«Не убоюсь я зла»

Не убоюсь я зла (fb2) - Не убоюсь я зла [сборник] (пер. Е. Старцев,М. А. Зислис,Наталья Исааковна Виленская) (Хайнлайн, Роберт. Сборники) 4619K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Роберт Хайнлайн

Роберт Хайнлайн Не убоюсь я зла

Не убоюсь я зла

Глава 1

По стилю комната напоминала псевдобарокко 1980 года, но была широкой, длинной, высокой и роскошной. Около окон с имитацией различных пейзажей стояла автоматизированная больничная койка. Она не вписывалась в интерьер комнаты, хотя большую часть ее закрывала великолепная китайская ширма. Канцелярский стол, стоявший в сорока футах от нее, тоже был чужеродным, а рядом с ним стояло больничное кресло-каталка, и от него к койке тянулись различные провода и трубки.

Рядом с креслом, за передвижным стенографическим столом, уставленным управляющими микрофонами, звуковой пишущей машинкой, часовым календарем, пультом управления и прочими обычными секретарскими принадлежностями, сидела молодая красивая женщина.

По манере поведения она выглядела типичным добросовестным секретарем, но одета была по последней моде, в экзотический наряд «половина на половину»: правые плечо, грудь и рука скрывались под угольно-черным трикотажем, левую ногу обтягивала ярко-красная ткань, на месте трусиков — оборка обоих цветов, черная сандалия была на красной стороне, красная сандалия — на обнаженной правой ноге. Кожа была расписана красными и черными красками.

По другую сторону стола стояла женщина постарше, одетая в халат медсестры. Она сосредоточенно смотрела то на свой пульт, то на пациента в кресле и не обращала никакого внимания на остальных. За столом сидело более дюжины мужчин, одетых, в основном, по-спортивному: дань моде, которой следовало старшее поколение служащих.

В кресле-каталке сидел дряхлый старик. Если бы не яркие живые глаза, он был бы похож на плохо сделанную мумию. На лице у него не было никакой косметики, да и она не могла бы скрыть пугающую дряхлость.

— Вампир, — тихо говорил он, обращаясь к одному из сидящих за столом, — вы просто кладбищенский упырь, дорогой Парки. Неужели ваш отец не объяснил вам, что правила хорошего тона велят сперва подождать, пока человек кончит брыкаться, а уже потом хоронить его? Или у вас не было отца? Юнис, сотрите последние слова. Господа, мистер Паркинсон предложил мне уйти в отставку с поста председателя нашей комиссии. Кто еще думает так же? — Он помолчал и медленно обвел взглядом членов комиссии. — Ну же! Неужели никто не поддержит нашего дорогого Парки? Может быть, вы, Джордж?

— Я здесь ни при чем.

— Но вы бы обязательно проголосовали «за», не так ли? Поскольку никто больше не поддерживает это предложение, оно отклоняется.

— Я снимаю свое предложение.

— Поздно, Паркинсон. Из протокола ничего нельзя удалить, разве что по общему согласию, открытому или подразумеваемому. Достаточно одного возражения — и я, Иоганн Себастьян Бах Смит, возражаю… и это правило не подлежит обсуждению, поскольку я придумал его задолго до того, как вы научились читать. Но, — Смит снова осмотрел присутствующих, — у меня есть новость. Как рассказал нам мистер Тил, все наши предприятия находятся в удовлетворительном состоянии, а «Морские ранчо» и «Фундаменты» в более чем удовлетворительном. Поэтому для меня самое время уйти в отставку. — Смит сделал паузу, потом продолжал: — Не удивляйтесь и закройте ваши рты. А вы, Парки, не радуйтесь. У меня для вас есть особая новость. Я остаюсь на посту председателя комиссии, но слагаю с себя исполнительские полномочия. Наш главный советник, мистер Джейк Саломон, становится заместителем председателя и…

— Подождите, Иоганн. Я не собираюсь управлять всем этим пандемониумом.

— От вас этого и не требуется, Джейк. Вы будете председательствовать в собраниях комиссии в мое отсутствие. Неужели я прошу от вас так много?

— Вроде бы нет…

— Спасибо. Я ухожу с поста президента компании «Смит энтерпрайзис», и мистер Байрам Тил становится нашим президентом и главным управляющим; ему давно положено продвижение по службе. На его плечах будет выбор платежей, акций, прерогативы и привилегии, лазейки для неуплаты налога. Этим я лишь отдаю ему должное.

— Послушайте, Смит, — начал было Паркинсон, но старик перебил его:

— Молодой человек, никогда не обращайтесь ко мне со словами «послушайте, Смит». Называйте меня «мистер Смит» или «мистер президент». Итак, что вы хотели сказать?

Паркинсон справился с эмоциями и ответил:

— Послушайте, мистер Смит, я не могу согласиться с вашим предложением. Не говоря уже о том, что вы одним махом продвигаете своего помощника на должность президента, что само по себе неслыханно… Если необходимы какие-либо изменения в руководстве, то следует учитывать и меня. Я ведь имею второй по величине пакет акций.

— Я рассматривал и вашу кандидатуру на должность президента, Парки.

— Неужели?

— Да, И хохотал при этом от души.

— Какого черта вы…

— Не надо так говорить, иначе я привлеку вас к суду. Вы забыли о том, что мой пакет акций означает право решающего голоса. А что касается вашего пакета, то по правилам нашей компании всякий, кто представляет пять и более процентов акций, автоматически становится членом комиссии, даже если его никто не любит или он страдает от расстройства респираторной системы. И вы, и я подпадаем под эти определения. Байрам, каковы последние данные по доверенностям и покупке акций?

— Полный отчет, мистер Смит?

— Нет, просто объясните мистеру Паркинсону, где его место.

— Конечно, сэр. Мистер Паркинсон, на сегодня вы контролируете менее пяти процентов акций с правом голоса.

— Вы уволены, молодой вампир, — елейным голосом добавил Смит, — Джейк, созовите специальное собрание акционеров, разошлите официальные извещения, соблюдите все формальности, пусть Парки торжественно вручат золотые часы, выпихнут его из комиссии и изберут его преемника. Вопросы есть? Нет. Объявляю перерыв. Джейк, останьтесь. Вы тоже, Юнис. И вы, Байрам, если у вас есть какие-нибудь вопросы.

Паркинсон вскочил со стула.

— Но я еще не все сказал, Смит!

— Да, конечно, — сладко ответил старик. — Передавайте привет вашей теще и скажите ей, что Байрам будет переводить ей круглые суммы, несмотря на то, что вас уволили.

Паркинсон вышел, не сказав больше ни слова. Следом вышли и другие. Смит обратился к Джейку:

— Джейк, как можно дожить до пятидесяти лет и не накопить ни грана ума? Этот парень за всю свою жизнь совершил лишь один разумный поступок — выбрал богатую тещу. Вы согласны?

— Иоганн, — сказал Ганс фон Ритер, наклонившись над столом и обращаясь прямо к председателю, — мне не понравилось, как вы обошлись с Паркинсоном.

— Спасибо. Вы откровенны со мной и говорите мне в лицо все, что думаете. Это редкость в наши дни.

— Убрать его из комиссии следовало давно. Он обструкционист. Но стоило ли его унижать?

— Наверное, не стоило. Это одна из моих маленьких причуд, Ганс. У меня теперь осталось не так уж много удовольствий.

Вкатился механический лакей, повесил пустой стул на свой крючок и удалился.

— Я не желаю, чтобы со мной обошлись так же, — продолжал фон Ритер. — Если вы хотите иметь в комиссии лишь тех, кто всегда соглашается с вами, то хочу вам заметить, что я контролирую меньше пяти процентов акций с правом голоса. Вы хотите моей отставки?

— Бог с вами! Конечно, нет! Вы мне нужны, Ганс, а Байраму вы будете еще нужнее. Я не люблю тех, у кого рот всегда на замке. Если кому-то не хватает мужества возражать мне, то ему нечего делать в этом кабинете. Но если кто-то мне возражает, он должен делать это с умом. Как вы, например. Вы не один раз убеждали меня переменить мнение, а это было нелегко, принимая во внимание мое упрямство. Юнис, подзовите для доктора фон Ритера кресло поудобнее.

Кресло приблизилось, но фон Ритер отмахнулся, и оно снова удалилось.

— У меня нет времени на светские беседы. Что вы хотите?

Он встал. Стол сложил ножки, повернулся боком и скользнул в стену.

— Ганс, я окружил себя людьми, которые не очень меня любят, но среди них нет ни одного соглашателя или молчуна. Даже Байрам получил свое место, потому что возразил мне и оказался прав. Нам в комиссии нужны такие люди, как вы. Но Паркинсон — другое дело, и я имел полное право осадить его публично, потому что он публично потребовал моей отставки. Тем не менее, вы правы, Ганс, «зуб за зуб» — это ребячество. Двадцать лет назад, даже десять, я ни за что не стал бы никого унижать. Если человек полагается на рефлекс, как это делает большинство вместо того, чтобы думать головой, то, будучи униженным, он постарается отквитаться. Я хорошо это знаю. Но я старею, как вам всем известно… — Фон Ритер ничего не ответил. Смит продолжал: — Вы останетесь и поможете Байраму?

— Гм… Останусь, если вы будете хорошо себя вести. Он повернулся, чтобы уйти.

— Что же, это вполне справедливо, Ганс. Вы будете танцевать на моих поминках? Ритер оглянулся.

— С удовольствием, — ухмыльнулся он.

— Я так и думал. Спасибо, Ганс. До скорого… — Смит обратился к Байраму Тилу: — Какие у вас проблемы, сынок?

— Завтра прибывает помощник генерального прокурора для беседы по поводу покупки «Хоумкрафтс лимитед» нашим производственным сектором. Я думаю…

— Он будет говорить с вами. Если вы не сможете обработать его, значит, я сделал ошибку, выбрав вас для этой должности. Что-нибудь еще?

— На морском ранчо номер пять, на глубине пятидесятой отметки погиб человек. Акула.

— Он был женат?

— Нет, сэр. Родителей у него тоже нет.

— Хорошо, сделайте что-нибудь сентиментальное по этому поводу. У вас ведь есть видеоролики, где актер дублирует меня своим трогательно-искренним голосом. Когда мы теряем кого-либо из наших, общественность не должна думать, что нам на это наплевать.

— Особенно когда нам действительно наплевать, — добавил Джейк Саломон.

— Джейк, вы что, видите меня насквозь? Щедрые льготы в таких случаях — наша традиционная политика. Плюс разные мелочи, которые так много значат.

— И так хорошо выглядят. Иоганн, у вас нет сердца — одни пульты и механизмы. Скажу больше: у вас его никогда не было.

Смит улыбнулся.

— Джейк, для вас мы сделаем исключение. Когда вы подохнете, мы постараемся не заметить этого. Никаких цветов, не будет даже обычного портрета в траурной рамке в коридоре.

— Вам не суждено этому порадоваться, Иоганн. Я переживу вас лет на двадцать.

— Собираетесь танцевать на моих поминках?

— Я не танцую, — ответил юрист, — но ради такого случая, пожалуй, научусь.

— Не волнуйтесь. Я переживу вас. Хотите пари? Скажем, миллион к вашему любимому налогу? Ах, нет. Я не могу с вами спорить: чтобы выжить, мне нужна ваша помощь. Байрам, зайдите ко мне завтра. Сестра, оставьте нас наедине. Я хочу поговорить с моим юристом.

— Невозможно, сэр. Доктор Гарсиа настаивает на постоянном наблюдении.

Смит на минутку задумался.

— Мисс Подкладное Судно, манера моей речи сформировалась до того, как Верховный суд разрешил писать непристойные слова на тротуарах. Но я постараюсь выразиться достаточно ясно, чтобы вы поняли. Я ваш наниматель. Я плачу вам зарплату. Это мой дом. Я велю вам убраться. Это приказ.

Медсестра ничего не ответила. На ее лице появилось упрямое выражение.

Смит вздохнул.

— Джейк, я старею. Я забыл, что у них теперь свои правила. Пожалуйста, разыщите доктора Гарсиа — он где-то здесь в доме — и подумайте, как мы можем поговорить наедине, несмотря на эту слишком бдительную цербершу.

Вскоре пришел доктор Гарсиа. Осмотрев пациента и приборы, он согласился, что некоторое время можно обойтись телеметрией.

— Мисс Макинтош, перейдите к дистанционным дисплеям.

— Хорошо, доктор. Не могли бы вы послать за другой сестрой и освободить меня от моих обязанностей?

— Сестра, вы…

— Минутку, доктор, — перебил Смит. — Мисс Макинтош, извиняюсь за то, что назвал вас «мисс Подкладное Судно». Это ребячество, а с другой стороны — еще один признак прогрессирующей старости. Но, доктор, если она очень уж хочет уйти… а я надеюсь, что она передумает… в любом случае, выпишите ей чек на тысячу долларов. В качестве премии. Ее усердие заслуживает всяческого поощрения… а я иногда веду себя неразумно.

— Хм… Сестра, проводите меня.

Когда доктор и медсестра вышли, Саломон сухо сказал:

— Иоганн, вы кажетесь дряхлым, лишь когда вам это необходимо.

— Да, я действительно использую свои возраст и болезнь в корыстных целях. У меня нет другого оружия.

— А деньги?

— Ах, да… Если бы не деньги, меня бы уже не было в живых. Последнее время я как-то по-детски капризен. Можете объяснить это тем, что человек, который все время вел активную жизнь, чувствует себя разбитым, когда выбывает из игры. Но проще назвать мое состояние дряхлостью… поскольку только Богу и моему доктору известно, насколько одряхлело мое тело.

— Я бы объяснил это вашим омерзительным и несносным нравом, Иоганн, а не дряхлостью: ведь вы можете контролировать себя, когда захотите. На меня, однако, это мало действует.

Смит усмехнулся.

— Никогда, Джейк, я не буду грубить вам. Вы очень нужны мне. Вы нужны мне даже больше, чем Юнис… хотя она, конечно, много симпатичнее вас. Юнис, я себя плохо вел в последнее время?

Секретарша пожала плечами, сопровождая это движение кое-какими другими так, что на нее было приятно посмотреть.

— Временами — просто омерзительно. Но, босс, я научилась не обращать на это внимания.

— Видите, Джейк? Юнис умеет со мной уживаться, не то что вы. И я часто использую ее в качестве предохранительного клапана.

— Юнис, — сказал Саломон, — как только вам вконец осточертеет эта старая развалина, вы сможете начать работать у меня за то же жалованье… или даже за большее.

— Юнис, увеличиваю ваше жалованье вдвое!

— Спасибо, босс, — быстро ответила она. — Я это записала и зафиксировала время. Я сообщу о вашем решении в бухгалтерию.

Смит довольно улыбнулся.

— Теперь понимаете, почему я ее держу? И не пытайтесь сманить ее. У вас, старого козла, не хватит бабок.

— Сумасшедший старик, — простонал Саломон, — кстати, о деньгах: кого вы собираетесь поставить на место Паркинсона?

— Не стоит спешить. У вас есть кандидат на эту вакансию, Джейк?

— Нет. Хотя сейчас мне кажется, что могла бы подойти Юнис.

Юнис удивленно взглянула на них, затем ее лицо приняло обычное выражение. Смит задумался.

— Мне это не приходило в голову. Но это могло бы быть наилучшим решением. Юнис, хотите стать директором основной корпорации?

Юнис перекинула переключатель стенодеска в положение «нет записи».

— Вы оба смеетесь надо мной. Прекратите.

— Моя дорогая, — мягко произнес Смит, — вы знаете, что я никогда не шучу, когда речь идет о деньгах. А что касается Джейка, то деньги — единственное, что для него свято: он продал свою дочь и бабушку в Рио.

— Ну, дочь я, положим, не продавал, — возразил Саломон. — Только бабушку, да и выручил-то за нее не так уж много. Но зато у нас освободилась еще одна спальня.

— Но послушайте, босс… Я же совсем не смыслю в управлении делами!

— А вам этого и не придется делать. Директора не управляют, они диктуют политику. А вы знаете об управлении больше, чем большинство наших директоров: вы уже несколько лет видите все изнутри. Прибавьте к этому вашу работу секретарем моего секретаря до того, как миссис Биерман ушла на пенсию. Шутил Джейк или нет, но я вижу определенные преимущества. Вы уже являетесь служащим корпорации в должности специального ассистента-секретаря, и вам вменяется в обязанность вести запись заседаний комиссии. Помните, Паркинсон возмущался, что вам позволено присутствовать на чрезвычайных заседаниях? Но я заткнул этого Паркинсона, и все осталось по-прежнему. Вы и впредь будете присутствовать на сессиях и по-прежнему останетесь моим личным секретарем — не могу пожертвовать таким секретарем,

— но вы будете и директором. Здесь нет никакого противоречия, вы просто будете не только записывать, но и голосовать. А теперь мы подходим к ключевому вопросу: вы согласны голосовать так же, как и Джейк?

Юнис приняла серьезный вид.

— Вы хотите этого, сэр?

— Или так, как я, если я присутствую, что, в общем-то, одно и то же. Вспомните, мы с Джейком всегда голосовали одинаково по главным вопросам — заранее обговаривали это с ним — и в то же время спорили и голосовали по-разному по незначительным вопросам. Прочтите старые протоколы — и вы сами это увидите.

— Я давно уже это заметила, — сказала она, — но считала, что мне не подобает делать какие-либо выводы.

— Джейк, она — наш новый директор. Да, еще вот что, моя дорогая… Если нам вдруг понадобится ваше место, вы согласитесь уйти в отставку? Вы ничего от этого не потеряете.

— Конечно, сэр. И не надо мне платить, чтобы я согласилась.

— И все-таки вам кое-что понадобится. Я чувствую себя лучше, Юнис, мне надо передать управление Тилу; политику я предоставлю Джейку… сами знаете, в каком я состоянии. Я хочу, чтобы у Джейка было как можно больше голосов, на которые он смог бы твердо рассчитывать. В конце концов, мы всегда можем уволить директоров… но лучше все же этого не делать — фон Ритер уже раз утер мне нос. О'кей, вы директор. Мы уладим формальности на собрании акционеров. Добро пожаловать в ряды истэблишмента. Теперь вы не рабыня на жалованье. Вас подкупили, и теперь вы контрреволюционер, фашистский пес. Как вам это нравится?

— Не «пес», — возразила Юнис. — Все остальное ничего, но вот пес… это слишком по-мужски. Я самка. Сучка.

— Юнис, я не только не употребляю таких слов при дамах, но и не желаю их слышать от дам.

— Разве может «фашистский пес» быть дамой? Босс, я узнала это слово еще в яслях. Сейчас его все употребляют.

— А я впервые прочитал его на заборе, и пусть оно там и остается.

— У меня нет времени выслушивать лексикологов-любителей! — прорычал Саломон. — Совещание окончено?

— Что? Вовсе нет! Сейчас будет его совершенно секретная часть, ради чего я и отослал медсестру. Подойдите поближе.

— Иоганн, прежде чем вы начнете раскрывать свои тайны, разрешите мне задать один вопрос. На этой кровати есть микрофон? В кресле тоже может быть подслушивающее устройство.

— Да? — Смит задумался. — Я пользовался кнопкой для вызова… до того как они установили постоянное наблюдение.

— Семь к двум за то, что вас прослушивают. Юнис, моя дорогая, не могли бы вы на всякий случай посмотреть, где там проводок?

— Сомневаюсь, что найду его. Это ведь не стенодеск. Но я посмотрю. — Юнис встала из-за пульта и осмотрела заднюю часть кресла. — Эти два диска наверняка соединены с микрофоном; они показывают частоту дыхания и сердцебиения. Но на мой голос игла не реагирует. Наверное, здесь фильтр. Но… — она задумалась, — голос можно снять с любого проводка в целом. Я сама пользуюсь этим методом, когда необходимо записать что-нибудь при сильном шуме. Для чего другие диски, я не понимаю. Черт возьми, я могла бы найти подслушивающую схему, но откуда я могу знать, что их не две и не три? Извините.

— Не стоит извиняться, дорогая, — успокаивающе произнес юрист. — В этой стране никто не мог по-настоящему уединиться с середины двадцатого века. Да что там говорить! Я могу позвонить одному своему знакомому, и он сфотографирует вас в вашей ванне, а вы ничего об этом и не узнаете.

— Правда? Ужасная идея. Сколько он берет за такую работу?

— Много. Его гонорар зависит от трудности и риска попасть под суд, но не меньше двух тысяч наличными. Но он хорошо знает свое дело.

— Подумать только… — Юнис задумалась, а затем улыбнулась, — мистер Саломон, если вы когда-нибудь решите получить такое фото, то позвоните лучше мне. У моего мужа есть отличная китайская камера, и я бы предпочла, чтобы меня фотографировал он, а не какой-то незнакомец.

— Призываю вас к порядку, — мягко сказал Смит, — Юнис, если вы хотите продавать похабные фотографии этому старому развратнику, делайте это в свободное от работы время. Я ничего не знаю об этих приспособлениях, но знаю, как разрешить эту проблему. Юнис, идите туда, откуда они меня телеметрируют — я думаю, где-то рядом с верхним залом. Там вы найдете мисс Макинтош. Побудьте там около трех минут. Я две минуты подожду, а затем крикну. «Мисс Макинтош! Миссис Бранка у вас?» Если вы меня услышите, мы будем знать, что нас подслушивают. Если нет, то приходите назад через три минуты.

— Слушаюсь, сэр. Должна ли я как-нибудь объяснить мое присутствие мисс Макинтош?

— Наврите что-нибудь. Я лишь хочу знать, слышит ли она нас.

— Слушаюсь, сэр.

Юнис направилась к двери. Она нажала на дверной выключатель как раз, когда раздался гудок. Дверь резко отодвинулась в сторону — и за нею оказалась мисс Макинтош. Она едва не подпрыгнула от удивления, затем пришла в себя и спросила, обращаясь к Смиту:

— Могу я зайти на минутку?

— Конечно.

— Спасибо, сэр.

Медсестра подошла к кровати, отодвинула экран, нажала четыре кнопки и снова задвинула экран.

— Теперь у вас полное уединение, сэр… что касается моего оборудования.

— Спасибо.

— Я не должна отключать голосовые мониторы без разрешения доктора. Но вы в любом случае могли бы не беспокоиться. Я уважаю право пациента на уединение так же, как и доктор, и никогда не слушаю разговоры больных. Я их не слышу, сэр.

— Не петушитесь. Если бы вы не слушали, откуда бы вы знали, о чем мы здесь говорили?

— Вы упомянули мое имя. Когда я слышу свое имя, я начинаю слушать. Это условный рефлекс. Хотя, я думаю, вы мне не верите.

— Напротив, верю. Сестра, пожалуйста, включите то, что вы там выключили. И помните: я хочу, чтобы меня никто не подслушивал… а я постараюсь не произносить вашего имени. Но я рад узнать, что могу так легко вас вызвать. Для человека в моем состоянии это большое удобство.

— М-м… хорошо, сэр.

— И я хочу поблагодарить вас за то, что вы миритесь с моими причудами и гнусным нравом.

Сестра почти что улыбнулась.

— Бывает и хуже, сэр. Я как-то два года проработала в психбольнице.

Смит удивленно взглянул, затем нахмурился.

— Черт возьми! Это там вы так невзлюбили подкладные судна?

— Да, именно. А теперь, если вы позволите, сэр…

Когда она ушла, Саломон спросил:

— Вы действительно думаете, что она не будет слушать?

— Конечно же будет, она не сможет удержаться. Точнее, она будет усердно пытаться не слушать. Но она горда. А я лучше положусь на гордость, чем на всякие приспособления. Ну ладно, я уже начинаю уставать. Суть дела в следующем: я хочу купить тело. Молодое тело.

Юнис Бранка, казалось, никак не прореагировала на эти слова. Лицо Джейка Саломона приняло непроницаемое выражение, которое он использовал для игры в покер и в разговорах с прокурорами. Наконец Юнис спросила:

— Я должна это записать, сэр?

— Нет. То есть да. Велите своей швейной машинке сделать по копии для каждого из нас и сотрите пленку. Мою копию положите в досье для уничтожения, свою тоже положите в досье для уничтожения, а вы, Джейк, спрячьте вашу копию в досье, которое вы используете, чтобы надуть этот чертов отдел государственных сборов.

— Я спрячу ее еще надежнее — в досье неоплатных должников. Иоганн, все, что вы мне говорите, конечно, останется между нами — ведь я ваш адвокат, — но я должен заметить, что правила запрещают мне давать клиенту советы, как нарушить закон, или позволять клиенту обсуждать подобные намерения. Что касается Юнис, то все, что вы говорите ей или в ее присутствии, не является доверительной информацией.

— Да бросьте вы это, старый трусишка; вот уже много лет вы дважды в неделю даете мне советы, как обойти закон. А что касается Юнис, так у нее можно получить какую-нибудь информацию, лишь полностью промыв ей мозги.

— Я не говорил, что всегда придерживаюсь правил;

я лишь напомнил, что они требуют. Я не буду отрицать, что в моей профессиональной этике есть немало прорех, но не стану связываться ни с похищением трупов, ни с киднепингом, ни с подпольными рабовладельцами. Любая уважающая себя проститутка — я имею в виду себя — знает меру.

— Джейк, избавьте меня от проповедей; то, что я хочу, вполне этично и морально. А ваша помощь мне нужна, чтобы все до последней буквы было по закону. Я немею перед законом, но в то же время вынужден быть практичным.

— Надеюсь, что это так.

— А я точно знаю, что это так. Я хочу купить тело законным путем. Это исключает кражу трупов, киднепинг и рабство. Я хочу заключить законную сделку.

— Это невозможно.

— Почему? Возьмите хоть это тело, — сказал Смит, указывая себе на грудь. — От него пользы меньше, чем от навоза; я могу завещать его медицинскому институту. Вы же сами говорили, что могу.

— Давайте говорить прямо. В Соединенных Штатах закон исключает собственность на человека. Тринадцатая поправка к Конституции. Отсюда следует, что ваше тело не является вашей собственностью, следовательно, вы не можете его продавать. Но труп — собственность… э-э… загробного мира… хотя с трупами обычно обращаются не так, как с прочим имуществом. Если вы хотите купить труп, это можно организовать. Но кого это вы совсем недавно называли вурдалаком?

— Что такое труп, Джейк?

— Это мертвое тело, обычно человеческое. Такое определение дает словарь Уэбстера. Юридическое определение сложнее, но сводится к тому же.

— Именно это сложное определение я и хотел бы услышать. Смотрите: вот оно умерло, может быть собственностью, и мы можем купить его. Но что такое смерть, Джейк? Когда она наступает? К черту словарь Уэбстера. Что говорит закон?

— Закон говорит то же, что и Верховный суд. К счастью, этот вопрос обсуждался в семидесятых годах, положения закреплены в определении по делу «Владение Генри М. Парсонса versus [1] Род-Айленда». Многие годы, многие века человек считался мертвым, когда у него переставало биться сердце. Затем в течение приблизительно одного столетия он считался мертвым после того, как квалифицированный врач устанавливал отсутствие сердцебиения и дыхания и говорил, что он мертв — но иногда и врачи делали ошибки. А затем были сделаны первые пересадки органов и, Боже мой, какая суматоха началась в юридических кругах!

Но дело Парсонса разрешило споры; человек мертв, когда окончательно прекратилась мозговая деятельность.

— А что это значит? — спросил Смит.

— По этому вопросу суд не дал определения. Но послушайте, Иоганн, я специализировался по корпоративному праву, я не специалист в медицинской юриспруденции или судебной медицине. Я должен навести справки, прежде чем…

— Хорошо, я знаю, что вы не Господь Бог. Справки вы можете навести позже. Что вам известно сейчас?

— В случаях, когда важно знать точное время наступления смерти, например, при авариях, убийствах или когда необходимо сделать пересадку органа, врач должен констатировать, что мозг перестал работать и уже никогда не заработает. Существуют различные тесты, даются различные определения, например «необратимая кома», «полное отсутствие волновой активности мозга», «непоправимое корковое повреждение», но все это сводится к одному — определенный врач ручается своей репутацией и дипломом, что мозг мертв и больше никогда не оживет. Сердце и легкие сейчас не принимаются во внимание, они относятся к тому же классу, что и руки, ноги или другие части тела, без которых можно обойтись или которые можно заменить. Значение имеет только мозг. Плюс заключение врача об этом мозге. Обычно при пересадке органов присутствуют еще два врача, не связанные с операцией, а также коронер. Не потому, что Верховный суд требует этого. По существу, только некоторые из пятидесяти четырех штатов издали закон о танатотических требованиях, но…

— Минуточку, мистер Саломон — что это за странное слово? Моя машинка поставила над ним вопросительный знак.

— Как ваша машинка его написала?

— ТАНАТОТИЧЕСКИЕ…

— Умная машинка. Это специальный термин — прилагательное от греческого слова «ТАНАТОС», что означает «смерть».

— Подождите секундочку. Я занесу в память.

Юнис нажала на кнопку памяти и что-то прошептала. Затем сказала:

— Моя машинка лучше работает, когда я ее хвалю. Продолжайте.

Она сняла руку с кнопки «пауза».

— Юнис, вам что, кажется, что машинка живая? Она покраснела, нажала на «стереть запись», а затем на «паузу».

— Нет, мистер Саломон. Но она действительно ведет себя со мной лучше, чем с другими операторами. Она начинает дуться и сбоить, когда ей не нравится, как с ней обращаются.

— Я могу это засвидетельствовать, — подтвердил Смит. — Когда Юнис берет отпуск, ей впору уносить все эти штуки с собой, иначе они так испортятся, что придется стенографировать вручную. Ну ладно, хватит болтовни. О машинке поговорим в другое время: прадедушка уже хочет спать.

— Конечно, сэр. — Юнис включила запись.

— Иоганн, я говорил, что в случае пересадки органов медики установили твердые правила или традиции, и для того, чтобы защитить себя от уголовного или административного преследования, и для того, надо полагать, чтобы определить границы своей ответственности. Им приходится вынимать сердце, когда оно еще живое, но они, тем не менее, защищены от обвинений, которые могут повлечь за собой многомиллионные иски о компенсации. Таким образом они растягивают ответственность на всех и покрывают друг друга.

— Пожалуй, — согласился Смит. — Джейк, вы не сказали мне ничего такого, чего бы я и так не знал, но вы успокоили меня, подтвердив то, что я знаю. Теперь я уверен, что это можно провернуть. Короче говоря, мне нужно здоровое тело в возрасте от двадцати до сорока лет, еще теплое, с хорошим сердцем и без каких-либо серьезных физических повреждений… но с юридически, так сказать, мертвым мозгом. Я хочу купить этот труп, и пусть мой мозг пересадят в него.

Юнис никак не прореагировала на эти слова. Джейк прищурился.

— Когда вы хотите это тело? Сегодня?

— Не позже следующей среды. Гарсиа говорит, что до среды я дотяну.

— Я предлагаю сделать это сегодня. А заодно вставить и новый мозг: мне кажется, ваш старый уже никуда не годится.

— Джейк, перестаньте. Я не шучу. Мое тело разваливается на глазах, но мое сознание ясно и память крепка… спросите-ка меня о вчерашних ценах на интересующие нас товары. Я все еще могу делать логарифмические вычисления, не заглядывая в таблицу. Я каждый день проверяю себя, потому что знаю, в каком я состоянии. Посмотрите на меня — все это стоит таких сумасшедших денег, что глупо их даже считать. Я же не разваливаюсь лишь потому, что меня вовремя подклеивают и подвязывают. Мне давно пора в музей.

Всю свою жизнь я слышал: «Ты не сможешь взять деньги в собой в могилу». И восемь месяцев назад, когда меня обвешали всеми этими омерзительными проводами и трубками, я начал подумывать об этом. И я решил, что если уж я не могу взять их с собой, то я никуда не стану уходить!

— В психушку вам пора, а не в музей.

— Может быть. Но я собираюсь потратить столько бумажек с портретами, сколько будет нужно, чтобы выиграть игру. Вы мне поможете?

— Иоганн, если бы вы говорили об обыкновенной пересадке сердца, я бы пожелал вам всяческой удачи и благословил бы вас. Но пересадка мозга — вы хотя бы представляете себе, что это повлечет за собой?

— Нет, и вы, кстати, тоже. Но я знаю об этом больше, чем вы. У меня было много времени, и я прочел уйму специальной литературы. Я прекрасно знаю, что до сих пор такие операции кончались неудачно. Я прекрасно знаю, что китайцы пробовали сделать это несколько раз, но у них получилось далеко не все. Хотя, если мои сведения верны, у них есть три пациента, которые до сих пор живы.

— И вы хотели бы оказаться в таком же виде, как эти три пациента?

— Нет. Но есть два шимпанзе, которые и сегодня лазают по деревьям и жуют бананы — а им был пересажен мозг.

— А, вы об этом австралийце…

— Доктор Линдсей Бойл. Я хочу, чтобы именно он сделал мне операцию.

— Бойл… С его именем связан скандал, не так ли? Его выслали из Австралии.

— Да, выслали, Джейк. Вы слышали что-нибудь о профессиональной зависти? Большинство нейрохирургов убеждены, что пересадка мозга невозможна — слишком сложная операция. Но если заглянуть в прошлое, можно увидеть, что такие же мнения выражались насчет пересадки сердца пятьдесят лет назад. Спросите нейрохирургов об этих шимпанзе, и самые доброжелательные из них намекнут, что все это фальшивка, хотя обе операции были засняты на кинопленку. Они непременно напомнят о множестве неудач, которые были у Бойла, прежде чем он научился делать такие операции… Джейк, они его так ненавидят, что выслали его из родной страны, когда он собрался провести такую операцию на человеке. Ох уж эти ублюдки… простите меня, Юнис.

— Моя машина запрограммирована заменять это слово на «негодяи», мистер Смит.

— Спасибо, Юнис.

— Где он сейчас, Иоганн?

— В Буэнос-Айресе.

— И вы рассчитываете туда добраться?

— Нет-нет! Ну, может быть, я и полетел бы туда на самолете, достаточно большом, чтобы уместить все эти механические ужасы, которые не дают мне сдохнуть. Но прежде нам необходимо найти тело. И самый лучший медицинский центр с новейшим оборудованием, и команду хирургов для ассистирования, и все остальное. Скажем, больница Джона Хопкинса или медицинский центр Стэнфорд.

— Мне кажется, ни одна из этих клиник не позволит Бойлу оперировать у себя.

— Джейк, Джейк, вы ошибаетесь. Неужели вы не знаете, как их покупают?

— Я никогда не пробовал.

— Это делается по-настоящему большими деньгами, в открытую, с академическими процедурами, которые придают этому мероприятию величие. Но сначала надо выяснить, чего они больше всего хотят — футбольный стадион, или ускоритель частиц, или новую кафедру чего-то там. Но основной ключ — это большие деньги. С моей точки зрения, лучше быть живым, молодым и банкротом, чем самым богатым трупом в Форест-Лоне. — Смит улыбнулся. — Было бы весело снова стать молодым и бедным. Так что не жалейте «капусты», Джейк. Я уверен, что это можно организовать для Бойла; вопрос лишь в том, кому дать взятку и как. Говоря словами Билла Грехэма — знавал я его давным-давно — надо понять, чего он хочет, и тогда его легко будет сломить.

Здесь главное, чтобы были деньги и желание их потратить, а уж сунуть взятку

— не проблема. Джейк, главное — найти тело. В этой стране более девяноста тысяч людей в год погибают только в дорожных авариях, то есть двести пятьдесят каждый день, причем многие из них погибают от повреждений черепа. Значительный процент из них — молодые люди в хорошем здравии, если не считать разбитого черепа и поврежденного мозга. Сложность в том, чтобы найти это тело, пока оно еще живо, не дать ему умереть и быстро доставить в операционную.

— А жены, родственники, полицейские и адвокаты понесутся следом.

— Конечно. Если не потратить нужное количество денег и не организовать все заранее. Во-первых, гонорар тому, кто найдет мне тело. Хотя, нет, назовите это как-нибудь по-другому. Хирургические бригады и машины с необходимым оборудованием должны все время быть наготове около наиболее опасных мест на дорогах. Вклады в фонды ликвидации последствий дорожных происшествий, необходимая документация, щедрые выплаты во все инстанции, которые могут нам воспрепятствовать… по крайней мере миллион долларов. Ах да, чуть не забыл — у меня редкая группа крови, а пересадка проходит легче, если не приходится заменять кровь. В этой стране всего около миллиона людей с такой же группой крови. Это не так уж много, если ограничить выбор возрастом от двадцати до сорока и условием хорошего здоровья. Самое большее — триста тысяч. Джейк, если мы поместим объявление в крупнейших газетах и пустим его в самое подходящее время по телевидению, как вы думаете, скольких мы сможем выманить из кустов? Если в качестве приманки положим миллион долларов? Один мегадоллар от банка «Чейз Манхэттен» в собственность того, чье тело будет использовано. С предварительным гонораром каждому потенциальному донору и его супруге, которые заранее дадут письменные обязательства.

— Иоганн, черт возьми, я не знаю. Но я бы не хотел быть мужем женщины, которая получит миллион долларов, «случайно» стукнув меня по голове молотком.

— Это детали, Джейк. Сделайте так, чтобы убийство было исключено, равно как и самоубийство. Я не хочу пачкать свои руки в крови. Самое главное — найти здоровых молодых людей с моим типом крови и занести их имена и адреса в компьютер.

— Извините, мистер Смит, а вы не думали обратиться в Национальный клуб редкой крови?

— Дьявольщина! Я старею. Нет, не думал. Юнис… а откуда вы знаете об этом клубе?

— Я сама в нем состою, сэр.

— Значит, вы донор, дорогая? — Казалось, Смит был польщен и удивлен.

— Да, сэр. Группа АВ, резус отрицательный.

— Дважды дьявольщина! Я же сам был донором, пока мне не сказали, что я слишком стар для этого, то есть задолго до того, как вы родились. Значит, и ваша группа АВ-отрицательная.

— Я сразу вспомнила о клубе, сэр, когда вы упомянули число. Оно такое маленькое. Нас всего лишь одна треть процента всего населения. У моего мужа такая же группа крови, и он тоже донор. Мы и познакомились-то с ним одним ранним утром, когда нас вызвали дать кровь новорожденному и его матери.

— Тогда ура Джо Бранке! Я знал, что он не глуп — он отхватил вас. Не знал, что он еще и ангел милосердия. Вот что я вам скажу, дорогая: когда вы придете сегодня домой, намекните Джо, что ему надо всего лишь нырнуть в пустой бассейн… и вы станете не только самой очаровательной вдовой, но и самой богатой.

— Босс, у вас чудовищный юмор. Я не променяю Джо на миллион долларов — деньги не согреют в холодную ночь.

— Да, дорогая, в этом я с вами согласен. Джейк, я могу изменить свое завещание?

— Любое завещание может быть изменено. Хотя что касается вашего, то не думаю: я вставил в него кое-какие пункты, чтобы исключить такую возможность.

— Ну, а если я напишу новое завещание по той же схеме, но с некоторыми изменениями, оно будет действительно?

— Нет.

— Почему?

— Сами должны понимать. Старческий возраст. Всегда, когда умирает богатый человек в более или менее преклонном возрасте с новым завещанием, все заинтересованные лица — я имею в виду и ваших внучек — стараются его опротестовать, ссылаясь на старческий возраст и постороннее влияние. И суд часто идет навстречу таким искам.

— Дьявольщина! Я хочу завещать Юнис миллион, чтобы у нее не было соблазна убивать мужа.

— Босс, вы снова шутите надо мной. И это не самая лучшая ваша шутка.

— Юнис, я уже сказал, что не шучу, когда дело касается денег. Как это сделать, Джейк? Если я слишком стар, чтобы сделать новое завещание.

— Ну, самое простое — страховой полис с единовременной выплатой. Он будет стоить, принимая во внимание ваш возраст и здоровье, поболее миллиона. Но она получит эти деньги, даже если ваше завещание будет опротестовано.

— Мистер Саломон, не слушайте его!

— Иоганн, вы хотите, чтобы миллион вернулся к вам, если по какой-то невероятной случайности вы переживете Юнис?

— Хм… Нет. Если миллион вернется ко мне, то этим вопросом решит заняться судья, а самому Господу Богу не известно, на что способен судья в наши дни. Пусть он отойдет Красному Кресту. Нет, лучше пусть это будет Национальный клуб редкой крови.

— Очень хорошо.

— Проверните это завтра в первую очередь. Нет. Сделайте это сегодня же. Может, я не доживу до утра. Пусть подпишется Джек Тауэрс, или пусть Джефферсон Биллингз откроет свой ломбард и получит заверенный чек. Пользуйтесь моей официальной властью, не действуйте от своего имени, не то у вас может не хватить денег. Заручитесь подписью ответственного служащего страховой компании, а там уж можете ложиться спать.

— Будет сделано, о Великий Дух. Я все это устрою. Я хороший юрист, получше, чем вы. Полис вступит в силу до наступления ночи — за ваши деньги, не за мои. Юнис, будьте осторожны и не заденьте эти шланги и проволоки, когда будете выходить. Но завтра можете не осторожничать. Главное — смотрите, чтобы никто ничего не заметил.

Юнис фыркнула.

— У вас у обоих ужасный юмор! Босс, я это сотру. Мне не нужен миллион долларов ни после смерти Джо, ни после вашей смерти.

— Если вам не нужен миллион, — ответил Смит, — можете уступить его Клубу редкой крови.

— Хм… Мистер Саломон, это верно?

— Да, Юнис. Но так здорово иметь миллион, особенно поначалу. Ваш муж может рассердиться, если вы откажетесь от миллиона долларов.

— Гм… — Миссис Бранка замолкла.

— Позаботьтесь об этом, Джейк. И думайте о том, где купить теплое тело, как доставить сюда Бойла и как заручиться для него разрешением на операцию в этой стране. И так далее. И скажите… нет, я сам скажу ей. Мисс Макинтош!

— Да, мистер Смит? — прозвучал из динамика голос сестры.

— Зовите свою команду. Я хочу спать.

— Да, сэр. Я скажу мистеру Гарсиа.

Джейк встал.

— Спокойной ночи, Иоганн. Вы сумасшедший.

— Может быть. Но я неплохо веселюсь за свои деньги.

— Это верно. Юнис, можно мне довезти вас до дома?

— О нет, сэр, спасибо. Мой «жучок» внизу.

— Юнис, — вмешался Смит, — неужели вы не видите, что старому козлу не терпится прокатиться с вами? Будьте же милосердны. Один из моих охранников доставит вашего «жучка» к вашему дому.

— А… Спасибо, мистер Саломон. Я согласна. Спокойной ночи, босс.

Они направились к двери.

— Минутку, Юнис, — позвал Смит. — Пожалуйста, задержитесь в этой позе. Джейк, свернитесь ковриком! Юнис, это устаревший сленг, который означает, что у вас стройные ножки.

— Вы мне об этом уже говорили, сэр. И мой муж говорит мне о том же. Босс, вы сладострастный старый…

Смит довольно усмехнулся.

— Именно так, моя дорогая… и я счастлив отметить, что был таким с шестилетнего возраста.

Глава 2

Мистер Саломон помог Юнис надеть плащ, спустился с нею в лифте на первый этаж, сделал охранникам знак отойти и со всей возможной галантностью усадил ее в свою машину. Шотган закрыл дверцу, сел в водительский отсек и отгородился.

— О, какая большая! — воскликнула миссис Бранка. — Мистер Саломон, я слышала, что «роллс-ройс» вместителен, но никогда раньше не бывала внутри.

— Это «роллс-ройс» только по названию, моя дорогая — корпус от «шкоды», мотор от «империал атомикс», а «Роллс-Ройс» только складывает все это вместе, скрепляет своей репутацией и гарантирует обслуживание. Видели бы вы «ролле» лет пятьдесят назад, когда еще не запретили бензиновые моторы! Это была не машина, а мечта!

— Эта тоже похожа на мечту. Мой крохотный «жучок» мог бы целиком поместиться на заднем сиденье.

— Куда прикажете, сэр? — прозвучал голос с потолка.

Мистер Саломон дотронулся до переключателя.

— Минутку, Рокфор, — ответил Саломон и обратился к Юнис: — Где вы живете? Точнее, куда бы вы хотели отправиться?

— О, я поеду домой. Север один-восемь, запад тридцать семь, затем вверх до девятнадцатого уровня… я только сомневаюсь, войдет ли такая огромная машина в транспортный лифт.

— Если не войдет, Роки и его напарник проводят вас на пассажирском лифте до самой вашей двери.

— Хорошо. Джо не нравится, когда я еду в пассажирском лифте одна.

— Джо прав. Мы доставим вас, как ценную бандероль. Юнис, вы торопитесь?

— Я? Джо всегда дожидается, пока я не приеду, а рабочий день у мистера Смита иногда затягивается допоздна. Сегодня я возвращаюсь рано.

— Хорошо. — Мистер Саломон снова тронул переключатель. — Рокфор, мы собираемся убить немного времени. Миссис Бранка, какая это зона? Восемнадцатая?

— Девятнадцать би, сэр.

— Найдите кольцевую дорогу около зоны девятнадцать би. Координаты я дам вам позже.

— Хорошо, сэр.

Мистер Саломон повернулся к Юнис.

— Этот отсек звуконепроницаем, пока я не нажму на эту кнопку. Они могут обращаться ко мне, но не могут нас слышать. А это хорошо, поскольку я хочу с вами кое-что обсудить и позвонить насчет страхового полиса.

— Но это же была шутка!

— Шутка? Да неужто? Миссис Бранка, я работаю на Иоганна Смита уже двадцать шесть лет и последние пятнадцать занимаюсь исключительно его делами. Сегодня он сделал меня председателем своей промышленной империи де-факто. И все же если я не выполню его указания насчет страховки, то завтра останусь без работы.

— Ну что вы! Такого не может быть. Вы ему очень нужны. Он во всем полагается на вас.

— Он будет полагаться на меня до тех пор, пока на меня можно будет полагаться, и ни минутой дольше. Этот полис должен быть оформлен сегодня. Я думал, что вы уже согласились, когда узнали, что сможете уступить миллион Клубу редкой крови.

— В общем-то, да. Я лишь боюсь, что пожадничаю и оставлю его себе, когда придет время.

— А почему бы и нет? Клуб редкой крови для него ничего не сделал; вы же сделали многое.

— Мне хорошо платят.

— Послушайте, глупый ребенок, не будьте таким уж глупым ребенком. Он хотел, чтобы вы получили по завещанию миллион долларов. И он хотел, чтобы вы об этом знали, чтобы он мог получить удовольствие, глядя на вас. Я сказал, что сейчас уже поздно менять завещание. Даже этот трюк со страховкой не так уж надежен. Его наследники могут поднять документы и обнаружить его, что я, конечно, попытаюсь предотвратить, а судья может решить, что это было хитрым трюком — а это и есть хитрый трюк — и арестовать миллион. Вот здесь-то нам и поможет Клуб редкой крови: они будут сражаться за миллион и победят, если вы пообещаете им половину.

Но есть и другие способы. Представьте, что вы ничего не знаете об этом, вас приглашают на оглашение завещания, и при этом вы обнаруживаете, что покойный босс завещал вам пожизненную ренту «в знак благодарности за долгую и верную службу». Неужели вы откажетесь?

— Гм…

— Вот именно «гм». Конечно же, не отказались бы. С его смертью вы бы оказались без работы, и у вас не было бы причины отказываться. То есть вместо того чтобы выплатить вам полностью всю сумму, размер которой вас так смущает, я собираюсь оформить ваш полис так, чтобы вы получали ежегодные пособия. — Он помолчал, подсчитывая. — Что бы вы сказали насчет семисот пятидесяти долларов в неделю? Вас не смущает такая сумма?

— Нет. Это я могу представить, не то что миллион.

— Самое приятное в этом то, что мы можем оградить вас от инфляции, и вы сможете оставить миллион или даже больше Клубу редкой крови, когда на капитале нарастет жирок.

— Неужели? Как здорово! Я никогда не смогу понять этих финансовых тонкостей.

— Это потому, что большинство людей думает о деньгах лишь как о средстве оплаты квартиры. Но человек денежный думает о них иначе. Он-то знает, что можно с ними сделать. Впрочем, не ломайте голову, я все устрою так, что вам останется лишь тратить их, больше ничего. Я обращусь в канадскую страховую компанию и канадский банк, вряд ли они позволят американскому суду соваться в свою документацию. В том случае, если внучки Иоганна обнаружат, что я сделал.

— Мистер Саломон, может, все-таки будет справедливее, если эти деньги достанутся им?

— Опять все сначала! Не глупите. Они хищники. Воронье, стервятники. Они не имеют к этим деньгам ни малейшего отношения. Вы знаете что-нибудь о семье Иоганна? Он пережил трех жен, — а его четвертая вышла за него только из-за денег, и ему пришлось выложить не один миллион, чтобы отделаться от нее. Первая жена родила ему сына, но сама умерла при родах. Затем сын Иоганна был убит в какой-то бессмысленной войне. Еще две жены, два развода — и по дочке от каждого брака, что в результате дало четырех внучек. Этих экс-жен и их дочерей уже нет в живых, а четыре хищных отродья ждут не дождутся, когда Иоганн умрет. Они здорово обижаются, что он не торопится под дерновое одеяльце. — Саломон усмехнулся. — Их ожидает приятный сюрприз. Я составил завещание так, что им полагается всего лишь небольшая пожизненная рента. А теперь извините: мне надо кое-куда позвонить. Потом я доставлю вас домой и поеду в Канаду, чтобы уладить все наши дела.

— Сэр, вы не возражаете, если я сниму свою накидку? Здесь довольно-таки тепло.

— Хотите, я включу вентилятор?

— Только если вам жарко. Эта накидка тяжелее, чем кажется на вид.

— Я заметил, что она тяжелая. Бронежилет?

— Да, сэр. Мне часто приходится выходить одной.

— Не удивительно, что вам жарко. Снимайте вашу накидку. Снимите все, что вам угодно.

Она усмехнулась:

— Вы, наверное, такой же сластолюбивый старик, как и босс. Хотите, я сниму все еще за один миллион?

— Не дам за это ни цента! Замолкните, детка, и дайте мне позвонить.

— Да, сэр.

Миссис Бранка скинула накидку, подняла стойку для ног, вытянулась и расслабилась.

(Такой странный день!.. Неужели я стану богатой?.. Невероятно! Ну уж я не потрачу ни цента… пусть лучше Джо тратит. Пусть деньги лежат себе в надежном банке… нам так трудно пришлось в первые годы после свадьбы… Некоторые люди разбираются в деньгах, например, мистер Соломон или босс — а некоторые нет, Джо, например… Джо такой милый! Лучшего мужа нельзя и желать… но я не позволю ему пользоваться совместным счетом…

Милый Джо!.. Какие красивые у меня ножки… у меня, у сучки… Сучка… Босс такой странный со своими старомодными табу… не надо шокировать его такими словами… то есть не надо шокировать его слишком сильно. Он и сам любит сильные выражения, это как чеснок для приправы… но нельзя раздражать его языком, на котором теперь говорят… Джо отличный парень, с ним можно расслабиться… но что касается денег…

Интересно, что бы подумал Джо, увидев меня в этом роскошном авто с этим старым козлом? Наверное, его бы это рассмешило… но лучше ему об этом не говорить: мужчины, дорогая моя, мыслят не так, как женщины. У мужчин нет логики… нехорошо, что я хоть бы и в мыслях называю мистера Соломона старым козлом; он же ведет себя как джентльмен… и зачем это я ляпнула, что готова снять все за миллион? Хотела посмотреть, что он ответит… и получила поделом.

Он ведь не очень стар? Нет, черт возьми, сейчас мужчины накачивают себя гормонами и уже не бывают очень старыми, разве что когда уже не могут двигаться, как босс… хотя босс никогда по-настоящему не заигрывал… даже когда был еще в хорошей форме…

Неужели босс действительно надеется помолодеть с помощью пересадки мозга? Рука, ноги, почки, даже сердце — это в порядке вещей, но мозг?!)

Саломон выключил телефон.

— Все сделано, — сказал он. — Все. Осталось только поставить подписи, и я сделаю это в Торонто еще сегодня.

— Извините, что я причиняю вам столько хлопот, сэр.

— Пустяки. Для меня это сплошное удовольствие.

— Я очень ценю ваше отношение ко мне. И я должна подумать, как отблагодарить босса. Сегодня я его не поблагодарила, но я думала, что все это не всерьез.

— Не надо его благодарить.

— Но я просто обязана. Правда, я не знаю, как благодарить того, кто дает вам миллион долларов. И ведь надо сделать все так, чтобы это выглядело пристойно.

— Гм… Есть способы. Но в данном случае этого делать не следует, моя дорогая. Иоганн был в восторге, когда вы не выказали ни малейшего признака благодарности. Я знаю его. Слишком много людей благодарили его, а потом, считая его простаком, пытались выудить что-нибудь еще. А когда у них не получалось, они готовы были его зарезать. Так что не надо его благодарить. Он не верит в сладкие речи и считает, что эту патоку льют лишь для того, чтобы заполучить его деньги. Кстати, я заметил, что вы не очень-то вежливы с ним.

— Приходится, иначе он меня раздавит. Поначалу он доводил меня до слез, но потом я поняла: он хочет, чтобы я закалилась.

— Вот видите? Ручаюсь, этот старый тиран сейчас заключает пари сам с собой, будете вы завтра благодарно лизать ему руку или нет. Поэтому даже не заикайтесь об этом. Расскажите мне о себе, Юнис… сколько вам лет, давно ли вы замужем и как часто, сколько у вас детей, чем болели в детстве, почему вас не снимают на видео, чем занимается ваш муж, как вы стали секретарем Иоганна, сколько раз вы сидели в тюрьме и за что… или пошлите меня к черту. Вы имеете полное право никому об этом не говорить. Но я бы хотел узнать вас получше: ведь с нынешнего дня мы будем работать вместе.

— Я не прочь ответить. (Но скажу далеко не все.) Но наш обмен конфиденциальной информацией будет двусторонним? Могу я вам задать те же вопросы?

— Конечно, — усмехнулся он, — но не гарантирую, что буду говорить правду и только правду.

— Я бы тоже могла соврать, сэр. Но мне это ни к чему. Мне двадцать восемь лет, я замужем. Я продолжила учебу, получила диплом по секретарской электронике, компьютерным языкам и кибернетике и пошла искать работу. (В это время случилось еще кое-что, но это мы замнем.) И в конце концов я стала секретарем миссис Биерман, пока у ее постоянного секретаря был отпуск по уходу за ребенком… она не вернулась на работу, и осталась я… а когда миссис Биерман ушла на пенсию, босс взял меня на ее место. И вот я сижу рядом с вами. Очень удачливая девушка.

— Очень сообразительная девушка. Но я уверен, что на решение Иоганна в немалой степени повлияла ваша внешность.

— Я знаю, — тихо ответила она. — Но он не стал бы держать меня, если бы я не справлялась со своей работой. Детей нет… пока, но у меня есть разрешение на троих. Что касается моей работы — ну, в восемнадцать лет я победила на конкурсе красоты и получила контракт на год, по которому должна была появляться на различных церемониях в штате, а потом участвовала в видеоконкурсе, который давал возможность заключить контракт на семь лет…

— И они не выбрали вас? Я удивлен.

— Да нет, сэр. Просто я хорошенько оценила свои возможности и решила, что это не для меня. Победив на конкурсе в штате и проиграв на национальном конкурсе, я поняла, что хорошеньких девушек очень много. Слишком много. И я слышала от них, что приходится вытворять, чтобы попасть на видео и остаться на этой работе… к тому же мне этого и не очень-то хотелось. Я знаю, как выгляжу, но я вовсе не упиваюсь этим; внешность всего лишь унаследованное качество.

— Да, — согласился он, — но специальные исследования показывают, что красивые женщины в среднем более умны, чем простенькие.

— О, я так не думаю! Возьмите миссис Биерман — внешне очень обыкновенная, но ужасно сообразительная.

— Я сказал «в среднем», — повторил он. — Что такое красота? Леди гиппопотам, наверняка, кажется красивой своему дружку, иначе бы гиппопотамы вымерли. То, что мы называем физической красотой, это лишь внешнее проявление целого комплекса полезных для выживания качеств. Сообразительность… или разум — среди них. Как вы думаете, счел бы вас красивой мистер гиппопотам?

— Вряд ли! — засмеялась она.

— Вот видите? Объективно вы не красивее самки гиппопотама; лишь представляете собой унаследованный комплекс качеств, необходимых для выживания вашему биологическому виду.

— Очень может быть.

— Но поскольку Иоганн и я — представители того же вида, для нас вы красивы. А Иоганн всегда умел ценить красоту.

— Я знаю, — тихо сказала она, вытянула ногу, обтянутую красной материей, и посмотрела на нее. — Я так одеваюсь, чтобы боссу было приятно. Когда я только начинала работать в «Смит энтерпрайзис», я ходила в офис почти голышом, как и другие девушки… ну, знаете, роспись по коже и больше почти ничего. Потом, когда я начала работать у миссис Биерман, я стала одеваться довольно-таки скромно, как и она, полностью скрывала тело, ну, например, как сестра Макинтош — не носила даже прозрачных материй. Это очень неудобно. Я продолжала так одеваться и когда миссис Биерман ушла, пока однажды утром мне не пришлось одеться иначе. В то время я носила одноразовую одежду, это было дешевле, чем отдавать в стирку.

Однажды я вылила на себя кофе и вышло так, что мне нечего было надеть. И у меня не было времени купить что-нибудь, поскольку я больше боялась опоздать

— вы же знаете, какой мистер Смит строгий в этом отношении, — нежели надеть нечто такое, что ему не понравится. Или обнажиться больше, чем ему понравится. Стиснув зубы, я скинула с себя рабочее бикини и попросила Джо быстренько разрисовать меня. Джо художник, я, по-моему, уже говорила об этом.

— Нет, не говорили.

— Да, он художник. Он раскрашивает мое тело и даже лицо. Но я все-таки опоздала в то утро: ведь Джо — настоящий художник, он даже обиделся, когда я попросила нанести фоновый слой раскраски. Бикини было белого цвета с голубыми точками разного размера… и Джо настоял на том, чтобы продолжить этот узор по всему телу. Я ругалась и торопила его, а он лишь отвечал, что ему надо нарисовать еще одну-другую точку. Я так спешила, что срезала путь и проехала через Покинутую зону, которую обычно объезжаю стороной.

— Юнис, вам никогда не следует заезжать в Покинутую зону. Боже мой, детка, даже полиция рискует появляться там только в хорошо бронированной машине, вроде этой. Вас могли ограбить, изнасиловать, убить, и никто бы никогда об этом не узнал.

— Конечно, сэр. Но я боялась потерять работу. Я попыталась объяснить боссу причину своего опоздания, но он велел мне умолкнуть и приступать к работе. Я приметила, что в этот день он был необычайно мягок. На следующий день я оделась, как раньше, и он весь день шпынял меня. Мистер Саломон, меня вовсе не надо шпынять, я и без того понятливая. С тех пор я уже не пытаюсь выглядеть монахиней, одеваюсь и крашусь так, чтобы как можно эффектнее подчеркнуть то, что у меня есть.

— Это очень эффектно. Но, дорогая, вам следует быть более осторожной. Нет ничего плохого в том, чтобы носить сексапильные одежды для Иоганна. Это что-то вроде акта милосердия. У старой развалины в жизни осталось не так уж много удовольствий, а для вас, учитывая его состояние, нет никакой угрозы.

— Он никогда не представлял для меня угрозы, сэр. За все те годы, что я работаю у мистера Смита, единственное, что он мог себе позволить, это тронуть меня за руку. Он лишь делает комплименты по поводу моих новых одеяний. Иногда они бывают довольно-таки сальными, но я лишь обещаю пожаловаться своему мужу, и его это веселит. Все очень целомудренно, как в воскресной школе.

— Я в этом не сомневаюсь. Но вам следует быть осторожней, когда вы идете на работу или возвращаетесь домой. И я имею в виду не только Покинутую зону; с вашей внешностью и одеждой вы везде в опасности. Неужели вы этого не понимаете? Разве ваш муж этого не знает?

— О, я очень осторожна, сэр. Я знаю, что может случиться, я читаю газеты. Но я не боюсь. Я незаконно ношу с собой кое-какое оружие и знаю, как им пользоваться. Босс дал его мне и приказал своим телохранителям научить меня с ним обращаться.

— Гм… Как рыцарь правосудия я должен бы донести на вас. Но как человек, который понимает, в какие дикие джунгли превратился этот город, я аплодирую вашему здравому смыслу.

Конечно, если вы действительно умеете обращаться с вашим оружием, если у вас есть мужество, чтобы воспользоваться им быстро и эффективно, если после того, как вы защитите себя, у вас хватит сообразительности убраться с места происшествия и ничего не сказать фараонам. Слишком много «если», дорогая.

— Я не боюсь, честное слово. Гм… если бы вы были моим адвокатом, то все, что я говорю, не подлежало бы разглашению, не так ли?

— Вы хотите, чтобы я стал вашим адвокатом?

— Гм… да, сэр.

— Хорошо, я согласен. Разглашению не подлежит. Говорите.

— Хорошо. Однажды ночью меня вызвали в Клуб редкой крови, нужен был донор. Мне пришлось ехать одной, поскольку Джо не было дома. Но это меня не беспокоило. Я часто сдавала кровь ночью и иногда одна. Мой «жучок» стоит прямо в прихожей, и я могу спокойно выезжать из нее и ехать, куда мне надо. Вы знаете этот старый-престарый госпиталь на западной окраине, его еще называют лечебницей Заступницы нашей Милосердной?

— Боюсь, что нет.

— Ну, неважно. Он старый, его построили задолго до того, как наше правительство отказалось гарантировать безопасность на улицах. Там нет ни лифта для транспорта, ни стоянок внутри здания. Там лишь участок, огражденный забором, и охранник у ворот. Это случилось, когда я выходила. Эта жаба попыталась прыгнуть на меня, когда я пробиралась между машинами. Не знаю, нужен ему был мой кошелек или я сама. У меня не было времени, чтобы это выяснять… не знаю даже, мужчина это был или женщина.

— Ну, вряд ли женщина.

— Не исключаю. Левой рукой я швырнула ему в лицо парализующую бомбу, а правой сделала все остальное и не успела даже понять, мертв он или жив. Скорее понеслась домой. Ничего не сказала полиции, ничего не сказала Джо, никому ничего не говорила до настоящего момента. (Но потребовалась тройная доза наркотола, чтобы унять дрожь, не так ли, дорогая? А, заткнись. Это неважно.)

— Значит, вы отважная девушка и умеете при необходимости постоять за себя. Но вы также глупая девушка, хотя и очень удачливая. Гм… у Иоганна есть бронированная машина вроде моей и две смены охраны для ее сопровождения.

— Конечно, у него есть охранники, сэр, но я ничего не знаю о его машинах.

— У него «роллс-шкода». Юнис, мы теперь не можем зависеть от того, насколько ловко вы владеете оружием. Вы можете продать ваш «жучок» или разводить в нем цветы; теперь у вас будет мобильная охрана и бронированный автомобиль. Всегда.

Миссис Бранка даже испугалась.

— Но, мистер Саломон! Даже с моей новой зарплатой я не смогу…

— Не беспокойтесь, дорогая. Вы же знаете, что Иоганну никогда больше не придется ездить на своей машине. Возможно, он никогда не выйдет из своей комнаты. Но машина по-прежнему принадлежит ему, и у него по-прежнему два экипажа: два водителя и два охранника, и они работают самое большее раз в неделю. Все остальное время они жрут и играют в карты. Завтра утром я пошлю за вами свою машину, а вечером машина Иоганна, точнее, уже ваша собственная машина, доставит вас домой. И вы сможете пользоваться ею в любое время.

— Не думаю, что боссу это понравится.

— Не беспокойтесь. Я постараюсь внушить ему, что мы не можем рисковать вами. Если он будет возражать, ему придется посчитаться с тем, что у меня достаточно бабок, чтобы сманить вас работать ко мне. Будьте разумны, Юнис; ему это не будет стоить ни доллара. Это обычные расходы, которые он и без того уже несет. Сменим тему. Что вы думаете о его плане насчет «теплого тела»?

— А пересадка мозга в самом деле возможна или он хватается за соломинку? Я вижу, что он несчастлив из-за того, что привязан к этим отвратительным приборам. Боже мой, я все магазины прочесала в поисках чего-нибудь пикантного из одежды, но теперь все труднее и труднее вытянуть из него улыбку. Его план осуществим?

— Это не имеет значения, дорогая. Он приказал, а мы должны выполнять. В этом Клубе редкой крови все АВ-отрицательные?

— Нет, что вы! По последним сводкам там меньше четырех тысяч АВ-отрицательных. А всего по стране их примерно миллион.

— Это плохо. Что вы думаете насчет объявлений в газетах и по телевидению?

— Это будет очень дорого стоить, но он может себе это позволить.

— Конечно. Но это все равно дурацкий план.

— Почему, сэр?

— Юнис, если эта пересадка состоится, ее нужно будет сохранить в тайне. Вы помните, какая поднялась суматоха, когда начали замораживать людей? Нет, конечно, вы слишком молоды. Был задет обнаженный нерв, и поднялся такой крик, что эта практика едва не была запрещена. Говорили, что раз большинство людей не могут себе этого позволить, то пусть уж всем будет плохо. Ох уж эти мне люди, черт бы их побрал… наша страна изведала и демократию, и олигархию, и диктатуру, и парламентскую республику, и социализм, и смесь всего этого, не меняя свою конституцию, а теперь мы фактически анархия, возглавляемая выборным диктатором, хотя у нас по-прежнему есть законы, законодательные органы и Конгресс. Но все это не закрывает этот самый голый нерв, идею, что если уж все не могут чего-либо иметь, то этого не должен иметь никто. Подумайте, что случится, когда один из самых богатых людей страны громко объявит, что хочет-де купить живое тело другого человека, чтобы спасти свою дряхлую эгоистическую шкуру?

— Я не думаю, что босс такой уж плохой. Он достаточно мил, если сделать скидку на его болезнь.

— Это не имеет значения. Этот обнаженный нерв снова заболит, и толпа взвоет. Священники осудят его, в суды посыплются жалобы, Американская медицинская ассоциация запретит своим членам даже думать об этом, а Конгресс может даже издать закон, запрещающий такие операции. Конечно, Верховный суд, я думаю, признает такой закон неконституционным, но к тому времени Иоганн будет уже мертв. Поэтому никакой гласности. Клуб редкой крови знает людей с группой крови АВ-отрицательной, которые не являются его членами?

— Я не знаю. Вряд ли.

— Мы проверим. Могу предположить, что по крайней мере восемьдесят процентов людей в этой стране были протестированы на группу крови. Группа крови может измениться?

— О нет. Никогда. Поэтому мы, редкие, как мы себя называем, и пользуемся таким спросом.

— Хорошо. Наверняка данные о группах крови всех тех, кого обследовали, занесены в компьютеры, а они теперь все связаны между собой, и поэтому проблема лишь в том, какие вопросы задавать и кому. Сам я не знаю, как это делается, зато я знаю фирму, которая возьмется за это. Итак, начнем, моя дорогая. Я запущу все дело, а вы займетесь деталями. Потом я отправлюсь в Южную Америку, встречусь с этим мясником Бойлом и…

— Мистер Саломон! — донеслось из динамика. — Сейчас будет заварушка.

— Черт их побери! — сказал Саломон. — Эти два красавца любят въезжать в Покинутую зону. Они надеются, что кто-нибудь начнет стрелять, и у них будет законный повод открыть огонь. Извините, дорогая. Вы у меня в машине, и я должен был запретить им въезжать в Покинутую зону.

— Это я виновата, — робко сказала Юнис. — Я должна была сказать, что почти невозможно ездить вокруг девятнадцатой би, не въезжая в зону. Мне всегда приходится делать крюк, чтобы подъехать к дому босса. Но мы же в безопасности, правда?

— О да. Если даже в нас попадут из орудия, то этот старый танк придется подкрасить — и больше ничего. Ох уж эти охранники! Рокфор не так плох, он всего лишь синдикатный панк, неудавшийся насильник. Но Чарли — настоящий бандит. Совершил свое первое убийство, когда ему было одиннадцать лет. Он…

Стальные ставни задвинулись вокруг них и закрыли пуленепробиваемое стекло. В салоне зажегся свет.

— Вы так говорите, как будто ваши охранники представляют большую опасность, чем Покинутая зона, — сказала Юнис.

— Вовсе нет, моя дорогая. Я должен признать, что любое разумное общество должно было бы просто ликвидировать их. Но поскольку смертная казнь у нас запрещена, я пользуюсь их недостатками. Оба они выпущены условно под мою поруку и оба любят свою работу.

В этот момент раздались выстрелы автоматического оружия. В закупоренном салоне автомобиля звук был оглушительным. Миссис Бранка вздрогнула и схватилась за Саломона. Раздался взрыв. Она спрятала лицо на его плече, прижалась крепче.

— Попал! — прозвучало из динамика. Свет погас.

— Они нас подбили? — спросила она, ее голос был приглушен из-за того, что она говорила в его рубашку.

— Нет нет, — левой рукой он погладил ее по спине, а правой покрепче прижал к себе, — Чарли подбил их. Или, по крайней мере, он так думает. Это были выстрелы нашей башенной пушки. Вы в безопасности, дорогая.

— Но свет погас.

— Такое иногда случается от сотрясения. Сейчас я включу аварийное освещение.

Он снял руку с ее талии.

— Нет, нет! Обнимите меня, пожалуйста. Я не боюсь темноты. Я чувствую себя в большей безопасности, когда вы меня обнимаете.

— Как хотите, дорогая.

Он уселся поудобнее и поближе к ней.

Наконец он мягко сказал:

— Боже мой, какой вы ласковый ребенок!

— Вы и сами ласковый… мистер Саломон.

— А не могли бы вы называть меня Джейком? Попробуйте.

— Джейк… Да, Джейк. У вас такие крепкие руки! Сколько вам лет, Джейк?

— Семьдесят один.

— Не может быть! Вы так молодо выглядите!

— Я достаточно стар, чтобы быть вашим дедом, маленький ласковый котенок. Я лишь выгляжу моложе… в темноте. Согласно Библии, я уже целый год живу взаймы у времени.

— О, не говорите так. Вы молоды! Джейк, давайте немного помолчим… Дорогой Джейк…

— Милая Юнис…

Через несколько минут раздался голос водителя:

«Путь свободен, сэр». Когда ставни начали раздвигаться, миссис Бранка поспешно оторвалась от Саломона.

— Боже мой, — засмеялась она.

— Не беспокойтесь. Через это стекло видно только в одну сторону.

— Это утешительно. Но все равно, этот свет — как холодный душ.

— Да. Разрушает настрой. А я только-только начал чувствовать себя молодым.

— Но вы и вправду молоды, мистер Саломон.

— Джейк.

— Джейк. Годы не в счет, Джейк. О Боже мой, я своей нательной краской измазала вам всю рубашку.

— Ничего. Зато я растрепал вам прическу.

— Мои волосы я могу расчесать. Но что скажет ваша жена, когда увидит эту рубашку?

— Она спросит, почему я ее не снял. Юнис, дорогая, у меня нет жены. Уже много лет назад она променяла меня на более современную модель.

— Значит, у нее плохой вкус. Вы классический тип, Джейк, а это значит, что с годами вы становитесь только лучше. Теперь у меня прическа в порядке?

— В совершеннейшем.

— У меня большой соблазн попросить, чтобы нас снова завезли в зону. Тогда вы снова могли бы ее растрепать.

— У меня соблазн еще больше. Но я все-таки отвезу вас домой… если, конечно, вы не хотите отправиться со мной в Канаду. Вернуться можно к полуночи.

— Я хочу, но не могу. Честное слово, не могу. Так что везите меня домой. Сядьте поближе и обнимите меня, только не трогайте прическу.

— Я буду осторожен.

Он передал водителю координаты квартиры миссис Бранки и добавил:

— Не заезжайте больше в Покинутую зону, бандиты. Вам бы только пострелять!

— Так точно, мистер Саломон.

Они ехали молча, затем миссис Бранка сказала:

— Джейк… вы чувствовали себя совсем молодым до того, как нас прервали.

— Я уверен, что вы это почувствовали.

— Да. И я была готова все позволить вам, Джейк, Вы это почувствовали? Хотите я дам вам свое фото, где я без одежды? Хорошее, не такое, как сделал бы тот человек, о котором вы рассказали и который так много берет за свои услуги.

— Ваш муж согласится сделать такое фото? И вы украдете одно для меня?

— Нет, что вы, Джейк. У меня много таких фото. Я же когда-то участвовала в конкурсах красоты, помните? Я дам вам такое фото… если вы никому об этом не скажете.

— Разглашению не подлежит. Ваши секреты умрут вместе с вашим адвокатом.

— Какие вам больше нравятся? Художественные или сексуальные?

— Гм… да, трудно сделать выбор.

— Но фото может быть и художественным, и сексуальным одновременно. Я думаю, что я дам вам фото, где я в душе. Волосы мокрые, везде капельки, ни пятнышка нательной раскраски, никакой косметики, никакой… ну, вы сами увидите. Это вам по вкусу?

— О, да я взвою как волк!

— Вы его получите. Быстро меняем тему — мы почти приехали, Джейк, у босса есть хоть какой-нибудь шанс с пересадкой мозга?

— Я на врач. Но с точки зрения дилетанта… никакого.

— Я так и думала. Значит, он не проживет долго независимо от того, состоится операция или нет. Джейк, я попытаюсь одеваться еще более смело для него, пока он еще жив.

— Юнис, вы самая милая девушка на свете! Это самое лучшее, что вы можете сделать для Иоганна. Это гораздо лучше, чем благодарить его за эти деньги.

— Я вовсе не думала о деньгах, Джейк. Я думала о боссе. Мне его так жалко! Я поищу в магазинах что-нибудь экзотическое, а если не найду ничего такого, надену плотно облегающую просвечивающую одежду… Не так уж изысканно, зато эффектно, если под ней хорошая роспись. Джо это умеет. Теперь у меня есть охранники, и я иногда смогу приходить вообще без одежды, лишь раскрасив кожу. Высокие каблуки, чтобы мои ножки выглядели еще лучше — да-да, я знаю, что они у меня стройные! — каблуки, чуть-чуть нейлона вместо трусиков и краска.

— И духи.

— Босс их не почувствует, Джейк.

— Зато у меня все еще есть обоняние.

— О, хорошо. Для вас будут и духи. И краска для босса. Я еще никогда не пробовала такое смелое одеяние… но теперь, когда мы уже не работаем в конторе и встречаем не так уж много людей… и я могу при случае накинуть полупрозрачный халат, то можно попробовать, понравится ли это боссу. Джо любит писать интригующие узоры, любит меня раскрашивать и не ревнует меня к боссу. Он тоже сочувствует бедному старику. И так трудно придумать какой-нибудь новый наряд! А ведь я хожу по магазинам каждую неделю.

— Юнис…

— Да, сэр… Да, Джейк.

— Не ходите сегодня по магазинам. Это приказ босса. Я как его адвокат имеют право приказывать от его имени.

— Да, Джейк. Но можно спросить почему?

— Если хотите, вы можете прийти завтра в одной краске — эта машина и мои охранники доставят вас, как королевские бриллианты. Но сегодня вечером машина будет мне нужна. С завтрашнего дня машина Иоганна вместе с охранниками будет принадлежать вам, и вы всегда сможете поехать с ними за покупками. И куда угодно еще.

— Да, сэр, — робко ответила она.

— Но вы заблуждаетесь насчет того, что Иоганну остались считанные дни. Его трагедия в том, что ему придется жить слишком долго.

— Я не понимаю.

— Он в ловушке, дорогая. Он попал в лапы врачей, и они не дадут ему умереть. Как только на него напялили всю эту сбрую для поддержания жизни, он потерял все шансы на смерть. Вы заметили, что еду ему подают без ножа? И даже без вилки? Одна лишь пластиковая ложка.

— Но у него же дрожат руки. Иногда я кормлю его, ведь он не любит, когда медсестры «шныряют повсюду», как он говорит.

— — Подумайте об этом, дорогая. Они все сделали так, что ему не остается ничего другого, как только жить. Он машина, уставшая машина, у которой все постоянно болит. Юнис, эта пересадка мозга — всего лишь способ перехитрить врачей. Просто необычайный способ самоубийства.

— Нет!

— Да. Простые способы ему недоступны, вот и пришлось выдумать необычный способ. Мы с вами собираемся ему в этом помочь именно таким способом, как он хочет. Ну, кажется, мы приехали. Не плачьте, черт возьми; ваш муж станет вас расспрашивать, почему вы плакали, а вам нельзя ничего рассказывать. Вы не против поцеловать меня на прощание?

— Конечно, не против.

— Перестаньте плакать и поднимите свое симпатичное личико. Очень скоро нашу банку откупорят.

Наконец она прошептала:

— Этот поцелуй был такой же хороший, как и первый, Джейк… и я больше не хочу плакать. Но я слышу, нас уже открывают.

— Они подождут, пока я не открою изнутри. Можно мне подняться с вами на лифте и проводить вас до двери?

— Н-нет. Я смогу еще объяснить присутствие охраны, но мне будет трудно объяснить, почему главный советник фирмы взял на себя заботу провожать меня. Джо не ревнует меня к боссу, но может приревновать к вам. А я этого не хочу… особенно потому, что чуть не дала ему повод.

— Ну, это упущение мы могли бы легко исправить.

— Может быть, дорогой Джейк. Моя сельская мораль сегодня едва ли не треснула по швам. Я думаю, что меня развратили миллион долларов и «роллс-ройс»… и один городской повеса. Пусти меня, дорогой.

Глава 3

Охранники в почтительном молчании проводили Юнис до двери. Миссис Бранка с интересом поглядывала на Чарли и думала, как может этот добродушный с виду человек быть таким, каким его описал Джейк.

Охранники стояли по обе стороны от нее и ждали, когда ее муж откроет замок. Когда дверь открылась, Рокфор козырнул и сказал:

— В девять сорок, миссис, мы будем ждать вас здесь же.

— Спасибо, Рокфор. Спокойной ночи. Спокойной ночи, Чарли.

Джо Бранка закрыл замки, включил сигнализацию и спросил:

— Черт возьми, что случилось? Где ты отхватила этих горилл в униформе?

— Может, ты меня сперва поцелуешь? Разве я сегодня поздно? Еще и шести нет.

— Поговори у меня, женщина! Два часа назад здесь уже нарисовалась одна мартышка от босса, а потом его дворецкий звонил.

Он помог ей снять накидку, потом поцеловал ее.

— Говори, где была, подлая. Я по тебе скучал.

— О, это самое приятное из того, что ты мне сказал за весь день.

— Да я готов был по стенкам бегать! Что случилось?

— Ты волновался? О Джо, дорогой мой!

— Нет, не волновался. Лакей Смита сказал, что тебя послали по какому-то поручению и что ты приедешь домой на броневике. Я знал, что ты в безопасности. Просто я надеялся, что ты приедешь пораньше, а тебя все не было и не было.

— Все очень просто. Босс послал меня вместе со своей правой рукой — Джейком Саломоном, ты его знаешь.

— А, этот мошенник. Знаю.

— Мистер Саломон отвез меня на своей машине в свой офис, чтобы обделать кое-какие срочные дела. Это очень важно для босса… ты же знаешь, в каком он сейчас состоянии, держится лишь на этих проводках.

— Бедный старый кусок дерьма ожидает своего часа. Экая жалость!

— Не говори так, дорогой. Я начинаю плакать, когда думаю об этом.

— Ты слишком сентиментальна, киска. Но и я такой же.

— Потому я и люблю тебя, дорогой. Во всяком случае, работа была трудная, и мистер Саломон дал мне свою личную охрану, чтобы они отвезли меня домой. А они поехали через Покинутую зону, и в нас начали стрелять. С одной стороны у машины сплошные вмятины.

— Гм… Страшно было?

— Наоборот, весело.

— Каково было в машине?

— Ужасно шумно. Дух захватывает.

— У тебя от всего дух захватывает, лапочка. — Он усмехнулся и взъерошил ей волосы. — Ты дома, и я спокоен, а это самое главное. Скидывай одежду! Я весь горю. Меня весь день гложет вдохновение. По потолку хожу!

— Какое вдохновение, дорогой? — спросила она, стягивая полусвитер с правого плеча. — Ты поел? Если ты начнешь рисовать, то не остановишься даже чтобы перекусить.

— Поел немного. Но я весь во вдохновении. Оно большое, огромное! Что ты хочешь? Курицу? Спагетти? Пиццу?

— Что угодно.

Она сбросила сандалии, стянула трусики, села на пол, чтобы стянуть трико с ноги.

— Я буду позировать или ты будешь рисовать на мне, а потом фотографировать?

— И то и другое. У тебя снова захватит дух. Это новое слово в живописи.

Она аккуратно отложила одежду в сторону и села в позу лотоса.

— И то и другое? Не понимаю. Как это?

— Увидишь.

Он осмотрел ее с ног до головы.

— Ну, что же. Валяй.

— Ты сама-то не голодна? Можешь подождать?

— Мой любимый мужчина, когда это я была так голодна, что не могла подождать? Тащи сюда подушку, я обойдусь без постели.

Теперь миссис Бранка начала думать о том, как хорошо, что Джо не стал расспрашивать дальше. Все-таки дома ей было гораздо лучше. И то, что она могла бы получить в машине, не шло ни в какое сравнение с тем, что давал ей Джо. Лучше оставаться верной женой. Конечно, не всегда, но как правило. Какой чудесный, необычный день! Может, стоит сказать Джо, как здорово ей повысили жалованье? Нет, спешить не надо. Ей вообще ни о чем не следует сейчас рассказывать. А жаль. Затем она уже не могла думать последовательно…

Немного позже она открыла глаза и улыбнулась.

— Спасибо, дорогой.

— Как, хорошая встряска?

— Как раз то, что мне было надо. В такие моменты я убеждена, что ты Микеланджело.

— Нет, не Микки. Я повеселее. Может быть, Пикассо.

Она обняла его.

— Будь кем хочешь, дорогой, лишь бы ты всегда оставался со мной. Ну, хорошо. Теперь я буду позировать. А в перерывах немного перекушу.

— Совсем забыл. Пришло письмо от мамы. Прочтешь?

— Конечно, дорогой. Помоги мне встать и найди его.

Он принес запечатанный конверт. Она села на пол и мельком пробежала по письму глазами, пытаясь определить, много ли там грамматических ошибок. Как раз то, чего она боялась: серьезная угроза «приехать и по-настоящему погостить». Ну ничего, она знала, как поступать в таких случаях. Сам Джо ни в чем не может отказать своей мамаше. Еще одного визита Юнис просто не перенесет — в последний раз свекровь приезжала, когда они жили в двух комнатах, еще до того как она нашла эту огромную студию для Джо. Неужели она позволит этой брюзгливой старой карге въехать сюда? И не будет больше таких шалостей на полу? Нет, мама Бранка. Никто не позволит вам разрушить это уютное и счастливое гнездышко своим зловонным присутствием. Оставайтесь там, где вы есть, и живите на пособие… Вам будут время от времени посылать чек и делать так, чтобы вы думали, будто это подарок от Джо. Но это и все!

— Что там?

— Все как обычно, дорогой. Живот ее все еще беспокоит, но священник порекомендовал ей другого врача, и теперь ей лучше. Но давай я начну с начала. «Мой дорогой мальчик. Никаких изменений с тех пор, как твоя мамочка написала тебе письмо в последний раз, но если я не напишу, то ты сам мне никогда не ответишь. Скажи Юнис, чтобы она написала письмо поподробней и сообщила мне, как ты поживаешь, твоя мамочка так волнуется. Юнис очень миленькая девушка, хотя я и считаю, что тебе было бы лучше жениться на девушке твоей веры…»

— Хватит.

— Потерпи, Джо. Она же твоя мать. Я не возражаю и завтра я найду время, чтобы написать ей длинное письмо. Я пошлю его в фирменном конверте «Меркурия», чтобы она наверняка его получила. Босс возражать не станет. Ну хорошо, я пропущу остальное, мы и так знаем, что она думает о протестантах и экс-протестантах. Интересно, что бы она подумала, услышав, как мы распеваем «Ом мани падме хум…»

— К черту эту галиматью.

— О Джо, как ты можешь!..

Она пропустила часть письма, включая намерение приехать в гости.

— «Анжела скоро будет рожать. Инспектор зла на нее. Но я сказала инспектору, что я обо всем этом думаю, и мне кажется, я научила ее, как обращаться с порядочными людьми. Не понимаю, почему они не могут оставить нас в покое. Что плохого в том, чтобы родить ребенка?» Которая из твоих сестер Анжела, Джо?

— Третья. Инспектор права. Мама не права. Не читай все подряд, лапочка. Выбери главное.

— Хорошо, дорогой. Да тут больше ничего и нет. Так. Сплетни о соседях, кое-что о погоде. Единственное известие — то, что живот у твоей мамы теперь не очень болит, и то, что Анжела беременна. Подожди минутку. Я смою с себя краски, чтобы тебе позировать или чтобы ты меня раскрасил. Кстати, боссу понравилось. Можешь разогреть мне пиццу, пока я моюсь, и я буду грызть ее в перерывах. И, дорогой, я могу позировать только до полуночи, и мне было бы ужасно приятно, если бы ты встал завтра вместе со мной. Боюсь, что это будет слишком рано, но ты потом сможешь снова лечь.

— Зачем?

— Ради босса, дорогой. Чтобы его взбодрить. Она объяснила ему свою идею о нательной раскраске в сочетании с эротической одеждой.

Он пожал плечами.

— Сделаю с удовольствием. Но зачем тебе набедренная повязка из нейлона? Это глупо. Старик умирает, пусть смотрит. Тебя от этого не убудет.

— Дорогой, босс гордится тем, что он «современен» и «не отстает от времени». Но, по правде говоря, его взгляды сформировались давно, тогда нагота была не просто непривычной, но считалась греховной. Он считает меня милой девушкой, потому что изменения в моде меня не коснулись. И пока я ношу хотя бы ниточку вместо трусиков — и краску, и туфли, — я для него вполне одета. По его «современным» понятиям, конечно. Милая девушка, которая притворяется авангардисткой, чтобы доставить ему удовольствие.

— Не въехал… — Джо покачал головой.

— Да все ты прекрасно понял, дорогой. Ты же сам объяснил мне, что такое символ в искусстве. А это символы для босса. Нагота ничего не значит для нашего поколения. Но для босса она имеет значение. Если я скину эту нейлоновую тряпочку, то по его понятиям я из проказливой, но все же милой девушки превращусь в проститутку.

— Проститутка — это не так уж плохо. Анжела, например, проститутка.

— Конечно в них нет ничего плохого, но босс этого не понимает. Самое трудное — разгадать его символы. Мне двадцать восемь, а ему за девяносто, и я никак не могу знать, что у него на уме. Если я немного переборщу, он может разозлиться, может даже уволить меня. Что мы тогда будем делать? Нам придется оставить эту чудесную студию.

Сидя в этой же позе, она осмотрелась вокруг. Замечательная студия. Если не принимать во внимание, что «жучок» припаркован прямо у двери и что кровать в углу — все остальное представляло собой красочный беспорядок студии художника, все время меняющийся и в то же время остающийся прежним. Стальная решетка на высоком северном окне была сплетена в красивый узор и была такой прочной, что Юнис никогда не боялась за свою безопасность в доме. Здесь ей было тепло и весело.

— Юнис, моя дорогая супруга…

Она вздрогнула. Джо обычно пользовался кратким языком, и ее всегда удивляло, когда он отказывался от идиом, хотя он мог говорить и на стандартном английском не хуже ее — то есть почти как она. Но для человека, который закончил только среднюю школу с укороченной практической программой, его речь была достаточно правильной.

— Что, дорогой?

— Я понимаю, все это очень хорошо. Просто не был уверен, понимаешь ли ты. Хотел проверить. Это красиво. Мне не девяносто лет, но любой художник понимает символику фигового листа. Может получиться так, что символов будет слишком много для мистера Смита, но мы это сделаем. Фиговый листок. И пусть его подсознание обманывает себя. «Нет, нет, не трогай. Не то мама тебя отшлепает». А затем я подрисую тебя, и ты будешь выглядеть как сексуальное преступление в поисках места, где б ему совершиться.

— Хорошо!

— Кстати, никогда не беспокойся насчет работы. Конечно, эта берлога ничего себе, свет падает прямо с севера. Мне здесь нравится. Но если мы ее потеряем, то наплевать. Банкротство меня не пугает.

— (Зато меня пугает.) Я люблю тебя, дорогой.

— Но мы сделаем это для умирающего старика, а не для спасения студии. Ясно?

— Конечно! Джо, ты самый лучший муж, о каком только можно мечтать.

Он не ответил. На его лице появилась гримаса, которую она приняла за родовые муки творчества. Она замерла. Но он лишь вздохнул.

— Больше не хожу по потолку. Вопрос, что сделать для твоего босса, прогнал вдохновение. Завтра ты будешь русалкой.

— Хорошо.

— И сегодня. Верхняя часть тела будет зеленая, как водоросли, плюс красноватый оттенок на губах, щеках и сосках. Нижняя часть тела — золотистая рыбья чешуя. У талии все это сливается. Фон — морская глубина с пробивающимися солнечными бликами. Традиционные символы морского дна, но перевернутые сверху вниз.

Она заколебалась.

— То есть? (Трудно определить, когда следует задать вопрос, а когда промолчать и послушать Джо.)

Он улыбнулся.

— Для соблазна глаз. Как будто ты плывешь. Ныряешь на самое дно, изогнув спину, волосы распущены, ноги вытянуты — красиво. Но даже если бы у меня была проволока, я не смог бы… Волосы, груди, ягодицы — все будет провисать.

— Мои груди не свисают!

— Остынь, Юнис. У тебя красивые груди, и ты знаешь, что я это знаю. Но жировая прослойка под кожей всегда чуть провисает, и художник это видит. Все видят, но не понимают. Что-то не то. Не знаю почему. Иллюзии не возникает. Это должно быть настоящее ныряние. Иначе же это будет подделка. Плохое искусство. Ремесленничество. Халтура.

— Хорошо, — сказала она задумчиво, — если ты раздобудешь лестницу и положишь на пол матрас, я думаю, что смогла бы нырнуть, свернуться внизу в клубок и не ушибиться.

— Ни за что! Сломаешь такую красивую шейку! Прыгай вверх, а не вниз.

— Как?

— Я сказал, фон — кверху дном. Поэтому прыгай прямо вверх, как будто ставишь блок в волейболе, а я сниму тебя стереоаппаратом. Экспозиция — тысячная доля секунды. Сниму шесть, семь, восемь, девять раз, пока не получится. Затем перевернем фото — и вот вам — красавица русалка ныряет на дно морское.

— Ясно. Я такая глупая.

— Не глупая, просто ты не художник. — Он снова заулыбался, она молчала. — Слишком много для одного раза. Завтра нарисую фон. Сегодня раскрашу для тренировки. Затем попробуем сделать несколько стереоснимков на любом фоне. Ложимся рано. Рано встаем. Буду раскрашивать тебя для босса.

— Отлично, — согласилась она. — Но зачем раскрашивать меня дважды, дорогой? Если я должна быть завтра русалкой, то я могу лечь одна, тогда раскраска сильно не пострадает. Утром ты смог бы ее подправить, если что не так. И не надо будет рано вставать.

Он помотал головой.

— Для босса я буду раскрашивать тебя по-другому. Да и в любом случае, я не допущу, чтобы ты спала в краске.

— С моей кожей ничего не случится.

— Нет, дорогая. С твоей кожей ничего не случится, потому что я раскрашиваю тебя не часто, не сильно и не оставляю краску надолго — всегда проверяю, всю ли краску ты смыла и затем смазываю тебя. Но ты знаешь, и я знаю, и все знают, что бывает с девушками, которые слишком сильно красятся. Прыщики, угри, зуд, крапивница — ужас! Конечно, мы будем раскрашивать тебя для босса с ног до головы — но не очень часто. И будем отмывать тебя дочиста, как только ты придешь домой. Это обязательно.

— Хорошо, сэр.

— Так что отскребай старую краску, а я пока разогрею пиццу.

Через несколько минут она выключила душ и спросила из ванны:

— Что ты сказал?

— Забыл. Большой Сэм остановился неподалеку. Пицца готова.

— Отрежь мне кусочек, будь дорогушей. Что он хотел? Денег?

— Нет. Приглашает нас. В воскресенье. Целый день медитация. У Гиги.

Она вошла в комнату, все еще обтираясь полотенцем.

— Целый день? Только мы четверо? Или вся его банда?

— Ни то ни другое. Будет семеро.

— Дорогой, — вздохнула она, — я не возражаю, когда ты одалживаешь ему пять долларов, которые ты никогда больше не увидишь. Но Большой Сэм не шишка, он всего лишь мелюзга.

— Большой Сэм и Гиги делят все, что у них есть, Юнис.

— Теоретически все это так. Но самый верный способ разбить этот круг — не входить в него. Особенно — в круг из семи. Ты уже обещал прийти? Впрочем, я могу стиснуть зубы и улыбнуться, если ты считаешь, что я должна это делать.

— Нет. Я сказал ему, что спрошу у тебя и дам ему знать завтра.

— И что ты хочешь, чтобы я ответила, дорогой?

— Я скажу, что мы не придем.

— Дорогой, мне кажется, ты не ответил на мой вопрос. Есть какая-нибудь особая причина, чтобы мы пришли? Может быть, там будет какой-нибудь критик? Или дилер? Если ты хочешь пойти туда из-за Гиги, то почему бы тебе не попросить ее попозировать в дневное время, когда я на работе? Она сразу же прибежит, виляя хвостом — видела я, как она на тебя смотрела.

Джо покачал головой и усмехнулся.

— Нет, поверь мне, дева… я не дал окончательного ответа на приглашение Большого Сэма, потому что так и думал, что ты не захочешь пойти. Я тоже не в восторге от Большого Сэма — у него плохая аура.

— Ну, слава Богу! Впрочем, мне там лишь один раз было скучно. Я люблю наблюдать за людьми.

— Хватай пиццу, взбирайся на трон. Разрисую тебе ноги, пока ты ешь.

— Да, дорогой.

Она взобралась на кресло для модели, держа пиццу в обеих руках. Затем последовало длительное молчание, прерываемое лишь чмоканием и грязными ругательствами, которые разделяли периоды его довольства-раздражения. Никто из них не замечал этих звуков: Джо Бранка с головой ушел в эйфорию творчества, Юнис же была поглощена ощущением того, что ее лелеют.

Наконец он сказал: «Спускайся» и подал ей руку.

— Можно посмотреть?

— Нет. Сперва раскрашу ребра и соски. Нет, не поднимай пока руки. Хочу хорошенько их изучить.

— Как будто ты и так не знаешь каждую складку на них.

— Замолкни. Хочу обдумать, как раскрасить их завтра. Наконец он сказал:

— Я все думал, не слишком ли шокирует босса твое появление в одной нейлоновой набедренной повязке? Теперь я знаю, что надо делать.

— И что же?

— Я нарисую тебе бюстгальтер.

— Но не испортит ли он картину, дорогой? Русалки ведь не носят бюстгальтеров.

— Думал над этим. Рыхлая эмфаза. Сделаю его из морских раковин. Знаешь, из таких плоско изогнутых, слегка шершавых.

— Извини, дорогой, но я не знаю. В Айове не так уж много морских раковин.

— Не важно. Морские раковины подчеркнут эмфазу, все символы будут к месту.

— Он усмехнулся. — Хорошенькая моя, я нарисую бюстгальтер из морских раковин так, чтобы босс не мог понять, настоящий он или нарисованный. Он проведет весь день, размышляя над этим. Если он сломается и спросит, значит, я победил.

Она счастливо рассмеялась:

— Джо, ты гений!

Глава 4

Когда доктор Бойл вышел из операционной, мистер Саломон встал ему навстречу.

— Доктор!

Бойл слегка замедлил нетерпеливые шаги.

— А, снова вы. Идите к черту!

— Непременно. Но подождите минутку, доктор.

Хирург едва сдерживал ярость:

— Послушайте, милейший, я оперировал одиннадцать часов с одним небольшим перерывом. Сейчас я всех ненавижу, а особенно — вас. Оставьте меня в покое.

— Я думал, что вам не помешало бы выпить. Хирург неожиданно улыбнулся.

— Где здесь ближайший бар?

— Примерно в двадцати ярдах отсюда, в моей машине. Она припаркована на этом этаже и забита австралийским пивом, как холодным, так и комнатной температуры. Есть и другие напитки. Виски, джин. Что вы предпочитаете?

— Честное слово, вы, янки, ублюдки этакие, знаете, как делать дело. Хорошо. Но сперва мне надо переодеться.

Он отвернулся. Саломон снова остановил его.

— Доктор, я осмелился распорядиться, чтобы вашу одежду упаковали в сумку и поставили в мою машину. Поэтому вы сможете выпить и переодеться разом.

Бойл усмехнулся.

— Вы действительно многое себе позволяете. Очень хорошо, если вы не боитесь, что ваша машина провоняет потом, я помоюсь и переоденусь у себя в гостинице.

Саломон не возражал. Когда они закрылись в машине, Саломон разлил пиво: настоящий «пинок кенгуру» — для хирурга и гораздо более слабое американское

— для себя. В юности ему приходилось пробовать австралийское пиво, и он был осторожен. Машина завелась и мягко поехала: Рокфора предупредили, что в салоне будут пить.

Саломон выждал, пока его гость опорожнит стакан наполовину, и облегченно вздохнул.

— Доктор, как прошла операция?

— Гладко. Мы же и спланировали и отрепетировали ее, так что все прошло как надо. Как же еще? Вы подобрали мне хорошую команду ассистентов.

— Я понял, что операция прошла успешно…

— «…но пациент умер». Так заканчивается одна старая поговорка.

Джекоб Саломон почувствовал жалость и облегчение одновременно. Он вздохнул и ответил:

— Ну, этого следовало ожидать. Спасибо, доктор. Я знаю, вы сделали все, что было в ваших силах.

— Постойте! Я вовсе не сказал, что наш пациент умер, просто я вспомнил старую шутку. Операция прошла точно по плану, пациент был в удовлетворительном состоянии, когда я оставил его команде ассистентов.

— Значит, вы думаете, он будет жить?

— «Оно», не «он». Наш пациент больше не человек и, может быть, никогда им не станет. Тело не умрет, оно не может умереть, если только суд не даст вам разрешение выключить оборудование. Это тело молодое и здоровое; получая аппаратную поддержку, оно может оставаться живым — как протоплазма, не как человек — в течение неограниченного периода времени. Годы. Мозг тоже был жив, когда я выходил; он по-прежнему излучал сильный альфа-ритм. Он тоже должен остаться живым, ведь он получает кровь от здорового тела. Но соединятся ли эти мозг и тело человека… Какую религию вы исповедуете?

— Никакую.

— Жаль. А я хотел посоветовать вам позвонить Господу Богу и спросить его, поскольку я его не знаю. Так как я спас сетчатку и внутреннее ухо — между прочим, я первый хирург, которому это удалось, хотя меня и называют шарлатаном, — возможно, оно будет видеть и слышать. Возможно, если спинной мозг соединится верно, оно сможет получить двигательный контроль и даже сможет обходиться без некоторых искусственных приспособлений. Но я говорю вам чистую правду, советник, наиболее вероятный исход — то, что мозг не будет иметь никакой связи с внешним миром.

— Надеюсь, что ваши опасения преувеличены, — мягко возразил Саломон. — Ваша премия зависела от того, будет ли пациент видеть, слышать и говорить как минимум.

— В задницу к свинье вашу премию.

— Мне жаль, но я не могу изменить условия оплаты.

— Неверно. В условиях упоминалась премия — до смешного огромная сумма, от которой я отказался. Послушай, приятель, вы, темные лошадки, можете работать за конечный результат; у мясника другие правила. Мне платят за операцию. Я оперировал. Кончено. Я честный хирург, и неважно, что говорят обо мне разные ублюдки.

— Да, кстати… — Саломон вытащил из кармана толстый пакет. — Вот ваш гонорар.

Хирург положил пакет в карман.

— Вы не хотите проверить? — спросил Саломон.

— Зачем? Или вы все заплатили мне сполна, или я подам на вас в суд. В любом случае мне плевать. По крайней мере сейчас.

— Еще пива? — Саломон открыл еще одну бутылку. — Я вам заплачу. Полностью. Золотом. Через швейцарский банк. В этом конверте номер вашего банковского счета, а также уведомление, что мы заплатили за все расходы, гонорары ассистентам, за компьютерное время, за клинику и за все остальное. Но я надеюсь, что позже смогу выплатить вам и «до смешного огромную» премию, как вы ее называете.

— Что ж, я не откажусь от подарка. Исследования требуют много денег, а я бы хотел, чтобы мое имя осталось в истории медицины… вместо того чтобы на меня смотрели как на шарлатана.

— Я хочу того же. Хотя у меня для этого другие основания.

Бойл глотнул пива и задумался.

— Я думаю, что вел себя отвратительно. Извините. Я всегда выхожу из операционной в ужасном настроении. Я забыл, что он ваш друг.

Саломон снова почувствовал горько-сладкую волну облегчения и сожаления. Он ответил осторожно:

— Нет, Иоганн Смит мне не друг.

— Да? А мне показалось, что вы дружны.

— У мистера Смита нет друзей. Я его юрист. Поэтому он имеет право на мою преданность.

— Понятно. Я рад, что вас все это не касается эмоционально. Прогноз на пересадку мозга не может быть хорошим; я это знаю лучше, чем кто-либо другой. — Бойл задумался. — Хотя на этот раз, может быть, все и обойдется. Несмотря на разницу между донором и реципиентом, ткани удивительно удачно совпали. Один тип крови, а это тоже важно. Может, нам и повезет. Даже разница объемов черепов оказалась несущественной.

— Тогда почему вы так мрачны?

— Вы знаете, сколько миллионов нервных соединений затронуто? Вы думаете, я мог соединить все за одиннадцать часов? Или даже за одиннадцать тысяч часов? Мы и не пытались. Мы лишь обработали головные нервы, затем соединили обнаженные окончания двух спинных нервов — после чего нам остается только молиться и надеяться. Может быть, они срастутся, может, нет… Никто не знает.

— Понятно. Но все-таки может произойти соединение миллионов нервных окончаний? Ведь операция на шимпанзе прошла удачно.

— Черт возьми. Она прошла успешно! Извините. Человеческая нервная система чрезвычайно изобретательна в самозащите. Вместо того чтобы восстанавливать старые соединения, она находит новые, если, конечно, может это сделать, и учится использовать их. Вы слышали о психологических экспериментах с очками, которые переворачивают изображение?

— Боюсь, что нет.

— Подопытному студенту надевают на глаза переворачивающие линзы. Два дня он все видит вверх ногами, его приходится водить за руки и кормить с ложечки. Затем он вдруг начинает видеть все как надо. Мозг переключает несколько сотен тысяч соединений и начинает адекватно интерпретировать новую информацию. Теперь снимаем с подопытного линзы — и снова его невооруженные глаза видят мир кверху ногами. То же самое происходит во второй раз — и снова мозг изыскивает новые пути, и в конце концов предметы переворачиваются, и он снова видит мир нормально.

Что-то подобное этому произошло и с моими обезьянками, Абеляром и Элоизой. Сперва я думал, что потерпел еще одну неудачу. Затем они начали шевелиться, и нам приходилось удерживать их, чтобы они сами себя не поранили — движения были бесконтрольными, как у очень маленьких детей. Но со временем их мозг научился управлять новыми телами. Не спрашивайте меня, каким образом; я хирург и не люблю строить догадки. Спросите психологов, они мастера гадать. Или спросите священника, и вы получите ответ не хуже моего, а может быть, и лучше. Послушайте, мне кажется, ваш водитель делает ненужный крюк. Моя гостиница была всего в пяти минутах езды от медицинского центра.

— Я должен признаться, что позволил себе еще кое-какие вольности, доктор. Ваш багаж упакован, счет в гостинице оплачен, а все ваши вещи перевезены в комнату для моих гостей.

— Но зачем?

— Для большей безопасности.

— Та гостиница казалась мне вполне безопасной. Вооруженная охрана у каждой двери, даже лифтеры вооружены… Я не мог ни войти, ни выйти, не показав свое удостоверение по меньшей мере трижды. Очень похоже на армию. Никогда не подозревал, что за вооруженный лагерь эти Соединенные Штаты. Это должно раздражать, не правда ли?

— Да. Но к этому быстро привыкаешь. Ваша гостиница достаточно безопасна с физической точки зрения. Но теперь за вами будут охотиться репортеры, а они вполне могут проникнуть в гостиницу. И полиция тоже…

На лице Бойла отразилось замешательство, но не паника.

— Юридические затруднения? Вы заверили меня, что позаботились о правовой стороне дела.

— Да, это так. Донор состоял в браке; как я вам говорил, и здесь нам очень повезло: и муж, и жена дали предварительное согласие. У нас было несколько тысяч людей с подходящей группой крови, и все они дали предварительное согласие. Но мы не могли предугадать, что кто-то из них будет убит вовремя, если вас не шокирует такое выражение: статистические прогнозы были не в нашу пользу. Но один из доноров все же был убит, и никаких затруднений не возникло — по крайней мере, не было непреодолимых затруднений. И суд разрешил эту операцию как «полезный и необходимый научный эксперимент». Тем не менее пресса подымет шум до небес, а какой-нибудь другой суд может пересмотреть это дело. Доктор, я смогу доставить вас в Канаду через час и в любую точку на этой планете в течение дня… даже на Луну без особой задержки, если вы захотите.

— Гм… Я бы не прочь побывать на Луне. Никогда там не был. Вы говорите, моя одежда в вашем доме?

— Да. И вы будете там самым желанным гостем.

— А там ванна есть?

— Конечно.

— Тогда я попрошу еще пива, горячую ванну и десять часов сна, пока за мной никто не гонится.

Глава 5

Иоганн Себастьян Бах Смит был неизвестно где. Он не знал где, и ему это было безразлично и неинтересно… он не знал, что он — это он, не осознавал себя и ничего вокруг себя, не осознавал и того, что ничего не осознавал.

И медленно, через вечность, он вышел из небытия общей анестезии и погрузился в сон. Сны длились неизмеримо долго…

«Миссис Шмидт, Йонни выйдет погулять?..»

»…Ужасные события в Бельгии! Читайте все об этом!..»

»…Иоганн, сколько раз тебе говорить, чтобы ты не входил без стука, негодный мальчишка?»

»…под листом капусты…»

»…надо экономить, на рынке все очень дорого…»

»…черта с два, под листом капусты; они выходят из пуговицы на ее животе, Йохо, а ты вообще ничего не знаешь…»

»…Джонни, ты же знаешь, что так делать нельзя. А если бы мой отец спустился сюда?..»

»…красивенькая девушка — это как музыка…»

»…Эй, пошли отсюда, у этого сопляка ни шиша нет…»

»…сержант, я однажды пошел добровольцем и этого достаточно на всю жизнь…»

»…Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое, а правила игры такие: каждый заботится сам о себе, Смит, старик, ты подписал бумажку, а у меня другие клиенты в пятницу, и я пообещал, Иоганн, дорогой, как ты мог даже подумать такое о своей собственной жене, есть мужская ответственность, мистер Смит, и я уверен, суд согласится со мной, что четыре тысячи за месяц, это очень скромная девушка, никогда не станет делать такого, Шмидт, если я еще раз замечу, что ты увиваешься около моей дочери, я застрелю все, все цеха, они не стоят бумаги, на которой они напечатаны, Иоганн, я не знаю, что скажет твой отец, когда он придет домой, туда, где олень и антилопа ведут со мною честную игру, и ты получишь по заслугам, тряси, тряси, девчоночка, тряси, тряси дважды, трижды, правило, пудинг с кремом, в ее гробу моя голова, и старик нас подслушал, и это не странно, Иоганн, а лишь любопытно, ты понимаешь меня, старина, у меня нет никого, и никто ни с кем не связывается надолго, если хочет преуспеть в мире бизнеса, девушка заслуживает к себе такого же отношения, что и люди… кто-нибудь видел лучшую подругу моей девушки?.. лелей ее, и вы оба будете жить праведно и работать усердно, твоя накладная на фрахт, сынок, опускается, и звезды выходят из моей комнаты, тут же мой муж убьет меня, а соседи всегда высматривают, где ты поставил свой велосипед, заплатит за себя очень скоро, Поп, если я получу этот бумажный скандал и в полном отступлении когда мы обратимся, прижми меня крепче, Джонни, ты такой большой национальный долг никогда не будет выплачен и вся политика компании должна учитывать инфляцию, так что если занять сейчас, то позже надо будет платить и ты думаешь, что девушка такого сорта, потому что я позволяю тебе учиться в колледже, станешь учителем, сынок, но теперь я понимаю по системе раннего упреждения бесполезно без возможности нанесения ответного удара сдержанного роста когда как вы обходитесь с людьми, так и с вами будут обращаться, а вы обращаетесь со мной хорошо, и я буду с вами обращаться хорошо, моя милая Юнис. Юнис! Куда ушла эта девчонка? Я потерял Рим, я потерял Галлию, но самое страшное из всего — я потерял Юнис… эй, кто-нибудь, найдите Юнис… Иду, босс… Где вы были? Здесь все время, босс…»

Сон тянулся бесконечно, все виделось очень ясно, почти реальными были звуки и запахи; он был нелеп, но Смит этого не замечал. Сон протекал через его мозг, или сам он плыл через сон, совершенно убежденный в его логичности.

Тем временем события в мире текли своим чередом, и мир забыл его. Попытка пересадки мозга дала поначалу повод для необузданной болтовни видеокомментаторов, приглашали различных «специалистов», которым вменялось «во имя науки» примешивать к своим оценкам предрассудки, измышления и предвзятость. Судья, которому вдруг захотелось популярности, выдал ордер на арест доктора Линдона Дойля, но доктор Линдсей Бойл был вне досягаемости правосудия задолго до того, как в документе было исправлено его имя. Известный и очень модный евангелист приготовил проповедь, осуждающую пересадку мозга, взяв за образец «Экклезиаст».

Но на третий день очень зрелищное и исключительно кровавое политическое убийство вытеснило Иоганна Смита из новостей, и евангелист посчитал, что сможет использовать ту же проповедь, изменив в ней несколько фраз… что он и сделал, инстинктивно чуя американскую жажду крови сильных мира сего.

Как и обычно, нелицензированный рост населения превысил лицензированный, а число абортов превысило и то и другое. «Апджон интернэшнл» объявила дополнительный дивиденд. Темпы предвыборной кампании ускорились, после того как национальные комитеты двух консервативных партий объявили, что они проведут свои конвенты совместно (сохраняя, впрочем, автономию) с (необъявленной, но понятной для обеих сторон) целью переизбрания претендента. Председатель крайне левого крыла Конгресса конституционного освобождения осудил этот шаг как криптофашистский капиталистический заговор и предсказал, что на выборах в ноябре победит партия Конституционной свободы. Раскольнические партии социал-демократов и республиканцев встретились тихо (по нескольку представителей от каждой, и почти всем им было за семьдесят пять лет), но их встреча не нашла заметного отражения в прессе.

На Среднем Востоке землетрясение погубило девять тысяч человек в течение трех минут и приблизило всегда присутствовавшую возможность воины из-за перераспределения баланса сил. Китайско-американская комиссия по Луне объявила, что лунные колонии на 87 % обеспечивают себя белками и углеводами, и повысила субсидируемую квоту внешней миграции, но снова отказалась допустить послабления в требованиях к грамотности эмигрантов.

Иоганн Себастьян Бах Смит все это проспал.

Прошло время, много времени, и Смит проснулся настолько, чтобы осознать себя — рефлективное самоосознание при пробуждении сильно отличается от несомненного и ясного самоощущения во сне. Он знал, кто он такой: Иоганн Себастьян Бах Смит, очень старый человек — не ребенок, не юноша, не молодой человек — и он осознавал свое сенсорное окружение, которое, кстати, было нулевым: темнота, тишина, отсутствие каких-либо физических ощущений, ни давления, ни осязания, ни кинестезии.

Он подумал о том, началась ли операция и какие будут ощущения, когда он умрет. Он не боялся боли; его убедили, что сам мозг не имеет болевых рецепторов и что наркоз дают лишь для того, чтобы он не шевелился во время операции… к тому же боль была его постоянным спутником уже многие годы и под конец стала почти старым другом.

Затем он снова погрузился в сон, не подозревая, насколько всех поразила его энцефалограмма, когда изменения ритма и амплитуды показали, что пациент просыпается.

Он снова проснулся и на этот раз подумал о том, что пустота вокруг него и означает смерть. Эта мысль не вызывала в нем ни малейшей паники, ведь он свыкся с мыслью о смерти уже более полувека назад. Если это была смерть, то он был явно не в раю, который ему обещали в детстве, да и не в аду, в который он уже давно перестал верить. Не было полной потери самоощущения, которой он ожидал… было просто чертовски скучно.

Он снова заснул, не зная о том, что врач, возглавляющий сменную бригаду по поддержанию жизни, решил, что пациент проснулся достаточно давно, и потому замедлил его дыхание и кое-что добавил в кровь.

Он снова проснулся и попытался оценить ситуацию:

если он был мертв — а видимых причин предполагать обратное не было, — то много ли у него осталось и возможно ли удержать это? В активе: ничего. Поправка: осталась память. У него еще осталась смутная память памяти о запутанном и сумасшедшем сне, вызванном, вероятно, анестезией и совершенно бесполезном, плюс другая память, старая, но отчетливая, о том, что он есть Иоганн Смит. Или был им. Ну, Иоганн, старый плут, если нам суждено провести в этом преддверии ада целую вечность, то давай-ка приступим к работе и вспомним все, что мы когда-либо делали.

Все? Или только хорошее? Нет, гуляш надо перчить, иначе и готовить не стоит. Постарайся вспомнить всю свою жизнь. Раз уж у нас есть целая вечность и лишь одна игра — воспоминания, то мы будем играть в нее полностью… хотя даже самые приятные моменты наскучат, если их проигрывать по тысяче раз.

И все же надо сосредоточиться — хотя бы для разминки — на каком-нибудь очень приятном воспоминании. Что мы выберем, дружище? Существуют только четыре стоящих предмета, остальное пустяки. Это деньги, секс, война и смерть. Что же мы выберем? Правильно, именно Юнис! Я сластолюбивый старик и единственное, о чем я сожалею (очень!), так это о том, что не встретил тебя лет сорок-пятьдесят назад. Да, тогда ты еще не была даже искоркой в глазах твоего отца. Скажи мне, девушка, бюстгальтер был у тебя из морских раковин или же это была лишь краска? Долго ломал над этим голову — надо было спросить и дать тебе посмеяться над стариком. Скажи прадедушке. Позвони и скажи. К сожалению, я не могу сообщить тебе длину волны, ее нет в справочниках.

Черт возьми, какая же ты красавица!

Давай вспомним другую… нет, Юнис, не беспокойся, тебя я никогда не забуду… Но я к тебе и пальцем не притронулся, черт возьми. Давай вернемся далеко-далеко, к той, до которой я все-таки дотронулся. Наша самая первая близость? Нет, ты тогда все делал, как последняя неуклюжая деревенщина. Второй раз? Да, это было чудесно. Миссис Виклунд. А как ее звали? Да знал ли я вообще ее имя? Конечно не знал, я ведь никогда не называл ее по имени. Хотя она и позволяла мне приходить к ней еще и еще. Позволяла? Да нет, скорее поощряла, сама устраивала наши встречи.

Давай вспомним. Мне было четырнадцать с половиной, а ей… лет тридцать пять? Помнится, она говорила, что замужем уже пятнадцать лет, значит, можно допустить, что ей было тридцать пять. Не так уж это и важно, главное — это был первый в моей жизни случай, когда я повстречал женщину, которая хотела этого, то есть смогла дать мне понять, что она хочет этого, а потом взяла шефство над долговязым сопляком, который был слишком пылким, но почти девственником, уравновесила его, повела через это, сделала так, чтобы ему это нравилось, и давала ему понять, что ей это тоже нравится, — и сделала так, чтобы у него не осталось дурного осадка на душе.

Благослови Господи твою щедрую душу, миссис Виклунд! Если ты тоже затеряна где-нибудь в этой темноте — ты ведь умерла гораздо раньше меня, — то я надеюсь, что и ты вспоминаешь меня, что, вспоминая меня, ты счастлива так же, как и я, когда вспоминаю тебя.

А теперь вспомним детали. Твоя квартира была этажом ниже. Был холодный ветреный день, и ты дала мне четверть доллара (большая сумма по тем временам), чтобы я сбегал в магазин. За чем? Ну-ка, насколько хороша у тебя память, у старого рогатого козла? Поправка: у старого рогатого духа. Неважно. Рогатый и есть. Полфунта ветчины, мешочек картошки, дюжина яиц (всего семь центов за дюжину яиц, Боже мой!), булочка за десять центов и еще что-то. Ах, да. Катушки белых ниток в магазине, что рядом с аптекой мистера Гилмора. Магазин миссис Баум… у нее было два сына, один погиб на первой мировой, а другой стал знаменитым электронщиком. Но вернемся к миссис Виклунд.

Ты слышала, как я затащил свой велосипед в коридор, открыл твою дверь и занес продукты на кухню. Ты предложила мне горячий шоколад… Почему же я не боялся, что мама узнает? Отец был на работе, мистер Виклунд тоже… а где же была мама? Ах, да. Днем она ходила в кружок шитья.

И пока я пил шоколад и старался быть вежливым, ты включила свою «виктролу» и поставила пластинку — гм-м… это была «Маджи» — и спросила, умею ли я танцевать. Да, ты неплохо научила меня танцевать… на диване.

Техник бригады по поддержанию жизни отметил на осциллоскопе повышенную активность мозга, решил, что пациент, вероятно, испуган, и ввел транквилизатор. Иоганн Смит снова погрузился в сон, сам не зная об этом… под скрип «виктролы». Он танцевал фокстрот, так она ему сказала. Но ему было безразлично, как назывался танец; его рука обнимала ее талию, ее руки лежали у него на плечах, ее теплый, чистый запах был сладок. И она соблазнила его.

После долгого экстатического блаженства он сказал: «Юнис, сладкая моя, я и не знал, что ты умеешь танцевать фокстрот».

Она улыбнулась ему. «Вы никогда не просили меня об этом, босс. Вы не могли бы дотянуться до „виктролы“ и выключить ее?»

— «Конечно, миссис Виклунд».

Глава 6

Иоганн Смит начал осознавать, что его забытье было не бестелесным — голова на чем-то лежала, во рту ощущалась неприятная сухость и какой-то посторонний предмет. Вокруг была полная темнота, но тишина уже не была абсолютной: он мог различить какой-то чмокающий звук.

Иоганн был рад ощущениям.

— Эй! Я жив! — крикнул он.

Техник, сидевший за монитором в соседней комнате, вскочил из-за пульта так быстро, что опрокинул стул.

— Пациент пытается говорить! Позовите доктора Бреннера!

Со звукового монитора раздался спокойный голос Бреннера:

— Я с пациентом, Клифф. Вызовите ассистентов. Сообщите доктору Хедрику и доктору Гарсиа.

— Да, доктор.

— Эй, черт возьми. Здесь что, никого нет? — спросил Иоганн. Слова выходили из него бессвязным мычанием.

Доктор приложил палочку-дентофон к зубам пациента и прикрепил микрофон себе на горло.

— Мистер Смит, вы слышите меня?

Пациент снова что-то пробормотал, громко и напряженно.

— Мистер Смит, — ответил доктор, — мне очень жаль, но я никак не могу вас понять. Если вы слышите меня, то издайте один звук, любой звук, но один.

Пациент издал один звук.

— Хорошо, замечательно… Вы слышите меня. Договоримся с вами: один звук пусть означает «да», два звука — «нет». Если вы понимаете меня, ответьте двумя звуками.

Смит издал два звука.

— Хорошо, теперь мы можем говорить. Один звук означает «да», два — «нет». Вам больно?

Два звука: «А… Унг!»

— Отлично! Теперь попробуем по-другому. Ваши уши сейчас полностью закрыты ватой, и звуки в них не проникают; мой голос доходит в ваше внутреннее ухо через зубы и верхнюю челюсть. Сейчас я выну тампон из вашего левого уха и буду говорить в него. Звуки могут поначалу показаться очень громкими и причинить вам боль, поэтому я начну говорить шепотом. Понимаете?

Один звук.

Смит почувствовал, как из уха что-то вынули.

— Вы слышите меня?

— А… Унг…

— Вы слышите меня?

— А… Ко… гм… унг… и… о… нт!

— Я думаю, это какая-то фраза. Не пытайтесь пока говорить. Один звук или два, и все.

«Конечно, я не могу говорить, — пытался произнести Смит, — чертов вы идиот! Выньте весь мусор у меня изо рта!» Гласные звуки были слышны отчетливо, но согласные выходили искаженными или не получались вовсе.

— Доктор, как он может говорить, когда у него во рту…

— Сестра, вы бы помолчали, — тихо ответил Бреннер. — Мистер Смит, у вас в горле аспиратор, чтобы вы не задохнулись от мокроты и не захлебнулись слюной. Пока еще рано удалять его, поэтому постарайтесь потерпеть. Кроме того, на ваших глазах темная маска; когда ее снять, решит офтальмолог, а я не могу это сделать. Я лишь дежурный специалист из бригады по поддержанию жизни, а не ваш лечащий врач. Вас курирует доктор Хедрик, ему помогает доктор Гарсиа. Вам удобно? Помните: один звук или два.

Один звук.

— Хорошо. Я останусь здесь и буду с вами говорить, если вы захотите. Вы хотите этого?

Один звук.

— Хорошо, попробуем. Кстати, мы можем усовершенствовать наше общение. Я буду медленно читать алфавит, а вы будете останавливать меня на нужной букве, издавая один звук. Так у нас получится слово. Это довольно медленно, но нам некуда спешить. Хотите попробовать?

Один звук.

— Хорошо. У меня в этом богатая практика: мне часто приходилось говорить таким способом с пациентами, которые не могут говорить членораздельно, но были в полном сознании. Как вы. Конечно, очень утомительно лежать все время молча, это скучно до умопомрачения; однако пациенту нельзя спать все время; для него это плохо, а иногда и нам требуется его помощь. Когда вы захотите что-нибудь сказать, издайте три звука, и я вам докажу, что знаю алфавит.

Три звука.

— А… б… в… г… д… е… — Иоганн остановил его на «П».

— «П»? — переспросил доктор Бреннер. — Если эта нужная буква, ничего не отвечайте. Хорошо. Итак, первая буква — «П». А… б… в… г…

Наконец получилось: «Правое ухо».

— Хотите, чтобы я вытащил тампон из правого уха?

Один звук.

Доктор аккуратно освободил правое ухо.

— Проверка, — сказал он. — Шестерил, шестьдесят шесть, швабра. Вы слышите обоими ушами? Вам не кажется, что звук движется из стороны в сторону.

Один звук, затем три звука.

— Ясно. Читаю алфавит. А… б… в… г… Вскоре получилось: «Нет тела».

— Вы хотите сказать, что не чувствуете своего тела? Один звук.

— Ну, конечно, вы не можете его чувствовать, вы еще не выздоровели. Но, честно говоря, — врал доктор с умением, выработанным долгой практикой, — вы поправляетесь на удивление быстро. Восстановились и речь, и слух. Это здорово обнадеживает. Я уже выиграл на вас пятьсот долларов, — продолжал врать доктор, — и это при том, что я утверждал, будто вы очнетесь в два раза позднее. Теперь я собираюсь удвоить свой выигрыш и буду спорить, что к тому времени вы полностью освоитесь с новым телом. Это очень здоровое тело, хотя вы его еще не чувствуете.

Три звука.

«Еще долго?» — получилось у них наконец.

— Вы спрашиваете, сколько времени прошло после операции или сколько времени потребуется, чтобы вы научились владеть своим телом?

Доктора Бреннера выручил звонок. Он прекратил чтение алфавита и сказал:

— Минутку, мистер Смит. Прибыл доктор Хедрик. Я должен все рассказать ему. С вами останется сестра… Сестра, пусть пациент отдохнет. Он, наверное, устал.

Доктор Бреннер встретил лечащего врача у двери.

— Доктор Хедрик, прежде чем вы войдете… Вы видели, что показывают приборы на пульте?

— Конечно. Нормальное бодрствование.

— Да, он в сознании. Я удалил тампоны из обоих ушей, и мы говорили с помощью алфавита, чтобы убить время, пока вы…

— Я слышал вас через монитор и догадался, что вы открыли уши. Вы много на себя взяли, доктор.

Доктор Браннер нахмурился и холодно ответил:

— Доктор, это, конечно, ваш пациент. Но я был здесь один и должен был сам принимать решения. Если вы хотите, чтобы я оставил пациента, то вам стоит только сказать.

— Не обижайтесь, молодой человек. Пойдемте взглянем на пациента. На нашего пациента.

— Да, сэр.

Они вошли в комнату. Доктор Хедрик сказал Иоганну :

— Я доктор Хедрик, мистер Смит, ваш лечащий врач. Примите мои поздравления! Добро пожаловать назад в наш скучный мир. Это огромный триумф для всех нас и блистательный успех замечательного хирурга, доктора Бойла.

Три звука.

— Хотите что-то сказать?

Один звук.

— Если вы немного подождете, мы удалим кое-что из вашего рта, и вы сможете говорить нормально.

«Если очень повезет, — подумал Хедрик. — Я не ожидал, что он пойдет на поправку так быстро. Этот кичливый мясник и впрямь знает свое дело. К моему величайшему удивлению».

— Вы согласны?

Один выразительный звук.

— Хорошо. Ручную аспирацию, доктор Бреннер. Сестра, свет. Контроль монитора! Где там доктор Файнстайн?

Иоганн Смит почувствовал мягкие прикосновения рук, затем услышал голос доктора Хедрика:

— Разрешите мне проверить, доктор. Очень хорошо, уберите челюстные распорки. Мистер Смит, мы будем делать вам аспирацию еще несколько минут… Постарайтесь не сплевывать мокроту. Или делайте это как можно сильнее. Вы можете говорить, если хотите.

— Ке-мм-и-ди-е!

— Медленнее, медленнее. Вам придется заново учиться говорить, совсем как ребенку. А теперь скажите то же самое, только медленно и аккуратно.

— Черт… возьми… я… сделал это!

— Вот именно. Вы — первый человек в истории, чей мозг был пересажен в новое тело. Теперь вы будете долго жить. Это хорошее тело. Здоровое.

— Но… не… вус… чувствую… ничего… ниже подбородка?

— Это потому, что вам ввели релаксант. Я надеюсь, что скоро (а скорее всего никогда, добавил он про себя) вы начнете чувствовать все ваше тело. Когда наступит этот день, ваши члены могут начать дергаться и вы не сможете контролировать свои движения. Для этого и нужен релаксант. Вам придется много работать над собой, чтобы научиться заново контролировать свое тело. Как новорожденному. Возможно, потребуется длительная тренировка.

— Как… долго?

— Не знаю. Насколько мне известно, шимпанзе доктора Бойла научились делать это довольно-таки быстро. Но вам может потребоваться столько же времени, сколько и ребенку, для того чтобы научиться ходить. Но зачем сейчас об этом беспокоиться? У вас новое тело, и оно будет вам служить много лет. Может быть, вы будете первым человеком, который доживет до двухсот лет. Спешить некуда. Лежите спокойно — мне необходимо вас обследовать. Сестра, давайте экран.

— Доктор, у пациента закрыты глаза.

— Ах да, закрыты. Мистер Смит, скоро придет доктор Файнстайн и скажет, снять ли повязку с глаз. А пока… сестра, откиньте покрывало.

Пластиковый корсет закрывал тело Иоганна от подбородка до ног; руки и ноги фиксировались ремнями, а под ремни были подложены подушки. Катетеры были на положенном месте и закреплены; к телу шли две прозрачные трубки, одна для искусственного питания, другая для контроля; еще четыре лежали наготове. Тело, лежащее среди этого беспорядка, словно сошло с фрески Микеланджело, но все эти трубки и сосуды могли показаться красивыми только медику.

Доктор Хедрик казался довольным. Он достал из кармана иголку и неожиданно уколол ею подошву пациента — как он и ожидал, пальцы рефлекторно дернулись, сам же Иоганн Смит никак не прореагировал, что, впрочем, не удивило доктора.

— Доктор Хедрик? — позвали с пульта.

— Да.

— Доктор Файнстайн на операции.

— Очень хорошо. — Он жестом велел сестре укрыть пациента. — Вы слышали, мистер Смит? Ваш офтальмолог делает операцию и не сможет осмотреть вас сегодня. Ну, это и к лучшему. У вас было вполне достаточно впечатлений для одного дня. Пора спать.

— Нет. Откройте… мне… глаза.

— Нет. Дождемся доктора Файнстайна.

— Нет! Вы… здесь… главный.

— Да, я, но глаза вам пусть откроет окулист.

— Черт… вас… возьми. Позовите… Джейка… Саломона!

— Мистер Саломон в Европе, ему сообщат, что вы пришли в себя, и, может быть, он завтра будет здесь. Я точно не скажу. А пока вам нужно отдыхать. Спите.

— Не буду!

— Будете. — Доктор Хедрик помахал рукой доктору Бреннеру и кивнул. — Как вы сами заметили, я здесь главный. Хотите знать, почему я так уверен, что вы заснете? Потому что мы замедлим ваше дыхание и введем в кровь безвредное снотворное. Так что спокойной ночи, мистер Смит, и примите мои поздравления.

— Черт бы… вас… по… — Иоганн Смит заснул. Через некоторое время он наполовину проснулся и позвал:

— Юнис…

(Я здесь, босс. Спите.)

И он снова заснул.

Глава 7

— Привет, Джейк!

— Привет, Иоганн. Как вы себя чувствуете?

— Как лисица, у которой хвост в капкане. Правда, иногда эти тираны вкалывают мне какую-то пакость, и тогда становится сладко и светло, несмотря ни на что. Где, черт возьми, вы пропадали? Почему не пришли, когда я посылал за вами?

— В отпуске. Это был первый настоящий отпуск за последние пятнадцать лет. В конце концов, имею же я право отдохнуть!

— Не петушитесь. У вас роскошный загар. И вы, похоже, немножко похудели. Ладно, ладно… Хотя, должен сказать, меня несколько огорчило, что вас не было рядом первые пару дней, когда я очнулся. Вы мне в душу наплевали, Джейк.

— Ха! У вас нет души. И никогда не было.

— Ну-у, Джейк. У меня есть душа, только я не из тех, кто выворачивает ее наизнанку. Но, черт возьми, вы мне были нужны.

— Вовсе я вам не был нужен. И я знаю, почему вы думали, будто я вам нужен: вы хотели, чтобы я шпынял доктора Хедрика с вашей подачи. А мне это не по душе. Я и продлил свой отпуск для того, чтобы избежать ненужных споров.

— Хитрюга вы, Джейк, — усмехнулся Иоганн. — Ладно, я никогда не спорю из-за того, что было вчера. Но теперь, когда вы вернулись… в общем-то, Хедрик — хороший врач, но слишком уж опекает меня, а в этом нет необходимости. Мы должны это поправить. Я скажу вам, что надо передать Хедрику… а если он и дальше будет артачиться, вы дадите ему понять, что незаменимых людей не существует.

— Нет.

— Что значит «нет»?

— Это значит «нет». Иоганн, вам по-прежнему необходим постоянный медицинский надзор. Я не вмешивался в дела доктора Хедрика до настоящего момента, и результаты были хорошими. Не стану вмешиваться и впредь.

— Ради всего святого, Джейк! Конечно, конечно, вы защищаете мои же интересы. Но вы не понимаете ситуацию. Я уже не в критическом состоянии, я выздоравливаю. Послушайте-ка последние новости. Знаете, что я сделал сегодня утром во время физиотерапии? Пошевелил правым указательным пальцем, сам пошевелил, Джейк. Понимаете, что это значит?

— Это значит, что вы можете называть цену на аукционе. Или подзывать официанта.

— Черт возьми! Я еще немного пошевелил пальцами ног, Джейк. Через неделю я буду ходить без посторонней помощи. Подумать только, я каждый день провожу по полчаса без этого легочного аппарата и без корсета… Кстати, в нем давно нет нужды, его на меня надевают так, на всякий случай. Но несмотря на весь этот удивительный прогресс, со мной по-прежнему обращаются как с подопытной мартышкой. Разрешают бодрствовать лишь понемножку… черт, они даже бреют меня, когда я сплю, и одному Богу известно, что еще со мной вытворяют. Я все время привязан. По крайней мере шесть человек крутятся вокруг меня во время сеансов физиотерапии. Если вы мне не верите, откиньте простыню и посмотрите сами. Я узник в своем собственном доме.

Саломон не пошевелился.

— Я верю вам.

— Передвиньте-ка стул, чтобы я мог вас лучше видеть. Они даже голову примотали к постели. Зачем, я вас спрашиваю? Разве это так уж необходимо?

— Не знаю. Спросите у вашего доктора.

— Я попросил вас… потому что по горло сыт его сержантскими манерами.

— А я не стану соваться в медицину, потому что ни черта в ней не понимаю. Иоганн, вы поправляетесь, это очевидно. Но только глупец заменяет полузащитника, когда команда благодаря ему выигрывает матч. Я не верил, что операция пройдет успешно. И вы тоже не верили.

— Ну, по правде говоря, не верил. Я лишь поставил на кон свою жизнь… буквально… и выиграл.

— Тогда почему бы вам не попытаться быть благодарным, а не капризничать, будто избалованный ребенок?

— Успокойтесь, Джейк, успокойтесь… не уподобляйтесь мне.

— Видит Бог, я меньше всего желаю походить на вас. Но я действительно так думаю. Покажите свою благодарность. Благодарите Господа… и доктора Хедрика.

— И доктора Бойла, Джейк. Да, я благодарен им всем, честное слово. Меня вырвали из когтей смерти, и теперь у меня есть все основания надеяться на замечательную новую жизнь. И все, чем я рисковал, это какая-нибудь пара недель жизни, которая уже стала невыносимой. — Иоганн улыбнулся. — Я не могу выразить словами, насколько я благодарен, у меня просто нет таких слов. У меня стопроцентное зрение, и я вижу оттенки цветов, о которых давно забыл. Я могу слышать высокие ноты, которых не слышал уже многие годы. Я прошу их ставить мне симфонии и могу проследить партию флейты-пикколо до самого потолка. И скрипки. Даже мой собственный голос звучит теперь гораздо выше; должно быть, у меня сейчас тенор. А какой у меня чуткий нос, Джейк, а я ведь утратил обоняние много лет назад. Сестра, пройдите рядом и дайте мне вас понюхать.

Сестра, симпатичная рыжеволосая девушка, улыбнулась, но ничего не сказала и от пульта не отошла.

— Мне теперь даже разрешают есть один раз в день, — продолжал Иоганн. — Я имею в виду — жевать и глотать, а то надоели эти дурацкие тюбики. Джейк, вы знаете, что пшеничный крем вкуснее, чем филе-миньон? Черт, теперь все вкусно: я ведь уже забыл, что еда может доставлять удовольствие. Джейк, так здорово жить… жить в этом теле. Я сгораю от нетерпения отправиться за город, гулять по полям, взбираться на холмы, смотреть на деревья и слушать птиц. И облака. Нежиться на солнышке, кататься на коньках, танцевать… все время танцевать, Джейк.

— Когда-то я неплохо танцевал. Сейчас нет времени. Годы не те.

— А у меня для этого не было времени, даже когда я был молод. Но теперь мне некуда торопиться. Да, кстати, кто сейчас заправляет делами?

— Тил, конечно. Он хотел бы поговорить с вами.

— Поговорите-ка пока вы, я слишком занят — учусь пользоваться своим новым телом. И наслаждаться им. У меня осталось сколько-нибудь денег? Не то чтобы это сильно меня волновало, просто любопытно.

— Вы хотите знать всю правду?

— Я ничего не боюсь, Джейк. Если бы даже мне пришлось продать этот дом, чтобы заплатить шайке моих тюремщиков, я бы не стал беспокоиться. Это было бы даже весело. Вот что я скажу: мне не надо никаких пособий на черный день. Я как-нибудь и сам проживу — всегда мог и впредь смогу.

— Что ж, мужайтесь. Вы теперь еще богаче, чем раньше.

— Ха! Вот ужас-то. А я только-только начал входить во вкус банкротства.

— Лицемер вы…

— Вовсе нет, Джейк. Я…

— А я говорю, лицемер. Помолчите, Иоганн. Ваше состояние давно достигло той точки, когда его уже нельзя растранжирить, как бы вы ни пытались. Оно может только расти. На операцию ушли только проценты с ваших вложений, да и то далеко не все. Правда, вы больше не управляющий «Смит энтерпрайзис».

— Как это?

— Так. Я посоветовал Тилу занять денег и купить часть пакета ваших акций с правом голоса; это для него хороший стимул. И со стороны это лучше выглядит. А я, являясь фактическим председателем совета, подумал, что будет лучше, если у меня будет более крупный блок акций. В настоящее время двое из нас — вы и я или вы и Тил — держат контрольный пакет акций. Но ни один из нас не может контролировать голосование. Однако я могу скупить необходимое количество акций для полного контроля в любое время, если вы пожелаете.

— Упаси Бог!

— Оставим этот вопрос открытым, Иоганн. Я вовсе не хочу пользоваться вашей болезнью.

— Нет, Джейк. Если у меня нет контрольного пакета, у меня нет и моральной ответственности. Я уйду с поста председателя совета директоров. Это место можете занять вы или Тил, можете поставить на это место, кого вы хотите.

— Подождем до вашего полного выздоровления.

— Хорошо. Но я не изменю решения. А теперь о том другом деле. Гм… Сестра, вам не надо вынести откуда-нибудь мусор, помыть руки или проверить, не свалилась ли крыша с дома? Я хотел бы поговорить со своим юристом наедине.

— Нет, сэр, — с улыбкой ответила она, — Вы сами знаете, что я не могу покинуть комнату ни на минуту, пока меня не сменят. Но я могу выключить голосовой монитор на пульте, уйти в дальний угол и смотреть видео. Я сделаю звук погромче, и можете быть уверены, что я вас не услышу. Доктор Хедрик сказал, что вы, наверное, захотите поговорить с мистером Саломоном наедине.

— Вот как! В нем есть, оказывается, что-то человеческое. Хорошо, сестра, так и договоримся.

Пару минут спустя Иоганн тихонько сказал:

— Вы видели, Джейк? Видит Бог, от того, что вы побудете со мной наедине несколько минут, не случится никакого вреда. Если я начну задыхаться или еще что-нибудь, вы сможете позвать на помощь врачей. Кроме того, если со мной что и случится, они увидят это на своих мониторах. Так нет же, они не отходят от меня ни на секунду и отвергают даже самые безобидные просьбы. А теперь послушайте — только не говорите громко — у вас есть с собой карманное зеркальце?

— Что?! Никогда не носил с собой ничего такого.

— Жаль. Ладно, когда придете в следующий раз, захватите с собой какое-нибудь зеркальце. Я надеюсь, что вы сделаете это завтра же, Джейк. Хедрик — хороший врач, я это признаю, но он мне ничего не позволяет. На этой неделе я спросил, чье у меня тело, а он не счел нужным даже соврать, лишь сказал, что это не мое дело.

— Это именно так.

— Что?

— Вы помните контракт, который я разработал? Там записано…

— Никогда его не читал. Такие опусы — сущее издевательство над английским языком.

— Я говорил вам, но вы пропустили мимо ушей. Тайна личности донора не может быть разглашена без его специального разрешения… и даже если разрешение есть, родственники донора должны дать свое согласие после его смерти. Наш случай не отвечает ни первому, ни второму условию. Поэтому вам нельзя этого знать.

— У-у, крысы. Но я и сам смогу узнать, как только встану и смогу ходить. Я вовсе не собираюсь это афишировать, просто хочу знать.

— Конечно, вы сможете все узнать. Но я не собираюсь помогать вам обманывать покойного.

— Гм-м… Джейк, вы старый упрямый ублюдок. Это же не причинит никому никакого вреда! Ну, ладно, ладно. Но зеркальце мне все же принесите. Послушайте, вы могли бы принести его и сейчас. Сходите в ванную под самым обычным предлогом и поищите там. Там есть четыре или пять маленьких зеркалец. Посмотрите в ящиках и шкафчиках — они были там, когда я заходил туда в последний раз, и с той поры, наверное, никуда не делись. Только сделайте так, чтобы сестра ничего не заметила. Положите его в карман.

— Почему бы вам не попросить зеркальце у сестры?

— Потому что она мне откажет, Джейк. Вы можете считать меня параноиком, но этот надменный доктор буквально третирует меня. Он не позволяет мне увидеть мое собственное новое лицо. Да пусть оно хоть все в шрамах, мне безразлично. Они вообще не дают мне взглянуть на себя. Когда они меня обрабатывают, то ставят ширму к подбородку; я даже рук своих не видел. Вы не поверите, но я даже не знаю, какой я расы. Я еврей? Или китаец? Или еще кто-нибудь? С ума сойти…

— Иоганн, вы и впрямь можете сойти с ума, если увидите себя раньше, чем хорошенько окрепнете.

— Что? Джейк, не будьте ребенком! Вы же меня знаете. Пусть я урод… да будь я хоть в розовую полосочку, я готов принять это. — Иоганн усмехнулся.

— До операции я был страшен как черт, хуже просто быть не может. Но я не шучу, старина; если они и впредь будут обращаться со мной как с придурковатым ребенком, они сведут меня с ума.

Саломон вздохнул.

— Мне неприятно говорить это, Иоганн, но я и раньше знал, что вам не дают смотреться в зеркало…

— Что?!

— Успокойтесь. Я обсуждал этот вопрос с доктором Хедриком и психологом. Они считают, что вам грозит сильный эмоциональный шок, который замедлит выздоровление или сведет вас с ума, если вы увидите себя до того, как окрепнете и будете здоровы.

Иоганн Смит долго молчал. Затем произнес тихим голосом:

— Вот тебе раз! Я знаю, что физически я стал другим. Что за беда, если я увижу себя?

— Психолог сказал, что возможно раздвоение личности.

— Посмотрите мне в глаза, Джейк Саломон. Вы сами-то в это верите?

— Мое мнение здесь не играет роли. Я некомпетентен в медицинских вопросах и не собираюсь идти против ваших врачей. И не стану помогать вам, если вы попытаетесь перехитрить их.

— Ну что ж, мне все понятно, Джейк… Мне очень неприятно, но я вынужден сказать, что вы не единственный юрист в этом городе.

— Знаю. Мне жаль, правда жаль, Иоганн, что приходится так поступать, но я единственный юрист, к которому вы можете обратиться за помощью.

— Что вы имеете в виду?

— Иоганн, суд отдал вас под опеку. И я — ваш опекун.

Иоганн Смит ответил не сразу.

— Заговор. От вас, Джейк, я не ожидал такого.

— Иоганн!

— Вы намереваетесь все время держать меня взаперти? Если нет, то сколько я должен вам заплатить, чтобы меня выпустили? Судья тоже в заговоре? И Хедрик?

Саломон сдержался.

— Пожалуйста, Иоганн, дайте мне сказать. Я сделаю вид, что не слышал того, что вы сейчас наговорили… У меня есть постановление суда и протокол заседаний, вы можете с ними ознакомиться. Я сделал так, что судья сам дал их мне. А теперь послушайте…

— Я слушаю. Как я могу не слушать? Я же пленник.

— Иоганн, постановление об опеке отменят, как только вы сможете сами, лично, появиться в суде и убедить судью Мак-Кемпбелла, — а он честный человек, вы знаете, — что вы в здравом уме. Мне пришлось побороться за то, чтобы стать вашим опекуном, поскольку не я был истцом.

— А кто же начал дело?

— Иоганна Дарлингтон Севард и другие ваши внучки.

— Понятно, — медленно проговорил Иоганн. — Джейк, я должен перед вами извиниться.

— За что? Как вы можете оскорбить кого-то словом или действием, когда юридически вы non compos mentis [2]?

— Фу ты! Ни за понюшку табаку. Да, нож в самое сердце. Дорогая, милая Иоганна, тебя бы следовало утопить при рождении. Ее мать, моя дочь Эвелин, то и дело усаживала ее мне на колени и напоминала, что мы тезки. Это отродье нарочно писала мне на брюки, только так и выражалась ее привязанность. Значит Джун, Мария и Элинор стакнулись с Иоганной. Неудивительно…

— Иоганн, им почти удалось добиться своего. Мне пришлось крутиться, словно черту перед крестным знамением, чтобы ваше дело было передано судье Мак-Кемпбеллу. И даже когда это удалось, суд чуть было не передал опекунство миссис Севард. Только то, что я был вашим поверенным пятнадцать лет кряду, заставило их решить дело в мою пользу. Это и еще одно…

— Что?

— Их глупость. Если бы они сразу стали добиваться опекунства, они могли бы преуспеть. Но вместо этого они сперва попытались объявить вас юридически мертвым.

— Отлично! Джейк, как вы думаете… позже… смогу я вычеркнуть их имена из моего завещания?

— Вы можете сделать даже больше. Вы сможете пережить их.

— Да, похоже, что смогу. Я так и сделаю! Это доставит мне преогромное удовольствие.

— Попытка объявить вас мертвым не представляла серьезной опасности, она была просто глупой. Им попался глупый юрист. Суду потребовалось всего четыре минуты, чтобы разобраться в этом и привести дело в соответствие с прецедентом «Владение Парсонса против Род-Айленда». Я надеялся, что больше их не увижу; их стряпчий с липовым дипломом юриста был поставлен на свое место. Затем в дело вмешался Паркинсон… а его юрист далеко не глуп.

— Паркинсон? Наш малыш Парки, наш сумасшедший экс-директор?

— Да, он.

— Гм-м. Фон Ритер был прав: не стоит никого унижать без особенной нужды. Но он-то с какого конца причастен к этому делу?

— Ни с какого. Просто Паркинсон и юрист его тещи торчали на каждом заседании и вносили свою посильную лепту. Иоганн, я не стал просить суд пересмотреть ваше дело после выздоровления: наши свидетели не могли поручиться, что вы когда-либо поправитесь и сможете вести свои дела. Поэтому мы согласились на то, чтобы признать вас временно недееспособным, и застали их врасплох. Я уговорил нашего прокурора, и он внес предложение назначить меня вашим опекуном. Сошло, слава Богу. Но, Иоганн, как только я стал опекуном, я начал тасовать акции. Несколько недель большая часть ваших акций была у Тила. С ним все в порядке, вы сделали хороший выбор. Тил купил все ваши акции — они теперь у меня — на деньги, которые я же ему и одолжил. Это была честная сделка, комар носа не подточит. Словом, ваши акции, которые я продал ему за свои же деньги, плюс акции самого Тила, плюс мои акции составили контрольный пакет… потому что я знал: если проиграю, то на следующий же день явится Паркинсон с доверенностью на ваши акции, подписанной вашими внучками, потребует созвать собрание акционеров и выпихнет меня из председательского кресла, а Тила — из директорского. Но я не стал сам покупать ваши акции — иначе в суде я предстал бы заинтересованным лицом, и наши оппоненты могли об этом пронюхать. В какой-то момент все висело на волоске, Иоганн.

— Ну что ж. Я рад, что мы выбрались из этого болота.

— Нет еще. Они не успокоятся. Впрочем, вам нечего об этом волноваться.

— Джейк, я и не собираюсь волноваться. Я намерен мечтать о птицах и пчелах, о кудрявых облачках и наслаждаться замечательным вкусом пшеничного крема. И чернослива. Я просто очень рад, что мой стариннейший друг не воткнул в меня нож, пока я был без сознания, и мне очень жаль, что я на секунду мог предположить, что вы способны на такое. Но я попрежнему считаю вас робким, трусливым, вонючим негодяем, потому что вы не хотите сделать для меня сущий пустяк — принести зеркальце. Ладно, поговорим об этом как-нибудь в другой раз. Если так надо, то я могу и подождать. Я понимаю, почему вы не хотите перечить психологу: когда я поправлюсь, мне придется идти в суд и убеждать судью Мак-Кемпбелла, что я пока что не спятил.

— Я рад это слышать. И я рад видеть, что вы поправляетесь, Иоганн. Вы снова стали самим собой, таким же неразумным старым негодяем с отвратительным характером, каким были всегда.

— Спасибо, Джейк, — усмехнулся Иоганн. — Я тоже рад видеть вас в добром здравии. Пусть никогда не наступит такой день, когда мы будем вежливы друг с другом. Что еще нового? Ах, да! Где, черт возьми, моя секретарша? Я имею в виду Юнис. Среди этой банды киднеперов нет никого, кто бы ее знал… и никто не хочет помочь мне найти ее. Гарсиа знает ее в лицо, но он утверждает, что не знает, где она, и что он слишком занят, чтобы быть у меня на посылках. Он посоветовал мне спросить вас.

Саломон, казалось, растерялся.

— Вы знаете ее адрес?

— Где-то на севере города, Я думаю, он есть у моего бухгалтера. Минутку! Вы же однажды отвозили ее домой, я точно это помню.

— Да, отвозил. Это действительно где-то на северной окраине. Но эти коробки все одинаковые. Может, мои охранники знают. Постойте… ваши охранники сопровождали ее несколько месяцев, пока вас не забрали на операцию. Вы их не спрашивали?

— Черт возьми, Джейк, ко мне почти никого не пускают. Я не знаю даже, работают ли они еще на меня.

— Когда я уезжал в Европу, они еще работали. Но, Иоганн, вряд ли они нам помогут, даже если мы их спросим.

— Почему?

— Потому что я видел Юнис как раз перед операцией. Она так жалела вас, Иоганн, гораздо больше, чем вы заслуживаете.

— Ну-ну. Что именно вы знаете?

— Ну, она не рассказывала мне о своих планах, но, похоже, она не собирается больше работать секретарем. Я бы и сам ее охотно взял к себе на работу — она хороший секретарь. Но…

— Конечно бы взяли, старый-то вы козел. Но вы, надеюсь, сказали ей, что она может числиться у меня в штате, сколько захочет? Ну, по крайней мере, до тех пор, пока я не умру.

— Она знала об этом. Но она гордая девушка, Иоганн, не паразит. Я попытаюсь ее найти. Если я не найду Юнис, то и без нее есть много хороших секретарей. Я подыщу вам кого-нибудь.

— Послушайте, мне не нужна другая секретарша, мне нужна Юнис Бранка.

— Я имел в виду…

— Я знаю, что вы имели в виду. Вы бы нашли мне какую-нибудь старую ведьму, которая исправно делала бы свою работу, а меня тошнило бы от одного взгляда на нее… а Юнис тем временем будет работать потихоньку в вашей конторе.

— Иоганн, — медленно проговорил Саломон, — я клянусь всеми святыми, что ее нет ни в моей конторе, ни поблизости.

— Значит, она вас отвергла. Джейк, я обязан вам жизнью и всем своим земным благополучием. Но я не могу полностью поручиться за вас или за любого другого мужчину в том, что он не украдет такую секретаршу, если подвернется случай.

— Я и в самом деле предлагал ей работу. Но она отказалась.

— Мы найдем ее. Вы найдете ее.

Саломон вздохнул.

— За что мне зацепиться? Может быть, за ее мужа? По-моему, он художник.

— Да, думаю, его можно так назвать. Послушайте, Джейк, не примите это за камешек в ее огород… но я бы назвал его альфонсом. У меня старомодные взгляды. Я получил информацию о нем, когда она выходила за него. С ним все было в порядке. Не было причин терять такого хорошего секретаря из-за того, что она решила выйти замуж. Да, он художник, но его картины не очень-то покупают. Он жил за ее счет. Впрочем, это ее дело. В конце концов, он не употреблял наркотиков и даже не пил. Но он был ей не пара. Неграмотный. Конечно, я знаю, что сейчас это в порядке вещей, и у меня нет предрассудков на этот счет. Я даже держу неграмотных в этом доме… и только Господу Богу да бухгалтерии известно, сколько неграмотных работают на «Смит энтерпрайзис». Вероятно, Бранка даже не умел читать. Вы можете вот за что ухватиться: если Юнис больше не работает секретарем, а это легко проверить через Социальную помощь, и если они сейчас не живут на пособие — она-то, ясно, не живет на пособие, а он может — проверьте агентства по моделям, по видео, артистов, фотографов и тому подобное. Ищите и ее, и его. Он не менее красив, чем Юнис, я видел его фото в досье.

— Хорошо, Иоганн, я свяжусь с детективным агентством.

— Черт, задействуйте хоть целый полк детективов!

— Но что если они пропали? Такое бывает.

— Он мог пропасть, но я готов голову прозакладывать, что она не пропадет. Я хочу, чтобы детективы прочесали все Покинутые зоны в городе, если это будет необходимо.

— Это дорого обойдется.

— Не вы ли мне говорили, что у меня больше денег, чем я могу потратить?

— Да, верно. Но мы усложняем дело. Может быть, ее адрес есть в бухгалтерии, тогда у нас не возникнет никаких проблем. Или дадим взятку в Соцпомощи и узнаем номер.

Саломон собрался уходить.

— Секундочку, — задержал его Смит. — Мы встретимся завтра? Или вы позвоните? Вызывайте Хедрика или дежурного врача, мне они не дадут говорить. Звоните каждый день, пока не найдете ее.

— Хорошо, Иоганн.

— Спасибо, Джейк. Скажите сестричке, что можно выходить из угла. Наверное, они будут меня сейчас усыплять. Мне еще ни разу не позволяли бодрствовать так долго…

Пройдя две комнаты, Саломон остановился, чтобы поговорить с доктором Хедриком. Врач взглянул на него и сказал:

— Грубо.

— Да, а что делать? Доктор, как долго вы собираетесь прятать от него зеркала?

— Трудно сказать. За последнее время он заметно поправился… хотя еще не вполне владеет новым телом. К тому же зуд, отеки, фантомные боли… да мало ли что еще может случиться. Если вы хотите, чтобы пациент был готов к тесту на дееспособность, то следует как можно дольше беречь его от эмоционального шока. Это не только мое мнение, так же считает и доктор Розенталь. Наш пациент еще и очень нестабилен эмоционально.

— Да, я знаю.

— Мистер Саломон, похоже, вам следует принять транквилизатор. Как вы думаете?

Саломон выдавил улыбку.

— Только если в нем есть спирт.

Хедрик усмехнулся.

— Хотите шотландского?

— Да! И без воды. Точнее, самую малость.

— Я налью лекарство, а вы добавите воду по вкусу. Я и себе пропишу то же… мне этот случай не дает покоя. Хотя сейчас мы пишем историю медицины.

Глава 8

Доктор Гарсиа протер руку Джейка Саломона на месте укола.

— Теперь подождите три минуты. Десять кубиков этого транквилизатора — и вы смогли бы в полном спокойствии созерцать свое собственное повешение.

— Спасибо. Доктор Хедрик, что сейчас беспокоит Иоганна? Ваш отчет был довольно расплывчатым.

— Пациент не хочет говорить с нами. Он все время требовал вызвать вас.

— Он уже знает? Или, вернее, если он знает, то что нам теперь делать?

Хедрик обратился к своему коллеге.

— Что скажете, доктор Гарсиа?

— Вы знаете мое мнение, доктор. Ваш пациент выздоровел. Он еще слаб, но лишь потому, что слишком долго находился в постели. С медицинской точки зрения нет никаких показаний для постельного режима.

— Доктор Розенталь?

Психолог пожал плечами.

— Человеческий мозг — странная и загадочная вещь… и чем дольше я его изучаю, тем меньше я уверен в своих выводах. Но в одном я согласен с доктором Гарсиа: нельзя все время держать пациента привязанным к постели.

— Пора, советник, — сказал Хедрик.

— И меня назначили добровольцем, — вздохнул Саломон.

— Если захотите, любой из нас пойдет с вами, сэр. Но пациент наотрез отказывается разговаривать с нами. Мы будем наготове, если потребуется помощь. Сестра имеет указание покинуть вас, если вы ей скажете. Вы, а не пациент. Но не волнуйтесь. Я буду наблюдать за вами по видео. Доктор Гарсиа и доктор Розенталь будут дежурить у мониторов.

— Я не волнуюсь. Должно быть, подействовало ваше лекарство. Хорошо, я пойду… и будь что будет.

— Джейк! — воскликнул Иоганн Смит, когда тот вошел. — Где, черт возьми, вы были? За последние три недели вы только раз навестили меня. Один раз, черт вас побери!

— Я работал, чего нельзя сказать о вас.

— Вы так думаете? Физиотерапия — чертовски тяжелая работа, вам такая и не снилась, причем без выходных.

— Иоганн, у меня самого сердце дрожит как овечий хвост. Я десять дней не вставал с постели, Хедрик наверняка сказал вам об этом. Мне и сейчас паршиво. Так что подвиньтесь, ленивый-то вы ублюдок, и дайте мне поваляться. Черт возьми, Иоганн, я уже не молод. Я не могу прыгать через обруч каждый раз, когда вы щелкаете пальцами.

— Ну-ну, Джейк, не обижайтесь на меня. Я знаю, что вы болели. Я велел послать вам цветы. Вы их получили?

— Да, спасибо.

— Странно, я ничего не посылал. Здорово я вас подловил, а? Джейк, я никогда никого не заставляю работать слишком много, но я хотел бы, чтобы вы хоть изредка давали о себе знать, раз уж вы числитесь у меня в штате.

— Я у вас не в штате.

— Как? Что за чушь?

— Когда суд назначил меня вашим опекуном, Мак-Кемпбелл назначил мне символическое жалованье — десять долларов в месяц. Это все, что я имею с вас… и я еще не получал эти деньги.

Иоганн с недоверием посмотрел на него.

— Ну, это мы быстро исправим! Передайте судье Мак-Кемпбеллу, что я…

— Не надо, Иоганн. Это было необходимо, чтобы заткнуть рты вашим внучкам. Что вас теперь беспокоит? Миссис Бранка? Вы каждый день получали сообщения от агентства. Ее нигде нет. У меня уже целый ящик отчетов — и в них говорится лишь о том, как они вкалывают. Хотите их почитать? Я вижу, у вас теперь есть читающая машинка.

— Глупости, Джейк. Зачем мне читать эти отчеты? Да, я беспокоюсь за Юнис. Черт возьми, даже если она не хотела больше на меня работать, она могла хотя бы навестить больного. Но не это сейчас меня беспокоит… то есть я имею в виду, что я послал за вами не из-за этого. Сестра!

— Да, сэр?

— Сестра!

— Да, мистер Саломон?

— Спросите доктора Хедрика, можем ли мы остаться наедине. Я не думаю, что мистер Смит повесится на люстре из-за того, что у меня нет диплома медсестры.

— Мистер Саломон, доктор Хедрик говорит, что у нас замечательные результаты. Не так ли, мистер Смит? Если вы хотите поговорить наедине, я могу выйти. Если я понадоблюсь, нажмите вот эту красную кнопку.

Она улыбнулась и вышла.

— Ого! Вот так сюрприз! — произнес Иоганн.

— Почему же? Дела у вас идут на поправку, Хедрик так и говорит.

— Хм… Бойся данайцев, дары приносящих. Джейк, наклонитесь, я буду говорить шепотом… Они вполне могли поставить где-нибудь микрофон, у них не заржавеет.

— У старого дурака мания преследования. Зачем Хедрику подслушивать наш разговор?

— У молодого дурака, — поправил Иоганн. — Я снова молод. Мания преследования? Что ж, может быть. В любом случае я не хочу, чтобы кто-нибудь кроме вас услышал, что я скажу. Если я ошибаюсь, кто-нибудь может повторить мои слова в суде, когда будут проверять, насколько я поглупел. Так что подставляйте ухо и слушайте… Я почти уверен, что мое новое тело — женское!

В ушах у Саломона загудело, он обрадовался, что Гарсиа сделал ему успокаивающий укол.

— Да? Интересная мысль. А если это и в самом деле так, что вы собираетесь делать? Отнесете его в бюро жалоб и потребуете другое?

— Джейк, не прикидывайтесь идиотом. Какое бы тело у меня ни было, я уже ничего не могу изменить… А если оно женское… что ж, поначалу мне будет странно, потом привыкну. Половина человеческой расы обходится женскими телами; думаю, что и я смогу. Но разве вы не понимаете? Если я прав, то, значит, мне не давали смотреть на себя, потому что боялись, как бы у меня крыша не поехала. Еще бы! Но я не такой слабак. Черт возьми, мне не дают взглянуть на собственное тело, покрыли простыней. Я не вижу своих рук, на мне столько всяческих приспособлений, что не различить даже общих очертаний моей фигуры. На голове — полотенце. Мне кажется, волосы у меня растут назад. Если я достаточно уродлив, то я не смог бы определить пол по лицу. По моему новому лицу.

— Пожалуй. Но что натолкнуло вас на такую странную мысль?

— Некоторые наблюдения. Особенно то, что я уже могу пользоваться руками, а мне это разрешают только во время контрольной физиотерапии. Я не могу даже до себя дотронуться, меня тут же привязывают к постели, якобы опасаясь «неосознанных мышечных действий». Поначалу мои мышцы действительно сокращались сами по себе, но теперь я их полностью контролирую. Ну, ничего… Наконец-то нас оставили наедине. Так что приподымите простыню и посмотрите! Скажите мне, Джейк, я мужчина или женщина? Скорее, сестра может вернуться.

Саломон долго молчал.

— Иоганн… — промолвил он наконец.

— Что, Джейк?

— Вы женщина.

Иоганн Смит некоторое время лежал молча, затем сказал:

— Слава Богу, теперь я знаю наверняка. По крайней мере я не сошел с ума. Если, конечно, «женщина» и «сумасшедший» не синонимы. Джейк, как это случилось?

— Я знал об этом все время, Иоганн. Мне было очень трудно… видеть вас и не выдать себя. Вы правы: ваши врачи боялись эмоционального шока. Поначалу вы были очень слабы.

— Но они меня не знают… гораздо больше я, помнится, удивился, когда узнал, что девочки отличаются от мальчиков. Мне тогда лет шесть было, и девочка, что жила этажом ниже, показала мне. Но как это случилось, Джейк? Ведь договор ничего такого не предусматривал.

— Предусматривал.

— Да?

— Вы не оговорили ни расу, ни пол. Вы написали «здоровое тело, от двадцати до сорока лет, с группой крови АВ-отрицательная». И больше ничего. Иоганн задумался.

— Да, но я и подумать не мог, что меня упрячут в женское тело.

— А почему нет? Врачи же каждый день пересаживают женские сердца в мужские тела и наоборот.

— Да, верно. Я лишь говорю, что никогда об этом не думал. Но даже если бы я и подумал об этом, вряд ли я бы рискнул наполовину урезать свои шансы, сделав оговорку насчет пола. К тому же я никогда не плачу над пролитым молоком. Хорошо, теперь, когда я все знаю, от меня можно не прятать зеркало. Пожалуйста, позовите доктора и скажите ему, что я хочу видеть себя сейчас же и не желаю слушать никаких отговорок.

— Хорошо.

Саломон вызвал сестру, а сам вышел. Его не было минут пять. Он вернулся вместе с докторами Хедриком, Гарсиа и Розенталем и со второй сестрой, которая несла большое ручное зеркало.

— Как вы себя чувствуете, мисс Смит? — спросил Хедрик.

Он криво улыбнулся.

— Значит, теперь я «мисс» Смит, вот как. Намного лучше, спасибо. Теперь я спокоен. Вы могли бы сказать мне об этом еще несколько недель назад, Я не такой уж слабый, как вы думаете.

— Возможно, мисс Смит, но я обязан делать лишь то, что наверняка не повредит пациенту.

— Я не в претензии. Но теперь, когда секрета больше нет, пожалуйста, велите сестре показать, как я выгляжу.

— Конечно, мисс Смит.

Доктор Гарсиа подозвал сестру и сел; Хедрик встал с одной стороны постели, Розенталь — с другой. Только тогда Хедрик взял у сестры зеркало и дал пациенту взглянуть на себя.

Иоганн Смит посмотрел на свое лицо сначала с заметным интересом, затем с недоверием… а потом — с неподдельным ужасом.

— О Боже мой! Боже мой! Что они с нами сделали? Джейк, вы все знали?!

Лицо юриста конвульсивно дергалось — он пытался сдержать слезы.

— Да, я знал, Иоганн. Поэтому я и не мог найти ее для вас… она ведь все время была здесь. Прямо здесь… и мне приходилось… говорить с ней!

Он не смог больше сдерживать себя и зарыдал.

— Джейк, как же вы позволили им сделать такое? Юнис… о-о… Юнис, моя дорогая, прости меня… Я не знал!

Ее рыдания перекликались с его, только на октаву выше.

— Доктор Гарсиа! — крикнул Хедрик.

— Начинаю, доктор!

— Доктор Розенталь, позаботьтесь о мистере Саломоне. Сестра, помогите ему. Он сейчас упадет! Дьявол! Где этот чертов аспиратор?!

Через пять минут в комнате стало тихо. Пациента усыпили. Доктор Хедрик, убедившись, что с мисс Смит ничего не случилось, передал дежурство доктору Гарсиа и покинул комнату.

Он нашел мистера Саломона лежащим на кушетке в комнате с мониторами, доктор Розенталь сидел рядом.

На шее у него висел стетоскоп. Хедрик вопросительно взглянул на психолога, тот одними губами ответил:

«О'кей», затем вслух добавил:

— Посмотрите сами.

— Хорошо, доктор.

Хедрик сел на место Розенталя, подвинул стул поближе к кушетке, взял Саломона за запястье и сосчитал пульс.

— Как вы себя чувствуете?

— Со мной все в порядке. Извините, я, наверное, выглядел глупо. Как она?

— Спит. Вы любили ее?

— Мы оба любили ее, доктор, она была ангелом.

— Не сдерживайте себя, плачьте. Слезы — смазка для души. Мужчинам было бы легче жить, если бы они плакали так же легко, как женщины. Не правда ли, Розенталь?

— Правильно, доктор. Там, где мужчины плачут, меньше нужды в моей профессии. — Он улыбнулся. — Мистер Саломон, я оставляю вас в надежных руках. Мне пора идти на охоту, состричь несколько голов для моей коллекции. Конечно, если я вам больше не нужен, доктор Хедрик.

— Идите, Розенталь. Приходите утром, когда мы разбудим пациента. Скажем, в десять часов.

— До свидания, доктор Розенталь. Спасибо вам. Спасибо за все.

— Ну что вы, советник. Смотрите не покупайте у этого ветеринара порошок от блох.

Он вышел.

— Мистер Саломон, — сказал Хедрик, — в этом огромном доме много постелей. Не хотели бы вы вздремнуть в одной из них? Часов в девять или в десять я могу вам дать таблетку, и вы проспите часов восемь без снов.

— Со мной и так все в порядке.

— Ну, раз вы так говорите… Я не могу лечить вас насильно. Но как человек, который успел хорошо узнать вас… я больше беспокоюсь за вас, чем за моего пациента. Когда вы назвали ее ангелом, вы имели в виду донора, а не мисс Смит?

— Да, конечно. Юнис Бранку.

— Я не знал ее, а ангелов встречал редко. Врачи, как правило, видят людей не в лучшем свете. Но ее тело сделало бы честь любому ангелу; я никогда не видел более здорового тела. По документам ей двадцать восемь лет, но физиологически она на пять лет моложе… я имею в виду мисс Смит. Мисс Иоганн Смит могла бы не перенести сильный удар и покинуть это тело. Но у нее крепкое молодое тело, и оно удержит душу. Но вы перенесли не меньший удар, и, простите, вы уже не молоды. Если вы не будете спать здесь, что было бы лучше всего…

— Я не хочу спать здесь!

— Очень хорошо. Тогда мне надо проверить ваше сердце, легкие и давление. Если показания мне не понравятся, я буду настаивать, чтобы вы отдохнули, и пошлю за вашим врачом.

— Он не выезжает на дом.

— Значит, он плохой врач; врачи должны быть там, где в них нуждаются. Это очень непрофессиональное замечание, поскольку профессиональная этика запрещает врачам дурно говорить о коллегах и отзываться о них иначе как о святых, даже если они бездельники, которые думают только о своем гонораре. Никому не говорите, что я сказал, а то меня могут исключить из профсоюза. А теперь я осмотрю вас. Вы не против?

— Нет. Валяйте. И я приму перед сном эту вашу таблетку, если вы разрешите взять ее домой. Обычно я не принимаю ничего такого, но сегодня — особый случай.

— Хорошо. Снимите, пожалуйста, рубашку…

Через несколько минут он снял фонендоскоп и сказал:

— Мистер Саломон, я не так силен в психологии, как доктор Розенталь, но, если вы хотите что-то сказать, я тоже могу вас выслушать. Я знаю, что все это сильно вас беспокоит. Я знаю, что самое страшное позади. Иоганн Смит теперь знает, что он мисс Смит, но сильнее всего его потрясло то, что у него теперь тело его бывшей секретарши. Кризис позади. Если вас еще что-нибудь беспокоит, скажите мне. В моей профессии, как и в вашей, конфиденциальная информация разглашению не подлежит.

— Я не прочь поговорить о Юнис, но я не знаю, что сказать.

— Ну, вы могли бы рассказать мне, как случилось, что такая красивая девушка погибла. Я ведь даже не знал имя донора, пока вы мне не сказали. В договоре был пункт о секретности. Поэтому мы ничего не спрашиваем; ведь документы, подтверждающие согласие донора, в полном порядке.

— Да, в договоре оговаривалась секретность. Мы никогда не узнаем почему, но я думаю, что у этого ребенка… я имею в виду Юнис, хотя она и женщина, и притом очень образованная… Я намного старше ее и всегда буду думать о ней, как о ребенке. Так вот, у этого ребенка могло возникнуть романтическое желание пожертвовать тело своему боссу, если бы ей оно больше не было нужно, и сделать так, чтобы босс поначалу не узнал об этом. Это смешно, но как раз в ее характере. Она была очень доброй. Я предупреждал вас, как это может подействовать на Иоганна.

— И очень хорошо, что вы это сделали. Я считаю — и доктор Розенталь тоже, — что пациент бы не поправился после операции, если бы мы не приняли необходимых мер предосторожности… чтобы она не узнала о своем поле. Из-за близких отношений между пациентом и донором.

— Да, близких. Близких для нас обоих, доктор. Я не преувеличиваю, но, если бы я был хотя бы всего в два раза старше Юнис, я пошел бы на что угодно, но сделал бы ее своей женой. И я уверен, что то же самое можно сказать о Иоганне. Поэтому я знал, что это ударит Иоганна гораздо сильнее, чем если бы он просто узнал о ее смерти.

— Что это было? Авария?

— Нет, гораздо хуже. Ее убил грабитель. Вероятно, психопат, но теперь это не имеет значения, поскольку охранники Иоганна поймали его на месте преступления и тут же убили. Поэтому она и была спасена, точнее, ее тело. Они сразу же доставили ее в больницу, думали, что еще не поздно.

Джейк Саломон вздохнул.

— Мне и вправду легче от нашего разговора.

— Вот и хорошо. А как случилось, что охранники были рядом и все же опоздали выручить ее?

— Бедняжка хотела сэкономить минут десять. Она была донором и сдавала кровь. У нее АВ-отрицательная, и…

— А, теперь я понимаю, почему мисс Смит показалась мне знакомой. Я однажды видел ее, когда она сдавала кровь пациенту. Красивая девушка, очень мягкая и дружелюбная. Она была одета в… экзотическом стиле.

— Вы хотите сказать, в эротическом стиле? Давайте не будем пользоваться эвфемизмами. Да, она одевалась именно так. Она знала, что красива, и была не прочь поделиться своей красотой с другими. Вела себя соответственно.

— Жаль, что я ее не знал.

— Да, жаль, доктор: ваша жизнь стала бы богаче. Ее вызвали сдавать кровь, и охранникам Иоганна было приказано сопровождать и защищать ее. Они должны были встретить ее у двери, довести до машины, доставить в клинику и ждать ее там. Но это был срочный вызов, а она живет… жила… на девятнадцатом уровне в одном из этих ульев на северной окраине. Там, конечно, был автомобильный лифт, но он был не в состоянии поднять броневик Иоганна. Бедняжка решила сэкономить минут десять и воспользовалась пассажирским лифтом, не дожидаясь эскорта. И там на нее напали и убили.

— Жаль. Наверное, она не знала, что мы вполне можем продлить жизнь пациента на десять минут, если знаем, что донор уже на пути к нам.

— Может быть, знала, а может, и нет. Юнис Бранка всегда спешила.

— Жаль. Можете надеть рубашку. Сколько, вы сказали, вам лет?

— Я не говорил. Скоро будет семьдесят два.

— Удивительно. Вы выглядите моложе. Я имею в виду не столько ваше лицо, сколько организм.

— Да, лицо у меня некрасивое. Я знаю.

— Такие лица, как ваше, обычно называют своеобразными. Вы кажетесь мне лет на двадцать моложе.

— Я принимаю гормоны.

— Не думаю, что это вам нужно. Если хотите, можете идти домой. Или оставайтесь. Я бы хотел подключить монитор к вашему сердцу и снять кардиограмму. Профессиональный интерес.

(«И хочу убедиться, что вы не отбросите копыта после такого потрясения».)

— Гм… Я устал. Могу я лечь спать, не ужиная? И нельзя ли увеличить дозу снотворного, чтобы я спал двенадцать часов, а не восемь?

— Конечно.

Вскоре Джейк Саломон лег в постель и уснул. Хедрик поужинал, взглянул на своего пациента, велел ночным дежурным вызвать его, если показания на дисплее превысят определенные величины, лег в постель и уснул. Ему не потребовалось снотворное.

А Иоганн Смит спал неспокойно, несмотря на снотворные инъекции. Во сне старик в позаимствованном черепе пробормотал:

(— Юнис?

— Я здесь, босс. Спите.

— Хорошо, моя дорогая. Я лишь хотел узнать, где вы.

— Не беспокойтесь, босс. Я здесь.)

Иоганн улыбнулся во сне, и спал уже спокойно, и сны ему снились хорошие.

Глава 9

В комнату вошла дежурная сестра с подносом.

— Доброе утро, мисс Смит! Как мы себя чувствуем?

— Не знаю, как вы, а я зверски голодна.

— Хорошо! Сегодня на завтрак овсянка, апельсиновый сок и яйцо всмятку. Мы пропитаем яйцом небольшой тост, чтобы его легко было глотать. Я немного приподниму кровать.

— Мисс Слоун…

— Да? Позвольте, я заткну вам салфетку под воротник.

— Перестаньте, а не то я вам скажу, куда ее следует заткнуть! Раскройте и развяжите меня. Я сам буду есть.

(— Босс, не грубите ей. Она старается вам помочь.

— Юнис!

— Конечно, дорогой… я же обещала, что никогда не покину вас.

— Но…

— Тихо, она что-то говорит.)

— Мисс Смит, вы знаете, что я не могу этого сделать. Пожалуйста, поешьте, дорогая, ведь это так вкусно.

— Гм… Да, конечно, вы не можете развязать меня без разрешения доктора Хедрика. Извините, что накричал… накричала на вас. (Ну, уже лучше, босс!) Но не надо меня кормить. Лучше найдите доктора Хедрика и скажите ему, что я опять вредничаю. Можете ему сказать, что если он не удовлетворит мои неразумные просьбы, то пусть лучше попытается разыскать мистера Саломона. Потому что если кто-то попытается кормить меня с ложечки, то я изо всех сил постараюсь выплюнуть пищу на потолок.

(— Так лучше, Юнис?

— Немного, босс, примерно процентов на десять.

— А, черт, у меня нет опыта быть женщиной.

— Я научу вас, босс.

— Юнис, вы действительно здесь или я сошел с ума, как они и предполагали!

— Обсудим это позже, дорогой босс. Сейчас вам предстоит встретиться с доктором и… Ничего не говорите обо мне… вы ведь сами знаете, что будет. Они никогда не развяжут наши руки. Вы знаете об этом, не так ли!

— Конечно, знаю! Неужели вы думаете, что я сумасшедший!

— Это неуместно и нематериально, как сказал бы Джейк. Главное, не говорите доктору Хедрику — или кому бы то ни было еще — что я здесь… иначе они наверняка решат, что вы спятили. А теперь я умолкаю.

— Не уходите!

— Босс, я никогда не уйду, я просто немного помолчу. Нам лучше всего говорить, когда вокруг никого нет. Но все же я буду вас поправлять, если вы будете делать ошибки.

— Будете пилить меня, как сварливая жена!)

Иоганн услышал ее смех.

(— Я ведь всегда это делала, босс. А теперь — внимание. Приближаются фараоны.)

В комнату вошли доктор Хедрик и доктор Гарсиа.

— Доброе утро, мисс Смит.

— Доброе утро, господа.

— Сестра говорит, что вы хотите попробовать есть самостоятельно.

— Да, но это не все. Я хочу, чтобы убрали все эти ремни и зажимы, все до одного.

— С тем, чтобы позволить вам есть самостоятельно, нет никаких проблем. Это хорошая мысль, хорошая тренировка. Что касается остального… надо подумать.

— Доктор, маскарад окончен. Если вы считаете, что вам что-то мешает снять все эти приспособления, то забудьте о завтраке. Авось не умру от голода. Вызовите моего юриста.

— В общем-то мистер Саломон здесь, в доме…

— Тогда позовите его!

— Минуточку, мисс Смит. — Доктор Хедрик взглянул на доктора Гарсиа, который уже сел за пульт; доктор Гарсиа кивнул.

— Как насчет разумного компромисса? Или, по крайней мере, выслушайте меня.

— Хорошо, я вас выслушаю, но… (Помолчите, босс!) Я вас выслушаю, доктор.

— Вы же знаете, мистер Саломон пожилой человек и у него вчера был тяжелый день. Я уговорил его остаться на ночь и отдохнуть. Мне сказали, что он только что встал и еще не завтракал. Я уже позавтракал, и доктор Гарсиа тоже, но это было уже давно, так что мы могли бы еще раз перекусить. Давайте я развяжу вам руки. Вы сможете есть сами… но отвязывать ваш таз… Как вы, наверное, уже поняли, там слишком сложная система трубок и прочего. Это займет слишком много времени. Я думаю, вы можете пригласить мистера Саломона позавтракать с вами… и нас тоже. Мы все вместе, вчетвером, обсудим, что нам делать дальше. Я исполню все указания вашего опек… вашего юриста. И если он решит заменить меня, я уйду.

— Мой опекун, — спокойно уточнила Иоганн. — Да, сделаем все, что он потребует. Но я надеюсь, что он не станет заменять вас, доктор Хедрик. Я была несносным пациентом и теперь сожалею об этом. Я знаю, какую удивительную работу вы проделали со мной… и очень вам благодарен… благодарна.

— Спасибо, мисс Смит.

— Мне будет очень приятно, если вы, господа, составите мне компанию за завтраком… и развяжете мне руки.

(— Босс!

— Что вас беспокоит, крошка? Мне кажется, я веду себя как настоящая леди.

— Да… но ни в коем случае не позволяйте господам завтракать с нами, пока мы не приведем себя в порядок! Мы не накрасились, и волосы растрепаны. Это же ужасно!

— Но, послушайте, дорогая, будут только наши врачи и Джейк.

— Все равно. Я больше знаю о том, что значит быть девушкой, чем вы, не так ли? Вы помните, чтобы я приходила на работу без косметики и с копной вместо волос? Мне всегда приходилось вставать чуть свет. чтобы выглядеть для вас как можно лучше. Не так ли?)

— У вас что-нибудь болит, мисс Смит?

— Нет. Извините, доктор, я просто задумалась. Если я буду завтракать с мужчинами, то не должна ли я начать учиться вести себя как настоящая дама? Для меня это непривычно, вы знаете. На мне есть косметика?

Хедрик, казалось, удивился.

— Вы имеете в виду губную помаду?

— Да, то, чем женщины раскрашивают лица. Я уверена, что не только помадой. И мне надо причесать волосы. Да, они у меня есть?

— Конечно. Они еще короткие, но растут быстро и густо.

— Слава Богу. А я-то уж думала, что у меня пластиковый череп и что мне придется теперь носить парики.

— Вам сделали протезную вставку. Но доктору Бойлу удалось сохранить кожу черепа, и вы никогда не заметите протез. — Хедрик улыбнулся. — Он крепче, чем натуральная кость. Кожа черепа хорошо снабжается кровью, просто волосы еще не отросли.

— Слава Богу. Перхоть есть?

— Не замечал.

— Хорошо, сегодня мы не будем об этом беспокоиться. Доктор, я хочу, чтобы меня накрасили, как даму, которая собирается принять гостей. Пожалуйста, велите кому-нибудь из слуг отнести мистеру Саломону чашку кофе и апельсинового сока вместе с моим приглашением на завтрак. Я думаю, он сможет подождать, пока я приведу себя в порядок.

(— Как у меня получается, Юнис?

— Замечательно, дорогой!)

Доктор Хедрик был озадачен.

— Мисс Смит, когда я собираю предметы, необходимые для обслуживания пациента, я стараюсь предусмотреть все необходимое: продукты, лекарства и так далее. Но впервые в моей практике у меня просят дать губную помаду и косметику.

— У вас с этим не будет никаких сложностей, доктор. В уборной для женщин на первом этаже была губная помада всех цветов и много другой косметики. Все это должно там быть и сейчас. Пусть кто-нибудь из сестер поможет мне. Эта рыжая, симпатичная такая… Мими? Гини? Я имею в виду мисс Герстен. Она должна разбираться в косметике.

(— Да, она разбирается, босс. У нее волосы крашеные.

— Мяу! Помолчите, кисонька.

— Я вовсе не кисонька и ничуть не иронизирую, босс. Она действительно понимает в косметике, хотя ей и приходится носить эту ужасную униформу.)

— Винифред Герстен, — сказал доктор Гарсиа. — Сестра, найдите Вини. И унесите поднос. Завтрак остыл.

Через сорок минут мисс Иоганн Смит была готова к приему. Волосы были уложены, косметика наложена достаточно смело, и результат был одобрен внутренним голосом Смита. Правда, Иоганну показалось, что голос сделал это с неохотой.

(Я могла бы а лучше. Но на этот раз сойдет.)

Кровать была установлена так, чтобы мисс Смит могла сидеть, откуда-то принесли халат, который гармонировал с ее глазами. Но главное — ее руки были теперь свободны.

Иоганн обнаружила, что у нее дрожат руки. Она объяснила это волнением и решила, что если ей будет трудно есть вилкой, то придется есть то, что не упадет на ее халат и не испачкает его… к тому же волнение перебило аппетит.

(— Успокойтесь, босс, дорогой. Я сама буду есть.

— Но…

— Никаких «но». Я кормлю себя уже много лет. Тело все помнит, босс. Вы разговаривайте с господами, а о калориях я сама позабочусь. А теперь молчим. Они подходят.)

— Можно войти?

— Пожалуйста, господа. Доброе утро, Джейк. Надеюсь, вы хорошо выспались.

(Подайте ему руку, босс.)

— Спал как ребенок.

— И я тоже.

Иоганн протянула руку юристу. Саломон взял руку, приблизил к губам и после мгновенного замешательства поцеловал. Иоганн так удивилась, что чуть не рывком убрала руку назад.

(— Черт возьми! Джейк меня что, за голубого принимает?

— Он принимает вас за красивую девушку, какая вы и есть. Слушайте, босс, о Джейке мы поговорим позже.)

— Я нарушаю вашу компанию, — извинился доктор Розенталь. — Можно мне войти, мисс Смит?

— Конечно! Я очень рада вас видеть. Кто-то же должен убедить этих джентльменов, что у меня все в порядке с головой? Надеюсь на вас, доктор.

Психолог улыбнулся в ответ.

— Меня легко уговорить. Должен сказать, что ваше состояние улучшается прямо на глазах. Вы замечательно выглядите, мисс Смит.

Иоганн улыбнулась и подала ему руку. Розенталь наклонился и поцеловал ее, но не быстро и испуганно, а нежно и с видимым чувством. Иоганн почувствовала, как по руке пробежала дрожь.

(— Эй, что это?

— Не связывайтесь с ним, босс. Это сущий волк, я вижу.)

Выпрямившись, он не сразу отпустил ее руку, еще раз улыбнулся и только тогда отошел. Иоганн хотела спросить, всегда ли он так обращается с пациентами, но раздумала. Она почувствовала некоторую досаду из-за того, что другие два доктора не оказали ей таких же знаков внимания. Джонни Шмидт родился в таком месте, где целовать руки было не принято. Он к этому так и не привык, но мисс Иоганн Смит начинала понимать, что эта архаичная традиция — дело привычки. У нее слегка закружилась голова.

Ее выручил голос, прозвучавший из двери, голос ее дворецкого.

— Можно подавать, мисс Смит?

— Каннингэм! Рада вас видеть. Да, подавать.

Иоганн задумалась. Кто это дал указание сделать завтрак таким официальным?

Слуга посмотрел мимо нее и сказал бесцветным голосом:

— Спасибо, мисс.

Иоганн удивилась. И Каннингэм, и вся мужская часть прислуги (да и женская отчасти) были словно загипнотизированы. Конечно, тут поневоле напугаешься.

(— Бедняжка боится!

— Конечно. Успокойте его, босс.)

— Подойдите ко мне, Каннингэм.

— Да, мисс.

Дворецкий осторожно подошел к ней и остановился на почтительном расстоянии.

— Подойдите ближе. Взгляните на меня. Не отводите глаз, Каннингэм. Вас шокирует мой вид, не так ли?

Каннингэм сглотнул слюну и ничего не ответил.

— Конечно, шокирует, — продолжала Иоганн. — Но если это шокирует вас, то представьте, каково мне. До вчерашнего дня я сам не знал, что меня превратили в женщину. Мне придется к этому привыкнуть. И вам тоже. Внутри я все тот же придирчивый, несносный и неблагодарный старый негодяй, который взял вас на службу девятнадцать лет назад. И я по-прежнему буду требовать безупречной службы, не замечая ваши старания и забывая сказать «спасибо». Ну, теперь мы понимаем друг друга?

Слуга выдавил из себя улыбку.

— Да, сэр. То есть… да, мисс.

— Вы все еще называете меня «сэр», но вам придется поскорее привыкнуть к титулу «мисс», а мне придется привыкнуть к такому обращению. Нам, старым обезьянам, придется разучивать новые ужимки. Как чувствует себя миссис Каннингэм?

— Лучше. Спасибо, мисс.

— Хорошо. Скажите своей Мэри, что я спрашивала о ней. Теперь можете подавать.

Завтрак прошел почти весело. Иоганн пригубила вино, одобрила его, но пить отказалась. Аромат вина буквально обжег ее, будто крепкий бренди, и она поразилась его удивительно богатому букету. Однако она не стала рисковать и ограничилась апельсиновым соком.

Разговор за столом шел живо и в основном касался хозяйки, но о ней не говорили как о пациенте. Мужчины, казалось, состязались друг с другом, желая привлечь ее внимание… Иоганн обнаружила, что ей это нравится. Она часто смеялась, отвечала на их шутки, шутила сама.

Правда, она видела, что Джейк ел мало и без аппетита, все время смотрел на нее и отводил взгляд, лишь когда она смотрела в его сторону. Бедняжка Джейк.

(— Юнис, что мы будем делать с Джейком?

— Позже, босс… не все сразу.)

Она была снова удивлена, когда Каннингэм подошел забрать ее тарелку — оказалось, что яичница, две булочки, апельсиновый сок, полстакана молока и одна из трех колбасок исчезли.

— Кофе, мисс?

— Я не знаю… Доктор Хедрик, мне можно кофе?

— Мисс Смит, теперь, когда вы можете есть сидя, нет оснований воздерживаться от того, что вам нравится.

— Это следует отметить. Это первый мой кофе за последние десять лет. Полчашечки для меня, Каннингэм, и полные для господ. Да, Каннингэм… у нас есть «Мум» девяносто седьмого?

— Конечно, мисс.

— Заморозьте и принесите. — Она несколько повысила голос. — А если здесь есть неженки, которые не пьют шампанское по утрам, пусть они незаметно улизнут.

Никто не ушел. Когда бокалы были наполнены, встал доктор Хедрик.

— Господа, тост…

Все встали, Иоганн подняла свой бокал. Но не выпила: тост был за «нашу великолепную и очаровательную хозяйку… долгих ей лет жизни!»

— Аминь! Виват! — и следом — звон стекла.

Иоганн почувствовала, как на глазах наворачиваются слезы, но вытирать не стала.

— Спасибо, господа. Каннингэм, принесите новые бокалы.

Когда они были наполнены, она сказала:

— Я прошу вас постоять еще. — Она подождала, пока все встали. — …Выпьем за доктора Бойла и за вас, Джейк, старый друг. Если бы не ваша верность, если бы не ваша помощь, меня бы здесь уже не было… И конечно, за вас, доктор Хедрик, и за всех врачей, которые помогали вам и доктору Бойлу… и за всех терпеливых сестер, на которых я кричала… но все это может подождать. Я прошу вас выпить… — Из глаз потекли слезы, — за вечную память самой очаровательной, самой доброй и самой храброй девушки, которую я когда-либо знал… за Юнис Бранку.

Тост потонул в тишине. Потом Джейк Саломон медленно согнулся в кресле и закрыл лицо руками.

Доктор Хедрик бросился к нему, доктор Гарсиа — с другой стороны. Иоганн беспомощно смотрела перед собой.

(— О Боже, зачем я это сделал! Но, дорогая, я же сказал это от чистого сердца.

— Я знаю, босс, и очень это ценю. Ну, ничего, Джейк должен понять, что я мертва. И вы тоже.

— Вы умерли, Юнис!

— Не беспокойтесь из-за этого слова, босс. Я здесь и никогда от вас не уйду. Я же обещала вам. Разве я когда-нибудь нарушала свое слово!

— Нет, никогда.

— Поверьте мне и на этот раз. Но сейчас надо позаботиться о Джейке.

— Как, дорогая!

— Придет время, и вы узнаете. Поговорим позже, когда будем одни.)

Доктор Розенталь склонился над ней.

— С Вами все в порядке, дорогая?

— Да, только очень жаль, что так получилось с мистером Саломоном. С ним-то все в порядке?

— Да, скоро ему будет лучше. Мисс Смит, не беспокойтесь о мистере Саломоне. Вы вызвали еще один катарсис, который был ему необходим. А что касается его физического здоровья, то оно в руках доктора Хедрика… а Курт Хедрик не потерял ни одного пациента с тех пор, как начал заниматься врачебной практикой. В вашем доме есть все, что может потребоваться доктору Хедрику… а мистер Саломон даже не болен; ему надо только прилечь и принять успокаивающую таблетку.

Доктор Розенталь сидел с нею, пока уносили тарелки, обеденный стол, стулья и прочее. Вернулись доктор Хедрик и доктор Гарсиа. Иоганн снова спросила:

— Как он?

— Почти заснул. Немного стыдится за эту «сцену» и за то, что «испортил торжество». Это его слова. Больше он ничего не сказал: ведь таблетка, которую я ему дал, живо растворяет подобные эмоции. Как вы?

— Хоть сейчас на танцы, — ответил за нее доктор Розенталь.

— Ну, мы можем начать наше совещание, мисс Смит. Пока вы готовились к завтраку, я обсудил все, что собираюсь сказать, с мистером Саломоном, и он это одобрил. Я больше вас не лечу.

— Нет, доктор Хедрик! Нет!

— Да, дорогая леди, да. Не стоит волноваться. Это лишь означает, что вы здоровы. Здоровы, хоть и слабы еще и за вами требуется уход. Но я не дезертирую, просто передаю вас доктору Гарсиа.

Она взглянула на доктора Гарсиа — тот кивнул,

— Незачем волноваться, мисс Смит.

— Но… доктор Хедрик, вы ведь будете навещать меня? Обещайте!

— С удовольствием. Но, боюсь, это будет не очень скоро. Срочно требуется произвести очень интересную пересадку. Радикальную. Сердце и два легких. Сейчас уже все готово для операции. Мне позвонили еще до того, как вы проснулись, и спросили, можно ли на меня рассчитывать. Я сказал, что позвоню позже, а после того как я увидел вас сегодня утром, я позвонил и сказал что буду оперировать. Конечно, предварительно я обсудил это с мистером Саломоном. — Он улыбнулся. — Так что, если вы позволите, я удалюсь.

Иоганн вздохнула и подала руку.

— Только потому, что это необходимо.

Хедрик взял ее руку, склонился над ней.

— Доктор, неужели вы сперва не продезинфицируете руку? — лениво произнес Розенталь.

— Идите к черту, Рози! — ответил Хедрик и поцеловал ее руку.

Иоганну показалось, что поцелуй длился по крайней мере вдвое дольше, чем поцелуй доктора Розенталя. Она почувствовала, как мурашки пробежали по руке, прислушалась к очень приятному ощущению где-то внутри себя. Да, решила она, если уж я женщина, то обычай целовать руку следует поощрять.

(— Хотите переспать с ним, босс?

— Юнис!

— Да, бросьте вы, босс. Мы теперь сиамские близнецы и должны говорить друг другу только правду. Вы же хотели переспать со мной все это время, но не могли. Вы отдавали себе в этом отчет. И я тоже знала. Мы просто об этом никогда не говорили. И сейчас вы не можете. Но вы можете переспать с ним, если хотите… и это самый лучший способ отблагодарить мужчину. Но будьте аккуратней, дорогушка. Сделайте это здесь, а не там, где вас могут поймать, У него ревнивая жена, это по нему видно.

— Юнис, я не собираюсь обсуждать такую нелепую мысль! Удивляюсь вам! Вы, такая милая девушка… и к тому же замужняя.

— Уже нет, дорогуша! Я не замужем. Помните — «пока смерть нас не разлучит»? Это предел. Так мне сказали в церкви… К тому же я всего лишь дух. Впрочем, он напоминает мне моего мужа, такая же осанка, как у моего вдовца Джо Бранки. О нем нам тоже надо будет поговорить. Доктор собирается уходить. Так что улыбайтесь, если эта идея хоть смутно маячит у вас в голове. А вы об этом наверняка подумали.)

Мисс Смит улыбнулась.

— Доктор, я не прощаюсь с вами, я говорю «до свидания». Как только освободитесь, поспешите навестить меня.

(У вас получается, дорогуша. Получается.)

— Мисс Смит, — обратился к ней доктор Гарсиа.

— Да, доктор?

— Если вы готовы, я позову сестер, и мы отсоединим вас от всех этих приспособлений. Если вы хотите, можно сделать общий наркоз. Я предлагаю местную анестезию. Можно поставить ширму к подбородку, чтобы вы не видели, как я буду делать все это. Если хотите что-нибудь почитать, то текст можно спроецировать на экран. Можно еще включить музыку.

— Лучше одну музыку. Я не хочу читать. Мне все это так интересно. Сделайте местную анестезию. Или вообще не надо анестезии. Боль меня не беспокоит.

— Но она беспокоит меня, поэтому анестезию все же сделаем.

В течение часа она слушала кассету с музыкальными записями от классического рока, к которому Иоганн так и не привык, до кантри, которое было популярным задолго до того, как Иоганн Шмидт родился на свет. Ощущать здоровое тело после стольких дней полной неподвижности было замечательно. Но важнее было другое — это тело обладало высокой чувствительностью, и каждое прикосновение к нему было приятно.

Оно было совсем не таким, как та развалина, которую он оставил. Единственное достоинство того тела состояло в том, что оно хоть кое-как, но работало. То тело напоминало ей подержанный «форд», который он и еще четыре таких же шалопая купили однажды за семьдесят долларов в Балтиморе и на котором они пересекли полконтинента — без фар, без тормозов, без водительских прав, без инструментов, без ничего. Но крепкий уродец тащил их на своих трех цилиндрах со скоростью 25 миль в час. Им то и дело приходилось останавливаться и поливать водой спицы, чтобы те не выпали.

Где-то на грязной дороге в Миссури машина кашлянула и встала. По запаху они определили, что сгорела проводка. Джонни исправил неполадку — обернул сгоревшую проводку пипифаксом, обвязал веревкой… дал газу, и развалюха снова, как и раньше, потащилась вперед.

Интересно, подумала Иоганн, где сейчас эта куча металлолома? И что стало с моим мужским телом? По завещанию оно должно достаться медицинской школе, но поскольку я не умер, то есть не совсем умер, то завещание не вступило в силу. Может, его набальзамировали? Или сожгли? Надо будет спросить.

Несколько раз она чувствовала, как из нее что-то вытаскивали, а один раз — острую боль, которую она, впрочем, стоически перенесла. Она чувствовала какие-то кисло-сладкие тошнотворные запахи, хотела предложить включить вентиляцию, но решила не вмешиваться. Наконец запахи исчезли, и она почувствовала, что ее моют. Потом сменили простыни и прокладки, сняли и ширму у подбородка. Две сестры вышли из комнаты, унося корзину с каким-то мусором.

— Конец, — сказал доктор Гарсиа. — Все прошло хорошо, не так ли?

— Да, все нормально. Я чувствую себя превосходно. — Она пошевелила пальцами ног, раздвинула и снова свела ноги. — Превосходно! Наконец-то я свободна! Доктор, поскольку я больше не привязана к этим проводкам и трубкам, может быть, можно обойтись и без больничной койки? Если я буду пользоваться своей собственной кроватью, я скорее перестану чувствовать себя больной.

— Хм… зачем спешить? Эта постель удобна для массажей, здесь есть боковые перила, которые можно поднимать, когда вы спите, чтобы вы не упали с кровати. Мисс Смит, все сестры больше всего боятся, как бы пациент не выпал из кровати.

— За кого вы меня принимаете? За дитя малое?

— Да, мисс, именно за малое дитя. За ребенка, который только учится пользоваться своим телом. А дети часто падают. Но я не позволю вам падать. Ни во сне, ни когда вы будете учиться ходить, ни когда вы будете принимать ванну, а вам очень скоро этого захочется.

(Не горячитесь, босс!)

— Доктор, я не стану возражать. Но и у моей кровати есть свои преимущества. Стоит нажать на кнопку, и она примет нужную форму. В нее вмонтирован даже гидравлический лифт. Ее можно поднимать на любую высоту, а можно опустить так, что она будет не выше матраса на полу, всего десять дюймов над полом. Ну как? Согласны?

— Хм… все-таки нет.

— Я действительно падала с кровати лет десять назад. Это произвело на меня такое неприятное впечатление, что я заказала специальную кровать. А когда ложилась спать, опускала ее как можно ниже.

— Хм… Может быть, мы пойдем на компромисс. Вы обещаете опускать кровать всякий раз, когда будете ложиться? И даже если не собираетесь спать?

— Одобрено, подписано, зарегистрировано и скреплено печатями, — улыбнулась она.

— Я не думаю, что в этом есть необходимость. Мисс Смит, мы больше не будем мучить вас подробными медосмотрами, но мне хотелось бы постоянно контролировать ваше сердце и дыхание, не мешая вам, однако, вести нормальную жизнь. Именно поэтому я и хотел, чтобы вы оставались на больничной койке. Но если вы позволите прикрепить к вашему телу небольшой передатчик — он весит не более полуфунта, — то мы смогли бы обойтись без больничной койки. Он вам не помешает, скоро вы просто перестанете его замечать. Вы сможете даже купаться, не снимая его, он водонепроницаем.

— Что ж, давайте его сюда, — улыбнулась она.

— Я схожу за ним и велю сестрам поменять кровати.

— Нет, сестрам это будет не по силам. Для этого нужны здоровые ребята, которые разбираются в технике. Позовите лучше Каннингэма. Но спешить некуда. Кстати, о сестрах… Вини, вам не хочется помыть руки или еще чего-нибудь? Я хочу поговорить с доктором наедине.

Рыжеволосая девушка улыбнулась.

— Дорогая, я все слышала. Не обращайте на меня внимания.

— Послушайте, Вини, вы хорошо наложили мне косметику, когда я не знала, как это сделать. Но видите, ли, дорогая… Внешне я женщина. Но там, за моими глазами, я по-прежнему раздражительный старик, который слишком застенчив, чтобы обсуждать интимные вопросы в присутствии симпатичной девушки. А мне это сейчас надо сделать.

— Мисс Герстен, идите к мониторам и отдохните. Я позову вас.

— Да, доктор.

Как только она ушла, Иоганн спросила:

— Вы уверены, что все микрофоны выключены?

— Мы говорим без свидетелей, мисс Смит.

— Называйте меня Иоганн, доктор; это будет мужской разговор… хотя мне и неловко. Ну хорошо. Первый вопрос: я менструировал в последнее время?

На лице доктора Гарсиа отобразилось удивление.

— Вы заметили? Да, менструация только что закончилась; мы вынули тампон, когда снимали трубки, а новый был уже не нужен. Но где же я промахнулся? Я думал, что все предусмотрел и вовремя сделал обезболивание. Вы почувствовали спазмы?

— Вовсе нет. Но ощущения были странными. Именно тогда я и стал подозревать, что я женщина. — Иоганн задумалась. — Может быть, из-за тампонов. Я чувствовал что-то странное там, внизу… а теперь этого ощущения больше нет.

— Мне следовало бы пользоваться медицинскими прокладками, как обычно делают в больницах. Но я не думал, что среди всех этих трубок вы почувствуете тампон, тем более, что его вставили, когда вы были усыплены. Считают, что тампон практически не ощущается.

— Да? Но я что-то чувствовал, хотя и не знал, каким должно быть ощущение.

— Да, раньше мне не приходилось с этим сталкиваться. Ваш случай уникален. Это все, что вас беспокоило, мисс… извините, Иоганн?

— Нет. Гинеколог осматривал мое новое тело?

— Конечно. Доктор Кистра, лучший гинеколог в городе. Он смотрел вас, когда вы еще не могли двигаться, и проверил еще раз, когда сросся спинной нерв. Вы в это время были под наркозом. С этой стороны у вас все в порядке.

— Я хочу видеть полный отчет. Черт возьми, доктор, я теперь отвечаю за это тело… и я знаю о нем столько же, сколько моя бабушка знала о самолетостроении. Другими словами, ничего.

— Я могу принести вам полный письменный отчет, если вы хотите…

— Конечно, хочу!

— Но я могу рассказать все сам, нормальным языком. В отчете слишком много терминов.

— Рассказывайте.

— У вас нормальное женское тело, физиологический возраст — около двадцати пяти лет, календарный — несколько старше. Груди девственные — это не значит, что вы девственница — virgo intacta; это лишь значит, что вы не кормили грудью. Никаких следов хирургического вмешательства, из чего я заключаю, что аппендикс на месте и яичники не тронуты…

— Это означает, что я могу забеременеть?

— Да. Вы не только можете забеременеть, но и обязательно забеременеете, если, конечно, не будете полностью воздерживаться. Я не советую вам пользоваться календарным графиком, лучше всего прибегнуть к противозачаточным средствам, например, сделать шестимесячную вставку в ягодицу. Поскольку ваша кровь АВ-отрицательная, то около 6/7 мужского населения не подходят вам в качестве отцов; ребенок будет дефективным или родится мертвым. Это можно предотвратить, если своевременно обратиться к нам, но спонтанная беременность может плохо для вас кончиться. Планируйте, когда вы хотите забеременеть. А до той поры пользуйтесь контрацептивами.

— Доктор, почему вы так уверены, что я забеременею? Если даже я буду вступать в половую связь… хотя я этого и не планирую… Черт, у меня было всего несколько часов, чтобы привыкнуть к мысли, что я женщина. У меня просто не было времени подумать над тем, каково быть женщиной по-настоящему. Как сказала одна старая дева: «Чушь, сладкий мой, можно это делать хоть тысячу раз — и ничего не случится».

— Если вы нормально приспособитесь к своему новому телу, вам придется «быть женщиной по-настоящему». Иначе вы быстро окажетесь среди подопечных доктора Розенталя или в другом подобном заведении, например, в женском монастыре. Иоганн, в вашем новом теле нормальный женский гормональный баланс; поэтому вам нужно и вести себя соответственно. Но даже если вам вырезать яичники, это не разрешит проблему, а вы будете сожалеть об этом. Что касается сентенции старой девы, то на вас это не распространяется. Потому что у вас уже был ребенок.

— Что?!

(— Босс, что вы суете нос не в свое дело? Я бы и сама могла вам рассказать все, что вы хотите узнать.

— Помолчите, Юнис.)

Гарсиа удивленно взглянул на Иоганна.

— Вы не знали? Я полагал, что раз это тело вашей секретарши, то вы должны были знать, что у нее был ребенок. Или дети.

— Я не только не знал об этом, но я и сейчас этому не верю. Служба безопасности наверняка обнаружила бы этот факт… к тому же Юнис никогда не исчезала из виду так надолго, чтобы выносить ребенка.

— Боюсь, что вам придется в это поверить, э-э… Иоганн. На животе и ягодицах есть следы растяжения — их трудно заметить, если нет загара, да и тогда их можно легко замаскировать косметическими средствами. Но они есть. Они не являются бесспорным свидетельством, поскольку у любой женщины, даже у мужчины такие метки можно спутать с индивидуальными особенностями распределения жирового слоя. Но они очень характерны для тех, у кого дети были. И шейка матки выглядит как у рожавшей женщины. Разница здесь настолько существенна, что даже непрофессионал может определить. Я сам видел. Если хотите, можно сфотографировать.

(Бросьте это, босс!)

— О нет. Я верю вам, вы мне все объяснили.

— Я могу дать вам фото для сравнения. Оно заставит вас быть более аккуратной. Я вовсе не критикую миссис Бранку, я просто предупреждаю вас, что аппарат для производства детей, который вы унаследовали от нее, в отличном состоянии и готов работать каждый лунный месяц. Скажем, дней через десять.

— Я буду осторожен.

— Хотите лекцию по контрацепции?

— Нет. — Иоганн криво улыбнулась. — По-видимому, у меня есть еще неделя, прежде чем что-либо случится.

— Да, около того. Но Иоганн… нет, мисс Смит… знаете, как мы называем девушек, которые полагаются на график?

— Нет. А как?

— Мы заранее называем их матерями.

— Ого!

— Не тяните слишком долго с этим вопросом. Вас интересует еще что-нибудь?

— Нет… не сегодня. Доктор, мне необходимо переварить все, что вы сказали. Спасибо.

— Всегда рад помочь, мисс Смит. Дать указание, чтобы поменяли кровати?

— Я пошлю за Каннингэмом попозже, сейчас я бы хотела отдохнуть. Доктор, прилепите этот ваш приемник мне на ребра. И пусть сестры не беспокоят меня пару часов.

— Конечно, мисс Смит. И позвольте мне поднять перила на кровати, поскольку она повыше десяти дюймов от пола.

— Ах да! Конечно.

Глава 10

— Ну, Юнис?

— Вы хотите услышать о моем маленьком! Босс, вы несносный старикан.

— Дорогая, я не хочу услышать ничего такого, о чем бы вы не хотела говорить. Будь у вас хоть тройня от какой-нибудь дикой обезьяны, это нисколько не повлияет на мое отношение к вам.

— Сладкоречивый старый лицемер. Вы же сгораете от любопытства.

— Нисколько. Это ваше дело и ничье больше.

— Не юлите, босс. Мои дела — ваши дела. Как может быть иначе? Принимая во внимание нашу с вами близость… которая мне по душе, если хотите знать. Вы вернули меня к жизни… когда я была уже мертва, как песок в пустыне. Теперь я счастлива, и если вы будете немного настойчивее, я сдамся.

— Хорошо, дорогая. Как, черт возьми, получилось, что у вас появился ребенок? Когда у вас отыскалось на это время? Мне известна вся ваша биография, начиная со средней школы.

— Босс, в вашем секретном досье была информация о семестре в средней школе, который я пропустила из-за ревматической лихорадки?

— Дайте-ка вспомнить. Да, была.

— Опечатка. Не «ревматическая», а «романтическая» лихорадка. Мне было пятнадцать, и я руководила нашими болельщиками. Наша баскетбольная команда выиграла региональный турнир… и я была в таком восторге, что отдалась стопперу.

— Юнис, леди не подобает говорить «отдалась».

— Босс, иногда вы наводите на меня тоску. По вашим понятиям, я не леди и никогда ею не была. Но у меня столько же прав находиться в этом черепе, сколько и у вас, а может быть, и больше. Поэтому не пытайтесь заставить меня говорить так, как говорила ваша мама . Хотя бы теперь, когда у меня больше нет Джо, с которым можно отдохнуть от ваших чопорных манер.

— Извините, Юнис.

— Джейк Соломон прав, босс. Я люблю вас. Но теперь мы с вами очень близки; нам следует расслабиться и получать от этого максимум удовольствия. Я многому могу научить вас в женских вопросах, если вы позволите. А теперь слушайте и не перебивайте.)

Внутренний голос Иоганна начал изрекать длинную цепь односложных слов, которые были табу во времена его юности.

(— Юнис! Пожалуйста, не надо, дорогая, вам это не идет.

— Замолчите, босс. Я скажу все, что собираюсь сказать, даже если вы оглохнете. — Она продолжила: — Вот, пожалуй, и все. Это были те слова, от которых я заставляла себя воздерживаться в вашем присутствии. А теперь скажите мне, было среди них хоть одно, которое вы не поняли?

— Не в этом дело. Никто не должен произносить слова, оскорбляющие слух других людей.

— Я никогда не делала этого, босс. При людях. Но теперь я у себя дома. Вы хотите, чтобы я снова ушла?

— Нет, нет. А вы уже уходили?

— Конечно, босс. Я мертва, как мне кажется. Но сейчас я здесь и хочу здесь остаться. Если вы мне позволите. Если я смогу расслабиться, наслаждаться жизнью и не бояться обидеть вас. Не понимаю, почему латинские многосложные слова делают из меня леди, а односложные с теми же значениями — нет. Вы и я думаем одним мозгом — вашим, едим одним ртом — моим, вернее, тем, который был моим… и писаем через одну и ту же дырку. Почему бы нам не пользоваться одинаковыми словами? Кстати, что касается писания… о, извините, сэр, я хотела сказать «мочеиспускания»…

— Бросьте ваш сарказм, девочка!

— Кого это вы называете девочкой? На себя посмотрите. Пощупайте, что там у вас между ног? А как вы, бывало, смотрели на эти ноги, сластолюбивый старый козел! Меня даже в дрожь бросало. Кстати, о мочеиспускании. Вскоре надо будет позвать сестру с уткой, поскольку трубок больше нет… а я никак не могу выйти из комнаты, пока вы писаете; там темно, и я могу заблудиться и не найти дорогу назад. Поэтому вам надо или привыкнуть к этому, или прогнать меня навсегда, или смириться с тем, что у вас лопнет ваш новенький мочевой пузырь.

— Конечно, Юнис. Я все понял.

— Я снова вас обидела, босс?

— Юнис, вы меня никогда не обижали. Иногда вы меня удивляли, иногда пугали, но гораздо чаще восхищали. Но вы меня никогда не обижали. Даже вашим перечнем непристойностей.

— Ну, я так и думала. Если вы их уже знали, то вы не могли обидеться. А если вы их не знали, вам тоже было не на что обижаться.

— Хорошо, дорогая. Я больше не буду исправлять вашу речь. Кстати, для справки: я употреблял все эти словечки задолго до того, как родилась ваша мама, а может быть, и бабушка.

— Моей бабушке шестьдесят восемь.

— Значит, я знал их и с удовольствием употреблял задолго до того, как родилась ваша бабушка, потому что они были табу. Но теперь для вас, детей, как я понимаю, они больше не запретны.

— Да, не запретны. Обыкновенные слова. Здорово облегчают разговор.

— Эти слова были в ходу задолго до того, как видео испортило английский язык. Кстати… вы произнесли одно такое слово… как его? Ага, «трахаться».

— Ах да, босс, это слово не следовало включать. Оно не классическое. Это современный сленг. Это глагол, который значит «совокупляться».

— Фу ты! Юнцы! Когда я был ребенком, я знал по крайней мере две дюжины слов со значением «трахаться», некоторые — новые, некоторые — старые, и это помимо обыкновенной ругани.

— Вы не дали мне договорить, босс. Это слово служит для обозначения всевозможных видов совокупления, о которых вы и не слыхивали, которые бы вас так шокировали, что вы бы выпрыгнули из своей постели. Ничего удивительного в том, что вы не слышали раньше этого слова.

— Почему же, слышал. Эй, младенец, у меня есть для вас новость.

— Да, сэр? То есть, мисс Смит, дорогуша. Мисс Смит… Как я смеялась, когда в первый раз услышала это обращение. Но это неплохо, поскольку оно объединяет нас. Скажите, как вам понравился Розенталь? Он вкладывает в поцелуй столько чувства! Больше, чем некоторые парни в постели.

— Дорогая, ваши мысли не только грязные, но очень непоследовательные.

— Как у меня могут быть грязные мысли, когда это, в общем-то, ваш мозг, босс? Я по колени влипла в это дерьмо.

— Замолчите, Юнис, сейчас моя очередь говорить. В том, что вы мне говорите, нет ничего нового. Такие слова существовали на протяжении всей истории. Оргиями наслаждались и в викторианской Англии. Все это было известно и во времена моей юности, хотя на это и смотрели большими глазами. Юнис, поскольку мы пытаемся найти общий язык, то разрешите мне сказать вот что: все, что вы когда-либо видели, пробовали, слышали, я встречал в своей жизни еще до того, как родилась ваша бабушка… и если мне это нравилось, я продолжал это делать, несмотря на риск.) Второй голос некоторое время молчал. (— Может быть, мы просто раньше начинаем? Сейчас меньше риска и меньше запретов.

— Разве?

— О, я уверена, что мы начинаем раньше. Мне было пятнадцать, когда я забеременела, а начала я на год раньше.

— Юнис, дорогая, основная разница между молодыми и старыми и главная причина так называемого конфликта поколений в том, что молодые просто не могут поверить, что старики когда-то по-настоящему были молодыми… в то время как для старика его молодость кажется не такой уж далекой, и его чертовски раздражает, когда кто-либо говорит, что старый хрыч не знает, что такое быть молодым.

— Босс…

— Да, дорогая?

— Босс, я всегда знала, что вы молоды душой, несмотря на все эти старческие пятна на вашем лице… я очень хотела, чтобы вы не были старым и больным. Мне было так больно видеть, как вам больно. Иногда, придя домой, я плакала. Особенно когда вас что-нибудь злило, и вы говорили мне то, что не хотели сказать и о чем позже жалели. Я хотела, чтобы вы стали здоровым… и знала, что это невозможно. Я одна из первых подписала ваш контракт. Точнее, Джо и я… как только мы узнали в Клубе редкой крови о такой возможности. Раньше мы не могли этого сделать, иначе бы вы узнали и запретили мне.

— Юнис! Юнис!

— Вы мне не верите?

— Верю… но от этой мысли у нас появляются слезы.

— Высморкайтесь, босс, и перестаньте хныкать. Ведь все кончилось хорошо. Вы же хотели услышать о моем маленьком. Может быть, это отвлечет ваши мысли от несущественных проблем.

— Только если вы сами хотите рассказать… Юнис, моя любовь. Моя единственная любовь…

— По-моему, я ясно сказала, что хочу. Я расскажу все. Это займет немало времени, но если вы хотите это услышать, если вас это не будет шокировать, то пожалуйста, босс. В рассказе будет много деталей моей сексуальной жизни, которые помогут вам в вашей… точнее, в нашей сексуальной жизни. Или вы в самом деле верите в ту чушь, которую вы говорили доктору Гарсиа о том, что вы и не думаете «быть женщиной по-настоящему»?

— Я не знаю, Юнис. Я не так долго был женщиной, чтобы понять, чего я хочу. Черт возьми, дорогая, вместо того чтобы веста себя как девушка, я сам на девушек заглядываюсь. Например, на эту рыжеволосую сестричку.

— Да, я заметила.

— Это сарказм или ревность?

— Что? Я вовсе не иронизирую, босс, дорогой. Я вовсе не хочу, чтобы мы друг с другом ссорились. Ревность для меня — лишь слово в словаре. Я говорю то, что думаю. Когда Вини накладывала на нас косметику, вы заглядывали ей под халат каждый раз, когда она нагибалась. И я поневоле смотрела. На ней не было бюстгальтера. Вини — женщина и знает это. Если бы у вас было мужское тело, а не только мозг, ей, пожалуй, не следовало бы так близко подходить к вашей постели.

— Вы, помнится, сказали, будто не знаете, что такое ревность.

— Я не ревнива. Я лишь хотела сказать, что все могло бы случиться. Я не критиковала ее, Я не имею ничего против девушек. С девушкой тоже может быть совсем неплохо.)

Иоганн ответил не сразу.

(— Юнис… вы хотите сказать, что у вас были связи с другими… м-м…

— Босс, сегодня не начало двадцатого века. Мы живем в двадцать первом. Так и говорите: трахалась ли я с бабами? Вы спрашиваете, не лесбиянка ли я?

— Нет, вовсе нет! Может быть, я и имел это в виду… Просто я хотел, чтобы вы пояснили, что вы имели в виду. Ведь вы же замужем. Или замужество — лишь прикрытие? Я думаю…

— Перестаньте «думать», дорогой. Трахалась. Я не гомосексуальна. И Джо тоже не гомосексуален. Джо, как кот весной, всегда готов трахаться, и у него это здорово получалось. Правда, когда он рисовал, то забывал обо всем. «Гомосексуальность» — это слово больше не беспокоит никого из моих ровесников. Ни слово, ни сам акт. А почему бы и нет? Правительство это поощряет своей пропагандой ограничения рождаемости. Если бы я была лесбиянкой, у меня бы не появилось притворной «ревматической» лихорадки. Девушки ласковее, но с ними я слишком раскованна; мне гораздо интереснее быть с парнями. Но в какой вы команде, босс? То вы говорите, что мякнете перед Вини: то вы расстраиваетесь из-за того, что она мне тоже приглянулась. Что же вы собираетесь делать с нами, дорогой? На какой вы стороне? Или на обеих? Или вообще обойдемся без секса? Нет, только не это! Я имею право голоса?

— Конечно, имеете.

— Интересно, босс, вы весь оплевались, когда я предположила, что вы могли бы отблагодарить доктора Хедрика в постели… а когда мы говорили о том, чтобы переспать с девушкой, вы немного воспрянули духом. Я думаю, вы ничего не собираетесь себе пришить?

— Юнис, что за чушь вы несете! Любимая, хотя я и счастлив, что мы вместе, но «конфликт поколений» все еще не исчерпан. Виноват, но у меня привычка, выработанная на протяжении всей жизни, никогда не говорить все, что я думаю, женщине, даже если я с ней в одной постели.

— Да, конечно, вы со мной в одной постели!

— Вот именно. И мне поэтому еще трудно говорить вам всю правду. Мне очень трудно стать женщиной. Но еще прежде чем встал вопрос о докторе Хедрике, я задумался над последствиями для женщины… молодой и… богатой.

— Богатой? Я об этом не подумала.

— Юнис, любимая, нам придется думать и об этом. Конечно, мы будем «женщиной по-настоящему».

— Ура!

— Успокойтесь, дорогая. Если бы мы были бедными, то самое простое было бы попроситься назад к Джо. Конечно, если бы он нас принял. Но мы не бедны; мы просто до нелепости богаты, а от богатства избавиться еще тяжелее, чем его приобрести. Поверьте мне. Когда мне было около семидесяти пяти, я попытался несколько разгрузить свое состояние, пока я еще жив, чтобы оно не досталось моим внучкам. Но отдать деньги, не потеряв большую их часть в самом процессе, так же трудно, как загнать джинна в бутылку. Поэтому я сдался и составил мое завещание таким образом, чтобы как можно меньше из моих денег досталось моим так называемым наследникам.

— Так называемым?

— Да, так называемым. Юнис, моя первая жена была милой девушкой, очень похожей на вас, как мне теперь кажется. Но она умерла при родах, и сын от нее давно уже умер. Агнес взяла с меня обещание, что я снова женюсь, и я так и сделал, едва овдовел. От второго брака была девочка, но ее мать развелась со мной, когда ребенку не было и года. Я женился в третий раз — снова дочка, и снова развод. Я толком не знал своих дочек и пережил их и их матерей. Но… Юнис, у вас тоже редкая кровь; вы не знаете, как наследуется тип крови?

— Точно не знаю.

— Жаль. Имея склонность к математике, я выучил схему наследования типов крови так же хорошо, как и таблицу умножения. Потеряв первую жену, я стал более предусмотрительным и обеспечивал присутствие доноров до того, как моих жен направляли в палату для родов. Вторая жена имела кровь группы А, третья — В… позже я узнал, что обе мои мнимые дочки имели группы 0.

— Мне кажется, я что-то упустила, босс.

— Юнис, отец с группой крови АВ не может произвести детей с группой 0. Но не подумайте, что я держал зло на моих дочерей; ведь это была не их вина. Я бы любил Эвелин и Роберту, пытался любить, хотел любить, но их матери не допускали их ко мне… пока не оказалось, что я могу завещать много денег. Вот тут-то и произошло переключение с честной неприязни на поддельную любовь. Это было отвратительно. Я не чувствую каких-либо обязательств перед внучками, поскольку они не мои внучки. Что вы, Юнис, думаете об этом?

— О, босс, по-моему, комментарии здесь излишни.

— То есть? Кто это там всего пять минут назад говорил, что мы должны быть абсолютно откровенны друг с другом?

— Я согласна с вашими выводами, босс, то есть с фактами, которые привели вас к этим выводам. Мне кажется, наследственность не должна здесь играть какую-либо роль. Мне кажется, что вы бередите старые раны… а это плохо. Плохо для вас, босс.

— Дитя мое, вы сами не знаете, о чем говорите,

— Может быть.

— Не «может быть», а точно. Ребенок он и есть ребенок. О детях надо заботиться, их надо любить. Иначе во всей нашей жизни не было бы никакого смысла. Юнис, я сказал вам, что моя первая жена была чем-то похожа на вас. Агнес… мы любили друг друга такой любовью, что это было больше чем просто любовь. И я был с ней всего один год, потом она умерла при родах. И я любил своего сына так же сильно, как и ее. Когда его убили, во мне что-то умерло… и я пошел на дурацкий четвертый брак в надежде оживить себя, получив еще одного сына. Но в тот раз мне не повезло — детей не было. Мне пришлось всего лишь отвалить денег, и я снова стал свободен.

— Извините, босс.

— Не за что извиняться. Но я хотел сказать не об этом, Юнис. Когда мы поправимся, напомните мне, что надо порыться в ящике с драгоценностями и найти его солдатскую бирку — все, что осталось от него.

— Если хотите. Но, дорогой, это же ужасно: все время оглядываться назад вместо того, чтобы смотреть в будущее.

— Это зависит от того, как смотреть назад. Я не печалюсь о нем, я горд за него. Он погиб с честью, сражаясь за свою страну. Но на его солдатской бирке указана группа крови, «Тип 0».

— Ого!

— Да, именно «тип 0». Это значит, что мой сын был таким же моим, как и дочери. Но это не мешало мне любить его.

— Да, но… вы узнали об этом благодаря той бирке? После того как он погиб?

— Черта с два! Я знал об этом со дня его рожденья; я подозревал, что он может быть не от меня, еще когда Агнес забеременела… и я принял это. Юнис, я носил рога с достоинством и никогда не высказывал ей свои подозрения. Что же, следующим женам я достался уже с ветвистыми рогами. Муж, который ожидает чего-то другого, обречен на разочарование. Но у меня никогда не было иллюзий на этот счет, поэтому я не был разочарован. Для этого не было оснований. Я и сам научился сексу большей частью у замужних женщин, и началось это с раннего подросткового возраста. Я думаю, такое бывает в каждом поколении. Но рога причиняют боль лишь тогда, когда мужчина достаточно глуп, чтобы верить, будто его жена не такая, как все, несмотря ни на что.

— Босс, вы думаете, что все женщины такие?

— О нет! Во времена своей юности я знал множество супружеских пар, в которых и он и она — насколько мне было известно — шли к алтарю девственниками и оставались преданными друг другу всю жизнь. Может быть, и среди теперешней молодежи есть такие пары.

— Да, наверное, есть. Но я не из таких.

— И я тоже. В этом вопросе нельзя полагаться на статистику, Юнис. Секс — это такой предмет, о котором все врут. Но я хотел сказать, что мужчина, который наслаждается сексом, где это только возможно, а затем женится и ожидает, что его жена не такая, как все, просто глуп. Я был умнее. Что касается Агнес, то она была ангелом, но с копытами. Это старый сленг, но понять его легко. Мне кажется, что Агнес за свою короткую жизнь никогда не ненавидела кого-либо и любила так же свободно, как и дышала. Юнис, вы сказали, что рано начали, да?

— В четырнадцать лет, босс. Скороспелая сучка, правда?

— Скороспелая — может быть, но не сучка. И моя Агнес тоже не была сучкой, хотя она радостно отдала свою девственность, как она говорила, в двенадцать лет.

— В двенадцать?

— Удивлены, дорогая? Опять конфликт поколений: ваше поколение думает, что это оно изобрело секс. Агнес действительно была скороспелой, в то время в шестнадцать лет девушка не считалась готовой для половой жизни. Обычно начинали в семнадцать или восемнадцать. И очень часто можно было столкнуться с настоящей девственностью, хотя я и не специалист в таких вопросах . Но рекорд принадлежал не Агнес. Я помню в школе девочку из грамматической школы, которая «отдалась» в одиннадцать лет, не испытывая при этом никаких угрызений совести. К тому же она была любимицей учителей, у нее был невинный взгляд, и она получала призы за регулярное посещение воскресной школы. Моя дорогая Агнес была такой же, только ее доброта и милая внешность не были поддельными. Она просто не видела в сексе ничего грешного.

— Босс, в сексе нет греха.

— А разве я сказал, что есть? Однако в те дни я чувствовал себя виноватым, пока Агнес не вылечила меня от этого предрассудка. Ей было шестнадцать лет, мне — двадцать. Ее отец был профессором в ветеринарном колледже, где я учился, и однажды в воскресенье меня пригласили на ужин… в первый раз мы делали это на диване в гостиной. Все это произошло так быстро, что я даже несколько удивился и испугался.

— Что напугало вас, мой дорогой? Ее родители?

— Да. Они были наверху и, вероятно, еще не ложились. К тому же Агнес была так молода — в то время девушки не могли выходить замуж раньше восемнадцати. Не то чтобы меня когда-либо останавливал ее возраст, просто в ту ночь я не был готов, не ожидал этого.

— А как можно к этому подготовиться, босс?

— Контрацептивы. Мне оставался еще целый год до получения диплома, у меня не было денег, не предвиделось никакой работы, и меня, честно говоря, не тянуло жениться.

— Но о контрацептивах должна заботиться девушка, босс. Именно поэтому я и чувствовала себя такой дурой, когда залетела. Мне бы и в голову не пришло просить, чтобы парень из-за этого женился на мне, даже если бы я была уверена, что забеременела именно от него. Когда я поняла, что залетела, то собрала все свое мужество и сказала родителям. Они меня отругали. Отцу пришлось заплатить штраф, потому что лицензии у меня еще не было. О том, чтобы выйти замуж, даже разговора не было. Меня даже не спросили, от кого я забеременела, и я сама не стала бы говорить об этом.

— Юнис, неужели вы не знали, от кого?

— В общем-то знала. Наша баскетбольная команда и три девушки, болельщицы, поселились в одной гостинице; с нами был и тренер, учитель физкультуры. Но он ушел в город. Мы собрались отметить победу в комнате у парней. У кого-то была марихуана. Я затянулась раза два, но мне не понравилось, и я занялась джином и лимонадом, которые гораздо вкуснее. Я не собиралась участвовать в сексуальной оргии: у нас в школе это было не принято. К тому же у меня был парень, и я была ему верна… то есть, как правило… и его не было с нами. Но когда моя подруга сняла с себя одежду, то и я не смогла удержаться. Я высчитала в уме, что у меня еще два безопасных дня, и тоже разделась, то же сделала и третья подруга. Никто не заставлял меня делать это, босс. Не было даже намека на изнасилование. Как же я могла винить парня?

Но оказалось, что я сосчитала неверно, и к середине февраля я уже точно знала, что залетела. Потом я рассказала родителям, и меня отослали на юг к тетушке, чтоб я полечилась от «ревматической лихорадки», которой у меня, сами понимаете, никогда не было. Мне потребовалось на это 269 дней после того баскетбольного матча, и я как раз успела к началу занятий в школе и закончила ее вместе со своим классом.

— Ну, а как же ваш ребенок, Юнис? Мальчик? Девочка? Сколько ему сейчас лет? Двенадцать? И где он сейчас?

— Не знаю, босс. Я подписала отказ от материнства, чтобы мой отец получил свои деньги назад, если найдется кто-либо, кто захочет принять ребенка. Босс, разве это справедливо? Пять тысяч долларов… отец едва наскреб их, а те, которые живут на пособие, не платят штрафа и могут даже требовать бесплатного аборта. Я этого не понимаю.

— Вы ушли от ответа, дорогая. Где ваш ребенок?

— Мне сказали, что он родился мертвым. Но, насколько я знаю, они всегда так говорят, если девушка подписывает отказ и кто-то хочет взять ребенка.

— Но это можно узнать. Если бы ваш ребенок умер, то и штраф бы не взыскивался. Отец вам об этом не рассказывал?

— Я его не спрашивала. Это очень деликатный. вопрос, босс. Мы назвали это «ревматической лихорадкой». В любом случае, когда мне исполнилось восемнадцать, мне выдали лицензию на трех детей без каких-либо вопросов.

— Юнис, неважно, что вы придумали для прикрытия. Если ваш ребенок жив, мы можем найти его!)

Второй голос не ответил.

(— Ну, Юнис?

— Босс, лучше не ворошить прошлое.

— Вы не хотите детей, Юнис?

— Я этого не говорила. Вы сказали, что для вас не имело значения, что ваш сын не был по-настоящему вашим сыном. Я думаю, вы правы. Но если где-то и есть мой ребенок, а ему сейчас около тринадцати лет, то мы чужие друг другу. Я не была ему матерью, не воспитывала его: я ему никто. К тому же вы забываете, что меня убили.

— О, Юнис, дорогая!

— Видите? Если бы мы нашли этого мальчика или девочку, мы не смогли бы утверждать, что я жива, что снова живу внутри вашей головы. Мы не посмеем это утверждать… иначе нас снова свяжут, но уже навсегда. — Она вздохнула.

— Но я бы хотела иметь ребенка от вас. Вы рассказывали мне об Агнес, дорогой. Расскажите еще. Она действительно была похожа на меня?

— Да, очень. То есть не внешне. Но если бы я верил в переселение душ — а я не верю, — то я бы подумал, что вы — это Агнес, которая вернулась ко мне.

— А может, я и есть она? Почему вы в это не верите, босс?

— Вы это серьезно?

— Нет. Я никогда в это не верила, хотя большинство наших друзей верили в реинкарнацию. У меня не было оснований верить или не верить в нее. Поэтому я никогда не высказывала своего мнения на этот счет. Но, босс, когда вас убивают, а вы не умираете, то поневоле начинаешь по-другому смотреть на все это. Дорогой босс, вы считаете, что я — лишь продукт вашего воображения, не так ли?)

Иоганн не ответил, и она продолжала:

(— Не бойтесь признаться, босс; вы меня не обидите. Я знаю, что я это я. Мне не нужны доказательства. Но вам нужны, вы должны знать наверняка. Признайте это, дорогой. Будьте открыты со мной.

— Юнис, мне действительно надо знать наверняка. Ведь если я сошел с ума, если вы лишь продукт моего воображения, то мне лучше ничего не знать об этом. Дорогая, простите меня… но я почувствовал облегчение, когда вы сказали, что не хотите разыскивать вашего ребенка.

— Я знала, что вы обрадовались… и знала почему. Босс, не торопитесь. У нас уйма времени, так что расслабьтесь и наслаждайтесь жизнью. Какое-нибудь доказательство придет само собой… такое, что знаю я и о чем вы не можете знать помимо меня. Вы получите доказательство и будете так же уверены в моем существовании, как и я.

— Что ж, логично. Юнис… вы сейчас говорите так, как говорили, когда хотели успокоить меня.

— — Я и впредь собираюсь успокаивать и ругать вас, босс, как если бы я была вашей мамой. И я никогда не перестану любить вас, босс. Но кое с чем нам надо поторопиться.

— С чем?

— С уткой. Иначе у нас с вами случится «мокрое дело».

— О, черт!

— Расслабьтесь, босс. К этому надо привыкнуть.

— Черт возьми, я не хочу, чтобы меня усаживали на утку, как ребенка на горшок! Знаете, что получится? Ничего! Я зажмусь и не смогу этого сделать. Юнис, там, за дверью, ванная. Может быть, нам попросить, чтобы нас туда довели и оставили одних.

— Босс, вы не знаете, что получится. Вы вызовете сестру. Она постарается вас отговорить. Затем она пойдет за доктором Гарсиа. Он придет и тоже будет спорить, а если вы будете упрямиться, он вызовет Джейка. К тому времени, как порисуется Джейк, мы намочим постель.

— Юнис, вы несносны. Хорошо, давайте скажем сестре, чтобы принесла нам утку.

— Минуточку, босс. А не можем мы как-нибудь убрать эти перила?

— Как?

— Если мы сможем, то что остановит нас? Мы сами доберемся до ванной, никого не спрашивая.

— Юнис, я не ходил уже больше года!

— Но это было до того, как вы получили это подержанное, но, в общем-то, достаточно новое тело, босс.

— Вы думаете, мы сможем идти?

— Давайте попробуем. Если у нас закружится голова, мы сможем удержаться за кровать, а затем медленно опуститься на пол. Я уверена, что мы сможем хотя бы ползти, босс.

— Хорошо. Давайте попробуем.

— Посмотрим, как устроены эти перила.)

Иоганн обнаружила, что разобраться в устройстве перил не так-то просто. Лежа в постели, их никак нельзя было опустить. Не удивительно, сказала она себе, если бы это можно было сделать, то их конструкция была бы несовершенной.

(— Юнис, нам все-таки придется вызвать сестру. Черт!

— Не сдавайтесь, босс. Может быть, надо нажать вон ту кнопку на пульте. Если перегнуться через перила, то мы наверняка сможем дотянуться до нее.)

Иоганн подтянула колени, повернулась… и приятно удивилась от того, что ее тело оказалось таким гибким. Затем она просунула руку между прутьями, но до пульта не дотянулась и выругалась. Затем она вдруг обнаружила, что перила закреплены двумя простыми замками; по одному на каждой стороне в нижней части кровати. Дотянуться до них было действительно трудно.

Большим пальцем руки она открыла левый замок, и перила легко убрались. Она засмеялась.

(— Ну как, партнер?

— Пока все замечательно, босс! Держитесь за край кровати, когда будете спускать ноги. Если упадете, то все пропало. Держитесь!)

Иоганн опустила ноги на пол и встала, держась за кровать. Все ее тело дрожало.

(— Кружится голова.

— Конечно. Но это пройдет. Успокойтесь, дорогой. Босс, мне кажется, мы можем идти… но лучше не рисковать и отправиться ползком. Если у нас снова закружится голова, мы сможем прилечь на коврик. Если Вини что-нибудь услышит, то с этого момента нас будут кормить только через решетку. Что вы думаете на этот счет?

— Я думаю, что нам нужно скорее добраться до унитаза, чтобы не пришлось сваливать вину на кошку. Будем добираться ползком.)

Спуститься на пол было несложно; но ползти было нелегко: ноги путались в халате, Иоганн села и снова была удивлена гибкостью своего тела. Такие изгибы Иоганну не удавались с двенадцатилетнего возраста.

Но думать об этом было некогда. Спальная накидка не вызвала особых затруднений: она застегивалась спереди на магнитную ленту. Иогчнн скинула ее и положила на пол. Но халат застегивался сзади.

(— Липучка?

— Нет, завязки. Похоже, что они не затянуты на узел. Если потянуть, они развяжутся.)

Наконец Иоганн освободилась и от халата. Дальше она поползла голышом. Открыв дверь в ванную, она оказалась у цели.

…Наконец она облегченно вздохнула.

(— Теперь полегчало.

— И мне тоже. Хотите попробовать дойти до кровати? Только надо будет за что-нибудь держаться. А можно подозвать кресло и катить его перед собой.)

Иоганн почувствовала, что стоит на ногах довольно твердо, ходить было даже легче, чем когда-либо за последние двадцать лет. И все-таки она держалась поближе к стене, на которой были перила, предназначенные для старика, который всегда боялся упасть. Таким образом она добралась до трельяжа, остановилась перед ним и взглянула на себя.

(— Боже мой, Юнис, какая вы красивая!

— Боже мой, на что мы похожи! Сучка-грязнуля! Босс, посмотрите, какие ногти на ногах! Это же настоящие когти! О Боже, груди провисают! И живот стал дряблым!

— Красивая. Совершенно бесподобная. Юнис. любимая, я всегда хотел увидеть вас совершенно голой. И теперь вижу!

— Да уж, видите. Жаль, что у меня не было времени привести себя в порядок перед тем, как вы меня увидели. Волосы растрепаны. И… да, так и думала. От нас пахнет.

— Эй!

— Извините, нажала по ошибке не ту кнопку. Босс, мы примем горячую пенистую ванну, прежде чем вернемся в постель. Провислости и обмяклости за один день не убрать, но, по крайней мере, мы можем помыться. — Она повернулась и осмотрела свои ягодицы.

— О Боже! Широкие — это хорошо, но до определенной степени.

— Юнис, это самая симпатичная попка в штате. Да что там, во всех Штатах!

— Была когда-то… И снова будет. Я обещаю, босс. С завтрашнего утра мы начинаем систематические упражнения. Все надо подтянуть.

— Хорошо, если вы так считаете, хотя я по-прежнему говорю, что вы самая роскошная и красивая девушка, которую я когда-либо видел. Юнис? Помните тот наряд под русалку? На вас был лифчик?)

Она засмеялась.

(— О небо! Нет, босс, не было. Но тогда мои груди были упруги и не провисали. Я думаю, в тот раз вы видели меня в наиболее голом виде.

— Как вы думаете, красавица, на кого я сейчас смотрю?

— О, я имела в виду то время, когда я еще была жива. Тогда я была вашей «милой девочкой», которая не смела позволить вам увидеть больше, чем вы бы хотели, несносный старик. Впрочем, вы могли бы увидеть меня и совсем голой, если бы у вас хватило мужества об этом попросить.

— Теперь я каждый день буду проводить по несколько часов перед зеркалом.

— Почему бы и нет, дорогой; теперь это ваше тело. Но давайте положим перед ним гимнастический мат и будем тем временем делать упражнения. Многие упражнения легче делать перед зеркалом. Я думаю…)

Дверь резко открылась.

— Мисс Смит!

Иоганн вздрогнула от неожиданности, затем ответила:

— Мисс Герстен, какого дьявола вы врываетесь в уборную без стука?

Сестра не обратила внимания на эту вспышку гнева, поспешно подошла к пациентке и подхватила ее под руки.

— Обопритесь на мое плечо. Давайте вернемся в кровать. О Боже, что скажет доктор Гарсиа! Он убьет меня! С вами все в порядке?

Иоганн увидела, что сестричка вот-вот заплачет.

— Конечно, все в порядке. — Иоганн попыталась освободиться из ее объятии, но обнаружила, что девушка была сильнее, чем казалась. — Вы не ответили.

Сестра заплакала.

— Ну пожалуйста, дорогая, не спорьте со мной! Давайте уложим вас в постель, пока вы себя не поранили. Может быть, доктор Гарсиа не будет сильно злиться.

Видя, что молоденькая девушка так взволнована, Иоганн не стала сопротивляться и отправилась в постель. Рыжеволосая сестричка перевела дыхание.

— А теперь, если вы будете крепко держаться за мою шею, я подниму ваши ноги. Несносная девчонка! Так меня испугать!

Иоганн не старалась ей помочь.

— Вини…

— Да, дорогая? Позвольте мне уложить вас в постель! Доктор будет ужасно злиться.

— Не так быстро. Если вы хотите пожаловаться, то идите жалуйтесь. Я могу держаться за кровать и не упаду.

На лице сестры отразилось отчаяние.

— Вы хотите, чтобы меня уволили, мисс? Или занесли в черный список? Что я вам сделала плохого?

— Вини, дорогая…

— Да?

— Не стоит говорить доктору Гарсиа.

Иоганн обняла ее за талию. Сестра покраснела, но не отстранилась.

— Но я обязана. Я должна сообщать ему обо всем.

— Но не на этот раз. И я тоже ничего ему не скажу. Совершенно секретно, знаем только вы да я. И больше никто.

— Хорошо. Я не буду говорить, если вы не скажете.

— Обещаете?

— Обещаю.

Иоганна поцеловала ее. Вини не отстранилась, но казалась удивленной и слегка напуганной. Затем она задержала дыхание, приоткрыла губы и ответила на поцелуй.

Когда они оторвались друг от друга, сестра сказала:

— За это меня тоже могут уволить.

Она не пояснила, за что именно. Казалось, она не замечала того, что Иоганн свободной рукой поглаживала ее грудь.

— Ну хорошо. Остановимся на этом, и я лягу в постель… Нет, не помогайте мне, я сама управлюсь.

И Иоганн доказала это — легла сама. Сестра накрыла ее простыней, и сразу же ее лицо приняло официальное выражение.

— А теперь давайте оденемся. — Она нагнулась, чтобы поднять халат и накидку. — Какая капризная девочка! Раскидала свои одежки по полу. И так меня напугала!

— Выкиньте их на помойку. Я не буду их носить.

— Ну-ну, дорогая. Вам не обязательно носить накидку. Всего лишь халат. Хотите, я принесу новый?

— Вини, я больше не собираюсь носить эти идиотские ангельские наряды. Вы можете оставить накидку. Но халат я носить не буду. Лучше останусь голой.

— Доктор Гарсиа…

— Перестаньте угрожать мне доктором Гарсиа. Мы уже обсудили это, не так ли? Сестра закусила губу.

— Да…

— Его не касается, сплю я голая или нет. И я буду спать голой, пока мне не принесут что-нибудь приличное. Вы ночуете здесь? Может быть, вы одолжите мне ночную рубашку? Или пеньюар.

— Да, я сплю здесь. Но я не могу одолжить вам рубашку, потому что я и сама сплю раздетая.

— Что ж, это разумно.

— Но в вашем доме есть халаты, и белье, и все такое. В вашей гардеробной.

— Черт возьми! Кто их заказал?

— Я не знаю, мисс Смит. Их принесли и сложили там, когда стало ясно, что они вам понадобятся.

— Хорошая организация. Вы уверены, что они моего размера? Хотя я и сама не знаю, какой у меня размер.

— Они подойдут. Я сама измеряла вас.

— Отлично! Найдите мне наиболее женственный пеньюар… я буду тренироваться.

— С удовольствием.

Сестра вышла.

(— Бабник!

— Что за ерунда, Юнис! Конечно, она симпатичная девочка… но я просто вдруг понял, как с нею следует обращаться. Пришлось порыться в своей памяти. Давно уже не практиковался.

— Но вам это понравилось.

— А вам разве нет?

— Конечно, понравилось. Она замечательно целуется. И я вовсе не ханжа в этих вопросах. Кто был шокирован, когда я сказала, что с девушками может быть совсем неплохо? Вы, старый лицемер. И бабник.

— Юнис, вы должны меня понять. Я почти век имел дело только с девушками. Неужели вы думаете, что я могу измениться за ночь? И поверьте мне, я почувствую себя извращенцем, когда какой-нибудь мужчина прикоснется к нам. Вероятно, я потеряю сознание.

— Бедный босс. Не волнуйтесь. Юнис вас научит. Я-то знаю, как надо целовать мужчину.

— Надо думать, что умеете.

— Разве я сказала что-то непристойное? Ничего. Я знаю, как это делают… Он, видите ли, потеряет сознание! Подумать только!

— Послушайте, маленькая всезнайка, я не давал вам повода называть меня бабником и педерастом в одной фразе. Вы сможете прочитать мои мемуары позже. Кстати, о Вини… Вы думаете, она любит девушек? Ведь я видел, что ей было приятно.

— Хм… Я думаю, что она просто очень славная, хотя вполне могла бы гулять по обеим сторонам голубой улицы. Если вы хотели спросить, не лесбиянка ли она, то я готова поспорить на что угодно, что это не так. Ей гораздо интереснее быть с мужчинами. Понаблюдайте за ней, и вам станет ясно.)

Вини вернулась, держа в обеих руках по пеньюару.

— Я думаю, что…

— Вини.

— Да, мисс Смит?

— Никаких больше «мисс Смит». То есть вам не надо называть меня «мисс Смит». После того как вы меня поцеловали. Или я это неправильно поняла?

(— Бабник!

— Умолкните. Юнце. Она будет нам полезна.)

Сестра ничего не ответила, только покраснела.

— Будем считать, что вы ответили, дорогая, — мягко сказала Иоганн. — Так что называйте меня… нет, черт возьми, я не хочу, чтобы вы называли меня Иоганном. Мне нужно новое имя. Вини, дорогая, какое женское имя ближе всего к Иоганну?

— М-м… Иоганна.

— Боже упаси. В моей семье уже есть одна Иоганна. А еще какое?

— Ну… вы можете называться Джоанной.

— Отлично! Вы дали мне имя. Я думаю, что теперь вы моя крестная мать. Вы не против быть крестной матерью старика, который только что родился заново, но в качестве женщины?

Вини улыбнулась.

— Я польщена.

— Называйте меня теперь Джоанна, а не «мисс Смит». Хм, теперь мне надо придумать промежуточное имя. «Юнис»…

(— Ну, босс, я тоже польщена.

— Да, дорогая, но пока помолчите.)

— …"Джоанна Юнис Смит». Вини, вы знаете, откуда это мое среднее имя?

— Я не должна знать, — ответила сестра, чуть помешкав.

— Значит, знаете. Это в честь милой и доброй леди, которая дала мне это замечательное тело… и я надеюсь, она слышит меня, где бы она сейчас не находилась. (Слышу, босс!) Положите эти пеньюары, подойдите ко мне и назовите меня моим новым именем. Я хочу, чтобы все было по-настоящему.

Маленькая рыжеволосая сестра робко подошла к постели и склонилась над пациенткой.

— Я нарекаю тебя «Джоанной Юнис», — и поцеловала ее.

Вероятно, Вини хотела отделаться лишь формальным поцелуем, но Джоанна Юнис не допустила этого. Когда все закончилось, у обеих женщин на глазах были слезы.

Джоанна провела рукой по щеке Вини, и та встала.

— Спасибо, дорогая. Теперь я Джоанна. Джоанна Юнис. Дайте мне, пожалуйста, платок и себе тоже возьмите.

(— Ну как, Юнис?

— Ваша техника становится лучше. У нас даже пальчики ног дрожали. Ну вы и бабник!

— Кого вы называете бабником! Меня зовут Джоанна Юнис.

— Нет, это вы — Джоанна, а я — Юнис, а вместе мы — Джоанна Юнис… Спасибо за такой замечательный подарок, босс… Джоанна. Я знаю, что вы не бабник. Но займитесь нашей крестной матерью, если вы серьезно хотите ею воспользоваться.)

— Какой пеньюар вам больше нравится… Джоанна?

— Вини, я ни черта не смыслю в женских нарядах. Полагаюсь на ваш вкус.

— Ну… этот узор довольно ярок. Но на вашей фигуре он будет смотреться.

(— Нет, босс! Возьмите тот, что с меньшим вырезом.

— Юнис, я думал, вы должны гордиться своими грудками. Они вовсе не провисают.

— Да не в них дело. Поверьте мне, Джоанна, я знаю, что говорю.)

— Возможно, вы правы, Вини. Но мне, наверное, не следует носить такой халат перед докторами и юристами. Пожалуй, я начну не так резко. Помогите мне надеть этот, что с меньшим вырезом.

Когда они надевали халат, Джоанна спросила:

— Вини, а как вы узнали, что я в ванной?

— Что? По монитору, конечно. Ваше сердцебиение и дыхание участились. Значит, вы двигались. Я побежала проверить… и точно — моя безобразница встала с постели. Ох, как вы меня напугали, дорогая!

— Вини, в вашем рассказе есть брешь, через которую может пролезть целый слон.

— Что вы имеете в виду, Джоанна? — насторожилась сестра.

— Мое сердцебиение и дыхание участились минут за десять до того, как вы прибежали.

— О, дорогая! Вы на меня не донесете? Вы ведь обещали.

— Да, обещала, и вы тоже обещали, Вини со сладкими губками. С этого момента никто из нас ничего не будет говорить доктору Гарсиа, если, конечно, мы обе не сочтем, что ему следует это знать. Друг за друга, дорогая. Давайте рассказывайте, что там у вас случилось.

— М-м… да ничего особенного. Тот, кто дежурит у дисплея, не имеет права ни на минуту сводить с него глаз. Но ваше состояние настолько улучшилось… и мисс Слоун задремала… а ей надо было поспать, бедняжке… а доктор Гарсиа пошел навестить мистера Саломона… а он не любит, когда за ним посылают, если пациент в нем не нуждается… а ванная комната совсем недалеко от дисплея…

— Понятно. У нас возникла одна и та же потребность в одно и то же время. Правильно?

Вини снова покраснела.

— Меня следует уволить. Я знаю, когда речь идет о пациентах, нельзя так рисковать. С ними может случиться все, что угодно.

— Вас не уволят. И вы будете здесь еще долго после того, как уйдет доктор Гарсиа. Если, конечно, вы захотите остаться. Как я выгляжу?

— Просто чудесно! Я сама не смогла бы выбрать, но этот халат идет вам гораздо больше, чем тот, с узором.

(— Что я говорила, босс?)

— Но дайте я подкрашу вам губы помадой. Ее совсем не осталось.

— Черт! Как же это случилось?

Вини засмеялась.

— Не спрашивайте меня. Мне и самой придется подкрасить губы, пока доктор нас не увидел. Джоанна… ничего, если я буду называть вас «мисс Джоанна» в присутствии доктора? Он ужасно строгий.

— Пусть он идет к черту. А впрочем, называйте, если вам так удобнее. Но я просто Джоанна, когда его с нами нет. Вы будете моим тренером и сделаете из меня настоящую леди.

(— Это моя задача, босс. И как я вижу, эта задача не проста.

— Ну, и вы будете помогать. И не надо меня перебивать. Вини — наше секретное оружие.

— Хорошо, Но это оружие может и выстрелить.

— Послушайте, дитя, я научился обращаться с женщинами задолго до того, как появилась на свет ваша бабушка.)

— Я буду рада помочь, чем смогу… Джоанна, дорогая.

— Тогда постарайтесь для начала убедить нашего дорогого доктора, что я достаточно здорова и могу принять ванну. От меня пахнет. А от леди не должно пахнуть.

— Но у вас была постельная ванна всего два часа назад!

— Мне недостаточно постельной ванны, и вы это знаете. Подайте ему идею, что вы сможете помочь мне забраться в ванну и выбраться оттуда. Если у вас возникнут трудности, приведите его сюда и я устрою ему скандал. Если доктор будет упрямиться, я сделаю так, что он сам будет тереть мне спину. — Джоанна улыбнулась. — Красьте нам губы и отправляйтесь искать его.

(— Вы понимаете, чем это может для нас кончиться?

— Я знаю, что чувствую себя лучше. Но я еще не совсем здоров. Юнис, эти «панели» на грудях никуда не годятся.

— О, они пропускают свет, но они даже не прозрачны. Но именно поэтому этот халат гораздо сексуальнее того, что с узором. Мужчины всегда ошибочно принимают наготу за сексуальность. Это их типичная ошибка.

— Может быть, но я всю свою жизнь не имел ничего против наготы.

— Не стану спорить. Джоанна, но одежду выбирать буду я. До тех пор пока вы не начнете думать как женщина. Но я специально выбрала халат, который на первый взгляд кажется более скромным, И мы будем в нем, когда придет Джейк.

— Юнис, Джейк, вероятно, ушел домой. Для него все это было очень тяжелым испытанием.

— Да, ему было тяжело. Но он все еще здесь; он не мог уйти, не попрощавшись.

— Ерунда. Между мной и Джейком не заведено никаких церемоний.

— Босс, Джейк джентльмен до кончиков ногтей. Он может обойтись без церемоний со своим старым другом, но не с леди. Иоганн — это одно, а Джоанна Юнис — совсем другое.

— Но он знает, что я — Иоганн.

— Да? Почему же тогда он поцеловал нашу руку? Джоанна, мне придется следить за вами каждую секунду; вы вообще ничего не знаете о мужчинах.

— Я почти целый век был мужчиной.

— Это не в счет. Ну, все? Помолчите, он может прийти в любую минуту. Скажу без обиняков: последние несколько месяцев до того, как меня убили, Джейк проявлял ко мне повышенный интерес.

— Каким образом этот старый козел умудрялся?…

— Вы больше ничего не хотите спросить?

— Юнис, вы считаете, что я ничего не знаю о мужчинах. Возможно, это верно в определенном смысле. Но я знаю мужчин изнутри так же хорошо, как вы их знаете снаружи. Джейк сдержан. Но все-таки я дважды видел, как он ломался. И оба раза из-за вас. Естественно: ваша смерть его расстроила. Понятно, что ему трудно было принимать участие во всем этом маскараде и не говорить мне, что я унаследовал ваше чудесное тело. Тем не менее вы были лишь девочкой, с которой он встречался по службе и которая помогала ему в делах… Вы с ним ни разу не были близки? Впрочем, дважды он ломался. Из-за вас. Вероятно, он знал вас ближе, чем кто-либо об этом догадывался. Как? И где? Напрашивается только один ответ: в постели.

— Не обязательно в постели. То есть и в постели тоже. Но есть множество других мест. В его машине. В вашей машине. Несколько раз — в этом доме…

— Черт возьми! Значит, все мои слуги знают об этом?

— Вряд ли они что-либо подозревают. Для работы мы пользовались вашим кабинетом — и мы действительно работали, — а Каннингэм никому не позволял нас беспокоить. Вы задали грубый вопрос и получили прямой ответ. «Старый козел» был неплох и смело пользовался любым подходящим случаем. Едва ли мы пропустили хоть один день до того самого дня, когда меня убили.

— Эх вы, пара сексуальных маньяков! Что ж. Снимаю перед ним шляпу.

— Ревнуете, босс?

— Нет, завидую. Я вам был не пара. Я это понял с первого же дня, как вас увидел. Это было невозможно. А теперь — тем более. Просто завидую. Старый козел.

— Вовсе не невозможно, Джоанна.

— Да?

— Я была потрясена, когда увидела Джейка. Моя смерть его сильно ранила. Он любил меня. Но, Джоанна, мы можем ему помочь, вы и я… но только на сей раз мы будем полагаться на мой опыт.

— Что? Да это же кровосмешение!

— Не смешите меня, дорогая, Я не была в родственных отношениях с Джейком и думаю, что вы тоже не были.

— Я хотел сказать, что это будет здорово похоже на кровосмешение. Джейк! Юнис, когда я согласился с тем, что мне придется в конце концов «быть женщиной по-настоящему», я не имел в виду Джейка.

— Зато я имела в виду именно его.

— Выбросьте это из головы! Забудьте об этом. Если хотите, пусть будет доктор Хедрик. По крайней мере я мог бы попытаться помочь вам… после того как привыкну к тому, что я женщина. Или ваш бывший муж, Джо. Я думаю, вы имеете право…

— Только не Джо!

— Почему же? Вы о нем хорошо отзывались в этом отношении, и я всегда думал, что и в других отношениях вы его цените. Я не настаиваю… Черт, я могу думать о связи с мужчинами только на абстрактном уровне, я еще не переориентировался. Но я считаю, что вы имеете право на Джо.

— Босс, я не могу с ним. С кем угодно, но только не с Джо. Для него я зомби. Ходячий труп. Вряд ли он захочет… и даже если он захочет, мне будет трудно устоять перед соблазном сказать ему, что я еще здесь. Я не смогу. Я это точно знаю.

— А я не могу делать это с Джейком. Все это можно сказать и по отношению к Джейку. Ходячий труп.

— Не совсем. Конечно, он знает, что мы представляем собой этакий гибрид: ваш мозг и мое тело. Но он любил нас обоих. Он любил вас дольше, чем меня. А Джо вас даже не знает.

— Джейк любил меня? Юнис, вы не в своем уме!

— Это невозможно, дорогой. У меня просто нет своего ума. Как вы думаете, почему Джейк мирился с вашим несносным характером? Не из-за денег. Он богат, хотя и не так, как вы. Почему же он вас до сих пор не бросил? Из-за меня? Он бы избегал видеть меня, то есть мое тело, если бы это было возможно: ведь ему это причиняет боль. Он остался, потому что вы нуждались в нем. Послушайте, дорогой… то есть, Джоанна, с вами говорит сейчас ваша старшая сестра, и вы должны ее слушать. Будьте милы с Джейком. Больше от вас ничего не требуется. Я не прошу вас делать что-нибудь, чего вы не хотите. Боже! Джейк, конечно же, заметит, если вы будете делать это через силу, он разбирается в женщинах. Будьте всего лишь милой. Будьте женственной, и пусть он о вас заботится.

— Хорошо, я постараюсь. Джейк подумает, что у меня не все дома.

— Он будет думать, что вы славная девушка. Возможно, он станет вам отцом, а не тем, кем он был для меня. Если так, то мы будем себя хорошо вести и позволим нянчить нас.)

Джоанна вздохнула.

(— Я постараюсь. Юнис. Но подумать только! Ай да Джейк!

— Вот и славно, моя дорогая Джоанна. Будьте беззащитной и женственной, а Джейк сделает все остальное.)

Доктор Гарсиа вошел в комнату и энергично прошагал к кровати.

— Что это еще за разговоры о ванной? Я, кажется, ясно дал понять, что вам не следует форсировать события.

(— Джоанна, не давайте ему спорить.

— Смотрите, как я его обработаю!)

— О, доктор, вы меня так напугали!

— Как?

— Ворвались в комнату без предупреждения. Разве джентльмены так поступают?

Гарсиа был озадачен.

— Мисс Смит, я здесь работаю больше года и всегда входил к пациенту без церемоний. Вы хотите сказать, что это вас оскорбляет? После столь долгого времени?

— Время здесь ни при чем, доктор. Когда вы впервые пришли сюда, вы имели дело со старым беспомощным человеком. Затем вы помогали доктору Хедрику в работе с парализованной пациенткой, которая большую часть времени была без сознания. Я высоко ценю заботу, но времена меняются. Теперь я должна научиться быть женщиной и по возможности леди. Это не просто. И вы могли бы помочь мне в этом, если бы использовали по отношению ко мне формальные нормы этикета и вели бы себя со мной, как и с другими дамами.

Гарсиа слегка покраснел.

— У врача нет времени на соблюдение этикета.

(— Стукните его еще раз, дорогая! Он еще дрыгается.

— Хорошо!)

— Доктор, если бы я была в опасности, я бы приняла как должное то, что вы врываетесь без предупреждения. Моя жизнь зависит от вас. Но вы пришли сказать, то я не могу помыться в ванне. Уверена, что в этом сообщении нет ничего срочного. Я не прошу от вас многого — я всего лишь хочу, чтобы вы воспринимали эту комнату не как больничную палату с больным стариком, а как женский будуар. Я прошу вас помочь мне. Пожалуйста.

— Хорошо, мисс Смит, я буду об этом помнить.

— Спасибо, сэр. Кстати, теперь меня зовут Джоанна Смит, Я больше не могу быть Иоганном. Вы можете называть меня «мисс Джоанна», чтобы я быстрее привыкла к этому имени. Или просто «Джоанна», поскольку я не хочу быть излишне формальной со своим врачом. Правда-правда! Лишь немного формалитета, чтобы я быстрее научилась быть женщиной. Вы будете называть меня просто Джоанной?

Он выдавил из себя улыбку:

— Хорошо… Джоанна.

Она улыбнулась ему в ответ ослепительной улыбкой.

— Неплохо звучит, правда? Доктор, я буду рада вас видеть, когда бы вы ни пришли, по долгу службы или просто так, навестить. Я надеюсь, вы будете часто меня навещать. Только сперва предупредите сестру, чтобы я могла подготовиться к приему джентльмена. Всякие мелочи, сами знаете. — Она приподнялась на локте и взглянула на него, четко осознавая «скромность» своего пеньюара. — Например, помада. Непривычно ею пользоваться. Она у меня не размазалась? Все в порядке?

— Вы превосходно выглядите!

(— Сотрите это… перестаньте быть бабником, станьте наконец шлюхой. Вы же прирожденная шлюха, дорогуша.

— Оставьте это, сестричка. Я еще не закончил.)

— Да? Спасибо, сэр! Теперь скажите мне, почему я не могу принять горячую пенную ванну, чтобы не только выглядеть, но и чувствовать себя превосходно? Конечно, я выполню все ваши указания, доктор, но я хотела бы понять их. Вы можете мне объяснить это, не употребляя длинных медицинских терминов?

— Ну… Джоанна, я возражаю по поводу самих ванн. Люди то и дело, поскользнувшись, ломают в них ноги, разбивают черепа. А вы не научились даже стоять и тем более не умеете ходить.

— Это верно. — Джоанна откинула покрывало, спустила ноги на пол, села, поборола легкое головокружение и улыбнулась. — Давайте посмотрим, смогу ли я ходить. Вы поможете мне доктор? Обхватите меня рукой.

— Ложитесь!

— Зачем? Я чувствую себя хорошо. Есть здесь скамеечка? Мои ноги не достают до пола.

— Мисс Смит… Джоанна, черт возьми, помогите мне, я хочу оставить это дело и торговать помидорами! Полежите, пока я позову сестру. Мы будем держать вас с обеих сторон. Когда вы почувствуете, насколько вы слабы, вы не будете спорить со мной и вернетесь в постель.

— Хорошо, доктор, — послушно ответила она и легла.

Пришла Вини.

— Вы вызывали меня, доктор?

— Мы собираемся попробовать ходить. Помогите мне поднять пациентку. Возьмите ее с левой стороны.

— Да, сэр.

С их помощью Джоанна встала с постели. Комната слегка поплыла у нее перед глазами, но она оперлась на Вини, а плеча доктора едва касалась.

— Как вы себя чувствуете?

— Замечательно. Хорошо бы музыку. Я хотела бы танцевать.

— Ну что ж, хотеть не вредно. Но не надо этого пробовать. А теперь аккуратно, маленькими шагами…

Они пошли к двери. Джоанна с наслаждением ступала по мягкому коврику босыми ногами. Идти было здорово. Все было здорово!

(— Юнис, любовь моя, вы не представляете, какое у вас превосходное тело!

— Оно немного не в форме. Но две недели тренировки — и мы его приведем в порядок.

— О, черт, я даже в детстве не чувствовал себя так хорошо!

— Босс, достаньте руками до пола, задержитесь в этом положении и из него перейдите в позу лотоса. Делайте все это плавно.

— Вы думаете, мы сможем это сделать? Я всегда был неуклюжим, даже в детстве.

— Не беспокойтесь. Тело все помнит.)

Они остановились.

— А теперь осторожно повернитесь и направляйтесь к постели.

— Ну доктор… Теперь, когда я встала, почему бы не отвести меня в ванную?

— Вы не устали?

— Нисколько. Я даже не опираюсь на вас. Кажется, вы обещали, что я смогу помыться в ванной, как только смогу ходить. Или я должна еще постоять на руках? Отойдите, и я попробую.

Она отпустила его руку. Но доктор быстро обхватил ее за талию.

— Никаких глупостей! Сестра, в ванной есть перила? Она сможет за них держаться?

— Да, доктор.

— Если наша пациентка поскользнется и упадет, то вам лучше всего бежать в Канаду. Вы сможете найти кратчайший путь, если будете следовать за мной. Конечно, если вы побежите быстро и не отстанете.

— Вини не даст мне упасть, — сказала Джоанна и чуть прижалась к доктору. — Но если вы беспокоитесь, то можете сами мне помочь. Потереть спинку, например.

Гарсиа фыркнул.

— Десять минут назад вы накинулись на меня лишь за то, что я без предупреждения вошел в вашу спальню.

— И я снова сделаю то же, если это повторится. Но ванная… Это же ваша профессиональная обязанность, доктор, я прекрасно понимаю, что вы по долгу службы видели мое новое тело много раз. Если вы увидите его еще раз, меня от этого не убудет.

Она прижалась к нему чуть плотнее.

— Тереть спину пациенту не входит в мои профессиональные обязанности. Сестра, налейте теплую ванну и проследите, чтобы она не плескалась в ней слишком долго.

Как только они вошли в ванную и закрыли дверь, Джоанна обняла сестру и засмеялась.

— Дорогая, вы видели, какое у него было лицо?

— Джоанна, для того чтобы быть женщиной, вам вовсе не требуется моя помощь. Вы сами все отлично умеете.

— О дорогая, вы мне еще как нужны! Я не все умею. Я лишь попробовала на нем то, что действовало на меня, когда я была мужчиной его возраста. — Она снова засмеялась. — Я даже подумала, что он согласится потереть мне спину.

(— А я думала, что вы отдадитесь ему прямо на коврике.

— Юнис, помолчите; я его даже не ущипнул.)

Джоанна отпустила Вини и начала снимать халат через голову.

— Наконец-то! Пожалуйста, держитесь за что-нибудь. Доктор может войти в любую минуту.

— О нет, теперь он не посмеет. Никогда. — Джоанна повернулась и закрыла дверь на защелку. — А теперь он и не сможет. Так что не беспокойтесь.

— Нельзя запирать дверь. В больницах двери в ванную никогда не запирают.

— Это не больница, и я могу запереть дверь когда захочу. А если доктор Гарсиа обнаружит, что я закрыта — а он может сделать это лишь попытавшись войти — и посмеет мне об этом сказать, то я устрою такой скандал перед мистером Саломоном, что его мигом заменят. Вини, дорогая, я так долго была своенравным стариком, что мне трудно измениться. Только теперь мне придется использовать другие средства. Если хотите, снимите вашу униформу и повесьте ее в раздевалке. А то я могу вас забрызгать. К тому же здесь будет много пара.

— Нет, Джоанна. Доктор велел налить теплую ванну.

— Да, он велел, а я собираюсь принять такую ванну, какая мне нравится. Он об этом тоже ничего не узнает. Вы же знаете, что я больше не слабый котенок. Со мной ничего не станется и от горячей ванны. Если хотите, чтобы ваша одежда промокла, дело ваше. Но все-таки лучше, если вы заберетесь в ванну вместе со мной. Она большая. А с таким ростом, как у меня теперь, я вполне могу соскользнуть и утонуть. Если буду одна.

— Мне не следует делать этого, — нерешительно ответила Вини.

— Подумать только! Пациент теряет сознание в ванне и тонет, а сестра не успевает его спасти. Конечно, такую новость нельзя сообщать в вечерних передачах, но она вполне подойдет для утренней информационной программы.

— Джоанна! Вы меня дразните.

(— Да, босс. Теперь вы и бабник, и шлюха.

— Ерунда, Юнис. Мы все втроем наилучшим образом поместимся в этой ванне!)

Вини закусила губу и медленно начала расстегивать халат. Джоанна включила воду и начала регулировать температуру, стараясь не пялиться на Вини.

Глава 11

Прошло около часа, и Джоанна уже сидела в кресле, поставив ноги на скамеечку. Теперь поверх пеньюара на ней было прозрачное домашнее платье и пара тапочек на довольно высоком каблуке. Ее волосы были уложены, на лице — аккуратный макияж. От нее исходил аромат духов «Апрельский туман», которые вполне можно было назвать «Удар из-за угла» или «Насильственное совращение». Ей сделали маникюр, не вполне удовлетворивший Юнис, но довольно-таки сносный. Она наслаждалась радостью, которую должна испытывать женщина, когда она вымыта, надушена, припудрена и красиво одета.

Кровать заменили, комната больше не походила на больничную палату, и в новой обстановке Джоанна почувствовала себя гораздо лучше. Стенодеск стоял перед пианино; Джоанна, узнав, что он был в ее кабинете, велела Каннингэму принести его. Он не совсем вписывался в интерьер, но вполне согласовывался с ее представлением о том, какой должна быть комната, а именно, по-домашнему уютной.

Она была одна. Вини ушла пригласить мистера Саломона отобедать с его подопечной. Джоанна облегченно вздохнула.

(— Ну как, лучше вы себя чувствуете, дорогая? Я — да.

— Конечно, лучше. Но почему вы начали нервничать?

— Ерунда, Юнис! Я вовсе не собирался соблазнять ее.

— Вы врете. Лицемер. Старый мошенник. Она уже была готова. А вы оробели. Я встречала таких, как вы, дорогая — горазды болтать, а когда доходит до дела, пасуют. Трусливые Казановы.

— Ерунда! Нельзя стрелять уток на воде. Если я действительно захочу ее… я не говорю, что это непременно случится; просто я должен признать, что она славная крошка.

— О да.

— Умолкните! Если я ее когда-нибудь по-настоящему захочу, я дам ей возможность выбора, а не буду хватать ее, когда она едва смеет дышать.

— «Возможность выбора», Боже мой! Послушайте вашу старшую сестричку, Джоанна. Секс — это не игра, это способ быть счастливым. Больше всего женщину бесит, если от нее отказываются, когда она уже готова отдаться. Вы это сами поймете. Сами будете плакать в подушку и ненавидеть всех мужчин. До следующего раза, по крайней мере.

— Юнис, но от вас-то, конечно, никто не отказывался. Я не могу такое представить.

— Такое бывает с каждой женщиной, Джоанна. Мужчины робки. Если бы женщины не горели желанием, если бы они в открытую не вели их к этому, человеческая раса давно бы вымерла.

— Хм… вы лучше разбираетесь в женщинах, чем я…

— Намного лучше.

— Давайте-ка поговорим о некоторых деталях. Мы вымыты, и я знаю, что мы красивы. Я видел нас в зеркале, и вы со мной согласились. Но раньше вы выглядели еще лучше. Я не имею в виду раскраску кожи, нам пока не до этого. Но что для этого требуется? Только упражнения?

— Не только, босс… хотя и упражнения очень полезны. Вы говорите о профессиональном подходе?

— Да.

— Ну, я-то обходилась без платных специалистов, но у меня был большой опыт плюс квалифицированная помощь со стороны Джо. Но, как я понимаю, вы, наверное, хотите нанять наилучших спецов, невзирая на цену?

— Конечно! Что такое деньги? Я все равно не смогу от них избавиться.

— Хорошо, тогда необходимо воспользоваться услугами «Елена Рубенстайн, лимитед» или какого-нибудь другого салона высшей категории. Вы можете просто позвонить и вызвать полную команду специалистов. Там будет художественный руководитель-мужчина… впрочем, не совсем мужчина: он на своем веку повидал не меньше обнаженных женских тел, чем хирург. Он вас пальцем не тронет. Он парит высоко. Он творит. И руководит. Он даже не посмотрит на вас, пока его команда вас не подготовит. В ней будут… м-м… банщица, массажистка, маникюрша, педикюрша, парикмахер, парфюмист. специалисты по коже и по лицу, не меньше четырех костюмеров, специалист по манере поведения и акценту, и у всех у них будут помощники, если вы хотите, чтобы они управились за один день. Если вы установите сроки, то цена возрастет, если нет, то все равно возрастет.

— Как это?

— Это как налоги. Как бы вы их ни платили, они все равно растут. Босс, нам не нужны специалисты. С моими знаниями и хорошей помощницей вы будете настолько очаровательны, что лучше и не надо. Я не знаю, сможете ли вы найти такого хорошего художника, как Джо, но с вашими деньгами художников легко нанять.

— Юнис, я никогда не подозревал, что быть женщиной так трудно.

— Успокойтесь, босс, женщиной быть легче, чем мужчиной… и гораздо приятнее, Я научу вас быть женщиной двадцать первого века, и я бы была вам очень благодарна, если бы вы научили меня быть мужчиной двадцатого века. Тогда бы мы устранили этот глупый «конфликт поколений», понимали бы друг друга и любили.

— Любимая…

— Я думаю, что для старого сварливого хмыря вы очень милы. С вашим мозгом и моим телом из нас выйдет отличная команда. У нас все получится.

— Я в этом не сомневаюсь, дорогая.

— Да, получится. Прежде всего надо найти хорошую служанку, а это потруднее, чем отыскать кита в Канзасе. Вероятно, придется нам самим ее обучать.

— Юнис, вы думаете, нам нужна служанка? Вы же как-то обходились своими силами.

— Да, а еще вела свой дом, была вашим секретарем и работала столько, сколько вам было нужно. Но вы к этому не приучены, босс. У вас всегда были слуги.

— Да, конечно. Но я был очень стар, и у меня не было времени на такие дела. Юнис, самое неприятное для старика то, что дни становятся короче, а спрос на его время увеличивается. Я обошелся бы и без слуг, если бы было возможно. И я терпеть не мог зависеть от секретаря, пока не повстречал вас.

— Дорогой босс, нам понадобится служанка. Но не секретарь. Пока вы снова не возьметесь за свои дела.

— Нет, больше никаких дел!

— Поживем — увидим. Может быть, вам придется снова вернуться к ним. Вероятно, секретарь вам и не потребуется. Я вполне могу его заменить. И спасибо, что приказали принести сюда Бетси — так я называю свой стенодеск. Я снова чувствую себя как дома.

— Бетси? Ха! Я всегда называл его осьминогом.

— Какое ужасное имя для такой милой и добросовестной машины! Босс, нельзя так говорить! Хорошо, что Бетси выключена: если бы она это услышала, то наверняка бы обиделась.

— Юнис, не говорите глупостей. Интересно, почему Джейк так долго не идет?

— Наверное, шнурки гладит. А теперь — урок второй на тему «Как быть женщиной». Мужчины почти всегда опаздывают, но этого не надо замечать, потому что они гордятся своей пунктуальностью. Босс, вы же не обещали Вини оставаться в кресле?

— Конечно, нет. Я вовсе не собираюсь все время сидеть на одном месте. Я хочу сыграть «Восемьдесят восьмую». Я распорядился, чтобы настроили оба пианино: и это, кабинетное, и большое концертное внизу. Давайте попробуем.)

Она встала и, разом совладав с высокими каблуками, грациозно подошла к маленькому пианино, села, подняла крышку, вспоминая первые такты «Славянского танца» Дворжака, и начала играть… но ничего не получилось.

— Что за дьявольщина! — Она посмотрела на клавиатуру и нажала «до» первой октавы правым указательным пальцем. Звук был нормальным. Затем нажала «до» октавой ниже. Несколько проб одним и двумя пальцами убедили ее, что пианино хорошо настроено. Но для того чтобы сыграть отдельный аккорд, ей приходилось смотреть на клавиатуру, а затем внимательно ставить пальцы. Наконец ей удалось медленно и со сбоями сыграть «Чопстикс», не отрывая глаз от клавиатуры и так пристально следя за руками, что они дрожали. Но доиграв до конца, она обеими руками ударила по клавишам.

(— Пропали десять лет обучения!

— Чего же вы хотите, босс? Я даже на гитаре не могу сыграть пару аккордов.

— Хорошо, что моя мама не слышала этого: она всегда хотела, чтобы я был пианистом и выступал с концертами. Юнис, какого черта вы не учились играть на пианино в детстве?

— Потому что я все время уделяла изучению парней! Этот предмет увлекательнее. Джоанна, если вы хотите снова играть на пианино, мы можем научиться. Но нам придется начинать с нуля. Я знаю, что все это есть в вашей памяти. Но все это не доходит до наших рук… до моих рук, дорогая. Для этого нам придется, пожалуй, больше попотеть, чем приводя в порядок нашу фигурку.

— Плевать, не больно и хотелось. — Она встала из-за пианино.

— Босс, секундочку. Раз уж мы здесь, давайте немного разогреем Бетси и сделаем контрольный запуск.

— Хм? Но я не разбираюсь в стенодеске. С этим будет еще хуже, чем с пианино.

— Посмотрим.)

Она села за стенодеск.

(— Ну, Юнис? Что здесь к чему?

— Успокойтесь, босс. Тело все помнит. Скажите:

«Юнис, записывайте», а затем говорите что-нибудь и думайте лишь о том, что вы говорите.

— Хорошо.

— Юнис, записывайте: «Восемьдесят семь лет назад наши отцы вывели на этом континенте новую нацию, ценящую свободу и преданную идеалам…»)

Ее руки ловко коснулись переключателей, вовремя включили микрофон, задали программу пунктуации и корректировки, и все это было сделано без суеты.

Она остановилась и посмотрела на то, что получилось.

(— Черт возьми! Как это получилось, Юнис?

— Не спрашивайте, дорогая, а то получится, как у той сороконожки, которая задумалась, в каком порядке переставлять лапки, и разучилась ходить. Бетси мурлычет как котенок. Она рада, что я вернулась.

— И я тоже рад, Юнис, эта машина, то есть Бетси, имеет доступ к библиотеке Конгресса?

— Конечно. Она подключена к федеральной библиотечной сети, хотя вы можете ограничить изыскания одной библиотекой.

— Да, лучше ограничиться одной. Я хочу получить информацию о том, как работает человеческая память.

— Хорошо. Мне это тоже интересно. Мне порой кажется, что в моей памяти появились пробелы. Но я не уверена. Для Бетси лучше всего искать литературу по определенной схеме: ссылки, за которыми следуют выдержки, а затем отдельные пункты из этих выдержек… иначе по такому общему вопросу она получит столько информации, что у нее случится запор, она остановится и не сможет ничего делать, пока не сотрут оперативную память.

— Вы знаете, как с ней обращаться. Я не знаю. Запрограммируйте ее так, чтобы она отбирала теории поведения. Я знаю о Павлове и его работах все, что необходимо: когда у собаки выделяется слюна, экспериментатор должен дать звонок.

— Хорошо, босс. А можем мы потратить еще немного денег?

— Конечно. Если хотите, можем купить египетские пирамиды. Что угодно, дорогая.

— Давайте добудем секретную информацию обо мне, о Юнис Бранке, которой я была.

— Зачем, дорогая! Если вы разглашали государственные тайны, то вам теперь ничего не смогут сделать.

— Мне кажется, что эта информация может восполнить пробелы в моей памяти. Там может быть нечто такое, что вы слышали от меня, после того как я «вернулась», и чего не было в докладе вашего секретного бюро. Тогда бы вы не волновались и знали наверняка, что я не продукт вашего воображения.

— Юнис, если уж я сошел с ума, меня волнует лишь одно: что какой-нибудь знахарь вылечит меня и вы исчезнете.

— Очень мило с вашей стороны, босс. Но я не исчезну; я же обещала.

— Но даже если я сумасшедший, мне лучше им и оставаться: мне будет легче приспособиться к окружающему миру. Юнис, а не помните ли вы чего-либо такого, что случилось между вашей гибелью и пробуждением?)

Внутренний голос на некоторое время замолк.

(— Нет, почти ничего. Были сны и, кажется, вы мне тоже снились. Но был один сон, который не был похож на сон; казалось, что это творится наяву. Но если я вам расскажу, вы подумаете, что я сошла с ума.

— Даже если это так, вы не станете менее очаровательной, дорогая.

— Хорошо, но только не смейтесь, Джоанна. Когда меня не было, я была ТАМ. Я видела старого-престарого человека с длинной белой бородой. У него в руках была большая книга. Он посмотрел в нее, потом глянул на меня и сказал: «Дочь моя, ты была непослушной девочкой, но не очень непослушной, поэтому я даю тебе второй шанс».

— Это был сон, Юнис. Антропоморфизм. Образ из воскресной школы.

— Может быть, босс. Но я здесь, и мне действительно дали второй шанс.

— Да, но его вам дал не Бог. Юнис, моя родная, я не верю ни в Бога, ни в черта.

— Но вы же не были мертвым, а я была. По правде говоря, я не знаю, во что я верю. Наверное, я слишком недолго была мертва, чтобы это выяснить. Но вы не будете возражать, если мы иногда будем молиться?

— Уж не Иисусу ли Христу?

— Перестаньте, Джоанна! А то я начну употреблять все те слова, которые вы считаете «неподобающими для леди». Я не так уж много прошу.

— Ого, да я под башмаком! Хорошо, но я хочу, чтобы молились мы в красивой церкви, с хорошей музыкой и чтобы служба продолжалась не больше десяти минут…

— Но я не имела в виду церковь! Я терпеть их не могу. Там плохие вибрации. Я хотела бы молиться сама по себе, в душе. Джоанна, я вас научу.

— Хорошо. Прямо сейчас?

— Нет, сперва я хочу получить свои данные. Думайте о чем-нибудь отвлеченном, а то у меня возникнут проблемы, как у той сороконожки. Думайте о Вини, вспомните ее в ванной: скользкое тело, покрытое мыльной пеной.

— Очень благочестивый предмет. Гораздо лучше молитвы.

— Откуда вам знать, старый богохульник? Готова поспорить, что вы за всю свою жизнь ни разу не молились.

— Нет, молился, дорогая… но Бог, видимо, в это время был на рыбалке.

— Ладно. Думайте о Вини.)

Она несколько минут возилась с машиной, затем ласково погладила ее и выключила.

(— Ну как?

— Что?

— Вы думали о Вини, старый развратник?

— Да, я воспользовался этой необычной тишиной, чтобы поразмыслить о чудесах Вселенной.

— Ну и?

— Я сбился на Вини.

— Я знала, о чем вы думали, я же в вашем мозге. Джоанна, для девушки — ведь вы в некотором смысле девственны — у вас очень грязное и детальное воображение.

— Черт! Готов поспорить, что о любой девушке можно сказать то же самое.

— Да, это сущая правда. Но, Джоанна, дорогая… с вашим воображением мы едва ли сможем когда-либо стать «женщиной по-настоящему». За всю свою сексуальную жизнь я не встречалась с мужчиной — или девушкой, — которые бы делали это тем хитрым способом, о котором вы думали.

— О, я узнал его от одной почтенной домохозяйки, когда был еще подростком. Это была очаровательная женщина.

— Хм… жаль, что я родилась слишком поздно.

— Да, кстати, вы получили ваши данные?

— Конечно, босс, разве у меня когда-нибудь что-нибудь не получалось? Давайте вернемся в наше кресло. У нас устала спинка.)

Джоанна Юнис преодолела тридцать футов до кресла, забыв, что скинула тапочки, чтобы удобнее было работать на ножном пульте стенодеска. Ей приятно было ступать по мягкому коврику босыми ногами. Она заметила это, только когда села в большое кресло и сложила ноги в элегантную и удивительно удобную позу лотоса. Но идти за тапочками ей не захотелось.

Раздался сигнал дверного замка.

— Это я, Вини.

— Входите, дорогая.

Сестра вошла.

— Мистер Саломон просил передать, что зайдет к вам через несколько минут, но не сможет остаться на ужин.

— Останется. Подойдите и поцелуйте меня. Что вы сказали Каннингэму?

— Обед на двоих, в вашей комнате. Подать, когда ему позвонят. Но мистер Саломон, кажется, решительно настроен не оставаться.

— А я говорю, останется. Но если нет, то со мной пообедаете вы. Принесите, пожалуйста, мои тапочки. Они на полу рядом с пианино.

Сестра принесла тапочки и вздохнула.

— Джоанна, я не знаю, что с вами делать. Вы снова себя плохо вели. Почему вы не позвонили?

— Не ругайте меня, дорогая. Сядьте на табурет, прислонитесь к моим коленкам и говорите. Скажите, вы случайно не были служанкой до того, как получили удостоверение медсестры?

— Нет, а что?

— Вы так хорошо ухаживаете за мной и в ванной, и когда помогаете с косметикой. Но это я так просто, на всякий случай спросила. Я не думаю, что профессиональная медсестра возьмется за работу служанки, каким бы высоким ни было жалованье. Но доктор Гарсиа будет настаивать на том, чтобы у меня была медсестра после того, как он уйдет. Сестра мне не нужна, и я знаю это. Но наш дорогой доктор будет настаивать. Зато мне нужна служанка. Поначалу я не смогу сама одеваться — женские одежды, я в них ничего не смыслю. К тому же я не разбираюсь в косметике. Сколько вам сейчас платят, Вини?

Сестра ответила.

— Боже мой! Не удивительно, что так трудно найти медсестер. За такую плату я не смогла бы нанять даже привратника. Как бы вы посмотрели на то, чтобы остаться в моем доме в качестве медсестры, но на самом деле выполнять работу служанки? Жалованье — втрое больше того, что вы получаете, и сколько пожелаете наличными, чтобы эти деньги не облагались налогом.

Сестра задумалась.

— А как я должна буду одеваться, Джоанна?

— На ваш вкус. Если хотите, носите ваш белый халат: ведь для доктора Гарсиа вы останетесь медсестрой. Или что вы захотите. Через дверь по коридору есть спальня, там раньше жил мой слуга. Там есть ванная и еще одна комната, из которой мы могли бы сделать гостиную. Можете в этих трех комнатах сделать любые изменения по вашему вкусу. Это будет ваше собственное жилище.

(— Босс, что это вы там говорили, что негоже, мол, стрелять уток на воде?

— Оставьте это, Юнис. Если Вини клюнет на приманку, то это будет лучше, чем нанимать какую-нибудь деревенщину и обучать ее, чтобы затем она начала потихоньку разворовывать драгоценности и исчезла, когда мы только-только начнем получать от нее хоть какую-то пользу.

— Да, я вижу преимущества. Но Вини будет жить всего через дверь от вас. Вы и глазом моргнуть не успеете, как она окажется в вашей постели. Может быть, вы и не хотите, чтобы в вашей жизни были мужчины, но я хочу.

— Ерунда! Она уже думает о деньгах. Если она возьмется за работу, то будет более официальной и начнет снова называть меня «мисс».)

— Мисс Джоанна? Это будут действительно мои собственные комнаты? Я смогу принимать гостей?

— Конечно, дорогая. Слуги будут наводить там порядок, оказывать услуги, какие вы пожелаете. Ну там, принести завтрак или еще чего-нибудь. А если хотите, они туда вообще не будут заходить.

— Это так соблазнительно! Я сейчас живу в одной квартире еще с двумя девушками… и плата за нее ужасно высока, потому что дом окружен частными владениями. Это безопасно… но я не могу уединиться.

— Вини! Посмотрите на меня, дорогая. Если я не ошибаюсь, там сейчас стоит одиночная кровать. Если хотите, ее можно заменить большой двуспальной.

Девушка покраснела.

— О, это было бы замечательно!

— Перестаньте краснеть. Если у вас будет гость, то я об этом не узнаю, пока вы сами мне не скажете: стены и дверь там звуконепроницаемы. Конечно, личность всех посетителей устанавливается, и их проверяют на наличие оружия, но это обычная процедура для всех, кто входит в частные владения. Но это лишь значит, что вы должны заявить о посетителе начальнику моей охраны, когда он придет к вам в первый раз. Но я не узнаю об этом, если вы сами мне не расскажете. У всех в этом доме бывают гости. Но безопасность — это забота начальника охраны, а не моя.

— Но ему придется показывать свое удостоверение?

— Вам все равно придется о нем заявить. Но в чем дело? Вы хотите сказать, что не желали бы этого? Он женат?

Вини снова покраснела, но не ответила. Джоанна Юнис продолжала:

— Это никого не касается, дорогая. Это частный дом, а не правительственное учреждение. Вы заявляете о нем, и больше от вас ничего не требуется. Хотя начальник охраны не очень-то полагается на удостоверения. Они часто бывают поддельными. Но у него фотографическая память. Ну как, останетесь вы со мной? В качестве медсестры, подруги, секретаря или кого угодно?

— Если мне предстоит быть вашей служанкой, то пусть ваша обслуга знает об этом. Зачем это скрывать? Я и одеваться буду как служанка. Традиционное платье, или «акапулько», или что-нибудь среднее?

— Только не традиционное; у вас такие милые ножки! Если хотите, «акапулько».

Вини осталась довольной.

— Да, я могла бы полностью одеваться в «акапулько». Девушке надоедает все время носить эту белую одежду.

(Джоанна, скажите ей, чтобы не злоупотребляла росписью по коже. Это вредно.)

— Как хотите, дорогая. Но не накладывайте слишком много краски. Это вредно для кожи.

— О, я знаю! Я ведь на самом деле рыжая, я не могу даже загорать. Может быть, мне следует носить маленькую черную юбку с белым кружевным фартучком размером с блюдце? Небольшую шапочку как у служанок, белый или черный бантик? Черные чашечки на груди? Прозрачные?

— Как хотите, Вини. Туфли на высоком каблуке?

— Да, пожалуй, чуть пропускающие свет, как на вашем пеньюаре. Да, каблуки, конечно, высокие, иначе пропадет весь эффект… я могу хоть на ходулях ходить, если потом могу оставаться разутой. Затем немного краски. Бабочки, цветы и все прочее в этом роде. И это дешево. Все, что я назвала, я могу купить в «Одноразовых товарах». Я буду выглядеть как настоящая служанка, и в то же время на одевание у меня будет уходить не больше времени, чем сейчас.

— Дорогая, вы будете выглядеть очень привлекательно. Подбираете наряд служанки так, чтобы понравиться вашему другу?

Вини снова начала краснеть, затем нахмурилась.

— Конечно! И так, чтобы ему было удобно меня раздевать! (— Браво!

— Юнис, у вас извилины работают только в одну сторону.

— Вам следовало бы вспомнить, дорогая, что это ваши извилины.)

Через несколько минут Вини объявила о приходе мистера Саломона и вышла. Юрист с официальным видом подошел к Джоанне, взял ее руку и поцеловал.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он.

— Грустно, — хмуро ответила Джоанна, — потому что у моего самого старого и дорогого друга нет времени, чтобы отобедать со мной в первый день, как я стала на ноги. Физически я чувствую себя замечательно. Чувствую некоторую слабость, но этого следовало ожидать.

— Вы уверены, что не перегружаете себя?

— Не перегружаю. Мое дыхание и сердцебиение постоянно телеметрируют. Если бы их что-нибудь встревожило, они приказали бы мне лечь в постель. Правда-правда, со мной все в порядке, Джейк. Я ведь не смогу окрепнуть, если все время буду лежать в постели. Ну, а как вы себя чувствуете, мой старый друг? Я ужасно волновалась.

— Со мной все в порядке. Просто я сделал из себя посмешище, Иоганн.

— Вовсе нет… и я уверен, что Юнис со мной согласна, Джейк.

(— Осторожнее, босс!

— Не мешайте.)

— Ваши честные слезы — это наилучшая дань ее памяти. Она была доброй и храброй женщиной, Джейк, и меня очень тронуло, что вы ценили ее замечательные качества так же высоко, как и я. Сядьте, пожалуйста, Джейк. Хотя бы на минутку. Я должна вас кое о чем спросить.

— Хорошо. Но я не смогу остаться надолго.

— Подзовите кресло и сядьте передо мной. Хотите шерри? Доктор говорит, что мне это можно — и я чувствую, что мне просто необходимо выпить. Этот испанский шерри сухой, как ваш юмор. Разлейте, пожалуйста.

Джоанна подождала, пока юрист наполнит стаканы и сядет. Она взяла свой стакан и в то же время подняла грудь, чтобы ее коварные «панели» на халате сделали свое дело.

— Тост, Джейк… Нет, не вставайте. Тот же самый тост, Джейк — всегда тот же тост, когда мы пьем вдвоем… но без слов.

Она сделала глоток.

— Джейк…

— Да… Иоганн?

— Пожалуйста, называйте меня Джоанной, я же не могу больше зваться Иоганном. Джейк, Джейк, вы знали, что я не рассчитывал выжить после этой операции? Это была хитрость. Уловка, чтобы обмануть врачей.

— Да… Джоанна… я знал это. Поэтому я и помогал.

— Я так и думал. Это самое благородное и бескорыстное проявление дружбы, которое я когда-либо встречал. Как это у японцев называется друг, которые помогает, когда необходимо умереть? Ладно, неважно. Джейк, посмотрите мне в глаза. Вы понимаете, что лучше бы мне умереть… чем выжить такой ценой? Вы понимаете, Джейк? Или я должен прожить еще одну жизнь, ненавидя себя?

Саломон прямо взглянул ей в глаза.

— Да… Джоанна. Я это понимаю. Это не ваша вина… вам не за что себя ненавидеть. И Юнис не захотела бы, чтобы вы так переживали.

— Я знаю! Плачьте, дорогой, Джейк, не сдерживайте ваших слез… Вы видите? Я же не сдерживаю своих. Только не теряйте полностью контроль над собой. Джейк, любой из нас предпочел бы умереть, чем допустить такое. И я так же уверен в этом за вас, как, надеюсь, вы уверены за меня. Не думаю, что я смог бы это перенести, если бы вы меня не поддержали. Посмотрите на меня: красивое и молодое тело. Но мне почти девяносто пять лет, и у меня остался всего один друг — вы.

— Скоро у вас появится много друзей.

— Вряд ли. Слишком большая разница в возрасте. Я сейчас чувствую себя Вечным Жидом, которому пришлось жить куда дольше вечности. Как его звали? Моя память не так хороша, как это молодое тело. Но я не забуду вопрос, который я хотел вам задать. Джейк, существует ли хоть малейшая вероятность того, что муж Юнис каким-либо образом причастен к ее смерти? Этот приз… эти деньги… не могли они соблазнить его?..

(— Босс, босс, куда это вас понесло? Спросили бы у меня!

— Извините, любимая, но мне необходимы точные доказательства.)

…Джейк, не я ли косвенно виновен в этом убийстве?

— Нет. Я поражен этим вопросом. Но вам, конечно, не известны все обстоятельства. Вы ни в чем не виноваты. Я сам писал объявления о награде, и если бы здесь была чья-нибудь вина, то и моя тоже. Здесь все чисто.

— Откуда вы знаете?

(Ради Бога, босс, прекратите!)

— Мистер Бранка был в Филадельфии, у матери. (Вот видите, босс?) И я целых три дня искал его, чтобы получить разрешение. А вас эти три дня готовили к операции. Джо Бранка не знал о ее смерти. Я еле нашел его.

— Три дня! Почему же мне ничего не сказали?

— Тогда бы мы потеряли даже тело Юнис. К тому же вы были без сознания. Гарсиа усыпил вас, как только я сообщил, что нашлось подходящее тело. Затем это ужасное ожидание. Я должен просить у вас прощения, Джоанна… нет, Иоганн! Ведь я ненавидел вас… за то, что вы живы, а она мертва. Но я переломил себя… ради нее. Да, я преодолел себя. Это была неразумная ненависть, и я это быстро понял.

— Вы и сейчас меня ненавидите?

Саломон печально посмотрел на нее.

— Нет. Вы же мой старый друг, который всегда оставался честным и порядочным, хотя бы и под сварливой личиной. И ваши достоинства всегда перевешивали ваши недостатки. — Саломон с трудом выдавил улыбку. — Хотя порой лишь на унцию-другую. Кроме того, вы — единственная связь, которая осталась у меня с ней.

— Да. Может быть, теперь я покажусь вам более добродушным, Джейк. Теперь мне легче улыбаться, легче быть терпимым, чем в той развалине вместо тела, что была у меня раньше. Но вернемся к Джо Бранке, Джейк. Ладно, он был в Филадельфии. Но не мог ли он это подстроить?

— Нет.

— Вы уверены?

— Да, уверен, Джоанна, вас волнует этот приз в миллион долларов; вы боитесь, что он мог повлечь за собой определенные события. Когда мы нашли Джо Бранку, мне пришлось вылететь к нему, чтобы получить формальное разрешение. Он был ошеломлен, никак не мог этому поверить. Наконец он принял этот факт, но не принял денег. Я не мог заставить его подписать разрешение, пока не был составлен другой документ, по которому он отказывался от денег в пользу Клуба редкой крови. Он сделал это в память о Юнис.

(— О, босс! Я плачу.

— Мы обе плачем.

— Но, босс… Джо наверняка голодает.

— Мы о нем позаботимся.)

Джоанна вздохнула.

— Черт меня побери, если я не буду проклят.

— Наверное, будете. И я вместе с вами. Но не думаю, что это случится с Джо Бранкой. Он не светский человек, Джоанна, он — выходец из нищей семьи. Цветок, выросший на навозе. Я не смог всучить ему ни цента. Он даже сам заплатил нотариусу. На это у него ушли почти все деньги, да еще и занимать пришлось. Он лишь приговаривал: «Банкротство меня не пугает».

— Джейк, мы должны о нем позаботиться.

— Каким образом, Джоанна? По-своему он так же горд, как и Юнис. Но кое-что я сделал. Пока я его разыскивал, мне пришлось поднять кое-какие документы и среди прочего я узнал, что подошел срок платить за его студию… В агентстве даже не надеялись продлить договор об аренде, они полагали, что после ее смерти платить будет некому. Я этот вопрос уладил: попросту купил студию. Так что никто не будет требовать у Джо денег, пока он там живет и творит. Затем я навел справки и через знакомого юриста перевел на счет Джо некоторую сумму… хватит, чтобы прожить пару лет без финансовых затруднений.

(— Дай Бог, чтобы пару месяцев! Босс, Джо совсем не разбирается в деньгах. Счет в банке ничего для него не значит.

— Не беспокойтесь, дорогая, мы с Джейком все это уладим.)

Джоанна снова вздохнула.

— Спасибо, Джейк. Вы меня ободрили. Но я все же беспокоюсь за ее мужа. Нам надо уладить это дело. Пусть он и не от мира сего, как вы говорите, но нам следует придумать, как исподтишка субсидировать его.

— Хорошо, Джоанна, мы попробуем. Но Джо Бранка преподал мне урок… это в моем-то возрасте! Оказывается, существуют вещи, которые нельзя купить за деньги. Даже за очень большие деньги.

— Выпейте еще шерри. И мне плесните, если можно. Раз вы не можете остаться, то я, пожалуй, лягу спать, не обедая.

— Но вам же необходимо есть, Джоанна. Вы должны окрепнуть. Послушайте, если я останусь, вы будете есть?

Она улыбнулась ему самой солнечной улыбкой.

— Да! Да, Джейк, дорогой! Спасибо вам.

Обед был скромным. Прислуживали только Каннингэм и два его помощника. Джоанна изо всех сил старалась быть похожей на очаровательную и радушную хозяйку… и не показаться обжорой — все было так вкусно! Принесли кофе, но Джейк предпочел бокал портвейна. Только после этого она отпустила Каннингэма и приступила к обсуждению личных вопросов.

Как только они остались одни, она спросила:

— Джейк, когда мне можно будет пройти тест на дееспособность?

— Когда вы сами почувствуете, что готовы к этому. Вы спешите?

— Нет. Я бы согласилась оставаться вашей подопечной до конца жизни.

Юрист улыбнулся.

— Джоанна, если верить статистическим таблицам, вам жить еще лет шестьдесят, а мне — десять или двенадцать.

— Да… вопрос сложный. Но вы останетесь моим управляющим? Или я прошу слишком многого?

Саломон посмотрел на стакан.

— Джоанна… как только суд отменит опеку, вы сами сможете управлять своими делами.

(— Джоанна! Быстро меняйте тему! Он хочет оставить нас!

— Я знаю! Помолчите!

— Объявите ему ваше второе имя!)

— Джейк. Джейк, дорогой… посмотрите на меня. Посмотрите внимательно. Вот так. Джейк, вы не хотите видеть меня… такой, какая я сейчас?

Юрист не ответил.

— Не лучше ли привыкнуть к тому, что есть, чем бежать от этого? — продолжала она. — Как вы думаете, Юнис захотела бы, чтобы вы ушли?

(— Продолжайте в том же духе. Он не прочь остаться. Он колеблется.)

— Все не так просто… Джоанна.

— Нет ничего, что было бы простым. Но я не думаю, что у вас больше шансов бежать от этого, чем у меня. Ведь я не перестану быть тем, что я есть — ее тело, мой мозг, — а вы всегда будете это знать. Если вы уйдете, то вы достигнете лишь одного: я потеряю своего единственного друга, которому я полностью доверяю. Кстати, что требуется для того, чтобы официально изменить имя?

— Что?

— То, что вы слышали. Я довольно просто изменил фамилию Шмидт на Смит, когда уходил на вторую мировую: просто назвался Смитом, а сержант так и записал. С тех пор меня никто не беспокоил по этому вопросу. Но теперь, наверное, необходимо оформить это юридически, принимая во внимание тысячи документов, на которых стоит моя подпись. Технически это случай изменения пола, не так ли? Видимо, это необходимо делать через суд?

Саломон несколько отвлекся, встретившись с профессиональной проблемой.

— Да, конечно. Я не думал об этой стороне дела… меня сейчас беспокоят другие детали вашего дела, Джоанна. То, что вы когда-то сменили фамилию, было вполне законно, хотя и не формально, потому что каждый имеет право называть себя, как ему хочется, без специального разрешения суда, если смена фамилии или имени не имеет своей целью что-либо уголовное, как-то: мошенничество, обман, уклонение от обязательств или от уплаты налогов и тому подобное. Вы можете называть себя Джоанной, Иоганном или Минивером Чиви — и все это будет вашим именем, если вы не преследуете противоправных целей. Кроме того, вы можете произносить свое имя так, как вам захочется. Я знал одного человека, который писал свое имя как «Заустински», а произносил как «Джоунс» и даже принял меры, чтобы это произношение было официально признано, хотя в этом не было никакой необходимости. Имя должно произноситься так, как угодно его владельцу.

— А зачем он это сделал, Джейк?

— По завещанию его матери от него требовалось сменить имя, но не уточнялось, как оно должно произноситься. Джоанна, в вашем случае предпочтительнее формальное изменение имени, но лучше всего подождать, когда вы перестанете быть моей подопечной. Но фактически вы сами вольны выбрать ваше новое имя.

— Значит, теперь меня зовут Джоанна Юнис Смит.

Саломон поперхнулся портвейном.

— Не придавайте этому значения, — сказала Джоанна. — Я вовсе не хотела вас шокировать. Но разве вы не видите, что это необходимо? Это моя дань Юнис, публичное признание моего долга перед нею. И поскольку я никогда не смогу его уплатить, то я хочу напечатать это имя и повесить там, где все смогут увидеть. Кроме того, я на девяносто пять процентов Юнис и только на пять — старый Иоганн, которого теперь зовут Джоанной… и эту малую часть никто даже не видит. Только хирурги видели мельком. И еще, Джейк… посмотрите на меня — если вы когда-нибудь забудете об этих пяти процентах и назовете меня Юнис, то вы не ошибетесь, поскольку это отныне и мое имя. А если вы намеренно назовете меня Юнис, то я буду польщена. И я буду рада, если вы будете называть меня Джоанной Юнис, поскольку я буду уверена, что вы назвали меня так намеренно и, значит, принимаете меня такой, какая я есть.

— Хорошо… Джоанна Юнис.

Она улыбнулась.

— Спасибо вам, Джейк. Теперь я чувствую себя намного лучше. И я надеюсь, что вы тоже.

— Хм… да. Я думаю, да. Хорошо, что вы сменили имя… Джоанна Юнис.

— Вы пролили вино на одежду? Можно позвать Каннингэма, он выведет пятно. Джейк, неужели вас так тянет домой? Я уверена, что Каннингэм найдет для вас чистые носки и прочее.

— Боже мой, Джоанна! Я и так здесь уже две ночи ночевал.

— Неужели вы думаете, что, переночевав в третий раз, вы злоупотребите моим гостеприимством?

— Да мне же недалеко ехать. Я продаю свой старый дом. Сейчас я живу в Гибралтарском клубе. Там хорошее обслуживание, близко к центру и не надо беспокоиться о прислуге.

— Я вас понимаю. Хм… Надо не забыть самой выйти из членов Гибралтарского клуба.

— Я позволил себе отстранить вас от членства в клубе вскоре после того, как стал вашим опекуном, Джоанна Юнис.

— Меня! — Она восхищенно рассмеялась. — Основателя клуба! Превосходно… Добро пожаловать, китайцы, евреи и негры… но женщины — второсортные граждане. Джейк, дорогой, мне придется ко многому привыкать.

— Видимо, так, Джоанна Юнис.

— Значит, теперь вы мне будете нужны больше, чем когда-либо. Где вы ночевали?

— В коричневой комнате.

— Каннингэм, вероятно, ошибся. Он должен был поместить вас в зеленую комнату.

— В зеленой комнате стояло больничное оборудование. Я сам так распорядился.

— Значит, теперь вы можете считать ее своей. Все это оборудование можно разместить где-нибудь в другом месте. Или вообще убрать его: оно нам теперь не понадобится.

— Хедрик уже позаботился о том, чтобы большую его часть убрали.

— Хорошо. Вы можете сегодня переночевать в коричневой комнате, а завтра Каннингэм подготовит для вас зеленую.

— Джоанна Юнис, почему вы думаете, что я перееду к вам? Я вовсе не собираюсь…

— Я и не говорила, что вы переедете. Я сказала, что зеленая комната отныне принадлежит вам. Вы можете там остаться хоть на день, хоть на год. Она ваша, и все тут. Вы можете приходить туда и уходить оттуда, не здороваясь и не прощаясь. Хотя я и надеюсь, что вам не будет неприятно навещать меня как можно чаще. Хьюберт, мой бывший слуга, еще здесь?

— Да. Он обслуживал меня последние два дня.

— С этого дня он будет закреплен за зеленой комнатой и будет обслуживать вас, когда бы вы ни оказали нам честь своим присутствием. Джейк, пожалуй, вам стоит перевезти сюда часть вашего гардероба.

— Черт возьми!.. Извините, Джоанна Юнис.

— За то, что вы чертыхнулись? Странно, что мой самый старый друг извиняется за такие невинные слова. Джейк, я слышала, как вы употребляли словечки, от которых бы за сорок ярдов молоко скисло. И они адресовались мне, а не просто вырывались в моем присутствии.

— Это верно. Но теперь я должен помнить, что вы леди, Джоанна Юнис.

— Мне будет сложнее научиться быть женщиной, чем вам привыкнуть к тому, что я женщина. Если же вы забудетесь, не обращайте на это внимания: вы же знаете, что в отношении языка я не уступаю сапожнику. Так что вы хотели сказать?

— Я хотел сказать, черт возьми, что нам следует думать о вашей репутации… Джоанна Юнис.

— Что?! О моей женской репутации? Вряд ли она у меня есть. Теперь я лишь аттракцион, ярмарочный монстр. Меня это не беспокоит.

— Вас еще не окружили репортеры, Джоанна Юнис, ведь операция закончилась не так давно. Но пресса побежит за вами по пятам, когда мы пойдем в суд… а может быть, и раньше, когда кто-нибудь из вашего персонала или персонала доктора Хедрика проболтается о вашем выздоровлении.

— И все же я останусь монстром. А кому какое дело? В наше время никакое чудо не может оставаться сенсацией более двух дней. Когда я была ребенком, все было по-другому, Джейк. Но мне уже больше полувека наплевать, что обо мне говорят. Созданный нами имидж компании — это образ компании, а не моей персоны. Новое поколение не обращает особого внимания на мнение публики.

Мистер Саломон задумался.

— Я думаю, вы правы насчет молодого поколения, Джоанна Юнис. Только люди моего поколения и старше уделяют внимание таким вещам. Но вы же понимаете, что мне не следует жить под вашей крышей. И я это тоже понимаю.

— Джейк, я не хочу заставлять вас силой. И не хочу компрометировать вас…

— Меня?! Я думаю только о вашей репутации. По крайней мере, среди ваших слуг.

(Ну и лицемер. Спросите-ка его, как он затащил меня в гардероб, когда Каннингэм был совсем рядом. Давайте, спросите его.)

— Джейк, это очень мило с вашей стороны, но кухонные сплетни моих слуг мне совершенно безразличны. Но я смогу защитить вас от сплетен, сэр. У меня теперь есть традиционная викторианская компаньонка — почтенная служанка. Она будет спать через дверь от меня, где раньше спал Хьюберт. Если вы захотите, она всегда может присутствовать при наших встречах.

(— Эй, что это вы! Вини нам здесь еще только не хватало! Она-то, может, и пойдет на это, но Джейк ни за что не согласится. Аккуратнее, дорогая.

— Юнис, не беспокойтесь.)

Юрист удивленно поднял брови.

— Вы уже наняли служанку? Удивительно. Хотя вы, в общем-то, никогда не теряли времени понапрасну. Или вы перераспределили обязанности вашего персонала?

— И то и другое, Джейк. Я подумала, что доктор Гарсиа все равно будет настаивать на квалифицированном уходе… и уговорила одну из сестер совместить обе должности. Вини. Вы ее видели, рыженькая такая.

— Может быть, и видел.

(«Может быть»! Все вы, мужчины, лицемеры. Если он и не шлепал ее по заднице, то наверняка уже собирался.)

— Я довольна, что она будет со мной. Она умненькая. Образованная. Способна научить меня всему, что мне необходимо знать. Как медсестра она привыкла заботиться о людях больше, чем служанка Я, конечно, использовала обычный козырь, чтобы уговорить ее — деньги, но постаралась не задеть ее профессиональную гордость. Она будет считаться моей медсестрой и оказывать услуги по дружбе. Я думаю, сейчас она спит. Но она встанет и будет наблюдать за нами, если ее попросить. Мне послать за нею?

— Что? Вот еще глупости, Джоанна Юнис. Вы делаете из мухи слона.

— А мне показалось, что этим занимаетесь вы, Джейк. Я действительно чувствую себя беззащитной как женщина… хотя, когда я была больным стариком, я была более уязвима, чем в этом молодом и сильном теле. Но когда вы со мной, я чувствую себя в безопасности, а когда вас нет — наоборот. Джейк, я не могу вас заставить жить здесь… но неужели вы не видите, как сильно могли бы мне помочь? Сколько у вас комнат в Гибралтарском клубе?

— Две. Этого для меня вполне достаточно.

— Две комнаты, но они там маленькие… а зеленая комната такая же большая, как эта. Из нее можно прорезать дверь в библиотеку — пусть она будет вашим кабинетом. Перевезите туда все, что вам необходимо для ваших дел и для моих, там много места для папок и книг. Джейк, мне не нужен этот огромный мавзолей, как и вам не нужен ваш дом. Но если бы я попыталась продать его, то не смогла бы получить и десяти процентов стоимости; я построила его в самый разгар Безумных лет, и это настоящая крепость, попрочнее иного блиндажа. А смутное время может повториться. И я рада, что не пожалела тогда денег на строительство. К тому же вам здесь было бы удобнее, особенно когда вы занимаетесь моими делами.

— Мне уже приходилось заниматься здесь вашими делами. Джоанна Юнис. В качестве вашего опекуна мне пришлось взять на себя управление и вашим домашним хозяйством.

— Разве Каннингэм не избавил вас от этих хлопот? Надо будет с ним серьезно поговорить.

— Нет, он выполнял свои обязанности как и раньше; я ничего не изменил. Но мне пришлось просмотреть хозяйственные записи, проверить расходы… Черт возьми, они вас нагло обворовывают. Особенно Каннингэм.

— Хорошо!

— Что в этом хорошего?

— Джейк, вы говорили, что мое состояние невозможно растратить. Если мой лакей пускает налево две трети того, что покупает для меня — а он всегда это делал — значит, он будет стараться не потерять эту работу. Поэтому ему приходится угождать мне во всем. Джейк, разве можно дешевле купить подобие преданности? Пусть приворовывает! Не надо закрывать рот коню, идущему по полю пшеницы. Хороший конь всегда должен иметь свой кусок сахара.

— Но это же сущая коррупция.

— Вся страна коррумпирована, и ничего тут не поделаешь. У нас просто нет выбора. Сложно жить в загнивающем обществе. Джейк, я хочу, чтобы вы жили здесь. Я надеюсь, что вы будете жить здесь. Я буду чувствовать себя счастливой и защищенной, если вы будете жить под одной крышей со мной. Не беспокойтесь о моей репутации, а Вини поможет защитить вашу. И не думайте о таких пустяках, как хозяйственные расходы, подписывайте все с закрытыми глазами. Зато вы можете вдребезги разлаять Каннингэма, если он чем-то вам не угодит, — такова цена за привилегию надувать меня. Кстати, начальник охраны тоже меня обворовывает, я думаю, на пару с Каннингэмом. Я никогда не пыталась вникнуть в их делишки. Зачем пугать людей и ломать отлаженный механизм?

Саломон улыбнулся.

— Джоанна Юнис, молодая и красивая женщина, ваша речь удивительно похожа на речь одного циничного старикана, которого я когда-то знал.

— Разве, дорогой Джейк? Я должна научиться говорить по-другому. Я теперь должна оставить циничные стариковские выходки вам и стараться вести себя как настоящая леди. Если смогу. Но, пожалуйста, не надо разрушать наше милое домашнее хозяйство реформами, а то все получится как у реформистских администраций: то же самое, но менее эффективно и еще дороже. Разве ваши слуги вас не обворовывают?

Юрист несколько смутился.

— Ну… конечно. Но у меня очень хороший повар. Если бы я его уволил, то, в конце концов, за то же жалование я смог бы найти лишь такого, который кладет сахар в подливку. Меня разозлило то, что они вас обворовывают, когда вы совершенно беспомощны. Я бы и не подумал вмешиваться, если бы вы были здоровы. Я вам верну ваше хозяйство в том же состоянии, в каком оно и было.

— Спасибо, Джейк. Сейчас, хотя я и не могу пока назвать себя леди, я уже не чувствую себя циничным стариканом. Я чувствую себя женщиной, которая была больна и еще не совсем поправилась. Мне надо бы прилечь. Вы мне поможете?

— Я позову сестру.

— Джейк… давайте перестанем церемониться из-за моего нового тела. Дайте мне вашу руку. Я могу встать, если вы позволите мне опереться на вас.

Саломон сдался. Он протянул ей обе руки, помог встать и отвел к постели. Джоанна Юнис легла и, накрывшись одеялом, сняла пеньюар.

— Спасибо, Джейк.

— Не за что, Джоанна Юнис.

— Вы придете позавтракать со мной? Или пообедать, если вы не хотите рано вставать?

— Я приду к обеду.

— Буду ждать.

Она протянула ему руку. Он взял ее, чуть поколебался и поцеловал.

Джоанна Юнис не выпустила его руки.

— Подойдите ближе, Джейк, дорогой. — Она взяло его лицо в ладони. — Вы любили ее?

— Да.

— Я тоже.

— Я знаю.

— Произнесите мое имя. Мое новое имя.

— Джоанна… Джоанна Юнис.

— Спасибо вам, Джейк.

Не отпуская рук, она нежно поцеловала его в губы.

— Спокойной ночи, Джоанна Юнис.

Он быстро вышел.

(— Джоанна, сучка-то вы этакая, вы слишком его торопите.

— Вовсе нет!

— Как же нет? Я уже думала, что вы затащите его в постель.

— Смешно подумать!

— И вы сами тоже слишком торопитесь.

— Юнис, перестаньте придираться. Я почувствовала, что мне будет приятно поцеловать его. В конце концов, есть много культур, в которых принято, чтобы мужчины целовались друг с другом в знак дружбы.

— Если вы еще этого не поняли, то должна вам сказать, что вы больше не мужчина — вы гибрид.

— Я заметала. Послушайте, любопытная, этот символ был необходим. Я должна была дать ему понять, что он может до меня дотрагиваться и даже целовать на прощанье… и что это в порядке вещей… В этом нет ничего страшного. Отец всегда целовал меня на ночь, пока я не вырос.

— Ну что же… Вероятно. Джейку придется стать вашим папашей. Не особенно рассчитывайте на это, Джоанна. Я должна вам сказать, девочка, что Джейк может целоваться гораздо лучше. Он может так поцеловать, что у вас внутри все растает, начиная от пупка… и во всех направлениях.

— Что же… возможно, хотя и трудно поверить. А теперь давайте помолчим и постараемся заснуть. Я устала.

— Вы любите меня, босс?

— Я никогда не переставал любить вас, дорогая, и никогда не перестану.

— Я тоже… Жаль, что не могу поцеловать вас перед сном. Спите, босс. Все будет хорошо.)

Но не успела она заснуть, как вошла Вини в халате и тапочках.

— Мисс Джоанна, — тихо позвала она.

— Что, дорогая? Включите свет.

— Мистер Саломон сказал, что вы легли спать…

— Похоже, вы уже спали. Он вас разбудил?

— О нет. Я болтала с мисс Слоун, она сегодня дежурит. Но доктор Гарсиа сказал, чтобы я опустила вашу постель, когда вы ляжете. Как это сделать?

— Я сама могу это сделать, не вставая с постели. Вот так — вниз, а вот так

— вверх. Я еще не спала. Я опущу ее, прежде чем вы уйдете… Можете сказать доктору Гарсиа, что я вела себя хорошо.

— Отлично! Вы можете принять эту капсулу, если хотите. Хотя мисс Слоун говорит, что доктор отменил снотворные.

— Да, я приму ее: я хочу заснуть сразу. Подайте мне, пожалуйста, воды… и поцелуйте меня на ночь. Если вы этого не сделаете, то я буду дуться, вызову мисс Слоун и попрошу ее.

— Придется… — нахмурилась Вини.

Через минуту Винифред ушла.

(— Ну, Юнис? Как вам понравился этот поцелуй?

— Неплохой. Восемьдесят процентов от того, как может Джейк.

— Вы дразнитесь?

— Сами увидите. Вини миленькая, но у Джейка больше практики. Я вовсе не принижаю достоинств Вини. Я думала, вы ее уложите с нами.

— Когда мисс Слоун следит за нашим сердцебиением? Вы меня за дурочку принимаете?

— Да.

— Давайте-ка спать!)

Глава 12

В Париже и Монтевидео продолжались мирные переговоры. Обе стороны тем не менее не прекратили огонь, а погибшие не жаловались. Орган студенческого самоуправления Гарвардского университета уволил нового президента и прекратил свое заседание, не назначив нового. Секретарь HEW заявил о своем намерении увеличить содержание воды в бухте Сан-Франциско на тридцать семь процентов. Комиссия по рекам и гаваням объявила его решение неправомочным. В Алма-Ате сержант корпуса морали произвела на свет здорового двухголового мальчика посредством кесарева сечения, его увидели во всем мире и на Луне через спутниковую связь. В Вашингтоне IRS, действуя согласно положению о бюджете в экстренных ситуациях от 1987 года, объявил временное семипроцентное повышение налога на прибыль. В Майами мисс Вселенная (мисс Гана — 42-22-38) через секретаря и переводчика заявила, что намеревается стать командиром первого звездного корабля и что для этого она два года изучала под гипнозом неоэйнштейновскую механику. Генеральный секретарь национального братского общества космонавтов, астронавтов и космических инженеров публично подверг сомнению способность мисс Вселенной решать даже простейшие арифметические задачи. Мадам президент федерации женских клубов мира заявила, что почетный секретарь — контрреволюционный штрейкбрехер и представляет собой типичный пример мужского шовинизма. В Лос-Анджелесе смертность от смога снизилась на три процента в результате срочных мер по снижению загрязнения среды и сильного западного ветра.

Мисс Джоанна Юнис Смит сидела в позе лотоса на гимнастическом мате перед большим зеркалом. Ее компаньонка сидела в той же позе.

— Вини, вам удобно, дорогая?

— Очень.

— Мне кажется, у вас более гибкое тело, чем у меня. Хорошо, давайте настроимся на упражнение. Начинайте.

— Хорошо. Но, мисс Джоанна, что это значит? Мне это нравится. Я так расслабляюсь. Но я совсем не понимаю, что делаю.

— Здесь не надо ничего понимать. Но если вы хотите объяснить это словами, то это означает и покой, и любовь, и взаимопонимание — все, что ассоциируется с добром. Но здесь не надо думать. Здесь надо быть. Откройтесь всему этому. Откройтесь всему хорошему. Не думайте. Не думайте даже о том, что вы не должны думать. Просто будьте.

— Хорошо.

— Ну, начнем. Не забывайте о дыхании.

— Ом мани падме хум.

(— Ом мани падме хум. Босс, видите, какая у нее аура? Должно быть, она провела бурную ночь.

— Помолчите, Юнис; это вы придумали молиться.)

— Ом мани падме хум.

— Ом мани падме хум. (— Ом мани падме хум.)

— Ом мани падме хум. Ом мани…

(— Достаточно, Джоанна.

— Почему так быстро, дорогая? Прошло только двадцать минут.

— У меня свои часы. Мы разогрелись. Мы готовы, Вини даже больше чем готова. Придется ее вывести из транса.)

— Ом мани падме хум. Винифред, Вини, услышь меня. Солнце встает, нам пора.

Вини все еще сидела в позе лотоса: подошвы ног — на бедрах, руки — между ног, ладони направлены вверх. Равномерно дыша, произносила она слова молитвы. Глаза ее закатились, и видны были только белки.

— Вини. Возвращайтесь. Пора. Ее глаза вернулись в нормальное положение; вид у нее был смущенный. Она улыбнулась.

— Уже? Мне показалось, что не прошло и минуты. Должно быть, я уснула.

— Такое случается. Вы готовы? Ваше тело теплое, расслабленное и мягкое, как шелк?

— Да.

— Тогда начнем с простых упражнений. Джоанна Юнис, похожая на распускающийся цветок, плавно поднялась с мата.

— Вы подстраховывайте меня, а я буду подстраховывать вас. А на десерт сделаем парные упражнения. — Джоанна взглянула на себя в зеркало. — Мне кажется, мой живот крепнет с каждым днем.

— Он совершенен, и вы это знаете.

Вини медленно поднялась и зевнула.

— Все еще хотите спать, дорогая? Наверное, сегодня ночью вам снились неприятные сны?

Вини слегка покраснела, потом пожала плечами и улыбнулась.

— Нет, приятные. Только спала я мало. Надеюсь, мы вас не очень беспокоили?

— Я ничего не слышала. Я бы ни о чем и не догадалась, если бы вы мне не сказали, когда ложились спать. Дорогая, если вы не выспались, может, вы будете только подстраховывать?

— О нет. Я больше получаю от наших упражнений, чем вы. Не хочу пропустить ни одного дня. Но, в общем-то, я не выспалась. Пауль… Ой! Чуть не проболталась!

— Считайте, что я ничего не слышала.

— Он был до половины третьего. Конечно, я не выспалась. Но я вовсе не жалею об этом!

— Я уверена, что не жалеете. Вини, дорогая, вы не подумайте, что я сую нос в чужие дела. Это обыкновенное любопытство. Я ведь еще девушка.

Сестра удивленно посмотрела на нее.

— Но…

Джоанна Смит улыбнулась.

— А, сладкая моя, я знаю, что значит это «но». Мисс Бранка была замужем… и Иоганн Смит был женат четыре раза, не говоря уже о том, сколько раз ему приходилось выпрыгивать через окно. Но Джоанна Юнис — девственница… въезжаете, куколка?

— Ну, если посмотреть с этой стороны…

— Только так. Поэтому мне все любопытно, как девушке-подростку. Но если бы даже мне все рассказали, я бы все равно ничего не поняла. Хотя вы, конечно, будете помалкивать. Куда мне спешить? Когда-нибудь я и сама все узнаю. Так что нечего вам передо мной краснеть. Давайте продолжим наши упражнения. Я буду делать движения черепахи, а вы меня подталкивайте.

После часа растяжек, сгибаний и различных поз Джоанна Юнис сказала:

— Достаточно. А то с нас польется пот.

Раздался звонок.

— Черт возьми, то есть я хотела сказать: «Боже мой!» Скорее натягивайте ваше трико, дорогая. Держите ваш халат.

— Я готова.

Одевшись за считанные секунды, Вини вышла.

(— Как мы сегодня выглядим, Юнис? Вы довольны своими грудками?

— Только наполовину, Джоанна. Кстати, на следующей неделе можно будет заниматься поменьше.

— А стоит ли? Упражнения — это самое приятное, не считая, конечно, посещений нашего господина и опекуна. Скажите мне, дорогая, вы переживаете из-за того, что Бетси не получила нужной информации?

— Вовсе нет. Это вы переживали. Я не ожидала ничего другого. Никто толком не знает, как работает память. Наверняка известно лишь то, что каждый ученый уверен в своей правоте и считает прочих дураками.

— Я сейчас вспомнила о плоских червях, планариях. Если одного обучить чему-либо, а затем порубить на кусочки и скормить его другому плоскому червю, то последний, оказывается, научится тому, чему обучили первого. Значит…

— Босс! Я вам не плоский червь! Я уже говорила вам, что тело все помнит, и… давайте оставим это. Сюда идут.)

— Мисс Джоанна, это доктор Гарсиа и мистер Саломон.

— Хорошо. Я не буду одеваться; мы еще не закончили. Бросьте мне мой пеньюар… нет-нет, непрозрачный. Мне кажется, тот, что называют «лондонским туманом», подойдет лучше.

— Да. Я тоже так думаю. В нем вы выглядите лишь наполовину голой.

— А кто научил меня так одеваться, Вини?

(— Я научила.

— Конечно, Юнис, но пусть Вини думает, что она — моя учительница, а я — хорошая ученица, которая всегда делает то, что ей говорят.)

— Пожалуйста, скажите господам, что я сейчас буду готова.

Мисс Смит подкрасила губы, и решив, что никаких добавлений больше не требуется, вспушила свои короткие волосы щеткой, вступила в тапочки на высоком каблуке, накинула пеньюар и посмотрела на себя в зеркало. Прозрачность была на нужном уровне, но лицо выглядело слишком скромно. Поэтому она решила добавить помады.

Теперь она была удовлетворена своей внешностью.

(— Босс, мы выглядим как дорогая проститутка.

— Надеюсь, что очень дорогая. Вам не нравится?

— Нравится. Я вам аплодирую.)

Она вышла из туалетной в свой будуар.

— Доброе утро, доктор. Привет, Джейк, дорогой. Присаживайтесь. Кофе? Или отыскать в подвале бутылочку старой крысиной отравы из Кентукки?

— Кофе, — согласился Саломон. — Вы выглядите очаровательно, моя дорогая.

— Ужасно я выгляжу. Я упражнялась, и от меня несет, как от лошади.

— Ну разве что как от маленькой пони. Я включу вентиляцию, Джоанна Юнис. Доктор Гарсиа хочет вас осмотреть.

— Да? Что-нибудь случилось? Я чувствую себя превосходно. Если, конечно, не обращать внимания на эти железные решетки вокруг меня и на твердую как камень подушку.

— Доктор Гарсиа считает, что решетки можно убрать. Джоанна Юнис, было неразумно обращаться в суд, пока вы были под медицинским наблюдением. Но доктор думает, что теперь — самое время.

— О, а как насчет батальона психологов?

— Они будут с нами. Может быть, в них не будет нужды. Но мы будем готовы отразить атаки судебных экспертов на высоком профессиональном уровне. Вам придется настроиться на долгие расспросы, наши эксперты тоже должны подготовиться к судебному разбирательству.

(— Подготовиться оправдать их сумасшедшие гонорары! Не волнуйтесь, босс. Когда поблизости будет какой-нибудь психолог, я тут же спрячусь и примолкну.)

— Отлично. Я очень рада, что доктор Гарсиа считает меня здоровой. Пройдемте в мою гардеробную, доктор. Вини, идите со мной. Джейк, «Уолл-стрит джорнел» вон на том столике.

Оставшись наедине с доктором и сестрой, мисс Смит спросила:

— Доктор, мне лечь на массажную кушетку?

— Нет. Это обследование — чистая формальность. Чтобы я мог с чистой совестью записать в журнал, что провел окончательный осмотр. Я прослушаю вас, попрошу открыть рот и сказать «а-а» и прочее в том же духе. Сядьте, пожалуйста, за столик и приспустите халат.

— Да, сэр.

Она сидела молча, пока он выслушивал ее, кашляла, когда он просил, резко вдыхала и с шумом выдыхала по его требованию. Один раз она сказала:

— Мне щекотно! А для чего вы это делаете?

— Прощупываю, нет ли опухоли. Формальность, хотя вас уже давно не проверяли на новообразования.

(— Вам приятно, малышка?

— Может быть, вам приятно, Юнис. Мне — нет. Я предпочитаю более романтический подход.

— Не обманывайте свою бабушку, малышка. Вам нравится.)

Доктор закончил осмотр и задумчиво посмотрел на свою пациентку.

— Что-нибудь еще, сэр?

— Нет, все. Или вас что-нибудь беспокоит?

— Вовсе нет. Я чувствую себя совершенно здоровой. На мне можно пахать.

— Да. И осмотр вполне это подтверждает. Тем не менее, я беспокоюсь о вас.

— Почему, доктор?

— Потому что ваш случай уникален. Я понимаю в нем столько же, сколько и вы. Джоанна, когда вы покинули этот дом еще будучи мистером Смитом, я не ожидал, что когда-либо увижу вас живой. Когда вас привезли обратно, я не надеялся, что вы придете в сознание. Когда вы пришли в сознание, я жалел вас… потому что не думал, что вы когда-либо оправитесь от вашего паралича. Однако вы живы и, похоже, здоровы.

— Почему «похоже», доктор?

— Не знаю. Мы очень мало знаем о пересадке органов, а о пересадке мозга — лишь то, что узнали из вашего случая. Джоанна, в течение последних двух недель не было каких-либо оснований, кроме осторожности, следить за вами больше, чем за любой другой молодой и здоровой девушкой. Скажем, за Винифред. — Он пожал плечами. — Из вас двоих вы кажетесь даже более здоровой. Однако я готов поспорить, что если не случится ничего непредвиденного, то Винифред проживет отведенное ей время, в то время как вы не вписываетесь ни в какой график. Вы уникальны. Пожалуйста, не подумайте, что я хочу вас напугать, но только глупцы строят предположения, основываясь на незнании. А я вроде бы не глупец.

— Доктор, — спокойно ответила она, — вы говорили, тело может отторгнуть мозг или наоборот, что для меня одно и то же. Или что без всякой видимой причины я могу упасть замертво от удара или еще чего-нибудь. Но я это знаю; я много читала о пересадках органов, когда была еще Иоганном Смитом. Я не боюсь. Если это случится — что же, у меня была отличная увольнительная от старости с ее болями и скукой. — Она счастливо улыбнулась. — Это все равно что умереть и попасть с рай… пусть даже не навеки.

— Я рад, что вы относитесь к этому философски.

— Не философски, доктор, а с радостью и удивлением, с жадным желанием получить от этого как можно больше. Не потерять ни одной золотой секунды!

— Хорошо… Я рад, что Винифред останется с вами, и надеюсь, что вы ее не скоро отпустите…

— Она останется со мной, сколько захочет сама. Я надеюсь, навсегда.

— …поскольку в противном случае я стал бы беспокоиться. Если что-нибудь с вами случится, Вини может оказать срочную помощь не хуже меня, и у нее для этого здесь есть все необходимое. Она знает, и вы должны знать, что всегда можете рассчитывать на мою помощь. Хорошо, дорогая, давайте снимем с вас этот передатчик; теперь за вами больше не будут следить. Сестра, дайте спирт и вату.

— Да, доктор.

Винифред прошла мимо массажного столика к шкафу с медикаментами.

Доктор Гарсиа снял крохотный передатчик.

— Небольшое раздражение и слабый отпечаток на коже. Принимая во внимание то, как быстро вы восстанавливаетесь, думаю, что завтра вы уже не найдете, где он был. Но теперь мне будет не хватать моего утреннего кино.

— Сэр?

— Вряд ли вам кто-нибудь говорил, но я наблюдал за мониторами каждое утро, когда вы делали упражнения… и думал, что у вас слишком сильно забьется сердце или дыхание резко участится. Но ничего такого не случилось. Ничего выходящего за пределы нормы. Я лишь мог определить, что вы делаете какие-то не очень интенсивные упражнения.

— Да. Я занималась йогой.

— Ну, я не назвал бы йогу «не очень интенсивной». Или мы говорим о разном?

— Конечно, йога — не бег на сто метров и не поднятие тяжестей. Но я… и Вини… осваивали классические позы. Все, кроме стойки на голове. Вы видите, как я благоразумна? Я знаю, что у меня там зашит протез.

— Я бы ей не позволила, доктор! Но она никогда не пыталась этого сделать. Честное слово, никогда.

— Доктор, я не наращиваю мускулатуру для показа; я просто пытаюсь в совершенстве овладеть своим новым чудесным телом. Вот, смотрите.

Джоанна сбросила пеньюар и стала в шести дюймах от тренировочного мата… перенесла свой вес на левую ногу и, медленно наклонившись вперед, подняла вверх правую ногу так, что получился шпагат. Обхватив левую ногу руками, она прижалась щекой к голени.

Выдержав эту позу, она опустила обе руки на пол, медленно подняла левую ногу и, прогнувшись, сделала стойку на руках.

Затем левая нога плавно, как падающий лепесток, опустилась вниз, прогиб спины перешел в колесо, и она перетекла в алмазную позу, касаясь пола локтями и коленями. Выдержав эту позу, она медленно перешла в «лотос».

(— Ом мани падме хум.

— Ом мани падме хум. Вы бы следили за «калиткой», девочка. К чему нам ее всем показывать?)

Доктор Гарсиа захлопал в ладоши.

— Превосходно! Невероятно! Как и все, что касается вашего случая. Вини, вы так можете?

Джоанна плавно встала,

— Конечно, может! Вини, снимайте трико и покажите доктору.

Сестра залилась краской.

— Нет, я не могу! Не верьте ей, доктор. Я только учусь.

— Ерунда. Ей надо только научиться держать равновесие. Приходите недели через две, и она выдаст вам все это не хуже меня.

— Но если не Вини вас этому научила, то кто же?

(— Ой! Осторожнее, босс: он что-то учуял!)

— Сколько вам лет, доктор?

— Тридцать четыре.

— Я научилась этому за сорок лет до того, как вы родились. У меня не было времени поддерживать этот навык, а затем мое физическое состояние не позволяло мне этим заниматься. Но все это вернулось ко мне так быстро, что я должна признать, что даже ребенком я не была такой гибкой, как миссис Бранка.

(— Пусть-ка попробует это проверить.

— Никогда не врите так сложно, босс.

— Послушайте, детка, я врал не краснея еще тогда, когда ваша бабушка была в пеленках. Вернее, ваша прабабушка.)

— Что же… я запишу это в свой отчет… если умудрюсь сформулировать. Вот ваш пеньюар, Джоанна.

— Спасибо.

Она взяла пеньюар, но не надела его.

— Доктор, мистер Саломон позаботится о выплате вашего гонорара и погашении всех расходов. Но я хочу кое-что к этому добавить, чтобы показать, как высоко я вас ценю.

— Врач не должен брать больше, чем ему полагается… и, поверьте мне, мой гонорар весьма велик.

— И все-таки я сделаю это. — Она отбросила пеньюар. — Вини, отвернитесь, дорогая.

Она подошла к нему и прижалась, раскрыв губы для поцелуя.

На мгновение он растерялся, затем обнял ее и поцеловал. Джоанна глубоко вздохнула, ее губы открылись, и она еще плотнее прижалась к нему.

(— Эй, не потеряйте сознание!

— Не мешайте мне, Юнис. Я занята!)

Доктор оторвался от Джоанны, перевел дыхание и серьезно посмотрел на нее. Он наклонился, поднял пеньюар и помог ей одеться.

— Спасибо, доктор.

Она повернулась к нему и улыбнулась.

— Хм… Думаю, что могу без зазрения совести сообщить, что вы в отличном физическом состоянии.

— Мистер Саломон ждет.

— Пожалуйста, скажите ему, что я сейчас выйду.

Джоанна подождала, пока за ним закроется дверь. Затем она прижалась к Винифред и засмеялась:

— Вини, вы отворачивались? Надеюсь, вы ничего не видели?

— Я отворачивалась. Но я все-все видела в зеркале.

— Так вот что такое поцелуй! Дорогая, я уже почти не чувствую себя девственницей.

— Что, хорошо он целуется? Похоже, вам понравилось.

— Я не знаю. Я не могу судить. Дорогой, милый Джейк целует меня, вы видели это. Но он целует меня, словно дядюшка племянницу. Доктор — первый мужчина, который поцеловал меня по-настоящему. Я почувствовала себя такой маленькой и беззащитной, что чуть было не завалила его на мат. Вы никогда его не целовали?

— Его? Джоанна, дорогая, если бы я даже поцеловала его, а потом сказала бы об этом медсестрам, они бы мне не поверили. Доктор Гарсиа даже по попке никого никогда не похлопает, только рычит.

— Мне кажется, он как-то раз похлопал меня по попке. Но я точно не помню. Тогда я еще не совсем пришла в себя.

— Я знаю. Я видела это и даже не поверила своим глазам. Кстати, вы и вправду заставили бы меня раздеться перед ним? Нет, вы, конечно, шутили.

— Почему же? Заставила бы.

— Да. Но вы пациентка, а я медсестра. Предполагается, что я только робот и надзиратель.

— Но мы-то знаем, что это не так.

— Да… в любом случае, я бы не смогла сделать это упражнение. Оно для меня слишком сложное.

— Я сказала ему, чтобы он пришел через две недели. Тогда вы сможете продемонстрировать ему все, чему вы научились. Напомнить ему?

— О, Джоанна! Вы снова меня дразните. Неужели вы думаете, что я смогу делать это без вашей помощи всего через две недели?

— Я знаю, что сможете. Но не в одежде и не в чулках. Но если вы будете краснеть и робеть, то мне лучше не напоминать дорогому доктору.

— Хм… похоже, он здорово целуется. Но Пауль не одобрит.

— Чего он не одобрит? То, что вы демонстрируете доктору, как хорошо вы владеете своим телом? Или то, что вы целуете доктора? Или то, к чему может привести поцелуй? И откуда Паулю все это знать, если вы ему не скажете?

(— Босс, вы развращаете современную молодежь.

— Яйца курицу не учат, Юнис. Этот Пауль либо не хочет на ней жениться, либо не может, потому что уже женат. В любом случае он не имеет права ее монополизировать. Как вы сами заметили, секс — вовсе не спорт, а способ быть счастливым.)

— Хм… В любом случае доктор не станет меня целовать. Он даже не догадывается, что я женского пола.

— Ни за что этому не поверю. Ни вы, ни он не глупы. Он поцелует вас, если я предложу ему сделать это в качестве знака восхищения великолепным выступлением. У вас будет две недели, чтобы решиться. А сейчас я должна выйти к моему дорогому Джейку.

Глава 13

— С разрешения высокого суда истцы хотят привлечь внимание к тому факту, что для этого нет достаточных оснований. Это дело касается Иоганна Себастьяна Баха Смита, который является дедом четырех истцов, и вопроса о его дееспособности… но адвокатская группа даже не знает, присутствует ли он на этом заседании.

— Требую порядка! Сейчас же прекратите шум. Или я прикажу очистить зал. Адвокат, вы утверждаете, что эта молодая леди, на которую я указываю, не является Иоганном Себастьяном Бахом Смитом?

— Ваша честь, я ничего не утверждаю. Я лишь хочу заметить, что в наших документах нет ничего подтверждающего, что персона, на которую указал судья, является Иоганном Себастьяном Бахом Смитом, и вопрос о его дееспособности не может быть рассмотрен до тех пор, пока у нас не будет доказательства, подтверждающего его личность.

— Адвокат пытается учить суд правосудию?

— Ни в коем случае!

— Но ваша речь прозвучала именно так. Позволю себе напомнить адвокату, что суд вершит правосудие и его процедуры определяются законом.

— Конечно, ваша честь. И поверьте, я вовсе не хотел никого поучать.

— Вы были на одну шестнадцатую дюйма от этого. Смотрите, чтобы этого больше не повторялось, иначе я обвиню вас в неуважении к суду.

— Да, ваша честь.

— …поскольку я устал от поведения почти половины присутствующих и, по крайней мере, от девяноста процентов репортеров, я приказываю бейлифу очистить помещение. Эвелин, берите свой взвод и быстро освободите зал от этого сброда… а если при этом ненароком разобьете одну-другую видеокамеру, невелика беда. Адвокаты, истцы, опекун и его подопечная… предполагаемая подопечная, так и запишите в протокол, подождут в моих апартаментах, пока зал не очистят от этого тупого быдла.

— Джейк, это так весело! Я — это не я. Значит, я совершенно без денег и свободна как птица. Вам придется жениться на мне и спасти от богадельни.

— Иоганн, не порите чушь! Все это очень серьезно.

— Джейк, я просто отказываюсь смотреть на это серьезно. Если я — не я, значит я мертв. Я отдал бы все свое состояние, чтобы посмотреть на любящих отпрысков, когда будет зачитываться мое завещание, и они узнают, что им досталась чисто символическая сумма, которая к тому же даже не освобождена от налога. Джейк, каждый богач хочет услышать, как зачитывается его завещание… а мне вполне может представиться такой шанс.

— Хм. Если следовать их логике, то Юнис имеет право присутствовать на зачтении завещания. Помните этот параграф: «Все те, кто, хотя и не названы поименно, но состоят у меня в штате, после моей кончины…»

— Не могу сказать, что помню, но если вы так его написали, то он там.

— Он там. Если вы не Иоганн, то вы Юнис. Здесь либо одно, либо другое.

(— Нет! И то и другое!

— Юнис, это будет весело!

— Я тоже так думаю, босс!)

Выбранная судьей Мак-Кемпбеллом часть его апартаментов оказалась удобной гостиной. Войдя в нее, он посмотрел вокруг себя.

— М-м-м… Джейк, Нед, мисс Смит, Алек, миссис Севард, миссис Фрабиш… а вы — миссис Крамптон, не так ли? Миссис Лопес. Паркинсон, а вы-то какого черта сюда приперлись?

— Дружеское любопытство, ваша честь.

— Вы не друг этого суда, вам здесь не место.

— Но…

— Вы сами выйдете или предпочитаете, чтобы вас вышвырнули?

Паркинсон предпочел выйти сам. Когда дверь за ним закрылась, судья сказал:

— Сперлинг, установите этот аппарат так, чтобы я мог записывать, когда захочу, и можете быть свободны. Алек, вы, похоже, настроены мне возразить,

— Я? Ну что вы, судья!

— Хорошо. В этом дурацком деле нам придется пробираться сквозь густой туман, и ваши возражения не помогут разогнать его. — Судья подошел к бару.

— Алек? Вам джин и тоник, как обычно?

— Спасибо, судья.

— Ах, я и забыл о дамах. Что-нибудь выпьете, миссис Севард? Или лучше кофе? Этот аппарат может приготовить и чай, но не уверен, помню ли я, на какую кнопку для этого надо нажимать. А что смешать для вашей сестры? И ваших кузин? Мисс Смит? Я помню, что вы, бывало, заказывали в Гибралтарском клубе. Ваше вкусы не изменились?

(— Осторожно, босс! Он это неспроста спрашивает.

— Успокойтесь, Юнис.)

— Судья, теперь, когда я в новом теле, мои вкусы несколько изменились. Но я с любовью вспоминаю славный «Глен-Грант», который я пил до того, как мне его запретили врачи. С тех пор я не пробовал ничего похожего, но поскольку здесь решается вопрос о моей дееспособности, то я выберу кофе. Или кока-колу, если ее можно получить от этой вашей козы.

Судья потер нос и задумался.

— Я не уверен, относится ли это к вопросу о вашей дееспособности: мы ведь еще не установили вашу личность. О «Глен-Гранте» вам вполне мог рассказать Джейк. А то, что Иоганн Смит заказывает кока-колу, меня просто шокирует.

Джоанна улыбнулась ему.

— Я знаю, это не в моем духе. Но врачи запретили мне газированные напитки задолго до того, как заставили отказаться от виски. Примерно в то время, когда вы поступили на юридический факультет. То есть если я Иоганн Смит. Если же нет, то прошу меня извинить… поскольку в этом случае я не являюсь подопечным суда и меня здесь не должно быть.

Мак-Кемпбелл задумался еще больше.

— Джейк, вы не хотите предостеречь вашего клиента? Нет, не клиента, вашу… нет, тоже не то. Будь я проклят, если знаю, кто вы. Собственно, это мы и должны установить. Молодая леди, присаживайтесь. Я принесу вам стакан кока-колы. Алек, спросите, что будут пить эти дамы, и обслужите их. Джейк и Нед, угощайтесь сами. У нас с Алеком завтра утром встреча с кое-какими рыбками в Новой Шотландии. И они не будут ждать, пока в этом деле наступит неожиданный поворот. Алек, черт побери вашу ирландскую душу, вы серьезно сомневаетесь в личности этой молодой леди?

— Хм… Судья, вы снова упрекнете меня в желании поучать и неуважении к суду, если я осмелюсь заметить, что ваш вопрос поставлен не совсем корректно?

Мак-Кемпбелл вздохнул.

— Молодая леди, не обращайте на него внимания. Мы жили с ним в одной комнате, когда учились в колледже, и он всегда, когда приходит ко мне в суд, начинает выкаблучиваться. Когда-нибудь я влеплю ему суток тридцать, чтобы он серьезно все это обдумал, а завтра в половине пятого утра я столкну его в очень холодную воду. Как бы случайно.

— Валяйте. Мак, а я подам на вас в суд прямо там, в Канаде.

— Я знаю, что он был вашим соседом по комнате, судья. Вы жили на Дартмаут, дом семьдесят восемь, не так ли? Почему бы не позволить ему задавать мне вопросы и убедиться, кто я такая?

— Так нельзя подходить к этому делу! — резко возразила миссис Севард. — Сперва вы должны снять отпечатки пальцев этой… этой самозванки, а затем…

— Миссис Севард!

— Да, судья? Я только хотела сказать…

— Заткнитесь!

Миссис Севард умолкла. Судья Мак-Кемпбелл продолжал:

— Мадам, если я веду себя неофициально в своих апартаментах, это не значит, что судебное заседание прекратилось и что я не смогу обвинить вас в неуважении к суду. Я с удовольствием это сделаю. Алек, сделайте милость, убедите ее в этом.

— Да, ваша честь. Миссис Севард, все ваши замечания вы должны высказывать через меня, а не прямо суду.

— Но я лишь хотела сказать…

— Миссис Севард, замолчите! Вы здесь лишь с любезного позволения суда, пока не выяснится вопрос с личностью этой персоны. Извините, судья. Я посоветовал своим клиентам усомниться в его личности, чтобы несколько затянуть дело. Я знаю, что Джейк Саломон не рискнул бы привести в суд подставное лицо. Извините, мисс Смит.

— И я это знаю.

— Но они настаивали. Если же миссис Севард не возьмет себя в руки, мне придется просить вашего разрешения отказаться от роли адвоката истца в этом процессе.

— Нет, Алек. Вы притащили их сюда, так что сами все и расхлебывайте… по крайней мере, пока суд не объявит перерыв. Джейк, вы будете говорить от себя сами или предоставите это Неду?

— Я думаю, мы можем говорить по очереди, не мешая друг другу.

— Нед?

— Конечно, судья. Джейк может и должен говорить от себя. Но я нахожу, что все это очень интересно. Необычная ситуация.

— Уникальная. Хорошо, говорите, если у вас есть что добавить. Алек, мне кажется, мы сегодня ни к чему не придем. Вы согласны?

Алек Трайн ничего не ответил.

— Почему, судья? — спросила Джоанна. — Я здесь. Я готова. Спрашивайте что хотите. Готовьте вашу дыбу и клещи… я буду говорить.

Судья снова потер нос.

— Мисс Смит, иногда мне кажется, что мои предшественники поспешили, отменив эти инструменты. Думаю, что для себя я могу решить, являетесь ли вы Иоганном Себастьяном Бахом Смитом, жителем этого города и главой «Смит энтерпрайзис, лимитед». Но это не так просто. При обычном установлении личности предложение миссис Севард — взять отпечатки пальцев — могло бы решить вопрос. Но не в этом случае. Алек, истцы принимают положение о том, что мозг их деда был пересажен в другое тело?

Адвокат истцов мучительно сморщился.

— Если суду будет интересно узнать, то я имею указания не признавать этот факт.

— Какая же у вас тогда версия?

— М-м-м… «Пропал без вести, вероятно, умер». По нашему мнению, кто бы ни назвался Иоганном Себастьяном Бахом Смитом, он должен это доказать.

— Джейк?

— Я не могу согласиться с тем, что моей подопечной необходимо это доказывать. Но мой клиент, которая одновременно является моей подопечной, Иоганн Себастьян Бах Смит присутствует в суде, и я указываю на нее. Я знаю, что она является тем самым человеком, чье имя было только что названо. Мы оба готовы ответить на любые вопросы суда, чтобы убедить суд в подлинности ее личности. Я чуть было не сказал, что мы оба желаем ответить на вопросы… но, подумав получше, решил, что единственной заинтересованной стороной здесь является мой клиент.

— Ваша честь…

— Да, мисс Смит? Джейк, вы не против того, чтобы она говорила?

— Конечно, нет. Пусть говорит что угодно.

— Я слушаю вас, мисс Смит.

— Спасибо, судья. Мои внучки могут задавать мне любые вопросы. Я знаю их с детского возраста. Если они захотят меня подловить, то у них ничего не выйдет. Например, Иоганна… это та, которую вы назвали миссис Севард. Когда ей исполнилось восемь лет, пятнадцатого мая шестидесятого года — в этот день окончательно сорвалась Парижская встреча Эйзенхауэра и Хрущева — ее мать, моя дочь Эвелин, пригласила меня в гости посмотреть, как ее чадо сожрет свой юбилейный торт. Эвелин усадила Иоганну мне на колени, а та обмочилась.

— Не было ничего такого!

— Было, Иоганна. Эвелин подхватила вас с моих колен и извинилась, сказав, что у вас недержание мочи. Не знаю, насколько это было правдой… моя дочь умела врать не краснея.

— Судья, вы собираетесь так вот сидеть и позволять этой… этой персоне оскорблять память моей покойной матери?

— Миссис Севард, ваш адвокат вас предупредил. Если вы не примете во внимание его предостережение, суд вполне может посадить вас в бочку, и вы сможете говорить лишь тогда, когда я разрешу вынуть затычку. Или что-нибудь вроде этого. Алек, урезоньте же ее. Сделайте это так, как на суде в «Алисе в стране чудес» — поскольку наш процесс начинает напоминать тот. Она здесь ни при чем; она должна лишь давать свидетельские показания, если суд этого захочет. Мисс Смит…

— Да, сэр?

— То, что вы говорите о своих предполагаемых потомках, не является доказательством. Могли бы вы вспомнить что-нибудь такое, что известно Иоганну Смиту, сведения, которые также были бы известны мне или такие, которые я бы мог проверить, но которые Джейк Саломон заведомо не мог вам сообщить?

— Это трудный вопрос, ваша честь.

— Да, трудный. Но иначе мне придется предположить, что вы самозванка, которую хорошо поднатаскали, и задавать вам вопросы, пока не уличу вас во лжи… поскольку окончательная идентификация, если уж возник такой вопрос, должна быть не менее убедительна, чем дактилоскопическая экспертиза. Надеюсь, вы это понимаете?

— Да, понимаю, но не совсем представляю себе, как это сделать.

Она улыбнулась и вытянула вперед свои красивые руки.

— Отпечатки моих пальцев… и все, что вы видите, досталось мне от моего донора.

— Да, да, конечно… но кошку можно убить по-разному, и свет не сошелся клином на отпечатках пальцев. Повременим с этим.

— Ура!

— Да, Джейк?

— Судья, в интересах моего клиента, я не могу признать, что физические средства идентификации этого тела уместны. Вопрос стоит таким образом: является ли эта личность Иоганном Себастьяном Бахом Смитом и проходит ли она под номером 551-20-0052 в регистре Социальной безопасности. Я думаю, уместно будет воспользоваться прецедентом «Владение Генри М. Парсонса против Род-Айленда».

— Джейк, вы намного старше меня, — мягко сказал судья, — и я отдаю себе отчет, что вы знаете законы гораздо лучше меня. Тем не менее, судья здесь — я.

— Конечно, ваша честь! Если суд соизволит принять к сведению…

— Бросьте вы ваш чертов официальный тон в моих апартаментах! Вы ведь принимали у меня экзамены и голосовали за «зачет». Следовательно, вы признали, что я немного разбираюсь в законах. Конечно, прецедент Генри М. Парсонса выглядит здесь уместно, но мы подойдем к нему позже. А сейчас я ищу временную базу для ведения нашего дела. Что скажете, мисс Смит?

— Судья, мне безразлично, идентифицируют мою личность или нет. Говоря словами одного галантного джентльмена: «Банкроство меня не пугает». — Она усмехнулась и посмотрела на своих внучек. — Могу я с глазу на глаз сказать вам кое-что смешное?

— Хм… Я могу очистить комнату и остаться наедине с вами и вашим адвокатом, но будет лучше, если вы оставите шутки до перерыва в заседании.

— Да, сэр. Могу я сказать своим внучкам кое-что не относящееся к делу?

— Хм… Что же, я могу это не записывать. Говорите.

— Спасибо, судья. Девушки — Иоганна, Мария, Джун, Элинор — посмотрите на меня. Тридцать с лишним лет вы дожидались моей смерти. Теперь вы надеетесь доказать, что я мертв, иначе не затеяли бы этот глупый процесс. Девушки, я надеюсь, что вы его выиграете… потому что мне не терпится увидеть ваши лица, когда зачитают мое завещание.

(— Босс, вы попали в самое яблочко! Посмотрите на их рожи!

— Я вижу, дорогая. А теперь помолчите. Мы с вами не одни.)

— Ваша честь…

— Да, Алек?

— Могу я заметить, что это не имеет отношения к делу?

Джоанна перебила его:

— Но я же сказала, что это не будет иметь отношения к делу, мистер Трайн. В любом случае им лучше начать думать, как изменить мое завещание, а не об этой ерунде. Наверное, мне следует учредить пожизненный фонд, — задумчиво добавила она, — который сделает их несколько зажиточнее при условии, что я жив, а не мертв… чтобы обезопасить себя от покушений на мою жизнь или на жизнь Юнис Бранки. Судья, как бы это поточнее сформулировать?

— Разрази меня гром, если я знаю. Какая разница, мисс Смит? Такие вопросы вы можете обсудить со своим адвокатом. Но вернемся к нашим баранам. Вы вспомнили что-нибудь, о чем Джейк Саломон не мог вам сообщить?

— Это трудно. Джейк очень долго занимался моими делами. Хм… Судья, вы позволите пожать вам руку?

— Что?

— Нам лучше сделать это под столом или там, где нас никто кроме мистера Трайна не увидит.

С озадаченным видом судья согласился. Затем он сказал:

— Черт возьми! Извините меня, мисс Смит, обменяйтесь-ка рукопожатием с Алеком.

Джоанна сделала это, став спиной к остальным, чтобы те ничего не видели. Мистер Трайн, удивившись, прошептал что-то ей, она ответила ему тоже шепотом.

(— Босс, что это значит?

— Это по-гречески. Позже объясню, дорогая… хотя девушкам этого не следует знать.)

Мак-Кемпбелл спросил:

— Вас не мог этому научить мистер Саломон?

— Спросите его. Джейк был Варваром, а не Греком

— Конечно, я был Варваром, — ответил Саломон. — У меня не было мужества стать выставочным Евреем в собрании, которое не хотело изменить свой устав.

— Похоже, мисс Смит является членом тайного братства, в котором состоим мы с судьей. Она наш брат… вернее, сестра. Что ж, судья, членство в нашем братстве Иоганна Смита и мистера Саломона легко установить по документам. В то же время я нахожу это доказательство вполне убедительным.

— Я хочу кое-что добавить, — сказала Джоанна. — Брат Алек, конечно, вы должны навести справки обо мне и о мистере Саломоне. Но ищите меня в архивах братства под именем Шмидт, а не Смит, поскольку в 1941-ом я изменил свою фамилию. Но вы оба знаете о нашем братском фонде помощи?

— Да.

— Конечно, мисс Смит.

— Когда меня посвящали в члены братства, фонда еще не было. Я был тогда на первом курсе. Фонд был открыт во время второй мировой, а несколько лет спустя я помог увеличить его и был одним из его доверенных казначеев с пятьдесят шестого до конца восьмидесятых, когда я перестал заниматься общественной деятельностью. Судья, весной семьдесят восьмого вы брали из фонда тысячу пятьсот долларов.

— Да, брал. Но я возместил эту сумму и, в конце концов, пожертвовал в фонд такую же сумму в соответствии с нашими правилами.

— Рада это слышать. Я имею в виду последнее: сумму-то вы возместили еще при мне. Я был прижимистым казначеем, судья, и никогда не давал ссуду, не будучи уверенным, что она действительно необходима, а не просто облегчит жизнь ленивому студенту. Мне рассказать обстоятельства, которые побудили меня дать вам ссуду?

Судья заморгал.

— Пожалуй, не надо. По крайней мере, не сейчас. Алек знает эти обстоятельства.

— Да, — подтвердил Алек. — Сам бы одолжил ему денег, если бы они у меня были.

(— В чем здесь дело, босс?

— Случай «ревматической лихорадки», дорогая.

— Деньги на аборт?

— Нет-нет, он женился на той девушке… а я тут как тут, раскапываю его тайну.

— Сука!

— Нет, Юнис… мои внучки не знают, о чем я говорю; Джейк тоже не знает.)

— Я не вижу оснований для обсуждения этого вопроса, — продолжала мисс Смит,

— если, конечно, судья не захочет обсудить его с глазу на глаз. Кстати, если захотите, судья, я расскажу вам кое-что очень смешное о родословной моих любящих внучек. Даже самая лучшая семья не без урода, а семья Шмидтов никогда не была образцовой. Мы — неотесанная деревенщина, и я, и мои потомки. Единственное, что выделяет нас из толпы — большая куча денег.

— Мы сделаем это позже, мисс Смит. Сейчас я готов вынести временное решение. Адвокаты готовы?

— Я готов, судья.

— Мне нечего добавить, ваша честь. Мак-Кемпбелл соединил два указательных пальца.

— Удостоверение личности не может зависеть от отпечатков пальцев, строения сетчатки глаза или от подобных традиционных свидетельств. Джон Доу мог остаться без рук и без ног и лишиться глаз, покалечиться и повредить себя так, что даже его дантист не смог бы его распознать — и все-таки он остался бы Джоном Доу, и его номер в Социальной безопасности не изменился бы. С вами, мисс Смит, случилось нечто похожее, если предположить, что вы действительно Иоганн Себастьян Бах Смит… хотя я рад отметить, что на вас нет никаких шрамов.

Наш суд признает убедительным доказательство подлинности вашей личности, приведенное на этом заседании. Мы временно признаем вас Иоганном Себастьяном Бахом Смитом. Однако, — судья взглянул на Саломона, — теперь мы подходим к прецеденту Парсонса. Поскольку Верховный суд постановил, что вопрос жизни или смерти определяется мозговой активностью и больше ничем, то наш суд также постановляет, что личность можно идентифицировать только по мозгу и больше ни по чему. В прошлом не было необходимости делать такую оговорку. Теперь это совершенно необходимо. Мы полагаем, что любое другое решение не соответствовало бы решению Верховного суда по делу «Владение Генри М. Парсонса против Род-Айленда». Любое другое решение создало бы неразбериху в случаях, подобных этому. Личность, удостоверяется по мозгу.

А теперь, Джейк, я хочу свалить бремя доказательства на вас и вашего клиента. Вы должны быть готовы доказать, что мозг Иоганна Себастьяна Баха Смита был удален из его тела и пересажен в это тело, но так доказать, чтобы не осталось никаких сомнений.

Джейк кивнул.

— Я понимаю это, судья. Тот, кто хочет получить деньги по чеку, должен удостоверить свою личность… это совершенно верно. Но сегодня нас застали врасплох.

— Суд тоже застали врасплох… и вот что, Алек, я когда-нибудь застану вас врасплох… и для этого мне не потребуется взрывающаяся сигара. Черт возьми, вы должны были предупредить судью и адвоката!

— Извините, ваша честь. Я слишком поздно получил указания своих клиентов.

— Вы должны были просить об отсрочке разбирательства до начала заседания. Ну ничего, разбирательство было поучительным. Мисс Смит, вы были взяты под опеку суда и мистер Джекоб Саломон был назначен вашим опекуном по одной-единственной причине: в то время вы не могли управлять своими делами из-за перенесенной вами операции. Ваша болезнь с медицинской точки зрения не имела ничего общего с безумием или другим умственным заболеванием. Вы были в длительном бессознательном состоянии, которое явилось следствием хирургической операции, и не более. Теперь вы в сознании, похоже, вы хорошо себя чувствуете, и суд принимает к сведению, что во время этого разбирательства вы были в здравом уме и твердой памяти. Поскольку единственное условие, из-за которого вас взяли под опеку — бессознательное состояние — больше не существует, опека отменяется, а мистер Саломон освобождается от функций опекуна. В чем дело, Алек?

— Прошу слова! Как адвокат истца я должен просить занести в протокол мой протест.

— На каких основаниях?

— Как?! Отсутствие свидетельств экспертов о дееспособности мисс Смит.

— У вас готовы эксперты для ее опроса?

— Конечно.

— Джейк?

— Да. Ждут вызова.

— Сколько?

— На одного больше, чем у Алека, сколько бы у него ни было.

— Я так и знал, и если мы начнем экспертный опрос сейчас и позволим каждому из них удовлетворить свое маленькое честолюбие, то рыбка в Новой Шотландии умрет от старости. Но подождите, Алек… Для установления недееспособности этой персоны не привлекались эксперты; речь шла лишь о потере сознания, которое теперь восстановлено. Алек, я заношу ваше возражение в протокол, но ваше требование медицинского осмотра не имеет оснований… и на этот раз бремя доказательств лежит на вас. Истцам придется продемонстрировать нечто большее чем желание наложить лапы на огромное состояние, что поставлено на карту в этом деле. Каждый гражданин, каждый человек изначально считается правомочным и дееспособным, а это значит, что все — вы, я, Джейк, мисс Смит, истцы и тот вахлак, что выносит мусор из бара — все правомочны. Наш суд не станет устанавливать чрезвычайно нехороший прецедент, позволив вам или кому бы то ни было подвергать человека обследованию на умственную полноценность без достаточных на то оснований. Хотя, Джейк…

—Да?

— Мы все знаем, к чему все это разбирательство. Речь идет о деньгах. Больших деньгах. Вам следовало бы объяснить мисс Смит, что ее умственная полноценность может быть поставлена под сомнение в будущем.

— Мы готовы к этому.

— Хотя я и освободил вас от опекунства, вы останетесь в качестве хранителя собственности Иоганна Себастьяна Баха Смита в ожидании положительного решения вопроса о личности вашего клиента. Я подчеркиваю: положительного. Вам придется шаг за шагом восстановить путь мозга Смита в это тело. Как зовут хирурга? Бойл? Думаю, что он вам потребуется. И некоторые другие. Я ничего не буду принимать на веру. Слишком много поставлено на карту, а я не намереваюсь уходить в отставку. Алек, если вы хотите поставить под сомнение дееспособность Смита, то вам придется дождаться моей отставки или, если это будет в моем суде, представить основания для ваших сомнений. Вас это удовлетворяет?

— Думаю, это должно меня удовлетворить.

— Я тоже так думаю. Объявляется перерыв.

Миссис Севард встала. Лицо ее покраснело от гнева.

— Вы уволены! — сказала она Алеку Трайну. Мак-Кемпбелл спокойно ответил за него:

— Мадам, вам здорово повезло, что вы смогли удержаться от вашего взрыва негодования до перерыва. А теперь убирайтесь из моих апартаментов. Вы трое

— тоже.

Сестра Иоганны Джун, собираясь уходить, обратилась к судье:

— Ваша честь, могу я задать вопрос?

— Конечно, миссис Фрабиш.

— Вы выпустили эту персону на свободу… хорошо, я не возражаю. Но не оставите же вы ее в доме нашего деда? Вам надо бы знать, что дом наполнен, буквально набит ценными произведениями искусства. Что мешает ей распотрошить дом, пока мы пытаемся доказать, что она не может быть нашим дедом?

— О, мадам, мистер Саломон знает обязанности и ответственность хранителя. Однако, Джейк, было бы благоразумным не позволять на это время выносить из дома вещи, которые могут быть дороги кому-либо как память или имеют художественную ценность.

— Никаких проблем. Поскольку мне приходилось управлять домашним хозяйством, я и раньше большую часть времени проводил в доме. Но я переговорю с начальником охраны Иоганна.

— Судья, мне можно кое-что сказать?

— Конечно, моя… мисс Смит.

— Я прошу защиты от них. Джун не знает, какие у меня есть произведения искусства. И ни одна из них не была внутри моего дома с тех пор, как он был построен. За время моей продолжительной болезни, когда я был прикован к постели, ни одна из них не навестила меня и даже не послала цветов. То же касается и периода выздоровления после операции. Правда, я узнал, что Иоганна — миссис Севард — пыталась прорваться в дом сразу же после операции. Я не доверяю им и требую у суда защиты.

— Джейк!

— Меня при этом не было, но я слышал об этом от начальника охраны.

— Миссис Севард?

— У меня было полное право, — фыркнула она. — Я ближайшая родственница.

— Я думаю, что здесь все ясно. Ладно… Вы, четыре дамочки, слушайте внимательно, а затем уходите. Вы воздержитесь от посещения дома, или офисов, или другой собственности Иоганна Себастьяна Баха Смита. Вам возбраняется делать какие-либо попытки встретиться или говорить с этой молодой леди, которую я называю мисс Смит. Если вам понадобится поговорить с ней или с назначенным судом хранителем, мистером Саломоном, вы будете делать это только через суд или через вашего адвоката, кто бы он ни был, и мистера Саломона, но ни в коем случае не непосредственно. Это приказ для всех четверых, и каждая из вас должна подчиняться ему под страхом тяжелого наказания. Вы поняли? Вопросы есть?

Мак-Кемпбелл выдержал паузу, а затем продолжил:

— Очень хорошо. Теперь уходите, все четверо. Судья стоя подождал, пока они выйдут. Когда дверь за ними закрылась, он вздохнул:

— Фу! Мисс Смит… Или лучше Шмидт? Не выпьете ли теперь «Глен Грант»? Вернее, «Гленливет». У меня нет «Глен Гранта».

Она улыбнулась.

— По правде говоря, я еще не пробовала ничего крепкого в этом новом теле. Нам с Джейком следует идти: ведь вы с братом Алеком собирались на свидание с рыбкой.

— Ну что вы! Садитесь. У Алека снасти в машине, внизу, а мой вертолет будет ждать нас на крыше через час. Еще кока-колы?

— Есть у вас шерри? У меня в голове начинается приятный шум от одного стакана шерри. Видимо, мой донор совсем не пила.

(— Почти никогда, босс… а вы меня спаиваете.

— Помолчите, дорогая. Позже поговорим.

— Хорошо… но спросите его о нашем имени. А судья славный, правда? Интересно, каков он в постели?

— Вы, с вашим мозгом, который работает в одном только направлении, замолчите! Ладно, я спрошу его о нашем имени.)

— Шерри так шерри. Джейк? Нед? Алек?

— Судья, поскольку Джейк во мне не нуждается, я прошу вашего разрешения уйти.

— Хорошо, Нед. Алек, обслужите себя и Джейка; я хочу поглазеть на брата Шмидта. Возможно, я больше вас не увижу, мисс Смит. Ваши внучки наверняка попробуют передать дело в вышестоящий суд. Сегодня мы победили благодаря нашему братскому союзу. Но все, что я смог сделать, это предоставить вам временную защиту.

— Я очень ценю это, сэр. С этой переменой пола произошло нечто странное. Когда я был стариком, хрупким и беззащитным, я ничего не боялся. Теперь же я молода, здорова и крепка. Но я женщина. Удивительно, но я хочу быть защищенной.

— Я защищу вас, брат Шмидт! — сказал через плечо Алек Трайн, стоявший у бара. — Не верьте брату Мак-Кемпбеллу — в нашей компании он был самым хищным волком. Посторонитесь, брат Волк, теперь моя очередь глазеть на нашего нового брата.

— Парни, я не новый брат, меня посвятили в члены братства задолго до того, как вы родились. Но я не удивлена, что вам нравится смотреть на меня, поскольку мой донор… Джейк, они знают?

— В этом нет большого секрета, Иоганн. Судья Мак-Кемпбелл знает, Алек, я думаю, тоже.

(— Джоанна, если он не знает, скажите ему. И не забудьте про наше имя!

— А к чему, вы думаете, я веду?)

— Хорошо. Мой донор — Юнис Бранка, моя бывшая секретарша и самая очаровательная и милая девушка из тех, которых я когда-либо знал, была не только отличным секретарем. Она не так давно победила на конкурсе красоты. Я знаю, какое сокровище я от нее унаследовал. Я не могу пользоваться ее телом с той же грацией, что и она, но я учусь.

(И у вас получается, босс.)

— По мнению нашего суда, вы уже научились.

— Заткнитесь, Мак. Брат Шмидт, я соглашаюсь с ним лишь потому, что он прав.

— Спасибо вам обоим от имени Юнис Бранки. Джейк… Теперь, когда судья объявил перерыв, я могу снять этот чертов балахон? Здесь так жарко.

— Как хотите. Я думаю, это зависит от того, как много на вас надето под ним.

— Хм… тогда, пожалуй, мне не следует этого делать. Сегодня такой день, что минимум пристойности не помешает.

(— Эксгибиционистка! Вы хотите, чтобы вас начали упрашивать?

— Конечно. А кто меня этому научил? По крайней мере, этот лифчик не нарисованный, как на русалочьем наряде, которым вы меня добили.)

— Брат Шмидт, — сказал Алек Трайн, — в случаях, когда необходимо удостоверить личность, бывает необходимо раздеться полностью. Родинка, шрамы и прочее… скажите ей, судья.

— Не обращайте на него внимания, брат Шмидт. Я бы не назвал этот замечательный греческий хитон балахоном. Но я вижу, что он предназначен для открытого воздуха, и с удовольствием помогу вам его снять.

— О Боже мой, мне так трудно отбросить мой пуританизм двадцатого века! Джейк видел меня почти без одежды, в том, что в наше время носят девушки. А Юнис он видел еще более обнаженной, чем я под этим хитоном: Юнис не стеснялась поделиться своей красотой.

(— Босс, сколько можно? Чего вы добиваетесь?

— Помолчите!)

Джоанна провела пальцем по магнитной застежке. Хитон распахнулся, и Алек Трайн, опередив судью, подхватил его.

— Видите? Так выглядела Юнис Бранка, только она всегда держалась величаво… в то время как я — всего лишь старик, который учится пользоваться этим телом.

Джоанна была не совсем обнажена. На ней было кое-что из одежды Вини: черная гофрированная юбочка, прозрачный лифчик в виде двух чашечек, туфли на высоком каблуке, которые подчеркивали красоту ее стройных ножек. Краски на теле не было, лишь кое-где румяна и тени подчеркивали его грациозность.

Она стояла. Они смотрели. Джейк прокашлялся громче, чем обычно.

— Джоанна, если бы я знал, во что вы одеты, вернее, не одеты, я бы посоветовал вам не снимать хитон.

— О, дорогой Джейк, вы бы не стали ругать Юнис, если бы она так оделась. Кстати, как раз удобный случай, чтобы спросить. Судья, я не могу больше носить имя «Иоганн Смит». Вы разрешите мне изменить мое имя?

— Вопрос поставлен не совсем правильно, брат Шмидт. Вы можете называть себя любым именем. Суд это подтвердит. Я полагаю, вы хотите избрать женское имя? Может быть, Елена? Или Клеопатра?

— Спасибо вам от имени Юнис.

(— Босс, узнайте, женат ли судья.

— Да спите вы!)

— Но ни одно из этих имен не подойдет. Я хочу, чтобы меня звали Джоанна — по Иоганну — Джоанна… Юнис… Смит.

Судья Мак-Кемпбелл сперва удивился, затем одобрительно улыбнулся.

— Хорошее имя. Немного от вашего мужского имени плюс, как я понял, дань вашему донору. Но разрешите мне вам кое-что посоветовать. Вы можете начать называть себя этим именем уже сегодня…

— Я уже начала.

— Я заметил, что Джейк назвал вас Джоанной. Но пусть это будет имя для семейного круга, в других случаях пользуйтесь вашим мужским именем — когда подписываете письма, чеки и тому подобное, — пока в вашей личности окончательно не удостоверятся… в Верховном суде, например. Не надо усложнять дело.

— То же самое и я ей сказал, — вмешался Саломон.

— Ничего удивительного, брат Шмидт. Мисс брат Шмидт, как вы хотите, чтобы я вас называл в неофициальных разговорах?

— Либо Джоанной, либо Юнис. А лучше — Джоанна Юнис, поскольку я хочу, чтобы имя Юнис Бранки помнили все. Я хочу, чтобы мне постоянно напоминали о моей благодетельнице. Но в частной беседе не называйте меня «мисс». Понимаете, братья, как брат Шмидт я на полвека старше вас… но как Джоанне Юнис мне всего две недели от роду. Однако тело Юнис — тело молодой женщины, и я учусь, должен научиться, быть молодой женщиной. У вас могли бы быть дочери моего возраста. Поэтому, пожалуйста, называйте меня Джоанной Юнис и приберегите «мисс Смит» для судебных заседаний. — Она улыбнулась. — Или братом Шмидтом, если хотите… хотя мои братья в собрании называли меня Джонни.

— Джоанна Юнис, брат Джонни Шмидт, — сказал Алек, — я с удовольствием буду называть вас, как вам угодно. У меня нет дочерей вашего возраста, и один взгляд на вас заставляет меня почувствовать себя моложе. Но промолчу о моем бывшем соседе по комнате, Я не хотел бы говорить, сколько лет некоторым из его отпрысков; он был настоящим бедствием двести тридцать восьмой привилегированной школы. Держитесь от него подальше и позвольте мне взять вас под свою защиту. Я еще не сказал, как я счастлив, что миссис Севард уволила меня? Брат Джоанна Юнис, я бы никогда не взялся за это дело, если бы не хотел оказать услугу теще Паркинсона. Но сначала все выглядело честно. Я думал, что мне придется защищать интересы больной женщины, которая слишком слаба, чтобы защититься самой. Поверьте мне.

— Не слушайте его, — посоветовал судья. — Обычный контингент его клиентов — это лица, пострадавшие при транспортных авариях. Я иногда подбрасываю ему хорошенькое дельце только для того, чтобы защитить доброе имя нашего братства. Но вернемся к вопросу установления вашей личности. Джоанна Юнис, я не знаю, насколько хорошо вы разбираетесь в законах…

— Только в том, с чем я сталкивалась за свою долгую и недобродетельную жизнь. Я завишу от специалистов. Таких, как Джейк.

— Понимаю. Хорошо. Ваши внучки, наверное, считают, что я поступил неправильно, подтвердив, что вы их дед. Но они не правы. Конечно, в гражданских и уголовных делах судья должен быть беспристрастен. Но вопрос установления личности не является ни тем ни другим, и нет такого закона, по которому суду возбраняется желание помочь. Это такая же ситуация, как в случае потери гражданином паспорта. Тогда он обращается к своему консулу. А консул не является судьей, он не проводит разбирательство. Джейк, вы занимаетесь юридической практикой намного дольше меня; хотели бы вы узнать мое мнение?

— Я всегда счастлив узнать мнение судьи Мак-Кемпбелла по любому вопросу.

— Думаю, мне придется снова открыть заседание и обвинить вас в неуважении к суду. Я сделаю это, как только допью мой «Гленливет». Будут у вас какие-либо сложности в доказательстве того, что мозг брата Шмидта был помещен в тело Юнис Бранки?

— Нет. Это хлопотно, но не трудно.

— А в доказательстве того, что это тело — это чудесное тело — принадлежало Юнис Бранке?

— Ответ тот же.

— Какие у вас есть свидетельства?

— Полицейские отчеты, фотографии, показания больничного персонала и так далее.

— Напомню вам, что это мой суд. Вы должны представить все доказательства, какие только возможны. Я специально занес сегодня в протокол ссылку на прецедент Парсонса. Думаю, он очень важен в этом деле.

— Я тоже так думаю.

— Спасибо. Из него следует положение, что личность можно установить только по мозгу и больше никак.

(— Мы могли бы им кое-что сказать, не так ли, босс?

— Да, любимая… но мы промолчим!)

— Я буду непреклонен. Никаких поручительств, когда есть возможность привести свидетеля в суд, фотографии и записи обязательно должны быть в оригинале, никаких копий. Фотографы и ответственные за записи должны лично явиться в суд и дать подтверждение подлинности документов; хирурги и прочие, чья работа снята на пленку, сфотографирована или записана другим образом, должны явиться в суд и заявить подтверждение. Вы не знаете, снимались отпечатки пальцев перед операцией?

— Мне это не известно. Черт возьми, сегодня меня застали врасплох. Когда погибла Юнис Бранка, мне было не до отпечатков.

Джоанна Юнис взяла его руку и пожала ее.

— В этом я могу помочь, — сказал Алек Трайн. — Когда Паркинсон привел ко мне миссис Севард, я сразу сверил отпечатки. Они были сняты с обоих тел — поэтому я больше и не думал о подлинности личности. Меня тоже застали врасплох. Я не знаю, какой доморощенный юрист надоумил миссис Севард. Наверное, Паркинсон — он все время науськивал ее, — но я получил указания перед самым началом заседания. Я не выдам никакой конфиденциальной информации и не нарушу канонов профессиональной этики, если скажу, что мне до смерти осточертели и миссис Севард, и Паркинсон.

— Хм… Приведите все возможные свидетельства, — продолжил Мак-Кемпбелл. — Вам придется проследить шаг за шагом весь путь этого мозга. Джоанна Юнис… нет, Джейк, вы знаете, что стало с телом Иоганна Смита?

— Да, я могу ответить на этот вопрос. Данный случай уникален тем, что тело стало собственностью, когда человек, который в нем жил, еще не умер. Я знал, что Иоганн Смит — то есть Джоанна Юнис — хотела отдать тело для медицинских исследований. Этот пункт есть в завещании. Но завещание не вступило в силу, поскольку Иоганн Смит жив. Медицинский центр спросил, что делать с телом. Я велел им сохранить тело в их морге. Думаю, что оно все еще там.

— Советник, — обратился к нему мистер Трайн, — надеюсь, что это так. Но если труп не был надежно упрятан, то десять против двух, что какой-нибудь любознательный студент уже разделал его.

— Боюсь, что Алек прав, — сказал судья. — Джейк, наверное, нам как можно скорее следует увековечить это свидетельство… и не только это. Мы все знаем, как исчезают главные свидетельства, когда под вопросом большие суммы денег. Оставим пока любознательных студентов. Мы знаем, что любое незаконное действие можно оплатить, если дать побольше. Пленки и записи могут быть украдены или подменены, самые важные свидетели могут быть подкуплены. Давайте на минуту представим, что брату Шмидту противостоят какие-то неизвестные нам нечестные личности, готовые давать взятки, склонять к лжесвидетельству и тому подобное. Все это стоит больших денег. Как вы думаете, сколько потребуется денег, чтобы уничтожить или подменить улику?

— Трудно предположить, — ответил Джейк. — Но если речь идет о каких-то «неизвестных нам» четырех дамах, то я могу выяснить.

— Я могу вам немного в этом помочь, — сказала Джоанна. — Марго и Элинор потеряли своего отца до совершеннолетия и остались без наследства и без сколько-нибудь приличной страховки. Поэтому я помогала своей дочери Роберте, пока та не умерла, и оплачивал обучение ее детей в школе, пока их оттуда не исключили; затем продолжала содержать их, пока они не вышли замуж. А за то, что я прекратила субсидировать их после замужества, они отрастили на меня большой зуб. Но я продолжала следить за их кредитом, поскольку не хотела, чтобы кто-нибудь из моих родственников стал бременем на шее у налогоплательщиков. Почти то же самое было с Иоганной и Джун, с той разницей, что Джим Дарлингтон пережил мою дочь Эвелин и обе девушки вышли замуж, когда их родители были еще живы. Короче говоря, если кто-нибудь из них не выиграл большую сумму по лотерее или что-нибудь в этом духе, то у всех четверых не наберется достаточно денег, чтобы обстряпать серьезное преступление.

— Рад слышать это, — сказал Мак-Кемпбелл. — Все равно, Джейк, времени терять нельзя. Иначе свидетельства могут исчезнуть. И я хочу, чтобы вы знали, что этот суд окажет вам любую возможную помощь в защите и сохранении любых свидетельств, которые вы сможете найти. Алек и я планируем отлучиться на четыре дня, но я оставлю длину волны моего срочного канала у Сперлинга и мигом окажусь здесь, если я вам понадоблюсь.

— Спасибо, сэр.

— Минутку, — сказал Алек. — Это денежное дело. Мак, вы знаете мое отношение к деньгам.

— Да. В денежных вопросах вы просто грабитель.

— Не слушайте его, брат Шмидт. Я беру разные гонорары, от нулевых до невероятно больших. В этом случае я не хотел браться за работу, поэтому потребовал огромный гонорар, воистину грабительский, а Паркинсон заплатил без колебаний. Он сделал это через миссис Севард, но вопрос о том, кто заказывает музыку, не поднимался. Следовательно, вопрос стоит так: будет ли Паркинсон продолжать платить… и сможет ли он нанять какого-нибудь знакомого медвежатника, чтобы взломать нужный сейф? Я не знаю, его это деньги или его тещи.

Ответил Джейк:

— Я всегда допускал возможность обманных действий со стороны моего оппонента, если сам не мухлевал. Я отправлюсь за свидетельствами как можно скорее. Извините, Джоанна, я должен был бы это предусмотреть. Видно, старею.

(Он вовсе не стареет. Скажите ему об этом, босс.)

Джоанна Юнис погладила его по руке.

— Ну что вы, Джейк. Вы вовсе не стареете. Не было никаких оснований предусматривать это заранее… Господа, позвольте мне еще раз сказать, что я нисколько не расстроюсь, если победят мои внучки. Если они выиграют, то они и проиграют. Ведь если им удастся доказать, что по закону я мертв, они останутся без гроша в кармане. И спасибо Юнис Бранке, доктору Бойлу и Джейку Саломону. Я молода и здорова, наслаждаюсь жизнью, и меня нисколько не волнует возможность потерять состояние, которое стало для меня обузой.

— Брат Шмидт, Джоанна Юнис, дорогая, — вмешался Алек Трайн, — разве вы не понимаете, что не по-американски так говорить о миллионах долларов?

Она улыбнулась.

— Брат Алек, если после всего этого я останусь без цента, то я готова держать пари на миллион долларов, что получу миллион чистыми после вычета всех налогов за пять лет. Джейк, вы поручитесь за мою ставку? Ведь сейчас у меня ничего нет.

— Конечно.

— Минутку! — запротестовал Трайн. — Я всего лишь бедный, но честный юрист. Давайте поспорим на пятьдесят центов. Мак, вы одолжите мне пятьдесят центов?

— Только под залог. Джоанна Юнис, послушайте меня, пожалуйста. Я не сомневаюсь, что вы готовы вступить в мир без единого цента. Но я сердцем знаю, что вы на самом деле брат Иоганн Шмидт… который дал согласие на ссуду, когда она была мне очень нужна. Старик Шмидт не подвел меня… и я ни за что не подведу его.

— Спасибо вам, брат Мак.

Джейк проворчал:

— Мне от вашего братства доморощенных аристократов еще в колледже было не по себе, да и сегодня я не испытываю к нему особых симпатий. Судья, единственной настоящей причиной для оказания помощи Джоанне Юнис является то, что этого требует справедливость. А не то, что она — или он — много лет назад выручил какого-то сопливого брата.

— Советник, я принимаю ваше замечание. Но я не кривя душой могу сказать, что братские узы — включая орден Погребателей, членами которого мы с вами являемся, — никогда не влияли на мое поведение в суде…

— Как бы не так, приятель дорогой. Вы принимаете решения, направленные против меня, лишь ради вашего удовольствия. Спросите кого угодно.

— …даже когда я был вынужден давать указания этому Ирландцу по некоторым тонким вопросам законодательства. Я бы в любом случае помог Джоанне Юнис в этом деле: как гражданка и как подопечная суда она имеет право рассчитывать на посильную помощь судьи в установлении ее личности. Но я признаюсь, что мои эмоции были разбужены обстоятельством, о котором я не мог даже подозревать. Дело не в том, что Джоанна Юнис является моим братом в студенческом ордене — это просто приятное совпадение, но то, что она — тогда еще он — оказала мне помощь, когда я в ней здорово нуждался. Хм… — Он пристально посмотрел на свой стакан. — Нет необходимости вдаваться в подробности. Они вам известны, Джоанна Юнис?

— Да.

— О них вы можете рассказать Джейку позже. Позвольте мне записать то, что кажется мне необходимым для этого дела; вы, два юриста, проверьте… и я хочу вставить новую пленку в этот аппарат, чтобы все мы могли снять копии.

Он повернулся к записывающему устройству.

— Черт! Извините меня, Джоанна Юнис. Сперлинг, наверное, ушел домой.

(Давайте посмотрим, что там с этим аппаратом, дорогая.)

— Я — «брат Шмидт» в любое время, когда вы захотите выругаться, судья. Позвольте мне взглянуть на ваш магнитофон. Он похож на тот, что у меня дома.

— Пожалуйста. Я иногда жалею, что мы отказались от стенографистов.

— Спасибо.

(— Что делать, Юнис?

— О, это неразумная младшая сестричка нашей Бетси. Все в порядке. Насвистывайте «Янки дудл» или думайте о Джаджи-Ваджи и не мешайте.

— Ом мани падме хум. Ом мана падме хум. Ом мани падме хум…

— Готово, дорогая.)

— Запись на новую пленку, судья. Установлено на три копии.

— Всегда удивляюсь, когда вижу кого-нибудь, кто разбирается в этой машинерии.

— Я не очень разбираюсь. Но Юнис Бранка научила меня пользоваться аппаратом, похожим на ваш.

(— Босс, у вас здорово получается врать. Вы говорите правду, но не всю.

— Сладкая девочка, я изобрел способ врать, когда ваша бабушка еще была девушкой.)

— Сначала необходимо подтвердить факт смерти Юнис Бранки. Поскольку это было убийство, то можно предположить, что есть множество свидетельств, включая отпечатки пальцев, и, поскольку это полицейские документы, мы должны также предположить, что их легко можно уничтожить или подменить с помощью больших взяток. Затем тело миссис Бранки должно быть обследовано хирургом, и так должна быть установлена его подлинность. Также необходимо направить на обследование тело Иоганна Шмидта и установить его подлинность. Затем мы должны удостовериться, что мозг был удален из тела Шмидта. Джоанна Юнис, вам, наверное, неприятно все это слушать. Если хотите, можете уединиться в моей туалетной комнате. Там есть кушетка.

— Пожалуйста, продолжайте, сэр; я уже привыкла к этому.

(— Меня от всего этого тошнит, босс.

— Меня тоже, дорогая. Но приходится крепиться. Мы должны выглядеть спокойными. Ом мани падме хум. Давайте сядем в «лотос», это кресло достаточно большое.

— Да, дорогая. Ом мани падме хум.)

— …и наконец в суде мы возьмем отпечатки пальцев Джоанны, сравним их с помощью экспертов с теми, что у нас уже есть, и тем самым замкнем логическую цепь. Джоанна Юнис, теперь мне надо его просто выключить?

(Когда три копии будут готовы, он сам выключится.)

— Когда три копии будут готовы, он сам выключится. Джейк, мы задерживаем джентльменов. Они собирались на рыбалку.

— Наша рыбка от нас не уйдет, — заверил ее судья. — Минутку… — Он подошел к видеофону. — Эвелин?

— Да, судья.

— Как там снаружи? Тихо?

— Судья, как вы угадали? Трое моих людей лежат в изоляторе. Все двери здания закрыты изнутри. Можете посмотреть по третьему и четвертому каналам обозрения и прокрутить запись шестнадцатичасовых местных новостей.

— Ваши люди сильно пострадали?

— Нет. Ничего серьезного. Один заглотнул чихательного газа, когда нам пришлось очищать центральный вход и запирать двери; у другого царапина на скуле; а третьему сломали ребра. Думаю, что штурм здания был инсценирован за деньги газетчиков, поскольку их камеры к началу беспорядков были наготове.

— Понятно. Нам потребуется охрана?

— Не думаю. Полиция контролирует близлежащие улицы; а наши люди либо останутся в здании на ночь, либо их заберут вертолетом с крыши. Сообщение от судьи Андерса… Он говорит, что у вас нет оснований отказываться от рыбалки, а он временно возьмет на себя функции председательствующего судьи. Сегодня он останется в своих апартаментах.

— Я позвоню и поблагодарю его. Отключаю связь.

Судья переключил видеофон на третий канал обозрения, посмотрел на экран.

— Вроде не очень буянят. Все равно это здание надо снести и построить что-нибудь покрепче и подальше от Покинутых зон.

Он переключил на четвертый канал.

— Ого!

Комната наполнилась ревом толпы, на экране появилось море людских голов. Через их гущу медленно продвигались два полицейских танка типа «мерримак», их громкоговорители монотонно повторяли команду разойтись.

— Брат Шмидт, на вашем доме есть площадка для посадки вертолета?

— Нет, его конструкция не позволяет вертолету сесть на него. Когда он строился, это казалось более безопасным.

— Хорошо… я могу доставить вас куда угодно на своем вертолете. А если хотите, можете остаться здесь на ночь.

— Судья, — сказал Джейк, — у меня «роллс-шкода». С нами ничего не случится.

— Я не могу заставить вас остаться. Но давайте прокрутим новости и посмотрим, что было причиной всего этого бардака.

Мак-Кемпбелл включил таймер и затем воспроизведение:

«Главная новость дня! Афера с пересадкой мозга! Наши корреспонденты подтвердили: сенсационная пересадка мозга промышленного магната Иоганна Смита оказалась блефом. Осталось узнать, умер ли он естественной смертью или был убит. Последнее кажется более вероятным, принимая во внимание сегодняшнюю наглую попытку украсть его огромное состояние, заявив в открытом суде, что его бывшая секретарша, женщина сомнительной репутации, известная под именем Бланка…»

— Судья, — хмуро проговорил Саломон, — вы не против того, чтобы выключить эту чушь?

Мак-Кемпбелл выключил видеофон.

— Кажется, я заварил неплохую кашу. Но я вовсе не жалею об этом. Я не позволю превратить мой суд в балаган.

— Мне очень жаль, судья, — робко произнесла Джоанна Юнис.

— Да? Джоанна Юнис, вы ни в чем не виноваты. Вас заставили прийти в суд без какой-либо необходимости и против вашей воли; вы не сделали ничего незаконного. Что касается меня, то я придерживаюсь старомодного представления о том, что суду место там, где люди не забыли о Господе, который отправляет для всех справедливость и правосудие… а не хлеб и зрелища для толпы. И пока я в кресле судьи, я буду вести дела именно так, как я считаю нужным, и мне наплевать на продажных газетчиков и на сброд, который лишь хочет увидеть представление повеселее.

— Мне жаль, что пострадали ваши бейлифы.

— Мне тоже жаль. Но они на службе Они делают карьеру и знают, на что идут И они необходимы — если когда-либо пройдет законопроект об их разоружении, то я уйду с должности судьи… и брошу юридическую практику. Джейк!

— Да, Мак?

— Конечно, если хотите, вы можете рисковать своей шеей сколько угодно, но «роллс-ройс» не «мерримак». Толпа может опрокинуть его, разложить вокруг костер и запечь вас, как каштаны, и там есть такие типы, что сделают это просто ради удовольствия. Нет, никаких отговорок, я не позволю ей покинуть это здание на машине, даже если для этого мне придется заново созвать суд на три секунды и снова сделать ее подопечной суда Она полетит на вертолете. Встает вопрос: куда? Вы можете переночевать в моих апартаментах, Джоанна Юнис, здесь есть буфет, в туалетной комнате — ванна, а кушетку можно превратить в кровать, хотя, боюсь, не очень удобную.

(— Спросите судью, будет ли он приложением к кровати.

— Считайте, что я вас не слышал, и помолчите.)

— Я хотел сказать, — ответил Джейк, — что мой дом находится в спокойном месте. В нем довольно пусто, но там совершенно безопасно Вы могли бы попросить старшего бейлифа, чтобы тот велел моему водителю и охраннику подождать, пока все утихнет, а затем подобрать нас в безопасной зоне… хотя я готов поспорить, что мои парни могут проехать через любую толпу и не позволят опрокинуть машину, они крутые ребята.

— Не сомневаюсь. И все закончится тем, что они собьют несколько человек и скроются. Мы сделаем проще. Можете воспользоваться ванной комнатой, пока я буду звонить Эвелин и на крышу.

Через несколько минут Джейк и Джоанна были готовы к вылету. Вертолет судьи ждал их на крыше. О рыбалке Мак-Кемпбелл больше не пожелал говорить.

— Судья, — сказала Джоанна, — думаю, что вы понимаете, как я благодарна, но я хотела бы выразить свою благодарность не только на словах. Я говорю о вознаграждении тем вашим людям, которые пострадали.

— Нет.

— Почему? О, я знаю, что не виновата, но они ведь пострадали из-за меня. Вы знаете, что я могу себе это позволить.

— Потому что они служащие суда, и мне пришлось бы рассматривать это как замаскированную взятку. Объясните ей, Джейк.

— Он прав, Джоанна… хотя и слишком упрям.

— Не слишком упрям. Джоанна Юнис, есть такой дом для детей полицейских, бейлифов, пожарников, погибших при исполнении служебного долга. Джейк может вам о нем рассказать. И мне лучше не знать, что вы предпримете на этот счет.

— Понятно. — Джоанна, не обращая внимания на Джейка, который держал ее хитон, чтобы помочь ей одеться, подошла к Мак-Кемпбеллу и обняла его.

— Это тоже считается взяткой?

— Думаю, что да, — ответил Мак-Кемпбелл, обняв ее за талию. — Но я не стану привлекать вас за это к суду.

— Конечно же, это взятка! Отойдите от него, брат Шмидт! Яотвечаю за его неподкупность!

— Умолкните, вы, несносный Ирландец.

Джоанна повернулась к Алеку, когда ее губы были уже готовы поцеловать Мак-Кемпбелла.

— Брат Алек, вы у меня следующий в списке для подкупа. Так что становитесь в очередь!

Мак-Кемпбелл остановил ее речь, она мягко раскрыла губы, не торопя его.

(— Ох! Ах! Я так и думала.

— Юнис, держите меня, не то я потеряю сознание.)

Через несколько секунд она открыла глаза и посмотрела на Мак-Кемпбелла.

— О Боже мой! — смущенно проговорила она. Алек Трайн похлопал судью по плечу

— Объявляется перерыв, судья. Исчезните куда-нибудь.

Джоанна еще раз быстро прижалась к судье и, насилу оторвавшись от него, перешла в руки его бывшего соседа по комнате. Она старалась сделать этот поцелуй таким же долгим и теплым, как и первый.

(— Ох! Ну, что вы думаете, Юнис?

— Они оба чертовски сексуальны и целуются почти как Джейк. Если бы Джейка здесь не было, нас бы уже давно завалили на коврик… ну, хватит, дорогая; вы уже целуете его так же долго, как и судью, и Джейк, конечно, ревнует.

— Ничего. Не портите мне удовольствия.

— Боже упаси… но вы не знаете, как обращаться с мужчинами, чтобы не расстраивать их. Хватит!)

Через несколько секунд Джейк молча помог ей надеть хитон. Она поблагодарила его, застегнула магнитную застежку, поправила ткань на плече. Судья под руку отвел ее к лифту. Они попрощались, лифт ушел, и Алек Трайн обернулся к своему другу.

— Мак, целовать брата Шмидта более приятно, чем иную трахать.

— Аминь, брат мой.

— Интересно, каково быть ее мужем? И почему такие козочки ходят мимо моего огорода?

— Акушер повредил вам голову своими щипцами. Поэтому из вас пришлось сделать юриста.

— А как насчет вас?

— Естественно, это касается и меня. Но я никогда не блистал умом; мне пришлось добиваться креста судьи всеми правдами и неправдами. Боже, что за крошка!

— Услышав такое восклицание, спешу спросить: Мак, теперь, после поцелуя, вы действительно верите, что она может быть стариком Иоганном, промышленным магнатом с несносным нравом?

— Вроде все сходится — и она знает наше секретное рукопожатие.

— И пароль, я проверил. Но, Мак, любой из наших братьев, даже тот, чьи интересы не касаются девушек, мог бы продать наши секреты… да что я говорю, отдал бы ей за один поцелуй!

— Я согласен с вашей оценкой наших братьев. Но у Джоанны Юнис не было особой возможности завербовать кого-либо из них. По моему предложению Джейк держал ее практически под домашним арестом. А что касается самого Джейка — что ж, он говорил как Варвар, но вы можете проверить это по документам.

— Не думаю, что мне придется это делать. Но давайте предположим, что старик Иоганн был членом нашего товарищества — это легко проверить — и она все знала о фонде помощи и о том, что вам потребовалась ссуда на старшем курсе.

— Да, это убедительно.

— Вовсе нет. Я хочу сказать, что Иоганн мог так же легко поддаться ее чарам. Она была его секретаршей; возможно, ему доставило удовольствие разболтать ей некоторые секреты братства — рукопожатие, пароль, даже некоторые подробности о фонде.

— Ерунда. Джоанна Юнис является именно тем, кем она представляется — совершенно восхитительной девушкой с мозгом Иоганна в черепе. Алек, я признаю, что Джоанна Юнис вовсе не похожа на Иоганна Смита. Но общество не отвергло бы даже вас, если ту мочалку, что находится между ушей в вашем черепе, поместили бы в голову существа такого же прелестного, как она.

— Да, крепко она вас задела…

— Вас тоже, мой друг. Кто говорил, что нам надо отдохнуть от женщин? Насколько я помню, это были вы. Но вы прямо-таки размякли перед ней и забыли про отдых, о котором сами же говорили. Стоит ей вам позвонить, и вы будете мурлыкать у ее ножек. Не пытайтесь одурачить вашего соседа по комнате, я вас знаю лучше самого себя.

— Не стану спорить. Но вы зашли, по крайней мере, так же далеко, как и я… и она подействовала на вас так же, как и на меня. Норма знает как долго мы планируем рыбачить?

— Догадывается. Но она всегда была терпимой. Алек, вы не очень расстроитесь, если я отменю нашу рыбалку? Джейку может срочно потребоваться судья, который настроен по-дружески. Особенно если эти хищники отыщут стряпчего, который не постыдится купить прямой процесс. Я бы не хотел отсутствовать, когда брат Шмидт будет нуждаться в моей помощи.

— Боже мой, душа в душу. Как ни странно, я думал как раз о том же. Нельзя подводить брата Шмидта. Мак, не будет ли это превратно истолковано, если я предложу Джейку свои услуги бесплатно? Если процесс развернется по-настоящему, ему придется быть сразу в нескольких местах. Я мог бы взять часть хлопот на себя.

— И часть денег. Я дам вам повод снова увидеть брата Шмидта.

— Есть ли какой-нибудь закон, запрещающий брать гонорары? А Джейку действительно нужна помощь.

— А вы в курсе дела. Алек, дорогой друг, это благородная мысль. Вы представляли истцов, и они вас уволили. Но ситуация вовсе не была враждебной; теоретически эти змеи так же хотят добиться истины на благо их любимого деда, как и Джейк. Они не смеют признаться даже себе, что лишь пытаются захапать его денежки.

— Интересно, есть ли у Джейка телефон в том пустом доме, о котором он говорил? Если нет, я могу позвонить в Гибралтарский клуб — он там снимает комнаты — и в дом Иоганна Смита.

— Да, но будет лучше, если позвоню я; это может ускорить процесс. Мы останемся здесь и будем ждать. Рада вас не ждет, Норма меня тоже не ждет; ужин нам подадут.

— У вас ясная голова! Тогда разливайте «Гленливет», пока я буду звонить. Эй! Вы же можете позвонить им, пока они в вертолете.

— Только через пилота. Будет лучше, если это останется только между нами. Алек, вряд ли у Джейка до утра найдется для вас какая-нибудь работа. Хотя всякое может случиться. Если вы останетесь ночевать здесь, то он легко сможет вас найти.

— Хорошо! Сосед, я думал, что брат Шмидт вытеснил все остальные мысли из вашей головы. Или мне только показалось?

— Скажем так: было бы приятно обсудить брата Шмидта в интимных подробностях с каким-нибудь симпатичным человеком, который оценивает ее так же высоко, как и я.

— В таком случае, наполните стаканы и включите теплый душ. Я постараюсь поскорее вернуться.

Глава 14

Джейк Саломон помог Джоанне Юнис забраться в вертолет судьи, сел рядом с ней и закрыл дверь. Они взлетели. Пассажирское отделение было изолировано от кабины пилота звуконепроницаемой перегородкой; можно было вести конфиденциальный разговор, но он ничего не сказал и старался не смотреть на нее.

Джоанна терпела это недолго.

— Джейк, дорогой? Вы злитесь?

— Я? Что вы! С чего вы взяли?

— Вы как-то отдалились от меня. Я подумала, что вас, может быть, разозлило то, что я поцеловала судью Мак-Кемпбелла и мистера Трайна.

— Это только ваше дело.

— О Джейк, пожалуйста, не злитесь. Вы всем своим видом укоряете меня. У меня был трудный день, особенно когда мне пришлось встретиться с моими чертовыми внучками. Джейк, так неприятно, когда тебя ненавидят, когда знаешь, что кто-то хочет твоей смерти! Однако мне приходилось казаться спокойной и вести себя как подобает леди. Джейк, очень нелегко быть женщиной после того, как ты почти век был мужчиной. Вы знаете, как мне это вообще удается? Я спрашиваю себя, как бы поступила Юнис, а затем пытаюсь сделать так же. Что с того, что я поцеловала этих милых мужчин, которые помогают нам? Джейк, я не приучена целовать мужчин. Вы могли бы меня научить, но вы лишь чмокаете меня перед сном. Я сказала себе: «Я должна их поблагодарить… а как бы это сделала Юнис?». И я решила, что она бы их поцеловала, и постаралась это сделать, хотя и не знаю толком, как это делается. Ну? Ведь Юнис поступила бы так?

— Хм… да, Юнис бы их поцеловала.

(— Он прекрасно знает, что я бы так и сделала, дорогая.

— Я знаю. Он просто вредничает,

— Тогда продолжайте атаковать. Скажите ему, какой он замечательный. Джоанна, мужчины всегда верят, когда им говорят, что она замечательные.)

— Тогда я не понимаю, почему вы так холодны со мной, Джейк. Весь день вы были таким мужественным, чудесным, замечательным. Как вы себя вели! Как вы меня защищали! Я хотела поцеловать вас за то, что вы такой замечательный… и поцеловала бы… и поцелую… если только вы мне позволите. Или вы злитесь оттого, что я не оделась, прежде чем их поцеловать?

— Ну… это было бы более подобающим для леди.

(— Бейте дальше по тому же месту, дорогая. Джейк прекрасно помнит, что первый раз, когда я его поцеловала, я прижалась к нему голым телом… и позже, когда это бывало безопасно, я целовалась с ним голой. Он не сопротивлялся — он жаждал этого.

— Я попробую.)

На лице мисс Смит отразилось волнение.

— Да, наверное, но я не знаю, как быть леди, Джейк: правила так сильно изменились. Меня часто поражало, что делала Юнис и как она одевалась… и все же я уверена, что она всегда была совершенной леди. Скажите мне вот что, Джейк, только честно, со всей прямотой, и я приму ваш ответ за истину и воспользуюсь им как эталоном для своего дальнейшего поведения… потому что я хочу, чтобы Джоанна Юнис была такой же совершенной леди, как и Юнис. При точно таких же обстоятельствах, желая показать свою благодарность двум милым и замечательным джентльменам… стала бы Юнис сперва одеваться? Или прижалась бы к ним голым телом и позволила бы им прижать ее немного к себе, если бы они захотели этого? А они хотели. Я уверена, что вы заметили. Подумайте об этом, Джейк. Вы знали Юнис лучше, чем я; мы знаем это… так дайте же мне прямой ответ, потому что я хочу использовать его как руководство в моих усилиях быть такой же, как Юнис. Стала бы она осторожничать? Или бы отдалась на волю обстоятельств?

Джейк Саломон глубоко вздохнул, почти что застонал.

— Черт, вы поступили точно так, как поступила бы Юнис. Это меня и расстраивает.

Джоанна вздохнула.

— Спасибо, Джейк, теперь мне легче.

Она ослабила ремень на сиденье, придвинулась к нему, провела пальцем по магнитной застежке своего хитона.

— Я не могу снять здесь эту докучливую вещицу. Поцелуйте меня, Джейк, поцелуйте меня еще лучше, чем они. Поцелуйте и прижмите меня к себе, скажите мне, что Юнис бы мной гордилась.

— Джоанна!

— Не стыдите меня, Джейк. Я теперь девушка, и меня надо целовать. Сделайте это так сильно, чтобы мы забыли, что я целовала тех двоих. Назовите меня «Юнис», дорогой, пожалуйста, назовите. Это мое имя, и я хочу, чтобы вы меня так назвали и чтобы вы сказали мне, что я хорошая девочка.

— Юнис! — простонал он. Она посмотрела ему в глаза.

— Поцелуйте меня, любимый мой.

Дрожа всем телом, он сдался.

Поцелуй длился долго. Джоанне потребовалось всего несколько секунд, чтобы от нежного поцелуя перейти к глубокому.

(— Юнис, я сейчас потеряю сознание!

— Не сметь! Я так долго этого ждала.)

Наконец Джейк оторвался от нее, но она осталась

сидеть, прижавшись к нему, а он продолжал обнимать

ее. Она вздохнула и коснулась его лица.

— Спасибо вам, Джейк, дорогой, за это и за все.

— Спасибо вам, Юнис. Джоанна Юнис.

— Называйте меня Юнис еще немножко. Я хорошая девочка? Ей бы не было за меня стыдно?

— Нет, не было бы.

— Я старалась. Джейк, дорогой, вы верите в духов? Я думаю, Юнис должна быть здесь с нами. Я не смогла бы сделать этого так хорошо без ее помощи. Мне часто так кажется.

— Хм… Интересная мысль.

(— Нам следует пощекотать его за это. Джоанна, если вы пощекочете его по ребрышкам, он потеряет контроль и станет совсем беззащитным.

— Я запомню это. Но сегодня делать этого не стоит.)

— В любом случае она бы была горда вами. Вы славная милая девушка.

— Я стараюсь. Для вас. Я люблю вас, Джейк.

Он колебался недолго.

— Я люблю вас, Юнис. И Джоанна Юнис.

— Я рада, что вы назвали меня обоими именами. Джейк, дорогой, вам придется жениться на мне. Вы знаете это, не так ли?

— Боже мой, дорогая! Не говорите глупостей. Я люблю вас, но между нами огромная разница в возрасте.

— Что? Ерунда! Конечно, я почти на четверть века старше вас, но теперь это не так заметно. А вы понимаете меня, как никто другой.

— Ха… Я хотел сказать, что я намного старше вас.

(— Джоанна, не позволяйте ему об этом говорить. Скажите ему, что мужчины и коньяк улучшаются с возрастом. Или что-нибудь в этом духе. В любом случае, несколько минут назад он чувствовал себя довольно-таки молодым. Я заметила. А вы?

— Да. А теперь, пожалуйста, помолчите.)

— Джейк, вы вовсе не старый. Я знаю, что такое быть старым. Вы — классический тип, Джейк, а такой тип с годами становится только лучше. К тому же всего несколько минут назад вы чувствовали себя довольно-таки молодым, я заметила.

— Возможно. Но оставьте ваши намеки.

Она засмеялась.

— Джейк, так здорово быть вашей девушкой! Я не буду спорить, я подожду. Со временем вы поймете, что я вам нужна, а вы нужны мне. Что никто другой не подойдет ни для вас, ни для меня. И тогда вы сделаете из меня честную женщину.

— Вероятно, это выше моих сил, даже если у нас будет свидетельство о браке.

— Не грубите, дорогой. Я могу подождать. Вы не уйдете от меня, Джейк. Юнис вас не отпустит.

— Хорошо… Черт возьми, я не буду спорить. От этого вы станете еще упрямей

— и Джоанна, и Юнис. Мой старый друг Иоганн был самым упрямым из всех, кого я когда-либо встречал. И Юнис была упрямой по-своему. И, дорогая, я никогда не смогу понять, кто вы. Иногда мне кажется, что у вас появилось раздвоение личности, которого так боялись ваши врачи.

(— Переведите разговор на другую тему!

— Постараюсь, дорогая. Но не будем суетиться по этому поводу. Неужели мы никогда не расскажем ему об этом?

— Расскажем. Но не так скоро. Сначала надо покончить с этим процессом. Помните те ремни, что привязывали нас к постели.)

— Джейк, я не удивлена, что вы думаете так обо мне, потому что я и сама так о себе думаю. Ничего психопатического в этом нет. Просто я нахожусь в странном положении. Как долго вы меня знали? Четверть века?

— Двадцать шесть лет, почти двадцать семь.

— Да, и если я не хлопала по попкам своих секретарш, разве честно называть меня старым черствым негодяем?

— Ваше поведение по отношению к женщинам всегда было безукоризненным.

— Бросьте, Джейк! Вы сейчас говорите с Иоганном. Говорите со мной.

Саломон усмехнулся.

— Иоганн, по-моему, вы были старым черствым негодяем до того самого дня, как вас забрали в операционную.

— Ну, так-то лучше. Джейк, мой интерес к симпатичному личику или стройной ножке никогда не увядал, но мне приходилось воздерживаться сперва по социальным соображениям — старик выглядит дураком, когда ведет себя как молодой жеребец; а позже из-за моей болезни и физической неспособности. Затем я получил молодое, здоровое тело Юнис. Женское. Посмотрите на меня, Джейк. Женское.

— Я заметил!

— Но вы не все заметили! Хотя вы и поцеловали меня и мне это понравилось, дорогой, вы не могли заметить всего. У меня теперь появились месячные циклы, Джейк. Они регулируются Луной. У меня уже два раза была менструация. Вы знаете, что это такое?

— Естественное явление. Вполне нормальное.

— Это значит, что тело контролирует мозг не меньше, чем мозг контролирует тело. Перед началом менструации я капризна и несдержанна, реветь готова. Мои чувства, мои эмоции, даже мои мысли — женские, хотя у меня за спиной почти целый век мужских эмоций и мужских взглядов на жизнь. Взгляните на мою медсестру Вини… Вы бы хотели ее?

— Черт вас побери, Иоганн! Она славная девушка. Достаточно совершенная модель.

— Она действительно милая девушка. Но, поскольку я Юнис так же, как и Иоганн, я знаю, как она чувствует. Она чувствует себя, как кошка в течку… а вы, старый бык, Джейк, могли бы над ней господствовать, и, если бы вы хотели взять Вини, она бы оказала лишь символическое сопротивление.

— Джоанна Юнис, не говорите глупостей. Я в три раза старше ее.

(— Босс, куда вас несет?

— Я еще сам точно не знаю.

— Не надо сюда припутывать Вини. Мне казалось, что мы хотим оставить Джейка для нас.

— Не становитесь свиньей, маленький поросенок. Вини — медсестра; она так же тщательно следит за приемом противозачаточных, как и за зубками.)

— Джейк, дорогой, я телом ненамного старше Вини… а вы знали и любили это тело, хотя я об этом и не помню. Мы знаем, что Юнис всегда держалась как подобает леди. Как вам удалось сблизиться с ней? Вы ее изнасиловали?

(Черт возьми, нет! Я сама его изнасиловала… хотя он и не особенно сопротивлялся.)

— Это очень личный вопрос!

— Это очень женский вопрос. Я знаю вас благодаря многим годам общения с вами… и я знаю Юнис как благодаря общению с ней, так и, что более важно, благодаря тому, что у меня ее тело, ее железы, ее гормоны, ее самые сокровенные нервные окончания. Подозреваю, что вы были слишком горды, чтобы волочиться за ней; поэтому она нашла какой-то способ дать вам понять, что вы желанны. И когда вы уверились, что Юнис не сделает из вас дурака, вопрос был решен. Ну как? Я права?

(— Если он скажет «нет», он соврет. Все это длилось пять минут, сестричка… и мы бы закончили через десять, если бы нас не прервали. Пришлось ждать до следующего дня. Помните, я тогда нарядилась русалкой? Мне пришлось оттирать краску, прежде чем вернуться домой. Джейк размазал весь рисунок — и мне пришлось врать Джо, делая честные глаза.

— Он вам поверил?

— Думаю, что да. Он что-то рисовал, а в такие моменты он практически ничего не замечает.)

— Джейк, вы будете отвечать? Или позволите мне сделать собственные выводы… возможно, ошибочные?

— Я мог бы ответить, что это не ваше дело!

— И вы были бы правы. Иоганн просит прощения у вас. Но не Юнис. Джейк, тело Юнис говорит мне, что это было именно так. Но я не могу быть уверена, и я хочу быть такой же, как она, и, если бы она так не поступила, скажите мне. Я же не выспрашиваю интимные подробности.

(— О, дорогая, как я хочу услышать интимные подробности! Я хочу увидеть все это его глазами. О своих впечатлениях я вам позже расскажу.

— Дорогая, нельзя быть такой нетерпеливой… Я же пыталась смягчить его.)

— Джоанна Юнис… нет, просто… Юнис, у вас всегда была своенравная манера добиваться своего любыми средствами.

— Это ответ, Джейк? У меня нет ее памяти.

(— Что вы такое говорите, босс? Я тут кое-что поняла… и плоские черви здесь ни при чем. У каждого есть оперативная память и базовая память, как, например, у Бетси. Эта базовая часть и есть я, которая осталась в теле, хотя я и умерла. Может быть, это душа? Но какая разница, как это называть? Это та моя часть, которая не касается желез и сосудов.

— Юнис, отложите вашу философию до тех пор, пока мы не останемся с вами одни в постели сегодня ночью. Я пытаюсь справиться с мужчиной. И у меня это плохо получается.

— Вы думаете, что сегодня ночью мы будем в постели одни? Я другого мнения. Хотите поспорим?

— Я не знаю. И я боюсь.

— Не бойтесь. Когда это случится, вы начнете декламировать наше заклинание, а я сяду за руль. Один раз проедемся по кругу, а потом вы сами сможете солировать. Хотя я постоянно буду с вами. Знаете что, босс, дорогой? Вами быть даже приятнее, чем вашей секретаршей. По крайней мере, будет приятнее, когда мы вернемся к нормальному рациону.

— Я имею в виду сексуальный рацион. Я занималась сексом четырнадцать лет и все еще голодна.

— Я занимался сексом в пять раз дольше… и я по крайней мере в пять раз голоднее вас.

— Что ж, может быть. Вы закоренелая шлюха, босс.)

Наконец Джейк ответил:

— Джоанна, мне кажется, что будет нечестно по отношению к Юнис, если я стану про нее рассказывать… но я принимаю то, что вы сказали. Принимая во внимание, что вы хотите учиться, что это вам нужно как руководство, я скажу, насколько это возможно, о том, как она себя вела. Юнис была честной и прямой…

(Я хитрая как лиса… но я хотела, чтобы Джейк считал меня именно такой.)

…Вероятно, ей показалось, что я сильно нравлюсь… и она облегчила мою задачу. Это не было ни изнасилованием, ни совращением.

(— Это было и тем и другим, но я не хотела, чтобы он так думал. Он такой милый, Джоанна, когда он достаточно смягчится, положите кусочек в его рот. Но пусть думает, что он сам его попросил.

— Я постараюсь. Пока же я занимаюсь психологическим стриптизом… так что слушайте и не перебивайте; для вас это будет весьма познавательно.

— Я постараюсь вести себя хорошо, босс. По возможности.)

— Я была уверена, что все именно так и было, Джейк… я знаю вас и знаю ее. Но это лишь одна часть меня, часть, принадлежащая Юнис. Другая часть — Иоганн, который почти целый век был мужчиной. Я сказала вам, что теперь понимаю Вини как девушку, потому что теперь я сама девушка. Но есть еще и Иоганн, который каждый день бывает наедине с Вини — и все, что я могу сделать — это заставить себя не дотрагиваться до нее…

(— Ха! Можно подумать, вы и вправду до нее не дотрагиваетесь!

— Я же просил помолчать! Я же не могу ему сказать об этом после таких тесных объятий. Умолкните.)

…Вы понимаете, Джейк? Старый Иоганн во мне считает, что Вини довольно-таки аппетитная.

— Ну… я могу понять это… в Иоганне.

— А поймете ли вы это в Юнис? Джейк, как вы относитесь к гомосексуальности?

— Никак не отношусь. Никогда не интересовался.

— Даже не любопытствовали? Джейк, я на целое поколение старше вас. Когда я был ребенком, гомосексуальность, или «извращенность», как ее тогда называли, не была даже мифом. Я ничего не знал о ней до того, как начал интересоваться девочками. Я вовсе не хочу сказать, что ее не было. Теперь я знаю, что ее было сколько угодно, но о ней редко говорили и держали в секрете. Когда мне было пятнадцать, меня домогался мужчина… и я не знал, чего он хочет; он лишь напугал меня. Разве сегодняшние пятнадцатилетние такие же наивные? Вы знаете, что это не так. Есть разные книги, журналы, фотографии, другие мальчики, которые объяснят, если кому-то что-то непонятно. Правительство не поощряет это в открытую — хотя это был бы неплохой способ сдерживания рождаемости — лишь потому, что большой процент населения официально относится к этому недоброжелательно, хотя в частной жизни многие занимаются этим. Это напоминает мне о том странном периоде, когда люди голосовали за сухой закон и напивались вдрызг, а самогонщики зарабатывали больше, чем сегодня мясники на черном рынке. Сколько прошло времени с тех пор, как последнее сексуальное преступление было наказано в судебном порядке?

— Изнасилование по-прежнему наказуемо; но других случаев за последние двадцать лет я не припомню. Законы о «голубых» давно уже не действуют. По решению Верховного суда их теперь нельзя привлекать к ответственности. Поправка: нелицензированная беременность является нарушением федерального закона по статье «О всеобщем благосостоянии»… но я часто задавался вопросом, что бы случилось, если бы подобное дело дошло до Верховного суда.

— Это единственное «сексуальное преступление», которое не было преступлением, когда я была ребенком, Джейк. Но я говорила о «преступлении против естества», которое больше не считается преступлением; это даже не проступок, оно вызывает меньше неодобрения, чем курение. Однако к тому времени, как гомосексуальность стала социально приемлемым явлением, мое отношение к ней уже было сформировано. Но интересно, что думала о ней Юнис? Вы когда-нибудь обсуждали с ней эту тему?

Джейк фыркнул.

— Поверьте мне, Иоганн… извините, Джоанна Юнис, на эту тему у нас не было времени!

— Понимаю. Со мной она эту тему тоже не обсуждала. (Выдумщик!) Но однажды она меня слегка упрекнула за это.

— Да? Каким образом?

— Однажды, когда я еще не был прикован к постели, посыльный принес что-то мне в контору. Он был похож на девочку: весь в косметике, накладные ресницы, завитые волосы и покачивал бедрами. Высокий женский голос и очень грациозные движения. Когда он ушел, я сделал довольно-таки резкое замечание по его поводу, и Юнис сказала мне, что, хотя ей и не нравятся такие мальчики, но она не видит ничего плохого в том, что мужчина может любить мужчину, а женщина — женщину.

(— Эй! Не помню я такого разговора.

— Это я вру. Но вы вполне могла такое сказать. А мне это нужно, чтобы подойти к тому, что я хочу сказать.)

— Да, это похоже на нее. Она терпимо относилась к человеческим слабостям.

— Я хочу сказать, что Юнис в ее возрасте была безразличной к тому, что Иоганн назвал бы извращением. И вот к чему я все это говорю, Джейк: я нахожу, что Вини сексуально привлекательна. И я также нахожу, что Алек Трайн и судья Мак-Кемпбелл тоже сексуально привлекательны. Меня это напугало. И вы тоже для меня сексуально привлекательны, хотя меня это и не пугает. Но сегодня меня первый раз по-настоящему целовали мужчины. И мне это понравилось.

(— А как насчет нашего дорогого доктора?

— Не дерзите, Юнис, сладкая моя… мы об этом Джейку не скажем.)

Джоанна Юнис продолжила:

— И это моя дилемма. Когда я гомосексуальна? С Вини? Или с вами, тремя очень сексуальными мужчинами?

— Джоанна, вы задаете мне чертовски сложный вопрос.

— Это потому, что я в чертовски сложном положении. Мой случай — не просто смена пола, когда после операции и принятия гормонов мужчина превращается в подобие женщины. Я даже не смешанный тип XXY или XYY. Это тело абсолютно женское. Но мозг, который в нем, имел мужскую канализацию и многие годы бурного мужского сексуального опыта. Так что скажите мне, Джейк, когда я нормальна, а когда извращена?

— Хм… я вынужден признать, что ваши эмоции обусловлены вашим телом.

— Вы так думаете? Но психологи говорят, что сексуальное желание и оргазм имеют своим источником мозг, а не половые органы. Мой мозг наполовину мужской, наполовину женский.

— Мне кажется, вы пытаетесь запутать свидетеля.

— Нет, Джейк. Я сама запуталась. Но, возможно, не так сильно, как современные молодые люди. Они заявляют, что они шестиполые.

— Да, я слышал нечто такое. Все это чушь.

— Не совсем. Я много читала во время своего «домашнего ареста», пытаясь понять, кто я, что я и как должна себя вести. Пол различают по поведению и физиологии, а новая школа психологов — интересно, когда это не было новой школы психологов? — дает разъяснения. Шесть разновидностей пола это ортомужской, ортоженский, амбиженский, амбимужской, гомомужской и гоможенский — а некоторые выделяют и седьмой: солисты, или, как их еще называют, «нарциссы», и даже восьмой: бесполый, или нейтральный как физически, так и психологически.

— А я говорю, что это чушь.

— Я то же самое говорю, но по другой причине. Из своего уникального опыта, соединяя в себе оба физиологических пола, я делаю вывод, что существует только один пол. Сексуальный! У некоторых людей сексуальное желание настолько слабо, что их, можно назвать нейтральными, неважно, в какую сторону оно выгнуто. У некоторых людей очень сильная сексуальная природа, и опять-таки форма тела не имеет значения. Такие, как я, например. Всегда готов был пободаться, даже когда рогов еще не было. Такие, как вы, дорогой… подумать только, вы взяли в любовницы чудесную замужнюю женщину, которая больше чем наполовину моложе вас. Такие, как Юнис… и дома все в порядке, и на стороне не прочь поделиться своим богатством.

— Да, я чувствую себя виноватым.

— Джейк, я не стала бы с вами разговаривать, если бы вы относились к ней с презрением. Так вот, я хотела привести Юнис в качестве третьего примера личности с достаточно сильным сексуальным желанием в ее теле для чего угодно. Я-то это знаю! В ее сердце, я уверена, было достаточно любви для всех. Я знаю, что она любила меня, хотя она и слишком подчеркнуто предлагала мне то, чего я не мог принять… и так же щедро одаривала меня тем, что я мог принять: своей красотой для моих глаз. Джейк, мне кажется, что Юнис была ограничена в любви только временем. Она делала вас счастливым…

— Конечно!

— И я уверена, что она делала вас счастливым, не обделяя при этом своего мужа. Джейк, у вас есть основания полагать, что она ограничивала себя только вами и мужем?

— Черт бы вас побрал, Иоганн! Я не знаю. Но вряд ли у нее оставалось время на других. Я занимал все время, которое она могла выкроить на это.

(— Послушайте, босс, я расскажу вам обо всех случаях, когда я боролась за женское равноправие. Не мучайте Джейка.

— Вы не понимаете, Юнис. Я хочу сдвинуть святую Юнис с ее пьедестала в сознании Джейка. Это единственный способ добиться нашей цели.)

— Откуда вы знаете? Вы уверены, что она не кормила вас теми же баснями, что и своего мужа? В этом отношении Джо мог даже гордиться своими ветвистыми рогами не меньше, чем самец оленя — процент мужей, которые довольны тем, что их жены им изменяют, значительно вырос в этой стране, по крайней мере, начиная с пятидесятых годов. Посмотрите статистику по вопросам семьи и брака. То, что он любил ее, мы знаем совершенно определенно. Но это вовсе не значит, что он держал ее в клетке. Или хотел этого.

— Джоанна, вам не следует говорить о Юнис в пренебрежительном тоне.

— Джейк, дорогой! Я вовсе не умаляю ее достоинств. Я пытаюсь узнать, что вам о ней известно, чтобы я могла как можно точнее подражать ей. Я любил ее, а сейчас люблю еще больше. Но если бы вы мне сказали, что она была любовницей еще шести мужчин, проституткой в борделе, а в свободное время играла в любовные игры с девушками, то и я бы начала поступать так же. Вы не сказали мне многого. Но то, что вы сказали, подтверждает мое убеждение, что Юнис была совершенной леди, и в ее сердце было достаточно любви, чтобы любить сразу трех мужчин, давая каждому из них все, что нужно для счастья…

(— Спасибо, босс. Я тронута.

— Помолчите, дорогая.)

…Это не значит, что она была развратной девкой, просто она не была ханжой, но вряд ли Вини могла ее заинтересовать.

(— Минутку!

— Я говорю ему то, что он хочет услышать, дорогая, если вы хотите Вини, мы оставим ее, но так, чтобы Джейк не знал.

— Кто из нас хочет Вини? Вы, грязный старик!

— Мы обе хотим, но было бы разумнее, чтобы Джейк и Вини не пересекались, дорогая, если у нас будет мужчина, Вини и глядеть на нас не станет.

— Спорим, что наоборот?)

Джоанна вздохнула.

— Джейк, с моей уникальной двойной наследственностью я легко могу превратиться в амбиженщину. Но я не хочу этого, потому что Юнис бы этого не допустила по отношению к себе. У меня сильное женское желание, кровь переполнена гормонами. Но если в скором времени я не выйду замуж, то мне трудно будет удержаться.

— Джоанна, я люблю вас… но не женюсь на вас. Об этом не может быть и речи.

— Тогда вам лучше помочь моим внучкам обокрасть меня.

— Да? Почему?

— Вы знаете почему. У мультимиллионерши, молодой и красивой, столько же шансов найти хорошего мужа, как у бумажной собаки, которая пытается догнать асбестовую кошку в преисподней. В нашей стране таких, как я, много… и им всегда достаются грузинские князья, жокеи и прочие альфонсы. А я этого не хочу. Лучше не иметь состояния, как Вини, и получать любовь там, где ее можно найти. Джейк, помимо того что вы меня понимаете как никто другой, вы бы остались в моей ведущей десятке, поскольку деньгами вас не удивить. И если даже оставить в стороне тот замечательный факт, что я люблю вас, а вы любите меня, любой брачный брокер назвал бы нас совершенной парой.

— Едва ли. Между нами большая разница в возрасте… между нашими телами. Джоанна, мужчина, который женится в моем возрасте, берет себе не жену, а няньку.

— О Джейк, вам не нужна нянька. К тому же у нас достаточно денег, чтобы поддерживать вас в хорошей мужской форме на протяжении всего времени моего брачного периода. Но когда вам потребуется нянька, я ею и стану. А теперь давайте споем «Сентябрьскую песню». Вы запевайте, а я подпою вторым голосом.

— Я обычно пою басом. И я не буду петь «Сентябрьскую песню».

— Джейк! Мы могли бы купить вам новое тело, когда оно вам потребуется.

— Нет, Джоанна. У моего тела уже большой пробег, и я им вполне доволен. В этой жизни я большей частью был счастлив, моя жизнь всегда была интересной. Когда придет мое время, я смиренно уйду. Я не повторю вашей ошибки. Я не дамся в руки медиков с их искусственными почками, с их пинцетами и пробирками. Я умру так, как умирали мои предки.

Она вздохнула.

— И вы называли меня упрямым. Я подняла вас на высокую гору и показала вам все королевства земные, а вы говорите мне, что это Голливуд. Хорошо, я больше не буду вам докучать и смиренно приму вашу любовь в любой форме. Джейк, вы вывезете меня в город на знакомство с местными кавалерами? Вы сможете подобрать мне какого-нибудь охотника за богатыми невестами?.. Я думаю, что Юнис была очень наивной и всегда видела в людях только хорошее.

(— Босс, что за чушь вы несете! Я намеренно купила себе альфонса… и поскольку я не обманывалась на этот счет, то выбрала товар высшего качества.

— Я знаю, дорогая. Но таких, как Джо Бранка, в этом мире так же мало, как и Джейков Соломонов.)

— Джоанна Юнис, если вы хотите, чтобы я стал вашим чичисбеем, то сочту за честь… и постараюсь не подпускать к вам охотников за кошельками.

— Я буду держать вас рядом хотя бы ради этого, мой еще не очень старый Саломон. Джейк, помните, я спрашивала вас, верите ли вы в духов? Вы исповедуете какую-нибудь религию?

— Нет. Мои родители были ортодоксальными иудаистами, я думаю, вы об этом знаете. Моя выпускная речь в школе так всем понравилась, что меня чуть не сделали раввином против моей воли. Но я настоял на своем и стал юристом. К тому времени, как я поступил в колледж, я уже не был религиозен.

— У меня тоже было что-то в этом роде. Мои дед и бабушка родом из Южной Германии. Они были католиками. И первыми на меня глаз положили священники. Затем мы переехали в среднезападную часть страны. Там я и начал ходить в школу, и мой отец, который не был фанатиком, решил, вероятно из деловых соображений, что будет лучше, если я стану баптистом. Меня очистили от грехов, запугали адским огнем и проклятием Божьим. Именно баптистская индокринация и оказала особенное влияние на мое подсознание, которое в значительной мере определило мои взгляды на жизнь. Но сознательно, с помощью разума, я отбросил все эти догмы, когда мне было четырнадцать… Вероятно, это было единственным моим интеллектуальным достижением за всю жизнь. Я превратился в воинствующего атеиста, хотя дома это и не показывал, и не хотел верить ничему, что нельзя попробовать на зуб. Но затем я отошел и от этого. Атеизм — такой же фанатизм, как и любая религия, а я далеко не фанатик. Я расслабился и стал агностиком, не знающим истин, но более терпимым. И оставался таковым три четверти века. Я просто предоставлял религию шаманам и игнорировал ее.

— У меня примерно такое же отношение к религии, как и у вас.

— Да, но позвольте рассказать вам о том, что случилось, когда я был мертв.

— Что? Вы не были мертвы, Джоанна… то есть Иоганн, вы были без сознания.

— Не был? Без тела и с мозгом, отрезанным от мира и не осознающим себя? Если это и не смерть, Джейк, то очень на нее похоже. Я говорил вам, что дух Юнис часто мне помогает?

— Да, говорили, но я не придал этому значения.

— Вы упрямый старый мошенник. Я вовсе не грешу спиритизмом или чем-нибудь в этом роде. Но вот что происходит. Когда у меня возникают затруднения… а в эти дни они случаются довольно часто, я спрашиваю себя: «Что бы сделала Юнис?» И все, Джейк: я сразу же знаю ответ. Никакой эктоплазмы и столоверчения… мгновенное знание, не основанное на моем собственном опыте. Как, например, сегодня днем, когда за долю секунды я решила поцеловать Алека и Мака. Без колебания. Вы же сами видели! Старик Иоганн не стал бы так себя вести… вы и сами говорите, что я ни разу не поступила так, как не стала бы поступать Юнис. Поэтому и создается впечатление, что ее милый дух помогает мне. Что вы на это скажете?

— М-м… Ничего. Вы действительно ведете себя как она… за исключением тех моментов, когда вы напрямую заявляете, что говорите от имени Иоганна. Но я не верю в духов. Иоганн, если бы я знал, что мне всю вечность предстоит оставаться Джейком Саломоном, я бы… я бы подал жалобу в Божий суд.

— А теперь позвольте мне сказать, что случилось, когда я был на этом суде.

— Да?

— Да. Когда я был мертв, Джейк, я был там. Там сидел очень старый человек с длинной белой бородой. У него была большая книга. Он посмотрел на меня, затем в книгу, затем снова на меня и сказал: «Сын мой, ты был непослушным мальчиком, но не очень непослушным. Поэтому я даю тебе еще один шанс. Иди и не волнуйся, тебе помогут». Что вы думаете об этом, Джейк?

(— Что такое, босс? С вами это тоже случилось?

— Юнис, если это случилось с вами, значит, я могу сказать, что это случилось со мной; это то же самое. И вы мне вправду помогаете, дорогая. Вы мой ангел-хранитель.

— Не богохульствуйте! Я не ангел, я — это я.

— Очень земной ангел, дорогая… как раз такой, какой мне нужен.

— О как я люблю вас, хотя вы и пошлый старикан!)

Саломон ответил не сразу.

— Антропоморфизм. Образ из вашей баптистской воскресной школы.

— Да, конечно. Это должно было представиться в символах, которые я мог понять. Если бы я был существом с Проксимы Центавра, то вместо старика с бородой передо мной могло бы оказаться чудище с восемью щупальцами и гранеными глазами. Стандартные символы ничего не опровергают. Не думаю, что это было физическим ощущением. Люди живут с помощью символов, Джейк. И то символическое ощущение было для меня таким же реальным, как любое физическое. И позвольте заметить, что у меня действительно появился второй шанс и мне действительно помогли… вы, Мак и Алек, врачи и медсестры… и кто-то внутри меня, кто постоянно говорит мне… в любой трудной ситуации… как бы повела себя Юнис. Я не говорю, что это делает Юнис, но это наверняка не Иоганн. Он бы не смог этого сделать. Ну, что скажете?

Саломон вздохнул.

— Нет конца премудростям Божьим. И почти все они антропоморфичны. Джоанна, если вы идете на этот самообман, то почему бы вам не пойти до конца и не вступить в монастырь?

— Потому что Юнис не сделала бы этого. Хотя ее и могла бы привлечь мысль о том, чтобы совершить там сексуальную революцию.

— Да, она бы могла!

— Может быть, мне следует это попробовать… поскольку вы так не хотите сделать из меня честную женщину. Хотя более вероятно, что я снова изменю свое имя, исчезну и объявлюсь в каком-нибудь бомбейском борделе. Вы придете меня навестить, Джейк?

— Нет. Там слишком жарко.

— Неправда, врунишка Джейк. Вы бы не отказались навестить Юнис из-за какой-то там жары.

— Юнис никогда бы не пошла в бордель.

— Да, не пошла бы. Поэтому мне придется оставаться совершенной леди, хотя старику Иоганну это будет довольно-таки трудно.

— Бедняжка. У вас есть молодость, красота, даже деньги.

— И вы, Джейк. Я могла бы потерять все остальное, но, тем не менее, остаться богатой.

(— Я уже боялась, что вы упустите этот момент в разговоре. Сестричка, вы уже обходитесь без моих советов. Думаю, что мне можно уйти в отпуск.

— Вы обещали остаться!

— Да, босс, дорогой. Я не могу уйти. Мы — сиамские близнецы. Но даже если бы я могла уйти, я все равно бы осталась, потому что не хочу уходить.

— Юнис, дорогая, я никогда не был таким счастливым за всю свою жизнь.)

Джоанна Юнис придвинулась к Джейку.

— Джейк, дорогой, я за всю жизнь никогда не была так счастлива!

Сверху прозвучал металлический голос: «Идем на посадку. Пристегните ремни».

— Ремни пристегнуты. К посадке готовы, — ответил Саломон и затем, повернувшись к Джоанне, сказал:

— Юнис, сядьте прямо и застегните магнитную застежку.

Джоанна Юнис обиженно надула губы, но послушалась.

Глава 15

Проверка документов не заняла много времени: охранники знали Саломона, и их предупредили о вертолете. От посадочной площадки до дома Саломона идти было недалеко. Как и во всех частных владениях, жители, гуляющие по территории, делали вид, что их не замечают. Дверь открылась на голос Саломона, и они вошли.

Джоанна Юнис сняла свою накидку, подала ее Саломону и спросила:

— Можно мне осмотреть дом, Джейк? Я здесь не была уже много лет; у вас переставлена мебель.

— Я привез мои личные вещи в Гибралтарский клуб и в ваш дом, здесь почти ничего не осталось, кроме мебели, которую я собираюсь продать вместе с домом. Конечно, здесь остались туалетные принадлежности, кое-какая одежда, и я могу найти что-нибудь выпить и пачку-другую печенья. Может быть, найду еще копченых кальмаров и икру, но на это нам придется убить пару часов. Или, если хотите, я закажу ужин.

— Дайте мне взглянуть, что у вас есть на кухне, я бы с удовольствием сыграла роль хозяйки. И я очень хочу все осмотреть.

— Осматривайте все, что хотите, но сперва скажите мне, что вы будете пить. Джоанна, вы вообще когда-нибудь были на кухнях?

— Но-но! Не дерзите, парень, я хорошая повариха. Мама научила меня делать такой тонкий апфельштрудель, что через него можно читать газету и он просто тает во рту. А это было, когда вас еще не было и в проекте. Я выпью шерри или виски со льдом. Шнапс я пока не рискну.

— Готов поспорить, что моя кухня не уступит баварскому вареву. Немцы не умеют готовить так, как избранная нация.

— Фу, тоже мне еврей! Вы никогда не пробовали мой ростбиф с лапшой. Я рос среди жен-поварих… любовниц… и всегда готовил. Джейк, было бы здорово готовить друг для друга, а затем обмениваться рецептами. Мы могли бы этим здесь заняться. Я не посмею войти в свою собственную кухню: Делла упадет в обморок.

— Может быть. Мы могли бы есть мою стряпню, когда ваши апфельштрудели подгорят. Извините, я пойду взгляну, что у нас есть из спиртного.

Джоанна Юнис подошла прямо к постели.

(— Юнис, это одно из ваших любимых мест?

— Конечно. Видите эту вмятину? Босс, это единственное место, где нам удавалось пробыть вместе всю ночь. Это было чудесно!

— Всю ночь? Значит, его автоохранники не только подозревают, а знают наверняка.

— Может быть. Но какая разница? Чарли не интересуется женщинами, а Рокфор на моей стороне, он одобряет все, что аморально, нелегально или нечестно… а по его стандартам мое поведение объединяет в себе все три этих пункта. Он

— атавизм. Но вряд ли они знают про «всю ночь». Мы больше прилагали усилий, чтобы скрыть это от них, чем от Джо. Говорили им, что вы дали, мол, какое-нибудь срочное задание и тому подобное.

— А что вы говорили Джо?

— Ничего. Я придумывала какую-нибудь историю и говорила Джейку, что расскажу ее мужу, а затем говорила Джо, что встретила человека и захотела провести с ним ночь… от него не убывало из-за того, что с пятницы на субботу я ночевала в другом месте.

— Все так просто?

— Да, босс. Мы оба были свободны, но старались не обижать друг друга. Наш брачный контракт был второго сорта, поскольку у меня было разрешение иметь детей, а у Джо не было. Любой из нас мог подать на развод, и вопрос был бы решен в суде в течение трех дней.

— Но что говорил Джо?

— Кивал и продолжал рисовать. Целовал меня перед уходом и желал хорошо провести время. Джо всегда был милым. Может быть, он и не скучал по мне. У него тогда была новая модель. Он рисовал красивого мальчика «голубого» типа. Вероятно, Джо имел кое-что с ним.

— И вы не возражали?

— Против красивого мальчика? Босс, вам пора наконец вступать в двадцать первый век, особенно теперь, когда вы стали мною. Какой от этого вред? Я говорила вам уже, что мы с Джо старались сделать друг друга счастливыми; чего же еще можно желать? Кроме того, я не знаю, может, для Джо он был просто моделью. Но если бы они пригласили меня присоединиться к ним, я бы не возражала… на ночку или две. Мне всегда нравились мужчины постарше, но тот мальчик был красив, как Паломино, и чист, как стерилизованная пробирка; мне бы с ними не было скучно. К тому же женщине всегда приятно, когда два самца любят ее достаточно сильно для того, чтобы позволить ей смотреть, что они делают друг с другом.

— Юнис, моя любовь, вы не перестаете удивлять меня. Я бы и не подумал о таком подходе к вопросу. Да, пожалуй, в своем роде это лестно. Мне кажется, что мужчины — даже современные мужчины — более стеснительны в таких делах, чем женщины.

— Мужчины ужасно застенчивы, босс… тогда как женщины обычно нет. Мы только притворяемся застенчивыми, когда этого от нас ожидают. Послушайте, у женщины внутри есть что-то вроде часовой бомбы. И женщины знают это и не могут от этого никуда деться. Либо они перестают быть застенчивыми независимо от того, что они делают, чтобы доставить удовольствие мужчине, либо сходят с ума; вот такой выбор нам приходится делать. И вам, мой дорогой, давно пора сделать этот выбор. Примите тот факт, что вы женщина, и живите с этой мыслью. И будьте счастливы.

— Думаю, что мне это вскоре придется сделать.

— У вас, в общем-то, получается. Но иногда все это выглядит как бравада маленького мальчика, который говорит, что ему не страшно, когда он готов от ужаса намочить штаны.

— Что ж, может быть. Но вы ведите меня за руку.

— Да, дорогой. Мама о тебе позаботится.)

Джоанна зашла в ванную комнату в основном из любопытства. Она нашла там то, что едва ли ожидала найти. В это время она услышала голос Джейка.

— Эй! Где вы? Я приготовил вам виски со льдом. А, извините. Вы уже выходите или только зашли?

— Джейк, это ее? — Она держала в руках роскошный халат — два фута «паутины». Джейк смутился.

— Да, извините.

— Не за что.

Джоанна вдруг сняла с себя лифчик, сняла трусики-гофре и осталась перед ним в одних сандалиях. Затем она надела халат.

— Я ношу его так же, как и она? Ой, я запахнулась на мужскую сторону. — Она запахнулась на левую сторону. — Ну как? Юнис бы не было за меня стыдно?

— Юнис! Юнис!

Она снова распахнула халат, он соскользнул с ее тела на пол. Она подошла к Джейку, и он обнял ее. Прижавшись лицом к ее лицу, он заплакал.

— Хватит, дорогой. Юнис не хочет, чтобы ты плакал. Юнис хочет, чтобы ты был счастлив. И Юнис, и Джоанна Юнис. Обними меня крепче, Джейк. Мы потеряны и одиноки… все, что мы имеем — это друг друга.

Обнимая и успокаивая его, она расстегнула на нем рубашку.

(— Юнис, я боюсь!

— Не волнуйся, дорогая. Читайте про себя «Ом мани падме хум», я сама все сделаю. Ом мани падме хум.

— Ом мани падме хум. Ом мани…)

Джоанну вывел из транса телефонный звонок. Она оторвалась от Джейка и заплакала.

— Черт побери!

— Не обращай внимания, — хриплым голосом ответил Джейк. — Наверное, ошиблись номером. Никто не знает, что я здесь.

— Если мы не ответим, они будут снова звонить и мешать нам. Я отвечу, дорогой. Где этот несносный телефон? В гостиной?

— Да, но здесь стоит параллельный аппарат.

— Продолжай думать о приятном.

Стуча высокими каблуками, Джоанна поспешно подошла к телефону, встала перед экраном так, чтобы было видно только ее лицо, включила прием и четким секретарским голосом проговорила: «Резиденция мистера Саломона. Кто звонит?»

На экране не появилось никакого изображения.

— Запись. Срочный вызов. Третья попытка.

— Вас поняла. Срочный вызов. Кто звонит?

Экран по-прежнему не показывал изображения. Раздался другой голос:

— Телефонист мистера Саломона. Судья Мак-Кемпбелл срочно вызывал его. Я сказал судье, что советник, скорее всего, в клубе или дома у Иоганна Смита, но он настоял, чтобы я звонил по этому номеру. Он здесь?

— Минутку. — Джоанна оглянулась и с досадой увидела, что Джейк застегнул рубашку и собрал ее одежду. — Мистер Саломон здесь. Вы можете соединить его с судьей Мак-Кемпбеллом? Я буду на связи.

— Хорошо. Одну минутку.

Джоанна подошла к экрану еще ближе, чтобы он захватывал только ее лицо, Джейк подошел и протянул ей ее одежду. Она взяла ее, но не надела.

Экран зажегся.

— Джейк, мы… Привет, брат Шмидт!

— Алек, очень рада вас видеть.

— Отойдите немного назад, чтобы я мог вас видеть. Мак, не толкайтесь. — На экране появилось лицо судьи. — Джейк с вами?

— Да, рядом со мной.

— Все, что я вижу, так это его рубашку. Станьте на какой-нибудь ящик, чтобы вас обоих было видно; мы должны будем поговорить вчетвером. Или отойдите назад.

— Вот он. — Джоанна подняла камеру повыше, с неохотой прилепила лифчик на грудь, шагнула в свои трусики и натянула их. — Теперь видно?

— Не все. Джейк, отойдите немного назад. Джоанна, вам надо встать на табуретку. А еще лучше, Джейк, возьмите ее на руки… счастливец.

— Какое у вас дело, господа? Кстати, судья, спасибо за ваш вертолет. Мы быстро долетели.

— Джейк, у моего старого соседа по комнате возникла замечательная идея, несомненно благодаря длительному общению со мной. — Судья объяснил, что надо каждому делать, чтобы ускорить процесс подтверждения личности Джоанны.

— Это может быть нашим коммуникационным центром. Я собираюсь несколько дней пожить в своих апартаментах. Я готов дать ордер, для этого надо будет позвонить какому-нибудь другому судье. Затем проведем это через наш суд… и мы выиграем. Это надо обязательно провернуть. А тем временем Алек будет вашим Пятницей. Можете полностью им распоряжаться. Он, правда, глуп, но здоров, и для него ничего не стоит недоспать часок, перелетая из одного часового пояса в другой.

— Вряд ли до утра в этом будет необходимость. Но вы меня здорово выручили, господа. Сам бы я не смог быть всюду, где надо. Поскольку я занимаюсь только персональными делами Джоанны, у меня нет своего штата, и я уже ломал голову, где мне найти надежных и знающих людей. Мы все знаем, что это очень тонкий вопрос.

— Мы знаем, — согласился Алек. — И мы поставим этих гарпий на место — не правда ли, Мак?

— Да, но законным путем и окончательно. Джейк, вы можете звонить ко мне, если мы вам понадобимся… и не бойтесь разбудить нас, если вам потребуется, чтобы Алек успел на полночный лайнер. Где вы будете? В вашем доме?

— Да, пока не приедет моя машина; затем нас можно будет найти у Джоанны. Или на пути к ней. Мой телефонист соединит вас с моей машиной. Ехать отсюда довольно-таки долго.

— Мы будем поддерживать связь. Не беспокойтесь, Джейк, и не давайте Джоанне беспокоиться. Мы ее окрестим в мгновенье ока.

— Я не беспокоюсь, — ответила Джоанна, — но у меня слезы набегают на глаза. Парни, братья, как мне вас отблагодарить?

— Скажем ей, Мак? Она покраснеет. Отблагодарите меня, брат Шмидт, не благодарите брата Мака: он лишь выполняет свои обязанности, за что налогоплательщики ему с неохотой платят. Но меня отблагодарить можно. Я доброволец.

— Я отблагодарю вас обоих, как вы захотите.

— Вы слышали, Мак? Брат Шмидт взяла на себя обязательство, а по законам нашего братства обязательства не нарушаются. Брат Шмидт Джоанна Юнис, дорогая, отойдите от экрана, чтобы мы все могли вас видеть. Джейк, отойдите в сторону, вы портите композицию. Идите выпейте пива или поспите.

— Не обращайте на него внимания, — посоветовал его бывший товарищ по комнате. — Он пьян.

— Мак тоже пьян. Я об этом позаботился. Но я не настолько пьян, чтобы не взобраться в управляемую ракету, Джейк, если вы скажете, куда мне надо лететь.

— Джейк, — сказал судья, — его болтовня переходит дозволенные границы. Не то чтобы я не разделял его низколобый энтузиазм. Тем не менее спокойной ночи, сэр. Спокойной ночи, Джоанна.

Экран погас. Отключив видеофон, Джоанна начала раздеваться.

— Джоанна, не надо.

Но она продолжала снимать свое скудное и смелое одеяние, скинула сандалии и посмотрела на него.

— Джейк, я не хочу, чтобы со мной обращались как с фарфоровой куклой. Я хочу, чтобы со мной обращались как с женщиной.

Он вздохнул.

— Но золотой момент минул.

— В любом случае я не собираюсь одеваться. Вы видели это тело много раз, мы оба об этом знаем… и я хочу, чтобы мы оба не делали из этого проблему. На самом деле я застенчива, Джейк; как женщине мне всего несколько недель, и я к этому непривычна. А я хочу привыкнуть к тому, что я женщина. С вами.

— Как хотите, дорогая. Вы знаете, как высоко я ценю вашу красоту. Что мы будем делать? Читать, что-нибудь вслух, пока не подъедет моя машина? Смотреть видео?

— Негодяй. Если бы вы были джентльменом, вы бы, по крайней мере, разделись. Но вы упрямый, скверный негодяй. Не знаю, за что я вас люблю. Хотя Юнис любила… и любит вас, где бы она сейчас ни была, так что и мне приходится любить вас. Джейк, если вы не возьмете меня к себе в постель, то, по крайней мере, сядьте в то большое кресло и дайте мне свернуться калачиком у вас на коленях. Мы можем поговорить. Мы поговорим о Юнис.

Он вздохнул.

— Девочка, у меня из-за вас будет сердечный приступ. Ладно. Забирайтесь ко мне на колени. Но при одном условии…

— Джейк, не думаю, что соглашусь на ваши условия. Я в очень неуравновешенном состоянии.

— Согласен, дорогая. Но это мои колени.

— Мне следовало бы вернуться в апартаменты судьи. Вряд ли Мак и Алек будут настаивать на каких-то дурацких условиях. Расслабьтесь, Джейк. Я забираюсь к вам на колени и больше не ворчу. Так-то лучше. Обнимите меня, пожалуйста.

— Сперва мое условие. Вы не будете пытаться изнасиловать меня в кресле…

— Не думаю, что мне бы это удалось.

— Вы себе и не представляете, что можно делать в кресле, Джоанна.

— Прекрасно представляю. Я сама все это делала, когда была Иоганном. Но для этого требуется участие двух сторон.

— Пожалуй, да… но как только приедет моя машина, вы сразу же оденетесь, и никаких фокусов. И мы поедем к вам домой.

— Согласна… поскольку вы сказали «мы». Я уж начинала бояться, что вы отправите меня одну. В этом случае я бы приказала Рокфору и Чарли везти меня прямо к Алеку и Маку. Не правда ли, они восхитительные волки? Прижмите меня покрепче. У вас есть только один способ защитить меня от них.

— Хм… Джоанна, вы никому не скажете, если я расскажу вам что-то смешное?

— Хорошо… я обещаю никому не говорить, кроме Юнис.

— 0'кей, я не думаю, что вы нарушаете обещание, данное таким образом. Но позвольте мне вам сказать, что если бы вы разболтали это кому-либо, то вы бы обидели Алека и Мака… да и Юнис этого бы не одобрила.

— Конечно же, Юнис бы этого не одобрила. Джейк, этой фразой вы можете управлять мною всю оставшуюся жизнь.

(Не беспокойтесь, босс. Если Джейк будет не прав, я подскажу вам, как его исправить.)

— Хорошо, я не скажу никому, кроме Юнис… и того старика с длинной белой бородой, когда я снова его увижу.

— Хорошо. Слушайте. Ваши два очаровательных волка — а они и вправду очаровательные — такие же голубые, как Юлий Цезарь.

— Что? Джейк, мне трудно в это поверить.

— Я не приведу доказательств, но я уверяю вас, что мне это доподлинно известно.

— Но послушайте, дорогой! Я же целовала их. Конечно, может быть, я и не настоящая женщина… но не в тех местах, где это можно заметить. И я знаю, что их поцелуи не были поддельными. Они целовали меня с наслаждением. Ерунда, дорогой. К тому же они женаты.

— Я сказал «голубые, как Юлий Цезарь», дорогая, а не как правитель Аркхам.

— То есть вы хотите сказать, амбиголубые? Все равно мне в это трудно поверить. Неужели это нельзя распознать? Даже по поцелую?

(— Я заметила это, Джоанна, по крайней мере их ориентацию. Но они все равно волки… и, может, нам еще придется с ними встретиться, чтобы отблагодарить их.

— Юнис, разве это единственный способ для женщины отблагодарить мужчину?

— Это единственный убедительный способ, двойняшка. Для вас это что-то новое?

— Нет, дорогая… просто я думала, что, может быть, вашему поколению известно что-нибудь, чего не знало мое поколение. Оказывается, нет. По крайней мере из того, что вы мне говорили. Вы лишь более откровенны в этих вопросах.)

— Джоанна, если «амби» не хочет, чтобы об этом знали, то этого нельзя заметить. Послушайте, когда вы были Иоганном, вы могли распознать девственницу?

— Джейк, я не думаю, что когда-нибудь встречал девственниц. Но вы встречали.

— Вероятно, вы имеете в виду кого-то из наших общих знакомых.

— Конечно.

— Кого? Вини? Я бы о ней такого не подумал, хотя она и легко краснеет.

— Не Вини. Если она и девственница, то я не ее имел в виду.

(— Вы хорошо выкрутились из этого положения!

— Вини сама может рассказать о своих секретах. Дорогая, Джейк знает о вашем ребенке?

— Нет, и мы ему не скажем!

— Я и не собирался, дорогая… просто не хотел оказаться в глупом положении.)

— Теряюсь в догадках. Кто же этот образец добродетели?

— Я.

— Но… — Джейк замолчал.

— Да-да, дорогой. Иоганн не был девственным, и Юнис была замужем, не говоря уже о том старом волке, который склонял ее к сожительству…

(Это я склонила его.)

…Но это не имеет отношения к той новой женщине, которая у вас на коленях. Я девственница, но могла бы уже ею и не быть, если бы не ваш чертов телефон. Дону Амеке не следовало его изобретать.

— Кто это такой? Какой-нибудь русский? Телефон изобрел Александр Грэхэм Белл.

— Это старая шутка, извините, Джейк. Амека играл Белла в кино, но тогда вам было три или четыре года от роду. Но оставим давно усопших актеров и мою девственность, от которой я никак не могу отделаться, давайте говорить о Юнис…

(Моя любимая тема!)

…Этот свет над головой режет мне глаза; как мне его убавить? И не дайте остыть вашим коленям, пока я сбегаю и уверну фитиль.

— Я могу убавить его отсюда. Так лучше?

— Намного! Я хочу видеть вас, дорогой… но нижнего освещения вполне достаточно. А теперь расскажите мне о Юнис. Я хочу быть такой же, как она, и в постели.

— Джоанна, вы же знаете, я не могу рассказывать такое про даму.

— Но я и есть Юнис, Джейк. Просто у меня нет ее памяти. Поэтому мне нужна помощь. Юнис любила вас и по-прежнему любит, я в этом уверена… и Джоанна Юнис любит вас… и это не просто сильная привязанность старика Иоганна. Джоанна Юнис любит вас любовью, которая идет от славного тела Юнис, которое я с гордостью ношу. Расскажите мне о ней. Было у нее такое же сильное желание, как у меня?

— Хм…

(Засуньте руку ему под рубашку, близняшка. Только смотрите, аккуратней, чтобы ему не было щекотно.)

…Джоанна, желание у Юнис было сильным. Сперва мне было трудно в это поверить… я, старая развалина, и она, такая молодая и красивая. Но ей удалось убедить меня.

— Но вы вовсе не старая развалина, дорогой. Вы в лучшей форме, чем я была в вашем возрасте. На вашем лице — морщины, но они придают ему какое-то величие, и это на всех производит впечатление. Но ваше тело такое крепкое и аккуратное, как у мужчины наполовину моложе вас. Мускулистое. И кожа у вас гладкая и упругая, не то что отвратительное крепдешиновое покрытие, которое я слишком хорошо помню. Дорогой… даже если вы захотите потом развестись со мной, женитесь на мне как можно скорее, чтобы я могла иметь от вас ребенка.

(Дорогая, это удар открытой перчаткой! Я никогда не пользовалась этим приемом.)

— Юнис! Джоанна Юнис.

— О, я не имела в виду «как можно скорее» для вас… я имела в виду «как можно скорее» для меня. Я еще лет пятнадцать буду способна родить, но чем скорее, тем лучше; женщине не следует рожать первенца после сорока. Но вы сможете производить детей до конца жизни. Сколько у вас детей, Джейк, дорогой?

— Трое. Вы встречали двух из них. А еще четверо внуков

— Я не имею в виду этих. Меня интересуют другие Я готова поспорить, что у вас, по крайней мере, еще дюжина в разных местах Вы долгое время были богаты и могли себе это позволить. Скольких вы не упомянули?

— Джоанна Юнис, вы слишком любопытны.

— Да, и никто не обязан отвечать на такие вопросы. Но разве Юнис вас никогда не спрашивала?

(Спрашивала, и, мне кажется, он соврал, хотелось бы услышать, что он скажет на этот раз.)

— Хм…

— Я не скажу никому, кроме Юнис. И даже старику с книгой не скажу.

— Вы коварный, вкрадчивый маленький котенок. Я думаю, что у меня есть еще четверо. Плюс один от замужней дамы, которая, вероятно, обманывала меня. Трех я поддерживал материально, пока они не встали на ноги: а четвертому… и предполагаемому пятому я ничего не мог предложить. Но они ни в чем и не нуждались.

— Как все это происходит, дорогой? Три дамы отлучились из дома и стали «ночными вдовами»?

— Только в одном случае. Я делал ей предложение — я был тогда соломенным вдовцом, — но она не пошла за меня. Позже она вышла замуж, и ее муж усыновил ребенка, а я уладил денежные вопросы. Другой случай был похож на первый, но все было улажено полюбовно. Две другие были замужем. Одна из них была такой честной — не приведи Господи с такой повстречаться. Она все рассказала мужу, и его гнев пришлось успокаивать крупной суммой. У последней муж был бесплоден, и они вместе выбрали отца. Меня. Я был удивлен до предела. Он предложил составить письменное соглашение и составил. Я порвал его и уладил все рукопожатием

(Все это он мне не рассказывал, Джоанна. Но я и не поверила бы, что у такого очаровательного и сильного мужчины нет внебрачных детей. Пусть он говорит дальше.)

Джейк усмехнулся и погладил ее свежее тело.

— Это единственный случай, когда я уверен в своем отцовстве, поскольку я никогда не требовал анализа крови, если дама указывала на меня, и я мог быть отцом ее ребенка. Но в том случае я уверен, так как мы вместе ездили в отпуск на парусной лодке с ее мужем в качестве бесплатной компаньонки. Так что в тот раз в нужном месте и в нужное время был именно я. Затем… — Он помолчал. — Джоанна Юнис, я не знаю, одобрил бы Иоганн последующие события, но я не хочу шокировать милую девушку, которой вы сейчас являетесь.

(Дорогая, не дайте ему остановиться на этом!)

— Иоганна вы этим не шокируете, Джейк. Если это слишком грубо, то я не скажу Юнис. Но не заставляйте меня вытягивать из вас по слову.

— Хорошо… не было ничего, все было очень мило. После этого они меня не оставили. Я был желанным гостем в их доме… и в их постели.

— Вы были в постели втроем?

— Не будьте такой любопытной! Иногда.

— Но детей больше не было?

— У них было разрешение на четырех. И они у них были. Но мне кажется, что они выбирали нового отца для каждого. Я лишь знаю, что на протяжении более десяти лет я время от времени навещал их и никогда не спал один. Я до сих пор получаю от них открытки на Рождество, всегда с фотографией их семьи — и моя дочь похожа на свою мать, а не на меня, слава Богу. Джоанна, они были и остаются респектабельной парой, они преданы друг другу и своим детям. Они несколько старомодны… хотя, когда им потребовался донор, они решили выбрать его сами и использовали старомодный способ, отказавшись от шприцев и больничной атмосферы.

— Хм… она была хороша в постели?

— Довольно-таки. Но слишком проста. С Юнис не сравнить, если вас это интересует.

— Именно это.

(Именно это!)

— Юнис… Юнис — просто удивительная находка для мужчины. Мила как ангел, и искусна, непринужденна, как самые знаменитые куртизанки.

(Я сейчас замурлычу от удовольствия!)

— Джейк, я тоже предпочитаю старомодный способ.

— Да?

— Вы были милы ко всем этим дамам, и от вас забеременели две незамужние женщины. Я достаточно богата и могу позволить себе забеременеть, а вы сейчас снова чувствуете себя молодым… Я знаю, я это чувствую! Ты донесешь меня до кровати или мне самой дойти?

— Юнис…

— Давай оба пойдем. Но скорее.

— Да, да, дорогая.

Она соскочила с его колен, взяла его за руку… и в это время прозвучал голос по сети домашней связи:

«Мистер Саломон! Говорит Рокфор. Ваша машина ждет вас».

— О, Боже мой! — воскликнула Джоанна и заплакала.

Джейк обнял ее и погладил.

— Извини, дорогая.

— Джейк, скажи им, чтобы они сходили за ужином. Скажи им, чтобы они вернулись… хм… через два часа.

— Нет, дорогая.

Она топнула босой ножкой.

— Джейк, я не поеду! Не поеду! Это просто невыносимо!

— Вы обещали — спокойно ответил он. — Послушайте, дорогая! Мне не девятнадцать лет, и я не могу делать это на задних сиденьях автомобилей или на крыльце дома, когда в нем идет вечеринка. Мне нужны покой и тишина.

(Не верьте ему, дорогая! Хотя в первый раз он, может, и не решится.)

Джоанна заревела и затрясла головой.

— Рокфор! — громко сказал Джейк.

— Да, сэр?

— Мы сейчас подойдем. Не выключайте реактор.

Он подошел к стене, убавил звук внутренней связи до нуля и сказал:

— Одевайтесь, дорогая.

— Не буду! Если мы уйдем сейчас, то вам придется запихнуть меня в машину совершенно голой.

Он вздохнул и взял ее на руки; она перестала плакать и улыбнулась.

Но улыбка долго не задержалась. Он сел на стул и, развернув ее, больно шлепнул ее по правой ягодице. Она вскрикнула и попыталась сопротивляться. Но он, зажав ее еще крепче обеими ногами, шлепнул ее по левой. Потом снова по правой.

Повторив это несколько раз, он поставил ее на ноги и сказал:

— Одевайтесь, дорогая. Быстро.

— Хорошо, Джейк.

Никто из них не сказал ни слова, пока он не усадил ее в машину. Затем она робко спросила:

— Джейк, вы меня обнимете?

— Конечно, дорогая.

— Можно мне снять накидку? Вы снимете ее с меня?

Когда накидка была снята, она вздохнула и прижалась к Саломону. Затем она прошептала:

— Джейк, дорогой, зачем вы меня отшлепали?

Теперь настала его очередь вздыхать.

— Вы капризничали… а это единственный известный мне способ как-то помочь женщине, когда она хочет от мужчины того, что он не может ей дать. А я в тот момент не мог.

— Понимаю. Мне кажется, я понимаю.

Некоторое время она сидела молча, наслаждаясь его объятиями и дыша ему в грудь, затем спросила:

— Дорогой, вы когда-нибудь шлепали Юнис?

— Да, однажды.

— По той же причине?

— Не совсем. Но она вынудила меня это сделать.

(Я пощекотала его, дорогая. И он меня удивил на всю оставшуюся жизнь.)

— Тогда я рада, что вы меня отшлепали. Но я постараюсь больше не вынуждать вас к этому, хотя я никогда не буду таким ангелом, как она…

(Падший ангел, босс. И я наслаждаюсь своим падением.)

…Джейк!

— Да, Юнис.

— Мне вовсе не было неприятно, когда вы меня отшлепали. Хотя я и плакала. Но у меня теперь такие формы, они словно специально сделаны, чтобы по ним шлепали. И когда вы меня шлепаете, вы не игнорируете меня… а любое внимание лучше, чем полное безразличие. К тому же… — Она замолчала в нерешительности.

— Что, Юнис?

— Не знаю. Но мне кажется, это случилось.

— Что случилось?

— Женский оргазм. Наверное. Хотя я и не знаю, каким он должен быть. Но когда я плакала, вы наложили на меня свою тяжелую руку, сэр, и вдруг внутри у меня потеплело и как будто что-то начало расти и взорвалось. Я, наверное, не смогу лучше объяснить. Я вошла в экстаз и была счастлива, а последние шлепки почти не заметила. Это был женский оргазм?

— Откуда мне знать, дорогая? Может быть, вы сами сможете дать ответ. Позже.

— Сегодня ночью?

— Хм… не думаю. Юнис, уже поздно, и мы ничего не ели. Я устал, даже если вы не устали.

— Я тоже устала. Но я счастлива.

— Сегодня ночью мы будем спать. И когда это случится, а я уже не отказываюсь от этого, пусть все произойдет в спокойной и тихой обстановке. Без телефонов и без слуг. Все это будет возможно. Но я не ребенок. Вы понимаете, что я имею в виду, дорогая, вы тоже были старым.

— Да, дорогой, причем намного старше вас. Юнис умеет ждать. Джейк! Что такого сделала Юнис, что вы ее отшлепали?

Он вдруг усмехнулся.

— Маленькая проказница чуть до смерти не защекотала меня. Поэтому я ее отшлепал. Но мы были одни. И все кончилось нормально.

— Как?

— А как вы думаете? Я превзошел свой посредственный уровень, а Юнис — для этого нет слов — превзошла свое полное совершенство, хотя это кажется невозможным.

(Он чуть не разломал меня, как дыню, двойняшка… и я хотела этого!)

— Значит, когда-нибудь я пощекочу вас… и вы меня за это отшлепаете. Так что принимайте ваши витамины, дорогой. Джейк, вам ведь нравилось меня шлепать, не так ли?

Он ответил не сразу.

— Мне это нравилось так сильно, что я шлепал вас не так больно и не так долго, как надо бы. И я начал чувствовать себя молодым, как вы говорите, но знал, что если я вас тут же не выдворю из дома, то вы, скорее всего, вообще никогда не уйдете. А я не хотел давать слугам повод для сплетен.

— Вам бы лучше жениться на мне. Тогда бы мы могли не обращать внимания на слуг.

— А вам бы лучше помолчать. Вы все еще учитесь, как быть девушкой… а я учусь приноравливаться к этому. Вы Юнис, но вы и не Юнис. И мы должны уладить все юридические вопросы, прежде чем сможем говорить о таких вещах.

— Подлый старик! Истязатель невинных девушек! Обнимите меня покрепче!

Глава 16

Джейк проводил Юнис в ее будуар. Вини ждала там… к досаде Джоанны, поскольку она надеялась, что непреклонный Джейк уступит, если на верхнем этаже будет тихо. Но она скрыла свою досаду.

— Привет, Вини!

— Мисс Джоанна! С вами все в порядке? Я так волновалась!

— Конечно, со мной все в порядке, мистер Саломон присматривал за мной. Почему вы волновались, дорогая?

— А как же? В новостях такие ужасные вещи о вас говорят, а Дом правосудия брали приступом; я видела. И…

— Вини, Вини! Идиотский ящик и предназначен для идиотов. Зачем вы туда смотрели? Я была в полной безопасности.

— Но у нее был трудный день, так что хорошенько ухаживайте за ней, Вини.

— Конечно, сэр!

— И я устал. Поэтому я пожелаю вам спокойной ночи и пойду спать. Но сперва, пожалуй, съем бутерброд.

— Хьюберт отнес ужин в вашу комнату, сэр.

— Хьюберту — еще один значок за заслуги. Хотя, по правде говоря, Вини, у меня самого был тяжелый день, аппетита нет и нервы расшатаны. Я готов поужинать снотворной пилюлей.

— Джейк, дорогой…

— Что, Юнис?

— Не пейте снотворные. Поешьте.

— Но…

— Я понимаю. Я и сама — пучок нервов. Но я знаю, что надо делать… и мы с Вини могли бы успокоить ваши нервы и восстановить вам аппетит. И спать вы будете как ребенок.

Он удивленно поднял бровь, посмотрел на Юнис, затем на Вини.

— Я думаю, что это могла бы сделать любая из вас в отдельности, но вдвоем?

— Джейк, вы пошлый старик. Смотрите — Вини уже покраснела. Но мы можем, не так ли, Вини? Наш «мани хум».

— О да, можем, мистер Саломон.

— Крови и переломанных костей не будет?

— О нет, сэр! Это очень успокаивает. Расслабляет.

— Все можно попробовать хотя бы один раз.

— Но вам для этого придется раздеться, — сказала Джоанна.

— Я так и знал, что здесь какой-то подвох.

— Джейк, вы можете оставить на себе трусы. Но мы разденемся, от этого больше эффект. Мы так настраиваемся на упражнения. Идите разденьтесь, затем наденьте трусы и халат. Мы придем к вам в зеленую комнату. Сразу после этого вы перекусите, примете ванну и отправитесь спать.

— Может быть, мне лучше сперва искупаться? После дня в суде от меня разит, как от скунса.

— Нормально пахнет. В любом случае мы с Вини теперь можем управлять своими ощущениями и при желании можем не обонять… или слышать какой-нибудь отвлеченный звук, или еще что-нибудь.

— Это правда, мистер Саломон.

— О'кей. Вини, если она будет меня бить, вы меня защитите. Адье, дорогие.

— Мы придем через пять минут, Джейк. Как только девушки остались вдвоем, Винифред сказала:

— Вы снова хотите, чтобы я разделась догола?

— Первый раз вы не раздевались. А наш дорогой доктор, конечно же, заметил, что вы красивая девушка. Мне показалось, что вас он поцеловал лучше, чем меня. Перестаньте краснеть, Вини. Если хотите, можете раздеться не полностью. Но вы должны пойти со мной. Иначе Джейк подумает, что я пытаюсь соблазнить его.

— О, мистер Саломон никогда о вас так не подумает!

— Он мужчина. Он такой же мужчина, как наш дорогой доктор. Мне нужна компаньонка, поскольку я всего лишь хочу ему помочь, чтобы он заснул без снотворного. У бедняжки сегодня был тяжелый день. Вини, он замечательно вел себя в суде; я расскажу вам об этом попозже. Давайте разденемся и накинем эти скромные халаты. — Вдруг она остановилась. — Может быть, я нарушаю ваши планы? У вас не назначено свидания?

Мисс Герстен снова покраснела.

— Назначено, но позже.

— Пауль допоздна работает? Извините. Это не мое дело.

Маленькая сестричка стала совсем пунцовой, но ответила спокойно:

— Мои дела — ваши дела, мисс Джоанна. Я должна ухаживать за вами — и я буду это делать! Но вы кажетесь мне старшей сестрой.

— Спасибо, Вини, дорогая. Но старшие сестры не должны чересчур любопытствовать.

— Я собиралась сказать вам, что мы с Паулем расстались.

— О, как жалко!

— Вовсе нет. Я не думаю, что он захотел бы из-за меня развестись со своей женой. И он обманывал меня. Но… Боб неженат. Пока.

— Пока? Вы планируете выйти замуж, дорогая?

— Я не думаю, что замужество можно запланировать. Оно происходит случайно. И неожиданно, как удар грома.

— Возможно, вы правы. Дорогая, всегда приходится делать выбор: либо выходить замуж, либо наслаждаться жизнью. К тому же «Боб» такое заурядное имя, что у меня даже нет желания угадать, кто он. По крайней мере, если я его не увижу.

— Скорее всего, не увидите. Он поднимается на служебном лифте и входит в мои комнаты через задний коридор — никто, кроме дежурного караульного, не видит его. А караульные не сплетничают,

— Если какой-нибудь караульный станет в этом доме о чем-нибудь сплетничать и я об этом узнаю, он окажется без работы так быстро, что у него голова закружится. Вини, я могу простить сплетни остальному персоналу, но у караульного особое положение, он облечен большим доверием и должен держать язык за зубами. Вини, если вы когда-либо захотите встретиться с Бобом — или еще с кем-нибудь — в каком-либо другом месте, то мои охранники доставят вас туда и заберут оттуда, а я даже не буду знать, где вы были.

— Спасибо. Но это самое безопасное место для нас… сейчас так мало безопасных мест. Правда, здесь он может почувствовать себя стесненно. Но что касается меня, то я горжусь им!

— Так и надо, дорогая. Как экс-мужчина, я знаю, что такое отношение мужчина ценит больше всего. «Горжусь им…» Но нам надо поспешить: мы заставляем Джейка ждать. Если вы собираетесь надеть трусики, то подыщите какие-нибудь обтягивающие. И спасибо, что одолжили мне этот наряд — без фартука и кепки он оказался очень эффектным. Я снимала на некоторое время накидку. Потом расскажу.

Через полминуты девушки уже спешили по коридору в зеленую комнату, каждая в халате и босиком. В последний момент Вини решила, что раз ее хозяйка будет заниматься медитацией голышом, то и она последует ее примеру.

Они застали советника в купальном халате. Он робко глянул на них.

— Надеюсь мы не заставили вас ждать? — спросила Джоанна. — Ваша ванна готова? Если нет, я наполню ее, прежде чем мы начнем. Затем вы окунетесь и сразу в постель, спать. Затем…

— Я схитрил. Я уже принял ванну — едва теплую, как вы и говорили, и немного поел.

— Хорошо. Тогда после этого — сразу в постель, мы поцелуем вас на ночь, и вы уснете прежде, чем мы успеем выйти. Джейк, это самое простое, что есть в йоге. Это не упражнение. Вдыхаете во время первого повторения молитвы, задерживаете дыхание еще на одно повторение, выдыхаете во время третьего повторения, повторяете молитву еще раз, а затем снова вдыхаете, и так далее. Все вместе, в треугольнике. Вы можете сесть в позу лотоса? Пожалуй, без тренировки вам это не удастся.

— Юнис…

— Да, Джейк?

— Мой отец был портным. До восьми лет я сидел в позе портного. Она подойдет?

— Конечно, если вам будет удобно. Если нет, то сядьте в любую позу, позволяющую вам расслабиться. Вам придется забыть о своем теле.

— Сидя в позе портного, я могу даже уснуть. Но что у вас за молитва?

Джоанна Юнис сбросила свой халат и словно стекла на ковер в позу для медитации: ступни направлены вверх и касаются бедер; ладони лежат на коленях.

— Слова такие: «Ом мани падме хум».

(Ом мани падме хум. Мне следовало бы давно научить Джейка.)

— Я знаю эту фразу. «Сокровище в лотосе». Но что это означает для вас, Джоанна Юнис?

Винифред последовала примеру Джоанны, — быстро разделась и села в «лотос». На этот раз она не покраснела.

— Это означает все и ничего, мистер Саломон. Это все хорошее: храбрость, красота, мягкость, отказ от того, что вы могли бы иметь, и удовлетворенность тем, что вы имеете, и деревья, качающиеся на ветру, и маленькие карапузы, которые смеются, когда их щекочут… это все, что делает жизнь радостной. Это любовь. Это означает Любовь. Но вы не думаете об этом. Вообще ни о чем не думаете. Вы даже не пытаетесь думать. Вы произносите формулу и просто существуете, пока не почувствуете тепло, расслабление и призрачность всего окружающего.

— О'кей, я попробую. — Он снял халат. Под ним оказались боксерские шорты. — Джоанна Юнис, когда вы начали заниматься йогой? Вас учит Вини?

— О нет! — ответила Винифред. — Мисс Джоанна учит меня… она умеет гораздо больше, чем я.

(— Осторожнее, босс!

— Не беспокойтесь.)

— Человек за свою жизнь учится многому, Джейк, но многое забывает из-за нехватки времени. Раньше я умела играть в шахматы, но вот уже лет пятьдесят ими не занималась. И еще дольше я не сидела в «лотосе» и не могла даже попробовать сделать это — пока Юнис не дала мне это замечательное молодое тело. Оно может делать что угодно.

(— Вам неудобно, Юнис?

— Неудобство будет под вами, если вы слишком расслабитесь: вам надо было опорожнить наш мочевой пузырь.

— Не беспокойтесь, дорогая. Я не отъеду полностью, я должна следить за Джейком.)

— Присоединяйтесь к нам, Джейк. Вини, начинайте, как только Джейк сядет поудобней.

Саломон уже начал садиться на пол, но вдруг остановился и снял шорты. Джоанна была рада, приняв это за признак капитуляции. Но она не изменила спокойного выражения лица. Винифред созерцала свой пуп; если она что-то и заметила, то не показала виду.

— Вдыхаем, — мягко проговорила Винифред. — Ом мани падме хум. Ом мани падме хум. Выдыхаем. Ом мани падме хум. Задерживаем дыхание…

(— Ом мани падме хум. Видели, какой у него, дорогая?

— Заткнитесь! Вы сбиваете настрой. Ом мани падме хум.)

— Ом мани падме хум! — проговорил Саломон голосом, который мог бы украсить любой собор. — Ом мани падме хум…

— Вини, дорогая, — мягким голосом проговорила Джоанна. — Проснитесь. Нам надо разбудить Джейка.

Сестра заморгала, произнесла еще раз слова молитвы и уставилась перед собой.

— Джейк, дорогой, это Юнис. Проснитесь, чтобы мы могли помочь вам лечь в постель. Джейк, дорогой. Это Юнис.

— Я слышу вас, Юнис.

— Как вы себя чувствуете?

— Отлично. Полное расслабление. Хорошо отдохнул, но готов ко сну. Это действительно помогает. Но это просто самогипноз.

— А вы думали, что какое-нибудь чудо? Джейк, я вовсе не пыталась прийти к Богу, созерцая свой пуп. Но это помогает… и это лучше, чем насиловать свое тело лекарствами. Теперь позвольте нам с Вини уложить вас в постель.

— Я и сам могу справиться.

— Конечно, можете. Но я не хочу, чтобы расслабление исчезло. Сделайте мне одолжение, Джейк. Позвольте вас понянчить. Пожалуйста.

Он улыбнулся, и они подвели его к кровати. Он лег, улыбнулся еще раз, когда Джоанна по-матерински поцеловала его на ночь, и не удивился, когда Винифред последовала примеру своей госпожи. Затем повернулся на бок и заснул еще раньше, чем девушки вышли из комнаты.

— Не беспокойтесь, — сказала Джоанна, когда Винифред начала надевать халат.

— Это мой дом, и после ужина наверх никто без вызова не поднимается. Кроме Хьюберта, но его, я думаю, Джейк отпустил спать, зная, что ему предстоит принять двух шлюшек, которые живут в этом же доме. — Она обняла Винифред за талию. — Вини, хотя я и люблю наряжаться, не правда ли, здорово ходить вообще без одежды?

— Мне нравится. Только дома. Не на открытом воздухе. Моя кожа боится солнца.

— А ночью? Когда я была мальчиком, давным-давно, в июле и августе там, где мы жили, становилось очень жарко — нельзя было босиком пройти по тротуару. Дома было душно как в печке, даже ночью, вентиляции не было. Электрические вентиляторы были в те времена роскошью, их почти ни у кого не было. По ночам, когда я не мог спать из-за жары, я тихонько выходил из дома через черный ход так, чтобы родители ничего не услышали, и гулял голышом в темноте. Мои ноги ступали по прохладной траве, и бархат ночного ветерка ласкал мне кожу. Божественно!

— Звучит здорово. Но я не хотела бы, чтобы на меня кто-нибудь напал.

— Тогда еще все это было безопасно. И никто не боялся гулять по ночам. Я стал опасаться выходить ночью на улицу, когда был уже в пожилом возрасте. — Они зашли в спальню Джоанны. — Поцелуйте меня на ночь, Вини, и идите развлекать своего кавалера. Можете не вставать рано. Я буду спать допоздна.

— Мой кавалер придет только после полуночи. Разве вы не расскажите мне, что сегодня случилось?

— Конечно, расскажу, дорогая. Я думала, что вы спешите. Пойдемте примем ванну.

— Если вы хотите. Я уже мылась после ужина.

— К тому же вы накрашены для свидания. Я купалась утром, но мне кажется, что с тех пор прошла целая неделя. Понюхайте-ка меня. Правда, я ужасно пахну?

— Вы хорошо пахнете, сладкая.

— Тогда я просто почищу зубы и сполосну подмышки. Я так хочу спать…

— Но вы еще не ужинали.

— Я не голодна. Просто счастлива. В холодильнике есть молоко? Молоко или кефир, больше я ничего не хочу. Если хотите, налейте стакан для себя и ложитесь рядом, пожуем крекеры и поболтаем. О том, чем я не могу поделиться с Джейком теперь, когда я девушка, а не старый ворчливый Иоганн.

— Джоанна, я не верю, что вы когда-то были сварливой.

— Была, дорогая моя. У меня все болело, я постоянно был в депрессии. С Джоанной Юнис такого не бывает, ее желудок работает как часы. Принесите сюда два стакана молока и пачку крекеров, а я пока приму подобие ванны. Вниз спускаться не надо, хотя там в буфете могут быть ванильные вафли.

Вскоре они сидели в постели, жевали крекеры, а Джоанна Юнис сообщала несколько отредактированную хронику дня:

— Мы пошли в апартаменты судьи Мака, а машину послали вперед, так как милый судья и слышать ничего не хотел о том, чтобы я ехала по улице, даже когда инсценированный штурм закончился. Потом мы пересели с вертолета на машину в одном владении и приехали домой.

(— Боитесь смутить ее невинность, близняшка?

— Вовсе нет. Защищаю репутацию Джейка.)

— Но самое интересное было, когда я сняла накидку и позволила им взглянуть на «акапулько», в который вы меня одели. У них чуть крыша не съехала.

— Какая крыша?

— Это старый сленг. Они опустили одно крыло и бегали по кругу, словно кочет, который собирается подмять незнакомую курочку.

— Это было не из-за наряда, а из-за вас.

— И то и другое. У Юнис Бранки превосходное тело, и я делаю все, что в моих силах, чтобы не ударить в грязь лицом. С вашей помощью. Как бы то ни было, они оба поцеловали меня. Это было ближе всего к половому акту из того, что я до сих пор испытывала.

— Их поцелуи были лучше, чем у доктора Гарсиа?

— Я не думаю, что доктор Гарсиа продемонстрировал все, на что способен. Наверное, он несколько тормозил от удивления и из-за присутствия рыжеволосой медсестры, чье имя я могла бы назвать. Но те двое не тормозили. К тому же они пропустили по паре рюмок, и поэтому каждый из кожи вон лез, чтобы сделать это лучше, чем другой. О, Вини, я не преувеличиваю… если бы Джейка там не было, то они тут же растянули бы меня на коврике и устроили бы групповик.

— Хм… вы бы сопротивлялись?

(— Собираетесь сказать правду, потаскушка?

— А кто сделал из меня потаскушку? И почему бы не сказать ей, Юнис?

— Валяйте. Тогда, возможно, она вас сама изнасилует.

— О, дорогая, она лишь хочет убить время до свидания.

— Не говорите потом, что я вас не предупреждала.)

— Вини, будь я настоящей леди, я бы пришла в ужас от одной мысли об этом. Но я не буду притворяться со своей подружкой. Я не очень-то хорошо знаю, как быть женщиной, но, вероятно, во мне очень сильные инстинкты. Положив руку на сердце, скажу: если бы один из них меня легонько подтолкнул, я бы повалилась на коврик, раздвинула бы ноги и закрыла глаза. Групповик? В тот момент я была готова принять целый полк.

— Со мной такое однажды было, — задумчиво произнесла Винифред.

— Целый полк?

— Нет, групповик.

— Хорошо, давай стряхнем крошки с постели, убавим свет, прижмемся друг к другу, и ты расскажешь об этом своей старшей сестре. Они с тобой грубо обошлись?

— В общем-то, нет. О, дорогая, я уже краснею. Давай выключим верхнее освещение, и я расскажу тебе на ушко.

— Так лучше?

— Да.

— Теперь рассказывай своей мамочке.

— Это было вечером, когда мы отмечали окончание учебы. Я не была девственницей… и не думаю, что в моем классе еще оставались девственницы. Но это было со мной в первый раз. Ребята из общежития устроили для нас вечеринку. Это было здорово, и я ожидала, что достанусь кому-нибудь из них. Ребята из общежития были распущенные, и девочки не встречались с ними просто так, если не собирались с ними в постель. На вечеринке было море шампанского и никакой еды. Джоанна, я до этого никогда не пробовала шампанского.

— Ого! Я могу сама тебе рассказать, чем все это кончилось.

— Ну… шампанское вроде бы не крепкое. Я выпила довольно много. Затем я оказалась в постели, и все это началось. Я не была удивлена и старалась помогать, но перед глазами у меня все плыло. Я заметила, что он был вовсе не темноволосым, как мне показалось вначале, а рыжим, как я. Затем я увидела, что он все-таки темноволосый и с усами. А когда я заметила, что он почти лысый, я поняла, что происходит что-то странное. Джоанна, на вечеринке было семь парней. Я думаю, что они все меня поимели за ночь, но я не знаю, по-скольку раз. Я поняла, что происходит, когда вместо густой кучерявой шевелюры, увидела почти лысую голову. Но я не пыталась это остановить. Хм… Я не хотела, чтобы это прекратилось. Я нимфоманка, да?

— Я не знаю, дорогая, но я чувствовала себя именно так сегодня днем. Хотела, чтобы это наконец случилось; хотела, чтобы это не прекращалось… хотя я даже не знаю, что это за ощущение. Рассказывай дальше.

— Да, это действительно имело продолжение. Ночью я проснулась, пошла в ванную комнату и, посмотрев в зеркало, увидела, что на мне ничего нет. Я не помнила, как я разделась, но мне было безразлично. Я снова пошла спать и почувствовала себя одиноко; вечеринка, похоже, уже закончилась. Но оказалось, что нет. В комнату вошел мужчина, я сумела сфокусировать на нем взгляд и сказала: «О, Тед! Иди сюда». Он подошел, и больше я ничего толком не помню. Я проснулась около полудня с ужасной головной болью. Я кое-как села на кровати, в кресле поблизости лежала моя одежда, аккуратно сложенная, а на тумбочке стоял поднос с термосом кофе и датским печеньем, а рядом лежала записка: «Выпей это, прежде чем начнешь есть. Тебе это поможет. Чабби». Чабби — это тот, который был почти лысый.

— Настоящий джентльмен, если не принимать во внимание его склонность к групповому изнасилованию.

— Чабби всегда был милым. Но если бы кто-нибудь мне сказал, что я окажусь с ним в постели, я бы рассмеялась ему в лицо.

— Ты после этого еще бывала с ним?

— О да. Я оценила тот маленький завтрак и особенно лекарство от похмелья. Оно привело меня в себя. Не так чтобы полностью, но достаточно для того, чтобы самой одеться и дойти до своей комнаты.

— И с тобой все было нормально? Я имею в виду, не забеременела?

— Мне не было даже больно. Вообще ничего. Даже если бы у меня не было спиральки, это все равно было не мое время. К тому же все, кто живут в общежитии, проходят обязательный медосмотр, и можно было не бояться инфекции. Нет, все это время я была просто счастлива, Джоанна. Конечно, об этом потом трепались в общежитии, но я была не единственная выпускница, с которой в ту ночь так обошлись. Никто мне этим не тыкал. Но это был групповик, и я совсем не сопротивлялась. — Затем она задумчиво добавила: — Меня волнует лишь то, что я могу снова это сделать. Я знаю, что я бы так и сделала. Поэтому я больше не пью. Я знаю, что не смогу после этого собой управлять.

— Ну почему же, Вини? Ты уже несколько раз выпила со мной.

— Это не одно и то же. Если бы ты хотела, чтобы я напилась допьяна, я бы так и сделала. Я была бы в безопасности.

(— В безопасности! Много же она в этом понимает.

— Юнис, мы ведь просто обнимаемся, и вы знаете это.

— Она просит вас ускорить ход событий.

— Ну нет. Я этого делать не буду. По крайней мере, не слишком быстро.)

— Вини! Вини! Дорогая! Посмотри-ка на часы!

— Что? О Боже! Десять минут первого. Я… — Казалось, рыжеволосая сестричка вот-вот расплачется.

— Ты опоздала? Он подождет. Я уверена, он подождет такую девушку, как Вини.

— Еще не опоздала. Он кончает дежурство в полночь, и ему нужно кое-какое время, чтобы доехать сюда. Но… дорогая… я не хочу тебя покидать. Теперь, после того как мы были… по крайней мере, я была так счастлива.

— Я тоже, дорогая, — согласилась Джоанна, неохотно высвобождаясь из ее объятий. — Но старшая сестра всегда здесь. Не заставляй его ждать. Подкрась губы, поправь волосы и прочее на тот случай, если он уже пришел.

— Хорошо. Мисс Джоанна, вы так добры ко мне!

— Не смей больше называть меня «мисс» в такое время. Но поспеши, дорогая моя, иначе ты упустишь своего кавалера. Приведи себя в порядок, поцелуй меня на ночь; я засну, прежде чем ты выйдешь из ванной. И завтра — никаких упражнений.

— Но…

— Не плачь, я не ломала твою куклу. Я хочу выспаться, и я не хочу проснуться оттого, что буду знать, что вы там дергаетесь. Все классические позы, которые тебе необходимы, будут у вас в постели сегодня ночью. Перестань краснеть. Воспользуйтесь с ним каким-нибудь моим приемом, только не говори ему, откуда его знаешь. Или скажи, мне все равно. Поцелуй меня быстренько, и я буду спать.

Служанка, подружка и медсестра медленно поцеловала ее и быстро вышла. Джоанна Юнис притворилась спящей, когда Винифред тихо прошла из ванной через комнату, направляясь к себе. Дверь за ней закрылась.

(— Ну как, близняшка? Снова повезло?

— Юнис, я уже не раз говорила вам, что не собираюсь гулять по голубой улице, пока я девственна. Это может войти в привычку.

— Может быть, с нашим ласковым маленьким котенком, который обожает групповики. Но я не ее имела в виду. Я имела в виду Джейка.

— И вы называете это везеньем! По-моему, это самый большой провал в моей жизни. Юнис, мне требовалось расслабиться не меньше, чем Джейку.

— А по-моему, вам повезло. Босс, дорогой, может быть, я и мертва, но я еще умею считать дни. Я постоянно находилась на двадцать восьмом с половиной дне более десяти лет — и мы по-прежнему на нем с тех пор, как мы слились. Мы с вами плодовиты как черепаха, и еще будем в таком положении дня два-три. Джейк пообещал вам, что в следующий раз он не разочарует вас… и вы будете такой же беззаботной, как та болельщица баскетбольной команды, о которой я вам рассказывала. Вы меня поняли, дорогая? Так что бегом вставлять спираль… в десять утра. Если, конечно, не хотите забеременеть. Или вы хотите?

— Юнис, вы говорите глупости. Конечно, завтра я что-нибудь предприму на этот счет. Но забеременеть сразу — это слишком. Конечно, вы уже были беременной, а для меня это ново. Но ваша тетушка, наверное, следила за вами, как ловчий сокол…

— О да. Наверное, даже монашки проводят время куда интереснее.

— …но я за свою жизнь трижды был мужем беременных женщин. Период, когда они в чем-то ограничены, не такой уж большой, он лишь в самом конце беременности. И беременность не подавляет женские интересы. Моя ангелоподобная первая жена Агнес совокупилась бы даже по дороге в больницу, если бы у меня не было чуть побольше здравого смысла, чем у нее. Все равно, я буду вести себя хорошо, вернее, осторожно.

— Джоанна, я не пыталась отговорить вас от этого. Я просто не хотела, чтобы у нас были неожиданности. Скажем, от невинных шалостей с судьей или Алеком. Но если вы хотите, то вперед! Жените на себе Джейка и можете тут же забеременеть. Или сначала забеременейте от него, а затем жените на себе; может, так он будет более податлив.

— Юнис, я не собираюсь бегом бежать замуж, если вообще когда-нибудь выйду.

— Да? Насколько я помню, вы уже четыре раза делали Джейку предложение.

— Да, да! Если бы Джейк согласился, я бы пошла замуж: я бы его не подвела. Но он не женится на мне, пока не будут улажены все юридические вопросы. А на это могут уйти годы и годы. Вы помните, сколько потребовалось времени, чтобы узаконить выпуск акций «Скай трейл»? А там все было кристально ясно по сравнению с нашим делом, и там не шла речь о больших деньгах. Юнис, я делаю предложение Джейку из моральных соображений; мне безразлично, сделает он из меня «честную женщину» или нет, я просто хочу, чтобы он взял нас с собой в постель. Замужество не имеет для меня никакого значения.

— Близняшка, ваша наивность поражает меня. Разве вы не слышали, что сказала Вини? Замужество не планируется, оно случается. Никакая девушка не имеет столько шансов оказаться замужем за мужчиной, которого она не знала даже вечером предыдущего дня, сколько цыпочка, которая вовсе не собиралась в ближайшее время выходить за него замуж… Вы были правы, говоря, что никто другой не понимает вас так, как Джейк, и он не будет ослеплен вашим богатством.

— Ладно… Чем сейчас пользуются девушки?

— Большинство пользуется спиралью. Некоторые глотают таблетки ежедневно или раз в месяц. Но с ними легко подзалететь. Я никогда не шутила со своим телом. Я не убеждена, что препарат, который так сильно изменяет работу женских желез, вообще следует принимать. Это не предрассудок, босс: после того как я подзалетела, я много читала об этом. Все химические методы небезопасны. Мое тело само по себе работало замечательно; я не хотела мешать ему в этом посредством каких-то рациональных методов — я цитирую вас, только вы говорили о делах фирмы.

— Я понимаю вас, Юнис, хотя здесь не о чем говорить. Тело — более сложный механизм, чем корпорация, а то, которое вы передали мне — просто драгоценность. Я тоже не хочу мешать его работе. Чем вы пользовались? Воздержание?

— За кого вы меня принимаете, дорогая? О, есть много других способов любви, от которых нельзя забеременеть, — если вы сможете откинуть ваш прежний опыт и войти наконец в двадцать первый век…

— Послушайте, младенец, я знал и использовал все эти способы еще в школе. Сколько раз вам повторять, что не вы, мальчики и девочки, изобрели секс.

— Вы не дали мне закончить, босс. Это крайние меры. Девушка, которая полагается только на них, обязательно внесет свой вклад в демографический взрыв. Джоанна, я хорошо изучила этот вопрос, когда мне исполнилось восемнадцать и я получила разрешение… Я остановилась на одном из самых старых методов: диафрагме. Их и сейчас можно раздобыть; любой врач сможет их приладить. Я носила ее шесть дней каждый месяц, даже в офисе — потому что врач, который мне ее вставлял, сказал, что основной причиной неполадок с диафрагмой является то, что их оставляют дома, выходя за фунтом сахара.

— Мне кажется, он прав, Юнис.

— Я уверена в этом, Джоанна. Я никогда их не любила. Я вообще не любила контрацептивы: во мне жил какой-то глубокий инстинкт, который говорил мне, что я должна забеременеть. Босс… единственное, о чем я жалею после смерти… это о том, что у меня не было ребенка от вас. И это глупо… ведь вы были уже слишком стары… или почти слишком стары, когда я впервые вас встретила.

— Дорогая! Дорогая моя!

— О, я довольна и тем, что у меня есть. Ом мани падме хум. Я не пытаюсь обмануть себя. Я не просто довольна, я счастлива… быть половиной Джоанны Юнас.

— Юнис, вы и теперь хотели бы иметь ребенка от меня?

— Что? Босс, не шутите так. Не смейтесь надо мной.

— Я вовсе не шучу, любимая.

— Но, босс, самой необходимой части тела у вас теперь нет. Она замаринована в спирте или что-нибудь в этом духе.

— Думаю, теперь для этого используют формалин. Или глубокое замораживание. Я вовсе не говорю о той старой развалине, от которой мы избавились. Но мы можем использовать искусственное оплодотворение.

— Я не понимаю…

— Вы помните Евгенический фонд имени Иоганны Мюллер-Шмидт, который мы субсидировали?

— Конечно. Я выписывала чек каждый квартал.

— Юнис, несмотря на то, что написано в его уставе, единственная настоящая его цель не указывается в официальных документах. Когда убили моего сына, я уже был достаточно стар. Но я, как подтверждал анализ, был еще годен для деторождения. У меня была хорошая потенция. Поэтому я женился в четвертый раз — я, кажется, уже рассказывал, — чтобы завести еще одного сына. Но не получилось. Но я решил застраховать себя от этого и никому ничего не сказал. Я поместил свою сперму в генетический банк. В низкотемпературном хранилище фонда находится маленькая частица Иоганна. Точнее, сотни миллионов малюсеньких частичек. Они, должно быть, еще живы, только спят. Вот что я имел в виду, говоря об искусственном оплодотворении. Шприцем. Или как-нибудь еще… Юнис! Вы меня слышите?

— Я плачу, босс. Неужели девушка не может поплакать от счастья? Я согласна.

— Тогда завтра же утром. Вы можете передумать, хотя бы и в последнюю минуту.

— Я никогда не передумаю. И надеюсь, что вы тоже.

— Любимая!

Глава 17

На следующее утро Джоанна обнаружила, что Джейк ушел, не дожидаясь, пока она проснется. На подносе лежало письмо от него:

«Дорогая Джоанна Юнис.

Я спал как ребенок и сейчас чувствую себя достаточно сильным, чтобы сразиться хоть с тигром. Все благодаря вам и Вини. Пожалуйста, передайте ей мою благодарность. Я в любое время с благодарностью присоединюсь к вашим молитвам, если вы меня пригласите, особенно после тяжелого дня.

Я отправился на поиски сокровищ и вернусь поздно: надо собрать необходимые свидетельства. Алека я отправил в Вашингтон за тем же. Если я вам потребуюсь, позвоните моему телефонисту или судье Мак-Кемпбеллу в его офисе.

Я дал указание Джефферсону Биллингзу, чтобы он разрешил брать суммы с вашего небольшого расчетного счета (около 400 000 долларов) под вашу старую подпись и под новый отпечаток большого пальца. Он будет оплачивать чеки и держать их, а я их буду подтверждать своей подписью, пока вы не заведете новую подпись и карточку с отпечатком большого пальца, хотя он говорит, что знает Юнис Бранку в лицо и сложностей не будет. Если хотите, он принесет вам новую карточку для подписи и отпечатка большого пальца: мы предполагаем, что ваша подпись несколько изменится.

(— Босс, Джейк, наверное, не знает, что я ставлю вашу подпись еще лучше вас.

— Не думаю, что это кому-либо известно, дорогая. Интересно, пойдет ли это нам в суде на пользу или обернется против нас?)

Если вам потребуется больше карманных денег, то позвольте мне ссудить вас от себя лично и не вписывать это в мой отчет для суда. Ваш «брат Мак» мне здорово помогает, но финансовое разрешение этого казуса будет ультраконсервативным, пока он не сможет при полном соблюдении всех законов снять с меня функции хранителя вашей собственности. Вы знаете, жена Цезаря должна быть вне подозрений.

Кстати, о жене Цезаря. Я рассказал вам кое-что о двух наших друзьях. Сегодня утром я позвонил одному из них, а ответил другой. Мы обменялись обычными репликами о качестве звука и изображения, и они, казалось, не были обеспокоены ни тем, что я увидел и услышал, ни тем, какие выводы я могу из всего этого сделать. Я был польщен. Маленький чертенок, если вам вздумается пошалить, вы можете положиться на них — поскольку их более всего волнует ваше благосостояние. Извините за вчерашнюю мою сдержанность…

(— Я рада узнать об этом, босс.

— Юнис, мне кажется, нас не должно волновать, как развлекаются Алек и Мак в свободное время. Джейку не следует сплетничать об этом даже с нами.

— Нет-нет, босс! Джейк говорит вам, что вчера он был прямоуголен как куб… Теперь извиняется и дает вам отпущение грехов авансом. Нам лучше выйти за Джейка, хотя я и говорила, что он ревнив. Собственник. Да это и не удивительно, если принять во внимание его возраст и воспитание. Это может стать кошмаром, близняшка… ведь вы в глубине души сущая шлюха, и мы обе об этом знаем.

— Ерунда, Юнис! Я никогда не обвинила бы Джейка в этом… да и вообще вы не правы. Такой разумный мужчина не станет волноваться из-за пустяков; он будет лишь бояться потерять жену, которую высоко ценит. Если Джейк на нас женится, я никогда не дам ему повода ревновать.

— Надеюсь, что в будущем вы не начнете рассуждать по-другому, босс, дорогой.

— Я уверена, что с вашей помощью смогу соблюсти приличия, давайте-ка дочитаем письмо…)

…К ужину меня не ждите, потому что сегодня у меня срочное дело — более срочное, чем то, что казалось очень срочным вчера и на самом деле было срочным. И я надеюсь, останется срочным. Я хотел написать любовное письмо, но пришлось упомянуть другие вопросы, других людей, поэтому я прошу вас порвать его и смыть в туалете. Я не случайно запечатал конверт своим пальцем и передам письмо Каннингэму только после того, как возьму с него обещание, что он принесет мне на подносе свою голову, если где-нибудь его оставит, прежде чем передаст вам. Каннингэм начинает мне нравиться: он «честный вор».

Привет вам, дорогая, и огромный поцелуй — такой огромный, что вы можете отломить от него кусочек и передать Вини, когда будете благодарить ее от моего имени. Она очаровательная девушка, и мне приятно, что она так хорошо за вами ухаживает

Джейк».

(— Ничего себе старый развратник! Джоанна, Джейк кладет глаз на попку Вини, в то время как шлепает по нашей.

— Ей придется встать в очередь!

— Ревнуете, двойняшка?

— Нет. Но, клянусь, я первая сниму с него скальп. Черт возьми, Юнис, вчера он был у меня полностью готов… правда, пришлось приложить немало усилий. И за все это я получила только взбучку. Я очень надеюсь, что он все-таки вернется сегодня домой.

— Даже если он вернется, дорогая, у нас будет три препятствия.

— Три?

— Хьюберт… Вини… и искусственное оплодотворение. Неужели вы не дадите мне зачать от вас ребенка и первым допустите к себе Джейка?

— Ну что вы, дорогая! Я и не такие интриги проворачивал еще до того, как родилась ваша бабушка. М-м… нам понадобятся деньги.

— Джейк написал вам, как их получить.

— Под мою подпись и его подтверждающую визу. Это все равно что кошке взобраться вверх по линолеуму. Юнис, моя любовь, наверняка вам ни разу в жизни не приходилось давать взятку.

— Деньгами — нет.

— Не говорите мне, дайте я сама догадаюсь. Дорогая, то, на чем мы сидим, может, и стоит миллион… но мне сейчас нужны купюры средних размеров из каких-нибудь неофициальных источников. Пойдемте, моя любопытная, и я покажу вам то, о чем не знала даже моя секретарша… сладкая обманщица по имени Юнис. Помните такую?

— Вы имеете в виду тот сейф, что спрятан у вас в ванной, босс?

— Откуда, черт возьми, вы это знаете?

— Я же любопытная.

— Вы знаете код? Или вы можете прочитать его в моем мозгу?

— Босс, дорогой, вы уже знаете, что я могу узнать из вашей памяти только то, о чем вы подумаете, а вы из моей — то, о чем подумаю я. Но если бы мне было нужно открыть этот сейф, я бы начала с даты рождения вашей мамы.)

Джоанна вздохнула.

(— Где в наши дни девушке хранить свои секреты? Хорошо, давайте посмотрим, не ограбили ли нас?)

Она прошла в ванную, закрыла дверь на защелку, сдвинула полотенца в нижнем шкафчике, нащупала что-то, повернула — и задняя панель отодвинулась в сторону. За ней был сейф.

(— Вы думаете, его открывает дата рождения моей матери?

— Я бы сначала включила дневной свет над массажным столиком и открыла бы холодную воду.

— Никакой приватности! Дорогая, вы действительно давали кому-то взятку своей попкой?

— Не совсем. Я ведь не только любопытна, но и внимательна. Давайте посмотрим, здорово ли нас ограбили.)

Джоанна открыла сейф. Внутри было достаточно денег, чтобы заинтересовать налогового инспектора. Но пачки не были упакованы в банке, они были не особо аккуратными, и суммы на бандерольках были написаны от руки.

(— Здесь много бабок, дорогая… и никто пока то ли не нашел этот сейф, то ли не смог разгадать шифр. В любом случае, дорогая, мы не спустим записку Джейка в канализацию.

— Пусть думает, что мы так и сделали.

— Если спросит, мы так ему и скажем.

— А позже поплачемся и признаемся ему, что никак не могли расстаться с его письмом.

— Юнис, у вас удивительная голова.

— Поэтому она так хорошо подходит к вашему мозгу, близняшка.

— Может быть.)

Джоанна положила письмо в сейф, достала две пачки, закрыла сейф, выключила дневной свет и воду, покрутила диск, задвинула панель на место, завесила ее полотенцами и закрыла шкаф. Затем подошла к микрофону внутренней связи и нажала на кнопку.

— О'Нейл?

— Да, мисс Смит.

— Мне нужна машина, один водитель и оба охранника через полчаса.

О'Нейл ответил не сразу.

— Мисс Смит, мистер Саломон, вероятно, забыл сказать мне, что вы собираетесь выезжать.

— У него была уважительная причина: он этого не знал. Он говорил, что я больше не под опекой суда? Если нет, то, может быть, вам это известно из какого-нибудь другого источника?

— Мисс, я узнал это из неофициального источника.

— Понятно. Тогда я подтверждаю для вас эту информацию. Официально.

— Да, мисс.

— Кажется, вы чем-то недовольны, О'Нейл? Вы можете удостовериться, позвонив судье Мак-Кемпбеллу.

— Да, конечно.

— Вы будете ему звонить, О'Нейл?

— Наверное, я не совсем вас понял, мисс. Разве вы сами не сказали, чтобы я позвонил?

— Вы записываете наш разговор?

— Конечно, мисс. Я всегда записываю приказы.

— Тогда перемотайте пленку и сами ответите на ваш вопрос. Я подожду. Но сперва скажите, как долго вы у меня работаете, О'Нейл?

— Семнадцать лет, мисс. Последние девять лет — шефом вашей охраны.

— Семнадцать лет, два месяца и несколько дней. Не достаточно для полной отставки, но это была долгая, преданная и безупречная служба. Вы можете уйти в отставку сегодня утром с сохранением прежней оплаты до конца жизни, если хотите, О'Нейл. Преданную службу надо ценить. А теперь перемотайте пленку. Я подожду.

— Разрази меня гром, мисс… мне, наверное, нужен слуховой аппарат. Вы не велели мне звонить судье. Вы сказали, что я могу позвонить.

— Правильно. Я сказала, что вы могли бы проверить то, что я вам сказала. Вы и сейчас можете это сделать.

— Мисс, я не понимаю, на что вы намекаете?

— Я уверена, что вы без труда сообразите. Вы хотите уйти на пенсию сегодня? Если так, то пришлите ко мне Мэнтоне, я хочу побеседовать с ним. Может, он согласится сменить вас на этой должности.

— Мисс, я вовсе не хочу уходить на пенсию.

— Правда? А у меня создалось впечатление, что вы подыскиваете себе другую работу. Вероятно, у мистера Саломона. Если это так, то я не хочу вам мешать. Вы можете получить отставку с полной оплатой.

— Мисс, мне здесь очень нравится.

— Рада это слышать. Надеюсь, что вы останетесь у меня еще на много лет. О'Нейл, вы когда-нибудь обсуждали с кем-нибудь, куда я выхожу и когда возвращаюсь?

— Только если вы сами приказывали мне это, мисс. В этих случаях все ваши приказы записывались на пленку.

— Отлично. Сотрите эту запись, а я подожду, пока вы это сделаете.

— Стерто, мисс, — сказал он вскоре.

— Хорошо, начнем с начала. О'Нейл, говорит мисс Иоганн Себастьян Бах Смит. Мне нужна машина, водитель и двое охранников через полчаса.

— Они будут готовы, мисс Смит.

— Спасибо. Я поеду по магазинам. Нужно что-либо купить для миссис О'Нейл?

— Очень любезно с вашей стороны, мисс. Я точно не знаю. Можно мне спросить у нее?

— Если ей что-нибудь потребуется, пусть составит список. Я с удовольствием велю Фреду и Шорти позаботиться о покупках. Конец связи.

(— Босс, вы его до смерти напугали. Разве это хорошо?

— Управлять феодальным поместьем в стране номинальной демократии очень трудно, Юнис. Когда Иоганн говорил «хоп», все прыгали… а шеф охраны выше всех. О'Нейл должен знать… они все должны знать, что Иоганн еще здесь… и что никто, даже наш дорогой Джейк, не может отменить или изменить то, что я приказал. Конечно, если он женится на мне, я стану покорной и позволю ему решать за меня все вопросы.

— Представляю себе…

— А почему бы и нет, дорогая? Скажите, вы слушались Джо?

— Ну… я никогда ему не перечила, значит, можно сказать, что слушалась. Правда, иногда я обманывала его, а иногда умалчивала кое о чем.

— И я буду поступать почти так же. Самое лучшее было бы подчиняться тому, что говорит муж… но делать так, чтобы он приказывал мне то, что я уже решила сделать.)

Джоанна скорее почувствовала, чем услышала, как она рассмеялась.

(— Это похоже на рецепт совершенного брака.

— Мне все больше нравится быть женщиной. Но это совсем другое. Что мы наденем?)

Джоанна выбрала ленту для волос, юбку до колен, прозрачную накидку с капюшоном и чадрой, сандалии на низком каблуке, все не слишком яркое. Не прошло и получаса, как она была готова.

(— Как наше лицо, Юнис?

— Сойдет для поездки по магазинам. Не стоит звать Вини: маленькая озорница, наверное, еще не выспалась.

— И я не хочу ее звать, а то она захочет поехать с нами. Пойдемте, дорогая… мы побьем рекорд, который держался две тысячи лет, но без помощи Святого Духа.

— Босс, нельзя так говорить!

— Типун мне на язык! Юнис, я не думал, что вы христианка, индуистка или что-нибудь такое.

— Я не придерживаюсь этих религий, босс. Я просто знаю несколько полезных духовных дисциплин. Но нехорошо смеяться над тем, что свято для других.

— Даже мысленно? Вы теперь будете говорить мне, о чем я должен и о чем не должен думать? Если бы я мог достать вас, я бы вас отшлепал.

— О, мне вы можете говорить что угодно, босс… только не произносите такое вслух.

— Я никогда не произносил и впредь не буду. Перестаньте меня пилить.

— Извините, босс, я люблю вас.

— Я вас тоже люблю, маленькая пила. Ну, пойдемте.

— Да.)

Она спустилась на лифте вниз, где ее встретил О'Нейл.

— Машина готова, мисс. Оба водителя и два охранника.

— Почему оба водителя?

— Везти вас должен был Финчли, но Дабровски говорит, что он главнее. Может, вы сами это уладите?

— Конечно, нет, это же ваши обязанности. Но, пожалуй, я могла бы с ними поговорить.

— Да, мисс.

Он проводил ее к машине. Обе команды встали «смирно», приветствуя ее. Она улыбнулась всем им.

— Доброе утро, друзья. Я рада видеть, что все вы так хорошо выглядите. Прошло столько времени!

Дабровски ответил за всех:

— Да, мисс Смит… и мы рады видеть, что вы так хорошо выглядите.

— Спасибо. — Она обвела всех взглядом. — Мне кое-что неясно… в той трагедии, которая повлекла за собой все остальное. Которая из команд была в машине в ту ночь, когда убили миссис Бранку?

Некоторое время все стояли молча. Затем ответил О'Нейл:

— В ту ночь дежурили Финчли и Шорти, мисс Смит.

— Тогда я должна поблагодарить вас и от миссис Бранки, и от себя. Хотя я знаю, что Дабровски и Фред действовали бы так же быстро и смело. — Она посмотрела на Финчли, затем на Шорти, на лице ее не было улыбки, но оно было спокойным. — Кто из вас отомстил за Юнис? Или вы оба?

— Это сделал Шорти, миссис… мисс Смит. Вручную. Одним ударом. Сломал ему шею.

Она посмотрела на Шорти — двухметрового, темнокожего, полтораста килограммов мускулатуры. В свободное от работы время он был мирским пресвитером.

— Шорти, я от всего сердца благодарю вас за Юнис Бранку…

(Я действительно очень ему благодарна, босс! Я об этом тоже только что узнала. Я была уже мертва, когда двери лифта открылись.)

…Если бы она была сейчас здесь, она бы отблагодарила вас… и не только за себя, но и за всех девушек, которых этот мерзавец уже не убьет. Я рада, что вы убили его на месте. Если бы дело пошло в суд, его бы могли уже выпустить на свободу. И он бы снова убивал.

До сих пор Шорти молчал, но тут сказал:

— Мисс Смит, Финч тоже приложил руку. Не могу с уверенностью сказать, кто из нас был первым.

— Это не имеет значения. Любой из вас четверых не пожалел бы своей жизни, чтобы защитить Юнис Бранку. Она знала это… и знает, где бы она сейчас ни была. Я знаю это, и шеф О'Нейл знает это. — Джоанна почувствовала, как на ее глаза набежали слезы. Она их не сдерживала. — Я… и все мы сожалеем, что она не осталась дома и не дождалась вас. Я знаю, что каждый из вас предпочел бы, чтобы умер он сам, а не она. Я прошу вас оказать мне честь и поверить, что я испытываю те же чувства. Шорти, вы помолитесь о ней сегодня ночью? За меня. Я не разбираюсь в молитвах.

(— Черт возьми, босс, я снова плачу.

— Тогда помолитесь за Шорти. Он все еще винит себя за непоправимое.)

— Обязательно, мисс. У меня для этого есть время ночью. Хотя… миссис Бранке этого не надо. Она сразу же отправилась на небо.

(— Именно так, босс. Хотя и не совсем так, как думает Шорти.

— Но мы ему не скажем. Ну как, я достаточно сказала?

— Думаю, что да.)

— Спасибо, Шорти, — проговорила Джоанна. — Тогда молитесь за меня, а не за Юнис. Как вы сказали, ее душе не нужны молитвы. — Она повернулась к О'Нейлу. — Шеф, мне надо в Гимбел.

— Слушаюсь, мисс. Хм… Финчли, в машину с обоими охранниками.

О'Нейл помог хозяйке сесть в машину, поднялась бронированная дверь, и огромный автомобиль выехал на улицу.

(— Джоанна, что, черт возьми, вы собрались покупать в Гимбеле?

— Кляп. Для вас. Я скоро изменю свой приказ. Юнис, где вы покупали одежду? Вы были самой изысканной девушкой в городе, даже когда вы были почти без одежды.

— Фи… я никогда не бывала без одежды; на мне были творения Джо. Джоанна, туда, где я делала покупки, вам не стоит заходить.

— Не понимаю почему.

— Иоганн еще мог бы туда пойти, но вы не можете: я ведь не могла одеваться в роскошных магазинах, я только слышала о них. Два таких магазина находятся в Гимбеле.

— Значит, туда мы и поедем… после. Я велю Финчли изменить маршрут .. а Фред будет сопровождать, а то он чувствует себя обделенным. Или нет. Фред будет сопровождать меня позже.)

Она нажала кнопку вызова.

— Финчли…

— Да, мисс?

— За своими хлопотами я забыла, что нам надо сделать еще одну остановку. Пожалуйста, отвезите Шорти и меня в Мейн.

— Мейн, ясно, мисс.

— Пожалуйста, скажите, чтобы Шорти повесил рацию на ремень; в том месте нет автостоянок. По крайней мере не было, когда я в последний раз была там. Когда же это было? Уже больше двух лет.

— Два года и семь месяцев, мисс. Вы, конечно, захотите взять с собой обоих охранников?

— Нет, они могут по очереди оставаться в машине. Если вам надо будет выйти, я хочу, чтобы они вас прикрыли.

— О, со мной все будет в порядке, мисс.

— Не спорьте со мной. Вы бы не стали спорить, если бы я была стариком Иоганном; я заверяю вас, что у мисс Джоанны Смит такое же ядовитое жало. Передайте приказ.

Она услышала, как он усмехнулся.

— Будет сделано, мисс Смит.

Когда машина остановилась, Джоанна прикрепила чадру, скрывающую ее лицо от любопытных. Шорти открыл дверь и помог ей выйти. На оживленном тротуаре Мейн-стрит Джоанна вдруг почувствовала себя беззащитной… ей придавало уверенности только то, что рядом был Шорти, башня из мускулов.

— Шорти, я ищу здание номер тысяча триста семь. Вы знаете, где это?

Она задала этот вопрос, чтобы он почувствовал себя полезным; она знала, где находится здание, поскольку оно ей и принадлежало.

— Конечно, мисс. Я хорошо знаю цифры. Буквы тоже… хотя целые слова мне трудно читать.

— Тогда пойдемте. Шорти, как же вы справляетесь со своей настоящей профессией? Вы же не можете прочитать Библию?

— Никаких проблем. Я пользуюсь говорящими книгами, а что касается Библии, я помню в ней каждое драгоценное слово.

— Превосходная память. Хотела бы я так.

— Это требует всего лишь терпения. Я выучил Библию в тюрьме. — Он добавил задумчиво: — Иногда я думаю, что мне следует научиться читать… но никак не найду времени.

(— Бедняжка, наверное, у него не было учителя, который мог бы его научить, босс.

— Никогда не следует прибегать к рациональным методам в том, что и без того хорошо отлажено, Юнис. Он нашел свой путь.)

— Спасибо, Шорти.

У нее не потребовали удостоверения личности при входе, да она и не могла бы его показать, поскольку ни удостоверения Иоганна Смита, ни Юнис Бранки у нее не было. Караульный заметил значок на форме Шорти, который был таким же, как и у него самого, открыл турникет и жестом пригласил проходить. Джоанна Юнис улыбнулась ему… и отметила для себя, что охрану здания следует укрепить: караульный должен был сфотографировать удостоверение Шорти и занести номер значка в свой журнал.

(— Босс, он не может со всеми проделывать эту процедуру. Ему приходится решать самостоятельно.

— Кто это там пищит?! Если в доме, где вы раньше жили, охрана была бы лучше, на вас бы не напали. Если мы не можем остановить насилие на улице, то мы должны стараться не впускать его в дома.

— Я не стану спорить, босс, дорогой… Я так волнуюсь.

— Я тоже. Кстати, эта вуаль здорово помогает.)

На двенадцатом этаже они пошли в крыло, занимаемое директором Евгенического фонда имени Иоганны Мюллер-Шмидт, доктором медицины X. С. Олсеном. Охранник пропустил их и вернулся к иллюстрированному журналу. Джоанна с удовлетворением отметила, что в комнате ожидания сидит достаточно много женщин. В своем последнем письме, посланном вместе с ежеквартальным чеком, она (Иоганн) в очередной раз инструктировала Олсена об официальной цели фонда: предоставление анонимных доноров всем женщинам, у которых есть разрешение иметь детей и соответствующие данные. Очевидно, ее письмо возымело действие.

— Подожди-ка здесь, Шорти; вон там есть видеоустановка.

Не обращая внимания на табличку «Заявления», она подошла к столу, отделяющему комнату ожидания от канцелярии, привлекла вялое внимание единственного мужчины в офисе и жестом подозвала его к себе.

— Что вы хотите, мадам? Если подать заявление, то пройдите в тот конец комнаты, предъявите удостоверение, заполните анкету и ждите. Вас вызовут.

— Я хочу увидеть директора, доктора Олсена.

— Доктор Олсен никого не принимает без предварительной записи. Скажите мне ваше имя, изложите суть дела, тогда, может быть, вас примет его секретарь.

Она наклонилась к нему и тихо сказала:

— Я должна увидеть директора. Скажите ему, что мой муж как-то узнал…

Служащий был ошарашен:

— Ваше имя?

— Не валяйте дурака. Просто скажите ему об этом.

— Хм… Подождите здесь. — Он вышел. Она ждала. Очень скоро он выглянул из-за боковой двери офиса и жестом подозвал ее к себе, затем провел ее по проходу мимо двери с табличкой: «Директор. Не входить» к соседней двери с табличкой: «Секретарь директора. Позвоните и ждите». Там он оставил ее с женщиной, которая была, как показалось Джоанне, похожа на учительницу Иоганна в третьем классе как внешностью, так и властными манерами. Женщина проговорила с холодом в голосе:

— Что еще за глупости? Покажите-ка для начала ваше удостоверение.

(— Босс, ударьте ее тремя пальцами в солнечное сплетение, и она упадет в обморок!

— Может быть, и придется. Но сперва я попробую свой способ.)

Джоанна ответила еще более холодным голосом:

— Это невозможно, мисс Перкинс. Как вы думаете, почему на мне вуаль? Вы сообщите директору обо мне или мне позвать полицию и корреспондентов?

Мисс Перкинс была ошарашена. Она встала из-за стенодеска и вошла в кабинет директора. Вскоре она вышла и со злостью сказала:

— Можете войти.

Когда Джоанна вошла, Олсен и не подумал встать навстречу.

— Мадам, вы выбрали весьма необычный способ привлечь мое внимание. В чем дело? Говорите самую суть.

— Доктор, разве вы не предлагаете даме сесть?

— Конечно, если это дама. Но вы приложили некоторые усилия, чтобы поставить это под сомнение. Говорите, или я попрошу вас покинуть мой кабинет.

(— Босс, вы заметили: он взглянул на микрофон? Эта старая мышь в соседней комнате записывает каждое слово.

— Я это предполагал, Юнис. Поэтому мы не станем говорить все сразу.)

Джоанна подошла вплотную к столу директора, отстегнула чадру и откинула ее к левому плечу.

Раздражение на лице доктора сменилось удивлением. Он сразу узнал ее. Джоанна Юнис наклонилась к столу, выключила микрофон и тихо сказала:

— Есть еще что-нибудь записывающее? Стены звуконепроницаемы? А двери?

— Мисс…

— «Мисс» — это вполне достаточно. Вы теперь предложите мне сесть? Или мне уйти и вернуться со своим адвокатом?

— Пожалуйста, пожалуйста, садитесь, мисс.

— Спасибо. — Джоанна подождала, пока он встал и подвинул стул в положение «для почетных гостей», рядом со своим. Она села.

— Теперь скажите вот что: нас действительно никто не слышит? Если нас прослушивают, а вы скажете, что нет, мне это все равно в конце концов станет известно… и я предприму определенные шаги.

— Хм… нас никто не подслушивает. Но подождите минутку. — Он встал, подошел к двери в комнату секретаря и закрыл замок-задвижку.

— Теперь, мисс, скажите мне, в чем дело.

— Скажу. Во-первых, в дополнение к моему первоначальному вкладу я посылала вам ежеквартальные чеки. Вы получали их, пока я была без сознания?

— Хм… один чек опоздал. Я ждал шесть недель, затем написал мистеру Саломону и объяснил, какой у вас был заведен порядок. Он, вероятно, проверил документы, и вскоре после этого мы получили чек сразу за два квартала и письмо, в котором говорилось, что он будет и дальше высылать деньги в соответствии с заведенным вами порядком. А у вас какие-нибудь сложности?

— Нет, доктор. Фонд и впредь будет получать мои субсидии. Позвольте добавить, что попечители… в основном… довольны вашей работой.

— Приятно слышать. И вы пришли только для этого? Чтобы сказать мне это?

— Нет, доктор, теперь мы подходим к цели моего визита. Вы уверены, что нас никто не слышит? Позвольте вам сказать, что ответ на этот вопрос гораздо важнее для вас, чем для меня.

— Мисс… Хм… Да, мисс, я уверен.

— Хорошо. Я хочу, чтобы вы сходили в холодильник, взяли донацию 551-20-0052

— я пойду с вами, чтобы проверить номер — и оплодотворили меня этой донацией. Немедленно.

Лицо доктора выразило крайнее удивление. Затем он восстановил свой профессиональный апломб и сказал:

— Мисс… это невозможно.

— Почему? По уставу, который я сама же и написала, целью фонда является предоставление спермы донора квалифицированным женщинам по их запросу, бесплатно и негласно. Как раз этого я и хочу. Если вы хотите сначала провести осмотр, я готова. Если вы хотите знать, есть ли у этого тела разрешение иметь детей, то могу заверить вас, что есть, хотя вы и знаете, что штраф за нелицензированную беременность для меня ничего не значит. В чем дело? Или надо так долго готовить сперму, что и дня не хватит?

— О нет. Мы можем разогреть и подготовить сперму за полчаса.

— Тогда и оплодотворите меня через полчаса.

— Но, мисс… разве вы не понимаете, какие неприятности я могу навлечь на себя?

— Какие такие неприятности?

— Ну… я слежу за новостями. Иначе бы я вас не узнал. Как я понимаю, не прояснен еще вопрос о вашей личности…

— Ах, вот оно что. Доктор, вы когда-нибудь играли на скачках?

— Да. А что?

— Если нас действительно никто не подслушивает, то никаких неприятностей у вас не может быть. Но в жизни каждого человека наступает момент, когда ему приходится сделать ставку. Для вас этот момент наступил сейчас. Вы должны поставить на какую-нибудь лошадь, и вы не можете уклониться от ставки. Вы выиграете или проиграете. Как вам известно, все попечители этого заведения

— мои марионетки, а я — основатель. Позвольте мне предсказать, что может случиться. Очень скоро этот глупый вопрос о моей личности будет улажен и появится настоящий Иоганн Себастьян Бах Смит. Тогда пожертвования в пользу фонда удвоятся. Удвоится и жалованье директора. Если вы поставите на нужную лошадь, вы так и будете директором. Если ошибетесь — останетесь без работы.

— Вы мне угрожаете?!

— Нет. Пророчествую. Старый Иоганн Себастьян Бах Смит был седьмым сыном седьмого сына и родился в сорочке; у него был дар предвидения. Как бы вы ни поставили, пожертвования будут удвоены. Но только вы и я будем знать, что было сделано сегодня.

— Хм… но надо уладить кое-какие формальности. У меня действительно есть право дать разрешение любой совершеннолетней женщине получить донорскую сперму, если я удовлетворен ее данными… и я должен сказать, что я вполне удовлетворен вашими. Тем не менее существуют установленные порядки, должны вестись записи.

(— Он готов, босс. Спойте ему ту же песенку под другую мелодию.

— Юнис, денежную взятку следует давать лишь в крайнем случае. Посмотрим, может, он и так согласится.)

— Никаких записей, — сказала Джоанна. — Просто сделайте мне личное одолжение, а я надену чадру и уйду.

— Но, мисс… сам я не провожу оплодотворения. Здесь есть штатные врачи, которые осуществляют подобные операции. При этом им помогают медсестры. Им покажется странным, если не будет никаких записей. Очень странным.

— Никаких медсестер. Никаких помощников. Только вы. Вы же доктор медицины, специалист по генетике и евгенике. И если вы не можете этого сделать… значит, у вас недостаточная квалификация, чтобы возглавлять это заведение… и попечителям с сожалением придется принять это к сведению. Кроме того, я пойду с вами, проверю номер донации… и буду стоять рядом с вами, пока вы не введете ее в меня. Мы понимаем друг друга?

Доктор вздохнул.

— Когда-то мне казалось, что нет ничего труднее обычной медицинской практики! Кстати, мы не можем быть уверены, что ввод спермы донора обязательно приведет к оплодотворению.

— Если нет, я снова приду через двадцать восемь дней. Доктор, перестаньте упрямиться. Или ставьте на другую лошадь, и я уйду. Я обойдусь без сцен и сейчас, и потом. Достаточно моего пророчества.

Она встала.

{— Ну, Юнис, сломается он или нет?

— Не могу угадать, дорогая. Он видел столько женских попок, что устал от них. Я не могу ничего предположить.)

Олсен встал.

— Вам потребуется утепленный костюм.

— Хорошо.

— Он должен не только предохранять вас от холода, но и полностью скрывать от любопытных глаз. Я держу один такой костюм про запас для особо важных персон.

— Думаю, меня можно классифицировать и так, — сухо ответила Джоанна.

Через сорок минут доктор Олсен сказал:

— Посидите так еще одну минуту. Я надену датский колпачок на шейку матки для предохранения спермы донора.

— Зачем, доктор? Я думала, что это служит для контрацепции.

— Как правило. Колпачок будет также служить и для этой цели… то есть я хотел сказать, что некоторые наши клиенты желают предохраниться от возможного оплодотворения из другого источника. Но в вашем случае целью установки этого временного барьера является необходимость удостовериться, что сперма донора вас оплодотворит. Надо дать этим ребяткам шанс достичь цели и не позволить им вернуться назад. Вы меня понимаете? Не снимайте колпачок до завтра… а если и передержите — ничего страшного. Вы знаете, как его снимать?

— Если я не смогу сама, я позову вас.

— Как вам будет угодно. Если у вас не прекратятся месячные, мы можем попытаться еще раз через четыре недели.

Доктор Олсен опустил подколенные опоры и подал ей руку. Джоанна встала с кресла и поправила юбку. Она чувствовала себя немного смущенной, но была счастлива.

(— Юнис, дело сделано!

— Да, босс. Да, мой любимый босс!)

Доктор Олсен помог ей надеть накидку.

— Доктор, не беспокойтесь об этих скачках.

— Я и не беспокоюсь, — улыбнулся он. — Хотите знать почему?

— Да, пожалуйста.

— Хм… Если вы помните, я несколько раз встречал Иоганна Смита… мистера Иоганна Смита.

— Одиннадцать раз, насколько я помню, сэр, включая частное собеседование, когда доктор Эндрюс назначил вас своим преемником.

— Да, мисс Смит. Я никогда не забуду это собеседование. Мисс, может быть, есть какие-нибудь правовые сложности в установлении вашей личности, но в моем сознании их нет. Я не думаю, чтобы какая-нибудь девушка вашего физиологического возраста смогла имитировать сержантские манеры мистера Иоганна Смита.

— Ого!

— Что правда, то правда.

— Доктор Олсен, мне довольно трудно привыкнуть к новому полу. К счастью для нас обоих, вы смогли различить Иоганна Смита за этим лицом. Но черт возьми, сэр! Я должна приобрести манеры, подобающие моему новому телу. Навестите меня, скажем, недели через три, когда я надеюсь получить приятые новости… и я покажу вам, что я могу изобразить настоящую леди, если постараюсь. Приходите на чай. Мы обсудим, как можно расширить работу фонда при удвоенных пожертвованиях.

— Мисс Смит, я сочту за честь посетить вас в любое удобное для вас время. По любому поводу. Или без повода.

(— Ого! Эй, Юнис, вы, помнится, говорили, что он устал от женских попок?

— Да, говорила, но наша попка на редкость симпатичная, Джоанна, даже в таком ракурсе. Поцелуете его?

— Юнис, неужели вы не можете обойтись безличностно хотя бы с одним мужчиной?

— Я не знаю, никогда не пробовала. О, не упрямьтесь. Он был сущей овечкой.

— Теперь вы будьте такой же овечкой… давайте поскорее уберемся отсюда.)

Доктор помог ей застегнуть накидку; когда он это делал, их головы оказались рядом. Она повернулась к нему и улыбнулась. Она увидела, что он решился. Она не увернулась и не отпрянула, когда их губы встретились… но не обняла его и позволила себе быть чуть неловкой и несколько напряженной.

(— Близняшка! Не дайте ему снова уложить нас в это кресло… пусть лучше воспользуется кушеткой.

— Обойдемся без этого, Юнис. Умолкните!)

Вся дрожа, Джоанна оторвалась от доктора и пристегнула чадру.

— Спасибо, доктор. Видите, я могу быть приятной девушкой, если постараюсь. Как мне попасть в комнату ожидания, не проходя мимо мисс Перкинс?

Глава 18

Через несколько минут Шорти помог ей сесть в машину, закрыл дверь и забрался в передний отсек.

— Район Гимбел, мисс Смит?

— Да, пожалуйста, Финчли.

Когда они приехали в Гимбел, Джоанна в сопровождении Фреда направилась в магазин «Мадам Помпадур». Поскольку она пришла с собственным телохранителем, управляющий тут же обратил к ней все свое внимание. Конечно он был не мадам Помпадур, хотя его прическа напоминала о временах славной маркизы, а манеры и жесты вполне соответствовали прическе.

(— Юнис, вы уверены, что это то самое место?

— Конечно, босс. Подождите, сейчас вы увидите, какие у них здесь цены!)

— Чем могу служить, мадам?

— Здесь есть комната для просмотра моделей?

— Конечно, мадам. Хм… а комната ожидания там, где…

— Телохранитель останется со мной.

Лицо управляющего приняло обиженное выражение.

— Как вам угодно, мадам. Если вы соизволите пройти за мной…

(— Юнис, мы пойдем за ним?

— Придется, близняшка. Идите за ним… хм… или за ней.)

Наконец Джоанну усадили в кресло перед невысоким длинным подиумом, Фред стоял навытяжку позади. В комнате было тепло, она расстегнула накидку и откинула капюшон, но чадру не сняла. Затем, порывшись в своей сумочке, она достала листок с цифрами.

— У вас есть манекенщица, которая подходила бы под эти размеры?

Управляющий посмотрел на цифры: рост, вес, бюст, талия, плечи.

— Это ваши размеры, мадам?

— Да, но если у вас нет такой манекенщицы, то у меня есть размеры моей подруги, которой я хотела бы купить что-нибудь симпатичное и экзотическое. У нее рыжие волосы, бледная кожа и зеленые глаза. — Джоанна переписала размеры Винифред с записей, которые обе они вели, делая упражнения.

— С этим проблем не будет, мадам, но в вашем случае позвольте мне предложить вам услуги Шарлотты. Она большой художник и может скроить наряд по этим размерам или непосредственно на вас.

— Не беспокойтесь. Я куплю готовые изделия. Если вообще что-нибудь куплю.

— Как будет угодно мадам. Позвольте мне задать вам один вопрос? Мадам пользуется париками?

— Если я буду носить парик, он будет цвета моих волос. Исходите из этого.

(— Юнис, я что, должен купить парик?

— Будьте терпеливы, босс. Пусть волосы отрастут. Парики трудно чистить. И они всегда отвратительно пахнут.

— Тогда мы не станем их носить.

— Вы умница, босс. Мыло и вода — самый лучший сексуальный возбудитель.

— Я всегда считал именно так. Девушка должна пахнуть девушкой.

— Вы пахнете именно так, дорогая. Это у вас от природы.)

— У мадам красивый оттенок волос. А теперь, поскольку мадам дала понять, что у нее мало времени, может быть, ей будет удобно передать свою кредитную карточку в нашу бухгалтерию, пока я приведу модельерш?

(— Осторожней, босс!

— Не беспокойтесь, дорогая.)

— Я пользуюсь кредитными карточками с разными именами. Такими как Мак-Кинли, Франклин, Грант или Кливленд. — Джоанна достала из кошелька веер бумажных купюр. — Вот моя кредитная карточка.

Управляющий с трудом подавил свой испуг.

— О Боже, мы никогда не требуем от наших клиентов платить наличными!

— Я старомодна.

Лицо управляющего приняло какое-то болезненное выражение

— О, но в этом нет необходимости. Если мадам предпочитает не пользоваться своим общим кредитным счетом — это ее право! Мадам может открыть частный счет в нашем магазине, это займет всего несколько минут. Если мадам даст мне свое удостоверение…

— Минутку. Вы можете прочитать, что здесь написано мелкими буквами? — Джоанна указала на банкнот с портретом президента Мак-Кинли. — «Этот банкнот является законным платежным средством для официальных и частных расчетов». Я не хочу, чтобы мое имя попало в ваш компьютер. Я плачу наличными.

— Но, мадам, наша бухгалтерия не принимает наличные! Я не уверен, сможем ли мы сделать исключение.

— Ну что ж. Я не хочу причинять вам неудобства. Фред!

— Да, мисс?

— Отвезите меня в «Ля Бутик».

На лице управляющего отразился ужас.

— Ради Бога, мадам! Я уверен, что мы сможем это уладить. Одну минутку. Я переговорю с нашим бухгалтером.

Он поспешно вышел, не дожидаясь ответа.

(— К чему столько беспокойств, босс? Я ведь покупала вам разные вещи по вашему личному расходному счету. И Джейк сказал, что мы можем им пользоваться.

— Юнис, я презираю эти глупые компьютеры с тех пор, как меня облапошил один книжный клуб. Но не подумайте, что я упрямлюсь. Еще не пришло время говорить, кто мы такие. Позже, когда закончится суд, мы откроем счет на имя Сюзанны Джоунз для личных покупок. Если, конечно, мы еще когда-нибудь поедем за покупками. Это так утомительно.

— Да нет же! Это сущее удовольствие! Вы сами увидите, близняшка. Но помните, я могу наложить вето на любое ваше решение по этому вопросу, пока вы не начнете разбираться в тряпках.

— Перестаньте меня пилить, маленькая пила.

— Кого это вы называете пилой, вы, беременная кенгуриха?

— Вы довольны, дорогая?

— Я счастлива, босс! А вы?

— Тоже. Хотя все это было совсем не романтично.

— Напротив! Теперь у нас будет ребенок от вас!

— Перестаньте сентиментальничать.

— Вы сами сентиментальничаете.

— Может быть, мы оба сентиментальничаем. А теперь замолкните. Он идет.)

Лицо управляющего расплылось в улыбке.

— Мадам! Наш бухгалтер говорит, что мы можем принять и наличные!

— Думаю, что Верховному суду будет приятно это услышать.

— Что? О! Мадам шутит. Конечно придется заплатить на десять процентов больше из-за…

— Фред! В «Ля Бутик».

— Ради Бога, мадам! Я указал ему на то, что это очень несправедливо… и нашел как разрешить этот вопрос!

— Да?

— Правда, мадам. Все, что вы захотите купить, я оплачу со своего счета, а вы заплатите мне наличными. Нет проблем. Я буду только рад это сделать. В моем банке наличные можно поместить без проволочек.

(— Смотрите в оба, босс: он надеется получить от нас жирные чаевые.

— Если он сможет показать нам что-нибудь подходящее, он получит. Деньги для нас не имеют значения, Юнис. Мы все равно не можем избавиться от этого барахла. Забудьте о нем и помогайте мне тратить деньги.

— Хорошо. Но мы будем покупать только в том случае, если нам обеим понравится.)

Следующие два часа Джоанна тратила деньги… и поражалась дороговизне женских нарядов. Но она подавила в себе здравый смысл и прислушивалась только к внутреннему голосу.

(— Нет, это не подойдет, близняшка… оно красивое, но мужчинам не понравится.

— А как насчет этого, Юнис?

— Может быть. Пусть она пройдет в нем еще раз, а затем сядет. Посмотрим, как будут выглядеть ее ноги.

— А вот снова идет «Вини», Юнис, она на самом деле рыжая?

— Вероятно, на ней парик, но это не имеет значения: ее фигура — почти точная копия Вини. Пожалуй, это подойдет нашей Вини. Близняшка, давайте посмотрим, что у них есть из фасонных трусиков. Для рыжеволосой подойдут зеленые. У Вини должен быть хотя бы один наряд, предназначенный исключительно для ее нового дружка.

— Хорошо, сделаем подарок Бобу. Как вы думаете, дорогая, кто он?

— Не имею ни малейшего представления. Да и зачем нам это знать? Я лишь надеюсь, что он относится к ней лучше, чем Пауль.)

— Мистер Дюваль, у вас есть что-нибудь экзотическое из трусиков для рыжеволосой? Я думаю, зеленого цвета. И интересно было бы взглянуть на подходящие по фасону лифчики. Что-нибудь симпатичное — интимный подарок для невесты.

(— Для невесты?

— Ну надо же как-то помочь Вини стать невестой… и заодно отвлечем кое-кого от мысли, что я покупаю это для своей партнерши.

— Какая разница, что он подумает?)

— Что-нибудь с драгоценными камнями? С изумрудами?

— Я бы не хотела, чтобы мою подругу ограбили и сняли с нее свадебный подарок. И не хочу покупать слишком дорогие вещи, которые не по карману ее жениху. Думаю, что это дурной тон.

— Что ж, у нас есть гарнитур с искусственными изумрудами. Он такой же красивый, и цена вполне умеренная. Йола, дорогая, пойдемте со мной.

Размотав еще несколько тысяч долларов, Джоанна остановилась. Она проголодалась и по своему долгому опыту знала, что в ее подсознании желание есть ассоциировалось с бедностью. Эти условные связи установились еще в тридцатые годы. При этом у нее исчезало желание сорить деньгами.

Она отослала Фреда за Шорти, чтобы тот помог донести покупки, и заплатила чудовищную сумму по счету.

(— Юнис, где мы будем есть?

— В этом районе есть ресторан, босс.

— О нет, черт возьми! Я не могу есть через чадру. Вы знаете, что получится, если я ее сниму. Кто-нибудь из тех, кто смотрел вчера видео, узнает нас. И газетчики налетят быстрее, чем мы успеем сказать, чтобы бифштекс был слегка недожарен.

— Ну… а как насчет пикника?

— Замечательно! Вам еще одно очко за сообразительность. Но куда мы поедем? Пикник на траве, с деревьями вокруг и муравьями в салате — это не плохо, если я смогу снять эту вуаль… но есть ли поблизости такое место? Чтобы мы не умерли от голода прежде, чем туда доедем.

— Я не знаю, босс. Но Финчли наверняка знает.)

Финчли действительно знал такое местечко. Шорти послали в магазин «Есть хочу» в этом же районе.

— Покупайте на шесть человек, Шорти, и не смотрите на цены, — велела Джоанна. — Будьте расточительным. Но обязательно купите картофельный салат и пару бутылок вина.

— Одной достаточно, мисс. Я не пью — вино расслабляет. Финчли тоже никогда не пьет за рулем.

— О Шорти, не мелочитесь. Я сама могу выпить целую бутылку… а вы завтра помолитесь за мою грешную душу. Но сегодня особенный день — мой первый день на свободе!

(— Совсем особенный, любимая.

— Совсем-совсем особенный, босс.)

Они выехали на объездную дорогу и помчались на юг по экспресс-шоссе со скоростью триста футов в секунду. Финчли перешел на эту скорость только после того, как Джоанна надела ремни безопасности и аварийную сетку. Пятьдесят миль растаяли за пятнадцать минут, и Финчли сбавил скорость. За все время пути в них ни разу не выстрелили, даже в том месте, где шоссе огибало кратер.

— Финчли, могу я наконец выбраться из этого дурацкого кокона?

— Да, мисс. Но оставьте на всякий случай ремень безопасности. Здешние водители — настоящие ковбои.

— Хорошо. Но как только его можно будет снять, сразу же скажите мне.

(— Юнис, этот так называемый инженер, который разработал так называемый ремень безопасности, не думал о женщинах!

— Босс, вы надели ремень по-мужски. Естественно, он зажал вам сосок. Подвиньте нижнюю часть поближе и сместите верхнее крепление, когда мы остановимся; так прикрепляли ремень, когда меня возили в этой машине. Какой-то мужчина пользовался машиной с тех пор, как меня возили на ней в последний раз.

— Наверное, Джейк, когда его машина была не в порядке. Дорогая, сколько же мне предстоит еще узнать о том, как быть женщиной, прежде чем я перестану спотыкаться на каждом шагу.

— Очень много. Но вы быстро учитесь, босс. И если понадобится, я вас подстрахую.

— Дорогая, эта местность не подходит для пикника. Может быть, Финчли заблудился?)

Они проехали через массивы «спальных» районов — обнесенные стеной частные владения, многоэтажные дома. Деревья были чахлыми, трава редкой, а кондиционер машины по-прежнему воевал со смогом.

Но это длилось недолго. Финчли повернул в переулок, и вскоре по обе стороны дороги показались фермерские хозяйства. Джоанна заметила, что одно из них принадлежит ей, и тут же поправила себя: не ей, а филиалу «Смит энтерпрайзис», которым она больше не управляла.

Тем не менее, она обратила внимание на то, что охранник на угловой башне не спит, стальной забор прочен, высок и обнесен колючей проволокой и сигнальной нитью. За всем чувствовался хороший уход. Но они проехали это хозяйство так быстро, что она даже не заметила, что там выращивается. Впрочем, какая разница? Иоганн никогда не пытался управлять этой частью своих владений : он знал, что в этой области он был некомпетентен.

(— Юнис, что мы там выращиваем?

— Джоанна, я не могла увидеть, поскольку вы не посмотрели.

— Извините, дорогая. Говорите мне, если хотите, чтобы я что-нибудь сделал.

— Хорошо. Кажется, здесь выращивают севооборотную культуру. Эта почва так долго эксплуатировалась, что теперь с нею надо обращаться аккуратно.

— А что будет, когда почва больше не будет родить?

— Мы умрем от голода. Что же еще? Но прежде ее застроят домами.

— Юнис, это должно когда-нибудь прекратиться. Когда я был ребенком, я жил в городе, но меньше чем за час мог дойти до зеленых полей и невырубленных лесов. Леса были такие дремучие, что я мог разыгрывать из себя Тарзана и лазать по деревьям без одежды. Даже мальчик, живущий в Нью-Йорке, имея пять центов, мог доехать до ферм и лесов быстрее, чем я пешком из своего города.

— Это кажется невероятным, босс.

— Я знаю. Нам потребовались быстрая машина и профессиональный водитель, чтобы сделать то, что я раньше делал запросто, сам, босиком. К тому же это не настоящая сельская местность; это фабрика на открытом воздухе с начальниками цехов, часами работы, налогами и отходами. Все эти сливные колодцы и свалки приводили к забастовкам. Но виновных оправдывали. Эти колодцы и свалки являются рассадниками болезней. Да, раньше было куда лучше… Куда мы пойдем теперь?)

Внутренний голос не ответил. Джоанна подождала.

(— Юнис?

— Босс, я не знаю!

— Извините, я лишь проверил, слышите ли вы меня. Юнис, всю свою жизнь я старался как можно лучше распоряжаться тем, что у меня есть. Черт возьми, даже мой «дом из слоновой кости» многих спас от безработицы. Но с каждым годом положение ухудшалось. И я начал утешать себя мыслью, что меня уже не будет, когда все окончательно развалится. А теперь, похоже, я буду при этом. Поэтому я и спрашиваю себя:

«Куда же идти дальше?» И не знаю ответа.

— Босс!

— Что, дорогая?

— Я тоже все это видела, когда ехала со своей фермы в Айове в большой город. И у меня зародилось что-то вроде плана. Я знала, что когда-нибудь вы умрете, я не могла этого не знать, и я думала, что когда-нибудь я надоем Джо… без детей, без возможности их иметь. К тому же когда-нибудь мне пришлось бы расстаться с той замечательной работой, которая давала нам все, что было необходимо для Джо. Я ценила Джо, однако никогда не забывала, что он в любое время мог оставить меня. Поэтому я строила планы и копила деньги… Луна!

— Луна? Послушайте, это же замечательная идея! Сесть на корабль «Пан Америкэн» и сделать это до того, как наш животик станет таким большим, что уже не сможет пролезть через люк. Что скажете на это, маленький чертенок?

— Как хотите.

— Вы, кажется, не рады?

— Я не против, босс. Но я откладывала деньги не на туристический полет. Я хотела попасть в списки и пройти конкурсные экзамены… и оплатить разницу, поскольку у меня нет навыков работы по специальностям, нужным на Луне. Я хотела остаться жить на Луне. Навсегда.

— Черт возьми! Вы думали об этом и ни разу не сказали?

— Зачем говорить о неопределенном? Я не собиралась делать этого, пока я была нужна вам или Джо. Но у меня была серьезная причина. Я говорила вам, что у меня есть разрешение на трех детей?

— Да, конечно. Я узнал об этом, как только вы поступили ко мне на работу.

— Три — это большая квота, босс. Женщина могла бы гордиться этим. Но я хотела больше.

— Что ж, теперь вы можете себе это позволить. Штрафы для вас — не проблема, хотя их снова увеличили и сделали прогрессивными. Юнис, если вы хотите иметь детей, это будет только началом.

— Дорогой босс, давайте сначала посмотрим, что у нас получится с этим первым. Я знала, что не смогу платить штрафы… а на Луне нет ограничения рождаемости. Им нужны дети. Кажется, мы приехали.)

Финчли повернул к магазину «Агропродукты, инк». Джоанна oтметила про себя, что эта компания составляет им конкуренцию. Машина остановилась так, чтобы не закрывать въезд в ворота. Финчли вышел и направился к посту охраны. Он припарковался под таким углом, что Джоанне не было видно, что там происходит — броня, отделяющая ее от кабины управления, загораживала вид.

Финчли вернулся, и машина проехала в ворота.

— Мисс Смит, меня просили ехать не быстрее двадцати миль в час, так что теперь можно обойтись без ремней безопасности.

— Спасибо, Финчли. Сколько вы дали им на лапу?

— О, сущие пустяки, мисс.

— Да? Я надеюсь увидеть эту сумму в недельном отчете О'Нейла. Если ее там не будет, мне придется еще раз вас спросить.

— Она там будет, — ответил водитель, — но я еще не знаю, сколько это будет в конечном итоге. Придется еще остановиться около административного здания, чтобы нас пропустили через задние ворота туда, где у вас будет пикник.

— Где у нас будет пикник…

Джоанна задумалась. Ей было неприятно, что пришлось совать взятку, поскольку ее статус основного конкурента, хотя и в отставке, давал ей по протоколу право на гораздо более почтительное к себе отношение. Но она не предупредила о своем визите, чего требовали правила хорошего тона, чтобы дать конкуренту время навести блеск. Промышленный шпионаж нельзя по-настоящему вести на высшем уровне.

— Финчли, вы сказали охраннику, кого вы везете?

— О нет, мисс! — Финчли, казались, был сильно удивлен вопросом. — Но он проверил права, хотя я и сказал ему, что это ваша машина… об этом лучше говорить сразу. У него все равно есть список всех бронированных машин в Штатах, такой же, как у меня. Я сказал, что везу гостей мистера Саломона… намекнул, что это пара больших шишек с побережья, которые хотят устроить пикник в безопасном месте. В общем-то, кроме имени мистера Саломона, я ему ничего не сказал. Я правильно сделал?

— Просто замечательно, Финчли.

(— Юнис, я чувствую себя каким-то преступником, находясь в этой машине и скрывая свое имя. Довольно гадкое ощущение.

— Взгляните на это с другой стороны, босс. Вы знаете, кто вы. Но публика не знает, несмотря на вчерашний идиотский карнавал. Мне кажется, лучше оставаться гостем Джейка… ведь это почти правда.

— Мне все равно кажется, что я должен сказать свое имя здешнему управляющему. Но не узнает ли об этом еще кто-нибудь? Или, вернее, как скоро об этом узнают?

— Через полчаса. Как раз достаточно для того, чтобы какой-нибудь клерк успел позвонить в газету. Сейчас же прилетит вертолет с репортерами. Затем кто-нибудь их этих репортеров попытается взять у вас интервью через громкоговоритель, поскольку наши парни не дадут ему спуститься на землю.

— Отличный пикник!

— Если же он все-таки спустится на землю, Шорти и Фред накинутся на него и раздерут на части, причем каждый из них постарается сделать это первым. Они рьяны. Очень рьяны. Босс, может быть, вы не заметили, но, хотя они и называют вас «мисс Смит», они обращаются с вами точно так, как они обращались со мной. Мозгом они понимают, что вы — это вы… но нутром чувствуют, что вы — это я.

— Это недалеко от правды, Юнис. Поскольку мозг мой, а нутро — ваше.

— Босс, мне это нравится. Мы первые в истории сиамские близнецы с одной головой. Но не все внутри меня мое. Там есть одна частичка более подвижная, чем другие… И она — Иоганн, а не Джоанна и не Юнис. Если она доберется до финишной черты, она станет более важной, чем мы обе вместе.

— Моя любовь, вы сентиментальны.

— Да, я почти что плакса, босс. И вы тоже.

— Nolo contendere. Когда я думаю о том, что Иоганн и Юнис, оба мертвые, соединились в Джоанне, чтобы сделать ребенка, я теряю контроль над собой и хочу плакать.

— Лучше не начинать, Джоанна, машина останавливается. Босс, сколько времени нужно сперматозоиду, чтобы дойти до цели? Я знаю, что ему приходится пройти несколько дюймов, чтобы добраться до яйцеклетки, но как быстро он плывет?

— Не знаю, дорогая. Давайте оставим эту затычку на месте еще пару дней. Дадим этому маленькому ублюдку все шансы. Вы знаете, как снимать колпачок? Или нам придется обратиться к доктору? Но не следует вмешивать сюда Вини.

— Босс, я устанавливала и снимала их столько раз, что могу проделать это даже во сне. Я износила этих резиновых бамперов больше, чем иные девушки изнашивают обуви.

— Хвастовство. Бахвальство.

— Самую малость, босс, дорогой. Я говорила вам, что я всегда была готова к беременности. Поэтому мне приходилось предохраняться. А половую жизнь я вела постоянно, многие годы, а если и пропустила когда денек, то не по своей вине. Я поняла свое предназначение, когда была еще девочкой-скаутом без грудей.)

Финчли вернулся в машину.

— Мисс…

— Да, Финчли?

— Управляющий шлет вам привет и говорит, что гости советника Саломона — почетные гости для «Агропродукта». Обошлось без взятки. Но он спросил, не взял ли денег охранник у главного входа. Я сказал, что нет. Правильно?

— Конечно, Финчли. Зачем нам доносить на чужих служащих?

— Я не думаю, что он мне поверил, но расспрашивать больше не стал. Он пригласил вас обоих — он думает, что вас двое, а я его не разубеждал — остановиться и выпить коньяку или кофе на обратном пути. Я сказал ему, что вы, может быть, остановитесь, а может и нет.

— Спасибо, Финчли.

Они проехали по территории фермы, подъехали к еще одним охраняемым воротам. Фред вышел из машины, нажал кнопку вызова и переговорил с охраной. Ворота раскрылись. Машина проехала в них, и вскоре они остановились. Финчли выгрузил провиант и подал руку Джоанне Юнис.

Она посмотрела вокруг

— О! Как красиво! Я и не знала, что есть еще такие уголки!

Местечко было красивым по-простому. Небольшая речушка, прозрачная и, очевидно, незагрязненная, извивалась в низких берегах. Вокруг нее росли деревья и кустарники, но немного. Травяной ковер заполнял промежутки между ними. Трава была невысокая — вероятно, здесь было пастбище. По голубому небу были разбросаны кучевые облака, а солнечный свет был желтым и приятно теплым.

(— Юнис, правда здесь здорово?

— Хм… Похоже на Айову, когда лето еще не в полном разгаре.)

Джоанна Юнис сняла сандали и бросила их в машину поверх накидки. Пошевелила пальцами ног.

— О, чудесно! Я не ходила босиком по траве уже больше двадцати лет. Финчли, Шорти, Фред, вы трое! Если Бог наделил вас частицей разума, то вы разуетесь и доставите удовольствие своим ногам.

(— Юнис, неужели Айова по-прежнему такая красивая?

— Частично, дорогой. Но она быстро населяется. Возьмите, к примеру, то место, где мы жили, между Де-Мойном и Гринелем. Когда я была ребенком, там были одни фермы. Но к тому времени, как я ушла из дома, у нас было больше знакомых среди новичков, чем среди старых соседей. Там тоже начали строить большие дома.

— Ужасно, Юнис, эта страна доразмножается до своей гибели.

— Для только что забеременевшей девки у вас странное отношение к воспроизводству рода человеческого, близняшка. Видите то травянистое место у изгиба реки?

— Да, а что?

— Так… Будит во мне кое-какие воспоминания… оно похоже на берег реки в Айове, где я потеряла свою пресловутую невинность.

— Ха! Отличное место для этого. Вы сопротивлялись?

— Близняшка, вы шутите надо мной? Наоборот, я помогала.

— Было больно?

— Не так сильно, чтобы испортить удовольствие. Босс, дорогой, я знаю, как было в ваше время. Но теперь никто не беспокоится о сохранности гимена. Умные матери следят за тем, чтобы у их дочерей его удалили хирургически. А некоторые теряют его постепенно и даже сами не знают, куда он подевался. Девушки, которые при этом кричат что есть мочи и истекают кровью, как поросята, когда их режут, сегодня редкость.

— Младенец, я должен вас поправить. Не произошло никаких особенных изменений. Просто теперь люди более открыты в таких вопросах. Как вы думаете, вода достаточно теплая, чтобы плавать?

— Достаточно, босс. Но как узнать, чистая ли она? Кто знает, что там у них вверх по течению…

— Юнис, вы просто маменькина дочка. Кто не рискует, тот не выигрывает.

— Это было верно вчера… но сегодня мы — будущая мама. Этот журчащий ручеек, может быть, отравлен тысячей ужасных химикатов.

— О… черт! Если бы он был загрязнен, то здесь была бы табличка, говорящая об этом.

— В месте, в которое можно проехать только через несколько постов охраны? Спросим Финчли. Может быть, он знает.

— А если он скажет, что вода загрязнена?

— Тогда мы все равно будем купаться. Босс, вы же сами сказали: кто не рискует, тот не выигрывает.

— Хм… если он скажет, что вода заражена, то я пас. Как вы заметили, дорогая, теперь на нас лежит большая ответственность. Пойдемте есть. Я голоден.

— Неужели? Я уж начала думать, что вы бросили гадкую привычку есть.)

Джоанна Юнис повернула к машине и остановилась удивленная, увидев, что Шорти накрывает походный столик на одну персону.

— Что это такое?

— Ваш обед, мисс.

— Пикник… на столе?.. Вы хотите, чтобы муравьи умерли с голода? Все это должно быть на траве.

Шорти был огорчен.

— Как скажете, мисс.

(— Джоанна! На вас нет трусиков. Если вы сядете на землю, вы шокируете Шорти… и развлечете остальных.

— Вы испортили мне все удовольствие. Ладно.)

— Ну, раз уж стол накрыт, Шорти, оставьте его. Но накройте еще на троих.

— О, мы поедим в машине, мисс. Мы так привыкли.

Она топнула ножкой.

— Шорти, если вы оставите меня одну за столом, я отправлю вас домой. Чья это была идея? Финчли? Финчли, идите сюда!

Через несколько минут все сели за стол, который ломился от яств, поскольку Джоанна настояла на том, чтобы на него было выставлено все.

— Найдется здесь сильный мужчина, способный открыть бутылку?

Ловкость, с которой Шорти открыл вино, заставила ее усомниться в том, что он всегда был трезвенником. Она наполнила свой стакан, стакан Фреда и собралась налить Финчли.

— Мисс Смит, пожалуйста, не надо. Я за рулем, — сказал он и накрыл стакан рукой.

— Всего четыре капли, — настаивала она. — Для тоста. И четыре капли вам, Шорти, для той же цели. — Она на четверть дюйма наполнила их стаканы. — Но сперва, Шорти, не прочтете ли вы нам молитву?

Шорти явно удивился, но его обычная невозмутимость тут же вернулась к нему.

— С удовольствием, мисс Смит.

Он склонил голову.

(— Босс! Какого черта?

— Умолкните! Ом мани падме хум.

— О! Ом мани падме хум.

— Ом мани падме хум.

— Ом мани падме хум.

— Ом мани падме хум…)

— Аминь.

— Аминь!

(Ом мани падме хум.)

— Аминь. Спасибо, Шорти. А теперь тост, который тоже своего рода молитва. Мы все выпьем за ту, которой сейчас с нами нет… но которая должна бы быть здесь…

(— Босс! Вам не надоело? Это уже не смешно.

— Не суйте нос в чужие дела!)

…Кто скажет этот тост?

Финчли и Шорти посмотрели друг на друга и отвели глаза в сторону. Джоанна встретилась взглядом с Фредом.

— Фред?

— Хм… Мисс, я не умею. — Казалось, он был расстроен.

— Встаньте. — Джоанна встала, другие последовали ее примеру. — И скажите, что вы хотите сказать о той, которой здесь нет, но которую мы все любим. Назовите имя той, в чью честь мы сейчас пьем.

Она подняла стакан и почувствовала, как на глаза набегают слезы.

(— Юнис! Это вы плачете? Или я? Я никогда не имел привычки плакать.

— Не надо было давать мне повода, босс… я же говорила, что я сентиментальная и плакса.)

Фред нерешительно начал:

— Тост… за ту, которую мы все любим… и которая должна бы быть здесь. И она здесь! — На его лице отразился внезапный испуг.

— Аминь, — сказал Шорти своим звучным баритоном. — «И она здесь!» Потому что небеса настолько близки к нам, насколько мы сами того желаем. Я так говорю своим прихожанам, Фред… и своим сердцем вы знаете, что я прав.

Торжественно и осторожно он выпил символическую дозу вина из стакана. Все выпили вслед за ним.

— Спасибо, Фред, — тихо поблагодарила его Джоанна. — Она слышала вас. И вас тоже, Шорти. И она слышит меня сейчас…

(— Босс! Вы и их расстроили, и сами расстроились. Пусть они сядут и поедят. Скажите им, что я этого хочу! Вы испортили такой замечательный пикник.

— Нет, не испортил.)

…Финчли, вы хорошо ее знали. Может быть, даже лучше, чем я, поскольку я была сварливым старцем и она ухаживала за мной из сострадания. Что бы она сейчас велела нам делать?

— Чего бы хотела сейчас… миссис Бранка… от нас?

— Да. Вы называли ее «миссис Бранка» или «Юнис»?

(— Они звали меня «Юнис», босс… и уже после первой недели знакомства я целовала их при встрече и при прощании. Даже когда Джейк видел. Он, правда, делал вид, что не замечает.

— Вы милая девушка, дорогая. Дальше поцелуев дело не шло?

— О Боже! Босс, конечно, нет. Трудно было заставить их даже поцелуй принять вместо чаевых, от которых они наотрез отказывались.

— Черт возьми, от вас можно было бы ожидать и большего, сестричка-шлюшка.

— Брюхатая девка!)

— Сначала я называл ее «миссис Бранка». Затем она начала называть меня «Том», и я стал называть ее «Юнис».

— Хорошо, Том. Что бы сейчас Юнис велела нам сделать? Стоять и плакать? Я вижу слезы у вас на глазах, я не одна плачу. Хотела бы Юнис, чтобы наш пикник был испорчен?

— Хм… Она бы сказала: «Садитесь и ешьте».

— Да! — согласился Шорти. — Юнис бы сказала. «Ешьте… а то горячие блюда остынут, а холодные — степлятся».

— Да, — согласилась Джоанна Юнис, садясь. — Юнис никому не испортила настроения за свою короткую и красивую жизнь и не позволяла другим это делать. Особенно мне, когда я становился слишком придирчивым. Фред, передайте мне куриную ножку.

Джоанна принялась за еду.

(— Близняшки, то, что сказал Шорти, прозвучало как цитата.

— Да, босс.

— Значит, вы уже ели с ним раньше?

— Не только с ним. Когда команда отвозила меня домой в позднее время, я всегда приглашала их перекусить. Джо не возражал. Они все ему нравились. Особенно он был рад видеть Шорти. Джо хотел, чтобы он ему позировал. Сначала Шорти думал, что Джо над ним смеется — он не знал, что Джо вообще редко шутит и вовсе никогда не шутит, если дело касается живописи. Хотя до этого не дошло, поскольку Шорти застенчив… Он не был уверен, хорошо ли это — позировать голым, и боялся, что я могу неожиданно прийти, когда он будет позировать. Не то чтобы я этого так уж хотела…

— Никогда не хотели, маленький чертенок? Шорти — это красивая башня из эбенового дерева.

— Босс, я уже говорила вам, что…

— …что ваше поколение не считает наготу зазорной. Но цвет кожи что-то да значит, не так ли? Я бы с удовольствием полюбовался нашим черным гигантом. Я говорю сейчас и от имени Иоганна, и от имени Джоанны.

— Ну-у…

— Можете придумать вашу басню не спеша; мне надо вести светский разговор.)

— Том, вы хотите подмести все эти горчичные соленья или мне можно взять немного? Шорти, насколько я поняла, вы пробовали блюда, приготовленные Юнис. Она хорошо готовила?

— Еще как! — ответил Финчли.

— Я имею в виду, по-настоящему? Разогреть полуфабрикат каждый может… и, кажется, у молодежи сейчас именно такое представление о кулинарии. (Босс, я сейчас плюну в ваш суп!) Но что она могла приготовить, если у нее были лишь обычные продукты: мука, жир и тому подобное?

— Юнис и из этого могла сделать замечательные блюда, — тихо ответил Шорти.

— Правда, у нее не было времени готовить по-настоящему, но все, что она делала, было просто замечательным.

{— О Боже! Босс, повысьте ему жалованье.

— Нет.

— Жадина.

— Нет, Юнис. Шорти убил того слизняка, который убил вас. Я хочу сделать что-нибудь для него. Но денег он не примет.)

— Она была настоящим художником, — coгласился Фред.

— Вы имеете в виду, художником в широком смысле слова? Ее муж, как я помню, тоже был художником, причем профессиональным. Он хорошо рисовал? Я никогда не видела его работ. Вы не знаете?

— Думаю, это дело вкуса, мисс Смит, — ответил Финчли. — Мне нравятся картины Джо Бранки, но я не разбираюсь в искусстве, я лишь знаю, что мне нравится. Но… — он усмехнулся, — Шорт, можно на тебя донести?

— Ну, Том!

— Ты был польщен, да-да, не отпирайся. Мисс Смит, Джо Бранка хотел нарисовать эту большую обезьяну, что сидит справа от вас.

(— Ура!

— В чем дело, Юнис?)

— И он вас рисовал, Шорти?

(— Разве вы не понимаете, босс? Вот оно, доказательство! Факт, который вы узнали сперва от меня… и затем получили полное подтверждение со стороны. Теперь вы будете уверены, что я — это я.

— Ерунда, дорогая.

— Но, босс…

— Я все время был уверен, что вы — это вы, дорогая. Но это не доказательство. Поскольку я узнал, что Джо и Шорти встречались, логично было предположить, что Джо хотел его нарисовать… любой художник захотел бы его нарисовать.

— Босс, вы несносны! Это — доказательство! Я — это я.

— Любимая, дорогая, без которой жизнь не имела бы для меня смысла даже в этом удивительном теле, я знаю, что вы есть. Плоские черви не в счет, совпадения не в счет, никакие обычные доказательства не в счет. Нет таких доказательств, которые не могли бы быть опровергнуты каким-нибудь самоуверенным психиатром. Если они установят правила, то мы проиграем. Но этого не случится. Важно лишь то, что у вас есть я, а у меня есть вы. А теперь умолкните; я хочу, чтобы они чувствовали себя со мной, как с вами, и называли меня «Юнис». Вы говорили, что они целовали вас?

— О да. Только дружеские поцелуи. Хотя Дабровски и вкладывал в поцелуй нечто большее, но вы же знаете, какие эти поляки.

— Боюсь, что не знаю.

— Можно сказать так, босс: «Не заигрывайте с поляком, если не собираетесь иметь с ним ничего серьезного… поскольку его намерения так же честны, как дуло заряженного пистолета». С Дабровски я всегда была осторожной и не доходила до критической отметки.

— Хорошо, я запомню это. Но его здесь нет. Ситуация такая же, как с Джейком, только несколько мягче. Вы влюбили в себя всех моих телохранителей. Теперь придется убеждать их, что вы мертвы, и в то же время делать это так, чтобы они почувствовали, что вы живы. Если они назовут меня «Юнис», значит, это мне наполовину удалось. Если же они меня поцелуют…

— Что?! Босс, не пробуйте этого!

— Послушайте, Юнис! Если бы вы не перецеловались с половиной населения страны, мне бы не приходилось сейчас возмещать ущерб.

— Ущерб… ха! Вы жалуетесь?

— Нет-нет, моя дорогая! Вовсе не жалуюсь. Мне от вашей благотворительности больше всех доставалось. Но когда теряешь что-то дорогое — это ущерб, и я должен его возместить.

— Ну… я не буду спорить, дорогой. Но в этом случае вы можете не волноваться. Поцелуи были не особо горячими.

— А я все-таки утверждаю, что вы сами не понимаете, о чем говорите. Может быть, вы и хотели сделать их не особо горячими, несексуальными, хотя я с трудом представляю себе, как это у вас могло получиться. Но все четыре мои телохранителя были готовы отдать свою жизнь за вас… Верно?

— Хм…

— Не будем говорить глупости. Неужели вы думаете, что их рвение можно объяснить деньгами, которые я им плачу? Ответьте не кривя душой.

— Хм… Не должна ли я ответить: «Босс, к чему столько шумихи из-за моей смерти?»

— Потому, моя дорогая, что теперь они будут охранять меня такого, какой я теперь, в этом чудесном теле… как они охраняли вас. Они должны захотеть охранять меня, иначе они будут чувствовать себя несчастными в этой страшной ситуации. Либо они захотят охранять меня, либо их придется уволить.

— О нет!

— Конечно, нет. Говоря словами Шерлока Холмса, когда вы исключите все, чего не можете сделать, останется то, что вы обязаны сделать. Кроме того, моя дорогая и единственная, это применительно и к более сложному случаю.

— К Джейку? Но ведь Джейк…

— Глупенькая! Джейк уже осознал невозможное. Я имею в виду Джо.

— Видит Бог, я бы хотел этого избежать. Но ничего, дорогая. Мы встретимся с ним лишь тогда, когда вы будете уверены, что мы должны это сделать. А теперь либо умолкните, либо подсказывайте мне, как обращаться с этими бравыми ребятами.

— Хорошо… я помогу вам, насколько смогу. Но вы не добьетесь, чтобы они чувствовали себя с вами так же легко, как и со мной — так, чтобы они могли вас даже поцеловать. Я была всего лишь служащей, а вы — босс.

— Если бы ваш довод был верным, то королевы никогда бы не беременели. Конечно же, это создает кое-какие трудности, но в моем распоряжении хороший инструмент, который вы мне дали. Хотите держать пари?

— О, конечно. Я спорю с вами на миллиард долларов, что вы не сможете поцеловать ни одного из них. Не говорите глупостей, босс; мы никогда не сможем заключить настоящее пари, потому что мы не сможем расплатиться друг с другом.

— У вас небольшой опыт в том, как быть ангелом, дорогая. Вы по-прежнему мыслите земными понятиями. Мы можем держать пари и заплатить победителю. Вспомните о ребенке внутри нас…

— Ха! Минутку…

— Нет, Юнис, это вы подождите минутку. Если я выиграю спор, я дам имя нашему ребенку. Если проиграю, это будет вашей привилегией. Все честно?

— Хорошо. Спорим. Но вы проиграете.

— Посмотрим.

— Да, босс, проиграете. Вы проиграете даже в том случае, если выиграете. Хотите знать почему?

— Думаете перехитрить меня?

— Не обязательно, босс, дорогой. Просто вы увидите, что вы хотите назвать ребенка тем же именем, которое и я хотела бы ему дать. Вы не устоите перед симпатичной девушкой, босс.

— Минуточку, но теперь я сам «симпатичная девушка» и…

— Вы сами все поймете. Нужны вам мои подсказки? Я помогу вам выиграть, если это вообще возможно.

— Хорошо, но давайте советы по ходу разговора. Я и так уже слишком долго грызу эту кость.)

— Фред, я продам вам один из этих бутербродов за вино. Налейте стаканы. Шорти не пьет, Том тоже не будет, а мне нужен собутыльник. Мы празднуем мое освобождение.

(Фреда легче всех склонить к поцелую. Только сперва надо сделать так, чтобы он не видел привидение, глядя на вас.)

— Я не прочь выпить еще стаканчик, мисс, но я не должен напиваться. Я же на службе.

— Ерунда. Том и Шорти доставят нас домой, даже если им придется нас волочь. Правда, Шорти?

(С Шорти ничего не получится. Мне удавалось это, только когда я разыгрывала из себя маленькую крошку, чего вы никогда не сможете сделать, босс.)

— Конечно, мы постараемся, мисс Смит.

— Неужели я и на пикнике должна быть «мисс Смит»? Вы называли миссис Бранку «Юнис», не так ли? А она называла вас «Шорти»?

— Мисс, она называла меня по имени — Хьюго.

— Вы предпочитаете ваше имя прозвищу?

— Это имя, которое дала мне мать, мисс.

— Понятно, Хьюго, буду помнить об этом. Возникает проблема. Кто-нибудь хочет сразиться со мной за последнюю оливку? Ну? Кто? Но это не проблема. Я сказала, что не хочу называться «мисс Смит» в таких условиях. Но я не хочу, чтобы меня называли Иоганном: это мужское имя. Хьюго, вы когда-нибудь крестили детей?

— Много раз, мисс… хм…

— Правильно, — быстро перебила его Джоанна, — вы не знаете, как меня назвать. Хьюго, поскольку вам часто приходилось давать имена детям, вы должны в этом разбираться. Как вы думаете, имя «Джоанна» подойдет для девушки, которая раньше была мужчиной по имени «Иоганн»?

— Да, думаю, что подойдет.

— Том? А вы как думаете, Том?

(— Том поцеловал бы вас без колебаний, если бы вы не были его работодателем. Не думаю, что он когда-либо отказывался от мысли застать меня одну… поэтому я так же старательно избегала уединения с ним… и с Дабровски. Было достаточно сказать: «Том, если вы не хотите получить плату за дополнительную услугу» — мы ездили после полуночи по вызову сдавать кровь — «то, по крайней мере, вы можете поцеловать меня на ночь». И он делал это довольно-таки хорошо. После этого даже Хьюго бывал настолько вежлив, что не устранялся и по-отечески целовал меня на прощание. Но то, что срабатывало для Юнис, не сработает для «мисс Смит».

— Смотрите же, как я сейчас подменю карты, младенец.)

— Мне кажется, это хорошее имя, — согласился водитель.

— Фред? Как вам кажется, я могу называться Джоанной? — Она распрямилась, высоко подняв грудь.

(— Мне кажется, у вас сейчас кое-что лопнет.

— Тьфу. маленькая ворчунья, авось не лопнет. Пусть он поймет, что я — женщина.

— Он и так понимает это. Сюда бы Вини. Она бы могла посчитать его пульс.)

— Я не вижу основании советовать вам. Но имя мне нравится.

— Хорошо! Мне по-прежнему придется подписывать документы своим старым именем, но в моем сознании я Джоанна. Но, друзья, в этой стране наверняка живут тысячи женщин с таким же именем. Мне нужно еще и второе имя, но оно мне нужно не только поэтому. Есть причина и поважнее. — Она с торжественной серьезностью посмотрела на гигантского негра. — Хьюго, вы слуга Бога. Скажите, не будет ли предосудительным, если я назову себя… «Джоанна Юнис»?

(— Босс, если мой друг Хьюго сейчас заплачет, то я… я не буду с вами разговаривать до конца дня!

— О, перестаньте меня пилить! Хьюго не заплачет. Он единственный из этих трех убежден, что вы здесь. У него есть вера.)

— Думаю, что это красивое имя, — торжественно ответил преосвященный Хьюго Уайт, сдержав слезы.

— Хьюго, Юнис не хотела бы, чтобы вы печалились из-за этого. — Она отвернулась: на ее глаза тоже набежали слезы. — Решено. Мое новое имя — Джоанна Юнис. Я не хочу, чтобы кто-нибудь когда-либо забыл Юнис. Особенно вы, ее друзья, должны знать об этом. Теперь, когда я женщина, Юнис является для меня образцом, идеалом, по которому я должна равняться каждый час, каждую минуту моей новой жизни. Вы поможете мне в этом? Вы будете обращаться со мной как с Юнис? Да-да, я ваш работодатель, и мне надо как-то быть и тем и другим, а это нелегко. Но самое трудное для меня — научиться вести себя, думать и чувствовать, как Юнис… после всех этих долгих лет, которые я провел придирчивым эгоистичным стариком. Вы ее друзья. Вы поможете мне?

(— Босс, вы когда-нибудь продавали недвижимость во Флориде?

— Черт возьми! Если вы не можете мне помочь, так хоть не мешайте!

— Извините, босс. Примите это в качестве аплодисментов. Как бы сказал Хьюго: «Здорово сделано».)

Том Финчли тихо ответил:

— Мы поможем. И Дабровски тоже поможет. Кстати, она называла его «Антон». Сперва она называла его «Лыжа», как и все мы. Затем она узнала его настоящее имя и с тех пор пользовалась только им.

— Значит, и я буду называть его Антоном. А вы будете называть меня Юнис? Или по крайней мере Джоанна Юнис? Чтобы помочь мне? При посторонних называйте меня «мисс Смит». Я знаю, что иначе вы будете чувствовать себя неловко. Наверное, вы при посторонних называли ее «миссис Бранка»?

— Да.

— Поэтому называйте меня «мисс Смит» в тех случаях, когда вы обратились бы к ней «миссис Бранка». Но в тех случаях, когда вы называли ее Юнис, называйте меня Джоанной Юнис и, дорогие и верные друзья, когда вы почувствуете, что я этого заслужила, называйте меня просто Юнис. Для меня это будет самым лучшим комплиментом, поэтому не называйте меня Юнис просто так, когда я этого не заслужу.

Финчли серьезно посмотрел на нее.

— Хорошо… Юнис.

— Том, я этого еще не заслужила.

Финчли не ответил.

— Позвольте мне уточнить, — сказал Фред. — Джоанна Юнис — это на каждый день, а просто Юнис — тогда, когда нам кажется, что вы поступаете и говорите так же, как Юнис.

— Да, я это и хотела сказать.

— Тогда я согласен с Томом. Сегодня был очень трогательный день. Шорти, то есть Хьюго, сказал, что она ангел. Или имел это в виду. Я не могу спорить: Шорти — проповедник и больше меня знает об ангелах. Но если она и была ангелом, то есть и сейчас есть, то в ней было достаточно соли и перца. Помните, час назад вы накричали на Шорти и обругали Тома?

Она вздохнула.

— Да, я помню. Я вспылила. Мне еще долго придется шлифовать себя. Я знаю это.

— Я как раз про это и говорю… Юнис. Она тоже бывала вспыльчива. Если бы мы попытались оставить ее одну за столом, она бы закатила скандал. Правда, Шорти?… То есть я хотел сказать Хьюго.

— Аминь! Юнис.

— Фред почти угадал мои мысли… Юнис, — сказал Финчли, — но я думал не только об этом. Я, в общем-то, никогда не считал ее ангелом. Она обращалась с нами как с людьми.

— Том…

— Да, Шорти… Хьюго?

— Для тебя я — Шорти, Финчли, и для тебя тоже, Фред. Так что не напрягайтесь. Хьюго называла меня мама. И она. Вы, Юнис. Но я чуть не забыл, что хотел сказать. Том, все хотят, чтобы с ними обращались как с людьми. Она, Юнис, так и поступала. И вы теперь тоже так к нам относитесь. Но мистеру Смиту это не всегда удавалось. Но он был старым и больным, и мы понимали это.

— О Боже! Я сейчас снова заплачу. Хьюго, когда я была мистером Смитом, я всегда старалась относиться ко всем по-людски. Правда старалась.

— Больные не могут не быть сварливыми. Мой отец стал таким несносным перед тем, как отправился на тот свет, что мне пришлось убежать из дома. Это самая большая ошибка, которую я когда-либо совершил. Но я не виню его за это. Мы делаем то, что мы делаем, и затем живем с этим. Юнис… первая Юнис… теперь ангел, это говорит мне мое сердце и знает моя голова. Но ничто человеческое было ей не чуждо, как и каждому из нас. Господь не винит нас за это.

— Хьюго, а если бы на ее месте была я, мне удалось бы? Я имею в виду, попасть на небеса?

(— Ом мани падме хум! Осторожней, босс! Он оттащит вас к этому ручью и вручную отмоет ваши грехи.

— Если он хочет этого, я не буду возражать. Умолкните!)

— Откуда мне знать? — спокойно ответил проповедник. — Я не так хорошо знал мистера Смита. Но пути Господни неисповедимы. Похоже, он дал вам второй шанс. Он всегда знает, что он делает.

(О, хорошо, близняшка. Постарайтесь, чтобы вода не попадала вам в нос.)

— Спасибо, Хьюго. Я тоже так думаю. Он дал мне второй шанс, и я пытаюсь оправдать его. — Она вздохнула. — Но это нелегко. Я пытаюсь делать то, что сделала бы Юнис. По крайней мере пытаюсь оправдать второй шанс, который она мне дала. Думаю, я знаю, что бы она сейчас сделала. Но я не уверена…

(— Я бы прекратила этот дурацкий разговор, вот что бы я сделала.

— Замолчите. Не мешайте мне.)

…Я не знаю, насколько хорошо вы ее знали, но я постоянно узнаю о ней что-нибудь новое. Я думаю, что вы трое… то есть четверо — я включаю сюда и Антона — наверное, были ее самыми близкими друзьями. По крайней мере среди моего домашнего персонала. Конечно же, вы знали ее. Том…

— Да, Юнис?

— Вы когда-нибудь ее целовали?

Водитель несколько смутился.

— Да… Джоанна Юнис.

— Ага! Значит, Юнис никогда бы не задала такого вопроса, она бы просто сделала то, что подсказывает ей сердце. Я хотела этого, Том, но я боялась. Я еще не привыкла быть девушкой.

Она встала, взяла его за руки и потянула к себе.

Он медленно встал на ноги. Она положила руки ему на плечи и подняла лицо, ожидая.

Он вздохнул и чуть не застонал, затем обнял и поцеловал ее.

(— Близняшка, он может делать это гораздо лучше.

— Он и сделает, в свое время. Просто сейчас бедняжка напуган.)

Джоанна отпустила его, не затягивая поцелуй дольше, чем он того хотел, и прошептала:

— Спасибо, Том.

Затем она подошла к Фреду и взяла его за руки. Фред тоже смутился, но встал проворнее.

(— Как поцеловать Фреда, Юнис? Сексуально или по-родственному?

— Поздно, близняшка!)

Фред обнял ее неожиданно крепко, и их губы встретились так быстро, что Джоанна непроизвольно ответила на поцелуй очень страстно.

Когда он оторвался от ее губ, они оба дрожали.

(— Юнис! Что это значит? Вы меня не предупредили.

— Не успела. Но позже об этом, дорогая. Теперь замедлите дыхание, произнесите три раза «мани хум» и постарайтесь показаться отцу Хьюго невинной девочкой.)

Джоанна медленно обошла стол и остановилась перед Хьюго. Он встал со стула, посмотрел на нее сверху вниз. Она придвинулась ближе, положила руки ему на грудь и взглянула на него с торжественным видом.

Он нежно обнял ее.

(— Юнис, Боже мой, если он обнимет нас по-настоящему, он разломит нас на две части!

— Не беспокойтесь, близняшка; он самый нежный человек на свете.)

Их губы встретились. Он как бы благословил ее, неспешно, но и не затягивая поцелуй. Некоторое время она еще была в его объятиях.

— Хьюго, когда вы будете молиться за нее сегодня ночью, вы упомянете в молитве и меня? Может быть, я и не заслуживаю, но мне это совершенно необходимо.

— Хорошо, Юнис. — С галантной грациозностью он усадил ее на место и затем сел сам.

(— Что ж, ваша взяла, близняшка. Как вы собираетесь назвать ребенка?

— Юнис, конечно.

— Даже если это будет мальчик?

— Если это будет мальчик, его будут звать Джекоб Ю. Смит. «Ю» — в честь Юнис.

— «Иоганн Ю. Смит» звучит лучше.

— Я выиграл спор, так что помолчите. Я не хочу называть мальчика Иоганном. Ну, так что вы хотели сказать о Фреде?

— Вы не поверите.

— Теперь я готов поверить во что угодно. Ну, ладно… Позже.)

— Фред, там еще осталось вино? Хьюго, вы откроете вторую бутылку? Мне хочется выпить, я вся дрожу.

— Конечно, Юнис. Подайте мне бутылку, Фред.

— А еще я хочу поесть и надеюсь, что вы ко мне присоединитесь. Том, я все еще «Юнис»? Или же девка, которая не знает, как подобает вести себя настоящей леди?

— Да, Юнис. То есть… нет, Юнис. О черт!

Она погладила его по руке.

— Это самый лучший комплимент для меня, Том. Вы бы никогда не сказали «о черт» мистеру Смиту… но вы знаете, что Юнис и Джоанна Юнис такие же люди, как и вы. — Она обвела взглядом сидящих за столом. — Вы знаете, как приятно, когда к вам прикасаются? Вы когда-нибудь видели, как ласкаются котята? Более четверти века меня никто не целовал. Если не считать обычных рукопожатий, то меня никто и не касался, пока врачи и медсестры не взялись за меня всерьез. Друзья, дорогие друзья, своими губами вы вернули меня в человеческую расу. Я так благодарна Юнис Бранке за то, что она целовала вас до меня и завоевала вашу дружбу… Или любовь? Да, я думаю, что любовь, поскольку вы приняли меня и относитесь ко мне как к человеку! Скажите мне, я должна знать, даже если вам, Том, снова придется назвать меня Джоанной Юнис. Антона Юнис тоже целовала?…

(— Босс, я не буду с вами разговаривать, пока мы не окажемся одни!

— Я и не просил вас об этом, дорогая.)

…Неужели никто мне не скажет? Ну, значит, это некорректный вопрос.

— Наши команды работают по сменам, — неожиданно ответил Финчли. — Я езжу с Фредом, а Шорти — с Лыжей, и так далее. Юнис ко всем нам одинаково хорошо относилась. Но не подумайте о ней ничего плохого…

— Я и не думаю!

— …потому что ничего такого не было. Она была такой радушной и дружелюбной… и добродетельной, что могла поцеловать мужчину просто…

— Просто из-за любви к людям вообще, — подсказал Шорти.

— Да, потому что она любила людей. Она целовала нас, благодаря за что-либо или желая спокойной ночи, и при муже, и без него. Всегда, когда мы заходили перекусить к ней поздно вечером.

(Ладно уж, близняшка. Фред и Антон. А не Том и Хьюго. Это было только один раз. О, Том был тоже не прочь, но не было возможности, так что я его не распаляла. А что касается Хьюго, то он неприступен как скала. Я никогда и не пыталась. У него высокоморальный характер. Это такая штука, о которой мы с вами ничего не знаем.)

— Спасибо за ответ, Том. Антон ничего не узнает. Но если он захочет меня поцеловать, то увидит, что это совсем несложно… теперь, когда я знаю, что она делила свою любовь к людям и с ним. (Резкая перемена темы!) …Том, эта симпатичная речушка не загрязнена? Она кажется такой чистой.

— Она и есть чистая, насколько это возможно в естественных условиях. Я получил эту информацию от компании, которая сдает нам это местечко под пикник. Некоторые из нас даже купались в ней, после того как управляющий фермы дал разрешение.

— О, замечательно! Я хочу плавать. Последний раз я плавала в естественной воде — Боже мой! — более трех четвертей века назад.

— Юнис, я думаю, вам не следует этого делать.

— Почему?

— Потому что вода может быть загрязнена по-другому. Бродягами. Бродяги живут не только в Покинутых зонах, их хватает в любой дикой местности. И здесь тоже. Я ничего не сказал, когда вы одна пошли к берегу, но мы с Фредом были наготове и прикрывали вас с обеих сторон.

— О Боже! Если вы можете обеспечить мою безопасность на берегу, то вы сможете сделать это и в воде.

— Поверьте, это совсем не одно и то же. Один раз я опоздал на несколько секунд, но больше это не повторится. Некоторые бродяги — настоящие чудовища, а вовсе не безобидные букашки.

— Том, зачем спорить? Я хочу в воду, хочу почувствовать ее всем телом. И я твердо намерена искупаться.

— Мне жаль, что вы этого хотите… Джоанна Юнис.

Она резко отвернулась, услышав последние два слова. Затем усмехнулась.

— О'кей, Том. Черт побери, я вручила вам троим поводок, с помощью которого вы можете вести меня, куда вам вздумается. И в то же время я, по идее, ваш босс. Смешно…

— Это как в Службе безопасности, — спокойно ответил Финчли. — Президент — самый главный босс над всеми… но и он уступает, если его охранники не рекомендуют ему что-либо делать.

— О, я вовсе не жалуюсь; просто меня это позабавило. Но не дергайте за ваш поводок слишком сильно: не думаю, чтобы Юнис это понравилось. И я тоже не потерплю этого.

— Я надеюсь, что вы не будете тянуть поводок так сильно, как она. Если бы она… да, все могло бы быть по-другому.

— Том, не плачь над пролитым молоком, — сказал Фред.

— Извините, парни, — сказала Джоанна. — Думаю, что пикник окончен. Может быть, когда-нибудь мы все с вами сможем поплавать в каком-нибудь безопасном и не менее красивом месте.

(— Юнис, вы умеете плавать?

— Вы и так знаете, что умею: в моем досье было указано, что я член Общества спасения на водах. Хотя за команду никогда не выступала, предпочитала быть болельщицей.

— Я мог бы сделать кое-какое замечание по этому поводу…

— Вы на себя лучше посмотрите! Бесштанная Смит!

— А кто меня этому научил?

— Вас не надо учить: у вас были соответствующие задатки.

Глава 19

Вскоре они снова сидели в машине.

— Домой, мисс Смит? — спросил Финчли.

— Том, я не слышу вас.

— Я спросил, хотите ли вы поехать домой, мисс?

— Я поняла эту часть, но что-то, видимо, неладно со связью. Мне послышалось что-то вроде «мисс Смит». Некоторое время Том не отвечал.

— Юнис, вы хотите поехать домой?

— Только после ужина, Том. Я хочу праздновать весь этот чудесный день.

— Хорошо, Юнис. Мне покатать вас по городу или вы хотите куда-нибудь поехать?

— Хм… В моем списке есть еще одна покупка. И у вас будет время выбрать что-нибудь для себя.

— Хорошо. Куда нам отвезти вас, Юнис?

— Не знаю. Я уже много лет не ездила за покупками. Том, я хочу купить подарок для Джейка, что-нибудь милое, но бесполезное — подарки должны быть бесполезными — какую-нибудь роскошную безделушку, которую он сам бы не стал покупать. Выберите какой-нибудь мужской магазин, где продают такие вещицы. «Аберкомби энд Фитч» был раньше как раз таким магазином, но я не уверена, существует ли он сейчас.

— Существует. Но лучше спросить у Фреда и Шорти. — Вскоре Финчли сообщил: — Есть с десяток подходящих магазинов, но мы думаем, что в «Запонках двадцать первого века» самый большой выбор.

— Понятно. Поехали.

— Только если вы не возражаете против тамошних цен.

— Не возражаю. Я и раньше встречала грабителей и воров. Ребята, после операции у меня стало еще больше денег, чем было раньше… и это, надо сказать, досадно. Я сыграла свою игру, и денег у меня так много, что эта игра мне надоела. И как только у кого-нибудь из вас появится идея, как помочь мне избавиться от моих денег, окажите мне услугу, скажите мне, как это сделать. Хьюго, среди вашей паствы есть бедные люди?

Он ответил не сразу.

— Много бедных, Юнис. Но не очень бедных. Есть такие, что живут на пособие. Мне надо над этим подумать… поскольку не будет никакой пользы, если человеку просто дать то, что он должен добывать трудом, в поте лица своего. Так сказано в Библии, правда, несколько другими словами.

— В том-то все и дело, Хьюго. Я часто отдавала деньги просто так, и они причиняли вред, хотя я хотела сделать доброе дело. Но в Библии говорится что-то об игольном ушке. Подумайте об этом. А теперь посмотрим на этих грабителей. Мне в помощь потребуется один мужчина. Кто из вас одевается наиболее модно, когда не носит форму?

Она услышала смех Фреда.

— Юнис, вам бы следовало взглянуть на Тома в выходном прикиде. Это просто рождественская елка со свечками и фонариками.

— Не слушайте его, Юнис, — буркнул Финчли.

— Наверное, ему просто завидно, Том. Хорошо, если около магазина и внутри его есть стоянка, то припаркуйте машину и приходите, будете мне помогать.

Когда они проехали вторые ворота, Финчли спросил:

— Аварийный пояс на вас, Юнис?

— На мне ремень безопасности. Хьюго прикрепил его как следует, и теперь мне удобно. Мы могли бы обойтись и без аварийного пояса, если не будем ехать слишком быстро. Или то, что я спорю, снова делает меня «Джоанной Юнис»?

— Хм… Наденьте предохранительную ленту на лоб.

— Хорошо. Просто я не люблю быть связанной по рукам и ногам. Это напоминает мне, как я была привязана к постели после операции. Это было необходимо, но я терпеть не могла эти ремни.

Она не сказала, что предохранительная лента для головы нравилась ей меньше всего.

— Мы слышали об этом. Должно быть, это было ужасно. Но вам необходимо надеть ленту. Хотя я еду со скоростью всего сто миль в час, резкая остановка сломает вам шею.

— Хорошо. Лента на мне.

— Но я не вижу света на индикаторе.

— Потому что я ее еще не надела. Все. Свет зажегся?

— Да. Спасибо, Юнис.

— Спасибо вам. Том, за вашу заботу. Но не подумайте, я вовсе не тянула за поводок.

(— Кто это такое говорит? Босс, вы лживый плут.

— Кто меня этому научил, дорогая? Они милые парни, Юнис, но нам надо постепенно приспосабливаться к жизни так, чтобы не приходилось беспокоиться за других сорок человек. Хорошие слуги бесценны, но для них работаешь столько же, сколько они работают для тебя. Жизнь должна быть проще. Дорогая, как насчет того, чтобы поехать в Индию, стать гуру, сидеть на вершине горы и не иметь никаких планов? Просто сидеть и ждать, пока наши благодарные челы соберутся вокруг нас.

— Долго же придется ждать. Почему бы не сидеть у подножия горы и не ждать, пока вокруг нас не соберутся парни?

— У вас извилины работают только в одну сторону!

— Да. Но это же ваши извилины, пошлый старик.

— Согласен. Но я все-таки стараюсь вести себя как леди.

— Не очень-то вы стараетесь.

— Не меньше, чем вы когда-либо старались, маленькая потаскушка. Меня один раз назвали Джоанной Юнис… но вовсе не потому, что они не видят во мне женщину. Но пока они называют меня Юнис, я буду продолжать верить, что я веду себя женственно. Хотя, по правде говоря, хорошие слуги иногда здорово мешают. Возьмите, например. Вини. Она славная, но она все время путается под ногами. Юнис, как, черт возьми, мы сможем стать «женщиной по-настоящему», когда все нас опекают?

— Учитесь у Вини.

— Каким образом, дорогая?

— Раскройте ей свои планы. Она будет хранить ваши секреты и не станет задавать вопросов, будет вести себя так же, как вы по отношению к ней. Попробуйте.

— Попробовать можно. Я уверен, что она не станет болтать… и с удовольствием выслушает все, что я захочу разболтать. Но, Юнис, если я буду выезжать из дома, будет трудно сделать так, чтобы Том и Хьюго или Антон и Фред не догадались. Вы же видели, сколько усилий мне пришлось приложить сегодня.

— Вам не придется этого делать, босс: они ничего никому не скажут.

— Может быть, они и не скажут, но я не хочу, чтобы они даже думали об этом. Они думают, что я ангел по имени Юнис, и я не хотела бы упасть в их глазах.

— Босс, они прекрасно знают, что Юнис не ангел. Даже Хьюго знает это… потому что из них четверых он самый умный, хотя и неграмотный. Он хорошо разбирается в людях. Понимает их, поскольку на себе испытал всякое. Прощает им их прегрешения и любит их, несмотря ни на что. Босс, дорогой, они любили меня такой, какой я была, со всеми слабостями. И вас они будут любить точно так же.

— Надеюсь, что это так и будет. Я знаю, что стал любить вас больше, после того как узнал о вас больше. Даже то, чего я никак не ожидал. Эй, бессмертная девка, что там у вас было с Фредом и Антоном? Неужели вы?..

— Мне было интересно, когда же вы наконец зададите этот вопрос. Эти поцелуи на ночь действительно сперва были дружескими. Или отеческими, когда рядом был Хьюго. И никогда они не превращались во что-то большее, когда рядом были Хьюго или Джейк. Тем не менее, когда они меня целовали, я ощущала, что меня целуют мужчины. Фред и Антон не соперничали друг с другом, и оба горели желанием обладать мною. И когда подвернулся случай, я подумала: «А почему бы и нет?»

— Чистое милосердие, да?

— Вы иронизируете, босс? В общем, они отвезли меня домой, время было позднее. Это не был донорский вызов. В это время мы с Джейком работали над вашим проектом заполучения «теплого тела». Я пригласила их выпить кока-колы и перекусить, как обычно. Только оказалось, что Джо не было дома.

— И снова победила человеческая природа.

— Кажется, вы невысокого мнения о человеческой природе, босс, дорогой.

— Я высокого мнения о человеческой природе. Я думаю, что она возьмет верх над любым, даже самым строгим пуританином. И вы думаете, что я поверил, что вы сказали все? Двое мужчин? Абсолютно трезвых? И муж мог каждую минуту войти? Милый падший ангел, в вашем рассказе много недосказанного, к тому же он непоследователен. Я все-таки кое-что знаю о мужчинах, поскольку сам им был. Знаю, на что они пойдут и чего нипочем не станут делать. Ради женщины они пойдут на многое, но, когда мужчин двое, они будут осторожничать. К тому же ваш муж мог прийти в любую минуту. Дорогая, вы что-то упустили. Похоже, это было не в первый раз.

— Босс, вот вам крест, это было в первый раз… и последний, поскольку вскоре меня убили. Хорошо, я заполню пропуски. Джо не должен был прийти, и они знали об этом. И он не смог бы войти, поскольку дверь была на внутренней задвижке, которой мы всегда пользовались, когда кто-нибудь из нас был дома, особенно Джо, поскольку он вырос в городе. Они знали, что Джо не придет до полуночи, а они привезли меня домой около девяти. Все прошло без спешки, без волнения, без суеты. Хотя Джо и не умеет читать, он умеет определять время. У нас были игрушечные часы, такими часто пользуются продавцы в лавках, вывешивая табличку: «Приду в такое-то время», а время указано стрелками на часах. И когда в тот вечер дверь открылась на мой голос, я сразу взглянула на игрушечные часики: стрелки указывали на двенадцать. Мы пользовались этими часиками, чтобы сказать друг другу во сколько придем домой. Я сказала Антону и Фреду, что, к сожалению, Джо не скоро вернется и они с ним не увидятся.

— То есть вы им намекнули.

— Да, я знала, на что я готова, когда обнаружила, что у нас для этого есть время и место. О, босс, я все еще пытаюсь быть для вас «хорошей девочкой». Я затем в течение месяца с нетерпением ждала, когда еще предоставится такая возможность вернуться домой поздно с той командой. Когда Джейк просил меня задержаться на работе, я обычно звонила Джо. И все устраивалось под носом у Джейка. Мы говорили с Джо на кратком закодированном языке. Это был английский, но непосвященным, понять его было невозможно. Джейк слышал, как я говорила, что приду домой не раньше половины десятого. Но Джейк не слышал, вернее не мог понять, что я просила Джо уйти куда-нибудь. Если мы хотели друг от друга такой услуги, то пользовались нашим семейным языковым кодом. Никто из нас не имел ничего против. Босс, дорогой, мне чаще приходилось освобождать студию для Джо, чем ему для меня. И если он не ревновал, то я могла рассчитывать, что студия будет свободной. Джо спрашивал меня, хочу ли я, чтобы его не было всю ночь. При этом он говорил: «Понятно. Растолкать или позвонить?» Джо, конечно же, никогда не расталкивал меня, чтобы разбудить; я отвечала: «Джуди», что означало: «Мне все равно», но лучше, если он меня растолкает, то есть придет только утром и добавляла: «Дрозды», целовала его в трубку, и разговор был окончен. Все было оговорено, и я знала, что я застану дома.

— Дрозды?

— «Двадцать четыре дрозда, запеченных в пирог». Это означало просьбу поставить на часах стрелки на полночь, даже если тебя не будет всю ночь. Милый Джо. Вместо «дроздов» могла быть «тыква», или «рождество», или «чистое золото». Но я говорила: «Дрозды».

— Вы, ребята, когда-нибудь говорили по-английски?

— Конечно, босс. Джо хорошо говорит на английском, когда ему это надо. Но с помощью нашего кода все можно было обговорить десятком слов, не дав при этом Джейку понять, что у нас с ним будет позднее свидание. Если бы у меня под рукой была Бетси, я бы использовала разговорный стандарт. Но мы были не у вас дома, босс, а на диване в доме у Джейка. На самом деле мы не работали так поздно. То есть совсем уж поздно. Я говорила по телефону, по которому вы вчера звонили, находясь всего в шаге от Джейка, поэтому мне и приходилось пользоваться семейным арго.

— Постойте. Дайте мне разобраться. Джо поставил игрушечные часы на полночь, то есть он хотел сказать, что не придет домой до полуночи. А затем он пришел?

— Да, около десяти минут первого. Джо всегда приходил на несколько минут позже, чтобы не смущать меня. Джо — джентльмен от природы, ему для этого не требовалось учиться. Это качество больше всего остального привлекало меня в нем, и именно поэтому я сделала ему предложение. Правда, он неграмотен, но я предпочту неграмотного джентльмена грамотному подонку.

— Я согласен с вами, дорогая. Чем больше я узнаю о мистере Джозефе Бранке, тем больше он мне нравится, тем больше я его уважаю, и тем больше я сочувствую его горькой потере, дорогая маленькая проститутка. Я лишь пытался разобраться в хронологии той, как я понимаю, тяжелой для вас ночи. Хорошо, Джо пришел домой вскоре после полуночи. Но вечером того дня вы позвонили ему и устроили себе свидание с Антоном и Фредом. Затем вы снова легли в постель с Джейком…

— О, дорогой босс! Я снова вас шокирую. Такой распорядок напоминает жизнь проститутки в борделе в день получки, не так ли, босс? Но это вовсе не так. Это была любовь — любовь и уважение с Джейком, любовь и привязанность с Антоном и Фрейдом, любовь и преданность, взаимное понимание и уважение с Джо. Если мой муж не осуждал меня, какое право имеете вы или еще кто-нибудь смотреть на меня свысока?

— Дорогая! Я вовсе не был шокирован. Я никогда не бывал шокирован вами. Черт возьми, все это тот же конфликт поколений. Вы не можете поверить, что за свою долгую развратную жизнь я успел совершить больше сексуальных подвигов, чем вы могли бы за четырнадцать лет, даже если бы вы делали это при полной нагрузке и без перерыва. Конечно, вы на месте не стояли, но я-то жил в пять раз дольше вашего и проявлял ничуть не меньше энтузиазма в данном вопросе. Может быть, у меня не столь часто возникали для этого благоприятные возможности, но на красивеньких девочек спрос больше, чем на неприглядных мальчиков. Но это было не из-за недостатка усилий с моей стороны, да я и не жалуюсь. Я встречал за свою жизнь больше участия и благосклонного отношения, чем мог бы ожидать при моих данных.

— И все же я думаю, что вы шокированы.

— Нет, моя невинная. Просто восхищен и удивлен вашей выносливостью. Наверное, на следующий день вы были едва живы?

— Напротив, я чувствовала себя превосходно. Просто светилась от счастья. Даже вы это заметили. Вы можете вспомнить… В тот день Джо раскрасил меня тигровыми полосами и на лице у меня был макияж «под кошку».

— Черт возьми! Конечно, помню! Вы были игривой, как котенок… и я сказал, что вы похожи на кошку, которая съела канарейку. Милая моя, в тот день я себя скверно чувствовал, и вы меня здорово взбодрили.

— Я рада.

— Сколько же вам удалось поспать?

— О, много! Часов шесть. А уж пять-то наверняка. Да еще вздремнула, пока Джо рисовал на мне полосы. Джоанна, женщине, которую хотят, не требуется столько сна, сколько одинокой — вот увидишь. А что до того, что это слишком много для меня, босс, кто мне еще на прошлой неделе сказал, будто ничто так не стимулирует сексуальные желания, как секс? Вы это сами сказали.

— Да, но я говорил с точки зрения мужчины.

— Это верно и для женщины, близняшка. Вот увидите.

— Надеюсь, что это будет именно так. Я знаю, что большинство людей в мое время считали наоборот. Но это неверно. Секс — это прежде всего атлетический навык. Чем больше тренируешься, тем на большее способен; чем больше хочешь, тем больше получаешь удовольствия и тем меньше устаешь от него. Я рад услышать, очень рад, что это касается и женщин. Но вы не первая, кто мне об этом говорит. Хм… первый раз я это услышал от одной девушки, когда президентом был Гардинг. Впрочем, не от девушки, а от очень милой молодой женщины, у которой с вами больше общего, чем вы могли бы предположить. Теперь ее наверняка нет в живых… Господи, упокой ее душу. Ей бы сейчас было за сто лет.

— Как ее звали?

— Это имеет значение? Неспокойная душа, вы рассказывали мне о Фреде и Антоне. Я до сих пор не понимаю, как вы это провернули. То, что вы договорились с Джо — это понятно, но как вы их-то обработали? Вы что, заводили их в свои апартаменты по очереди?

— О Боже, нет! Это было бы грубо! И всем бы было неловко. Мне бы такое совсем не понравилось. В постели мы были втроем.

— Да?

— Босс, вы можете себе представить, как сильно могут возбудиться двое мужчин, когда они целуют и ласкают одну и ту же девушку? Если она хочет? Если они доверяют друг другу? А они доверяли.

— Да, это верно, но я не могу представить себе эту картину. Ха! Я только что вспомнил один эпизод из моей жизни, который почти забыл.

— Расскажите мне.

— Нет, нет… Продолжайте. Просто история, как и положено, повторяется. Продолжайте.

— Да, босс. Они возбуждают друг друга, даже если не касаются друг друга. « Гетеродининг» — так это называется в секретронике. Я почти каждый день целовала их, желая им спокойной ночи, и утром, когда они забирали меня на работу. И поцелуи становились все теплее и теплее, а мне никогда не было свойственно говорить «нет» мужчине, если он мне нравился… а они мне нравились. Я к ним обоим чувствовала нежную привязанность, они очень милые люди. Наконец мы перешли к некингу, я уже не могла называть то, что мы делали, поцелуем на ночь. Мы занимались этим на автостоянке, перед тем, как они провожали меня вверх на лифте. Мне приходилось их немного сдерживать. Я им говорила, что они измажут об меня свою форму и приведут меня в такой беспорядок, что мне трудно будет сделать так, чтобы Джо ничего не заметил. И это их сдерживало, прежде всего потому, что они не хотели меня подводить; к тому же они любили Джо — Джо все любили — и не хотели причинять ему беспокойство. Я не говорила им, что Джо и так все про меня знает. Своим глазом художника он подмечает больше других людей.

Но в ту ночь мы все это уладили, босс. Я сказала им, что не дразнюсь, а на самом деле хочу их не меньше, чем они меня… но что я не буду трахаться на автостоянке и что я найду для них возможность. Они оба — хорошие мальчики, то есть мужчины. Антону — сорок, а Фреду столько же, сколько и мне. Они ждали и только целовали меня и по-дружески пощупывали. Дважды нам это почти удалось, но Джо в это время рисовал, а я его не прервала бы, даже если бы мне надо было положить с собой в постель президента. Затем нам повезло. Хотя сперва все чуть было не провалилось. Джейк собирался отправить меня домой на своей машине. Он велел мне отменить вызов моей машины. Собственно, вашей машины. Но я начала упрямиться и сказала ему, что я не чувствую себя в безопасности с Чарли, когда его, Джейка, нет рядом. В общем-то, это не было неправдой: Чарли — отвратительный тип, он совсем не похож на наших четверых. И наш дорогой Джейк уже собирался одеться и поехать со мной, но я сказала, что это глупо, что меня отвезут Финчли и Шорти. Я никогда не называла их Томом и Хьюго при посторонних, и вам не советую.

— Я не так глуп, дорогая. Когда я «мисс Смит», они — «Финчли» и «Шорти».

— Извините, босс, дорогой, я знаю, что вы не глупы. Но у меня больше опыта в том, как быть женщиной, чем у вас.

— Да, верно, и вы меня направляйте, дорогая. Что же было дальше?

— Я специально назвала их, чтобы сбить Джейка с толку. Я-то знала, кто дежурил в ту ночь. Фред и Антон забрали меня, и мне так хотелось им все рассказать, что я сама еще больше возбуждалась. Но я ничего не могла им рассказать, не хотела портить им кайф, поскольку мужчинам гораздо больше нравится трахать женщину так, чтобы ее муж ничего не знал об этом… Даже милый старик Джейк наслаждался мною гораздо больше именно по этой дурацкой причине. Я всегда пользовалась этим знанием. Оно дает возможность контролировать ситуацию после того, как мужчина тебя поимел. Что-то вроде рычага. Намотайте себе на ус, Джоанна.

— Хорошо. Но мне нужен муж, чтобы я могла воспользоваться этим рычагом.

— У нас будет муж. Не бойтесь, дорогая, я по-прежнему считаю, что нам следует женить на нас Джейка. Он согласится. Но не давите на него. Джейк — сложный человек.

— Юнис, я никогда не буду давить на него. Мне никогда не нравилась эта женская тактика, и я не буду ею пользоваться даже теперь, когда я женщина.

— Я тоже никогда ею не пользовалась, босс. Я прибегала ко всевозможным женским уловкам, но только не к этой. Это все равно что быть нечестной проституткой. Кстати, босс, как вы относитесь к проституткам?

— Я? Ну, как к любому профессионалу, который оказывает персональные услуги. Скажем, как к зубному врачу, юристу, медсестре. Если профессионал честен, я уважаю его. Если он к тому же и компетентен, то мое уважение ограничивается только степенью его компетентности. А что?

— Вы когда-нибудь покровительствовали проституткам? То есть я хотела сказать, вы их нанимали?

— Если я просто скажу «да», вы продолжите свой рассказ? Мы уже в центре города, черт возьми!

— Да, сэр, то есть да, сестричка-близняшка, забеременевшая девственница. Приехала домой, поднялась с ними на лифте, «удивилась», что Джо нет дома, нашла игрушечные часики со стрелками, указывающими на полночь, и объяснила им, что это значит. И все, финиш.

— Хей!

— Что еще? Вы уже знаете, что мы делали.)

Джоанна вздохнула.

(— Это самый короткий рассказ о групповухе, который я слышал за свою долгую и недобродетельную жизнь.

— Что? Но это была не групповуха, босс! Перестаньте тащиться позади и войдите наконец в наш век. Втроем — это не групповик. И ничего в этом нет извращенного. Не должно быть и не было. Все было очень дружески и полюбовно. Они оба женаты, и относились ко мне так же ласково, как к своим женам… И мне нравилось, как они со мной обращались, и я любила их обоих и сейчас люблю, и до того вечера наши отношения можно было назвать нежной сексуально заряженной дружбой. Босс, одна из причин, почему я жалею о своей смерти, это то, что я так и не смогла дать им второй шанс, который они заслужили… и который я им обещала. Хм, может быть, вы выполните мое обещание?

— Хм… Как вы правильно заметили, я их босс, и это будет нелегко. И к тому же… я боюсь. Двое мужчин!

— Вы не боялись Мака с Алеком.

— Это не совсем то же.

— Ничего не бывает одинаковым, босс, особенно в сексе. Но вот что я могу вам сказать: когда в постели трое и все делается правильно, а иначе и не может быть, когда есть доверие и уважение, то это самое приятное, что может случиться с женщиной. Не просто в два раза приятнее оттого, что мужчин двое. Какой-нибудь жеребец мог бы один справиться за троих. Именно любовь, уважение, дружба делают такой секс особенно приятным. В четыре раза приятней, по крайней мере. А может, и в восемь. Арифметика здесь не поможет. Но, Джоанна, дорогая, пока вы не побываете в постели одновременно с двумя милыми и любящими мужчинами, которые любят друг друга почти так же, а может быть и больше, чем вас… пока вы не испытаете, что значит быть окруженной любовью сразу двух, пока этого с вами не случится, вам не распрощаться с еще одной девственностью, не менее важной. Дорогая, я почти все время плакала от счастья, когда они были со мной. Плакала, когда целовала их, желая спокойной ночи… все еще плакала от счастья, когда они ушли, затем спрыгнула с кровати и побежала отпирать дверь, когда несколькими минутами позже пришел Джо. Плакала перед ним, сразу же повела его в постель, все ему об этом рассказала, и он был по-особенному нежен со мной.

— Он это с удовольствием выслушал?

— А вы?

— Да, но люди бывают разные. И у некоторых мужчин от рогов бывает головная боль.

— У некоторых. Может быть, у большинства, Джоанна. Я старалась не ранить его чувства, не причинять ему душевных страданий. Иногда я ничего не рассказывала ему о своем блуде. И никогда не говорила ему о своих отношениях с Джейком.

— А почему? Мне кажется, Джо одобрил бы Джейка, раз он всех одобрял. Джейк очень уважает Джо — вы знаете об этом, вы слышали, как он о нем отзывался?

— Да. Но Джейк богат, а Джо беден. Может быть, Джо и принял бы Джейка, теперь мне кажется, что так бы оно и было. Но я не была уверена и не хотела задевать его чувства. Но Антон и Фред — всего лишь телохранители. Джо относится к ним на равных, как к друзьям; и втайне — как мне кажется — чувствовал себя намного выше, поскольку он художник, а они — всего лишь обслуга. Я знала, что Джо не станет к ним ревновать… и оказалась права: он был рад за меня, он был счастлив, потому что я была счастлива. Не могу объяснить этого, Джоанна; это надо почувствовать. Но мужская гордость — хрупкая вещь, а это — единственная броня, которая у них есть: мужчины намного ранимее, чем женщины. С ними надо обращаться очень аккуратно. Иначе они ломаются.

— Я знаю, Юнис. Иногда ломаются в буквальном смысле этого слова. Я не говорил вам, что моя вторая жена сделала меня физическим импотентом почти на год?

— О, бедный мой босс!

— Ничего, оправился. Обошлось без знахарей. Мне помогла одна любящая и благородная дама, которая не считала это моей виной. С тех пор у меня не возникало таких проблем, до тех пор пока я совершенно не одряхлел.

— Я рада, что вы нашли такую женщину. Жаль, что я не могу ее поблагодарить, Джоанна… Я не родилась с этими знаниями о мужчинах; я приобрела их через свой горький опыт. Близняшка, когда я училась в школе, я совершила несколько серьезных ошибок. Мужчины — они такие большие, такие мускулистые, не то что мы. Я не могла себе представить, что они такие хрупкие. Но однажды я ранила гордость одного парня так сильно, что он бросил школу… и с тех пор я старалась никогда не доставлять душевных страданий парням или мужчинам. Я была гадкой, босс. Но я поняла свою ошибку.

— Юнис, когда я в последний раз говорил вам, что люблю вас?

— Минут тридцать назад.

— Так давно! Я люблю вас.)

Голос Финчли прервал ее забытье:

— Мы собираемся парковаться, мисс Юнис.

— Что это еще за «мисс Юнис»? Здесь нет посторонних.

— Я подумал, что это будет хорошим компромиссом.

— Зачем же осторожничать? Будьте последовательны. Почему же тогда не назвать меня «мисс Смит»? А я вас после этого не поцелую на прощанье.

— Хорошо… Мисс… о-о…

— Том не дразните меня. Сегодня был такой чудесный день; не напоминайте мне, что я снова должна стать «мисс Смит». Вы знаете, что я поцелую вас на прощанье, если вы позволите… иначе настоящая Юнис не станет со мной разговаривать. Хьюго, сделайте так, чтобы он себя хорошо вел.

— Я вправлю ему мозги, Юнис. Том, называй ее «Юнис».

— Извините, Юнис.

— Ну, так-то лучше, Том. Вы припаркуете машину поближе, чтобы вы могли проводить меня?

— Конечно, Юнис. А теперь немножко помолчите, пожалуйста; мне надо соединиться с местным компьютером, чтобы нас впустили.

Глава 20

— Добрый вечер, шеф. — Джоанна, опершись на руку О'Нейла, вышла из машины.

— Добрый вечер, мисс. Звонил мистер Саломон. Передает вам привет и сожалеет, что не сможет прийти к ужину. Надеется вернуться в девять вечера.

— Жаль. Тогда я не буду ужинать внизу. Пожалуйста, скажите Каннингэму или Делле, чтобы принесли два подноса в мою комнату, для меня и для Вини. Прислуживать не надо.

— Два подноса и без прислуги, понял.

— И скажите Дабровски, что завтра я хочу видеть за рулем его.

— Он ушел домой, мисс. Но он знает, что завтра его дежурство. Он будет готов.

— Наверное, вы не поняли, что я сказала, шеф. Я хочу, чтобы ему сейчас передали, что я хочу, чтобы завтра меня возил он. Пусть приедет в десять, не раньше. Поэтому, после того как вы позвоните в буфетную, свяжитесь с Дабровски и передайте ему это сообщение от меня. Звоните, пока не дозвонитесь. И позвоните мне, когда приедет машина мистера Саломона, во сколько бы он ни приехал. Позвоните, не спрашивая его. Прежде чем Рокфор откроет машину.

— Да, мисс. Позвонить в буфетную. Сразу после этого позвонить Дабровски. И немедленно позвонить вам, как только вернется машина мистера Саломона, до того как он из нее выйдет. Если вы позволите мне сказать, мисс, приятно снова почувствовать вашу твердую руку в управлении домом.

— Вы можете так сказать мне, но не мистеру Саломону, поскольку его твердая рука оказала нам неоценимую помощь, как нам обоим известно.

— Это уж точно. Он замечательный джентльмен, мисс; я его глубоко уважаю. Сказать Каннингэму, чтобы он прислал кого-нибудь за вашими покупками?

— Нет. Финчли с охранниками сами справятся, хотя я неплохо натранжирилась.

Джоанна одарила шефа охраны счастливой детской улыбкой.

— Я была пьяна от возбуждения, как ребенок на Рождество, и пыталась скупить весь город. Финчли, разделите эти коробки на троих, и все трое идите со мной. Да, я знаю, что это не ваша работа, но сделайте милость, не жалуйтесь на меня в свой профсоюз.

Коробки, трое мужчин и одна женщина почти полностью заняли кабину лифта. Джоанна подождала, пока Финчли нажал кнопку нужного этажа, пока лифт тронулся. Затем быстро нажала на «Стоп» — лифт остановился между этажами.

— Поставьте пакеты на пол.

Сперва она подошла к Шорти, приложила ладони к его щекам.

— Спасибо вам, Хьюго. Самое большое вам спасибо: ваша мягкая мудрость не дала нам свернуть с пути истинного.

Она поцеловала его мягко и не спеша, не раскрывая губ.

— Спокойной ночи.

Затем она повернулась к Фреду.

— Спасибо, Фред, спасибо от меня и от Юнис. Когда он ее обнял, ее губы раскрылись.

(— Понимаете, что я имела в виду, близняшка? Это только проба.

— Понимаю,

— Я буду очень осторожна, чтобы не остаться с ним наедине, пока я сама не захочу от него чего-нибудь большего.)

— Спокойной ночи, Фред. Том, это был лучший день в моей жизни. Надеюсь, вы получили от него хотя бы половину того удовольствия, что получила я. Спасибо вам.

Джоанна сразу перешла к поцелую, не дожидаясь его ответа, она закрыла глаза и повернулась спиной к Шорти на случай, если ее водителю вздумается воспользоваться тем, что Шорти не видит.

И он воспользовался.

(— Боже мой! Юнис, вы уверены, что вы его не соблазняли?

— Уверена, черт возьми! А вы собираетесь исправить и это?

— Я не знаю, не знаю.)

Едва дыша, она оторвалась от него, повернулась к остальным и нажала на кнопку своего этажа, пытаясь вернуть себе прежнее спокойствие.

Лифт остановился.

— Отнесите все в мою комнату, ребята. Вини! Что я вам сейчас покажу!

Винифред ждала ее у лифта.

— Мисс Джоанна! Вас не было дома целый день!

— Ну и что? Поставьте их где угодно, на полу, на кровати. Вини, вы поужинали? Все, спасибо. Спокойной ночи. Спасибо вам всем.

— Спокойной ночи, мисс Смит.

Как только дверь за ними закрылась, Джоанна обняла свою служанку и приподняла ее.

— Ты не ответила. Ты уже поела? Или ждала меня?

— Я не могла есть. О Джоанна, я так волновалась! Ты сбежала, не сказав никому ни слова. Непослушная девчонка! Так меня напугала!

— Со мной были телохранители. Ты же знала, что я в безопасности.

— Но телохранители не медики. А я должна наблюдать за тобой вместо доктора Гарсиа.

— Что за ерунда, Вини? Я больше не пациентка, я больше не подопечная; я — свободная женщина и здоровая как лошадь, и тебе незачем ежеминутно возиться со мной словно наседке с яйцами. Хорошо, сейчас нам принесут ужин и оставят в прихожей, а мы поедим, когда нам захочется.

— Я знаю. Я слышала, как слуги получили указание… Я побежала к лифту и уже подумала, что упустила тебя: индикатор показывал, что лифт не движется. Потом он снова пошел.

— Что-то случилось с лифтом. Он остановился. Но мы не прекращали нажимать на кнопки, и Иегуди, наконец, проснулся. В этом доме слишком уж много технических приспособлений.

(— Юнис, я думала, что целоваться в застрявшем лифте так же безопасно, как в могиле. Неужели нигде нельзя уединиться?

— Боюсь, что нет, босс, дорогой. Но меня это никогда сильно не беспокоило, я лишь боялась задеть чьи-либо чувства.

— И вас никогда не заставали с задранными ногами, шлюшка?

— Только один раз… так, чтобы это действительно смутило меня. Об этом не стоит и вспоминать.)

— Может, сказать ремонтникам, что с лифтом нелады?

— Нет, им Финчли сообщит. Вини, ремонт не входит в твои обязанности; ты здесь для того, чтобы сплетничать со мной, подставлять мне плечо, чтобы я могла в него поплакать, и самой плакаться в манишку… и делать так, чтобы наш дорогой доктор не волновался.

Джоанна начала раздеваться.

— Раздевайся, Вини. Мы будем примерять тряпки, я сегодня ездила по магазинам. Боже! Я столько всего накупила! Я поразила экономику этой страны если не в сердце, то в правую руку. Снимай твои тряпки… Ты принимала ванну, грязнуля? Или будешь купаться со мной? Подойди ко мне и дай тебя понюхать.

— Я принимала ванну, когда встала…

— Ты пахнешь нормально, но боюсь, что я вся промаринована: у меня был такой напряженный день! Хорошо, мы окунемся позже, перед тем, как дать Джейку еще один урок расслабления. А теперь будем примерять обновки. Но сперва поцелуй меня.

(— Юнис, эта резиновая штучка не соскочит в воде?

— Она останется на своем месте, где бы мы ни находились… иначе в мире было бы на десяток сирот больше по моей вине. Вы можете даже подмыться… и я думаю, что вам следует это сделать.)

— Джоанна, ты ездила за покупками, а почему меня не взяла с собой? Вот подлая!

— Сплошные жалобы. Я думала, что тебе надо выспаться. Или Боб не пришел?

Винифред покраснела до самых грудей, но, казалось, была счастлива.

— Конечно, пришел! Но я бы сразу встала, если бы ты меня позвала. Обожаю ходить по магазинам.

— Во сколько ты проснулась?

Она снова покраснела.

— Почти что в час. Пополудни.

— Вини, детка, я не взяла тебя с собой, но для тебя я тоже кое-что купила… а если бы я тебя взяла, ты бы делала проблему из каждого потраченного доллара. К тому же я хотела установить прецедент. Я больше не заключенная. Я так же свободно могу уходить и приходить, как и ты. Если я не беру тебя с собой, ты не должна спрашивать почему, и я могу тебе не говорить, куда я направляюсь и зачем.

Молоденькая медсестра была подавленна.

— Да, мисс Джоанна… Я буду помнить об этом.

Джоанна Юнис снова обняла ее,

— Ну-ну, котенок. Не дуйся. Я буду брать тебя с собой как можно чаще. А если не возьму, то буду говорить, куда я еду… по возможности. Но я могу и наврать. Может, у меня будет свидание с какими-нибудь пошлыми парнями из общежития, и я не захочу шокировать мою милую Вини.

— Дразнишься?

— Вовсе нет. Я наполовину серьезна. Вини, если ты хочешь встретиться со своим Бобом, то никому в этом доме до этого нет дела, кроме меня, а мой интерес чисто дружеский. А что касается меня, то более сорока человек непрестанно следят за мной. И если у меня в постели будет мужчина, то об этом будет известно всем домашним, и не уверена, что кто-нибудь из моего преданного персонала не передаст эту новость репортерам и сообщение об этом не появится в утренних новостях. При этом все будет преподнесено так, что я не смогу подать в суд без ущерба для себя. Так ведь?

— О… это ужасно. Не думаю, что такое может случиться.

— Конечно, может. Ты это знаешь. Любая газета, любая видеопрограмма служит тому доказательством. Дорогая, когда человек слишком богат или слишком известен, публика хочет знать пикантные подробности его жизни. Когда я управляла корпорацией «Смит энтерпрайзис», нам приходилось ежеквартально расходовать много тысяч долларов, чтобы из-за деловых соображений создать мне абсолютно ложный «паблик имидж» — отвратительное понятие! Но с этим покончено, и теперь я — легкая добыча. И не только легкая, но и более интересная, поскольку я чудесным образом стала молодой и симпатичной женщиной. Ты видела, что они вчера устроили, ты же смотрела идиотский ящик. А что бы они сделали, если бы им удалось получить какие-нибудь доказательства против меня?

— О, наверняка что-нибудь ужасное.

— Вот именно. Я в этом не сомневаюсь; у меня многолетний опыт, я всегда старалась избегать света рампы и оставаться в стороне от внимания публики. Древние римляне жаждали зрелищ, хотели плохих новостей, считая, что хорошая новость — это слишком пресно. И сегодня большинство людей достаточно порядочны, но коллективно, когда все вместе, они жаждут крови. Я собираюсь кое-что предпринять, чтобы уйти из центра внимания, но пока я очень уязвима. Вини, чтобы ты сделала, если бы я когда-нибудь разбудила тебя ночью и попросила впустить к себе в постель мужчину, для того чтобы с ним застукали тебя, а не меня? Не оставляя тебе никаких шансов избежать огласки этого факта так, что даже Боб узнал бы?

Медсестра глубоко вздохнула.

— Я бы сделала это. Боб бы меня понял.

— Но я бы попросила тебя не говорить Бобу об этом. Просто взять удар на себя.

— Все равно я бы это сделала. Джоанна поцеловала ее.

— Я знаю, что ты бы согласилась. Но тебе не придется этого делать, милая Вини. Если… нет, когда я оступлюсь, я не стану сваливать вину на свою подружку. Но я могу попросить тебя когда-нибудь сказать неправду, разыграть интрижку, чтобы прикрыть меня. Ты поможешь мне?

— Конечно.

— Я знала это, и мне незачем было спрашивать. Это может случиться скоро: с каждым днем я чувствую себя все больше женщиной. А теперь давай играть в рождественскую елку… Эта коробка для Вини.

Вскоре Винифред расхаживала перед зеркалами с благоговейным выражением на лице.

— О Джоанна, тебе не следовало бы…

— Поэтому я и оставила тебя дома. Это — спецодежда служанки, дорогая. Эти отчисления я могу себе позволить по положению о расходах на содержание частного дома.

— «Спецодежда служанки» — скажешь тоже! Это же настоящий Стагнаро прямо из Рима: я прочла на ярлыке.

— Может быть. Я велю своему бухгалтеру провести его по положению о расходах, хотя бы для того, чтобы позлить налоговую инспекцию. Снимай его, дорогая, давай посмотрим, что у нас еще есть. Ага, а это для меня.

Джоанна быстро оделась.

— Ну как? Конечно, с этим надо раскрашивать тело.

— Я бы не стала, если бы у меня было такое же тело. Ты выглядишь чудесно, а этот белый цвет придает твоей коже смуглый тон. Это — восхитительная модель, хотя и слишком смелая. Джоанна, откуда ты так много знаешь о женских одеждах? Я хотела спросить…

— Ты хотела спросить, как удается старику, который по крайней мере полвека никому не покупал платьев, выбрать то, что надо? Мне помогает мой гений, мой врожденный талант. Слышала бы ты, как я имитирую птичьи голоса.

(— Эй! А моей заслуги здесь нет?

— Нет, если вы, конечно, не захотите обнаружить себя, Мата Хари. Люди в белых халатах как раз за дверью.

— Тьфу на вас, близняшка. Может быть, мы когда-нибудь и расскажем Вини.

— Надеюсь, что это так и будет, дорогая. Я вас не только люблю, я горжусь вами.

— Целую вас!)

Они добрались наконец до двух коробок, которые Джоанна оставила напоследок. Когда Винифред увидела набор искусственных изумрудов, два лифа в форме полумесяца с отверстиями для сосков, у нее перехватило дыхание.

— О Боже! Надень это, Джоанна, и дай я найду твои туфли на самом высоком каблуке.

— Найди свои туфли на самом высоком каблуке, дорогая, те, что со шпильками из фальшивого изумруда. У них не было шпилек твоего размера, подходящих под этот наряд. Я их заказала.

— Так это для меня? О нет!

— Тогда выбрось их в мусоропровод, нижнее белье не обменивают. Вини, это платье специально сшито под рыжие волосы, а лифчик для меня слишком мал. Надень его. В этом свертке длинная прозрачная юбка из шелка с зеленой отделкой. С юбкой такой наряд как раз подойдет для официальных обедов. Не понадобятся ни драгоценности, ни нательная раскраска.

— Но, Джоанна, я не хожу на такие обеды… меня даже никогда не приглашали.

— Пожалуй, самое время организовать такое застолье: банкетный зал уже лет десять не использовался. Ты будешь превосходно выглядеть напротив юной хозяйки. Но, дорогая, помимо ультраофициальных вечеринок, этот наряд можно без юбки носить в большинстве неофициальных случаев. Хотела бы ты показаться в этом наряде Бобу? Понравилось бы ему снять его с тебя?

У Винифред перехватило дух.

— Я сгораю от нетерпения.

— У тебя сегодня будет свидание?

— Нет, поэтому я и сказала, что сгораю от нетерпения. Я не могу устоять перед соблазном. Я хочу, чтобы Боб увидел меня в этом наряде, хочу, чтобы он снял его с меня. Джоанна, мне не следовало бы принимать такой дорогой подарок, но я не могу устоять. Боже мой, я чувствую себя женщиной на содержании.

— Ты и есть на содержании, дорогая. Я содержу всех вас. И мне это доставляет большое удовольствие.

Молоденькая сестричка перестала улыбаться. Затем она повернулась к своей хозяйке и посмотрела ей прямо в глаза.

— Джоанна, может быть, мне не следует говорить, может быть, я все испорчу, но я думаю, это нужно сказать. — Она перевела дыхание. — Два или три раза мне казалось, что ты заигрываешь со мной.

(Держите подачу, близняшка! Я не успела вам помочь.)

— Это было более трех раз, Винифред.

— Ну… да. Но почему ты останавливалась?

Джоанна вздохнула.

— Потому что я боялась.

— Меня?

— Себя. Вини, дорогая, за свою жизнь я побывала во многих тяжелых ситуациях. Меня носило в лодке по открытому морю, швыряло по волнам, меня рвало от страха, от меня шел дурной запах… потом нас расстреливали из пулемета, мы прыгали в воду… Всех моих дружков перебили. Но самое трудное из всего, что я когда-либо пробовала, — быть женщиной. Мне приходится об этом каждую минуту думать… делать сознательно то, что вы сделали бы автоматически. Боже, сегодня я чуть было не зашла в мужской туалет вместо дамского. А теперь вот ты. Дорогая, ты можешь представить, какое ты для меня искушение? Представь, что старый Иоганн смотрит на твои прелести глазами Джоанны. Вини, меня ни на мгновенье не покидает желание дотронуться до тебя, усадить к себе на колени, целовать, заниматься с тобой любовью. Если бы я была мужчиной… я бы постаралась во что бы то ни стало отбить тебя у Боба. Или хотя бы заставить его подвинуться и освободить немного места для меня.

— Джоанна…

— Что, дорогая?

— Для тебя у меня есть место.

Джоанна заметила, что она вся дрожит.

— Дорогая! Пожалуйста! Могли бы мы подождать? У тебя есть Боб… а мне еще надо научиться быть женщиной.

Она заплакала. Винифред обняла ее.

— Перестань, Джоанна. Ну, пожалуйста, перестань. Я не хотела тебя расстраивать. Я помогу тебе, конечно же, помогу. Мы подождем хоть несколько лет, если потребуется. Пока ты не успокоишься и не станешь уверена в себе. Если ты еще будешь меня хотеть. Но Вини не будет совращать Джоанну. О, это было бы чудесно! Но ты права. У меня есть Боб, и мои нервы не в таком напряжении, как у тебя. Когда-нибудь ты влюбишься в мужчину и забудешь обо мне. Другими словами, перестанешь хотеть меня. Но это ничего. Лишь бы только я могла любить тебя и оставаться твоей подругой.

Джоанна утерла слезы и шмыгнула носом.

— Спасибо, Вини. Опять я оказалась в дурацком положении.

— Вовсе нет. Хочешь успокаивающую таблетку?

— Нет, со мной все в порядке.

— Ты бы предпочла, чтобы я не прикасалась к тебе?

— Нет. Я хочу, чтобы ты поцеловала меня, Вини. Крепко. Как только ты умеешь. А теперь надень эти зеленые трусики и лифчик, и мы посмотрим на тебя. Потом мы поедим. А потом напустим в ванну шампуня, чтобы я получше пахла для нашей встречи с Джейком… Мне нужны эти наши молитвы перед сном, они — хороший транквилизатор. Надень все это, но сперва поцелуй меня.

Вини поцеловала ее и хотела уже отойти, но вдруг вспыхнула как пожар в прерии и сделала поцелуй настоящим, приложив все свое умение.

(— Хватит, близняшка, пока дом не загорелся. Теперь вы должны позаботиться о том, чтобы Боб женился на ней: это ваша святая обязанность, поскольку вы создаете ей лишние проблемы.

— Как я могу сделать это, когда я даже не знаю, кто он такой!

— Вы можете узнать. Хитростью. Это известно, например, О'Нейлу. Когда узнаете, кто он, выясните, чего он хочет, и он расколется. Ох уж эти мужчины! Босс, я люблю вас, хотя иногда и не уверена, стоите ли вы этого.)

После того как Вини примерила свой изумрудный наряд, она принесла подносы с ужином, а Джоанна тем временем распаковала последнюю покупку. Это был подарок для Джейка.

— Вини, скажи-ка, как тебе это нравится?

Это было ожерелье, богатое и в то же время простое — тяжелая золотая цепь с тройным узлом, на котором крепился причудливый золотой крест. Винифред взяла его в руки.

— Ожерелье красивое, — неуверенно проговорила она.

— Это мужское ожерелье. Подарок для Джейка.

Винифред слегка нахмурилась.

— Джоанна, ты действительно хочешь научиться вести себя как женщина?

— Да, ты это знаешь.

— Да, я знаю. Когда я вижу, что ты можешь ошибиться, я должна сказать тебе об этом.

— Ты думаешь, Джейку оно не понравится?

— Я не знаю. Может, он не знает, что оно означает. Этот крест с петлей называется «анк», и мой дедушка назвал бы это языческим символом. Это означает — хм… это означает все то, о чем мы говорили в наших молитвах при медитации: жизнь, доброта, любовь и тому подобное. Но более конкретно это означает секс. Это древнеегипетский символ для обозначения половых сил, как мужских, так и женских. Не случайно петля напоминает влагалище, а остальная часть анка может восприниматься как символ мужского полового органа. Люди моего возраста… и твоего дарят его, ну… жена, например, может подарить его мужу, или муж может подарить такой медальон, только меньшего размера, своей жене. Или они могут быть не женаты, но это всегда означает половую любовь. И Джоанна, если это не то, что ты хочешь сказать, делая этот подарок, если ты просто хочешь подарить ему что-нибудь на память, то отнеси анк обратно в магазин и обменяй на что-нибудь, в чем нет такой откровенной символики. Любое ожерелье означает любовь, но, может быть, ты хочешь подарить такое, которое дочь могла бы подарить своему отцу?

— Нет, Вини. Я знаю, что означает анк из курса сравнительной истории религий, который я изучала… три четверти века назад. Думаю, что и Джейк это знает. У него основательное классическое образование. Я не была уверена, известно ли вам, детям, его древнее значение. Оказывается, известно. Вини, этот подарок не случаен. Я уже несколько раз делала предложение Джейку. Но он не соглашается. Из-за возраста.

— Ну… его можно понять.

— Это смешно. Конечно, я на четверть века старше его, но теперь это не так уж заметно, и я достаточно здорова для замужества. Хотя наш дорогой доктор считает, что я могу отдать концы.

— Но доктор Гарсиа вовсе так не считает. И я вовсе не хотела сказать, что ты стара. Я имела в виду его.

— Да, да, я знаю. Он «благороден», черт его побери! Но ему не обязательно жениться на мне, Вини. Я готова принять от него даже капельку любви. И этим подарком я хочу сказать ему об этом.

Винифред приняла серьезный вид, поцеловала анк и вернула его Джоанне.

— Мы с тобой обе, Джоанна, рады любой крохе любви. Я от всего сердца желаю тебе удачи.

— Милая Вини, давай-ка примем немного калорий. Уже вечереет, а Джейк, я надеюсь, будет дома к девяти. Я хочу быть чистенькой, как котенок, и приятно пахнуть, когда вернется наш дорогой упрямец. Поможешь мне?

— С удовольствием, Джоанна. Мы окунем тебя в «Бриз гарема» — это и одеколон, и духи, и пудра. А я не буду душиться. И сотру все, что на мне сейчас.

— Нет, из тебя мы тоже сделаем погибель для мужчин. Может быть, мы гетеродинируем.

— Гетеродинируем?

— Это радиотехнический термин. В нашем случае он означает, что если одной девушки будет недостаточно, чтобы соблазнить мужчину, то двоим это, может, и удастся. Прошлый раз Джейк из вежливости не пялился на Вини… но на самом деле краешком глаза посматривал, хотя и притворялся, что ему это безразлично. Я не пытаюсь склонить тебя к сексу на троих, но без зазрения совести выставлю как приманку.

Они вышли из ванной и уже накладывали последние штрихи макияжа, когда по внутренней связи прозвучало сообщение: «Мисс Смит. Машина мистера Саломона только что прибыла».

— Спасибо, О'Нейл.

Через несколько минут Джоанна позвонила в зеленую комнату.

— Джейк, дорогой? Вас беспокоит ваш домашний будда. Если вы желаете разделить наши молитвы, будда со своей челой зайдут за вами, когда вам будет удобно.

— Это хорошая новость. Я здорово устал, а прошлой ночью я спал как никогда крепко, дорогой будда.

— Рада слышать. Вы уже ужинали?

— Да, в Гибралтарском клубе несколько часов назад. А сейчас готов отойти ко сну. Если позволите, мне нужно… хм… минут двадцать, чтобы принять ванну.

— Нам прийти ровно через двадцать минут? Я не хочу, чтобы Хьюберт нас видел.

— Я отослал его спать. Здесь никого нет, кроме нас, цыплята.

— Встретимся через двадцать минут. Конец связи.

Через двадцать минут девушки босиком вышли в коридор. Джоанна несла под халатом ожерелье. Дверь открылась, и Джейк вышел к ним. На нем был халат, а в руках он держал книгу, заложив пальцем страницу, на которой закончил чтение.

— Привет, моя дорогая. Вы обе чудесно выглядите. Джоанна, я позволил себе вольность взять книгу из вашей библиотеки.

— Никакая это не вольность, и вы это знаете. Какая это книга, Джейк?

Он подал ей книгу «Вишнудеванада йога».

— Думал найти в ней какие-нибудь позы попроще, которые подошли бы для меня. Но, боюсь, мне придется ограничится медитацией.

Джоанна удивилась.

— Это было в моей библиотеке? Она взглянула на последнюю страницу, увидела свою печать: «Exlibris И. С. Б. Смита».

— Я забыла, что у меня есть эта книга.

— Дорогая, у вас не дом, а склад какой-то. Кстати в нем около десяти тысяч книг.

— Думаю, что больше. Столько было, когда составлялся последний каталог. Когда прочтете ее, мы с Вини ее тоже посмотрим. Может быть, найдем там упражнения, которые мы еще не пробовали.

Она вернула ему книгу, и он отложил ее в сторону.

— Готовы к самогипнозу?

— Я готов к нашим молитвам и извиняюсь за то, что пренебрежительно отозвался о них в прошлый раз.

— Какая разница, как это называть, Джейк? Но сперва…

Джоанна распахнула свой халат и сняла ожерелье со своей шеи.

— Подарок для вас, Джейк. Наклоните-ка голову. Он нагнулся, и она надела ожерелье ему на шею, сопроводив эту процедуру церемониальным поцелуем. Он взял анк в руки и внимательно посмотрел на него.

— Спасибо, Юнис. Это красивый подарок. Можно оставить его на шее сейчас?

— Как хотите. Или носите его на шее мысленно, я знаю, что вы не большой охотник до драгоценностей. Готова, Вини?

Джоанна Юнис сбросила халат и стекла в позу лотоса, Вини последовала ее примеру. Джейк тоже снял халат, оставив ожерелье на шее, и присоединился к ним.

— Джейк, вы побудете сегодня ведущим? Не надо говорить «задержите дыхание» или «выдох», мы помним, что надо делать. Произносите только слова молитвы для каждой из четырех частей упражнения. Не спешите.

— Я попробую. Ом мани падме хум.

Казалось, Джейк Саломон уснул сразу же, как только они положили его в постель. Девушки тихо вышли из темной комнаты. Джоанна остановилась у двери.

— Вини, ты не могла бы кое-что для меня сделать?

— Что угодно, дорогая.

— Во сколько в этом доме начинают просыпаться?

— Я не знаю, во сколько встает повар. Может быть, около шести. Скорее всего, в семь или около того. Что касается остальных, то персонал завтракает в половине восьмого.

— Делла не в счет. Она никогда не поднимается наверх. Я имею в виду тех, кто бывает на этом этаже.

— Ну, уборка начинается в девять. Но возле твоих комнат начинают убирать только после того, как ты даешь распоряжение принести завтрак. Тебя утром кто-то потревожил?

— Нет. И мне это безразлично. Пожалуй, Хьюберт — единственный, кто меня беспокоит. Я возвращаюсь и буду спать с Джейком.

— О!

— Я не пойду прямо сейчас. Пусть он как следует уснет. Если он будет спать всю ночь напролет, я не стану его будить — бедняжке надо отдохнуть. Спать с ним я все-таки буду. Но я не хочу, чтобы утром Хьюберт ввалился в комнату. Ты не можешь придумать что-нибудь, чтобы отвлечь его?

— О, понимаю. Я уверена, что Хьюберт не заходит в комнату мистера Саломона, пока мистер Саломон не пошлет за завтраком. Иногда по утрам я ем внизу и вижу, как Хьюберт сидит, пьет кофе, смотрит новости. Ждет, когда позвонит мистер Саломон.

— Ну, слава Богу. Тогда вряд ли кто-нибудь, кроме тебя, узнает об этом. За себя-то я не беспокоюсь, но я бы не хотела, чтобы про Джейка начали сплетничать. Хорошо, сделай для меня три вещи. Почитай или поспи в моей постели некоторое время так, чтобы она была помятой. Если понравится, оставайся на всю ночь, но свою постель тоже разбери и помни. И поставь ваш будильник на восемь часов, и если я к этому времени не вернусь, позвони в зеленую комнату. Я уверена, что Джейк предпочтет, чтобы об этом знала ты, нежели кто-нибудь другой. И еще одно: принеси мне, пожалуйста, пижаму и шлепанцы. Тогда, если что-нибудь случится, я сделаю наглую физиономию… Я буду одета, и к черту репортеров. Принеси все это, а я посижу здесь и произнесу еще несколько «мани хум». Я решилась, но немного нервничаю. Видимо боюсь, что Джейк меня отругает.

(— Думаю, вы боитесь, что он вас не отругает.

— Юнис, вы не хотите, чтобы мы это делали?

— Наоборот! Перестаньте колебаться — и вперед!)

— Сейчас, Джоанна. О, я и сама волнуюсь. Я посплю в твоей комнате, если ты не возражаешь.

— Конечно, не возражаю. Но я могу прийти и разбудить тебя в любое время. Ничего. Если тебе надо будет поплакаться, то я буду там. А может быть, мы просто прижмемся к друг другу и будем спать.

— А может, мне потребуется что-то рассказать тебе. В любом случае, я хотела бы найти тебя у себя, когда я вернусь, неважно во сколько и почему.

Через несколько минут Джоанна тихо прокралась в зеленую комнату, скинула одежду и отыскала постель Джейка по его мягкому сопению. Очень осторожно она забралась в постель, ощутила тепло его тела и заснула.

Какое-то время спустя Джоанна ощутила на себе чью-то руку и тут же проснулась.

— Что?

— Будите Генеральный штаб, дорогая! Сейчас начнется.

— Я боюсь!

— Я все возьму на себя, дорогая — тело все помнит. Твердите наш «мани хум».

Не говоря ни слова, Джейк уверенно овладел ею.

— О Боже! Юнис! Почему вы мне не сказали?

— Что не сказала?

— Что для женщины это намного приятней?

— Да?

— В десять раз, в сотню раз приятней — я не знаю… я теряю сознание…

— Откуда мне было знать, что для женщины это приятнее? Поцелуйте его, прежде чем потеряете сознание.

Глава 21

«Оккупация Правительственного дома в Оклахоме Чрезвычайным аграрным народным комитетом продолжается».

«Марсианская научная лаборатория с экипажем на борту сообщила о находке орудий труда (возраст 1,4 на l0 в 6 степени плюс-минус 14 % лет), свидетельствующих о том, что на Марсе существовал разум, сходный с человеческим. Второе сообщение, подписанное китайскими членами экспедиции, отрицает искусственное происхождение этих находок и говорит о том, что они являются автоматическим или инстинктивным побочным продуктом (подобным кораллам или сотам) полуразумных жизненных форм и тесно связаны с анаэробной жизнью, которая существует на Марсе».

«Международное общество „Земля для Земли“ на своем ежегодном собрании в Суррее, Англия, приняло резолюцию, требующую от ООН санкций, направленных против неразумной траты денег налогоплательщиков на так называемые космические полеты».

«Число самоубийств неуклонно выросло за последние 19 лет, как и число смертей, являющихся результатом аварий и насилия».

«Рождаемость на Земле превысила 300 000 человек в день и продолжает расти, при этом каждую секунду рождаются 6, а умирают 2,5 человек, что дает в результате прирост в 7 человек за каждые 2 секунды».

«В графстве Изард курица снесла яйцо с изображением креста».

«Представитель отдела казначейства, как известно из неофициальных источников, заявил, что администрация не издаст указ о полной отмене бумажных денег в пользу всеобщих кредитных карточек и компьютерной бухгалтерии. „Мы должны принять тот факт, — сказал он вашингтонскому пресс-клубу, — что сделки на черном рынке, взятки и другие полузаконные денежные операции являются такой же частью нашей экономики, как и рост государственного долга, и что создание условий, которые сделали бы такие добровольные сделки невыгодными, приведет к депрессии, которую страна не сможет преодолеть. Говоря языком поэзии, господа, небольшое количество наличных денег, порядка нескольких миллиардов, которые все еще циркулируют, являются смазкой для колеса прогресса. Смею вас заверить, что президент это понимает"“.

«Первая Сатанинская церковь (44 филиала в Калифорнии и 5 в других штатах) подала в федеральный суд жалобу на „дискриминационные налоги“. Первый Апостол заявил: „Другие церкви не травят, и с них не взымают налогов, их таинства не выворачивают наизнанку перед судами. Поэтому и Длань славы должна пользоваться теми же правами — это ясно как день!"“

«В Рино снова отменен указ об лицензировании проституции. Глава города заявил, что изымаемые суммы недостаточны для оплаты инспекторов… и кроме того, коммерческой проституции не так уж и много, по крайней мере, с тех пор, как был закрыт федеральный Центр обучения молодежи».

«Народное собрание наращивает темпы своей кампании за нарушение и уничтожение компьютерных карточек и выбрасывание их в ближайшие почтовые ящики. Несмотря на гражданские аресты, произведенные почтовыми инспекторами, местная полиция осталась в стороне, и присяжные ни разу не выносили обвинительный приговор, несмотря на обилие улик. Главный инспектор Департамента почт заявил, что уничтоженные карточки были со стороны, что почтовых переводов и чеков это не коснулось, но ему чертовски надоело то, что почтовые ящики используются как мусорные».

«Председатель Народного собрания ответил, что почтовые ящики в нашей стране всегда были мусорными корзинами, и главный почтмейстер и Конгресс знают почему».

«Неполадки в дорожном компьютере в центре Хьюстона в час пик вечером привели к тому, что тысяча людей ночевали на улицах; число смертных случаев превысило 7000, включая сюда остановку сердца, отравление смогом, насилие, но самоубийств не было. Автомобильная страховая компания южных штатов отклонила все требования страховых выплат по этому случаю, аргументируя это тем, что смертельные случаи и травмы не были должным образом задокументированы».

«Комиссия лунных колоний снова увеличила субсидируемую квоту внешней эмиграции, но снова без послаблений в требованиях, предъявляемых к мигрантам».

«Акции „Лас-Вегаса в небе“ продолжили свой рост на фоне общего упадка рынка».

«Межзвездный консультативный подкомитет комиссии Луны расположился на Тау Кита, а не на альфе Центавра».

«Фонд Джордана потерял связь с экипажем зонда, летящего к Плутону».

«Официальная смертность от несчастных случаев на Украине уменьшилась по отношению к смертности от несчастных случаев в Матто Гроссо… и в обеих странах умершие не предъявили претензий».

— …тогда как «ид» — всего лишь начало слова «идиот»… и моему уважаемому коллеге это известно.

— Да будет, наконец, порядок в зале?!

— …Позвольте мне привести неоспоримые доводы этого великолепного ученого…

— Все это ерунда! Любой школяр может нарисовать такие схемы и сделать почти гениальные выводы из не относящихся к предмету данных.

— Могу я попросить своего уважаемого коллегу повторить этот бред после суда?

— Бейлиф обязан следить за порядком во время…

— Джейк, сейчас все совсем запутается!

— …этим ярким светом. Не светите мне в глаза, иначе в ваших услугах не будут несколько дней нуждаться.

— …спросить суд, преследует ли уважаемый адвокат ответчика какую-либо серьезную цель, выставляя перед судом и зрителями эту скверную мумию?

— …Джейк, мне и самой противно на него смотреть. Неужели я действительно так плохо выгляжу?

— Тихо, дорогая. Мак знает, что делает, да и я тоже.

— …считают, что личность свидетеля также должна быть установлена, прежде чем его показания могут быть использованы судом для установления другой личности.

— Те отпечатки, которые я сейчас проецирую на экран, я только что снял с трупа. А теперь я сравню их с отпечатками, взятыми из архива Фонда ветеранов, и воспользуюсь стереоналожением…

— Это будет публичное слушание. Но суд накажет за неуважение к суду, как и положено. Эвелин, вы можете начать вон с той женщины в очках и дурацком парике. Посадите ее в холодную на десять дней. Запишите ее имя, передайте клерку, уведите ее. Есть еще болваны, которые не могут сидеть тихо? Вы, там, в заднем ряду, перестаньте сосать вашу конфету, засуньте ее в карман. Здесь вам не забегаловка.

— Адвокат ответчика считает, что это не Джозеф Бранка?

— Конечно, это он. Если нужна моя помощь, я могу удостоверить его личность. Я лишь настоятельно прошу вас исходить из верных предпосылок.

— Джейк, Джо плохо выглядит. Я должна навестить его, как только закончится эта комедия.

— Вы думаете, стоит?

— Я не знаю, Джейк. Но я знаю, что должна это сделать.

— Посмотрите вокруг себя, мистер Бранка. Скажите суду, то есть скажите судье, есть ли ваша жена в этом зале.

— Нет.

— Мистер Бранка, посмотрите, куда я показываю.

— Нет. Я же сказал.

— Ваша честь, свидетель не желает давать показания. Приходится направлять его.

— Очень хорошо. Но напоминаю адвокату, что он не может опровергать свои собственные доводы.

— Спасибо, ваша честь. Мистер Бранка, я указываю на эту молодую женщину, посмотрите на нее внимательно. Вот я дотрагиваюсь до ее плеча…

— Уберите от меня свои руки! Судья, если он еще раз до меня дотронется, я его укушу!

— Призываю к порядку! Адвокат, нет никакой необходимости до нее дотрагиваться, и вы больше не должны этого делать. Ваш свидетель и так знает, какую молодую женщину вы имеете в виду.

— Очень хорошо, ваша честь… Если я чем-то оскорбил эту молодую леди, прошу прощения. Мистер Бранка, я говорю вам, что это ваша жена, Юнис Бранка.

— Не Юнис. Юнис мертва. Судья, неужели я должен глотать это дерьмо? Этот лживый стряпчий все сам знает, он говорил со мной часа два или три. Конечно, это тело Юнис. Но она мертва. Все знают, что с нею случилось!

— Извините, ваша честь. Мистер Бранка, пожалуйста, отвечайте только на мои вопросы. Вы говорите, что ваша жена мертва… А вы видели ее мертвой?

— Нет. Эта операция…

— Отвечайте только на вопросы. Вы никогда не видели ее мертвой. Я утверждаю, что вам заплатили миллион долларов, чтобы вы свидетельствовали, будто эта женщина не является вашей женой, Юнис Бранной.

— Джейк, как они могут так поступать с Джо? Посмотрите на него.

— Извините, дорогая, не я его вызывал.

— Судья, этот вонючий ублюдок все брешет! У них был клуб, понимаете? Редкая кровь. У меня тоже такая кровь, понимаете? И у Юнис, тоже. Спасали жизни. Конечно, они предложили деньги, тысячу, миллион… я не знаю. Мне наплевать. Вы что, за падлу меня держите? Взять деньги за Юнис?! Я послал их к черту. Я…

— Ваша честь, я прошу вас призвать свидетеля к порядку.

— Мне кажется, он просто довольно эмоционально реагирует на ваш вопрос. Продолжайте, мистер Бранка. Они предложили вам деньги. За что?

— Ага! У Юнис был босс, понимаете? Мистер Смит. Иоганн Смит. Такой богатый, что срал в золотой горшок. Но бедный старый хрыч умирал, понимаете? Только медики не давали ему толком подохнуть. Жалко же мужика! А у него та же группа крови, понятно? Как у меня. Как у Юнис. Я сказал им, конечно, можете, мол, взять тело Юнис, оно ей больше не нужно… но не за деньги. На том и разошлись. Я и его стряпчий. Вот тот. Все деньги пошли в Клуб редкой крови. Спросите мистера Джейка Саломона. Он знает. Я не взял ни… одного… их… паршивого цента!

— Джейк, он даже не смотрит на меня.

— Опустите вашу вуаль, дорогая, и поплачьте.

— У адвоката истцов еще есть вопросы к этому свидетелю?

— Нет, ваша честь. Может быть, у моего коллеги есть вопросы?

— У меня нет вопросов, ваша честь.

— Кто-либо из адвокатов желает расспросить этого свидетеля позже? Суд намеревается позволить сторонам широчайшую свободу для расспросов, даже если в протокол придется занести что-либо не относящееся к делу. Адвокат истцов?

— Истцы больше не нуждаются в этом свидетеле.

— Никаких вопросов ни сейчас, ни позже, ваша честь.

— Очень хорошо. Заседание суда возобновится завтра в десять часов утра. Бейлиф позаботится о доставке этого свидетеля домой или куда он захочет и будет обязан защищать свидетеля от недовольных. Эвелин, проводите свидетеля. Его достаточно помучили.

— Судья, можно мне кое-что сказать?

— Говорите, мистер Бранка.

— Этот вонючий стряпчий… не мистер Саломон, а другой. Я хочу ему сказать, что ночи здесь темные. Как бы ему ночью не заблудиться на тот свет…

— Призываю к порядку. Мистер Бранка, в суде никому нельзя угрожать.

— Я не угрожаю, судья. Я предупреждаю. Я никого и пальцем не трону. Но у Юнис было много друзей.

— Хорошо. Вам это прощается, мистер Бранка. Клерк, позаботьтесь о вещественных доказательствах. Бейлиф, предоставьте мистеру Бранке охрану. Перерыв!

— Встать! Суд идет!

— …с глубочайшим уважением к ученым степеням моего выдающегося оппонента я должен тем не менее констатировать, что высказанные им мнения являются сущим вздором, как доказано этим великим ученым в его работе от тысяча девятьсот семьдесят шестого года, которую я сейчас процитирую: «Само понятие „личность“ является лишь тенью продукта воображения и предметом донаучных размышлений. Все жизненные явления полностью объясняются законами биохимии, примером чему служит…)»

— …даже экзистенциалистская феноменология требует теологического основания, и я это признаю, но углубленное изучение диалектического материализма доказывает любому, за исключением наиболее предвзятых…

— Кто здесь главный?!

— Нерожденный ребенок — не личность; это лишь зачаточная протоплазматическая структура, имеющая потенциал в зависимости от окружения стать…

— Математические законы генетической наследственности объясняют любые явления такого рода…

— Говоря словами, понятными суду и всем присутствующим: «Отче, прости их, поскольку не ведают они, что творят».

— …с большим удивлением узнал, что ученый муж, который председательствует здесь в качестве судьи, является братом по ордену Иоганна С. Б. Смита. То, что они действительно состоят в таких тайных отношениях, может быть проверено по записям, которые открыты для общественности. Я прошу этот суд и последующие суды принять во внимание эти сведения и требую, чтобы адвокат ответчика признал этот факт.

— Признаю.

— Джейк, как они узнали?

— От нас и узнали. Через Алека, вчера вечером. Пора занести это в протокол, это лучше, чем ждать, пока они сами докопаются.

— Ага! Этот уличающий факт признан противной стороной. Теперь истцы вынуждены требовать, чтобы председательствующий судья дисквалифицировал себя и объявил этот суд неправомочным.

— Джейк, кажется, они нас подловили. Хотя мне очень нравятся Мак и Алек, я должна признать, что все это приобретает такой вид, как будто бы нас в чем-то уличили.

— Нет, моя дорогая. В течение своей жизни каждая видная личность приобретает прямые связи с другими видными личностями. Если бы факт, что вы и Мак были в одном ордене, не был обнаружен, нашлись бы другие связи, не менее тесные. Скольких членов Верховного суда вы знаете?

— Хм… думаю, что пятерых.

— Вот вам и ответ. На самом верху социальной пирамиды все друг друга знают.

(— И спят друг с другом.

— Помолчите, Юнис!)

— Адвокат, я нахожу то, что вы сказали, весьма интересным. Но сперва разрешите мне поправить вас по процедурному вопросу. Вы дважды употребили слово «суд», а теперь вы говорите о «неправомочности суда». Вам должно быть известно: это еще не «суд», а всего лишь разбирательство, целью которого является установление личности этой молодой женщины, которая называет себя «мисс Смит». Ее не обвиняют ни в каком преступлении, против нее не возбуждено никакого дела. Просто ее личность подвергается сомнению истцами. И мы помогаем в «непредубежденном разбирательстве», как сосед помогает соседу решить какой-нибудь запутанный бытовой вопрос. Это еще не суд.

— Я не принимаю вашу поправку, ваша честь.

— Пожалуйста, не путайте больше «суд», которым мы называемся, и «суд» как орган, выносящий приговор. Если не было суда, не было приговора, то не может быть и «неправомочности суда». Вы согласны?

— Вероятно, мне следует внимательнее следить за терминами, ваша честь. Истцы считают, что при открывшихся их сведению обстоятельствах, вы не можете возглавлять это… хм… «непредубежденное разбирательство».

— Возможно. Но об этом мне стало известно в ходе процесса, и я буду продолжать председательствовать здесь, пока не будут представлены убедительные доводы, однозначно требующие, чтобы я покинул это кресло. И еще раз к вопросу о языке. Вы использовали слово «тайный», говоря о наших отношениях. Суд сейчас не станет задаваться вопросом, хотел ли адвокат истцов показать этим словом свое неуважение к судье…

— Ваша честь, уверяю вас…

— К порядку! Я говорю! Ни вы, ни мы не будем сейчас обсуждать этот вопрос. В данный момент мы рассмотрим только значение слова. «Тайный» значит «скрытный, секретный, умолченный» с оттенком значения «совершаемый исподтишка», «закулисный», «незаконный». Скажите, отношения, о которых вы говорите, могут быть проверены по справочнику «Кто есть кто?»

— Конечно, ваша честь! Именно оттуда я это и узнал.

— Я знаю, что мое братство занесено в эту книгу. Полагаю, что имя Иоганна Себастьяна Баха Смита тоже там есть, если он являлся членом братства. Поскольку вы говорите, что проверили это по книге, то суд принимает эту информацию к сведению, верна она или нет, и не требует дальнейших доказательств… Хочу заметить, что вряд ли мы могли являться членами одного и того же студенческого братства в одно и то же время, поскольку Иоганн Смит почти на полвека старше меня. Ваше расследование показало, что мы с Иоганном Смитом были членами и других организаций? Например, Иоганн Смит был основателем Гибралтарского клуба, членами которого являемся и я, и мистер Саломон… и вы. В какой еще организации я разделяю членство с Иоганном Смитом сейчас или разделял в прошлом?

— Хм… Истцы не исследовали этот вопрос.

— Ну что ж, я уверен, что можно найти немало таких организаций: Красный Крест, например, или Коммерческая палата. И, кажется, я припоминаю, что, когда я был уполномоченным по делам скаутов, Иоганн Смит тоже этим занимался. Возможно, мы вместе состоим членами еще каких-либо братских союзов. Вполне вероятно, что мы служили попечителями одних и тех же благотворительных организаций, одновременно или в разное время. Вы, например, член «Товарищества Шрайнер» и я тоже. Хотите что-нибудь сказать по этому поводу?

— Нет, ваша честь.

— Но мы с вами почти наверняка разделяем членство в нескольких братских союзах. Суд принимает во внимание то, что, поскольку юристы не имеют права рекламировать себя как класс, они стремятся вступить в гораздо большее количество организаций — братских, социальных, религиозных— чем другие люди. Поскольку вы не желаете что-либо сказать об организациях, членство в которых мы с вами разделяем, суд по своему собственному усмотрению проведет расследование и занесет данные в протокол. А теперь о необходимости дисквалифицировать меня. Не могли бы вы пояснить, какие вы видите для этого основания? Подумайте, что вы ответите на этот вопрос во время перерыва. Суд объявляет десятиминутный перерыв.

— К порядку! Адвокат истцов, у вас было время подумать.

— Истцы предлагают удалить из протокола заявление, касающееся братских ассоциаций, и связанные с ними замечания.

— Предложение отклоняется. Из протокола ничего не будет удалено. А теперь скажите нам, на каком основании я должен дисквалифицировать себя.

— Ваша честь, когда я поднимал этот вопрос, он казался мне важным. Теперь я так не думаю.

— Но у вас должна была быть какая-то теория, иначе бы вы вообще не подняли этого вопроса. Пожалуйста, говорите. Я хочу знать.

— Ну… если ваша честь настаивает, раскрывшийся факт, казалось, допускал возможность пристрастия со стороны суда. Не примите это за неуважение к суду.

— Суд не принимает это за неуважение к себе. Но ваш ответ не полон. Пристрастия в чью пользу? В пользу истцов? Из-за моих братских отношений с их дедом?

— Что? О нет, ваша честь — пристрастие в пользу… хм… мисс… другой стороны.

— То есть вы исходите из предположения, что она действительно Иоганн Себастьян Бах Смит?

— Боже мой! Джейк! Мак заставил его кусать свой собственный хвост!

— Да. Ну, кто кого подловил?

— Нет-нет, ваша честь, мы вовсе не исходим из этого. Именно этот вопрос мы и оспариваем.

— Но адвокат не может оспаривать этот вопрос с обеих сторон. Если эта молодая женщина не Иоганн Себастьян Бах Смит, как утверждают истцы, то она не из моего студенческого братства. По вашей же собственной версии выходит, что она — Иоганн Себастьян Бах-Смит. Так что же вы оспариваете?

— Боюсь, я допустил логическую ошибку. Прошу снисхождения суда.

— Временами всем нам случается мыслить неверно. Вы все сказали? Продолжим опрос свидетелей?

— Да, ваша честь.

— Доктор Бойл, вы уверены, что вы удалили мозг из этого тела… из этого трупа и пересадили его в тело той женщины?

— Не будьте ослом, приятель. Вы же слышали мой ответ.

— Ваша честь, истцы считают, что вопрос уместен, и просят содействия суда.

— Суд приказывает свидетелю отвечать на заданные вопросы.

— Судья, вы меня не напугаете. Я здесь в качестве добровольного свидетеля. Я не являюсь и никогда не был гражданином вашего странного государства. Теперь я гражданин Китая. Ваш госдепартамент пообещал нашему министру иностранных дел, что у меня будет полный иммунитет на все время моего пребывания здесь, если я соглашусь приехать. Поэтому не надо мне угрожать, это не пройдет. Хотите взглянуть на мой паспорт? Дипломатическая неприкосновенность.

— Доктор Бойл, суду известно о вашей неприкосновенности. Однако вас вынудили сюда прийти — и вам пришлось пойти на значительные расходы, как я думаю, и понятно, что это доставило вам некоторые неудобства, — чтобы дать показания, которые можете дать только вы. Суд просит вас ответить на все задаваемые вам вопросы как можно полнее и яснее, по возможности словами, понятными непрофессионалу, даже если вам придется повторяться. Мы хотим иметь точное представление о том, что именно вы сделали, и что вы знаете о том, что вы сделали; о том, что может прямо или косвенно помочь суду в установлении личности этой женщины.

— О, конечно, дорогой приятель, если вы это так преподносите. Хорошо, вернемся назад и прокрутим все снова от альфы до омеги. Приблизительно год назад со мной связался этот старый педераст, который сидит вон там… извините, я хотел сказать «адвокат»… мистер Джекоб Саломон, чтобы я сделал то, что воскресные газеты называют «пересадкой мозга». Я принял заказ. После пятого-десятого — всякие мелочи вы можете узнать от него — я сделал это. Пересадил мозг и некоторые вспомогательные части из одного человеческого черепа в другой. Когда я уезжал, тот мозг был еще жив в своей новой норе.

Теперь о том, в кого я пересадил мозг. Мозг принадлежал очень старому мужчине, тело донора — молодой развитой женщине. Вот и все, пожалуй. К моему приходу они были все в бинтах и марлях. Все было приготовлено. Могу добавить только, что мужчина был в плохой форме и его жизнь поддерживалась искусственно. Женщина была в еще худшем состоянии — она была мертва. Сильная травма черепа и коры головного мозга в том месте, где проломлена голова. Мертва, как королева Анна, с той разницей что ее тело искусственно поддерживалось в живом состоянии срочно принятыми медицинскими мерами.

Затем, когда из вон того неприглядного куска маринованного мяса по моей уникальной методике был удален мозг и прочее — вряд ли найдется хирург, который смог бы сделать то же самое, — я внимательно исследовал труп. Я делаю вывод, что это моя работа, — и путем исключения определяю, что это должно быть то самое тело, резать которое нанял меня мистер Саломон. Свидетельств против этого нет, и с этим трупом я не мог работать при какой-нибудь другой операции.

Определять же личность молодой женщины — это совсем другое дело. Если ей сбрить волосы, я мог бы посмотреть, есть ли на голове шрам. С помощью рентгена можно было бы проверить наличие костного протеза; на снимке тефлон отличается от естественной кости. Но такая экспертиза не была бы доказательной: шрамы встречаются довольно часто, а какая-нибудь трепанация может дать похожую тень на рентгеновском снимке. Что касается центральной нервной системы…

— Доктор Бойл, давайте на время предположим, что вы удалили живой мозг из вещественного доказательства номер два, из этого трупа…

— «Предположим»? Я удалил его, и вы слышали, как я об этом сказал.

— Я не возражаю вам, просто пользуюсь привычным мне языком. Очень хорошо, вы засвидетельствовали это, и вы также засвидетельствовали, что пересадили тот мозг в тело молодой женщины. Посмотрите вокруг себя и скажите, можете ли вы идентифицировать то женское тело.

— Приятель, вы снова выставляете себя ослом. Я не шаман и не судья на конкурсе красоты, я хирург. Нет, спасибо. Если та молодая женщина, тот составной человек с женским телом и мужским мозгом, выжил и здравствует сегодня, — о чем мне не известно, — то я заверяю вас, что у меня есть серьезные поводы ознакомиться как с основами судебной медицины, так и с медицинской юриспруденцией. Вам не сделать из меня такого же осла, как вы сами — сейчас я не смог бы с уверенностью найти ее среди десятков тысяч других молодых женщин ее возраста, веса, строения тела, цвета кожи и так далее. Адвокат, вы когда-нибудь видели человеческое тело, подключенное к механизму поддержания жизни и готовое к операции? Я уверен, что нет, иначе бы вы не задавали таких идиотских вопросов. Но хочу заверить вас, что при таких обстоятельствах вы бы не узнали даже свою собственную жену. Если вы хотите сбить меня на лжесвидетельство, то вы обратились не по адресу.

— Ваша честь, истцы, видимо, так и не смогут получить вразумительного ответа на этот ключевой вопрос.

— Суд находит ответ вразумительным и полным. Свидетель заявляет, что он может идентифицировать и идентифицирует мужское тело, но не может идентифицировать женское. Доктор, должен признаться, что я кое-что не совсем понимаю… вероятно потому, что сам не медик. Следует ли нам понимать, что вы проводите такие операции, не будучи уверенным в том, кому принадлежит тело?

— Судья, я никогда не суетился по пустякам. Мистер Саломон заверил меня языком законника, что «все на мази», если я правильно понимаю эту вашу американскую идиому. Его заверение означало для меня, что с документами все в порядке, что все юридические закавыки соблюдены, и я сделал операцию. Я поступил неправильно? Следует ли мне ожидать попытки передать меня как преступника в США после того, как я вернусь домой? Думаю, это будет трудно сделать. Я наконец нашел страну, где мой труд уважают.

— Не думаю, что у кого-либо есть намерения преследовать вас в судебном порядке. Я просто полюбопытствовал, и все. А адвокат намекал вам на то, что в этом зале находится женщина, которая утверждает, что является составным продуктом вашей операции. Вы можете на нее указать?

— Конечно, могу. Но не под присягой. Это та молодая леди, что сидит рядом с Джейком Саломоном. Как себя чувствуете, моя дорогая? Лучше?

— Намного лучше, доктор.

— Извините, если я вас разочаровал. Конечно я мог бы подтвердить вашу личность… сняв с вас скальп, обнажив ваш череп и найдя на нем кое-какие свои метки. Но… хе-хе!.. тогда бы вам не было больше пользы от самой себя. Я предпочитаю видеть вас живой, этаким монументом моему искусству.

— Я предпочитаю то же самое, доктор… и, честное слово, вы меня не разочаровали. Я бесконечно благодарна вам.

— Ваша честь, вряд ли это уместно!

— Адвокат, об этом мне судить! При этих чрезвычайно необычных обстоятельствах я позволяю им здесь в суде обменяться парой слов.

— Мисс Смит, я бы хотел осмотреть вас, прежде чем отправлюсь домой. Для статьи в журнале.

— Конечно, доктор! Все что угодно… если для этого не потребуется распиливать мой череп.

— Нет-нет. Простучу вам грудь и тому подобное. Обычные процедуры. Скажем, завтра утром, часов в десять?

— Моя машина будет ждать вас в половине десятого, доктор, или раньше, если вы согласитесь оказать мне честь и позавтракать со мной.

— Суд считает необходимым прервать вас. С сожалением должен вам сказать, что в десять часов вам предстоит быть здесь.

— Нет, судья.

— Что вы сказали, доктор Бойл?

— Я сказал «нет». Завтра утром меня здесь не будет. Сегодня в восемь часов вечера я держу речь на званом ужине в Американском хирургическом колледже. До этого времени я полностью в вашем распоряжении. Думаю, что вы можете потребовать присутствия мисс Смит завтра утром, но от меня вы этого потребовать не можете. Я отправляюсь в старый добрый Китай как можно скорее. Там нет недостатка в возможностях для исследования… вы не поверите, на что соглашаются заключенные, приговоренные к смертной казни. Я не жалею гробить свое время, отвечая на идиотские вопросы. Но сейчас я готов их сносить.

— М-м… боюсь, что суду придется признать, что, если гора не идет к Магомету, Магомет должен идти к горе. Хорошо, мы продолжим заседание и не уйдем на перерыв в обычное время.

— Прошу вас покинуть свидетельское место. У истцов еще есть свидетели?

— Нет, ваша честь.

— У вас, адвокат?

— Мисс Иоганн Смит не выдвигает дальнейших свидетельств.

— Мистер Саломон, вы будете представлять доказательства или подведете итог?

— Нет, ваша честь. Факты сами говорят за себя.

— Истцы?

— Ваша честь, вы намереваетесь закончить разбирательство сегодня?

— Именно это я и пытаюсь сейчас понять. Мы занимаемся этим делом уже несколько утомительных дней, и я все больше склоняюсь к позиции доктора Бойла. Давайте подметем мусор и пойдем домой. Обе стороны не имеют больше свидетелей, вопросов, вещественных доказательств. Адвокат мисс Смит говорит, что не станет представлять каких-либо новых доводов. Если адвокат истцов желает представить какие-либо свои доводы, он может это сделать… в этом случае мисс Смит, лично, или через адвоката, или вместе с адвокатом имеют право опровергнуть эти доводы. Адвокат, я собирался объявить перерыв… Затем, если вы соберетесь с мыслями, можете сказать, что пожелаете. Если вы не сможете это сделать, мы оставим все до завтрашнего утра. За это время вы можете найти какие-либо основания, чтобы требовать отсрочки заседания… но я предупреждаю вас, что на длительную отсрочку я не пойду. Суду надоела тактика отсрочек и отвлекающих маневров, не говоря уже о языке и отношениях, сквозь которые так и лезет неуважение к суду. Что вы желаете сказать?

— С позволение суда хочу спросить: если мы продолжим заседание сегодня вечером, сколько будет длиться перерыв?

— … выслушав опровержение, мы готовы вынести решение. Но сперва — заявление суда. Поскольку в дело вовлечен новый правовой вопрос, то в случае апелляции, суд, руководствуясь Деклараторным амнистиционным актом от 1948 года по своей собственной инициативе направит дело непосредственно в федеральный апелляционный суд с рекомендацией сразу же передать его в Верховный суд. Мы не хотим сказать, что это непременно случится. Но у нас есть основания полагать, что такое может случиться: дело это необычное.

— Мы выслушали петицию, мы выслушали свидетелей и видели вещественные доказательства. Возможно вынести одно из четырех постановлений:

а) как Иоганн Себастьян Бах Смит, так и Юнис Эванс Бранка живы;

б) Юнис — жива, Иоганн мертв;

в) Юнис — мертва, Иоганн жив;

г) и Юнис, и Иоганн мертвы.

Суд постановляет… пожалуйста, встаньте мисс Смит… что человек, стоящий перед нами, является физиологическим составляющим из тела Юнис Эванс Бранки и мозга Иоганна Себастьяна Баха Смита, и в соответствии со справедливым принципом, изложенном в прецеденте «Владение Генри М. Парсонса против Род-Айленда», этот человек женского пола является Иоганном Себастьяном Бахом Смитом!

Глава 22

— …Я понимаю так, что вы предлагаете мне свое замечательное тело. Извините, моя дорогая, я не интересуюсь женщинами. И мужчинами тоже. Ни нарядами, ни туфлями на высоких каблуках, ни прочей дребеденью. Я садист, мисс Смит. Гениальный садист, который еще в юности понял, что должен стать хирургом, чтобы не угодить в психушку или на виселицу. Утонченный, знаете ли. Тем не менее спасибо. Жаль, у вас воистину великолепное тело.

(— Ну вот, босс. Вас и отвергли. Такой урок должна получать каждая женщина. Так что оправьте ваши перышки и начинайте все сначала.

— Юнис, у меня камень с души свалился. Но он бы имел полное право на мое тело, если бы захотел этого.)

— Я ваша Галатея, доктор Бойл. Я обязана вам всем, чего вы захотите… только не распиливайте больше мой череп. Я ваша должница. Все, что я вам дала, было символическим авансом. Но вы реагируете на это как-то не по-австралийски… и акцент у вас не австралийский.

— Ах, это. Я не типичный австралиец, дорогая. Из трущоб Сиднея — в школу для обучения садистов. Престижная школа закрытого типа, «общественная» школа, но почти что элитарная. Затем — в Лондонский университет, к лучшим хирургам мира. Наденьте ваш симпатичный халатик, и я пойду. Да, вы не против того, чтобы заснять на пленку ваше необыкновенное медленное сальто для моего архива?

— Куда послать пленку, доктор?

— Джейк Саломон знает. Держите клюв кверху, моя дорогая, и постарайтесь прожить долго. Ведь вы — мой шедевр.

— Обязательно постараюсь.

— Да уж, постарайтесь.

«Поступило сообщение о том, что в Пернамбуко приземлился неопознанный летающий объект дискообразной формы и что экипаж гуманоидов вступил в контакт с местными фермерами. Официальное опровержение этого сообщения было сделано раньше, чем поступило в службу новостей».

«Число лицензированных частных полицейских США в три раза превысило число гражданских служащих».

«Мисс Джоанна, урожденная Иоганн Смит, получила свыше 2000 брачных предложений и еще большее количество менее официальных предложений, 187 угроз о расправе, огромное, но не установленное число писем от вымогателей, 4 бомбы. Ни одну из бомб она не получила лично, поскольку вся корреспонденция пересылается в частную почтовую службу „Меркурий“ в соответствии с порядком, установленным Иоганном Смитом много лет назад. Пришлось заменить двери одного из почтовых бункеров; остальные три бомбы были своевременно нейтрализованы».

«Главный почтмейстер скончался от гипердозы барбитуратов; его заместитель отказался принять его пост под свое временное начальство и подал в отставку».

«В Албании женщина родила „фавна“, которого немедленно крестили. „Фавн“ прожил всего 87 минут, после чего его сразу же кремировали. Не было ни цветов, ни фотографий, ни интервью, но священник написал об этом письмо своему приятелю по семинарии».

«ФБР сообщило, что рецидивизм возрос до 71%, а по основным уголовным преступлениям: вооруженный грабеж, изнасилование, нападение с огнестрельным и холодным оружием, убийство и покушение на убийство — до 84 %».

«В Гарвардском университете продолжается паралич власти».

— Джейк, когда вы в прошлый раз отказались жениться на мне, вы все-таки обещали, что, если мы выиграем процесс, вы вывезете меня в город и мы отметим это событие.

Мистер Саломон поставил чашку на стол.

— Замечательный завтрак, моя дорогая. Насколько я помню, тогда вы мне сказали, что чек за ночной клуб не может заменить свидетельство о браке.

— Конечно, не может. Но я не пилила вас и не заставляла жениться на мне с тех пор, как вы удостоили меня места главной наложницы. Хм… пожалуй, слово «главной» неверно. Я ведь не знаю, чем вы занимаетесь, когда вы не со мной. Ну ладно, мне не обязательно быть главной.

(— Бедняжка, нельзя давить на мужчину в вопросах секса, а то он начнет врать.

— Кошечка, я вовсе не давлю на Джейка. Я лишь запутываю вопрос. Он повезет нас в ночной клуб, и мы наденем тот роскошный наряд в синих и золотых тонах. Мы же купили его, чтобы нас в нем видели, а не затем лишь, чтобы демонстрировать его Вини.)

— Юнис, не думаете же вы, что у меня есть кто-нибудь на стороне?

— Было бы слишком самонадеянно с моей стороны иметь мнение на этот счет, сэр Джейк, я почти не выходила из дома за все время судебного разбирательства, лишь изредка выезжала за покупками на пару с Вини. Но теперь мы выиграли процесс, и я не вижу больше оснований сидеть в заключении. Послушайте, дорогой, мы можем отпраздновать вчетвером: возьмем девушку для вас и парня для меня. Тогда вы сможете рано вернуться домой и как следует выспаться.

— Не думаете же вы, что я могу уехать домой, оставив вас в ночном клубе?

— Я считаю, что могу оставаться в клубе хоть всю ночь и праздновать, сколько захочу. Я свободна, мне больше двадцати одного года… О Боже! Насколько больше! Кстати, я могу позволить себе квалифицированную охрану. Вам вовсе не обязательно оставаться там всю ночь. Мы позвоним в «Золотую печать» и выберем себе партнеров. Вини обучала меня тому, что молодежь теперь называет танцами, а я обучала ее настоящим танцам. Может быть, вам лучше взять Вини, чем выбирать какую-нибудь куколку из каталога? Вини от вас без ума.

— Юнис, вы серьезно предлагаете нанять жиголо?

— Джейк, я же не собираюсь за него замуж, я даже не собираюсь спать с ним. Он должен будет танцевать со мной, улыбаться и вести приятный разговор… за плату, которая не устроила бы и ассенизатора. Чем это плохо?

— Нет, это не по мне.

— Если вы этого не хотите, то, видит Бог, я предпочла бы, чтобы именно вы вели меня под руку, а не наемный партнер. Вы поспите? Я тоже собираюсь поспать. Вам нужна помощь, чтобы заснуть? Я имею в виду нашу «мани хум», а не горизонтальную аэробику. Хотя можно заняться и ею.

— Мне кажется, я еще не сказал, что мы куда-то идем. К тому же для празднования нет повода, Юнис. Мы не можем считать себя победителями, пока Верховный суд не вынесет своего решения.

— У нас есть много других поводов. Теперь я мисс Смит по закону — благодаря вам, дорогой — и вы больше не обязаны быть хранителем моей собственности, а мои внучки проиграли по всем пунктам. Если мы будем оттягивать празднование до тех пор, пока раскачается Верховный суд, то к тому времени нас может уже не оказаться в живых.

— Ерунда! Вы же знаете, что я собираюсь в Вашингтон. Думаю, что я смогу договориться, чтобы слушание началось как можно раньше. Потерпите.

— Терпеть я не собираюсь, дорогой. Конечно, вы обо всем договоритесь, вам всегда удается договориться… К тому же наша нынешняя верхушка мне многим обязана и ждет от меня еще большей помощи. Но, Джейк, ваш самолет может разбиться…

— Меня не остановит даже это. Я бы выбрал именно такую смерть. Поскольку мое генетическое наследие не оставляет мне надежды на порок сердца, я здорово надеялся на рак. Но крушение самолета — еще лучше. Что угодно, только не долгое, медленное и мучительное умирание.

— Вы тыкаете меня носом в ошибку, которую я когда-то сделала, сэр. Вы мне дадите закончить мысль? Как-то раз вы отметили, что вам по статистике жить еще лет десять-двенадцать, в то время как у меня есть еще по крайней мере полвека. Это неверно, Джейк. Продолжительность моей жизни — нуль.

— Юнис, что за чушь вы несете?

— Это правда. Правда, которую вы для удобства забыли… но которую я помню каждую драгоценную секунду. Мой мозг пересажен в новое тело. Это уникальная операция. По ней еще нет статистики. Никто не знает, сколько я проживу, никто не может даже гадать. Поэтому я живу каждый замечательный день, помня о том, что он может быть последним. Джейк, мой любимый господин, я вовсе не паникую — я счастлива. Когда я была маленьким мальчиком, мама научила меня одной молитве. Вот ее слова: «Сейчас я ложусь спать, Боже, прошу тебя душу мою охранять. Если умру во сне, Боже, прошу тебя взять мою душу к себе». Вот такая молитва, Джейк. Почти девяносто лет я не вспоминала ее, но теперь читаю ее перед сном… и счастливо засыпаю, не волнуясь о завтрашнем дне.

(— Близняшка, вы лживая сучка! Единственная ваша молитва — это «мани хум».

— Это то же самое, кошечка. Молитва значит все, что вы желаете сказать.)

— Джоанна Юнис, когда-то вы говорили мне, что не религиозны. Почему же вы тогда читаете эту детскую молитву?

— Насколько я помню, я говорила, что была агностиком… до тех пор, пока не побывала на том свете. Я по-прежнему агностик — это значит, что у меня нет определенных ответов на определенные вопросы, но теперь я счастливый агностик: в глубине своего сердца я чувствую, что мир имеет смысл, что он добрый и что мое существование имеет цель, даже если я не знаю, что это за цель. Что касается молитвы, то ее значение определяется тем, какой смысл вы хотите вложить в нее; это внутренний ритуал. Эта же молитва означает добрую волю жить так, как жила бы Юнис: спокойно, счастливо, не думая о том, что будет завтра, будь то хоть смерть. Джейк, вы сказали, что вас беспокоит этот болван Паркинсон.

— Да, немного. Как юрист, я не вижу, с какой стороны он смог бы снова взяться за дело. Но как стряпчий по темным делам, я знаю, что даже Верховный суд состоит из людей, а не из ангелов. Юнис, в том суде пять честных людей… а у остальных четверых я не стал бы покупать подержанную машину. Но один из честных — очень стар. Ну ладно, поживем — увидим.

— Что ж, посмотрим, что будет, Джейк. Но не беспокойтесь о Паркинсоне. Самое худшее, что он может сделать, это отнять мои деньги. А мне это безразлично: я теперь знаю, что если денег больше, чем требуется для оплаты текущих счетов, то они становятся обузой. Джейк, у меня запрятано по закуткам достаточно денег, о которых даже вы не знаете. Так что ужиматься мне не придется. Никакой Паркинсон не сможет наложить на них лапу. Парки для меня больше не существует, да и вам лучше забыть о нем. Он ограничен своим собственным коэффициентом умственного развития. Пусть себе коптит небо…

— Хорошо, я попытаюсь, — усмехнулся Саломон.

— А теперь вы можете идти куда хотите и забыть о том, что я хотела соблазнить вас выползти в ночной клуб.

(— Близняшка, вы слишком легко сдаетесь.

— Кто это сдается?)

— Юнис, если вы действительно хотите…

— Нет, нет, Джейк! У вас не лежит к этому сердце. Пока вы будете в Вашингтоне, может быть, я и отведаю каких-нибудь блюд в забегаловках этой загнивающей деревни, но я обещаю, что при мне будет хорошая охрана. Может быть, Шорти: он пугает людей одним своим ростом. Да и компаньонов я найду: Алек сказал, что они с Маком без труда могут вырваться на свободу, а Вини будет четвертой.

— Юнис…

— Что, дорогой?

— Я ни за что не уступлю вас этим двум волкам.

— Ну-ну, Джейк! Похоже, вы ревнивы!

— Нет. Упаси меня Бог стать жертвой этого мазохистского порока. Но если вы хотите увидеть этот муравейник изнутри, я узнаю, где самое оживленное место, и отведу вас туда. Одевайтесь, девочка — я собираюсь стряхнуть пыль с моих вечерних костюмов. Только, пожалуйста, оденьтесь поофициальней.

— Ничего, если с голыми грудями?

(— Ну, что, кошечка? Могли бы вы его так уломать?

— Признаю, близняшка. Вы все сделали великолепно.)

— Слишком много чести для простолюдинов. Только тогда наложите побольше краски и блесток.

— Постараюсь не разочаровать вас, дорогой. Но, может, вы сперва поспите? Ну пожалуйста!

— Хорошо, крепкий сон и поднос с ужином в мою комнату. Время сбора — двадцать два ноль-ноль. Будьте готовы, иначе мы отправимся без вас.

— О, вы меня пугаете. Хотите, я, или Вини, или мы обе поможем вам заснуть?

— Нет, я отлично научился делать это самостоятельно. Хотя, должен признать, в компании двух девочек это делать приятнее. Идите спать. Может, мы будем веселиться всю ночь.

— Слушаюсь, сэр.

— А теперь позвольте мне откланяться. — Мистер Саломон встал, взял ее руку и поцеловал. — Адье.

— Вернитесь и поцелуйте меня как следует! Он обернулся.

— Позже, моя дорогая. Я не считаю, что женские капризы следует поощрять. Он вышел.

(— Кто выиграл этот раунд, босс?

— Он думает, что он. Юнис, ведь вы говорили мне, что именно так надо поступать с мужчинами.

— Вы быстро схватываете, близняшка, очень быстро.)

После того как Джейк вышел из холла, где они завтракали, Джоанна направилась в свой будуар и села за стенодеск, чтобы позвонить. Она предпочитала стенодеск видеотелефону потому, что он не был видеотелефоном.

— Контора доктора Гарсиа, — ответили ей.

— Это говорит секретарь миссис Макинтайр. Доктор у себя? Мог бы он уделить минутку миссис Макинтайр?

— Подождите, пожалуйста. Я узнаю. Джоанна ждала, читая свою буддийскую молитву, и была совершенно спокойна, когда он отозвался.

— Доктор Гарсиа слушает.

— С вами говорит секретарь миссис Макинтайр. Нас не прослушивают?

— Конечно, нет, Юнис.

— Роберто, дорогой, у вас есть для меня новости?

— Греки захватили Афины.

— О! Вы уверены?

— Вне всякого сомнения, Юнис. Но не паникуйте. Я приглашу доктора Кистра, он лучший из тех, кого мы можем заполучить, и абсолютно надежен. Я буду сам ему ассистировать, обойдемся даже без медсестер.

— О Роберто, нет, нет и еще раз нет! Вы не понимаете, дорогой. Я хочу родить этого ребенка, даже если это будет последнее, что я сделаю за свою жизнь. Вы меня просто осчастливили.

(— Теперь у нас действительно есть что отметить, дорогой босс. Но не говорите Джейку.

— Никому не скажу. Как скоро наш животик начнет выдаваться?

— Через месяц, если вы не будете обжираться как свинья.

— Сейчас я хочу чего-нибудь соленого или еще — мороженого.

— Вот вам хороший случай воздержаться.)

— Я не понял ситуацию, — смущенно ответил доктор. — Но мне казалось, что вы нервничали, когда я брал анализ.

— Естественно, дорогой: я безумно боялась, что не залетела.

— Хм… Юнис, я не могу не чувствовать себя лично ответственным. Я знаю, что вы очень состоятельны, но в брачном контракте можно исключить возможность получения денег мужем, и… в общем, я у вас под рукой, и вы можете на меня рассчитывать.

— Роберто, я думаю, что это самое милое и беззастенчивое предложение, какое когда-либо получала подзалетевшая девица. Спасибо, дорогой, я высоко ценю вашу преданность. Но, как вы сами сказали, я богата… и мне безразлично, что подумают соседи.

— Юнис, я не просто принимаю на себя ответственность… я хочу, чтобы все знали, что я был бы счастлив жениться на вас.

— Роберто, дорогой, это не ваша ответственность. Вы же знаете, что я была мила с целым полком.

(— По крайней мере мы пытались, близняшка, не правда ли?

— Не толкайте меня под локоть, дорогая. Роберто хочет быть благородным.)

— Это мой ребенок. Кто помог мне, это мое дело.

— Извините.

— Я хочу сказать, что вы не должны чувствовать себя ответственным. Если мне помогли вы, то я благодарна вам. Я благодарна, даже если это были не вы. Послушайте, Роберто… Вместо того чтобы пытаться сделать честную женщину из меня — очень уж это трудно, — почему бы вам не вынуть противозачаточный имплант из симпатичного бедрышка Вини и не вставить кое-что другое туда, где это принесет больше пользы… а затем сделать честную женщину из нее. Это намного легче, она склонна к замужеству.

— Неплохая мысль. По правде говоря, последнее время я над этим часто думал. Но она не хочет покидать вас.

— В этом нет ни малейшей необходимости. О, она, конечно, могла бы перестать притворяться, будто она моя служанка, но мой сарай такой большой, и здесь столько лишних комнат… Если вы ее оплодотворите, мы могли бы стать с нею еще более близкими подружками и родили бы приблизительно в одно время. Я замолкаю и больше не пытаюсь подсказывать вам, как дальше жить. Два вопроса. Я собираюсь отправиться в город и отпраздновать новость, которую вы сообщили. Мне теперь нельзя пить спиртное?

— Почему же? Можно. Скоро мы посадим вас на диету и ограничим употребление алкоголя, но сегодня вы можете напиться хоть вдребезги, и единственным последствием для вас будет похмелье.

— Может быть, и не вдребезги, но несколько бокалов шампанского я осушу. Второй вопрос: если вы сможете закончить свою работу пораньше, вы бы не были против пропустить один-другой сладкий сон и помочь мне отметить это событие? Официально мы будем праздновать мою победу в суде. То, что «греки захватили Афины», должно пока оставаться секретом.

— Хм…

— Похоже, вы затрудняетесь с ответом…

— Ну, по правде говоря, у меня нынче свидание с Вини.

— О! Я неточно выразилась. У меня тоже свидание, с Джейком. Я надеюсь, что вы с Вини тоже придете. Я не просила бы вас провести со мною ночь в этом смысле… хотя, конечно, я была бы не против, если это можно будет устроить как-нибудь попозже и так, чтобы не обидеть Вини. Те мгновения, которые нам с вами удалось украсть друг для друга, были такими короткими, дорогой мой доктор… Думаю, что с вами было бы приятно проводить время.

— С вами тоже, Юнис.

— Оставьте, доктор. Вы это говорите всем своим пациенткам. Вы восхитительный волк. Подождите минут десять, прежде чем звонить Вини. Я хочу ее кое о чем попросить.

— Хорошо. Позвоню ей через десять минут.

— Спасибо, Роберто.

Джоанна переключила стенодеск на внутреннюю связь.

— Вини? Ты занята, дорогая?

— Нет, просто читаю. Сейчас приду.

Джоанна встретила ее у двери.

— Ничего особенного, дорогая. Я хочу, чтобы ты позвонила О'Нейлу и сказала ему, что я желаю поговорить с Финчли. У себя в холле. Конечно, я могла бы позвонить ему сама, дорогая, но я хочу, чтобы это выглядело официально.

— Конечно, Джоанна. Я должна остаться и присматривать?

— Вини, ты отлично знаешь, что я хочу от тебя только видимости присмотра… и иногда — капельку обмана. На этот раз обманывать никого не надо. Я хочу спросить Финчли кое о чем личном, и он будет чувствовать себя свободнее, если тебя не будет. Так что проводи его в мой холл, сообщи мне, что он пришел, иди в свою комнату и закрой дверь. Далеко не уходи: тебе должны позвонить минут через пять.

— Да?

— Да. И это будет приятный звонок. Ты, я, Джейк и доктор Гарсиа пойдем сегодня в ночной клуб.

— О!

— Когда мы вернемся, оставьте его с собою на ночь, а я позабочусь о том, чтобы Джейк этого не заметил. Или он знает, кто такой Боб?

— Хм… да, знает. Я ему сказала.

— Все равно доктору не помешает прикрытие, ведь мужчины застенчивы. А теперь беги звонить О'Нейлу, дорогая.

Через несколько минут Вини сообщила, что Финчли пришел, и вышла из холла.

— Вы посылали за мной, мисс? — спросил он.

— Том, эти двери не пропускают звук; можешь не официальничать.

Он немного расслабился.

— О'кей, кошечка.

— Поцелуй меня и садись. Эта дверь закрывается на защелку. Сюда может войти только Вини, но она не придет.

— Конечно, иногда ты заставляешь меня нервничать.

— Ерунда. — Она прижалась к нему. — Я хочу спросить у тебя совета. Ты можешь обсудить это с О'Нейлом и с любым из охраны и спросить их совета. Но я хочу твоего совета, остальное — лишь для отвода глаз.

— Женщина, перестань болтать и поцелуй меня.

Джоанна так и сделала. Ее поцелуй был крепким и долгим. Наконец он сказал:

— Под халатом у тебя ничего нет?

— Ничего. Но не отвлекай меня, Том, дай мне сперва задать вопрос. Сегодня я собираюсь в ночной клуб. Еще будут Джейк, Вини и доктор Гарсиа. Я хочу посмотреть на «злачные» места. Я думаю, ты знаешь, куда лучше отправиться.

— Хм… Юнис, все высококлассные ночные бары расположены в местах с дурной репутацией.

— Но когда мы внутри, там безопасно? И можем ли мы попасть в них, не подвергаясь опасности?

— Да… есть одно такое местечко, там внутренняя автостоянка и броня не хуже, чем у тебя на дверях. Послушай, я принесу список, адреса и тому подобное и предложения остальных охранников. Но я предложу свой вариант.

— Хорошо. Спасибо, котик Том.

— Хорошо. У тебя такое тело! У нас есть время? Могу я закрыть вон ту дверь?

— За Вини я спокойна, она не придет. И ты не беспокойся о ней. Бери подушку и вали меня на пол.

Все четверо собрались в холле у Джоанны. Джейк Саломон оделся в ультрастаромодной официальной манере: смокинг, брюки и рубашка со стоячим воротником — ее белый шелк служил великолепным фоном для золотого анка. Доктор Гарсиа был одет не менее официально, но в современной манере: красное облегающее трико, смело подбитое в нужных местах, безразмерный белый жакет с жемчужным жабо и черным кружевом. На Винифред был ее новый изумрудный наряд с прозрачной юбкой до пола. Она обошлась без нательной краски, как ей посоветовала Джоанна, но то и дело краснела, отчего цвет ее кожи менялся от бледного до густо-розового. На лбу у нее сиял еще один изумруд.

Джейк посмотрел на нее.

— Почему этот одиночка не падает с вашего славного лобика? На чем он держится? На клее?

Она снова покраснела, но ответила дерзко:

— Он держится на резьбе, сэр. Хотите, я откручу его и покажу вам?

— Нет, боюсь. Ну как это окажется правдой?

— Никогда не говорите об этом в смешанной компании, сэр. Но в общем-то это клейкое вещество, которое мы используем при перевязках. Он не отскочит, даже если смочить водой с мылом, но его можно моментально снять, если капнуть спирт.

— Тогда будьте осторожны и не умывайтесь выпивкой.

— О, я не пью, советник: как-то раз я обожглась на этом. Я буду пить безалкогольный ром и «Кровавую Мэри» без водки.

— Доктор, давайте оставим ее дома; она хочет следить, чтобы мы хорошо себя вели.

— Советник, неужели вы готовы оставить меня дома только за то, что я не пью?

— Я бы оставил вас дома уже за то, что вы называете меня советником. И сэром. Винифред, мужчины моего возраста не любят, когда о нем напоминают такие славные девочки. После захода солнца меня зовут Джейком.

— Хорошо, советник, — робко ответила Вини. Джейк вздохнул.

— Доктор, я надеюсь, что когда-нибудь мне удастся переспорить женщину.

— Если вам это удастся, скажите об этом доктору Розенталю. Рози пишет книгу о различиях в умственных процессах мужчин и женщин.

— Придумщик. Юнис, если вы встанете, ваша одежда хоть немного прикроет ваше тело? И что это на вас такое?

— Это юбка «хула», Джейк. И она вполне прикроет меня.

На Джоанне Юнис была юбка длиною до пола, а ее торс был покрыт множеством блестящих звездочек, которые постепенно редели у шеи и на плечах. Юбка состояла из нескольких тысяч золотых нейлоновых нитей поверх совсем уж неисчислимых тысяч темно-синих.

Когда она сидела, вся эта масса нитей спадала с ее изящных ножек. Она встала, и нити повисли плотным занавесом.

— Видите, Джейк? Обыкновенная юбка золотого цвета, но, когда я двигаюсь, — она грациозно сделала пару шагов, — синий низ постоянно мелькает.

— Да, и ваше тело тоже. Вы хоть в трусиках?

— Грубый вопрос. Полинезийцы слыхом не слыхивали о трусиках, пока их не испортили миссионеры.

— Это довольно уклончивый ответ…

— Я и не хотела отвечать прямо.

— …но раз уж вы встали, давайте выходить.

— Да, дорогой.

Джоанна Юнис надела прозрачную чадру под цвет своего наряда, позволила Джейку накинуть себе на плечи вечерний плащ. Джейк опустил полумаску, которая закрывала его огромный нос — в последнее время его часто показывали по видео, и он чувствовал, что если не закроет лицо, то непременно выдаст и мисс И. С. Б. Смит, и чадра не поможет. Доктор тоже надел маленькую белую полумаску, как попросил его Джейк, а на Вини была прозрачная зеленая вуаль, которая почти не скрывала ее лица и была из того же материала, что и юбка.

Когда они вошли в лифт, Джоанна Юнис спросила:

— Куда мы поедем, Джейк?

— Женщина, вы не должны спрашивать. Для начала в «Газовый свет».

— Хорошее название. Там должно быть весело, — согласилась Джоанна. — Там будет какой-нибудь тапер с подтяжками или что-нибудь в этом духе?

— Да, и еще в котелке и с искусственной сигарой во рту. Он поет и играет все, что было написано за последние сто лет.

— Я хочу послушать его, но, Джейк, поскольку мы собираемся праздновать мое освобождение, может, вы пойдете мне на уступку?

— Может быть. Выкладывайте, что там у вас.

— Я слышала об одном клубе… и пока вы спали, я заказала там столик на четверых. Я бы хотела поехать в этот клуб.

— Вини, вы плохо ее воспитываете. Юнис, предполагается, что вы не должны принимать решений: у вас на это столько же права, сколько у пыли под колесами моей кареты. Ладно, где этот притон? Как он называется? Мы можем поехать в «Газовый свет» и позже — там есть официантка, у которой, говорят, задница просто создана для щипков.

— Вероятно, она у нее резиновая. Вини в этом разбирается. «Современные Помпеи», Джейк, адрес у меня в кошельке.

Глаза мистера Саломона чуть не вылезли из-под маски.

— Адрес нам не потребуется, Юнис. Этот бардак находится в Покинутой зоне.

— Разве это имеет значение? Там есть внутренняя стоянка для машин, и меня заверили, что там такая броня, что ее может пробить разве что атомная бомба.

— Но нам придется как-то ехать туда и как-то возвращаться назад.

— О, я уверена в Финчли и Шорти. А вы разве нет?

(— Близняшка, это удар ниже пояса. Нехорошо.

— Сестричка, вы хотите поехать в «Газовый свет», слушать плохую музыку и смотреть, как Джейк щиплет постороннюю задницу? Если да, то так и скажите,

— Я лишь сказала, что так нехорошо. Тогда следующая реплика за вами. Джейк

— исключительно твердый орешек.)

— Джоанна Юнис, когда я веду леди в какой-нибудь кабак, мы едем в моей машине, а не в ее.

— Как скажете, Джейк. Я лишь старалась помочь. Я спросила Финчли, и он сказал, что есть маршрут, который держится открытым этой… как ее называют?.. Организацией. Финчли наверняка может объяснить его Рокфору.

— Эту организацию еще называют мафией. Если есть относительно безопасный маршрут, то Рокфор и так его знает. Он самый опытный водитель в городе, намного опытнее ваших парней. Он больше ездит.

— Джейк, вы не хотите ехать туда. Тогда поехали в «Газовый свет». Я хочу воткнуть булавку в эту надувную попку.

Они поехали в «Современные Помпеи». Въехать в ночной клуб не составило труда. В клубе был даже зал для игры в карты, предназначенный для автоохранников постоянных клиентов. Метрдотель подвел их к столику недалеко от оркестра, убрал табличку «столик заказан».

— Этот вам подойдет, мистер Джонс?

— Да, спасибо, — согласился мистер Саломон. Два серебряных ведерка с шампанским во льду появились на столе, как только они сели. Метрдотель взял у официанта большую бутылку вина и показал ее Саломону, который сказал:

— Это бедный год для «Пола Роджера». Нет ли у вас «Дон Периньон» девяносто пятого года?

— Сейчас будет, сэр.

Официант поспешно ушел, а метрдотель спросил:

— Может быть, у вас будут еще какие-нибудь замечания, сэр?

Джоанна Юнис наклонилась к Джейку.

— Пожалуйста, скажите ему, что мне не нравится этот стул; его явно изготовили по проекту Торквемады.

На лице метрдотеля отразилось огорчение.

— Мне очень жаль, что мадам не понравились наши стулья. Нам их поставила компания, которая обставляет мебелью первоклассные отели и рестораны.

— Может быть, — ответила Джоанна, — но если вы думаете, что я собираюсь всю ночь сидеть, как курица на насесте и делать вид, будто это доставляет мне удовольствие, то вы ошибаетесь. Джейк, нам надо было поехать в «Газовый свет».

— Может быть, но мы уже здесь. Одну секундочку, дорогая. Метрдотель…

— Да, сэр?

— У вас здесь наверняка есть офис.

— Конечно, сэр.

— Может быть, там есть мягкий вращающийся стул с ручками и откидной спинкой? Человек, который так много находится на ногах, как вы, должен иметь удобный стул для отдыха.

— У меня действительно есть такой стул, сэр… хотя вряд ли он подойдет для ресторанного зала. Мадам может его получить, если хочет. Я пошлю за ним.

— Минуточку. В клубе, где столько разных развлечений — у вас же есть игровая комната, не так ли, и тому подобные помещения, — я уверен, найдутся такие стулья для всех нас.

— Хм… Я постараюсь, сэр. Хотя нашим клиентам может показаться странным, если мы снабдим какой-то один столик особыми стульями.

Мистер Саломон посмотрел вокруг. Зал был заполнен меньше чем наполовину.

— О, я думаю, что, если вы объясните тем, кто будет спрашивать, как дорого стоит такая особая услуга, они вряд ли потребуют такие же стулья. Но, может быть, вы сможете и им найти стулья, если они захотят заплатить. Думаю, что те охранники, что маскируются под официантов и стоят в углу зала, смогут урезонить любого, кто поведет себя неразумно.

— Весь наш персонал состоит из охранников, сэр… на случай беспорядка. Очень хорошо, сэр, если вы потерпите немного, у всей вашей компании будут такие стулья. — Он быстро раздал им список вин и наркотиков и удалился.

Роберто и Винифред в это время танцевали. Джоанна снова наклонилась к Джейку и сказала:

— Джейк, вы купите это заведение для меня?

— Оно так вам нравится?

— Нет, но я очень хочу развести костер из этих стульев. Я давно уже забыла, с какими унижениями приходится мириться посетителям в ночных клубах.

— Вы избалованны.

— Я и хочу быть избалованной. Джейк, этот мир стал бы лучше, если бы клиенты поднимали скандал каждый раз, когда их надувают. Но я не собираюсь реформировать этот мир за одну ночь, я просто хочу удобный стул. Когда я заказывала столик для мистера Джонса, я заплатила достаточно, чтобы купить хороший стул. А что это за «разные развлечения»? Может быть, у них наверху публичный дом?

— Юнис, вы видите три столика, за которыми сидят красивые парни и девушки? Все молодые, все улыбаются, никто не хмурится, у каждого бокал для шампанского, в котором наверняка лимонад. Было бы очень странным, если бы у них были деньги для таких заведений.

— Подумать только, одной из этих девочек не дашь и двенадцати.

— Может быть, она еще младше. Кто будет проверять ее возраст в Покинутой зоне? Кажется, вы не собирались сегодня ночью реформировать этот мир, моя дорогая?

— Не собиралась. Если у правительства не хватает средств, чтобы контролировать эти зоны, то у меня — тем более. Но я не люблю, когда эксплуатируют детей.

(— Близняшка, у этого милого ребенка коэффициент умственного развития может быть такой же, как у восьмидесятилетнего человека, а выбора профессии у нее нет. Она, может быть, считает, что ей повезло. Гордится своей работой. Судя по всему, у нее противозачаточная вставка или обрезаны трубки, не то что у той болельщицы, о которой я вам рассказывала.

— Юнис, неужели вас это не волнует?

— Немного, подружка, всего лишь немного. Люди обычно являются тем, кто они есть, потому что им так удобно… Я поняла это на примере Джо. Мать девочки тоже может быть среди этих красоток. Хотите спасти их обеих?

— О, замолчите, дорогая, давайте лучше веселиться.

— С удовольствием!)

Подошла официантка и снова наполнила бокалы. Она была симпатичная, на ней были только сандалии и яркая косметика. Волосы на теле были тщательно удалены. Она улыбнулась и прошла дальше.

— Джейк, она тоже из тех?

— Не могу точно сказать. Я не знаю здешних правил. Вы шокированы, Юнис? Я же говорил вам, что не следует сюда приходить.

— Шокирована тем, что она голая? Джейк, дорогой, вы забываете, что для моего поколения нагота ничего не значит.

— Хм… Еще одна подобная ремарка, и я буду называть вас «Иоганном» до конца вечеринки.

— Я буду себя хорошо вести. По крайней мере постараюсь. Наша официантка напомнила мне клуб в Честерфилде, штат Канзас, году в тридцать четвертом.

— В тридцать четвертом я вряд ли еще вылез из пеленок, Юнис. Здорово было похоже на то, что здесь?

— Там не было столько показного бахвальства, а цены были такие низкие, что оставалась возможность для инфляции. Но в остальном похоже. Там, в «Бизнесмен ленч», тоже все ходили голыми даже при полной луне. Это было в конце улицы, что шла от банка Федеральных ресурсов. Джейк, она снова сюда идет. Узнайте для меня.

— Как?

— Просто спросите ее, дорогой. Спросите, можно ли ее заполучить. Дайте ей десять долларов. Она не обидится.

Официантка подошла к ним, улыбнулась и спросила:

— Вы посмотрели список наркотиков? Все контрабандные, по контролируемым международным ценам с двадцатипятипроцентной надбавкой. Чистота гарантирована. Мы получаем их из правительственных источников.

— Это не для меня, спасибо, дорогая. Юнис, хотите отъехать?

— Я? Нет. Я даже аспирин не пью. Но я хочу, чтобы шампанское подносили без перерыва. И я бы не отказалась от сэндвича. Что, здесь есть кухня?

— Шеф-повар всегда здесь, мадам; здесь под списком вин об этом написано. Что угодно от холодных закусок до горячих кальмаров. Хотите посмотреть меню?

— Нет, спасибо. Принесите большой поднос маленьких сэндвичей для всех нас. Джейк, не забудьте о том, что я вас просила.

Джоанна Юнис увидела, как Джейк достал десятидолларовую бумажку. Она тут же исчезла. Джейк обратился к официантке почти шепотом. Из-за музыки его совсем не было слышно.

Она улыбнулась и ответила, не понижая голоса:

— Нет, сэр. Мне нельзя даже танцевать с посетителями — я работаю в другом секторе этого бизнеса. И я замужем, но я могу вам это устроить.

Официантка посмотрела в сторону красивых «мальчиков и девочек» и спросила:

— Для вас одного, сэр? Или для вас всех?

— Нет, — ответил Джейк. — Я просто полюбопытствовал.

— Это я любопытствовала, — вмешалась Джоанна. — Извините, дорогая, мне не следовало заставлять его спрашивать вас об этом.

— Мадам, богатый посетитель может любопытствовать, сколько захочет. Детям нужна обувь. — Она улыбнулась. — У меня близнецы. Два мальчика, по два года каждому. У меня было разрешение на двоих, и теперь я пытаюсь доказать Комиссии, что, поскольку они близнецы, мое разрешение позволяет мне иметь еще одного. Ведь штраф не взимается, если при разрешении на одного рождается двойня. Я бы хотела еще и девочку.

— Джейк, станьте снова богатым посетителем: я хочу спросить кое-что еще. — Джоанна наклонилась вперед, прочитала имя девушки, которое было наколото или написано над ее левой грудью. — Мари, у меня к вам еще один вопрос.

— Он заплатил больше, чем за один вопрос, мадам, честное слово. — Но вторая купюра исчезла так же быстро, как и первая.

— Мари, вы живете в Покинутой зоне? С детьми?

— Что вы, нет! Мой муж этого никогда бы не позволил. Утром меня забирает бронированный автобус и привозит домой к завтраку. Большинство наших пользуются им. Муж у меня работает в ночную смену. Так что мы оказываемся дома в одно время.

— А кто присматривает за детьми ночью? Нянька?

— О нет. С нами живет моя мать. Так что с этим — никаких проблем. В общем-то, мадам, это хорошая работа. Я была официанткой там, где приходилось носить спецодежду — работа была тяжелой, а чаевые маленькими. Здесь работа легкая, а чаевые, как правило, большие. Правда, посетитель может напиться, начнет тебя щупать, но на мне от этого синяков не остается… а пьяные обычно дают особенно большие чаевые. В общем, без проблем: охрана всегда начеку. — Она улыбнулась Джоанне. — Вы бы в два счета получили здесь работу, мадам. Чтобы здесь работать, нужны всего лишь приветливость и хорошая фигура. А у вас есть и то и другое.

— Спасибо, Мари.

— Пожалуй, я пойду. Метрдотель привел еще одну компанию к одному из моих столиков. Извините, пожалуйста. Сэндвичи сейчас будут.

Девушка отошла.

— Джейк, — спросила Джоанна, — как вы думаете, она нашла свое место в жизни?

— Похоже на то. И она будет счастлива, пока сможет следить за своей фигурой и откладывать деньги. Пенсионное пособие ей не полагается. Такая работа по закону не считается общественно полезной.

— Она не платит подоходный налог?

— Конечно, платит! То, что ее работа официально как бы не существует, ничего не значит для налоговых инспекторов. Хотя она может утаивать большую часть… я бы поступал именно так. Моя дорогая, хотите потанцевать под эту музыку?

— Джейк, я думала, что вы не танцуете.

— Я не танцую эти современные кривляния. Но я могу попробовать, если хотите. Интересно, могут они играть настоящий рок? Во всей этой современной дребедени так мало ритма и энергии, что я не понимаю, почему это называется танцевальной музыкой.

Джоанна улыбнулась.

— Я настолько старше вас, что в свое время, наоборот, презирала рок. Была когда-то пора свинга, Джейк, хотя я и не научилась танцевать до тех пор, пока фокстрот не вытеснил все остальное.

— Я умею танцевать фокстрот. Как видите, я не такой уж и молодой. Но вряд ли эта кучка утомленных жизнью арфистов умеет его играть. Юнис, а вы умеете танцевать танго?

— Испытайте меня! Я научилась танцевать его, когда еще была жива Ирэн Кастл, а с этим новым телом я должна танцевать его раз в восемь лучше, чем тогда. Я и Вини научила танго. Вы хорошо ведете?

— Достаточно хорошо, девка. Сейчас я подзову метрдотеля, может быть, они и смогут сыграть какое-нибудь танго. Это единственный танец, который не ушел вместе с модой.

— Конечно, Джейк. Это потому, что, если танго танцевать правильно, оно настолько сексуально, что после танца порядочному джентльмену следует сделать даме предложение. Посмотрим, умеют ли они его играть.

Но в это время поднесли четыре винтовых стула, и Джоанна решила, что, поскольку она подняла всю эту суматоху по поводу стульев, будет невежливо не посидеть на них немного. Затем принесли сэндвичи и еще шампанского. И Джоанна почувствовала, что она хочет и того и другого — шампанского, чтобы опьянеть, и сэндвичи, чтобы не опьянеть слишком быстро. Роберто и Винифред вернулись к столику.

— О, еда! Прощай, талия! — сказала Вини. — Боб, ты будешь меня любить, если я растолстею?

— Кто знает? Давай проэкспериментируем, — ответил он и взял в одну руку сэндвич, в другую — бокал шампанского.

— Вини, вылей-ка свою кока-колу и пей шампанское.

— Джоанна, ты же знаешь, что мне нельзя. Моя Немезида…

— Но на этот раз у нас есть чем закусить… а других опасностей не существует.

Винифред покраснела.

— Я опьянею и стану глупой.

— Роберто, пообещай этому бедному ребенку, что, если она отъедет, вы ее доставите домой в целости и сохранности?

(— Какая может быть целость и сохранность в вашем доме, близняшка? Там опаснее всего.

— Ерунда, Юнис! Наш мужчина не женится на нас… чего же вы от меня хотите? Я не отдаюсь мужчинам, которых я не уважаю, а мне надо многое наверстывать. Мне почти девяносто пять лет, я беременна, здорова и не могу причинить кому-либо ни физической боли, ни моральной… задеть мужскую гордость или что-нибудь такое. Почему бы мне не стать Бесштанной Смит?

— Сдается мне, дама слишком много протестует. Босс, ваше религиозное воспитание снова лезет на поверхность. Конечно же, секс не является грехом… но вы по-настоящему не убеждены в этом.

— Убежден, и всегда был в этом убежден. Я достаточно виляла хвостом, чтобы вы чувствовали себя счастливой. Что вы ко мне придираетесь?

— Любимый мой босс, вы продемонстрировали к этому огромный талант. И я наслаждалась каждым таким мгновением. Надеюсь, что и вы тоже.

— Вы знаете, что это так. Мне это так нравилось, что я боялась потерять рассудок. Вернее, осмотрительность. Юнис, я никогда не мог и подумать, что женщиной быть настолько приятней. Это чувствуешь всем телом.)

Зал теперь был заполнен; освещение сменилось, и началось эстрадное представление двух комиков. Джоанна слушала, старалась сделать вид, что ее это веселит, и старалась по-настоящему развеселить себя, вспоминая какие-нибудь остроты. Во всей этой рутине было лишь одно изменение: «пошлый» сюжет, использовавшийся во времена ее (его) юности в таких сценах, исчез. Главным в нем был шок, достигаемый нарушением табу; когда же табу не стало, не стало и того «пошлого» сюжета. Юмор был сексуальным: секс навсегда остался наиболее комичной темой на этой усталой планете. Но стало труднее создать настоящую комедию, чем когда-то. В те времена достаточно было шокировать.

Но она зааплодировала комикам, когда они закончили. Свет на мгновение погас, и эстрада превратилась в фермерский дворик. Джоанна поймала себя на мысли, что ее больше заинтриговала техническая сторона этого чудо-превращения, чем действие.

Фермерский дворик использовался для какой-то очень старой (может быть, самой старой) сексуальной истории, и в костюмах, и в декорациях царили старые символы: Фермер, Дочка Фермера и Городской Повеса со своими стодолларовыми купюрами. Это была пантомима, сопровождаемая тематической оркестровой музыкой.

Джоанна прошептала Джейку:

— Если она деревенская девушка, то я — Адольф Гитлер.

— Что вы знаете о фермах, моя дорогая?

— Достаточно для городского мальчика. В детстве я почти каждое лето проводил на ферме. Когда учился в средней школе и колледже, помогал собирать урожай — хороший заработок плюс иногда — какая-нибудь деревенская девушка. Я всегда в глубине души был крестьянином, хотел получить самую большую кучу навоза в долине… и получил ее, только она оказалась наличными. Джейк… не могли бы мы купить какую-нибудь покинутую ферму? Какое-нибудь простое местечко, с подъемным мостиком, окруженное рвом с водой, со своей собственной электростанцией и с автономным водоснабжением? И убраться из этого издыхающего города?

— Как скажете, дорогая. Устали от всего этого? Хотите уйти?

— Только не во время представления, дорогой.

(— Мне интересно, как он будет это делать.

— И мне тоже!)

К ее удивлению, артисты сделали это по-настоящему. Деньги превратили Деревенскую Девушку из обиженной в застенчивую, затем в согласную, а под конец — в активную. На месте действия стоял стог сена. Актер и актриса сделали все возможное, чтобы публика увидела, что они не притворяются, а делают это на самом деле. Винифред покраснела до пояса и пялилась во все глаза.

Концовка особенно понравилась Джоанне-Иоганну. Когда их движения стали яростными и оркестр взялся вторить их громким визгам и вздохам, появился (как и ожидалось) Фермер с вилами. Но сено загорелось, вероятно, от фрикций, и Фермер, отбросив вилы, схватил бутылку сельтерской, которая стояла тут же, на свободном столике, и начал поливать Дочку и Городского Повесу, пытаясь остудить сперва очевидный источник пожара.

Джоанна решила, что это заслуживает аплодисментов. Винифред неуверенно присоединилась к ней, но захлопала во всю силу, когда увидела, что Роберто тоже зааплодировал. Джейк тоже начал хлопать, но его прервали.

— Что случилось, Рокфор?

Джоанна удивленно обернулась. Автоохранник Джейка выглядел очень расстроенным.

— Мистер Саломон, мне надо с вами поговорить.

— Говорите.

— Хм… — Рокфор проговорил все так тихо, чтобы слышал только Джейк, но Джоанна все поняла по движению его губ. — Этого бешеного идиота Чарли убили.

— О Боже! Где? Как?

— Только что. В зале для телохранителей. Совершенно трезвого. Там с этим строго, телохранителям пить не дают. Мы играли в карты, а Чарли все время подначивал Полака. Без всякого повода. Я сказал ему, чтобы он перестал, но он меня не послушал. Полак разозлился, но не хотел устраивать свару. Но Чарли продолжал его донимать и… Полак сломал ему шею раньше, чем я успел разнять их, босс … Мы сейчас в Покинутой зоне. Может, просто сбросить его где-нибудь?

— Ни в коем случае. Я должен буду заявить о его смерти, а тело должно быть отправлено в морг. Черт возьми, Роки, я же взял его из тюрьмы под свое поручительство.

— Да, но вы вполне могли ничего об этом не знать. Он мог просто исчезнуть, испариться.

— Замолчите. — Саломон повернулся к Джоанне. — Моя дорогая, мне очень жаль.

— Джейк, мне не следовало просить вас везти меня в Покинутую зону.

— Это здесь ни при чем. Чарли был прирожденным убийцей. Рокфор, позовите метрдотеля. Нет, проводите меня к управляющему. Друзья… Боб, Вини… оставайтесь здесь, пожалуйста, мне надо кое-что уладить.

— Я почти все слышал, — сказал Гарсиа. — Возьмите меня с собой, Джейк. Я могу дать медицинское заключение о смерти. Лучше всего сделать это сразу.

— Хм… а кто останется с девушками?

Джоанна дотронулась до руки Джейка.

— Джейк, мы с Вини в безопасности — здесь много охраны. Я думаю, мы пойдем в туалетную, поправим косметику. Пожалуй, нам с Вини уже пора туда сходить. Пойдем, Вини?

Вечеринка закончилась, но дома они оказались только через два часа, слишком много было формальностей. С юридической стороны никаких сложностей не возникло, поскольку доктор Гарсиа дал заключение о смерти, а управляющий, мистер Саломон и Рокфор письменно засвидетельствовали, что смерть произошла в Покинутой зоне от рук неизвестной или неизвестных сторон… на самом деле неизвестной, поскольку игральный зал был пуст, там лежал один только труп. Не было смысла расследовать, кто убил; это случилось в Покинутой зоне и de facto не считалось преступлением, не было это преступлением с точки зрения справедливости. Никто не плакал, даже Рокфор недолюбливал своего напарника, он просто уважал его за сноровку и меткую стрельбу. Доктору Гарсиа Джейк пожаловался, что ему не следовало бы пытаться адаптировать к обществу закоренелого убийцу, но не получил сочувствия, поскольку Гарсиа был убежден, что таких подонков следует уничтожать, как только установлена их личность.

Оба старались не посвящать своих дам в неприятные подробности дела

Винифред и Джоанна целый час просидели за столом одни, попивая шампанское и стараясь казаться веселыми, в то время как мужчины приводили все в надлежащий порядок. Но Джоанна все-таки помогла уладить один вопрос. Тело следовало отправить в морг, а Джейк не хотел поручать это управляющему, он был уверен, что они сбросят его где-нибудь по дороге. Не хотел он посылать и Рокфора одного, без охраны. Поэтому Джоанне принесли телефон, и она позвонила О'Нейлу. Тот тут же ответил, и она подумала, спит ли он вообще когда-нибудь

На дежурстве были Финчли и Шорти. О'Нейл сказал, что они уже выезжают Но Джоанна велела сперва захватить Фреда, чтобы тот повел броневик Рокфора После этого она сказала О'Нейлу, чтобы ночной кладовщик принес к ней в холл холодный ужин и охлажденное шампанское. «Ночной кутеж» не удался, но не сойти ей с этого места, если она не исправит это. Оттого что Чарли умер, никому не стало хуже. Он не заслуживал ни одной, даже крокодиловой, слезы. Десять тысяч других людей умерло на земном шаре в течение часа после его смерти — зачем же плакать о недостойном?

(— Юнис, что происходит с таким дерьмом, как Чарли, когда они умирают?

— Я в таких вопросах не разбираюсь, босс. Может быть. такие просто умирают

— и все. Словно бракованный горшок, разбитый гончаром, который его же и создал. Но лучше бы вам спросить в главной конторе.

— Дорогая, я не знаю их длину волны и не могу связаться с ними. Может, вы мне скажете, как мне оживить нашу вечеринку? Посмотрите на Вини — пьет шампанское, но не улыбается.

— Босс, дорогой, я бы порекомендовала еще больше шампанского и «мани хум», пятьдесят на пятьдесят.

— Юнис, мне казалось, вы не одобряете алкоголь…

— Я никогда не говорила ничего такого, босс. Я не пила, потому что мне этого не требовалось. Но нет ничего, что хорошо или плохо само по себе, все дело в результате. Попробуйте. Вреда не будет, а помочь может.)

Когда компания наконец добралась до огромной неуклюжей крепости Иоганна, Юнис настояла, чтобы они прошли в ее холл выпить и перекусить.

— Кто знает, может, нам еще захочется потанцевать? Роберто, Вини вас познакомила с нашей процедурой расслабления? «Мани хум»?

— Я пыталась его научить, но Боб ужасный циник.

— Джейк, давайте наставим его на путь истинный. Я придумала новый способ для расслабления. Мы сядем в круг и будем передавать по кругу чашу любви. Трое произносят молитвы, пока один пьет; затем передает чашу другому.

— Я — за, — ответил Джейк. — Доктор, если хотите оставаться циничным, то идите в мою комнату и делайте это самостоятельно — там есть постель для гостей! А мы сделаем треугольник.

— Пожалуй, мне лучше остаться, чтобы не нарушать компанию.

— Очень хорошо, сэр. Но одно критическое замечание, пока мы отправляем наш ритуал — и вы будете сурово наказаны.

— Как?

— Вам придется выпить всю чашу до дна. А затем мы все начнем снова, — ответила Джоанна.

Джоанна Юнис проснулась, чувствуя себя хорошо отдохнувшей, только очень хотелось пить. Она посмотрела на потолок, увидела, что уже одиннадцатый час, и хотела уже включить нижний свет.

Затем она поняла, что не одна. Разбудить ли Джейка… аккуратно… сказать ему «доброе утро»? Или потихоньку улизнуть из его постели в свою комнату и надеяться, что никто ничего не заметил? И какое это имеет значение? Стала ли она уже темой для сплетен в доме?

В любом случае, Джейка лучше не будить: бедняжка планировал отправиться вечером в Вашингтон. Она начала выбираться из постели.

Но мужчина, что лежал рядом с ней, протянул руку и притянул ее к себе. Она сразу же сдалась, стала мягкой и податливой.

— Я не знала, что вы уже проснулись, дорогой. Я хотела сказать… Роберто?!

— А вы ожидали Санта Клауса?

— Как вы сюда попали?

— Вы сами меня пригласили.

— Я? Ну… да, пригласила. То есть я сказала вам, что буду рада увидеть вас в своей постели, но это было давно. А где Джейк? Он ушел спать один? А что Вини?

Она включила нижний свет и увидела, что она в своей постели.

— Вини в соседней комнате. В своей постели. С Джейком.

— Боже мой, Роберто… Наконец-то я провела с вами всю ночь. И подумать только! Я ничего не помню!

(— Зато я помню!

— А я не помню, Юнис. Не помню в подробностях. Все как-то туманно.

— Вы пьяная шлюха, босс. Но мы здорово повеселились.

— Я не сомневаюсь. Жаль, что я плохо помню.)

Доктор Гарсиа вздохнул:

— Ну, мне грех жаловаться.

— Вообще-то я кое-что вспоминаю, — соврала она. — Просто еще не пришла в себя спросонья. Вы были по-особенному милы со мной.

— Вы считали иначе, когда я не позволил вам лечь в постель, не смыв краски.

Джоанна добавила света, чтобы можно было разглядеть себя. Звезд на ее теле больше не было, не было и краски, к которой они прилеплялись. Она не смывала ее сама; это сделал кто-то другой. Не Вини… та сама была вдрызг.

— Именно это я имела в виду, говоря, что вы были особенно милы, Роберто. Не много найдется мужчин, которые так бы позаботились о пьяной девке. Со мной было трудно?

— В общем-то, нет. Но вы были довольно-таки зажаты.

— Слишком зажата?

— Не слишком, а лишь по-приятному зажаты.

— Я не уверена, понимаю ли, о чем вы сейчас говорите, да и это не обязательно понимать. Роберто, дорогой, даже если я и скандалила по этому поводу, все равно спасибо, что помыли меня. Только сущая грязнуля ложится в постель в краске. Я шлюха, но грязнулей считаться не хочу…

(Привет, грязнуля!)

…И особое спасибо, конечно, за удивительно приятную ночь. Надеюсь, что я была не слишком пьяна, чтобы сделать ее неприятной для вас.

— Юнис, вы даже в бессознательном состоянии были бы более женственны, чем многие в своей лучшей форме.

— Я рада, что вы сказали «были бы», а не «были». Но, Роберто, я чувствую себя неловко. Не из-за нас с вами, дорогой, а из-за Вини. Это как-нибудь повлияет на то, что вы собирались сделать? Я имею в виду Вини.

— Напротив, Юнис, это была идея Вини. Она именно так захотела отпраздновать нашу помолвку…

— Минутку. Мы что, помолвлены с вами?

— Что? Нет… Я помолвлен с Вини.

— О Роберто, я бы с радостью вышла за вас замуж, из вас бы получился первоклассный супруг. Но мне не нужен супруг, а Вини нужен. Я прошлой ночью уже знала об этом? Насчет вашей помолвки?

— Вроде знали. Вы сказали, что именно поэтому вы и не хотите ждать и тратить время, смывая ваши звезды… вы были так рады, что сразу хотели приступить к этому.

— Понимаю. Я помню, что ужасно хотела, но у меня вылетело из головы почему. Роберто, я не проболталась насчет того, что «греки захватили Афины»?

— Конечно, нет, Юнис. По крайней мере при мне — нет. Я почти уверен, что Вини не знает об этом.

— Я скажу Вини, но я не хотела бы, чтобы Джейк узнал об этом.

— Юнис, это вам Джейк сделал? Я имею в виду, захватил Афины, да еще и Парфенон в придачу?

— Не забывайте про клятву Гиппократа, дорогой. Партеногенез, скажем пока так. Пусть это витает в воздухе еще немного. Вы говорите, это была идея Вини? После того как вы сказали ей, что женитесь на ней?

— Да.

— Откуда у нее взялась смелость сделать такое предложение? Я ее подталкивала к этому, но она чертовски застенчива. Храбрость во хмелю?

— Да. Но с моей стороны. Конечно, она застенчива… но под краской, которая то и дело заливает ее лицо, она не застенчивее любой другой медсестры. Она согласилась при условии, что я раз и навсегда запомню, что она не ангел. Я ответил, что не нуждаюсь в ангелах ни в постели, ни вне ее. Она сказала, что надеется, что я говорю это серьезно, поскольку она собиралась попросить Джейка переспать с ней.

— Роберто, я ничего этого не помню. Сколько я выпила шампанского?

— Никто не считал. Джейк постоянно открывал бутылки, и мы передавали друг другу чашу любви, произнося вслух эту вашу амфиболию. Вы свою долю получили. Все мы получили.

— Хм… а я случайно не помолвлена с Джейком?

— Нет. По крайней мере, я об этом не знаю.

— Хорошо. Если Джейк узнает, что я забеременела, он постарается быть благородным. Как и вы, дорогой, но с Джейком будет намного сложнее. А я поняла, что не нуждаюсь в муже; я хочу лишь любящих друзей. Вас, Джейка, Вини. Еще некоторых. Людей, которые будут любить меня такой, какая я есть, со всеми моими причудами и прибабахами, а не из-за брачного контракта. Вы не спорили с Вини из-за такого распределения ролей на ночь?

— Хм… по правде говоря, не думаю, что кто-либо был недоволен предложением Вини. Джейк взял Вини под мышку и сказал, что собирается разыграть сцену «Изнасилование сабинянок».

— Ветреный старый бабник.

— Ну, а я подхватил вас, отнес в ванну, отмыл… а вы визжали и протестовали, и говорили, что так никто не насилует.

— Хм… Думаю, я была права. In vino veritas.

— Тогда на этот раз я накрою ваше лицо подушкой, чтобы вы не смогли визжать и протестовать.

— Подушка вам не потребуется. Закройте мне рот рукой, или я буду слишком шумной. Но все эти двери звуконепроницаемы.

— Вы думаете, я об этом не знаю? Я же жил здесь больше полугода. Мисс Иоганн Смит, я знаю о вашем доме больше, чем вы сами.

— Эй вы, ублюдок! Называйте меня «Юнис». Или накройте меня подушкой, чтобы я вас не слышала. Я люблю вас, Роберто… я так рада, что вы женитесь на нашей Вини!

— Я тоже рад. А теперь помолчите.

— Слушаюсь, сэр.

(— Хм! Юнис, со мной никто не желает разговаривать.

— Помолчите, дорогая, и смотрите за тем, что вы делаете.)

Джоанна Юнис протянула руку к трубке внутренней связи, вызвала Каннингэма и взяла Роберто за руку.

— Да, мисс?

— Каннингэм, я хочу, чтобы в мой холл принесли завтрак на четверых.

— Будет сделано, мисс.

— Пусть его там оставят вместе с разогревателями и охладителями. Прислуживать не надо. Я не знаю, когда проснутся мистер Саломон с мистером Гарсиа, но я хочу сыграть роль хозяйки и сама обслужу их, когда они встанут. Но мы с Вини уже хотим есть. Она подмигнула доктору и сжала его руку.

— Слушаюсь, мисс.

— Им нужно поспать. Скажите, Каннингэм… мы ведь знаем друг друга давно. Вы когда-нибудь перебирали?

— Не понял, мисс?

— Напивались вдрызг так, что не могли найти пол обеими ногами? До чертиков…

— Да, иногда… в прошлом… страдал от этого порока.

— Тогда вы понимаете, в каком мы сейчас деликатном положении… по крайней мере, Вини и я, и у меня есть основания полагать, что джентльмены ненамного лучше себя чувствуют. Но у нас был повод.

— Я слышал об этой неприятности, мисс. Это ужасно.

— Каннингэм, я не имела в виду Чарли. Может быть, это прозвучит грубо… но он был драчун, он сам спровоцировал драку и проиграл ее.

— Если вы позволите мне сказать мисс, его у нас, внизу, не любили. Мы с трудом терпели его в доме.

— Я знаю. Я бы давно положила этому конец, но он работал на мистера Саломона, а не на меня. А я очень многим обязана мистеру Саломону. Нет, повод был другой. Мы отмечали помолвку.

— Могу я вас поздравить, мисс? — осторожно осведомился Каннингэм.

— Да, только не меня. Доктор Гарсиа женится на Винифред.

— О, это чудесно, мисс. Но мы будем по ней скучать.

— Я надеюсь, нам не придется скучать по ней. У меня большой дом, Каннингэм, слишком большой для одного человека. И даже для двух, когда мистера Саломона удается уговорить оказать нам честь своим визитом. Что он делает не так уж часто: советник боится, что обо мне будут сплетничать.

— Хм. Могу я говорить откровенно, мисс?

— Если вы будете вилять, Каннингэм, я обижусь.

— Мистер Саломон — истинный джентльмен. Но если он беспокоится об этом, то… это просто глупо. Это все, что я могу сказать. Персонал не сплетничает относительно его визитов. Все очень уважают его.

— Может быть, вы сможете ему об этом сказать? Меня он слушать не будет. Но сегодня меня беспокоит лишь, чтобы он выспался как следует. Вы знаете, он должен ехать в Вашингтон сегодня вечером. Когда понесете завтрак, не проходите мимо его двери, а обойдите по другому коридору. Нас с Вини вы уже не разбудите… мы встали. Но проследите за тем, чтобы Хьюберт не приходил, пока мистер Саломон сам его не вызовет.

— Он не придет, мисс. Он никогда не приходит без вызова.

— Раньше, бывало, приходил, когда он прислуживал мне… и немного шумел, когда считал, что я уже проснулся… проснулась. Так что не пускайте его на этот этаж. Никого сюда не пускайте, пока я вам не позвоню… это касается и уборщиц, и всех остальных. Но я хочу, чтобы вы побыстрее принесли завтрак.

— Хорошо, мисс. Может быть, кофе и сок прямо сейчас?

— Нет, мы не хотим, чтобы нас беспокоили дважды: иначе у меня уши отвалятся. В моем холле вы обнаружите следы стихийного бедствия… причина

— в бутылках, которые теперь пусты. Уберите их, но тихонько. Ради Бога, не гремите ими. Сегодня утром я не должна слышать даже шаги муравья. Карандаш готов? Мы хотим простой и питательный завтрак. Самое малое по четыре чашки кофе на каждого, двойная порция апельсинового сока, грейпфруты, розовые или аризонские, яичницу, вареные яйца, немного сосисок и бифштексы. Хорошо бы еще нарезать сыр. А также тосты, булочки, джем и тому подобное. И большой кувшин холодного молока для каши; думаю, что сегодня утром мы будем есть кашу. Какую-нибудь добропорядочную, тихую, высоконравственную кашу, которая не трещит и не хрустит. Пожалуй, все. Если вы знаете какое-нибудь средство от похмелья, принесите и его.

— Хорошо, мисс. Когда я прислуживал мистеру Армбрустеру перед тем, как начал работать у вас, я давал ему в таких случаях одну смесь. Он о ней хорошо отзывался.

— Вот как?!

— «Искристый коктейль», мисс, с водкой вместо джина.

— Каннингэм, вы гений. По одному на каждого и большой термос про запас. Как скоро будет готов завтрак?

— Не раньше чем через двадцать минут, мисс, хотя Делла уже начала готовить сосиски. Но я все-таки мог бы принести кофе и сок.

— Только один приход. Затем — назад на цыпочках. Это карантинная зона, Каннингэм. Вини и мне требуется не меньше двадцати минут, чтобы хоть наспех привести себя в порядок. Я жду вас не раньше чем через двадцать минут и не позже чем через двадцать пять. Конец связи.

Она выключила связь и спросила:

— Доктор, я справилась?

— Юнис, иногда мне казалось, что вы говорите неправду.

— Иногда я хочу стать отшельницей, чтобы не приходилось увиливать от собственных слуг. Где ваша одежда, Роберто? В холле?

— Да. Мне, пожалуй, следует одеться.

— Подумайте получше. У нас есть двадцать минут полного уединения. Мы используем их.

— О, Юнис!

— Мужайтесь, друг мой, я не знойная вдовушка. Мы используем это время, чтобы собрать всю одежду в холле. Побросаем женские вещички сюда, а потом отнесем вашу одежду и одежду Джейка к нему в комнату. Я там захвачу халат, пижаму и тапочки для Джейка и для вас. Если вы трусишка, то там и оденетесь. А если нет, оставайтесь голым. Вернетесь сюда со мной и оденетесь, когда захотите. Потом я включу свет, и Вини будет знать, что я встала — это лучше, чем звонить. Может быть, именно сейчас они заняты любовью. Даже жучки не любят, когда их беспокоят за этим занятием. Пойдемте, крепкий, волосатый, замечательный мужчина. У нас в запасе шестнадцать минут, а нам наверняка хватит и двенадцати.

— Кошечка, иногда вы заставляете меня волноваться.

— Ерунда. Я здесь хозяйка. Если захочу — продам дом и куплю нудистский курорт в Калифорнии только для меня и моих друзей. Роберто, я люблю голые тела, если они такие замечательные, как у меня сейчас. Оно дано мне затем, чтобы на него смотрели, чтобы гладили его, а не для того, чтобы прятать его под одеждой. Вам понравилась вчерашняя официантка?

— Мне она показалась здоровой молодой женщиной.

— Дважды ерунда! Готова поспорить, что вчера вы думали о ней, когда укладывались со мною в постель. Я знаю мужчин, дорогой. Я сама была мужчиной гораздо дольше, чем вы. Но у нас осталось всего пятнадцать минут. Пойдемте.

Глава 23

Дабровски помог ей выйти из машины, а Фред закрыл дверь. Они проводили ее до лифта и вместе вошли в него. Джоанна Юнис посмотрела вокруг.

— Должно быть, это случилось здесь.

— Юнис, вам лучше не ходить туда, — ответил ее водитель.

— Сегодня меня должны были везти Том и Хьюго, но я боялась, что они расстроятся, увидев этот лифт. Я думала, что вы с Фредом легче перенесете это. Фред, вы нервничаете?

— Вы прекрасно знаете, что нервничаю, Юнис.

— Из-за чего? Она вошла в этот лифт одна. А вас со мной двое.

— Ну… вы упрямы. Я не знаю, как Лыжа, но я буду ждать около двери, пока вы не выйдете.

(— Юнис, как вы поступаете с упрямыми мужчинами?

— О, это трудно, близняшка, особенно когда они любят вас. Воспользуйтесь женским джиу-джитсу: сделайте так, чтобы им казалось, будто они настояли на своем, но чтобы при этом они сделали то, что вы хотите.

— Я попробую.)

— Фред, Юнис жила здесь много лет. В полной безопасности… Если бы не та роковая ошибка. У меня есть рация, и я торжественно обещаю вам обоим, что я и не попробую выйти из квартиры Джо, пока не буду уверена, что вы меня ждете за дверью.

— Хорошо, мы будем ждать… все время. Верно, Лыжа?

— Верно! Юнис, вы даже не знаете, живет ли еще Джо Бранка здесь.

— Я знаю. Просто он не оплатил счет за телефон, и его отключили. Джо по-прежнему здесь или по крайней мере был здесь вчера в четыре часа вечера. Послушайте, вы же знаете, что Джо мне ничего плохого не сделает. Не так ли, Антон?

— Конечно, Джо Бранка может не захотеть встретиться с вами… но он выпустит муху наружу, а не станет ее прихлопывать.

— Значит, пока я в квартире Джо, я в безопасности. Но вы правы, может быть, он не пожелает видеть меня. Может быть, он меня даже не впустит или впустит лишь на несколько минут. Вы подождите часок и затем отправляйтесь домой. Я позвоню вам, когда мне будет надо, чтобы вы за мной приехали.

— Два часа, — предложил Фред.

— Хорошо, два часа. Но если я не вернусь домой сегодня, вы не должны возвращаться и звонить в дверь Джо. Вы можете вернуться завтра днем и подождать час или два, если вам от этого будет легче. И то же самое на следующий день. Но я могу остаться у Джо и на неделю, если потребуется, пока не успокою его. Или на месяц, черт возьми! Или на сколько угодно. Парни, я должна это сделать… не создавайте мне лишних трудностей.

— Хорошо, — угрюмо согласился Антон. — Мы сделаем по-вашему.

— Я сейчас Юнис? Или Джоанна Юнис?

Он выдавил из себя улыбку.

— Вы Юнис. Она поступила бы так же.

— Поэтому и я должна. Послушайте, дорогие, — она обняла их обоих, — вчера у нас с вами была чудесная ночь… и я найду способ, как нам еще встретиться. Может быть, когда мистер Саломон куда-нибудь уедет… вы же знаете, он волнуется за меня, как наседка за свои яйца. И вы тоже, а вы не должны волноваться за меня, когда вы меня не охраняете. А сейчас мне нужно найти способ, как успокоить душу Джо. Когда я сделаю это, я снова буду вашим партнером по играм. Будьте милыми и поцелуйте меня, а то лифт сейчас остановится.

Они поцеловали ее, и она прицепила вуаль. Они вышли из лифта и направились к студии Джо Бранки. Джоанна заметила, что знает, как туда пройти: она уверенно прошла к двери, ни разу не замешкавшись.

Около двери она спросила:

— Она всегда целовала вас на прощанье? Прямо здесь, при Джо?

— Да.

— Если он меня впустит, поцелуйте меня на прощанье, как и раньше. Только не затягивайте поцелуй, а то он может закрыть дверь. О, я вся дрожу.

(Успокойтесь, босс. Ом мани падме хум. Не нажимайте на кнопку; попробуйте открыть замок голосом. Просто скажите: «Откройся!»)

— Откройся! — сказала Джоанна. Она приподняла вуаль и смотрела на дверь

В замке что-то щелкнуло, но дверь не открылась. Появилась надпись: «Пожалуйста, подождите». Джоанна стояла перед дверным глазком, думая о том, что Джо, может быть, сейчас на нее смотрит.

(— Юнис, он впустит нас?

— Не знаю, босс. Вам не следовало приходить. Но вы не послушались ни Джейка… ни меня.

— Но я уже здесь. Не ворчите, лучше помогайте мне.

— Я постараюсь, босс. Но я не знаю как.)

Через дверь, которая была не такой звуконепроницаемой, как у нее, Джоанна услышала высокий женский голос:

— Джо! Джо!

(— Кто это?

— Кто-нибудь. У Джо много друзей.)

Дверь открылась, она увидела перед собой Джо Бранку. На нем были сильно поношенные шорты, о которые он вечно вытирал кисти. Его лицо не выражало никаких эмоций. Из-за спины у него выглядывала девушка, укутанная в халат.

— Видишь? Это она!

— Гиги… иди на место. Привет, Лыжа. Салют, Фред.

— Привет, Джо.

Джоанна постаралась говорить спокойно.

— Джо, мне можно войти?

Наконец он взглянул на нее.

— Если хотите, то конечно. Лыжа, Фред, заходите. — Джо отступил в сторону.

— Хм… не сегодня, Джо, — ответил Дабровски. — Может быть, в другой раз. Спасибо.

— Понятно. В другой раз. Когда захочешь. Ты тоже, Фред.

— Спасибо, Джо. Пока. — Охранники повернулись, чтобы уйти, но Джоанна окликнула их:

— Парни!

Фред чмокнул ее в щеку. Дабровски не поцеловал ее; вместо этого он наклонился к ней и едва слышно прошептал:

— Юнис, не обижай его. Иначе, черт возьми, я тебя отшлепаю.

— Хорошо, Антон.

Она быстро повернулась и прошла в дверь мимо Джо. Он не спеша запер дверь на засовы, затем обернулся, взглянул на нее и тут же отвел взгляд в сторону.

— Сядете?

— Спасибо, Джо.

Она окинула взглядом захламленную студию и увидела два стула около маленького столика. Других стульев, по-видимому, не было. Она подошла к одному из них, остановилась, ожидая, что Джо поможет ей снять накидку, затем поняв, что он не собирается этого делать, сняла ее сама, бросила на спинку стула и села.

Он нахмурился, затем нерешительно спросил:

— Кофе? Гиги! Кубинский для мисс Смит.

Девушка стояла в дальнем углу комнаты, наблюдая за ними. Запахнув поплотнее свой халат, она молча прошла в кухню, налила чашку кофе и собралась разогреть его. Джо Бранка вернулся к своему мольберту, который стоял посреди студии, и начал накладывать мазки на почти законченную картину, изображавшую молодую женщину, которую Джо называл «Гиги».

(— Это ненастоящая картина, босс.

— Почему?

— Она нарисована с фотографии, фотографию проецируют на светочувствительный холст, а потом накладывают краски. Джо делает такое, если кто-то хочет получить дешевый портрет, но не считает это искусством.

— Не понимаю почему, Юнис. Ведь это, тем не менее, оригинальная живопись маслом.

— Я тоже не понимаю… но для художника это имеет большое значение. Босс, здесь ужасно грязно. Мне стыдно за мою квартиру. Эта сучка Гиги…

— Вы думаете, она здесь живет?

— Не знаю, босс. Может быть, за беспорядок надо винить Джо. Он любит чистоту, но никогда сам не наводит порядок. Его интересуют только две вещи: живопись… и женские попки.

— Похоже, у него есть и то и другое. Я вижу, ваш «жучок» остался у него?

— Наверное, он уже сломан. Джо не умеет водить машину.)

Гиги принесла кофе, поставила его на стол.

— Сахар? Сливок нет. — Она наклонилась ближе и злобно прошептала: — Разве вы не видите, что вы здесь лишняя?!

— Спасибо, Гиги, — спокойно ответила Джоанна. — Сливок не надо.

— Гиги!

— Что, Джо?

— На трон!

Девушка обернулась и посмотрела на него.

— При ней?

— Да. Сейчас же. Мне нужно.

Гиги неохотно подчинилась. Она скинула халат и приняла нужную позу. Джоанна не смотрела на нее, понимая, каково девушке стоять голой перед врагом.

(— Но я не враг, Юнис.

— Босс, я же говорила вам, чего следует ожидать.)

Джоанна попробовала кофе. Он оказался слишком горячим по сравнению с тем изысканным, ароматным и дорогим напитком, который готовила Делла. Но она решила выпить его, как только он остынет.

«Интересно, — подумала Джоанна, — узнал ли Джо, во что я одета».

В «Ля Бутик» за большую сумму восстановили костюм, который носила когда-то Юнис Бранка: стиль «половина на половину», алый и черный цвет, гофрированная юбка, трико на левой ноге, полусвитер на правой стороне туловища. Джоанна наняла самого дорогостоящего специалиста по нательной росписи и, насколько позволяли ей память и внутренний голос, давала указания художнику, чтобы тот как можно точнее воссоздал узор, который Юнис Бранка носила с этим костюмом.

(— Юнис, Джо очень расстроился, когда увидел, во что мы одеты?

— Босс, Джо все замечает.

— Но он вернулся к своей картине и даже не смотрит на нас.

— Джо не прекратит рисовать, даже если взорвется водородная бомба. Удивительно даже то, что он вообще впустил нас, когда он занят.

— Долго он будет рисовать? Всю ночь?

— Вряд ли. Всю ночь он рисует, когда его посещает настоящее вдохновение. А это простенькая картинка.)

Джоанне картина не казалась простенькой. Она видела, что художник вел роспись поверх фотографии Гиги, но он писал и с модели. Он отступал и от фотографии, и от натуры, упрощая линии, подчеркивая отдельные детали, смягчая резкие тона, он делал полотно объемным, реалистичным как сама жизнь, даже более теплым, чем жизнь, чувственным и возбуждающим.

Может быть, это и не было искусством, но это было явно больше чем фотография. Картина напомнила Джоанне произведения давно умершего художника, который нравился Иоганну. Как же его звали? Он рисовал таитянок на черном бархате. Литег?

(— Юнис, что мы сейчас будем делать? Уйдем? Кажется, ему совершенно безразлично, здесь мы или нет.

— Босс, ему совсем не безразлично. Видите, как у него на шее пульсирует жилка?

— Тогда что же мне делать?

— Босс, я могу только сказать, что бы я сделала.

— Я вас об этом и спросил.

— Не совсем. Всякий раз, когда я приходила домой и заставила Джо за работой с моделью, я ничего не говорила и не мешала ему. Сперва я снимала рабочую одежду, затем принимала душ, полностью смывала нательную роспись и косметику. Затем немного наводила порядок — именно немного, серьезную уборку я делала по уик-эндам. Потом я что-нибудь готовила для них, потому что Джо и его модель после окончания работы бывали голодны. Обычно они быстро заканчивали работу. Джо не хотел утомлять модель. О! Иногда он расписывал мое тело всю ночь, но он знал, что я могу в любое время остановить его.

— Вы хотите, чтобы я разделась? Но тогда он может расстроиться еще больше.

— Босс, я вам ничего не советую. Этот визит — не моя идея. Но он видел наше тело тысячу раз, а вам пора бы уже понять, что в наготе нет ничего страшного. Нагота расслабляет. Мне всегда казалось грубым оставаться одетой, когда модель без одежды, если я не была с ней в близких дружеских отношениях. Но вам я не советую делать этого. Вы можете подойти к двери и посмотреть, там ли еще Антон и Фред — а они наверняка там — затем можете открыть дверь и уйти. Конечно, обратного пути тогда уже не будет.

— Значит, придется.)

Джоанна вздохнула, встала, сбросила сандалии, стянула полусвитер, спустила гофрированную юбку и сняла трико с левой ноги. Джо не видел ее, но Гиги видела, и Джоанна заметила удивление в ее глазах. Но Гиги так и осталась стоять в прежней позе.

Джоанна взглянула на нее, приложила палец к губам, подобрала платье, накидку и сандалии и направилась в ванную, избегая (как ей казалось) поля зрения Джо. Там она повесила свою одежду на вешалку и вошла в ванну.

Всего за несколько минут мыло и душ смыли с ее тела черные и алые полосы.

(— С лица косметику тоже смывать?

— Оставьте, на вас ее не так много, как было на мне. Полотенца — в шкафчике под раковиной. По крайней мере раньше там были.)

В шкафчике Джоанна обнаружила одно чистое полотенце для тела и три для лица. Подумав, что будет нечестно использовать последнее большое полотенце, она вытерлась лицевым, посмотрела на себя в зеркало, решила, что выглядит сносно, и почувствовала себя свежей и отдохнувшей после душа.

(— С чего начать?

— Конечно, с ванной. Затем постелите постель; посмотрите, не стоит ли сменить белье; простыни в ящике около кровати, на котором стоит лампа.)

Потребовалось не так уж много времени, чтобы очистить небольшую ванну; порошок для чистки и пластиковая губка были почти на прежних местах. С унитазом ей справиться не удалось: она отчистила его, но ржавые пятна от воды из бачка не поддались. Джоанна подумала, почему цивилизация, которая строит огромные космические корабли, не может справиться с паршивой канализацией?

Или, может быть, это и не цивилизация вовсе?

Она помыла руки и вышла. На постели, по-видимому, спали не больше двух раз; она решила, что не стоит менять простыни, чтобы не показаться слишком уж бесцеремонной. Поправляя постель, она заметила на одной из подушек след губной помады и перевернула ее.

(— Гиги?

— Может быть, босс… но это ничего не доказывает.

— Что теперь?

— Наведите порядок на полках… только не убирайте вещи Джо. Вы можете приподнять тюбик с краской и протереть под ним пыль… но затем обязательно положите его именно туда, где он лежал.)

Некоторое время ушло на полки. Вероятно, Джо заметил то, что она делает, но не подал виду. Картина, казалось, была завершена, но он продолжал работать над ней.

Джоанна собрала грязную посуду в раковину, нашла мыльный порошок и принялась за работу.

Когда посуда была вымыта, протерта и убрана в шкаф, а раковина блестела, как и посуда, она заглянула в кладовую.

(— Юнис, вы всегда держали так много продуктов?

— Босс, я никогда не держала много съестного — но сейчас запас еще беднее, чем был при мне. Джо не беспокоится о таких вещах. В магазин же я его никогда не пускала: он непременно приводил в дом какого-нибудь нового голодного друга, забыв о хлебе, ветчине и молоке, за которыми я его посылала. Посмотрите в холодильнике.)

Там Джоанна обнаружила несколько готовых обедов, почти полную коробку ванильного мороженого, спагетти и пиццы нескольких сортов. Пиццы было больше, чем всего остального, поэтому она решила ее и приготовить. Что еще? Свежих овощей нет… Фрукты? Небольшой банки фруктового салата на всех не хватит, но его можно добавить к мороженому плюс вафли, если они есть. И ломтики лимона. Этого недостаточно для хорошего ужина, но его не из чего было приготовить по-настоящему. Она начала раскладывать брикеты.

Накрыть на стол на троих? Ее либо примут, либо отошлют домой, но попытаться стоило.

(— Юнис, здесь всего два стула.

— На кухне есть табуретка, босс.

— Да, я не заметила.

— Наверняка вы бы не смогли управиться на кухне самостоятельно.

— Может быть, если бы у моей мамы была еще и дочка. Готов поспорить, что за свою жизнь я больше готовил, чем вы, дорогая — хотя то, что я сделал сегодня, нельзя назвать высоким поварским искусством.)

Когда Джоанна все приготовила, Джо сказал:

— Отдыхай, Гиги.

Она обернулась.

— Джо, давайте теперь поужинаем. Все готово.

Джо Бранка обернулся на голос, посмотрел на нее… хотел что-то сказать и вдруг совершенно неожиданно зарыдал.

Лицо его исказилось, ноги подкосились. Джоанна поспешила к нему, но вдруг остановилась.

(— Босс! Не дотрагивайтесь до него!

— О Боже! Почему, Юнис?

— Не усложняйте ситуацию. С ним Гиги. Быстро садитесь на пол! Ом мани падме хум.)

Джоанна села в позу лотоса.

— Ом мани падме хум. — Гиги подставила Джо свое плечо и осторожно опустила его на пол. Он сел и уткнулся лицом в колени. Гиги опустилась рядом с ним.

Лицо у нее было как у заботливой матери, когда ребенок ушибся.

— Ом мани падме хум.

(— Ом мани падме хум.

— Я могу ей помочь, Юнис?)

— Ом мани падме хум.

(— Нет, босс. Попросите Гиги. чтобы она вам помогла.

— Как?)

— Ом мани падме хум.

(Пусть замкнет круг. Ом мани падме хум.)

— Гиги, помогите мне замкнуть круг. Пожалуйста!

Девушка испуганно взглянула на Джоанну, будто увидела ее в первый раз.

— Ом мани падме хум. Помогите мне, Гиги… помогите нам обоим.

Гиги села в позу лотоса рядом с нею и взяла Джоанну за левую руку, а Джо за правую.

— Джо! Джо! Слушай меня! Замкни наш круг. Слушай!

Она начала произносить мантру вместе с Джоанной. Джо Бранка перестал рыдать, посмотрел на Джоанну, не веря своим глазам. Затем он медленно выпрямил ноги, подвинулся так, чтобы образовать третью сторону треугольника, и попытался сесть в падмасану. Его измазанные краской шорты были узки и мешали ему. Он посмотрел на них в нерешительности и затем начал их расстегивать. Гиги отпустила его руку и руку Джоанны, помогла ему снять их, затем снова села в «лотос» и взяла их за руки.

— Ом мани падме хум.

Когда круг замкнулся, Джоанна ощутила какой-то внутренний шок, похожий на удар тока. Она чувствовала такое и раньше в круге из трех и из четырех, но никогда шок не был таким сильным. Потом она почувствовала облегчение.

— Ом мани падме хум.

Молитва ходила по кругу, ее произносили по отдельности и вместе. Они еще продолжали нашептывать ее, когда Джоанна полностью забылась и ощущала лишь полное умиротворение.

— Проснитесь! Проснитесь!

Джоанна открыла глаза, ее зрачки вернулись в нормальное состояние.

— Да, Вини. Я проснулась.

— Вы сказали, что ужин готов. Хотите, я принесу его?

— О! — Она увидела, что круг все еще замкнут. — Я сама это сделаю, если смогу.

Джо пристально взглянул на нее. Его лицо было спокойным.

— Все в порядке? Как встряска?

— С ней все в порядке, — ответила Гиги. — Сходи в туалет, помой руки. Мы все приготовим. Я оставила скипидар в санитарном ящичке.

— Хорошо.

Он поднялся, подал руки девушкам и помог им встать.

Джоанна и Гиги пошли на кухню. Джоанна взглянула на часы волновой печи.

— Гиги, эти часы идут верно?

— Да. Вы куда-то спешите? Надеюсь, вы сможете остаться с нами.

— Нет, не спешу. Мы долго сидели в круге?

— Час или полтора. Может быть, чуть дольше. Достаточно долго. Это имеет какое-нибудь значение?

— Нет. — Джоанна обняла Гиги. — Спасибо вам.

Гиги обняла Джоанну и прижалась к ней.

— Это вам спасибо. Впервые я вижу Джо по-настоящему умиротворенным с тех пор, как…

— С тех пор, как убили Юнис?

— Да. Он никак не может отделаться от мысли, что, если бы в тот день он не пошел к Фили, чтобы познакомиться с его новой подругой, этого могло бы не случиться. Он знает, что это не так, но никак не может успокоиться. Я-то знаю.

(— Босс! Поблагодарите Гиги от меня.

— О нет. Пожалуй, не стоит. Может, она и не скажет Джо, но рисковать не следует. К тому же все вроде удалось.)

— Гиги, я думаю, Юнис тоже захотела бы вас поблагодарить. Если бы могла. Похоже, все уладилось.

— Похоже. Скажите, как мне вас называть? Я же не могу говорить вам «эй, ты!» Но называть девушку Иоганн Себастьян Бах Смит кажется совсем уж странным.

— Меня теперь зовут Джоанной. Хм… мое полное имя — Джоанна Юнис Смит. Мое среднее имя — что-то вроде памятника. Понимаете?

— Понимаю. Хорошее имя. Кажется, лучше не придумать — Джоанна Юнис.

(— Молодчина, босс. Вы все уладили! Знаете, почему я не хотела сюда приходить? Я боялась за Джо… но еще больше — за себя.

— Я знал об этом, дорогая. И Джо тоже.)

— Гиги, лучше не называйте моего второго имени. Джо может снова расстроиться.

— Не думаю, — ответила Гиги. — Если же я не права и ему еще придется посидеть с нами в круге, то вечером у нас для этого будет достаточно времени. Может быть, если он узнает ваше второе имя позже, у нас не окажется достаточно времени.

— Хорошо, Гиги. Я скажу ему.

— Да, но только после ужина. Круг — это здорово. И я могла бы весь день так просидеть, если нужно. Но я проголодалась. Съела сэндвичи часов пять назад и почти ничего не ела на завтрак.

Гиги снова прижалась к ней и поцеловала.

— Так что давайте поедим.

— Кто-то сказал «поедим»?

— Минутку, Джо. Мы заговорились.

— Давайте скорее.

— Мне понравилась ваша идея мемориального фонда имени Юнис Эванс Бранки. Джо, я не хочу, чтобы кто-либо когда-либо забыл о Юнис. А главное, чтобы я сама не забыла.

Джо Бранка спокойно кивнул.

— Да. Юнис бы это понравилось. — Неожиданно он улыбнулся. — Вы хорошо выглядите, Джоанна Юнис. — Он поставил свою чашку, собрал тарелки и добавил: — Одеты вы так же, как Юнис одевалась.

— Я помню, что она так одевалась, Джо, поэтому и заказала такой же наряд.

— Хорошо сделано. Платье. Роспись плохая. Наняли художника?

— Джо, у меня нет никого с вашим талантом, кто мог бы сделать хорошую роспись. Я просто наняла специалиста. Хм, а вы могли бы иногда раскрашивать меня… то есть мое тело? Профессиональная работа — профессиональная оплата. Никаких других обязательств.

Он улыбнулся.

— Я не косметолог, Джоанна Юнис. Делал, конечно, роспись для Юнис. Ей нравилось. Для Гиги тоже, когда она хочет. Вас тоже могу раскрасить. Но бесплатно.

— Джо, я не стану занимать время профессионального художника, не заплатив ему. Но я вас понимаю. Косметическая роспись для своей жены — это одно, но это не ваш жанр.

— Для меня это будет только удовольствием, — ответил он. — Может быть, я сделаю вам этот черно-алый узор, прежде чем вы уйдете домой, а?

— Это было бы мило с вашей стороны, Джо, но не беспокойтесь: мне некому его показывать. Я пойду прямо домой. Но разрешите мне задать вам один вопрос о нательной росписи. Помните, вы однажды раскрасили Юнис под русалку, и она пришла так на работу?

— Конечно.

— Хм… Гиги, тогда я была Иоганном Смитом, очень дряхлым и больным стариком. Все мое тело болело, но я не мог принимать большие дозы обезболивающего. Приходилось терпеть. Но рядом была Юнис, красивая как цветок, игривая как котенок, разукрашенная под русалку, и Джо… это конечно глупо… но мне казалось, что на ней не было краски. Я все время пытался понять, что к чему, но так и не смог. На ней был настоящий лифчик? Или краска?

Джо самодовольно улыбнулся.

— Краска. Иллюзия.

(— Босс, я же вам уже говорила.

— Да, маленький чертенок… но иногда следует притворяться, чтобы другому было приятно.)

— Да, это была настоящая иллюзия. Я видел только эти морские раковины, я чуть ли не ощущал их шершавую поверхность. Но стоило ей повернуться ко мне боком, и я уже не был уверен. Я весь тот день только и делал, что пытался разглядеть, но так у меня ничего и не получилось. Джо, вы большой художник. Жаль, что вы предпочитаете холст коже.

— Это не совсем верно. Я люблю рисовать кожу на холсте. Тоже иллюзия, только долговечнее.

— Поправка принята. Мне нравится это. — Джоанна кивнула на холст. — Гиги, разрешите мне помыть посуду. Я очень хочу…

— Свалите все в раковину, — приказал Джо. — Вдохновение. Композиция из двух фигур.

— Хорошо, Джо, — ответила Гиги. — Джоанна Юнис, вы не против попозировать в такое позднее время? Джо сказал «из двух фигур». Значит, он и вас имеет в виду. Но предупреждаю: если уж Джо произносит слово «вдохновение», вам вряд ли удастся выспаться.

— Нет, — возразил Джо. — Можно все сделать быстро, если немного подхалтурить. Вы позируете. Я снимаю. Восемь или десять снимков. Потом… — Вдруг он остановился и поморщился. — Может, вам завтра надо куда-нибудь? — спросил он у Джоанны. — Или, может, вы не хотите позировать? Черт возьми, я все время забываю! Думал, что вы останетесь здесь спать. Черт возьми, я вконец спятил!

— Мне никуда не надо ни завтра, ни послезавтра. Я полностью распоряжаюсь своим временем. Джо, для меня было бы большой честью позировать вам. Но…

— Она повернулась к Гиги. — Мне можно будет остаться на ночь?

— Конечно!

— Поскольку вы показали мне свое обручальное кольцо, я, наверное, здесь лишняя?

— Дорогая, — засмеялась Гиги, — это кольцо у меня на пальце, а не в носу у Джо. Джоанна, я ушла от Сэма за месяц до того, как Джо дал мне это кольцо и женился на мне. Все это было так угловато и смешно, что я не могла поверить, будто он делает это всерьез. Среди моих знакомых нет ни одной супружеской пары. Все это очень мило, но до сих пор смешно. Конечно же оставайтесь, если хотите. Можно поставить, раскладушку — на ней не так удобно, но Джо перебьется.

(— «Ахтунг — минен», босс! Десять против одного, что Джо не будет спать на раскладушке.

— Конечно, нет. Думаете, я такой глупый?

— К сожалению, я действительно так думаю, босс. Вы очень милый, но у вас едва хватает разума, чтобы не кататься в одиночку в лифте. А в постели вы можете остаться и один.

— Юнис, Джо хочет, чтобы я позировала, и я буду позировать! Если он захочет еще что-нибудь, он это тоже получит. Все, что он захочет.

— Я так и думала.

— Юнис, Джо не хочет меня. Теперь у него другая женщина — Гиги.

— Хорошо, близняшка. Но давно ли я в последний раз слышала, как вы говорили, что замужество — это еще не смерть?)

Джо Бранка, казалось, посчитал вопрос решенным: бытовые проблемы его не беспокоили.

— Вы мажетесь после ванны? — спросил он и пощупал Джоанну за бок. — Похоже, нет. Гиги!

— Сейчас, Джо. — Гиги шмыгнула в ванную комнату и вернулась с оливковым маслом. — Ланолин не хуже, но лучше уж пахнуть салатом, чем овцой. Джо, намажь ей грудь, а я займусь ногами. Потом мы смажем вас полностью, дорогая, и сотрем все, что не впитает ваша кожа. М-м… у вас на спине осталось немного красной краски, но оливковое масло пройдет через нее. Джоанна, у меня цвет кожи улучшился вдвое с тех пор, как Джо заставил меня следить за нею.

— У вас замечательная кожа, Гиги,

— Да, Джо в этом отношении настоящий тиран. А теперь сотрем все это.

— Но не досуха, — предупредил Джо. — На снимках должны быть блики.

— Ясно, не досуха. Меня тоже надо смазать, Джо?

— Да.

— Хорошо, маэстро. Джоанна, мы вытрем друг друга насухо перед сном, если не очень устанем к тому времени. Хотя это и не так важно. У нас есть одноразовые простыни. Джо, ты поведаешь своим рабыням, что это будет за картина?

— Конечно. Изображение лесбиянок. Вам придется перевоплотиться.

— Но… Джо, не можешь же ты изобразить Джоанну в такой картине.

— Погоди, подруга. Я не рисую комиксы. Ты знаешь. Все будет пристойно. Хоть в церковь вешай. Хотя… — он посмотрел на Джоанну, — если хотите, лицо можно изменить.

— Джо, рисуйте так, как хотите. Если на одной из ваших картин меня кто-нибудь узнает, то я буду только гордиться этим.

— О'кей. — Джо быстро соорудил подиум из досок и ящиков, навалил сверху подушек и накрыл все это тяжелой дырявой материей. — На трон! Сперва Гиги. Гиги будет активной лесбиянкой, Джоанна Юнис — пассивной.

Он расположил девушек так, что Гиги лежала на подушках, держала Джоанну в руках и смотрела ей в глаза. Джоанна находилась в такой позе, что ее голень прикрывала лобок Гиги. Джо поднял левое колено Джоанны так, чтобы она им загораживала и свой лобок. Затем он положил правую руку Гиги под левую грудь Джоанны, так что она не прикрывала, а лишь дотрагивалась до нее… сделал шаг назад, посмотрел, затем снова подошел и совсем немного поправил композицию; Джоанна не могла понять, что от этого изменилось, но он, казалось, на этот раз остался доволен. Он поправил подушки, чтобы им было удобнее сохранять позы.

Рядом с ними он небрежно положил поднос.

— Это будет греческая лира, — сказал он. — Название — «Поет Билитис». Песня

— это лишь пауза. Действие еще не началось. Между ними — золотой момент. — Он еще раз внимательно посмотрел на них. — Джоанна Юнис, вы беременны?

— А разве заметно? — испугалась Джоанна. — Я же ни на унцию не поправилась.

(— Гнусная ложь, мы поправились на девятнадцать унций.

— Да, но это же невозможно заметить. Если не считать пиццу, что я съела сегодня за ужином, я неуклонно следовала диете Роберто, вы же знаете.)

Джо кивнул.

— По фигуре незаметно. Вы счастливы, Джоанна Юнис?

— Джо, я ужасно счастлива. Но я еще никому об этом не говорила.

— Не бойтесь, Гиги не станет болтать. — Он улыбнулся, и Джоанна впервые увидела, каким красивым он может быть. — Главное, что вы счастливы. Счастлива мама, счастлив и ребенок. «Залетевшие» выглядят не так, как остальные. Лучше. Кожа светится, мышцы упруги, складки под глазами исчезают. Тонус всего тела улучшается. Это все видят, но многие не понимают, что они видят. Я рад, что смогу рисовать вас именно сейчас. К тому же разрешена загадка, над которой я все время ломал голову.

— Что такое, Джо? Какая загадка?

(— Юнис, ничего, что зашел такой разговор?

— Конечно, ничего, близняшка. Джо не против детей, если ему не надо с ними возиться. Он доволен тем, что вы счастливы — и не думает о том, как это случилось, или о том, что вы предпримете на этот счет. Но он вовсе не груб. Если бы у вас не было денег, он бы взял вас к себе и попытался бы поддержать вашего ребенка, даже не спросив, откуда он у вас. Он считает, что жизнь не так уж сложна, дорогая… и для него она действительно не сложна.)

— Головоломка. Вы такая же, как Юнис, но выглядите лучше. Этого не может быть. Теперь я знаю почему. Любая выглядит лучше, если она оплодотворена.

— Джо, вы считаете, что беременные женщины красивы и через восемь-девять месяцев?

— Конечно! — Казалось, Джо был удивлен таким вопросом. — Намного красивее. Здоровая, счастливая женщина, готовая родить… как же она может быть некрасивой? Она — высший символ мироздания. А теперь умолкните. За работу!

— Джо, пожалуйста, еще один вопрос. Вы нарисуете меня, когда я стану большой как дом? На девятом месяце? Можно будет и подхалтурить. Может быть, даже придется схалтурить: вряд ли я смогу на сносях позировать долго.

Он радостно улыбнулся.

— Еще бы! У художника не часто бывает такая возможность. Большинство девок глупы на этот счет. Ничего не понимают в красоте. Но теперь умолкните. Вы должны гореть желанием. Думайте об этом. Не играйте, а желайте на самом деле. Вы горите желанием, Джоанна Юнис, Гиги вас уже раскочегарила. Вы хотите, но боитесь. Вы — девственница. Гиги вы просто хотите. Пожирайте ее глазами. Настройте себя, думайте об этом. Хотите ее по-настоящему.

Он подошел к осветителям и слегка поправил их, затем накинул на правое плечо и грудь Гиги промасленную тряпку.

— Хорошо. Как сосочки? Джоанна Юнис, вы можете сделать так, чтобы они набухли и поднялись? Попробуйте думать о мужчинах, а не о Гиги.

— Сейчас я все устрою, — заверила его Гиги. — Слушайте меня, дорогая. — Она начала нашептывать Джоанне в мельчайших деталях то, что греческая лесбиянка собиралась проделать с девственницей, беззащитной в ее объятиях.

Джоанна почувствовала, что ее соски так напряглись, что ей стало даже немного больно. Она облизнула губы и взглянула на Гиги, не замечая, что их фотографируют.

— Перерыв, — объявил Джо. — С трона! Пауза на всю ночь. Хорошие снимки.

Джоанна приподнялась и взглянула на часы.

— Боже! Уже полночь!

— Пора спать, — согласился он. — Позировать завтра.

— Я помою посуду, Джо, — сказала Гиги, — а ты расправь раскладушку.

— Я все помою, Гиги.

— Я помою, а вы можете вытирать.

Когда они закончили, Джо был уже в постели и, похоже, спал.

— С какого боку вы любите спать, дорогая? — спросила Гиги.

— Все равно.

— Тогда залезайте в постель.

Глава 24

Джоанна проснулась. Ее голова лежала на плече Гиги. Гиги смотрела на нее, и это помогло Джоанне вспомнить, где она находится. Она зевнула и сказала:

— Доброе утро, дорогая. Уже утро? Где Джо?

— Джо готовит завтрак. Вы выспались, дорогая?

— Похоже, что выспалась. Сколько сейчас времени?

— Не знаю. Вопрос лишь в том, хорошо ли вы отдохнули? Если нет, то спите дальше.

— Я отдохнула и чувствую себя великолепно. Давайте вставать.

— Хорошо. Но с вас причитается один поцелуй.

— Это грабеж! — Джоанна счастливо улыбнулась и уплатила пошлину.

Но Джо на кухне не было; он проецировал фотографии, которые сделал прошлым вечером.

— Вы только посмотрите, Джоанна, — сказала Гиги, — сам же вызвался приготовить завтрак и напрочь забыл об этом.

— Ничего страшного. — Джоанна улыбнулась.

— Вы можете говорить в полный голос. Джо ничего не слышит, когда работает. Чтобы он услышал, надо кричать. Что ж, посмотрим, что у нас есть, затем попытаемся и его накормить. Хм… не богато. Нечем гостью попотчевать.

— Я не ем много на завтрак. Сок, тост, кофе.

— Сока нет. — Гиги тщетно рылась в шкафчике. — Могу предложить «Реддипак», спагетти или что-нибудь в этом роде. Мне надо сходить в продовольственный. Если послать Джо, то он вернется с новой иллюстрированной книгой и тюбиками краски, счастливый как ребенок. Бранить его бесполезно.

Джоанна Юнис уловила досаду в ее голосе.

— Гиги, у вас нет денег? — осторожно спросила она.

Гиги не ответила. Не поворачиваясь к Джоанне, она достала полбуханки хлеба и начала нарезать тосты. Джоанна не отступилась.

— Гиги, я богата, — сказала она очень тихо, — думаю, что вы знаете об этом. Но Джо не возьмет у меня ни цента. Вам же незачем так упрямиться.

Гиги отмерила кофейных порошок на шесть чашек. Затем так же тихо ответила:

— Джоанна, я была проституткой, когда жила с большим Сэмом. Кто-то должен был платить за квартиру, а половина его учеников никогда не платили обещанное, а остальные платили так мало, что едва окупали кофе и пончики, которые они же у нас и съедали. Черт возьми, некоторые и приходили только затем, чтобы поесть. Кто-то должен был зарабатывать. Я не часто бывала с другими мужчинами — Сэм этого не любил, — если только это не была «ромашка», которую он сам устраивал. Но старые лесбиянки бывают весьма щедрыми. И когда нам нужны были деньги, я шла в то кафе, где они собираются, и зарабатывала нам на жизнь. Сэм не возражал против этого.

Наконец я поняла, что меня используют, но не только для того, чтобы жить за мой счет. Когда он устраивал эти «ромашки», ему нужна была молодая женская особь, чтобы все это мероприятие сдвинулось с места. Джоанна, женщина готова сделать для мужчины что угодно… но ей противно осознавать, что это улица с односторонним движением. Джо — другое дело. Он продает немного картин, но никогда не использует женщину, какое бы тяжелое ни было положение. — Она посмотрела на Джоанну. — Когда я впервые позировала для Джо, он платил полностью, никогда не было этих разглагольствований о том, что часть он заплатит сейчас, часть попозже, а все остальное — когда продаст картину. У него, видимо, осталась часть денег от Юнис. Может быть, страховка. Но Джо очень мягкий. У него все занимали и никогда не возвращали, и у него те деньги кончились еще до того, как я стала жить с ним и следить за его деньгами. Кто-то заплатил за студию и за коммунальные услуги. Может быть, вы?

— Нет.

— Вы знаете об этом?

— Да. Один человек, который очень любил Юнис, позаботился об этом. Джо может жить здесь до конца жизни, если ему здесь нравится. А я могу замолвить словечко, и телефон будет снова подключен. Когда улаживали вопрос со студией, электроэнергией, водой и тому подобным, про телефон просто забыли.

— Нам не нужен телефон. Наверное, половина из тех, кто живет на этом этаже, пользовались им как бесплатным общественным телефоном… некоторые и сейчас пытаются и злятся, когда я говорю им, что телефон отключен, и вежливо их выпроваживаю. Потому что Джо работает. А того мужчину, который очень любил Юнис, случайно не Иоганном звали?

— Нет, не Иоганном. И теперь его не зовут Джоанной. Гиги, я не могу назвать вам его имени без его разрешения, а его у меня нет. Джо не задавал вопросов о студии?

— По правде говоря, он, наверное, об этом даже не задумывался. Он сущий ребенок в некоторых вопросах, Джоанна. Искусство и секс — больше он ничего не замечает, пока не разобьет себе об это лоб.

— Тогда, может быть, он не заметит и этого. У меня в сумочке рация, я могу вызвать машину. Если вы скажете Джо, что пошли в магазин, он же вас отпустит?

— Конечно. Без проблем… хотя он и горит желанием рисовать нас целый день.

— Вы скажете ему, что должны пойти, а я предложу вам свою машину. Мы можем ее неплохо загрузить, мои охранники нам помогут. Может быть, Джо не заподозрит, что я за все заплатила? Или вы можете сказать, что у него купили картину.

Гиги задумалась, затем вздохнула.

— Вы искушаете меня, ласковая девчонка. Но, пожалуй, нам лучше есть вчерашнюю пиццу, пока не продадим еще одну картину. А мы ее продадим. Я думаю, лучше не вмешиваться в то, что пока срабатывает.

(— Она права, босс. Оставьте это.

— Но, Юнис, у них ничего нет на завтрак, кроме кофе и черствых тостов. И у них всего четыре «Реддипака» и три пиццы… а три мы съели вчера. Еще кое-что, но совсем мало. Я не могу это так оставить.

— Вы не должны вмешиваться. Или вы хотите поссорить его с Гиги? Гиги очень ему подходит, она что-нибудь придумает. Ведь я знаю Джо лучше, чем вы, не так ли?

— Да, Юнис, но людям надо есть.

— Да, босс, но если они пару раз не пообедают, вреда от этого не будет.

— Черт возьми, девчонка, вы когда-нибудь голодали? А я жил в тридцатые годы.

— Хорошо, босс, но вы все только испортите. Я помолчу.

— Юнис, ради Бога, вы же сказали, что вчера я все сделал отлично.

— Да, сказала, и это действительно так. А теперь не надо портить все это. Оставьте их в покое или придумайте, как Гиги может честно сходить за продуктами… но не давайте им ничего.

— Хорошо, дорогая. Я постараюсь.)

— Гиги, здесь, в банке, говяжий жир?

— Да, я его оставляю. Может пригодиться.

— Конечно, может! И я вижу два яйца.

— Да, но двух яиц на троих недостаточно. Но я зажарю одно для вас и одно для Джо.

— Можете пойти помыть голову, ласковое дитя. Я научу вас кухне Великой депрессии, которую освоила в тридцатые годы.

Гиги Бранка испуганно посмотрела на Джоанну.

— Джоанна, от того, что вы говорите, у меня мурашки по коже. Я не смогу представить, сколько вам лет… но вы ведь не очень стары, правда?

— Это зависит от того, какой резиновой меркой вы пользуетесь, дорогая. Я помню экономический спад тридцатых годов; тогда мне было примерно столько же, сколько вам сейчас. По той шкале мне девяносто пять. А если посмотреть на меня с другой стороны, то мне всего несколько недель, и я еще не могу даже ползать без чьей-либо помощи. Все время делаю ошибки. Но на меня можно посмотреть и еще под одним углом. Можно считать, что мне столько же лет, сколько этому телу — телу Юнис — и именно так я и хочу, чтобы на меня смотрели. Не считайте меня привидением, дорогая, обнимите меня и скажите, что я не призрак.

(— Что вы имеете против призраков, босс?

— Вовсе ничего. Некоторые из моих друзей — привидения, но я бы не захотел, чтобы моя сестра вышла замуж за одного из них.

— Очень смешно, босс. Кто пишет вам ваши реплики? Мы же вышли замуж за привидение… в кабинете доктора Олсена.

— О! Вы сожалеете об этом, Юнис?

— Нет, босс, дорогой, вы именно тот старый козел, от которого я хочу получить нашего маленького ублюдка.

— О-о! Я люблю вас, дорогая!)

Гиги обняла ее.

— Сперва мы растопим говяжий жир и посмотрим, не протух ли он. Затем пропитаем им хлеб и зажарим. Яйца разболтаем и, поскольку у нас нет сливок, чтобы сделать омлет, мы добавим вместо них то, что найдем. Можно добавить сухое молоко, муку или крахмал. Можно даже сухой желатин. Солить яйца не будем, жир может оказаться достаточно соленым. Соль, стало быть, по вкусу. Если у вас есть уксус или что-нибудь такое, то мы немного добавим, прежде чем взбалтывать яйца. Затем все это выльем на шесть кусочков обжаренного хлеба — по два на клиента — и посыплем перцем, или сухой петрушкой, или чем угодно мелко порубленным, чтобы придать аппетитный вид. Это творческая кулинария. Стол накроем как можно лучше — какую-нибудь красочную скатерть и настоящие салфетки, если есть. Цветок, хотя бы искусственный. Или свечу. Что угодно для придания шика. А теперь за дело. Я жарю хлеб, вы взбалтываете яйца. Или хотите наоборот?

Джо неохотно подошел к столу и положил кусок в рот, думая о своем. На его лице отразилось удивление.

— Кто готовил?

— Мы обе, — ответила Джоанна.

— Да? Вкусно.

— Джоанна показала мне, как это готовить, и когда-нибудь мы снова сделаем это блюдо, Джо.

— Скорее бы.

— Хорошо. Джоанна, вы ведь умеете читать?

— Да. А что?

— Я так и думала. От матери Джо пришло письмо. Лежит уже три дня. Я хотела найти кого-нибудь, кто бы мог его прочитать, но мне пришлось позировать для Джо, а Джо не каждому дает читать письма его матери.

— Гиги, Джоанна наша гостья. Это невежливо.

— Джо, я гостья? Если так, то я не буду есть завтрак и не буду позировать… я вызову Антона и Фреда и поеду домой!

(— Какой намек, брюхатая леди!

— Это вульгарная шутка, Юнис.

— А я насквозь вульгарная, босс. Но если задуматься, вы не менее вульгарны, хотя я и не была уверена в этом, пока не проснулась внутри вашего мозга.

— Сдаюсь. Но Джо не должен считать нас гостьей.

— Конечно, нет. Надуйте губы, и пусть он вас поцелует… он никогда не целовал вас при свете.)

— Извините, Джоанна Юнис, — сказал Джо. Джоанна надулась.

— Я извиню вас, только если вы меня поцелуете и скажете, что я член вашей семьи, а никакая не гостья.

— Она права, — согласилась Гиги. — Ты должен ее поцеловать и искупить вину.

— О, черт возьми! — Джо встал, подошел к стулу Джоанны Юнис, взял в ладони ее щеки и поцеловал. — Член семьи. Не гостья. А теперь — ешьте!

— Да, Джо. Спасибо.

(— Он может лучше.

— Мы обе об этом знаем.)

— Но, Джо, я не стану читать ваше письмо, если вы этого не хотите. Гиги, я удивлена, что вы не умеете читать. Я считала, что могу это определить по тому, как человек говорит. Или, может быть, у вас зрение не в порядке?

— Глаза в порядке. О, говорить я умею. Я этому училась, немного играла в театре. Наверное, мне следовало бы научиться читать, хотя и не могу сказать, что я от этого очень страдала. Компьютер спутал мои контрольные ответы, когда я заканчивала подготовительную школу, и я сразу оказалась в шестом классе, прежде чем кто-либо это заметил. А затем было немного поздно менять направление, и я осталась в «практической» группе. Говорили о том, чтобы я получила возможность пройти коррективный курс, но директор школы был против. Сказал, что для этого не хватает денежных средств. — Она пожала плечами. — В любом случае, я никогда не испытывала трудностей из-за того, что не умею читать. Джо, мне найти письмо?

— Конечно. Джоанна же член нашей семьи.

Джоанне было трудно разобрать почерк мадам Бранки, поэтому она сперва прочитала письмо про себя, чтобы убедиться, что сможет прочитать его вслух и встретилась с трудностями.

(— Юнис! А как с этим быть?

— Близняшка, никогда не говорите мужчине то, что ему не надо знать. Все необходимо подвергать цензуре. Даже вашу почту я просматривала и выбирала только то, что надо, когда вы были особенно слабы.

— Я знаю это, девушка, я перечитывал кое-что из того, что вы читали вслух.

— Босс, кое-что я сразу выбрасывала в мусор. И это тоже следовало бы выбросить. Так что читайте не все.

— Вы были замужем на ним, дорогая, а я нет. Я не имею права подвергать цензуре его почту.

— Если выбирать между правдой и добротой, то вы знаете, на какой я стороне.

— О замолчите, я не буду ничего опускать из его письма!)

— Необходимо немного времени, чтобы привыкнуть к незнакомому почерку, — сказала Джоанна Юнис, извиняясь за паузу. — Хорошо. Здесь написано вот что:

«Дорогой мой мальчик, твоя мамочка чувствует себя не так уж плохо…»

— Не читайте все подряд, — перебил Джо. — Говорите самое основное.

— Да, — согласилась Гиги. — Его мать пишет много всякой ерунды о шумных соседях, об их кошечках и собачках и о людях, которых Джо даже не знает. Читайте только то, что несет какую-нибудь информацию. Если она вообще там есть.

(— Видите, бедняжка?

— Юнис, я все равно не буду ничего утаивать. Конечно, местные сплетни я могу пропустить. Хм, может быть, заменю кое-какие слова.

— Да, уж это стоит сделать.)

— Хорошо. Ваша мать пишет, что ее беспокоит желудок…

«Твоя мамочка чувствует себя не так уж хорошо, и вряд ли она найдет себе облегчение. Врач говорит, что это не рак желудка, но откуда ему знать? На двери у него табличка, на ней написано, что он практикант. А все знают, что практикант — это студент, а не настоящий врач. Зачем мы тогда платим налоги, если какой-то студент может чуть ли не убить меня, как собаку, или кошку, или еще какое-нибудь животное, которых они постоянно режут в своих кабинетах, как говорят по телику?»

— Джо, она пишет, что ее беспокоит желудок, но студент-медик, который у них на практике, заверил ее, что это не рак.

«От нового рабби тоже помощи ждать не приходится. Он молодой сопляк, но думает, что все уже знает. И слушать ничего не желает. Говорит, что меня обслуживают не хуже, чем других, хотя и знает, что это не так. Чтобы добиться чего-нибудь, надо быть негром. А мы, белые люди, которые построили эту страну и набили ее деньгами, считаемся грязью. Когда я иду в клинику, мне приходится ждать, а мексиканки идут первыми. Что скажешь на это?»

— Она говорит, что у них новый рабби, моложе того, что был раньше, и что он провел расследование и заверил ее, что ей дали квалифицированное медицинское заключение. Также она говорит, что ей иногда долго приходится ждать своей очереди в поликлинике.

— Почему бы и не подождать? — сказал Джо. — Все равно делать нечего. Надо как-то время убить. Она же не работает.

«Анна-Мария скоро родит. Этот сопливый рабби говорит, что ей следует пойти в родильный дом. Ты же знаешь, что это за ужасные дома, и это совсем не по-американски — пускать деньги на ветер. Я так и сказала инспектору. Если посмотреть, как они выкидывают деньги людям, которые их не заслуживают, то они могли бы потратить немного денег на порядочную семью, которая хочет лишь, чтобы ее оставили в покое. Одного из близнецов Джонсона — не того, что вылетел из школы, а другого, которого выпустили под поручительство, — снова арестовали. И давно пора! Есть еще одна семейка, в которую инспектору следовало бы заглянуть… но он велит мне не совать свой нос в чужие дела».

— Какая-то женщина по имени Анна-Мария беременна.

— Которая это, Джо? — спросила Гиги.

— Младшая сестра. Ей двенадцать. Может быть, тринадцать. — Джо пожал плечами.

— Ваш рабби считает, что ей следует направиться в родильный дом, но ваша мать думает, что ей будет лучше дома. Еще здесь написано кое-что о семье Джонсонов.

— Пропустите.

«Мой мальчик, мама не получала от тебя писем с тех пор, как умерла Юнис. Неужели в вашем блоке некому написать письмо? Ты не знаешь, как волнуется мамочка, когда от ее сына нет никаких известий. Каждый день слежу за почтовым ящиком, чтобы никто не взял письмо раньше меня. Но от моего маленького Джози писем все нет и нет — лишь чеки раз в месяц».

— Она говорит, что давно не получала от вас писем. Джо. Я бы с удовольствием написала для вас письмо, прежде чем уйду, все, что вы продиктуете… и пошлю его с посыльным «Меркурия», чтобы она наверняка его получила.

— Может быть. Спасибо. — Джо не проявил особого энтузиазма. — Там будет видно. Сперва — картина. Что-нибудь еще пишет? Скажите своими словами.

(— Юнис, это самое сложное место.

— Так пропустите его.

— Я не могу!)

«Я видела тебя по телику и чуть не померла, как ты сказал, что отказываешься от миллиона долларов, на который у тебя были все права. Или твоя мать для тебя ничего не значит? Не я ли тебя растила, любила, ухаживала за тобой, когда ты повредил себе шею? За что же мне такое наказание? Ты можешь пойти к этой мисс Джоанне Бассинг Бок Смит и сказать ей, что она может больше не улыбаться, потому что я хочу получить свою законную долю. И я ее получу. Я уже была у юриста, и он сказал, что возьмется за мое дело, если мы поделим долю пополам и я заплачу ему 1000 долларов на расходы. Я сказала ему, что он вор. Но все равно скажи этой мисс Смит, чтобы она заплатила деньги, иначе мой юрист посадит ее за решетку!

Иногда мне кажется, что надо нам всем собраться и приехать к тебе и не отступать, пока она не раскошелится. Одна ехать не хочу. Мне будет тяжело оставить здесь, в Фили, всех моих старых друзей. Но тебе все равно нужен кто-нибудь, кто бы следил за порядком в доме, так как у тебя нет жены, которая это бы делала. Но я уже не раз приносила жертвы ради своего любимого сыночка.

Твоя любящая мама».

— Джо, вероятно ваша мама смотрела по телевизору разбирательство по поводу установления моей личности и слышала, что вы отдали деньги на учреждение фонда памяти Юнис, тогда как вы могли бы оставить их у себя. — Джо ничего не ответил. Джоанна продолжала: — Она пишет, что может собрать всю семью и нанести вам визит, но, судя по ее словам, вряд ли она это сделает. Это все. Она шлет вам привет. Джо, я представляю себе, как расстроена ваша мама из-за того, что…

— Это мое дело, не ее.

— Разрешите мне договорить, Джо. Насколько я могу судить по этому письму, она бедна, а я сама была бедной и знаю, что это значит. Джо, я считаю, что ваш фонд памяти Юнис — это замечательно, наиболее галантная дань мужа памяти жены, о которой я когда-либо слышала. Я всем сердцем это одобряю и думаю, что этим вы оказали Юнис большую честь.

(— Да, босс. Но может быть, он перегнул палку? Джейк мог бы учредить ежегодное пособие для Джо так, чтобы тот не умер с голоду. Но Джо не умеет идти на компромиссы — либо все, либо ничего; такой у него характер.

— Может быть, мы сможем это устроить, дорогая.)

— Джо, что если мне выплачивать вашей матери пособие — вы знаете, я могу это себе позволить, — а вы здесь были бы ни при чем.

— Нет.

— Но я бы хотела этого! Она ваша мать, это было бы что-то вроде еще одного фонда в честь Юнис. Чтобы ей хотя бы хватало…

— Нет, — безапелляционно повторил он. Джоанна Юнис вздохнула.

— Мне следовало бы промолчать и организовать все это через Джейка Саломона.

— Она запомнила обратный адрес, намереваясь сделать это в любом случае. — Джо, вы очень милый мужчина, и я теперь понимаю, почему Юнис была вам так предана. Я и сама влюбилась в вас и думаю, вы оба об этом догадываетесь… хотя я и не собираюсь отбивать вас у Гиги. Но я люблю вас не меньше. Джо, хотя вы милый и галантный… но вы все-таки чересчур упрямы.

(Еще бы, босс. Бесполезно пытаться изменить человека. Так что оставьте это. Вам незачем было запоминать адрес: я бы могла вам сама сказать.)

— Джоанна.

— Что, Гити?

— Я не хотела бы этого говорить, дорогая… но Джо прав, а вы — нет.

— Но…

— Скажу вам позже, когда будем позировать. Идите в ванну, пока я помою посуду. Джо не терпится начать.

Джоанна была удивлена, услышав, что она сможет говорить с Гиги во время позирования. Но Джо сказал им, что нужные ему выражения лиц запечатлены на фотографиях; он хотел только, чтобы они не шевелились. Он приложил больше усилий, чтобы придать им нужные позы, чем когда фотографировал. Если они будут разговаривать только между собой, то ему это не помешает. Тем не менее, Джоанна говорила шепотом, тогда как Гиги говорила в нормальных тонах, как при обычном разговоре.

— А теперь я скажу вам, почему нельзя посылать деньги матери Джо. Но подождите секундочку… снова он за свое. Джо! Джо! Надень шорты и перестань вытирать краску о себя. — Джо не ответил, лишь молча сделал то, что она ему велела. — Джоанна, если у вас есть деньги, которыми вы можете сорить, то лучше спустите их в унитаз, но не посылайте его матери. Она — пьянь.

— О!

— Да. Джо знает это. Ее инспектор тоже это знает: ей не выдают деньги на руки — ей дают розовый чек, а не зеленый. Но все равно она покупает продукты и меняет их за вино. Конечно, у нее будет болеть желудок. И если вы пошлете ей деньги, то поможете ей спиться окончательно. Хотя и невелика потеря. Ее детям стало бы жить лучше.

Джоанна вздохнула.

— Я никогда не поумнею. Гиги, всю свою жизнь я раздавала деньги. Не могу сказать, что это принесло кому-нибудь пользу, но вреда я причинила много. Я и мой рот без завязок!

— Ваше большое сердце, дорогая. В этом случае не надо отдавать деньги. Я уверена. Мне читали много ее писем. Вы немножко обработали это письмо, не так ли?

— Это было заметно?

— Мне — да, потому что я знаю, как она пишет. После первого же письма я поняла, что нельзя, чтобы Джо слушал их полностью: он так расстраивается! Поэтому я сперва сама слушаю письмо — а память у меня хорошая, раньше я запоминала свою роль с первого же прочтения, в крайнем случае, со второго. Затем я обрабатываю его и говорю Джо только то, что ему надо услышать. Я подумала, что вы достаточно сообразительны и сделаете то же самое по своей собственной инициативе — и я не ошиблась, хотя вы могли бы урезать письмо и побольше. Джо остался бы доволен.

— Гиги, как получилось, что такой милый человек, как Джо, происходит из такой семьи?

— А как получается, что мы такие, какие мы есть? Так получается, и все тут. Но послушайте, такой вопрос задавать невежливо, не так ли?

— Да, мне не надо было спрашивать.

— Я имею в виду себя. Но тем не менее я спрашиваю себя, имеет ли Джо какое-нибудь отношение к своей матери? Он не похож на нее. У Джо есть фотография, на которой ей столько же лет, сколько ему сейчас. Никакого сходства.

— Может быть, он пошел в отца?

— Может быть. Но Пауль Бранка оставил ее много лет назад. Может быть, он и его отец. Но вряд ли он сам знает, кто его отец.

— Думаю, такое случается часто. Посмотрите на меня: беременная, но не замужем. Как я могу ее критиковать?

— Вы не знаете, кто это сделал, дорогая?

— В общем-то знаю. Но я никогда никому не скажу. Мне так надо, и я могу себе позволить иметь ребенка без отца.

— Ну, это не мое дело. Похоже, вы счастливы. Но что касается Джо… я думаю, что он сирота, отпрыск какого-нибудь мужчины, который непонятно каким образом спутался с этой шлюхой. Джо об этом не говорит. Он вообще мало говорит, в основном только тогда, когда объясняет что-нибудь своей модели. Но его мать оказала на него и положительное влияние. Угадайте какое.

— Сдаюсь.

— Джо совсем не пьет. Конечно, мы покупаем пиво для друзей, когда у нас есть деньги, но Джо никогда не пьет ни капли. Он не прикасается к спиртному. Он даже не сядет в круг, если там придется выпивать. Вы знаете, как обстоят дела с наркотиками? Они запрещены законом, но купить их можно так же легко, как жевательную резинку. Я знаю три места только в этом здании, где их можно купить. Но Джо никогда к ним не притрагивается. — Гиги немного понизила голос. — Сперва я думала, что он какой-то ненормальный. Я никогда этим не увлекалась, но не видела ничего плохого в том, чтобы иногда выпить с друзьями. Затем я начала жить с ним. А у него денег не было. И у меня тоже. Продукты из бакалеи были нашей единственной роскошью. С тех пор как он женился на мне, я не прикасалась к спиртному. Я просто не хочу его и чувствую себя превосходно. Я стала новой женщиной.

— Вы действительно выглядите счастливой и здоровой. Хм… а у этого Большого Сэма была привычка выпивать?

— Это нельзя назвать привычкой. Но Сэм никогда не отказывался поесть, выпить или покурить за чужой счет. Он не вписывался в тот образ, который хотел сыграть… и он очень гордился своим телом.

— Что вы делали до того, как стали его подружкой?

— Была манекенщицей и проституткой. Что еще можно делать? Была нянькой. Некоторое время разносила в голом виде спиртное в ресторане, но меня уволили, когда нашли девушку, которая умела писать. Конечно, это была прямая дискриминация, и я могла отстоять свое место, ведь я никогда не путалась в заказах: память у меня лучше, чем у тех, кому приходится все записывать. Но, черт возьми, бесполезно хвататься за место, когда от тебя хотят избавиться. Джоанна, вы сказали, что всю жизнь раздавали деньги…

— Это преувеличение, Гиги. Я разбогатела только после второй мировой. Но я не была жадной даже в детстве, когда каждый никель доставался с трудом.

— Никель?

— Пятицентовая монета. Их делали из никелевого сплава. Десятицентовые монеты и доллары чеканились из серебра. Когда я была ребенком, были даже золотые деньги. Затем, во время Великой депрессии, я осталась совсем без денег, и мне помогали другие люди, а позже я помогала, иногда тем же самым людям. Но раздавать деньги в больших количествах я начала только тогда, когда у меня стало больше денег, чем я могла потратить или хотела бы вложить куда-нибудь, а налоговые законы того времени были такими, что было выгоднее раздавать деньги, чем держать их у себя.

— Какие смешные законы! Я вот никогда не платила налогов.

— Вы только думаете, что не платили. На самом деле вы начали платить с того дня, когда родились. Может быть, когда-нибудь мы победим смерть, но вряд ли мы сможем победить налоги.

— Ну… не стану спорить, Джоанна. Вы в этом разбираетесь лучше меня. Сколько денег вы раздали?

— До второй мировой — не больше нескольких тысяч. Большей частью давала взаймы, зная, что деньги мне не вернут. Многие годы я вела учет своих должников, а однажды взяла и сожгла все эти записи и вздохнула с облегчением. С тех пор я раздала несколько миллионов, но можно уточнить эту цифру у моего бухгалтера.

— Несколько миллионов?! Долларов?

— Послушайте, ласковая моя, пусть это вас не удивляет. За определенной чертой деньги перестают быть деньгами, они становятся лишь цифрами в бухгалтерии или магнетизированными точками в компьютере.

— Не то чтобы я была удивлена. Просто это привело меня в некоторое замешательство. Джоанна, я просто не могу представить себе такую сумму. Я понимаю, что такое сто, даже тысяча долларов. Но такая сумма все равно что государственный долг; для меня это что-то совершенно нереальное и непонятное.

— Для меня тоже, Гиги. Это похоже на игру в шахматы, когда играешь ради самой игры. И я устала от нее. Послушайте, вы не позволяете мне купить продукты, хотя я и помогаю вам их есть. А миллион долларов вы бы приняли от меня?

— …Нет! Я бы испугалась.

— Это даже более мудрое решение, чем то, которое вы приняли до завтрака. Хоть зови сюда Диогена!

— Кто он?

— Греческий философ, который пытался найти честного человека, да так и не нашел.

Гиги задумалась.

— Я не очень честная, Джоанна. Но думаю, что я нашла честного человека. Это Джо.

— Я тоже так думаю. Но, Гиги, можно мне объяснить, почему я считаю, что вы поступили правильно, сказав «нет»? Конечно, это была шутка, что-то вроде шутки, но, если бы вы сказали «да», я бы не пошла на попятную. Но мне было бы неприятно платить вам лично. Хотите, скажу почему? Почему плохо быть богатым?

— Я считала, что богатым быть весело.

— Да, весело, в некотором смысле. Когда человек богат — а я богата — деньги дают ему власть. Я не хочу сказать, что власть — это плохо. Возьмите меня, например. Если бы у меня не было этой власти, я бы сейчас с вами здесь не болтала; я была бы на том свете, а не на этом. А мне нравится на этом, где вы меня обнимаете, а Джо рисует нас, потому что считает, что мы красивы… а мы действительно красивы. Но власть — палка о двух концах: богатый мужчина или богатая женщина, у которых она есть, не может от нее избавиться. Гиги, когда вы богаты, у вас нет друзей, одни лишь бесконечные знакомые.

— Десять минут, — сказал Джо.

— Отдыхаем, — сказала Гиги.

— Хм… Но мы и так отдыхали.

— Встаньте и потянитесь, день будет долгим. Если Джо говорит, что мы позировали пятьдесят минут, так оно и есть: он пользуется таймером. И выпейте чашку кофе. Я тоже выпью. Джо, ты будешь кофе?

— Да.

— Можно посмотреть?

— Нет. Может быть, в обеденный перерыв.

— Вероятно, у него что-то получается, Джоанна, иначе бы он и не заикнулся об обеденном перерыве. Джо, Джоанна говорит мне, что у богатых не может быть друзей.

— Минутку, я еще не все сказала. Гиги, богатый человек может иметь друзей, но только из тех, кого не интересуют его деньги. Как вот вас или Джо. Но и этого недостаточно, чтобы он стал другом. Сперва его надо найти. Затем вы должны узнать, что он не интересуется вашими деньгами, а это иногда очень трудно. Таких людей немного, даже среди богатых. Затем надо завоевать его дружбу… а богатому человеку это труднее, чем другим людям. Богатый человек всех подозревает и всегда настороже с незнакомыми — а так друзей не завоевать. Так что в целом это верно. Одни лишь знакомые, которых вы держите от себя на некотором отдалении, потому что раньше вы уже на этом обжигались.

— Джоанна, мы ваши друзья.

— Надеюсь. — Джоанна серьезно посмотрела на Гиги и ее мужа. — Я чувствовала вашу любовь, когда мы сидели в круге. Но это будет нелегко, Гиги. Джо смотрит на меня и не может не вспоминать при этом Юнис, а вы смотрите на меня и не можете не думать, какое впечатление это производит на Джо.

— Это не так! Джо, скажи ей.

— Гиги права, — легко заверил Джо. — Юнис умерла. Она хотела, чтобы вы получили то, что у вас есть. И когда мы сидели в круге, мое сердце успокоилось.

(— Босс, вы не против, если я выйду из вас на минутку и немного побуду сама собой? Девушке приятно, когда из-за нее хоть немножко страдают.

— Юнис, мы не должны делать ему больно. Нам едва удалось успокоить его.

— Я знаю. Но когда он нас в следующий раз поцелует, у меня будет большой соблазн сказать ему, что я здесь.

— Ом мани падме хум.

— Ом мани падме хум… и наплевать на вас и на вашего, Диогена. Давайте поедем домой и позвоним Роберто.

— Дорогая, мы останется здесь, пока не получим все, что нам надо.

— Хорошо. Эта Гиги такая же ласковая, как и Вини, правда?)

— Джо, я хочу, чтобы мы всегда оставались друзьями и не размыкали круга в наших сердцах. Но я не хочу драматизировать ситуацию. Это было бы несправедливо к вам, к Гиги… даже ко мне. Гиги, я не говорила, что у меня нет друзей. Они у меня есть. Вы двое. Врач, который позаботился обо мне и которому мои деньги были безразличны. Медсестра, на которой он скоро женится и которая мне стала почти что сестрой. Мои четыре телохранителя… я очень старалась сделать их своими друзьями, Джо, потому что я знала, что они были вашими друзьями и друзьями Юнис. Но странная ситуация, для них я скорее ребенок, о котором они заботятся, нежели работодатель и друг. И один друг, всего лишь один друг, который остался у меня с тех пор, когда я еще была Иоганном Смитом — богатым, влиятельным и ненавистным для большинства.

— Юнис любила вас, — мягко возразил Джо.

— Я знаю, Джо. Хотя одному Богу известно за что. В сердце Юнис было столько любви, что она выливалась на всех, кто был рядом с нею. Если бы я была бездомным котенком, Юнис подобрала бы меня и любила бы так же…

(— Босс, вас я любила больше.

— Дорогая!)

…Джо, вы знаете или по крайней мере встречали моего единственного друга, который остался с тех пор. Это Джейк Саломон.

Джо кивнул.

— Джейк — классный парень!

— Ты знал этого Джейка?

— Близко знал. Хорошая аура.

— Джо, это тот, о котором ты мне рассказывал? Юрист?

— Тот. — Джо снова посмотрел на Джоанну. — А теперь — на трон. Расспрашивать будете Джейка.

— Пойдемте, Джоанна, если мы сейчас же не начнем позировать, он будет кусаться.

Джо уложил их в первоначальную позицию, затем передвинул обе ноги Джоанны и изменил положение одной ноги Гиги — отошел назад и довольно улыбнулся… вернулся к мольберту и начал соскребать краску с части полотна мастихином. Гиги тихо прокомментировала:

— Теперь нам не придется посмотреть на картину во время обеденного перерыва.

— Почему?

— Одному Господу известно. Я не уверена, знает ли сам Джо, зачем он изменил наши позы. Но что-то ему показалось не так, он отказался от прежнего рисунка и теперь пишет прямо с нас. Поэтому он не скоро продвинется со своей работой настолько, чтобы позволить нам взглянуть на нее. Так что замрите, дорогая. Не чихайте, не чешитесь, даже не дышите глубоко.

— И не говорить?

— Говорить можно сколь угодно, но не надо двигаться.

— Я не буду двигаться, Гиги, мне было так приятно узнать, что Джо и Джейк близко познакомились друг с другом. Вы тоже знали Джейка?

— Я встречала его, но мимоходом. Я куда-то уходила, и в это время пришел мистер Саломон. Тогда я была еще для Джо только моделью, это до того, как я ушла от Большого Сэма.

(— Близняшка, она что-то темнит… и Джейк ничего не говорил о своих встречах с Джо после того, как он уладил все эти дела.

— Юнис, на что вы намекаете? Вероятно, они встречались, когда Джейк занимался вашим банковским счетом, арендой и прочими делами.

— …И прочими делами, вы совершенно правы, босс. Послушайте, не будьте наивным. Они оплакивали одну и ту же девушку — меня… а Джо — двуполый как устрица, когда этого захочет.

— Юнис, у вас грязные мысли.

— Ха! И это я слышу от бесштанной мисс Смит. Я знаю, о чем говорю, близняшка; я жила с Джо много лет. Не будьте таким дремучим ретроградом. На дворе не двадцатый век.

— Юнис, конечно, вы знаете Джо лучше, чем я, и я не буду критиковать Джо, как бы ни обстояло дело. Но я имел в виду Джейка.

— А почему вы думаете, что знаете Джейка лучше, чем я? К тому же взгляните на Джо… какой симпатичный, не правда ли? У Джейка глаза есть. Босс, что вы беспокоитесь? Попробуйте расспросить Гиги об этом.)

— Я полагаю, — осторожно сказала Джоанна, — что Джейк приходил сюда по делам. Юнис умерла, не оставив завещания, и я знаю, что Джейк все устроил так, что Джо мог брать с ее счета. Может быть, он также улаживал вопрос и со страховкой, но я не уверена.

— Джоанна, я не знаю. Почему бы вам не спросить у Джейка, как предложил Джо?

(— Потому что Джейк соврет, босс. И не думайте даже. Мужчины в таких делах врут больше женщин. Кому какое дело, где обедал мужчина, если к ужину он приходит домой? Мне безразлично.

— Но вы даете достаточно пищи моему «грязному» разуму.

— Босс, но вы же лживая шлюха: вы не можете быть откровенны даже с самим собой.

— Девка, если бы я мог вас достать, я бы вас отшлепал!

— Если бы вы могли, я бы не сопротивлялась. Помните, как было здорово, когда нас отшлепали, дорогая!

— Заткните свой фонтан!

— С удовольствием, близняшка, лишь бы то, чем его обычно затыкают, было достаточно большим.)

— Мне незачем спрашивать Джейка, Гиги. Я знаю, что они встречались по деловым вопросам, я знаю, что Джейк восхищается характером Джо. Я просто не догадывалась, что Джейк считает Джо близким другим. Если, конечно, он так считает.

Гиги Бранка задумалась.

— Я точно не знаю. Я тогда просто отрабатывала свои часы. Джо мне платил. Мистер Саломон… Джейк, как вы его называете, пришел сюда однажды вечером, когда мы заканчивали, и Джо представил его мне как стряпчего его бывшей жены… то есть он назвал его юристом. Джо может обходиться без жаргона, когда захочет. Затем я его еще пару раз видела, по-моему, при таких же обстоятельствах. Но с тех пор как мы поженились, он сюда не приходил.

(Сплошные намеки, босс. Это значит, она не хочет разбалтывать чужие секреты. Ну что же, это приятно сознавать, принимая во внимание наше с вами положение.)

— Неважно. Гиги, как Джо получил художественное образование? Или у него талант от рождения, и он нигде не обучался?

— Он обучался рисованию, и у него есть природный талант. Я объясню вам по-простому, а то, если вы станете расспрашивать Джо, то на это уйдет целая вечность. Джо говорит, что художник может обучиться технике, но творчеству научить нельзя, что у каждого художника есть свой взгляд на жизнь. Если он художник. Джо считает, что большинство людей, которые называют себя художниками, не знают, что такое творчество. Он называет их малярами и говорит, что он лучше будет маляром, который малюет только вывески, чем обманщиком, который называет себя художником.

Вы видели его картины. Ту, что он нарисовал с меня вчера, и другие, что висят в студии. И вы увидите еще больше, если обойдете кафе, книжные магазины и художественные салоны в этом конце города. Обнаженные натуры, которые выглядят намного лучше живых. Вы сразу узнаете его манеру. Некоторые из них кажутся слишком простыми, но они захватывают вас. О, Джо умеет рисовать сексуальные картины, он специально доказал мне это, нарисовав такую картину, но затем он соскреб ее с холста. Я спросила его, почему он не рисует такие картины, ведь их так быстро раскупают. Он лишь пожал плечами и сказал, что это не его стиль.

Джо знает, что он не Гойя, не Пикассо и не Рембрандт — словом, не великий мастер, но он им и не хочет быть; он лишь хочет рисовать свои символы и продавать достаточное количество картин, чтобы нам хватало на пропитание. О, иногда я злилась, что он не рисует эти сексуальные сценки, которые он так хорошо умеет. Ведь одна такая картина кормила бы нас несколько месяцев. Но я уже ему ничего не говорю об этом, потому что он лишь пожимает плечами и говорит: «Я не рисую комиксы, ты же знаешь, Гиги». Джо есть Джо, и его не волнует, что делают другие художники, и станет ли он знаменитым, и получит ли он большие деньги. Он совсем об этом не заботится. Многие из наших друзей художники или называют себя так, но Джо не интересует, что они рисуют, и он даже не заговаривает с ними на профессиональные темы. Если они хорошие люди, добрые люди, то Джо любит навещать их и радуется, когда они приходят в гости… но Джо не оказал бы ни малейшего внимания самому Рембрандту, если бы ему не нравилось, как он себя ведет. Джо хочет лишь рисовать так, как он считает нужным… и спать не один.

— Не думаю, что ему часто приходилось быть одному, — задумчиво проговорила Джоанна.

— Наверное, нет. Но Джо не стал бы спать даже с Прекрасной Еленой, если бы ему не нравилось ее к нему отношение. Вы говорили о своих парнях-телохранителях, тех, что доставили вас сюда; и у вас есть еще двое, не так ли? Один такой большой, Хьюго?

— Вы знаете Хьюго? — радостно спросила Джоанна.

— Нет, никогда его не встречала. Он похож на африканский миф. Я знаю о нем только две вещи. Джо хочет его нарисовать… и Джо любит его, любит как человека. Хотя я уверена, что Джо переспал бы с ним, если бы тот захотел…

(— Ему придется стать в очередь! Я первая увидела Хьюго.

— Умолкните, вы, ненасытная.)

…Думаю этого никогда не случится. Да и Джо с ним не заигрывает. Хотя он и со мной не заигрывал, и я с ним не заигрывала. Первый раз мы переспали, не обмолвившись словом, и подошли друг другу, как гайка и винтик…

(— Ну и везет некоторым. Мне же пришлось прилагать усилия.

— Вы более похотливы, дорогая, чем Гиги.

— Босс, вы дорого заплатите за эту шутку!)

…Я уверена, Джо не настаивал на том, чтобы Хьюго ему позировал. Он предпочел бы иметь его как друга, а не только как модель — хотя Джо говорил мне, что хотел бы нарисовать с него две картины. Одну, где Хьюго изображался бы рабом, которого продают с аукциона, со всеми атрибутами рабовладения, крупным планом, в полный рост. Хьюго — терпеливый и усталый, а вокруг него белые работорговцы. И белые женщины смотрят на него во все глаза.

Но Джо говорит, что такую картину рисовать нельзя, поскольку она воскресит в памяти самый мрачный период нашей истории и проблемы, связанные с ним. Вторую картину он просто сгорает от нетерпения нарисовать. На ней будет только один Хьюго, большой как гора и без всяких сексуальных символов… хотя этот огромный жеребец не может не выглядеть сексуально, как мне кажется. Один Хьюго, сильный, мудрый и любящий, преисполненный чувства собственного достоинства. Джо хочет назвать эту картину «Иегова».

— Гиги! Может быть, я смогу помочь.

— Как? Не прикажете же вы Хьюго, чтобы он позировал для Джо. Джо этого не одобрит.

— Дорогая, я не так глупа. Но может быть, я смогу убедить Хьюго, что в том, чтобы позировать для Джо, нет ничего плохого. Попытка не пытка…

(— Босс, скажите Хьюго, что вы позировали Джо голой. И пусть-ка он это переварит.

— Конечно, Юнис, но зачем размениваться по мелочам?

— Близняшка! Уж не хотите ли вы совратить Хьюго? Черт возьми, даже по моим понятиям это уж слишком, оставьте Хьюго в покое.

— Юнис, я не настолько глупа. Хьюго может получить от меня все, что захочет: ведь это он убил подонка, который убил вас. Но я никогда не стану предлагать ему того, что он не захочет принять. Если бы я это сделала, думаю, что он бы оставил меня… и стал бы молиться за мою душу. Пусть уж лучше он достанется Джо. Я принимаю Хьюго таким, какой он есть, и не хочу его ни к чему принуждать,

— Вы бы и не смогли. У него руки больше, чем наши ноги.

— Когда я говорила «принуждать», я имела в виду психологически, близняшка, и вы это знаете.)

…Только одно условие, Гиги. Джо должен отказаться от этого названия.

— Вы знаете Джо, Джоанна. Он ни за что не изменит названия.

— Тогда ему не следует говорить об этом Хьюго. Он так же непреклонен в своих взглядах, как и Джо. Он не согласится, чтобы картина с его изображением называлась «Иегова». В его глазах это будет святотатством. Но если Джо согласится не говорить никому названия картины, то, думаю, я смогу предоставить ему Хьюго во плоти. Поговорите об этом с Джо. Но вы мне так и не сказали, где Джо обучался живописи.

— О, Джо всегда умел рисовать; я уверена, он мог бы научиться и читать — он помнит все, что увидит. Когда ему было около четырнадцати лет, его задержали на ночь в полицейском участке с другими парнями и дежурный сержант случайно увидел зарисовки, которые Джо делал, чтобы убить время в ожидании предупреждения от судьи. Одна из зарисовок была портретом дежурного сержанта, которого он видел всего несколько минут.

И это была его удача. Дежурный сержант вычеркнул его имя из списка задержанных и отвел к священнику, а затем они вместе отвели его к местному художнику и показали ему зарисовки Джо.

Тот художник удачно сочетал в себе талант и коммерческое чутье, денег у него было много. И еще он сочетал в себе, как устрица, пристрастие к обоим полам. Может быть, его и не поразили зарисовки Джо, но он все-таки заключил сделку. Джо должен был ему позировать. За это он мог находиться в его студии, пользоваться его материалами и делать зарисовки с его моделей. Они оба выиграли от этой сделки: вы же видите, какой Джо красивый, а в четырнадцать лет он был красивее любой девчонки. И устрица это, конечно, заметил.

После этого Джо ел и спал в той студии и полностью стал независимым от матери. Это самое лучшее, что случилось с ним за его жизнь. Джоанна, в той студии была лишь одна кровать, как и в этой.

— Вы хотите сказать, что Джо стал его любовником? Гиги, вы меня этим не шокируете. Хотя мне и девяносто пять лет, я стараюсь думать по-современному.

— Джоанна, я никак не могу поверить, что вам столько лет; мне трудно это представить, как и миллион долларов. Но я сказала «устрица», а не «гомосексуалист». У того художника была не то жена, не то любовница. Одна из его натурщиц. В любом случае, она Джо многому научила, хорошо к нему относилась и нянчилась с ним. И их тройка была счастлива.

Но тот художник — мистер Тони, как называет его Джо, — хотя и разрешил Джо пользоваться его студией, столом, кроватью и женой, все же был строгим мастером. Он не позволял Джо рисовать широкой кистью, делать неточности в рисунке или абстрагировать… он заставлял его учиться рисунку. Изучать анатомию, композицию, технику работы кистью, цветовые гаммы. Это была настоящая академическая школа. К тому же он заставлял его мыть кисти и подметать студию. Джо многим обязан мистеру Тони. Джо понял, что он может делать, что он хочет делать, и научился этому. Но он научился не тому, что делал его учитель, а нашел себя, хотя его обучение и было академическим. Он постиг все это через труд. Конечно, он может иногда схалтурить, но он может рисовать и по-настоящему — что он и делал после нашего последнего перерыва,

— и то, что он рисует, будет фотографически точным, если он захочет, или наоборот, полной абстракцией.

— …Я никогда не говорила, что быть бедной лучше, чем богатой, Гиги; это не так. Но и у богатых, и у бедных есть определенные трудности. Пожалуй, лучше быть где-нибудь посередине, если не приходится выполнять при этом какую-нибудь скучную работу. Но послушайте, Джо охраняет вас, когда вы идете за продуктами?

— Конечно нет. Иногда, правда, он идет со мной и помогает нести продукты. Ну, еще он спускается со мной в лифте, если это такое время, когда он может быть пустым. Он не глуп, да и я тоже. Я не ищу приключений на свою голову. Если я возвращаюсь позже, чем обещала, то он ждет меня внизу, у лифта. Но по городу я обычно хожу одна. Просто я знаю, куда и когда не следует ходить.

— Гиги, я уверена, что вы не глупы, поэтому думаю, что вряд ли вы когда-нибудь ходите в парк…

— Я не бываю там даже в полдень: меня один раз изнасиловали, и мне это не понравилось. Я стараюсь не нарываться на групповики, когда они делают это по очереди, а остальные держат тебя. Все парки в городе надо бы сровнять с землей.

— А еще лучше — весь город. Но, Гиги, вы передвигаетесь довольно-таки свободно, а я не могу этого делать. Даже с телохранителями я никуда не могу пойти без чадры. Я не могу позволить, чтобы меня узнали. Мне постоянно приходится быть осторожной. Конечно, вы запираете дверь. Но мой дом должен быть настолько крепким, чтобы выдержать взрыв бомбы. С тех пор как я его построила, это случалось несколько раз. Я должна быть начеку из-за всяческих похитителей, убийц и просто желающих до меня дотронуться.

Я говорю не только о том, как мне приходилось жить теперь, но и о том, как жила, будучи Иоганном. Слишком большие деньги притягивают преступников, и тут уж ничего не поделаешь, приходится держать телохранителей денно и нощно, жить в крепости вместо обыкновенного дома, стараться, чтобы тебя не узнали, и забыть о том, что называется нормальной жизнью. Кроме того, Гиги, вы можете представить, какое это для меня удовольствие, если мне позволяют помыть посуду?

Гиги удивленно посмотрела на нее.

— Джоанна, я представляю, как трудно быть богатой, я смотрю видео. Но мыть посуду никогда не было для меня удовольствием; это отвратительное и скучное занятие. Часто я оставляю ее в раковине и мою только перед завтраком. А когда завтрак готов, я уже теряю аппетит.

— Послушайте моего совета, Гиги. Я кое-что знала о матери Джо, поскольку Юнис многие годы была моей секретаршей…

(— Босс, я ничего вам о ней не говорила!

— Ну уж разрешите мне немножко соврать.)

…Она была и есть свинья свиньей и живет соответствующим образом. Эта студия не такая уж большая, но, если вы будете поддерживать ее в порядке, Джо не разлюбит вас, когда у вас появятся морщины. А они у нас у всех когда-нибудь появятся. Но грязный унитаз и посуда в раковине поневоле будут напоминать ему о матери.

— Я стараюсь, Джоанна. Но я не могу прибирать в доме и одновременно позировать.

— Лезьте из кожи, дорогая. Недосыпайте, если понадобится. Джо достоин и жертв, и усилий. Но я говорила о мытье посуды — для вас это неприятное занятие, а для меня — роскошь. Мытье посуды означает для меня свободу. Вот мы сейчас здесь втроем, без слуг, но скоро я уйду, и вы останетесь вдвоем, вы и ваш муж. Весь остальной мир останется за дверью. А я не могу оставить его за дверью. Хм… четыре телохранителя, шеф охраны, двенадцать охранников в доме, трое из них все время на дежурстве, остальных можно вызвать в любой момент. Большинство из них женаты, их семьи живут под моей же крышей. Еще горничная, слуга, который раньше прислуживал мне, а теперь занимается гостями… не могла же я его уволить — я никогда никого не увольняю без особой причины. Кроме них — лакей, шеф-повар… я уже всех не помню. Последний раз, когда я интересовалась, в доме было шестьдесят взрослых людей.

— Боже мой, Джоанна!

— Вот именно. И все они ухаживают за одной мной. И ни одного из них я не могу отпустить без замены. Я сама планировала свой дом, давала указания проектировщикам, намереваясь свести обслугу до минимума. Там много всяческих механических приспособлений, даже кровать была сделана так, что я могла обходиться без няньки, когда была дряхлым Иоганном. И вы знаете, я от этого только потеряла. Мне пришлось нанять коменданта и ремонтников, иначе все эти приспособления не работали бы. Сплошные затруднения, никакого уединения… и все это для того, чтобы обслужить одного человека, который сам не рад такой опеке.

— Джоанна, но почему бы вам не избавиться от дома? Переселитесь куда-нибудь и начните все заново.

— Куда переселиться, дорогая? Я думала об этом, поверьте мне. Но здесь дело не только в том, чтобы обслуживать одного человека, но и деньги, которые словно приросли ко мне… и мне нельзя рисковать, иначе меня просто похитят или еще что-нибудь со мной сделают. Я не могу даже изъять свои деньги наличными и спустить их в унитаз: если денег много, то и этого нельзя. Даже если бы я это сделала, никто бы этому не поверил. Я бы просто сняла с себя броню, и меня бы убили в течение ближайших двух дней. К тому же… Гиги, вы любите кошек?

— Обожаю! Мне обещали котенка.

— Хорошо. Тогда скажите мне, как избавиться от кошки, которую вы вырастили?

— Хм. А зачем? Так никто не делает. Надо быть очень непорядочным человеком, чтобы выгнать кошку.

— Я согласна, Гиги. У меня было много кошек. Их не выгоняют. Если вы вынуждены избавиться от нее, вы отдаете ее туда, где ее умертвят каким-нибудь гуманным способом. А если у вас хватит мужества, то вы сами сделаете, чтобы смерть была мгновенной и она не мучилась. Но людей-то нельзя убивать.

— Я не понимаю вас, Джоанна.

— Что бы я стала делать с Хьюго? Он работал у меня много лет, он делает единственную работу, которую он может делать, хотя он может быть еще священником, но от этого не получишь много денег. Гиги, верные слуги вам так же дороги, как и любимая кошка. Конечно, они могут найти и другую работу. Но что бы вы сделали, если бы Джо сказал вам: «Исчезни. Между нами все кончено»?

— Я бы заплакала.

— Не думаю, что мои слуги заплакали бы… но я бы наверняка заревела.

— Но я бы не погибла.

Джоанна вздохнула.

— Я думаю, моя рота тоже бы не погибла: они очень способные люди, иначе бы я их не держала, и у меня достаточно денег, чтобы позаботиться о том, что будет с такими, как Хьюго. Это одно из преимуществ, которые дает богатство: если хотите что-нибудь поправить, достаточно просто заплатить. Гиги, мои проблемы вполне разрешимы, необходимо только найти способ… и я найду его. Я лишь хотела вам показать, что все здесь не так просто, как выглядит по видео. Может быть, способ совсем прост. Может быть, достаточно еще раз изменить имя, сделать пластическую операцию лица и уехать на новое место,

— О нет, вы ни за что не должны менять свое лицо.

— Да, вы правы. Это же лицо Юнис, и оно лишь доверено мне. Если бы я изменила его, Джо осудил бы меня. И многие другие…

(— Начиная с меня, босс.)

— Я ни за что не изменю ваше чудесное личико, дорогая. Я буду лелеять и холить его.)

…Лицо я оставлю таким же… но мне придется носить вуаль. Его слишком часто показывали по видео, фотографировали и печатали слишком много миллионов раз. Но какой-то способ должен быть.

Джоанна Юнис очарованно смотрела на почти законченную картину. Она знала, какое красивое тело она унаследовала, она знала, что Гиги тоже красавица; она видела, что древние эллинки на картине — это она и Гиги. Она не могла найти в рисунке ни одной погрешности, сходство было совершенным.

Но «реализм» Джо Бранки был оплодотворен фантазией. Две нимфы на поляне были сладострастны, чувственны и обнимали друг друга не так, как позировали они с Гиги, когда, развалившись на дощатом подиуме, они обсуждали всяческие темы, начиная с алкоголизма и кончая мытьем посуды.

— Что вы об этом думаете? — спросила Гиги. — Говорите смело: Джо не обращает внимания на то, что другие думают о его картинах.

Джоанна вздохнула.

— Как ему это удается? Я смотрю на картину, и уже от этого у меня набухают соски… но на ней вы и я, и мы лежали там, болтали несколько часов кряду и ничуть не возбуждались. Обсуждали разные темы и даже не прижимались друг к другу, поскольку не должны были шевелиться. И все же это полотно и краска словно ласкают меня между ног. Я уверена, она точно так же подействует на мужчину.

— Иллюзия, — сказал Джо. Он стоял позади них.

— Иллюзия? — ответила Джоанна. — Вовсе нет, Джо. Мои глаза не обманываются, я очарована. Я хочу купить ее!

— Нет.

— Почему? Что за чушь? Вы хотели продать картину какой-нибудь старой лесбиянке? Видит Бог, мне девяносто пять, и я вполне подхожу под это определение, когда смотрю на картину.

— Она и так ваша.

— Что? Джо, вы не должны мне ее дарить. Вы хотели продать ее, вы же сами сказали. Гиги, подтвердите.

Гиги предпочла промолчать. Джо упрямо настаивал:

— Она ваша, Джоанна. Вы хотите ее — вы забираете ее.

— Джо, вы самый упрямый мужчина, какого я когда-либо встречала. Просто не понимаю, как Гиги с вами уживается! Если вы отдадите мне картину даром, то я тут же уничтожу ее…

— Нет! — ахнула Гиги. Джо пожал плечами.

— Ваши проблемы, не мои.

— …но если вы продадите ее мне по своим обычным расценкам, я возьму ее с собой и подарю Джейку Саломону, чтобы он повесил ее около кровати и каждое утро просыпался счастливым…

(Это была хорошая пуля, близняшка, а теперь возвращайтесь и добейте раненых.)

…Выбирайте. Или вы дарите ее мне — и я режу ее на куски, или продаете — и она будет висеть у Джейка Саломона. Если вы отступитесь и вывесите ее на продажу, то всего лишь доставите мне лишние хлопоты: мне придется нанимать сыщиков, которые должны будут отыскать, где она вывешена, чтобы я могла купить ее через агента. Что я сделаю с ней тогда, не скажу. А можете оставить ее для себя: это очень хорошая картина.

— Перестань упрямиться, Джо, — вмешалась Гиги, — ты же хочешь, чтобы она досталась Джейку.

— Гиги, сколько обычно берет Джо за такую картину?

— Я сама назначаю цену. Обычно она зависит от размера холста.

— Ну, так сколько же?

— Ну, за такой размер я стараюсь получить двести пятьдесят долларов.

— Это же смешно!!!

— Но, Джоанна, вы должны принять во внимание, что у меня, у Джо и у вас ушел на нее весь вчерашний вечер и сегодняшний день. Поскольку вы покупаете картину, я не прибавила цену за ваше время. А если вспомнить о том, что мы платим комиссионные, то это совсем немного…

— Дорогая, я хотела сказать, что это до смешного дешево. За последние двадцать лет я покупала не так уж много картин, но я знаю, что эта картина стоит не меньше тысячи долларов, и цена ее будет расти быстро. Когда Джейк умрет и эту картину будут продавать с аукциона, она будет стоить намного больше тысячи… к тому же я обязательно буду на этом аукционе и ни за что не позволю, чтобы она ушла из нашей семьи. Но сейчас я вовсе не пытаюсь назначить цену, я никогда этого не делаю. Ваша цена — двести пятьдесят. Я покупаю.

— Джоанна, вы не дали мне договорить…

— О, извините, дорогая.

— Я пытаюсь получить двести пятьдесят долларов за картину такого размера, когда я вывешиваю ее в магазине. Но половина этой суммы достается владельцу магазина, иначе он просто не возьмет ее. Поэтому для вас ее цена — сто двадцать пять долларов.

— Нет.

— Почему?

— Нет и все. Категорически, как у Джо. В бизнесе просто не бывает таких комиссионных. Он вас нагло грабит, комиссионные не должны превышать четверти стоимости. Но никогда не снижайте цену, за которую вы хотите что-то продать. Только тогда вы преуспеете в бизнесе. Я не очень-то разбираюсь в искусстве, но о бизнесе кое-что знаю. Наличными или возьмете чек?

— Хорошо бы наличными, если у вас есть с собою столько. А можете заплатить в другой раз.

— Я хочу заплатить сейчас и получить квитанцию, что она стала моей по закону, прежде чем ваш упрямый муж передумает. Хотите я напишу расписку за вас, Гиги?

— Не надо, у меня есть отпечатанные формуляры, где нужно только написать цифры и поставить подпись. Так что все в порядке.

— Хорошо. Но я хочу кое-что еще.

— Что, Джоанна?

— Я хочу, чтобы меня поцеловали. Я хорошо себя вела и позировала весь день, а меня за это даже ни разу не поцеловали. Поэтому я хочу, чтобы Джо поцеловал меня за то, что он был так отвратительно упрям. И я хочу поцеловать вас, Гиги, за то, что вы помогли мне его одолеть. Джо, вы меня поцелуете?

—Да.

— Так-то лучше, Джо. Вы проводите двух симпатичных девушек — я имею в виду Гиги и себя и вовсе не иронизирую — до супермаркета? Если Гиги купит нам бифштекс, чтобы все это отпраздновать, то я хочу доказать, что я умею его жарить. Гиги, вы купите нам бифштекс?

— Конечно! Говяжий или конский?

— Хм… Дорогая, я должна признать, что давно уже не ходила по продовольственным магазинам. На ваше усмотрение.

— Ну… тогда лучше конский.

— Как скажете. Только смотрите, чтобы нам его не вручили вместе со сбруей.

Глава 25

«Делегация Бирмы заявила в ООН, что так называемые лунные колонии являются лишь прикрытием для тайных замыслов Китая и Соединенных Штатов создать на луне военные базы».

«Секретарь организации по контролю за окружающей средой опроверг сообщение, что в Йосемитском национальном парке стада оленей вымирают из-за загрязненной воды и эмфиземы. Он заявил, что в этом районе поддерживается здоровый экологический баланс. Нет повода для беспокойства — молодые стада будут здоровее, чем теперешние».

«Преосвященный доктор Монтгомери Ченг, самый смиренный верховный лидер „Вэй, инк.“, дал показания подкомиссии Сената по парламентской этике в поддержку готовящегося закона, требующего государственной аттестации учителей дзен-буддизма и связанных с ним дисциплин и присвоения им диплома терапевтов. Эти самодовольные священники компрометируют рациональный мистицизм. Нельзя больше позволять кому бы то ни было обучать медитации или трансцендентальной философии без строгого контроля аттестационной комиссии, как не позволяется вывешивать картины, ходить на лыжах или заниматься серфингом без сдачи специального экзамена. Разглагольствования о том, что этот закон нарушает священные гарантии Первой поправки к Конституции — сущая чушь; все как раз наоборот».

«Отдел внутренней безопасности наложил временный запрет на межгосударственный обмен информацией о беспорядках, в которых принимали участие более трех человек. Госсекретарь сообщил президенту, что агентства новостей и видеосети оказывают добровольное содействие в интересах общего благосостояния».

«В Верховном суде на повторном слушании дела об установлении личности промышленного магната Иоганна Себастьяна Баха Смита лишь мистер Джастис Хэнди сделал одно более-менее заметное заявление. Проснувшись во время слушания, он ударил кулаком по столу, крикнул: „Развод разрешаю!..“ и снова заснул. Суд постановил оказать помощь нижестоящему суду в разъяснении и уточнении принципа, первоначально заложенного в решении по делу „Владение Генри М. Парсонса против Род-Айленда“. Верховный суд также пришел к согласию в том, что в деле присутствует законное изменение пола; хотя двое судей считали иначе, а один из судей (мистер Хэнди) извел 20 листов бумаги, чтобы доказать, что такая смесь полов противоречит общественным интересам и законам Божьим и что как Иоганн Смит, так и Юнис Бранка юридически мертвы, а получившийся в результате операции монстр не имеет какого-либо законного права на существование. Еще один судья полагал, что пол здесь ни при чем. Один из большинства сделал, однако, заявление о том, что, по его мнению, тело донора необходимо было стерилизовать хирургическим путем в интересах общества и что Конгресс должен узаконить такую стерилизацию во всех будущих подобных случаях. В тот же день было вынесено решение об отклонении приговора на том основании, что домовладелец (покойный) не дал никаких указаний насчет своих прав».

«Объявление. Молодая пара ищет другую пару для совместного проживания в безопасном доме и для любовной дружбы. „Один за всех, все за одного!“ Залог не требуется, но, пожалуйста, вышлите заверенную нотариусом стереофотографию. Почтовый ящик 69, „Синяя птица, анлимитед"“.

«Преподобный Томас Баркер из Лонг-Бич, штат Калифорния, в своей проповеди по видео заявил, что конец света наступил в полночь 31 декабря 1999 года и что с тех пор существовала только иллюзия, навеянная дьяволом и не имеющая плоти и сути».

Мисс Смит поздоровалась с О'Нейлом и попросила его распорядиться, чтобы Дабровски и Фред помогли ей донести две большие плоские упаковки наверх. Одна из них была такой большой, что с трудом вошла в дверь лифта. Когда упаковки, телохранители и она сама оказались в лифте, Джоанна закрыла дверь, нажала на кнопку «Стоп» и сбросила накидку.

— Разрешите мне поцеловать вас, парни, но, ради Бога, не измажьтесь в краске. Лучше просто держите мое лицо в ладонях. И не спешите…

Вскоре после этого она взглянула на себя в зеркало лифта и решила, что косметика и прическа не очень пострадали. Дабровски помог ей надеть накидку и нажал на кнопку этажа. Затем он застегнул все петли на ее накидке так, что она снова была одета. Когда лифт остановился, она прицепила чадру.

— Отнести их в ваш будуар или в холл?

— Сперва посмотрим, принимает ли мистер Саломон.

Они проследовали за ней по длинному коридору к зеленой комнате… Джоанна увидела, что табличка:

«Просьба не беспокоить» не светится, и нажала дверной звонок.

Громкоговоритель проревел: «Входите!» Дверь открылась, она вошла.

— Занесите все это и можете быть свободны.

— Хорошо, мисс.

Когда они ушли и закрыли дверь, из спальни вышел Джейк, вид у него был сонный. Он остановился в удивлении.

— Ого! Где, черт возьми, вы были?

— В гостях.

— Хм! Пять дней. Целых пять дней!

— Ну и что? Цыплята не накормлены? Свиньи разбрелись? Коровы не подоены?

— Не в том дело. Я…

— Именно в том, Джейк. Дом не обрушился оттого, что меня не было. Вы не женитесь на мне, так что я не обязана отчитываться перед вами, когда я прихожу или ухожу. Хотя я из вежливости все-таки оставила для вас записку у Каннингэма, в которой было написано, куда я ушла. Вы получили ее?

— Да, но…

— Значит, вы знали, что я была в безопасности, и при необходимости могли связаться со мною. Или приехать ко мне. Вы бы были желанным гостем. Вы же знаете, что Джо с радостью принял бы вас, а Гиги приветливая, как кутенок.

— Гиги?

— Вы знаете ее. То есть вы ее встречали. Я имею в виду его жену.

— Что?

— Вы удивлены, Джейк? Люди женятся по нескольку раз, особенно если предыдущий брак был счастливым. А Джо был счастлив в браке, и теперь у него есть новая жена, Я очень рада за него и уверена, что Юнис тоже рада.

(Конечно, рада, босс. Но давайте не будем слишком «благородны». Быть «благородным» — мужская прерогатива. По крайней мере, они так считают.)

— Я не могу в это поверить.

— Что страшного в том, что вдовец женится снова?

— Я не могу представить себе, как тот, кто был женат на Юнис, может жениться на какой-то другой женщине.

(— О, близняшка, держите меня, сегодня мы будем особенно нежны с Джейком.

— Если он не сменит тон, то сегодня будет спать один. Интересно, Антон и Фред еще не ушли?

— Успокойтесь, босс. И успокойте Джейка.

— Еще рано. Он не прав, а я права.

— Близняшка, дорогая, когда же вы наконец поймете, что, если вы и правы, этого недостаточно для того, чтобы управлять мужчиной. У мужчин не хватает логики, их мозг устроен иначе. Поэтому, когда мужчина не прав, а вы правы, самое время извиниться. Так что лучше извинитесь и сделайте это от чистого сердца. Ом мани падме хум.

— Ом мани падме хум… Иногда мне кажется, что быть женщиной слишком трудно. Но в то же время это такое удовольствие! Хорошо, дорогая, смотрите, как я его обработаю.)

— Джейк, дорогой, вы расстраиваетесь из-за того, что Джо женился во второй раз… но давайте подождем, прежде чем делать выводы. Ему нужна жена, даже если она и не Юнис. И извините, что я доставила вам столько беспокойства, не придя домой вовремя… Мне жаль себя. Я ожидала встретить вас с объятиями и счастливой улыбкой. Но я не думала, что вы вернетесь раньше, чем через неделю, и у меня сложилось впечатление, что вы собирались отсутствовать намного дольше.

— Да, я действительно думал, что задержусь. Но мне удалось встретиться с генеральным судьей на второй день, и он заверил меня, что назначит слушание на ближайший возможный срок. Он также — неофициально — ознакомился с протоколом судебного разбирательства. И вопрос был улажен.

— Хм! Вклады в избирательные кампании могут иногда принести пользу.

— Джоанна Юнис, никогда так не говорите. Особенно о генеральном судье Соединенных Штатов. Конечно, это ваш дом. Однако и его могут ограбить.

— Извините, Джейк. Я сказала не подумав. Я высоко оцениваю все, что требует такой оценки. Вас, например.

— Лучше цените Мака, моя дорогая: он оказался удивительно расторопным. Как ему удалось так быстро переправить копию протокола тому, кому нужно? Я даже боюсь об этом спрашивать.

— Я высоко ценю усилия Мака и Алека, но еще больше я ценю моего дорогого, всегда надежного и абсолютно чудесного Джейка.

(— Я не перегибаю палку, Юнис?!

— Босс, я постоянно вам говорю, что, хваля мужчину, женщина никогда не может переусердствовать. Если вы постоянно будете говорить мужчине, что он восьми футов роста, и делать это с широко раскрытыми глазами и дрожью в голосе, то он начнет пригибаться, проходя через дверной проем высотой в семь футов.)

У Джейка был довольный вид, поэтому Джоанна продолжила:

— Полагаю, что все это будет скоро улажено. Не так ли?

— Малышка, неужели вы никогда не слушаете новости?

— Нет, если могу этого избежать.

— А следовало бы. Все уже закончено. Вы победили полностью и окончательно.

— Да? Я никогда не сомневалась в этом. Ведь вы, Джейк, так замечательно вели это дело. Я удивлена лишь тем, что это случилось так быстро. Да, думаю, мне стоило последить за новостями. Но я не имела такой возможности за последние несколько дней. Мне приходилось заниматься довольно трудным делом — я имею в виду Джо, — и пока вас не было, я решила, что время самое подходящее и, стиснув зубы, сделала все, что было нужно.

— Джоанна Юнис, я же предупреждал вас: никогда не сближайтесь с Джо. Если у его нового брака и была какая-нибудь возможность на успех — а умом я понимаю, что мужчина должен жениться заново — то вы подвергли его тяжелейшему испытанию. Хм… как он к этому отнесся? Плохо?

— Джейк, я была там пять дней. Если бы он отнесся к этому плохо, могла бы я там оставаться хотя бы один день? Я выполнила свою миссию. Теперь все в порядке.

На лице Джейка отразилось удивление, затем он задумался.

— Хм! В этой студии одна комната, а если я вас правильно понимаю, вы находились в ней все пять дней. Моя дорогая, как вам удалось «выполнить свою миссию»? Или я не имею права спрашивать?

Джоанна посмотрела на него с серьезным видом.

— Джейк, я вам так многим обязана, что вы имеете право спрашивать меня когда угодно и о чем угодно, даже о том, когда я приду или уйду. Мне не следовало отвечать так резко…

(— Босс, дорогой, вы ведь не сказали, что он имеет право на правдивый ответ. Вы лживая потаскушка.

— Юнис, я не вру Джейку…

— О, что за наглая ложь!

— …больше, чем необходимо, чтобы он был счастлив.)

…Джейк, я выполнила свою миссию — я успокоила Джо посредством «молитвы». И помощь Гиги была совершенно необходима, и отчасти поэтому я уверена, что Гиги ему подходит. Но я вовсе не предлагала ему зомби — реанимированное тело его жены. Я знала, что этим я его не успокою. Я даже не дотронулась до него. Но он теперь может дотронуться до меня, и он сделает это легко, без напряжения, как если бы он дотронулся до своей сестры…

(— Что еще за кровосмешение в семье Джо, близняшка?

— О замолчите!)

…Он даже целует меня, как брат. Но, Джейк…

— Что, дорогая?

— Если бы Джо хотел это тело, он бы, конечно, его получил. Я ему обязана всем, что у меня есть. Вы же понимаете это? Вы согласны? Или я не права?

— Хм… да, я согласен. Но я думаю, хорошо, что Джо этого не хочет. Для него это могло бы стать катастрофой… и огромным разочарованием для вас.

— Я знаю, что мне это было бы тяжело. Но я бы постаралась улыбаться, чтобы он ничего не заподозрил. Но я польщена и глубоко благодарна Джо за то, что он дал мне взамен нежную дружбу.

(— Хорошо, Юнис?

— Хорошо. А теперь переведите разговор на другую тему.)

— Я рад, Юнис.

— Джейк, почему мы стоим? Почему я все еще в верхней одежде? У меня есть для вас подарки по случаю вашего возвращения домой. — Она улыбнулась счастливой детской улыбкой. — Хотите взглянуть на них?

— Конечно, хочу! Куда подевались мои манеры? Заставить вас стоять! Вот, пожалуйста, садитесь и позвольте мне снять вашу накидку. Шерри?

— Позже. Или… лучше шампанского в честь вашего возвращения домой.

Она повернулась, чтобы он снял с нее накидку.

— Священная корова!!

— Я не знала, что вы индус, Джейк. — Она повернулась, демонстрируя ему роспись на своем теле.

— И вы весь день ходили в одной краске, без одежды?

— Почему бы и нет, дорогой? Это первый подарок вам от Джо. Он передает вам привет. Я надела накидку, прежде чем уйти от Джо и Гиги, и не снимала ее по дороге домой… и вот теперь вы развернули ваш «подарок»? Я не хотела, чтобы мои телохранители увидели его.

(— Конечно, близняшка… только Джо позволил им наблюдать за своей работой, после того как Гиги удостоверилась, что вы не возражаете.

— Юнис, теперь нам надо заботиться об этом мужчине.

— О, бедняжка! Самый лучший способ распалить мужчину, это дать ему понять, что вы заглядываетесь и на других мужчин. Все-таки какая вы еще пуританка, девочка!

— Что за пуританка? Где? И почему я не заметила? С Джейком этот трюк не пройдет. Он еврей. Кстати о Джейке, он заметил недостающую деталь в вашем наряде? И почему нас еще не изнасиловали?

— Вряд ли он заметил. А что касается второго, то у меня еще есть надежда.)

— Джоанна Юнис, вы обратили внимание на то, что это точная, как мне кажется, репродукция нательной росписи, какая однажды была на Юнис?

— Конечно, помню. Она была в той росписи здесь… и я еще был не настолько мертв, чтобы не смотреть на нее. Я не мог понять, были ли это настоящие морские раковины или лишь краска. Теперь я знаю. Джо хотел убедиться, что вы видели Юнис в этом наряде. Я сказала ему, что почти уверена, что вы в тот день были здесь.

— Да, я зашел на минутку. Поэтому я и узнал этот наряд.

— Да? А мне казалось, я вспомнила, что в тот день вы отвозили Юнис домой. Хм?

— Джоанна, вы слишком любопытны.

— Да.

— Женщина, я не стану удовлетворять твое похотливое любопытство.

— А как насчет того, чтобы удовлетворить мою похоть?

— Это другое дело.

— Интересно. До сих пор вы меня даже не поцеловали. Может быть, мне сперва принять душ? Или нет, я задам вопрос по-другому. Юнис сперва смывала краску?

— Я отвечу. Замолкни и закрой фонтан, и чтоб больше ни одного слова, пока я не разрешу.

— Слушаюсь, сэр. Некоторое время она молчала.

— А теперь можно говорить?

— Да, если вы ограничитесь вежливыми словами и заискиванием. Некоторые из ваших спонтанных замечаний были сделаны в неподобающей для леди манере.

— Это потому, что я совсем не леди. Джейк, дорогой, из меня не получилось леди. Но я буду стараться изо всех сил вести себя как подобает леди в обществе и быть достойной Юнис.

— Джоанна Юнис…

— Что, сэр?

— Юнис вела себя именно так. Совершенная леди в обществе… и абсолютно незакомплексованная с близкими людьми. Это составляло большую часть ее очарования. Некоторые из ее спонтанных реплик в такие минуты были гораздо более смелыми, чем те, которые употребляли вы.

— Правда, Джейк? Неужели она знала что-то такое, чего я не знаю? И вам нравились эти реплики?

— Хм, вряд ли она знала их больше, чем вы; просто она с большей легкостью их употребляла, когда стала доверять мне. Да, они мне нравились, когда она говорила их спонтанно.

— Джейк, я вам безгранично доверяю… и я постараюсь больше не сдерживать мою речь. Я еще не обращала на это внимания. Я только учусь.

— Дорогая девочка, у вас все получается просто замечательно. Ну, а теперь, когда вы доверяете мне «безгранично»… может быть, вы скажете, что произошло у Джо?

— Сэр, дело в том, что, хотя я вам и доверяю — а это действительно так! — я не собираюсь удовлетворять ваше похотливое любопытство.

— Хм… Юнис бы ответила точно так же.

— Лучше скажите мне, что произошло у Джо с вами?

— Кажется, мы зашли в тупик. Давайте смоем эту краску. Неплохо бы было сперва сфотографировать нашу русалку.

— Не беспокойтесь, Джейк, мой дорогой. Джо сделал несколько снимков, они у меня в сумочке. Для вас. И у меня есть две фотографии Юнис в этом же наряде… одна для вас, другая для меня. Кроме того, Джо подарил мне огромное изображение Юнис в виде ныряющей русалки. Она там в этом же наряде, но без морских раковин.

— Вы удивитесь, если я скажу, что уже видел их? Просто у меня не хватило наглости просить их у Джо.

— Нет, я не удивлена. Но я не давила на него, Джейк; он сказал, что хочет сделать мне подарок, и отдал мне эти фотографии. Я должна была отказаться? Ну нет. И я собираюсь нанять сыщиков, чтобы они выследили для меня человека, который купил эту картину. Я хочу ею владеть. За ценой я не постою.

— Ваши деньги не помогут вам, мисс Смит. Вас удивит, если я скажу, что оригинал принадлежит мне? Он в Гибралтарском клубе.

— Грабеж! Джейк, вы грязный бандит. Я забираю назад десять процентов от каждого комплимента, которые я вам сказала.

— О'кей; я все равно не верил им больше, чем на девяносто процентов. Но если вы будете себя хорошо вести, я подарю вам эту картину.

— Я принимаю! Но… тогда вряд ли стоит открывать эти упаковки. Вы будете разочарованы.

— Хотите, чтобы я вас отшлепал?

— Да.

— Я слишком устал. Давайте откроем упаковки.

— Хорошо… мы могли бы открыть ту, которая поменьше. Посмотрите, как выглядит Гиги, если вы уже не помните. На нее стоит посмотреть.

— Мы откроем обе.

— Сперва помыться?

— Пожалуй, да.

— Хорошо… но давайте все-таки, откроем их по-быстрому и не будем делать из этого китайскую церемонию.

Джоанна Юнис настояла на том, чтобы сперва раскрыли «Поет Билитис».

— Ну как, Джейк?

— Парень настоящий гений.

— Да, а я об этом не подозревала. Но вы уже знали.

— В общем-то, да. Его решение использовать яркий солнечный свет, чтобы выделить цвет кожи, просто замечательно.

— Особенно если принять во внимание то, что у него нет солнечного света… один лишь свет из северного окна, и тот такой блеклый из-за смога, как старые простыни. Этот яркий свет — фотографическая вспышка. Он сфотографировал нас вечером, а на следующий день нарисовал. Хотя он изменил позу. Как он изменил освещение, я не знаю. Я ведь, к сожалению, не гений.

— А что в большой упаковке?

— Откройте ее.

Картина называлась «Три грации» — и все три были Джоанной Юнис.

— Джо называет это халтурой, Джейк — он сфотографировал меня три раза, вернее, тридцать три раза, на нейтральном фоне, затем сделал композицию из тех фотографий. Гиги тоже позировала. Обнимала меня за талию и тому подобное, словно змейка, не нарушая моей позы. Если бы он не «схалтурил», то ему пришлось бы рисовать намного дольше. Не правда ли, эти ямочки у меня на ягодицах просто прелесть?

— Женщина, ты ужасно самодовольна.

— Я не самодовольна, Джейк. Я не была красивой в молодости. Я знаю, чей это красивый зад. Ну, дорогой? Я хотела взять «Билитис» себе, а «Граций» отдать вам, но вы можете сами выбрать.

— Это трудный выбор!

— Та, что вы оставите у меня, будет недалеко от вас, в другом конце коридора. Если бы вы женились на мне, когда вы должны были это сделать, вы, старый маньяк-насильник, вам не пришлось бы делать такой выбор. Обе были бы вашими, Джейк. Кстати, почем сейчас художественные критики?

— Ну-у, центов десять за дюжину слов, хотя сегодня все дорого. Я так понимаю, вы хотите помочь Джо Бранке?

— Конечно. Он продает свои картины по смехотворно низким ценам и платит огромные комиссионные. Он продает так мало, что им едва хватает на пропитание, в то время как халтурщики разных мастей пользуются огромным спросом. Я думала…

— Можете перестать думать: я понимаю, что это несправедливо. Мы найдем ему хорошего агента, мы скупим то, что у него есть в продаже, через третьих лиц… и оставим все у себя; это будет надежным вкладом… и мы купим художественных критиков здесь, затем еще где-нибудь по мере того, как он будет становиться все более известным. Вопрос лишь в том, насколько он должен преуспеть. Должен ли я выставить его картины в «Метрополитене»?

— Джейк, мне кажется, Джо не жаждет громкой славы. И я не хочу, чтобы все это бросалось в глаза, чтобы он смог что-нибудь заподозрить. Или Гиги — она не такая простая, как Джо. Хотя и не очень умудренная. Я лишь хочу, чтобы его картины покупались достаточно регулярно, чтобы Гиги могла свободно покупать продукты и одноразовые простыни, которые она бы могла менять каждый день, если захочет. Эта девочка пытается вести хозяйство, готовя суп из тряпки для мытья посуды. Я пыталась делать это во времена Великой депрессии. В этом нет ничего веселого… И я не вижу оснований, чтобы Гиги должна была делать это, будучи замужем за честным перед Богом художником, который умеет рисовать… и работать. Он не из тех, что бьют баклуши, рассуждая об искусстве и своих творческих планах. Джо рисует. Он не только художник, но и ремесленник в хорошем смысле этого слова. Может быть, я и не знаю, каким должен быть ремесленник, но уважаю ремесленников. Их так мало осталось в этом загнивающем мире.

— Меня не надо в этом убеждать. Мы сделаем все это, даже если нам придется заплатить пятнадцать центов за дюжину слов.

— Да хоть двадцать. Но давайте закончим смывать краску… Мне надо послать кого-нибудь вниз за оливковым маслом. А вы сделайте мне одолжение: попросите Вини принести мне теплый халат или сами сходите за ним. Но только выберите покрасивее, если же ее нет дома… нет, я сама могу сходить в свою комнату, надев накидку, которую я носила на улице. Нет проблем, и…

— Хм…

— Я снова что-то не то сказала?

— Нет, дорогая. Я должен сделать официальное сообщение. Доктор Роберто Карлос Гарсиа и миссис Винифред в настоящее время проводят свой медовый месяц.

— Что? Какая же она крыса! Не дождалась свою старшую сестру, чтобы попрощаться. Ну и хорошо! Джейк, это чудесно!.. Наверное, я сейчас заплачу.

— Плачьте, а я пока схожу в душ.

— Нет, черт возьми! Я буду плакать, когда Вини вернется. Я приму душ с вами, и вы потрете меня там, где я не вижу краску. Когда они уехали и когда вернутся? Я же должна выбрать для них комнаты. Роберто не захочет жить в соседней комнате, из которой можно войти в мою. И мне надо подумать о свадебном подарке. Может быть, я подарю им картину, которую вы оставите мне. Роберто не позволит мне подарить что-нибудь дорогое, он упрям.

(— Босс, может быть, что-нибудь другое? Я не понимаю, почему Боб не захочет жить в соседней с вами комнате с общей дверью.

— Может быть, он и не будет против, что касается меня, то я — за. Но слуги могут истолковать это по-своему.

— К черту слуг!

— Всех, Юнис? У меня и так дел хватает.)

— Юнис, я взял на себя смелость распорядиться, чтобы Каннингэм приготовил для супругов Гарсиа золотую комнату.

— Превосходно! Я дам распоряжение прорубить дверь из моего холла в их… а там есть вход в библиотеку, которая соединена с вашей комнатой. Тогда мы сможем прекратить это неприглядное шныряние взад и вперед по коридору.

— Молодожены могут предпочесть уединение.

— Об этом я не подумала. Но, в общем-то, «у меня и свои дружки есть», как сказала одна старая дева.

— В любом случае они вернутся скорее, чем мы успеем прорубить дверь. У меня есть сведения из надежного источника, что верный, но корыстный член вашей команды согласился позвонить миссис Гарсиа, как только вы вернетесь. Полагаю, он уже сделал это, И думаю, что они вернутся еще до ночи.

— Интересно, кого же это я должна уволить. Нельзя же так портить медовый месяц.

— Как я знаю, доктор Гарсия был «за». Молодожены составляют ваш медицинский персонал и должны следить за вашим здоровьем.

— Что за чушь! Я здорова как бык. На мне можно пахать. Но я рада, что они возвращаются. Я хочу поцеловать их и выплакаться.

— Иоганн, иногда я не понимаю, то ли вы глупы по молодости, то ли от старости.

— Последний раз, когда вы назвали меня Иоганном, вы получили царапину. Дорогой, вам не приходило в голову, что я могу быть старой глупой молодой девушкой?

— Интересная версия.

— Если это и так, Джейк, то я все равно счастлива, как кошка, которую оставили наедине с рождественской индюшкой. Теперь, когда с Джо все улажено, а Верховный суд для разнообразия вынес разумное решение, последние остатки моей раздражительности исчезли. Жизнь представляется мне длинной, головокружительной и восхитительной. У меня даже нет слабости по утрам.

— Не понимаю, почему у вас должна быть слабость, а?

(— Босс, я думала, вы ему не будете говорить.

— Юнис, он все равно скоро узнает… и я не хочу, чтобы он сам заметил. Нехорошо так поступать с Джейком. Сейчас самое подходящее время. Он должен узнать первым.)

— Я сказала, что меня не беспокоит утренняя слабость, Джейк. Я здорова как лошадь, а единственная перемена, которую я в себе заметила, — это то, что я постоянно голодна, как два волка.

— Вы хотите сказать, что вы беременны?

— Не смотрите на меня так сурово, Джейк. Я оплодотворена и счастлива как никогда. Я могла бы еще некоторое время не говорить об этом, но я хотела, чтобы вы знали, прежде чем кто-нибудь заметит. Но, дорогой, пусть это будет конфиденциальной информацией… Если Вини узнает, она начнет нянчиться со мной и волноваться. А молодая жена не должна этого делать. Если повезет, я смогу скрывать это от Вини, пока она тоже не забеременеет.

(— Босс, с чего вы взяли, что Вини намеревается забеременеть?

— А вы подумайте своей головой.

— У меня нет своей головы, босс… только ваша. И она не очень хорошо работает.

— Жалобы? Еще что-нибудь такое скажете, и я не женюсь на вас.

— Мы уже женаты, босс.

— Я знаю это, дорогая. А теперь помолчите, мне надо быть начеку.)

— Юнис, вы уверены?

— Да. Тест положительный.

— Анализ делал Боб или какой-нибудь шаман?

— Отношение пациента с доктором конфиденциальны. Но это был вовсе не шаман. Не продолжайте эту линию допроса, советник.

— Хорошо! Мы немедленно поженимся!

— Черта с два!

— Юнис, давайте без глупостей!

— Сэр, я сделала вам предложение еще давным-давно. Вы наотрез отказались. Я сделала вам предложение немного позже. И снова была отвергнута. Я решила не возобновлять моих домогательств и не делаю этого сейчас. Я не выйду за вас замуж. Но я с удовольствием останусь вашей любовницей, пока я еще не слишком тяжелая… и буду больше чем польщена, если вы сделаете меня первой любовницей после родов. Я люблю вас, сэр, но я не выйду за вас.

— Мне следовало бы отшлепать вас.

— Не думаю, что мне это причинит какой-либо вред. И не думаю, что вы сможете поднять руку на беременную женщину.

(— А теперь ударьте его с другого фланга, босс.

— Юнис, не вмешивайтесь. Я не только падшая женщина; я еще и старый Иоганн Смит, которого не следует слишком понукать. Джейк может поиметь нас в любое время, это так. Но я буду не я, если позволю ему быть «благородным» и считать себя обязанным жениться на мне из-за того, что я беременна.

— Босс, неужели мы никогда не станем его женой? Это ошибка, дорогой. Мы нужны ему.

— И он нужен нам, Юнис. Конечно, мы выйдем за него, после того как ощенимся. После.

— Босс, вы делаете большую ошибку.

— Делаю — значит делаю. Я никогда не делаю маленьких ошибок, только большие.)

— Я не говорил, что отшлепаю вас, я лишь сказал, что мне следовало бы это сделать. Что случилось? Я точно помню, как вы говорили мне, что позаботились о контрацепции.

— У вас хорошая память, сэр. Именно так я и сказала. Я позаботилась о контрацепции. С вами и с другими я заботилась о контрацепции так, как мне было нужно… и позаботилась в нужное время с тем мужчиной, которого я сама выбрала.

— Хм! Это очень уклончивый ответ. Позвольте мне задать вопрос напрямую. Юнис, вы от меня забеременели?

— Я не отвечу. Вы же знаете, что по крайней мере каждый второй мужчина из наших знакомых переспал со мной — и я могла бы быть невестой целого полка. Джейк, вы не захотели жениться на мне, когда я была девственницей; вы не захотели жениться на мне, когда сделали меня своей любовницей. Поэтому от кого у меня ребенок — не ваше дело, и вы не имеете права меня расспрашивать. Хотя я вас очень люблю, я не потерплю больше ни одного вопроса на этот счет. Ни теперь, ни потом! Кого я выбрала в отцы для своего ребенка — это мое дело. Но можете быть уверены, что я выбирала аккуратно, с открытыми глазами. Вы же говорите со мной, как отец с дочкой, сбившейся с пути истинного, или как инспектор, который устанавливает нелицензированную беременность. Вы знаете, что это не так. Мне девяносто пять лет, я намного старше вас и могу позволить себе иметь дюжину детишек, если захочу… а я могу этого захотеть. Я достаточно богата, чтобы послать всех к черту. Джейк, я хотела поделиться с вами радостной новостью. Вы же смотрите на это, как на плохую новость, и считаете, что я провинилась. Я не принимаю этого, сэр. Я зря вам сказала. Пожалуйста, отнеситесь к этому, как к конфиденциальной информации… и никогда больше об этом не говорите.

— Юнис…

— Что, Джейк?

— Я люблю вас.

— И я люблю вас, Джейк.

— Если бы я был лет на двадцать моложе или хотя бы на десять, я бы давно женился на вас. Но раз вы сами не говорите, я не имею права спрашивать; что же, вы правы. Но вы простите старику, если я буду надеяться, что в отцы для своего ребенка вы выбрали меня? Обещаю, что ни с кем не буду обсуждать это.

— Джекоб, если вы хотите надеяться, то я буду польщена. Но никаких обещаний. Если вы захотите объявить кому-либо, что вы отец моего ребенка, я не заставлю краснеть своего самого старого и близкого друга и не стану отрицать это. Я буду гордо улыбаться и всем своим поведением подтверждать это. Но, Джекоб, мой дорогой, перед вами я не буду ни подтверждать, ни опровергать это. Я сделала это сама. Я одна являюсь родителем этого ребенка.

(— Следите за своими словами, босс! Вы чуть не проболтались.

— Он примет это за риторику. А если начнет что-нибудь подозревать, то следствие докажет, что он не прав. Хэнк Олсен знает, на чьей стороне надо быть.

— А если посмотреть на даты, то Джейк будет уверен, что ребенок его. Хм…

— Вы все же думаете, что я идиот, Юнис?

— Нет, босс, всего лишь опрометчивы. Иногда вы меня до смерти пугаете.)

— Хорошо, Юнис, принимая во внимание те ограничения, которые вы на меня наложили, сочтем, что данный вопрос исчерпан.

— Джейк, этого-то я и хотела.

— Да, я понял. Что вы собираетесь сегодня делать, по крайней мере, пока не вернутся молодожены? Играть в крибидж?

— Если хотите, то конечно, Джейк.

— Но у меня есть идея получше. Если, конечно, вы захотите присоединиться ко мне. Я думаю, это будет весело.

— Конечно, весело, Джейк. Мне всегда доставляет большое удовольствие делать что-либо с вами. Даже просто играть в крибидж.

— Это игра станет еще интереснее, если в нее правильно играть. Давайте позвоним Маку, пусть кто-нибудь из его служащих пошевелится… и мы с вами поженимся. Если повезет, мы официально будем мужем и женой к десяти или одиннадцати часам и еще успеем пару раз сыграть в крибидж, прежде чем лечь спать.

— О, Джейк! Ничего себе «крибидж»!

— Отвечай, женщина! «Да» или «нет»? Я не стану спорить… и больше не буду делать тебе предложение. Вытри глаза и высморкайся.

— Черт возьми, Джейк! Да! Дайте мне пойти и высморкаться. Мне кажется, вы сломали мне ребра, чудовище. Разве так обращаются с беременной женщиной?

— Я вам не только ребра переломаю, если еще будете говорить какую-нибудь ерунду. А теперь, прежде чем позвонить Маку, я должен придумать какую-нибудь правдоподобную ложь, чтобы он мог дать своему служащему полномочия выдать специальную лицензию.

— А зачем что-то выдумывать, Джекоб? Мне показалось, вы собирались сказать Маку, что вы меня оттрахали.

— Юнис, вы хотите, чтобы я так и сказал?

— Джекоб, я выйду за вас замуж как можно скорее. И мне безразлично как. Надеюсь, что Вини и Роберто вернутся вовремя, но я не собираюсь их ждать: вы можете опомниться и передумать. Я думала, вы предпочли бы заявить, что вы мне вставили, и знать, что я это подтвержу. Скажите об этом Маку. Скажите кому угодно.

— Вас это не пугает?

— Джейк, дорогой, может быть, это лучший выход в данной ситуации… потому что очень скоро Господь и все прочие будут знать о Немом Свидетеле. Джейк, вы помните мой первый день на свободе? Тот день, когда Мак условно подтвердил мою личность и отменил опеку суда надо мной?

— Моя дорогая, вряд ли я когда-либо забуду тот день.

— Я тоже. Отсчитайте двести шестьдесят семь дней от того дня, и вы будете знать, когда должен появиться Немой Свидетель.

— Вы говорите мне, что я отец вашего ребенка?

— Вовсе нет, сэр. Я вся горела, я сорвалась с привязи, и вы можете предположить, что я провела тот день, перескакивая из одной постели в другую, от одного мужчины к другому. — Она блаженно улыбнулась.

(— Босс, это очень близко к правде, хотя и звучит как ложь.

— Это правда, Юнис. Я слежу за тем, что я говорю. Это второй способ лгать — сказать правду так, чтобы она звучала как ложь.

— А я думала, что умею лгать.

— У меня гораздо больше практики, любимая. Еще в детстве у меня было гораздо больше поводов для лжи, чем у вас за всю вашу жизнь. Ложь — очень тонкое искусство, его можно постичь только посредством длительной практики.)

— Бросьте эти глупости, Юнис, иначе я начну свою женатую жизнь с семейной ссоры. Хорошо, мы скажем об этом Маку? Иногда самое простое решение — это сказать правду. Но нам будут необходимы справки о состоянии здоровья. Мак может освободить нас от ожидания, но это требование придется выполнить. Мой врач выпишет мне такую справку даже без анализа крови и прочих тестов, но как насчет того знахаря, о котором вы говорили? Он поможет?

— Джейк, я не помню, чтобы я говорила о каком-нибудь знахаре. Если Роберто прибудет вовремя, я думаю, он рискнет выдать справку. И доктор Розенталь мог бы это сделать. Вряд ли на мне есть хотя бы мертвый микроб, если я не подцепила что-нибудь у Джо и Гиги. Но это маловероятно. Но как насчет вас, дорогой? В Вашингтоне, округ Колумбия, самый высокий уровень венерических заболеваний. Вы ничего не подцепили?

— Ничего, кроме полного генерала.

— Такая примерная девочка, как я, не понимает ваших терминов.

— Вы — наглая девчонка. В Вашингтоне я спал один. А вы можете сказать о себе то же самое? За последние пять дней?

— Конечно нет, дорогой. Я никогда не любила спать одна… а Гиги очень ласковая. Рекомендую ее вашему вниманию — взгляните на эту картину.

— Я не сомневаюсь, что она ласковая. Только Гиги? А Джо?

— Джо ласковый? Джейк, расскажите мне!

— Женщина, видит Бог, я разукрашу твое личико еще до того, как женюсь на тебе.

— Это будет подарок невесте от жениха? Сэр, если вы хотите разукрасить мое личико, я не буду сопротивляться. Наоборот, буду счастливо улыбаться и приму этот подарок. О, Джейк, дорогой, выйти за вас замуж — это, должно быть, так здорово!

— Я думаю так же о вас, сумасшедшая-то вы шлюшка. Хм, мой доктор может состряпать справку и для вас, если я объясню обстоятельства. Но ему надо будет знать группу вашей крови.

— Джейк, вся страна знает, что моя группа — АВ-отрицательная. Вы забыли об этом?

— Да, на одно мгновенье. Это все, что мне надо знать. Да, еще… Свадьба будет здесь? Или у Мака?

— Лучше здесь. Я хочу, чтобы наши слуги присутствовали на торжестве, если Вини и Роберто не приедут вовремя. Джекоб, могу я послать машину за Джо и Гиги и пригласить их на нашу свадьбу? Я очень хочу, чтобы они тоже были. С Гиги проблем не возникнет, она поступит так, как захочет Джо… но я думаю, вы знаете Джо лучше, чем я. Я даже не знаю, есть ли у него одежда, которую бы он не постыдился надеть на такое торжество. Я видела на нем только шорты, настолько пропитанные краской, что они, наверное, не согнутся, если их снять.

— Хм… Я согласен, что бывший муж Юнис имеет полное право быть приглашенным на свадьбу Джоанны Юнис, хотя на этот случай нет утвердившегося протокола, это уж точно. Дорогая, то, что было на Джо в суде, подойдет для домашней свадьбы. А как насчет вас, Юнис? Оденетесь в белое?

— Вы снова меня оскорбляете? Надеть белое платье, и кто-нибудь наверняка сделает фото и продаст его. «Девяностопятилетняя транссексуальная невеста, одета в белое». Дорогой, если вы хотите, чтобы я была в белом, давайте сразу попросим прислать фотографа из «Лайфа» и таким образом избавимся от посредника. Джейк, я надену белое, если вы мне так скажете. Но если вы не против, то я выберу что угодно, только не белое. Что-нибудь…

— Как в той присказке: «Что-нибудь старое, что-нибудь новое, в общем, любое, что-нибудь не свое, что-нибудь голубое».

— Исправьте это, Джейк. Я знаю более современный вариант из двадцать первого века: «Невеста старая, лицензия новая, ей подойдет любой, тело не свое, жених — голубой».

— Я вовсе не голубой, мне просто надо побриться. А теперь убирайтесь и дайте мне свободно вздохнуть. Идите примите ванну. Постарайтесь пахнуть, как невеста…

— …Вместо того чтобы пахнуть, как проститутка в день получки? Намек поняла. Но и вам тоже не мешает помыться.

— Кто и когда обращал внимание на жениха?

У Каннингэма был очень хлопотливый день. Хлопотным он был и у остальных обитателей огромного неуклюжего особняка. Под традиционные звуки марша Мендельсона невеста медленно прошла через ротонду.

(— Близняшки, когда поют «Вот идет невеста», я всегда представляю кошку, которая подкарауливает птицу. Там-тарам-там-там-там-там! Как будто бы вас кто-то подкарауливает, правда?

— Юнис, ведите себя хорошо!

— О! Я буду вести себя хорошо. Но я бы предпочла другую песню — «Теперь его имя — мое имя».

— Вы не можете знать эту песню. Ее уже лет восемьдесят никто не поет. Она давно забыта.

— Почему бы мне ее не знать, когда вы мысленно напевали ее все время, пока нас наряжали?)

Она медленно проследовала по центру длинного ковра из белого бархата, прошла через арку и вошла в банкетный зал, который с помощью цветов, свечей и органа был преобразован в настоящий храм.

(— Босс, Курт здесь! Я так рада, что он смог приехать! А это, должно быть, его жена, миссис Хедрик. Не смотрите на них, близняшка, иначе я засмеюсь.

— Я не смотрю на них, и вы тоже постарайтесь не пялиться… я должна смотреть прямо перед собой.

— Да, вы смотрите перед собой, босс, а я подсчитаю, сколько у нас гостей. Мак и Алек пришли со своими женами, Нормой и Радой. Где же Рози? Ах, вот он, позади миссис Мак. Ого! Делла разодета как для жертвоприношения. Рядом с ней я выгляжу убого.)

На невесте было очень простое голубое платье, непрозрачное, с высоким воротом, подходящей по цвету вуалью и длинными рукавами, длинная юбка, задевающая бархат дорожки, и длинный шлейф. В руках был букет цветов, выкрашенных в голубой цвет.

(— Близняшка, почему вы в последнюю минуту решили надеть трусики? На платье видны их линии.

— Через этот наряд их не видно; он не плотно облегает тело. Это традиционный символ девственности.

— Ой, не смешите меня, босс!

— Юнис, если вы испортите эту свадьбу, я… я… я не буду разговаривать с вами три дня.

— Джоанна, близняшка, я не испорчу ее… Джейк любит символы, и он их получит.

— И я тоже люблю символы!

— И я тоже, близняшка. Просто я всегда смотрела на жизнь как на огромную мудреную игру. Всегда лучше смеяться, чем плакать.

— Да, дорогая — но сейчас давайте не будем делать ни того ни другого, а то у меня уже глаза на мокром месте.

— Я думала, это мои слезы. Не правда ли, Томас сегодня красив? Я слышала, вы заказали выходной марш Лоэнгрина; он еще смешнее, чем марш Мендельсона — для деревенской девушки из Айовы он звучит как триумфальное кудахтание курицы, которая только что снесла яйцо. Я обязательно рассмеюсь, просто не смогу удержаться.

— Тогда можно будет и смеяться, и плакать, Юнис. и крепко держаться за руку Джекоба. Послушайте, дорогая, это старомодная свадьба со всеми старыми клише, потому что и Джейк, и я — старые ископаемые. Как же иначе?

— О, я это одобряю. Каннингэм, кажется, чем-то обеспокоен; непонятно чем. Вроде он все сделал превосходно. Босс, мне так смешно носить эти трусики, особенно потому что вы приказали вывесить «Билитис» и «Граций» в общей комнате, где все смогут их увидеть. Как-то это странно.

— Юнис, здесь нет ничего странного. Невеста должна быть одета: а на эти картины можно будет смотреть. И поскольку Джо и Гиги здесь, я очень хочу, чтобы картины были на виду.

— На них будут не просто смотреть. На них будут пялиться. Чьи-нибудь жены, может быть, будут смотреть на них с очень большим интересом.

— Может быть, Юнис, вы знаете, что я не считаю, будто муж должен что-либо скрывать от своей жены: нечестно иметь друг от друга секреты, когда вы муж и жена. Но эти картины так же безвредны, как фруктовый пунш, который мы заказали для тех, кто откажется от шампанского. Я хочу, чтобы картины были на виду не потому, что на них нарисована я. Я хочу, чтобы все оценили гений Джо. Чтобы все получали удовольствие от его таланта.)

Джо Бранка здорово постарался, накладывая косметику на невесту. Начиная с голого, чистого тела, сразу после ванны, он приложил немало усилий, чтобы Джоанна Юнис с головы до ног выглядела сдержанной, и даже при очень близком рассмотрении нельзя было уловить следы его работы. Как и в «Трех грациях», это была красота самой Юнис, незаметно, но сильно подчеркнутая его талантом. И она выглядела еще красивее и естественнее, чем на самом деле. Он даже не надел на нее парик, а просто вспушил ее собственные волосы, которые еще не успели достаточно отрасти, и слегка покрыл их лаком, чтобы они не смялись под фатой.

Подружка невесты была гораздо красочнее. Увидев то чудо, которое сотворил Джо с Джоанной Юнис, Вини робко спросила Джоанну, можно ли попросить мистера Бранку немного поработать и над ней, поскольку она тоже часть этой свадьбы. И Джоанна, и Юнис загорелись этой мыслью. Джо изучил миссис Гарсиа, затем сказал:

— Сорок минут. Время есть? Хорошо, Вини, умойтесь.

Работая над Винифред, Джо отталкивался от цвета ее волос. Он подчеркнул ее брови и ресницы и немного оживил цвет лица — эффект был намного лучше, чем от стилизованного макияжа, которым обычно пользовалась Вини.

Подружка была одета в пастельно-зеленый плащ и трико. В руках у нее был маленький букет из зеленых цимбидий. Она шествовала впереди невесты, ведя ее в банкетный зал к сооруженному там импровизированному алтарю.

Шествие замыкал О'Нейл. Он остановился у арки по стойке «смирно» и наблюдал за происходящим в дальнем конце комнаты, но в то же время не сводил глаз с хвоста процессии. Лицо его было спокойным, но в нем чувствовалась какая-то тревога. Огромный особняк был пуст, и лишь в банкетном зале было семьдесят или восемьдесят человек. Были приняты все меры безопасности, поднята броня, закрыты все двери и окна, даже ночная сигнализация была включена. О'Нейл персонально проверил все это, прежде чем отпустить своих подчиненных на свадьбу. Но он мало доверял различным механическим приспособлениям, и еще меньше людям. Поэтому себя он не отпустил с дежурства.

Невеста подошла к алтарю. Там ее ждал Джейк Саломон. Алек Трайн стоял рядом с ним. Лицом к проходу стояли преосвященный Хьюго Уайт и судья Мак-Кемпбелл, оба были серьезны и преисполнены чувства собственного достоинства. На Шорти был черный сюртук, белая рубашка и узкий галстук, в руках он держал Библию; на судье была мантия.

(— Босс, Джейк такой красивый! Что это у него за наряд!

— Это визитка, дорогая.

— В каком музее он ее раскопал!

— Не знаю. Джейк не носил ее, наверное, лет сорок, а может, взял напрокат из театральной костюмерной. Наверное, и Алеку пришлось взять свой костюм напрокат. Но посмотрите, какой величественный отец Хьюго!

— Вероятно, в такой одежде он и читает свои проповеди, босс. Джо должен нарисовать его в этом наряде, даже если ему не удастся воплотить свои прежние замыслы.

— Неплохая мысль, Юнис, надо подбросить ее Гиги… и одно может привести к другому. Надеюсь, что при виде «Трех граций» его сердце потеплеет. А Хьюго не прочь позировать… только ему необходимо убедить себя, что это не грешно. Юнис, у меня дрожат коленки. Я не уверена, смогу ли я …

— Ом мани падме хум, сестричка. У нас было время потруднее, когда мы его уламывали. Не робейте и сейчас.

— Ом мани падме хум, Юнис. Держите меня за руку, иначе я потеряю сознание.)

Джоанна Юнис остановилась перед судьей и священником. Винифред взяла у нее букет и стала в сторону. Алек Трайн подвел Джейка к Джоанне Юнис и стал рядом с Винифред. Музыка затихла. Отец Хьюго возвел глаза к небу и сказал:

— Давайте помолимся.

(— Ом мани падме хум. С вами все в порядке, близняшка!

— Да, теперь все в порядке. Ом мани падме хум.)

Когда Хьюго сказал «аминь», Джо Бранка вынырнул сбоку и сделал свой первый снимок, после чего он, словно рабочий на сцене, появлялся то там, то тут, щелкая камерой.

Хьюго открыл Библию, но не заглянул в нее.

— Сегодня мы будем читать из Книги Псалмов:

«Господь мой пастырь, мне незачем хотеть. Он укладывает меня на зеленых пастбищах. Он ведет меня к тихим водам. Он возрождает мою думу; он ведет меня по путям праведным во имя его. И хотя я иду через долину тени и смерти, не убоюсь я зла…» — Он закрыл Библию. — Братья и сестры, Господь увидел, что Адаму были одиноко в саду эдемском, и сказал, что нехорошо человеку жить одному. И Он создал Еву, чтобы она жила с Адамом. И Он сказал Адаму: «Сын мой, заботься об этой женщине, слышишь Меня? Относись к ней хорошо все время, как и Я каждую минуту пекусь о тебе. Потому что Я наблюдаю за тобой каждую минуту и каждую секунду. Лелей ее и защищай, как Я тебе говорю, и тогда у тебя не останется времени на плохие дела, а она будет тебе утешением во все дни твоей жизни».

Он посмотрел на Саломона.

— Джекоб Моизес, ты будешь это делать?

— Буду!

Преосвященный посмотрел на невесту.

— И Господь сказал Еве: «Дочь моя, ты должна готовить еду для этого мужчины, стирать его одежды и растить его детей, и не уходить из дома без надобности, и любить его, даже когда он уставший и злой и не пригоден для разговоров, потому что таковы мужчины, и ты должна принять его с тем, что в нем есть хорошего и плохого. Ты слышишь Меня, Ева?» Джоанна Юнис, ты будешь так поступать?

— Да, отец Хьюго.

— Судья…

— Джекоб Моизес, есть ли какие-нибудь препятствия в наших законах и обычаях, которые могли бы вам помешать взять в жены эту женщину?

— Нет.

— Джоанна Юнис, есть ли какая-нибудь причина в законах или в вашем сердце, из-за которой вы бы не могли стать женой этого мужчины?

— Нет, ваша честь.

Мак-Кемпбелл обратился к присутствующим:

— Если есть свидетель, который знает о причине, которая не позволила бы мне объединить этих двух в браке, я приказываю ему говорить…

(— Юнис, если кто-нибудь сейчас хотя бы откашляется, я… я…

— Вы будете молчать, босс, дорогой, вот что вы будете делать. Здесь только наши друзья. Ом мани падме хум.

— Ом мани падме хум…)

…Джекоб Моизес, будешь ли ты любить, почитать и лелеять ее?

— Буду.

— Джоаннна Юнис, будешь ли ты любить, почитать и лелеять его?

— Я буду любить, почитать и слушаться его.

(Босс, вы демон. Вы же совсем не собираетесь слушаться!)

— Минуточку, — перебил Саломон. — Судья, она изменила слова! Я вовсе от нее этого не требую, и я не позволю ей обещать…

— Призываю вас к порядку. Помолчите, Джейк, я сейчас не вас спрашиваю. Джоанна Юнис, вы действительно хотите обещать это?

— Да, ваша честь.

(Юнис, не вмешивайтесь. Я знаю, что делаю.}

— Я должен сказать вам, что такое обещание не является обязательным и не может иметь юридической силы в брачном контракте этого штата, но я должен вас также предупредить, что такое обещание нельзя давать, не подумав серьезно.

— Я знаю, ваша честь.

(— Босс, вы с ума сошли!

— Возможно. Но в этом нет ничего страшного, дорогая. Джейк будет давать нам как раз те приказания, которые мы захотим покорно выполнять. Ведь я же была права до сих пор?

— Да, но вы постоянно меня пугаете. Что если он нам не велит гулять на сторону? Я ведь никогда не была монахиней.

— Он никогда такого не скажет. Наоборот, он будет великодушно рад поощрять наши маленькие грешки… поскольку мы пообещали слушаться его. Расслабьтесь, дорогая. Именно так поступала со мной моя милая Агнес… хотя я в то время вовсе не был таким мудрым и терпимым, как Джейк.)

— Позвольте мне еще раз услышать о вашем намерении.

— Я, Джоанна Юнис, торжественно обещаю любить, почитать и слушаться Джекоба Моизеса… и я буду делать это, ваша честь, даже если он пойдет на попятную и не женится на мне. Ему вовсе не обязательно жениться на мне. Я бы была абсолютно счастлива, если бы только он…

— Тихо, Джоанна Юнис! Хватит. Преосвященный, это никуда не годится; мне надо, пожалуй, поскорее завершить все эти юридические формальности, а вы потом сможете доставить им удовольствие своею молитвой. Хорошо?

— Да, судья. Им не нужна долгая молитва. Они готовы.

— Надеюсь, что вы правы. Джейк, вы слышали, что сказала эта маленькая упрямая… хм… леди. Согласны вы жениться на ней, несмотря на это?

—Да.

— Джекоб Моизес, ты берешь себе в законные жены Джоанну Юнис?

—Да.

— Джоанна Юнис, ты согласна стать законной женой Джекоба Моизеса?

— Да.

— Хм. Где кольцо, Алек? Джейк, возьмите ее левую руку своей левой рукой. А теперь… Этим кольцом я тебя обручаю. Властью, которой я облечен, объявляю вас мужем и женой. Поцелуйте ее, Джейк. Преосвященный, теперь ваша очередь.

(— И вы говорили, чтобы я не испортила свадьбу!

— Но мы пришли к цели, не так ли! Он наш. То есть мы — его. Что, в общем-то, одно и тоже.)

— Давайте помолимся.

Глава 26

«На Луне завершено строительство туннеля „Кеннеди В“. Он идет параллельно туннелю „Кеннеди А“, что соединяет Луна-Сити и промышленный комплекс „Аполло“. Движение в обоих туннелях одностороннее, что в четыре раза увеличивает их потенциальную пропускную способность. Пяти— и десятилетние перспективные планы подтолкнули Комиссию к решению немедленно заложить туннели „С“ и „D"“.

«На фондовых биржах Гонконга и Нью-Йорка акции компаний „Вэкьюм индастриз“, „Селентерпрайзис“, „Пан Америкэн“ и „Диана транспорт“ неожиданно возросли на фоне общего спада в экономике».

«"Меркурий бюллетень» (филиал службы «Меркурий») послал закодированные сообщения со специальными курьерами своим доверенным клиентам. Девять процентов курьеров не вернулись, что заставило исполнительного директора службы «Меркурий» прийти к заключению, что ему не помешает отпуск в «Лас-Вегасе в небе», хотя и нет прямых доказательств того, что агенты безопасности задержали курьеров и раскодировали сообщения».

«Из источников, близких к президенту, известно, что в городах страны происходят обыкновенные сезонные волнения. Правительство обвиняет „безответственных паникеров и сплетников“, которые хотят представить их как нечто необычное».

«Мисс Молли Магуайр, самая жаркая секс-звезда частного кинобизнеса, заявила свои права на звание первой в истории женщины, родившей ребенка во время прыжка с парашютом. Ребенок был благополучно приземлен вместе с командой акушеров, которая десантировалась вместе с матерью. Это событие было заснято на стереозвуковую цветную пленку в разных ракурсах. Никто не пострадал, лишь мисс Магуайр растянула лодыжку, но через полчаса после приземления она уже была способна отвечать на вопросы корреспондентов, созванных на пресс-конференцию.

Поскольку самолет взлетал с мексиканской территории и прыжок был совершен над нею, а вся группа, за исключением самолета, приземлилась в Аризоне, то неясно, чьи и какие законы были при этом нарушены и какой национальности ребенок. Сама мисс Магуайр — пакистанка с правом постоянного проживания в Штатах. Вся группа добровольно сдалась первому же иммиграционному офицеру США, и мисс Магуайр мило извинилась за то, что вошла на выбранную ею землю таким неформальным способом по ошибке пилота и из-за резкого порыва ветра. Их освободили, сделав предупреждение, но пленки были конфискованы, хотя и напрасно, поскольку они показали, что ребенок родился половина на половину в обеих странах, но те пленки, на которых видны идентификационные наземные отметки границы, не позволяют говорить об этом с уверенностью. «Гроув пресс», купившая право на демонстрацию фильма, попыталась заполучить фильм от иммиграционной службы США через суд».

«Пресловутая транссексуалка вышла замуж за своего адвоката. Молодожены поспешили отправиться в свадебное путешествие еще до того, как была зарегистрирована их брачная лицензия. Знаменитый репортер отправился вслед за ними в Канаду, но обнаружил там только супругов Гарсиа, которые были на свадьбе, но сами по себе не представляют интереса для новостей. Миссис Гарсиа, улыбаясь, позволила себя сфотографировать (она оказалась довольно-таки фотогеничной) и ответила на вопросы о свадьбе. Затем супруги Гарсиа вернулись домой».

«Сенатор Джеймс „Джампр Джо“ Джоунз из Арканзаса заявил, что кампания за отмену 31-й поправки к Конституции, разрешающей молитвы в общественных школах, является заговором, возглавляемым продавшимися дьяволу папой римским и его раболепными последователями».

«Реконструкция правительственного здания в Оклахоме была приостановлена из-за протестов рабочих, подогреваемых, как стало известно из неофициальных источников, подпольной организаций „Равные права для белых“ и ее исполнительным комитетом. Бригадир строительной бригады сказал: „Любой чернокожий, если считает, что его дискриминируют, может подать жалобу в Комиссию по труду, и его выслушают. Но беда в том, что эти люди не хотят работать"“.

«МУЖЧИНЫ ДЛЯ ВАС. Вам нужен мужчина??? Пожалуйста!!! Безопасно! Гигиенично! Разумно! Зачем проводить в одиночестве бессонные ночи, когда можно получить полное удовлетворение в уединении вашего собственного дома? Специально спроектированный для вашего счастья теми же суперучеными, которые создали энерговосполняемый орбитальный ракетоноситель. Можно получить на всех основных складах и в аптеках без рецепта. Три зеленых талона».

«БЫСТРОЕ ЛЕЧЕНИЕ. Женщина для вас. Вы несчастны? Вам вовсе незачем быть несчастным, и вам не нужны все эти глупые механические игрушки, унижающие ваше достоинство и разлагающие вашу личность.

Вам надо всего лишь позвонить старому доктору Джою, гипнотерапевту с лицензией штата Нью-Йорк».

«Мистер и миссис Маккензи» (либерийские паспорта) сняли фешенебельную квартиру на крыше небоскреба. Три ванные комнаты, четыре спальни, кухня, гостиная, бар, комната для отдыха, ланаи, сад, плавательный бассейн, водопад, бар в саду, фойе, частный лифт плюс великолепный вид на бухту с яхтами, пляжи, устье реки, город и горы за городом.

Но вели они себя необычно. Хотя в их арендную плату входило полное гостиничное обслуживание, никто из персонала гостиницы не поднимался к ним с тех пор, как они там поселились. Их не видели ни в казино, ни на пляжах, не пользовались они и прочими развлечениями курорта. Иногда они заказывали обеды, но слуги лишь доставляли столик на их этаж и оставляли около лифта.

Среди персонала гостиницы ходили слухи, что миссис Маккензи сама любит готовить, но никто не знал наверняка, никто не видел ее (разве что с вертолета) и немногие знали в лицо мистера Маккензи. Их собственные слуги жили этажом ниже… и готовы были обсуждать все, что угодно, но только не своих хозяев.

…Она вошла в холл из сада. Он оторвал взгляд от книги и взглянул на нее.

— Что, дорогая? Слишком много солнца? Или снова прилетел тот вертолет?

— Нет. Вертолеты меня не беспокоят — я лишь поворачиваюсь на живот, чтобы они не смогли сфотографировать мое лицо. Джейк, дорогой, я хочу вам показать что-то очень красивое.

— Тащите это сюда. Мне неохота вставать.

— Не могу, дорогой: это внизу, на воде. Какое-то странное судно, с веселыми, очень пестрыми парусами. Вы же служили на флоте и разбираетесь в них.

— Я служил на флоте меньше года, и это было полсотни лет назад, а для вас я уже готовый эксперт!

— Джекоб, вы всегда все знаете. А судно красивое и довольно-таки необычное. Ну пожалуйста, сэр.

— Выполню любой ваш каприз, мадам. Он встал и взял ее под руку. Они остановились у перил.

— Которое? У всех этих судов пестрые паруса. Я не видел обыкновенных белых парусов с тех пор, как мы сюда прибыли… и можно подумать, у них есть закон, запрещающий белые паруса.

— Вон то. О, дорогой, они опускают паруса. А оно было таким красивым всего минуту назад.

— «Гасят паруса», Юнис. Если уж вы считаете меня специалистом, то я буду говорить морскими терминами. Когда быстро опускают паруса, то говорят, что их гасят. А эта леди гасит свои паруса потому что собирается бросить якорь… Да! Вон тот крюк. А яхта всегда «она», и никогда «оно». Судна и корабли — женского рода, потому что они красивые, дорогие… и непредсказуемые.

— Джейк, вы-то всегда могли предсказать, что я собираюсь сделать, раньше, чем я сама об этом знала…

(— Близняшка, зачем так врать! Он же знает, что это не так.

— Но он не будет спорить, дорогая.)

…Но что это?

— О, это тримаран, яхта с тройным корпусом. Не могу согласиться, что она красива. В моем понимании настоящая красавица это шлюп с треугольным гротом.

— Да, действительно, теперь оно… извините, она выглядит несколько угловатой, но с полными парусами она была чудесна.

(— Близняшка, спросите Джейка, нельзя ли как-нибудь попасть на него?

— На «нее», Юнис. Вы же морячка, дорогая.

— За всю свою жизнь я ни разу не была на корабле, босс. Но у меня есть идея.

— Может быть, у меня та же самая идея. Вы имеете в виду тот разговор, когда Джейк сказал, что на ферме придется держать еще больше персонала, и там будет менее безопасно!

— Мне безразлично, кто подумал об этом первым, босс… но сделайте так, чтобы та же идея пришла в голову ему и он посчитал ее своей.

— Постараюсь, дорогая. Неужели вы думаете, будто я сама не знаю, что яхта — женского рода, и не могу отличить тримаран от прочих? Вопрос в другом: вы страдаете морской болезнью? Я раньше страдал… это очень неприятное ощущение. Но у нас до сих пор не было тошноты по утрам, и это позволяет предположить, что у вас иммунитет и к качке.

— Хорошо, давайте разрежем и посмотрим, как говорит Роберто.)

— О, у тримарана есть свои преимущества, Юнис. Во-первых, на нем много места. А еще — их практически невозможно перевернуть. Они безопаснее большинства малых судов. Но приз за красоту я бы им не присудил.

— Джейк, как вы думаете, мы можем напроситься на борт этой посудины? Она интересно выглядит.

— О, наверняка должен быть способ. Я мог бы для начала поговорить с управляющим. Но, Юнис, вы не можете ступить на борт частного судна в чадре, это было бы невежливо. Ваши внучки оказали вам медвежью услугу, сделав вас узнаваемой, словно кинозвезда.

— Джекоб, чадра не потребуется, потому что я не хотела бы, чтобы меня представляли кому-либо как миссис Маккензи. Я миссис Джекоб Моизес Саломон, горжусь этим, и именно так меня надо представлять. Джейк, вряд ли кто-нибудь еще не знает о нашем браке. Что из того, если меня узнают?

— Думаю, ничего страшного в этом не было бы. Вертолеты на некоторое время подлетят поближе, на некоторых из них будут фотографы с телеобъективами. Но вряд ли даже ваши внучки захотят организовать покушение на вашу жизнь. Если вас беспокоят репортеры, надевайте трусики, когда идете загорать или купаться.

— Ну уж нет! Это наш бассейн, Джекоб. В любом случае, трусики не могут скрыть того, что я беременна, и чем скорее об этом узнают, тем меньше эта новость будет кого-либо интересовать в будущем. Пусть они сделают снимок, пусть доктор Боб даст подтверждение… и это больше не будет новостью. Это действительно так, дорогой. Я уже много лет назад поняла, что от всего этого нельзя скрыться. Приходится мириться. А можно на таком судне соорудить бассейн?

— Можно, но не такого размера, как наш. Но я видел тримараны намного больше этого. Но лучше бы проконсультироваться у инженера-судостроителя. А почему вы спрашиваете? Вы хотите, чтобы я купил вам яхту?

— Я не знаю. Но это, наверное, было бы весело. Джейк, у меня в жизни было не много веселья… в той моей жизни. Я не знаю точно, как надо веселиться, но для меня теперь каждый день — радость. Я знаю лишь, что на этот раз я хочу прожить жизнь совершенно иначе. Мне надоела суматошная жизнь в обществе. Все это дерьмо. Лучше уж я стану проституткой. Вы бы хотели яхту, Джейк? Вы бы могли взять меня в кругосветное путешествие и показать мне те места, которые вы видели и на которые у меня никогда не хватало времени.

— Вернее, вы не уделяли этому времени.

— Может быть. Хотя это одно и то же. Если у человека слишком много денег, то не он обладает ими, а они им. Джейк, я была в Европе раз пятьдесят, но ни разу не побывала в Лувре, никогда не видела смену караула у Букингемского дворца. Единственное, что я видела, это гостиницы и рестораны, а они одинаковы во всем мире. Вы не хотели бы восполнить пробелы в моем образовании, дорогой? Показать мне Рио, например? Вы говорите, что это самый красивый город в мире?

Джейк задумался.

— Тримаран — любимое судно изгоев.

— Извините, я что-то не поняла. Каких изгоев?

— Я не имею в виду босяков из Покинутых зон, Юнис, или тех, что шастают по сельской местности. Чтобы разбойничать на воде, нужны деньги. Но такие люди есть. Их миллионы. Никто не знает, сколько их, поскольку они годами являлись «запретной темой» — правительства не хотят привлекать к ним внимания. Но возьмите, к примеру, те яхты, что под нами: готов поспорить, что хотя бы одна из десяти имеет регистрационные документы, флаг и паспорт владельца такие же истинные, как документы мистера и миссис Маккензи. Им надо где-нибудь зарегистрироваться и иметь какой-нибудь паспорт, иначе у них будут сложности с береговой охраной. Судно могут даже конфисковать. Но если принять минимум мер предосторожности, то можно избежать всего остального: подоходного налога, местных налогов, никто не старается загнать детей в общественные школы, никаких налогов с недвижимости, никакой политики… и в то же время — никакого насилия на улицах. А это особенно важно при нынешнем росте преступности.

— Значит, все-таки возможно «скрыться от всего этого»?

— Хм… не совсем. Сколько бы они ни ели рыбы, им все равно иногда приходится сходить на землю. Такие корабли — не «летучие голландцы» и не могут всегда оставаться в открытом море; настоящим кораблям иногда приходится причаливать к берегу. Но покой и свобода легче достижимы на море, если такой образ жизни кому-то подходит. Но, Юнис, я знаю, что бы я сделал, если бы был молодым.

— Что, Джейк?

— Взгляните вверх.

— Куда, дорогой? Я не вижу ничего.

— Вон там.

— Луна?

— Именно! Юнис, это единственное место, где не так много народа и где есть огромные свободные пространства. Наша последняя граница… но в то же время этот рубеж всегда отдаляется. Любой, кто подходит для эмиграции по возрасту, должен, по крайней мере, попытаться это сделать.

— Вы серьезно, Джекоб? Конечно, космическое путешествие — это интересно с научной точки зрения, но я никогда не видела в них практической пользы. Ну там, раньше… видеоспутники и тому подобное, новые материалы. Но Луна? Она, в общем-то, даже убыточна.

— Юнис, какая польза от ребенка, что у вас в животе?

— Надеюсь, вы шутите, сэр?

— Не вскипайте, пузатенькая. Дорогая, новорожденный ребенок настолько бесполезен, насколько это вообще возможно. Он и красив-то лишь для своих родителей. Он тоже по-своему убыточен и обходится очень дорого. И требуется двадцать с лишним лет, чтобы ваш вклад начал приносить доход, а чаще всего этого вообще не происходит. Вскормить ребенка намного легче, чем воспитать и сделать из него человека.

— Из нашего ребенка мы сделаем человека.

— Я не сомневаюсь. Но оглянитесь вокруг и вы увидите, что мое обобщение верно. Но, Юнис, несмотря на все эти недостатки, ребенок имеет уникальную ценность. Он — надежда нашей расы. Ее единственная надежда.

Она улыбнулась.

— Джекоб, вы совершенно несносный.

— Стараюсь, дорогая: это полезно для вашего обмена веществ. А теперь посмотрите снова на небо. Это тоже новорожденный ребенок. Самая большая надежда нашей расы. Если этот ребенок выживет, то выживет и человеческая раса. Если мы позволим ему умереть, — а он еще не окреп, — то вымрет и человеческая раса. Нет, я имею в виду не водородную бомбу. Мы стоим перед лицом гораздо большей опасности, чем водородные бомбы. Мы зашли в тупик; мы не можем продолжать движение в том же направлении и не можем повернуть назад. Мы умираем в своих собственных отходах. Вот почему эта маленькая лунная колония должна выжить. Потому что иначе не выживем и мы. Это не угроза войны, не преступность на улицах, не коррупция в высоких инстанциях, не пестициды, не смог, не система «образования», которая ничему не учит; эти явления — всего лишь внешние симптомы злокачественной опухоли. Здесь слишком много людей… не белых, не черных, не цветных… просто слишком много людей. Семь миллиардов людей, сидящих друг у друга на коленях и старающихся облапошить соседа. Слишком много. Взятые по отдельности, мы вполне нормальны, но вместе, коллективно, мы — килкеннийские кошки, способные лишь драться друг с другом. Поэтому все, кто может, должны отправляться на Луну как можно скорее.

— Джекоб, я знаю вас многие годы, но ни разу не слышала, чтобы вы так говорили.

— Зачем говорить о мечте, которая теперь стала для меня недостижимой? Юнис… то есть… Юнис-Иоганн, я родился на двадцать пять лет позже вас. Я рос с верой в космические полеты. А вы?

— Я — нет, Джейк. Когда они начались, они показались мне интересными, но слегка сумасшедшими.

— Поскольку я родился достаточно поздно, мне они показались такими же естественными, как автомобили. Огромные ракеты не вызвали удивления в людях моего поколения. Тем не менее, я родился слишком рано. Когда Армстронг и Олдрин приземлились на Луне, мне было уже сорок. Когда началась эмиграция, был установлен возрастной ценз — сорок лет, а я был старше. Потом ценз подняли до сорока пяти лет — опять я оказался старше. А когда его подняли до пятидесяти, я был уже слишком стар. Я не жалуюсь, дорогая: многие хоронят свои мечты, да и какая польза на Луне от престарелого юриста… — Он улыбнулся и продолжал:— Но, дорогая, если вы захотите эмигрировать, я не буду отговаривать. Наоборот, я поддержу вас.

— Джейк!..

(— Ему так легко от нас не отделаться.

— Конечно, нет. Сейчас я все улажу.)

…Джейк, мой единственный, вам так легко от меня не отделаться.

— Юнис, я не шучу. Я мог бы умереть счастливым, если бы знал, что наш ребенок родится на Луне. Она вздохнула.

— Джекоб, я обещала слушаться вас, и я с радостью это делаю. Но я не могу эмигрировать на Луну, потому что я еще старше, чем вы… так говорит Верховный суд.

— Это можно уладить.

— И снова поднять вопрос о моей личности? Джекоб, дорогой, я не хочу покидать вас. Но… — тут она похлопала себя по животу и улыбнулась, — если он захочет отправиться на Луну, мы ему поможем; в таком раннем возрасте его возьмут. Хорошо?

Он улыбнулся и ласково похлопал по ее маленькому животику.

— Более чем хорошо. Потому что я не хочу, чтобы его красивая мама ушла от меня по какой бы то ни было причине. Но хороший отец не должен ни в чем препятствовать сыну.

— Вы бы никогда этого и не сделали. Джекоб-младший отправится на Луну, когда будет готов, но не на этой неделе. Давайте же говорить о тримаранах и об этой неделе. Джейк, вы знаете, я хочу закрыть наш дом. Я бы продала его, но никто его не купит, разве что как земельный участок. Это все равно что купить белого слона: можно разориться на одном корме. Но меня беспокоят две вещи. Там необходимо будет оставить охрану, иначе «свободные люди» вломятся туда, несмотря на броню и прочее, и будут там жить, пока какой-нибудь судья не передаст им права на владение.

— Конечно. Если заглянуть в историю, все земельные владения именно так и появились. Кто-нибудь приходит на землю, огораживает ее и говорит: «Это мое!» За последнее же время суды сократили время проживания, дающее право на владение землей. Особенно в городских районах, близких к Покинутым зонам. А ваш дом как раз в таком районе.

— Я знаю, дорогой, но я не хочу отдавать его тем, кто незаконно в нем поселится. Черт возьми, этот дом обошелся мне в девять миллионов, не считая налогов и содержания! Еще меня беспокоит вопрос, что делать с домашним персоналом. Мне надоело быть феодалом… то есть феодалкой…

(— То есть шлюхой.

— Конечно, Юнис, но с тех пор как мы поженились, я не была слишком уж гулящей.

— Близняшка, вам просто не предоставлялась такая возможность… но вы уже чувствуете, что вам чего-то не хватает, да?

— Кому это не хватает? Ничего, близняшка, наш день придет. Но Джейку мы говорить не будем.)

…Я не могу их просто отпустить. Некоторые из них были со мной более двадцати лет. Но если мы купим яхту и будем на ней жить, то эти проблемы можно будет решить.

— Да?

— Мне так кажется. Эта мысль пришла мне в голову во время свадьбы, когда я думала о ферме.

— Ну и ну! Девка, вы должны были думать обо мне!

— Я думала о вас, дорогой. Но, кажется, я могу думать сразу о нескольких вещах, вероятно, благодаря моему омоложению. Наверное потому, что улучшилось кровообращение…

(— Вы хотите сказать, потому что я помогаю, босс.

— Да, дорогая. Это одно и то же.)

…Наш банкетный холл был больше похож на церковь, чем на место для принятия пищи. Так вот что я по этому поводу думаю: надо отдать наш дом Шорти. Отдать дом его церкви, под попечительство, например, Алека и судьи Мака, если они согласятся. Учредить трест для вечного содержания с богатым фондом и хорошим жалованьем для того, кто будет там пастором. Это возможно?

— Запросто, Юнис, если вы действительно хотите избавится от дома…

— Хочу. Если вы не возражаете.

— Это ваш дом, дорогая, а для себя я уже давно решил, что быть домовладельцем в большом городе скорее хлопотно, чем приятно. Если вы захотите оставить для себя кусочек суши, мы можем оставить мой маленький дом — и нам нечего будет бояться незаконных поселенцев. Мы не будем делать все так, как вы сказали, но дом можно будет отдать Шорти, если вы так хотите. Я попрошу Алека разработать план. Но справится ли Шорти с таким домом? Дом все равно могут захватить или разгромить.

— О, это как раз связано со вторым вопросом. Что делать с нашими слишком верными вассалами? Предложить им пенсию лет на двадцать или более в размере их жалованья? Или же уговорить их работать на трест с тем же жалованьем? Вы правы: если поручить такой дом неграмотному человеку и если его никто не будет направлять, дом вскоре превратится из церкви в голые стены. Отец Хьюго — лучший телохранитель, какого я когда-либо знала… но он блажен и несведущ в управлении. Ему нужен деловой, циничный человек в качестве домашнего управляющего. Каннингэм. Или О'Нейл. Или Мэнтоне. Алек может все это продумать. Джейк, я хочу передать Шорти готовый механизм, субсидируемый и поддерживаемый в порядке, чтобы он мог заниматься только своими проповедями, молитвами и спасением душ. Думаю, вы знаете почему.

(— Думаю, что я знаю, босс… но любой бы из четырех убил бы того подонка.

— Мы смогли отблагодарить трех других, дорогая… и будем их и впредь благодарить. Отец Хьюго — особый случай.)

— Юнис, вы действительно думаете, что Хьюго спасает души?

— Не имею ни малейшего представления, Джекоб: я не знаю, кто отвечает за этот мир. Но если даже то, что делает Хьюго, имеет меньше практического значения, чем наши «молитвы», все равно это стоит сделать. Дорогой, этот мир извращен. Во времена автомобиля «Форд-Т» Соединенные Штаты были замечательной страной, преисполненной надежды. Но сегодня самое лучшее, что остается молодежи — это сидеть дома, сидеть спокойно, ни во что не вмешиваться и произносить «Ом мани падме хум». Многие только на это и способны при настоящем положении дел. Это гораздо лучше, чем становиться изгоем или наркоманом. Если медитация бессмысленна и молитва — самое лучшее из того, что они могут иметь, значит, то, что предлагает им Хьюго, совсем не плохо, даже если его теология неверна на все сто процентов. Но не думаю, что отец Хьюго заблуждается больше, чем любой даже самый ученый теолог. И, возможно, он ближе к истине. Джекоб, я не думаю, что кто-нибудь точно знает, кто отвечает за этот мир.

— Моя дорогая, я подумал о том, что у беременных женщин часто бывают различные причуды.

— Я беременна здесь, внизу, дорогой; но здесь, в голове, я по-прежнему старик Иоганн. Это меня несколько предохраняет, как мне кажется…

(— О, вам так кажется, босс? Да если бы я вас не направляла, вы бы таких дров наломали! Не забывайте, я уже была беременной.

— Я знаю это, дорогая, поэтому я и спокоен… иначе бы я бы с ума сошел от страха.

— Это не больнее, чем когда вам сверлят зуб, босс. Мы так сложены. Специально созданы, чтобы рожать.)

…Джейк, я когда-нибудь рассказывала вам о том времени, когда я занималась политикой?

— Никогда не знал об этом и не могу себе этого представить, Юнис.

— А вы представьте, что я Иоганн, а не Юнис. Сорок лет назад я дал себя убедить, что это мой «долг». Меня было легко убедить, но теперь я понимаю, что партию привлекало ко мне то, что я мог оплатить свою предвыборную кампанию в том районе, где у них не было никаких шансов на победу. Но я получила кое-какой опыт, Джейк. Я поняла, что бизнесмен никак не может быть политиком, а тем более — государственным деятелем. Я была разгромлена, Джейк! И с тех пор я больше не пыталась спасать мир. Может быть, кто-нибудь и может спасти эту сумасшедшую планету, но я не знаю, как это сделать. Это не очень солидный опыт, но все-таки кое-что. Я могла управлять компанией «Смит энтерпрайзис». Я могу устроить шестьдесят с лишним человек и сделать так, чтобы у них все было в порядке, насколько это возможно с помощью денег. Но никто не сможет разрешить проблемы семи миллиардов людей: они сами вам этого не позволят. И если вы попытаетесь сделать это, то вас ждет разочарование. Невозможно сделать много и для трехсот миллионов, когда основной проблемой, как вы заметили, является то, что их триста миллионов. Я не вижу никакого решения этой проблемы, разве что принудительная стерилизация, а такое решение мне кажется хуже убийства. Лицензии на детей не решают этой проблемы.

— И никогда не решат, Юнис. Лицензии — это просто смешно. В них еще больше лазеек, чем в законах о налогах. Принудительные методы неизбежно приведут к политическим потрясениям — нет уж, спасибо. Лучше пусть будут Четыре Всадника. А добровольная контрацепция практически не дала никаких результатов. Все равно население растет. Этого могло и не быть, если бы мы так же тщательно уничтожали сорняки, как китайцы. Но мы этого не делаем, никогда не делали… и я не уверен, хотел бы я этого или нет.

— Значит, нет никакого решения.

— Есть, и я уже сказал о нем. Четыре Всадника. Они никогда не спят, они всегда начеку. Там. — Он указал на Луну. — Юнис, мне кажется, трагедия нашей расы разыгрывалась неоднократно. Может быть, в природе вещей заложено, чтобы разумная раса доросла до критической точки, достигла всего, что возможно, и «взорвалась», покинула эту планету и полетела к звездам. Может быть, всегда — или почти всегда — результат становился известным в самый последний момент, как при фотофинише. Так же как теперь у нас. Может быть, потребуются бесконечные войны и невыносимая скученность для того, чтобы подтолкнуть технологию к тому уровню, на котором она сможет справиться с космосом. Может быть, космические путешествия являются обыкновенными родовыми болями расы, которая иначе могла бы умереть. Испытание. Некоторые расы выдерживают его, а некоторые — нет.

— Как это мрачно, — содрогнулась она.

— Да. И конечно, об этом нельзя говорить с девушкой, которая находится, как раньше говорили, в интересном положении. Извините, дорогая.

— Иногда следует задуматься над мрачной стороной жизни, Джейк. Я в положении, но я делаю лишь то, что предназначено этому телу. Создаю ребенка. И мне хорошо. Я получаю от этого удовольствие.

— Я вижу это и радуюсь этому. Но, Юнис, прежде чем вы закроете ваш дом и переселитесь на яхту, я должен кое-что сказать вам. Мне кажется, вам следует отложить это до тех пор, пока не родится ребенок.

— Почему, Джейк? У меня нет тошноты по утрам. Вряд ли морская болезнь будет сильно меня беспокоить.

— Потому что вы в положении, и не важно, как хорошо вы себя чувствуете. Я бы чувствовал себя спокойнее, если бы рядом находились врачи. С вами было бы все в порядке дома, там всегда рядом Боб и Вини. С вами все будет в порядке здесь — в гостинице есть врач, и к тому же хороший, поверьте мне. Я навел о нем справки. Совсем рядом — современная больница. Но в море? Что если у вас начнутся преждевременные роды? Мы потеряем ребенка, и вполне возможно, что вы тоже погибнете. Нет, Юнис.

— О-о!..

(— Юнис, может, стоит сказать ему, что с вашим первым ребенком все было в порядке и вы вынашивали его ровно девять месяцев?

— Не надо, близняшка. Как вы это докажете? Если вы скажете ему обо мне сейчас, то это будет воспринято как причуда беременной женщины. Босс, это неубедительный аргумент. Так что согласитесь с тем, что сказал Джейк, и ищите другой способ.)

…Джекоб, я не могу согласиться. Я потерял свою первую жену с ее ребенком, когда она рожала. Я знаю, что такое может случиться. Но что если уговорить Роберто и Вини присоединиться к нам? И не уходить слишком далеко в море. Если мы бросим якорь там же, где сейчас стоит тримаран, то больница по-прежнему будет рядом… а Роберто будет на борту. Тот врач, что в гостинице, должно быть, хороший, поскольку вы навели о нем справки, но я бы предпочла, чтобы со мной был Роберто. Он знает меня и снаружи, и изнутри. Это не игра слов. Я имею в виду, он знает меня как мой врач. Или, может быть, то, что Роберто спал со мной, делает его неприемлемым в качестве моего акушера?

(— Фу, близняшка, это удар открытой перчаткой.

— Юнис, я просто запутываю его.)

Джейк Саломон поднял бровь и усмехнулся.

— Маленькая моя, меня не так легко спутать. Если вы хотите, чтобы Боб принимал роды, то я сделаю все от меня зависящее, чтобы уговорить его… если вы не возражаете против Вини.

— Ох-ох, сэр. Если вы и Вини захотите прогуляться по аллее памяти, я поцелую вас обоих и пожелаю вам хорошо провести время. Наверняка она сможет вас утешить, пока я буду не в состоянии. А вам это будет необходимо.

— И это даст вам свободу действий в дальнейшем. Женщина почти всегда влюбляется в доктора, который принимает роды.

— Какая чушь! Я уже давно люблю Роберто, и вы знаете об этом. Или вы ревнуете, Джекоб?

— Нет, просто интересуюсь. Думаю, что тот запрет, который наложили на меня в день свадьбы, еще имеет силу? Мне кажется, что в день, который вы упомянули, у Боба была возможность и до, и во время, и после. Она нахмурилась.

— Неужели это все, что для этого надо? Только возможность?..

(Именно так, близняшка.)

…Дорогой, все, что я могу признать — то, что Роберто тоже мог это сделать. Но это мог быть и Финчли, и Чарли, и наш дорогой судья Мак. Вы с Алеком были ужасно заняты в тот день… но, наверное, заметили, что Мак распустил суд в обычное время… а домой я приехала гораздо позже.

— Это признание?

— Ну, признание может лежать где-то глубже.

— Перестаньте водить меня за нос, моя любовь. Есть только два типа жен. Те, кто обманывает мужей, и те, кому их мужья оказывают дружескую помощь и в этом случае…

— А третьего типа не бывает?

— Вы имеете в виду верных жен? О, конечно, бывают. По крайней мере, я о таких слышал. Но за двадцать лет своей практики, большей частью по разводам, я встретил так мало таких жен… к тому же я никогда не был уверен, что это именно тот тип. Так что я не могу высказать определенного мнения на этот счет. Жены, с технической точки зрения верные, составляют такую малую долю, что я даже не могу ее измерить. Люди есть люди, и разумный мужчина должен удовольствоваться тем, что обеды ему подают вовремя и его достоинство не оскорбляется. Но я хотел сказать следующее: если вы хотите моего дружеского содействия, то не оскорбляйте моего достоинства упоминанием этого безмозглого убийцы Чарли. Я могу поверить насчет судьи Мака. Том Финчли тоже очень мужественный человек и купается регулярно, хотя иногда так выражается по-английски, что у меня уши вянут. Боб Гарсиа — что же, могу сказать, что у вас хороший вкус. Но, пожалуйста, дорогая, не думайте, что хоть на мгновение я могу поверить, будто Чарли тоже мог бы это сделать.

(— Близняшка, Джейк слишком хорошо нас знает. Не стоит слишком дурачить его.

— Вы знаете, как надо направлять по ложному следу, дорогая? Это лишь отвлекающий маневр.)

— Хорошо, сэр. Это был не он. Но остается еще множество других кандидатов, не так ли? А я впредь постараюсь всегда уважительно относиться к вашему мужскому достоинству. Кстати, об обедах, которые должны быть вовремя… пожалуй, мне лучше отправиться на кухню, иначе ваш обед опоздает.

— Можно обойтись холодной говядиной и тому подобным, можно разогреть суп, ведь мы не голодны. Я хотел бы поспать.

— Можно мне поспать с вами, сэр?

— Дорогая, я сказал «поспать». А с вами разве заснешь? Старому дону Джекобу нужна сиеста.

— Хорошо, сэр. Можно мне быстренько закончить то, о чем я говорила? Мы можем позаботиться обо всех тех, кто захочет уйти на пенсию, или получить другую работу, или остаться с Хьюго. Но я надеюсь, что некоторые из них могли бы стать нашим экипажем на тримаране или каком-нибудь другом судне. Особенно если они уже имели дело с морем или знают что-нибудь о нем.

— Финчли имел дело с морем. Его посадили за контрабанду или за что-то в этом роде.

— Я надеюсь, что все мои телохранители за исключением Хьюго… и Рокфора, если он вам нужен, решат отправиться с нами. Все они сильные и ловкие, и с семьями не будет больших проблем. Фред развелся с женой несколько месяцев назад, у Дабровски дома нет детей, а Ольга могла бы стать стюардессой, если захочет: она даже здесь делает уборку, хотя это и не ее обязанность. Что касается семьи Финчли, то лучше Тома нам и искать не надо… он занимался контрабандой, но это были не наркотики; он поставлял оружие в Центральную Америку, насколько я помню, и он был первым помощником капитана. Эстер Финчли — хорошая повариха. С Евой тоже не будет проблем, она уже умеет читать, писать и считать. Если они ей скажут о возможности морского путешествия, то от нее покоя не будет. Все дети любят путешествовать. Дорогой, если вы будете проходить мимо лифта, посмотрите, кто там дежурит, и попросите его разыскать Финчли. Может быть, он разбирается в тримаранах?

— Кажется он-то сейчас и дежурит. Подать вам халат?

— Вы думаете, здесь так много солнца? Мне кажется, у меня все в порядке с кожей — я намазалась кремом. О! Вы имеете в виду Тома? Но, дорогой, мы же каждый день плавали с ним и его семьей. А также с Фредом и Дабровски.

— Мне наплевать, дорогая, но мне казалось, вы собирались соблюдать приличия.

— По-моему, это глупо. Я же купаюсь и загораю вместе с ними. А что касается приличий, то не вы ли вчера шлепали Эстер по заднице в бассейне? Или это было в среду?

— Это было во вторник, и это была не Эстер, а ее дочь Ева. Просто разыгрывал из себя сексуального маньяка. Она красивая, но здесь не может быть ничего серьезного. Так что не ревнуйте.

— Дорогой, в тот день, когда я начну ревновать вас к маленькой девочке, пожалуйста, побейте меня. Не отшлепайте, а побейте по-настоящему, вправьте мне мозги. Но это была Эстер, а не ее дочь. Мой галантный, превосходный Джекоб не стал бы беспокоить маленькую девочку.

— Может быть, но эта маленькая девочка сама изрядно меня беспокоит. К тому же она делает это нарочно.

— Бедный Джейк, даже тринадцатилетние не хотят оставить его в покое. Но ничего удивительного; я ведь тоже не оставила его в покое.

— Если этой девочке тринадцать, то, я уверен, очень скоро ей будет двадцать один. Давайте заключим договор, дорогая. Я постараюсь не присматривать за вами, когда вы будете с ее отцом, если вы будете внимательно следить за мной, когда я с ней.

— Хорошо, сэр. Для меня услышать слова моего господина значит подчиниться… хотя мне и досадно, что вы думаете, будто за мной надо присматривать или не присматривать, как в данном случае, когда я буду с одним из наших слуг. Но что насчет Эстер? Должна ли я всегда находиться в поле зрения, когда она поблизости?

— Вы, девушка, занимайтесь своими делами. Незачем из-за этого сходить с ума. Я хочу, чтобы они все чувствовали себя свободно, когда приходят сюда купаться, поскольку я не желаю, чтобы кто-либо из наших домашних купался в той канализации, что под нами. Этот прибой красив, но вы же знаете, как загрязнена вода. Мы с ними так и договорились: они никогда не должны ходить на пляж, но могут пользоваться нашим бассейном в любое время. Немного жертвуя своим уединением, мы предохраняем их от заражения какой-нибудь гадостью и исключаем возможность распространения заразы на всю семью. Ради этого стоит пожертвовать своим уединением… к тому же они все очень милые люди… даже наша скороспелая Ева, которая изо всех сил старается испробовать на мне свои женские чары.

— Я вовсе не возражаю, Джекоб: нельзя слишком долго оставаться одним. Но мы говорили о заднице Эстер. Не правда ли, она соблазнительная?

— Дорогая, вы еще хуже Евы. Я собираюсь уединиться, десять раз прочитать «мани хум» и урвать немного сна. Я пришлю Тома. Разбудите меня через час. Целую.

Когда Джейк ушел, Джоанна нырнула в бассейн, поплавала, выбралась из воды и стала ждать, осматривая бухту. В это время вошел Финчли.

— Вызывали, мадам?

Она улыбнулась.

— Котик Том, когда мы одни, меня зовут по-другому.

Он обернулся и ответил почти шепотом:

— Кошечка, босс еще не спит.

— Я знаю. Но он ушел в свою комнату и закрыл дверь. Сиеста. Он уснет мгновенно. Но я вовсе не хочу тебя пугать, дорогой котик Том. Подойди сюда, к перилам, — хочу тебе что-то показать. Ты когда-нибудь ходил под парусами? Или только на моторе?

— Под парусами? Конечно. Я вырос в Чезапикской бухте.

— И ты умеешь управлять тримараном?

— Шкипером не был, но ходил в экипаже, когда мне было шестнадцать.

— Что ты о них можешь сказать? Это хорошие суда?

— Смотря для чего. Ну, если ты там собираешься жить, то тримаран подойдет. Но для круизов он не годится. И лучше не брать его, если там нет вспомогательного мотора. В плотных водах он становится таким же неуклюжим, как двое в ванне.

— Ты когда-нибудь делал это в ванне, котик Том?

— А кто не делал? Так, ради смеха и если было что выпить. Но лучше в постели. Или на полу.

— А как насчет надувного матраса?

— Кошечка, тебе нравится меня пугать. Нас могут застукать.

— Это был риторический вопрос, дорогой, я тебя не принуждаю. Скажи мне, как ты думаешь, Эстер и Джейк когда-нибудь делали это?

— Почти уверен, что никогда. — Он усмехнулся. — Но я могу кое-что рассказать.

— Так расскажи, красивый котик Том с мышцами.

— Эстер не виновата в том, что они этого не сделали. Я знаю. Она прямо сказала мне однажды ночью, когда мы этим занимались, что босс мог бы это получить, если бы только протянул руку. Но Эстер считает, что он святой.

— Ну, я тоже так считаю. Но это не мешает мне ценить моего котика Тома. Как бы ты к этому отнесся? Джейк и Эстер?

— Я? — удивленно переспросил он. — Послушай, кошечка, я не понимаю, зачем строить забор вокруг бабы. Она его все равно перепрыгнет. Если она хочет, то я лучше буду держать для нее калитку открытой.

— Я спросила, как бы ты к этому отнесся, дорогой?

— Хм… — Он задумался. — В бутылку бы не полез. Босс — персона номер один. Понятно?

— Понятно.

— Если баба забеременеет, то он заплатит. Здесь все просто: у нас разрешение только на одного. Хорошую я взял себе бабу — не ушла от меня, когда я загремел в тюрягу, а когда выпустили под поручительство, снова взяла к себе. Конечно, она гуляла, но только со своим боссом, на которого работала. Она не разменивалась по мелочам и мне ничего не рассказывала. Эстер и босс? Если хотят, пусть себе трахаются. Я ей прямо сказал: «Делай что хочешь».

— Хм… Котик Том, давай дадим им шанс. Или шесть шансов. Может, нам это позже пригодится.

Он задумчиво кивнул.

— Хорошо придумано, кошечка. Но как? И станет ли он? Босс?

— Я ручаюсь, он станет домогаться ее, если будет уверен, что это безопасно. То есть если он будет с ней наедине. Джейк храбр, только когда горяч; как и ты дорогой. Главное, чтобы Ева не помешала. Хм… ты мог бы повезти меня по магазинам или еще куда-нибудь, а я могла бы попросить Эстер принести обед мистеру Саломону… а затем, как бы между прочим, пригласить Еву поехать со мной. Каково?

— Но здесь останутся Фред и Лыжа. Ничего из этого не получится, кошечка.

— Для этого требуется только выбрать время, когда ты будешь на дежурстве. Джейк не пошлет караульных тебе на смену; в крайнем случае он закроет лифт. Он не беспокоится о себе; он беспокоится лишь о моей охране.

— Хм… понятно. Может сработать, если он захочет. А ты пополнела, кошечка. Сосочки такие симпатичные, как никогда.

— Джо говорит, что женщина становится красивее, когда она беременна. Но мне кажется, большинство мужчин с ним не согласятся.

— Эстер выглядела ужасно привлекательно до самых родов. И тебе это тоже идет. Хм… ты уверена, что босс спит?

— Настолько уверена, что даже хочу рискнуть. Но я не желаю принуждать тебя, дорогой. Хочешь, мы можем подождать и посмотреть, как сработает наш план насчет Джейка и Эстер?

— Хм… черт, так мы можем до самой смерти прождать.

— Прямо здесь?

— Вертолет может снова прилететь.

— Тогда пойдем в ланаи.

Глава 27

«Корпорация Гарвардского университета решила закрыть все фонды до тех пор, пока студенческое самоуправление не изберет нового президента университета. Обе соперничающие студенческие группировки и сенат университета попытались опротестовать в суде опрометчивое и безответственное решение».

«Генеральный секретарь профсоюза частной полиции, телохранителей и автоохранников на своем ежегодном банкете поздравил Милуоки с присоединением к растущему числу муниципалитетов, которые отменили требование безупречной репутации при найме частной охраны. Выдающийся успех выпущенных на поруки и на испытательный срок в качестве частной охраны наконец-то заставил политиков понять, что с преступностью следует бороться с помощью самих преступников. Если дать человеку стимул для того, чтобы он умывался, чистил зубы и сморкался в платок, если обеспечить его работой, которую он понимает, то на него можно будет положиться в критической ситуации. Моя мамочка не переставала мне об этом говорить, еще когда я был пацаном и подламывал магазины, в которых продавались сладости. Кроме того, как сказал наш казначей сегодня вечером: „Посмотрите, что сделали с экономикой! В этой огромной стране…"“

«Сегодня в теленовостях журналисты взяли интервью у акушерки, которая заявила, что приняла роды у мисс Молли Магуайр за десять дней до ее сенсационного прыжка с парашютом из одной страны в другую. Знаменитая видеозвезда тут же подала в суд на директоров, телестанцию и видеосеть».

«РАВНЫЕ ПРАВА ДЛЯ ЖЕНЩИН!!! Не позволяйте дразнить и унижать себя. Насладитесь испугом и удивлением на его лице, когда вы войдете в мужской туалет, станете к писсуару и, улыбаясь, воспользуетесь им. Звоните доктору Мэри Иверс, в „Немедленное равноправие“ и вы получите адаптер в форме мужского полового члена — надежный, гигиеничный — выпускается в 9-ти модификациях, не требует подгонки, выдается без рецепта.

Сеть аптек и супермаркетов».

«Лунная комиссия узаконила политику тестирования кандидатов на миграцию, при которой принимаются во внимание только их умственные и физические данные и никаких плюсов или минусов за их прошлое. Оно теперь просто не учитывается. Директор сказал: „В новом мире человек должен все начинать заново. Другой политики быть не может“. После настоятельных расспросов он был вынужден признать, что процент отчислений со счетов несубсидированных эмигрантов не изменился, но сказал, что этот чисто финансовый вопрос относится к ведению кондоминимума и он ни в коей мере не затрагивает основного принципа».

«Известно ли сенатору из великого штата Пуэрто-Рико, что нашей основной проблемой является рецидивизм? Может ли сенатор привести хотя бы один пример, когда убийца совершал повторное убийство после того, как его казнили?»

— Джо, посмотрите, как она летит, обгоняя ветер!

— Да, прекрасно.

— Прямо-таки дух захватывает, — радостно сказала Джоанна Юнис.

— Пойдемте на корму. У штурвала Вини, это на вас произведет впечатление. Она гордится тем, что Том включил ее в список рулевых. Она прирожденный моряк, в ее жилах много соленой воды. Гиги, в чем дело, дорогая? Почему вы не улыбаетесь? Вас тошнит?

— Да, может быть, самую малость.

— Я должна признать, что «Кошечку» качает, как пьяного всадника, когда ею управляет Вини. Сама я это люблю, но это не всем нравится. Ничего, дорогая, у доктора Роберто есть таблетки от тошноты. Я сейчас вам принесу одну, и через пять минут вам будет наплевать на качку, и вы будете голодны как волк.

— Я не люблю таблеток, Джоанна. Со мной и так все в порядке.

— С вами не все в порядке, и когда мы спустимся вниз, вы не захотите есть обед, а Эстер сказала мне, что она готовит в вашу честь что-то особое. Послушайте, дорогая, Роберто дает эти таблетки Вини по одной перед завтраком каждый день, и он давал их ей еще до того, как они пришли на борт, чтобы у нее не было тошноты по утрам. Он очень предусмотрительный врач, дорогая; он не стал бы давать их своей собственной жене, если бы они могли причинить какой-нибудь вред. На нашей «Кошечке» никто не принимает таблетки, если только их не выдает судовой врач. Ну, дорогая, пожалуйста.

— Гиги!

— Да, Джо?

— Прими таблетку.

— Хорошо, Джо. Спасибо, Джоанна, я действительно чувствую некоторую слабость. Вы, наверное, думаете, что я глупая; но я видела столько наркоманов, что теперь боюсь принимать таблетки.

— Я и сама не люблю таблетки, но принимаю, когда велит доктор Роберто. Сейчас он выдает мне таблетки для того чудовища, что внутри меня. Оставайтесь здесь, на ветерке, дорогая, а я разыщу Роберто.

— «По бурному морю плывут каравеллы!» — напевал мистер Джекоб Саломон, входя в рубку-операторскую. — Доброе утро, Лыжа.

— Доброе утро, капитан. Галс на курсе один-пять…

— Я вижу. Идите позавтракайте. — Саломон сел в кресло, взялся за штурвал и посмотрел на компас. — Мы ничего вам не оставили, но можете разжиться галетами из неприкосновенного запаса.

— Эстер не даст мне умереть с голоду, сэр.

— Ольга тоже не даст. Идите. — Джейк взглянул на мачту, решил, что можно прибавить парусов, и правой рукой потянул за рычаг. Зафиксировав ручки управления, он расслабился.

— Доброе утро, капитан.

— Том, оставьте это для публики. Конечно, миссис Саломон хочет, чтобы при мне был этот почетный титул, но мы все знаем, кто здесь дипломированный капитан. Шкипер — вы, и на вас лежит вся ответственность. А я лишь владелец и по совместительству первый помощник. Юнис не следовало этого делать, но мы должны доставлять удовольствие нашим любимым. Кстати, о наших любимых, как ваши обе чувствуют себя сегодня утром? Я не видел Еву за завтраком.

— Она поела раньше, сэр. Я ее видел и сказал ей, что с сегодняшнего утра она будет носить трусики и сможет их снимать только в бассейне или поблизости от него.

— Не понимаю зачем? Другие девушки не носят трусиков, если им этого не хочется. Я лишь не хочу, чтобы она забиралась ко мне на колени, голая, как уж, и в два раза подвижнее. Я начинаю чувствовать себя молодым.

— Я научу ее свободу любить, сэр.

— Том, почему бы ей и не любить свободу? Я хочу, чтобы все получали удовольствие от этого круиза… все мы — одна большая семья. Попросите Эстер, чтобы она ей тихонько намекнула, что старый дядюшка Джейк любит ее, но не любит, когда его лапают. Конечно, это ложь, но это высокоморальная ложь. Кстати, о бассейне… Как дела с фильтром?

— С фильтром все в порядке, просто засорилась труба. Водоросли. Ничего страшного.

— Врач сделал анализ воды?

— Да, все в порядке.

— Хорошо. Том, когда я был пацаном, мы ныряли с лодок прямо в море и ни о чем не беспокоились. Но теперь даже Тихий океан не может переварить весь мусор, который в него сбрасывают. Можете дуть в рог и созывать всех на купание. Да, и уберите из бассейна предупредительный знак с черепом и костями.

— Будет сделано, сэр.

— Подождите одну секунду, пока я отобью склянки. — Джейк дотянулся рукой до клавиши с цифрой «8», и по судну прозвучал сигнал, оповещающий о начале дневной вахты. Затем он нажал еще на одну клавишу, и прозвучал сигнал к началу купания. — Том, если бы не надо было есть и спать, то всего один человек мог бы провести это судно вокруг света. Три человека могут запросто справиться с управлением. Даже два.

— Может быть.

— Вы, кажется, сомневаетесь, Том?

— Сэр, даже один человек мог бы управлять этим судном… если бы все всегда было в порядке. Но такого никогда не бывает.

— Что ж, поправка принята. К тому же у нас на борту две беременные женщины… а будет три, если вы не будете хорошенько присматривать за Евой…

— О, доктор Гарсиа дал ей детские противозачаточные таблетки. Я рисковать не собираюсь, сэр.

— Да? Том, мое и без того высокое мнение о вас поднялось еще выше. Она может не опасаться дядюшку Джекоба… но я не могу поручиться за других мужчин на судне. В соленом морском воздухе есть нечто, подстегивающее обмен веществ. А дети растут, и ничего с этим не поделаешь.

— Да, она уже большая. Мы с Эстер не надеемся, что Ева будет вести себя иначе, чем мы в ее возрасте. Все знают, что, когда баба становится бабой, она обязательно ляжет перед кем-нибудь на спину и раздвинет ноги.

— Да, знают все, но почему-то большинство родителей не верят, что их дети такие же. Я знаю, я многие годы занимался семейной юридической практикой. Том, вы такой осмотрительный человек, что я не могу понять, как вас тогда посадили.

— Был слишком доверчивый, — пожал плечами Том. — Мой командир и капитан сказал, что если я буду молчать, то за один рейс заработаю в десять раз больше. Так и порешили. Но только он посчитал себя умнее всех и деньги, отложенные на взятку, присвоил. Думал, что мы сможем проскочить ночью в темноте. Можно подумать, что он сроду не слыхал о радарах. Болван! Ну, береговая охрана нас и повязала. — Финчли снова пожал плечами. — Я не жалуюсь, сэр. Я был глуп. Но прошло два года и четыре месяца, и у меня появилась гораздо лучшая работа. Вожу… мистера Смита. Пахну как роза. Теперь уже никому не доверяю. Все! Если никому не доверять, то не обожжешь задницу.

— Но тем не менее вы не похожи на циника. Том. По моему мнению, самая большая трудность в самовоспитании — это стать мудрым и в то же время не стать циничным.

— Советник, такие вопросы не для моих извилин. Я лишь считаю, что все люди хорошие… или большинство людей, даже тот глупый шкипер — только не надо их нагружать больше, чем они способны выдержать. Возьмите, к примеру, это судно. Рассчитано на три тонны. Может быть, без труда выдержит и пять. Но Боже вас упаси нагрузить на него шесть тонн.

— Мне кажется, мы говорим об одном и том же. Но ваш пример ярче моего. Идите, Том, отдыхайте. Если нет работы, то почему бы не поспать или не искупаться?

— Хорошо, сэр. Я хочу осмотреть корпус. Спереди он немного пропускает воду. Помпа справляется, но я хотел бы знать, в чем дело.

Он козырнул, повернулся кругом и вышел. Джейк, закрыв глаза козырьком от солнца, начал напевать:

— «Жена моряка — его звезда, когда он идет по морям! Жена моряка — его звезда. Жена моряка!..»

Его жена подкралась сзади и поцеловала его в шею.

— Это вы поете для меня, дорогой? Или для Нэнси Ли?

— Только для вас, моя дорогая. К тому же в песне ни разу не упоминается Нэнси Ли.

— Интересно, вы вообще когда-нибудь запоминаете женские имена? Вы всех нас называете дорогими.

— Только потому, что это так и есть. Но вы единственная, кого я называю «моя дорогая». А ваше имя я, конечно, помню — Саломон.

— Джекоб, наверняка вы представляли большую опасность, когда служили во флоте. С вашей еврейской лестью вы могли проникнуть куда угодно и без труда вернуться обратно.

— Нет, мадам. Я был невинным ребенком. Я лишь следовал старинному закону моря: «Когда якорь поднят, все счета уплачены».

— И оставляли в каждом порту маленьких еврейских ублюдков… тем самым облагораживая человеческую расу. Как насчет Гиги? Не хотите облагородить их семейство? Не правда ли, она аппетитная?

— Мадам, — высокомерно произнес он, — я не понимаю, о чем вы говорите.

— Расскажите об этом кому-нибудь другому, хотя вам все равно никто не поверит, Джекоб, моя любовь, я уверена, что вы знаете вторую миссис Бранку не хуже первой. Но я не собираюсь этого доказывать, я просто вас поздравляю. Гиги славненькая, я люблю ее до безумия. Я вовсе не ревную.

(— Закатите-ка ему скандал, близняшка.

— На за что! Женщина, ты опять делаешь поспешные выводы.

— Тогда скажите ему, что это произошло у кафе «На троих», что на Голубой улице — эти места хорошо вам известны, близняшка.

— Юнис, я хочу, чтобы Джекоб легко относился к таким вещам. Я вовсе не придираюсь к нему.)

Миссис Саломон оставила эту тему, открыла чехол и достала секстант.

— Дорогой, хотите я проведу обсервацию?

— С точностью плюс-минус пятьдесят градусов?

— Животное! Хам! Говорить такое мне, беременной женщине. Да я в десять раз точнее вас определилась вчера вечером. Я уже почти научилась им пользоваться.

— Юнис, зачем изображать из себя первобытных мореплавателей? Можно подумать, что ни радио, ни спутников до сих пор не изобрели.

— Но, дорогой, это же так здорово! Я хочу сдать этот экзамен по навигации. Я буду каждый день проделывать эту работу по пути на Гавайи. Держу пари, что мы достигнем берега не дальше, чем в трех милях от Хило. Представьте себе, что будет, если разразится война. Все спутники замолчат. Тогда может пригодиться штурман, который умеет ориентироваться по солнцу и звездам. Том говорит, что с тех пор, как он стал помощником капитана, ему этого ни разу не приходилось делать.

— Но, дорогая, если война застанет нас в открытом море, мы не пойдем к Хило. Мы резко повернем влево, отправимся на юг, на Маркизские острова, и затеряемся там. Или еще дальше на юг. Чем дальше, тем лучше. Только тогда наш ребенок сможет выжить. На остров Пасхи, если, конечно, вы сможете нас на него вывести.

— Джекоб, тогда я выведу нас в самый центр острова. Дорогой, я вовсе не забавлялась, когда заказывала все эти старинные вещи — карты, лаг, секстант и еще один на случай, если я уроню этот в воду… и заметьте, пожалуйста: я все время ношу бинокль. От меня теперь нет никакой пользы как от матроса, поэтому я решила по-настоящему освоить штурманское дело. На всякий случай…

— Хм… Моя дорогая, надеюсь, что это нам никогда не пригодится… А заметили вы, что я слежу за тем, чтобы на судне всегда был полный запас провианта, хотя мы и становимся на якорь каждую ночь и можем в любое время закупить припасы?

— Я заметила, сэр.

— И не случайно я дал доктору Бобу неограниченный бюджет для оснащения корабля самым современным медицинским и акушерским оборудованием.

— Нет, этого я не заметила.

— Вы и не должны были это заметить. Ни вы, ни Вини. Вам, девушкам, незачем об этом беспокоиться. Но, поскольку вы тоже об этом думали, то я решил вам сказать. Боб сделал все необходимое, чтобы оснастить «Кошечку» новейшим акушерским оборудованием. И он потратил в двадцать раз больше денег на наш судовой лазарет, что считается достаточным для яхты, выходящей в море.

— Я рада это слышать, сэр. С такой предусмотрительностью деньги могут сделать практически все. Не могут только повернуть назад время.

— В вашем случае они сделали даже это, дорогая.

— Нет, Джекоб. Они дали мне дополнительные годы жизни… и это удивительное тело… и вас. Но они не повернули вспять время. Мне по-прежнему почти сто лет. Я никогда не смогу почувствовать себя молодой, как раньше — потому что я не молода. Вини молода, Гиги молода, а я — нет. Джекоб, я поняла, что и не хочу быть молодой.

— Да? Вы несчастливы, дорогая?

— Вовсе нет! Во мне замечательно сошлись молодость и зрелость. Молодое, полное энергии тело делает для меня каждый вздох чувственным наслаждением… а вековой опыт дает мудрость, которая приходит только с годами. Спокойствие. Глубину мышления. Вини и Гиги еще страдают от бурь молодости… которых у меня нет, да и не надо. Я не помню, когда я последний раз принимала транквилизаторы. По-моему, когда с меня сняли ремни. Джекоб, я для вас как жена лучше, чем любая из этих двух милых девушек. Я старше вас. Я уж была в вашем возрасте и понимаю его. Я не хвастаюсь, дорогой, это правда. И я бы не была счастлива замужем за молодым: мне бы пришлось тратить время на отчаянные попытки не нарушить его хрупкий, юношеский баланс. Мы подходим друг другу, Джекоб.

— Я знаю, что вы мне подходите, моя дорогая.

— И я знаю. Но иногда вы забываете, что я не Юнис, а Иоганн…

(— Эй! Что еще такое, босс? Мы — и Юнис, и Иоганн.

— Да, дорогая, но Джейку необходимо напоминать об Иоганне, потому что он видит перед собой только Юнис.)

…Например, Джекоб, несколько минут назад вы подумали, что я упрекаю вас по поводу Гиги.

— Что значит «подумал»? Вы меня именно упрекали.

— Нет, дорогой. Закройте глаза и забудьте, что у меня голос Юнис. Вернитесь лет на десять назад, когда я еще был в сносном состоянии. Если бы ваш старший друг Иоганн сказал вам, будто он знает, что вы переспали с какой-нибудь молодой и красивой женщиной, разве это был бы упрек с его стороны?

— Хм… Конечно, да. Иоганн бы воткнул в меня иглу да еще и сломал бы ее.

— Джекоб! Неужели бы я это сделала?! Когда это было?

— Вы просто никогда не подлавливали меня.

— Да? Я бы поздравила вас, Джекоб, так же как и сегодня… если бы знала, что это вас не обидит. Но я бы не упрекала вас. Вы помните ту молодую женщину, которую звали… Марион? Ее фамилия начиналась на букву «Д». Вы ее называли дева Мария.

— Откуда, черт возьми, вам это известно?

— Успокойтесь, дорогой. Это было шестнадцать лет назад, перед тем, как я попросил вас заниматься только моими делами. Поэтому, прежде чем предложить вам работу, я собрал о вас кое-какие сведения. Хочу вам заметить: то, как бережно вы относились к ее репутации, не в последнюю очередь убедило меня, что вам можно доверять. Включая принятие решений от моего имени. С тех пор вы пользовались этим правом и никогда не злоупотребляли им. Хочу также добавить, что я собирался поздравить вас с вашими хорошим вкусом и вашим успехом. Поскольку мне пришлось заказать ее фото в постели, прежде чем я смог доверить вам свои грязные секреты. Но, конечно, я не мог поздравить вас гласно.

— Я и подумать не мог, что вам это известно.

— Джекоб, вы помните, как однажды сказали Юнис, что можете нанять человека, который сфотографирует ее в ее собственной ванной, а она ничего об этом не узнает? Как мы знаем, деньги могут сделать почти все, что возможно физически. Среди прочей информации о вас была фотография, на которой вы и Марион находились, как это называется у юристов, в «компрометирующих обстоятельствах».

— Боже мой! Что вы сделали с фотографией?

— Сжег. Хотя мне очень не хотелось этого делать: фотография была такой хорошей, и Марион выглядела на ней очень красиво. И вы тоже хорошо смотрелись, вы, похотливый старый козел. Затем я вызвал управляющего того детективного агентства и сказал ему, что хочу получить негатив и все отпечатанные снимки… и что если хоть один снимок не окажется у меня, то я его разорю, сделаю банкротом и усажу в долговую яму. Вас с Марион никогда не шантажировали с помощью этой фотографии?

— Нет. По крайней мере, меня не шантажировали. И я почти уверен, что и ее не шантажировали.

— Думаю, что он мне поверил. Джекоб, вы и сейчас думаете, что я придиралась к вам из-за Гиги? Или считаете, что я вас хотела поздравить?

— Хм… скорее всего, ни то ни другое. Вероятно, вы хотели выудить из меня признание. Но со мной этот номер не пройдет, девка.

— Ну не надо, Джекоб. Если я и заблуждалась, то делала это искренне. Но теперь, когда вы знаете, как я вела себя по отношению к Марион…

— Юнис! Иоганн! Вам следовало бы быть юристом. Принимая во внимание вышесказанное, я признаю, что это было искренним поздравлением. Но принять его я не могу, поскольку не заслужил. А теперь, черт возьми, скажите мне, как вам это взбрело в голову.

— Хорошо, дорогой, но не сейчас. Сюда идет Гиги. — Джоанна положила секстант в чехол. — Придется подождать с определением курса: я потеряла солнечный горизонт. Привет, Гиги, моя хорошенькая! Поцелуйте нас. Нет, только меня. Джейк на вахте.

— Я не так уж и занят. Юнис, подержите штурвал. — Гиги быстро поцеловала его, пока он не встал.

— Вы плавали, дорогая? — спросила Джоанна.

— Да. Джоанна Юнис, можно вас на минутку? Мистер Саломон, извините нас, пожалуйста.

— За эту кличку никогда не извиню; меня зовут Джейком.

— Оставьте это, дорогой, — весело ответила Джоанна. — Гиги хочет обсудить какой-то женский вопрос. Пойдемте, дорогая. Капитан, смотрите не отправьте нас ко дну.

Они нашли укромное местечко в спасательной шлюпке.

— У вас какие-то заботы, дорогая? (— Юнис, неужели она будет жаловаться на Джейка? Не может быть!

— Конечно, не может, близняшка. Их роман начался больше дух недель назад… и ни Гиги, ни Джо не беспокоились на этот счет с самого начала. И это подтверждает наши догадки: Джейк соврал, чтобы сохранить ее репутацию. Этого можно было ожидать.)

— Да, что-то вроде того, — ответила миссис Бранка. — Буду говорить напрямую. На следующей стоянке мы с Джо покинем судно.

— О Боже! Что случилось, Гиги? Я так надеялась, что вы останетесь хотя бы на месяц, как мы и договаривались… а там еще насколько захотите.

— Да… мы действительно собирались остаться. Но у меня эта морская болезнь, а Джо… Джо рисует, но… свет не тот; слишком яркий и… — Она замолчала.

(— Близняшка, она придумывает предлоги.

— Джейк?

— Может быть. Попробуйте поговорить с нею откровенно.)

— Гиги!

— Что, Джоанна?

— Посмотрите на меня. С тех пор как Роберто дает вам таблетки, у вас хороший аппетит. Если Джо предпочитает искусственный свет солнечному, то мы можем отдать ему под мастерскую обеденный салон. Обнимите меня и скажите, что случилось на самом деле.

— Джоанна, океан чертовски большой! — Гиги сморгнула слезу. — Наверное, вы думаете, что я маленькая девочка.

— Вовсе нет. Океан огромен. Это самый большой океан в мире. Некоторым людям не нравится океан. Мне нравится. Но это не значит, что и вам океан должен нравиться.

— Я думала, что мне здесь понравится. Ну, когда слушаешь об этом, то кажется, что это так здорово — совершить морскую прогулку. Но океан меня пугает, и Джо он тоже пугает; он просто об этом не говорит. Джоанна Юнис, вы были ужасно добры к нам… но это не наше место. Мы с Джо не рыбы… мы кошки. Всегда жили в городе. Здесь слишком тихо. Особенно ночью. Ночью тишина такая громкая, что от нее я просыпаюсь.

Джоанна поцеловала ее.

— Хорошо, дорогая. Я знала, что вам здесь не настолько нравится, как мне бы того хотелось, но не знала почему. Мне надо будет навестить вас в вашей студии, где нам всем будет хорошо. А я не люблю город, меня он пугает. Но мне нравится в вашей студии… если я могу оставаться в ней. Но это единственная причина? Может быть, вас кто-то расстроил? Джо?

— О нет! Ко мне все так хорошо относятся!

— Вы назвали Джейка мистером Саломоном.

— Это потому, что я была расстроена тем, что собиралась вам сказать.

— Значит, с Джейком у вас все в порядке?

— Конечно. Мне так тяжело уходить от вас и от Джейка.

— Значит, нам с Джейком можно будет навестить вас и остаться на несколько дней?

(— Юнис, как вы думаете, она согласится?

— Зачем спрашивать меня, босс? Вы же только что задали ей этот вопрос.)

Миссис Бранка опустила глаза, затем снова взглянула на Джоанну и спросила прямо:

— Вы имеете в виду на четверых, квартет?

— Да, квартет.

— Конечно, мы согласны. Но как насчет Джейка?

— Как насчет Джейка? Это лучше вы мне скажите.

— Джейк чувствует себя свободно с нами, но несколько напряжен, когда вы где-нибудь поблизости. Джоанна Юнис, вы все знаете, не так ли? Иначе вы не предложили бы мне квартет.

— Я знаю, дорогая. Но в этом нет ничего страшного.

— Я сказала Джейку, что вы, наверное, заметили. Он сказал, что это невозможно, потому что вы спите без задних ног.

— Это действительно так. Но я достигла той стадии в беременности, когда мне приходится иногда вставать ночью по малой нужде. Но Джейк может быть где угодно, если его нет в постели, и я его никогда не проверяю. То, что я заметила, не было доказательством. Это определенное качество во взгляде мужчины, когда он смотрит на женщину, в которой он уверен. И наоборот. Я нисколько не ревную Джейка, наоборот, это меня радует. Я знаю, какой приятной вы можете быть для мужчины. Помните, я ведь раньше была мужчиной.

— Я знаю, хоть и не могу в это поверить.

— Мне приходится в это верить, и я не могу этого забыть. Зная вас, я только радовалась за своего мужа. Скажите, вы делали круг на троих с Джейком? Мани хум?

— О да, всегда!

— В следующий раз… в вашей студии… мы сделаем круг из четверых. В квартете будет полная гармония, и никто не будет чувствовать себя неловко.

— Да. Да!

— А тем временем вам незачем больше терпеть этот огромный страшный океан. Мы не будем бросать якорь. Я попрошу Тома вызвать вертолет… он прилетит сразу после обеда. Он доставит вас в «Ля Йолу интернэшнл», и вы будете дома еще до ужина. Ну, теперь вам лучше?

— О Боже! Джоанна, я так соскучилась по дому!

— Вы будете дома сегодня же. Я сейчас же разыщу Тома, и он начнет действовать. Затем я скажу Джейку… и объясню ему, почему вы нас покидаете. Он поймет. Я сменю его у штурвала и скажу ему, что он сможет найти вас в вашей каюте. Если вы не струсите, городская кошечка, то вы запрете за ним дверь и попрощаетесь с ним как следует. Или сделаете на троих? Трио. Или все-таки дуэт?

— О! Конечно, трио.

— Тогда найдите Джо и предупредите его. Джейк подойдет минут через десять-пятнадцать. Но, Гиги… та картина с Евой. Я должна ее купить.

— Нет, мы вам ее подарим.

— Мы давно уже с вами договорились: Джо может дарить мне что угодно, но не картины. Я должна заплатить за нее, потому что я хочу подарить ее своему мужу. А теперь поцелуйте меня, дорогая, и бегите.

«Кошечка» со спущенными парусами мягко покачивалась на легких волнах. В пятидесяти футах над ее грот-мачтой парил вертолет. Том Финчли стоял на корме и руками подавал сигналы пилоту. Мистер и миссис Бранка уже забрались в кабину вертолета, но их багаж еще не был погружен.

Багажа было довольно-таки много. Джоанна настояла, чтобы они взяли с собой все, что может им пригодиться в течение месяца или дольше, особенно для рисования, поскольку у Джо теперь будет много желающих позировать — а если кто не захочет, Джоанна пообещала выпороть их и заставить делать это против воли.

— Джо, дорогой, вы можете писать большие романтические полотна, если захотите — пиратские сцены с мускулистыми жертвами, со злобными и коварными морскими разбойниками. Это было бы здорово, правда?

Она послала ему приглашение через службу «Меркурий» с билетами и оплаченным грузом, дала указание взять все, что он захватит с собой. Джо понял ее буквально: казалось, он привез с собой всю свою студию: прожекторы, мольберты, тяжелый сверток полотен, рамы, камеры, фотооборудование и прочее имущество… и две тощие сумки с одеждой и личными принадлежностями. Увидев то, что захватил с собой Джо, Джоанна осталась довольна.

На вертолет была поднята очередная корзина с багажом, осталась последняя корзина. Фред и Хэнк, шестнадцатилетний сын Деллы, полный желания помочь, но неумелый юнга, загружали корзину, поочередно удерживая ее от вращения.

Вскоре все было уложено за исключением одного большого чемодана. В этот момент порыв ветра нарушил непрочное равновесие между вертолетом и палубой. Корзину резко качнуло в сторону, Фред выпустил ее из рук и отскочил, а Хэнк ничком упал на палубу, чтобы корзина не ударила его.

Фред опомнился и снова схватил корзину в десяти футах от прежнего места. Джоанна Юнис схватилась за ручку чемодана, но не смогла поднять его даже двумя руками.

— Фу! Наверное Джо сюда якорь положил.

— Юнис! — закричал Джейк. — Не трогайте его! Вы что хотите, чтобы у вас был выкидыш?!

Он схватил у нее чемодан и потащил его к корзине.

— С дороги, сынок! — прокричал он Хэнку. Корзина оказалась очень высоко. Джейк взял чемодан обеими руками, затем поставил его на плечо, аккуратно положил его в корзину… и свалился на палубу. Джоанна подбежала к нему.

Том Финчли, стоявший на корме, увидел, что последний чемодан загружен и дал сигнал пилоту: «В сторону!» а затем: «Все! На маршрут».

Затем он взглянул вниз — и побежал к Джейку. Джоанна села на палубу, держа голову и плечи Джейка.

— Джейк, Джейк, дорогой! (Юнис! Помогите мне!)

— Я позову врача! — сказал Фред и побежал к трапу. Хэнк беспомощно стоял рядом. Саломон со всхлипом вздохнул и весь как-то обмяк.

(— Юнис! Где он!

— Босс, я никак не могу его найти.

— Вы должны его найти! Он должен быть где-то рядом.

— Что за черт!

— Вот он, вот он! Джейк!

— Юнис, что случилось! Кто-то стукнул меня в висок кирпичом!

— Вам больно, дорогой?

— Конечно же ему не больно, босс. Сейчас ему не может быть больно. Добро пожаловать в нашу компанию, меланхоличный Джейк, любвеобильный старый ублюдок! О Боже, как я рада вас видеть!

— Да, добро пожаловать домой, дорогой. Мой дорогой. Наш дорогой.

— Юнис?

— Нет, это я Юнис, Джок. Старик Джок. А это Джоанна. Или Иоганн. Или босс. Нет, Джоанна «босс» только для меня; вам лучше называть ее Джоанной. Послушайте, приятели, давайте сразу же разберемся в нашем трио, пока мы вконец не запутались. Джоанна, вы будете называть нашего мужа Джейком как и раньше, а я буду называть его Джеком, как я называла его раньше. Джок, вы будете называть босса либо Джоанной, либо Иоганном, как вам угодно, а я буду называть либо Джоанной, либо боссом. А для вас обоих я буду Юнис. Понятно?

— Я запутался.

— Ничего страшного, Джок, дорогой, больше никогда не будет ничего страшного. Вы привыкнете к этому, как и я. Джоанна будет везти, а мы будем сидеть сзади, погонять ее и давать советы. Скажите ему, Джоанна.

— Да, Джейк. Теперь мы обе у вас. Навсегда.

— Ом мани падме хум.

— Ом мани падме хум. Присоединяйтесь к нам, Джейк. Пусть это будет благодарственный молебен.

— Ом мани падме хум!

— Ом мани падме хум.)

— Джоанна, позвольте мне, дорогая… — над ней склонился доктор Гарсиа.

— Я подержу его, Роберто.

(— Босс! Бросьте эти женские штучки и не мешайте доктору работать.

— Да, Юнис. Держитесь покрепче за Джейка.

— Не беспокойтесь, дорогая; Джок. вы видите теперь? Через глаза Джоанны?

— Конечно, вижу! Что это за отвратительная старая развалина? Это я?

— Конечно, нет. Это лишь то, что вам больше не пригодится. Отвернитесь, Джоанна. Это расстраивает Джока.)

— Фред, отведите ее вниз. Хэнк, помогите ему. Том, найдите Вини. Мне нужна ее помощь.

Доктор Гарсиа отыскал Джоанну в каюте. Она лежала, накрыв лоб мокрым полотенцем, рядом сидела Ольга Дабровски. Том Финчли зашел вслед за доктором, его лицо было серьезным. Доктор ничего не сказал, взял Джоанну за руку и посмотрел на свои часы.

— Плохие новости, Джоанна, — сказал он наконец.

— Я знаю, Роберто. Он умер еще до того, как я сюда пришла.

(— Он не умер, босс. Не надо так говорить. Джок не живее меня, но он не умер. Правда, Джок?

— По-моему, вы слишком скрупулезны, стройные ножки…

— Стройные ножки! Вы уже давно меня так не называли.

— А вчера ночью?

— Вы так называли Джоанну, а не меня.

— Может быть, вы, двое, помолчите? Или по крайней мере говорите шепотом. Мне надо говорить с ними.

— Извините, босс. Джок, дорогой, говорите со мной, но тихо-тихо. Шепотом. Джоанна лучше меня в постели?

— Юнис, я все равно вас слышу… и вы путаете грамматические времена.

— Босс, дорогой, в Вечности нет времени. Я задала Джоку вопрос, на который он боится ответить,

— Конечно, боюсь.

— Ну, ладно. С моим оборудованием и инструктажем Джоанна, вероятно, уже не уступает мне. К тому же у нее был неплохой старт. Вы не поверите мне, Джок, но у босса на редкость пошлый мозг.

— Близняшка, перестаньте меня допекать. Я занят. Роберто беспокоится за нас.

— Извините, близняшка. Я буду себя хорошо вести.)

— Юнис, я хочу пояснить одну вещь. Даже если бы мы были на берегу, и у нас было бы все необходимое оборудование для поддержания жизни, а рядом — доктор Хедрик, все равно ничего нельзя бы было изменить. Мы могли бы поддерживать его живым… но только как растение.

— Джейк никогда не хотел этого, Роберто, он сам мне об этом говорил. Ему очень не нравилось, когда мне искусственно не давали умереть.

— Ваши случаи — диаметрально противоположны, Джоанна. Ваше тело было изношено, но мозг был в хорошем состоянии. Но у Джейка… Я говорил ему об этом, прежде чем отправиться в море… его тело было в отличном состоянии для его возраста, но я знаю, что покажет вскрытие — кровоизлияние в мозг. Он умер мгновенно. Мы называем это церебральной катастрофой, потому что ее невозможно предсказать. Если вас это хоть сколько-нибудь утешит, то могу заверить, что он не страдал.

(— Не страдал! Попробовали бы вы сами, Боб, такое! Словно бык боднул в голову. Но вы правы, это был лишь один удар. И после него не было даже головной боли.

— У меня было примерно то же самое, дорогой Джок, когда меня стукнули. Босс страдал гораздо больше и дольше.

— Что из этого? Теперь все хорошо. Дорогие мои, пожалуйста, помолчите… мы вволю поговорим, когда нас оставят одних.)

— Доктор, вскрытия не будет.

— Джоанна, вскрытие необходимо произвести, чтобы вы были спокойны.

— Это не вернет мне Джейка, и он бы этого не хотел. А что касается моего спокойствия, то хочу задать вам лишь один вопрос. Кровоизлияние произошло оттого, что… было слишком много медового месяца?

— Нет-нет. Было слишком много лет. Джоанна, это случилось даже не потому, что он поднял этот проклятый чемодан. Позвольте мне объяснить, что это за катастрофа. Представьте себе старую автомобильную камеру. На вид она целая, но есть одно слабое место, и его может прорвать в любой момент. Джейк мог умереть сегодня, завтра, на прошлой неделе. О, это бывает даже во время полового акта; часто слышишь, как мужчины говорят, что хотят умереть после того, как кончат. Но для женщины это, конечно, ужасно… хотя это может и не стать последним оргазмом. Более вероятно, что любовник скончается до того, как кончит. Лучше умереть, как Джейк, полным мужских сил, как я полагаю…

(— Вы это прекрасно знаете! Спросите вашу жену. Спросите Гиги. Черт возьми, спросите кого угодно.

— Юнис, неужели мое поведение было таким вызывающим?

— Вовсе нет, Джок. Но земля слухами полнится.)

…Вернее, как я знаю, поскольку я был его врачом. Джейк был счастливым, сильным и полным мужских сил… и затем скончался, словно оборвалась пленка. Не беспокойтесь. Это случилось не оттого, что у него был слишком интенсивный медовый месяц. Женитьба, возможно, спасла Джейка от безнадежных лет старения. Может быть, она и забрала пару недель его жизни, но это не слишком уж большая цена за такое счастье. А еще вероятнее, что женитьба продлила его жизнь: когда человек счастлив, его организм работает лучше. Забудьте об этом, дорогая. Когда придет мое время, я надеюсь, что умру так же, как Джейк — быстро, оставаясь счастливым до самого конца.

— Выходит, незачем делать вскрытие, Роберто. Вы подпишите свидетельство о его смерти?

— Ну… когда смерть наступает вне больницы и не под медицинским надзором, то обычно уведомляют власти и…

— Роберто!

— Что, Джоанна?

— Пожалейте Джейка. Уведомлять кого? Кого-нибудь в Вашингтоне? Мы в федеральных водах, и следователю из Сан-Диего нет никакого дела до его смерти. Но он наверняка постарается сделать из нее повод для саморекламы, как только узнает, кто такой Джейк и кто такая я. Я не позволю сделать такое с Джейком. Он находился под медицинским присмотром. Под вашим присмотром! Вы наш судовой врач. Ведь вы же могли видеть, как он умер. Подумайте об этом.

(— Джоанна, не просите Боба лгать. Что страшного, если меня вскроет какой-нибудь эксперт?

— Я не позволю! К тому же, Джейк, я беременна. Неужели вы хотите, чтобы я через все это прошла? Толпы народу, бесконечные вопросы, бессонные ночи…

— Хм… скажите ему, чтобы он соврал и сделал это как можно правдоподобнее.

— Босс — упрямая шлюшка, Джок… но чаще всего она оказывается права.)

— Хм… — Доктор Гарсиа снял свой стетоскоп и отложил его в сторону. — Теперь, когда вы заговорили об этом, я действительно вспомнил, что, когда я подошел к нему, сердце еще не остановилось. Из-за отсутствия приборов, регистрирующих прекращение работы головного мозга, я вынужден принять остановку сердца за момент наступления смерти.

(Из этого парня получится хороший свидетель, девочки… да и на судебном разбирательстве об установлении личности Джоанны он держался неплохо.)

— В этом случае, доктор, мне кажется, что обстоятельства его смерти очевидны… и вы можете быть уверены, что я не пожалею денег, чтобы помешать кому бы то ни было превратить смерть Джейка в балаган. Я попросила бы вас составить документ о его смерти и отослать одну копию соответствующим федеральным властям, когда мы причалим. Больше никуда копий посылать не надо, у нас нет постоянного места жительства, кроме этого судна. Нет, отошлите одну копию Алеку Трайну: у него завещание Джейка, и копия потребуется ему для утверждения. И обязательно предоставьте капитану Финчли дубликат оригинала для бортового журнала.

— Хорошо, Джоанна, если вы так хотите. Я согласен: мы имеем дело с естественной смертью, и нечего всяким бюрократам копаться в ней. Но сейчас я хочу дать вам снотворное. Ничего страшного, всего лишь удвоенную дозу транквилизатора.

— Роберто, какой у меня пульс?

— Пациента это не касается, Джоанна.

— Семьдесят два удара в минуту. Это нормальный пульс. Я подсчитала удары своего сердца за полминуты, что прошли с момента, как вы взяли мою руку и нащупали пульс. Мне не нужны транквилизаторы.

— Джоанна, частота ваших сердцебиений должна быть выше при данных обстоятельствах.

— Тогда, вероятно, мне нужно тонизирующее средство, а не транквилизирующее. Роберто, вы иногда забываете, что я не обыкновенная пациентка. Я не молодая истеричная невеста. Внутри я очень старый человек, почти в три раза старше вас, дорогой… Я многое повидала на своем веку, и меня едва ли можно чем-либо ошеломить. Смерть — это старый мой друг; я ее хорошо знаю. Я жила с нею, спала с нею, и я не боюсь встретиться с нею снова — смерть так же необходима, как и рождение, и так же радостна в некотором роде. — Она улыбнулась. — Мой пульс нормален, потому что я счастлива, а счастлива я потому, что мой любимый Джейк встретил смерть так легко.

Конечно, я пойду в свою каюту и прилягу; я обычно сплю в самое жаркое время полудня. Но как насчет Евы?

— Хм?

— Сделали вы что-нибудь для нее? Она-то молода. Вероятно, она никогда раньше не видела смерти. Наверняка ей больше, чем мне, нужен транквилизатор.

— Хм… Джоанна, я просто не успел этого сделать. Но… Ольга! Найдите Вини и скажите, чтобы она дала Еве минимальную дозу транквилизатора.

— Хорошо, доктор. — Миссис Дабровски вышла.

— А теперь, молодая леди, я отведу вас в вашу каюту.

— Минуточку, доктор. Капитан, поднимите оба главных паруса и вспомогательные паруса и измените маршрут, чтобы мы могли как можно скорее выйти из федеральных вод. Я хочу, чтобы мы достигли нейтральных вод еще до заката солнца.

— Будет сделано, мадам. Я рассчитаю маршрут.

— Хорошо. Затем сообщите всем, что похороны состоятся на закате.

— Джоанна!

— Роберто, неужели вы думаете, что я отдам Джейка могильщикам? Этим чучельникам? Он хотел умереть так, как умирали его предки; я похороню его, как хоронили его предков, и никому не позволю резать его милое тело. Он вернется домой еще до захода солнца.

— «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать…»

Джоанна прервала чтение. Оранжево-красный диск солнца почти касался горизонта. На решетке у релинга, удерживаемое Фредом и доктором, лежало тело Джейка, зашитое в холст, с грузом в ногах.

(— Примитивный обряд, Иоганн.

— Джейк, если он вам не нравится, я прекращу его.

— Джок, вам надо с уважением относиться к ритуалу. Это ведь похороны.

— Это мои похороны, не так ли? Неужели я должен быть серьезным на своих собственных похоронах?

Иоганн, мне все это нравится. Я уважаю символы, а особенно — первобытные символы. Спасибо вам за то, что вы это делаете… и особое спасибо за то, что не отдали мое тело на растерзание дипломированным вурдалакам.

— Хорошо, Джейк. Я продолжу, я отметила еще несколько абзацев.

— Продолжайте, Иоганн. Только не молитесь за то, чтобы моя душа попала в рай.

— Конечно не буду, дорогой. Мы втроем встретим все, что будет у нас на пути.

— Правильно, босс. Джок знает об этом.)

»…Все к одному; из праха мы вышли и прахом станем. Кто знает душу человека?..

Двое — лучше, чем один… И если один упадет, другой его подымет: но горе тому, кто одинок, когда он падает; ибо с ним нет никого, кто бы помог ему встать. Когда двое лежат вместе, им тепло: но как может быть тепло одному?»

(— Кстати, босс. Мы сегодня будем спать одни?

— Черт возьми, Юнис, неужели вы только об этом и думаете?

— Бросьте, босс. Это единственное, о чем стоит думать. Акции, облигации и прочие ценности — все ерунда. Я рассказала Джоку о вашем открытии, что секс еще более приятен для женщины, чем для мужчины. Он этому не верит, но очень хочет проверить.

— Джейк, вы действительно так этого желаете? Я хотела бы отдать дань вашей памяти.

— Я ценю это, Иоганн, но не надо впадать в крайности. Не понимаю, почему вы должны оплакивать меня, когда я жив. Хм… скажите, это действительно гораздо приятнее?

— Босс, пусть он сам оценит — лучше ли трахать Юнис… чем быть Юнис. Это более конкретное сравнение, чем то, что вы могли сделать.

— Перестаньте болтать, Юнис. Хорошо, партнеры, я подумаю о том, что можно для вас сделать. Но будь я проклят, если я затею сегодня ночью такое отвратительное представление. Только не сегодня. Нельзя же так выходить за рамки приличий… или я вообще перестану играть в эти игры.)

»…И если один не справится со врагом, двое смогут ему противостоять, и нитку втрое скрученную не легко разорвать…»

(— Босс, мне это нравится. Эта церемония компенсирует мне похороны, которых у меня не было. Не было даже заупокойной службы.

— Служба по вам была, дорогая.

— Была? И кто же на ней был?

— Я один, дорогая. Я арендовал храм и нанял органиста. И я читал стихи, которые вам нравились. Там были цветы. Но в общем-то все было достаточно скромно.

— Джейк, я тронута до глубины души. Босс! Он по-настоящему меня любит. Правда?

— Любит, дорогая. Мы оба вас любам.

— Жаль, что меня там не было, Джок.

— Я не знал, где вы были, дорогая. Но, может быть, это и к лучшему. Вы не очень хорошо себя ведете на похоронах.

— Ну вы, пошлый старый дух, меня никто не слышит.

— Кого это вы называете духом? Мое тело еще может свалиться на вас. Пусть-ка Джоанна поскорее кончает с этим.)

»…За что бы ни бралась твоя рука, пусть все делает она старательно… ибо дней тебе дано мало и они сочтены. Человек отправляется в свой вечный дом… серебряная нить развязана, золотая чаша разбита». Из глубин мы пришли, пусть же тело нашего брата Джекоба возвращается в глубину.

Джоанна закрыла книгу. Фред и доктор Гарсиа подняли конец решетки, тело упало в воду и исчезло.

Она обернулась и передала книгу миссис Дабровски.

— Возьмите, Ольга. Спасибо.

— Джоанна, это было так красиво! Я не понимаю, как вам это удалось.

— Вытрите слезы с глаз, Ольга, прощание не должно быть печальным… Джейк был готов уйти. Я хорошо знала моего мужа, Ольга. Я знала, чего он хочет. — Она пожала руку Ольге и повернулась. — Вини! Прекрати! Прекрати сейчас же. Джейк не хочет, чтобы ты плакала.

(— Почему вы так думаете, Джоанна? Я польщен тем, что такое чудесное существо, как Винифред, рыдает надо мной.

— О, замолчите, Джейк. Вы были звездой этого представления, но теперь хватит раскланиваться. Говорите лучше с Юнис.)

Джоанна обняла Вини.

— Нельзя плакать, Вини. Правда нельзя. Подумай о своем ребенке.

Вини заревела еще громче.

— Джоанна, неужели ты нисколько о нем не жалеешь?

— Но, дорогая, как я могу о нем жалеть, когда он остался со мной? Он не покинул меня. Сокровище по-прежнему в лотосе, и всегда там будет. Всегда.

— Да, наверное это так… но я не могу этого вынести!

(— Может быть, обратимся к доктору? Сегодня он наверняка даст Вини снотворное.

— Только не Роберто, Юнис. При том агрессивном атеизме, на котором он воспитывался, он будет просто шокирован. Как-нибудь в другую ночь.)

— Роберто, вам бы следовало позаботиться о Вини.

— Я позабочусь, но с вами-то все в порядке?

— Вы это сами знаете. Однако для вас у меня есть рецепт.

— Хорошо. Вам сегодня на ночь не помешает принять крепкое снотворное. Скажем, фенобарб.

— Никакого фенобарба. У меня есть рецепт для Вини. Пусть-ка она что-нибудь поест. Затем сядьте рядом с ней и читайте «мани хум» по крайней мере полчаса. Затем уложите ее с собой в постель и обнимите, и пусть она уснет. И вы тоже поспите, сэр. У вас был тяжелый день.

— Хорошо. Вы не хотите присоединиться к нам, когда мы будем читать «мани хум»? Мы могли бы прийти в вашу каюту… а потом вы бы сразу легли спать. Я понял это. «Мани хум» лучше всяких барбитуратов.

— Доктор, если хотите, вы можете прийти в мою каюту завтра в девять утра и пинками поднять меня с постели, если я к тому времени еще не встану. Но я встану. Раньше не приходите. Сегодня ночью я буду читать эту гипнотическую молитву с Джейком. Он меня услышит… верите вы в это или нет.

— Джоанна, я не привык оспаривать чью-либо веру.

— Дорогой, я ценю вашу заботу обо мне. И когда она мне потребуется, я ею воспользуюсь без стеснения. Но сейчас вам надо позаботиться о Вини…

(— Босс, а как насчет Фреда? Ни от кого не надо будет прятаться. Джон, вы будете прямо в середине, Счастливчик. Но Фред об этом не узнает.

— Юнис, вы совсем свихнулись. Мы один раз уже чуть не напугали Фреда до смерти тем, что стали самими собой прежде, чем подготовили его к этому. Взгляните на него, ему еще хуже, чем Вини. Его некому утешить. Но мы не можем утешить его. По крайней мере, не сегодня ночью.)

…Капитан!

— Да, мадам?

— Давайте заканчивать эти поминки. Люди не должны хандрить. Принятие пищи дезорганизовано. Может, Эстер по-быстрому состряпает холодный ужин? Может быть, найдутся добровольцы, которые ей помогут. Я бы помогла, но мне надо кое-что сделать.

(— Ага! Есть же котик Том! Джок, это будет очень приятно!

— Стройные ножки, на судне есть хоть один мужчина, перед которым вы еще не расстилались?

— О, конечно, Джок, дорогой. Это Хэнк. Он положил глаз на Еву и считает нас старой каргой. И теперь, когда дядюшка Джок ее оставил, она сможет его совратить.

— Теперь, когда я мертв, я жалею, что сопротивлялся этой восхитительной крошке. Мне бы стоило не больше миллиона, чтобы откупиться от неприятностей… а у меня была богатая жена.

— Если вы, два распутника, умолкнете хоть на минуту, то я вас кое в чем поправлю. Никакого котика Тома. По крайней мере до ночной смены, а может быть, и дольше. Капитан Том Финчли будет вести судно.)

— Капитан, я хочу, чтобы вы взяли курс на остров Сан-Клементе.

— Слушаюсь, мадам. — Он прошел несколько шагов за ней и добавил шепотом: — Мне лучше называть вас капитаном, чтобы дать пример другим.

Она остановилась. Рядом с ними никого не было, и она могла, слегка понизив голос, говорить на личную тему.

— Котик Том…

— Да?

— Не называйте меня капитаном. Капитан — вы, пока я не сдала экзамен. А там посмотрим. И не называйте меня мадам. Я или миссис Саломон, или Джоанна, в зависимости от компании, как и раньше. Но когда мы одни, я по-прежнему ваша кошечка. Надеюсь, вы не против.

— Конечно, нет!

— Тогда дай мне услышать, как ты меня называешь.

— Кошечка. Смелая маленькая кошечка. Котенок, чем больше я тебя знаю, тем больше тебе удивляюсь.

— Так-то лучше, котик Том. Джейк все время знал, что мы с тобой трахаемся.

(— Какая ложь! Юнис, она мне никогда об этом не говорила. Я лишь один роз заподозрил, но решил, что ошибся.

— Я знаю, Джок. Босс — лживая сучка, она даже меня обманывает.)

— Он знал?

— Да, котик Том. Но Джейк Саломон был настоящим джентльменом и видел только то, что ему можно было видеть. Он никогда не допекал меня из-за моих маленьких прегрешений. Он просто баловал меня. Но себя он тоже не забывал. Вы не знаете, он делал это с Эстер?

(— Послушайте, Иоганн…

— Молчите, Джок; мне тоже интересно.)

— Хм… черт, все мужчины одинаковы, все хотят одно и то же.

— И все женщины одинаковы, у всех у нас есть это. Да?

— Эстер расстелилась перед ним сразу же, как только мы дали им шанс. Но она мне не сказала, ей было стыдно. Пришлось подловить их за этим делом, а затем вытянуть из нее признание.

— Неужели ты ее побил?

— Нет-нет, кошечка. Я с бабами никогда не дерусь. Я и не подлавливал их. Увидел — и назад, а затем спросил. Сказал ей, что знаю наверняка и как насчет того, чтобы расколоться. Она и раскололась. Она не рассказывала мне раньше… из-за тебя.

— О, и ты, конечно, рассказал ей обо мне?

На лице шкипера отразилось крайнее удивление.

— Кошечка, ты думаешь, что у меня совсем мозгов нет? Послушай, мне в тебе все нравится. Все просто чудесно. Но я не глуп и не стучу на баб. И если бы я настучал, то на тебя бы в последнюю очередь. Уж поверь.

— Скажи об этом Эстер, если хочешь, дорогой; теперь это не может иметь значения. Тогда позже она не будет удивлена, что я занимаюсь тем, чем обычно занимаются вдовы…

(— Не кричат, не пищат, отдаются всем подряд.

— Джок, вы пошлый дух.)

…Давайте, капитан установим наш курс. В полночь я пошлю вам смену.

— Черта с два, мадам кошечка. Ты будешь спать всю ночь, тебе это необходимо. Сейчас к штурвалу станет Фред. А Хэнк будет дозорным. Я же постелю себе мат на корме и устрою себе отсып. Кошечка, обещай мне, что будешь спать в каюте, а не бродить по судну. Похоже, ты собираешься сигануть за борт.

— Это приказ, капитан?

— Да, черт возьми, это приказ!

— Слушаюсь, сэр. Можете меня не проверять; я буду спать в каюте с закрытой дверью. Обещаю не сигать за борт раньше завтрашней ночи.

— Кошечка, вы действительно не прыгнете за борт?

— Когда у меня внутри ребенок Джейка? Капитан, у меня еще осталось кое-какое понятие о долге. Пока во мне этот ребенок, моя жизнь принадлежит не только мне. Я не только не должна совершать самоубийства, чего я и так никогда бы не сделала: я должна следить за тем, чтобы оставаться спокойной, здоровой и не пить из грязных стаканов. Так что не волнуйтесь обо мне. Спокойной ночи, Том.

Она направилась к каюте.

(— Что ж, партнеры, а в этом магазине сегодня ничего не дают. Они, видите ли, проявляют благородство. Осталось попробовать Антона.

— Пылкий поляк! Джок, дорогой, я не уверена, что ваше сердце это выдержит.

— К счастью, мои дорогие, моему старому насосу больше ничего не надо выдерживать — а тот, что вы, Юнис, продали Джоанне — это просто швейцарские часы. Сердцебиение не учащается даже при беге. Но вы и так это знаете.

— Перестаньте болтать, вы, двое. У кого-нибудь из вас есть план, как сделать, чтобы Ольга не мешалась?

— Столкнуть ее за борт!?

— Юнис!

— Что, и пошутить нельзя, босс? Я люблю Ольгу, она милая девушка.

— Слишком милая, в том-то вся и проблема. Не шлюха, как вы, или я… или Эстер.

— Хм!

— Джейк, вы не в суде, дорогой. Расслабьтесь. Вы не виноваты.

— Иоганн, я лишь хотел сказать, что если вы расскажете о своей проблеме непосредственно миссис Дабровски, то она, может быть, отнесется к вам с сочувствием. Ко мне она всегда именно так и относилась.

— Джейк! Вы намекаете, что поимели Ольгу? Я не верю!

— Я тоже не верю, Джок. Если бы вы сказали такое про Еву, я бы с трудом, но поверила. Но Ольга? Черт возьми, она не снимает трусики даже в бассейне.

— Но зато они легко снимаются, когда вы с ней наедине.

— Юнис, думаю, он нас не разыгрывает. Хорошо, черт бы меня побрал! Мы с Юнис несмышленыши. Джейк, скажите нам, как это сделать.

— Что сделать? Как убрать ее с пути? Просто попросите ее об этом, она вас поймет… ее моя смерть задела куда больше, чем вас.

— Джок, это несправедливо. Мы переживала… но мы так рады, что вы все-таки решили остаться!

— Спасибо, мои дорогие. Может быть, и ее пригласим?

— Вы хотите сделать трио?

— Я так понимаю, это теперь так называется, когда на троих. Юнис, когда я был молод, мы называли это иначе. Но не будет ли это больше похоже на Пентагон?

— Джейк, теперь это называется «звездочка». Но разрешите мне научить вас основному правилу, как счастливо быть духом. Вы никогда, никому, ни за что не должны говорить, что вы здесь; и нельзя провоцировать на это Джоанну. А то она ляпнет что-нибудь не то, после чего окажется в психушке… и мы с нею… и тогда конец нашим веселым играм. Послушайте, вы были женаты на Джоанне довольно-таки долго и еще дольше спали с ней. Вы хоть раз заподозрили, что я тоже присутствую?

— Ни разу.

— Видите? Никому не говорите об этом, и нас оставят в покое.

— Юнис, Джейк бы никогда не проболтался. Но теперь об Ольге… Джейк, вы не учили ее «мани хум»?

— Нет.

— Босс, я, кажется, вас понимаю.

— Мы обучали этому Антона, Джок. Ольга достаточно гибкая, чтобы сесть в «лотос»?

— Симпатичные ножки, миссис Дабровски достаточно гибка для чего угодно.

— Тогда решено, Джоанна. Ольга к нам присоединится, даже если это ей покажется язычеством… но сегодня она согласится. Ради вас. А это самый простой способ заставить всех раздеться. Для этого надо только сделать круг. Мы уже не раз это делали.

— Насколько я понимаю, дорогие, Джоанна проделывала это уже на мне, когда в этом вряд ли была какая-нибудь необходимость, о'кэй. Давайте разыщем чету Дабровски.

Глава 28

«Объявлен конкурс на замещение вакансии федеральных помощников по оперативной работе. Кандидаты, умеющие читать и писать, владеющие коричневым поясом карате и выше, получают предпочтение при рассмотрении кандидатур. Предпочтение также отдается ветеранам и лицам, имеющим стаж работы в данной сфере. Обращаться в местные отделения гражданской службы или в бюро по трудоустройству для собеседования и ознакомления с условиями работы. Оплата по стандартным тарифам плюс надбавка за риск».

«Лунная комиссия объявила, что колония к настоящему времени обеспечивает себя продовольствием на 102%, но добавила, что будет продолжаться выполнение десятилетнего плана, рассчитанного на увеличение потенциальной миграции».

»…в море, на яхте они проводили свой медовый месяц. Молодая вдова остается в уединении…»

«Выкиньте ваши нагрудные подкладки!!! Вы никого ими не обманете, кроме себя самой. Никакого хирургического вмешательства, никаких рискованных медикаментов или гормональных препаратов, никаких вредных инъекций. Воспользуйтесь секретом, открытым 25 000 лет назад мудрыми и светлыми индусскими гуру.

Звоните в службу «Меркурий», код АДЕПТ, конфиденциально».

(Чувиха, найди себе крепкого парня, и он все тебе сделает! Ясно?)

— …в эту дверь, пожалуйста. Приятно было познакомиться с вами, миссис Гарсиа, удачи вам, доктор. Следующий! Входите живее, садитесь вон там… Ваш муж не с вами? Или вы мисс?

— Я вдова, мистер Барнс.

— Вот как? У нас не часто бывают вдовы. Комиссия предпочитает с ними не связываться. Эмиграция — это вовсе не лекарство от эмоциональных проблем, таких, как утрата мужа. И мы не принимаем женщин на таких сроках беременности, как у вас, если нет каких-либо веских причин. Возьмите, к примеру, пару, которая была перед вами. Она беременна, но он доктор медицины, а эта профессия относится к высшей категории и дает право на субсидированную эмиграцию. Поэтому я пропустил ее. Я мог бы пропустить ее и саму по себе: она медсестра. Но если у вас нет такой квалификации…

— Я знаю, сэр. Доктор Гарсиа — мой персональный врач.

— Да? Даже если я приму вас, это не значит, что он останется вашим персональным врачом и на Луне. Это, в общем-то, маловероятно. Если только случайно…

— Мистер Барнс, перед вами мое заявление на эмиграцию. Мой юрист составил его очень обстоятельно. Может быть, просмотрев его, вы сэкономите время.

— Всему свое время. Вы удивитесь, узнав, сколько сюда приходит народу, не имеющего ни малейшего представления о том, что их ожидает. Похоже, они полагают, что комиссия горит желанием принять их. Ничто не может быть дальше от истины, чем такое предположение. Девятнадцать из двадцати уходят ни с чем, и только двадцатого я пропускаю вон в ту дверь. Я взял себе за правило сразу же отсеивать тех, кто приходит сюда, не имея должных на то оснований. Хм, Саломон Юнис. Миссис Саломон, я хотел сперва узнать… миссис Саломон?

— Миссис Джекоб Моизес Саломон, до замужества Джоанна Юнис Смит.

— Ваше лицо сразу показалось мне знакомым… хм… но его черты…

— …несколько расплылись. Да, я прибавила двадцать шесть фунтов. Доктор Гарсиа считает это нормальным для моего роста, телосложения и даты зачатия.

— Это подводит нас к другим проблемам. Женщины обычно ошибаются насчет дня зачатия. Как известно, первенцы спешат появиться на свет до срока. Наши ракеты не оборудованы для родов. Я хочу, чтобы вы поняли, как это опасно.

— Я знаю. Но стоит ли об этом говорить?

— Стоит или не стоит — судить мне.

— Мистер Барнс, мой доктор уверен насчет точной даты зачатия и… Мы говорим конфиденциально?

— Хм… Отвечу следующим образом: все, что вы скажете, не явится секретной информацией. Я юрист, но не ваш юрист. Мне приходится выслушивать очень интимные подробности от тех, кто сюда приходит, но у меня нет времени на сплетни.

— Рада слышать это, мистер Барнс… поскольку я бы очень не хотела, чтобы то, что я собираюсь вам сказать, стало предметом сплетен.

— Хм… У меня прямо-таки мурашки по коже побежали. Вы пытаетесь показать мне, насколько вы важная персона? Не беспокойтесь: все, кто приходит сюда, равны для меня. Ваши деньги не имеют здесь никакого значения.

— Если мои слова показались вам не слишком дружелюбными, то извините.

— Хорошо. Давайте говорить о деле. Юрист, работающий в гражданской службе лунной комиссии — работа непыльная, поверьте мне — не так уж часто имеет дело с богатыми людьми. Но их деньги не имеют никакого значения. Если вы не хотите быть откровенной с комиссией, оставайтесь на Земле с вашими проблемами. Но я не поставлю свою визу на ваше заявление, если не буду полностью удовлетворен вашими ответами. Я хочу знать все. Итак, вы хотели сообщить что-то конфиденциально… Вы будете говорить? Или закончим на этом наше собеседование?

— Вы не оставляете мне выбора, сэр. Я вынашиваю уже не первого ребенка, поэтому нет опасности, что он появится раньше положенного времени. Если «Годдард» вылетит по расписанию, то у меня есть все основания ожидать, что ребенок родится уже на Луне. Доктор Гарсиа уверен в этом, и я тоже уверена.

— Но возникают другие проблемы. Этот ребенок будет иметь права на ваше имущество?

— Нет. Потому эту информацию и надо держать в секрете. У меня не было первенца.

— Я совсем запутался. Поясните.

— Пожалуйста, мистер Барнс. Вы знаете, что я изменила свой пол после пересадки мозга. Конечно, знаете. Боже мой, весь мир об этом знает! Первый ребенок был рожден этим телом, но до пересадки в него моего мозга. Я хочу защитить репутацию моего донора, а не свою. Ребенок был внебрачный, хотя этим термином давно уже не пользуются в юридической практике. Я очень благодарна той милой и очаровательной леди, которая раньше жила в этом теле, и я бы очень не хотела, чтобы из-за меня пострадала ее репутация.

(— Босс, вы же знаете, что мне наплевать.

— Юнис, пусть она делает по-своему. Этого бюрократа надо отвлечь от его хода мыслей. Мы здесь не для того, чтобы трепаться, а чтобы отправиться на Луну.

— Черт возьми, конечно! Чтобы отправиться на Луну! Я проголосовала «за», вы тоже, Джоанна воздержалась. О, она настоящая всадница. Ноги у нее все время расставлены; а это могло бы здорово помочь.

— Оставьте ее в покое. Пусть она сама его обработает.

— Если бы у нее не было этого большого животика, она могла бы обработать его намного быстрее. И лучше.

— Хм… Юнис, вы же были с Джоанной… почему бы вам не сказать старому печальному Джейку правду? Это был я или нет?

— Джок, старый дух, я вас очень люблю… но если вы думаете, что я настучу на свою близняшку, то вы меня не знаете.

— Хорошо. Ребенок есть ребенок. Я лишь хочу надеяться, что он будет не двухголовый.

— Хорошего должно быть понемногу. Джок, лучше пусть у него будут два яичка.

— Уже помышляете о кровосмешении, о том, как бы совратить его, стройные ножки?

— А почему бы и нет? Все остальное мы уже перепробовали.

— Джейк, Юнис… пожалуйста, помолчите немного. Этот тип пытается найти зацепки в шедевре, созданном Алеком. Он ищет, к чему бы еще придраться. А я должна буду отвечать.)

— Миссис Саломон, меня очень беспокоит один аспект, касающийся вашего первого ребенка. Очень вероятно, что в будущем этот ребенок или кто-нибудь, кто назовет себя вашим ребенком, возбудит судебное дело и попытается отобрать у вас ваше имущество. Половина вашего имущества — как минимум — пойдет в казну комиссии, а она не пожелает расстаться ни с одним центом. Деньги эмигрантов — основной источник финансирования колоний. Таким образом, ваш наследник может оттягать все ваше состояние.

— Это очень маловероятно, мистер Барнс, но если вы заглянете в приложение, пункт «джи», то увидите, что на этот случай предусмотрел мой юрист. Небольшой фонд, чтобы заткнуть рот любому, кто заявит о своих правах на мое состояние. Все, что останется от этого фонда через пятьдесят лет, пойдет на благотворительные цели.

— Хм… сейчас посмотрим. О-о! Миссис Саломон, вы называете десять миллионов долларов «небольшим фондом»?

— Да.

— Хм… пожалуй, мне следует внимательнее ознакомиться с другими финансовыми положениями. Вам известно, что хотя комиссия забирает себе только половину вашего имущества, вы не сможете ничего себе купить на оставшиеся деньги? Другими словами, и бедные, и богатые на Луне начинают с нуля.

— Я знаю это, мистер Барнс. Поверьте мне, мистер Трайн, мой юрист, очень предусмотрителен. Он полностью ознакомил меня с законами и объяснил, какие последствия будут иметь для меня мои действия. Он их не одобряет. Точнее, Алек Трайн сказал, что на постоянное место жительства на Луне отправляются только сумасшедшие. И он, конечно, попытался меня отговорить. Вы обнаружите еще четырех возможных наследников в пункте «эф», это мои внучки. В их же интересах принять то, что предлагается им в этом пункте… потому что им доходчиво объяснили, что после моей смерти они почти ничего не получат. К тому же я физиологически моложе и вполне могу пережить их всех.

— Может быть. Тем более на Луне. Жаль, что я сам не могу туда эмигрировать. Но у меня нет таких денег, как у вас, а юристы там не пользуются спросом. Что ж, похоже, ваш мистер Трайн продумал все до последней мелочи. Давайте взглянем на справку о вашем состоянии.

— Минутку, сэр. Я хочу попросить вас об одной особой услуге.

— Что такое? Все эмигранты имеют равные права.

— Но это такой пустяк, мистер Барнс. Ребенок у меня родится вскоре после того, как я прибуду на Луну. Я бы хотела, чтобы именно доктор Гарсиа продолжал присматривать за мною до родов.

— Я не могу этого обещать, мадам. Извините. Такие у нас правила.

— Тогда я никуда не полечу, — объявила она, вставая.

— О Боже мой! Неужели у вас столько денег?! — воскликнул он, взглянув на банковскую справку. В ответ она лишь пожала плечами.

— Если здесь нет ошибки, то вы не просто богаты — об этом я и так знал — вы миллиардерша.

— Возможно. Справка составлена в «Чейз Манхеттен банк» с помощью перечисленных ниже бухгалтерских фирм. Думаю, что ошибки нет… если у них не поломался какой-нибудь компьютер… Верните-ка мне справку… если уж комиссия не может обещать мне, что доктор Гарсиа будет принимать у меня роды.

— О, мадам! У меня есть определенные полномочия в таких вопросах. Я просто редко ими пользуюсь. Правила…

— Чьи правила, мистер Барнс? Правила комиссии или ваши собственные?

— Хм… конечно, мои. Я же сказал…

— Тогда перестаньте отнимать у меня время, идиот-то вы этакий!

(— Вот так брюхатая леди!

— Юнис, брюхатая леди не собирается больше выслушивать всякую чушь. У меня болит спина.)

От такого неожиданного всплеска эмоций мистер Барнс чуть не вывалился из своего кресла. Опомнившись, он произнес:

— Ради Бога, мадам Саломон!..

— Молодой человек, давайте без глупостей! Как вы видите, я беременна. Вы рассказали мне, как опасно рожать, хотя вы и не врач. Вы копались в моих личных делах. Вы пытались убедить меня, что мой врач не сможет присматривать за мной, хотя он и летит тем же кораблем, что и я. А теперь оказывается, что это вовсе не правила, установленные комиссией, а всего лишь ваша мелочная тирания, придирки. И все это время, несмотря на то что я принесла исчерпывающее и безукоризненно составленное заявление, вы заставляли меня сидеть на жестком неудобном стуле. У меня болит спина. Сколько же бедных беззащитных посетителей стали жертвами вашего паршивого характера и мелочного властолюбия! Но я не бедна и не беззащитна. Вы говорили, что у вас мурашки бегали по коже? Сейчас у вас еще и волосы дыбом встанут. Я вам обещаю, что очень скоро вы останетесь без работы!

— Пожалуйста, мадам, не надо! Ваш доктор будет с вами. Я должен идти навстречу пожеланиям посетителей.

— Тогда приподнимите свой ленивый зад с этого удобного кресла и дайте мне сесть в него! А вы можете посидеть на стуле.

— Как вам будет угодно, мадам! — Они поменялись креслами. — Я вижу, вы вкладываете почти все оставшиеся пятьдесят процентов вашего состояния в космические исследования.

— Не ваше дело, как я распоряжаюсь состоянием.

— Я и не говорил, что это мое дело. Просто меня это… поразило.

— Почему? Мой ребенок, может быть, захочет стать космическим инженером. И я хочу, чтобы исследования в этой области шли как можно быстрее. Мистер Барнс, у вас было время ознакомиться с моим заявлением. Если бы вы поменьше болтали, то могли бы уже выучить его наизусть. Так что ставьте вашу визу или верните его мне. Сейчас же! Я и пяти минут не стану ждать. У меня все еще болит спина. И это вы виноваты, мистер Барнс, ваши чертовы «правила» и ваша бестолковая болтовня!

Барнс поставил свою визу.

— В эту дверь, пожалуйста, мадам Саломон.

— Спасибо. — Она направилась к двери.

— Вас не следовало бы пускать, старая-то вы сука.

Джоанна Юнис остановилась, обернулась и просияла самой лучезарной из своих улыбок.

— Ну! Спасибо, дорогой мой. Это самое лучшее, что вы мне сказали, ибо шло от чистого сердца. Конечно, меня бы не следовало туда пускать после того, как я на вас накричала. И я действительно старая сука.

— Извините, мне не следовало так говорить.

— Почему же? Я полностью заслужила. Но, честное слово, я бы никогда не стала лишать вас вашей работы. Я не настолько мелочна. Просто у меня болела спина, и я здорово злилась. Я восхищаюсь тем, как смело вы со мной говорили. Как вас зовут?

— Хм… Мэтью.

— Хорошее имя. Мэтью… Сильное имя. — Джоанна Юнис вернулась и подошла к нему вплотную. — Мэтью, я лечу на Луну. Я никогда не вернусь. Простите старую суку, и давайте расстанемся друзьями. Поцелуйте меня на прощанье. Меня некому провожать. Мэтью… вы поцелуете меня?

— Хм…

— Ну пожалуйста, Мэтью. Это ничего, что живот большой. Поверните меня немного боком… так-то лучше. — Она подняла лицо и закрыла глаза.

Потом она вдохнула и прижалось к нему плотнее.

— Мэтью. Вы позволите мне любить вас? О, нет, я вовсе не хочу вас соблазнять, мне этого уже нельзя. Просто скажите мне, что я могу думать о вас с любовью, когда полечу на Луну. Это дальняя дорога, и я немного боюсь… Я так долго жила без любви и теперь хочу любить всех, кто мне это позволит… всех, кто хоть немного будет любить меня в ответ. Вы будете? Или эта сука слишком старая?

— Хм… Мадам Саломон…

— Для вас я Юнис, Мэтью.

— Юнис, Юнис, вы восхитительная сука, честное слово. Но я заставлял сидеть вас на этом стуле… еще до того, как понял, кто вы, потому что мне нравилось смотреть на вас. Черт возьми, моя жена разрешает мне любить любую женщину, какую я захочу, но только на десять процентов от того, как я люблю ее.

— Десять процентов — хороший прирост с любого вклада, Мэтью. Хорошо, любите меня на эти десять процентов, а я буду любить вас на десять процентов от того, как я любила — и по-прежнему люблю! — моего милого мужа. В этих десяти процентах хватит любви для второго поцелуя? До Луны путь долгий. Они будут меня согревать в пути. — Она закрыла глаза в ожидании.

(— Эй, близняшка, на этот раз парень справляется лучше.

— Не мешайте мне, я занята.)

— Красавица… — произнес наконец мистер Барнс.

— Вся распухшая и с животом; поэтому я и ношу такую одежду. Но видели бы вы Юнис… первую Юнис, мою благодетельницу, в ее лучшей форме… в одеждах, достойных ее фигуры.

— И все равно вы красавица. Но, наверное, нам лучше прекратить это. Комната ожидания полна народу. Вас будут четыре часа обрабатывать, а потом отведут в карантин. Если вы хотите отправиться в Эндс-порт вместе с вашим доктором, то вам пора идти.

— Да, Мэтью. Я люблю вас на все десять процентов и буду любить даже на Луне. Мне в эту дверь?

— Да, а там смотрите на указатели. До свидания, Юнис. Берегите себя.

(— Босс, это что-то новенькое. Он целовал нас или миллиард долларов!

— Мне кажется — хотя я только учусь, а вы уже большие знатоки, — что молодой человек начал целовать миллиард долларов, но затем переключился на Джоанну. На нас. Очень хорошо, дорогие мои. Я чувствую, что во мне снова просыпается животное — я с нетерпением жду, когда же нас снова возьмут в оборот.

— Черт возьми, Джок, мы все ждем этого с великим нетерпением. Мне кажется, Джоанна, что на Луне должно быть немало тоскующих по родине эмигрантов, которые будут без ума от простой сельской девушки, которая только недавно, в старшем классе, научилась целоваться, закрывая глаза и открывая губы.

— Юнис, я только на это рассчитываю. Семь миллиардов людей делают Землю ужасно одиноким местом… но на Луне их всего несколько тысяч, и если мы постараемся, то перезнакомимся со всеми и будем любить большинство из них. Что вы думаете на этот счет, Джейк?

— Иоганн, мы можем попробовать. Мы непременно попробуем. Ага… Вот сюда мы должны зайти. «Медицинский осмотр». Сейчас начнутся всякие ощупывания и прочие неприличности. Зато нас поцеловали на прощанье.

Глава 29

«По сообщению „Крисчен сайенс монитор“, „Известия“ осудили новую программу лунной комиссии как „еще один провокационный пример ненасытной территориальной экспансии Соединенных Штатов Америки вкупе с так называемой Китайской Народной Республикой“ и потребовали от Совета безопасности ООН принятия своевременных мер».

«В Национальном парке Секвойя обнаружены три семьи (или одна большая семья), живущие на высоте 200 футов в лесу из гигантских красных деревьев. Эта группа (семеро взрослых, пятеро детей, двоим из них не исполнилось и года) заявила, что они жили на деревьях более трех лет; разнообразные ухищрения и приспособления для их уникального образа жизни подтверждают их заявление. Им были предъявлены разнообразные обвинения, но районный прокурор отказался заводить дело. „Я не собираюсь тратить время и деньги налогоплательщиков на стаю обезьян. Пусть их загонят обратно на деревья!“ — заявил он».

«Среди отдыхающих на Длинном пляже, штат Калифорния, за год зафиксировано 243 случая острых пищевых отравлений (ботулизм-Д), 17 ограблений, 3 изнасилования, и теперь курорт размыло дождем».

»…из великого штата Нью-Йорк знает, что уничтожение развалин не может быть ответом. Должны ли мы услышать предсмертный хрип, прежде чем признаем, что любой организм, будь то человек, город или цивилизация, со временем стареет и умирает?»

«В письме, опубликованном журналом „Нейчур“ (Великобритания), было заявлено, что ученые в Новосибирске решили проблему как двойной репликации, так и внеутробного развития плода. И Россия снова должна вступить в состязание великих держав, имея потенциально неограниченный запас рабочих, солдат и крестьян. Передовая статья в том же номере журнала потребовала от писателя, нобелевского лауреата прекратить писать научную фантастику или хотя бы сменить марку гашиша».

«Продолжилась дискуссия о предложенном законодательстве по контролю за наркотиками. Подумал ли джентльмен в противоположной стороне зала об опасности, которая грозит экономике нашей страны, если насильно будут введены законы о наркотиках? Или он говорит для телезрителей? Опытные обозреватели предсказывают, что на этом заседании голосования так и не будет».

В Луна-Сити миссис Саломон достигла конца этого лунного месяца. Ее симпатичный пуп давно уже выпирал, живот, словно купол жизни, подымал простыню. Она ожидала начала родов в местной больнице. Рядом с ней сидела медсестра, которая тоже была беременна, но еще не так заметно.

— Вини!

— Что, дорогая?

— Если будет мальчик, его надо назвать Джекоб Юнис… девочка должна быть Юнис Джекоб. Обещай мне.

— Я уже обещала, дорогая; я записала это, как ты мне и сказала. И я обещала заботиться о твоем ребенке. Я все это записала. Я забочусь о твоем, ты заботишься о моем. Но только нам этого не потребуется, дорогая; с нами все будет в порядке… мы будем растить их вместе.

— Обещай мне, это очень важно.

(— Джоанна, не называйте ребенка Джейком. Назовите его Иоганном… Иоганн Юнис.

— Джейк, я не стану обременять его этим именем — из-за него у меня в детстве было много неприятностей и мне рано пришлось научиться драться.

— Джейк, не спорьте с боссом. Она всегда права, вы же это знаете.

— Тогда назовите его Джоанном.

— Его будут звать Джекобом, Джейк — и никак иначе.

— Джоанна, вы самая упрямая ублюдина во всей Солнечной системе… и то, что вы стали женщиной, вас нисколько не изменило. Ну, уже начинается!

— Я люблю вас, муж мой.

— Мы оба любим вас, босс… и Джейк так же небезразличен к именам, как и я.)

— Я обещаю, Джоанна. Вот тебе крест.

— Моя милая Вини. Мы вместе проделали долгий путь. Ты, я и Роберто.

— Да, дорогая.

— Я больна, правда?

— Джоанна, ты не больна. Женщина никогда не чувствует себя здоровой перед началом родов, я точно знаю. Я видела сотни родов. Я же сказала тебе, что эта трубка — для подачи глюкозы.

— Какая трубка? Вини, наклонись и выслушай меня. Это важно. Имя моего ребенка должно быть…

— Синдром отторжения, доктор. Нетипичный, но несомненный.

— Доктор Гарсиа, почему вы говорите, что он нетипичный?

— Хм… Иногда, когда она без сознания, она говорит тремя разными голосами… и два голоса принадлежат ее умершим друзьям. Растроение личности.

— Ну, я не психиатр, доктор Гарсиа, «растроение личности» для меня ничего не значит. Но оно вовсе не должно влиять на беременность. Я принимал здоровых детей от женщин, которые были в бессознательном состоянии.

— Я тоже не психиатр, сэр. Будем считать, что она просто бредит… но я рассматриваю это, как часть общей клинической картины, которая, по моему мнению, позволяет предположить отторжение пересаженного органа.

— Доктор Гарсиа, вы больше меня знаете о пересадке органов. Мне-то за всю свою жизнь не приходилось иметь с этим дела. Но эта пациентка кажется мне вполне здоровой. Даже здесь, в больнице, я видел женщин, чье состояние казалось гораздо худшим… но они рожали детей, вставали и шли на работу дня через три. При нашей низкой гравитации они поправляются быстро. Может быть, пациентка ушиблась во время путешествия с Земли?

— О, нет! Эти флотационные противоперегрузочные ячейки — просто чудо. И миссис Саломон, и моя жена летели в них. Я их проверял после прибытия. Джоанна перенесла полет даже лучше, чем Вини. Я им только позавидовал, поскольку в обыкновенном кресле полет показался мне не очень комфортабельным. Нет, здесь я не усматриваю никакой связи; симптомов отторжения не было до начала этой недели. — Гарсия нахмурился. — Она не знает, что ее мозг не в порядке. Она то приходит в себя, то начинает бредить. Контроль ослабевает, но сильное молодое тело поддерживает обмен веществ. Если честно, доктор, я не знаю, как долго это будет продолжаться.

— Он снова нахмурился. — Мозг может быть отторгнут в любой момент. Черт возьми! Жаль, что у меня нет хорошего оборудования для поддержания жизни!

Пожилой врач покачал головой.

— Это рубеж, сынок. Я не умаляю значения вашей специализации, но здесь она бессильна. Здесь мы вправляем кости, вырезаем аппендикс, боремся с заразными болезнями и препятствуем их распространению по колонии. Но когда приходит время умирать, мы умираем — вы, я, любой — и даем дорогу живущим. Даже если бы у вас было самое новое оборудования «Джеферсон медикал» или «Джон Хопкинс», вы не смогли бы ни остановить время, ни повернуть его обратно.

— Нет, но мы могли бы продлить время.

— Так пишут в книгах, но я хотел услышать это от вас. Ну что, доктор? Идемте к пациентке.

— Мы будем принимать ребенка.

— Приступим к делу.

Джоанна Юнис очнулась, когда ее везли по коридору.

— Роберто!

— Я здесь, дорогая.

— Куда вы меня везете? Меня снова будут оперировать?

— Да, Джоанна.

— Зачем, дорогой?

— Потому что у вас не начались родовые схватки, когда они должны были начаться. Так что придется сделать кесарево сечение. — Затем он добавил: — Волноваться не о чем. Это такая же обычная операция, как удаление аппендикса.

— Роберто, вы знаете, что я никогда не волнуюсь. Операцию будете делать вы?

— Нет, главный хирург доктор Френкель. Он намного опытнее меня. Вы видели его, он обследовал вас сегодня утром.

— Разве? Я забыла. Роберто, я должна сказать Вини что-то очень важное. Насчет имени моего ребенка.

— Она знает, дорогая, она его записала, Джекоб Юнис или Юнис Джекоб.

— О, хорошо! Тогда все в поредке. Но скажите, чтобы они сделали это быстро: я никогда не любил ждать.

— Все будет очень быстро, вы и не заметите. Вам сделают укол и накачают барбитуратом, Джоанна.

— Странно, вы назвали меня Джоанной. Меня зовут Иоганном. Доктор, с Агнес все будет в порядке, да?

— Да, Иоганн. С Агнес все будет в порядке.

— Я сказал ей, что с ней все будет в порядке. Доктор, я хочу спать. Если я засну, разбудите меня, когда Агнес пойдет за ребенком.

— Хорошо, Иоганн.

— Спасибо… вам… миссис… Виклунд. Я не… знал… что… может… быть так… здорово.

— Роберто! Где вы? Я вас не вижу.

— Я здесь, дорогая.

— Дотроньтесь до меня, до моего лица. Я не чувствую ничего ниже шеи. Роберто, я купила себе чудесный год жизни — и ни о чем не жалею. Схватки начались?

— Еще нет. Не хотите ли поспать, дорогая?

— Думаете, я должна? Я бы не хотела. Я сонная, но я бы не хотела заснуть. Теперь только одному Богу известно… Время мужаться и крепиться. Но мне этого не требуется. Я счастлива. Наклонитесь, дорогой. Я должна вам сказать, почему… Ближе… я не могу говорить… очень громко.

— Зажим! Черт возьми! Сестра, не путайтесь под ногами!

— Все болит, Роберто, все причиняет боль. Всегда. Но есть вещи, ради которых стоит стерпеть боль… Повяжи мне галстук, пожар в джунглях!.. Я этого… не хотел говорить. Это Джейк. Он снова поет. Он всегда поет, когда счастлив. Наклонитесь ближе… чтобы я могла сказать вам… прежде чем засну. Спасибо, Роберто, что позволили впустить вас в мое тело. Так приятно, когда дотрагиваешься… трахаешься… или когда тебя трахают. Так плохо, когда приходится долго быть одному. Вы благословили меня своим телом, дорогой. А теперь я немного посплю, если можно… но сперва я должна вам сказать. Ом мани падме хум. А теперь я укладываюсь спать…

— Хирург, она теряет сознание!

Раздался крик ребенка, начался новый мир.

— Сердечная деятельность угасает!

(— Джейк! Юнис!

— Мы здесь, босс! Держитесь крепче! Ага! Мы держимся.

— Это мальчик или девочка?!

— Какая разница, Иоганн… это ребенок! Один за всех, все за одного!)

Старый мир исчез… и больше ничего не было.

Нам, живущим

Не заслуживает даже и взгляда такая карта мира, на которую не нанесена Утопия.

Оскар Уайльд

Предисловие. ДНК Р. Э. Х

Авторитеты в большинстве своем называют эту книгу первым романом Роберта Э. Хайнлайна.[3] С авторитетами я спорить не люблю — как правило, их проще пристрелить, — но сам считаю эту книгу чем-то намного более важным и чем-то бесконечно более интересным.

Я возражаю уважительно и не готов отстаивать свою точку зрения с оружием в руках, да и при помощи спелых фруктов тоже. Роберт и сам называл «Нам, живущим» романом и отрекся от этого ярлыка, как мне известно, лишь однажды, в частной переписке, так что эта книга имеет столько же прав называться романом, сколько имеет их «Спящий пробуждается» Герберта Уэллса (Роберт как-то сказал мне, что это его любимый роман) или его же «Облик грядущего».

Столько же прав — не больше. А две упомянутые книги относятся к последней фазе выдающейся карьеры Уэллса, когда он, по яркому выражению Теодора Старджона, продал свое право первородства за право пропаганды. Эти книги не дашь читателю, не знакомому с творчеством Герберта Уэллса; а книгу, которую вы держите в руках, не дашь воображаемому слепому марсианскому отшельнику, не знакомому с работами Роберта Хайнлайна. Ибо она, подобно «Спящему» и «Облику» Уэллса или подобно книге «Оглядываясь назад» Эдварда Беллами, представляет собой, по сути, подборку Утопических лекций, сюжетная фабула коих — всего лишь изящное, но очень тонкое и потому просвечивающее неглиже, едва скрывающее нетерпеливое намерение соблазнить. В возрасте тридцати двух лет Роберт решил спасти мир — и при этом прекрасно осознавал, что мир по преимуществу спасаться не склонен.

Будь это действительно роман в том смысле, в каком являются романами все прочие объемные работы Роберта, нам пришлось бы признать дефектным в первую очередь сюжетный аспект, поскольку многие персонажи демонстрируют странное поведение, характеры их неглубоки. Однако в прочих романах не видно и следа подобной ущербности. Даже в самых экзотических реалиях персонажи Роберта — и даже, или скорее особенно, представители чужих рас — всегда казались реальными. А в реальной жизни стандартный ответ человеку, утверждающему, что он родился 150 лет назад в другом теле, надо признать, будет отличаться от приведенного в книге, где кто-либо может просто кивнуть и начать объяснять, как пикантно обстоят дела в новом для прибывшего времени. И все же именно это делают все люди, встретившиеся Перри Нельсону в 2086 году.

Но если мы предположим, что этим персонажам никогда не предназначалось быть более реальными, чем их коллега из Флатландии, господин Квадрат, то остается лишь поразиться, как удивительно много человеческого, личного, притягательного они приобретают в наших глазах, ни на секунду не отвлекаясь от своих лекторских обязанностей. Вне всякого сомнения, ближе к концу книги Перри и его Диана становятся такими же живыми и реальными, как любые другие, пусть и детально прорисованные, главные герои в произведениях Хайнлайна.

И все же я утверждаю, что Роберт Энсон Хайнлайн, писатель-фантаст, в дальнейшей своей жизни больше никогда не делал двухстраничные сноски для прорисовки характера персонажа. Для меня одна эта деталь является достаточным доказательством того, что он попросту не обдумывал сюжет, сочиняя «Нам, живущим».

Вот почему я считаю, что это произведение — поистине нечто более грандиозное, чем просто его первый роман. В этом произведении кроются все его романы, в потенциальном виде.

Мне кажется ясным, и Роберт сам это признавал, что начал он книгу с абсолютно честным намерением творческой личности «нагло лгать»: он решил замаскировать несколько лекций под фантастику исключительно для того, чтобы донести их до внимания тех людей, которые никогда не согласятся добровольно слушать подобные лекции, хотя и встревожены несовершенством человека и последствиями этого несовершенства. Роберт блестяще реализовал свой замысел; с любыми теориями и идеями представленной книги можно соглашаться или не соглашаться, но не подлежит сомнению, что читатель горячо поддержит какое-то из высказанных суждений. Ручаюсь, что вы не утратите интерес на полуслове, несмотря на невероятную сложность, а в некоторых случаях и на колоссальную глубину дискутируемых идей. Перри справляется со своей задачей ничуть не хуже господина Квадрата и делает это более широко и (кхем) глубоко.

Как серия лекций, облеченных в сюжет, эта книга провалилась в основном по тем же причинам, по каким сам Роберт провалился на выборах годом ранее: в 1939 году большинство его идей — и это нас совершенно не удивляет — значительно опередили время и, будучи радикальными, пришлись не по вкусу могущественным социальным инстанциям. И хотя в те годы опубликовать книгу не представлялось возможным, завершение работы над ней стало событием невыразимой важности в художественной литературе двадцатого века.

Ибо вот что, как я полагаю, произошло.

В один из дней первого квартала 1939 года Роберт Энсон Хайнлайн сидел, угрюмо глядя на копию рукописи, которую только что отвергли повторно, и вспоминал долгий и мучительный период ее создания — бесконечные часы он провел, склонившись над печатной машинкой, вперившись в чистый лист бумаги, пока капли кровавого пота не выступали у него на лбу. И вот в этот момент два откровения посетили его, причем именно в таком порядке.

Во-первых, он осознал, с удивлением и зародившимся в душе ощущением волшебной теплоты, что самая приятная и почти не требующая усилий часть этого опыта заключалась вовсе не в спасении мира, ради которого он все затеял, не в логических теориях, математических доказательствах или милых его сердцу заумных аргументах, но в части сюжетной, которую он задумывал лишь в качестве наживки для толпы. И, думаю, тогда же он осмыслил тот факт, что лектору приходится стоять на своей трибуне — на шатком ящике из-под мыла, кричать что есть мочи, подвергаться нападкам всяких олухов, а рассказчик историй сидит себе, скрестив ноги, в уютной тени, и слушатели сбиваются в кружок, чтобы услышать, как он шепчет, и подносят пиво, чтобы он промочил пересохшее горло. А под конец слушатели дают ему деньги, причем даже не приходится просить.

Во-вторых, он оглядел продолжительное и неплохо прорисованное воображаемое будущее, которое внедрил в произведение в качестве декорации, и обнаружил целые штабели идей на пустой сцене. Роберт осознал, что у него имеется холст настолько бескрайний, что все оставшиеся рабочие дни своей жизни можно провести, рассказывая упоительные истории, создавая из ничего друзей и героев, прыгая через галактики и внутрь сердец, — и при этом все же удастся транслировать в мир мнения, которые мир должен услышать.

В тот момент впервые в жизни он понял, что хочет быть рассказчиком. Что хочет быть писателем-фантастом. Нет, не так: он осознал, что является писателем-фантастом, и принял свой рок. В терминологии бессмертного романа Роджера Желязны «Владыка света» — он принял свой Аспект, воздел свой Атрибут и родился богом. В тот момент перестал существовать Боб Хайнлайн, потерпевший кораблекрушение моряк и безработный инженер, и появился Р. Э. Х. — Декан современной научной фантастики, Человек, продавший луну, Лазарус Лонг, который не может умереть. Каково в один миг ощутить творческий порыв такой силы? Я, пожалуй, могу себе это представить — почти, не в полной мере… в своих мечтах.

Перевоплощение свершилось, и Роберт ознакомил всех нас с этой новостью, с первой же попытки создав в апреле «Линию жизни» — один из самых незабываемых коротких фантастических рассказов (из написанных кем-либо на английском). Через два года он был почетным приглашенным писателем-профессионалом на Денвентионе, третьем мировом конвенте научной фантастики в Денвере, и каждый в банкетном зале уже знал, «кто правит бал». Через пять месяцев после произнесения знаменитой речи почетного гостя, посвященной изменениям во времени («Открытие будущего»), Япония нанесла неожиданный удар по Перл-Харбору. Но когда с этим досадным отвлечением было покончено, Роберт снова сосредоточился на литературном мире научной «ухты»-фантастики и завоевал его тоже — так легко, элегантно и быстро, что Гитлер с Тодзио могли бы брать у него уроки.

Но началось все в тот неизвестный день или вечер в начале 1939 года, когда Роберта осенило подобие той ослепительной вспышки, что внезапно подарила Николе Тесле полную трехмерную модель первого в мире электрического мотора на переменном токе, уже настроенную и обкатанную, готовую к производству без всяких задержек на тестирование.

Зерна многих программных романов Роберта различимы здесь очень ясно, им требовались лишь время и пространство, чтобы вырасти. Ядро всей его писательской карьеры содержится на страницах «Нам, живущим», словно код ДНК: переполненный сундук тем, идей, концепций, теорий, персонажей и забот. К содержимому этого «сундука» раз за разом он будет обращаться на протяжении 50 лет, создавая свои истории. Путешествия во времени; разделение личности; преодоление физической смерти; личные тайны; личные свободы; личный и политический прагматизм; применение качественной технологии для обеспечения личного гедонистического комфорта; баланс между привилегиями и ответственностью; искусство и в особенности новые его виды — как танцы в поле переменной гравитации; метрическая система; самодвижущиеся дороги; неординарная для того времени критика расизма, сексизма и антисемитизма; общая семантика Альфреда Коржибски; альтернативная история; природа сексуальной любви; альтернативы моногамии и традиционного брака; духовность; псевдодуховность тошнотворного Неемии Чейни, простите, Скаддера; Безумные Годы; космические путешествия, Луна и звездная Диаспора — все это здесь, в процессе возникновения, в миниатюре. Как и этот великолепный уникальный стиль.

Идеи и мнения Роберта, безусловно, менялись, развивались с течением времени, и особенно после того, как он встретил свою последнюю супругу, так что представленная книга — далеко не последнее его слово на тему Утопии. Однако эти изменения взглядов писателя привлекают и просвещают любого серьезного исследователя его работ. Очевидно, что с момента, когда ему, наконец, стало ясно, что он рассказчик, призванный произвести на свет книги, которые изменят мир и «оставят следы человека на Луне», ему потребовалось лишь время, бумага для печатной машинки, Вирджиния Хайнлайн, а также чеки от издателей, позволявшие и писателю, и его супруге постоянно улыбаться. Возможно, он и сам не осознавал, куда заведет его первый роман «Нам, живущим». Я бы предпочел думать, что он не собирался писать по мотивам первой книги. Но его первая, не изданная при его жизни книга уже знала, как все будет.

И теперь благодаря Роберту Джеймсу — да будет он столь же везучим в любви, как Лазарус и столь же Лонго! — Майклу Хантеру, Элеоноре Вуд и Саре Найт знаем и мы с вами.

Мы многим им обязаны.

Возможно, это не роман (или роман — повторяю, спорить я не буду) в классическом понимании, но для меня это нечто более интересное. Это целая карьера в коробке, трапеза быстрого приготовления, жизнь, спящая в капле дождя, семя трудов всей жизни, ожидающее, что его оросят наши слезы и наш смех, — это литературное ДНК Р. Э. Х. или, как минимум, половина ДНК. Стоит помнить, что перед вами один из редких текстов, написанных одним из великих любовников столетия, человеком, который наполнил глубочайшим смыслом, определил это загадочное слово — «любовь».[4] И представленный текст, заметьте, написан до того, как Р. Э. Х. встретил свою настоящую любовь. Я вовсе не пытаюсь предложить вам коан, говоря, что именно отсутствие в то время Вирджинии в жизни Роберта делает ее присутствие здесь, в книге, более заметным, чем в какой-либо другой работе Роберта. Здесь ясно чувствуется, как он томится по ней, по той, что появится в будущем, стремится вообразить ее. Португальское слово saudade, обозначающее «присутствие отсутствия», является сердцем fado;[5] я всего лишь хочу сказать, что чтение этой книги стало для меня не только интеллектуальным, но и эмоциональным опытом. Листая страницы, я все время слышал, как Джанго играет на горько-приторной гитаре. Тот, кто прочтет эту книгу, лучше узнает и Роберта Хайнлайна, и покойную Вирджинию Хайнлайн, я же, к примеру, стремился прочесть представленное произведение всю свою взрослую жизнь.

Судьба преподнесла нам, живущим, неожиданный подарок из потустороннего мира.

Спайдер Робинсон Боуэн Айленд, Британская Колумбия 5 сентября 2003 года

Глава первая

Детям Хайнлайна

Скорее это нам, живущим, следует посвятить себя завершению начатого ими дела… чтобы наша нация с Божьей помощью возродилась в свободе.

Линкольн, из речи на открытии Геттисбергскою кладбища

— Берегись!

Крик непроизвольно сорвался с губ Перри Нельсона, когда он рванул руль. Водитель зеленого седана его или не услышал, или не отреагировал. В следующие несколько секунд события проходили перед ним словно в замедленной съемке. Он увидел, как переднее левое колесо зеленого автомобиля проплыло мимо его машины, затем правое колесо его машины переползло через отбойник, машина соскользнула вслед за колесом и зацепилась за частокол. Он смотрел поверх капота и видел перед собой пляж, сорока метрами ниже. Блондинка в зеленом купальнике тянулась к летящему мячу. Она подпрыгнула, чтобы достать мяч, обе руки простерты, одна нога подтянута. Она была очень элегантна. Позади нее волна ударилась о песок. С застывшего гребня капали взбитые сливки. Он снова взглянул на девушку. Она все еще тянулась за мячом. И вот приземлилась, а он оторвался от машины, его развернуло в воздухе так, что девушку он больше не мог видеть. Теперь перед ним оказались камни у подножия обрыва. Они приближались под его взглядом, уже хорошо различались отдельные булыжники. Один камень выбрал его и взял курс на перехват. Камень был симпатичный, с одной стороны плоский и весь сверкающий на солнце. Он повернулся к Перри острым краем и рос, и рос, и рос, пока не заполнил собой весь мир.

Перри встал, потряс головой и поморгал. Затем с пугающей четкостью вспомнил увиденное в последние несколько секунд и непроизвольно вскинул руки. Но камня перед его лицом не было. Перед его лицом не было вообще ничего, кроме летящих снежинок. Пляж исчез, обрыв исчез, и весь его мир исчез. Его окружали только снег и ветер, проникающий под легкую одежду. Гложущая боль в области диафрагмы оформилась в острое чувство голода.

— Преисподняя! — воскликнул Перри.

Преисподняя. Да, должно быть, она, только холодная вместо горячей. Он принялся шагать, но ноги не слушались, а головокружение пошло в атаку. Шатаясь, он сделал несколько шагов и упал лицом вниз. Слабость не позволила ему подняться, так что он решил минутку передохнуть. Он лежал не двигаясь, стараясь не думать, но пришедший в замешательство разум все еще боролся с проблемой. Перри начал согреваться, когда разум нашел решение. Ну конечно! Девушка в зеленом купальнике поймала его и бросила на снежный берег… мягкий снежный берег… приятный теплый снежный берег… приятный теплый…

— Вставайте, — трясла его девушка в зеленом купальнике. — Вставайте! Слышите? Подъем!

Что ей нужно?.. К черту игры, нельзя же шлепать человека по лицу, если хочется поиграть. Он с трудом поднялся на колени, затем рухнул. Фигура рядом снова зарядила ему пощечину и продолжала изводить, пока он не встал на колени, затем придала ему устойчивое положение и помогла подняться окончательно.

— Спокойно. Одну руку положите мне на плечи. Здесь недалеко.

— Я в порядке.

— Не глупите. Обопритесь на меня.

Он опустил глаза на лицо своей спутницы и попытался сфокусировать взгляд. Действительно она, девушка в зеленом купальнике, но какого черта она вырядилась, как адмирал Бэрд? Все вплоть до парки. Усталый разум отказался беспокоиться, так что Перри сосредоточился на том, чтобы переносить вперед одну за другой ледяные свинцовые ноги.

— Здесь ступеньки. Тихо, тихо. Теперь не двигайтесь.

Девушка пропела одну чистую ноту, и перед ними отворилась дверь. Спотыкаясь, он вошел, и дверь закрылась. Девушка подвела его к дивану, заставила лечь и ускользнула. Наконец она вернулась с чашкой жидкости.

— Вот, выпейте.

Он потянулся к чашке, но онемевшие пальцы не желали ее держать, и напиток частично пролился. Девушка взяла чашку, подняла его голову свободной рукой и поднесла чашку к его губам. Он медленно выпил. Напиток оказался теплым и пряным. Перри провалился в сон, разглядывая ее обеспокоенное лицо.

Просыпался он медленно и, едва ли не прежде, чем осознал себя, проникся глубоким чувством комфорта и благополучия. Он лежал на спине на мягком, как перина, диване. Потянувшись под легким покрывалом, вдруг понял, что спал голышом, и открыл глаза. В просторной овальной комнате метров десяти в длину он был один. Напротив него произрастал из стены чудной, но приятный на вид камин: вертикальный трехметровый гиперболоид, похожий на половинку сахарной головы, с могучим зевом в основании — полка зева отстояла от пола комнаты сантиметров на двадцать пять. Нёбо зева представляло собой второй гиперболоид, вогнутый. Внутри этой гаргантюанской пасти весело потрескивали угли, разбрасывая по комнате тени. Комната казалась почти полностью пустой — если не считать дивана, занимавшего две трети периметра округлой стены.

Он повернул голову на звук и увидел, как девушка входит в дверь. Она улыбнулась и заторопилась к нему.

— Так вы проснулись! Как самочувствие? — она нащупала его пульс.

— Прекрасное.

— Есть хотите?

— Съел бы целую лошадь.

Девушка хихикнула.

— Извините, лошадей нет. Скоро принесу кое-что получше. Но сразу много не ешьте. — Она выпрямилась. — Дайте-ка я сброшу эти меха.

Она отошла в сторону, добираясь до застежки молнии у воротника. Меха представляли собой один предмет одежды, который соскользнул с ее плеч и упал на пол. Перри словно обдало ледяным душем, и он почувствовал теплое покалывание. Меховой комбинезон оказался единственным ее одеянием, и девушка выскользнула из него обнаженной, словно дриада. Сама она не придала этому никакого значения — просто подняла комбинезон, подошла к стенному шкафчику, который открылся при ее приближении, и повесила меха. Затем она проследовала к части стены, закрытой фреской Деметры с рогом изобилия. Фреска отъехала в сторону, открыв взгляду непостижимое множество клапанов, дверок и блестящих приборов. Минут на десять она, напевая, углубилась в работу с приборами. Перри зачарованно смотрел на нее. Его удивление уступило место сердечной благодарности — «дриада» была юная, зрелая и во всех смыслах очень желанная. Ее быстрые грациозные движения вселяли в его душу уверенность, они казались наполненными радостью. Девушка прервала пение и воскликнула:

— Так! Все готово, если больной готов поесть!

Она подняла нагруженный поднос и перешла в дальнюю часть комнаты. Фреска скользнула на прежнее место, и блестящие приборы исчезли. Девушка поставила поднос на диван и потянула за конический рычажок. Рычажок послушно последовал за ее рукой, вытащив за собой полочку — примерно полметра в ширину, на метр в длину. «Дриада» повернулась к Перри:

— Давайте же ешьте, пока горячее.

Перри начал подниматься и застыл. Девушка заметила его нерешительность и забеспокоилась.

— Что такое? Еще слишком слабы?

— Нет.

— Потянули мышцы?

— Нет.

— Тогда подходите, пожалуйста. В чем дело?

— Ну, я… э-э-э… вы понимаете, я… — Как же, черт побери, объяснишь красивой девушке, притом совершенно обнаженной, что не можешь встать, потому что и ты без одежды? Особенно учитывая, что она, похоже, не знает, что такое благопристойность.

Она склонилась над ним с заметным беспокойством. Да ну и черт с ним, сказал себе Перри и стал выбираться из постели. Он слегка пошатывался.

— Могу я предложить свою помощь?

— Благодарю, я в полном порядке.

Они уселись по разные стороны стола-полки. Девушка прикоснулась к кнопке, и крупный фрагмент стены рядом с ними отъехал вверх, открывая окно и за ним великолепный вид. По изрезанному горному склону, через каньон, маршировали высокие сосны. Вверху по каньону, правее метров на шестьсот, водопад вывешивал дымку на легком ветру. Затем Перри взглянул вниз — под окном ничего не было. Головокружение вцепилось в него, и он снова завис на ограждении, глядя на пляж поверх капота своего автомобиля. Он снова услышал собственный крик. Ее руки уже обвивали его, успокаивая. Он собрался с духом.

— Все в порядке, — пробормотал он, — но прошу, закройте ставни.

Она не стала спорить и ничего не ответила, но сразу закрыла ставни.

— Теперь можете поесть?

— Да, думаю, что могу.

— Тогда ешьте, а потом поговорим.

Они ели молча. Перри с интересом изучал свою пищу. Прозрачный суп, какое-то желе с мясным ароматом, стакан молока, легкие булочки с несоленым маслом, несколько видов фруктов — сладкие апельсины размером с грейпфрут и кожурой, как у мандарина, какие-то не знакомые ему желтые фрукты и бананы в черных веснушках. Посуда — легкая, словно бумага — была покрыта твердой блестящей глазурью. Вилки и ложки из того же материала. Наконец он одолел последний фрукт и собрал крошки последней булочки. Девушка закончила есть раньше и наблюдала за ним, опершись на локти.

— Вам получше?

— На порядок.

Она переставила посуду на поднос, подошла к камину, забросила груз в огонь, после чего вернула поднос в стойку среди блестящих приборов (Деметра послушно скользнула в сторону, открывая их).

Возвратившись, девушка задвинула полку-стол и протянула Перри тонкую белую трубочку.

— Курите?

— Спасибо.

Трубка была длиной сантиметров десять и походила на какое-то русское варварство. Ароматизированная, решил он. Он затянулся сначала осторожно, затем глубоко, заполняя легкие дымом. Настоящий виргинский табак. Единственное в этом доме, что казалось абсолютно домашним и нормальным. Она тоже глубоко затянулась и затем заговорила.

— Что ж, кто вы такой и как попали на этот склон? А, прежде всего как вас зовут?

— Перри. А вас?

— Перри? Красивое имя. Я Диана.

— Диана? Еще бы. Идеально подходит.

— Для Дианы я немного округлая, — она прикоснулась к своему бедру, — но рада, что оно вам нравится. Так как же вы заблудились во вчерашней метели без подходящей случаю одежды и без еды?

— Я не знаю.

— Вы не знаете?

— Нет. Понимаете, как получилось: я ехал по серпантину, и встречная машина попыталась обогнать грузовик на подъеме. Я отрулил в сторону, чтобы не столкнуться с ней, и мое правое переднее колесо запрыгнуло на отбойник, так что мы с машиной его перелетели, и последнее, что я помню, — как, падая, смотрел на пляж. И затем проснулся уже в метели.

— Это все, что вы помните?

— Да, ну и как вы мне помогли потом, разумеется. Только я думал, что вы — та самая девушка в зеленом купальнике.

— Девушка в чем?

— В зеленом купальном костюме.

— О. — Она на секунду задумалась. — Как вы сказали, почему так вышло, что вы перелетели через отбойник?

— Думаю, что случился прокол при ударе об ограждение.

— Что такое прокол?

Он посмотрел на нее.

— Я имею в виду, что колесо взорвалось при ударе об ограждение.

— Почему оно должно было взорваться?

— Слушайте, вы вообще-то водите машину?

— Ну, нет.

— Что ж, если наполненная воздухом резиновая покрышка соприкасается с острым предметом на достаточно высокой скорости, она с большой вероятностью взрывается — из-за прокола. В этом случае может произойти все, что угодно. В моем случае — перелет через ограждение.

Девушка выглядела напуганной, ее глаза расширились. Перри добавил:

— Не переживайте так сильно. Я не пострадал.

— Перри, когда это произошло?

— Произошло? Ну, как же, вчера… Нет, возможно…

— Нет, Перри, дату, назовите дату!

— Двенадцатое июля. И кстати, в связи с этим у меня вопрос, тут часто идет снег в июле?

— Какого года, Перри?

— Какого года? Этого, разумеется!

— Какого года, Перри, назовите число.

— А вы разве не знаете? Одна тысяча девятьсот тридцать девятый.

— Одна тысяча девятьсот тридцать девятый, — медленно повторила Диана.

— Тысяча девятьсот тридцать девятый. Какого черта, что не так?

Она вскочила и стала нервно ходить взад и вперед по комнате, затем остановилась и посмотрела на него.

— Перри, приготовьтесь к потрясению.

— Давайте, готов.

— Перри, вы сказали, что вчера было двенадцатое июля 1939 года.

— Да.

— Что ж, сегодня седьмое января две тысячи восемьдесят шестого.

Глава вторая

Какое-то время Перри сидел не шевелясь.

— Повторите-ка.

— Сегодня седьмое января две тысячи восемьдесят шестого.

— Январь, седьмое, две тысячи восемьдесят шестого. Невозможно, я сплю и очень скоро проснусь. — Он поднял взгляд на девушку. — Значит, вы все-таки не настоящая. Просто сон. Просто сон. — Перри обхватил голову руками и смотрел в пол.

Его вернуло к действительности прикосновение к руке.

— Посмотрите на меня, Перри. Возьмите меня за руку. — Она схватила его за руку и сжала ее. — Вот. Я настоящая? Перри, вы должны смириться с этим. Не знаю, кто вы и что за странная вещь с вами произошла, но вы здесь, в моем доме, в январе 2086 года. И все будет хорошо. — Диана взяла его рукой за подбородок и повернула его лицо к себе. — Все будет хорошо, обещаю.

Он смотрел на нее испуганным взглядом человека, который боится, что сходит с ума.

— А теперь успокойтесь и расскажите, почему вы думаете, что вчера были в 1939 году?

— Да потому, говорю вам, что был! В 1939 году, в каком же еще?!

— Хм, нет, так мы не продвинемся. Расскажите мне о себе. Ваше полное имя, где вы живете, где родились, чем занимаетесь и так далее.

— Что ж, меня зовут Перри Вэнс Нельсон. Родился в Жираре, штат Канзас, в одна тысяча девятьсот четырнадцатом. Я инженер-баллистик и пилот. Понимаете, я флотский офицер. И до сегодняшнего дня нес службу в Коронадо, что в Калифорнии. Вчера — или когда там это было — я ехал из Лос-Анджелеса в Сан-Диего, возвращаясь из увольнения, и вот этот парень на зеленом седане меня выдавливает, и я разбиваюсь на пляже.

Диана курила и обдумывала его слова.

— С этим вроде ясно. За исключением, разумеется, того, что вам, выходит, сто семьдесят два года, и все равно непонятно, как вы сюда попали. Перри, вы не выглядите настолько старым.

— Что ж, и каков ответ?

— Не знаю. Вам приходилось слышать о шизофрении, Перри?

— Шизофрения? Расщепление личности. — Он взвесил идею и взорвался: — Ерунда! Если я и безумен, то только в этом сне. Говорю вам, я — Перри Нельсон. Я ничего не знаю о две тысячи восемьдесят шестом, а о тысяча девятьсот тридцать девятом я знаю все.

— А вот тут у меня зацепка. Я бы хотела задать вам несколько вопросов. Кто был президентом в тысяча девятьсот тридцать девятом?

— Франклин Рузвельт.

— Сколько штатов в конфедерации?

— Сорок восемь.

— Сколько сроков занимал пост Ла Гуардиа?

— Сколько? У него как раз был второй срок.

— Но вы только что сказали мне, что президентом был Рузвельт.

— Верно, верно. Рузвельт президент. Ла Гуардиа — мэр Нью-Йорка.

— О.

— Почему это вы спросили? Ла Гуардиа что, стал президентом?

— Да. На два срока. Самые популярные актеры телевидения в тысяча девятьсот тридцать девятом?

— Да не было таких. Телевидение еще не было распространено. Послушайте, вы вот допрашиваете меня о тридцать девятом, а мне-то откуда знать, что это действительно две тысячи восемьдесят шестой?

— Идите сюда, Перри. — Она подошла к стене рядом с камином, и новая секция стены отъехала в сторону.

«Как неприятно, — подумал Перри, — все соскальзывает и уезжает». Теперь перед ним находились полки с книгами. Диана протянула ему тонкую книжку. «Астрономищеский альманак и эфмериды 2086», — прочитал Перри. Затем она выудила старинный том с пожелтевшими от времени страницами. Открыв его, Диана указала на титульный лист: «Галиот Господень, Синклер Льюис, 1-е издание, 1947».

— Убедились?

— Видимо, у меня нет выхода. О боже! — Перри бросил сигарету в огонь и принялся нервно вышагивать по комнате.

— Слушайте, у вас здесь есть алкоголь? — спросил он, наконец остановившись. — Можно мне выпить?

— Выпить что именно?

— Виски, бренди, ром — что угодно с дозой стимулятора.

— Думаю, я смогу вам помочь. — Диана снова побеспокоила Деметру и вернулась, держа в руках бутылку в форме куба, наполненную янтарной жидкостью. Она налила на три пальца этой жидкости в чашку и добавила маленькую желтую таблетку.

— Это что?

— Суррогат ямайского рома и легкий транквилизатор. Угощайтесь. У меня появилась идея.

В дальнем конце комнаты Диана уселась на диван и вытянула из стены небольшую панель, похожую на переднюю панель выдвижного ящика. Подняла квадратный экран со стороной сантиметров тридцать и нажала несколько клавиш. Затем произнесла:

— Архивы Лос-Анджелеса? Говорит Диана 160–398–400–48А. Запрашиваю поиск по газетам Лос-Анджелеса и Коронадо за 12 июля 1939 года, заметки об автомобильной аварии с участием офицера флота Перри Нельсона. Наценка за срочность допускается. Бонус за результаты в течение получаса. Сообщить по готовности. Спасибо, отключаюсь.

Оставив ящик снаружи, она вернулась к Перри.

— Придется нам немного подождать. Не возражаете, если я теперь открою вид?

— Нисколько. Я и сам не прочь взглянуть.

Они уселись в западном конце комнаты, где перед тем ели, и ставни раскрылись. Послеполуденное солнце приближалось к склону горы. В каньоне лежал снег, а сквозь кроны елей струился янтарный солнечный свет. Они сидели молча и курили. Диана налила себе чашку суррогата и время от времени подносила ее к губам, делая глоток. Наконец на ящике замигала зеленая лампа, прозвучала сочная нота гонга. Диана нажала на кнопку рядом с собой и заговорила:

— Диана 400–48 на связи.

— Сообщение из архивов. Результативно. Запрашивается местоположение.

— Станция Телевид Рино, доставка пневмопочтой, пункт назначения G610L-400–48, наценка за срочность по всему маршруту, бонус за доставку в течение десяти минут. Спасибо. Отключаюсь.

— Вы сказали — Рино. Это рядом с нами?

— Да, мы примерно в тридцати километрах к югу от озера Тахо.

— А в Рино все еще можно быстро развестись?

— Быстро развестись? О нет, Рино теперь совсем не то место, ведь разводов больше не существует.

— Не существует? А что же делать мужу и жене, если они не уживаются?

— Не жить вместе.

— Довольно странно в том случае, если один из них снова влюбится, вам не кажется?

— Нет, поймите же, Перри… Сколь многому вас нужно научить! Не знаю, с чего начать, так что я, наверное, просто рвану вам навстречу и попытаюсь отвечать на ваши вопросы. Для начала — никакое юридическое соглашение не нарушается, по крайней мере, в том виде, в каком вы это понимаете. Существуют домашние контракты, однако они не связаны с браком в религиозных или сексуальных аспектах. И любой из таких контрактов подвержен тем же процедурам, что и любой светский контракт.

— Но разве это не приводит к запутанным ситуациям, семья распалась, дети непонятно чьи? Как же дети? Кто их обеспечивает?

— Разумеется, они сами себя обеспечивают — на свое наследство.

— На свое наследство? Не может же быть наследства у всех.

— Но они… Ох, слишком сложно. Придется мне раздобыть для вас кое-какую историю и кодекс обычаев. Все эти вопросы связаны с глубокими изменениями в экономике и социальном строе. Позвольте спросить, чем был брак в ваше время?

— Чем был? Гражданским контрактом между мужчиной и женщиной, и часто этот контракт подкреплялся религиозной церемонией.

— И что оговаривалось в этом контракте?

— Множество вещей, которые в явном виде не упоминались. Согласно такому контракту двое жили вместе, женщина, если можно так выразиться, трудилась для мужчины, а он поддерживал ее материально. Они спали вместе, и никому из них не положено было иметь интрижки на стороне с кем-либо еще. Заведя детей, поддерживали их, пока те не вырастут.

— И какие же цели преследовали подобные договоренности?

— Полагаю, это делалось в основном для блага детей. Их оберегали… Им давали имена… И женщин защищали и поддерживали и заботились о них во время беременности.

— А мужчине что с того?

— Ему что ж? Семья и быт, и кто-то, кто для него готовит, и тысяча других приятных мелочей, и, если вы простите мне эту подробность, женщина, с которой можно спать всегда, когда захочется.

— Давайте начнем с конца, всегда ли именно с ней он хотел спать, как вы затейливо выразились?

— Да, полагаю так, а иначе он, наверное, не попросил бы ее стать женой. Нет, Богом клянусь, я знаю, что это неправда. Возможно, это так и было, когда они только поженились, но я чертовски хорошо знаю, что большинство женатых мужчин каждый день встречают других женщин, которых предпочли бы собственным женам. Я таких навидался в каждом порту.

— А сами вы, Перри?

— Я? Я не был женат.

— Разве вам не встречались женщины, которыми вы желали бы насладиться в физическом плане?

— Безусловно. Множество.

— Тогда почему вы не женились?

— Ох, сам не знаю. Наверное, не хотел связывать себя.

— Не будь у мужчины детей, которых нужно поддерживать, и такой жены, которую нужно поддерживать, был бы брак для него путами?

— Безусловно, в каком-то смысле. Она ожидала бы, что он все будет для нее делать, скандалила бы, увидев его с другой женщиной, и ожидала бы, что он станет развлекать ее сестер, двоюродных сестер и теток, и обижалась бы, если бы ему пришлось выйти на работу в день годовщины свадьбы.

— Господь милосердный! Ну и картина. Я не все ваши выражения понимаю, но звучит это невыносимо.

— Конечно, не все женщины такие, есть и хорошие боевые подруги, но в момент свадьбы это невозможно определить.

— По вашему описанию похоже, что мужчина ничего не приобретал посредством брака, кроме постоянно доступной хозяйки. И скажите-ка, разве в то время не было возможности нанимать женщин дешевле, чем обходилось пожизненное содержание одной жены?

— О да, безусловно. Но нанятые женщины большинство мужчин не устраивали. Понимаете, мужчине не нравится, если женщина ложится с ним в постель только потому, что у него есть деньги.

— Но вы только что сказали, что женщины выходили замуж, чтобы их обеспечивали.

— Я не совсем это имел в виду. Дело не только в этом. По крайней мере, обычно — не только в этом. В любом случае все не так. И, кроме того, мужчины не всегда играют в эту игру. Понимаете, мужчина женится отчасти для того, чтобы получить эксклюзивные права на внимание женщины, особенно это касается ее тела. Но многие заходят слишком далеко. Брак — не оправдание для того, чтобы бить жену по лицу за два танца с другим, а я видел и такое.

— Но зачем мужчине стремиться к эксклюзивному обладанию женщиной?

— Он стремится к этому естественным образом, это заложено в него природой. И еще мужчина хочет точно знать, что его дети — законнорожденные.

— Мы в нашем времени уже не так уверены, Перри, что подобные особенности закладываются, как вы выразились, природой. А слово «незаконнорожденные» вышло из употребления.

В этот момент на другом конце комнаты вспыхнул янтарный огонек. Диана поднялась и быстро вернулась со свитком бумаг.

— А вот и они. Смотрите.

Она развернула бумаги и расстелила их на столе-полке. Перри увидел, что это фотостатические копии страниц из «Los Angeles Times», «Harold-Express» и «Daily News» за 13 июля 1939 года. Диана указала на заголовок.

«ФЛОТСКИЙ ПИЛОТ ПОГИБ В АВТОКАТАСТРОФЕ

Торри Файнс, Калифорния, 12 июля

Лейтенант Перри В. Нельсон, флотский пилот из Коронадо, погиб сегодня, не справившись с управлением автомобилем и вылетев за ограждение на пляж, где и разбился о камни. Лейт. Нельсон выпрыгнул или вывалился из машины и упал головой прямо на груду камней у подножия обрыва, разбив себе череп. Смерть наступила мгновенно. Мисс Диана Бервуд из Пасадены как раз загорала на пляже и едва избежала травм. Она попыталась оказать первую помощь, затем оценила высоту падения и сообщила о случившемся при помощи проезжавшего мимо автолюбителя».

Похожие заметки были и в других газетах. A «Daily News» дала врезку с Перри в униформе. Диана изучила фотографию с интересом.

— История совпадает до мелочей, Перри. А вот он не очень-то на вас похож.

Перри тоже взглянул.

— Надо сказать, не так уж плохо, учитывая ограничения полутоновой репродукции.

— Удивительно, что он вообще на вас похож.

— Почему вы так говорите, Диана? Вы мне разве не верите? — На лице его отчетливо отразилась боль.

— О, нет-нет. Я верю, что вы говорите буквально правду — ту, что знаете. Но подумайте сами, Перри. Голова на этой фотографии — если верить газете — уже больше века как обратилась в прах.

Перри смотрел на девушку, и в его глазах появилось выражение ужаса. Он закрыл глаза и схватился руками за голову. В таком положении он и оставался, отвернувшись, в напряженной позе, несколько минут, пока не почувствовал нежное прикосновение к своим волосам. Диана склонилась над ним, в глазах ее читались жалость и сострадание.

— Перри, прошу, послушайте. Я никоим образом не желала вас растревожить. Специально я не причиню вам боли. Я хочу быть вашим другом, если вы мне позволите. — Диана мягко отстранила его руки от висков. — Перри, с вами произошло нечто странное и чудесное, и мне оно совершенно непонятно. В некотором смысле это ужасно и определенно вселяет страх. Но могло ведь быть хуже, гораздо хуже. Мир, в котором вы оказались, совсем не плох. Я считаю, что он, напротив, дружелюбный. Мне он нравится, и уверена, что это в любом случае лучше, чем разбиться у подножия обрыва. Прошу, Перри, позвольте вам помочь.

Он дотронулся до ее руки.

— Ты хорошая девчонка, Ди, но со мной все будет в порядке. Скорее у меня просто шок. От осознания того, что весь знакомый мне мир умер, исчез. Я это, конечно, понял, когда ты сказала мне, какой год, но не осознавал, пока ты не указала мне, что и я мертв, во всяком случае, мое тело. — Он вскочил. — Но позволь! Если мое тело мертво, откуда же, во имя всего святого, я взял это? — и он хлопнул себя по боку.

— Не знаю, Перри, но у меня есть идея.

— И откуда же я взял это?

— Не об этом идея. Но мы можем начать что-то узнавать в этом направлении. Пойдем. — Она открыла ящик с прибором для связи и нажала кнопку. На экране возникла симпатичная рыжая девушка. Она улыбалась. Диана заговорила:

— Рино. Пожалуйста, подключите вашингтонское справочное бюро, сектор идентификации.

— Принято, Диана. — Рыжая исчезла.

— Она тебя знает?

— Вероятно, узнала. Ты потом поймешь.

Вскоре появилось другое лицо — внимательного седеющего мужчины.

— Запрашивается идентификация, — сказала Диана.

— На кого из вас?

— На него.

— Принято. Займите положение. — Лицо исчезло, и на экране возник прибор, похожий на кинокамеру.

— Подними правую руку, Перри, — прошептала Диана. Перри так и сделал. Седой мужчина вновь возник на экране.

— Послушайте, я не могу провести анализ, если вы двигаетесь. Вы разве никогда не пользовались телефоном?

— Я, надо думать, нет. — Перри растерялся.

Легкое раздражение в голосе мужчины пропало.

— Что стряслось, друг? Утратил свою целостность?

— Надо думать, что вы бы это так назвали.

— Это другое дело. Я тебя быстро верну в норму. Тогда у тебя не будет сложностей с ориентированием. Сейчас просто делай, как я говорю. Правая рука ладонью в мою сторону примерно в двадцати сантиметрах от экрана. Ты ее наклоняешь. Поверни параллельно экрану. Так. Держи ровно. — Мягкое шипение и щелчок. — Вот и все. Полное досье или только имя и номер?

Вмешалась Диана:

— Короткое досье, пожалуйста, но развернутую последнюю статью. Станция Телевид Рино, доставка пневмопочтой, G610L-400–48, с наценкой за срочность.

— Записать на его счет, когда получу номер?

— Нет, на мой. Диана, 160–398–400–48А.

— О-о! А я так и подумал, что это вы.

— Это личный запрос. — Голос Дианы был холоден и резок.

Лицо мужчины на мгновение отразило негодование, затем он стал совершенно безучастным.

— Мадам, я официально занимаю должность клерка справочного бюро. Мне досконально известны сферы публичных и личных действий, равно как и пределы моих полномочий и принесенной мной присяги.

Диана тут же растаяла:

— Мне жаль. Правда. Пожалуйста, простите меня.

Мужчина расслабился и улыбнулся:

— Конечно, мисс Диана. Вы, наверное, будете настаивать на соблюдении сферы, но, если позволите, для меня было бы честью оказать вам эту услугу.

— Нет, прошу выставить обычный счет. А вот я могу оказать вам услугу? — Она склонила голову.

Клерк в ответ кивнул.

— Вероятно, фото? — спросила она.

— Если мадам позволит.

— Мое последнее стерео. Лицо или полностью.

Мужчина лишь молча кивнул.

— Я пришлю оба. Они повстречаются с вашим отчетом в пневмопочте.

— Вы очень любезны.

— Спасибо. Отключаюсь. — И экран погас. — Ну, Перри, скоро мы что-то узнаем. Но я должна отправить бедняге фотографии. Я вовсе не хотела его оскорбить, но он такой чувствительный.

Через несколько секунд она вернулась с двумя тонкими листами и принялась сворачивать их. Заметив интерес Перри, она остановилась.

— Желаешь взглянуть?

— Да, конечно.

На первом изображении было лицо Дианы в цвете, подогретое легкой улыбкой. Перри так испугался, что чуть не уронил фотографию. Полностью стереоскопический портрет создавал впечатление, будто смотришь через целлофановую рамку на саму Диану, которая стоит в метре от рамки.

— Каким волшебным способом это делают?

— Я не изучаю оптику и я не фотограф, но знаю, что у стерео действительно есть глубина. Это коллоид примерно пяти миллиметров в толщину. Снимают двумя камерами, поэтому действует только вдоль одной оси. Покрути ее вокруг вертикальной оси. — Перри так и сделал. Изображение стало совершенно плоским, хотя фотографию по-прежнему было видно.

— Теперь наклони под углом примерно сорок пять градусов.

Перри испытал неприятное чувство, наблюдая, как красивые черты лица Дианы плавятся и растекаются, исчезая совсем, так что от изображения остается только блеск, похожий на блеск масла на воде.

— Нужно смотреть вдоль подходящей оси, и угол обзора невелик, но, если так делаешь, два изображения сливаются в стереоиллюзию. Мозг интерпретирует странное двоящееся изображение, поступающее от глаза, как глубину, а поскольку у нас два глаза, достигается иллюзия объема.

Перри поразглядывал изображение еще немного, поворачивая и опрокидывая его. Диана наблюдала за ним с интересом и благожелательным удивлением.

— Могу я увидеть вторую фотографию?

— Вот.

Перри взглянул на фото и сглотнул. Отчасти он уже начал привыкать к наготе Дианы, а мозг его был настолько загружен, что не успевал много внимания уделять этому вопросу, но все же он постоянно помнил об этом. И все равно был потрясен, увидев на второй фотографии — столь же жизненной, как и первая, достаточно жизненной, чтобы можно было ущипнуть, — Диану во всей ее милой простоте, и ничего сверх этого.

— Ты собираешься отправить эту, мм… э-э… эти фотографии человеку, с которым только что познакомилась по телефону?

— О да, он их хотел бы иметь, а я могу себе позволить. Кроме того, я вела себя немного грубо. Разумеется, некоторые люди сочтут, что с моей стороны это нахальство — дать ему нечто столь интимное, как портрет с лицом, но мне не жалко.

— Но… э-э…

— Что, Перри?

— Ох, что ж, наверное, ничего. Не бери в голову.

Чуть позже, когда Диана забавлялась с приборами в нише Деметры, зеленая лампа и гонг объявили о прибытии пакета в пневмопочте.

— Перри, достань его, а? У меня руки заняты.

Перри некоторое время перебирал ручки управления, прежде чем нашел небольшой рычажок, открывающий приемный отсек. Он принес свиток Диане.

— Прочитай вслух, Перри, пока я заканчиваю с ужином.

Он развернул свиток и сразу обратил внимание на фотографию молодого человека. Он принялся читать вслух.

— «Гордон 932–016–755–82А, гены класса JM, родился 7 июля 2057 года. Поступил в арлингтонское медицинское училище в 2075-м, одобрен перевод в институт психологии им. Адлера в 2077-м. Отобран для исследования в 2080 году, когда магистр Фифилд основал Экстрасенсорную станцию. Автор работы „Исследование девиантных данных в экстрасенсорном восприятии“. В соавторстве (с Пандит Калимоной Чандрой Рой): Протей, история эго. Адрес: Пристанище (F-2), Калифорния. Неофициально сообщается о добровольном отказе от тела в августе 2083 года; по запросу Совета Пристанища деактивирован в августе 2085 года, тело находится в Пристанище. Баланс счета на момент перевода в неактивное состояние: $11 018,32. С учетом обесценивания:$9 802,09. Счет повторно открыт: $9 802,09 за вычетом комиссии в $500. Итого: $9 302,09 (чековая книжка прилагается)».

К нижнему краю свитка крепился небольшой бумажник или блокнот. Открыв его, Перри обнаружил, что листами служат деньги, обычные деньги, лишь немного отличающиеся по размерам и внешнему виду от денег 1939 года. С обратной стороны книжки обнаружились чековые листы.

— Что мне делать с этим, Диана?

— Делать? Что захочется — использовать, тратить, жить на них.

— Но это не мои деньги. Они принадлежат этому парню, Гордон… как там его.

— Ты и есть Гордон 755–82.

— Я? Черта с два.

— И все же это ты. Справочное бюро уже подтвердило этот факт и повторно открыло твой счет. Твое тело проходит под номером 932–016–755–82А. Можешь пользоваться любым именем — Перри, Гордон или Джордж Вашингтон. Бюро с удовольствием внесет поправки в твое досье, но этот номер соответствует именно этому телу и именно этому счету, и номер они менять не будут. Разумеется, ты не обязан тратить деньги, но, если их не потратишь ты, их не потратит никто, и денег просто будет становиться больше.

— Могу ли я отдать их кому-нибудь?

— Разумеется, но не Гордону.

Перри почесал голову.

— Да, наверное, так. Слушай, а что это за ерунда с добровольным отказом?

— Я не смогу дать научное объяснение, но во всех прочих смыслах это самоубийство вследствие нежелания жить.

— Так Гордон мертв?

— Нет — по представлениям тех, кто этими вещами играет. Просто его не интересовала жизнь здесь, и он выбрал жизнь в другом месте.

— Как так вышло, что с его телом все в порядке?

— Если верить отчету, тело Гордона, вот это тело, — она ущипнула его за щеки, — лежало себе спокойно в состоянии приостановленной жизнедеятельности в Пристанище, по ту сторону этой горы. Так что загадка начинает постепенно разрешаться.

Его наморщенный лоб не выказывал никакой радости.

— Да, видимо, так. Только каждая загадка объясняется посредством другой загадки.

— Перри, осталась лишь одна загадка, которая беспокоит меня, а именно — каким волшебным образом тебе удалось не сломать ногу и в придачу свою новую шею, добираясь сюда. Но я рада, что ты цел.

— Я тоже. Боже!

— А теперь мне пора за работу. — Она принялась складывать тарелки.

— Какую работу?

— Оплачиваемую. Я не из тех аскетичных душ, которые довольны чеками, полученными по наследству. Мне нужны деньги на штучки и безделушки.

— Кем ты работаешь?

— Актрисой на телевиде, Перри. Я танцую и немного пою, а иногда принимаю участие в постановках.

— Ты собираешься репетировать?

— Нет, через двадцать минут выхожу в эфир.

— Ну и ну, наверное, студия здесь совсем близко, а то ведь так и опоздать можно.

— О нет. Сигнал будет транслироваться прямо отсюда. Но тебе придется вести себя хорошо, сидеть спокойно и не задавать какое-то время вопросов, иначе я действительно опоздаю. Подойди. Садись здесь. Теперь повернись к приемнику.

Вверх взлетела еще одна секция стены, и Перри оказался перед плоским экраном.

— Здесь ты сможешь увидеть передачу и одновременно смотреть, как я танцую.

Она выдвинула ящик коммуникатора и подняла небольшой экран. На экране возник весьма приятный и жизнерадостный молодой человек. На нем был шлем со вздутиями в районе ушей. Из угла рта, скривленного в язвительной улыбке, свисала сигарета.

— Здорово, Ди.

— Привет, Ларри. Это что у тебя за круги под глазами?

— От тебя — и вдруг такой вопрос! Ты ведь у нас очень чувствительная, когда речь заходит о личных делах. Мне эти круги блондиночка нарисовала.

— Левый получился кривой.

— Хватит острить, принимайся за работу, девка. У тебя все настроено?

— Ага.

— Так, проверка.

В ближнем конце комнаты зажглись огни. Диана вышла в центр комнаты, дважды повернулась, прошлась во всех направлениях, после чего вернулась к коммуникатору.

— Годится, Ларри?

— В нижнем левом углу что-то светит, и, как мне кажется, это не на моей стороне.

— Я погляжу.

Она вернулась с трубкой, вынутой из-под досье Гордона.

— А теперь как, Ларри?

— Норма. Что это было?

— Вот это. — Она показала ему трубку.

— Типичная тетка! Ничего правильно сделать не можете. Рассеянные и без…

— Ларри, еще одна твоя шуточка, и я донесу на тебя за атавизм неандертальского характера.

— Остынь, крошка. У тебя сверхвеликолепный мозг. Обожаю тебя за твой интеллект. Время на исходе. Музыка нужна?

— Включи-ка погромче. Хорошо, выключай.

— И чем сегодня будешь кормить толпу, Ди?

— Пища для избранных. Посмотри и ты — вдруг умные мысли появятся.

Ларри сверился с приборами.

— Занимай позицию, девчонка. Я отключаюсь.

Диана быстро перешла к центру комнаты, и огни погасли. Крупный экран рядом с Перри внезапно ожил. Цветное стереоизображение молодого мужчины раскланивалось и улыбалось и, наконец, произнесло:

— Друзья, мы снова в студии Ковра-Самолета, ведем передачу из башни мемориала Эдисона, что у озера Мичиган. Сегодня вы увидите свою любимую исполнительницу танцев в стиле модерн, прекрасную Диану. Она представит еще одну строфу из Поэмы Жизни.

Краски на экране растеклись, затем переплавились в светло-синий оттенок, и одна высокая кристально чистая нота проникла в уши Перри. Нота задрожала и разрослась в минорную мелодию. Перри почувствовал, как им овладевает печаль и ностальгия. Постепенно оркестр подхватывал тему, придавал ей насыщенности, а цвета на экране сменялись, смешивались, создавая причудливые образы. Наконец цвета растворились, экран потемнел, а гармония покинула мелодию, и осталась лишь одинокая скрипка, тягуче поющая в темноте. Тусклый луч света возник на экране и обозначил маленькую фигуру далеко на заднем плане. Она лежала ничком, вялая, беспомощная. Музыка передавала чувство боли, чувство отчаяния и всепоглощающей усталости. Но была в звучании и вторая тема, которая призывала бороться, и фигура слегка пошевелилась. Перри обернулся, и ему пришлось взять в себя руки, чтобы тут же не броситься спасать это жалкое и несчастное создание. Диане нужна помощь, подсказывало ему сердце, иди к ней! Но он сидел тихо, он смотрел и слушал. Перри мало понимал в танцах, и еще меньше в танцах как высоком искусстве. Его уровень заканчивался собственным участием в бальных танцах и наблюдением за тем, как исполняют чечетку. Погруженный в глубокую признательность, он смотрел на грациозные и с виду совершенно не требующие усилий движения девушки, совершенно не осознавая, как много для такого исполнения требовалось тренировок, учебы и гения. Постепенно он начал понимать, что ему рассказывают историю человеческого духа, историю о храбрости, о надежде и любви, преодолевающей отчаяние и физическую боль. Он вздрогнул, когда в завершение танца Диана упала на спину, лицом к небу, раскинув руки. Ее глаза сияли, она радостно улыбалась, в то время как единственный источник теплого света омывал ее лицо и грудь. Таким счастливым — счастливым и спокойным — он не чувствовал себя с момента своего прибытия.

Экран потемнел, а затем снова возник вездесущий молодой человек. Диана разорвала связь, прежде чем он успел заговорить, включила освещение в комнате и повернулась к Перри. С удивлением он увидел, что она взволнованна и как будто стесняется.

— Перри, тебе понравилось?

— Понравилось? Диана, это было невероятно, восхитительно. Я… у меня нет слов.

— Я рада. А теперь мы поедим и поболтаем еще.

— Но ты только что обедала.

— А ты не слишком внимательно смотрел на меня, когда мы обедали. Перед танцем я никогда много не ем. А вот теперь — наблюдай — я, наверное, разбросаю еду по полу и наброшусь на нее, как животное. Ты голоден?

— Нет, пока нет.

— Ты смог бы выпить чашку шоколада?

— Да, спасибо.

Несколько минут спустя они сидели на диване. Диана — поджав под себя ноги, в одной руке чашка с шоколадом и исполинский бутерброд в другой. Она ела сосредоточенно и жадно. Перри с удивлением подумал, что вот эта голодная маленькая девчонка еще несколько минут назад была тем неземным восхитительным созданием. Она доела, икнула, сама этому удивилась и тихо сказала:

— Прошу прощения. — Затем она подцепила пальцем каплю майонеза, упавшую ей на живот, и перенесла эту каплю в рот. — Итак, Перри, давай-ка сверим часы. На чем мы остановились?

— Понятия не имею. Я знаю, где я и какой сейчас год, а ты говоришь мне, что знаешь и кто я. Гордон бип-бип-бип и шесть нулей, с таким же успехом я мог быть новорожденным, потому что все равно не знаю, что со всем этим делать.

— Все совсем не настолько плохо, Перри. У тебя теперь, помимо личности, есть и симпатичный счет. Небольшой, но адекватный, да и твой чек с наследством тебя поддержит.

— А что это за история с чеками и наследством?

— Давай сейчас об этом не будем. Изучив экономическую систему, ты сам все поймешь. Прямо сейчас считай, что у тебя есть примерно сто пятьдесят долларов каждый месяц. Можно жить с комфортом на две трети этой суммы, если ты захочешь. А мне бы хотелось обсудить момент, который ты обозначил, как «что со всем этим делать».

— С чего мы начнем?

— Не мне решать, что тебе делать с чем-либо, но, на мой взгляд, прежде всего, нужно рассказать тебе, что ты пропустил, ведь ты должен стать своим в две тысячи восемьдесят шестом. Мир изменился довольно сильно. Тебе придется узнать множество новых обычаев, ознакомиться с полуторавековой историей, некоторыми новыми приемами и тому подобным. Когда ты поймешь, где оказался, сможешь сам решить, что тебе делать, и тогда сможешь делать все, что захочешь.

— Что-то мне кажется, что я к тому времени буду уже слишком стар, чтобы чего-нибудь хотеть.

— Нет, я так не думаю. Можешь начать прямо сейчас. У меня есть кое-какие идеи. Во-первых, хотя у меня здесь и не слишком много полезных книг, есть довольно точная история Соединенных Штатов и краткая мировая история. Да, и еще словарь и довольно свежая энциклопедия. О, и я чуть не забыла, краткий кодекс обычаев, он сохранился у меня с детства. Потом я позвоню в Беркли и выпишу группу записей различной тематики — их ты сможешь проигрывать на телевиде, когда тебе захочется. Это самый легкий и полезный способ быстренько обучиться.

— Как это работает?

— Очень просто. Ты видел сегодня мое выступление по телевиду. Точно так же можно поставить запись и увидеть и услышать все, что когда-либо было записано и представляет для тебя интерес. Если захочешь, ты можешь увидеть, как президент Берзовский открывает Конгресс в январе 2001 года. Или, если захочешь, можешь включить запись любого из моих танцев.

— С этого я начну. К чертям историю!

— Ты не сделаешь ничего подобного. Будешь учиться, пока не приобретешь необходимые представления. Если хочешь увидеть, как я танцую, я буду для тебя танцевать.

— Хорошо, давай прямо сейчас.

Она показала ему язык.

— Давай посерьезнее. С записями понятно. Я подумаю, кто из моих друзей сможет помочь, и попрошу, чтобы они пришли поговорить с тобой и объяснили то, что не могу объяснить я.

— Почему ты так обо мне заботишься, Ди?

— Да любой сделал бы это, Перри. Ты был болен, замерз, нуждался в помощи.

— Да, но теперь ты взялась за мое образование и хочешь поставить меня на ноги.

— Да, мне этого хочется. Ты мне не позволишь?

— Ну, позволю, наверное. Но послушай, мне разве не следует убраться из твоего дома и подыскать себе другое место?

— Перри, почему? Тебе здесь рады. Тебе здесь неудобно?

— О, разумеется, удобно. Но как же твоя репутация? Что скажут люди?

— Не понимаю, как это может отразиться на моей репутации, ты ведь не танцуешь. И какое имеет значение, что подумают люди? Они могут решить лишь, что мы компаньоны, если вообще захотят об этом думать. И, кроме того, помимо моих друзей, узнают очень немногие. Этот вопрос находится строго в сфере личных интересов. Обычай на этот счет вполне однозначен.

— Какой обычай?

— Ну, как же, тот обычай, который гласит: что делается людьми вне общественной службы или не по частному найму, приватно, если не нарушает другие обычаи. Куда люди ходят, что едят, что пьют или носят, или как они развлекаются, кого они любят или как играют, — это строго личная сфера. Так что никто не может об этом писать или упоминать в трансляциях, равно как и говорить об этом в общественных местах, не имея на то конкретного разрешения.

— Сообщение для Уолтера Уинчелла![6] Что же вы тогда пишете в своих газетах?

— Много чего. Газеты сообщают о политических новостях, перемещениях кораблей, событиях общественного значения, дают объявления о развлечениях и почти все сведения о чиновниках — их личные сферы намного меньше, это исключение из обычая. Показывают всякие новые модели одежды, обсуждают новое в архитектуре, предлагают рецепты новых блюд, объявляют о научных открытиях, а также публикуют перечни записей телевида и радиотрансляций, оповещают о последних коммерческих проектах. Что за Уолтер Уинчелл?

— Уолтер Уинчелл, не думаю, что ты в это поверишь, однако он заработал много денег в основном разговорами о вещах, которые у вас входят в эту самую сферу личного.

Диана поморщила нос:

— Отвратительно!

— Люди хавали. Но послушай, а как насчет твоих друзей? Им это не покажется странным?

— С чего бы это? Вовсе не странно. Я многих из них развлекала.

— Но у нас же нет дуэньи.

— Что такое дуэнья? Это что-то вроде женитьбы?

— О боже, я сдаюсь. Послушай, Ди, давай притворимся, что мы это никогда не обсуждали. Я буду крайне рад остаться, если ты хочешь, чтобы я остался.

— Разве я уже не сказала, что хочу?

Их прервало появление огромного серого кота, который вышел на середину комнаты, спокойно принял командование, сел, аккуратно обвил себя хвостом и громко мяукнул. У него было только одно ухо, и выглядел он как закоренелый преступник. Диана бросила на кота суровый взгляд.

— Ты где шлялся? По-твоему, в такое время надо являться домой?

Кот снова мяукнул.

— Так тебя теперь покормить надо? Хочешь сказать, что это просто место, где рыбу хранят?

Кот подошел ближе, запрыгнул на диван и принялся тереться головой о бок Дианы, при этом громко урча.

— Ладно, ладно. Пойдем. Показывай, где она.

Кот спрыгнул и, задрав хвост, быстро засеменил в сторону Деметры, затем сел и стал выжидающе смотреть вверх. Он снова мяукнул.

— Прояви терпение. — Диана подняла блюдо с сардинами. — Покажи мне, куда поставить.

Кот прошагал к камину.

— Хорошо. Теперь ты доволен?

Кот не ответил, он уже занимался рыбой. Диана вернулась к дивану и потянулась за сигаретой.

— Капитан Кидд. Старый пират, невоспитанный и аморальный. Он здесь главный.

— Я так и понял. Как он вошел?

— Сам себе открыл. У него своя маленькая дверка, которая открывается, когда он мяукает.

— Господи ты боже! Это что, такое теперь стандартное оборудование для кошек?

— Ну что ты. Это просто игрушка. Он же не может войти через мою дверь. Она открывается только на звук моего голоса. Но я записала, как он мяукает, когда дает понять, что желает войти в дом, и отправила запись на анализ, а замок потом настроили на этот звук. И теперь этот замок отпирает его собственную маленькую дверку. Полагаю, что двери, открывающиеся на звук голоса, тебя до некоторой степени изумляют?

— Мм, и да и нет. У нас уже были такие штуки, но без коммерческого распространения. Я видел, как они действуют. Более того, я считаю, что смог бы спроектировать такое, если бы мне пришлось.

Она удивленно подняла брови.

— Правда? Я и не подозревала, что в ваше время технические достижения зашли так далеко.

— Наша культура довольно много внимания уделяла технике, но, к сожалению, большая часть этой техники не применялась. Люди не могли себе позволить платить за то, что способны были создавать инженеры, особенно если речь идет о такой роскоши, как автоматические двери, телевидение и все прочее.

— Телевидение не роскошь. Это необходимость. Как еще держать связь? Лично я была бы без него просто беспомощна.

— Да, я верю, что ты именно так думаешь. В мое время люди что-то подобное начали говорить о телефоне. Но факт все же имеет место быть. Мы знали, как создать довольно качественное телевидение, но не сделали этого, поскольку не было рынка. Люди не могли себе этого позволить.

— Не понимаю, почему нет.

— Не знаю, как тебе объяснить. Наверное, я тоже не понимаю, почему нет, разве что подсознательно. Но у нас действительно было много неиспользуемых или мало используемых знаний в механике и технике. Применение любого скачка в технике или искусстве ограничивалось отсутствием людей, способных заплатить за такое применение и желающих это сделать. Я пару лет прослужил на одном из больших авианосцев. Там были пацаны — добровольно поступившие на службу, — которые работали с совершенно удивительными техническими устройствами, механическими мозгами, способными решать наиболее сложные баллистические задачи, задачи алгебры с десятками переменных, задачи, на которые у опытных математиков уходят целые дни. А машина решала их за долю секунды и применяла решение. Так вот, более половины этих ребят выросли в домах, в которых не было ванн и центрального отопления.

— Какой ужас! Каким же непостижимым образом они оставались чистыми и здоровыми, находясь в таких домах?

— Никаким. Не думаю, что смогу описать условия жизни множества людей так, чтобы ты могла себе представить такую жизнь. Мой сокурсник по флотской академии вступил во флот, потому что устал ходить за мулом и пахать. И вот он протопал пятнадцать миль до города босиком и заснул на крыльце почтового отделения. Когда утром появился почтмейстер, этот парень записался на службу. Его выбрали для учебы в академии флота, и он стал одним из самых выдающихся молодых офицеров, экспертом по применению и проектированию такого оборудования, в сравнении с которым бледнеет твоя автоматическая дверь. Но его отец, его мать, его братья и сестры по-прежнему жили в однокомнатной лачуге с земляным полом, грязные, голодные, больные, страдающие от анкилостом и малокровия.

— Зачем же правительство тратило столько ресурсов на машины для авианосцев, в то время как его граждане жили в такой отвратительной нищете?

— Ну, полагаю, у нас было что-то вроде ваших личных и публичных сфер действий, Ди. Жизни этих людей относились к сфере личного действия, а национальная оборона — к сфере публичного.

— Но ведь очевидно, что это одно и то же. Любой правительственный чиновник понимает, что, если люди голодают и болеют, это для всех опасно. Даже с самой эгоистичной точки зрения: если люди болеют, они могут стать очагом эпидемии, и всем известно, что голодный человек не отвечает за свои действия и может сделать что-то опасное.

— У меня нет ответа, Диана. Мы во флоте, конечно, все это понимали, так что людей держали в чистоте, заботились об их здоровье, хорошо кормили, но вряд ли можно сказать, что любой правительственный чиновник естественным образом понимает такие вещи, или люди стали намного мудрее за последние сто пятьдесят лет, или же случилось что-то, что изменило прежнюю точку зрения.

— Не думаю, что мы хоть на каплю умнее, чем люди в твое время. Сомневаюсь, что можно поумнеть за четыре-пять поколений. Но как можно быть такими близорукими, я точно не понимаю.

— Даже согласись чиновник с твоей точкой зрения и захоти он сделать что-то, ему пришлось бы спросить: а откуда мы возьмем на это деньги? И никто ему не ответил бы. Затраты правительства и без того были уже слишком высоки.

— Откуда мы возьмем на это деньги? Ох, Перри, никогда мне не приходилось слышать такие глупости. А откуда вообще берутся деньги? Когда правительство видит, что есть потребность в обмене, само собой, оно создает деньги. У вас же это было, Перри. Вот тут, в изначальной конституции, сказано: Конгресс правомочен чеканить монету и регулировать ценность оной.

— Да, я помню эту фразу. Но в мое время получалось все иначе. Деньги создавались банками — большая часть денег, самая важная их часть. Если правительству требовались деньги и оно не могло вовремя собрать их посредством налогов, правительство занимало деньги у банков.

— Не понимаю, банки ведь часть правительства.

— В мое время было иначе. Банки были частными организациями. Возможно, уместно будет сказать, что банки были правительством. В некоторых смыслах они были сильнее правительства.

— Так можно получить только полнейшую неуправляемую анархию!

— Это она и была, по преимуществу.

— Погоди, Перри. Здесь что-то не сходится. Ты прибыл из 1939 года, когда президентом был Франклин Рузвельт. В истории я ориентируюсь не очень хорошо, но знаю, что он считается первопроходцем эры новой экономики. Да у нас тут в Вашингтоне памятник ему установлен — «Рузвельт кормит голодающих».

— Да, господин Рузвельт был в курсе всего этого. Но содействия получал крайне мало, даже от тех, кому пытался помочь. Моя очередь спрашивать. Скажи-ка, голодных больше не осталось?

— Разумеется, нет. Во всяком случае, в Соединенных Штатах.

— Я и говорил про Штаты. А больные есть?

— О да. Но, конечно, их не много.

— Как они живут?

— Их лечат, о них заботятся, чтобы они поправились. А что еще можно сделать?

— Безработные есть?

— Безработные? Это в смысле те, кто не работает за деньги? Конечно. Подозреваю, что в любой момент времени не более половины населения работает за деньги.

— А те, кто работает, не возражают, что им приходится работать, пока другие бездельничают?

— С чего бы это? Не могут все постоянно работать, тогда ведь ни у кого не будет времени пользоваться плодами своего труда, не будет времени тратить заработанное. Каждый работает, когда у него возникает потребность пополнить свой баланс или же, независимо от потребности в деньгах, если любит свою профессию.

— И все работают, когда захочется?

— Нет. Большинство специалистов работают регулярно, потому что им это нравится. Возьми, к примеру, хирурга. Он работает сорок недель каждый год. Он известен и любит свою работу, так что в отпуске он будет столь же занят, как работая за деньги. С другой стороны, я работаю сейчас каждую неделю и уже довольно давно раз в неделю выхожу в эфир, как сегодня, а есть еще записи для постановок и песни.

— Этот эфир и есть вся твоя работа?

— Мне приходится много репетировать, и от меня ждут каждую неделю нового танца.

— А как насчет неспециалистов, различных ремесленников и разнорабочих, торговцев и тому подобных?

— Кто-то работает постоянно, кто-то время от времени. Очень многие люди работают несколько лет подряд, а затем уходят. Некоторые не работают вовсе — во всяком случае, за деньги. У них простейшие вкусы, их устраивает жизнь на наследство, — это, скажем, философы, математики, поэты. Правда, таких не очень много. Большинство людей работает хотя бы иногда.

— Диана, в Штатах теперь социализм?

— Никак нет, если под социализмом ты подразумеваешь, что заводы, магазины, фермы и прочее принадлежит правительству. Такое правительство в Новой Зеландии, и, на мой взгляд, оно работает довольно хорошо, но, по-моему, американскому темпераменту этот строй не подойдет. Ты пойми, Перри, я не экономист. У меня есть приятель из калифорнийского университета, вот он экономист. Я попрошу его, после того как ты обновишь свои знания по истории, выбраться к нам, и он сможет ответить на все твои вопросы. И, между прочим, чтобы тебе получить записи завтра, мне бы надо их заказать. — Она шагнула к коммуникатору.

Перри слышал, как она звонит в калифорнийский университет в Беркли.

— Ты сможешь сделать заказ столь поздним вечером? — спросил он.

— Наверное, нет, не заплатив излишне много сверху. Я просто оставлю сообщение, и они займутся заказом завтра, прямо с утра.

— Как это делается?

— Есть два способа. Записываю свой голос или пишу при помощи телеавтографа. Перри, ты хочешь увидеть, как работает телеавтограф?

Он встал с ней рядом.

— Они не очень-то изменились.

— Хочешь сказать, что в 1939 году вы уже умели передавать письмо на расстояние?

— Ага. Они не очень часто использовались, но я помню, как видел один в Канзас-Сити, на станции Юнион. Он использовался для передачи расписания поездов.

— Хм, возможно, наши механические чудеса удивят тебя не так сильно, как я предполагала.

— Уверен, я найду много удивительного для себя. Но не забывай, Ди, я ведь был инженером, хоть и в 1939 году. А ты, прежде всего, творческая личность. Меня может не впечатлить то, что впечатляет тебя.

— Наверное, это правда.

Она медленно писала на телеавтографе, иногда останавливаясь, чтобы подумать. Наконец она поставила подпись и закрыла машину.

— Для начала сойдет. Я заказала еще и общий каталог, чтобы ты мог отобрать записи, которые заинтересуют тебя.

— А записи нужно покупать?

— Только если возникает такое желание. За их просмотр взимается небольшая плата. Если же тебе хочется оставить запись насовсем, нужно заплатить.

— У тебя есть здесь какие-нибудь записи?

— О, конечно, но, если не считать моей профессиональной библиотеки, их не так много. А профессиональных записей у меня прилично, там и мои танцы, конечно, и всякие другие разного толка. А остальное — записи постановок, просто для развлечения. Хочешь увидеть некоторые из них?

— Конечно.

— Я покажу тебе, как пользоваться приемником для воспроизведения. Вот смотри. Это переключатель режима. Поворачиваешь его в положение «Воспр.». Затем вставляешь запись вот так, и крепишь край ленты к этому фиксатору. Теперь включаешь питание. Нет, погоди, не нажимай. Вот этот регулятор позволяет менять уровень громкости. Теперь включай питание.

Аппарат мягко зажужжал, большой экран ожил. Шут в пестром костюме злобно засмеялся с экрана.

— Здорово, дурачина, — заорал он, — желаешь ли ты еще одну сказочку от Тачстоуна? Тогда подходи поближе и слушай меня внимательно! Тачстоун расскажет сказку! Много-много лет назад в Древней Греции жила девка с решительно чудовищным юмором. — Огромный крюк возник из-за края экрана и вонзился в тело шута. Его ухмылка перешла в испуг и распалась на тысячу кусочков, которые затем собрались в надпись: «Лисистрата. Комедия манер».

Диана заметила, что Перри узнал эту вещь.

— Так ты это знаешь?

— Да. О да.

— Выключить?

— Нет, прошу.

Весь следующий час они смеялись и фыркали над нестареющим фарсом о браке и войне. Перри был особенно рад узнать Диану среди гречанок и, весь светясь, указал на свое открытие. Диана выглядела польщенной, но запротестовала, когда Перри принялся шепотом настаивать, что ей следовало отдать главную роль.

Наконец постановка подошла к своему разухабистому финалу, и машина со щелчком остановила ленту. Перри увидел, что Диана силится сдержать зевоту. Она состроила гримасу.

— Прости, я встала раньше тебя.

— Я и сам сонный.

— Готов в кроватку?

— Полагаю, что да. Где я сплю?

— Где захочешь. Можешь лечь там же, где вчера.

Перри принял предложение и удобно расположился в привычной части дивана. Девушка легла в другой части комнаты, вяло пожелала спокойной ночи, свернулась калачиком и, казалось, сразу уснула. Перри лежал на спине, закрыв глаза, и в голове его метались перепутанные впечатления и цепочки идей, каждая из которых требовала немедленного внимания. Уснуть представлялось невозможным, однако уже через несколько минут он погрузился в теплое мягкое свечение, предшествующее сну. Вскоре он уже размеренно дышал, засыпая.

Примерно через час крик ужаса прорезал комнату. Диана села и включила свет. Перри тоже сидел — побелевший, с широко раскрытыми глазами. Она подбежала к нему.

— Перри, Перри, дорогой мой, что случилось?

Он вцепился в ее руку.

— Я падал. И как будто мое падение прервалось здесь, в темноте. Я уже в порядке. Это просто плохой сон.

— Ну же, ну, все хорошо, — успокаивала его Диана. — Погоди всего минуту. Я оставлю свет. — Она отошла и быстро вернулась с чашкой той же насыщенной ароматной жидкости, которую он пил накануне. — Пей медленно.

Он прикоснулся к ее руке.

— Ди, я понимаю, что веду себя как ребенок, но не могла бы ты немного побыть со мной?

— Конечно, Перри.

Когда он допил, она легла рядом, обвила его руками и положила его голову себе на грудь.

— Теперь просто расслабься и лежи спокойно. Ты в безопасности, и я тебя не оставлю.

Через несколько минут Перри снова мирно спал. Диана, стараясь его не потревожить, отстранилась и села. Она помассировала затекшую руку, разгоняя «иголочки», и наблюдала за лицом Перри. После долгого ожидания она наклонилась и поцеловала его в губы, быстро и нежно. Он улыбнулся во сне. Затем она вернулась на свое место на диване. Теперь настала ее очередь пытаться заснуть. Почему она его поцеловала? Как глупо. Она не была влюблена в него. Разумеется, нет. Она не знала его и не испытывала к нему сильного физического влечения. В дикарей в любом случае не влюбляются. А он, по сути, был именно дикарем. Хотя не вел себя как дикарь. И все же человек, рожденный в первой половине двадцатого века, не может быть для современной девушки компаньоном. Он ведь будет наверняка эмоционально нестабилен. Он это уже продемонстрировал своим громким криком в ночи. А ведь бояться ему было нечего. «Но что, если бы я упала и разбилась насмерть?» — задумалась она. Он не был мертв, нет! Но думал, что умер. Да нет, и не думал. Все было очень запутанно. Он выглядел таким одиноким, таким болезненным! А когда потом уснул, то стал казаться таким юным, что она растаяла. Вот в чем дело, это просто была симпатия, она поцеловала его точно так же, как пушистую макушку Капитана Кидда, когда вытащила шип из его лапки. Просто симпатия. Но зачем она уговаривала его остаться, пока он обвыкнется? Для этого ведь есть специальные организации, вполне умелые и намного лучше подготовленные, чем она. Вот черт, почему она сразу не сдала Капитана Кидда, когда он впервые стал мяукать под дверью и требовать внимания? Диана, ты дурочка, и тебя из собственного дома выгонит любое животное, ребенок, мужчина или женщина, стоит им только захотеть! Разве не построила она этот дом для уединения? Разве не переехала сюда, чтобы обнажать свою душу и исследовать ее без свидетелей? И как теперь это делать? А какие у него интересные глаза! И все же он не смотрел на нее, только иногда встречал ее взгляд. Может ли быть, что он не считает ее красивой? Может быть, она уже просто стареет? Или женщины в 1939 году были более красивыми, чем теперь? Или ему так кажется? Ну и что, если кажется? Уж ей это точно не интересно!

Диана встала и сделала себе чашку успокоительного, выпила, нашла на диване новое место, свернулась в клубочек и уснула.[7]

Глава третья

Диана проснулась следующим утром с ощущением, что день будет приятным. Она довольно потягивалась и зевала. Приподнявшись, она увидела Перри — растрепанного и все еще спящего. Она посидела неподвижно, а затем на лице ее промелькнула улыбка. Конечно, вот оно что. Ее более не одолевали сомнения и дурные предчувствия, как ночью. Напротив, помогать потерянному мальчику казалось правильным, уместным и весьма приятным. Тихонько напевая, она отправилась приводить себя в порядок и готовиться к новому дню. Возможно, она дольше обычного провозилась с прической. Как бы там ни было, прошло довольно много времени, прежде чем она ступила, порозовевшая и довольная, в гостиную. Она бросила взгляд на Перри, сказала себе, что он еще спит, а затем принялась готовить все для завтрака, стараясь не шуметь. Вскоре ее прервал голос из-за спины.

— Доброе утро.

— Ой, ты меня напугал. Доброе утро, Перри. Хорошо спал?

— Да, но послушай, ты великолепно выглядишь!

Диана смутилась и опустила глаза.

— Не пытайся мне польстить.

— Но ведь, правда же.

— Это такой обычай вашего времени — делать столь прямолинейные личные комплименты?

— Вообще-то да. А сейчас разве не так?

— Ну, так, если ты желаешь сказать что-то приятное, а комплимент заслуженный.

— Считаю, ты самое прекрасное создание из всех, что я видел.

— Но… Тьфу ты! Давай-ка быстренько освежись. Завтрак уже почти остывает.

Перри засмеялся и нырнул в гостевую туалетную комнату. Диана решительно продолжала возиться с завтраком. Она по ошибке насыпала в заварной чайник муки вместо чая, залила ее кипятком, затем топнула ногой и снова сказала «тьфу ты», после чего принялась отмывать получившуюся вязкую смесь. Перри сунул голову в комнату.

— Ди?

— Что, Перри?

— Есть тут какой-нибудь способ побриться? А то вид у меня тот еще.

— В моей туалетной есть капиллотомер. Можешь взять и использовать у себя.

— Что за катиллопомер?

— Не катиллопомер, а капиллотомер, он стрижет волосы.

— А побрить сможет?

— Будешь гладкий, как младенец. Давай-ка я тебе его раздобуду. — Она принесла прибор и показала Перри, как им пользоваться.

— Так это же просто старая добрая электробритва, только обтекаемая и с высшим образованием.

— Действительно, старомодная вещь, но я не особенно интересуюсь депиляторами. Хватит играть в нее, давай брейся. Я уже накрываю.

— Сей момент.

— Годится, но смотри, чтобы момент не растянулся дольше, чем на пять минут.

Завтрак был в чистом виде гедонизмом. Яркие лучи зимнего солнца короновали снег на далеких горах. Легкий ветерок вил причудливые узоры на водопаде. За прозрачным экраном два голодных здоровых молодых человека смотрели друг на друга поверх чашек с дымящимся черным чаем, и каждый находил второго весьма приятным видом. Фоном звучал оркестр из Гонолулу, заменяя беседу. Наконец от тостов ничего не осталось, а также и от яиц-пашот, и от фруктов из вазочки.

Диана поднялась и потушила сигарету.

— Твое образование начинается сегодня, дружок. Ты готов?

— Мне достался очень приятный учитель.

— Как мило звучит. А теперь за работу. Давай-ка выберем несколько книг. Вот эта, да, и вот эта тоже подойдет. И ни в коем случае не забыть про «Обычаи». Куда же я ее задевала? Ага, вот она. И вот это тебя может заинтересовать — здесь в основном инженерные дела. Теперь посмотрим, доставили ли записи. — Она сделала шаг и открыла приемник. — Да. Смотри, что нам принес Санта-Клаус: «Историческое обозрение Соединенных Штатов, части 11–20, XX век, части 21–28» плюс обновления по сегодняшний день и непрерывная повествовательная аннотация. «Интегральная история мира в четырех частях». Первые две части тебе не понадобятся, но все равно можешь просмотреть. «Обычаи» — в картинках для детей, от младенчества до пубертатного возраста, в шести частях. То же для юношей и девушек, а еще связующая серия для приобретения гражданства. «Табу: История социальных норм». Это тебя займет надолго, а из общего каталога ты можешь выбрать то, что тебя заинтересует. В начале большого каталога есть еще список специализированных каталогов. Если захочешь изучить конкретный предмет более тщательно, начни с каталога этого предмета. Кстати, я тебе показывала, как останавливать воспроизведение и повторять фрагменты?

— Нет, вроде бы не показывала.

— Значит, покажу. Полезно для учебы, особенно для таких медлительных, как я. Ты столкнешься с тем, что вот этот сериал по истории несколько раз ссылается на вот эту книгу по истории Соединенных Штатов. Можно останавливать просмотр, читать материал по ссылке, а затем продолжать просмотр с того места, где остановился. Хорошо, что они прислали этот сериал! Его создал тот же магистр, который написал книгу.

— С чего мне лучше начать?

— Я бы на время отложила книжки и нырнула прямо в исторические записи. Затем просмотрела бы все записи, посвященные обычаям. А завтра ты можешь начать изучать их фрагментарно вместе с книгами, если хочешь. Но обязательно полностью прочитай «Кодекс обычаев». В записях многие обычаи не показаны.

— Отлично, где там эта первая запись? Попробую ее правильно поставить. Так, по-о-о-ехали.

Спокойный ровный голос ведущего объявил название записи и описанный период, затем на экране появилась надпись: «Вашингтон, 1900».

Глядя в стереоскопическое изображение, Перри обнаружил, что плывет над Пенсильвания-авеню в сторону запада. По зимнему, холодному, серому пейзажу он двигался над довольно плотным потоком повозок и двуколок, над лошадьми, цокающими по грязной мостовой, и слякотью, хлюпающей в автомобильных колеях. Зазвенел и тронулся с места трамвай. Перри плыл над крышами машин и обнаружил, что приближается к Белому дому. Он проник через переднюю дверь, проследовал в западное крыло и обнаружил президента Маккинли за его столом. С ним рядом, расслабленно, но всем своим мощным телом излучая энергию даже в состоянии покоя, сидел единственный и неповторимый Тедди, Тедди Рузвельт, любимец публики.

— Говорю вам, господин президент, что единственный путь справиться с этим — говорить мягко, но держать в руках дубину.

Изображение померкло, и стали появляться другие, сопровождаемые голосом комментатора за кадром. Иногда голос рассказывал историю, а персонажи лишь иллюстрировали ее. Затем историю начинало передавать изображение, а диалоги персонажей давали достаточно информации, но сцена постоянно менялась. Братья Райт оторвались на своей безумной штуковине от земли в Китти Хок. Панамский канал был вырыт, а желтая лихорадка побеждена. «Лузитания». Война в воздухе. Высокая стоимость жизни. Автомобили заполонили континент. Однотипные розничные магазины переплавились в Нефтяной скандал с Хардингом, а затем в обвал рынка. Выросла плотина Боулдер.

Перри напряженно подался вперед, когда на экране появились события 1939 года. Почти два часа он сидел почти молча, лишь изредка удивленно восклицая. После этого перестал удивляться. Один раз он отвлекся, чтобы попросить у Дианы сигарет, и затем еще раз, чтобы выпить воды. Именно в этот последний раз он обнаружил, что Диана куда-то вышла. Прошло много времени, и он почувствовал прикосновение к своему плечу.

— Не кажется ли тебе, что для одного раза уже хватит?

— Ой, прости, ты меня напугала. Наверное, ты права, но эта штука здорово затягивает. — Он отключил питание. — Отложить так же сложно, как детектив.

— Что такое детектив?

— История о расследовании преступления. В 1939 году это был самый писк. Половина публиковавшихся историй посвящалась загадочным убийствам.

— Боже правый! Убийства случались настолько часто?

— Нет, эти истории были типа головоломок, как шахматные задачи.

— О! Слушай, Перри, я тебя отвлекла, чтобы узнать, не хочешь ли ты поплавать перед ленчем. Ты умеешь плавать?

— Конечно, но где мы будем плавать? Не слишком ли для этого холодно?

— Нисколько. Увидишь сам. Идем.

В дальнем от каньона конце комнаты открылась дверь наружу, но вместо январской зимы Высокой Сьерры Перри увидел лето, лето в тропическом саду. Солнце ярко освещало множество цветов, а также клочок зеленой лужайки, граничивший с маленьким каменным бассейном с прозрачной водой и белым песком. Длина бассейна позволяла сделать пять или шесть гребков. Прямо за садом снова начиналась зима и заснеженные пики. Но сад и бассейн явно никак не были ограждены от сурового горного климата.

Перри обернулся к Диане:

— Знаешь, Ди, я верил во все остальное, но это точно сон. Разбуди меня. Как, как это сделано?

Диана восторженно заулыбалась:

— Здорово, правда? Я покажу тебе, как это сделано. Иди по тропинке вдоль бассейна. Когда подойдешь к границе сада, вытяни руки.

Перри так и сделал. Протянув руки к краю, он внезапно остановился и удивленно крякнул. Затем он осторожно поводил руками вверх и вниз по тому, что, судя по его действиям, было стеной из воздуха.

— Черт, это же стекло!

— Да, разумеется.

— Должно быть, у него удивительно низкий показатель преломления.

— Полагаю, что так.

— Послушай, Ди, я эту штуку не могу видеть. Скажи мне, где она, чтобы я в нее не тыкался.

— Тебе и не придется. Садик сделан так, что от любого его края до этого стекла остается примерно полметра, а над головой оно довольно высоко. Основание его проходит вот здесь — она обвела рукой большую часть полукруга, — а вон там восходит к дому. Если присмотришься, то увидишь соединяющую кромку, она идет по каменной стене к земле. По форме стекло похоже на мыльный пузырь.

Перри задумчиво сказал:

— Хм, понимаю. И поэтому стеклу не требуется опора. Но как оно сюда попало?

— Его надули на месте, как мыльный пузырь. Это и есть пузырь. Слушай, разве дети не надували пузыри, когда ты был маленький?

— Надували.

— Приходилось ли тебе намочить тарелку, коробку или столешницу, а затем надуть на этом предмете пузырь и заставить его принять нужную форму?

— Да, да, я начинаю понимать.

— Так вот, сначала они покрыли стену и подложку на земле клейкой субстанцией — смесью для пузырей, ограничившись предполагаемой площадью пузыря. Затем поместили трубку для надувания пузырей в центр и стали дуть. Когда пузырь достиг нужного размера, они прекратили его надувать.

— В твоем изложении это как будто очень легко.

— Это не очень легко. Я была тут, когда делали пузырь, они сломали четыре штуки, прежде чем удалось зафиксировать этот. Несколько часов пузырь сохнет, и, пока он не высохнет окончательно, его может разрушить любое прикосновение.

— Не имею ни малейшего понятия, как можно заставить стекло вести себя таким образом.

— А это не стекло, не кремниевое стекло, во всяком случае, а синтетическое пластиковое. Один из техников сказал, что его молекулы подобны очень длинным цепочкам.

— Разумно.

— Я в этом не понимаю. Но знаю, что, когда эту штуку цедят, она клейкая и похожа на белую патоку, а когда застывает — становится очень жесткой и твердой, как стекло, только, в отличие от стекла, совсем не хрупкой. Она не разбивается, и ее очень сложно прорезать или порвать.

— Что ж, в любом случае это замечательная идея. Знаешь, в мое время были патио и гостиные во дворах и бассейны в садах, но, как правило, наслаждаться ими не позволяла погода — было то слишком холодно, то слишком жарко, то слишком ветрено. А еще вечно эти насекомые — мухи, комары. В патио моей тетушки водились пчелы. Очень смущает, когда пытаешься позагорать, а пчелы ползают по тебе и жужжат у тебя над ухом.

— Перри, ты хорошо переносишь пчелиные укусы?

— Нет. С пчелами я справляюсь. Они меня не жалят, но мою тетку доводили чуть ли не до безумия. Бедная, она так никогда и не порадовалась своему саду по-настоящему. Они ее жалили, и она раздувалась, как воздушный шарик. Грустно, ведь она так любила этот сад, но так мало получала от него удовольствия.

— Тогда почему она держала пчел?

— Она не держала. Их держал один ее сосед.

— Но ведь это не по обычаю… Забудь. Я спросила тебя о пчелиных укусах потому, что пчелы больше не жалят.

Перри хлопнул ладонью по лбу и изобразил притворную агонию.

— Хватит, женщина, хватит! Больше ни слова! Все. Остановись. И еще кое-что. Ответь мне на этот вопрос, чтобы я умер счастливым. У арбузов есть семечки?

— А что, раньше были?

Перри подшагнул к краю бассейна, принял позу оратора и продекламировал:

— Прощай, о скорбный мир. Папа склеивает ласты! Sic semper[8] семян — он зажал нос большим и указательным пальцами, зажмурился и спрыгнул в бассейн солдатиком. Он всплыл, отфыркиваясь, и обнаружил, что Диана, истерически смеясь, утирает слезы.

— Перри! Ну, ты и клоун! Прекрати!

— Поведай же мне, мрачная птица, а в ежевике все еще есть косточки? — торжественно спросил Перри.

Диана сдержала смех.

— В ежевике есть косточки, дуралей.

— Лишь это я хотел узнать. — Голова Перри исчезла, и он принялся убедительно изображать утопающего, издавая булькающие звуки. Диана нырнула в бассейн, догнала Перри на дне и принялась его энергично щекотать. Они всплыли вместе. Перри кашлял и фыркал.

— Вредная девчонка, я из-за тебя чуть не задохнулся.

— Прости. — Она снова захихикала.

Несколько минут спустя Перри лежал на боку, обсыхая, и наблюдал за Дианой, оставшейся в бассейне. Она лежала на спине, над водой оставалось лишь ее лицо и изгибы грудей. Волосы расплылись нимбом вокруг головы.

Теплое солнце прогрело тела молодых людей, навеяло вялость и умиротворение. Перри отщелкнул камешек в бассейн. Камешек плюхнулся в воду и брызнул Диане на лицо. Она повернулась на бок, двумя легкими движениями достигла края бассейна и положила руки на край.

— Ты голоден, дружок?

— Вот ты спросила, и я сразу понял, что чего-то не хватает.

— Тогда давай поедим. Нет, не вставай. Мы поедим здесь. Все уже готово.

Диана вернулась с груженым подносом размером с нее саму.

— Перри, перебирайся в тень. У тебя нет моего загара, и мне не хотелось бы, чтобы ты сгорел.

Минут сорок пять спустя Диана зашевелилась, прервав обеденную спячку.

— Прежде чем ты вернешься к учебе, я хочу, чтобы с тебя сняли мерку для кое-какой одежды.

Перри выглядел удивленным.

— Одежды, постой, у меня сложилось впечатление, что в ней нет необходимости.

Диана озадаченно посмотрела на него:

— Ты не можешь вечно сидеть дома, Перри. А снаружи холодно. На завтра у меня запланирован пикничок, но сначала понадобится добыть для тебя теплую одежду. И заодно ты можешь заказать другие вещи, которые тебе понадобятся.

— Смелей, Макдуф!

Диана набрала комбинацию на телевиде. На экране возник господин семитского вида. Он потер руки и улыбнулся.

— А, мадам, могу я быть вам полезен?

— Благодарю, вот мой друг, ему нужны костюмы. Прежде всего, костюм для снежной и очень снежной погоды, и еще кое-что.

— А, превосходно. У нас есть новые модели, невероятно эффектные и о-очень практичные к тому же. А теперь не попросите ли вы своего друга занять положение?

Диана подтолкнула Перри поближе к телевиду и развернула к нему экран. Семитский господин был вне себя от удовольствия.

— А, да. Красивая фигура. Одно удовольствие шить для человека, которому одежда пойдет. Минуту. Дайте подумать. Точно! Я создам для него новую модель. С такими пропорциями плеч и длиной ног.

Диана перебила его:

— Не сегодня, спасибо. Возможно, в другой раз.

— Мадам, я ведь художник, а не бизнесмен.

Губы Дианы едва шевелились.

— Не позволь ему себя одурачить, Перри. Художник он лишь на одну часть, а на три части бизнесмен.

— Нет, — продолжила она, обращаясь к телевиду, — одежда нужна нам сегодня. Пожалуйста, используйте стандартную модель.

— К вашим услугам, мадам. — Он поднял устройство, похожее на то, которым снимали отпечаток ладони Перри, но большего размера. — Ваш друг находится на расстоянии ровно четырех метров от экрана?

— Так точно.

Собеседник что-то подстроил в камере.

— Ваш экран корректирует угловые искажения?

— Да.

Он снова подстроил прибор.

— Итак, анфас. Превосходно, теперь правый бок. Спиной, пожалуйста. Левый бок. Наклонитесь, пожалуйста. Вытяните обе руки. Теперь по очереди поднимите колени. Это все. — Аппарат исчез. — Желаете ли вы выбрать материалы?

— Нет, пусть все будет из хлопка с целлофоновой подкладкой. А цвета, Перри? Подойдет ли тебе темно-синий?

— Вполне.

— Могу я предложить белый кант? — обеспокоенно встрял продавец.

— Превосходно.

Диана также дала добро на приобретение поясной сумки с пристяжным килтом для путешествий и появления в общественных местах, нескольких пар спортивных сандалий, а также пары легких тапок для прогулок по городу. Она твердо пресекала любые дискуссии на темы орнаментов, драгоценностей, безделушек и аксессуаров и отказывалась даже обдумывать какие-либо женские штучки для себя. В итоге художник сдался, и экран опустел.

Перри вернулся к своей учебе. Одна запись сменяла другую, и незаметно для Перри день начал близиться к концу. Диана как-то заглянула, чтобы изменить положение экрана и поудобнее усадить Перри на подушках. Чуть позже она принесла чашку чая и бутерброд. Перри едва замечал ее вмешательство. Его поглотила бесконечная запредельная драма. Уже почти стемнело, когда урчание проигрывателя возвестило об окончании последней записи. Перри встал и потянул затекшие конечности. Дианы не было видно. Он огляделся, вздохнул, сел и закурил. Наконец Диана появилась на пороге двери из садика.

— Как далеко ты продвинулся, Перри?

— Один раз посмотрел все вплоть до сегодняшнего дня.

— И что скажешь?

— Впервые я действительно чувствую себя в 2086 году. Но для одного раза эта порция великовата.

— Я пригласила своего старого друга посетить нас сегодня вечером, Перри. Он здорово тебе поможет. Он магистр истории, а в прошлом — один из моих учителей.

— Что ж, это замечательно. Когда он приедет?

— Должен быть к ужину. Он летит из Беркли.

Гость появился меньше чем через час. Плотный мужчина с мощными широкими плечами. Большой череп, глубоко посаженные глаза, лицо простое и грубое. Он сгреб Диану в медвежьи объятия, оторвал ее от пола, поцеловал в обе щеки, затем поставил на место и принялся разоблачаться, избавляясь от своего летного костюма. Перри решил, что мужчина неплохо сохранился, и на вид дал ему пятьдесят пять — шестьдесят лет, с интересом отметив, что гость, похоже, сбривает волосы на теле, оставляя нетронутыми лишь кустистые серые брови. Диана представила их друг другу. Звали мужчину, как выяснилось, магистр Каткарт.

— Могу я помочь тебе, мой мальчик… — Вопрос это или утверждение, Перри не смог разобрать. — Диана поведала мне кое-что о твоем случае. Нам о многом придется поговорить.

По настоянию Дианы отложили все исторические дискуссии до окончания ужина. Затем, как только магистр Каткарт уговорил большую округлую трубку задымить, он перешел прямо к делу.

— Мне следует, как я понял, считать, что ты являешься жителем 1939 года нашей эры, хорошо сведущ в своем времени и попал сюда посредством черной магии. Да будет так. Ты изучал сегодня записи? Какие именно?

Перри перечислил.

— Сойдет. Теперь ты мог бы сделать краткую сводку того, что узнал сегодня, а я буду пояснять, прояснять и отвечать на вопросы так хорошо, как только смогу.

— Что же, — ответил Перри, — это непросто, но я попытаюсь. На момент моей аварии, в июле 1939, президент Франклин Делано Рузвельт занимал свой пост во второй раз. В работе Конгресса был объявлен перерыв после практически полного краха программы президента. В испанской войне победили фашисты. Япония воевала с Китаем и, по всей видимости, собиралась воевать еще и с Россией. Безработица и дисбаланс бюджета по-прежнему оставались двумя главными проблемами Соединенных Штатов. 1940-й был годом президентских выборов. Президенту Рузвельту пришлось баллотироваться на третий срок ввиду отсутствия достойного последователя, способного продолжить его начинания. Его выдвижение на демократическом съезде привело к поражению консервативного крыла республиканской партии. Тем временем прогрессивное движение уже разрослось до масштабов страны и ввело в игру молодого Боба Лафоллета. Республиканцы выдвинули сенатора Ванденбурга. Ванденбурга избрали, однако он набрал значительно менее половины народных голосов и не получил поддержки большинства ни одной из палат Конгресса. Его правление изначально было обречено. За четыре года администрация сделала крайне мало, если не считать нерешительной попытки сбалансировать бюджет, отменив пособия, но беспорядки и голодные походы вскоре вынудили Конгресс начать увеличивать эту статью. Весной 1944 года смерть господина Рузвельта в авиакатастрофе деморализовала остатки демократической партии, и большинство ее участников присоединилось к республиканцам или прогрессивистам. Демократы распустили свой съезд, даже не выдвинув кандидата. Прогрессивисты выдвинули Ла Гуардиа, неутомимого маленького мэра Нью-Йорка, тогда как республиканцы после множества голосований — сенатора Мэлоуна. Президент Ванденбург, как и его предшественник, президент Гувер, попал во власть обстоятельств, которые не понимал и не контролировал. Сенатор Мэлоун был политиком среднего запада, типичным демагогом моего периода, если я могу об этом судить. На записях он всегда раскрасневшийся и пронзительный, человек из народа. Мэлоун за основу своей платформы выбрал обвинение — он во всем винил Европу и радикалов. Он требовал скорейшей выплаты военных долгов, что было довольно глупо, поскольку уже шла вторая европейская война. Он призывал объявить коммунистическую партию вне закона, защитить американскую землю и вернуться к рационализму в образовании (то есть к чтению, письму, арифметике), а, кроме того, проявлял крайне агрессивный ура-патриотизм. Он проповедовал депортацию всех приезжих, ратовал за законы, запрещающие женщинам работать на мужских должностях, оберегал мораль молодых людей. Он обещал восстановить процветание, заверял, что каждый сможет получить жизнь по американскому стандарту. И он победил на президентских выборах с минимальным перевесом. Ла Гуардиа после этого сказал, что, пообещав людям луну, теперь Мэлоун может предложить им лишь луну со сливками, а это, по мнению Ла Гуардиа, неполноценная замена.

Заняв пост, Мэлоун принялся действовать властно. Конгресс на первом же заседании выражал готовность принять практически любой закон по его желанию. Один из наиболее важных законопроектов касался безопасности населения — по сути дела, речь шла о кляпе для прессы и других средств массовой информации. Поскольку поначалу закон использовался для подавления новостей о трудовых беспорядках, вызванных отменой пособий, подчиненная правительству пресса приняла это, не ведая, на что подписывается. Затем был проведен закон, значительно увеличивший полномочия правительственных чиновников и агентов федеральных силовых служб и подчинивший их непосредственно первому лицу. Мэлоун набирал людей в эти новые и значительно более длинные ряды через политическую машину своего родного штата. Тем временем, невзирая на контроль прессы, люди начали беспокоиться, поскольку даже экономически стабильные граждане подвергались нападкам голодных, обездоленных и безработных. Мэлоун, очевидно, боялся вторых выборов, даже досрочных. Возможно, он никогда и не собирался их проводить. Как бы там ни было, он объявил особое положение, а в качестве оправдания использовал толпы безработных. Он стал абсолютным диктатором для гражданского правительства. Посредством армии и флота он сметал любые мелкие затруднения. С его новой секретной службой и контролем над средствами связи и пропаганды это стало вполне возможным. Кстати, в записях утверждается, что он смог применить армию и флот для уничтожения демократического строя правления. Вот в это мне сложно поверить, магистр Каткарт. Понимаете, я сам служил во флоте и не думаю, что американские службисты исповедовали фашизм. Как вы это объясните?

— Я рад, что ты поднял эту тему, Перри. Кажется вероятным, что Мэлоун с самого начала именно это планировал. Как минимум, он предвидел, что придется использовать военную машину против народа. Его метод был простой и почти безупречный. Его разведка изучила политические симпатии и экономическое положение каждого офицера флота и армии. Если находился офицер, стойко державшийся демократических или либеральных взглядов, его не увольняли и не подвергали трибуналу. Мэлоун действовал тонко. Найдя такого офицера, его переводили на задания, не связанные с боевыми действиями: офицер-вербовщик, инструктор подготовки офицерского резерва, инспектор по довольствию, военный колледж, академия армии и флота и так далее. Если же офицер определенно был склонен к милитаризму, ура-патриотизму, оказывался прирожденным садистом, его помещали на ключевой пост — руководить войсками и действительно прибегать к силе по необходимости. Рядовых фильтровали в меньшей степени. Так что, когда Мэлоун готовился к удару, его поддерживала военная машина, служившая его целям.

— А как же национальная гвардия?

— О, с ней как будто бы было не так просто. Однако оружие гвардии принадлежало федеральному правительству и находилось под его контролем. За неделю до переворота практически всю амуницию гвардии отозвали под предлогом ее замены. Разумеется, заметь кто-нибудь, что вся амуниция всех частей гвардии отозвана одновременно, начались бы неприятности, но контроль над средствами связи и тот факт, что каждый приказ классифицировался как конфиденциальный приказ военного времени, позволили Мэлоуну это все провернуть.

— Это проясняет мои затруднения, — сказал Перри. — Я так и думал, что здесь что-то нечисто. Если я правильно помню, эта диктатура, или, как ее называют записи, междувластие, продолжалась всего года три. В 1950 году Мэлоуна убили его собственные приспешники. Комментатор, похоже, считает, что этот режим был по существу нестабилен и все равно распался бы в скором времени. Как бы там ни было, убийство Мэлоуна стало сигналом к восстанию по всей стране. Всего за три недели всех «быков» Мэлоуна перестреляли или вынудили скрываться. Человек, занимавший в начале междувластия пост губернатора штата Мичиган, созвал всех губернаторов. Они выбрали одного временным президентом и назначили дату всеобщих выборов. Выбрали Ла Гуардиа. Он занимал пост два срока.

— Все четко, — вставил Каткарт. — Теперь давай поговорим немного о мире в целом. Вторая европейская война по времени совпала с правлением администрации Ванденбурга. С распылением приверженцев режима в Испании фашистские государства стали готовы атаковать демократические. Францию терзали внутренние раздоры и стачки. В Англии правила партия консерваторов, которая, по всей видимости, придерживалась политики невмешательства. Фашистские державы нанесли удар, но повторилась история Первой мировой. Демократические государства отказывались сдаваться, хотя терпели поражение за поражением. Конец войне положило вовсе не вмешательство Соединенных Штатов — у Ванденбурга на это не хватило бы духа, — но экономический коллапс Германии. Она затеяла наступление, находясь в значительно более печальном физическом состоянии, чем в 1914 году, и затяжную войну не осилила.

— Что стало с диктаторами?

— Адольф Гитлер совершил самоубийство, прострелив себе небо. Муссолини вышел из игры намного более элегантно. Он обратился к королю, которого держал под рукой на протяжении всего срока своего пребывания в должности, с прошением об отставке, и король назначил нового премьер-министра, социал-демократа. Но, на мой взгляд, наибольший интерес в наступлении этого мира представляют конкретные условия мирного договора.

— Снова-здорово какая-то Лига Наций, не так ли?

— И да и нет. Крайне одаренный молодой француз, потомок Лафайета, заявил, что континентальное правительство, или федерация, необходимо для установления продолжительного мира, а, кроме того — что конституционная монархия является наиболее стабильной формой существования для всех свободных людей. И так возникла Соединенная Европа. Романтика здесь в том, кого выбрали главой этого многоязычного создания. Габсбурги и Гогенцоллерны отпадали по очевидным причинам — враждебность и плохая история. Предлагался английский король, но он не вызвал энтузиазма, поскольку по характеру был пессимистом, да к тому же застенчив и с дефектами речи. У возможных претендентов, находившихся в тот момент в изгнании, не было достаточного числа последователей. Но был один принц, давно уже захвативший воображение всего мира. Избранником стал Эдвард, герцог виндзорский, отрекшийся от трона Британии в 1936 году, чтобы не оказаться в полной власти собственного премьер-министра.

— Черт возьми, а! — пробормотал Перри. — Кажется, в записях этого не было.

— Ты же смотрел обзорный вариант, — объяснила Диана.

— В начале войны Эдвард вернулся домой и потребовал, чтобы его взяли на военную службу. Он проявил удивительный талант, особенно на поприще поддержания боевого духа товарищей. В основном благодаря ему, постоянные поражения в битвах не стали причиной капитуляции перед натиском фашистов. Когда выдвинули его кандидатуру, она была принята при всеобщем одобрении. Он поначалу отказывался, но в конечном итоге согласился с условием, что его жена приобретет формальный статус, равный его собственному. Он получил желаемое, несмотря на протесты британской делегации, и супругов короновали на церемонии, завершившей конференцию в Бордо двенадцатого июня 1944 года. Эдвард стал Королем Государств и Императором Европы. Разумеется, Уоллис стала Королевой и Императрицей. Говорят, что королева Англии так никогда с этим и не смирилась.

— Шикарно! — прыснул Перри.

— Из Эдварда вышел отличный правитель. Он помогал создавать конституцию новой сверхдержавы и настоял на включении в нее некоторых пунктов. Свободная торговля между странами-участницами, общая валюта, общая армия и флот, причем небольшие. Все международные споры должны были решаться Имперским Трибуном. Эта система довольно хорошо проработала четверть века, несмотря на необходимость смазывать и чинить скрипучий механизм.

— И что же положило ей конец?

— Его смерть. Он умер в 1970 году, не оставив наследников. Уже в тот момент, когда Трибун объявил Уоллис регентом — до дня, пока не будет выбран преемник, отряд местных гвардейцев пересек мост в Восточной Европе и захватил небольшой, не более тысячи жителей, городок. Основанием послужила какая-то туманная историческая претензия по битве, состоявшейся за пять сотен лет до этого. Отряду противостояли местные полицейские силы и пришедшие к ним на помощь организации ветеранов. Через два дня вся граница уже вела партизанскую войну, а за две недели сражения полностью охватили континент. Подлила масла в огонь Великобритания — она отказалась признавать регентство Уоллис, несмотря на власть Трибуна в таких вопросах, и отозвала свои корабли и войска.

— И так началась Сорокалетняя Война?

— Примерно. Некоторые из государств поначалу воздерживались от участия, а некоторые то и время переставали воевать. Но для всех практических целей можно считать, что на следующие сорок лет Европа погрузилась в войну.

— Как она закончилась?

— Формально она не заканчивалась. Просто прекратилась, как огонь, сжегший все, что могло сгореть. В 1970 году в Европе проживало более четырехсот миллионов человек, если не считать Советский Союз, Швецию и Норвегию, которые в войне почти не участвовали. Разумеется, Советский Союз никогда и не был частью Соединенной Европы. В 2010 году, когда, как принято считать, закончилась война, в Европе, по некоторым оценкам, проживало менее двадцати пяти миллионов человек.

Диана побелела. Перри медленно заговорил:

— Хотите сказать, за тридцать лет было убито более трети миллиарда человек?

— Не выстрелами или ядами. От голода умерло больше людей, чем в сражениях. Массовую гибель вызвало не смертельное оружие, но развал экономической системы. Люди редко осознают в полной мере, насколько мы зависимы друг от друга. Военные действия уничтожили средства связи. Поставки нарушились. Кредитная система раздулась и взорвалась, и людям осталось уповать лишь на бартер. Бартер для столь крупной экономической структуры — все равно, что весла для боевого крейсера. Правительства прибегали к ангарии и экспроприации, чтобы обеспечивать свои войска, но заканчивалось все опустошением, и люди это знали. Эта беспощадная система жила своей жизнью. Фермеры занимались накопительством, а горожане умирали от голода. Время от времени горожанин убивал фермера и забирал накопленное. Когда заканчивалась и эта еда, горожанин умирал, потому что не владел искусством земледелия. И по всем этим людям катком проходили армии. Разумеется, развал наступил не сразу везде. Первые несколько лет промышленная цивилизация работала еще более интенсивно, чем до того, но в лихорадке войны питалась сама собой. Уничтоженные урожаи и урожаи, что не были посажены, опустошенные зернохранилища, разбомбленные системы водоснабжения — когда их оказалось так много, что муки голода почувствовал каждый, это и стало началом конца. Современный город — это практически беспомощный и очень нежный организм. Он утратил способность производить необходимое для жизни. Несмотря на транспортную систему, он неспособен перемещаться, что и узнала Европа при эвакуации Лондона. Город подобен идиоту-переростку в инкубаторе. Он совершенно беспомощен без своих многочисленных слуг. Он способен думать лишь очень медленно и коллективно, а в экстренной ситуации не способен думать вовсе. Могут думать отдельные люди, но город — самостоятельный организм, ему требуется руководящий разум и нервная система. Уничтожь его систему водоснабжения, и он умрет. Прекрати давать ему пищу, и он умрет. Отними у него руководящий разум, и он совершит самоубийство. Города первыми рассыпались на части.

— Рождаемость упала до самой низкой отметки в истории. Отчасти это было следствием контагиозных абортов, одной из многих эпидемий, поразивших континент. Отдельные социологи находят свидетельства того, что многие женщины просто отказывались иметь детей. А многие мужчины становились стерильны, даже если выживали, из-за лучей, которые милосердная наука вручила полевым маршалам. Вот так умирала Европа.

— Как же нам удалось во все это не влезть?

— Немного удачи, но в основном благодаря гению и силе характера одного человека. Франклин Рузвельт предложил и частично разработал законы, оберегающие Соединенные Штаты от участия в войнах. Эти законы усиливал Ла Гуардиа, и в итоге президент получил право полностью отзывать Соединенные Штаты из опасных зон. К 1970 году Соединенные Штаты уже давно и плодотворно находились в экономических отношениях с Европой. Однако на момент смерти Эдварда в президентском кресле в Вашингтоне находился Джон Уинтроп, избранный партией консерваторов, человек, от которого можно было бы ожидать повторения ошибок 1914 года. И вот этот-то человек при первых признаках неприятностей прервал все поставки морем. Когда стало очевидно, что всеобщей войны не избежать, он эвакуировал наших граждан при помощи воздушных и морских сил, после чего обнародовал декларацию невмешательства. Мы отозвали всех дипломатов и торговых представителей. Коммерческие отношения с Европой полностью прекратились. За рядом исключений, ни один американский гражданин официально не посещал Европу в течение двадцати лет. Естественно, такое решение привело к ужасным экономическим беспорядкам в Соединенных Штатах. Но президент стоял на своем. Когда была обнародована декларация невмешательства, Конгресс находился на каникулах, и до следующего заседания оставалось еще пять месяцев. Уинтроп отказался созывать Конгресс, а его законное право сделать то, что он сделал, поддержал верховный суд. Кажется вероятным, что он, возникни такая необходимость, пошел бы и против суда. Изображения Уинтропа сжигали, но, когда собрался Конгресс, действия Уинтропа многим показались разумными. Ему объявили недоверие, но в результате процесса он был оправдан с небольшим перевесом голосов, и так Соединенные Штаты спаслись, несмотря на собственное нежелание это делать. Но прежде чем мы слишком углубимся в разговоры об Уинтропе, следует немного отмотать назад историю Соединенных Штатов.

— Через секунду после того, как мы окончательно закроем тему Европы. Что случилось после войны?

— Мы не знаем, Перри. Подробностей особенных нет. Правило невмешательства так никогда и не прекратило полностью действовать, и мы не возобновили торговые или дипломатические отношения. Знаем, что население постепенно растет. Область по преимуществу аграрная, экономика носит в основном деревенский и загородный характер. Большая часть населения не имеет образования, а технические знания практически утрачены. Мы знаем не все, хотя у нас существует ряд миссий, проводящих этнологические и социологические исследования. А теперь расскажи мне, что произошло после убийства Мэлоуна.

— Что ж, Ла Гуардиа занял офис в 1951 году и находился на посту два срока. Парень, что режиссировал эту запись, похоже, считает, что самым большим достижением Ла Гуардиа стало реформирование банковской системы. Он называл это Борьбой Банков.

— Да, и важность этой реформы в том, что она сделала возможной существующую ныне экономическую систему.

— Подождите секунду, прошу вас. А какова существующая экономическая система? Диана говорит, что не социализм. Значит, капитализм?

— Можешь называть ее так, если угодно. Я бы предложил тебе пока что считать ее приватизированным индустриализмом. Ла Гуардиа уничтожил капитализм в твоем понимании. Он начал с нуля и основал народный банк, Банк Соединенных Штатов.

— А разве Банк Федерального Резерва к тому времени уже не существовал?

— Да, но Банк Федерального Резерва, несмотря на свое название, не принадлежал народу. И вообще в привычном понимании слова банком не являлся. Физическое лицо не могло получить заем в этом банке и не могло поместить в него деньги на хранение. Этим банком могли пользоваться лишь банкиры, которые им и владели. Ла Гуардиа хотел создать реальный банк, которым владели бы граждане и пользовались граждане. Но банкиры противодействовали ему на каждом шагу. Они контролировали большинство газет, владели значительной частью благ страны, а на остальную часть у них были закладные того или иного рода. В политической машине положение банкиров было тоже весьма устойчивым. Так что банкиры начали войну против него. И это его рассердило. Судя по тем свидетельствам, что нам доступны, сердить Цветочек[9] всегда было небезопасно. Он протолкнул свой законопроект о банках, используя личное обаяние и запугивание, и объявил всей стране, что готов давать деньги в заем всем и каждому, кому отказали в кредитах частные банки. Понимаешь, банки сеяли панику и страх, отзывая займы и отказываясь давать деньги в заем.

Ла Гуардиа восстановил спокойствие еще раньше, чем успел подготовить все механизмы для управления банковским бизнесом. И теперь ему уже мало было просто открыть собственный банк. Этот банк строился как финансовый агент правительства, способствующий проведению задуманных Франклином Рузвельтом финансовых операций между правительством и гражданами. Ла Гуардиа преисполнился решимости разорить частных банкиров. Он обратился к ряду финансистов и сам изучил теорию денег. Он пришел к убеждению, что обычное коммерческое финансирование может обходиться в стоимость обслуживания плюс стоимость страхования, что гораздо меньше, чем взимавшиеся банками процентные ставки, основанные на спросе и предложении и представлении о деньгах как товаре, а не государственном средстве обмена. Он начал давать деньги взаймы, исходя из этой теории. Его бухгалтерия достаточно точно рассчитала стоимость обслуживания и примерные страховые взносы. По мере развития системы страховка стала отражать удельный вес потерь предшествующего периода. Правительство давало кредиты такого типа и с таким дисконтом, что потери были невысоки, и всего через год федеральное правительство уже выдавало деньги гражданам по средней годовой процентной ставке 0,75%.

Затем Ла Гуардиа нанес решающий удар. Его новое банковское законодательство позволяло правительству регулировать удельный вес банковских резервов, которые банки обязаны были держать, чтобы обеспечить запросы вкладчиков. Если ты изучал банковские законы своего периода, то знаешь, что так называемый резерв — это уловка, позволяющая банкиру давать взаймы деньги, которых у него никогда не было. Резерв позволял создавать новые деньги, не обеспеченные ни золотом, ни собственными средствами банкира, но за счет клиентов.

Ла Гуардиа в своей коррекции был беспощаден. Он запустил программу, обязывающую банки иметь стопроцентные резервы по истечении трех лет. Раздраженные банкиры устроили показательное разбирательство и довели дело до верховного суда. Генеральный прокурор заявил, что закон и порядок, установленные программой, не просто конституционны, но и призваны прекратить нарушение Конституции, коим определенно являются частичные резервы, ведь в Конституции правом чеканить монету и регулировать ее ценность наделяется только Конгресс. Суд поддержал администрацию по всем пунктам в знаменитом решении г-на Франкфуртера Правосудного,[10] и денежные манипуляции в США перестали существовать.

— Так значит, частным банкам пришел конец?

— Не совсем. Они сохранились как полезный институт депозитарного хранения, поскольку вскоре стали предлагать своим клиентам услуги, не предлагавшиеся Банком США. Если тебе требуется доставка вклада на дом или же ты хочешь обналичить чек посреди ночи, частные банкиры с радостью окажут тебе такую услугу. А, кроме того, по-прежнему оставалось большое пространство для спекулятивных кредитов — благодаря людям, желавшим рискнуть своим капиталом в надежде на крупную прибыль. Банки продолжают давать в долг под большие проценты в областях, где риски велики и их непросто оценить заранее, однако теперь они обязаны ссужать реальные деньги, а не нарисованные. Новая система резервирования положила этому конец. Ты узнаешь, какую важную роль банкиры-спекулянты сыграли в проникновении в Южную Америку. Они и сейчас играют важную роль. Они создают элементы частной инициативы и предпринимательства, которые не способно создать правительство.

— А что там с проникновением в Южную Америку? Записи на эту тему как-то туманны, или, может быть, я просто уже не смог это переварить.

— Отдельные историки считают, что это было скорее изнасилование, чем проникновение. Вплоть до 1970 года Соединенные Штаты уверенно теряли свои позиции в Южной Америке. В период правления Эдварда Европа постепенно становилась все более индустриальной, и свой самый большой рынок сбыта нашла в лице Южной Америки. Азиатские рынки не представляли интереса с 1930-х годов, а Южная Америка с ее сырьем оказалась в удобном положении партнера. С другой стороны, Соединенные Штаты были нацией аграрного экспорта, и это напрягало некоторые южноамериканские государства, в особенности Аргентину. Но Сорокалетняя война изменила ситуацию. Соединенные Штаты прошли через экономический рост в результате введения Акта о Банках, который сократил разрыв между производством и потреблением, снизив накладные расходы для товаров, недоступных покупательской способности.

— Не понимаю, что вы говорите.

— Предлагаю тебе сделать пометку и подождать с этим, пока не начнешь изучение существующей экономической системы. Вероятно, тебе преподавали традиционные экономические теории твоего периода, великолепные и весьма оригинальные, но — и я надеюсь, что ты простишь мне эту мысль, — совершенно неправильные. Вернемся к нашим баранам. Улучшение экономической ситуации привело к обычной политической реакции, и после Ла Гуардиа к власти пришла консервативная администрация. Однако между потреблением и производством по-прежнему оставался значительный разрыв. Традиционный взгляд на вещи, в особенности это касается экономических верований консерваторов, всегда гласил, что процветающему народу необходим выгодный торговый баланс, или весовой баланс, как его раньше называли. Говоря простым языком, для страны лучше, когда она экспортирует больше, чем импортирует. В такой формулировке звучит глупо, поскольку несомненно, что страна, вывозящая больше, чем привозит, с каждым годом теряет реальные ценности. Однако зерно истины в этой позиции имелось, и для того времени — зерно весьма практичное. Экономические процессы были организованы столь забавно, что каждый год совокупная стоимость произведенных страной товаров превышала покупательскую и потребительскую способность ее жителей. Это называли перепроизводством, и не было числа эзотерическим бессмыслицам, которые говорились о перепроизводстве. Однако сложные объяснения не требовались. Просто система из необходимости производила больше, чем могла потребить. Из необходимости. Математику этого вопроса ты можешь освоить позже. Будучи инженером, ты непременно увидишь правдивость этой оценки и, вероятно, немало повеселишься.

— Хотите сказать, что в мое время в бизнесе Соединенных Штатов было неправильным лишь это?

— Да, только это. И все ваши беды с занятостью, с бедностью, с физическими страданиями, все были настолько же ненужными, насколько прискорбными.

— Это полный абсурд. Будь все так просто, можно было бы все исправить. Я бы и сам смог разработать механизмы, как это исправить, штук пять таких механизмов. Во флоте мы черта с два стали бы мириться с настолько мерзкой бессмыслицей. Почему же никто этого не понял?

— Кое-кто понял. К. Х. Дуглас,[11] Гулдз Гейнсборо, Бронсон Каттинг и некоторые другие, но убедить людей в понятом им было столь же трудно, как и более раннее поколение убедить в том, что земля круглая. В обоих случаях факт истинен и прост, однако крепкий здравый рассудок человека, с детства впитавшего веру о плоской земле или выгодном торговом балансе, отвергает истину. Социалисты, разумеется, эту истину понимали, однако настаивали, что существует лишь одно решение. А хороших решений этой простой проблемы существовало множество. Сегодня мы верим, что нашли более подходящее для Соединенных Штатов решение, нежели социализм. Но позволь, мы уже очень сильно отвлеклись от Южной Америки.

В период с 1970 года и до конца века было найдено временное решение. Мы стали закачивать свои избыточные блага в братский континент, и он превратился в новые неизведанные земли. Золотодобыча в чилийских Андах какое-то время поддерживала жизнеспособность выдумки о выгодном торговом балансе. Помимо этого и в дополнение к этому практически все виды незаконного финансирования принимались как средство поддержания потоков товара на юг. Частные банкиры обратились к новому полю наживы и убедили население, что под Южным Крестом лежит новое Эльдорадо. Сей крайне сомнительный бизнес рос до тех пор, пока практически весь континент не оказался в долгах по расплате за товары, которые мы сами потребить не могли и которые отравили бы нас, оставь мы их при себе. Латиноамериканский темперамент нашел простой выход. Иногда я задаюсь вопросом, было это спланировано или же явилось неизбежным результатом обстоятельств. Но когда наставал день расплаты, правительство страны сдувалось, а новое правительство хладнокровно отказывалось от обещаний своего предшественника.

В апреле 2002 года произошла первая вспышка в войне А. Б. Ч. Правительство Аргентины как публично, так и в частном порядке отказалось признавать свои долги, и случился обмен довольно жесткими нотами. Наша южноамериканская эскадра получила приказ подтягиваться к Буэнос-Айресу. Чили и Бразилия уведомили Соединенные Штаты, что любая демонстрация силы в Аргентине будет расцениваться как акт вражды.

Тем не менее, эскадру, два старых авианосца и с десяток кораблей поменьше не отозвали. Она прокралась в залив и, едва успев встать на якоря, была атакована с воздуха и пошла ко дну вся, до последнего матроса, прежде чем успел подняться хоть один самолет. Мы до сих пор не знаем, кто это сделал, но знаем, что чилийские и бразильские ВМФ и авиация перед тем занимали позицию в двух сотнях километров от Буэнос-Айреса.

— Как проходила война? На мой профессиональный вкус, записи на эту тему излишне поверхностны.

— Полно, Перри, тебя ведь в действительности не интересуют убийства? — Диана разволновалась и смотрела на него с недоверием.

Он тронул ее руку.

— Нет, Ди, вовсе нет. Но вопросы стратегии, тактики и вооружения для меня представляют интеллектуальный интерес, вот как тебя могут интересовать какие-нибудь церемониальные танцы, сопровождавшие кровавые жертвоприношения ацтеков.

Морщинки на ее лбу разгладились.

— Да, полагаю, что так. Но все же это варварство.

— Думаю, что с вооружением ты хорошо знаком, Перри. Соединенные Штаты до того не воевали много лет, а история учит нас, что в мирное время новое оружие появляется не часто. Военный разум цепко держится за привычные пути — надеюсь, без обид. Стратегический принцип внешних границ определил течение войны. Ни одна из сторон не имела технической возможности нанести второй решающий удар. Противников разделяли слишком большие расстояния. Атаковать коммерческий транспорт было невозможно, поскольку практически все поставки на момент войны происходили между Соединенными Штатами и Южной Америкой. Стороны могли совершать налеты на города противника, но оккупация потребовала бы создания обширных сетей связи для защиты оккупационных войск и создала бы серьезные стратегические уязвимости. Налет на Манхэттен стал единственным неожиданным инцидентом в этой войне.

— Расскажите мне о нем.

— Разумно было бы эвакуировать Манхэттен в начале войны, но на практике это сопряжено с огромными неудобствами, и население заверили, что никакие силы противника неспособны пробраться так далеко на север. По факту — практически все стычки происходили ниже экватора. Если не считать двух налетов на Залив и одного на Палм Бич, а ни один из них особого ущерба не причинил, Соединенные Штаты вообще не пострадали. Однако в декабре 2003 года два авианосца, «Санта-Мария» и «Королевское Сияние», атаковали Манхэттен. Они проследовали в Нью-Йорк маршрутом через дальневосточную часть Атлантики и, благодаря везению и отчасти своей прозорливости, достигли Северной Атлантики, не будучи обнаруженными. Им способствовала погода — последнюю тысячу километров они шли в густом тумане. Они нанесли удар в полдень, свалившись на город с облачного неба, — в тот день облака находились не выше двухсот метров над землей. Атака была срежиссирована очень точно, казалось, каждый пилот знает, что ему делать и куда лететь. Сначала они разбомбили мосты и посадочные площадки. Полагаю, это было ужасное зрелище — смотреть, как огромные вертолеты выплывают из облаков и лениво уничтожают свои цели, в то время как быстрые истребители сопровождают их и вьются вокруг, словно шершни. Они взорвали и тоннели под реками. Вертолет садился на конечной станции, его экипаж травил местных газом, пока десант занимал поезд и загружал его взрывчаткой. Затем поезд отправлялся в последний путь — с бомбой замедленного действия на борту.

— Какой был ущерб?

— Практически полное разрушение. Водоснабжение уничтожено вместе с электростанциями. Небоскребы разрушены до оснований. По всему городу пожары от «зажигалок». Невероятная для военных действий эффективность — взрывчатку не разбрасывали по городу на авось, ее аккуратно располагали там, где она могла нанести максимальный ущерб. Считается, что вертолеты сделали два или три захода. Все это, разумеется, стало возможным благодаря погоде, особенно газовая атака, завершившая налет.

— Что они сделали потом?

— Судя по всему, истощив запасы мощной взрывчатки, они принялись систематически патрулировать остров, оставаясь в облаках, и сбрасывать газовые контейнеры. Им приходилось много раз возвращаться на свои плавучие базы, поскольку все это длилось тридцать шесть часов кряду.

— Я ничего не услышал про сопротивление.

— Сопротивление, конечно, было, но… Ты же пилот. Как атаковать врага в облаках?

— Никак.

— Вот и ответ. Они уничтожили Манхэттен и около восьмидесяти процентов его населения. И хотя атака не была решающей, а служила лишь акцией устрашения, косвенно она привела к завершению войны.

— Каким образом?

— В налете на Манхэттен погибли пятеро из шести глав ведущих международных банков, не говоря уже об уничтожении основной части записей по финансовым махинациям, из-за которых все и началось. И, разумеется, поджарились сотни мелких сошек, крутившихся в банковском рэкете. В отсутствие провокаторов Конгресс прислушался к своему народу, который никогда и не хотел воевать. В феврале 2004 года было объявлено перемирие. Условия мира включали мораторий на международные обязательства — то есть, вежливо говоря, их отмену, а также создание Всеамериканского экспортно-импортного банка, обеспечивающего дальнейшую торговлю на условиях немедленной оплаты за любой купленный товар.

— Что-то еще?

— В общем-то, это все. Разрушение Манхэттена пошло в зачет налетов на Рио и Буэнос-Айрес. Но самый важный результат — двадцать седьмая поправка.

— Это ведь поправка о военных референдумах?

— Да. В записях рассказывалось о том, как она действует?

— Ну, как я понял, это установление о том, что люди должны проголосовать, чтобы можно было объявить войну.

— Истинно так. По существу, данная поправка гласит, что во всех случаях, за исключением вторжений в Соединенные Штаты, Конгресс не имеет силы объявлять войну, не проведя по этому вопросу референдум. Статья кратко обрисовывает механизмы проведения такого референдума и устанавливает временные ограничения на его проведение. Однако самая занимательная особенность данной статьи — в определении участников голосования.

— Разве не все могут голосовать?

— Отнюдь, голосовать разрешается лишь гражданам, пригодным к военной службе.

— А женщинам не разрешается голосовать?

— И да и нет. Если действующее законодательство декларирует, что женщины могут участвовать в боевых действиях, они голосуют. В противном случае — нет.

Перри присвистнул.

— Готов поспорить, что это вызвало волнения.

Каткарт ухмыльнулся, словно смакуя шутку.

— Безусловно, вызвало. Воинствующие феминистки взвывали с пеной у рта. Затем им было указано, что предложенная поправка никоим образом не упоминает половую принадлежность граждан и что они могут, если им угодно, сделать женщин пригодными, включив положение в соответствующий законопроект о военной службе.

— Но это же непрактично.

— Как раз наоборот. Даже более того, закон многие годы явным образом делал женщин пригодными к военной службе. Женщины могут замещать мужчин практически на всех военных должностях. Далеко не всегда эффективно, однако такие вещи случались много раз. В твоей военной истории наверняка об этом рассказывалось.

— Полагаю, вы правы. Да, я совсем забыл о женских батальонах смерти. И еще, разумеется, женщины — превосходные пилоты.

— В настоящее время к службе допускаются ограниченные классы женщин, они-то, соответственно, могут участвовать в голосованиях по вопросам войн.

— Но послушайте, мне кажется, что несправедливо оставлять вопрос на усмотрение лишь тех, кто может служить. Если я что и усвоил из сегодняшней истории, так это то, что война затрагивает всех граждан страны, что она способна уничтожить целый народ. Да даже в мое время все это знали.

— Ты верно думаешь. Однако не предполагается — по крайней мере, всерьез, — что на войне будут убивать мирное население. В войне А. Б. Ч. — предполагай банкиры, погибшие в налете на Манхэттен, что их будут травить газом и бомбить, никакой войны не случилось бы. Но они этого не предполагали. Они думали, что войной будут заниматься профессионалы, очень далеко от них. Нет, гражданские в массе своей никогда не воспринимают войну как что-то личное, если до каждого из них не донести, что им придется лично участвовать. Лично ему, Джону. Поэтому раньше народы так легко объявляли войны, а затем были вынуждены вводить воинские повинности, чтобы в этих войнах сражаться. Страна желает ввязаться в войну. О, разумеется… Это тело Джона Брауна…

Сделайте мир безопасным ради демократии. Шотландцы никогда не будут рабами. Однако если война чуть больше, чем заварушка, приходится набирать людей, чтобы в ней участвовать. Не сочти за неуважение, Диана, женщины в этих вопросах были похуже мужчин. Женщин всегда можно раззадорить до состояния военной лихорадки. Половина мужчин, идущих воевать добровольно, не дожидаясь призыва, делают это по понуждению или будучи пристыженными тетками, считающими такой поступок прекрасным и романтичным. В мирное время женщины эмоциональные пацифистки, но, стоит заиграть оркестрам, они впадают в панику куда легче, чем мужчины. О чем задумался, сынок? У тебя такой вид…

— Мне вспомнилась организация, от которой мороз по коже, комитет солдатских матерей. Он появился после Мировой войны, и чтобы входить в состав комитета, женщина должна была потерять сына на войне. Встречи, офицеры, правила, национальные председатели — в общем, все, как в масонской ложе. Просто волосы дыбом вставали.

Тут вмешалась Диана.

— Знаешь, Перри, я считаю, что такая организация могла бы стать могущественной силой добра.

— Могла бы, но не стала. Посвяти они себя тому, чтобы сделать невозможной новую войну, все было бы замечательно. Но они же устроили просто еще одну ложу, еще один клуб для женщин. Но давайте же вернемся к нашей теме. О комитете матерей я предпочту забыть.

Каткарт продолжил:

— Я не рассказал тебе о самой замечательной особенности этой поправки. Как мы обсудили, лишь способные сражаться могут голосовать. Выступившие за объявление войны автоматически вступают в ряды вооруженных сил до конца войны. В бюллетене каждого даже содержится информация о том, куда явиться следующим утром. Воздержавшиеся от голосования идут в следующий набор, а проголосовавшие против служат последними.

Перри был озадачен и немного раздражен.

— Но ведь получается доплата за трусость? Если войну объявили, шансы должны быть равными у всех. Будь моя воля, я сделал бы все ровно наоборот.

— Не спеши, Перри, остановись и подумай. Доплата за трусость? Наверное, так. Но разве это еще и не доплата за разумное суждение? Возможно, война не стоит того, чтобы ее начинать. Я всю свою жизнь изучаю историю и могу вспомнить лишь две или три войны, которые мне показались разумными, да и на их счет есть у меня сомнения. Как бы там ни было, если человек принимает ответственность и голосует за то, чтобы ввергнуть страну в ситуацию, способную уничтожить эту страну и наверняка убить и покалечить множество граждан этой страны, не должен ли он принять последствия своего решения, встав в первых рядах бойцов? Сурово, но справедливо. По этому правилу ни один человек не может проголосовать за то, чтобы отправить другое человеческое существо под пули, лучи, ядовитые облака, не будучи готовым встать рядом с ним и встретить ту же участь.

— Но послушайте, в демократическом государстве мы ведь все в одной лодке. Почему не все должны на равных защищать страну?

— Ты рассуждаешь здраво, Перри, но этот аргумент здесь неприменим. Ты забыл, что, если происходит вторжение в Соединенные Штаты, референдум не требуется. Если быть точным, достаточно вторжения в любую часть Североамериканского континента или приближения к нашим территориальным водам флота с очевидно враждебными намерениями — и Конгресс может действовать, не советуясь с народом. Референдум же созывают только для событий вроде Первой мировой войны, или испано-американской войны 1812 года, или войны А. Б. Ч. Строго говоря, Президент обладает властью действовать даже без одобрения Конгресса, с целью отражения вторжения или для оказания помощи нашим гражданам за границей. Нет, цель поправки — позволить людям самостоятельно решать, является ли инцидент или ряд инцидентов достаточно серьезной причиной, чтобы они захотели покинуть страну и воевать с кем-либо. Разумеется, производителям оружия поправка не понравилась, равно как и многим финансистам и промышленникам, однако она была демократичной и разумной, так что народ проголосовал за поправку, когда разобрался, что к чему. А вот оружейники зубами и когтями держались за прежнюю систему, чем и вырыли себе могилу в конечном итоге.

— Каким образом?

— На следующем заседании Конгресса в обычном порядке был предложен законопроект государственной монополии на отрасль вооружений. К этому моменту оружейники уже пользовались дурной репутацией, и Конгресс принял закон.

Перри рассмеялся:

— Так им и надо, а? А если серьезно, эта схема вроде бы подходит к современным условиям, но я не верю, что она сработала бы в мое время.

Каткарт поднял мохнатые брови:

— Почему нет?

— Слишком обременительно. Ушли бы недели, чтобы подготовиться к голосованию, и снова недели, чтобы подсчитать голоса. К тому времени вся стратегическая ситуация изменилась бы, и война была бы проиграна, объяви мы ее.

— Думаю, ты переоцениваешь сложности, Перри. Полагаю, что знаю твой период настолько хорошо, насколько возможно для историка, потому что специально изучал его. Если бы Конгресс обсуждал вопрос объявления войны, разве не узнал бы об этом каждый гражданин? Президент регулярно обращался к населению при помощи радиотелефонов, ведь так? Так что, обратись он к стране с объявлением о результатах голосования в Конгрессе и о созыве референдума, его слушали бы все, разве нет?

— Девяносто девять процентов населения или больше.

— Превосходно. Созвать референдум легко. Как скоро его можно провести? Нет необходимости ждать, чтобы люди все изучили и взвесили за и против; если ситуация действительно критическая, они уже и без того несколько недель следили за ней и наверняка что-то для себя решили задолго до того, как Конгресс начал действовать. Следующий вопрос в том, как скоро можно будет физически провести голосование? Любой гражданин, достигший возраста голосования, знал или мог очень быстро узнать, где находится избирательный участок в его районе. И на каждом избирательном участке работал официально назначенный представитель властей. Напечатать бюллетени было бы достаточно легко, поскольку вопрос для голосования всего один, или же их можно было бы печатать заблаговременно, а имя врага оставлять для заполнения или же неявно предполагать. Подсчет голосов на каждом участке — столь же простое дело, он занимает от силы 20 минут. Единственное новшество здесь — сбор информации о голосах. Скажи, ведь по всей стране были пункты передачи телеграмм?

— О да, вероятно, поблизости от каждого избирательного участка был хотя бы один. Я начинаю понимать вашу мысль.

— Тогда пусть телеграфист находится на должности специального выборного представителя. Внедрив достаточно эффективную систему промежуточных подсчетов и статистики, мы придем к тому, что окончательные цифры окажутся на столе Президента в течение часа после закрытия всех избирательных участков.

Перри кивнул:

— Да, это возможно, полностью возможно. Я чувствую себя глупым оттого, что сразу этого не понял.

— Не стоит. Я описал, с незначительными поправками, некоторые из положений исходного закона. В твое время существовала адекватная задаче организация и достаточно быстрая сеть передачи информации. Не хватало лишь решения их использовать. Сказать по правде, этот метод работал практически идеально с момента внедрения.

— Так этот механизм реально использовали?

— Трижды с момента принятия поправки. Каждый раз люди противились войне, и каждый раз, на мой взгляд, история утверждала их правоту. Таким образом, Соединенные Штаты не совершили самоубийства. И все же в каждом случае, можешь быть уверен, без референдума Конгресс вверг бы нас в войну. На это указывает сам факт, что Конгресс созывал эти референдумы. Однако ты поднял еще вопрос о стратегической потребности в быстром решении. Такой подход не только не тратил ценного для стратегического планирования времени, но и выигрывал его.

— Почему вы так считаете?

— Потому что мобилизация первого набора происходила на следующий после объявления войны день. Это, по меньшей мере, на шесть недель быстрее всех ранее применявшихся методов набора в армию. Далее, в мирное время могли проводиться адекватные подготовительные мероприятия, чтобы полностью обеспечить такую армию, а также учения и милитаризация в масштабах, которые сами по себе не провоцировали бы военные действия. Такой механизм позволял мирным, лишенным имперских амбиций гражданским быть полностью готовыми к любой возможной войне.

Перри энергично кивал:

— Действительно, по описанию схема очень надежная. Преклоняюсь перед ее военными особенностями не меньше, чем перед политическими. Благодарю, что вы указали на эти особенности. В мое время предлагалось множество планов по сохранению мира, но мне ни один из них не казался работоспособным. В большинстве своем они как будто бы основывались на идее, что отсутствие вооружений и подготовки убережет Соединенные Штаты от участия в войне. Я почитал кое-что по истории и убедился, что это как раз верный способ ввязаться в войну.

— Полагаю, ты прав, Перри. Разумеется, у многих возникло одно возражение против плана референдума.

— А именно?

— Оно принимало различные формы, но смысл всегда был один и тот же. Предположение, будто люди не знают, что для них хорошо, и что они слишком недалекие, чтобы доверять им такую власть. Оно сводится к полнейшему неверию в демократическую форму правления. И что странно, оно исходило от тех самых групп, которые громче других выступали против американской формы правления и американизма (пусть и никто не знает, что это такое), если эта форма не была демократией. С таким возражением выступали учителя, проповедники, представители ветеранских и патриотических организаций, профессиональные демагоги и тому подобные. Интересно, что армия и флот не выступили против предложенной схемы, хотя им и было отказано в праве голосовать на референдуме.

— Приятно это слышать, но я не удивлен. Профессиональный военный не поверит в романтическую чушь о войне, даже если он к войне уже привык.

Диана воспользовалась возникшей паузой.

— Жаль прерывать этот разговор, но мне уже хочется спать. Магистр, вам нужно вернуться сегодня?

— Сегодня нет, завтра с утра. Вы приютите меня на ночь?

— Конечно. Рада принимать вас в любое время. Мужчинам дозволяется не спать, сколько хочется, и рассказывать хоть до утра всевозможные военные байки. Я заварила кофе, и к нему прилагается поднос с бутербродами.

Она погладила Перри по щеке, послала воздушный поцелуй Каткарту и скользнула в тень в дальнем конце комнаты. Перри проводил ее взглядом, и Каткарт заметил, как он на нее смотрит.

— Замечательная девушка.

— Ч-что?.. О! Да, да.

— Думаю, нам стоит вскоре последовать ее примеру. Но раз уж мне утром возвращаться, давай-ка пробежимся по последним восьмидесяти годам как можно быстрее, чтобы ты имел представление о сегодняшнем дне. Опиши вкратце наиболее характерные события истории страны в этом столетии.

— Что ж, война закончилась в 2004 году. О результатах мы как раз недавно говорили. В 2006 году страна вступила в тяжелые времена, но до полномасштабной депрессии оставалось еще несколько лет, отчасти благодаря тому, что Банк Соединенных Штатов не лопнул, а отчасти благодаря досрочному погашению военных облигаций и выплате военных бонусов. Но безработица продолжала ежегодно расти. В 2010 году президентом стал Уэнделл Холмс. С 2011 по 2015 год он проводил экономические реформы, превратившиеся сегодня в стандарты. Бизнес подхватил его инициативы, и все довольно хорошо складывалось вплоть до конца двадцатых, когда зародилось движение Новых Крестоносцев, или неопуритан. Похоже, что это было некое религиозное возрождение, вызвавшее в конечном итоге множество проблем. Своего пика оно достигло в середине тридцатых, и после этого целый год по всей стране бушевали беспорядки. Президент Мишель усмирил это безобразие, и в результате были проведены некоторые конституционные реформы. С тех пор и по сегодняшний день я не припоминаю действительно значимых событий. Много мелких событий, разумеется, и множество новых изобретений, но ничего такого, что изменило бы ход истории.

— Да, это верно. Последние полвека — период спокойного развития без ярких перемен, постепенный рост и постепенный социальный прогресс. Похоже, что мы вошли в период динамического равновесия, когда человечество может развивать искусства и совершенствовать науку в относительном комфорте и безопасности. Тебя, возможно, удивят совокупные изменения, произошедшие с момента окончания Нового Крестового Похода, но для меня не представляется возможным указать на единственный фактор, вызвавший такие изменения. И в этом нет необходимости. Постепенно ты сам все поймешь, поскольку теперь имеешь общее представление. У тебя есть вопросы касательно этого периода?

— Да, меня беспокоят две вещи. Я не понимаю экономических реформ Холмса и не понимаю смысла Нового Крестового Похода. Подозрительная ерундовина.

Каткарт ухмыльнулся:

— Как удачно, что мои профессиональные исследования дают некоторое представление об идиомах твоего времени. Это действительно была ерундовина. Но давай по порядку. Ранее мы обсуждали причины экономической депрессии, и я попросил тебя принять на веру идею, что единственной причиной депрессии стала финансовая система, автоматически создающая разрыв между произведенными товарами и объемом денег у населения, или, как это называли для приличия, перепроизводство. Сейчас я тоже не хотел бы углубляться в математическую теорию. Можешь освоить ее позже с экономистом или при помощи книг, которые я порекомендую. Президент Холмс оказался одним из тех редких обитателей Белого дома, у кого хватило проницательности и математических талантов увидеть проблему, ее причины и создать решение. Он держал в руках мощное оружие, Банк Соединенных Штатов, и обладал свободой мысли, чтобы сделать необходимое, не затуманивая суть вопроса морализаторскими рассуждениями. Он лично помогал формулировать реалистичную социальную этику, ставшую основой и отправной точкой его реформ.

Для начала в своей системе отсчета он принял перепроизводство за недостаточное потребление, нехватку потребительских ресурсов. Он приказал штату клерков снабжать его примерными цифрами, отражающими процент недостаточного потребления и его долларовое выражение за истекший год. Затем он принялся компенсировать недостающую покупательскую способность, буквально раздавая посредством Банка Соединенных Штатов необходимые объемы денег. Он понимал, что без определенного контроля над ценами это приведет к их раздуванию, и снова возникнет разрыв между производством и потреблением. Поэтому он удерживал примерно половину созданного покупательского ресурса и использовал его для контроля над ценами. Все розничные продавцы потребительских товаров в стране были приглашены в Новый Цикл Экономики. Приняв приглашение, продавец принимал и обязательство не увеличивать цены относительно их текущей отметки. Более того, он должен был продавать все товары с десятипроцентной скидкой, чтобы затем, представив бухгалтерскую отчетность, получить от Банка Соединенных Штатов компенсацию. Затем Холмс принялся выдавать через Банк двадцать пять долларов в месяц любому желающему. Естественно, бизнес расцвел. Цены не повысились, поскольку все клиенты ушли к продавцам, принявшим вышеуказанное соглашение.

В итоге и все другие торговцы присоединились к программе, чтобы участвовать в дележе прибылей. Заводы вновь открывались, потребовалась рабочая сила, безработица растаяла, как снег в июле. Страна рокотала. Таков примитивный набросок существующей ситуации, Перри. Безработицы не существует, для любого найдется хорошо оплачиваемая работа, и ежемесячно каждый желающий получает достаточно кредитов, чтобы достойно содержать тело и душу.

— Погодите, — озадаченно начал Перри. — На первый взгляд все замечательно, но откуда он взял деньги? Вряд ли из налогов, страна-то уже была разорена. И не у частных банков. Этих уничтожила война.

(Ниже дана сноска для тех читателей, кто любит арифметику…)[12]

Каткарт снова улыбнулся:

— Наличные он добыл тем же способом, каким мы всегда их добывали с тех пор, как Рузвельт закопал золото обратно, то есть прямиком с печатных станков. Но ему не пришлось печатать много денег. В Банке выдавались чеки, у торговцев и у многих простых граждан в Банке были счета, так что наличность практически не меняла хозяев. Большая часть денег существовала лишь в учетных записях банковских служащих. Холмс сделал то, что банкиры умели на протяжении многих сотен лет, — и то, что запретил им делать Ла Гуардиа, — стал рисовать деньги. Что с тобой, сынок? Ты недоволен?

— Ох, даже не знаю. Вроде бы вы рассказываете дельные вещи, но ведь если неопределенно долго вливать в страну деньги, обязательно получите инфляцию, и неважно, заморожены ли цены.

— Речь не идет о том, чтобы их вливать. Добавляем лишь столько, сколько требуется, чтобы механизмы работали. В каждом учетном периоде эта добавка является наилучшим приближением к тому объему денег, который предотвращает разрыв между потреблением и производством, и исходит эта добавка из стоимости нераспроданных запасов.

— Но почему нужно постоянно добавлять деньги?

— Я сказал, что буду воздерживаться от теории, но вот тебе наводка: в каждом периоде добавка теоретически равна объему сбережений, инвестированных в виде капитала в предшествующем периоде. И еще наводка: разве не требуется для работы государства сегодня больше денег, чем требовалось во время президентства Джорджа Вашингтона? А теперь давай перейдем к Новому Крестовому Походу, потому что уже поздно.

— Хорошо.

— Непросто проанализировать истоки любого религиозного движения. Похоже, что некоторые массовые сдвиги в человеческой духовности мы неспособны до конца понять. Карл Маркс пытался интерпретировать историю в жестких рамках материалистической причинности, но как это поможет объяснить Крестовый поход детей? Карлайл склонял нас к тому, что история — не более чем деяния конкретных великих людей, героев. И в это мне также сложно поверить. Стал бы Джордж Вашингтон чем-то большим, чем вежливым плантатором, правь Англия своими колониями более либерально? Я считаю, что история — это повествование о поступках отдельных людей, действующих соответственно своим убеждениям в имеющихся обстоятельствах. Перемена убеждений или обстоятельств изменила бы и конечный поступок. Во взаимодействии жизней встречаются сильные персонажи — герои Карлайла, — оказывающие мощное влияние на своих соратников силой своего характера и интеллекта, и вот они-то и формируют среду для существования менее сильных существ. Если в определенный период рождаются такие люди и им удается попасть в окружение, где именно их таланты находят максимальное выражение, их имена крупными буквами вписываются на страницы истории. «В делах людей прилив есть и отлив, с приливом достигаем мы успеха».[13]

Такой доминантной личностью был Неемия Скаддер, зачинатель Нового Крестового Похода и лидер неопуритан. Он обнаружил применение своим исключительным талантам на Среднем Западе в третьей декаде этого века. Впервые он стал известен примерно в 2030 году. В те годы он был странствующим миссионером какой-то мутной фундаменталистской секты. Проповедовал в большинстве поселений долины Миссисипи и, хотя не был достаточно заметен, чтобы попасть в горячие новости, пользовался репутацией в своей области — благодаря убедительности проповедей и заразительности, с которой призывал отмщение Господне на головы заблудших братьев. В его жизни не происходили никакие заметные события вплоть до 2023 года, когда умерла миссис Рэйчел Биггс, семидесятилетняя вдова богатого производителя обуви. Госпожа Биггс оставила четыре миллиона долларов в виде чека и еще столько же в виде трастового фонда, завещав на эти средства создать и поддерживать молитвенный дом и телестанцию для целей преподобного Скаддера. И прежде наши священники и политические проповедники много раз оказывались на радио с богоугодными речами, но лишь для того, чтобы люди сразу переключали свои приемники, а вот брату Неемие удалось передать по волнам свою притягательную личность, и, единожды его услышав, люди становились его последователями, если органически были готовы к огню и сере его производства. Ему также удалось выбрать и вдохновить других проповедников на помощь в организации быстро возраставшего числа верующих последователей. Примерно в 2024 году он интерпретировал стихи Апокалипсиса таким образом, что новый Иерусалим уже построен, что Армагеддон близок и что его последователи призываются в бой. Он создал Рыцарей Нового Крестового Похода в качестве своего орудия для Армагеддона. Эта организация практически во всех деталях походила на Ку-клукс-клан предыдущего века, даже во многих деталях ритуала, униформы и устава, которые брат Неемия не потрудился изменить.

Чтобы понять, что случилось далее, и оценить, насколько большой властью обладал Скаддер, следует понять этого человека и окружавших его людей. То был человек колоссальной физической выносливости и психологической энергии, среднего роста, но крепко сложенный. Его манеры поведения и речь указывали на провинциальное происхождение. Глубоко посаженные глаза под выдающимися бровями горели и сверкали, одаривая пристальным взглядом. Он говорил обычно тихо и мягко, но мог выкрикивать и громко возносить хвалы, когда было нужно. Большой рот, полные рыхлые губы. Когда он молчал, они казались чувственными, но когда говорил — выражали его садистское наслаждение своей работой. Что до его личной жизни, о ней мы знаем мало. Он был женат, жена сопровождала его и обслуживала его, но время от времени в его штат принимались и другие послушницы. Очевидный вывод, скорее всего, ошибочен, — упорно ходят слухи, что этот человек, несмотря на всю свою огромную силу, был на самом деле сексуальным импотентом.

Большая часть населения была готова к такому лидеру. С момента первых поселений в Новом Свете в теле социума присутствовало два сильных диссидентских элемента. Первый — анархистский и толерантный, второй — жестко авторитарный и до фанатизма моралистический. Ошибкой было бы считать, что наши предки пришли на этот континент в поисках религиозной свободы. Напротив, они искали место, где смогли бы реализовать собственный вариант религиозного тоталитаризма. Вполне вероятно, что религиозные преследования и моральная нетерпимость, применявшиеся к раскольникам колонистами Новой Англии, были более суровыми, чем те, от которых они сами бежали. Удивительно, что Конституция явным образом включала гарантии религиозной свободы. Этот, можно сказать, просчет можно списать на два момента: взаимное подозрение между колониями и непоколебимая приверженность свободе Томаса Джефферсона, написавшего ту статью. Очень важно отметить, что положение о религиозной свободе было предписанием для федерального правительства. Штаты оно не ограничивало. В один период штат Виргиния завел собственную официальную церковь, а религиозная нетерпимость практиковалась, в рамках закона, в каждом штате Федерации. Помимо пуританского фактора американской культуры действовала еще и пружина римского католичества — причем довольно сильно в ряде регионов страны, которые во многих аспектах поддерживали нетерпимость протестантских церквей.

Все виды организованных религий схожи в ряде социальных моментов. Каждая претендует на роль единственного поборника главной истины. Каждая считает свое мнение окончательным по всем вопросам этики. И каждая церковь просила, требовала или приказывала, чтобы государство насаждало присущую этой церкви систему табу. Ни одна церковь никогда не отказывается от своих видов на абсолютный контроль моральности жизни граждан, предписанный свыше. Если церковь слаба, она подло пытается превратить свои кредо и дисциплину в закон. Если сильна, применяет дыбу и тиски для пальцев. Удивительно, насколько хорошо церквям Соединенных Штатов удавалось, при форме правления, формально не признающей никакую религию, вносить в законодательные акты свои кодексы моральных запретов и отбирать у государства привилегии и особые концессии, чтобы создавать себе денежные пособия. Это особенно заметно на примере проповеднических церквей Среднего Запада и Юга, но было так же верно для основных оплотов католической церкви. Это было бы верно для любой церкви, будь то трясуны, магометане, иудеи или охотники за головами. Это свойство любой организованной религии, а не какой-то конкретной секты.

Перри перебил его:

— Возможно, в 2020 году все это было именно так, но в моем времени я ничего такого не замечал. Разумеется, у нас были церкви, и в детстве я ходил в воскресную школу, а, будучи курсантом, в часовню, но, помилуй Господь, я не замечал их, когда вырос. Они не трогали меня, а я не трогал их.

Каткарт насмешливо улыбнулся:

— Никто не скучает по тому, чего у него никогда не было. Возможно, будет познавательно, если я перечислю ряд законов и имевших силу закона обычаев твоего времени, истоки которых можно проследить прямо до некоторых сильных организованных церквей.

— Прошу вас.

Каткарт принялся загибать пальцы.

— Запрет на торговлю по воскресеньям; освобождение от налогов на церковную собственность; практически все законы, связанные с браком и отношениями между полами — включая и запреты на разводы, и национальное правило, предписывающее заключать только моногамные браки, и законы против внебрачных связей и прочих табуированных форм сексуальных отношений, и запреты контрацепции; запреты на обучение определенным научным доктринам, особенно устанавливающим родство человека с животными; вся основанная на соображениях морали цензура прессы, сцены, радио, речи; определенные табу на слова и формы речи; запреты на оголение определенных частей тела; запреты на употребление алкоголя; запреты на курение; все законы, по-отечески ориентированные на то, чтобы гарантировать моральное соответствие граждан, вместо того, чтобы регулировать их поведение, предотвращая нанесение вреда одним гражданином другому.

— Но наверняка же перечисленные вами законы основаны на здравом смысле, а не на религии?

— Ты в это веришь, потому что воспитывался в среде, созданной церковью. Тебя приучили считать эти положения естественным порядком вещей. Но исторические летописи культур, где организованные религии иначе смотрели на мораль, отражают полную противоположность всех перечисленных мной законов. Но опять же, мы отвлекаемся от преподобного Скаддера и его шайки святых фанатиков. Несмотря на то, о чем я говорил, американские церкви на протяжении четырехсот лет сражались в арьергарде. От пуританских законов раннего Массачусетса до терпимости и простой морали обсуждаемого периода — путь неблизкий. Дух свободной воли был особенно крепок в городах. Совершенствование методов контроля зачатия и уничтожение заразных заболеваний, связанных с сексуальными контактами, очень быстро преображали сексуальные обычаи людей. Новый экономический режим еще более изменил мораль отношений и упростил разводы. Другим его эффектом стало уничтожение моралистической природы работы как самоцели. Все это было оскорбительно для людей, придерживавшихся прежних взглядов, и ни для кого не было оскорбительно более чем для преподобного Неемии Скаддера. Он проповедовал против изменений, предсказывая обрушение Адского огня и серы на безбожный народ Соединенных Штатов! Он осуждал удовольствия плоти, любое легкомыслие, возмутительные одеяния, зеленого змия, танцы, азартные игры, мирскую музыку, легкую литературу и всевозможную мирскую суету. Он призывал своих последователей искоренить все эти явления, сразиться в битве Армагеддона и сразу же оказаться в Новом Иерусалиме, где благочестивые никогда не умирают, но живут вечно, воспевая и восхваляя Бога. Далее он подробно объяснял своей пастве, как именно достигнуть этого счастливого конца. Он был от природы организатором и при помощи своего гения собрал самое сильное меньшинство за всю историю американской политики. Прежде всего, он утверждал, что представляет все население и что большая часть населения — его личные последователи.

Настолько сильным было действие его организованной пропаганды, что он убедил доверчивые неорганизованные массы, что его приверженцы являют собой большинство. В частности, ему удалось убедить политиков, что он контролирует достаточное число голосов, чтобы влиять на исход выборов. В результате этого верования, было оно обоснованным или нет, ему удавалось политическими средствами проводить нужные изменения в законы и получать то, что законным путем не могли получить, как их по-разному называли, ночные всадники, Рыцари-террористы Нового Крестового Похода или Ангелы Господни. И в лучших из нас существует латентная нотка садизма. Преподобный Скаддер высвободил ее.

— В период между 2025 и 2030 годами ни один человек не был в безопасности у себя дома. Ночные всадники могли постучать в дверь и похитить человека, чтобы высечь его и, скорее всего, вымазать дегтем и вывалять в перьях за такие преступления, как непосещение церкви, или неуважительное отношение к движению Нового Креста, или любое другое воображаемое отклонение от жесткого морального кодекса собратьев, пришедшее на ум нетерпимому фанатику-крестоносцу. Дочь могли оторвать от родителей, раздеть донага и клеймить раскаленным железом в наказание за какую-нибудь безобидную фривольность, считавшуюся у собратьев смертным грехом. Владелец магазина мог обнаружить, что стекла разбиты, а товар испорчен — если совершил преступление и нанял безбожника. К 2028 году Скаддер держал долину Миссисипи в ежовых рукавицах и имел сильное влияние по всей стране. Вся жизнь долины была подчинена пуританским законам. Ни один транспорт не ходил в воскресенье. Во множестве городов посещение церкви стало обязательным, и везде посещать церковь было безопаснее, чем не посещать. Женщины носили унылую одежду, полностью скрывавшую их тела. Танцы, любое пение помимо псалмов, игры и все прочие мирские занятия были запрещены. Высшее образование не поощрялось. Лень приравнивалась к отступничеству и считалась преступлением. Скаддер с нетерпением ожидал введения двух глобальных законов: отмены выдачи кредитных чеков, не обеспеченных работой, и открытого признания истеблишмента церкви.

Но террор порождает террор, да и гонения не остаются без ответа. Элемент свободной воли в населении, обычно неорганизованный, открыто выступать не мог, но не был повержен. Под давлением необходимости эти люди создали собственную организацию, тайную, подпольную. Они выдвинули собственных кандидатов к следующим выборам в Конгресс и были готовы победить любой ценой. Более жесткие организовали подпольную террористическую группу, чтобы потчевать Рыцарей их собственным лекарством. Более консервативные обратили свое внимание на приближающиеся выборы и завалили страну памфлетами, утверждавшими, что скаддериты — лишь маленькая группа населения, и призывавшими людей голосовать за свои убеждения. День выборов прошел в беспорядках, а подсчет голосов закончился многочисленными стычками между Рыцарями и приведенными в боевую готовность гражданами. Когда развеялся дым, стало очевидно поражение Скаддера на выборах. Он потерпел крах на обоих побережьях и утратил большую часть позиций в крупных городах долины. Даже признай его противники свое поражение в сельскохозяйственных оплотах, он все равно проиграл бы во всех штатах, кроме Теннеси и Алабамы.

Члены нового Конгресса, избранные против Скаддера, принесли клятву проводить конституционные реформы, чтобы предотвратить потерю личных свобод по любым причинам. Как следствие, было предложено несколько сотен поправок в первые же дни сессии. Парламентские тупики привели к очень умному законодательному маневру. На съезде партии борцов за свободу личности было принято решение, что небольшой комитет из делегатов партии предложит съезду поправку в виде новой конституции, которая, будучи принятой и одобренной, заменила бы прежнюю конституцию полностью. В комитет вошли пятеро мужчин и одна женщина, все без исключения — великие умы. Сайрус Филдинг, Роза Вайнштейн, Джон Делано Рузвельт, Людвиг Диксон, Джозеф Берзовский, Колин Макдональд. Филдинг осуществлял надзор и распределял работу. Жаль, что у нас нет времени подробно обсудить их дискуссии. Они трудились днем и ночью почти четыре месяца. К счастью, у нас есть полная запись всех заседаний, которую ты можешь изучить по своему желанию, и, кроме того, имеется ряд прекрасных резюме этого материала. Они представили свой отчет съезду двадцатого апреля 2028 года, после чего дебаты продолжались еще три недели. Но члены комитета выполнили свою работу столь качественно и, в частности, столь умело сохранили формулировки исходного документа, что новые поправки были утверждены съездом в неизмененном виде и представлены на голосование в виде единого законопроекта, подписанного каждым участником съезда. Принятие законопроекта, разумеется, было предрешено. Он был одобрен тридцатью семью штатами двенадцатого ноября 2028 года.

Я не стану вдаваться в детали документа, но некоторые нововведения стоит сегодня упомянуть. Самое важное — новое ограничение на власть правительства. Ни один закон не может считаться конституционным, если лишает хотя бы одного гражданина какой-либо свободы действия, не препятствующей равной свободе действия другого гражданина. Прошу простить, я плохо это сформулировал. Вот формулировка новой конституции: каждый гражданин имеет свободу совершать любое действие, не ограничивающее равную свободу другого гражданина. Ни один закон не будет запрещать какое-либо действие, не вредящее физическому или экономическому благополучию другого человека. Никакое действие не будет нарушением закона, если не наносит подобного вреда или не имеет явных последствий, связанных с подобным вредом.

Ты понимаешь важность последнего пункта? До той поры у преступления было две составляющих — акт его совершения и намерение. Теперь помимо намерения и действия появилась третья составляющая — вред, который должен быть в каждом случае доказан. Последствия этого изменения сложно переоценить. Оно навсегда утвердило американский индивидуализм, потребовав от государства в каждом случае оправдывать свое вмешательство в дела человека. Более того, правомерность должна основываться на измеримом ущербе или потенциальном ущербе для одного человека или нескольких. Пострадавшей стороной может быть школьница, получившая травму или подвергшаяся опасности из-за беспечного водителя, а может быть каждый человек штата — в результате разглашения военных тайн или манипулирования ценами на продукты массового потребления, но не может быть некий бездушный суперчеловек, воплощение государства или его величество закон. Новая конституция уменьшила государство до его истинных размеров, стала инструментом на службе индивидуума, а не божеством, которому поклоняются и которое прославляют. А самое главное — она положила конец притеснениям меньшинств посредством банальной заплесневелой лжи о том, что большинство всегда право.

В другом разделе конституции определяются юридические лица и устанавливается, что у них нет никаких прав помимо ситуаций, когда они представляют права физических лиц. Юридическим лицам не может быть нанесен ущерб. Действие, совершенное против юридического лица, должно нанести доказуемый ущерб физическому лицу, чтобы считаться нарушением. Эта поправка подрезала крылья корпоративным фондам, грозившим заменить людей из плоти и крови.

Была определена и новая гражданская свобода, право на личные дела. Ты поймешь ее лучше, когда изучишь кодекс обычаев. Другие реформы, в большинстве своем очевидные — прямые выборы Президента, новое определение общего благополучия, упрощающее коррекцию курса в меняющемся мире. Произошли и важные изменения в методах законодательной деятельности. Палата представителей получила право принимать законы в обход вето, наложенного Сенатом. Обсуждалась полная отмена Сената или, как вариант, его реорганизация с целью пропорционального представления, однако какой-то мутный параграф исходной конституции не позволял сделать этого без единогласного одобрения всех штатов. Возможно, самое яркое изменение — власть главы правительства инициировать законодательный процесс и настаивать на рассмотрении инициатив. Согласно этому положению Президент при помощи своих советников может создавать проекты законов, которые автоматически вступают в силу через девяносто дней, если их не отвергнет Конгресс. Разумеется, исчисление этих девяноста дней происходит только в то время, когда Конгресс заседает.

— А что, если Конгресс на каникулах?

— Президент может созвать его по своему усмотрению.

— А если вопрос настолько важный, что нельзя ждать девяносто дней?

— Конгресс может принять решение сразу, если есть такая необходимость. Иногда об этом просит Президент.

— А Конгресс при этом утратил свои полномочия на инициативу в законодательстве?

— Нет-нет, ни в коем случае. Он мог принимать любой закон по желанию и отвергать любой закон по желанию. Но если случался глобальный раздрай, любая из ветвей правительства имела право потребовать немедленных общих перевыборов. Президент мог распустить Конгресс, а Конгресс выказать Президенту недоверие. По последнему вопросу голосование проводилось только Палатами, Сенат не участвовал. Это лишь одно из серьезных изменений. Новая конституция требовала переформулирования всех законов каждые десять лет и строго предписывала всем законодателям применять простой язык и избегать абстракций. Так появился способ признавать законы не имеющими силы просто потому, что они не были написаны понятным английским языком.

— Вот это мне нравится, — отозвался Перри. — Я всегда считал, что законники намеренно напускают тумана своей многозначительной болтовней. В школе у меня был курс по составлению приказов. Официально считалось, что это языковой курс, связанный с сочинительством, только критерием оценки служил не стиль и не литературные достоинства, а то, насколько однозначным является смысл документа. Полагаю, большинству законников пошло бы на пользу, пройди они этот курс.

— Уверен, что так. Что ж, Перри, вроде бы мы со всем разобрались. Последние шестьдесят лет в основном примечательны развитием и ростом, которые тебе будет лучше всего оценить собственными глазами. Прошу меня простить, я отправляюсь спать.

— Здравая мысль. Но прежде позвольте поблагодарить вас за ваши старания. Вы проявили великое терпение.

— Не стоит благодарности, сынок, мне это и самому весьма понравилось. В ближайшем будущем хотелось бы подробно расспросить тебя о твоем периоде. Ты окажешь мне огромную услугу, поделившись подробными и точными личными воспоминаниями о времени, в котором жил.

— Сочту за честь и удовольствие.

— Что ж, спокойной ночи, сынок.

— Спокойной ночи, сэр, и еще раз спасибо.

Глава четвертая

— Хочешь весь день проспать, соня?

Перри потянулся и зевнул, затем улыбнулся стоявшей над ним Диане.

— Который час?

— Довольно поздний. Теряем световой день. Магистр Каткарт давно уже уехал. Если хочешь позавтракать со мной, лучше поторопись.

Перри вскочил и исчез в освежителе. Когда он вернулся десятью минутами позже, ощущая кожей покалывание после душа, Диана как раз ставила у окна поднос, от которого исходили возбуждающие аппетит запахи.

— Что здесь у нас? Гречишные оладьи. Сосиска. Свежий ананас. Диана, ты просто золото. Прошу, усынови меня и корми так каждое утро.

— Садись и ешь, дурачок. — Она скорчила гримасу, но ее глаза сияли. — Давай быстрее, нам сегодня нужно много куда попасть.

— Где эти места? — Чашка с кофе вопросительно застыла в воздухе.

— Здесь и там. Везде, где ты захочешь. Большой просторный мир. Что ты хочешь увидеть?

— Я не знаю пока, что.

— Вот туда-то мы и отправимся.

После завтрака Диана зажгла сигарету и забросила посуду в огонь.

— Надень-ка вот это, — сказала она, повернувшись к Перри. — Остальные твои вещи уже в машине.

«Вот это» оказалось парой сандалий на молниях и с ремешками, украшенными узорами. Перри нацепил их и поспешил за Дианой, которая уже успела открыть внешнюю дверь. Он обнаружил, что стоит не на улице, а в небольшой прихожей. Слева стройные ноги Дианы исчезали в пролете ступеней. Он поторопился и нагнал ее. Они вышли в средних размеров ангар, в котором покоился — очевидно — летательный аппарат, но вид аппарата напомнил Перри иллюстрации в сенсационных воскресных газетных приложениях. По форме он походил на яйцо примерно пяти с половиной метров в длину и трех с половиной в высоту. Аппарат поддерживали три убирающихся колеса шасси: два у тупого переднего конца и одно на корме. На остром конце «яйца» монтировался гребной винт с тремя полутораметровыми лопастями. В самой верхней точке яйцевидного фюзеляжа располагалось небольшое цилиндрическое возвышение, из которого в сторону кормы торчал пучок плоских лопастей, четырех с половиной метров в длину и шириной примерно 45 сантиметров в самой широкой части. Перри предположил, что пучок разворачивается в несущий винт, превращая летательный аппарат в вертолет. Он попытался в полутьме сосчитать лопасти и пришел к выводу, что их пять или шесть. Крыльев не было видно, однако Перри обратил внимание, что на каждой стороне «яйца», примерно на уровне верха миделя, располагались метровые горизонтальные гнезда. Диана подтвердила его догадку, что в гнездах упрятаны крылья, которые могут раскрываться по необходимости. Но сколько Перри ни искал, ему так и не удалось найти следы управляющих поверхностей — не было ни руля, ни стабилизаторов, ни киля.

Матовый медный цвет фюзеляжа нарушало только пластиковое остекление на носу и на бортах, в средней части. Дверь располагалась там, где заканчивался огромный иллюминатор по правому борту. Диана распахнула ее, и они ступили внутрь. Весьма просторный интерьер «яйца» имел около полутора метров в ширину, и столько же свободного места оставалось позади кресел двух пилотов. Внешнюю стену опоясывала скамья — вплоть до кресел пилотов, где начиналась панель приборов, заключенная в прозрачное стекло. Перри увидел, что панели пола и внешние панели фюзеляжа тоже по большей части стеклянные.

Диана заняла кресло правого пилота.

— Перри, присаживайся рядом.

Он сел и принялся изучать дублирующие органы управления, расположенные прямо перед ним. Диана коснулась рычага, аппарат выкатился на платформу. Затем она ухватилась за джойстик и потянула его к себе, одновременно нажимая большим пальцем на кнопку в верхнем торце джойстика. Перри услышал мягкое гудение, и над кабиной возникла тень. Несущий винт развернулся. Гудение перешло в высокий визг, а затем исчезло. Аппарат вздрогнул, и Перри ощутил небольшую тяжесть. Он взглянул себе под ноги — на удалявшиеся утесы гор и верхушки сосен. Через несколько минут Диана вернула джойстик в вертикальное положение. Перри показалось, будто он ехал на скоростном лифте, который только что остановился на верхнем этаже. Аппарат висел примерно в шести сотнях метров над горой Дианы.

Она повернулась к нему.

— Куда отправимся?

— Не желаю никуда отправляться, пока не научусь пилотировать эту штуку.

— Вообще-то я не инструктор по пилотажу, но попробую. Ты видел, как я выполнила взлет. Сначала запустила главный мотор — вот этот переключатель в режим вертолета. Я потянула на себя рычаг, чтобы подняться. Когда рычаг приведен в вертикальное положение, аппарат зависает. Рычаг не двинется, пока не нажмешь кнопку на конце. Двигаешь его от себя — вот так, — и аппарат снижается. Затем возвращаешь в вертикальное положение, когда достигнешь желаемой высоты. При посадке все делаешь плавно, слегка нажимая на рычаг от себя.

— А что, если главный мотор остановится в режиме вертолета?

— Мы сядем на авторотации. Шасси автоматически раскроется. Оно удерживается магнитной силой поля, производимого главным мотором. Посадка при этом довольно жесткая, примерно как падение с десяти метров над уровнем моря. В этом разреженном воздухе — чуть пожестче. Но шасси поглощает большую часть удара, а эта пневматическая обивка поглощает остальное. И все равно удар ощутимый. Любой стоящий в кабине должен успеть быстро лечь на скамью.

— А что, если аппарат упадет на воду?

— Он плавает. Если сможешь вновь запустить мотор, то даже сможешь взлететь с воды. Я так делала на этом аппарате — взлетала с озера Тахо. Если не можешь взлететь, то просто сиди и жди, пока тебя спасут.

— Теперь расскажи мне, как на этой малышке маневрировать.

— Переведи главный переключатель из режима «вертолет» в режим «самолет». Выдвигаются крылья, — тут Перри увидел, как раскрылись крылья справа и слева от аппарата, — и запускается гребной винт. По мере того как растет скорость, подъемная сила становится достаточной, поэтому несущий винт замедляется, останавливается и складывается. Если ты остановишь гребной винт, переведя аппарат обратно в положение «вертолет», или же что-то случится с гребным винтом, несущий винт стартует автоматически. Крылья не убираются, пока несущий винт осуществляет подъем. Смотри, он замедляется.

Большие лопасти проплывали мимо, все медленнее с каждым оборотом, и, наконец, остановившись, сложились, как японский веер, и исчезли из виду.

— Сейчас мы летим. Если я теперь потяну за рычаг, скорость увеличится. Когда измеритель воздушной скорости показывает нужную мне скорость, я возвращаю рычаг в вертикальное положение. Если я толкаю его от себя, скорость снижается. Если снизить скорость до скорости сваливания, автоматически запустится несущий винт.

— А как менять курс?

— Если тянуть рычаг в сторону, аппарат туда и повернет. Когда окажешься на нужном курсе, просто возвращаешь его в вертикальное положение.

— Эта штука одновременно выполняет крен и рулит? А я что-то не припомню, чтобы видел руль или другие управляющие элементы оперения. С чего это мы повернем?

— Управляющих элементов оперения здесь нет. Аппарат стабилизируется гироскопом. Мы вращаем аппарат относительно жесткого каркаса гироскопов, а дальше гребной винт доворачивает нас в нужном направлении.

Перри медленно покивал.

— Вроде бы возможно, но ведь тогда аппарат будет при каждом чертовом повороте выполнять боковое скольжение.

— Именно так, Перри, но обычно это значения не имеет. Если тебе нужно этого избежать, ты можешь компенсировать боковое скольжение, изменив точку и угол входа в поворот.

Лицо Перри просветлело.

— Да, полагаю, что так, но я бы не стал пытаться на этой штуке держать строй в боевом крыле.

— Ты и не смог бы. Это семейная модель, для спокойных людей вроде меня. Не очень быстрая и настолько защищенная от «дурака» и автоматизированная, насколько возможно. Производитель утверждает, что на «Облаке» может летать любой, кто способен управиться с ножом и вилкой.

— Какую скорость она развивает?

— У меня крейсерская примерно пятьсот километров. Могу разогнать до пятисот пятидесяти, но тогда возникает неприятная вибрация. Возможно, пора сменить гребной винт.

Перри присвистнул.

— Если это умеренная скорость для семейного транспорта, каков же сейчас рекорд?

— Около трех тысяч. Но это, конечно, уже с ракетными двигателями. Ракетные машины я не люблю, меня они нервируют, и в управлении — настоящие бесенята. Мне подавай старомодный электрический автомобильчик. Я ведь никуда не спешу.

— Кстати, об этом. Я уже понял, что эта штука на электроприводе, но как это возможно?

— Винты приводятся в действие индукционными электродвигателями. Питание поступает от заряжаемых батарей. У каждого гироскопа собственная индукционная обмотка. Гироскопы работают постоянно.

— Заряжаемые батареи… они же должны быть слишком тяжелыми.

— Для энергии, которую они способны хранить, эти батареи совсем не тяжелые. Их называют хлорофилльными, потому что в основе их работы — принципы, сходные с фотосинтезом растений. Только не проси объяснить подробнее. Я занимаюсь танцами, а не физикой. Однако есть на рынке новые модели, которые производят электричество из угля.

— Напрямую?

— Не знаю. Горение там не используется, если ты об этом.

Перри хлопнул себя по бедру.

— Эдисон работал над этим, когда умер.

— Жаль, что он не закончил. У нас такие батареи существуют всего лет десять. Давай, Перри, хочешь опробовать управление?

— О, конечно. Только погоди немного. Как менять высоту в режиме самолета?

— При помощи этого прибора можно регулировать угол набора высоты или снижения вплоть до десяти градусов. Он вращает аппарат относительно горизонтальной оси гироскопа. Это можно использовать при парении с включенным несущим винтом, чтобы предотвращать снос воздушным течением, при условии, что скорость ветра не превышает семидесяти пяти километров.

— Но ведь в этом случае можно маневрировать при помощи несущего винта, ведь так?

— Конечно, но это медленно. Ты понимаешь, для чего нужны все приборы перед тобой?

— Последи лучше ты за приборами. А я какое-то время полетаю на слух.

Перри поднял аппарат метров на пятьсот и осторожно выполнил возможные маневры. Освоившись с управлением, он перешел к активным действиям, чтобы посмотреть, на что способна машина. Аппарат взмывал и падал, летел прямо и резко поворачивал. Перри обнаружил, что может развернуть аппарат на сто восемьдесят градусов и мгновенно остановить при помощи гребного винта. После этого фокуса Диана тронула его руку.

— Перри, если ты сорвешь гребной винт, нам придется возвращаться домой на несущем.

— Ох, прошу простить, — удрученно сказал Перри. — Я думал, что машина справится со всем, на что способна.

— Это почти что так. Но, знаешь, гребной винт, возможно, не сбалансирован. Как бы там ни было, винт — это тоже гироскоп, и он жестко крепится к каркасу.

Он выставил органы управления в нейтральное положение и повернулся к ней.

— Диана, если ты танцовщица, а не физик, откуда ты так много знаешь о механике?

— Любая школьница знает столько, сколько я. — Диана не скрывала удивления.

— Я смотрю, образование улучшилось.

Он вернулся к пилотированию и опробовал новые фокусы: скорость сваливания, смену комбинаций, маневрирование при помощи несущего винта. В результате маневрирования они оказались поблизости от каньона, и его взгляд привлек водопад. Он осторожно снизился и медленно подвел аппарат к стене воды, так что они оказались примерно на середине высоты водопада и в пятнадцати метрах от него. Несколько минут оба сидели в молчаливом созерцании, пока внезапный порыв ветра не вынудил Перри вернуться к управлению. Он поднял аппарат из каньона и поставил его на ровный курс. Затем он заговорил, тихо и страстно:

— Клянусь, этот водопад просто нечто! — Он повернулся к Диане. — Он почти такой же красивый, как ты, Ди.

Она подняла взгляд, и их глаза встретились на мгновение. Она опустила веки, ничего не ответив. Они летели на запад.

— Куда мы летим, Перри? — спросила Диана через некоторое время.

— Я об этом не думал. Куда ты предлагаешь?

— Хочешь увидеть Сан-Франциско?

— Идет!

— Тогда позволь мне проложить курс.

— Я сам могу. Я знаю эту страну.

Он нашел южный рукав Американ-Ривер и проследил его взглядом до точки соединения с рекой Сакраменто. Диана встала и ушла в заднюю часть кабины. Когда они уже приближались к Сакраменто, она объявила, что готов ленч.

— Невозможно, — ответил Перри. — Я лечу прямо в трафик.

Она заглянула через его плечо.

— Я настрою автопилот на облет Сакраменто и прием луча Сан-Франциско. Не стоит летать в трафике, пока ты не сдашь теоретический экзамен. Теперь идем есть.

Горячий суп. Фаршированные яйца и сельдерей. Овсяные печенья и виноград. Холодное молоко. Когда все это оказалось внутри, Перри более не испытывал желания двигаться. Он лежал на животе, положив голову на край скамьи, и наблюдал через боковой иллюминатор, как внизу скользит земля. Диана лениво наблюдала за ним. Наконец земля сменилась водой.

— Приближаемся к Сан-Франциско! — закричал Перри, вскочил на ноги и уселся в носовой части.

— Не трогай ничего, Перри, — предупредила Диана. — Все приборы в автоматическом режиме.

Перри не ответил, они уже проходили над мостом в заливе.

— Ди, это все тот же мост, что и в мое время?

— Полагаю, что так.

— И в мое время были толковые инженеры, — гордо заметил он.

— Безусловно, были.

— О, а вот же здание паромной переправы. Только не говори, что оно сохранилось и простояло здесь все эти годы.

— Нет, это реплика. Сейчас там музей истории Калифорнии.

— А вон там Ноб Хилл! И отель «Фэрмонт»!

— Ты прав, но я не понимаю, как ты его узнал. Он стоит здесь всего десять лет.

— Вижу, что он отличается от прежнего. Но место то же.

Аппарат изменил курс и принялся кружить над городом по часовой стрелке. На том же круге с той же скоростью параллельно перемещались и другие летательные аппараты.

— На улицах какой-то настил? Что это там движется под стеклянными крышами?

— Это и есть улицы, по ним ездят люди.

— Но как? Не вижу автомобилей или других транспортных средств, а перемещаются они как-то быстро.

— Улицы движутся полосами. Самая близкая к домам полоса движется со скоростью пять километров в час, следующая — десять, и так далее, до середины улицы. На центральных полосах установлены кресла, эти полосы перемещаются со скоростью сорок километров в час.

— А есть конечная остановка?

— Конечная?.. А, они закольцованы. Если оставаться на полосе, то вернешься туда, где на нее сел. Поперечный трафик, естественно, находится уровнем ниже. Садимся, Перри?

Его лоб пробороздила глубокая складка.

— А ты что об этом думаешь? Я, наверное, не знаю, как правильно себя вести. И потом, не могу же я выйти в город в таком виде, а? — Он указал на свое обнаженное тело.

— Нет никаких причин этого не делать, разве что хочешь остаться незамеченным. Но ты вчера купил костюм для выходов, он рядом с тобой, в ящичке под скамейкой, на которой ты сидишь.

Диана выудила костюм и отдала его Перри. Перри примерил. Костюм состоял из ярко-синего шелкового килта на широком кожаном ремне, с карманами и разнообразными крючками. Ремень поддерживала лента, которую он накинул на плечо. Разрезы килта были украшены ярким серебристым материалом, который сверкал в движении. Хромовые застежки черного пояса и черной ленты гармонировали с его сандалиями. Диана осмотрела его.

— Вот. Готов? Тогда сажаю.

Она аккуратно провела посадку сквозь лабиринты трафика на платформу в Ноб Хилле. Прежде чем покинуть «Облако», она прихватила собственную одежду и влезла в нее. То была открытая с правой стороны туника в греческом стиле, из черного бархата и прихваченная на правом плече застежкой с драгоценными камнями. Она оголяла левое плечо и левую грудь. Перри присвистнул.

— Ди, ты в этом прикиде выглядишь просто великолепно, но в моем родном городе нас бы уже заперли в тюрьму и выбросили ключ.

— За что это?

— Непристойное обнажение.

— Глупость какая. Идем.

Диана взяла чек у парковщика, и они направились к лестницам. На платформе было холодно. У Перри на груди образовалась гусиная кожа, резкий ветер трепал его килт. Диану, похоже, холод не беспокоил. Но на лестнице было уже тепло. Пока они опускались на уровень улицы, Перри разглядывал других пассажиров. Как оказалось, они с Дианой были одеты вполне достаточно. Большинство женщин одевались примерно так же свободно, но некоторые более вызывающе. На седьмом уровне он заметил в проходе, обозначенном словами «МАСАШ-КОРЕКЦИЯ», крупную скандинавку, одетую только в скучающий вид. И, похоже, что остальные пассажиры лифта не обратили на нее особого внимания. Наряды мужчин были разнообразными. Многие носили комбинезоны из тяжелой ткани — Перри решил, что это механики с платформы. Многие были одеты так же, как Перри. Он заметил пожилого господина в римской тоге, тот читал газету. Но уже через мгновение они сошли на уровень улицы, и Перри оказался слишком занят, чтобы беспокоиться об одежде. Бурлящий поток людей сразу отделил его от Дианы. Он испытывал панику, пытаясь найти ее и не находя. Затем маленькая теплая рука скользнула в его руку, и он услышал ее голос:

— Давай-ка я возьму тебя за руку. Меня чуть не унесло.

Он посмотрел на ее лицо и понял, что она пытается дипломатично помочь ему, но ему было все равно. Он крепко сжал ее руку.

— Что ты хочешь увидеть, Перри?

— Господи, я даже не знаю. Может быть, ты меня повыгуливаешь немного? А если мне что-то придет в голову, я тебе скажу.

— Давай так.

Они направились по широкому переходу к улице. Переход заполняли ярко освещенные магазинчики. Перри разглядывал витрины на ходу. Большинство вещиц, похоже, ручной работы, любопытные и красивые штучки, некоторые были ему знакомы, другие — совершенно непонятны. Наиболее понятными оказались китайские, японские и индийские магазины. В некоторых случаях на вещицах присутствовали ценники. Цифры показались Перри неожиданно большими. Он спросил об этом Диану.

— Естественно, что они дорогие, Перри. Их же делают руками. Они стоят того, что за них просит художник, — если ты достаточно сильно хочешь их получить, чтобы заплатить эту цену. Правда, многие из художников — чудаки. Если тебе понравилось что-то, что они сделали, и ты не можешь себе позволить это купить, они иногда просто дарят это тебе.

— И как эти рукодельные товарищи конкурируют с фабричными товарами?

— Они не конкурируют. Их работы адресованы людям, которые ценят индивидуальность вещей. Ценность создаваемых ими вещей никак не связана со стоимостью материалов или приносимой пользой. Их ценность в эстетике, а это невозможно стандартизировать.

— А что, если люди не захотят оплачивать работу художника?

— В таком случае он волен делать, что захочет, — продолжать творить и оставлять результаты себе, или раздаривать свои творения, или же прекратить эту деятельность и заняться чем-то другим.

— Я недостаточно ясно выразился. Как он может продолжать творить, если люди не покупают?

— Он живет на свое наследство или же работает часть времени за деньги, а часть времени над искусством.

Перри умолк. Они прошли мимо ряда публичных видеофонов и добрались до Мейсон-стрит. Перри впервые увидел вблизи трафик самодвижущихся дорожек, и от этого вида у него слегка закружилась голова. Толпы пешеходов перед ним двигались с различными скоростями, причем быстрее перемещались люди, находившиеся от него дальше. Это зрелище напомнило ему о моментах на танцплощадке, когда он кружил проворную партнершу, а затем резко останавливался. В поисках равновесия он обернулся к ближайшему зданию. Затем вновь посмотрел на улицу. Движение постепенно упорядочивалось у него в голове. Он увидел, что каждая лента примерно двух с половиной метров в ширину. Всего он насчитал шесть полос до середины улицы. На дальнем краю последней ленты стояла непрерывная скамья. На скамье сидели люди, лицом к нему, — они читали, болтали и наблюдали за жизнью вокруг себя.

Между их головами Перри увидел мелькающие в противоположном направлении головы пассажиров на другой стороне улицы. Над их головами стеклянный полог протянулся от одной стороны улицы к другой, начинаясь на уровне окон второго этажа и достигая примерно шести метров в высоту. Слева от Перри, поверх движущихся полос, изящно изгибался пешеходный мостик. Из-под лент доносились шепот и мурлыканье механизмов. Диана сжала его руку.

— Прокатиться хочешь?

— А то! Ребенок хочет на карусель. — И он занес ногу над внешней полосой.

— Нет-нет, Перри. Смотри против движения полосы. И ступай той ногой, которая стоит ближе к полосе. — Перри успешно справился с первой лентой. — Давай, Перри, отойди от края. Сразу внутрь красных ограничителей. А то столкнешься с кем-нибудь, кто идет на пересадку.

Перри посмотрел под ноги и обнаружил, что средние полтора метра полосы ограничены красными линиями. Пока Диана произносила наставления, несколько человек оглянулись на них, но быстро отвели взгляд — все, кроме одного «ежика» примерно лет шести, который продолжал наблюдать за Перри спокойно и без предубеждения. Они без проблем преодолели следующие четыре полосы и уселись на подушках скамьи.

— Порядок? — улыбнулась Диана.

— Все легко, когда разберешься. Просто Элиза бежит по льду.[14]

Диана издала булькающий звук. Перри с интересом разглядывал других пассажиров. «Ежик», почтивший его своим вниманием, теперь смотрел на встречный трафик, прижав нос к стеклянному ограждению, поднимавшемуся за спинкой скамьи. Его мать одной рукой придерживала мальчика, ведя при этом беседу с другой женщиной. Движение было довольно плотным, и Перри также с интересом посматривал на встречных пассажиров. Затем его внимание привлекла полноватая женщина средних лет в ярком фиолетово-белом плаще. Она держала на руках мохнатого ясноглазого терьера, который крутил хвостом и пытался вырваться. Женщина смотрела через плечо и болтала со спутницей. Она столкнулась с мужчиной, переходившим с пятой полосы, потеряла равновесие и очень резко опустилась на свой широкий зад, ровно на линии примыкания четвертой и пятой полос, и теперь медленно вращалась, визжа и не в силах подняться. Терьер ускакал на шестую полосу, где принялся бегать взад-вперед, облаивая пассажиров на скамье. Когда его хозяйка постепенно стала скрываться из виду, несколько других пассажиров помогли ей встать и отряхнуться. Перри посвистел собаке, которая моментально отозвалась на увертюру, запрыгнула на скамью рядом с ним и принялась вылизывать подбородок и шею Перри своим теплым и мокрым языком.

— Тихо, мальчик, сидеть! Уже достаточно. — Перри схватил собаку за ошейник. — И что нам теперь делать? У нас прибавление. — Он ухмыльнулся.

Диана погладила собаку. Затем поднялась со скамьи.

— Идем, и прихвати своего дружка.

Она быстро перешла на пятую ленту — Перри последовал за ней, — а затем сразу на четвертую и на третью. Остановилась она на второй.

— Скоро мы ее увидим.

Через некоторое время на четвертой ленте показался фиолетово-белый плащ. Диана, Перри и собака переместились на третью полосу, а затем на четвертую — в тот момент, когда женщина приблизилась. Она обрадованно закричала:

— Шушу! Мамина дорогушка потерялась! Мы испугались? — Она поцеловала собаку в нос и обняла ее. Собака проявила терпеливую снисходительность. — Скажи спасибо хорошим людям, Шушу. Они тебя спасли. — Она повернулась к Перри и Диане. Диана покосилась на Перри и потянула его за пояс. Они запрыгнули на пятую ленту и затем сразу на шестую. Диана села и глубоко вздохнула.

— Наконец-то мы в безопасности.

Некоторое время они сидели, разглядывая проплывающие мимо здания. Через несколько минут Диана ткнула его локтем в ребра.

— Посмотри-ка слева, — прошептала она. Фиолетово-белый плащ приближался и был уже всего в нескольких метрах от них. — Думаю, она нас ищет. Идем. Мы здесь сходим. — Они заторопились через толпу к внешней полосе и вскоре уже стояли на неподвижном тротуаре. — Пронесло.

— Зачем она нас искала?

— Может и не искала, но я не люблю рисковать. Не выношу, когда меня слюнявят.

— Чем займемся теперь?

Они стояли у входа в крупное приземистое здание из синтетического мрамора.

— «ПОЧТОВЫ ОФФИС СОЕДИНЕННЫХ ШТАТ, — прочел Перри вывеску над входом. — Пневмопунт А».

Диана проследила за его взглядом.

— Хочешь увидеть, как работает пневмопочта?

— Конечно.

Они вошли, пересекли обширное фойе и преодолели лестничный пролет, ведущий в бельэтаж. Диана подвела Перри к дальнему краю балкона. Они перегнулись через поручни и смотрели вниз на огромную и глубокую комнату, уровень пола которой, как понял Перри, находился ниже уровня улицы. Диана указала вниз и вправо.

— Вон там они приходят, видишь. Затем они попадают на конвейер, и их сортируют.

Цилиндры различной длины, но одинакового диаметра (примерно 45 сантиметров) потоком выходили из круглого отверстия и падали один за другим на ленту конвейера. Каждые пару метров над лентой нависал механизм. Время от времени реле щелкали, и широкий крюк снимал цилиндр с ленты, чтобы положить его на другую ленту, проходившую уровнем ниже, поперек первой. С поперечных лент цилиндры рассортировывались направо и налево.

— Кто управляет процессом?

— Селекторы автоматические. Электрический глаз сканирует адрес пункта назначения. Если найден соответствующий символ, крюк сдергивает посылку. Видишь первый селектор, который сильно загружен? Тот, что с тремя манипуляторами? Он принимает всю почту для Сан-Франциско. Его конвейер разгружается в соседнем помещении, почти таком же большом, как это, и там посылки сортируются по местным пунктам почты.

— Надо думать, в трубах используется сжатый воздух?

— Только при пересылке на небольшие расстояния. В магистральных линиях посылки выстреливаются в разреженный воздух и висят в магнитном поле, которое протягивает их по маршруту. При больших расстояниях они развивают невероятные скорости.

— Если я захочу отправить письмо в Нью-Йорк, оно само доедет в одном из этих цилиндров?

— Да. Однако нет особого смысла писать письмо, когда ты можешь позвонить по видеофону или телеавтографировать.

— Пожалуй, так. Послушай, вот было бы здорово разобрать один из этих селекторов.

— Думаю, это возможно, если ты не поленишься запросить разрешение. Но в них нет ничего такого. Насмотрелся?

— Думаю, да. Что теперь?

Диана бросила взгляд на хронометр на стене.

— Десять минут второго. Мы могли бы рвануть в ракетный порт, если хочешь.

— Очень даже здорово. Вперед!

Они вернулись на улицу и доехали по первой полосе до перекрестка, где сделали пересадку в направлении междугородней маршрутки. Станция была обозначена как «ЭКСПРЕС-ТРУБА В РОКЕТОПОРТ». Проводник заключил их в цилиндр, содержавший очень мягкие кресла. Диана села и прижалась головой к подголовнику. Перри она велела сделать то же самое. На несколько секунд над ними зажегся свет, затем погас. Перри внезапно почувствовал, как тяжелеет и как его вдавливает в подушки кресла. Затем он так же внезапно приобрел свой нормальный вес.

— Упрись ногами, Перри. — На этот раз внезапное увеличение веса наклонило его вперед. Затем вернулся нормальный вес, и дверь открылась.

— Где это мы?

— В порту, примерно пятнадцать километров к югу от города.

— Сан-Матео?

— Нет, западнее, у бухты Пиллар Пойнт.

Они выбрались из цилиндра и прошли по пандусу в комнату ожидания, где туда-сюда сновали люди, а у дальнего края собралась целая толпа. Диана взглянула на подсвеченное табло, а затем на расположенный рядом хронометр.

— Поторопись, Перри. Мы почти вовремя.

— Вовремя к чему?

— Антипод-Экспресс. Прибывает из Новой Зеландии через четыре минуты. Поспешим.

Перри проследовал за ней по пандусу в галерею с окнами, смотрящими на поле. Здесь уже были другие любители поглазеть. Диана повернулась к одному из них, мальчику лет двенадцати.

— Его уже видно?

— Ага, кружит. Видишь? — Он указал им направление. Диана и Перри прищурились, вглядываясь в небо.

— Боюсь, не могу его разглядеть.

— Но он точно там. Посадочные огни уже зажглись. Экраны поднимут в любой момент.

— Какие экраны? — вопросил Перри. Мальчик поглядел на него с любопытством.

— А ты недавно родился, да? Вот такие экраны.

Янтарные стеклянные ставни поднимались поверх смотровых окон.

— Посмотришь на ракетную вспышку невооруженным взглядом и пожалеешь.

— Спасибо, сынок. О ракетах я мало что знаю.

— А я знаю много. Я стану пилотом ракетного корабля, когда вырасту. Вот он. Это старый добрый «Южный Крест». Видишь, как плавно идет? Это сам старик Марко. Он не мечется.

Корабль, едва различимая серебряная щепка, кругами спускался к земле. Нос был задран примерно на двадцать градусов, а хвостовые двигатели извергали реактивный след.

— Похоже, будто набирает высоту.

— Нет и нет. — В словах всезнайки слышалось едва заметное презрение. — Он идет на хвосте. Старик Марко не отключит двигатели, пока не уверен.

Корабль сделал еще круг, ниже и меньше радиусом. Хвостовые двигатели погасли, и ослепительная вспышка возникла под его килем.

— Ух ты! — глаза мальчика сияли. — Это же его компенсирующее включение.

Вспышка устремилась к земле и вскоре размазалась по посадочному полю. Корабль медленно опускался, укорачивая ножку перевернутого гриба, пока во вспышку не погрузился полностью и заглубленный посадочный круг, и сам корабль. Реактивный двигатель киля отключился, и корабль оказался перед ними.

Мальчик радостно фыркнул:

— Видали? На старых добрых гироскопах такая гладкая посадка. Как будто соскользнул по канату. Ни разу не вздрогнул даже. Ни разу! Он всегда попадает точно в цель. Однажды Марко полетит на Луну, вот увидите. И я тоже с ним.

Навстречу кораблю катилась небольшая тележка, разворачивая за собой длинный коврик. Перри поинтересовался у мальчишки, что это такое.

— А это асбестовая дорожка. Не советую ходить по посадочному полю в сандалиях после компенсирующего включения. Ты поджаришься. А тележка — она просто для багажа. — Они вместе наблюдали, как проходит высадка пассажиров, потом еще несколько минут гуляли по станции.

— Куда еще ты хотел бы попасть, Перри? — наконец поинтересовалась Диана.

— А у тебя есть предложения?

— Я что-то подустала от этих толп. Давай возвращаться.

Через пятнадцать минут они уже были на платформе, где оставили «Облако». Диана сдала квитанцию, и ее аппарат выкатили на взлетную площадку. Внутри она сбросила свою тунику на скамью и успела поднять машину в воздух прежде, чем Перри снял пояс и успел устроиться поудобнее. Оказавшись в кресле, он прикурил сигарету и протянул ей.

— Куда мы летим?

— Поплавать хочешь?

— О да. А где?

— Я знаю небольшую бухточку у Монтерея, там нет ветра. Хотя вода может быть слегка прохладная.

— Давай попробуем.

Диана переключила «Облако» в режим самолета и дала самый полный ход. Через пятнадцать минут они уже были над заливом Монтерей, пролетели над мысом Пинос, еще несколько километров сверху, затем сделали круг, переключились на режим вертолета и опустились у бухточки, смотревшей на юго-запад. Волны медленно рассыпались по узкой полоске пляжа. С двух сторон гранитные глыбы выдавались в море.

Они открыли дверь и вышли. Воздух практически замер, полуденное солнце светило прямо на них. Песок под ногами был теплый. Запах моря, сильный и пряный, проникал в их ноздри. Они пошли к воде, но почти сразу же перешли на бег, ощущая радость от возможности свободно двигаться. Затем плюхнулись в воду, крича и смеясь. Перри нырнул с головой в бурун набегающей волны, затем всплыл и завис в откате, гребя по-собачьи. Рядом с ним из воды появилась голова Дианы.

— Шикарно, — выдохнул он.

— Немного прохладно. Осторожно! Пригнись!

Он повернулся как раз вовремя, чтобы получить удар зеленой воды в лицо, всплыл, отплевываясь, и подгреб туда, где, смеясь, стояла Диана. Он достал руками до дна, опустил ноги и встал с ней рядом.

— Просто классно, Ди. Жаль, что мы так не делали в мое время.

— О мой бог! Нет?

— Я о том, чтобы плавать нагишом. Мы купались, но в купальных костюмах.

Казалось, она не поверила.

— Я об этом читала, конечно, но это же такая глупость?.. Негигиенично. — Она слегка дрожала. — Пойду-ка я сушиться, Перри. Мне холодно.

— Я только нырну еще разок и догоню тебя.

Она ушла на пляж. Вернувшись, Перри обнаружил ее рядом с дверью машины, она быстро вытиралась большим махровым полотенцем. Он взял второе полотенце, лежавшее в проеме двери.

— Повернись, я вытру тебе спину.

Она послушно повернулась. Когда он закончил, она вытерла спину ему, затем сделала шаг назад и щелкнула его своим полотенцем.

— Ух! — Перри обиженно потер место удара. — Разве вежливо так делать?

— Нет, но зато очень весело, — усмехнулся «бесенок».

— Надо бы тебя отшлепать за это.

— Сначала тебе придется меня поймать.

Она убегала по пляжу, сверкая пятками, и ее волосы развевал ветер. Перри припустил за ней и догнал. Он схватил ее сзади, она попыталась вырваться, и вместе они повалились на песок, запутавшись и смеясь. Перри одолел ее и попытался перевернуть в положение, удобное для порки, но Диана оказалась гибкой, словно выдра, и почти такой же скользкой. В результате борьбы их лица сблизились. Перри наклонил голову и поцеловал ее в губы. Она моментально затихла, в ней чувствовалось напряжение. Он с тревогой разглядывал ее лицо. Выражение серьезное, но вроде бы не злое. Он еще раз медленно наклонился к ней. Она не пошевелилась, но и не попыталась ускользнуть. Его губы нежно коснулись ее губ. Ее тело расслабилось под ним, губы слегка раскрылись, а правая рука блуждала по его шее. Они очень долго не шевелились.

Поцелуй поцелую рознь. Одни поцелуи предназначаются для забавы, другие вызваны страстью. Есть формальные поцелуи для встречи и прощания, а есть небрежные клевки привычной привязанности. Но очень редко бывает так, что губы встречаются и две души сливаются воедино, и тогда вселенная становится завершенной, планеты находятся на верных местах. И тогда одинокая и израненная душа человека излечивается и становится цельной. На какое-то время все его поиски прекращаются, а на все вопросы находятся ответы.

Она тихо лежала в его объятиях.

— О, Перри…

— Ди, Ди…

Наконец она зашевелилась.

— Давай вернемся к машине.

Они поднялись на ноги и с удивлением обнаружили, что мышцы затекли, а тела замерзли. Теплый интерьер машины оказался очень кстати.

— Отправимся домой?

Он кивнул, и Диана потянула рычаг на себя. Тени на пляже уже удлинились; тень аппарата оторвалась от них и полетела на восток. Диана набрала высоту и какое-то время занималась настройкой. Наконец она убрала руки с рычагов управления «Облака».

— Настроила автопилот на Рино. Давай пойдем назад. — И они уселись рядом на подушках.

— Сигарету?

— Спасибо.

Он прикурил одну для нее и одну для себя. Наступило долгое молчание.

— Ди, — наконец начал он.

— Что, Перри?

— Я этого тебе не говорил, но, полагаю, ты знаешь, что я люблю тебя.

— Да, я знаю.

— И?

— Я тоже тебя люблю, Перри.

После этого снова воцарилось долгое молчание. Тихое гудение винта и пощелкивание автопилота отмечали течение времени. Он поцеловал ее. Когда поцелуй закончился, она положила свою голову на его плечо. Аппарат заполнился их мыслями. По прошествии времени звякнул колокольчик, и на панели инструментов замигал огонек. Диана поспешно встала.

— Мы рядом с домом, мне нужно взять управление на себя.

Она быстро скользнула в кресло пилота и изменила курс.

— Посмотри вниз, сможешь найти нашу площадку? — спросила она минут через пять.

— Я вижу внизу свет.

— Воспользуйся вот этой кнопкой и посмотри, моргнет ли она.

Он так и поступил.

— Да, это и впрямь наша.

— Ты посадишь нас, Перри?

— Ну, конечно, если ты этого желаешь.

— Да, я этого хочу.

Он мягко посадил аппарат. Несколько мгновений спустя Капитан Кидд уже объяснял им в самых богохульных выражениях, что он думает о тех, кто на весь день покидает дом. Судя во всему, в его речи упоминались люди безответственные и не считающиеся с другими, а также явно выражалось намерение нажаловаться в «Times». Диана спешно раздобыла блюдце с молоком и еще одно с сардинами. Капитан принял ее извинения.

Когда Перри вышел из освежителя, он обнаружил, что Диана стоит у пищеблока, и ее руки просто летают.

— Ди, — позвал он.

— Да?

— Ты забыла снять свои сандалии.

Она посмотрела на ноги и улыбнулась.

— Действительно. Тем быстрее будет готов твой ужин. — Она поставила еще несколько блюд на поднос. — Вот, расставляй это.

Диана нырнула в свой освежитель и вернулась меньше чем через пять минут, без сандалий и с распущенными волосами. Ее тело зарумянилось после быстрого душа. Она уселась на свое место.

— На старт? Внимание. Марш!

Несколько минут они поглощали пищу, как оголодавшие дети. Затем их глаза встретились, и они оба рассмеялись, сами не зная отчего. Закончили ужин они уже спокойнее, и Перри выбросил посуду в камин. Он вернулся, сел рядом с Дианой. Вечер прошел почти без бесед. Они сидели и смотрели на огонь и слушали выбранную Дианой музыку. Она почитала ему стихи. Он спросил, есть ли у нее что-нибудь Редьярда Киплинга, и Диана нашла тонкий томик стихов. Перри отыскал и прочитал вслух «Мэри Глостер». Затем он поцеловал ее мокрую от слез щеку, и она стала еще более мокрой от его слез. По прошествии долгого времени Диана подавила зевок. Он улыбнулся и сказал:

— Я тоже сонный, но не хочу уходить и оставлять тебя.

Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами и ответила очень серьезно:

— Тебе не нужно уходить, разве что ты этого сам хочешь.

— Но послушай, дорогая, я хочу на тебе жениться, но не хочу торопить тебя с чем-либо, о чем ты потом можешь пожалеть.

— Пожалеть? Не понимаю тебя. Но что до меня, мы уже женаты, если ты этого желаешь.

— Полагаю, мы могли бы завтра отправиться и провести церемонию.

— Нет нужды. Эти вещи находятся в сфере личного. Ох, зачем ты так усложняешь. — Она заплакала.

Перри колебался секунду, затем взял ее на руки и положил на самой широкой части дивана. Затем сам лег рядом. Угли в камине потрескивали, и по комнате прыгали тени от огня.

Глава пятая

Перри тянул на себя рычаг управления, и его самолет взмывал все выше и выше. Ему нужно было подняться очень высоко, потому что летевшая с ним Принцесса жила на обратной стороне Луны. Он нажал ряд кнопок, и факелы огня выстрелили из хвоста самолета; самолет продолжал набирать высоту. Перри почувствовал, как внутри него раздувается радость собственных навыков и власти над самолетом и разливается теплота прекрасного знания, что Принцесса любит его и находится рядом. Принцесса улыбнулась, протянула изящную ручку и нежно коснулась его щеки. Ее лицо приблизилось к его лицу. Самолет и Луна растворились, но лицо Принцессы было по-прежнему близко, рядом с ним.

— Проснулся, дорогой? — Ее голова лежала на его предплечье, а ее рука мягко касалась его щеки. Перри моргнул. Его глаза туманились. Он снова моргнул и сфокусировал взгляд на Диане.

— Проснулся? О, полагаю, что так. Думаю, что уж точно почти проснулся. Доброе утро, красотка. Я люблю тебя.

— И я тебя люблю.

Когда их губы разъединились, он снова заговорил.

— Почему?

— Что почему?

— Почему ты любишь меня? Как я тебя нашел? Почему я был выбран для этой цели? Кто я такой, чтобы предъявлять права на твою любовь? Почему ты такая замечательная и красивая и почему ты меня любишь?

Диана рассмеялась и обняла его.

— Могу ответить только на последнее. Я не замечательная. Я самая обычная человеческая женщина с множеством недостатков. Я тщеславная и ленивая, а иногда раздражительная и злюка. Я красивая потому, что ты так считаешь. И я хочу, чтобы ты говорил мне, что я красивая и замечательная, каждое утро моей жизни.

— И еще каждый вечер и каждый день. — Он снова поцеловал ее.

Через некоторое время она потянулась, зевнула и довольно замурлыкала.

— Голодный?

— Думаю, что да. Да, голодный. Умей я колдовать в этом твоем ведьмовском логове, я принес бы тебе завтрак в постель.

— Это совсем быстро. Но спасибо. А тебе завтрак подать в постель?

— Ну, нет, я сейчас приду толкать тебя под локти и вообще мешаться. — И Перри последовал за ней к пищеблоку.

— Скажи мне, Диана, когда привезли все эти свежие фрукты?

— В основном тем летом. Я их размораживаю по мере необходимости. Папа выбирает для меня продукты. Он работает в этой области.

— Твой отец? Он жив?

— Конечно. Почему нет?

— А твоя мать?

— Тоже. Она хирург. А что, ты думал, они умерли?

— Я не думал этого осознанно. Просто не думал об этом. Я был занят тобой и не успел расспросить, что и как. Скажи, у твоего отца в доме есть ружье?

— Для чего бы это?

— Просто мне показалось, он может решить, что я некрасиво поступил с нашей девочкой.

— «С нашей девочкой»? Что это значит?

— Просто такое выражение. Я вот что хочу сказать: знай он о нас, не стал бы он категорически протестовать? Мы, может, и женаты, но никто ведь об этом не знает.

— И с чего бы это всем знать? И папе тоже, если мы не скажем ему сами? И даже если бы ты ему не понравился — а я уверена, что понравишься, — нам что за дело? Ему и во сне не приснится об этом сказать. Слушай, Перри, ты должен осознать, что брак как институт изменился до неузнаваемости. Мы уже как-то говорили об этом. Брак — это более не публичный контракт. Он находится строго в сфере личного. Мы с тобой любим друг друга и хотим жить вместе. Что мы и делаем. Следовательно, мы состоим в браке.

— То есть, нет никакой церемонии и никакого контракта?

— Ты можешь провести любую церемонию, обратившись в нужную церковь. Но я надеюсь, что ты не попросишь меня об этом. Мне будет ужасно неудобно, и я себя почувствую запачканной.

Он нахмурил лоб.

— Я не понимаю некоторые из ваших обычаев, дорогая, но то, что устраивает тебя, устраивает и меня.

— Мы могли бы составить контракт домашней экономики, если хочешь. Лично я бы предпочла не заморачиваться. У нас обоих достаточно хорошие счета, а такой контракт потребует целой бухгалтерии. Давай не будем затрагивать эту тему. Даже не будь у тебя вообще заработков, мы вряд ли смогли бы успевать тратить мой доход.

— Не хочу быть жиголо.

— Кто такой жиголо?

— Мужчина, который разрешает женщине поддерживать себя материально в обмен на занятия любовью.

Ее губы задрожали, а глаза наполнились слезами.

— Перри, тебе не следовало говорить мне такое.

— Милая! Прошу… Прости меня, мне правда очень жаль. Я не хотел ранить твои чувства, но, клянусь небесами, я не знаком с обычаями этого мира-вверх-дном.

Слезы прекратились.

— Хорошо, дорогой. Мне нужно было сделать поправку на это. Но давай больше не будем о деньгах и контрактах. В этом нет необходимости.

После завтрака Перри вновь открыл тему семейных отношений.

— Ди, дорогая, есть всего одна вещь, которая меня беспокоит в этом современном способе жениться. Как насчет детей?

Она посмотрела на него спокойно и хладнокровно произнесла:

— Ты хочешь сделать мне ребенка, Перри?

— Что ты, нет. То есть, нет, я не имею в виду «нет». Я думал, что хотел бы, если хочешь ты. Я не думал конкретно о нас, я думал вообще о детях. Погоди, а я что, уже? То есть ты думаешь, что это вероятно?

— Нет, пока мы не решим, что хотим этого.

— Это хорошо. То есть, конечно, это была бы честь и привилегия для меня, но есть ведь твоя карьера и что до меня… Слушай, Ди, как я могу быть отцом?

— Почему нет, Перри?

— Ты знаешь. Это не мое тело.

— Думаю, твое, Перри. Возможно, мы все выясним.

— Предположим, ты просыпаешься как-то утром, а меня в этом теле уже нет. Что, если Гордон вернется?

Диана сомкнула вокруг него руки.

— Не думаю, что такое произойдет, Перри. Не спрашивай меня почему, я этого не знаю. Но все равно уверена. Ты спрашивал про детей. Дети уже не являются финансовым обременением, как это было в твои дни. Собственного счета ребенка вполне достаточно, чтобы поддерживать его — появившегося на свет человека. Ребенок может жить со своими родителями, если таково общее желание, а может расти в центре развития. Если родители расходятся, ребенок может остаться с тем, с кем захочет.

— Звучит совершенно бессердечно.

— Все совсем не так. В большинстве случаев дети проводят большую часть своих ранних лет с одним родителем или с обоими. Обычно родители настаивают на том, чтобы ребенок провел хотя бы год или два в центре развития, чтобы быть уверенными, что он приспособлен к обычаям общества. Вот возьми для примера меня. Я жила с каждым из родителей по очереди практически все время, пока мне не исполнилось восемнадцать, за исключением тех двух лет с четырнадцати до шестнадцати, что провела в центре развития.

— Ты сказала по очереди. Твои родители уже не в браке?

— Напротив. Но они не домоседы, а работа большую часть времени не позволяет им жить вместе. Вот тебе еще пример — мой сводный брат Фарион. Он сын очень талантливой актрисы, которая до безумия влюбилась в папу и хотела от него ребенка. Но они никогда не вступали в брак. Фарион рос почти все время в центре развития, потому что ему его родители не нравились. Он был очень серьезным мальчиком, и оба они казались ему слишком легкомысленными. Или вот моя сводная сестра Сюзан; дочь мамы от другого великого хирурга. Не думаю, что они вообще были влюблены в том смысле, как ты это понимаешь, но уверена, что оба надеялись, что их ребенок будет гениальным хирургом. Сью всю жизнь жила с мамой.

— Это же какая-то полигамия.

— Нет. Честно, я не думаю, что можно это так называть. Не существует обычаев против полигамии или полиандрии, если что. У меня есть две подруги, девчонки, они живут вместе. У них есть друг, мужчина, который большую часть времени живет с ними. Разумеется, я точно не знаю, но думаю, что они обе за ним замужем.

Перри покачал головой:

— Я этого не понимаю. Мне это кажется противоестественным.

— Не беспокойся, дорогой. Со временем ты поймешь.

В последующие несколько дней Перри был слишком занят, чтобы забивать себе голову опасениями и сомнениями. Он был счастлив, более счастлив, чем когда-либо в жизни. Или в жизнях, и в одной, и в другой, — он не знал, как правильно сказать. Жизнь превратилась в пикник, медовый месяц, восхитительную и занимательную школу, рай для гурмана и маковое поле — все «в одном флаконе». Он часами слушал записи захватывающих событий, изучал новые технологии и подходы к науке — все в таком формате, в сравнении с которым образовательные инструменты его собственного времени выглядели неуклюжими и бестолковыми. Он штурмовал снега гор вместе с Дианой, наблюдал, как она репетирует свои танцы, вместе с ней слушал музыку и волнующие драмы, летал над сельской местностью на «Облаке» и проводил вечера в объятиях любимой. Их близость вызревала и росла. Диане нравилось слушать рассказы о его прежней жизни, о детстве в Канзасе, о его юношеском триумфе — когда он стал курсантом военно-морского училища, о его школьных днях, о жизни на службе, о всем том, что он видел и испытал.

В то же время, наблюдая за жизнью современного мира, слушая записи и изучая кодекс обычаев, в беседах с Дианой он обнаружил, что его мнения, доставшиеся в наследство от прежнего мира, стали меняться и что он начал оценивать ту, прежнюю жизнь с позиций гражданина современности. То, что раньше он считал обычным порядком вещей, теперь стало казаться неестественным, гротескным. Ценности, сваленные в кучу под ярлыком «спортивное мастерство», теперь казались глупой показухой дикарей. Спортивные соревнования теперь располагались на оценочной шкале от безобидных, но бессмысленных игр до бессердечного садизма. Отличительные элементы чести в обществе джентльменов теперь производили на него впечатление павлиньего позерства. Но более всего он стал презирать почти повсеместный обман, полуправду и откровенную ложь, пронизывавшие жизнь 1939 года. Он осознал, что жил в мире обмана и мошенничества. Политические речи, рекламные слоганы, отвратительные проповедники-проститутки, рекламные щиты, назойливая шумиха, продажная пресса, профессора-хамелеоны, невероятный идол общества из папье-маше, визгливый неандертальский стопроцентный американизм, подстилки из контрактов, особые концессии и прочие взятки, купленные сенаторы и нанятые адвокаты, коррумпированные судьи и циничные политики… И над всем этим и во всем этом — несчастный иссушенный дух американского крестьянина, «умника», чьи девизы — «Обмани первым или будешь обманут» и «Не давай сосункам спуска». Бедный преданный болван-переросток, который слишком рано начал играть со взрослыми мальчиками и приобрел массу отвратных привычек! Бедный болван, заблудившийся в коллективной лжи, ведь отец вводил его в заблуждение из лучших побуждений. Бедный болван и собственного сына будет вводить в заблуждение из тех же лучших побуждений. Столпы сообщества учат сыновей, что мужчина должен гулять с женщиной, но женщины, на которых можно жениться, каким-то образом отличаются от женщин, с которыми гуляешь. Мать учит свою дочь быть благодетельной и сострадательной, но желает выгнать из города свою сестру, которой досталась лучшая доля. Все это племя, лживое, лгущее и слышащее ложь, наученное почитать успех, даже успех негодяя, и презирать провалы, даже провалы героев.

Перри уже презирал «обычаи того времени» и испытывал тошноту, вспоминая о них, но он не возненавидел ни свой народ, ни себя за то, что был одним из представителей американского общества начала двадцатого века, поскольку хорошо знал своих соотечественников, своих современников, знал, что они хорошие люди с добрыми сердцами, благородные, смелые и отважные. Он знал, что любой из «болванов-позеров» бросится под колеса локомотива, чтобы спасти ребенка, что бесчестный продавец недвижимости накормит обедом голодного человека и что амбициозная мать будет голодать, чтобы купить своей дочери вечернее платье. Он знал, что доброта и благородство встречались столь же часто, как обман и жестокая конкуренция. Перри осознавал, что даже у одного из тысячи не было шанса проявить свой потенциал достойного и честного существа. Он понимал, что обычные люди 1939 года были слишком слабовольными и слишком наивными, чтобы восстать против системы, в которой жил и он сам.

Более всего Перри преклонялся перед американцами «своего периода» за то, что в них уже был потенциал 2086 года. За короткие полтора века эти бесчувственные, добросердечные, легковерные, вероломные деревенщины, спотыкаясь и продвигаясь зигзагом, создали культуру, которой можно гордиться. Так или иначе (теперь объяснения Каткарта казались ему слишком простыми), вечное стремление старших поколений ради своих детей изменить ситуацию к лучшему принесло плоды. Возможно, одного этого было достаточно. Возможно, испытывать желание сделать мир лучше для наших детей и для детей наших детей и означает приобрести бессмертие и стать божествами.

Дни шли, и Перри имел множество возможностей рассмотреть эту, новую для него, культуру и увидеть, что кроется в ее тенях. Он посетил социалистический штат Висконсин, создавший собственные обычаи в рамках Федерации. Они с Дианой провели несколько дней в штатах Залива, где по-прежнему существовали крупные группы чернокожих людей, не ассимилированных белым большинством. Здесь он обнаружил культуру столь же свободную, как и в остальной части страны, — возможно, не столь механизированную, но, несомненно, более яркую, отличающуюся социальным тактом, жизненной энергией и наполненную разнообразными видами искусства.

Постепенно Диана знакомила Перри со своими друзьями и помогала ему преодолевать сложности адаптации к новым социальным обычаям. После нескольких недель, проведенных в легкой, приятной и веселой атмосфере круга ее знакомых, он почувствовал, что способен находиться в любой компании, не объясняя особенных обстоятельств своей жизни. Диана согласилась, что он уже готов общаться на равных с представителями цивилизации второй половины двадцать первого века. Перри пришлась по душе склонность здешних людей к уединению, такой образ жизни подходил и ему, и он решил не увеличивать число тех, кто был в курсе его истории.

Однажды утром, примерно через шесть недель после его прибытия, Диана объявила, что ждет гостя. Перри посмотрел на нее с интересом.

— Кто это? Мы знакомы?

— Нет. Это молодой человек по имени Бернард. Когда-то мы были очень близки. Он к тому же танцор, и мы одно время были партнерами.

— Что ты хочешь сказать этим «были очень близки»?

— О, я им увлеклась. Мы жили вместе почти год.

— Что?!

— О, Перри, что случилось?

— Что ты хочешь сказать? Хочешь сказать, что жила с ним в том же смысле, в каком мы сейчас живем вместе?

Ее лицо потемнело.

— Ты не имеешь права задавать подобные вопросы, но я отвечу. Мы жили вместе как мужчина и женщина, как сейчас живем с тобой.

Перри сердито ходил взад-вперед по комнате. Наконец он повернулся к ней:

— Диана, это такой способ сказать, что ты меня бросаешь?

Она потянулась к нему и, повинуясь импульсу, положила ладонь на его руку.

— О нет, дорогой. Нет же, нет.

Он вырвал свою руку из ее руки.

— Тогда почему ты пригласила сюда свою старую любовь? Ты пытаешься меня унизить?

Его лицо побелело от напряжения.

— Перри, Перри, дорогой! Ничего такого. Что ты себе вообразил? Он приезжает просто потому, что появилась такая возможность. У нас с ним контракт на серию совместных танцев. Он приезжает, чтобы поработать над хореографией и прорепетировать.

— Почему я об этом ничего не знал?

— Не было повода это обсуждать, Перри. Мы подписали контракт той осенью, а первое выступление будет только в мае. Но теперь нам нужно готовиться.

Перри поднял глаза, его лицо слегка просветлело.

— Ты любила его, Диана?

— Немного. Не так, как я люблю тебя, Перри.

— И он ничего для тебя не значит, совсем ничего?

— Я бы не сказала так. Мне он все еще очень дорог, и он был со мной нежен. Просто мы надоели друг другу и разошлись, но я по-прежнему считаю его верным другом.

— Верный друг, как же, — угрюмо сказал Перри. — Уверен, он до сих пор по тебе с ума сходит.

На лице Дианы отразились боль и недоумение, казалось, она вот-вот заплачет.

— Перри, Перри, дорогой. Я тебя не понимаю. Что происходит? Чем я тебя обидела? Мы были так счастливы, так сильно счастливы, а теперь вдруг… какая-то глупость мешает нашему счастью. Почему? Почему?

Слезы переполнили ее глаза и потекли по щекам. Перри принял позу оскорбленного и негодующего мужчины, которому вечно приходится сталкиваться с иррациональным и непостижимым женским взглядом на жизнь.

— Боже ты мой! А ты чего ожидала? Думаю, я таких же широких взглядов, как все, и я никогда не считал своим правом совать свой нос в твое прошлое, но разве ты не понимаешь, что это уже слишком? Появляется парень, который в прошлом был твоим любовником, а ты хочешь, чтобы я его принимал в доме как друга семьи! Кто угодно будет ревновать. Ты что думаешь, у меня нет самоуважения?

Его лицо застыло в угрюмом, замкнутом выражении, уголки рта подергивались.

— Свободные и без напряга отношения, может, и годятся для занятий любовью время от времени, но ты, очевидно, не поняла, что я к нашим отношениям подошел серьезно. Я думал, мы женаты. Думал, что ты так же относишься ко мне, как я к тебе. И не предполагал, до чего может дойти вся эта легкомысленная аморальность, которую ты мне показала.

Он потер лицо руками.

— Ладно. Я дурак. Но ты не переживай. Я соберу вещи и выметусь отсюда моментально. Спасибо за все, что ты для меня сделала, конечно. Я посчитаю, сколько тебе должен, и расплачусь сразу же.

Диана застыла, сцепив руки, ее лицо исказилось, словно у ребенка, вокруг которого разрушается весь его мир. Жгучие слезы лились из ее зажмуренных глаз и капали на грудь. Он повернулся, чтобы уйти. Она быстро подошла и вцепилась в него.

— Перри! Перри! Нет! Не нужно! Что я сделала? Я не понимаю. Прошу, дорогой, пожалуйста. Что угодно, только не оставляй меня одну.

Она судорожно всхлипывала. Перри неуклюже погладил ее. Рыдания продолжались. Он повернул к себе ее лицо и принялся вытирать ей слезы.

— Не плачь, девочка. Я не могу это перенести. И отпусти меня. Так будет лучше. Прекрати, девочка, прошу. О боже, что я могу сделать?

Рыдания ослабли, а затем и вовсе прекратились. Диана хлюпала носом.

— Перри, это все какая-то жуткая ошибка. Прошу, скажи, что любишь меня и не уйдешь.

— Что ж, я не хочу уходить, — обеспокоенно сказал он. — Послушай, Ди, я тебя люблю и хочу остаться. Знаешь, давай ты позвонишь этому простофиле и скажешь, чтобы он держался от нас подальше?

— Не могу, Перри, — Диана смотрела на него с несчастным видом. — Он будет здесь с минуты на минуту.

— Тогда что нам делать?

— Я не знаю.

— Господи! — Он быстро подошел к обзорным окнам и принялся наблюдать, прижав кулаки к бедрам. Затем повернулся к застывшей в ожидании его решения Диане.

— Послушай, Ди. Полагаю, сегодня мне придется с этим парнем быть вежливым… После этого мы подумаем, что делать с твоим контрактом. — Она начала было говорить, но умолкла. — Что скажешь?

— Хорошо, Перри.

Он улыбнулся, заключил ее в объятия и поцеловал. Он чувствовал теплое удовлетворение, как человек, который сделал нечто великодушное. Он и не догадывался, что Диана по-прежнему очень сильно переживает случившееся — его срыв.

Заканчивая ленч, они услышали у себя над головами глухой удар неаккуратной посадки. Вскоре засиял огонек над дверью, и вошел их гость. Молодой человек был высок, в прекрасной физической форме и очень красив. Перри с неприязненным удивлением заметил, как хорошо тот выглядит.

— Привет, красавица! — молодой человек подхватил Диану на руки, поцеловал ее и эффектно поставил на пол. Диана напряженно повернулась к Перри.

— Бернард, познакомься с Перри.

Посетитель на секунду будто бы вздрогнул, потом взял себя в руки, сделал едва заметный поклон и пробормотал:

— Чем могу?

Перри поприветствовал его таким же едва уловимым движением.

Бернард повернулся к Диане.

— Танцор?

Диана отрицательно покачала головой.

— Ладно. Давай начинать. У меня много совершенно новых идей, и скажу тебе, детка, они просто клевые. Погляди на это. — Он вытащил из своего пояса свиток, затем сбросил пояс на диван. — Вот эта вещь для начала. Я армейский авиатор, а ты полевая медсестра. Первую половину мы работаем в костюмах, и там в основном экшн, а в финале мы сбрасываем костюмы, и это будет символичная часть. И все под музыку Радецкого. Военные самолеты в моей собственной аранжировке.

Они погрузились в обсуждение технических тонкостей, которые Перри совершенно не мог понять. Он подошел к воспроизводящему устройству, выбрал запись и вставил наушники. Битых два часа ему удавалось мрачно притворяться, будто он занят учебой. Наконец он осознал, что проиграл запись по инженерным материалам и процессам уже три раза, но ничегошеньки из нее не запомнил. Резким движением он выключил машину и принялся наблюдать за репетицией. Грацию и красоту Бернарда просто невозможно было не замечать. Широкие плечи, узкие бедра, движения, как у черной пантеры. Его тело было с ног до головы бронзово-золотым, а профиль вполне послужил бы изображением для греческой монеты. За исключением некоторой манерности его поз в моменты отдыха, Перри не мог найти логических причин считать этого человека женственным, несмотря на род его занятий. В этот момент они как раз репетировали сцену, где Диана взмывала в воздух, а Бернард ловил ее в своем собственном вращении. Бернард, похоже, был недоволен.

— Нет, красотка, не так. Ты сбиваешься с ритма. Вот смотри: тата-тата, тата-тата, тррррам, пам-пам. — Он жестами показывал, как нужно делать. — Теперь попробуй.

Включилась музыка, Диана закружилась и сделала долгий, парящий подскок. Бернард поймал ее в повороте, закружил и поставил на пол.

— Так лучше. Еще раз. — И он нежно прикоснулся к ее плечу.

Перри ощутил, как мышцы челюстей сжимаются в каменные бугры, и в его ноздри проник едкий запах. Диана снова закружилась, выпрыгнула и была поймана в воздухе, словно бабочка в сачок.

— Браво! Браво! — воскликнул Бернард. — Вот так! — Не отпуская Диану, он горячо поцеловал ее в губы и затем прижал к себе.

Перри вскочил на ноги и направился к ним.

— А ну поставь ее!

Бернард посмотрел на него удивленно и с некоторым раздражением.

— Как вы сказали?

— Поставь ее! — Перри грубо схватил его за руку. — Спектакль окончен. Поставь ее.

— Вы понимаете, что ведете себя оскорбительно?

Диана освободилась от объятий и встала между ними.

— Перри, прошу тебя! Бернард, не обращай внимания. Перри, пожалуйста, иди и присядь.

— Минуточку, Диана. — Бернард сделал шаг навстречу Перри. — Ваши слова требуют объяснений. Почему вы вели себя оскорбительно?

— Оскорбительно! Брр! — Перри рассмеялся, коротко и жестко.

— Считаю, он ведет себя неразумно. Идем, Диана. — И Бернард положил руку ей на плечо.

Шмяк! Левый кулак Перри встретился с челюстью Бернарда, и тот мешком свалился на пол. Он с трудом поднялся на колени, ощупал челюсть пальцами и теперь смотрел на Перри с выражением абсолютного удивления.

— Вставай и защищайся.

Удивление Бернарда только усилилось. Не двигаясь с места, он произнес:

— Диана, встань позади меня. Он опасен.

Диана вместо этого освободилась от парализовавшего ее шока и набросилась на Перри с укорами.

— Перестань, Перри! Довольно! О господи, только посмотри, что ты успел натворить!

— Диана, отойди от него. Нам нужно отсюда убираться.

Она обернулась, все еще прижимаясь к Перри.

— Нет, мне он не причинит вреда. Ты уходи. Улетай. Прямо сейчас.

— Я не могу оставить тебя наедине с ним.

— Уходи же. Я в полной безопасности. Лети.

Тут Перри наконец заговорил:

— Делай, как она просит. Я не сделаю ей больно, идиот. Но ты вали отсюда, или я тебя на ленточки порежу.

Бернард попятился в сторону двери, поспешно схватив по дороге свой ремень. В тот момент, когда дверь уже открылась, Диана остановила его.

— Бернард!

— Что?

— Ты ведь ничего не сделаешь?

— Ничего не сделаю? Мне придется об этом сообщить. — Он выскользнул через дверь и закрыл ее.

Диана расплакалась. Перри пристально смотрел на нее.

— Что он имел в виду?

Всхлипывая, Диана сбивчиво объяснила:

— Он сообщит, что ты нарушил важный обычай. Они придут и заберут тебя, и тебя будут обследовать, чтобы решить, что с тобой сделать. — Она снова разревелась. — О, Перри, зачем же ты его ударил? О милый, милый, мы были так счастливы.

— Что нам делать теперь?

— Ничего не сделаешь.

— Думаешь, я буду вот так сидеть и ждать, что этот сосунок пришлет за мной полицию из-за жалкого оскорбления действием? Слушай, можно взять «Облако»?

Она встревоженно повернулась к нему.

— Перри! Ты ведь не собираешься сбежать?

— Почему нет? Я уже буду далеко, когда они сюда доберутся. Когда все успокоится, я с тобой свяжусь.

— Перри, даже не думай. Ты не сможешь прятаться. Тебя возьмут в тот же момент, как ты попытаешься воспользоваться своим счетом. Это невозможно и только все усложнит.

Замерцал огонек видофона. Действуя автоматически, Диана приняла вызов. На экране возникла добродушная женщина с уверенными чиновничьими манерами.

— Служба общественной безопасности в Траки. Вы Диана 160–398–400–48А?

Диана кивнула, от расстройства не в силах заговорить.

— Присутствует ли гражданин по имени Перри?

И снова кивок.

— Дайте мне с ним поговорить, пожалуйста.

Перри вызывающе вступил в поле зрения камеры.

— Вы Перри?

— Я.

— Бернард 593–045–823–56G сообщил нам, что сегодня вы пережили серьезный атавизм, связанный с актом антисоциального насилия. Вы припоминаете что-нибудь в таком роде?

— Да.

— Как сейчас ваше самочувствие? Испытываете желание нарушить обычаи?

— Я в порядке.

— Это хорошо. Оперативники скоро будут у вас. Сможете ли вы поехать с ними сегодня?

— Мне придется, не так ли?

— Просто так будет лучше. Быстрые расследования всегда дают лучшие результаты.

— Буду ждать их здесь. И поеду.

Женщина улыбнулась:

— Весьма разумно. Скоро у вас будет все в порядке. Ну что ж, в таком случае отбой. — Изображение погасло.

На следующие полчаса в комнате воцарилось мрачное молчание. Диана не решалась заговорить, а Перри был занят собственными неприятными мыслями. Наконец зажегся сигнал двери, которого каждый из них ждал пусть и с тревожным, но нетерпением. Диана впустила двух приятных подтянутых молодых ребят. Один из них сказал:

— Вы Диана? А вы, должно быть, Перри. Мы из службы общественной безопасности в Траки. Я Билл, а это Лесли. Как я понимаю, мы можем оказать вам услугу?

— Можно и так сказать, — иронически заметил Перри.

Второй молодой человек обеспокоенно сделал шаг вперед.

— Как себя чувствуешь, приятель? Требуется ли немедленная помощь? — И он посмотрел на своего спутника.

— Травмы нет, — сказал тот, — равно как и серьезных повреждений. Давай-ка проверим твой пульс. Хм, слегка высоковат, но ничего страшного.

Перри высвободил запястье.

— Завязывайте уже. Я в порядке.

— Отлично. Не люблю пичкать седативными до предварительного осмотра. Такой пульс не повредит. Вещи все собрал? Поехали.

Диана накидывала свою тунику.

— И ты, сестренка, с нами? Хорошо.

Вскоре после этого Перри одного провели в кабинет управления по гражданским делам в Траки. Его поприветствовал хозяин кабинета, средних лет седоволосый черный человек.

Он пролистал подшивку бумаг и передал Перри лист.

— Это резюме донесения на вас. Взгляните.

Перри кинул взгляд на текст и вернул документ. Чиновник выжидающе смотрел на него.

— Правдиво ли описание?

— А я должен отвечать на вопросы? Разве мне не полагается встреча с юристом?

— О, безусловно, если вы этого желаете. Но если государству изначально известны точные факты, неприятных задержек и ошибок происходит меньше.

— Ну что ж, я не отрицаю. Что касается общих фактов, это донесение верно.

— Тогда хорошо, и мы можем пропустить предварительное обследование. Считайте, что задержаны для расследования и до выяснения всех обстоятельства. Устроит ли вас завтра?

— Боже правый, а вы, как я посмотрю, очень спешите. Когда я смогу увидеть своего юриста?

— Если вы возражаете, нет нужды проводить расследование так скоро. Кто ваш юрист? Я его вызову.

— Я никого не знаю.

— В таком случае я кого-нибудь назначу. — Он нажал кнопку, и Перри выпроводили.

В последующие два часа его поселили в комнате (веселенькой, чистой и достаточно удобной), выдали ему для ознакомления карту особых обычаев, взвесили, измерили, сфотографировали, взяли кровь на анализ, флюороскопировали, вычислили скорость обмена веществ и сделали еще десяток клинических тестов. Когда он, наконец, вернулся в свою комнату, утомленный и совершенно запутавшийся, то сел и попытался привести мысли в порядок.

Засиял огонек двери, и вошел дежурный. Он широко улыбнулся и заявил:

— Обслуживание.

— Обслуживание, — отозвался Перри. — Вы чего хотите?

— Принес ваше меню. Отмечайте то, что желаете съесть. Будете питаться здесь или в столовой?

— Думаю, что здесь. Скажите, а что это за заведение — отель, тюрьма или больница?

— Это центр задержания. А что, были какие-то проблемы? Вам что-то требуется?

— Благодарю, у меня все есть. Могу я связаться с кем-либо по телевиду? Мне нужно передать сообщение.

— Конечно, панель телевида там, у окна.

— Спасибо.

Дежурный ушел, и Перри попытался вызвать Диану. Ответа не было. Он попытался еще раз, а затем прервал вызов, чтобы открыть дверь, поскольку огонек зажегся снова, предупредив, что кто-то желает войти. Диана стояла на пороге. Когда она наконец выпустила его из объятий, он увидел, что она пришла не одна. Ее спутник, худощавый интеллектуал лет тридцати пяти, сердечно поприветствовал Перри. Диана представила их друг другу.

— Перри, это магистр Джозеф. Он твой представитель защиты, будет тебе помогать.

— Что ж, молодой человек, если считать, что Диана рассказывает объективную правду, ваш случай будет одним из самых странных в моей практике.

Всего за несколько минут магистр Джозеф успокоил Перри и вытянул из него основные сведения о событии, в результате которого тот оказался в своем нынешнем положении. Затем магистр расспросил его о последних неделях его жизни в двадцать первом веке и выслушал невероятную историю возрождения. Разговор перешел к жизни Перри в двадцатом столетии. Магистр Джозеф проявлял совершенно неистощимое любопытство относительно социальных обычаев того периода, которых придерживались мужчины, и выяснял мнение Перри относительно нравов обоих периодов. Пока они беседовали, прибыл обед, и Перри пришел в смятение оттого, что не мог пригласить гостей к столу. Джозеф ответил, что все возможно, и проинструктировал дежурного. После обеда беседа продолжилась.

— Что ж, вы, несомненно, нарушаете основной обычай, — рассуждал Джозеф. — Суд определенно признает это обстоятельство.

— И каково наказание?

— Наказание? — Брови Джозефа приподнялись. — Наказания нет. У вас наблюдаются серьезные психологические блоки, и вас попросят пройти лечение.

— Какое лечение?

— Не имею понятия. То, которое назначат лечащие психиатры.

— Психиатры? Какого черта? Вы считаете меня сумасшедшим?

— Нет, но думаю, что вы остро нуждаетесь в психиатрическом ориентировании.

— Что может законник знать о психиатрии?

— Я не законник. Я психиатр.

— Тогда почему вас назначили моим представителем защиты?

— Адвокаты не дают частных консультаций. Сотрудники суда осуществляют техническое содействие при судопроизводстве. Я организую вам встречу с таким человеком, если желаете, но, скорее всего, он не особенно вам поможет. Адвокат, по всей вероятности, сочтет любое отклонение наиболее критичным, каким оно, собственно, и является. — Он улыбнулся. — Мой вам совет: не беспокойтесь и как следует выспитесь. Я вам выпишу седативное. Нет-нет, Диана, тебе лучше на ночь не оставаться. Я хочу, чтобы он отдыхал. — Джозеф поднялся, подошел к окну и принялся изучать вечернее небо. Он неотрывно смотрел на звезды, пока Перри и Диана прощались на ночь.

Глава шестая

Вскоре после завтрака комиссия из пяти психиатров подвергла Перри длительным расспросам. Джозеф присутствовал и помогал процессу. Перри казалось, что вопросы к делу не относятся. В какой-то момент один из присутствующих втянул его в оживленное обсуждение влияния изобретения летательных аппаратов на логистику боевых действий. По какой-то неизвестной причине все остальные врачи с интересом следили за этой дискуссией. Еще один принялся выяснять детали обычаев или норм, соблюдаемых курсантами военно-морских училищ, и того, до какой степени личная жизнь курсанта отличается от личной жизни учащегося гражданской академии. К наступлению ленча все они, похоже, остались довольны, и собрание окончилось.

Судебное разбирательство, назначенное на четырнадцать ноль-ноль, прошло совершенно непримечательно. По совету представителя защиты Перри признал факты жалобы и запросил разбирательство без присяжных. Судья, ведущий допрос, ответил положительно и зачитал выводы психиатрической комиссии. Затем обратился к Перри:

— Молодой человек, согласно выводам комиссии, вас с практической точки зрения можно считать совершенно незнакомым с нашими обычаями в области социальной коррекции. Если говорить понятным вам языком, вас признали виновным, и я собираюсь вынести приговор. Опять же, говоря понятным вам языком, вас диагностировали и признали нездоровым, так что я собираюсь выписать вам лекарство. Если вы того не желаете, то вольны не принимать лекарство, однако я надеюсь, что вы все же пройдете лечение. Выводы комиссии хоть и страшноваты, но обнадеживают, и, по моему мнению, вы полностью излечитесь.

— С вашего позволения.

— С моего чего? Ах да, конечно. Прошу.

— Какая есть альтернатива лечению?

— Бойкот. Что означает — вас доставят к воротам резервации для индивидуумов, противящихся принятым нормам сосуществования, а ваш кредит будет конвертирован в любую недвижимость по вашему выбору. Или же, если предпочитаете такой вариант, вы можете эмигрировать в любую страну, которая согласится вас принять.

— Что произойдет, если я пройду через ворота резервации?

— Дальнейшее не является заботой государства.

— Как долго я должен оставаться в резервации?

Судья пожал плечами и не ответил.

— Я пройду лечение. Просто мне было любопытно узнать о вариантах.

— Очень хорошо. Из отчета я вижу, что от вас можно ожидать определенных реакций, классифицируемых как аристократические. Вы признаете мой авторитет?

— Да, ваша честь.

— Я попрошу вас дать мне обещание. Вы вольны этого не делать, если не желаете. Я хочу, чтобы вы пообещали воздерживаться от любого насилия по отношению к любому человеку, включая и вас самого, по любым причинам, пока не будете признаны излечившимся или пока не придете ко мне и не заберете обратно данное мне слово. Обещаете?

— Справедливо. Я обещаю.

— Хорошо. Я хочу выпустить вас на поруки человеку, который сам не нуждается в лечении. Кто ваш ближайший друг?

Перри пришел в замешательство.

— Боюсь, у меня нет друзей.

Пока он это произносил, Диана вышла вперед. Судья улыбнулся.

— Она ваш ближайший друг? — Оба, Диана и Перри, кивнули. — Что ж, очень хорошо, вы должны понимать, что она отвечает передо мной за то, чтобы инструкции и решения суда выполнялись. — Он повернулся к Диане. — Отвезите его в государственный коррекционный госпиталь в Тахо. Главный секретарь вас проинструктирует. Вот и все. До свидания и удачи.

В летательном аппарате Диана настроила приборы и повернулась к Перри, в глазах ее было нетерпение и беспокойство.

— Ну, дорогой, как ты себя чувствуешь?

Перри обдумал вопрос.

— Не знаю. Я готовился к неприятному исходу, но со мной обошлись очень достойно. С другой стороны, мне нужно куда-то от тебя уехать и подвергнуться лечению неопределенной продолжительности и непонятной природы. Это унизительно, и меня совсем не радует. Мне не нравится, что меня считают сумасшедшим, когда я точно знаю, что это не так.

Диана погладила его руку.

— Никто не считает тебя сумасшедшим, дорогой. Они полагают, ты страдаешь от злокачественных эмоциональных реакций, связанных с некорректным воспитанием. Теперь они попытаются переучить тебя, чтобы ты мог быть счастлив.

Он грубо вцепился в нее.

— Эти идиоты думают, что смогут отучить меня от любви к тебе, засыпав умными словами?

Прежде чем ответить, она нежно поцеловала его.

— Вовсе нет, дорогой. Ты будешь любить меня так же или даже больше, но ты будешь более счастливым, потому что твоя голова не будет забита ворохом ложных рефлексов и неверных представлений.

— Возможно, так и будет, но я этого не понимаю. Не понимаю, как можно изменить природу человека.

— Ты поймешь лучше через несколько дней. Расслабься и сейчас об этом не беспокойся. Иди ко мне, дай мне тебя обнять. — Она обвила его руками, качая его мускулистые живые плечи, словно младенца. Она разгладила морщины на его лбу и закрыла ему глаза. Наконец маленькие упрямые линии у его рта исчезли, и он задышал медленнее. Диана заподозрила, что Перри уснул, и сидела тихо. Под ними мелькали километры. Затем она легонько потрясла его за плечо.

— Перри. Перри, любимый. Пора садиться.

— Я не спал.

— Нет, но садиться все равно пора. Вот посмотри, та площадка слева. Посади «Облако» как можно ближе к зданиям, где сможешь найти место.

— Ладно.

В крыле администрации Диана проинструктировала Перри:

— Спроси магистра Гедрика и объясни, кто ты. Они скажут, что делать.

Их попросили подождать несколько минут.

Магистр Гедрик оказался совершенно неприметным маленьким человечком, худым, с редкими седыми волосами и птичьими манерами. Мелкими шажками он приблизился, протягивая руку.

— А, вот и вы. Мы вас ожидали. Добро пожаловать в Шангри-Ла.

— Шангри-Ла?

— Просто поэтическое выражение, старческая прихоть, это из одного образчика классической литературы, прочитанного мной в детстве. Вы, наверное, никогда о нем не слышали.

— Я его читал, — резко ответил Перри.

— О, вот как? Тогда вы оцените эту аллюзию. Возможно, тут не такое уж блаженство, как описывается в книге, но здесь очень красиво, очень красиво. — Магистр Гедрик весь светился, будто самолично возделывал местные сады. — И мы стараемся, чтобы это место производило тот же эффект, тот же эффект. Надеемся, надеемся. — Он склонил голову набок и посмотрел на них с живой добротой. — Позвольте, чего же мы ждем? Посетителей Шангри-Ла следует прежде всего накормить. Вы уже завтракали? Тогда, возможно, чай или ликер? Нет? А сигарету?

Перри взял из протянутой пачки одну. Она была уже прикурена, когда он ее вытащил. Он с некоторым удивлением рассматривал сигарету. Гедрик снова засветился.

— Умно, а? Для меня ее спроектировал один из наших гостей. Весьма умный человек, но чуть слишком увлеченный механическими устройствами. Спроектировал устройство, чтобы взорвать Землю. Не сработало, ну а теперь он больше ничего такого не хочет. Вместо этого проектирует интегрированные промышленные предприятия. Очень изобретательный. Очень изобретательный. Никогда не понимал, как это устроено, однако работает отлично, работает отлично. Пойдемте же, вас ведь еще нужно поселить. Желаете жить в холостяцком здании? Нет — разумеется, нет. У нас есть шикарные апартаменты. Или, быть может, предпочитаете домик?

Перри не ответил, однако Диана робко предложила рассмотреть последний вариант.

— Да, понимаю. Идемте со мной. — И он быстро запрыгал вниз по лестнице, а затем в проход, в котором движущаяся лента доставила их к другой лестнице. Одолев подъем, они оказались в приятной и удобной гостиной, оборудованной всем необходимым, за исключением кухонных приборов. Отличное видовое окно смотрело на озеро Тахо. Никаких других зданий видно не было. Гедрик указал на тропинку, уходившую вправо вдоль берега.

— Основные здания в паре сотне метров в ту сторону. В хорошую погоду вам понравится ходить туда пешком. Теперь я вас ненадолго покидаю. Чувствуйте себя как дома. Как следует мы примемся за вас только завтра. — И он ускакал прочь.

Перри посмотрел ему вслед.

— Забавный малыш. Он что, какой-то прославленный швейцар?

— О небо, нет. Он главный психиатр и директор всего этого института.

Перри присвистнул и сменил тему.

— Как скоро тебе нужно будет ехать?

— Что ты, мне не нужно уезжать. До вторника у меня нет эфиров.

— Хочешь сказать, они позволят тебе остаться здесь?

— Конечно же. Почему нет? Мне придется часто уезжать, поскольку здесь нет места для репетиций и для эфиров. Возможно, они попросят, чтобы я уехала на какое-то продолжительное время, однако я определенно останусь сегодня на ночь и на все другие ночи, если меня попросят. — Она опустила ресницы.

Перри прикоснулся пальцем к ее подбородку, приподнял ее лицо и поцеловал.

— Конечно же, тебя попросят.

На следующее утро пришел Гедрик и спросил, можно ли ему войти и переговорить с Перри. Пока мужчины устраивались для более подробного знакомства, Диана объявила, что собирается слетать за Капитаном Киддом. Беседа продолжалась несколько часов. Перри обнаружил, что его провоцируют говорить как можно больше и что ему очень легко это делать. Человечек странно обезоруживал. Его птичий щебет и мягкие подходы пробили молчаливую защиту более молодого человека. В разговоре Перри все больше описывал фактические события. Гедрик неизменно слушал с благожелательным вниманием, склонив голову набок, его взгляд горел и не упускал ничего. Когда он поднялся, чтобы уйти, Перри, слегка нервничая, поинтересовался, когда начнется лечение. Гедрик улыбался.

— Оно уже началось. Вы разве не знали? — И он удалился, дав слово как можно скорее пригласить на беседу компетентного экономиста, о котором просил Перри.

Разговоры продолжились как с участием других людей, так и без оного. Гедрик частично передал дело Перри Ольге, крепкой и на вид простоватой блондинке, которая, казалось, была не на своем месте в штате психиатрического заведения. Ее грудь и бедра предназначались для рождения детей, и она смотрела спокойным взглядом опытной матери. Но Диана заверила его, что Ольга не единожды делала сложные операции на мозге. Оказалось, что «простушка-блондинка» довольно часто работала вместе с опытнейшим хирургом — матерью Дианы.

Ольга направляла Перри в более тщательном изучении современного мира чем то, которое он прошел с помощью Дианы. Помимо технических и нелитературных работ, Ольга отобрала для него множество вещей драматического и литературного характера и настаивала, чтобы он читал или смотрел их. Две женщины поладили, словно старинные подруги. Часто Ольга появлялась с книгой или записью, которую Перри следовало употребить, а затем дамы отправлялись на продолжительную прогулку по холмам. Во время многочисленных отъездов Дианы Ольга часто обедала и ужинала вместе с Перри и проводила с ним вечера.

Ольга требовала, чтобы Перри много писал, — ее задания он шутливо называл домашней работой или своими экзаменами. Он получил целую серию упражнений, в которых ему предлагалось давать определения словам. В первых заданиях слова, которым требовалось дать определения, были сравнительно простыми: прогулка, дорога, яблоко, кошка. Перри начал выполнять упражнения, полный беспечной решимости доказать, что у него нет глюков. Однако задания вернулись к нему с указаниями на несоответствия и путаницу в определениях — и с просьбой формулировать определения более точно. Он весь раскраснелся и вспотел, стараясь как можно точнее выразиться. Со второй попытки он получил в ответ поздравления за тщательность определений, однако был еще и комментарий к определению слова «лошадь»: включает ли это определение лошадиные зубы, лошадиные силы, ставку на скачках, дареного коня? Перри мрачно засел за правку определений, которые считал невероятно точными. Он изобрел уловку — фразу, которую добавлял ко всем определениям. И с ее помощью разъяснял и многие другие значения слова, определяемые контекстом, говорящим, слушателем, а также идиоматическим смыслом исторического периода. И, наконец, он сделал заявление, что слово определено адекватно, когда используется таким образом, что слушатель и говорящий понимают его одинаково. Он отослал работу в надежде, что вопрос улажен. На следующий день его отрезвили заданием определить следующее: человеческая природа, патриотизм, справедливость, любовь, честь, долг, пространство, материя, религия, бог, время, общество, правильный, неправильный. Через три дня бесплодных попыток сделать что-нибудь с этими словами он отослал такое сообщение: «Насколько я могу судить, у этих слов нет каких-либо значений, поскольку я неспособен придумать способ определить их таким образом, чтобы для говорящего они означали то же самое, что для слушателя». На это пришел загадочный ответ: «Оставь проблему, но не покидай ее. Можно ли спроектировать турбину без знаний о дифференциальном исчислении и энтропии?» Затем его попросили дать определения механики псевдогравитации для закона тяготения, основанного на обратных кубах вместо обратных квадратов. Его захватила красота логических выводов этой задачи, и он написал целую монографию по баллистике для такой среды. Затем его спросили, сможет ли он спроектировать прицел для орудия, стреляющего в описанных условиях. Эта просьба показалась ему идиотской, и он потребовал объяснений у Ольги.

— Ольга, что это за пустозвонство? Какая для меня польза в проектировании бесполезного орудия?

Ольга одарила его долгой улыбкой.

— Я хотела бы пояснить тебе смысл, но не могу. Понимай ты смысл, в пустозвонстве не было бы нужды. Но ты должен сам открыть его. Мы пытаемся помочь тебе открыть значения слов, которые ты не смог определить.

— Хотел бы я достать того, кто придумал эту шуточку!

Она взяла его руку и положила на свое плечо.

— Это была ты? Ольга, я считал тебя своим товарищем.

— Я твой товарищ, Перри, но часть моей работы в том, чтобы твое лечение происходило через области, которые ты понимаешь, и в оценке этого воздействия. Впрочем, я думаю, что мы можем пропустить один шаг на этом этапе. Очевидно, тебе совсем не хочется проектировать этот прицел. Но ведь ты смог бы его спроектировать?

— Безусловно. Пустяковое дело. Понимаешь… — И Перри пустился в пространные объяснения, связанные с артиллерией и баллистикой, широкими взмахами рук описывая, что случилось бы со снарядом, которому не повезло оказаться в ограничениях кубического торможения. — И все это, разумеется, в вакууме. Без эмпирических данных не стоит пытаться предсказывать поведение снаряда в газовой среде, существующей в этом же поле.

— Достаточно, Перри. Я не поняла и трети того, что ты сказал, но уверена, что ты мог бы спроектировать этот прицел. Допустим, мы такое орудие установим прямо вот тут. Ты сможешь попасть в парусник на той стороне озера?

— Конечно же, нет.

— И почему нет?

— Ну, как же, математические формулы, использованные при проектировании этого орудия, не применимы к условиям, в которых оно стреляет. Чем более тщательно ты будешь прицеливаться, тем больше вероятность, что ты промахнешься.

— Это тебя наводит на какие-нибудь мысли, Перри?

— Навскидку нет.

— Ты помнишь слова, которым не дал определения. Разве не вещами, так названными, человек руководствуется в жизни?.. Честь, любовь, истина, справедливость, долг и так далее?

На его лице появилась тень зарождающегося понимания.

— Да, да, думаю, что так.

— Разве эти вещи не оказывают на человека такое же мощное влияние, как голод или сексуальные порывы?

— Да, это действительно так. Даже более мощное.

— Тогда они не могут не иметь смысла. Но, как и с этим прицелом: если приписываемое этим словам значение не соотносится с миром, в котором ты действуешь, ты не сможешь использовать их в качестве руководства, чтобы попасть туда, куда тебе требуется. И все же без этого руководства сам человек становится столь же бессмысленным, как орудие, которое невозможно нацелить.

— Звучит очень убедительно, однако человек — не снаряд в стволе орудия, а истина и честь — не прицелы.

— Все верно. Давай здесь избавимся от этой аналогии, а то она доведет нас до абсурда. Тем не менее, я думаю, ты понимаешь, что сказанное мной верно, независимо от аналогии. Побуждают человека действовать очень сложные мотиваторы, обозначенные как долг, любовь, грех и так далее. Тебя самого они побуждают действовать, и при этом ты неспособен определить, что имеешь в виду, пользуясь этими словами. Ты принял соответствующие понятия более-менее бессознательно и так мало знаешь о них, что не сможешь предсказать, приведут они тебя к желаемому результату или к катастрофе. Попытайся ты пилотировать самолет, имея столь же ограниченные представления о его приборах, ты наверняка разбил бы его. Здесь ты оказался потому, что вот так неумело пилотировал собственную жизнь и в результате разбил подбородок другого человека.

— Принимая все сказанное тобой — я пока не признаю, что было неправильно ударить того парня, — как открыть правильные значения этих слов, которые позволят мне вести себя сообразно этим значениям?

— А как ты научился проектировать прицелы, позволяющие попадать в цель?

— Так теория гравитации делает это с математической определенностью.

— Ты уверен? Мне вспоминается, что теорию гравитации в твое время как раз вывернули наизнанку и поставили вверх тормашками. Разве в результате все прицелы перестали действовать?

Он хлопнул себя по бедру.

— Богом клянусь, ты права. Внешняя баллистика развивалась только благодаря эмпирическим средствам, методом проб и ошибок. Получив достаточно данных для анализа, мы изобретали соответствующие этим данным формулы. Мы никогда не пытались подгонять практику к теории. Если теория не соответствовала, мы выбрасывали ее и создавали новую. Но это работало. С этим подходом мы создавали машины, которые давали предсказания с волшебной точностью. — Перри на секунду задумался, и его лицо потемнело. — Но как применить этот подход к вопросам жизни?

— Что ж, Перри, как мне известно, существует всего два способа выработать практичную теорию человеческих отношений, позволяющую нам счастливо сосуществовать. Первый и сложный путь — пытаться создать эмпирические принципы на основе того, что нам известно о реальном мире. Второй путь — божественное откровение. Не стану утверждать, будто второй путь невозможен, но мы, современные люди, не привыкли ему доверять. Выводы образца 2086 года, сделанные по первому пути, воплощены в действующем кодексе обычаев. Тот, кто следует этому кодексу, сможет жить в 2086 году, почти не сталкиваясь с конфликтными ситуациями, независимо от того, считает ли он кодекс перечнем абсолютных истин или просто грубыми обобщениями. В этом кодексе воплощены современные значения тех проблемных слов, которые ты не смог определить. У тебя эти слова имеют другой смысл, невысказанный, и, по моему мнению, твой смысл не только неточен, но и опасен, поскольку, думаю, сумей ты определить свой кодекс в конкретных и объективных терминах, ты обнаружил бы, что он не соответствует окружающему тебя реальному миру.

— Но я все равно не понимаю, как вы пришли к этим обычаям, или эмпирическим формулам поведения, или как еще вы их там решили называть.

— В основном так же, как вы совершенствовали искусство баллистики. Через готовность выбрасывать теории, не соответствующие фактам. К примеру, церкви в массе своей решительно противились разводам. Развод был грехом. Никто не пытался объективно изучать брак и развод, грехом разводы были по божественному откровению, и на этом дело кончалось. Вред, нанесенный лишь одним этим обобщением, сложно даже вообразить. Отвергнув догматическую точку зрения и изучив проблему в ее естественной среде, мы пришли к совершенно иным выводам. В среде 2086 года развод не является грехом, хотя возможно представить себе иные социальные структуры, в которых он таковым будет. Или возьми тему одежды как табу. Здесь тоже догмат обобщения социального поведения делал появление без одежды неправильным, позорным, нескромным. Упоминался первородный грех, сложным эстетическим идеям назначалась ложная объективная реальность, и все такое прочее. Лишь на тему одного этого табу было написано удивительное количество философской бессмыслицы — людьми, которым никогда не пришло бы в голову снимать свою одежду в присутствии других, чтобы понять, каково это. Для них подобный непочтительный эксперимент был совершенно неприемлем. Традиционалисты в Средние века отказывались даже наблюдать за экспериментом, способным бросить тень сомнения на совершенство Аристотелевой механики, а эксперимент этот всегда был возможен и прост. К 2086 году, из чисто экспериментальных соображений, табу на обнажение уничтожено. Оно не фигурирует в нашем кодексе обычаев, и человек может одеваться или раздеваться сообразно своему удобству и личным эстетическим предпочтениям.

Или возьми политику. Веками философы пытались придумать идеальное государство, основываясь на собственных неизученных предрассудках, которые привычно считали божественными откровениями. В 2086 году мы считаем, что идеальное государство — бессмысленный набор звуков, не соответствующий возможной объективной реальности. Вместо этого мы создали политическую систему, позволяющую достигать того, чего мы хотели бы достичь в 2086 году. Мы не считаем, что она подошла бы 1000 году нашей эры или современной Европе или что она не будет меняться в будущем. Но мы верим, что создали метод, посредством которого можем заставить государство служить нашим целям в любом веке.

Ольга посмотрела на хронометр.

— Сейчас я должна заняться другими делами. Думаю, тебе стоит обдумать наш разговор и вынести для себя новые идеи. Пока-пока!

Глава седьмая

Упражнения в реалистичном мышлении продолжались под различными предлогами. Перри обнаружил, что неспособен различать деятельность, связанную с курсом лечения, события, предназначенные просто для увеселения, чтобы он оставался счастливым на своем месте, и деятельность, которую он самостоятельно выбирал с целью самообразования или самореализации. В самом начале своего пребывания на лечении он выразил желание продолжать изучение современной математики. Ему предоставили для этого все возможности, однако со временем он утратил к математике интерес на фоне других занятий и в особенности на фоне своей растущей дружбы с Ольгой. Его удивил звонок от Гедрика, который настаивал, что Перри следует продолжать математические исследования и по возможности попытаться разработать новый аспект в развитии математики. Перри поинтересовался, является ли это стандартной психиатрической процедурой.

— Ни в коем случае, — поспешил заверить Гедрик, — ни в коем случае. Однако если у проходящего лечение человека имеется предрасположенность к математике, исследование этой области может значительно помочь разрешению конкретных трудностей этого человека. В данном случае речь о вас. Ваши мыслительные способности в области физики впечатляют — а ведь там вы применяете по большей части именно математическую терминологию. Вы способны делать достоверные прогнозы и избегать ошибочных определений терминов. Вы способны оценить математические шутки, основанные на преднамеренной путанице в терминологии, и даже самостоятельно придумывать подобные шутки. Вы можете доказать мне, к нашему обоюдному веселью, что один плюс один будет один, а в противном случае летательный аппарат не мог бы подняться в воздух. Это вам не вредит, потому что вы намеренно путаете термины и применяете их различные значения в рамках одной задачи специально, чтобы добиться абсурдных результатов. Когда ваше мышление в области социальных отношений достигнет такого же уровня развития, вас более не будут терзать эмоциональные расстройства, вынудившие вас обратиться к нам за консультацией.

— Неужели безумие только в этом и состоит, в терминологических неувязках?

— О, мой бог, нет. Даже в вашем случае терминологическая путаница не является единственной проблемой. Вы не только путаете различные значения отдельных слов, но и, в некотором смысле, не воспринимаете структуру своих отношений со средой обитания. Отсюда и неприятности, которые можно сравнить с теми, что испытывает мучимый жаждой путешественник, поверивший в озеро-мираж. Ваша беда не в простом восприятии физического явления, но в сложном восприятии абстракции. И все же мне столь же сложно объяснить вам действительную природу вашей беды, как вам объяснить мираж невежественному дикарю. Единственная надежда дать дикарю понимание миражей, как их понимаете вы, заключается в продолжительном базовом курсе современной науки, а перед этим курсом — и это очень важно — придется сначала отучить его от тысяч суеверий и ложных представлений, заполняющих его разум. Сейчас вы находитесь в процессе разрушения собственных заблуждений и суеверий. В то же время вы начинаете изучать более подходящую модель гармонии. Но я не ответил на ваш вопрос. Вы безумны не более чем дикарь в нашем примере. Вы просто запутались, как и он. В каждом случае выпутаться можно через подходящее переобучение. Будь вы подходящего возраста, ваше переобучение можно было бы с таким же успехом проводить в центре развития детей. А благодаря вашей зрелости и исключительным мыслительным способностям мы способны дать вам возможность переучиться за долю того времени, которое уходит на обучение ребенка.

Если говорить о других методах лечения, то, естественно, к человеку действительно безумному, страдающему от физических недостатков, будь они врожденные, приобретенные в результате травмы или патологические, мы применяем физические средства, хирургию, химиотерапию, физиотерапию и тому подобное. Часто мы мало чем можем помочь таким людям, мы лишь заботимся о них, не допускаем, чтоб они причиняли вред себе или другим или же давали потомство. Но во всех случаях, когда мозг и нервные структуры физически не повреждены, мы всегда добиваемся удовлетворительного переобучения до состояния полной вменяемости. Мой мальчик, ваш случай даже не является сложным. Я уверен, что результат удовлетворит нас обоих.

Перри поежился в своем кресле.

— Возможно, все сказанное вами правда, и я вряд ли стану противоречить специалисту в его же области. Безусловно, за прошедшие недели я освоил множество новых идей, и новых концепций, и новых способов думать о вещах. Тем не менее, по отношению к причине моего попадания в эти неприятности я чувствую все то же, что и вначале. Я по-прежнему влюблен в Диану, и я безумно ревную ее. Я с удовольствием врезал тому типу, Бернарду, и с удовольствием сделал бы это снова. Я не желаю, чтобы какой-либо другой мужик тронул ее хоть пальцем. Несмотря на мою неспособность определить человеческую природу, я думаю, что вы знаете, каким смыслом я наделяю этот термин, и я полагаю, что испытывать то, что испытываю я, — заложено в природе человека, и я не понимаю, как можно изменить человеческую природу, мою или чью-либо еще.

Гедрик улыбнулся, аккуратно сложил подушечки пальцев, склонил голову набок и ответил:

— Вы правы, мой дорогой мальчик, совершенно правы, за исключением момента с неизменной человеческой природой, в котором вы частично ошиблись. Я вполне готов поверить, что вы физически ревнуете свою женщину, испытывая при этом острые эмоции. Верно, что ревность происходит из вашей собственной человеческой натуры и что она потенциально присутствует во всех мужчинах, а также и в женщинах, хотя в женщинах источник ее более современный, так что женская ревность носит не столь коренной характер. Ревность самца к самке можно наблюдать в жизни животных, в драках израненных котов, в смертельных схватках оленей-самцов, самцов птиц. Она существует во всех животных, включая человека, и является логичным следствием и определяющей причиной выживания любого двуполого вида. Все очень просто. Самец, не желавший биться с другими самцами за привилегию половых сношений, не оставлял потомства, его линия погибала. Каждое поколение в общем и целом рождалось от самцов, желавших сражаться за самок. Любой фактор человеческой природы, необходимый для продолжения и распространения жизни или способствующий этому, можно назвать фактором выживания, и в каждом поколении эти факторы будут проявляться в силу необходимости: сексуальное влечение, животный голод, лояльность группе, гелиотропизм, любые. Вы можете назвать, если пожелаете, получившееся сложное переплетение инстинктов, желаний, рефлексов, эмоций и тому подобного человеческой природой, животной природой или природой жизни. Но вы должны помнить, что это сложные термины, предполагающие множество факторов и проистекающие из мириадов вариантов среды в истории расы. И еще вы должны помнить, что среда изменчива. Заметим, что фактор человеческой природы остается фактором выживания лишь до тех пор, пока его таковым делает среда. Скажем, на молочной ферме сексуальная ревность более не является для быков фактором выживания; напротив, быку запрещено участвовать в боях, и его самый серьезный фактор выживания — это способность производить дочерей, дающих много молока. Бессмысленно говорить о том, что бык живет в искусственной среде; это лишь кажется важным. Среда, созданная человеком, является настолько же естественной, как джунгли, если вы не станете настаивать на строго лингвистическом отличии, отделяющем человека от остальной природы.

Перри, вы теперь оказались в среде, где фактор физической сексуальной ревности более не является фактором выживания. Напротив, он снижает ваши шансы на выживание. И все же он по-прежнему существует в вашей природе. Вы утверждаете, что с этим ничего нельзя поделать, и это было бы правдой, будь вы быком, но вы не бык, а между современным человеком и другими животными есть значительные отличия. Люди способны сознательно изучать собственные мотивы, эмоции и так далее и сознательным путем сдерживать или изменять свои реакции, рефлексы и так далее. Они могут контролировать свои эмоции или сознательно изменять их, таким образом изменяя человеческую природу. Считаете, не так? Рассмотрим другой фактор выживания, страх падения с высоты. Вы летаете на воздушных машинах. Вы боитесь высоты? Вызывает ли она какую-либо нервозность? Расстраивает ли ваше пищеварение, мешает ли спать ночами и заставляет ли просыпаться с криками от кошмаров? Сегодня страх высоты потенциально присутствует в унаследованной матрице, которую вы называете человеческой природой. Он практически столь же древний, как сексуальное влечение.

— Пожалуй, — вставил Перри, — вы правы. У меня в последнее время были подобные сны как раз в результате падения. Но сейчас все в полном порядке, они меня не беспокоят.

— Рассмотрим вариант с голодом, наиболее древним фактором из всех, — он старше даже двуполых организмов. Если человеческая природа не подвержена изменениям, она должна быть наиболее сильной и не поддаваться какому-либо контролю. Вы распускаете слюни, как только видите пищу? Набрасываетесь на нее словно дикое животное? Хватаете то, что лежит на чужой тарелке? Не спите ночами, переживая из-за еды? И все же голод в вас существует как базовый фактор. Среда может измениться до такой степени, что люди будут драться за еду, выцарапывать крошки хлеба из мусорных баков, красть, грабить, убивать. Вы сможете найти множество примеров этого в истории и в собственном опыте. Начинаете ли вы понимать, что активное проявление фактора сексуальной ревности будет сегодня столь же глупым, тупым, диким и столь же ненужным, как и принятые в джунглях застольные манеры?

Перри сдержанно кивнул.

— Я начинаю понимать, по крайней мере, головой. Боюсь, мои эмоции не столь готовы к переменам.

— Пусть вас это не беспокоит. Разумные эмоциональные привычки можно приобрести так же, как любые другие, — путем сознательных упражнений за определенный период времени. Контролируя свои действия в соответствии с нужным образцом поведения и упражняя волю, вы измените свои эмоции. Это может казаться не вполне возможным, однако я уверяю, что это лишь пересказ наблюдавшихся фактов. Аналогии со случаями других примитивных мотивов помогут вам поверить.

Прежде чем мы продолжим, хочу указать на тот факт, что сексуальная ревность, присущая вам и демонстрируемая в среде вашего созревания, не проявлялась одинаково во все времена, во всех регионах и культурах. Вам, разумеется, хорошо знакома полигамия — если не по личному опыту, то понаслышке. Факты таковы, что полигамные культуры не делали своих женщин несчастными. В качестве примера может послужить культура ранних мормонов. Полиандрия не так широко известна, но долгое время была распространена в Тибете, и весьма удовлетворительно работала. В определенных регионах Азии в не столь давние времена для хозяев было обычным делом одалживать гостю на ночь свою супругу или дочь. И отказаться было бы неприлично. Среди ряда эскимосских племен вплоть до очень недавнего времени было принято обмениваться женами на длительные периоды, как правило, из соображений бытовой экономики. Оспорить эту практику или развести вокруг нее бучу считалось бы варварством, а то и просто аморальным. У некоторых племен Полинезии беспорядочные связи перед браком были общепринятым правилом. С другой стороны, у зулусов даже в двадцатом веке дева, предназначавшаяся для брака, проходила обследование комиссией старших женщин. Если деву не признавали непорочной, ей отрубали голову. И напротив, у многих народов проституция служила религиозным ритуалом, и по меньшей мере в одной развитой культуре она достигла такого апогея, что женщина не могла выйти замуж, если не провела хотя бы одну ночь в роли общественной проститутки. Антропологические иллюстрации можно приводить до бесконечности. Я перечислил достаточно, чтобы показать вам, что проявления мужской сексуальной ревности во взрастившей вас культуре не были следствием из абсолютного закона.

Сексуальная ревность женщин к мужчинам значительно отличается. Она коренится преимущественно в экономических соображениях, тогда как мужская ревность — в биологических. Желание сексуального соития не является для женщины важным фактором выживания. Оплодотворение может произойти и без желания, и даже на фоне острого сопротивления, как в случае изнасилования. Преобладающим фактором выживания для женщины является потребность в защите и поддержке в период вынашивания и взращивания младенца. Данная потребность принимает форму собственнической сексуальной ревности в любой среде, требующей от женщины стопроцентного внимания одного мужчины для достижения этих целей. Женщина может и не понимать этого на сознательном уровне, реакция автоматическая. По существу, в подобных средах лишь женщины, действующие по описанному образцу, способны давать потомство. Многие среды не предъявляют к женщинам такого требования. Если литература и записи по вашему периоду точны, в вашем обществе такое требование существовало.

Как мне видится, соревнование между женщинами за эксклюзивное внимание одного мужчины должно было быть жестоким и беспощадным, как любая схватка в джунглях. Если верить истории, женщины вашего времени и их предшественницы смогли сделать законом и верой убеждение, что мужчина должен принять одну женщину и поддерживать ее и ее детей, пренебрегая всеми другими интересами. Женщина, помогавшая мужчине нарушить этот строгий кодекс битвы, как и в случае измены, уничтожалась своими же сестрами.

И все же даже в ваше время признаки изменения среды и последующих изменений неизменной человеческой природы уже наблюдались, если говорить о женщинах. Они постепенно приобретали все большую экономическую свободу и проистекающую из такой свободы большую сексуальную независимость. Им уже не требовалась столь же масштабная, как ранее, экономическая поддержка мужей. Для женщины, обладавшей нужными способностями и прозорливостью, даже стало возможным рожать и воспитывать детей вообще без экономической поддержки мужчины. Одновременно с этим практичные и удобные средства контроля зачатия вошли в обиход, и женщины до некоторой степени стали свободны от необходимости пленять мужчин и удерживать их. При новом экономическом режиме женщине уже вообще не требовалась поддержка мужчины — ни для себя, ни для своих отпрысков. Женщины впервые в истории достигли социального равенства с мужчинами. До тех пор любое равенство с мужчинами, которым наделялись женщины, оставалось ложным равенством, просто названием без реальных основ.

Социальные последствия имели невероятное значение как для женщин, так и для мужчин. Впервые в истории женщины и мужчины могли создавать пары на равных, не боясь скрытых мотивов. Жизнь стала намного более богатой, насыщенной, яркой. Любовь между полами теперь могла развиваться на ранее недостижимом эстетическом уровне. Свободная от пороков-двойняшек — замаскированного изнасилования и замаскированной проституции, — она стала красивой, разнообразной и богатой, и ее пределы определялись лишь воображением и чувствительностью конкретных людей. Перемены не просто восславили любовь между мужчиной и женщиной, но сделали возможными более глубокие и менее враждебные отношения между мужчиной и его братом, женщиной и ее сестрой, поскольку исчезли основные причины соперничества. Исчезли как для мужчин, так и для женщин. Почему?

Вы помните, что главной причиной сексуальной ревности в мужчинах являлось стремление к соитию. В более ранних культурах другие мужчины могли переманить желанную женщину посредством экономической наживки или просто украсть. Теперь же женщина не подвержена соблазну, но обладает свободной волей, так что в соревновании между мужчинами за внимание женщины из необходимости применяются более мягкие средства. Избыточная ревность в конечном счете противоречит исходным целям, и женщину можно потерять полностью. Вам, Перри, повезло, что ваша избранница достаточно проста в эмоциональном плане и головой предана вам, так что она решила остаться с вами. Многие женщины попросту послали бы вас к черту и выбрали менее эгоистичного мужчину.

Услышав, как его называют эгоистичным, Перри встревожился. Он начал было говорить, но передумал и придержал язык. На его лице смешалась целая гамма эмоций. Гедрик продолжал:

— Если говорить о практике, мужчина, как правило, находит, что совершенно ничего не потерял, прекратив реагировать на эмоцию ревности. С биологической точки зрения существует множество доказательств того, что потенциал сексуального потакания намного выше у большинства женщин, чем у мужчин, причем настолько, что средняя женщина может быть любовницей, скажем, двух или трех средних мужчин без ущерба для этих мужчин. Что касается духовной стороны вопроса, в природе каждой женщины достаточно от Евы, чтобы позволить ей, если будет такое желание, стать источником духовного обновления для многих мужчин. Мужчина, который верит в обратное, просто дурак, оценивающий душу женщины по бедности собственной души. Ему достаточно взглянуть на мать любого большого выводка, чтобы понять, что способность женщины обновлять души своей любовью ограничена лишь полем ее зрения.

Сейчас я говорю про обычных мужчин и женщин. В некоторых случаях мужчина может стать единственным спутником во всех смыслах более чем для одной женщины, и тогда ситуация становится обратной, но похожей на уже описанную.

— Хотите ли вы сказать, что такие сочетания сегодня являются обычным делом?

— Вовсе нет. Мы, американцы 2086 года, остаемся по преимуществу моногамными. Хотя бы по причинам того, что баланс полов примерно равный, уже есть сформированные привычки, и это просто удобно. Кроме того, для созревания высокой любви требуется время, и такими дарами не разбрасываются. Сегодня, мой мальчик, вы думаете, что влюблены в Диану, но если через десять лет вы еще будете вместе, то вас удивит, что вы удостоили столь слабую и робкую эмоцию этим названием! Нет, мы создаем пары и обычно живем парами, однако это не исключает формирования и других связей, либо более кратковременных, либо менее глубоких, либо и тех и других. Никакой партнер неспособен в одиночку дать другому человеку все великолепие жизни. Я говорю не только о физических сексуальных связях, но также о связях умственных и духовных, таких, как, по моему наблюдению, у вас формируются — прошу простить за откровенность — с нашей хорошей подругой Ольгой.

Перри покраснел до корней волос.

— Полно, полно, сынок. Нет причин для смущения. Я вторгся в вашу личную сферу лишь потому, что я ваш врач и у меня есть повод. Ольга прекрасная женщина, намного более удивительная, чем вам сейчас представляется. Ваша связь с ней обязательно будет для вас полезной во всех смыслах. Я рад, что эта связь возникла.

Магистр Гедрик зевнул и бросил взгляд на свой хронометр.

— Если я вскорости не лягу спать, мне потребуется утром стимулятор для выполнения своих рабочих обязанностей. Скажу лишь еще одну вещь: я хочу, чтобы вы составили перечень вещей, которые предполагали защитить или получить, отогнав того второго молодого самца от Дианы. Пишите как можно более конкретно и аккуратно подбирайте слова. Пусть это займет много времени, если потребуется. Затем ознакомьте меня с результатом. И, кстати, когда вы ожидаете ее возвращения?

— Вероятно, завтра. Она только что совершила посадку в Чикаго, там какой-то особый эфир.

— Хорошо. Завтра состоится весьма интересная операция, которую ей было бы интересно увидеть. Мать Дианы прибудет сюда и проведет удаление правого полушария мозга. Вы тоже можете заглянуть, если вас интересуют подобные вещи. Авария. Очень печальная. Юный пилот ракетного корабля.

— Благодарю, сэр. Думаю, что так и поступлю, если Диана вернется.

Гедрик поднялся, вытряхнул трубку и погладил подошедшего к нему кота.

— Одну минуту, сэр. Неужели никто больше не сохраняет моногамные отношения на протяжении всей жизни?

Гедрик отвернулся от Капитана Кидда и обдумал вопрос.

— Очень может быть, что такие отношения существуют. Сто девяносто миллионов человек — масса возможностей. Хотя это кажется маловероятным. Вы можете ради собственной забавы попробовать составить уравнение для вычисления вероятности этого. Полагаю, сведений в Архивах для этого вполне достаточно. Итак, спокойной ночи.

— Спокойной ночи, сэр.

Глава восьмая

— Посетил бы вас раньше, но вопрос содержал необычные аспекты, и они потребовали дополнительного изучения, — сказал сутулый человечек с бугристой лысой головой. Он смотрел на Перри поверх стаканчика с хересом. — Когда магистр Гедрик сообщил мне, что нужно описать существующую экономическую систему в теории и на практике человеку с представлениями 1939 года, я подумал, что ему самому требуется лечение. Когда он разъяснил мне ситуацию, я осознал, что передо мной самая потрясающая задача по педагогике из когда-либо мне встречавшихся. Я не смог приступить к ней без подготовки. Пришлось изыскать и прочесть множество книг вашего периода, а затем несколько дней провести в размышлениях, чтобы прочувствовать это время, разобраться со взглядами, оценками и заблуждениями, присущими ему.

Перри смущенно заерзал в кресле.

— Я не хотел доставлять вам такие неудобства, магистр Дэвис.

— Какие неудобства? Вы оказали мне услугу. Ведь это самый удивительный подход к моему основному предмету. Готовясь объяснять его вам, я и сам начинаю понимать его лучше. Прежде всего, расскажите мне, что вы знаете о существующей системе.

— Что ж, во-первых, она сохранила частное предпринимательство в производстве. Так что я считаю ее разновидностью капитализма.

Дэвис кивнул:

— Неподходящее слово, но пока оставим его.

— Однако, — продолжил Перри, — хотя производство и все прочее являются частными предприятиями, каждый гражданин получает от правительства денежный чек или, что то же самое, поступление на свой счет — каждый месяц, причем просто так. Этих денег достаточно, чтобы обеспечить все необходимое для жизни взрослого человека или же все необходимое для развития ребенка. Все получают такие чеки — мужчины, женщины, дети. При этом практически все люди более-менее регулярно работают, и доходы большинства из них составляют от трех до двенадцати номиналов того, что выплачивает ежемесячно правительство. Безработицы не существует, потому что всегда есть спрос на дополнительное производство. Отсюда высокие зарплаты. Но цены низкие, и, что запутывает дело еще больше, продавцы регулярно сбывают товар ниже его себестоимости, а правительство возмещает им разницу. Таково общее положение, если я правильно понял то, что мне объясняли. Все это выглядит совершенно нереально, словно у Алисы в Стране Чудес, где сплошные противоречия, не совместимые со здравым смыслом. Меня это беспокоит. Мой рассудок этому противится. Меня меньше обеспокоил бы перпетуум-мобиле.

— Понимаю ваше затруднение, — улыбнулся Дэвис. — Прежде всего, необходимо избавить ваш разум от некоторых ошибок, предрассудков и полуправд, которые в ваши дни назывались экономикой. На минутку взгляните на материальные факты ситуации, в которой оказались. Пока не обращайте внимания на вопросы денежные — размышляйте о товарах, людях, производстве и потреблении. Какова эта ситуация?

— Что ж, как я вижу, стандарты жизни любого человека довольно высоки, все живут в хороших домах, едят достаточно, и у каждого есть многочисленные удобства. Это что касается потребления. Что касается производства — множество заводов и ферм и тому подобного, где производятся большие объемы продукции посредством машин, экономящих труд человека. Работать тяжело приходится только тем, кто этого действительно желает. И каждый, кто так работает, получает серьезное вознаграждение — с точки зрения товаров и услуг.

— Опять же, если не говорить о деньгах, вас в этой картине что-нибудь смущает?

— Ну, нет. Материальное богатство налицо, и проделывается достаточная работа, чтобы оно превращалось в высокие стандарты жизни.

— Опишите теперь 1939 год с точки зрения материальной экономики — и опять же, не касаясь денег. Постарайтесь не применять слова, подразумевающие деньги, — такие, как зарплата, долг, цена и им подобные.

Перри широко улыбнулся.

— Вы готовите мне ловушку, я уже понял.

Дэвис, однако, не улыбался.

— Это не ловушка, а необходимый прием, чтобы позволить вашему разуму избавиться от укоренившихся экономических заблуждений и начать работать в верном направлении. Опишите ситуацию.

— Хорошо. Наша страна была точно так же богата природными ресурсами — даже более богата. У нас было множество заводов, производивших сырье, но многие из них закрылись. Наши фермы щедро производили вкусную пищу, которой было достаточно, чтобы всех хорошо кормить. Мы обладали техническими знаниями, инструментами и материалами, чтобы в избытке производить предметы роскоши и удобства, что, собственно, мы и делали — наши розничные магазины переполнялись всевозможными желанными товарами. Это что касается производства. Что касается потребления, примерно половина населения недоедала, причем питались эти люди низкокачественной и неподходящей пищей. В других отношениях им жилось еще хуже — они существовали в антисанитарных условиях, в домах, превращавшихся в случае пожаров в западни, часто не было водопроводной воды, а системы обогрева использовались примитивные. У большинства не было медицинского и стоматологического обслуживания, так что эти люди сгнивали заживо. Мой стоматолог сказал мне как-то, что четыре пятых населения никогда в жизни не посещали зубного врача. Еще треть населения, или около того, жила в пограничных условиях — в относительном комфорте, но в постоянном страхе нищеты. А у небольшой группы наверху всего было больше, чем требовалось. И раз я говорю о потреблении, полагаю, следует упомянуть, что существовала практика ежегодного уничтожения крупной части того, что было произведено, в особенности еды. Некоторые считали это расточительством, и в результате мы придумывали способы производить меньше, чтобы не уничтожать то, что произведено. Но кончилось все тем же самым.

— Вы говорите, что у небольшой группы было слишком много всего. Знаете ли вы, что случилось бы, получай все поровну?

— Кстати сказать, знаю. Я размышлял об этом и в 1938 году при помощи своей логарифмической линейки просчитал вопрос, исходя из цифр, опубликованных в журнале «Time». Был такой источник новостей в то время. Средний доход по стране составил примерно сто тридцать долларов в месяц на семью, что не позволяло жить по особенно высоким стандартам. Но те же цифры показывали, что лишь тридцать процентов населения имели хотя бы такой доход, тогда как у семидесяти процентов он был меньше. Мне приходится сейчас говорить о деньгах, но я преобразую эти цифры в товары. По этому стандарту жизни семья могла позволить себе дешевый дом, подержанную машину, накрывать достойный, но без изысков стол, купить радио и иногда ходить в кино. Но на резервы уже ничего не оставалось, так что болезнь, несчастный случай или потеря работы в одночасье ставили их за черту бедности.

— Теперь, по-прежнему оставаясь в рамках материального, скажите, по большому счету, был ли этот средний стандарт жизни лучшим из возможных достижений страны?

— О нет, совсем нет. Страна могла произвести в два раза больше того, что производила в действительности. Некоторые авторитеты считали, что следует говорить — в три раза. Но любой мог понять, просто оглядевшись, насколько больше всего можно произвести. Взять хотя бы тот факт, что, по меньшей мере, десять миллионов человек сидели без работы.

— Что ж, очень хорошо. Вы описали две различные экономические системы в терминах материалистического существования. И какая из этих двух систем противоречит здравому смыслу, какая из них вызывает сопротивление вашего рассудка?

Перри улыбался.

— Вы взвели свой капкан, как я и предполагал. Конечно, глупа именно система 1939 года. Но это все равно не объясняет ваши хитровывернутые финансовые махинации.

— Парадоксы, которые, как вам кажется, вы видите, происходят от изъянов вашей подготовки. Они не существуют в реальности. Я собираюсь озвучить аксиому: все, что физически возможно, может стать возможным и финансово, если граждане государства того пожелают.

— Звучит хорошо, но правда ли это?

— Правда, если граждане государства разбираются в финансах. Скажите, что такое деньги?

— Деньги — это средство обмена, обеспеченное драгоценным металлом, как правило, золотом. Это еще и товар широкого потребления, его покупают и продают, а также дают под проценты. И они служат капиталом для промышленности.

— И какое одно из перечисленного — деньги?

— Что ж, если выбирать что-то одно, то думаю, что деньги — это золото.

— Так думал Джей Пи Морган. Во всяком случае, так он заявил сенатскому комитету в 1912 году. Интересно, он лгал или заблуждался? Попробуйте такое определение: деньги — это все, что в любой момент можно обменять на товары или услуги. Полагаю, вы обнаружите, что все виды денег похожи лишь этой характеристикой, и этой характеристикой не обладает более никакое средство. Сколько денег требуется стране?

— Неужели кто-то может ответить на этот вопрос?

— Очевидно, до внедрения существующего экономического режима никто не пытался. Деньги печатались и уничтожались в совершенно бессмысленной манере. Скажем, паника 1907 года возникла в результате намеренного уменьшения денежной массы. Однако ответ на вопрос — прост, и он проистекает из природы или назначения денег, как мы его определили. Стране требуется достаточно денег, чтобы граждане могли выполнять весь насущный обмен товаров и услуг. Система 1939 года не позволяла этого достичь; система 2086 года позволяет.

— Но позвольте, в 1939 году денег было предостаточно.

— Разве вы не сказали мне только что, что в 1939 году миллионы людей нуждались в вещах, которые не могли приобрести? И разве не было продавцов, которые владели всеми этими вещами и невероятно сильно желали их продать, но не могли? Разве ситуация не стала бы совершенно иной и намного более приятной, имей страждущие деньги в своих карманах, чтобы покупать товар у продавцов, которые иначе разорились бы? Разве это нельзя назвать нехваткой денег?

— Разумеется, можно. Но к чему вы клоните?

— Терпение. В 2086 году правительство дает людям деньги на эти необходимые покупки.

— Да, я знаю. Магистр Каткарт рассказал мне, что правительство печатает эти деньги, или, иначе говоря, рисует — неразменные бумажные деньги. Они ведь ничего не стоят?

— Мы решили, что деньги — это что-то, что всегда можно обменять на товары и услуги. Предполагается, что приобретающий такие деньги человек тоже в это верит. Следовательно, деньги остаются деньгами до тех пор, пока все верят, что это деньги. Существует критерий, определяющий, будут ли люди верить в деньги: можно ли выплачивать налоги из этих денег? Предоставит ли правительство в обмен на эти деньги что-то для вас полезное, например услуги почты? Если люди принимают деньги коллективно, как государство, примет деньги и каждый человек в отдельности. В том числе наши неразменные бумажные. Соединенные Штаты примут их в обмен на полезные вещи. А вот для вашего золота это уже не так. Золотом нельзя платить налоги. Удастся вам его обменять на что-то или нет — это все равно не деньги, и, возможно, это золото так и останется для вас просто безделушкой. Строго говоря, вся валюта Соединенных Штатов была неразменной бумажной с тех пор, как Соединенные Штаты приостановили платежи золотом в 1933 году. С тех пор золотой стандарт — просто выдумка для целей политики партии. Но я полагаю, что ваше главное затруднение — в понимании того, почему правительству необходимо создавать новые деньги и отдавать их потребителям. Чтобы понять это, прежде всего, необходимо понять математику отношений между ценами и покупательской способностью.

Пока мы не углубились в математическую теорию, сформулирую факт, который мы собираемся объяснить. В 1939 году и до того суммарная покупательская способность общества всегда была меньше, чем совокупная цена товаров, выставленных на продажу. Иначе говоря, перепроизводство с сопутствующими ему безработицей, нищетой, забастовками и всем прочим было хроническим состоянием. Вообще, понимание математической подоплеки этого явления не требуется, если наблюдается факт; точно так же, как не требуется устанавливать причину пожара, чтобы осознать, что дом горит и требует тушения. Я сказал, что перепроизводство носило хронический характер, и это равноценно заявлению, что у общества в целом не было денег, позволявших приобретать товары, находившиеся в продаже. Вы, безусловно, согласитесь, что именно такие складывались обстоятельства с 1929 по 1939 год. Эти обстоятельства обычно признавались, и правительство даже частично компенсировало разрыв между ценами и доходами при помощи прямых вливаний — просто раздавая деньги, а также создавая искусственно рабочие места для повышения занятости — то есть раздавая деньги, немного подсластив пилюлю морализаторством. Разумный подход, создавай правительство деньги из ничего. Оно же вместо этого заимствовало деньги у банков, которые как раз и создавали эти деньги из ничего. Глупо, потому что в результате рос национальный долг, который в будущем потребовалось бы возвращать, а деньги, нарисованные банками, были ни на йоту не крепче тех, что могло бы нарисовать правительство. Прошу понять, что деньги, одолженные правительству банками для создания пособий, начинали существовать только в момент, когда их одалживали. Банкиры извлекали эти деньги из пустых сейфов — буквально выуживали из чернильниц. В это, может быть, тяжело поверить, но такова буквальная истина. Всякий раз, когда банк в те дни одалживал деньги, он создавал их. Разумеется, президент Холмс успешно вернул эту практику в лоно правительства десятилетия спустя, но на тот момент она была совершенно неуместна.

Вернемся к перепроизводству. До 1929 года, в период после мировой войны, прежде чем рынок рухнул, разрыв между производством и потреблением поглощался различными способами: огромный скачок частного кредитования или долга, особенно в области оптовых закупок; эксплуатация зарубежных рынков, в основном в Центральной и Южной Америке — что означало обмен товаров на бумагу с рисунками, которая позже оказывалась негодной; и потери, понесенные практически всеми фермерами и многими бизнесменами. Видите ли, многие деловые предприятия терпели крах даже во времена процветания, и в этом случае их товарные запасы распродавались дешевле реальной стоимости.

Такое состояние в годы мировой войны легко понять. Когда идет война, максимальных мощностей производство достигает ради военной машины, а излишки сжигаются. Разумеется, создается невероятная долговая нагрузка, которую впоследствии необходимо каким-то образом компенсировать. Перед мировой войной многие годы экономическая ситуация походила либо на процветание двадцатых, либо на депрессию тридцатых. В любом случае производство постоянно опережало потребление, а с излишками боролись обычными способами: создавая долги, разрушая стоимость товаров через банкротство, экспортируя больше товара, чем импортировалось, уничтожая товары в военное время и сжигая урожай в мирное.

Случай, когда объем экспорта превышает объем импорта, заслуживает отдельного упоминания. Много лет он считался идеальной экономической ситуацией, хотя любой ребенок укажет на абсурдность такого положения, и однако его называли разнообразными красивыми словами: благоприятный золотой баланс, благоприятный торговый баланс, американский план, краеугольный камень американского процветания. В школах это подавалось как естественный закон.

— Да, — задумчиво сказал Перри. — Вспоминаю, как меня этому учили в средней школе. В учебнике по географии целый раздел был посвящен тому, как это важно.

— Строго говоря, такой подход не просто порочен, но и глуп. Каждый народ стремился продать больше, чем купил, и в этом крылась главная причина всех войн новейшей истории. Глупость этой идеи вроде бы очевидна, однако природа финансовой системы сделала эту идею неизбежной. Поскольку производство всегда значительно превышало потребление в этот период,[15] народу требовалось избавляться от излишков как можно активнее или же столкнуться с экономическими неприятностями у себя дома. Способов избавляться от излишков существовало множество — взять хотя бы протекционистские тарифы и субсидирование торгового морского флота.

История знает лишь один период, когда данное конкретное финансовое заблуждение соответствовало потребностям страны, и то был период освоения западных рубежей. Такая система банкротила людей и делала их нищими, жертвы перемещались на запад и способствовали развитию страны. Принято считать, что миграцию на запад вызывало перенаселение, но это лишь до некоторой степени правда. На востоке во времена первопроходцев никогда не было слишком тесно — земель и сырья хватало, но в это время уже существовала финансовая система, автоматически создававшая разрыв между покупательской способностью и производством, а значит, и класс безработных, которые ехали на запад с вереницами крытых повозок, чтобы реабилитироваться в более простых экономических условиях. О да, класс безработных у нас существовал уже во времена Эндрю Джексона, только мы их называли пионерами!

Вот и все, что касается того простого факта, что в экономической системе 1939 года перепроизводство, или недостаточное потребление, или же недостаточная покупательская способность носили хронический характер. Теперь давайте рассмотрим математическую природу покупательской способности, чтобы понять, почему это было так. В процессе мы откроем возможные решения и выберем то, которое нам понравится. Понимаете, я уже решал эту задачу прежде, так что смогу похвастать тем, какой я умный. Вам знаком Джеки-дружок из детского стишка? Я всегда подозревал, что он знал, где находится изюминка, до того как сунуть пальчик в пирог.[16] — Ухмылка, возникшая на угрюмом лике Дэвиса, сделала его похожим на лысого гномика. — Рассмотрите, будьте любезны, две типичные производственные единицы, фабрику и ферму. Пусть фабрика будет большая — у нанимателя много сотрудников, а ферма пусть будет маленькая — семейное дело. Эти два случая типичны — там, где дело касается цен и покупательской способности, — для всего экономического организма. Сначала фабрика. Она производит, скажем, обувь. Эта обувь попадает на рынок под определенной ценой. В цене есть две составляющих — стоимость производства для владельца обувной фабрики и прибыль. В стоимость производства включены различные затраты, и большую ее часть составляют зарплаты сотрудникам, стоимость сырья, амортизация основных средств, аренда территории, проценты на инвестированный капитал, а также налоги. Дополнительная составляющая цены — это прибыль. То есть компенсация владельцу или предпринимателю его времени, личных трудозатрат, изобретательности и тому подобного, и она является источником обеспечения для него самого и его семьи. Сказать, что прибыль не является обязательной, все равно, что сказать, что наниматели не едят. В ваше время было модно нападать на систему прибылей. Как мы увидим, прибыль предпринимателя не является причиной безработицы или финансовых проблем. Разумеется, всегда есть вопрос того, что некоторые предприниматели получают прибыли, не соответствующие масштабам производства, однако это уже вопрос морали, и он должен регулироваться существующим кодексом обычаев. Само по себе это не вызывает безработицы, как будет понятно далее. Более того, большинство людей, ввязывающихся в производство новой продукции, не получают сверхприбылей; большинство из них вообще прибыли не получали — такие предприниматели становились банкротами. Простая статистика. В ваше время лишь одному из девятнадцати бизнесменов удавалось сохранить свой бизнес на плаву в долгосрочной перспективе. Нападавшие на систему прибылей попросту зря тратили силы.

Тем не менее, раз предпринимателям нужно есть, прибыли — это законная составляющая стоимости производства. По этой причине мы будем включать их в виде накладных расходов и считать, что минимальной ценностью произведенной единицы товара является его совокупная стоимость или же стоимость производства плюс обязательная прибыль.

Перри перебил:

— Хотите сказать, что с системой прибылей в мое время все было в порядке? Сдается мне, что именно она всегда оказывалась крайней при поиске виноватых.

— Система прибылей не была главной бедой. Бедой было непонимание принципов работы экономических механизмов, и тут предприниматели и вожди промышленности отличились больше других. Трудящиеся как минимум понимали — что-то не так. И они требовали перемен, но промышленники отрицали необходимость в переменах и упрямо сопротивлялись всему новому, проявляя упорство и невежество, достойные Марии-Антуанетты. И сопротивлялись успешно — ведь в их руках сосредотачивалась экономическая и политическая власть. В этом смысле именно они — злодеи, ответственные за все трагедии вашей эры. Но не стоит клеймить их слишком яро, поскольку они были невежественны и глупы, а не порочны от природы.

Докажем теперь мои утверждения. Запустим фабрику и посмотрим, как работает цикл производства и потребления. Я сказал, что это обувная фабрика. Такой пример будет слишком ограниченным, чтобы понять всю промышленную систему. Требуется раскрыть математические принципы для общего случая, то есть для случая, где учтены все возможные факторы. После этого любая задача может быть решена, если она решена для общего случая. Вы, разумеется, понимаете. Что ж, итак, пусть наша фабрика будет общим случаем любой производящей единицы в стране, которая задействует труд и капитал. Ее сырье — это материалы, которые она обрабатывает, пусть даже их уже обрабатывали после того, как с ними рассталась природа. Так, мы можем считать стальные пластины или дубленую кожу сырьем для автомобильных заводов или фабрик по производству сумок. Термин «фабрика» включает всевозможные здания и недвижимое имущество, используемое при производстве, но сами по себе они не являются товарами, производимыми на фабрике. Земля — это и стройплощадки, и полосы отчуждения, и все такое прочее. Вы следите за рассуждениями?

Перри кивнул:

— Конечно. Это все равно что любое алгебраическое обобщение, такое, например, как квадратное уравнение: ax2 + bx + c = 0; общее решение для x — коэффициент b со знаком минус, плюс или минус корень квадратный из следующего: b в квадрате минус четыре ac; все делится на 2a. Подстановка условий конкретного случая дает ответы для этого конкретного случая.[17]

— Именно. Давайте выстроим общий случай цикла производства-потребления по правилам вашего периода и решим несколько задач. Затем, возможно, мы увидим, какие действуют принципы, и сможем сформулировать обобщенное решение, чтобы ответить на все наши вопросы относительно экономики.

Перри почесал голову.

— Послушайте. Это все замечательно, если речь идет о простой алгебре — о квадратных уравнениях, но в экономике мы имеем дело с бесконечным числом неизвестных и слишком большим числом факторов. Разве мы сможем это сделать?

— Будем решать проблемы по мере их поступления. Верно, что в реальном мире все особые случаи сложны, даже если говорить о квадратных уравнениях. Но общий случай может оказаться приятно простым. Давайте попробуем сформулировать его и посмотреть, что получится. Есть ли у вас карандаш и бумага? Давайте запишем, что мы имеем.

Перри подумал и произнес:

— Фабрика.

— Да.

— Предприниматель или промышленник.

— Продолжайте.

— Сырье, труд, земля.

— Еще.

— Потребители.

— Верно, но кто эти потребители?

— Все люди без исключения, общество.

Дэвис кивнул:

— Правильно, но это общий случай. Что из этого следует?

Перри озадаченно молчал.

— Тогда отвечу я. Потребители — это люди, которых вы упомянули, плюс их иждивенцы, и более никто. Даже пенсионеры присутствуют в этой картине в качестве капиталистов, или же иждивенцев, или потребителей.

— Да, я думаю, что понимаю это.

— У каждого человека двойная роль, он участвует как в производстве, так и в потреблении. Даже ребенок выступает в роли производителя через своего отца и в роли потребителя продукции, приобретенной его родителями. В дальнейшем мы можем не обращать внимания на иждивенцев, поскольку экономически они представлены главами семей.

— А как можно вписать сюда вдову, которая живет на страховку?

— В качестве потребителя продукции покойного главы семьи. Мы вернемся к этому случаю позже, когда будем готовы его рассмотреть. Давайте продолжим с нашим списком. Что еще нам требуется?

— Банк или банки?

— Да, а также банкиры, акционеры, банковские служащие и все прочие. Позволите ли вы мне называть их всех банком и банкиром, не забывая, разумеется, о коллективной природе этих слов?

— Думаю, что можно и так.

— Хорошо, продолжим. Требуется ли нам что-то еще?

— Мне ничего в голову не приходит.

— Соединенные Штаты были анархией?

— Нет, разумеется.

— Тогда у нас правительство и все его подразделения, госслужащие, налоги и законы, а также правительство как потребитель.

— Становится сложно.

— Не слишком сложно. Обозначим правительство и все его подразделения как US, что можно расшифровать как Соединенные Штаты, то есть все мы вместе. Чиновники в US работают на «us», то есть на «нас». Теперь у нас полный набор элементов?

— А как же фермеры и профессионалы? Это определенно потребители.

— Да, так и есть. Случай с фермером — прост. Говоря языком экономики, он производит точно так же, как владелец фабрики, посредством тех же элементов: труд, сырье, земля, предприимчивость и все прочее. Если он использует только собственный труд и труд членов своей семьи, прибыль должна составлять серьезную долю цены продукции, тогда как оплата труда равна нулю. И мы получаем просто частный случай. Профессионалы — это лишь еще один тип трудящихся, которых нанимает производственная единица, как это происходит с корпоративными юристами. Профессионалы на службе общества потребителей напрямую фигурируют в цепи производства-потребления, сохраняя один к одному покупательскую способность. Если вы заплатили медику за консультацию десять долларов, ваша потенциальная способность потреблять пончики или автомобили понизилась на десять долларов, а тот же показатель медика на десять долларов вырос. Однако есть еще один элемент, который мы не упомянули. Сможете ли вы догадаться, что это за элемент?

— Мм… нет, боюсь, что нет. Сдается мне, мы все перечислили. Постойте-ка! Техническое мастерство! Знание.

— Именно. Большая часть знаний бесплатна для всех. Но некоторые вещи запатентованы или охраняются авторским правом. Давайте условимся называть владельцев технических знаний изобретателями. Теперь мы готовы к действию. Если мы устроили нашу гипотетическую внутреннюю экономику таким образом, что она во всех отношениях схожа с экономикой вашего периода, она и будет работать так, как работала в ваше время. Если мы изменим эти рукотворные законы на законы настоящего периода, то она будет работать так, как работает в настоящее время. Действующие здесь естественные законы структурно не меняются. Если мы сможем провести различие между рукотворными правилами и естественной необходимостью, то поймем, что можем, а чего не можем делать в рамках системы экономики.

— Разве мы можем создать столь сложную систему в уме и точно знать, что она заработает на практике, магистр Дэвис?

— Я не попрошу вас выполнять все симуляции сложной функции в уме. Давайте создадим модель. Я вижу вон там набор шахматных фигур. Можно ли его использовать? Фигуры замечательно заменят нам людей. Есть ли у вас что-то, что можно использовать для счета? — Перри осмотрел комнату и извлек коробку с покерными фишками. — Игровые фишки? Прекрасно. Теперь нам потребуется что-то, представляющее товары, которые мы будем производить и потреблять. Какие идеи?

— Как насчет коробки с печеньем? — предложил Перри.

— Удачная мысль. Это определенно товар потребления. Но по всему столу будут крошки, и печенье довольно крупное. Найдется колода карт?

— Несомненно. — Перри встал и вернулся с игральными картами. — Вот пара колод.

— Отлично. Каждая карта представляет одну единицу произведенной продукции, и ценность всех единиц одинакова. Это может быть самая разнообразная продукция: одежда, еда, летательные аппараты, игры, стереозаписи, книги, что угодно. Но мы, для удобства, будем считать, что все единицы продукции имеют равную ценность. Теперь возьмем шахматные фигуры и назначим им роли. Черный король — это наш предприниматель, промышленник или фермер. — Дэвис записал это на полоске бумаги и прижал ее к столу черным королем. — Вот так. Теперь мы не обознаемся, встретив его.

Обратите внимание, что его ярлык гласит: «Предприниматель-Потребитель», чтобы мы не забывали о его двойной функции. Черный ферзь — его супруга. Ее поместим рядом. И еще поместим рядом пешку — это их дети. И еще одну пешку — это ее отец, который у них на иждивении, сварливый престарелый господин, не работавший с тех пор, как застрелили Маккинли, и считающий, что страна катится прямиком в ад. Белый король — банкир. Подпишем «Банкир-Потребитель». Вот эта коробка от шахматных фигур будет банком, а вот эта книга — фабрикой. Прикрепим ярлыки, но «фабрику» пока на стол не будем ставить, она еще не построена. Черный слон владеет землей, на которой должна появиться фабрика. Прежде всего, требуется удовлетворить его. Белая ладья владеет процессом для нашего производства игральных карт. Теперь возьмем пять или шесть пешек и пометим их как «Трудящиеся-Потребители». Пометим черных коней — «Собственники сырья — Потребители». Белых слонов назовем «Правительственные служащие — Потребители». Теперь напишем на отдельном ярлыке «US», но на него ставить фигуру не будем, поскольку не стоит олицетворять правительство. Хотя вообще-то US — это мы все, действующие совместно.[18]

Теперь мы готовы пройти через типичный экономический цикл. Назовем его продолжительность эрой, и пусть эра покрывает время от момента постройки фабрики до момента, когда фабрика амортизируется до нулевой стоимости и устареет. Это примерно лет двадцать, если вы не можете без конкретных сроков, но в такой конкретике нет необходимости. Предположим, Перри, что вы предприниматель, а я буду играть остальными фигурами. Вы обнаруживаете спрос на игральные карты и принимаете решение их производить. Вы положили глаз на подходящую площадку — ее можно взять в аренду по разумной цене, а, кроме того, вам известен новый производственный процесс, который можно выкупить. Но чего у вас нет, так это рабочего капитала, поскольку все ваше богатство вложено в материальное имущество, с которым вам не хочется расставаться. Поэтому вы отправляетесь к банкиру и просите в долг сто сребреников. Вы описываете свою идею и предлагаете залог, стоимость которого довольно сильно превышает сто сребреников. Ввиду нашего положения мы знаем, что в банке есть всего двадцать сребреников, резерв капитала, предписанный законодательно. Можно подумать, что банкир вам ответит: «Извини, старик. Твое предложение толковое, и мне очень хотелось бы тебе помочь, но в банке попросту нет такого количества денег». Однако он ничего такого не говорит, а просто одалживает вам деньги. Как он это делает? Вы пишете расписку, в которой говорится следующее: «Уважаемый Банкир, я должен вам 100 сребреников под 10% в эру. Подписано Предпринимателем».

Он регистрирует расписку в учетных книгах в качестве актива банка, зачисляет на ваш счет сотню сребреников, дает вам номер счета и несколько пустых чеков, а вы благодарите его за эти деньги, то есть за новые деньги, обеспеченные вашим залогом и существующие только в виде бухгалтерских записей. В качестве символа всего этого я даю вам вот эти сто фишек, которые вы должны считать банковским кредитом или чековой книжкой, а не банкнотами или монетами. Но вы можете использовать их как деньги во всех отношениях — поскольку банкир будет обналичивать небольшие суммы из этих ста сребреников из того небольшого запаса наличности, который постоянно держит в банке. Он может позволить себе это делать, поскольку лишь в редких случаях держатели банковских бумаг обращаются за наличными все одновременно, что и создает затруднения. Как правило, наличные деньги, выплаченные банком, возвращаются на следующий день и повторно депонируются.

Теперь у вас сто сребреников, и вы можете приступать к работе. Вы арендуете площадку на эру за четыре сребреника. Положите четыре фишки рядом с черным слоном. Вы строите фабрику, отдав восемь сребреников за сырье и восемь за работу. Оплачивайте. Теперь вы отдаете четыре сребреника изобретателю за использование его процесса. Фонд оплаты труда за эру составит сорок четыре сребреника. Оплачивайте сейчас. А за сырье придется отдать тридцать сребреников. И еще десять уйдет за эру на оплату налогов.

— Я не могу это оплатить, у меня осталось всего две фишки.

— Не беспокойтесь. Скоро вы начнете продавать игральные карты и сможете выплачивать налоги по ходу спектакля. Теперь вы производите шестьдесят три игральных карты в течение эры. Сложите их рядом с фабрикой. Чтобы кормить себя и семью, вам требуется получить восемь сребреников прибыли в течение эры. Исходя из этого, вы определяете, какой должна быть рыночная цена на игральные карты. Какая она будет?

Перри записал свои расходы и сложил их следующим образом:

Аренда земли — 4 сребреника.

Фабрика (труд) — 8 сребреников.

Фабрика (материал) — 8 сребреников.

Производство (труд) — 44 сребреника.

Производство (материал) — 30 сребреников.

Отчисления Изобретателю — 4 сребреника.

Налоги — 10 сребреников.

Прибыль — 8 сребреников.

Проценты по заему — 10 сребреников.

126 сребреников необходимо учесть в цене.

63 единицы продукции будет продано; следовательно, цена должна быть 2 сребреника за единицу.

Перри поднял голову.

— Получается два сребреника за карту.

— Верно. Как видите, я подобрал цифры таким образом, чтобы получались круглые результаты.

— Но я не могу продать шестьдесят три карты по этой цене. В обращении всего девяносто восемь сребреников, которые могут быть потрачены на мою продукцию.

— Не спешите. Начинайте продавать и посмотрите, что будет. В этот раз мы предположим, что все люди, получившие от вас деньги, нуждаются во всех товарах, которые могут себе позволить. Продайте им эти товары.

Перри сдал карты ярлыкам «Труд», «Владелец земли», «Изобретатель» и «Владелец сырья», после чего за каждую карту забрал у них по две фишки.

— Сколько карт осталось?

— Четырнадцать.

— У вас в руках оказалось много денег. Советую заплатить налоги.

— Ладно. — И Перри поместил десять фишек на ярлык «US».

— Теперь я выступлю за Дядюшку Сэма и заплачу госслужащим четыре сребреника, куплю сырья на четыре сребреника, а еще два сребреника потрачу на товары вашего производства.

— Пожалуйста. — Перри вручил Дэвису игральную карту, который поместил ее на ярлык «US» и отдал Перри две последних фишки.

— Теперь продайте товар Госслужащим и Владельцам сырья.

Перри так и поступил, расставшись с четырьмя картами и получив восемь сребреников взамен.

— Теперь оплатите проценты по своему заему. Это нужно будет сделать в течение обговоренного периода времени.

— Хорошо, вот десять сребреников.

Дэвис поместил эти деньги в банк.

— Банкир с его семьей, клерки и все прочие — им тоже нужны товары. Вот два сребреника.

Перри угрюмо взял деньги и выдал Дэвису карту.

— Теперь выплатите себе прибыль, восемь сребреников. Отдайте их своей супруге. В вашем хозяйстве именно она заведует деньгами. Она берет деньги и тратит их на товары.

Перри взял восемь сребреников, положил рядом с черным ферзем, затем снова взял фишки в руки и положил их рядом с черным королем и напоследок подсунул под фигуру черного ферзя четыре карты. Дэвис прокомментировал:

— Эта операция символизирует то, как тысячи жен предпринимателей тратят доходы своих мужей на всевозможные товары, произведенные тысячами фабрик. Эра закончилась. Цикл тоже. Ваша фабрика амортизировалась и теперь ничего не стоит. Должен напомнить вам, что в банке ждут выплаты по вашей расписке.

— Минуточку. А почему вы предполагаете, что фабрика теперь вообще ничего не стоит?

— В этом нет необходимости. Если бы вы вели подсчеты для более короткого периода времени, затраты на фабрику выражались бы процентами амортизации за этот более короткий период. Вы произвели бы меньше продукции, и все остальное уменьшилось бы пропорционально. Окончательная стоимость единицы продукции осталась бы такой же, но мы ведь решили пройти полный цикл, от начала до конца производства. Но полно, полно, вы просто тянете время. Как там моя расписка? Вы должны мне сто сребреников.

Перри сосчитал свои фишки и широко улыбнулся Дэвису.

— Придется вам подождать у моря погоды. У меня всего девяносто два сребреника. И еще четыре игральные карты, которые вы можете включить в баланс.

— К чему мне игральные карты. Я банкир, а вы обещали заплатить.

Перри пожал плечами и не ответил.

Дэвис продолжил:

— Замечательно, теперь переходим к следующему этапу игры. У вас перепроизводство в четыре единицы, и вы не можете полностью погасить свою расписку, данную банку. Но банкир ценит вашу платежеспособность. Ваш исходный залог все еще в цене, а банкир считает, что условия по существу стабильные. Он рефинансирует вас, чтобы вы снова могли организовать производство. Вы даете новую расписку, на этот раз на сто восемь сребреников, и у вас на счету оказывается сто сребреников. При этом банкир предостерегает вас не совершать ошибку перепроизводства. И вы уходите, несколько озадаченный, поскольку не понимаете, где ошиблись, но банкир-то, верно, прав, ведь у вас осталось в итоге четыре карты, которые вы не смогли продать. Вы решаете, что рынок способен переварить лишь пятьдесят девять карт вместо произведенных вами шестидесяти трех. Вы повторяете все сначала и на этот раз производите только пятьдесят пять карт, что, с учетом четырех оставшихся с прошлого раза дает как раз пятьдесят девять, которые можно продать. Каков результат?

— Ну, как, выход в ноль, я полагаю.

— Неужели? В последний раз вы потратили на зарплаты сорок четыре сребреника и тридцать на материалы, чтобы создать шестьдесят три игральные карты. Сколько вы потратите на этот раз?

— Сейчас я посчитаю. Сорок четыре и тридцать в сумме семьдесят четыре. Труд и материалы в расчете на одну единицу — одна шестьдесят третья часть от этого. — Перри принялся считать на логарифмической линейке. — Получается 1,1175 сребреника на карту. На этот раз мне предстоит произвести пятьдесят пять карт. Пятьдесят пять на один запятая тысяча сто семьдесят пять — получаем шестьдесят четыре и семь десятых сребреника.

— Эти люди купили тридцать семь карт на свои семьдесят четыре сребреника. Что они смогут купить в этот раз?

— Тридцать две с мелочью.

— Точно. Своему самому крупному сегменту рынка вы продаете на пять карт меньше, чем в прошлый раз. В результате единственного разумного курса действий у вас останется еще больше карт, некоторые люди останутся без работы, вы создадите меньше реальной выгоды для общества и станете еще дальше от погашения своей расписки банку, ведь теперь вы должны сто восемь сребреников, а выплатить можете только девяносто один.

— Девяносто один? У меня вышло девяносто два.

— Все же девяносто один. Вы, быть может, забыли, что проценты со ста восьми сребреников составили уже одиннадцать.

— Действительно. Я посчитал, что десять, как в прошлый раз. И что же теперь? Похоже, меня ждет банкротство.

— Погодите секунду. Вы понимаете, чем было вызвано перепроизводство в первый раз?

— Ну конечно, банкир получил у меня деньги, но не потратил их на мой товар. Все остальные тратили свои деньги по мере поступления.

— Тогда в чем проблема?

— Думаю, что дело, возможно, в процентах, которые вы назначили. Если бы мне не нужно было платить проценты, я вышел бы в ноль.

— Не торопитесь. Разница была немного другая, поэтому нельзя сравнивать. Даже банкирам нужно есть. Зачем банкиру управлять банком, если за это не платят? Скажите, каким был бы эффект, если бы кто-то другой сохранил часть своего дохода вместо того, чтобы потратить все?

— Ой-ой! — Перри хлопнул себя по бедру. — Понимаю! Если кто-то еще сохраняет доход, полученный в этом цикле, возникает дисбаланс и перепроизводство.

— Именно. В задаче, которую мы только что расписали, я сделал банкира бережливым злодеем просто потому, что банки нарушали больше других. Они устанавливали как можно более высокие процентные ставки и почти ничего не тратили, тогда как работягам в большинстве своем приходилось тратить все, что они получали, по ходу спектакля. Но все поголовно были виновны в экономическом преступлении бережливости, потому что не использовали свою покупательскую способность «по полной программе», и так приводили себя к банкротству — и отец, чья жизнь была застрахована, и ребенок с его копилкой для монет.

— Погодите минуту, магистр Дэвис. Мне кажется, что сэкономленные деньги, в конечном счете, все равно используются для приобретений, пусть даже через несколько лет. Со временем все сбалансируется. Должны были найтись какие-то потребители, которые тратили свои сбережения в нашем первом цикле и так компенсировали экономию других.

— Они были, разумеется. Если сбережения действительно хранятся в чулке, вреда от этого нет. Выравнивание происходит, нераспроданные остатки продаются в следующем цикле. Но большая часть денег сохраняется совсем иначе. Обычные люди вкладываются в страхование жизни и помещают деньги на сберегательные счета. Промышленники и финансисты вкладываются в наращивание основного капитала — то есть используют деньги для увеличения объемов производства. В любом случае деньги служат для производства новых вещей.

— Но как это может навредить? Мы ведь только что показали, что деньги, использованные для производства, создают дополнительную покупательскую способность, которая идет на произведенные товары.

— Это верно, но вы смотрите лишь на один фрагмент картины. Послушайте внимательно, это важнейший момент: потенциальная покупательская способность, не перешедшая в потребление, но сохраненная и инвестированная в производство в более позднем цикле, в обоих циклах фигурирует в затратах. Будучи реализованной во втором цикле, она оказывается нужна в этом цикле и не компенсирует дисбаланс первого. К примеру, если деньги, сэкономленные в вашем цикле игральных карт, экономились с целью финансирования цикла производства мармелада, каждый сребреник этих денег стал бы частью стоимости мармелада и был бы нужен для приобретения мармелада потребителями. Для приобретения игральных карт эти деньги не стали бы доступны. Чтобы сделать данное изложение более точным, следует упомянуть, что время от времени фонды основного капитала тратятся на потребление и что деньги иногда полностью изымаются из производства, но это также создает безработицу и все сопутствующие напасти. Паника 1907 года имела именно такую природу — ее искусственно вызвал Банк Моргана и его интересы.

Но вернемся к вашей фабрике игральных карт. У нее проблемы. Циклы продолжаются. И каждый раз банк получает все больше прав на ваш бизнес, и все большее число сотрудников остается без работы. В конечном счете, для этих людей наступает критическая ситуация, и здесь уже частная благотворительность не может справиться. Конгресс предлагает пособия. Поначалу Конгресс пытается компенсировать пособия новыми налогами, но вы, бизнесмены, начинаете выть, что работаете себе в убыток, что действительно так. Налоги без исключений — такие, как налог с продаж, — это попытка облагодетельствовать одних за счет других, и они ни на йоту не повышают покупательскую способность. Немного лучше, когда налогом облагается лишь высокий доход, но в долгосрочной перспективе это замедляет производство, нанося удар по источнику основного капитала. Конгрессу приходится изыскивать другие источники денег для субсидирования покупательской способности и выплаты пособий, поскольку разрыв между производством и покупательской способностью вырос до невероятных размеров — в ваше время он превышал тридцать процентов и исчислялся миллиардами долларов ежегодно. Один конгрессмен со Среднего Запада, заматеревший в выборных кампаниях Брайана, предлагает, чтобы правительство начало печатать зеленые деньги для обеспечения пособий для безработных, но банкиры клеймят этот подход как безосновательный, инфляционный, радикальный, наносящий удар по самой сути нашего института. У банкиров огромное политическое влияние, так что они добиваются своего. Остается лишь один выход, и правительство выбирает его. Оно заимствует средства на пособия у банков. Верно, что у банков очень немного наличных денег, но закон, позволявший им одалживать вам нарисованные деньги, позволял им одалживать и правительству на тех же основаниях, принимая в обеспечение все Соединенные Штаты, представленные не облагаемыми налогами облигациями, приносящими проценты. Национальный долг вырастает до небес, но система держится еще несколько лет, пока практически все не переходит в собственность банков, включая и правительство.

Перри прочесал пятерней волосы и присвистнул.

— Печальную картину вы нарисовали. Каков же ответ?

— Мы с вами занимались обобщенной задачей, которая, будучи решена, ответила бы на вопрос: сколько денег требуется стране? Мы создали обобщенный цикл производства-потребления и проработали несколько вопросов в условиях вашего периода. Теперь нам надо проработать задачу в общих терминах, чтобы прийти к общему ответу. Полагаю, вы сможете это сделать, немного поразмыслив, но я сформулирую общий ответ, чтобы вы его обдумали, а затем одобрили или отвергли. Вот он.

Цикл производства создает необходимую и достаточную покупательскую способность для цикла потребления. Если любая часть потенциала не реализуется через потребление, но вместо этого повторно инвестируется в производство, она фигурирует в затратной части вновь произведенных товаров, прежде чем снова преобразуется в покупательскую способность. Следовательно, это, в конечном счете, приводит к потере покупательской способности в более раннем цикле. Следовательно, стране требуется равное этой потере количество новых денег.

Эти деньги должны быть напечатаны, а не позаимствованы в банках, поскольку не существует способа их вернуть. Потребовать их возврата у страны в целом означает уничтожить покупательскую способность, которая будет необходима в будущем. Потребовать их возврата у держателей облигаций — все равно, что вежливо аннулировать обязательства по облигациям. Но это было необходимо и время от времени делалось, хоть и окольными путями.

— Как?

— Облигации выкупались за счет новых денег, затем деньги возвращались через наследование и подоходные налоги. Из нашей основной формулировки существует ряд интересных следствий. Вот одно из них: экономическая система не может создавать свой собственный новый капитал. Это должно делаться по решению суверенного государства. Банки не могут этого делать, даже когда им разрешено создавать деньги, поскольку они должны получать обратно деньги, которые создают и дают в долг, плюс интерес за услуги, или процент. Более того, банкам вовсе не следует разрешать создавать деньги, поскольку они, из необходимости, заинтересованы лишь в извлечении прибыли. Они подвергают валюту инфляции или дефляции, чтобы получить прибыль, независимо от монетарных потребностей страны. Их процентные ставки отражают искусственно созданный рынок денег, никак не коррелирующий со стоимостью услуги. Нет, банки нужно обязать давать в долг лишь из депозитов с обозначенным долговым назначением, иначе говоря, их резервы должны составлять 100%, а не 10%, как в ваше время. Они должны строго разделять фонды коммерческих операций (то есть текущие счета), фонды, депонированные с целью инвестирования или дачи в долг, и сберегательные фонды. В таком случае клиент платит за услуги расчетно-кассового обслуживания и обмена, платит за услуги сбережения и получает проценты с фондов, которые инвестируются. Однако банкир более не манипулирует денежным запасом страны по своему разумению.

Далее, исходя из нашего определения денег и нашего исследования цикла производства-потребления, мы достигаем важного заключения, что не обязательно существует однозначная связь между налогами и тратами правительства. Если страна развивается промышленно, как Соединенные Штаты с момента своего основания, правительство обязано раздавать больше денег, чем получает, больше на размер новых капиталовложений, чтобы избежать дефляции. Это новые деньги, которые никогда не были налоговыми сборами. Более того, федеральное правительство может вообще обходиться без налогов, используя их в виде исключения для целей регулирования. Ему не нужны вообще никакие налоги для получения доходов. Пока производство находится на подъеме, правительство вообще не должно собирать налоги. Это дает правительству невероятную свободу. В ваши дни, если возникала потребность в новом линкоре или в новом шоссе, экономически разумно было бы просто взять и построить, заплатив новыми деньгами. Конгрессу следовало рассмотреть лишь два вопроса. Нуждается ли страна в этом линкоре или в этой дороге? И достаточно ли страна богата людьми и материалами, чтобы это построить? Если ответ на оба вопроса утвердительный — вперед, печатайте новые деньги и принимайтесь за работу.

— Минуточку, магистр Дэвис. А какова стоимость этих новых денег, если она у них вообще есть?

— В каком это смысле?

— Ну, в мое время деньги можно было обменять на золото — нетривиально, но вполне возможно. Как можно быть уверенным, что эти новые деньги не просто бумага?

— Как я уже говорил ранее, правительство принимает эти деньги в уплату налогов и за услуги — такие, как услуги почтовой службы. Но вы хотите знать, чего они стоят в терминах реального богатства, как прежние доллары в крупинках золота. Хорошо. Если вы представите чек на тысячу кредитов или банкноты на тысячу долларов в любой из нескольких правительственных складов, казначей выдаст вам набор базовых товаров широкого потребления, веса и стандарты которых регламентируются законодательно.

— Где правительство берет эти товары широкого потребления?

— Выращивает или производит, покупает на открытом рынке и время от времени принимает некоторые из них в уплату налоговых сборов.

— По-моему, это ужасно сложно по сравнению с золотым стандартом.

— Сложно, но стоит того, ведь это гораздо более стабильное средство обмена, чем золото. Практика такова, что запасы товаров широкого потребления у правительства очень невелики, поскольку при наличии стабильного стандарта денег народ предпочитает наличные или кредиты Банка Соединенных Штатов неудобствам возни с товарами широкого потребления. Всем достаточно знать, что можно получить реальное богатство в установленных размерах, когда заблагорассудится.

— А как же международная торговля? Такого рода деньги стали бы помехой.

— Золото, наравне с платиной, серебром и прочими удобными продуктами, по-прежнему применяется в экспортной и импортной торговле. Правительство покупает и продает эти продукты на открытом рынке для удобства граждан.

— Полагаю, теперь все проясняется. Но все равно сложно.

— Да, Перри, не так просто. Но это ерунда в сравнении с лабиринтом анархии вашей прежней денежной системы. Давайте вернемся к вопросу налогов. Тот факт, что между тратами правительства и налоговыми сборами не существует прямой зависимости, поначалу пугает, однако он очевиден и проистекает из природы денег. Деньги в руках отдельного человека — это символ того, что все мы должны одному из нас. Этот символ в руках правительства означает, что все мы должны всем нам — а это уже абсурд. Нельзя быть должным себе, кроме как в поэтическом смысле. В руках федерального правительства деньги — это клочки бумаги с рисунками. Они приобретают смысл только в руках отдельных людей или групп людей.

В наше время признано, что федеральное налогообложение есть процесс дефляции, а траты федерального правительства — процесс инфляции. У каждого из этих процессов есть важные вторичные эффекты, посредством которых они могут служить для регулирования в целях всеобщего блага. Налогообложение может применяться для предотвращения нездорового аккумулирования богатства, а также для предотвращения слишком большого разброса чистых доходов отдельных людей. Выпуск новых денег — еще более мощный инструмент формирования экономической реальности, отвечающей нашим желаниям. Это средство гарантировать социальную безопасность всего населения посредством дивидендов или наследственных чеков. Оно может стимулировать производство и предотвращать раздувание цен — при помощи дисконтов. Оно используется, чтобы дать всем детям равные начальные условия. По сути, знание того, как использовать деньги, позволяет нам поощрять что угодно или препятствовать чему угодно, без какого-либо физического давления. По своему желанию мы могли бы учредить в Соединенных Штатах настолько полный социализм, насколько захотели бы, не прибегая к конфискации и не прибирая к рукам средства производства. Мы можем менять систему, если захотим, когда захотим, поскольку понимаем механизм экономики. Экономический детерминизм Маркса — это раздутое пугало, а американский народ — хозяин, а не раб своей экономической системы.

Дэвис отпил хереса и выглядел теперь слегка возбужденным.

— Надеюсь, вы простите мой энтузиазм. Это мой предмет, и я временами увлекаюсь.

— Меня это не удивляет, — отозвался Перри. — У вас на то есть причины. Признаюсь, что не все следствия мне пока очевидны, но звучит удивительно.

— Вы все поймете, — парировал Дэвис, — причем через тот самый метод, который мы использовали. Вы можете рассмотреть любой возможный случай при помощи шахматных фигур. Скажем, добавьте в картину профессионалов, и вы увидите, что цикл не изменился. Создайте торговый дисбаланс экспорта-импорта в нашу пользу и выясните, как можно этот баланс вернуть. Затем международную торговлю, при которой нас заваливают товарами, чтобы понять, как это дезориентирует нашу экономическую систему. Затем измените объемы таким образом, чтобы добиться баланса, и выясните, как нам выгадать. Играйте на двух столах и проводите торговые сделки между столами. Пусть на одном столе будет цикл фермерского производства, а на другом — цикл фабричного. Добавляйте корпоративные организации, трастовые фонды, повторно дисконтированные ценные бумаги и тому подобное. Пусть лидер трудовой организации возглавит движение рабочих и устроит забастовку. Раздайте множество кредитов, а затем выстройте у банка очередь желающих получить наличные. Выпустите акции и наблюдайте за флуктуацией рыночных цен. Объявите войну и переведите производство на военное положение. Подвергните валюту инфляции. Затем дефляции. Экономьте прибыль для расширения бизнеса. Снижайте цены в целях конкуренции. Разоряйтесь на аренде. Начните с примитивного бартера и переходите к более современным формам, с использованием дивидендов, дисконтов и национального учета. Выполняя все перечисленное, не забывайте дублировать структуры реального мира. Это захватывающая игра, и она расскажет вам о деньгах и экономике больше, чем сможет рассказать кто-либо другой. Держите в голове сформулированную нами фундаментальную теорему о необходимости новых денег для наращивания капитала. Если вы обнаружите ситуацию, которая с виду этому противоречит или противоречит любому из наших прочих заключений, начните игру сначала, записывая подробно каждый шаг. Если ошибка не найдется, позвоните мне. Но я уверен, что вы найдете ее самостоятельно.[19]

Глава девятая

Перри последовал совету магистра Дэвиса и провел несколько дней, выдумывая задачи и разыгрывая их при помощи своих экономических оловянных солдатиков. Он призвал на службу Ольгу и Диану, и женщины неохотно начали разыгрывать вместе с ним различные комбинации финансовых и экономических ситуаций. Поначалу они играли, чтобы просто угодить Перри, но затем поддались очарованию странных возможностей финансов прежних дней. Ольга проявила необыкновенные навыки в манипулировании акциями и товарами массового потребления, в результате чего накопила на бумаге огромные богатства. Диана выступила против этого и отстаивала точку зрения, что, очевидно, было бы незаконно, начни кто-либо проделывать такие безнравственные вещи с предметами первой необходимости. Отсылки к истории убедили ее лишь отчасти. Диане нравилось управлять фабриками, но банкир из нее вышел никудышный, поскольку она не видела никакого смысла в процентах и с трудом могла заставить себя принимать жесткие меры в отношении должников. Обе признались, что раньше не понимали, как работают финансы и промышленность, и скорее принимали экономический режим за данность. Перри оказался в приятном положении — у него появилась возможность поучить местных новой Америки тому, как работает их собственная среда обитания.

Наступил момент, когда он почувствовал, что полностью понимает функционирование обеих экономических систем, как старой, так и новой, и способен грамотно анализировать любую возможную экономическую систему. Тем не менее, он обнаружил, что внутри него зарождается странная неприязнь к современной системе. Да, теперь он понимал ее механику и осознавал, что математическая теория в основе этой системы верна, и все же она не соответствовала его вкусам. Он решил позвонить Дэвису и пригласить его к себе, чтобы обсудить с ним свои сомнения.

Дэвис вскоре явился и, закурив и глотнув портвейна, открыл беседу.

— Что случилось, мой мальчик? Нашли черного лебедя?

— Почему черного лебедя?

— Это классический пример ошибочности дедуктивного метода. Силлогизм был такой: все лебеди белые; эта птица — лебедь; следовательно, она белая. И вот в девятнадцатом веке кто-то нашел черного лебедя, и идеальный силлогизм пошел ко дну.

— Нет, черного лебедя я не нашел, но проблема у меня возникла.

— Не думаю, что вы нашли бы черного лебедя в сделанных нами заключениях. Вы можете столкнуться с тем, что многие проблемы просто не покрываются законом о капиталовложениях. Но сам по себе закон — это лишь описание принципа действия выдуманной математической сущности денег. Иногда мы сталкиваемся с дилеммами просто потому, что неспособны различить математическую необходимость и объективную реальность. Маркс впал в эту ошибку, и она испортила всю его работу. К примеру и в частности, взять его определение ценности. Вы заметили, что мы говорили о стоимости в деньгах и ценах в деньгах, но ни разу не упомянули ценность?

— Теперь, когда вы об этом сказали.

— Можете ли вы дать определение ценности?

— Пожалуй, не смогу. Но, как мне кажется, я знаю, что означает это слово.

— Маркс считал ценность мерой — числом часов работы, необходимых, чтобы произвести конкретную вещь. Для реального мира его определение бессмысленно, так что он столкнулся со всевозможными затруднениями, которых пытался избежать, латая свое определение. Но определение было ошибочным, так что вся Марксова красивая, монументальная, логичная теория оказалась непригодна. Важен лишь его вклад в качестве агитатора против социальной несправедливости, а искусству экономики он подарил больше заблуждений, чем истин. Похожую ошибку он совершил, предположив, что человек живет своим желудком, а не головой. Так живут животные, а не люди. Верно, что человек должен заботиться о своем желудке, однако в остальном его мотивы могут не иметь ничего общего с экономикой. Отсюда следует, что экономический детерминизм Маркса неприменим. Но я опять отвлекаюсь. Ценность в экономике — это отношения между человеком и предметом или услугой. Это личные отношения, которые выражают, насколько сильно конкретный человек желает получить предмет или услугу. Экономическая ценность предмета или услуги является приближением среднего личных оценок предмета или услуги всех людей, составляющих общество потребителей. Ценность плюс покупательская способность общества потребителей составляют фактический спрос. Цена есть функция спроса и предложения. Ценность может выражаться в долларах и центах в этих сложных функциональных связях, однако ценность — это не цена и не является мерой рабочих часов, это просто слово, выражающее желание отдельного человека обладать предметом или услугой. Я не даю этому слову новое определение, я лишь явным образом утверждаю наблюдаемый факт, что именно это имеют в виду люди, когда говорят о ценности. Продажа происходит, когда ценность для потенциального покупателя превышает ценность для владельца. Обратите внимание на разницу между Марксовой идеей о ценности и тем, что сформулировал я. Маркс пытается измерить ценность затраченным трудом. А очевидный факт реального мира такой, что неэффективный, небрежный или же лишенный воображения работник может батрачить часами, чтобы произвести вещь практически бесполезную, которую никто не купит, то есть вещь, не имеющую ценности. Умный, умелый и изобретательный работник может за короткое время создать вещь, которую будут с руками отрывать по высокой цене. У какой вещи ценность больше?

— Конечно же, у той, что сделана лучшим работником.

— Конечно же. Один старый афоризм весьма точно это описывает: Ценность вещи определяется тем, сколько эта вещь принесет. Даже при нашей текущей системе, когда правительство гарантирует сохранение достаточной покупательской способности, если предприниматель настолько неэффективен, что производит вещи, ценность которых ниже себестоимости, он разоряется. Но я снова отвлекся. Просто я старый болтун. О чем вы хотели поговорить?

— Что вы, мне понравилось это отступление, и оно кое-что прояснило. А относительно моих затруднений — полагаю, что понял существующую финансовую систему, и вижу, что она действует более гладко, чем система моего времени, но некоторые ее особенности я все равно не способен оправдать. Особенно дивиденды по наследственному чеку. По какому такому волшебству каждый гражданин должен просто так получать деньги на свои траты, независимо от того, работает он или нет? Я допускаю, что это нормально в случае вдов и сирот, больных, слепых и калек, но зачем потворствовать лени какого-нибудь болвана-переростка, если он слишком ленив, чтобы обеспечивать себя? Зачем поощрять лень? Вот моя мысль: давайте увеличим дисконт, если требуется, и дивиденды для тех, кто нуждается в деньгах, но сам себя обеспечивать не может, а вот трутень, если не хочет работать, пусть помирает от голода. Зачем же позволять ему кормиться за счет всех остальных?

— Понимаю вашу мысль. Вам докучает, если кому-либо, способному трудиться, позволяется жить, не работая. Но почему вы считаете труд добродетелью?

— Потому что эти бездельники используют товары, которыми могли бы в противном случае наслаждаться работяги.

— Вы знаете кого-нибудь, кому не хватает чего-либо из тех прекрасных вещей, что существуют в мире?

— Мм, нет.

— Тогда как вы можете утверждать, что бездельники потребляют вещи, по праву принадлежащие работягам?

— Ну, это кажется очевидным.

— Вы хотите сказать, что это кажется логичным вам. Но если вы не можете найти примера в реальном мире, может ли такая логика быть верной? Боюсь, вы повстречались с черным лебедем.

— Возможно. Но как можно оправдать безделье трудоспособных людей?

Дэвис сжал губы.

— Этика — это больше вопрос мнения, чем наука. Мораль — это обычаи, а не закон природы. Однако если вам необходимы аргументы из области морали, чтобы оправдать ситуацию, я их вам озвучу. В ваше время кто-нибудь жил, не работая?

— О, разумеется, люди на пособиях.

— Я говорю не об этих людях. Предполагалось, что они хотели трудиться, просто не могли найти работу, а мы уже математически доказали, что они ее и не нашли бы. Я говорю о других, кто мог бы работать, но не желал, а жил все равно хорошо.

— Хм, нет.

— Уверены? Как насчет купономанов, землевладельцев, капиталистов, не занятых управлением? Ничем не занятых сыновей и дочерей богачей? Никого из них не существовало?

— О да, конечно же. Их было, может, несколько тысяч. Но они имели право бездельничать, если того хотели. Они сами или их отцы заработали на такое безделье. Определенно, человек имеет право обеспечить своих детей.

— Все сегодняшние бездельники — это богатые сыновья работящих отцов.

— Вы меня разыгрываете?

— Я не шутил, всего лишь применил фигуру речи. Скажите, какие факторы создают реальное богатство?

— Так, для начала, конечно, труд, а также сырье и земля.

— Какими были факторы, когда мы начали играть в производство и потребление?

— О да, еще капитал, предприятие или управление, изобретение или технические знания, там еще и правительство участвовало, но я не уверен, что оно является фактором производства.

— Является, как вам станет понятно. Давайте рассмотрим эти факторы и попытаемся дать грубую оценку их важности. На всех островах, за исключением райских островов Полинезии, человек должен работать, чтобы жить. Маркс совершил ошибку, решив, что раз этот фактор был открыт первым, он единственный достойный внимания, хотя даже в собственных работах Маркса подразумевалось существование и других факторов. Предприятие важнее работы. Без предприятия, управления, руководства и воображения стала бы невозможной наша современная высокопроизводительная культура. Она есть разновидность творческой работы, и она сложнее подражательной работы трудящихся и абсолютно необходима для высокоскоростных производств. Капитал, а точнее капитализация, есть, по сути, готовность владельца накопленного богатства рисковать этим богатством в надежде получить еще больше. Возвратом являются проценты. Капитал мы более не считаем чем-то достойным восхищения. Капитал существует в достатке, а путем прямой конкуренции через Банк Соединенных Штатов мы снизили проценты до таких значений, что возврат обычно соизмерим с риском. Этим уроком мы обязаны Франклину Рузвельту и его детищам, корпорации финансирования реконструкции и федеральной жилищной администрации.

Как я сказал, правительство — один из факторов. Так и есть, как минимум по той причине, что оно, при помощи сил полиции, делает среду нашего обитания безопасной для работы. Без правительства никто не смог бы аккумулировать богатство, и серьезные накопления стали бы непрактичными. Если сказать иначе, отдельные люди приобретают богатство только с молчаливого согласия общины, а община может потребовать любой благодарности для развития всеобщего благосостояния. Правительство выполняет и многие другие нужные функции, слишком многочисленные, чтобы их перечислять, но вы поняли, что я хочу сказать.

Земля и сырье — очевидные составляющие в создании богатства. Даже в простейшей экономической системе рабочим нужно что-то, чтобы производить, и место, где находиться, чтобы стало возможным богатство.

Последний фактор — технические знания или изобретения. Я говорю не только о новых изобретениях, на которые сейчас выданы патенты, но также про все полезное собрание знаний, начиная с каменного века. И хотя богатство можно создать без знаний или с минимальными знаниями, этот фактор самый важный из всех. Чтобы согласиться с этим, достаточно рассмотреть любой распространенный товар. Скажем, пару обуви. На современной обувной фабрике один рабочий может производить примерно шестьсот пар обуви за день. Если учесть сырье и капитальные затраты, цифра упадет до всего четырехсот пар в день на одного рабочего. Может ли один человек произвести четыреста пар обуви в день самостоятельно? Посадите его в сапожную мастерскую — предположим, что он опытный сапожник, — в лучшем случае он сделает в день одну пару. Возможно, дело в руководстве? Руководство играет важную роль, ведь плохой менеджер снижает мощность производства процентов на пятьдесят, но фабрика все равно производит намного больше пар обуви, чем целая команда сапожников, в которой было бы столько же сотрудников, как на фабрике. Очевидно, что техническое знание и есть фактор, позволяющий добиться такого прироста производительности, и это вклад творчества изобретателя и творчества дизайнера. Именно поэтому сегодня мы так высоко оплачиваем их труд. Одна характерная черта работы творца-первооткрывателя в том, что его работа живет и после него и дает накопительный эффект. Мы обязаны большим неизвестному гению, создавшему колесо и ось, чем всем сегодня живущим трудягам. Далее, изобретатели стоят на плечах всех своих предшественников. Ни одно современное изобретение не было бы возможно без работы, проделанной Беконом, да Винчи, Ваттом, Фарадеем, Эдисоном и многими-многими-многими другими, несть им числа.

— Да, это все очевидно, ну и что с того? Каким образом труд этих людей оправдывает сегодняшнюю лень?

— Эти люди — наши праотцы. Они оставили каждому из нас самое ценное из возможных богатств, помимо доброй земли и собственно жизни. Каждому из нас, заметьте, включая и ленивых, и трудолюбивых. Отказать своему брату, предпочитающему не работать, в его доле производства по причинам морали, причем морали в своем понимании, — значит присвоить себе то, что не ты заработал, и на что у тебя нет прав.

Перри был сбит с толку, но не убежден.

— Допустим, то, о чем вы говорите, действительно так — я склонен в это поверить, — и все же требуется труд, чтобы применять доставшееся в наследство техническое знание. Разве не должен каждый трудоспособный человек вносить свой равный вклад в этот труд?

— Перри, уверен, вы понимаете, что в этом мире на всех не хватит тяжелой работы. Машины освободили нас от проклятия Адама. Как нам всем пробиться к пультам управления машинами? Конечно, вахты короткие, и большинство техников и обслуживающего персонала рано уходит на пенсию, но менять людей каждые пятнадцать минут — непрактично, равно как и готовить новый персонал каждые несколько недель. Вы ведь не предложите копать ямы, а потом снова забрасывать их землей, просто чтобы все были заняты работой? Не предложите уничтожить машины и вернуть к жизни сапожные мастерские? Спрос на творческую работу есть всегда, и он ничем не ограничивается, но и упаковать творчество в рабочий день невозможно в принципе. Если творчество у человека в крови, мы можем лишь дать ему свободное время, чтобы он развивал в себе это творческое начало. Скажите, вы много видели бездельничающих людей?

— Нет, пока не видел.

— И не увидите. Потребность работать испытывают более девяноста процентов населения. Освободите человека от тяжелого труда, и он будет ковыряться в саду, в мастерской, станет учиться рисовать, попытается писать стихи, получать образование, ударится в политику, начнет изобретать, петь, придумывать приправы для салатов, покорять вершины, исследовать глубины океанов, а еще попытается полететь на Луну. По пальцам можно сосчитать тех, кто греется на солнце и мается от безделья.

— И что, они правда пытаются полететь на Луну?

— Да, конечно. Но я хочу дать вам картину существующей ситуации. Пусть в ваше время у семи мужчин имеется в общей собственности большой автомобиль, и все они хотят поехать из Сан-Франциско в Нью-Йорк. Джон калека, вести машину не может. Джо для этого слишком молод. Джек водить не умеет. Джейк хороший водитель, но ненавидит это занятие, потому что у него слишком нервный характер. Джеп просто ленив, предпочитает смотреть в окно, а вот Джим и Джордж оба хорошие водители и оба не имеют ничего против того, чтобы порулить. Разумеется, в каждый момент времени за рулем может быть только один человек. Вы предлагаете, чтобы они по очереди занимали место водителя, за исключением калеки и ребенка. Но разве не более разумно заплатить двум водителям за их услуги, чтобы все вместе они с удобствами попали в Нью-Йорк? Именно так мы поступаем сегодня. Мы оплачиваем тяжелый труд на благо нации — и оплачиваем хорошо — в дополнение к дивидендам от наследства.

Перри вскинул руки в театральном жесте капитуляции.

— Довольно. Хватит. Откровенно говоря, я пока не убежден, но доказывать вы, безусловно, мастер.

Дэвис пожал плечами:

— Лично меня моралистические причины не интересуют. Американцы выбрали существующую систему, чтобы она служила им на данном этапе развития нации. Она подходит моему темпераменту, так что я не пытаюсь ее менять. Если вам нужна другая система — вы теперь умеете создать такую систему, которая будет экономически пригодна. Затем вы вольны попытаться убедить округ принять эту систему. Или даже штат. В ряде штатов есть свои особенности.

— Я так и понял. Какие?

— Что ж, в Висконсине очень высокие подоходные налоги, и помимо федеральных дивидендов там выплачивают еще и дивиденды штата. Там почти что полный социализм, и большинство бизнес-предприятий являются кооперативами. Жителей штата это устраивает, но я нахожу, что штат слишком медленно развивается. Кстати, позвольте мне сказать о практических выгодах безоговорочных дивидендов в сравнении с вашим моралистическим вариантом. Во-первых, гарантируется высокая оплата труда, поскольку люди, не испытывающие в том экономической необходимости, не станут работать по ставкам потогонной системы. По той же причине гарантируются и хорошие условия труда. Профсоюзы становятся не нужны. Существующие сегодня профсоюзы представляют скорее клубные организации, чем батальоны классовых военных действий. Во-вторых, гарантируется социальная безопасность для всех в любое время, что значительно упрощает работу правительства. В ваше время бюрократия социальных служб росла как на дрожжах. Нам не нужны работники социальных служб, потому что бедность не существует. И никому из частных лиц не приходится испытывать невыносимое вмешательство социальных институтов, сующих во все свои длинные носы и проводящих допросы, чтобы определить достойнейших из бедных. Дивиденды желательны хотя бы по той простой причине, что они положили конец бесконечной волоките и недостойным моментам вашей прежней системы пособий, труда на благо общества, а также частной благотворительности.

— Но послушайте, дивиденды же не позволят оплатить операции и больничные. Что, если бездельник заболеет?

Дэвис не скрывал удивления.

— Вы разве не поняли, что услуги здравоохранения бесплатны? Как же может быть иначе? Община не может позволить кому-либо болеть из-за рисков эпидемии и дерегуляции социума. Не будь медицина национализирована, мы не смогли бы искоренить, скажем, сифилис и гонорею, и существующие социальные стандарты просто не появились бы. Медики являются госслужащими и входят в число наиболее высоко оплачиваемых членов общества.

— А разве медицина при этом не становится безынициативной и не стремится ходить проторенными дорожками?

— Во флоте и армии вашего времени она такой стала? До вашего рождения, если помните, медицина была частным сектором. Но терапевт не должен обязательно быть госслужащим. Он может заняться частной практикой, если пожелает. Однако работа на общество оплачивается лучше, нет экономических ограничений на стоимость лечения, даются все возможности для исследований с неограниченными средствами — в таких условиях практически все лучшие специалисты предпочитают работать на правительство.

— Вы мне напомнили еще об одном возражении. При такой системе все будут хотеть, чтобы их лечили только лучшие терапевты.

— И все хотят, но если у терапевта больше дел, чем он может осилить, он выбирает интересные и сложные случаи, а посредственным терапевтам достаются распространенные случаи. Так получается лучше для всех. В ваше время богатый ипохондрик мог купить время ценных людей, время, которое им следовало бы потратить на работу над сложными случаями.

— Полагаю, это достаточно справедливо. Медицина меня всегда завораживала.

— Вам следует слетать как-нибудь в медицинскую академию Соединенных Штатов и попросить, чтобы вам устроили экскурсию. Это откроет вам глаза. За последние сто пятьдесят лет мы очень здорово продвинулись.

— Благодарю за идею. Однажды я так и поступлю. Но вернемся к нашему спору. Я сопротивляюсь до последнего. Прямо сейчас все, быть может, и выглядит замечательно, но я в этой системе, как мне кажется, вижу источники будущих проблем. Разве она не поощряет воспроизводство непригодных людей в неограниченных количествах? Не был ли в конечном итоге прав Мальтус? Разве, делая жизнь слишком простой, вы не ослабляете ежедневно всю расу?

— Не думаю, что это так, и считаю ваши страхи безосновательными. Размножение патологически непригодных людей ограничивается сочетанием специальных экономических стимулов и мягким давлением через угрозу жизни в резервации. Исключительно умные и творческие люди популярны в качестве родителей. Известный хирург, музыкант или изобретатель получает буквально тысячи предложений по оплодотворению женщин, желающих родить исключительных детей или жаждущих социальной чести вынашивания отпрыска гения. С точки зрения медицины наша раса перекраивается путем развития терапии желез и иммунизации. Родившийся сегодня ребенок никогда не станет излишне полным или излишне тощим, не сможет подхватить брюшной тиф, даже находясь в одной постели с больным. Вместо того чтобы защищать ребенка от инфекции, мы изменяем гены его деда таким образом, что живучесть отпрыска десятикратно превышает оную дикаря из джунглей. Что до доктора Мальтуса, в его время не было добровольного зачатия. Если нам потребуется ограничить численность населения, мы к этому готовы.

— Да, мне теперь есть над чем поразмыслить. Но я просто чувствую, что тут где-то притаился черный лебедь. Возможно, я снова к вам пристану через несколько дней.

Дэвис фыркнул:

— Действуйте, мой мальчик. Такой хорошей разминки у меня не было уже много лет. В той бутылке еще портвейн остался? Достаточно. Спасибо.

Глава десятая

Однажды утром Ольга обнаружила, что Перри бродит по своим апартаментам с сигаретой в зубах. Груда окурков рядом с почти нетронутым завтраком свидетельствовала о его мрачном настроении. Он отрывисто поздоровался. Ольга широко улыбнулась.

— Да ты просто образчик жизнелюбия. В чем дело, сонная тетеря, свалился с непрощухой?

Перри агрессивно потушил сигарету в блюдце.

— Хорошо тебе шутить, а для меня это все серьезно. Чертово место, меня от него уже тошнит.

Ольга сразу перестала улыбаться.

— Что не так с этим местом, Перри? Что случилось? Кто-то был с тобой суров?

Он сердито посмотрел на нее.

— Нет. Ничего такого, с чем ты могла бы помочь. Место отличное, и все ко мне добры. Просто меня от него тошнит, вот и все. Я знаю, что должен оставаться здесь, что мне это нужно, и я не спорю со своим приговором, но ты меня не заставишь это место полюбить. Я психую в четырех стенах.

Ольга просветлела.

— Что ты, Перри, ты не должен здесь оставаться.

— Что? Почему это не должен? Меня же направили сюда на лечение.

— Правда. И тебе следует проводить здесь достаточно много времени, чтобы нам было удобно тебя лечить. Но ты свободен в своих перемещениях.

— Ты это серьезно?

— Я всегда говорю серьезно.

Перри обрадовался.

— Разойдись, парни! Мы взлетаем! Слушай, я могу арендовать летательный аппарат?

— Бери мой, если желаешь. Мне он пока без надобности.

— Так, у меня появилась идея. Ты сегодня занята? Сможешь полететь со мной? Устроим пикник.

— Пожалуй, что я могла бы. Уверен, что не хочешь побыть один?

— Ни в коем случае. Ты отличная спутница. Не беспокоишь мужчину, если он не хочет разговаривать.

— Хорошо, летим. Вопрос с питанием на мне.

Уже очень скоро Перри потянул на себя джойстик, и аппарат взмыл вверх с максимальным ускорением. Перри поднимал его все выше и выше, пока не достиг потолка этой маленькой летательной машины. Затем он выпустил крылья и разогнал аппарат до максимальной скорости. Они пронзали воздух в полной тишине, и единственным аккомпанементом служило приглушенное рокотание винта. Ольга сидела, откинувшись на подушки, и наблюдала за ним с одобрительной полуулыбкой матери, которая присматривает за играющим ребенком. Устав от полета по прямой, Перри выполнил маневры на винте, на крыле, пикирование и быстрые повороты. Наконец он выровнял аппарат и заговорил:

— Это было классно. Жаль тут нет моего драндулета. Я бы тебе показал настоящую акробатику. Ты когда-нибудь делала петлю или летала вверх ногами? Выполняла пикирование в звене с работающим мотором? От этого эмаль с зубов слезает. Эта посудинка шикарная, но по сравнению с нашими старыми истребителями — просто детская коляска с амортизаторами.

— Звучит восхитительно, но ведь это же было ужасно опасно?

— Конечно, это было занятие для профессионалов. Да и для них это не был званый чай. Многие мои товарищи погибли из-за безрассудства, сбоя двигателя или чего-нибудь еще. Но это была чумовая забава. Смешно, в воздухе со мной никогда ничего не происходило, а жалкое падение из автомобиля меня прикончило. Только не до конца. — Он по-мальчишески улыбался. — Чертовски смешно, что я тут появился через столько лет. Поначалу меня это здорово беспокоило. Боялся, что засну и проснусь кем-нибудь еще. Ты знаешь того индуса, приятеля Гордона? Наверняка помнишь, он приходил меня навестить. Похоже, он считает, что Гордон и я — один и тот же человек, просто у нас разные дорожки памяти. Я этого не понял и не знаю, как он сможет это доказать, но он утверждает, что если Гордон вообще вернется, то у меня просто будет две памяти. Он много болтал о серийных наблюдателях и последовательном ощущении времени. Я не понял, но ему удалось меня приободрить.

Ольга тронула его за руку.

— Это хорошо, я рада.

— Самое веселое — это что я теперь могу просто быть гражданином этого мира и не чувствовать себя уродцем. Скажи-ка, ты голодна?

— Не особенно, я не соблюдаю расписание приема пищи. — Она погладила себя по мягкому заметному животику.

— Я вроде как пропустил завтрак. Давай где-нибудь упадем и поедим на природе.

— Хорошо? Где мы? — Они вместе склонились над экраном карты, затем Ольга выглянула в иллюминатор. — Как насчет этого? — она ткнула пальцем в точку на карте.

— Минут двадцать, плюс-минус. Выглядит вдохновляюще.

— Я приготовлю ленч, пока ты пришпориваешь лошадей.

Полчаса спустя они сидели на южной границе Большого каньона и молча ели, наслаждаясь вечной красотой этого места. Затем Перри нарушил молчание:

— Знаешь, я видел это много раз, дважды после моего появления здесь и несколько раз в прежней жизни. От этого места у меня такое ощущение, что произошедшее со мной во времени — лишь случайность, не более значимая, чем десять секунд без сознания, проведенных боксером в легком нокауте. Здесь прошло сто пятьдесят лет, но изменения невозможно заметить.

Ольга кивнула, но ничего не ответила. Она смотрела вперед и вниз. Наконец она поднялась и стряхнула крошки со своего комбинезона.

— Давай выбираться. Это место я могу переваривать только в малых дозах.

Она шагнула внутрь машины и расстегнула молнию у горла. Перри последовал за ней и загерметизировал дверь. Когда они были в воздухе, убрав комбинезоны и закурив, Перри вопросил:

— Куда теперь?

— Без разницы.

— Здесь вроде недалеко испытательный лунный ракетодром?

— Да, он к востоку от Флагстаффа. Хочешь туда?

— Очень хочу.

Он выровнял аппарат, проложил курс и включил автопилот. Ольга лежала на спине, погрузившись в мягкую дремоту. Перри наблюдал за ней, размышляя. Поездка оказалась весьма приятной, ничуть не менее приятной, чем путешествия с Дианой. Или почти столь же приятной. Ольга классная девчонка, с ней весело. Она ему, безусловно, нравится. Не так, разумеется, как предположил магистр Гедрик, никакой привязанности Перри не испытывал. Он влюблен в Диану и предан ей, независимо от того, принято ли в 2068-м быть верным любовником или нет. Смог бы он влюбиться в Ольгу, встретив ее первой? Возможно. Она не так красива, как Диана, и не так молода (Перри улыбнулся этой мысли — время слишком сильно перепуталось, чтобы возраст имел значение), но определенно по-своему не менее соблазнительна. Она не делает прически и не применяет косметику с виртуозной изысканностью Дианы, но всегда тщательно выбрита и требовательна к себе настолько, что это необычно даже для человека 2086 года. Что до ее характера и личности, здесь вопросов нет — она что надо! Да, решил наконец Перри, он мог бы сильно влюбиться в нее — не встреть он Диану прежде. Жаль, что он не познакомился с Ольгой, когда был еще холост. Привлекает ли он ее? Он нравится ей, совершенно точно, но Ольге нравятся многие люди. Реагирует ли она как женщина на него как мужчину? Перри многое отдал бы, чтобы узнать. Он задумался: что она сделает, если он начнет за ней ухаживать?

Его грезы нарушил настойчивый звон сигнализации. Автопилот сдал управление и подвесил аппарат. Перри выглянул в иллюминатор и увидел колонну ярко-красных столбов, словно марширующих по холмистому плато. Группа зданий стояла в нескольких километрах. Прямо под аппаратом располагалась небольшая посадочная площадка и ангары. Посадочные огни заморгали, предписывая посадку, и Перри с Ольгой повиновались. Их встретил худой загорелый обитатель пустыни, который показал, где припарковать аппарат, и ткнул большим пальцем в лестницу, ведущую к транспортной трубе. Они спустились вниз и пристегнулись внутри цилиндра. Ольга коснулась кнопки на пульте дистанционного управления, защелкали реле, и практически сразу же они прибыли на полевую станцию. Они поднялись по лестнице в большую комнату, оборудованную креслами, пультом управления, телевидом и скамейками. Здесь было почти безлюдно. Молодой человек разговаривал с девушкой в асбестовом комбинезоне. Ее капюшон и маска были откинуты назад, открывая копну рыжих локонов. Она рассмеялась его словам и что-то тихо ответила. Поглощенный чем-то пожилой мужчина вошел из коридора справа и быстро исчез в соседней комнате. Больше никого видно не было. Ольга и Перри несколько секунд постояли в нерешительности, затем Перри сделал несколько шагов, тронул молодого человека за руку и обратился к нему.

— Прошу прощения.

Молодой человек вздрогнул и обернулся.

— О, извините. Я вас не видел. Могу я быть полезен?

— Можете, — сказал Перри. — Мы хотели бы тут осмотреться, если это возможно.

— Безусловно. Добро пожаловать. Однако вам потребуется экскурсовод. Джо!

Из-за спинки кресла возникла светловолосая голова, за ней последовало рослое тело.

— Ага?

— Здесь парочка гостей, им бы поглазеть, что тут к чему на нашем заводике. Мне нужно контролировать запуск для Вивиан в следующем испытании. Ты не мог бы?

— Наверное, мог бы. — Юнец хлопнул журнал на кресло и присоединился к ним, протягивая длинную руку.

Перри поблагодарил его.

— Уверен, что тебя это не затруднит?

— Совершенно. Я рад немного развлечься. Здесь ведь довольно скучно. Идемте. Что вы хотите посмотреть в первую очередь? Ракеты? В основном всех это интересует.

Он привел их в огромный мрачный ангар. Большую часть ангара занимало исполинское полированное металлическое чудище, возвышавшееся над их головами. Перри присвистнул.

— Вы продвинулись дальше, чем я думал.

Джо проследил его взгляд.

— Вы об этом? Не ждите слишком многого. Это просто устаревшая стратосферная ракета. Максималка не позволяет ей пробить слой Хевисайда. Мы ее постарались оснастить для симуляции условий открытого космоса. Сейчас там заперт экипаж — пытаемся понять, смогут ли они это выдержать и не сойти с ума. Они там уже полтора месяца. Время от времени мы им устраиваем небольшой сюрприз — например, стравливаем половину воздуха. — Он широко улыбнулся. — И есть еще один сюрприз, которого они не ожидают. Один из них получил секретное указание — сойти с ума и стать источником неприятностей.

— Они могут оттуда выйти?

— О да, если командир потеряет самообладание. В противном случае — нет.

Ольга сжала кулаки.

— Зачем такое делать? Это бесчеловечно.

Джо наградил ее насмешливым взглядом.

— Сестра, если они не могут это выдержать, каковы их шансы в космосе?

— Зачем нужен этот космос? Разве Земля недостаточно велика?

Джо снова обратил свое внимание на Перри.

— Невозможно сделать так, чтобы человек всегда был доволен в чистой, милой, мягкой цивилизации. Нам это нужно, вот и все. Там есть на что посмотреть, и мы посмотрим.

Перри кивнул. Ольга прикусила язык.

— А вон те малышки, это как раз то, над чем мы работаем. Курьерские ракеты. — Джо указал на цилиндроконические металлические корпуса. — Конкретно эти модели были забракованы, но они очень похожи на те, которые мы реально испытывали. Одна такая вышла на постоянную орбиту, как нам кажется. По крайней мере, на выходе она делала примерно пять километров.

Ольга шевельнула губами:

— Вроде бы не очень быстро, триста километров в час.

— Не триста, восемнадцать тысяч. Ее скорость была пять километров в секунду. Но этого недостаточно. Нужна скорость в одиннадцать запятая три километра в секунду, чтобы вырваться из поля Земли.

— Это скорее применимо к выстрелам, а не ракетам, не так ли?

— Верно. Разбираешься в баллистике, а, приятель? Подойдет любая скорость, если сила ускорения больше силы притяжения. Но расстояния тут просто огромные. Если не будет серьезного ускорения, можно за полет постареть.

— Вряд ли постареешь за полет до Луны.

— О нет. Луна-то рядом. Но, добравшись туда, мы построим базу и попробуем дальний прицел. Из слабого гравитационного поля, как у Луны, мы наверняка сможем отправиться к любой планете системы.

— Какое планируется использовать ускорение?

— Два g, больше уже будет невесело. Я десять часов такого ускорения выдерживаю в центрифуге, но я здоровый. И все равно испытываю дискомфорт, поначалу вообще тошнило от этого. Разумеется, на короткое время можно поднимать ускорение до шести или семи g, если есть хороший корсет, крепления и водяная подушка. Я вырубаюсь примерно на пяти с половиной.

— Что такое g? — прошептала Ольга на ухо Перри.

— Сила тяжести на уровне моря на Земле. При двух g ты будешь себя чувствовать так, как будто весишь в два раза больше, чем сейчас.

— А теперь посмотрите на эту малышку, — продолжал Джо, указывая на серебристо-серую трехметровую торпеду. — Мы таких отправили восемь штук к старушке Луне. Полезный груз — магниевая стружка, так что получается сигнальная ракета. Одна из них достигла пункта назначения — во всяком случае, из Флагстаффа сообщили о вспышке в Море Дождей. Поднимите. — Перри наклонился к торпеде и приготовился тянуть огромный вес. Торпеда оторвалась от пола очень легко, и он чуть не упал на спину. — Легкая, да? Это сплав вольфрама и алюминия, он легче калия и к тому же инертен.

— Я бы ожидал, что он будет пористым, — сказал Перри.

— Он и есть пористый, но внутри зеркальная поверхность толщиной в две молекулы, она и предотвращает неприятности. Реальный металл здесь только в самих реактивных двигателях.

— Слушайте, — вставила Ольга, — если маленькая ракета добралась, почему не построить такую же побольше и не отправиться на Луну на ней?

— Понимаете, этой малютке нужно только вскарабкаться до точки равновесия, где силы притяжения Луны и Земли будут равны — а затем просто падать. Чтобы достичь Луны и вернуться, нужно вскарабкаться, затем опуститься на Луну, используя ракетное топливо для компенсации падения, затем снова вскарабкаться и опуститься уже на Землю, то есть пройти четыре стадии. Пока что мы этого сделать не можем. Но, как нам кажется, мы уже на пути к тому, чтобы построить ракету, способную пройти две стадии: покинуть Землю, облететь Луну, после чего вернуться обратно. Над этим работает Вивиан, та девушка из вестибюля. Она собирается испытывать новый вид топлива в наземных испытаниях.

— Наземные испытания?

— Это самые близкие к полетным условия, которые мы можем создать на Земле. Топливо испытали в лаборатории, пожгли в автономных реактивных двигателях, и для него спроектировали ракету, достаточно крепкую и легкую, чтобы все получилось. Сегодня испытание на макете ракеты с полноценным пультом управления и полноразмерными двигателями, но вся конструкция крепко пришпилена к земле. Топливная реакция создает напряжение и натяжение вместо ускорения. Эти нагрузки мы измеряем. Если все параметры будут в рамках расчетных, мы опробуем топливо на реальной ракете в полете.

Ольга перебила его:

— Если вы уже провели все эти предварительные испытания, что вы узнаете при помощи ракеты, прикрепленной к земле? У вас уже есть данные о том, что будет?

Джо покачал головой:

— Не совсем так. Мы думаем, что знаем, что должно получиться, но это мы знали, уже когда составили уравнения синтеза топлива. Однако это полностью новая конструкция. А что, если она поведет себя иначе? Мы должны знать об этом до того, как корабль оторвется от земли.

Теперь заговорил Перри:

— А почему испытание проводит эта девушка, Вивиан? Разве это не мужское дело?

— Она проводит испытание, потому что имеет право. Именно она специалист по молекулярному синтезу, она создала топливо. Правда, за границы своего эксперимента ей соваться нельзя, потому что она не ракетный пилот.

Скорбно завыла сирена вне здания. Джо пошел к двери.

— Дуйте за мной, если хотите это увидеть.

Они вернулись по коридору, прошли через вестибюль, поднялись по спиральной лестнице и оказались в небольшом наблюдательном пункте. В сторону ракетодрома смотрело широкое и узкое окно из янтарного стекла. Несколько человек, уже расположившихся у окна, подвинулись, чтобы освободить для них место. Джо обратился к одному из зрителей:

— Когда начинают?

— Вот-вот. Вивиан уже поднимается.

Перри взглянул вниз и увидел небольшую фигурку, казавшуюся вспученной из-за особой формы комбинезона, на лестнице, ведущей в люк наверху тупоконечной металлической конструкции. Фигурка замешкалась на полпути и повернула голову в шлеме к зданию. Перри показалось, что девушка улыбнулась. Она махнула рукой и исчезла в люке. Крышка люка закрылась изнутри, повернулась на девяносто градусов и замерла. Какое-то мгновение в комнате было тихо, а на ракетодроме ничего не происходило. Перри слышал частое дыхание Ольги, стоявшей рядом. Затем маленькая вспышка лилового пламени выплеснулась из-под кормы тестовой ракеты. «Понеслась», — сказал кто-то из зрителей, и напряжение спало. Пламя усилилось, стало светлеть и превратилось в ослепляющий белый язык, настолько же непроницаемый для глаза, как раскаленный добела металл. Пламя слегка раздувалось, и там, где оно касалось почвы пустыни, возникали мириады зеленых искорок. По комнате пошло обсуждение.

— А здорово, да?

— Да, на этот раз у нее получилось.

— Оно темнеет. В вакууме это была бы чистая энергия движения.

Пламя основного реактивного двигателя потемнело, стало лиловым и погасло. Мелкие двигатели, расположенные на продольной линии ракеты, стали запускаться один за другим, и на мгновение сверкнул носовой двигатель. Послышались новые комментарии.

— Просто открытка, так чисто работает.

— Да, а мне все равно нравится прецессия. Управление через доли слишком сложное.

— Красота, здорово смотрится.

Мелкие двигатели отключились, и снова заработал хвостовой двигатель, на этот раз лиловое пламя очень быстро превратилось в белое. Несколько минут оно было стабильным, затем задрожало, и Перри показалось, что он видит легкую тень в нижней части макета. Язык пламени вдруг стал темно-лиловым и разделился на две части. Перри услышал крик: «Ложись!» — и кто-то резко дернул его за руку, лишая равновесия. Он упал на Ольгу в тот момент, когда белая вспышка, похожая на вспышку от фотоаппарата, временно ослепила его. Раздался глухой рокот, короткий скрежещущий удар, и затем наступила тишина. Перри с трудом поднялся на колени и поморгал. Рядом поднимался Джо. Они заторопились к окну. Ракета все еще стояла на поле, но она неуклюже накренилась в их сторону, и в паре метров от хвостового двигателя в корпусе зияла дыра. Облачко желтоватого маслянистого дыма мешало как следует все разглядеть. Джо повернулся и сбежал вниз по лестнице. Никого из других зрителей уже не было. Перри даже не заметил, когда и как они успели уйти. Он снова смотрел в окно, пытаясь разобраться, и тут услышал рядом с собой голос Ольги.

— Что произошло, Перри?

— Пока не знаю. Что-то пошло не так.

— Та симпатичная рыженькая — она пострадала?

— Сложно сказать. Не думаю. Ракета не выглядит так уж плохо.

— Давай спустимся.

Они вернулись в приемную и принялись беспокойно ожидать, когда кто-нибудь появится. Наконец возник Джо, и Перри перехватил его взгляд.

— О да, это вы, ребята. Я про вас забыл.

Он остановился рядом, неловко и почти с досадой. Перри забросал его вопросами.

— Что случилось?

— Пока никто не знает. Это или топливо, или сопло.

— Кто-нибудь пострадал?

— Только оператор.

— Погибла?

— Пока нет такой информации. Обгорела до хруста и правую ногу потеряла. Слушайте, не хочу грубить, но я ужасно занят. Прошу прощения.

— О, разумеется. Извини.

И Джо исчез. Ольга взяла Перри за руку.

— Давай улетим отсюда, пожалуйста, Перри.

— Точно.

Никто из них не произнес больше ни слова, пока они не вернулись в летательный аппарат.

Глава одиннадцатая

Следующие несколько дней Перри упивался вновь обретенной свободой. Он совершил несколько путешествий просто потому, что свобода была так приятна. Иногда его сопровождала одна или обе девушки, но чаще он делал это в одиночестве. Он приобрел привычку сообщать Ольге или другому ответственному лицу о том, куда направляется и когда планирует вернуться, и ни разу не столкнулся с возражениями относительно своих планов. Его путешествия были разнообразными. К этому моменту он практически полностью познакомился с обычаями страны и мог перемещаться даже в большом городе, не вызывая комментариев окружающих. Он провел несколько дней в Сан-Франциско, изучая город и глазея по сторонам. Он посетил Беркли и нашел магистра Каткарта — тот был рад видеть Перри и устроил ему экскурсию по Университету. Перри поразила совершенно неакадемическая атмосфера этого места. Студентов, похоже, было немного, так что Университет совсем не походил на муравейник, как академические институты его времени.

Он спросил у Каткарта, какова численность студентов.

— Порядка пятидесяти тысяч, — ответил Каткарт.

Перри заметил, что, наверное, сейчас каникулы. Каткарт ответил, что дело не в каникулах, — мало кто из студентов живет в Беркли. Он объяснил, что существующая практика требует присутствия учащихся лишь для выполнения лабораторных работ, тогда как на смену лекциям пришли стереоскопические записи наподобие тех, что смотрел Перри. С другой стороны, существуют близкие личные отношения между учителями и учащимися, поскольку прямая передача знаний происходит в основном на семинарах, а не на классных занятиях. В основе обучения — дискуссионные группы и регулирование направлений учебы, а не шаблонная зубрежка к экзаменам образца 1939 года.

Каткарт собирался ехать в Вашингтон на дебаты, завершающие сезон работы Конгресса. По существу, он собирался в отпуск, поскольку эти дебаты мог с большим комфортом слушать у себя дома, изучая записи в собственное удовольствие. Однако, как он сказал Перри, ему нравилось пастись на заседаниях в Вашингтоне и сплетничать с официальными лицами, чтобы лучше прочувствовать атмосферу места. Он считал, что это помогает ему в передаче знаний о существующем положении дел.

Узнав, что Перри еще не посетил Вашингтон, Каткарт пригласил и его. Перри объяснил, немного смущаясь, что он пока не вполне свободен. Однако звонок магистру Гедрику разрешил это затруднение, и Перри сообщили, что лететь предстоит на ракете из порта в заливе.

Это было первое путешествие Перри на ракетном корабле. Словно мальчишка, он потратил три минуты на то, чтобы съесть два рожка мороженого. Прозрачная переборка разделяла кресла пассажиров и отсек навигации. Перри забрался на первый ряд кресел и попытался разобраться, как устроено управление. Вместо основного джойстика за базовое управление отвечали двойные ряды кнопок, располагавшиеся по периметру торчавшего из приборной панели фланца. Перри поинтересовался у Каткарта причинами столь странного расположения, но историк признался, что никогда об этом не задумывался. Каткарт вызвал стюардессу и устроил с ней небольшое совещание. Она поколебалась, но все же направилась в отсек навигации и завладела вниманием одного из пилотов, который оглянулся и встретился с Перри взглядом через прозрачную перегородку. Затем он что-то ответил стюардессе. Она кивнула и снова вошла в пассажирский отсек.

— Командир говорит, — обратилась она к Каткарту, — что ваш друг может занять кресло инспектора, если пристегнется и будет вести себя тихо при маневрировании.

Перри поднялся, сияя от радости, поблагодарил девушку и повернулся к Каткарту.

— Вы точно не против?

— Вовсе нет. Я хотел бы подремать.

Стюардесса пропустила Перри в отсек навигации и пристегнула его в кресле, расположенном прямо за пилотом и навигатором сантиметров на двадцать пять повыше их кресел. Командир коротко кивнул Перри и отвернулся. Перри проследил его взгляд и увидел, как огни на поле загорелись красным, а затем маяк прямо по курсу стал зеленым и замигал двойными вспышками. Командир протянул руку и зажал пару тумблеров между большим и указательным пальцами. Зазвучал звонок, на табло зажглась надпись «ПАСАЖИРАМ ПРИСТЕГНУТЬСЯ». Перри ощупал свой ремень безопасности. Пилот надавил на пару кнопок, а потом, работая очень быстро и последовательно, еще на несколько пар. Перри ощутил тяжесть, облако белого дыма заволокло смотровые иллюминаторы. Оно почти сразу растаяло, а земля оказалась далеко внизу. Под ними исчезал город Сан-Франциско. Руки пилота возбужденно перемещались по органам управления. Перри наблюдал, как на альтиграфе сменяются цифры: две тысячи, три, пять, десять, тринадцать… высота продолжала расти. На двадцати тысячах метров пилот выровнял корабль и начал ускорение — оно росло до тех пор, пока они не достигли скорости в семнадцать тысяч километров в час. Освещение в отсеке казалось нереальным, повсюду словно мелькали вспышки и резкие тени сварочной дуги. За бортом струилось темно-фиолетовое небо и немигающие четкие звезды. Прямо по курсу Перри разглядел восходящий серп созвездия Льва. Он изогнулся в кресле и попытался увидеть Солнце, но его заслоняла корма корабля. Пришлось удовлетвориться своим воображением, представляя, как могли бы выглядеть протуберанцы и пятна на Солнце. Ему вспомнилось предупреждение, напечатанное на посадочном талоне: «ОПАСНОСЬ! ВОЗМИ ТЕМНЫЕ ОЧКИ У СТЮАРДЕСЫ ПРЕЖДЕ ЧЕМ СМОРЕТЬ НА СОНЦЕ», — и тот факт, что возможностью взять у стюардессы темные очки он пренебрег. Земля внизу проплывала словно пластиковая миниатюра с мельчайшими деталями. Миниатюра удивительно напоминала подсвеченную карт-ленту, вращавшуюся внутри панели инструментов. Мерцающая красная точка плыла по поверхности карты. Перри признал в этой штуке устройство счисления пути и заинтересовался, как оно работает. На основе воздушной скорости? Вряд ли. На основе планетарной индукции? Возможно, но затруднительно, особенно с учетом полезной широты. Радио? Более вероятно, но все равно непростой фокус.

Когда пилот добился нужных показателей, Перри решился заговорить.

— Прошу прощения.

Пилот бросил взгляд назад, и его угрюмость слегка рассеялась.

— А, это вы. Забыл про вас. Что-то хотите?

— Только одно. Почему все органы управления дублированы?

— Вообще-то они счетверенные, расположены парными, сериями вокруг кресел пилотов. Думаю, вы интересуетесь, почему кнопки — щипковые двойные.

— Да, почему не обычные кнопки, которые нажимаются?

— Каждая половина и есть обычная кнопка, но нужно свести вместе пару кнопок большим и указательным пальцами, чтобы выполнить действие. Глядите.

Пилот провел пальцем по клавиатуре, нажав не меньше десятка кнопок. Ничего не произошло.

— Это мера безопасности против случайных нажатий при высоких ускорениях. Я могу потерять сознание и упасть лицом на клавиатуру, но двигатели не отреагируют. При этом мой компаньон сможет посадить корабль при помощи своей клавиатуры. А если бы у нас были обычные кнопки и я нажал бы комбинацию предельного торможения, меня прижало бы к клавишам собственной инерцией, и не факт, что я смог бы отменить действие систем. А так мне нужно сделать щипок или ничего не произойдет.

— Спасибо. Скажите-ка, как долго нужно учиться, чтобы стать пилотом ракетного корабля?

Пилот с любопытством посмотрел на него, но ответил:

— Если у вас подходящий темперамент, уложитесь в три месяца. Но всегда найдется что-то, чего еще не знаешь.

В отсеке возникла голова стюардессы.

— Готовы пить чай, командир? А ты, Джек?

Навигатор молча кивнул. Командир согласился на чай и сказал Перри:

— Думаю, вам лучше выпить свой чай в салоне для пассажиров.

Перри отстегнулся и вернулся к Каткарту, который приветственно кивнул.

— Увидел, что хотел?

— Да, и меня весьма дипломатично выпроводили.

Бутерброды, чай и маленькие пирожки погрузили его в сон. Разбудил Перри сигнал торможения, когда они уже кружили над Вашингтоном. Он вовсю глазел на город. То было место, которое не изменилось до неузнаваемости за истекший срок. Потомак и приливный бассейн были на месте. Памятник Вашингтону был там же, а Линкольн по-прежнему вперялся взглядом в зеркальный бассейн. Белый дом по-прежнему простирался среди цветущих деревьев, безмятежный и невозмутимый. А на Капитолийском холме все еще покоился массивный греко-римский шедевр — Капитолий, обширный, мощный, бессмертный. У Перри в горле возник ком и на глаза навернулись слезы.

Посещение Вашингтона получилось занимательным, но и без особенных происшествий. Конституционные изменения были неочевидными. Город во многих мелочах изменился, однако основные его достопримечательности сохранились. Улицы не закрывались колпаками, а благодаря отсутствию автомобильного движения представляли собой популярные места для прогулок и отдыха. Перри побродил по этим улицам, заглядывая в музеи и галереи искусств. Посетил галерею Белого дома, без особенного интереса послушал дебаты, ради которых приехал Каткарт. Президент дал распоряжение построить флот быстрых, не оснащенных вооружением патрульных судов дальнего действия, как воздушных, так и морских, для постоянного патрулирования границ от Алеутских островов до Гавайев и далее до Эквадора. Он выделил для этих целей часть дивидендов. План президента практически не встретил возражений, однако одна группа пожелала его расширить — выпустив новые деньги на создание более тяжеловесных бронированных ракет ближнего действия для обороны береговых линий. Дебаты тянулись своим чередом, и компромисс казался вероятным. Поскольку Перри больше не служил во флоте, тема его не особенно заинтересовала — предлагавшееся вооружение явно не годилось для наступательной войны. Он пришел к выводу, что американский народ решительно настроен не сражаться и решительно настроен дать понять всему миру, что готов сопротивляться вторжению.

Тем вечером за ужином в Новом Мэйфлауэре Каткарт спросил у Перри о его самых ярких впечатлениях от Капитолия. Перри ответил, что самым ярким впечатлением стали конгрессмены, и объяснил, что они, похоже, во многих отношениях превосходили конгрессменов 1939 года. Каткарт кивнул.

— Вероятно, так, — сказал он. — Учитывая обстоятельства того времени, толковые выборные должностные лица появлялись крайне редко.

— И чем вы объясняете такие перемены?

— Многими вещами. На мой взгляд, нет единственного ответа на этот вопрос. Эта проблема находится в самом сердце политики, и она терзала философов на протяжении многих тысяч лет. Платон и Конфуций оба попытались ее расколоть, но тщетно. Эзоп насмешливо сформулировал ее в басне о сходке мышей: «А кто наденет колокольчик на кота?» Положительные перемены относительно твоего периода можно, как я полагаю, объяснить исправлением ряда очевидно неверных вещей без особого внимания к теории. Во-первых, все наши выборные политики сегодня получают хорошую оплату, а также полную пенсию. Во-вторых, каждое должностное лицо дает полный отчет о своем финансовом положении, вступая в должность, затем ежегодно и, наконец, покидая свой кабинет в последний раз. В-третьих, общественная служба постепенно превратилась в почетную карьеру, как служба в армии и военно-морских силах в твое время. Учеба в Институте Социальных Наук сегодня столь же вожделенна, как в 1939 году поступление в военное училище Уэст-Пойнт. Большинство наших помощников министров и представителей исполнительных ветвей власти — выпускники этого института. Их вербуют, потому что они обладают такой же репутацией в плане коэффициента полезного действия и неподкупности, какой всегда обладали выпускники ваших Уэст-Пойнта и Аннаполиса.

Разумеется, политическому творчеству в институте не научишь. Лучшие люди по-прежнему приходят отовсюду. Наша полноценная система социального страхования дает возможность любому человеку со вкусом к политике действовать в этой области, а некоторые изменения в кодексе обычаев даже поощряют это. Фонды кампаний и допустимые разновидности кампаний сегодня держатся в очень жестких рамках, и это изменение настолько же значимо, как различие между вашим временем и выборами в начале девятнадцатого века, когда человек объявлял о своем выборе счетчику голосов в участке и выбранный кандидат пожимал этому человеку руку и наливал ему виски. Сегодня наша цель — гарантировать, что каждый голосующий имеет возможность узнать биографию, историю и предложения каждого кандидата. Кандидаты должны совместно пользоваться правом бесплатной рассылки писем. Они должны появляться в эфире вместе, они должны воздерживаться от определенных видов эмоциональных призывов. Людям проще разобраться в предложениях кандидатов, чем в 1939 году, благодаря совершенствованию образования. Избиратели уже не так поддаются магии слов, их сложнее очаровать.

Думаю, самая важная перемена — та, что повысила содержание честности и увеличила коэффициент полезного действия в правительстве, — это расширение гражданских прав сразу после разгрома неопуритан. Ты помнишь новый конституционный принцип, запретивший принимать законы, предотвращающие совершение гражданами действий, в действительности не вредящих другим гражданам? И это означало конец пуританским законам, а также мерзопакостного бессознательного симбиоза между преступным миром и организованными церквями — ведь самым великим оплотом преступного мира всегда были моральные символы церковной веры. Все еще считаешь, что это невероятно? Подумай о том, что церкви обладали огромной политической властью. Было практически невозможно получить место в администрации, если церковь противилась этому. Исторический факт — и его легко проверить — в том, что любой публичный лидер любой коррумпированной политической машины неизменно оказывался видным деятелем крупной, могущественной секты. Он всегда щедро жертвовал церкви, особенно на ее благотворительные цели. С другой стороны, любая церковь выступала за честность в правительстве. И в то же время требовала, чтобы правительство подавляло любые виды действий, безобидных по сути своей, но оскорбительных для символов веры. Церкви и духовенство обычно охотно принимали слова, не подкрепленные делами. Торжественные заявления о чистоте в сочетании с десятиной и пением псалмов, а также готовность законодательно утверждать предрассудки церквей — вот и все, что обычно требовалось церкви от кандидата. Предводители преступных группировок, с другой стороны, были закаленными реалистами. Им было плевать на показную набожность кандидата, если на него можно было положиться в смысле защиты от преследования для поддержавшей кандидата группировки. Пуританские законы им были на руку до тех пор, пока не распространялись на них самих, ведь именно запрещенные вещи делали прибыльным их товар. Был ли в ваших тридцатых годах хоть один предводитель группировки, который желал бы скорейшей отмены восемнадцатой поправки?[20] Именно нарушение пуританских законов становилось для них оружием конкурентной борьбы — механизм, под защитой которого они находились, можно было применять и для уничтожения врагов, не купивших кусочек местного правительства. И так продолжалось годами в каждом крупном американском городе — гангстеры и проповедники, по разным соображениям, поддерживали и избирали одних и тех же кандидатов. Это было неизбежно, потому что церкви требовали от правительства того, что правительство не могло делать или ему не следовало бы делать — указаний из разряда тех, что заставляют человека быть хорошим для блага его души, вместо того чтобы просто не позволять ему вредить другим. Церкви предлагали правительству тысячи обоснований, доказывая, что совать во все свой нос необходимо для благополучия всех людей.

К примеру, Браун торгует порнографией, и его необходимо остановить, ведь если он продолжит, то нанесет вред покупателю Смиту. Однако заметим, что Смита нужно избавить от вреда ради блага его, Смита, души, так говорит церковь. Каскады аргументов иногда весьма протяженные, но в каждом случае в конце концов выясняется, что церковь пытается использовать государство, чтобы принудить гражданина повиноваться. Когда такое происходит, возникают условия, в которых неизбежно развивается мощная преступность. Она захватывает местное правительство и часто, управляя местными политическими машинами, захватывает правительства штатов и всей страны.

Всегда найдется человек, который поинтересуется: «А как же милые невинные дети? Их разве не нужно защищать?» Разумеется, нужно, но многое из того, что считалось для детей вредным, было таковым лишь в непроветриваемых умах религиозных моралистов. К примеру, сейчас мы знаем, что для детей не вредно привыкать к обнаженным человеческим телам — напротив, отсутствие такой привычки есть нездоровая ситуация. Мы знаем, что знакомство с объективным фактом двуполого размножения не вредно для детей — напротив, удовлетворяя их естественное любопытство ложью, мы создаем неприятности в будущем. Но мы знаем также, что никотин и алкоголь наносят детям больший физический вред, чем взрослым, так что мы наказываем взрослых, предлагающих это детям. Кроме того, мы с неодобрением смотрим на церковь, которая, прикрываясь обучением истинному слову Божию, наполняет умы детей садистскими сказками о жестоком мстительном племени дикарей. Мы осуждаем показ изображений и статуй человека, пригвожденного к деревянному каркасу. Я говорю — осуждаем, но не запрещаем, поскольку ущерб — пусть он, наверное, и превосходит ущерб от наркотиков, вызывающих привыкание, — сложно доказать. Однако мы настаиваем, чтобы дети несколько лет учились в общественных центрах развития, где их умы очищают от садизма, фобий, искаженных фактов, ложных определений и перепутанных абстракций, которые проповедники и священники им внедряли.

— Государство активно противостоит религии?

— Разумеется, нет. Просвещать в оппозиции определенным догмам конкретных сект — не значит противостоять религии. Однако если церковь продолжает преподавать антисоциальную доктрину, государство оставляет за собой право вести боевые действия против этой доктрины, предоставляя контрдоказательства. Важно помнить, что охота за головами — ритуал религиозный. Станем ли мы его терпеть? Наиболее популярные секты твоего времени практиковали разновидность символического каннибализма. Обязано ли государство бездействовать в благоговейном страхе перед этим весьма тошнотворным мифом? Наш ответ прост. Любая религия вольна проповедовать и практиковать, однако государство и все конкретные люди имеют равное право давать отпор этим доктринам любыми мирными средствами.

— Разве некоторые секты не пытались противодействовать нетрадиционному обучению своих детей?

— Да, и в ряде экстремальных случаев они выбирали Резервацию, прямо целыми сектами. Они откололись от нас, так что мы, вместо того чтобы сражаться, отделились от них. Но мы говорили о политике, а теперь вдруг углубились в религию. На чем я остановился? Ах да, почему в нашей администрации люди получше, чем раньше. Думаю, большую часть причин я изложил. Естественно, этому помогло разрушение политической власти капиталов. Обязательное голосование тоже способствует появлению в администрации порядочных людей — дивиденды могут получать только те, кто голосует, а право голосования требует прохождения достаточно жесткого учебного курса по особенностям функционирования правительства.

— А если человек не сдал экзамен, он теряет право голоса?

— Экзамена не существует. Ведь правящая партия могла бы использовать его, чтобы лишить оппозицию прав на голосование, — подобные законы использовались для лишения права голоса негров на Юге в твое время. Мы просто хотим убедиться, что гражданин получил подробную информацию относительно устройства правительства. Электорат интеллектуально развивается и выявляют лучших кандидатов. Несмотря ни на что, у нас в администрации тоже есть определенный процент глупых, неумелых, малодушных людей. Это, знаешь ли, не Утопия. Это просто Соединенные Штаты Америки в 2086 году.

Глава двенадцатая

В это время в Калифорнии Диана нанесла визит магистру Гедрику. Он сразу же принял ее и сопроводил в свой кабинет; гостеприимная улыбка на его лице плясала так яростно, что он ухитрялся походить на птицу сильнее обычного.

— Прошу, прошу, моя дорогая. Чем могу помочь? Я по тебе скучал в последнее время. Но мне удалось посмотреть некоторые твои эфиры в Чикаго по телевещанию. Ты была великолепна. Прелестна! Прелестна! Посажу тебя вот здесь, у огня. Что-нибудь поесть? Нет? Сигарету? Небольшой бокал вина? Что ж, хорошо. На той неделе я ездил на север и встретил твоих родителей. Оба здоровы и энергичны, наслаждаются жизнью.

Диана ерзала в своем кресле.

— Магистр Гедрик, меня кое-что беспокоит, и мне нужен совет.

Его лицо посерьезнело.

— Надеюсь, что смогу тебе помочь. Расскажи мне, что стряслось.

Она рисовала круги на полу большим пальцем ноги, обдумывая слова.

— Даже не знаю, как начать. Вы уже знаете довольно много об этом вопросе. Знаете, как у Перри начались сложности и почему его направили сюда. А я очень привязана к Перри. Я думала и по-прежнему надеюсь и верю, что наш союз продлится до конца нашей жизни и будет усиливаться и развиваться. Но проблема с моим партнером по танцам, Бернардом, подпортила нам начало. Меня беспокоит, что это может произойти снова, и мне это настолько не все равно, что я, кажется, готова сделать что угодно, чтобы избежать даже вероятности того, что подобное повторится.

— Как ты планируешь избежать этой вероятности?

— Сама не знаю. Я могла бы прекратить танцевать с Бернардом, когда истечет этот контракт, и больше с ним не встречаться. Но эта последняя совместная программа так хорошо пошла, что нам уже предложили новый контракт и значительное повышение зарплаты. Я знаю, Бернард ожидает, что я приму предложение. Он уже даже планирует, как потратит свои дополнительные кредиты.

— Ты веришь, что могла бы быть счастливее с Перри, отказавшись работать с Бернардом?

— Ну, это то, что я обдумывала. Как бы ни было, хотя Бернард ничего не говорил, а зрители, очевидно, не заметили, я-то знаю, что моя с ним работа не так хороша, как когда-то. Меня от нее отвлекает боязнь мнения Перри. Если в танце есть любовная сцена, я не могу перестать думать о Перри. Я думаю о том, смотрит ли он и не считает ли мою игру слишком реалистичной.

— Ты собираешься вообще прекратить танцевать с партнерами?

— Я не заглядывала так далеко. Не знаю.

— Разве у тебя не может возникнуть аналогичный страх с любым другим партнером?

— Наверное, может.

— Ты понимаешь, что провести жизнь, определяя свои действия возможными мыслями человека, страдающего заблуждениями, будет очень непросто?

— Да, я понимаю, что вы правы. Но я готова попробовать, если это сделает Перри счастливым и он будет меня любить.

— Это положительно говорит о твоем сердце, но не столь положительно говорит о твоем рассудке. Ты нормальная здоровая девушка, и твои желания настолько разумны, насколько возможно. Однако я полагаю, что вижу последствия такого курса действий куда более ясно, чем ты. Во-первых, этим ты не поможешь Перри поправиться. Ты навсегда сделаешь его эмоциональным инвалидом. Вся твоя жизнь станет принужденной и неестественной. Перекроив себя в угоду его ложным стандартам, ты примешься менять и окружающий тебя мир, чтобы предотвратить конфликты с его тщательно пестуемыми заблуждениями. Постепенно твои друзья перестанут с тобой общаться, поскольку их будут тревожить ограничения, накладываемые тобой на их поведение и слова. И в конце концов наступит день, когда ты станешь одной из наших пациенток. Скажи мне, тебе нравится наша подруга Ольга?

— Ольга? Ольга просто замечательная.

— Ты когда-нибудь испытывала беспокойство из-за них с Перри?

— Нет, не сказала бы. Разве что как-то по мелочи. Иногда мне казалось слегка несправедливым, что он так наслаждается ее компанией в мое отсутствие, когда я так несчастна с Бернардом.

— Предположим, ты отказалась от Бернарда и любых близких связей с другими людьми в пользу Перри и что вы живете вместе. Предположим, Перри решает поехать в гости к Ольге на несколько дней, а тебя с собой не берет. Какова вероятность, что ты будешь люто обижена на Ольгу?

— Какая-то есть, наверное. Сложно вообразить, что я обиделась на такого замечательного человека, как Ольга.

— Я заметил, что Перри очень сильно заинтересовался ракетной техникой. Ольга рассказывает мне, что вам обеим это не нравится из-за физических опасностей такой работы. Ты потребуешь, чтобы он отказался от этого?

— Как я могу? — удивилась Диана. — Он должен решать самостоятельно, должен найти себя в том, что ему нравится. Я не должна вмешиваться.

— И при этом ты планируешь отказаться от собственной карьеры или значительно переменить ее, чтобы соответствовать его заблуждениям. Не скажешь ли ты однажды, что принесла ему в жертву лучшие годы своей жизни, и в благодарность за это он должен, по меньшей мере, не лезть в опасные дела?

— Никогда я так не скажу. Это было бы неправильно. О боже, может, и скажу. Я не знаю. Все очень сложно.

Гедрик улыбнулся и коснулся ее руки.

— Не позволяй своему сердцу беспокоиться, дочка. Ситуация не настолько серьезная. Я лишь показал тебе некоторые из возможностей, чтобы ты смогла понять следствия своих решений. Во-первых, твой молодой человек будет полностью излечен. У него хороший прогресс, очень хороший. Ты можешь пересматривать свои планы соответственно этому. Ты страдаешь от легкого атавизма, регрессивной ложной идентификации, которую подхватила от него. Простой человек не осознает, что все эти не связанные с физическими повреждениями нарушения мозговой деятельности могут быть столь же заразными, как дифтерия или коклюш. Даже, я бы сказал, более заразными. В былые дни один человек мог заразить целый народ, особенно после изобретения радио. У тебя легкий случай. Физически ты здорова и сильна, прекрасный образец цивилизованной девушки, однако мысленно ты немного соскользнула в сторону женщины каменного века, греющейся на корточках у огня и съеживающейся в страхе непредсказуемого неудовольствия своего полуживотного самца. Теперь, когда ты знаешь, в чем беда, исправь ситуацию. Перри будет в порядке, так что больше не беспокойся о нем. Иди вперед, живи своей жизнью. Принимай свои решения и своим умом. Общайся с мужчинами и женщинами так же свободно, как делала до встречи с Перри, и не беспокойся.

Диана встала, улыбаясь, и протянула руку.

— Большое спасибо, магистр. Я попробую. И кстати, я решила принять тот контракт.

— Замечательно. Если снова начнешь переживать, приходи, и мы все обсудим.

— Еще раз спасибо. Теперь я могу отправиться домой и уснуть.

Глава тринадцатая

В следующие две недели от Перри не было никакого прока в компании. Он с головой ушел в изучение ракетной техники и астронавтики, полный решимости быстро наверстать свое полуторавековое отставание в технических знаниях. Его можно было с легкостью убедить оставить свои занятия и влезть в летательный аппарат, но он постоянно настаивал на том, чтобы лететь к лунному ракетодрому. Ни Диану, ни Ольгу это не устраивало. Со временем они примирились с его целеустремленностью и энтузиазмом и нашли компромисс в том, чтобы он регулярно делал зарядку и вовремя ел.

Перри обнаружил, что наверстывать — не такая уж непосильная задача. В инженерных вопросах он обладал простыми эмпирическими взглядами, поэтому изменения в теории его не смутили. Математика баллистики и астронавтики оказалась проще, а не сложнее, чем баллистические формулы, которые он как-то применял для предсказания попаданий выстрелов. В частности, метод переменных экспонент Сиачи-Верне намного проще описывал действие движущегося тела в газовой среде, чем громоздкие эмпирические формулы самого Сиачи. Химия металлов и химия взрывчатых веществ совершили огромный скачок, но с развитием знания теория, как обычно, упростилась, и вскоре Перри обнаружил, что способен понимать и оценивать по достоинству современные технические публикации. Он искал и не смог найти какие-либо описания применения в ракетной технике знакомых ему взрывчатых веществ. Он сделал мысленную пометку, поскольку казалось возможным, что и он сможет кое-чему научить современных инженеров.

В конце апреля ему позвонил Каткарт и удивил деловым предложением. Каткарта наняли как технического консультанта для постановки исторической приключенческой драмы, действие которой разворачивалось в Соединенных Штатах времен Перри. В ряде сцен предполагались воздушные бои в духе времени, но ни Каткарт, ни автор фильма не были довольны лабораторным моделированием сцен. Поэтому Каткарт звонил из Голливуда поинтересоваться, сможет ли Перри пилотировать музейный самолет. Перри обдумал идею и спросил, что это за самолет. Каткарт не знал, но переключил Перри на камеры ангара, так что тот смог увидеть машину. Это был легкий бомбардировщик «Дуглас» с двигателем Пратта-Уитни, лошадей на 750. Перри прикинул, что максимальная скорость составит примерно 400 километров в час. Посадка будет жестковата. Он снова оглядел самолет и кивнул.

— Если машина на ходу или может быть поставлена на ход, я смогу пролететь на ней по водосточной трубе.

Через несколько часов он уже был в Голливуде, с любовью поглаживая органы управления самолетом. Его предварительный осмотр одновременно оказался приятным и разочаровал. Приятным, потому что машина оказалась, по существу, в хорошей форме, а разочаровал, потому что очень многое требовалось сделать, прежде чем машина поднимется в воздух. Металлические детали требовалось просветить и подвергнуть испытаниям и, по всей видимости, частично заменить. Хуже всего было отсутствие бензина, так что Перри пришлось раскопать старые технические публикации и объяснить молодому инженеру-химику, назначенному выполнять эту работу, что от того требуется.

Смитсоновский институт, одолживший самолет, нашел и парашют, послуживший образцом для нового парашюта. Парашют Перри складывал сам, поскольку оказался единственным живым человеком, кто знал, как это делается. Еще до того времени, как самолет поднялся в воздух, Перри приобрел у местных репутацию волшебника, поскольку Каткарт хранил в тайне источник знаний Перри. Наступил день, когда пилот застегнул ремень безопасности и запустил двигатель. Он покатался по полю, а затем, удовлетворенный, потянул на себя рычаг и взлетел. После деликатного жужжания современных летательных аппаратов рев мотора оглушал, но Перри радовался обжигающему ветру на своих щеках и приятной мощи дросселя. Он развернулся и снова пролетел над полем, уронив машину совсем низко. Крохотные фигурки носились по полосе и махали ему руками. Он знал, что люди ликуют. Он поднял старую калошу метров на шестьсот и испытал ее — петли, вираж, штопор, крученый лист. Машина вела себя как хорошо обученная лошадь. Наконец он вернулся, совершил посадку и покатился обратно в ангар. Двигатель чихнул и затих. Толпа радостных раскрасневшихся людей вытащила Перри из пилотского кресла, его похлопали по спине и сопроводили внутрь.

Две недели спустя он пораньше отправился в Тахо, испытывая приятное чувство от проделанной работы. Сама по себе работа была, по его мнению, проста и совершенно безопасна. Любой военный пилот его времени привычно выполнял значительно более сложные задания. Однако товарищи сочли его умения феноменальными и относились к нему с огромным уважением. Из порта приехали пилоты ракетных кораблей, чтобы посмотреть, как он работает, и Перри с удовольствием прокатил некоторых из них с ветерком. Больше всего их поразило признание Перри, что он не умеет пилотировать ракетные корабли. Его заверили, что у него не будет совершенно никаких трудностей с получением вожделенной «падающей звезды» профессионального пилота. Его общее удовлетворение дополнял и лежавший теперь в кармане кредитный чек, увеличивший размер его счета в несколько раз. Он вспомнил времена, когда рисковал головой в патруле над морскими водами за десять долларов в день, и хмыкнул. Закон спроса и предложения сыграл в его пользу. В этом мире ему буквально всучили довольно большие деньги.

Летательный аппарат мирно мурлыкал, а мысли Перри теперь занимала Диана. Она обрадуется ему, а он будет рад увидеть ее. Репетиции для новой серии танцев не позволяли им часто видеться, пока он был в Голливуде, а общение по стереоскопическому телевиду встречей не считалось. Нет, никак не могло считаться… Он улыбнулся своим мыслям. Наверное, она не в Тахо. Однако она может быть и дома. Домом Перри считал домик в Высокой Сьерре. Почему бы сейчас не заглянуть туда?.. Вот бы удивить ее, если она там!

Он нашел каньон, взял направление на водопад, поискал взглядом маленькую крышу и посадочную площадку. Мягко приземлил аппарат, прошел через ангар и вниз по ступеням. Заговорил с дверью и помедлил, когда она бесшумно отъехала назад, после чего шагнул внутрь и огляделся. Поначалу он никого не увидел, но постепенно его глаза адаптировались к полумраку. Он замер и долгие секунды стоял неподвижно, сердце колотилось в груди, кровь пульсировала в висках. Затем медленно подался назад, стараясь не шуметь. На цыпочках, но очень быстро он взошел по лестнице и сразу взлетел.

Удалившись на несколько километров, он подвесил аппарат в воздухе и обдумал ситуацию. Именно этого он и боялся. И они ожидали, что он будет мирно переносить такое! Что ж, он хотя бы сумел не нарушить условия своего освобождения и не поставил себя в идиотское положение, устроив сцену. Что теперь? Куда отправимся теперь? Куда отправимся, ребята, куда отправимся теперь? Единственное достойное, что можно сделать, — удалиться и более не беспокоить Диану. К счастью, у него было достаточно денег, чтобы он мог себе это позволить. Он поступит кадетом в Порт Годдарда, как только его отпустят из Тахо, и в должное время получит свою «падающую звезду» и место пилота ракетного корабля. Возможно, удастся убедить Гедрика отпустить его сразу. Это было бы лучше всего. Жаль, что он не сможет регулярно встречаться с Ольгой. И очень грустно оттого, что не будет видеть Диану. Все это просто ужасно, стоит признать! Не говоря уже про Капитана Кидда! Кому в эти дни достается опека над кошками? Он раньше никогда особенно не любил животных, но привязался к этому старому коту — ворчливому и требовательному негодяю! А как он умеет лапками «замешивать тесто» на животе у приглянувшегося ему человека, включив свой моторчик в режиме электрического вентилятора. Да, Перри будет скучать по Капитану Кидду.

Размышляя, Перри постепенно осознал, что в его сердце нет гнева, нет красноглазой злобы, нет черной ненависти. Даже Бернард не вызывал ненависти. Перри не ожидал, что этот парень ему когда-нибудь понравится, мужчины-артисты попросту были не его круга люди, но он вдруг понял, что больше не испытывает праведного стремления обрушить свой гнев на беднягу. Он чувствовал лишь глубокое сожаление, что обстоятельства сложились так, что пришлось разорвать отношения с Дианой. Теперь он сожалел, что решил сделать ей сюрприз. Что ж, об этом знал теперь только он один. Однако! Знал лишь он один, а он больше не испытывал ревности. Перри сидел очень тихо, обдумывая этот удивительный факт. Могло ли так случиться, что он разлюбил Диану? Он обдумал и это. Нет. Диана была ему так же мила, как и прежде. При мысли о ней его кровяное давление все так же поднималось. Он бы хотел, чтобы она сейчас оказалась здесь, чтобы обняла его. Нет, он более не испытывал потребности держать ее взаперти и огрызаться на каждого, кто к ней приблизится. Теперь он чувствовал даже большую уверенность в своей любви к ней и в ее любви к нему.

Стало быть, ничего менять не нужно. Можно просто игнорировать все эти дела. Ему сразу стало намного легче. Он громко рассмеялся, разблокировал управление и потянул на себя джойстик.

Двадцать минут спустя он открыл дверь своего маленького домика в Тахо. Вошел, весело насвистывая, отстегнул ремень и плюхнул его в угол. Ольга лежала на диване и читала. Она подняла взгляд, отложила книгу и сказала:

— Здравствуй, ясноглазка. Чему это ты так рад? Подойди. Хочу сосчитать твои руки и ноги. Хмм, все, похоже, на месте. Возможно, ты остался без головы, но по ней ты не будешь скучать. Наигрался в салочки с облаками в этой диковинной штуковине? Хочу ради твоей пользы порекомендовать для тебя усиленную опеку.

Он приподнял ее и, держа в воздухе, наградил сильным поцелуем в губы. Затем он сел, развернув ее так, чтобы она оказалась у него на коленях.

— Так-то, девка! Теперь можем поговорить. Ты скучала по мне?

Она извивалась и уворачивалась.

— Перри! Верни меня на место. Разве так нужно обращаться со своим лечащим врачом?

Он крепко обнимал ее.

— Не меняй тему, пожалуйста. Я хочу поговорить о нас с тобой. Скажи, проститутка, ты ведь возбуждаешься и не можешь с собой совладать, когда я рядом. Вот как сейчас. — Он потерся щекой о ее руку.

— Возбуждаюсь и не могу совладать? Что за выражения? Перри, что же ты хочешь этим сказать? Ты ведь должен быть влюбленным в Диану.

Он широко улыбнулся ей.

— Да, а еще должен страдать от патологической ревности. Ага, об этом я все знаю, но, понимаешь, я только что обнаружил, что исцелился.

Она повернулась у него на коленях и взглянула ему в лицо.

— Хочешь сказать, обнаружил, что больше не влюблен в Диану?

— Напротив, я люблю ее преданно, только более не одержим ревностью. Поэтому я и насвистывал, когда вернулся. Затем увидел тебя и вспомнил, что уже давно хотел сделать кое-что, поэтому взял и сделал. Но ты не ответила на мой вопрос. Юная дева, возбуждаю ли я ваши примитивные чувства?

— Я не дева, и что это, черт возьми, за подход к занятиям любовью?

— Ты ведь все поняла. Как насчет этого? Говори.

— Что ж, раз ты настаиваешь, около тебя всегда, кажется, теплее.

Он снова поцеловал ее.

— Тогда давай. Чего же мы ждем?

— Перри, чертенок ты этакий, разве обязательно быть таким дерзким?

— Я думал, что вы, современные психиатры, не верите в красивые названия простых идей.

— Слова не важны, но ни одна женщина не будет против капельки нежности.

— Хорошо. — И он принялся ласкать ее. — Так лучше?

— Намного лучше.

Он перекинул ее через себя на диван и сам растянулся рядом.

— Нет, Перри. Будь мил. Я недавно позавтракала.

— Тогда задержи дыхание, пока я считаю до десяти тысяч по два.

— Ты безнадежен.

Она вздохнула и закрыла глаза.

Следующим утром Перри проснулся, чувствуя стеснение и зажатость. Он обнаружил, что его удерживают на достаточно узком диване два крупных объекта. Когда он смог сфокусировать взгляд, то обнаружил, что голова Ольги покоится на его правом плече, а голова Дианы на левом. Он мягко попытался высвободиться. Диана открыла глаза и сонно улыбнулась.

— Здравствуй, дорогой.

— Здравствуй. Будь я в 1939 году, я бы закурил «Мурад».[21]

— Что это значит?

— Неважно. Когда ты вернулась?

Ответила Ольга:

— Вчера поздно вечером. Я не спала, а ты так замечательно храпел, что мы решили тебя не беспокоить. Поэтому просто тихонечко шептались через твою мужественную грудь.

Перри решил не развивать эту тему. Очевидно, девочки уладили все вопросы какими-то женскими способами, выходящими за пределы его понимания. Раз это работает, лучше ничего не трогать.

Диана потянулась и зевнула.

— Умираю, как хочу есть. Кто-нибудь будет завтракать? Я закажу.

После завтрака Перри объявил, что собирается найти магистра Гедрика. Ранее он уже сказал женщинам о своем намерении поступать в Годдард и теперь принялся за осуществление своих планов.

Гедрик принял его с обычной любезностью. Перри рассказал, чем занимался в последнее время, а затем поднял вопрос о своей будущей учебе, которая откроет ему путь к пилотированию ракетного корабля. Гедрик с одобрением кивнул.

— Но, понимаете ли, сэр, если я отправлюсь в Годдард, мне потребуется постоянно находиться там, по меньшей мере, три месяца. Я не смогу появляться здесь каждый день или каждые два дня. Теперь я считаю, что излечился и полностью приспособился к современной жизни. И определенно я не страдаю сексуальной ревностью. Как вы считаете?

— Вы определенно излечились, мой мальчик. Последние ассоциативные тесты, которые вы сдали, неопровержимо доказывают это.

— Так вы уже какое-то время знали, что я излечился?

— Действительно, действительно. Строго говоря, я сообщил суду, что вас освободили как заново приспособившегося более трех недель назад. Но вам я сказать не мог. Вы должны были узнать самостоятельно.

— Ох, будь я проклят!

Гедрик улыбнулся.

— Это вряд ли, сынок.

Глава четырнадцатая

Все наши американские общественные институты подразумевают, что каждый человек желает лишь двух вещей.

Во-первых, как можно более стабильной экономической обстановки, возможности смотреть в будущее, не боясь холода или голода, не боясь за себя или своих любимых.

Во-вторых, возможности делать все, что он захочет делать, заниматься тем, что его интересует, тем, что ему кажется стоящим.

Первого нам удалось достичь вместе, ибо ни один человек не мог достичь этого в одиночку. В одиночку это неосуществимо.

Так что мы сделали это — все мы вместе — при помощи дивидендов.

Второе возможно — если желанные вещи не вредят другим людям. Наш кодекс обычаев направлен на предотвращение такого ущерба, и у него нет иных целей. А большинство людей не желают вредить другим и не будут этого делать. Мы придерживаемся такой позиции, что, если человек чего-то хочет и это не вредит другим людям, — ради бога, пусть он это сделает!

Президент Монтгомери на праздновании трехсотлетия Билля о правах, 2089

Диана, Перри и Ольга сидели за круглым столом в небольшой, но уютной гостиной. Перед ними стояли остатки гурманской трапезы. Перри, налив вино в две крохотные чашечки, передал их девушкам.

— За удачу. Сохраните эту бутылку с остатками вина для меня, я допью, когда вернусь. — Девушки выпили за удачу, и Перри снова наполнил чашечки. — Мы счастливы, что ты приехала, Ольга. Нам тебя недоставало весь этот год.

— Ты знаешь, что я не могла остаться в стороне, Перри.

— Спасибо. — Он поднялся и шагнул к окну. Была ночь. Горбатая луна виднелась высоко на юге и своим светом превращала пустыню Аризоны в неземной красоты страну фей. — Какая приятная ночь! — Он бросил взгляд в сторону настенного хронометра. — Еще около часа до полуночи, можем еще посидеть.

Ольга нервно крутила в пальцах сигарету и, в конце концов, сломала ее.

— Сколько тебя не будет, Перри?

— Чуть меньше двадцати четырех часов.

— Ты вернешься так быстро? Но Луна ведь так далеко!

— Довольно далеко, до нее примерно триста восемьдесят тысяч километров. Протяженность моей орбиты примерно восемьсот тысяч километров, в общей сложности. Но моя скорость будет довольно высокой.

— Насколько высокой, Перри?

— Средняя скорость составит примерно шестьсот километров в минуту, пятьсот восемьдесят шесть и две десятых, если быть точным. На петле вокруг старушки Луны я буду лететь быстрее, но это потому, что я хочу снизиться, чтобы фотографировать.

— Это вроде ужасно быстро. Тебя не раздавит ускорение до такой ужасной скорости?

— Нет, вовсе нет. Я мог бы развить эту скорость чуть больше, чем за полчаса, если делать это на половине g. Но если не считать первых минут, оно будет даже меньше. В первые четыре минуты я получу огромный импульс, а затем сброшу первую ступень.

— Она на твоем новом топливе, да?

— Да, использует пикроид. Я его спроектировал на основе бризантной взрывчатки, которая когда-то применялась, но мне удалось взять реакцию под контроль. Мы применяли вещество, из которого она делается, пикриновую кислоту, в бомбах и снарядах, но не в ружьях, потому что реакция шла слишком быстро и разрывала ствол. Но пикроид я могу контролировать и получать с его помощью невероятный прирост мощности. Когда пикроид сгорит, я сброшу его баки и дюзы и все остальное, и останется вполне обычный ракетный кораблик.

Диана встала со своего места и посмотрела ему в глаза.

— Перри, откуда тебе знать, что эта штука не загорится вся сразу?

Он нежно улыбнулся.

— Не переживай, родная. Такого ни разу не было на испытаниях и не будет, или грош мне цена как математику.

Снова заговорила Ольга:

— Перри, ты точно решил лететь?

— А ты как думаешь?

Она покачала головой.

— О, ты и правда решил. Боже, разве ради этого мы изменили мир? Заботились о детях? Вернули миру здравомыслие? — Она отошла в дальний конец комнаты и повернулась к ним спиной. Перри последовал за ней, взял ее за плечи и развернул к себе.

— Ольга, посмотри на меня. Именно к этому стремились люди. Экономические системы ничто, кодексы обычаев ничто, если они не помогают человеку следовать за своим сердцем в поисках самореализации, искать смысл вещей, создавать красоту, находить любовь. Послушай меня. Если бы появилась новая смертоносная чума, ты ведь поехала бы в самый центр эпидемии, разве нет?

— Да, но чтобы спасать человеческие жизни.

— Не говори мне такое. Это вторичная причина, твое оправдание. Ты поехала бы, прежде всего, чтобы изучить что-то, чтобы узнать, как это работает.

— Но твое путешествие такое бессмысленное.

— Бессмысленное? Может, и так. Но Пастер не знал, какая польза в изучении одноклеточных организмов. Ньютон считал свое исчисление математической забавой. Мне все равно, будет польза или нет, но ты не можешь точно знать, что ее не будет. Я знаю лишь то, что у Луны есть и другая сторона, которую мы никогда не видим, и я собираюсь отправиться туда и увидеть ее. За мной однажды последует другой человек в более совершенном корабле, который совершит посадку, прогуляется по Луне и вернется, чтобы об этом рассказать. А в следующие несколько лет и веков человеческая раса распространится по планетам, словно пчелы, роящиеся весной, — находя себе новые дома, новые способы жить, новые и более прекрасные занятия. Я до этого не доживу, но, клянусь богом, я проживу достаточно долго, чтобы показать им этот путь. И я не погибну в этом путешествии. Во всяком случае, у меня нет такого предчувствия. Завтра в это время я уже буду здесь, и мы снова вместе поужинаем. — Он сверился с хронометром. — Пора идти.

В вестибюле станции лунного ракетодрома было полно людей. Перри встретил у лестницы директор, сдерживающий толпу возбужденных посетителей. Крупный молодой человек в промасленном комбинезоне проталкивался через шумную компанию. Перри поймал его взгляд.

— Все готово, Джо?

— Все готово, магистр Перри.

Перри хлопнул его по плечу.

— Хватит уже этих магистров, парень. Я скоро вернусь. Да и ты сам полетишь в следующий раз.

Джо улыбнулся:

— Ловлю на слове, Перри.

— Годится. Ладно, слушай. Ты уже все закончил, да? Приглядишь за девочками здесь? Пусть им достанутся удобные места для наблюдения за стартом. Спасибо. — Он повернулся к Диане и Ольге. — Вот и все, я лечу. До запуска меньше десяти минут. Вас на поле быть не должно. Поцелуйте мужчину и идите. — Он огляделся и громко сказал: Личная сфера! — Сканеры телевидов перестали щелкать.

Затем он поцеловал каждую из девушек, и они прильнули к нему. Он неуклюже обнял обеих, одной рукой Диану, другой — Ольгу, затем мягко отстранился. Сканеры снова включились. Джо повел девушек к лестнице обсерватории, а Перри шагнул в шлюз взлетного поля.

Джо нашел места Диане и Ольге в башне обсерватории. Они видели Перри в белом свете прожекторов, он шел к кораблю размеренным парадным шагом. Корабль серебрился в лунном свете, огромный, странный. Он покоился на стартовом столе, чуть отклоняясь от вертикали и указывая на запад от меридиана. Перри вскарабкался по лестнице, вмонтированной в стартовый стол, достиг люка в боковой части ракеты и просунул ноги внутрь. Затем, полусидя, обернулся к зданиям и помахал правой рукой. Диана вообразила, что смогла уловить улыбку на его лице. Затем Перри скользнул внутрь и исчез. Крышка люка закрылась изнутри, повернулась на девяносто градусов по часовой стрелке и замерла.

Приложение к восьмой главе

Это приложение необязательно читать вместе с основным текстом. Оно приводится, чтобы развить замечания Дэвиса и дать читателю возможность понять причины экономических сложностей в начале двадцатого века.

Есть старинная байка о пяти слепых, которых отвели посмотреть слона. Каждый изучил слона так хорошо, как мог, а затем описал его на основании своего опыта.

Один ощупал ногу и сказал: «Слон похож на ствол дерева».

Второй схватился за хвост и заявил: «Что за глупость! Это веревка».

Третий возразил: «Ты немного ошибся, брат. Он немного похож на веревку, но в действительности он как мощная змея». Этот слепой трогал слона за хобот.

Четвертый провел рукой по широкому крепкому боку зверя и воскликнул: «Как вы можете так заблуждаться?! Истинно говорю, это стена!»

Последний, пятый, не трогал слона вовсе, но слышал, как тот трубит. Пятый убежал, ибо счел, что его преследует ангел смерти.

Все они были правы, исходя из имевшихся у них сведений. И каждый, обладая лишь частью истины, достигал неверного заключения.

Экономисты двадцатого века, независимо от школы, практически поголовно впадали в ту же ошибку. Примеры того, как они совершали подобные ошибки, основанные на частных случаях цикла производства-потребления, приводятся ниже.

ПРОБЛЕМА РЕНТЫ (аргумент одного налога)

Используйте те же данные, что Перри и Дэвис, но учитывайте:

1. Банкир тратит весь приобретенный процент.

2. Владелец земли не тратит полученную ренту.

ПЕРЕПРОИЗВОДСТВО: две игральные карты

Тем не менее, право на землю часто приводит к приобретению отдельными людьми ренты, непропорциональной вложениям. Это так называемый «нетрудовой доход Генри Джорджа». Однако сам по себе нетрудовой доход перепроизводства не вызывает, так что, обложив его налогом, мы не сможем сбалансировать цикл. Наоборот, цикл разбалансируется еще больше. Обложение налогом нетрудового дохода есть лишь средство социальной коррекции.

ПРОБЛЕМА ПРИБЫЛИ (социалистический аргумент)

Те же данные, но учитывайте:

1. Банкир тратит приобретенный процент.

2. Предприниматель тратит только два сребреника.

ПЕРЕПРОИЗВОДСТВО: три игральные карты

Та же ситуация, что и выше. Если прибыль предприятия кажется непропорционально большой, ее можно уменьшить заградительным налогом, но это не приведет к балансированию цикла, если эквивалентное количество денег не будет получено кем-то, кто их потратит.

ПРОБЛЕМА ТРУДА (консервативный аргумент)

Используйте те же данные, но с банкиром, который тратит весь приобретенный процент, в двух параллельных циклах. Пусть в дополнительном цикле будут проблемы с трудом из-за забастовки рабочих, требующих высоких зарплат и добивающихся в итоге своего. Пусть дополнительная стоимость труда составит 31,5 сребреника. Тогда в этом цикле цена карт составит 2,5 сребреника за штуку. Однако первый цикл может продавать на том же рынке по 2 сребреника за карту. Независимо от того, какой будет конечная рыночная цена, в обоих циклах получим перепроизводство, или же во втором цикле не получится компенсировать затраты, или и то и другое одновременно. Результаты:

А. Рыночная цена 2 сребреника, первый цикл балансируется, второй продает все произведенное, но заканчивается банкротством, 31,5 сребреника в минусе.

В. Рыночная цена 2,5 сребреника, общее перепроизводство составит 15,75 игральных карт.

ДЕМПИНГ ИЗ-ЗА РУБЕЖА (аргумент высоких тарифов)

Используйте те же данные. Поместите на рынок игральные карты из другого цикла с более низкими затратами, в особенности затратами на труд, по цене один сребреник за карту. Наш предприниматель вынужден снизить цены и разоряется. Ортодоксальное решение двадцатого века: заградительный тариф на импорт. Рациональное решение: прекратить производить тот вид товаров, по которому нас демпингуют, и оплачивать импорт собственной валютой. Мы получим прирост реального богатства.

ПРОЦЕНТЫ (антисемитский аргумент)

В этом аргументе есть зерно истины — оно в том, что непотраченные проценты разбалансируют цикл. Иллюстрация, приведенная в настоящем повествовании, является тому доказательством. И, вне всякого сомнения, в банковском бизнесе было множество евреев, хотя ни в коем случае не большинство. И на этом скудном основании множество раз в истории создавалась невероятная конструкция из полуправд и откровенных вымыслов, чтобы доказать, что евреи плетут заговор с целью порабощения всех остальных людей. Нам, в просвещенном двадцать первом веке, трудно осознавать, что этот абсурдный миф был причиной пыток, массовых убийств и бесконечного числа жестоких актов расовой дискриминации.

МОНОПОЛИЯ (аргумент трестового банкротства)

Эту задачу следует решать в трех вариантах: монополия на сырье, монополия на технические знания и монополия на область предпринимательства. В каждом случае изменяйте данные таким образом, чтобы держатель монополии (a) получал слишком большие прибыли и (b) выдавливал с рынка конкурента.

Монополия на сырье противоречит общественным интересам. Государство должно применять свое право контроля или экспроприации, чтобы предотвратить ее.

Монополия на технические знания сегодня ограничивается правами изобретателя на отчисления, однако в прежние времена изобретатель мог легально монополизировать свое изобретение, вплоть до варианта «собака на сене», когда не пользовался изобретением сам и не позволял другим делать это.

Монополия в области предпринимательства, если она не основывается на монополиях других типов, обычно указывает на более высокую эффективность, и ее следует в общественных интересах контролировать, а не пресекать. Сегодня мы считаем, что интересы общества потребителей первостепенны. Ранее считалось, что первостепенны интересы малого бизнеса. Эта точка зрения примерно похожа на позицию луддитов в начале индустриальной революции в девятнадцатом веке.

Очевидно, что естественных причин вполне достаточно, чтобы уничтожить крупный бизнес, который обслуживает людей менее эффективно, чем малый, при прочих равных условиях.

Приведенные выше иллюстрации, хоть они и не исчерпывающие, показывают виды ошибок, которые совершали наши предки. В каждом случае защитники приведенных аргументов находили частный случай уравнения производства-потребления и считали его общим случаем. В каждом случае они были правы — как слепцы со слоном — но, считая частные случаи общими, неизменно приходили к ложным выводам.

Для сравнения с экономикой двадцатого века мы сейчас рассмотрим задачу, которую разыгрывали Перри и Дэвис, в качестве иллюстрации общего случая цикла производства-потребления с применением современных методов дивидендов-дисконтов для балансирования цикла.

Общая стоимость произведенной продукции: 126 сребреников.

Число единиц (игральных карт): 63.

Предположим, что обладатели покупательской способности не потратили 26 сребреников. Следовательно, если правительство выпустит 13 сребреников в виде дивидендов и даст добро на дисконт в 13,126 сребреника, что составляет примерно 10%, разрыв между производством и потреблением будет уничтожен. Капитализация страны увеличится на 26 сребреников, и в следующем фискальном периоде объем производства возрастет, что увеличит и реальное богатство страны.

Чтобы оценить задачу, ее следует изучать с использованием шахматных фигур или их эквивалента.

Изобретение метода дисконтов для предотвращения инфляции обычно приписывается К. Х. Дугласу, шотландскому экономисту начала двадцатого века.

Послесловие. Чистая победа

За пятьдесят лет до своей смерти в 1988 году Роберт Хайнлайн написал свой первый роман — «Нам, живущим».

Подобно многим писателям, Хайнлайну постоянно приходилось отвечать на одни и те же вопросы — в частности, на вопрос: «А как вас начали публиковать?» Его отработанная байка выглядела так: он проиграл политическую кампанию в 1938 году и остался с ипотекой и без перспективы найма. Ему попалось на глаза объявление в «Thrilling Wonder Stories», где авторам неопубликованных научно-фантастических рассказов предлагали получить 50 долларов, и решил попробовать себя. В апреле 1939-го, всего за четыре дня, он написал свой первый рассказ, «Линия жизни», и решил, что рассказ достаточно хорош, чтобы предложить его тогдашнему зубру рынка, Джону У. Кэмпбеллу, в журнал «Astounding Science Fiction». Кэмпбелл купил рассказ, и Хайнлайн уже никогда не возвращался к тому, что называл «честным трудом».

Однако, как указывает Джеймс Гиффорд в своей книге «Robert A. Heinlein: A Reader's Companion» (Nitrosyncretic Press, 2000), реальная история была не совсем так проста. Конкурс действительно проводился, в «Thrilling Wonder Stories» за октябрь 1938 года. А вот приза в пятьдесят долларов не существовало; писателям предлагалось присылать рукописи по обычным ставкам за объем. В этом конкурсе победил будущий великий писатель-фантаст Альфред Бестер, и его первый рассказ опубликовали в выпуске журнала за апрель 1939 года, когда Хайнлайн только начинал писать «Линию жизни», — и это еще один изъян отработанного мифа, ведь победу в конкурсе уже присудили публично прежде, чем Хайнлайн успел предложить кому-либо свой первый рассказ.

Издатели и редакторы ни разу не отвергли то, что писал Бестер, — а вот Хайнлайну не везло.

Он много раз сталкивался с отказами. Его второе предложение Кэмпбеллу, «Неудачник», было принято только после правки, а следующие шесть рассказов Кэмпбелл просто отверг, один за другим. Эти шесть отказов ускорили процесс обучения тому, какую научную фантастику Кэмпбелл был готов покупать. Хайнлайн познал поражение в области литературы еще до «Astounding», и даже до «Нам, живущим». Когда он служил на флоте, на авианосце «Lexington», то участвовал со своим коротким рассказом в писательском конкурсе, проводившемся на корабле. «Вахта выходного дня», небольшая история шпионажа и интриг в академии ВМФ, по сей день хранится в архивах Хайнлайна в университете Калифорнии в Санта-Крус.

Хайнлайн проиграл тот конкурс.

И, наверное, самое значимое поражение он потерпел еще до того, как написал «Линию жизни». Он написал целый роман, «Нам, живущим», и этот роман отвергло издательство Macmillan, какое-то время продержавшее у себя рукопись, а затем Random House, вернувшее рукопись всего через месяц, в июне 1939 года.

Точное время написания этого романа остается открытым вопросом для исследований, но примерное время зафиксировано в письме, которое Хайнлайн написал Кэмпбеллу 18 декабря 1939 года: «Год назад я написал целый роман…». Следовательно, роман был написан после поражения Хайнлайна на выборах в законодательную палату штата Калифорнии, в августе 1938 года, и перед созданием «Линии жизни» в апреле 1939 года. В августе 1934 года Хайнлайн вернулся в Калифорнию со своей второй женой, Леслин, после длительной госпитализации для лечения туберкулеза, положившего конец его морской службе (в конце двадцатых Хайнлайн уже состоял в браке, хотя и очень недолго). Он походил на занятия в Лос-Анджелесский Калифорнийский Университет — формально он туда не поступал и официально даже не пытался — и вскоре осознал, что не сможет позволить себе аспирантуру, даже если преодолеть то обстоятельство, что Аннаполис не выдает дипломы на последнем курсе (так было в то время). А значит, становилось крайне затруднительно, или даже невозможно, убедить Университет взять его в аспиранты.

Осенью 1934 года Хайнлайну повезло встретить нечто гораздо более захватывающее, чем курс академических препятствий. Аптон Синклер сегодня более всего известен политическим романом «Джунгли». В 1934 году он был также известен целым рядом романов и книг, пропагандирующих социализм и радикальные перемены, а еще тем, что баллотировался в губернаторы Калифорнии от партии социалистов. Чтобы провести кампанию 1934 года, он покинул социалистов и отправился за демократическим мандатом. Крестовый поход Синклера крайне возбудил население страны, а партию республиканцев привел в ужас, поскольку она давно уже привычно контролировала Калифорнию. Роберта Хайнлайна всерьез захватило утопическое видение Синклера для Калифорнии: EPIC (End Poverty in California) — покончить с бедностью в Калифорнии.

План EPIC был одним из многих планов, предлагавшихся различными американскими политическими фигурами для решения проблем Великой депрессии. Среди них был и Франклин Делано Рузвельт со своим Новым курсом, и Хьюи Лонг со своим разделом богатств (он предлагал облагать богатых стопроцентным налогом после первого заработанного миллиона долларов и перераспределять богатство между всеми остальными гражданами), и доктор Фрэнсис Эверетт Таунсенд со своим пенсионным планом регулярных выплат (200 долларов ежемесячно каждому пожилому гражданину), и движение технократов (предлагалось поручить инженерам и ученым управление обществом). Ф. Д. Р. подрезал крылья многим из этих движений, ассимилировав их лучшие идеи. Он поднял подоходный налог для богатых, чтобы снизить притягательность раздела богатств, и учредил социальное страхование в 1935 году, чтобы обезоружить доктора Таунсенда.

Идея Синклера по плану EPIC сводится к одной фразе, «производство для потребления», которая высмеивается в классическом фильме «Его девушка Пятница» («His Girl Friday», 1940 год, в ролях Кэри Грант и Розалинда Рассел). Синклер утверждал, что у Калифорнии есть два неиспользуемых богатства: закрытые фабрики и фермы, а также безработные. Почему не совместить их, чтобы вся неиспользованная земля и техника применялись безработными для производства товаров и услуг, которые были нужны им же самим? Для функционирования такой экономики они могли бы использовать расписки, а все невостребованные излишки продавать оставшейся части населения. На бумаге уравнение выглядело очень просто.

В реальности же оно вызвало реакции двух типов. Последователи Синклера пришли в неописуемый восторг от того, что проблемы Депрессии оказалось возможным решить. Огромный страх охватил богачей Калифорнии, которые решили, что социалистическая революция пришла по их головы — и по их кошельки. Воспоминания о русской революции еще не стерлись из памяти этих богатых капиталистов, которые считали EPIC заговором коммунистов. Кинематограф, в частности, объявил войну Синклеру, создавая липовые кинохроники, не отражающие действительных планов Синклера и убеждая население, что коммунисты и безработные всей страны превратят жизнь калифорнийцев в кошмар. Газеты корпорации «Hearst» и «Los Angeles Times» также принялись за дело, уничтожая надежды Синклера быть избранным при каждой возможности. Ф. Д. Р. «забил последний гвоздь в крышку гроба», отказавшись поддержать Синклера в роли кандидата от демократов, не видя особого смысла тратить политический капитал на поддержку потенциального соперника.

Так что Аптон Синклер проиграл выборы.

Но Роберт Хайнлайн не отступил.

На выборах 1934 года он был политическим добровольцем-неофитом, хотя довольно быстро получил в управление целых шесть участков. Но после поражения Синклера Хайнлайн начал подниматься в иерархии демократической партии, чтобы продолжать сражаться за идеи EPIC в последующие четыре года. В конечном счете, он помогал писать и редактировать новостную листовку EPIC (в 1934 году эта листовка циркулировала тиражом два миллиона экземпляров), стал заметным участником демократической партии в Лос-Анджелесе, помогал писать программное заявление для движения EPIC, а также выступал представителем от демократической партии штата в центральном комитете Калифорнии. В 1938 году Роберт Хайнлайн вышел из-за кулис и принял участие в гонке за место в ассамблее штата.

Его оппонентом был функционер республиканской партии, корпоративный юрист Чарльз Лайонс. Их участок включал Беверли-Хиллз и часть Голливуда, который в то время был не только богатым, но консервативным и республиканским. Кампания Хайнлайна получила минимальную поддержку, поскольку демократическая партия считала, что невозможно победить в борьбе за это место. Хайнлайн дал хороший бой, но его оппонент дополнительно баллотировался от демократов на основных выборах (в Калифорнии такая практика была впоследствии запрещена) и, проиграй Хайнлайн на основных выборах, автоматически становился единственным кандидатом от участка. Хайнлайн проиграл, недобрав всего пятьсот голосов.

Во многих смыслах выборы 1938 года стали для демократов триумфальными — они получили место губернатора для бывшего участника EPIC, Калберта Олсона, и несколько мест в ассамблее штата. И хотя поражение Хайнлайна было горьким, он продолжал свою политическую деятельность. В делах демократов он участвовал как минимум до 1940 года, когда посетил национальный демократический съезд в Чикаго в качестве наблюдателя с аккредитацией от прессы.

И все же его политическая карьера находилась в тупике. Куда податься, чтобы оплачивать кредит на дом? Его морской пенсии по инвалидности хватило бы, чтобы Хайнлайны могли есть и одеваться, но ее не было бы достаточно для выплат по дому, а в 1938 году задолжать банку считалось до некоторой степени стыдно.

Как продолжать свою борьбу за благополучие страны?

Движение EPIC распадалось на глазах: новостной листок перестал издаваться еще до конца основных выборов 1938 года, большинство политиков позабыло о своей принадлежности к EPIC, чтобы иметь возможность победить на выборах. Сам Синклер вернулся к написанию книг в качестве основного занятия.

То, что писал Синклер, всегда вызывало отклик общественности, не говоря уже о социальных крестовых походах. Хайнлайн лично знал Синклера и работал с ним в движении EPIC. Так жизнь и работа одного писателя стали образцом для зарождения карьеры другого.

Хайнлайн засел за написание «Нам, живущим».

Безусловно, Аптон Синклер не стал первым писателем, предлагавшим решения социальных проблем в виде беллетристики, — утопии (идеальные миры) и дистопии (миры кошмаров) в 1938 году были уже хорошо изученными литературными формами. Хайнлайн знал о двух наиболее известных писателях, практиковавших эти формы: Эдварде Беллами и Г. Д. Уэллсе. Оба они оказали большое влияние на утопический социализм Аптона Синклера. Роман «Оглядываясь назад», написанный Беллами в 1887 году, до сих пор остается самой знаменитой утопией, написанной американцем, и вполне вероятно, что на эту книгу Хайнлайн оглядывался, когда писал свой первый роман. В обоих романах главный персонаж просыпается в будущем и оказывается в идеальном обществе, которого не понимает. В ряде сократовских диалогов главный герой (вместе с читателями) узнает, как на практике может существовать столь замечательный мир. Уэллс, чьи научные романы стали парадигмой большей части научной фантастики двадцатого века, также написал множество романов о будущих утопиях и дистопиях. Хайнлайну особенно нравилась его книга «Когда спящий проснется» (на переиздании 1910 года, «Спящий пробуждается», Г. Д. Уэллс расписался для Хайнлайна, когда они встретились лично). Фильм 1936 года «Грядущее», адаптация Уэллса его собственного более раннего романа «Облик грядущего», заканчивается полетом в космос, как и «Нам, живущим».

Эти писатели, а также научно-фантастические журналы, которые он регулярно читал, побудили Хайнлайна возвестить о будущем как о прекрасной возможности для прогресса. Садясь писать «Нам, живущим», он пытался сделать то, над чем работал все четыре года своей политической активности и впоследствии на протяжении практически всей своей писательской карьеры, — изменить мир к лучшему. Название книги происходит из геттисбергского обращения Авраама Линкольна:

«Скорее это нам, живущим, следует посвятить себя завершению начатого ими дела, над которым трудились до нас с таким благородством те, кто сражался здесь. Скорее это нам, живущим, следует посвятить себя великой задаче, все еще стоящей перед нами, — перенять у этих высокочтимых погибших еще большую приверженность тому делу, которому они в полной мере и до конца сохраняли верность, исполниться убежденностью, что они погибли не зря, что наша нация с Божьей помощью возродится в свободе…».

Роберту Хайнлайну не удалось добиться социальных перемен, занимаясь политикой, возможно, он рассчитывал, что сможет добиться их с помощью писательского пера, он грезил возрождением человека, занимающим столь важное место в его произведениях.

Любой, кто читал Роберта Хайнлайна, признает, что автору свойственны дерзкие заявления относительно нашего общества и пропаганда радикальных социальных перемен. Действительно, его политические ходы часто ставили людей в тупик. Как мог человек, поддерживавший социалиста Аптона Синклера и демократа Ф. Д. Р., стать сторонником архиконсервативных республиканцев Б. Голдуотера и Д. Киркпатрика? Как-то в 1959 году Хайнлайн объяснил Альфреду Бестеру: «Я превратился из мягкотелого радикала в жесткого радикала, прагматичного борца за свободу личности». Перемены политического характера Хайнлайна приобретают смысл, если посмотреть на них так: он видел проблемы, которые никто не решал, и обращался к политическим силам, имевшим, по его мнению, наибольшие шансы решить эти проблемы. В 1938 году наиболее опасной, по его мнению, проблемой была Великая депрессия, поэтому он ожидал результатов от Ф. Д. Р. и Аптона Синклера. В 1959 году такой проблемой стали ядерная война и коммунизм (ненависть к которому возникла у Хайнлайна до Второй мировой, а не во время «холодной войны»). Он поддержал Барри Голдуотера в 1964-м, потому что верил, что Голдуотер против Советов сможет действовать гораздо эффективнее, чем Линдон Джонсон.

На протяжении всей своей карьеры Хайнлайн предлагал решения проблем, которые видел в обществе, предлагал не всегда явно. Оливер Уэнделл Холмс сказал: «Разум человека, расширенный новой идеей, никогда не сжимается до прежних размеров». Книги Хайнлайна делают именно это — расширяют наш разум, учат нас думать и учиться, даже когда развлекают. Если мы хотим решить застарелые проблемы, мы должны по-новому думать о них. В критике его поздних работ, в основном со времени написания «Звездного десанта», наиболее часто упоминается менторское обращение к читателю. Ах, если бы все наши учителя могли проводить столь прекрасные семинары! Как становится очевидно после прочтения «Нам, живущим», с самого начала своей писательской деятельности Хайнлайн стремился предлагать спорные идеи. Работая на «Astounding», он научился производить коммерческую беллетристику, сосредоточиваясь на сюжете, персонажах и собственно истории. И, набрав аудиторию, готовую читать все, что он напишет, Хайнлайн вернул острые вопросы на передний план, как было в его первом романе. Если читателей приводили в ярость его идеи или подача этих идей, что же, тем лучше.

В поздние годы жизни Роберт Хайнлайн признался продавцу книг Алисе Массолии, что собирался изменить имя и писать под новым именем. «Почему?» — спросила она удивленно. Его ответ был таким: «Потому что мне кажется, как Роберт Хайнлайн я уже оскорбил всех, кого было можно!» Хайнлайн стремился спровоцировать реакцию, разбудить читателей и подвести их к тому, чтобы они действительно задумались о насущных проблемах.

Кэмпбеллу Хайнлайн поведал следующее о «Нам, живущим»: [эта вещь] «целиком и полностью посвящена происхождению определенных преобладающих мысленных шаблонов человека и тому, как эти шаблоны могут измениться, если изменения в экономической и социальной матрицах сместят акценты ценностей, необходимых для выживания носителей доминантных нравов». Она пытается показать, что большинство этических систем относительны, что слова «порок» и «добродетель» зависят от психологических параметров. В этом плане роман «Нам, живущим» более похож на его поздние произведения. Нравоучительный Хайнлайн поздних романов в действительности всегда был рядом с читателем, пусть и подавленный тем Хайнлайном, что писал для «Astounding» за деньги. С опубликованием романа «Нам, живущим» карьера писателя приобретает совсем иной вид: его более поздние романы оказываются не связаны с помрачением ума, но являются завершением круга.

Итак, какие необычные идеи Хайнлайн предлагает в этом романе?

Когда-нибудь слышали о метрической системе? Хайнлайн, видимо, считал ее лучшим стандартом измерений, так что его общество будущего пользуется только метрической системой.

Хайнлайн также верил, что английскую орфографию необходимо систематизировать и сделать более последовательной, отсюда и фонетическое письмо: «Астрономищеский альманак», «эфмериды», «масаш-корекция».

Также интересно, что Хайнлайн предсказал объединение Европы, хотя с другой структурой управления и другими результатами, нежели мы сегодня наблюдаем. Он предсказал и единую европейскую валюту, существующую сегодня под именем евро.

В 1938 году мало кто рассматривал космические путешествия не только как безумную фантазию. Здесь Хайнлайн, как он часто это делал, выступает в поддержку ракет и космических исследований. Он живо интересовался ракетной техникой, а в 1931 году даже вступил в Общество межпланетных сообщений (позже оно было переименовано в Американское ракетное общество, а затем стало частью американского института аэронавтики и астронавтики). После смерти Хайнлайна его третья супруга и вдова, Вирджиния Хайнлайн, учредила кафедру аэрокосмических инженеров имени Роберта Энсона Хайнлайна в морской академии Аннаполиса.

Современного читателя (да и для многих в 1938 году) удивит предложенная Хайнлайном идея экономики. Но экономическая программа, за которую он выступает, не придумана автором. Она известна под названием социального кредита. Ту же экономическую систему Хайнлайн применил в книге «Там, за гранью» («Beyond This Horizon»), где она фигурирует как социальные дивиденды, выплачиваемые каждому члену общества.

Интерпретация Хайнлайном теории социальных кредитов была такой: финансовую панику, равно как и циклы взлетов и падений, вызывает отношение между производством и потреблением. Экономисты признают, что, когда потребление отстает от производства, из этого не выходит ничего хорошего. Причиной Великой депрессии послужило в основном перепроизводство в двадцатые годы, за которым последовали увольнения и, естественным образом, снижение потребления. Фермерские хозяйства постоянно производили в избыток продукции, как и другие нездоровые отрасли, типа текстильных производств и добычи угля. Решение Ф. Д. Р. сводилось к тому, чтобы платить фермерам за недопроизводство, что мы и продолжаем делать, хотя в наше время получают эти деньги в основном агрономические предприятия, не отдельные фермеры. В тридцатые годы Хайнлайн обнаружил лишь провальные попытки восстановить уровень потребления. В книге он указал, что Ф. Д. Р. пытался раздавать пособия напрямую и обеспечивать людей общественной работой, но, как теперь нам известно, лишь огромные затраты на Вторую мировую позволили закончить Великую депрессию — всем пришлось работать, то есть все смогли потреблять продаваемые на рынке товары. Прямых пособий и общественной работы оказалось попросту недостаточно.

Социальный кредит Хайнлайну казался намного более уместным решением.

Первым предложил идею социального кредита экономист К. X. Дуглас в двадцатые годы, и его идеи прижились в Канадской провинции Альберта по мере наступления Депрессии. Партия социальных кредитов Альберты взяла под контроль правительство Альберты в 1935 году, а Дуглас стал ее экономическим советником. В конечном итоге попытки Альберты реализовать систему социальных кредитов были заблокированы судами. Но когда Хайнлайн писал эту книгу, фракции в поддержку социальных кредитов существовали и в Соединенных Штатах, даже в Лос-Анджелесе.

Вариант социального кредита от Хайнлайна утверждает, что банки постоянно использовали возможности частичного резервирования, чтобы производить деньги из воздуха, рисовать их. Федеральный закон обязывал банки (и по сей день это так) держать в резерве лишь небольшую часть общей денежной массы; таким образом, они могли безнаказанно манипулировать денежными запасами. Давая взаймы деньгами, которые буквально не существуют, и получая прибыль реальными деньгами, банки накапливают огромные состояния. Авраам Линкольн как-то сказал: «Узнай американский народ сегодня, как работает монетарная и банковская система, революция произошла бы до наступления завтрашнего утра». Если забрать у банков эту возможность, положив конец системе частичного резервирования, и вместо этого позволить правительству делать то же самое ради блага людей, можно навсегда разрешить несоответствия между производством и потреблением. Отдавая людям деньги в объеме, необходимом для уничтожения разрыва между доступными товарами и покупательской способностью, можно навсегда победить циклы взлетов и падений и освободить людям время на их собственные интересы.

Пока какое-либо общество не реализует в полной мере социальные кредиты, кто может подтвердить жизнеспособность этого варианта?

Но Хайнлайн верил в него даже в 1942 году, когда написал «Там, за гранью». А Лазарус Лонг использует возможности частичного резервирования, выступая в роли банкира в книге «Достаточно времени для любви», так что Хайнлайн явно не изменил своего мнения относительно банков даже к началу семидесятых.

Точно так же он всегда считал важными права человека на свободу и на тайну частной жизни. Весь его канон содержит подробные аргументы в пользу того, что правительство должно держаться подальше от личных дел людей; и ярче всего это проявилось в романе «Нам, живущим», где краеугольным камнем будущего правительства служит конституционное признание права на тайну личной жизни. Гражданину здесь позволено делать все, что он пожелает, если это не вредит другому гражданину. Что человек делает в сфере личного, никого не касается.

Собственная жизнь Хайнлайна основывалась на этом отличии. Его второй брак, с Леслин, вынужденно носил двойственный характер. На публике они были вежливой светской парой, преданной служению людям, чрезмерно моральной. Что до частной жизни, у них был свободный брак, как у Перри и Дианы в этом романе, когда ревность Перри удалось излечить. Они также увлекались фотосъемками обнаженной натуры, активно посещали нудистские лагеря, как, кстати, и некоторые другие писатели-фантасты, включая Теодора Старджона. Катерина де Камп позировала обнаженной для Хайнлайна, и ее фотография демонстрировалась на вечеринке, где присутствовали сами де Кампы и Айзек Азимов. После развода с Леслин в 1948 году Хайнлайн активно заботился о том, чтобы их брак больше никогда не упоминался прилюдно. Яростная настойчивость Хайнлайна в отношении собственной личной жизни и сокрытие своего прошлого от публики, по меньшей мере, отчасти, происходят из необходимости защищать свою репутацию политического деятеля и писателя — а в пятидесятые годы его репутация за пределами сообщества научной фантастики делала из него автора детских книжек.

И все же «Нам, живущим» стал его крестовым походом за революцию в частной жизни, сексуальности, за экономическую согласованность.

Когда ему не удалось добиться опубликования первого романа, он перенес сражение на страницы научно-фантастического чтива. Эти журналы никогда не разрешили бы ему открыто писать о вопросах секса. Более того, редакторы «Astounding» вырезали все, что носило сексуальный подтекст, так что авторам приходилось искать пути обхода пуританских ограничений. Так, один из них использовал для именования пришельцев имена, которые, будучи верно произнесенными, переводились с других языков и имели сексуальные значения. Пусть рассуждения о сексе были под запретом, но Хайнлайн мог сражаться за многое другое — за тайну личной жизни, за решение острых вопросов политики и религии, при этом еще и получать за свою борьбу деньги.

И вот мы возвращаемся к теме отказов. Первые две истории Хайнлайна, предложенные в апреле и мае 1939 года Джону У. Кэмпбеллу, были приняты. Следующие шесть рассказов — «Да будет свет», «Ино-гда», «Соблазнитель», «Мой объект весьма возвышен», «Вне всяких сомнений» и «Утраченное наследие» — были отвергнуты. Как это тяжело для писателя, продавшего два своих первых рассказа! А его роман, его социальная революция, сел на мель — одна только идея сексуальной свободы в этом романе уже делала его в 1939 году непригодным для крупных издателей.

Хайнлайн — возможно, расстроенный, но, очевидно, полный решимости — занялся переработкой материала из «Нам, живущим». Концепцию истории будущего обычно называют самым крупным вкладом Хайнлайна в научную фантастику, она же является ядром этого романа. Хайнлайну удалось найти способ растопить лед с Кэмпбеллом — извлекая, развивая и пересматривая самые привлекательные идеи из «Нам, живущим». Заняв доминирующее положение в области чтива, он начал раздвигать условные границы своих сказок.

Хайнлайн постоянно находил способы раскрыть научную фантастику в новом качестве. После войны он первым из производителей научно-фантастического чтива пробился в популярные глянцевые журналы. Он написал сценарий для голливудского фильма «Пункт назначения — Луна» («Destination Moon»), и это был первый американский фильм с реалистичным изображением Луны. Он стал первым автором научной фантастики, создавшим серию адресованных подросткам книг, на которых целые поколения читателей учились любить научную фантастику и космос. Его поздние романы постоянно подвергали пересмотру само определение научной фантастики, вызывая гнев и споры.

У него появлялись легионы подражателей, и Хайнлайн давал советы начинающим писателям. Одно из его пяти правил автора, собранных в эссе «О том, как писать философско-художественную литературу», гласило: «Ты должен продавать книгу, пока ее не купят». Невозможность опубликовать все созданное огорчала его, и однажды, в 1940 году, он написал редактору и писателю Фредерику Полу, что истории «лежат здесь и стыдят меня». Хайнлайн предлагал издателям снова и снова свои шесть отвергнутых рассказов, пока они не были проданы, один из них все-таки купил жадный до публикаций Кэмпбелл, это был рассказ «Ино-гда».

Так почему же не был опубликован роман «Нам, живущим» до сего дня?

Незадолго до смерти Хайнлайн вместе с возлюбленной супругой Вирджинией готовился к своим последним дням и, помимо прочего, уничтожил копии неопубликованных рукописей.

Сейчас, прочтя роман, давнишние поклонники автора, возможно, заметили, что некоторые из самых ранних вещей Хайнлайна (и некоторые более поздние) произрастают из «Нам, живущим». В каком-то смысле многие фрагменты этого романа все же были опубликованы: назовем «Если это будет продолжаться», «Дороги должны катиться», «Резервация» и «Там, за гранью» как наиболее очевидные примеры. Возможно, Хайнлайн посчитал, что бессмысленно публиковать роман, который уже распотрошил и распродал, но его поклонники вряд ли согласятся с таким мнением. Вся его История Будущего повторяется в персонажах и темах, и более поздние произведения представляют собой непрерывное смешение предыдущих работ. Нет, видимо, должна существовать иная причина.

Роберт Хайнлайн о своем творчестве часто отзывался пренебрежительно, отвергая идею, что его работа представляет собой нечто большее, чем просто рассказы. Такая поза была хорошей защитой как от поклонников, ожидавших, что он станет их гуру, так и от тех редких литературных критиков, что оценивали его творчество негативно. В «Числе зверя» Хайнлайн показал, что не особенно любит литературных критиков, — он запер их в комнате без выхода, где они могли практиковаться друг на друге в своем жестоком каннибализме, а условием освобождения было честное прочтение критикуемых книг. Редкие книги о Хайнлайне, опубликованные до его смерти, не давали ему особенных поводов уважать критиков, учитывая многочисленные фактические ошибки и своекорыстные интерпретации. Поэтому Хайнлайн не ждал, что его работа когда-нибудь получит признание за пределами круга любителей научной фантастики.

Перед своей смертью в январе 2003 года Вирджиния (Джинни) Хайнлайн пришла к осознанию того, что работы ее мужа теперь рассматриваются в контекстах более широких, чем научная фантастика. Исследователи начинают распознавать связи книг Хайнлайна и работ Вольтера, Ральфа Уолдо Эмерсона, Марка Твена, Джерома К. Джерома, Редьярда Киплинга и Джеймса Брэнча Кейбелла, среди прочих. Она начала понимать, что завесу приватности, скрывавшую их жизнь, наконец, можно снять, чтобы способствовать происходящей литературной переоценке. Она дала разрешение написать о жизни супруга и сама участвовала в подготовке полной биографии Роберта Хайнлайна за авторством Уильяма Паттерсона, редактора «Heinlein Journal». Она помогла многим другим исследователям, в том числе Филипу Оуэнби и Мэри Ормс с их докторскими диссертациями и мне в моих собственных исследованиях жизни Леслин Хайнлайн. Джинни основала и финансировала Сообщество Хайнлайна, некоммерческую группу, продвигающую идеи ее мужа, включая те, что связаны с образованием, донорством крови, исследованием космоса, и осуществляющую публикацию академического издания канона Хайнлайна (к этому благородному делу вы можете присоединиться на сайте ).

Короче говоря, Джинни решила, что работа и жизнь ее мужа должны оцениваться открыто и полностью.

Однако Джинни умерла до того, как узнала, что одна копия рукописи «Нам, живущим» сохранилась. В День благодарения 2002 года, ослабленная долгим восстановлением от воспаления легких, которое перенесла в этом году, она сломала бедро. Она вроде бы поправлялась после операции, и ее должны были выписать, когда я получил копию «Нам, живущим» по почте. Я с нетерпением ждал возможности обсудить с ней мое открытие, однако в январе 2003 года она внезапно умерла.

После смерти серьезных писателей обычно остаются неопубликованные работы. У самого Хайнлайна было две неопубликованные документальные книги, которые увидели свет после его ухода: «Как быть политиком» (опубликована под названием «Заберите назад свое правительство!») и «Королевский бродяга». Не менее четырех больших книг Хемингуэя были опубликованы после его смерти. Несколько книг Марка Твена, любимого писателя Хайнлайна, также были опубликованы после его смерти, включая и гениального «Таинственного незнакомца». Литературные исследователи оценивают эти работы в соответствующем контексте как фрагменты более крупной головоломки, составленной из всего написанного автором.

Первый шаг пятидесятилетней писательской карьеры Роберта Хайнлайна, роман «Нам, живущим», — словно отпечаток ноги Нила Армстронга на Луне. А ведь именно Хайнлайн сыграл немалую роль в том, чтобы этот отпечаток стал возможным, поскольку в своих трудах писатель прославлял космические путешествия, а фильм, к которому написал сценарий, так и назвал — «Пункт назначения — Луна».

И мне верится, что Джинни сочла бы эту работу, «Нам, живущим», достойной сохранения, потому что эта работа символизирует начало.

Так как же уцелела рукопись?

Незадолго до смерти Роберт Хайнлайн дал согласие на опубликование своей биографии. Доктор Леон Стоувер, специалист по Г. Д. Уэллсу, ранее уже написал книгу о Хайнлайне, которая в целом Роберту понравилась. После смерти Роберта Джинни предложила доктору Стоуверу стать официальным биографом покойного. Доктор Стоувер немедленно начал разыскивать друзей Хайнлайна, пользуясь полной поддержкой семьи писателя. Одним из этих друзей оказался орденоносный адмирал Калеб Лэнинг, лучший друг Хайнлайна со времен морской академии и его соавтор по двум послевоенным документальным эссе. Кал Лэнинг сохранил пятидесятилетнюю переписку с Хайнлайном, и он вручил этот «сундук с сокровищами» доктору Стоуверу — для использования в официальной биографии.

Но вскоре у доктора Стоувера и Джинни Хайнлайн произошла размолвка, и она отозвала свое решение относительно биографии.

В следующие десять лет ничего не происходило.

В ходе моих исследований и в результате контакта с теми, кто знал Леслин Хайнлайн, ко мне в руки попала часть неопубликованной рукописи биографии в исполнении доктора Стоувера. На тех немногих страницах, что мне достались, доктор Стоувер упоминал о своей копии рукописи «Нам, живущим», которую, по-видимому, передал ему Кал Лэнинг.

Попытки связаться с доктором Стоувером провалились, однако у меня имелось имя помогавшего ему студента, Майкла Хантера. Я разыскал Хантера, и тот откровенно рассказал о своей работе с доктором Стоувером. Когда Майкл учился на последнем курсе, доктор Стоувер попросил его прочитать роман, сделать выжимку для биографии и использовать в учебном проекте, связывающем первый роман Хайнлайна как с Г. Д. Уэллсом, так и с более поздними работами самого автора. Хантер предполагал, что скоро опубликуют биографию Стоувера, и первый роман Хайнлайна откроется миру. Жизнь шла своим чередом, и он больше никогда не общался с доктором Стоувером.

Хантер попросту забыл, что у него есть рукопись «Нам, живущим».

По моей просьбе он покопался у себя в гараже и нашел ее, похороненную в коробках со всякими учебными делами. Он охотно выслал мне эту копию.

После неожиданной смерти Джинни я передал рукопись наследникам, которые решили, что роман стоит опубликовать.

И теперь вы держите в руках первое и последнее достижение Роберта Хайнлайна.

«Ты должен продавать книгу, пока ее не купят». Наконец-то чистая победа.

Роберт Джеймс, Ph. D. Калвер-сити, Калифорния Июль 2003

Уплыть за закат

Девчушкам, бабочкам и котятам.

Сьюзен, Элеанор и Крис и, как всегда, Джинни.

С любовью Р.А.Х.

"…Вперед, друзья,

Открытиям еще не вышел срок.

Покинем брег и, к веслам сев своим,

Ударим ими, ибо я стремлюсь

Уплыть за край заката и достичь

Вечерних звезд, пока еще я жив".

Теннисон, "Улисс"

Глава 1 КОМИТЕТ ЭСТЕТИЧЕСКОГО УСТРАНЕНИЯ

Я проснулась в постели с мужчиной и котом. Кот был мне знаком, мужчина – нет.

Я закрыла глаза и попыталась сосредоточиться – пристегнуть настоящее к своим вчерашним впечатлениям.

Бесполезно. Никакого "вчера" не существовало. Последнее, что я помню четко, – это салон иррелевантобуса Бэрроу, в котором ехала в Нью-Ливерпуль. Потом раздался громкий треск, я ударилась головой о переднее сиденье, какая-то женщина подала мне ребенка, и мы все потянулись к аварийному выходу правого борта. В одной руке у меня был кот, в другой ребенок. Потом я увидела мужчину, которому оторвало руку…

Содрогнувшись, я открыла глаза. Нет, у незнакомца рядом со мной рука была на месте, и кровь не хлестала из куцего обрубка. Может, мне просто приснился кошмар? Я горячо надеялась, что это так.

А если не так, то куда я дела ребенка? И чей он, собственно? Морин, так не пойдет. Если ты потеряла ребенка, тебе нет прощения.

– Пиксель, ты ребенка не видел?

Кот промолчал, и возобладала презумпция невиновности.

Отец когда-то сказал мне, что только я одна из его дочерей способна, усевшись на церковную скамью, вдруг обнаружить, что плюхнулась на горячую лимонную меренгу. Любая другая посмотрела бы, куда садится. (Я смотрела.

Но мой кузен Нельсон… Ну да ладно.) Если оставить к стороне лимонные меренги, кровавые обрубки, пропавших детей, возникает вопрос: что за человек лежит в постели, повернувшись ко мне тощей спиной скорее как супруг, чем как любовник? Я не припомню, чтобы выходила за него замуж.

Я и раньше делила постель с мужчинами – и с женщинами, и с детьми, которые могли в нее надуть, и с кошками, которые занимали большую ее часть, а однажды и с целым квартетом. Но, будучи женщиной старомодной, все-таки предпочитаю знать, с кем сплю.

– Пиксель, кто это? Мы его знаем? – спросила я у кота.

– Н-н-н-е-е-т.

– Тогда давай посмотрим. – Я положила руку на плечо неизвестному, чтобы разбудить его и спросить, где мы с ним познакомились – если мы знакомы.

Плечо было холодное.

Он был мертв. Ничего себе начинается день.

* * *

Схватив Пикселя, я вскочила как ошпаренная. Пиксель запротестовал.

Я рявкнула:

– А ну заткнись! У мамы проблемы.

Отключив на долю секунды свой подкорковый центр, я решила не выскакивать пока ни на улицу, ни в коридор – куда там ведет эта дверь, – а повременить и постараться оценить ситуацию, прежде чем взывать о помощи. В этом был свой резон, поскольку я была в чем мать родила. У меня нет предрассудков на этот счет, но благоразумнее будет все же одеться, прежде чем заявлять о трупе. Полиция, вероятно, захочет меня допросить, а я этих легавых знаю – им только дай случай завалить девушку.

Поглядим сначала на труп.

Все еще прижимая к себе Пикселя, я обошла кровать и наклонилась над мертвым телом. (Фу-у.) Нет, я его не знала. И вряд ли захотела бы лечь с ним в постель, будь он даже жив-здоров. Под ним все намокло от крови (бр-р). То ли она вытекла у него изо рта, то ли ему перерезали горло – я не знала, что именно случилось, и выяснять это мне не хотелось.

Я попятилась и стала искать свою одежду. Чутье подсказывало мне, что я нахожусь в отеле – гостиничный номер можно сразу отличить от комнаты в частном доме. Номер был роскошный – мне пришлось долго шарить в разных шкафах, комодах и нишах, а потом повторить это еще раз, поскольку никакой одежды я не нашла. Полный осмотр, более тщательный, тоже ни к чему не привел. Ни клочка одежды – ни женской, ни мужской.

Волей-неволей я решилась позвонить управляющему, поделиться с ним своей проблемой, попросить его вызвать полицию и принести мне какой-нибудь халат или кимоно. Я стала искать телефон – но Александр Грэхем Белл, как видно, зря прожил свою жизнь.

– Да пес их возьми! Куда они засунули этот чертов аппарат?

– Мадам желает заказать завтрак? – раздался голос неведомо откуда. Рекомендуем наш фирменный утренний стол: корзина с разнообразными свежими фруктами, несколько сортов сыра, вазочка со свежей выпечкой – мягкие булочки, джемы, желе, сиропы, бельгийское масло. В меню также имеются молодые барлопы на вертеле, топленые яйца по-октавиански, копченый слинкер, фаркели в кисло-сладком соусе, баварский струдель. Большой выбор обычных и шипучих вин. Неповторимое пиво "Штрайн". Кофе "моха", "кона", турецкое, "проксима" – смесь или чистое. Все подастся…

– Не нужен мне завтрак! – обрела я наконец дар речи.

– Может быть, мадам предпочтет наше "праздничное утро" – фруктовый сок на ваш вкус, свежевыпеченный рогалик, изысканный выбор джемов и варений, а также сытный, но низкокалорийный горячий напиток. В сопровождении последних известий, музыки или же в благодатной тишине…

– Я не хочу есть!

– Мадам, – озабоченно ответил голос, – я запрограммирован только на обслуживание блюдами и напитками. Переключить вас на другую программу?

Служба уборки? Старший портье? Ремонтная служба?

– Дайте мне управляющего.

После короткой паузы я услышала:

– Обслуживание! Гостеприимство с улыбкой! Чем могу вам помочь? У вас возникли проблемы?

– Проблема в том, человек вы или машина?

– Неужели это столь важно? Пожалуйста, скажите, чем я могу вам помочь.

– Если вы не управляющий, то ничем. Так на чем вы работаете – на гормонах или на электронах?

– Мадам, я машина, но очень гибкого типа. В моей памяти хранится весь курс Прокрустова института гостиничного дела плюс досье на все, случившееся у нас до вчерашнего дня. Если вы изволите изложить свою проблему, я немедленно подберу прецедент и скажу, как можно ее разрешить к удовлетворению гостя. Итак, я вас слушаю.

– Если ты сию же минуту не соединишь меня с управляющим, то гарантирую тебе, что он разнесет топором твою ржавую башку и поставит вместо тебя аналоговый мозг Бэрроу-Либби. В твоем досье что-нибудь сказано насчет того, кто бреет цирюльника? Дурак.

На этот раз мне ответил женский голос:

– Контора управляющего. Чем могу служить?

– Заберите мертвеца из моей постели.

Пауза.

– Говорит хозяюшка Эстер. Чем могу служить?

– У меня в постели труп. Меня не устраивает подобный беспорядок.

Снова пауза.

– Эскорт Цезаря Августа, услуги на любой вкус. Если мы правильно поняли, у вас в постели умер кто-то из нашего персонала?

– Я не знаю, кто он – знаю только, что он мертвый. Кто у вас занимается такими вещами? Горничная? Мусорщики? Гостиничный врач? Пусть заодно сменят простыни.

На этот раз мне включили музыку. Я прослушала две первые оперы "Кольца Нибелунгов" и начала слушать третью.

– Расчетная служба, говорит мистер Мунстер. Этот номер предназначен для одиночного заселения. Мы должны будем взять дополнительную…

– Слушай, обормот, это же труп. Как можно брать с трупа плату за проживание? Между прочим, его кровь капает с постели на ваш ковер. Если не пришлете кого-нибудь прямо сейчас, ковер будет испорчен.

– За порчу ковра взимается штраф. Это выходит за рамки обычного износа.

– Р-р-р…

– Простите?

– Я сейчас подожгу занавески.

– Занавески не воспламеняются. Однако я записываю вашу угрозу на пленку. Согласно положению о гостиницах, раздел семь дэ…

– Уберите отсюда этого мертвеца!

– Минутку. Соединяю вас со старшим портье.

– Я пристрелю его, как только он войдет в дверь. Я кусаюсь. Я царапаюсь. У меня пена изо рта. Мне надо успокоиться.

– Мадам, пожалуйста, успокойтесь. Мы гордимся своим…

– А потом я спущусь в ваш кабинет, мистер монстр Мунстер, стащу вас с вашего стула и сяду на него сама, а вас перекину через колено и сдерну штаны… Я вам не говорила, что я с гаммы Геркулеса? Две с половиной "g" мы таких, как вы, на завтрак едим. Так что оставайтесь на месте, чтобы мне не пришлось за вами гоняться.

– Мадам, с сожалением должен сказать, что вы не можете сесть на мой стул.

– Хотите пари?

– У меня нет стула; я надежно приделан к полу. А теперь я должен проститься с вами и передать вас нашей охранной службе. В ваш счет будут включены дополнительные пункты. Желаю приятно провести у нас время.

Они явились слишком быстро – я еще смотрела на те огнестойкие занавески и раздумывала: использовать мне их, как Скарлетт О'Хара использовала портьеры Тары <то есть сшить из них платье (М.Митчелл, "Унесенные ветром")> , или ограничиться тогой, как Юнис в "Последних днях Помпеи" (или это из "Камо грядеши"?). Тут они и ввалились: местный доктор, местный сыщик и местный вышибала (последний с тележкой). За ними толпились еще какие-то личности, и вскоре из собравшегося народа уже можно было свободно набрать две команды.

Напрасно я беспокоилась о том, что голая, – никто на меня и внимания не обращал, даже обидно. Джентльмены обязаны хотя бы ухмыльнуться. Уместны были бы также свист, улюлюканье и прочие знаки внимания. Иначе женщина теряет уверенность в себе.

Возможно, я слишком чувствительна – но с тех пор как мне минуло полтораста, я каждое утро с немым вопросом изучаю себя в зеркале.

В толпе, которая вломилась ко мне, была только одна женщина. Оглядев меня, она фыркнула, отчего мне сразу стало легче.

Потом мне вспомнилось кое-что. Когда мне было двенадцать, отец сказал мне, что у меня будет много хлопот с мужчинами.

– Отец, вы, видно, последнего ума лишились, – сказала я. – Я же некрасивая. Мальчишки в меня даже снежками не кидаются.

– Попрошу повежливей. Это неважно, что ты некрасивая. Все дело в том, как от тебя пахнет, дорогая моя дочка. Тебе следует почаще мыться… иначе в одну прекрасную ночь тебя изнасилуют и убьют.

– Я моюсь каждую неделю! Сами знаете!

– В твоем случае этого недостаточно. Запомни мои слова.

* * *

Я запомнила и убедилась, что отец знал, о чем говорит. Когда мне хорошо и я счастлива, от меня пахнет, как от кошки в марте. Но сегодня мне было плохо. Сначала меня напугал мертвец, потом машины своим вяканьем вывели меня из себя – а это дает совсем другой запах. Кошка, которой неохота, может спокойно пройти через целое сборище котов, и никто ее даже не заметит. Как не замечали меня.

С моего почившего партнера сняли простыню. Доктор осмотрел труп, не прикасаясь к нему, потом пригляделся повнимательней к жуткой красной луже, в которой тот лежал, нагнулся, понюхал, а потом – у меня мурашки пошли по коже – обмакнул в нее палец и попробовал на вкус.

– Попробуйте вы, Адольф. Послушаем, что вы скажете.

Его коллега (по моему предположению) тоже попробовал на язык кровавую жижу.

– Хейнц.

– Нет, Скиннер.

– При всем моем уважении к вам, доктор Ридпат, вы испортили себе вкус дешевым джином, который поглощаете в больших количествах. В скиннеровском кетчупе соли больше, и это убивает изысканный вкус томата. Вы не чувствуете разницы из-за своих дурных привычек.

– Десять тысяч, доктор Вайскопф? Поровну.

– Будь по-вашему. Как вы думаете, что послужило причиной смерти?

– Не пытайтесь подловить меня, доктор. Причина смерти – это ваша забота.

– Остановка сердца.

– Блестяще, доктор, блестяще. Но отчего оно остановилось?

– В случае судьи Хардейкра вопрос уже несколько лет скорее стоял так: отчего он еще жив? Прежде чем высказать свое мнение, я должен положить его на стол и вскрыть. Может быть, я поторопился. Может быть, окажется, что у него вообще не было сердца.

– Вы хотите его вскрыть для того, чтобы это выяснить, или для того, чтобы он уже наверняка не ожил?

– Что-то здесь шумно. Оформляйте передачу тела, и я отправлю его в морг. – Давайте форму 904, я заполню. Главное, не показывайте эту дохлятину гостям. В гранд-отеле "Август" никто не умирает.

– Доктор Ридпат, я умел улаживать подобные дела, когда вы еще корпели над своим дипломом.

– Уверен, что умели, Адольф. Сыграем после в лаунболл?

– Хорошо, Эрик, спасибо.

– А потом пообедаем. Зенобия будет вас ждать. Я заеду за вами в морг. – Извините, не могу. Иду со своим ассистентом на оргию к мэру.

– Ничего страшного. Зенобия тоже не пропустит первый бал фиесты пойдем все вместе. Так что приводите и ее.

– Не ее, а его.

– Эрик, вас не угнетает собственный цинизм? Он сатир, а не гусыня.

– Тем лучше. Когда на закате начнется фиеста, Зенобия оценит любую галантную фривольность с его стороны – лишь бы кости не поломал.

* * *

Из их дурацкой болтовни я уяснила одно: это не Нью-Ливерпуль. В Нью-Ливерпуле не празднуют никакой фиесты – а в местном фестивале, похоже, сочетаются мюнхенский Fasching <масленичный карнавал (нем.)> и карнавал в Рио с легкой примесью тюремного бунта. Итак, это не Нью-Ливерпуль.

Остается определить, что это за город, что за планета, что за год и что за вселенная. А там надо подумать и о себе. Одежда. Деньги. Социальное положение. И как попасть домой. Но я не волновалась. Пока плоть еще не остыла и кишечник работает регулярно, прочие проблемы второстепенны и преходящи.

Двое докторов продолжали вышучивать друг друга, и я вдруг осознала, что еще ни слова не слышала на галакте. И даже на испанге. Они говорили на английском с резким выговором моего детства, а их словарь и идиомы тоже напомнили мне родной Миссури.

Морин, не смеши людей.

* * *

Пока лакеи готовились вынести тело (теперь это было просто нечто, завернутое в пыльные покрывала), судебный медик (или коронер?) взял сопроводительную карту, подписанную гостиничным врачом, и они оба собрались уходить. Я остановила местного доктора:

– Доктор Ридпат?

– Да? Что, мисс?

– Меня зовут Морин Джонсон Лонг. Вы служите в этом отеле, не так ли?

– В некотором роде. У меня здесь кабинет, и я лечу гостей отеля, когда необходимо. Вам нужно на прием? Я тороплюсь.

– Только один вопрос, доктор. Как в этом отеле можно связаться с кем-нибудь из плоти и крови? Мне отвечают одни только болваны-роботы, а я здесь, видите ли, без одежды и без денег. Доктор пожал плечами:

– Кто-нибудь непременно явится, как только я доложу о смерти судьи Хардейкра. Беспокоитесь о своем гонораре? Почему бы вам не позвонить в агентство, которое вас к нему отправило? У судьи там, я думаю, открыт текущий счет.

– Но, доктор, я не проститутка – хотя этот вывод, наверное, напрашивается сам собой.

Он так высоко вздернул правую бровь, что зачес надо лбом дрогнул, и заговорил о другом:

– Какой красивый котик.

Я не сразу поняла, что это относится к моему четвероногому спутнику.

Котик он, безусловно, красивый – огненно-рыжий котище (под цвет моих волос) в яркую тигровую полоску. Им восхищаются не в первой вселенной.

– Спасибо, сэр. Его зовут Пиксель, он кот-путешественник. Пиксель, это доктор Ридпат.

Доктор поднес палец к розовому кошачьему носику:

– Здорово, Пиксель.

Пиксель проявил понимание (он не всегда проявляет его, будучи котом с твердыми принципами). Но тут он обнюхал протянутый палец и лизнул его.

Доктор расплылся в улыбке, а когда Пиксель счел, что ритуальный поцелуй длится достаточно долго, убрал свой палец.

– Чудный мальчик. Где вы его взяли?

– На Терциусе.

– Где этот Терциус? В Канаде? Вы говорите, что нужны деньги – сколько возьмете за Пикселя? Наличными? Моя девчушка прямо влюбится в него.

Я не стола мошенничать. Могла бы, но не стала. Пикселя нельзя продать – он не останется у нового хозяина, этого кота и запереть невозможно.

Каменные стены для него не тюрьма <перефразированная строка из стихотворения Р.Лавлейса: "Железные решетки мне не клетка, и каменные стены не тюрьма"> .

– Прошу прощения, но я не могу его продать – это не мой кот. Он из семьи моего внука – одного из моих внуков. А Колин и Хейзел никогда бы не продали его, да и не смогли бы – Пиксель им тоже не принадлежит. Он никому не принадлежит. Пиксель – свободный гражданин.

– Вот как? А может, я сумею его подкупить? Что скажешь. Пиксель?

Много конской печенки, свежая рыба, кошачьи консервы – все, что захочешь.

Вокруг полно сговорчивых кошечек, а твои запальные свечи мы трогать не станем. Ну как?

Пиксель дернулся, что означало "пусти меня", и я послушалась. Он обнюхал докторские ноги, потерся о них и недоверчиво спросил:

– Да нну-у?

– Соглашайтесь, – сказал мне доктор. – Кажется, я его завоевал.

– Не ручаюсь, доктор. Пиксель любит путешествовать, но всегда возвращается к моему внуку – полковнику Колину Кэмпбеллу – и к его жене Хейзел.

Доктор в первый раз посмотрел на меня как следует.

– Внук-полковник? Мисс, да у вас галлюцинации.

Я взглянула на себя его глазами. На Терциусе перед отъездом Иштар подвергла меня усиленной терапии – мне тогда было пятьдесят два, – а Галахад перестарался с косметическим освежением. Он предпочитает видеть женщин юными, особенно рыжих. И моих дочек-близнецов постоянно держит в подростковом возрасте. Теперь мы с ними выглядим, как тройняшки. Галахад безобразник. Он самый любимый мой муж, после Теодора, но я никому этого не показываю.

– Галлюцинации? Возможно, – согласилась я. – Я не знаю, где нахожусь, не знаю, какой сегодня день, не знаю, куда делись мои вещи и кошелек, не знаю, как здесь оказалась, – знаю только, что ехала на иррелевантобусе в Нью-Ливерпуль и с нами произошла какая-то авария. Не будь со мной Пикселя, я бы сомневалась, что я – это я.

Доктор Ридпат нагнулся к Пикселю, и тот позволил взять себя на руки.

– На чем, говорите, вы ехали?

– На межвселенском транспорте Бэрроу, из Бундока на Теллус Терциус, вторая параллель времени, 2149 год по галактическому летоисчислению или 4368 по григорианскому, если вам так проще. Направлялась я в Нью-Ливерпуль, тоже во вторую параллель, где у меня было задание. Но что-то не сработало.

– Так-так. И у вас есть внук-полковник?

– Да, сэр.

– Сколько же вам лет?

– Смотря как считать, доктор. Родилась я на Земле, во второй параллели, четвертого июля 1882-го года. Я жила там до 1982-го, сто лет без двух недель, а потом перебралась на Терциус, где меня омолодили. Было это пятьдесят два года назад по моему личному времени, а недавно со мной провели усиленный курс и сделали меня моложе, чем следовало бы, – я предпочитаю быть зрелой женщиной, а не девчонкой. Но у меня действительно есть внуки – много внуков. – Интересно. Может быть, пройдем в мой кабинет?

– Вы думаете, я не в своем уме?

Доктор ответил не сразу:

– Скажем лучше так: кто-то из нас галлюцинирует. Тесты покажут, кто именно. И потом, моя медсестра, отличающаяся крайним цинизмом, без всяких тестов раскусит, у кого из нас крыша поехала. Пойдемте?

– Конечно. Спасибо вам, сэр. Только мне сначала надо что-нибудь надеть на себя, иначе я не смогу никуда выйти. (Впрочем, так ли это? У тех людей, что недавно здесь толпились, видимо, другие понятия о "непристойном виде", чем в Миссури моего детства. А у нас на Терциусе ходить нагишом у себя дома – в порядке вещей, в общественных местах нагота тоже не вызывает волнений. Все равно, как если бы кто-нибудь пришел на свадьбу в комбинезоне: не совсем обычно, но ничего особенного.) – Зачем? Ведь фестиваль вот-вот начнется.

– Фестиваль? Доктор, я все время пытаюсь объяснить вам, что я здесь чужая.

– Скоро начнется наш самый большой праздник. Официально он открывается на закате, но многие могут и не дождаться. Сейчас на нашем бульваре уже немало голых и пьяных ищет себе партнеров. – Партнеров? Для чего? – с притворной наивностью спросила я. Оргии не по мне. Все эти локти и коленки…

– А вы как думаете – для чего? Это праздник плодородия, дорогая моя, праздник в честь обильного роста плодов земных – и животов. Сейчас все девственницы, которые еще остались в нашем славном городе, сидят под замком. Но по дороге в кабинет с вами ничего не случится… а потом я найду вам что-нибудь из одежды. Комбинезон, сестринскую форму – все равно что. Ну как, подходит?

– Да, доктор, спасибо.

– На вашем месте, чтобы уж совсем не беспокоиться, я бы взял в ванной купальное полотенце и сделал из него кафтан. Если успеете за три минуты.

Не копайтесь, милочка, мне пора к станку.

– Слушаюсь! – И я нырнула в ванную.

Это была настоящая ванная – не освежитель. Обшаривая номер в поисках одежды, я видела там стопку турецких полотенец. Теперь я выбрала два потолще и развернула одно из них. Эврика! Прямо пончо богатого латиноамериканца, футов шесть в длину и три в ширину. Взяв из аптечки лезвие, я прорезала посредине дырку для головы. А теперь найти бы, чем подпоясаться.

Пока я этим занималась, из фена для волос появилась человеческая голова – женская и довольно красивая. Тела не было. Случись это в мою первую сотню лет, я бы подскочила, но теперь голограммы для меня – дело привычное.

– Никак не удавалось застать вас одну, – сказала голова глубоким баритоном. – Я говорю от имени Комитета Эстетического Устранения. Мы, кажется, причинили вам некоторые неудобства, о чем искренне сожалеем.

– Надо полагать! А что стало с ребенком?

– Не имеет значения. Мы будем держать с вами связь. – И голова исчезла.

– Эй, подождите! – Но передо мной снова был только фен.

Доктор Ридпат отвел глаза от Пикселя, продолжая почесывать ему подбородок:

– Пять минут сорок секунд.

– Извините, что задержалась, но мне помешали. Появилась живая голова и заговорила со мной. Это здесь часто бывает? Или у меня опять галлюцинации?

– Вы, кажется, действительно нездешняя. Это телефон. Вот смотрите: телефон, пожалуйста!

Из рамы с довольно невыразительным натюрмортом высунулась голова, на сей раз мужская.

– Куда желаете звонить, сэр?

– Отбой. – Голова скрылась. – Так было?

– Да, только у меня была девушка.

– Само собой. Звонок застал вас в ванной, и компьютер выбрал голову соответствующего пола. Голова шевелит губами согласно произносимым словам – за этим тоже следит компьютер – и заменяет собой видеоизображение, если вы не хотите, чтобы вас видели. То же относится и к тому, кто вам звонит.

– Понятно. Голограмма.

– Да. Ну, пошли. Вы очень аппетитно выглядите в своем полотенце, но без него было еще лучше.

– Благодарю вас. – Мы вышли в коридор, Пиксель зигзагами бежал впереди. – Доктор, что такое "Комитет Эстетического Устранения"?

– Что? – удивился он. – Это организация убийц. Преступные нигилисты.

А где вы про них слышали?

– Голова сказала в ванной. – И я повторила ему разговор почти дословно.

– Хмм. Интересно. – Доктор умолк и молчал до самого кабинета, который находился на антресолях десятью этажами ниже.

Нам встречались постояльцы, не дождавшиеся заката – большей частью голые и в масках, но некоторые и в маскарадных костюмах: звери, птицы или нечто абстрактное. Одна пара щеголяла искусной раскраской на коже, ничем более не прикрытой. Я была рада, что на мне махровый кафтан.

Я задержалась в приемной, а доктор с Пикселем впереди прошли дальше.

Дверь доктор не прикрыл – мне было все видно и слышно. Его медсестра, стоя ко мне спиной, говорила по телефону – то есть с живой головой. Больше в кабинете, кажется, никого не было. Меня слегка удивило то, что сестра тоже поддалась эпидемии обнажения: на ней были трусики, халат и чепчик, а все прочее она держала на руке – видимо, звонок застал ее, когда она раздевалась. Или переодевалась. Сестра была высокая, стройная брюнетка лица ее я не видела.

– Скажу, док, – говорила она. – Ночью смотрите в оба. Увидимся в тюрьме. Пока. Это Даффи Вайскопф, босс. Сообщаю вам предварительные итоги.

Причина смерти – удушье. Причем старому стервецу в горло, прежде чем залить туда кетчуп, засунули пластмассовый футляр с печально знаменитой карточкой: "Комитет Эстетического Устранения".

– Я так и предполагал. Он не сказал, какого сорта кетчуп?

– Да ну вас совсем.

– А что это вы разоблачились? Фестиваль начнется только через три часа.

– Смотрите сюда, погонщик рабов! Видите эти часы, отсчитывающие драгоценные секунды моей жизни? Видите, что они показывают? Одиннадцать минут шестого. А в моем контракте сказано, что я работаю до пяти.

– Там сказано, что вы должны оставаться на работе, пока я не отпущу вас, а после пяти вам просто платят сверхурочные.

– Пациентов не было, и я решила переодеться в карнавальный костюм.

Погодите, шеф, вы его еще не видели! Священника в краску вгонит.

– Сомневаюсь. И потом, у нас пациентка, и мне нужна ваша помощь.

– Ладно уж. Сейчас снова оденусь, Флоренц Найтингейл.

– Чего зря время тратить. Миссис Лонг! Входите, пожалуйста, и раздевайтесь.

– Да, сэр.

Я вошла, на ходу снимая с себя краденый "кафтан". Все понятно, благоразумный врач принимает больных женского пола только в присутствии сестры. Это универсальное правило для любой вселенной годится. Если сестра при этом голая, тем лучше – не надо и на пациентку напяливать дурацкий балахон. Помогая сначала отцу, а потом проработав много лет в бундокской клинике омоложения, я постигла все тонкости медицинского протокола. Сестры в Бундоке одеваются, только когда это требуется – а требуется редко, поскольку пациенты обычно раздеты.

– Только не "миссис Лонг", доктор. Меня обычно называют "Морин".

– Хорошо, Морин. А это Дагмар. Окорок – это Алиса. Алиса – это Окорок. И Пиксель, Дагмар, – это который на коротких ножках.

– Привет, Морин. Здорово, Пиксель.

– Мя-я-у.

– Привет, Дагмар. Извините, что задерживаю вас.

– De nada <ничего страшного (исп.)> , лапочка.

– Дагмар, из нас двоих кто-то спятил: или я, или Морин. Скажите кто.

– А может, оба? На ваш счет я давно уже питаю сомнения, босс.

– Это понятно. Но у нее и в самом деле что-то выпало из памяти – это как минимум. Плюс возможные галлюцинации. Вы учили maleria medica гораздо позже меня: если бы кто-то захотел вызвать у человека временную амнезию, какой бы наркотик он выбрал?

– Нечего простачком прикидываться. Алкоголь, конечно. А впрочем, что угодно – что только нынче молодняк не ест, не пьет, не нюхает, не курит и не колет.

– Нет, не алкоголь. Алкоголь в необходимом для этого количестве вызывает жуткое похмелье с дурным запахом изо рта, дрожью и судорогами, и глаза наливаются кровью. А посмотрите-ка на нее: глаза ясные, здорова как лошадь и невинна, как щенок на чистом белье. Пиксель! Уйди оттуда! Так что же будем искать?

– Не знаю – так, посмотрим. Кровь, моча – слюну тоже взять?

– Конечно. И пот, если наберете.

– И мазок?

– Да.

– Погодите, – возразила я. – Если вы собираетесь копаться внутри, мне надо принять душ и подмыться.

– Фиг тебе, лапочка, – ласково ответила Дагмар. – Нам нужно то, что есть сейчас… а не то, что будет, когда ты смоешь свои грехи. Не спорь, мне неохота ломать тебе руку.

Я умолкла. Мне бы хотелось, чтобы от меня хорошо пахло во время осмотра. Но как докторская дочка и сама терапевт, я знаю, что Дагмар права, раз они ищут наркотики. Вряд ли найдут – но вдруг. У меня и в самом деле выпало несколько часов. Или дней? Все может быть.

Дагмар поставила мне баночку помочиться, взяла у меня кровь и слюну на анализ, потом велела лечь на кресло и поставить ноги в стремена.

– Кому это сделать – мне или боссу? Уйди, Пиксель. Не мешай.

– Все равно.

Дагмар – внимательная сестра. Некоторые женщины не выносят, когда их там трогают другие женщины, некоторые стесняются мужчин. Меня-то отец излечил от подобных глупостей, когда мне и десяти еще не было.

Дагмар отошла за расширителем, и я кое-что подметила. Я уже говорила, что она брюнетка. На ней по-прежнему не было ничего, кроме трусиков довольно прозрачных. Казалось бы, сквозь них должен просматриваться темный, данный природой фиговый листок, верно?

Так вот – ничего такого. Только тень на коже да самое начало Большого Каньона.

У женщины, которая бреет или как-то по-иному уничтожает волосы на лобке, любимый вид развлечения – секс. Мой любимый первый муж Брайан открыл мне на это глаза еще в эпоху декаданса, где-то в 1905-м году по григорианскому календарю. За свои полтораста лет я убедилась в справедливости этого наблюдения на многочисленных примерах. (Подготовка к операции или к родам не в счет.) А те, кто делает это потому, что им так больше нравится – все без исключения веселые, здоровые, раскрепощенные гедонистки.

Дагмар не собиралась оперироваться и явно не собиралась рожать. Она собиралась участвовать в сатурналиях – что и требовалось доказать.

Я испытывала к ней теплое чувство. Брайан, мир его распутной душе, оценил бы ее по достоинству.

Дагмар уже знала, в чем заключаются мои "галлюцинации" – во время процедур мы с ней все время болтали – и знала, что я в городе чужая. Пока она прилаживала этот чертов расширитель (всегда терпеть их не могла, хотя этот обладал температурой тела и его бережно вставляла женщина, сама знающая, что это за радость), я попросила ее, чтобы отвлечься:

– Расскажите мне о вашем фестивале.

– О фестивале Санта-Каролиты? Эй, лапочка, не зажимайся так, осторожней. Ты сделаешь себе больно.

Я вздохнула и попыталась расслабиться. Каролита – это моя вторая дочь, рожденная в 1902-м году по григорианскому календарю.

Глава 2 САД ЭДЕМА

Я помню Землю.

Я знала ее, когда она была еще свежей и зеленой, прекрасная невеста человечества, сладостная, обильная и желанная.

Речь идет, конечно, лишь о моей родной параллели – второй, код "Лесли Ле Круа". Но все наиболее известные параллели времени, исследованные Корпусом по поручению Ближнего Круга, в год моего рождения – 1882-й по григорианскому календарю, через год после смерти Айры Говарда представляли собой единую линию. В том году население Земли составляло полтора миллиарда человек.

Когда же я, всего век спустя, покидала Землю, ее население возросло до четырех биллионов, и эта куча народу каждые тридцать лет еще удваивалась.

Помните старую персидскую притчу о том, как удваивали зернышки риса на шахматной доске? Четыре биллиона человек – это вам не рисовое зернышко: никакой доски не хватит. В одной из параллелей население Земли перед окончательной катастрофой раздулось до тридцати биллионов, в других конец наступил, когда оно еще не достигло десяти. Но во всех параллелях доктор Мальтус смеялся последним <Т.Р.Мальтус (1766-1834) – английский ученый, сторонник контроля рождаемости, теория которого вызвала многочисленные нападки> .

Бесполезно скорбеть над хладным телом Земли – это все равно что плакать над пустой куколкой, из которой вылетела бабочка. Но я неисправимо сентиментальна и до сих пор грущу о старой родине человека.

У меня было замечательно счастливое детство.

Я не только жила на тогда еще юной и прекрасной Земле – мне выпало счастье родиться в одном из прелестнейших ее садов, в южном Миссури, чьи зеленые холмы еще не изуродовали люди и бульдозеры.

И мало того, что я родилась в таком месте, мне еще посчастливилось родиться дочерью своего отца.

Когда я была еще совсем юной, отец сказал мне:

– Возлюбленная дочь моя, ты – существо глубоко аморальное. Я это знаю, потому что ты – вся в меня: голова у тебя работает в точности как моя. Так вот, чтобы твоя натура не сгубила тебе жизнь, тебе придется выработать свой собственный свод правил и жить по нему.

Я обдумала его слова, и у меня потеплело внутри. Я – существо глубоко аморальное. До чего же хорошо отец меня знает.

– А какие это правила, отец?

– Придется самой выбирать.

– Десять заповедей?

– А ты подумай. Десять заповедей – это для недоумков. Первые пять предназначены исключительно для священнослужителей и властей всякого рода; остальные пять – полуправда, им недостает полноты и точности.

– Тогда скажите, какими они должны быть, эти пять последних заповедей?

– Так и сказал я тебе, лентяйка. Ты это сделаешь самостоятельно. – И он внезапно встал, стряхнув меня с колен, так что я чуть не шлепнулась задом на пол. Это была наша постоянная игра. Я должна была успеть спрыгнуть и стать на ноги, иначе отцу засчитывалось очко. – Проанализируй тщательно десять заповедей. И скажи мне, как им следовало бы звучать. А пока что, если я услышу еще раз, что ты вышла из себя, и мама пришлет тебя ко мне разбираться, подложи лучше себе в штанишки хрестоматию Мак-Гаффи.

– Да полно вам, отец.

– А вот увидишь, морковка, увидишь. С наслаждением тебя отшлепаю.

Пустая угроза. Он ни разу не шлепал меня с тех пор, как я достаточно подросла, чтобы понимать, за что меня ругают. Да и раньше никогда не шлепал так сильно, чтобы пострадало заднее место – страдали только чувства.

Материнское наказание – другое дело. Отец представлял собой высшую судебную инстанцию, мать – низшую и среднюю, для чего ей служил персиковый прутик. О-ой!

А отец меня только портил.

У меня было четверо братьев и четверо сестер: Эдвард, 1876-го года рождения; Одри – семьдесят восьмого: Агнес – восьмидесятого; Том восемьдесят первого; в восемьдесят втором родилась я, потом Франк в восемьдесят четвертом. Бет в девяносто втором, Люсиль в девяносто четвертом, Джордж в девяносто седьмом. И отец тратил на меня больше времени, чем на троих других детей вместе взятых, а то и на четверых.

Оглядываясь назад, я не нахожу, что он как-то особенно поддерживал наше общение, но получалось так, что я проводила с отцом больше времени, чем мои братья и сестры.

Две комнаты в нижнем этаже нашего дома служили отцу кабинетом и амбулаторией; в свободное время я оттуда не вылезала – меня притягивали отцовские книги. Мать находила, что мне не следует их читать, в медицинских книгах содержится много такого, во что леди просто не должна вникать. Леди не подобает знать таких вещей. Это нескромно.

– Миссис Джонсон, – сказал ей отец, – если в этих книгах есть некоторые неточности, я сам укажу на них Морин. Что касается гораздо более многочисленных и гораздо более важных истин, то я рад, что Морин стремится их познать. "И познаете истину, и истина сделает вас свободными". Иоанн, глава восьмая, стих тридцать второй.

Мать плотно сжала губы и промолчала. Библия для нее была непререкаемым авторитетом, между тем как отец был атеистом, в чем тогда еще не признавался даже мне. Но Библию он знал лучше матери и все время цитировал из нее подходящий стих – я считаю, что это исключительно нечестный прием, но нужно же отцу было как-то обороняться. Мать была женщина с характером.

У них с отцом во многом не было согласия, но существовали правила, позволявшие им жить, не портя крови друг другу. И не только жить, но и делить постель, и производить на свет одного ребенка за другим. Чудеса, да и только.

Думаю, что почти все эти правила исходили от отца. В то время и в той стране считалось непреложной истиной, что глава семьи – муж, и жене следует ему повиноваться. Вы не поверите, но тогда даже невеста во время брачного обряда обещала всегда и во всем повиноваться своему мужу.

Насколько я знаю свою мать (а я ее почти совсем не знаю), она свои обещания держала не больше получаса.

Но они с отцом выработали себе систему компромиссов. Мать возглавляла дом. Сферой отца были кабинет с амбулаторией, амбар, службы и все связанные с ними работы. Все финансовые дела вел отец. Каждый месяц он давал матери деньги на хозяйство, которые она тратила по своему усмотрению, но отец требовал, чтобы она записывала расходы и вела книги, которые он же ежемесячно и проверял.

Завтрак у нас был в семь, обед в полдень, ужин в шесть. Если отец из-за больных не мог вовремя поспеть к столу, он предупреждал об этом мать – по возможности заблаговременно. Но семья садилась за стол в назначенный час.

Если отец присутствовал, он пододвигал матери стул, она благодарила его, он садился, а следом – и все мы. Он читал молитву – утром, днем и вечером. Если отца не было, мать усаживал брат Эдвард, а молитву читала она. Или просила это сделать кого-нибудь из нас, для практики. Патом мы приступали к еде, и дурное поведение за столом приравнивалось чуть ли не к государственной измене. Зато ребенку не приходилось ерзать на стуле и ждать, когда доедят старшие: он мог попросить разрешения и выйти из-за стола. Возвращаться не разрешалось, даже если ушедший обнаруживал, что совершил ужасную ошибку и забыл про десерт. Но мать в таких случаях допускала послабление и позволяла торопыге доедать десерт на кухне, если только он не приставал и не хныкал.

В тот день, когда старшая сестра Одри перешла в среднюю школу, отец ввел дополнение в протокол. Он, как обычно, пододвинул матери стул, та села и сказала: "Спасибо, доктор". Потом Эдвард, на два года старше Одри, пододвинул стул сестре и усадил ее.

– Что надо сказать, Одри? – спросила мать.

– Я сказала, мама.

– Да, мама, она сказала.

– Я не слышала.

– Спасибо, Эдди.

– Пожалуйста, Од.

Тогда мы все тоже сели.

С тех пор, когда кто-то из нас, сестер, переходил в старшие классы, подходящий по старшинству брат включался в церемонию.

По воскресеньям обед подавался в час, потому что все, кроме отца, ходили в воскресную школу и все, включая отца, посещали утром церковь.

Отец никогда не появлялся на кухне. Мать никогда не заходила к нему в кабинет – даже чтобы прибрать там. Уборкой занималась приходящая прислуга, или кто-то из сестер, или я, когда подросла.

Неписаные, но никогда не нарушаемые правила позволяли родителям жить в мире. Знакомые, должно быть, считали их идеальной парой, а про нас говорили: "Какие хорошие у Джонсонов дети".

Я тоже считаю, что у нас была счастливая семья. Всем было хорошо – и нам, девятерым детям, и нашим родителям. И не думайте, что такая строгая дисциплина делала нашу жизнь тоскливой. Нам жилось очень весело – и дома, и за его стенами.

Нам было чем себя занять. Должно было пройти много лет, прежде чем американские дети разучились развлекаться без помощи дорогостоящей электронной техники. У нас никакой техники не было, и мы не испытывали в ней нужды. Тогда, около 1890-го года, мистер Эдисон уже открыл электричество, а профессор Белл – изобрел телефон, но эти новомодные чудеса не добрались еще до наших Фив в графстве Лайл, Миссури. А что до электронных игрушек, то даже слова "электрон" еще никто и не слыхивал. Но у братьев были санки и тележки, у нас, девочек, куклы и игрушечные швейные машинки, и много было общих для всех настольных игр: домино, шашки, шахматы, бирюльки, лото, "поросята в клевере", анаграммы.

На воздухе мы тоже играли в игры, которые не требовали, или почти не требовали, снаряжения. У нас в ходу была разновидность бейсбола под названием "скраб", в которой могли участвовать от трех до восемнадцати игроков при добровольном содействии собак, кошек и одной козы.

В хозяйстве имелась и другая живность: лошади, количество которых в иные годы доходило до четырех; гернсейская корова Клитемнестра; куры (обычно красной род-айлендской породы); цесарки, утки (белая домашняя порода), временами кролики, а раз завели свинью по кличке Смолка. Отец ее продал, когда выяснилось, что мы не хотим есть свинью, которую сами вырастили. Свиней нам держать было не обязательно: отец чаще получал гонорары ветчиной или беконом, нежели деньгами.

Мы все ловили рыбу, а братья еще и охотились. Как только мальчик вырастал достаточно большой, чтобы удержать ружье (это бывало лет в десять, как мне помнится), отец начинал учить его стрелять, поначалу из ружья двадцать второго калибра. Учил он братьев и охотиться, но я этого не видела – девочки на охоту не допускались. Я и сама не стремилась туда и наотрез отказывалась обдирать и потрошить Зайцев, обычную их добычу. Но научиться стрелять мне хотелось, и я по неосторожности сболтнула об этом при матери. Та вспылила, а отец спокойно сказал мне:

– Поговорим после.

И год спустя, когда все привыкли, что я иногда езжу с отцом к больным за город, мы без ведома матери укладывали сзади в кабриолет под джутовые мешки одностволку двадцать второго калибра. Я обучалась стрельбе, а главное – тому, как себя не подстрелить, то есть правилам обращения с огнестрельным оружием. Отец был терпеливым учителем, но требовал от ученика старания. Спустя несколько недель он сказал:

– Ну, Морин, если ты запомнила то, чему я тебя научил, это может продлить твои дни – надеюсь. Пистолетом в этом году заниматься не будем у тебя для него рука недостаточно сильна.

Нам, молодежи, принадлежала вся округа – играй где хочешь. Мы собирали ежевику, дикие грецкие орехи, искали папайю и хурму. Мы выходили на долгие прогулки и устраивали пикники. Когда мы подрастали и начинали испытывать еще неизведанное восхитительное томление, то ухаживание, как это тогда называлось, происходило тоже на природе.

В нашей семье всегда отмечались одиннадцать дней рождения, годовщина свадьбы родителей, Рождество, Новый год, Валентинов день, день рождения Вашингтона, Пасха, Четвертое Июля (двойной праздник: и День Независимости, и мой день рождения). День отпущения десятого августа, где главным событием была ярмарка графства – отец участвовал там в скачках ездовых лошадей, предупреждая своих пациентов, чтобы на этой неделе не болели или обращались к доктору Чедвику. Мы сидели на трибуне и орали до хрипоты, хотя отец редко приходил победителем. Потом шли День Всех Святых и День Благодарения, а там, смотришь, и опять Рождество.

Получается целый месяц праздников, каждый из которых отмечался с шумным энтузиазмом. Были и просто будние вечера, когда мы рассаживались вокруг обеденного стола, лущили орехи – отец с Эдвардом еле поспевали их колоть, – а мать или Одри читали вслух приключения Кожаного Чулка, "Айвенго" или Диккенса. А еще жарили кукурузу, или делали кукурузные шарики, которые липли к чему попало, или варили тянучку, или собирались вокруг пианино и пели под мамин аккомпанемент – это было лучше всего.

Несколько зим подряд мы каждый вечер состязались в правописании, потому что этим всерьез увлеклась Одри. Она бродила повсюду с учебником Мак-Гаффи и с "Американским орфографическим словарем Уэбстера" под мышкой, шевеля губами с отсутствующим видом. Побеждала всегда она – и мы с Эдвардом соревновались обычно за второе место.

В шестом классе Одри одержала победу на общешкольном конкурсе Фив и на следующий год поехала в Джоплин на окружной конкурс – лишь для того, чтобы проиграть противному мальчишке из Ричхилла. Но в средней школе она выиграла окружной конкурс, отправилась в Джефферсон-Сити и завоевала там золотую медаль самой грамотной ученицы штата Миссури. Мать ездила с ней на финальные соревнования и вручение наград – дилижансом до Батлера, поездом до Канзас-Сити и на другом поезде до Джефферсон-Сити. Я бы здорово завидовала Одри – не ее золотой медали, а ее путешествию, – если бы сама в ту пору не собиралась в Чикаго (но это уже другая история).

Дома Одри встречали с духовым оркестром, который обычно играл на ярмарках – теперь его собрали специально для того, чтобы почтить "Любимую дочь Фив, – как было написано на большом плакате, – Одри Адель Джонсон".

Одри плакала. Я тоже.

Мне запомнился один яркий июльский день. "Будет ураган", – сказал отец, и действительно, в тот день через город прошли три смерча, один совсем рядом с нашим домом.

Мы были вне опасности – отец велел всем спуститься в подвал, как только стемнело, и бережно свел вниз мать – она опять ждала ребенка, кажется, сестренку Бет. Мы сидели там три часа при свете амбарного фонаря, пили лимонад и ели мамины сахарные коржики, сдобные и сытные.

Отец стоял на верхней ступеньке, приподняв дверцу, пока рядом не упал кусок риттеровского сарая. Когда это случилось, мать впервые при детях закричала на него:

– Доктор! Сойдите вниз сейчас же! Я не собираюсь оставаться вдовой из-за того, что вы козыряете своим молодечеством!

Отец тут же спустился, закрыв за собой люк.

– Мадам, – сказал он, – ваша логика, как всегда, неопровержима.

Для молодежи нашего возраста устраивались сенокосные прогулки, обычно под необременительным присмотром старших, устраивались катания на коньках на Лебедином Пруду и пикники воскресной школы, церковные посиделки с мороженым и мало ли что еще. Счастье не в хитрых игрушках: счастье в том, что "мужчину и женщину сотворил их", и в здоровье, и в интересе к жизни.

В твердой дисциплине, которой мы подчинялись, не было ничего тягостного или чрезмерного; правил ради самих правил не существовало. Вне круга необходимых обязанностей мы были свободны, как птицы.

Старшие дети помогали нянчить младших, четко зная, что от них при этом требуется. У всех нас с шестилетнего возраста были свои обязанности по дому – они записывались за каждым, и их выполнение проверялось. Позднее я и свой выводок (больше, чем был у матери) растила по ее правилам. Они были разумны и хорошо служили ей, а значит, могли послужить и мне.

Наш распорядок, конечно, не совсем совпадал с материнским – мы ведь жили в несколько иных условиях. Так, главной задачей моих братьев была пилка и рубка дров. Моим сыновьям колоть дрова не пришлось, потому что наш дом в Канзас-Сити отапливался котельной на угле. Однако они поддерживали топку, загружали угольную яму (уголь сваливался на мостовой, и приходилось долго и утомительно перетаскивать его ведрами к спускному лотку), вычищали золу и выносили ее из подвала.

Были и другие отличия. Моим мальчишкам не нужно было таскать воду для ванн: в Канзас-Сити был водопровод. Ну и так далее – мои сыновья трудились не меньше моих братьев, только на других работах. Городской дом с газом, электричеством и угольным отоплением не требует таких забот, как деревенский дом "веселых девяностых". В моем отчем доме не было ни водопровода, ни канализации, ни центрального отопления. Освещался он керосиновыми лампами и свечками – и домашнего изготовления, и покупными, обогревался дровяными печами: большая в зале, голландка в докторском кабинете, маленькие печурки в других комнатах. Наверху печей не было, но теплый воздух проникал туда сквозь решетки в полу.

Наш дом был одним из самых больших в городе и, возможно, самым современным, поскольку отец быстро перенимал все полезные новшества, входившие в обиход. В этом он сознательно подражал мистеру Сэмюэлу Клеменсу <настоящие имя и фамилия американского писателя Марка Твена> .

Отец считал его одним из самых блестящих людей Америки, если не самым блестящим. Мистер Клеменс был старше отца на семнадцать лет: отец начал знакомство с Марком Твеном с истории о скучающей лягушке и с тех пор читал все его произведения, какие только мог достать.

В тот год, когда я родилась, отец написал мистеру Клеменсу письмо с похвалами по поводу "Простаков за границей". Мистер Клеменс прислал ему вежливый, полный суховатого юмора ответ; отец вставил его в рамку и повесил на стене в кабинете. С той поры он писал мистеру Клеменсу каждый раз, как выходила его новая книга. Прямым следствием этого стало то, что юная Морин перечла все книги мистера Клеменса, какие только были изданы, притулившись в уголке отцовского кабинета. Мать подобных книг не читала, считая их вульгарными и пагубно влияющими на добрые нравы. Она была по-своему права: мистер Клеменс определенно подрывал привычные устои.

Остается предположить, что мать определяла безнравственные книги по запаху: ведь она в жизни не открыла ни одного труда мистера Клеменса.

Поэтому они хранились в докторском кабинете, там я их и поглощала наравне с другими, которые никогда не появлялись в гостиной. Сюда входили не только медицинские пособия, но и такие пагубные издания, как лекции полковника Роберта Ингерсолла и труды профессора Томаса Генри Гексли (эти были лучше всех).

Никогда не забуду дня, когда прочла его эссе "Гадарннские свиньи".

– Отец, – выпалила я вне себя от волнения, – нам же все время лгали!

– Возможно, – согласился он. – Что ты читаешь?

Я сказала.

– Ну, на сегодня хватит. Профессор Гексли – слишком сильное средство.

Давай немного поговорим. Как у тебя дела с десятью заповедями? Разработала окончательный вариант?

– Пожалуй.

– И сколько у тебя теперь заповедей?

– Шестнадцать, как будто.

– Многовато.

– Если бы вы позволили мне выкинуть первые пять…

– Не позволю, пока ты живешь в моем доме и ешь за моим столом. Я же хожу в церковь и пою гимны, верно? И даже не сплю на проповеди. Морин, втирать очки своим ближним – это искусство, необходимое для выживания повсюду и во все времена. Послушаем твою версию первых пяти заповедей.

– Отец, вы страшный человек и плохо кончите.

– Нет, я так и буду водить всех за нос. Ну, не тяни – я жду.

– Да, сэр. Заповедь первая: "Воздавай почести Богу, в которого верит большинство, не хихикая и даже не улыбаясь при этом".

– Дальше.

– Не сотвори себе кумира и не изображай того, что может вызвать недовольство властей и особенно миссис Гранди <персонаж пьесы Т.Мортона (конец XVIII в.), олицетворение ханжеского общественного мнения> , – вот, exempli gratia <например (лат.)> , почему в вашем анатомическом атласе не показан клитор. Миссис Гранди это не понравилось бы – у нее-то его нет.

– Или он у нее величиной с банан и ей не хочется, чтобы об этом узнали. В цензуре логики нет, но цензурой, как и раковой опухолью, пренебрегать опасно, если она имеется в наличии. Дорогая дочь, вторая заповедь существует лишь для подкрепления первой. Кумиры и образцы – это идолы, способные составить конкуренцию официальному Богу. Статуи и гравюры тут ни при чем. Продолжай.

– Не произноси имени Господа Бога твоего всуе, то есть не говори "ах ты Господи" или "ей-Богу", и не ругайся и не произноси некоторых слов, например, на букву "ж", и вообще ничего, что маме кажется вульгарным.

Отец, тут какая-то чепуха получается. Почему слово "влагалище" можно говорить, а другое, которое означает то же самое, нет? Объясни мне.

– Тебе нельзя говорить ни того ни другого слова, молодая особа, разве что в разговоре со мной… а в наших общих беседах мы будем пользоваться латинскими терминами из уважения к моей профессии и к моим сединам.

Английский синоним можешь произносить про себя, если хочется.

– Иногда хочется, хотя не могу проанализировать почему. Четвертая…

– Минутку. К третьей добавь следующее: "И не глотай окончания и суффиксы твои. Избегай синтаксических ошибок. Чти благородный английский язык, язык Шекспира, Мильтона и По, и благо будет тебе во все дни жизни твоей". Кстати, Морин, если я еще раз услышу от тебя "другой, чем", то буду долго бить тебя по голове связкой предлогов. – Отец, я же нечаянно! Я хотела сказать…

– Принято. Послушаем четвертую заповедь.

– По воскресеньям посещай церковь. Улыбайся и будь приветлива, но не строй из себя святошу. Не разрешай своим детям, когда они у тебя будут (и если будут), играть по воскресеньям перед домом или слишком шуметь, играя на заднем дворе. Помогай церкви делом и деньгами, но не выставляй этого напоказ.

– Хорошо сказано, Морин. Ты еще станешь женой проповедника.

– О Господи, отец, да я скорее в шлюхи пойду!

– Одно другому не мешает. Continuez, ma chere enfant <продолжай, дитя мое (фр.)> .

– Mais oui, mon cher papa <да, дорогой папа (фр.)> . Чти отца твоего и мать твою, пока надо. Но, оставив их дом, живи своей жизнью. Не позволяй им помыкать тобой. Mon papa, вы сами так говорили… но мне это не очень нравится. Я почитаю вас, потому что сама так хочу. И ничего не имею против мамы – просто мы с ней поем в разном ключе. Но я ей благодарна.

– Избегай благодарности, дорогая, она только портит желудок. Когда ты будешь замужем, а я умру, пригласишь ты Адель к себе жить?

– Ну-у… – призадумалась я.

– Вот и подумай. Подумай как следует, загодя… потому что решение, принятое второпях над моей свежей могилой, будет заведомо ошибочное.

Далее.

– Не убий. То есть не совершай уголовного преступления. Есть разные другие виды убийства, и каждый требует анализа… Я еще работаю над этим, отец.

– Я тоже. Запомни только, что тот, кто ест мясо, ничем не отличается от мясника.

– Да, сэр. Не допусти, чтобы тебя застигли за прелюбодеянием… то есть не забеременей, не подцепи дурную болезнь, не позволяй миссис Гранди даже и заподозрить тебя, а главное – не допусти, чтобы узнал твой супруг: он будет очень несчастен… и может с тобой развестись. Отец, я не уверена, что когда-нибудь захочу совершить прелюбодеяние… Если бы Бог хотел, чтобы у женщины было больше одного мужчины, он сотворил бы побольше мужчин – а то их и так едва хватает.

– Если бы кто хотел? Не расслышал.

– Я сказала "Бог", но вы ведь понимаете…

– Как не понять. В теологию ударилась – мне было бы легче, если б ты стала морфинисткой. Морин, когда кто-нибудь начинает говорить о "божьей воле", или о том, чего хочет Бог, или о том, чего хочет природа, если боится сказать "Бог", я сразу вижу, что этот человек намерен надуть другого… или самого себя, как в твоем случае. Выводить моральный закон из того факта, что особей мужского и женского пола рождается примерно поровну, значит высасывать его из пальца. Это столь же скользко, как "Post hoc, propler hoc" <после этого, следовательно, вследствие этого (лат.) пример распространенной логической ошибки> . Что до твоей уверенности в собственной непогрешимости, то у тебя еще молоко на губах не обсохло и только год как начались менструации… а ты полагаешь, что знаешь все о сексе и его опасностях, как испокон веку полагали все девчонки твоего возраста. Что ж, дерзай. Сожги свои корабли. Разбей сердце своему мужу и растопчи его гордость. Покрой позором своих детей. Стань предметом сплетен всего города. Пусть у тебя загноятся трубы, и пусть какой-нибудь мясник вырежет их тебе в грязной каморке без наркоза. Дерзай, Морин. Отдай все за любовь. Ибо это и есть цена бесшабашного прелюбодеяния: ты отдаешь все и сходишь в могилу, а твои дети никогда не называют твоего имени.

– Но ведь я и говорю, отец, что прелюбодеяния надо избегать: оно слишком опасно. И думаю, у меня получится. – Я улыбнулась и продекламировала:

– Мисс Уайлд уже лет тридцать шесть…

– …Бережет свою девичью честь, – подхватил отец.

– Помня о Боге,

О детях в итоге

И о том, что инспекций не счесть.

Знаю – я сам научил тебя этому лимерику. Но ты не упомянула о самом безопасном методе прелюбодеяния. А ведь ты должна его знать: я говорил тебе о нем в тот раз, когда пытался познакомить тебя со статистикой супружеских измен в нашем графстве.

– Наверное, я его упустила, отец.

– Я точно говорил об этом. Так вот, когда тебе захочется – а такое может случиться, – расскажи обо всем мужу, спроси у него разрешения, уговори его помочь, попроси посторожить тебя.

– А, да! Вы говорили, что в нашем графстве есть две такие пары, но я так и не поняла, кто они.

– Я и не хотел, чтобы ты поняла, поэтому упомянул кое-какие ложные факты.

– Я учла это, сэр, зная вас. Но все-таки не догадалась. Отец, это как-то некрасиво. А вдруг мой муж разозлится?

– Спрос не беда. Он может заехать тебе в глаз, но разводиться с тобой не станет. А по здравом размышлению как-нибудь поможет тебе, поняв, что если он скажет "нет", будет еще хуже. А там, глядишь, – с гнусной ухмылкой добавил отец, – ему и самому понравится его новая роль.

– Отец, вы меня шокируете.

– Ничего, привыкнешь. Снисходительные мужья – обычное явление. В замочную скважину все любят подсматривать, особенно мужчины, да и женщины не исключение. Муж может охотно согласиться тебе помочь, потому что ты месяц назад так же помогла ему. Прикрывала его интрижку с молодой учительницей и врала, как дипломат, в его защиту. Следующая заповедь.

– Погоди минутку! Я хотела бы еще поговорить о прелюбодеянии.

– А вот этого как раз и нельзя. Обдумай все как следует, но ничего не говори мне хотя бы две недели. Дальше.

– Не укради. Этого я не могу одобрить, отец.

– Ты могла бы украсть, чтобы накормить ребенка?

– Да.

– Подумай, какие еще могут быть исключения; через год-другой мы это обсудим. Правило, в общем-то, хорошее. Но почему бы, собственно, и не красть? Ты умна, могла бы всю жизнь воровать и ни разу не попасться.

Почему же ты не воруешь?

– Ну-у…

– Не мямли.

– Отец, вы меня просто из себя выводите! Не ворую, потому что шибко гордая!

– Вот! Совершенно верно. По той же причине ты не жульничаешь ни в школе, ни в игре. Гордость. То, как ты себя оцениваешь. "Коль пред собой ты честен, то как день мне ясно, что ты честен и с другими". Однако ты неизящно выразила свою мысль. Нельзя говорить "шибко гордая". Повтори еще раз, но по-другому. Я не краду, потому что я…

– …слишком горда.

– Хорошо. Если ты собой гордишься – это наилучшая гарантия правильного поведения. Слишком горда, чтобы красть, слишком горда, чтобы жульничать, слишком горда, чтобы отнимать леденцы у ребятишек или исподтишка портить воздух. Моральный кодекс любого племени, Морин, основан на условиях выживания этого племени… но мораль отдельного человека зиждется исключительно на гордости, не на условиях выживания. Вот почему капитан идет на дно вместе со своим кораблем; вот почему гвардия умирает, но не сдается. Человеку, которому не за что умирать, незачем и жить.

Следующая заповедь.

– У, рабовладелец! Не лжесвидетельствуй на ближнего своего. Пока вы меня не испортили…

– Кто тут кого испортил? Я – образец высоконравственного поведения, потому что знаю, с какой целью веду себя так, а не иначе. Когда я взялся за тебя, у тебя вообще не было никакой морали, а твое поведение отличалось наивным бесстыдством, как у котенка, который старается зарыть свою лужу на голом полу.

– Да, сэр. Итак, пока вы не испортили меня, я думала, что девятая заповедь означает "не лги". Но она означает всего лишь, что если тебя вызывают свидетелем в суд, то там надо говорить правду.

– Она означает не только это.

– Да. Вы говорили уже, что она – лишь часть более обширной теоремы. Я думаю, эта теорема звучит так: "Не лги, если это может повредить другим людям…"

– В общем, верно.

– Я еще не закончила, отец.

– О, прошу прощения. Продолжай, пожалуйста.

– Я сказала: "не лги, если это может повредить другим людям", но хотела добавить: "а поскольку нельзя угадать заранее, какой вред может причинить твоя ложь, то единственный выход – не лгать совсем".

Отец молчал долго и наконец добавил:

– Морин, с этим нам за один день не управиться. Лучше иметь дело с вором, чем со лжецом… но я предпочел бы лжеца человеку, который самовлюбленно гордится тем, что всегда говорит правду, всю правду, и неважно, куда щепки летят, – кто пострадает, чья невинная жизнь будет загублена. Морин, тот, кто гордится тем, что всегда режет правду-матку это садист, а не святой. Есть много разновидностей лжи, неправды, обмана, неточности и так далее. Чтобы поупражнять мускулы своего разума…

– У разума нет мускулов. – Все-то ты знаешь. Не учи деда овец воровать. У твоего разума их действительно нет, что я и пытаюсь исправить. Попробуй систематизировать разные виды неправды. А сделав это, попытайся определить, когда и где они допустимы с точки зрения морали, если вообще допустимы, а если недопустимы, то почему. Это займет тебя на ближайшие год-полтора.

– О, как вы добры, отец!

– Без сарказма, не то всыплю. Предварительные результаты представишь через месяц-другой.

– Да будет воля твоя. Папа, один пункт у меня уже есть: "Не лги матери, иначе тебе вымоют рот щелочным мылом".

– Поправка: "Не позволяй матери уличить тебя во лжи". Если бы ты выкладывала ей начистоту все, о чем мы с тобой говорим, мне пришлось бы уйти из дому. Если ты увидишь, как Одри нежничает с этим отвратительным щенком, который с ней гуляет, скажешь ты матери?

Отец застал меня врасплох. Я действительно их видела… причем подозревала, что они не просто нежничают, и это меня беспокоило.

– Ничего я не скажу!

– Хороший ответ. Ну а мне скажешь? Ты же знаешь, что я не разделяю пуританских взглядов твоей матери на секс, и знаешь, надеюсь, что все, сказанное тобой, используется не для того, чтобы наказать Одри, а чтобы ей помочь. Так что же ты скажешь отцу?

Я почувствовала, что меня загнали в ловушку – я разрывалась между любовью к отцу и верностью к сестре, которая всегда помогала мне и была ко мне добра.

– Я… Ни шиша я вам не скажу!

– Браво! Ты взяла барьер, даже не задев верхнюю планку. Правильно, радость моя: мы не разносим слухов, не докладываем о чужих грехах. Только не говори "ни шиша". Если уж очень надо, скажи "ни черта".

– Да, сэр. Ни черта я вам не скажу про Одри и ее молодого человека.

(Но если ты есть. Господи, то сделай так, чтобы моя сестра не забеременела: у матери будет припадок, она начнет объясняться с Одри ужас что будет. Да свершится воля твоя – но так, как надо. Морин Джонсон.

Аминь.) – Давай побыстрее разберемся с десятой и перейдем к тем, которые Моисей не потрудился снести с горы. Те десять для тебя, похоже, не проблема. Желала ты что-нибудь или кого-нибудь в последнее время?

– Не думаю. Почему сказано, что нельзя желать жену ближнего, и ничего не сказано про мужа? Иегова недоглядел? Или в ту пору сезон на мужей был открыт?

– Не знаю, Морин. Сдается мне, что древние евреи были просто слишком самонадеянны и не могли себе представить, как это их женам захочется взбрыкнуть налево, когда у них дома такие героические мужи. Ветхий Завет не слишком высокого мнения о женщинах: начинается все с того, что Адам свалил всю вину на праматерь Еву, а дальше идет все хуже и хуже. Однако у нас в графстве Лайл, штат Миссури, заповедь предусматривает и мужей тоже, и если чья-нибудь жена приметит, что ты строишь глазки ее мужу, она тебе твои зеленые глазки может выцарапать.

– А я не собираюсь дать ей приметить. Но если наоборот? Если это он желает меня… так мне кажется? Если он щиплет меня сзади?

– Ну-ну. Кто это, Морин? Кто он такой?

– Гипотетический случай, mon cher pere <дорогой отец (фр.)> .

– Очень хорошо. Если он гипотетически сделает это опять, ты гипотетически можешь выбрать несколько гипотетических вариантов. Можешь гипотетически игнорировать его, можешь гипотетически притвориться, что твоя левая ягодичная мышца страдает нечувствительностью… или он левша?

– Не знаю.

– А можешь гипотетически прошептать: "Не здесь. Встретимся после службы".

– Отец!

– Сама начала. Или, если хочешь, можешь гипотетически предостеречь его, что еще один гипотетический щипок – и он будет иметь дело с твоим гипотетическим отцом, у которого есть и гипотетический хлыст, и гипотетический дробовик. Можешь сказать это так, чтобы слышал только он, или завопить так, чтобы слышала вся паства и его гипотетическая жена.

Выбор за леди. Погоди-ка. Ты сказала, что чей-то муж, не так ли?

– Я ничего не говорила. Но гипотетический случай, пожалуй, подразумевает это.

– Морин, если тебя щиплют сзади, значит, выражают определенное намерение. При поощрении с твоей стороны отсюда лишь три коротких шага до совокупления. Ты еще молода, но физически зрелая женщина, способная забеременеть. Намерена ли ты в ближайшее время стать женщиной по-настоящему?

Глава 3 ЗМИЙ-ИСКУСИТЕЛЬ

Вопрос отца относительно того, не собираюсь ли я расстаться со своей девственностью, задел меня за живое, поскольку я вот уже несколько недель ни о чем другом не думала. А возможно, и несколько месяцев. – Конечно, нет! – ответила я. – Как вы могли так подумать, отец?

– До свидания.

– Сэр?

– Я думал, что мы уже излечились от подобных ужимок. Однако вижу, что нет, так нечего и время терять. Придешь, когда ощутишь необходимость поговорить серьезно. – Отец повернул стул к своему письменному столу и поднял откинутую крышку.

– Отец…

– Как, ты еще здесь?

– Ну пожалуйста, сэр. Я все время об этом думаю.

– О чем?

– Ну об этом. О девственности. О потере невинности.

Он сердито глянул на меня.

– В медицине это называется "дефлорация", как тебе известно.

"Невинность" – слово из области английских синонимов, хотя оно и не ругательное, как более короткие слова. И не надо говорить о какой-то потере, наоборот, ты приобретаешь то, что принадлежит тебе по праву рождения, достигаешь высшей стадии, которую могут тебе дать твой пол и твое биологическое наследие.

Я обдумала его слова.

– Отец, у вас это звучит так заманчиво – хоть беги скорей искать кого-нибудь, кто бы тебя дефлорировал. Прямо сейчас. С вашего позволения… – и я привстала с места.

– А ну сядь. Десять минут можно и подождать. Морин, будь ты телкой, я счел бы тебя готовой к вязке. Но ты девушка и собираешься войти в мир людей, мужчин и женщин, который устроен сложно, а порой и жестоко. Думаю, тебе лучше подождать годок-другой. Ты могла бы даже под венец пойти девственницей – хотя я и знаю, как врач, что в наше время это не так часто встречается. Скажи-ка мне одиннадцатую заповедь.

– Не попадайся.

– А где у меня лежат французские мешочки?

– В нижнем правом ящике стола, а ключ – на верхней левой полочке, сзади.

Произошло это не в тот день и не на той неделе. И даже не в том месяце, но не так уж много месяцев спустя.

Это произошло в десять часов утра благодатного дня первой недели июня 1897-го года, ровно за четыре недели до моего пятнадцатилетия. Выбранным мною для этого местом стала судейская ложа на беговом поле ярмарки, с попоной, постеленной прямо на пол. Я знала эту ложу, потому что не раз сидела в ней морозными утрами, устремив глаза на финишную черту и держа в руке увесистый секундомер, пока отец тренировал свою лошадку. В первый раз мне было шесть лет и пришлось держать секундомер обеими руками. В тот год отец купил Бездельника, черного жеребца от того же производителя, что и Мод С., – но к несчастью, не такого резвого, как его знаменитая кровная сестра.

В июне 1897-го я пришла туда подготовленной, полной решимости свершить задуманное, имея в сумочке презерватив ("французский мешочек") и гигиеническую салфетку – самодельную, как и все они в то время. Я знала о возможности кровотечения, и в случае чего нужно было убедить мать, что у меня просто началось на три дня раньше.

Моим соучастником был одноклассник по имени Чак Перкинс, на год старше меня и почти на целый фут выше. У нас с ним не было даже детской любви, но мы притворялись, что влюблены (может, он и не притворялся, но откуда мне было знать?), и усиленно старались совратить друг друга весь учебный год. Чак был первый мужчина (мальчишка), целуясь с которым, я впервые открыла рот и вывела отсюда следующую "заповедь": "Открывай рот свой, лишь если готова открыть чресла свои", – потому что мне очень понравилось так целоваться.

Ах, как понравилось! Целоваться с Чаком было одно удовольствие: он не курил, хорошо чистил зубы, и они были такими же здоровыми, как у меня, и его язык так сладостно касался моего. Позднее я (слишком часто!) встречала мужчин, которые не заботились о свежести своего рта… и не открывала им своего. И остального тоже не открывала.

Я и по сей день убеждена, что поцелуи с языком более интимны, чем совокупление.

Готовясь к решающему свиданию, я следовала также своей четырнадцатой заповеди: "Блюди в чистоте тайные места свои, дабы не испускать зловония в храме Божьем", – а мой развратник-отец добавил: "…и дабы удержать любовь мужа своего, когда подцепишь оного". Я сказала, что это само собой разумеется.

Соблюдать чистоту, когда в доме нет водопровода, зато повсюду кишит ребятня – дело нелегкое. Но с тех пор как отец предостерег меня несколько лет назад, я изыскала свои способы. Например, мылась потихоньку в отцовской амбулатории, заперев дверь на ключ. В мои обязанности входило приносить туда кувшин горячей воды утром и после ленча и пополнять запас, если необходимо. Так что я могла помыться без ведома матери. Мать говорила, что чистота сродни благочестию – но мне нисколько не хотелось, чтобы она увидела, что я скребу себя там, где стыдно трогать; мать не одобряла слишком тщательного омовения "этих мест", поскольку это ведет к "нескромному поведению". (И точно, ведет.) На ярмарочном поле мы завели запряженную в кабриолет лошадку Чака в один из просторных пустовавших сараев, привесив ей к морде сумку с овсом для полного счастья, а сами забрались в судейскую ложу. Я показывала дорогу – сначала по задней лестнице, потом по приставной лесенке на крышу трибуны и через люк – в ложу. Я подоткнула юбки и взбиралась по лесенке впереди Чака, упиваясь тем, какое скандальное зрелище собой представляю.

Чак и раньше видел мои ноги – но мужчинам ведь всегда нравится подглядывать.

Забравшись внутрь, я велела Чаку закрыть люк и надвинуть на него тяжелый ящик с грузами, используемыми на скачках.

– Теперь до нас никто не доберется, – ликующе сказала я, доставая из тайника ключ и отпирая висячий замок на шкафчике в ложе.

– Но нас же видно, Мо. Впереди-то открыто.

– Кто на тебя будет смотреть? Не становись только перед судейской скамьей, вот и все. Если тебе никого не видно, то и тебя никто не видит.

– Мо, а ты уверена, что хочешь?

– Зачем же мы тогда сюда пришли? Ну-ка, помоги мне разостлать попону.

Сложим ее вдвое. Судьи стелют ее на скамейку, чтобы кое-что не отсидеть, а мы постелем, чтобы не занозить – мне кое-что, а тебе коленки.

Чак все время молчал, пока мы стелили свою "постель". Я выпрямилась и посмотрела на него. Он мало походил на мужчину, жаждущего соединиться с предметом своих давних желаний – скорее на испуганного мальчишку.

– Чарльз, а ты-то уверен, что хочешь?

– Среди бела дня, Мо… – промямлил он, – и место такое людное. Не могли бы мы разве найти тихое местечко на Осейдже?

– Да уж – где клещи и москиты, и мальчишки охотятся на мускусных крыс. Чтобы нас накрыли в самый интересный момент? Спасибо, сэр. Чарльз, дорогой, – мы ведь договорились. Не хочу тебя, конечно, заставлять. Может быть, отменим поездку в Батлер? (Я отпросилась у родителей съездить с Чаком будто бы в Батлер за покупками – в этом городишке, немногим большем Фив, магазины были гораздо лучше. Торговый дом Беннета-Уилера был раз в шесть больше нашего универмага. У них даже парижские модели продавались, если верить их объявлению.) – Ну, если тебе не хочется туда ехать, Мо…

– Тогда не завезешь ли ты меня к Ричарду Гейзеру? Мне надо с ним поговорить. (Я улыбаюсь и мило щебечу, Чак, хотя мне хотелось бы отходить тебя бейсбольной битой.) – Это о чем же, Мо?

– Да так. Ты же знаешь, зачем мы сюда пришли. Если тебе моя вишенка не нужна, может быть, Ричард не откажется – он мне намекал, что не прочь.

Я ничего ему не обещала… сказала, правда, что подумаю. – Я бросила взгляд на Чака и потупилась. – Подумала и решила, что хочу тебя… с тех самых пор, как ты водил меня на колокольню – помнишь, на школьном пасхальном вечере? Но если ты передумал, Чарльз… то я все-таки не хочу, чтобы солнце зашло надо мной, как над девственницей. Так как, завезешь меня к Ричарду?

Жестоко? Как сказать. Ведь через несколько минут я исполнила то, что обещала Чаку. Но мужчины такие робкие – не то что мы; иного не расшевелишь, не заставив напрямую соперничать с другим самцом. Это даже кошки знают. ("Робкие" не значит "трусы". Мужчина – в моем понимании может спокойно смотреть в лицо смерти. Но возможность попасть в смешное положение, быть застигнутым во время полового акта, его замораживает.) – Ничего я не передумал! – вскинулся Чарльз.

Я одарила его самой солнечной своей улыбкой и раскрыла ему объятья.

– Тогда иди ко мне и поцелуй меня так, как тебе хочется!

Он поцеловал, и мы оба снова загорелись (а то его увертки и опасения охладили было и меня). Тогда я не слыхала еще слова "оргазм" – не думаю, что оно было известно в 1897-м году, – но по некоторым своим экспериментам знала, что иногда внутри получается что-то вроде фейерверка. К концу нашего поцелуя я ощутила, что близка к этому моменту, и отвела губы ровно настолько, чтобы прошептать:

– Я сниму с себя все, дорогой Чарльз, если хочешь.

– Ух ты! Конечно!

– Ладно. Хочешь раздеть меня?

Он стал раздевать, как умел, а я тем временем отстегивала, отшпиливала и развязывала, облегчая ему задачу. Вскоре я была уже голая, как лягушка, и готова вспыхнуть, как факел. Я приняла позу, которую долго репетировала, и у Чарльза перехватило дыхание, а у меня восхитительно защекотало внутри.

Прижавшись к Чаку, я стала расстегивать его застежки. Он застеснялся и я не слишком напирала, однако заставила его снять брюки и кальсоны, положила их на ящик, загораживавший люк, поверх своих одежек, и опустилась на попону.

– Чарльз…

– Иду!

– А у тебя есть эта штука?

– Какая?

– Ну, "веселая вдова".

– Да где же ее взять, Мо? Мне ведь всего шестнадцать, а папаша Грин продает их только женатым или кому уже есть двадцать один. – Бедняжка совсем расстроился.

– А мы с тобой не женаты, – спокойно сказала я, – и не хотим жениться, как пришлось Джо и Амелии, – мою мать удар бы хватил. Но ты не горюй – подай мне мою сумочку.

Он подал, и я достала припасенный презерватив. – Иногда полезно быть докторской дочкой. Я стащила его, когда прибирала у отца в кабинете. Посмотрим, подойдет ли. (Я хотела проверить еще кое-что. Усиленно хлопоча последнее время о чистоте собственного тела, я стала очень придирчиво относиться и к опрятности других. Некоторым моим одноклассникам и одноклассницам очень пригодился бы совет моего отца и побольше горячей мыльной воды.) Теперь я – настоящая декадентка. Лучшее в Бундоке, после замечательных обычаев – это великолепная сантехника.

Чак был чистый, и от него хорошо пахло – наверное, недавно он помылся так же усердно, как и я. Тянуло слегка мужским запашком, но свежим – даже в те годы я понимала разницу.

Мне стало легко и весело. Как мило со стороны Чака предоставить мне такую ухоженную игрушку!

Предмет моего внимания находился всего в паре дюймов от моего лица, и я вдруг нагнула голову и поцеловала его.

– Эй! – чуть не завопил Чак.

– Я тебя шокировала, дорогой? Он такой милый и славный, что мне захотелось его поцеловать. Я не хотела тебя смущать (хоть и не прочь была выяснить, что тебя смущает, а что нет).

– Ты меня не шокировала. Мне… мне понравилось.

– Ей-богу?

– Да!

Я видела, что он готов. – Теперь возьми меня, Чарльз.

При всей моей неловкости и неопытности мне все же пришлось направлять его – я делала это осторожно, поскольку уже задела однажды его гордость.

Чарльз был еще неискушеннее, чем я. Свои познания о сексе он черпал, должно быть, в парикмахерской, в бильярдной и за сараем – из откровений невежественных холостяков, меня же учил старый мудрый врач, любивший меня и желавший мне счастья.

В сумочке у меня было еще одно патентованное средство – вазелин, чтобы смазаться в случае надобности. Надобности не возникло – я была скользкая, точно от льняного семени. И все же:

– Чарльз! Дорогой! Осторожней, пожалуйста! Не так быстро.

– В первый раз надо быстро, Мо. Тебе будет не так больно. Это все знают.

– Чарльз, я не все. Я – это я. Делай это медленно, и мне совсем не будет больно – я так думаю.

Мне, возбужденной и взволнованной, хотелось, чтобы Чак проник в меня поглубже, но он и в самом деле оказался больше, чем я ожидала.

По-настоящему больно мне не было, но я знала, что будет очень больно, если мы поторопимся.

Милый мой Чарльз сосредоточился и придерживал себя. Я закусила губу и подалась ему навстречу – еще и еще. Наконец он твердо уперся в меня и погрузился внутрь. Я расслабилась и улыбнулась ему.

– Ну вот! Превосходно, дорогой. А теперь делай все, что хочешь.

Но я слишком долго тянула. Чак усмехнулся, я ощутила несколько быстрых содроганий, он перестал улыбаться и погрустнел. Он кончил.

* * *

Итак, для Морин фейерверк на первый раз не состоялся – да и для Чарльза тоже. Но я не слишком разочаровалась – ведь главная моя цель осуществилась: я перестала быть девственницей. Взяв себе на заметку спросить у отца, как можно продлить этот процесс – я была уверена, что добилась бы фейерверка, продержись мы чуть подольше, – я больше не думала об этом, счастливая тем, чего достигла.

То, что произошло дальше, вошло у меня в обычай и служило мне всю последующую жизнь. Я улыбнулась Чаку и сказала нежно:

– Спасибо, Чарльз. Ты был великолепен.

(Мужчины не ждут, что их за это будут благодарить, но в этот момент готовы поверить любому комплименту, особенно если не заслужили его и смущенно это сознают. Благодарность и комплимент – это вклад, который ничего вам не стоит, зато приносит высокие дивиденды. Верьте мне, сестры мои!) – Ей-богу, Морин, ты прелесть.

– Ты тоже, милый Чарльз. – Я крепко обняла его руками и ногами и отпустила. – Давай-ка вставать. На полу жестко, несмотря на попону.

По дороге в Батлер мой Чарльз совсем скис и не тянул на галантного Дон Жуана, только что избавившего девицу от ее бесполезного сокровища. Я впервые столкнулась с tristess <грустью (фр.)> , которую некоторые мужчины чувствуют после соития… в то время как сама пенилась от счастья. Меня не волновало больше то, что я не испытала оргазма – а может, испытала? А если такой фейерверк можно вызвать только самой у себя? Морин успешно справилась с задачей, чувствовала себя очень взрослой, сидела гордая и радовалась прекрасному дню. Боли я не ощущала – почти совсем.

Мне кажется, секс бывает порой немилостив к мужчинам. Им очень даже есть что терять, а мы предлагаем им такой скудный выбор. Взять хотя бы странный случай с моим внуком, с которым так круто обошлись судьба и его первая жена.

Этот случай касается и нашего кота Пикселя – в ту пору он был еще котенком, пушистым комочком.

Мой внук, полковник Кэмпбелл, – сын моего сына Вудро, который также является моим мужем Теодором, но пусть вас это не волнует: и Вудро, и Теодор – это Лазарус Лонг, нечто особенное в любой вселенной. Не забыть рассказать вам, как Лазарус однажды сделал беременными сразу троих бабушку, дочку и внучку, из-за чего ему пришлось идти на разные ухищрения с Корпусом Времени, чтобы не нарушать свою личную Первую заповедь:

"Никогда не бросай беременную женщину без поддержки".

Поскольку Лазарус осеменил этих троих в разные века и в разных вселенных, это отняло у него довольно много времени.

Сам того не ведая, Лазарус нарушил свою Первую заповедь по отношению к матери моего внука, и косвенным следствием этого упущения стала женитьба внука на моей брачной сестре Хейзел Стоун, которую мы по этому случаю отпустили из семьи. Как вам известно (если известно), Хейзел нужно было выйти за Колина Кэмпбелла, чтобы они вдвоем могли спасти Майкрофта Холмса IV – компьютер, осуществивший Лунную революцию в третьей временной параллели, код "Нейл Армстронг". Не будем вдаваться в подробности: это можно найти в "Энциклопедии Галактики" и прочих изданиях.

"Операция прошла успешно, но пациент скончался". В нашем случае произошло почти то же самое. Компьютер был спасен и поныне живет и здравствует в Бундоке. Весь спасательный отряд тоже ушел без единой царапины – кроме Колина, Хейзел и котенка Пикселя. Эти трое, все израненные, остались умирать в пещере на Луне.

Должна сделать еще одно отступление. В том спасательном отряде была молодая женщина-офицер, Гретхен Гендерсон, прапраправнучка моей брачной сестры Хейзел Стоун. За четыре месяца до рейда Гретхен родила мальчика, и мой внук об этом знал.

Не знал он того, что он – отец сына Гретхен.

Да и откуда? Ведь он ни разу не был близок с Гретхен и точно знал, что не оставлял свою сперму ни в одном донорском банке.

Однако Хейзел перед смертью твердо сказала ему, что ребенок Гретхен его сын.

Он спросил, каким это образом, и она ответила: "Парадокс".

Кто-кто, а Колин понимал, что такое временной парадокс. Он служил в Корпусе Времени, не раз бывал во временных петлях и знал, что в такой петле можно подойти к самому себе сзади и укусить себя за шею.

Поэтому он понял, что сделает Гретхен ребенка где-то в своем будущем, но в ее прошлом – парадокс перевернутой петли.

Значит, на Бога надейся, а сам не плошай. Это могло бы случиться лишь в том случае, если бы он пережил эту переделку.

И вскоре их спасли. Колин положил еще немало народу и был ранен еще дважды, но вся троица осталась жива. Их перебросили на две тысячи лет в будущее к лучшим врачам всех вселенных – к Иштар и ее команде. Моя брачная сестра Иштар никому не даст умереть – было бы тело еще теплое и мозг не поврежден. Но с этими тремя ей пришлось повозиться, особенно с Пикселем.

Кроху несколько месяцев держали при нуле целых трех десятых градуса по шкале Кельвина, а тем временем из другой вселенной доставили доктора Бона, и дюжина лучших хирургов Иштар, включая ее самое, прошла ускоренный курс кошачьей ветеринарии. Потом Пикселя перевели на режим обычной гипотермии, восстановили его, разморозили и разбудили. Так что ныне он здоровяк-котище, гуляет сам по себе и плодит котят, где придется.

Хейзел между тем создала нужную петлю времени, и Колин встретил, обольстил, повалил и обрюхатил Гретхен, чуть помоложе той, которую знал.

Она родила сына, а потом (по своему личному времени) вместе с Хейзел и Колином отправилась спасать Майкрофта Холмса.

Но зачем было тратить столько усилий ради котенка? Не лучше ли было его усыпить, чтобы не мучился?

А вот зачем: без Пикселя и его способности проходить сквозь стены Майкрофта Холмса не спасли бы, и будущее всего человеческого рода оказалось бы под сомнением. Шансы распределялись так ровно, что в половине параллелей отряд погибал, а в половине достигал своей цели. Чашу перетянул котенок весом в несколько унций, предупредивший отряд об опасности единственным словом, которое умел говорить: "Блюрр!"

На обратном пути из Батлера Чарльз оправился от своей посткоитальной депрессии и захотел повторить опыт. Я тоже была не прочь – только не сегодня. После езды в грязной двуколке то, на чем я сидела, стало беспокоить меня. Но Чарльзу загорелось прямо сейчас.

– Мо, там впереди есть местечко, где можно свернуть с дороги и спрятать двуколку. Надежно на все сто.

– Нет, Чак.

– Почему?

– Не на все сто: туда может еще кто-нибудь свернуть. Мы и так уже опаздываем, а мне сегодня не хочется отвечать на вопросы. Не такой это день. И у нас больше нет "веселой вдовы", это решает дело – я хочу иметь детей, но не в пятнадцать лет.

– А-а.

– Вот-вот. Потерпи, дорогой, и мы это сделаем снова, приняв все нужные меры. А теперь убери, пожалуйста, руку: навстречу кто-то едет видишь пыль?

Мать не ругала меня за получасовое опоздание, но и не настаивала, когда Чарльз отказался от предложенного лимонада, сказав, что ему нужно доставить Неда (своего мерина) домой, вычистить его и обтереть двуколку, а то выезд может понадобиться родителям. Уж очень сложная ложь – убеждена, что ему просто не хотелось смотреть моей матери в глаза и отвечать на ее вопросы. Я порадовалась, что отец отучил меня врать слишком длинно.

Как только Чак уехал, мать поднялась наверх, а я снова вышла во двор.

Пару лет назад отец ввел у нас новшество, которое многим прихожанам нашей церкви казалось греховным излишеством: два отдельных сортира, для мальчиков и для девочек, как в школе. Они нам действительно были необходимы. В тот момент в уборной для девочек, к счастью, никого не было.

Я закрылась на щеколду и осмотрелась.

Немножко крови – ничего страшного.

Я вздохнула с облегчением, пописала, привела себя в порядок и вернулась в дом, прихватив попутно из поленницы немного дров для кухни это делал у нас каждый, кто посещал тот домик.

Сбросив дрова, я зашла в умывальную около кухни, вымыла руки и понюхала их. Все в порядке – только совесть нечиста. По дороге к отцу я остановилась потрепать Люсиль за рыжие кудряшки и похлопать ее по попке.

Ей тогда было года три – ну да, она родилась в девяносто четвертом, через год после нашей с отцом поездки в Чикаго. Она была настоящая куколка, всегда веселая. Я решила, что у меня будет точно такая же… не в этом году, но скоро. Я чувствовала себя настоящей женщиной.

У дверей в кабинет я столкнулась с миссис Альтшулер, которая как раз уходила, и поздоровалась с ней. Она посмотрела на меня и сказала:

– Одри, ты снова бегала по солнцу без шляпки. Пора уже поумнеть.

Я поблагодарила ее за внимание. Отец говорил, что она ничем не страдает, кроме запора и недостатка физических упражнений, однако она являлась на прием не реже двух раз в месяц и еще ни пенни не заплатила с начала года. Отец был сильный, волевой человек, но собирать долги у больных не умел.

Он записывал визит в книгу и поднял на меня глаза.

– Я беру вашего слона, юная леди.

– Это окончательно, сэр?

– Да. Может, я и не прав, но твердо убежден. А что, не надо было?

– Думаю, что не надо, сэр. Мат в четыре хода.

– Да ну? – Отец подошел к шахматному столику. – Покажи как.

– Может, просто разыграем? Я могу и ошибаться.

– Грр! Ты меня в могилу сведешь. – Отец вернулся к своему столу. Прочти вот это, тебе будет интересно. Пришло с утренней почтой – от мистера Клеменса.

– Ой!

Из того письма мне особенно запомнился один абзац:

"Согласен с вами и с Бардом, сэр, – их надо вешать. Возможно, повешение законников и не излечит всех бед нашей страны, зато это будет весело, а вреда никакого. Я уже где-то говорил, что конгресс единственный преступный класс в нашем обществе. И нельзя считать совпадением то, что девяносто семь процентов конгрессменов – юристы".

Мистер Клеменс писал еще, что его лекционное агентство назначило ему Канзас-Сити на будущую зиму.

"Помню, четыре года назад мы с Вами на неделю разминулись в Чикаго.

Не сможете ли Вы приехать в Канзас-Сити десятого января будущего года?"

– Ой, отец! Поедем?

– А как же школа?

– Вы же знаете, я наверстала все, что пропустила, когда ездили в Чикаго. И знаете, что я в классе первая среди девочек… а была бы и во всем классе первая, если бы не ваш совет не слишком выделяться. Может, вы правда не заметили, что я прошла почти все предметы и могла бы закончить школу…

– Вместе с Томом на той неделе. Заметил. Мы это еще обсудим. Господь не захочет – и чирей не вскочит. Достала ты то, за чем ездила в Батлер?

– Достала, но не в Батлере.

– Как так?

– Я это сделала, отец. Я больше не девственница.

Он вскинул брови.

– Тебе удалось меня удивить.

– Правда, отец? (Мне не хотелось, чтобы он на меня сердился… и он, по-моему, задолго до этого решил, что сердиться не станет.) – Правда. Я-то думал, ты это сделала еще на рождественских каникулах.

И полгода ждал, когда же ты удостоишь меня своим доверием.

– Сэр, мне бы и в голову не пришло скрыть это от вас. Я на вас полагаюсь.

– Благодарствую. Ммм… надо бы осмотреть тебя после дефлорации.

Позвать маму?

– Разве ей нужно об этом знать?

– Впоследствии да. Но ей не обязательно осматривать тебя, если ты этого не хочешь…

– Еще бы я хотела!

– В таком случае я направлю тебя к доктору Чедвику.

– Ну зачем мне идти к доктору Чедвику? Это естественный процесс, и у меня ничего не болит – зачем это нужно?

* * *

Мы вежливо поспорили. Отец сказал, что врачу неэтично лечить членов своей семьи, особенно женщин. Я сказала, что знаю, но меня и не надо лечить. И так далее и так далее.

В конце концов, удостоверясь в том, что мать отдыхает у себя наверху, отец увел меня в амбулаторию, запер дверь и помог мне забраться на стол. Я очутилась примерно в той же позе, что и с Чарльзом, только на сей раз не снимала ничего, кроме панталон.

И вдруг почувствовала возбуждение.

Я старалась его подавить и надеялась, что отец не заметит. В свои пятнадцать я уже сознавала, что у меня к отцу необычная, может быть, нездоровая привязанность. А в двенадцать фантазировала, как нас с отцом выбрасывает на необитаемый остров. Но табу было слишком крепким – я это знала из Библии, из классической литературы, из мифологии. И хорошо помнила, как отец перестал сажать меня к себе на колени – точно отрезал, когда у меня начались месячные.

Отец натянул резиновые перчатки. Он начал это делать с тех пор, как побывал в Чикаго – а ездил он туда не для того, чтобы показать Морин посвященную Колумбу Всемирную выставку, а чтобы послушать в Эванстоне, где помещался Северо-Западный университет, курс лекций по теории Пастера.

Отец всегда был сторонником воды и мыла, но под этим не было научной основы. Его наставник, доктор Филипс, начавший практиковать в 1850-м году, так комментировал слухи, доходившие до Франции: "Чего ж от них еще и ждать, от лягушатников".

Когда же отец вернулся из Эванстона, ничто больше не казалось ему достаточно чистым. Он стал пользоваться резиновыми перчатками и йодом, а инструменты кипятил или обжигал, особенно тщательно, когда имел дело со столбняком.

Эти холодные липкие перчатки меня охладили… и я все-таки со смущением убедилась, что внизу вся мокрая.

Я не стала заострять на этом внимания, отец тоже. Вскоре он помог мне слезть и отвернулся снять перчатки, пока я натягивала панталоны. Когда я приняла приличный вид, он открыл дверь и проворчал:

– Нормальная, здоровая женщина. С деторождением не должно быть никаких хлопот. Рекомендую несколько дней воздержаться от половых сношений. Как я понял, ты пользовалась французским мешочком. Верно?

– Да, сэр.

– Хорошо. Если так и будешь ими пользоваться – каждый раз! – и осмотрительно вести себя на людях, серьезных проблем у тебя не возникнет.

Хмм… как ты, не против еще разок прокатиться в двуколке?

– Нет, конечно – почему я должна быть против?

– Тем лучше. Мне передали, что последний ребенок Айгоу, Джонни Мэй, заболел, и я обещал выбраться к ним сегодня. Ты не попросишь Фрэнка запрячь Дэйзи?

* * *

Ехать нам было долго. Отец взял меня с собой, чтобы рассказать мне об Айре Говарде и его фонде. Я слушала, не веря своим ушам… но ведь это говорил отец, единственный надежный источник информации.

– Отец, я, кажется, поняла, – сказала я наконец. – Но чем же это отличается от проституции, если отличается?

Глава 4 ЧЕРВОТОЧИНА В ЯБЛОКЕ

Отец пустил Дэйзи трусить, как ей вздумается.

– Что ж, это, пожалуй, тоже проституция, в широком смысле слова, хотя здесь оплачивается не сожительство как таковое, а плод этого сожительства.

Фонд Говарда платит тебе не за то, что ты выходишь замуж за их кандидата… и ему не за то, что он женится на тебе. Тебе вообще не станут платить, только ему – за каждого рожденного тобой и зачатого им ребенка.

Я сочла эти условия унизительными. Пусть я не принадлежу к женщинам, борющимся за право голосовать, но все-таки это нечестно. Кто-то там меня осеменит, потом я буду стонать и вопить, как моя мать, когда рожает, а деньги заплатят ему. Я вспылила.

– Ну, не знаю, отец, по мне – это все равно что быть шлюхой. А какая у них такса? Сколько получит мой гипотетический муженек за мои родовые муки и одного вонючего младенца?

– Твердой таксы нет.

– Как? Mon papa, разве так ведутся дела? Я по контракту ложусь и раздвигаю ноги, а через девять месяцев моему мужу платят… пять долларов?

Или пять центов? Ничего себе сделка! Уж лучше я поеду в Канзас-Сити и буду ходить на панель.

– Морин! Думай, что говоришь.

Я перевела дыхание и понизила голос на октаву, в чем недавно начала практиковаться, пообещав себе никогда не визжать.

– Извините, сэр. Что-то я скандалю, как нервная девица, – считала себя взрослее. Но уж очень это все неприглядно, – вздохнула я.

– Да, пожалуй, "неприглядно" – le mot juste <верно сказано (фр.)> . Но я расскажу тебе, как это происходит на практике. Никто тебя ни за кого силой замуж не гонит. Мы с матерью с твоего согласия записываем тебя в Фонд, приложив анкету, которую я помогу тебе заполнить. Взамен тебе присылают список молодых людей. Все они, что называется, подходящие женихи, кредитоспособные независимо от Фонда и его денег. И все будут молоды, не более чем на десять лет старше тебя, а еще вероятнее – твои ровесники.

– Пятнадцатилетние? – спросила я.

– Не кипятись, рыжик. Тебя еще никто никуда не записывал. Я говорю тебе об этом сейчас, потому что нечестно было бы скрыть от тебя, что есть такой Фонд Говарда. Но для замужества ты еще слишком молода.

– В нашем штате я могу выйти замуж с двенадцати лет – с вашего согласия.

– Согласен, можно в двенадцать. Если сумеешь.

– Отец, вы невозможный человек.

– Нет, всего лишь невероятный. Твой жених будет молод, но старше пятнадцати лет. У него будут хорошее здоровье и хорошая репутация, а также необходимое образование…

– Он должен говорить по-французски, иначе он нам не подойдет.

В Фивах можно было учить либо немецкий, либо французский. Эдвард выбрал французский, а за ним и Одри, поскольку отец и мать тоже в свое время учили французский и переходили на него, когда хотели при нас поговорить о своем. Одри с Эдвардом создали прецедент, которому мы все стали следовать. Я занялась французским еще до школьных уроков – мне не нравилось, когда при мне говорили на непонятном мне языке. Этот выбор оказал влияние на всю мою жизнь – но это опять-таки другая история.

– Французскому можешь обучить его сама – включая французские поцелуи, о которых меня спрашивала. А незнакомец, испортивший нашу Нелл, – он умеет целоваться?

– Еще как!

– Прекрасно. Он был мил с тобой, Морин?

– Очень мил. Немножко робок, но это у него, думаю, пройдет. Да, отец, – это было не так приятно, как я ожидала. Но в следующий раз все будет, как надо.

– А может быть, в третий раз. Ты хочешь сказать, что нынешнее событие было не так приятно, как мастурбация. Правильно?

– Ну да, это я и хотела сказать. Все кончилось слишком быстро. Он да вы же знаете, кто возил меня в Батлер. Чак. Чарльз Перкинс. Он хороший, cher papa… но понимает в этом еще меньше меня.

– Неудивительно. Тебя-то учил я, и ты была прилежной ученицей.

– А Одри вы тоже учили, пока она не вышла замуж?

– Ее учила мать.

– Да? Мне сдается, ваши наставления были обширнее. Скажите, а замужество Одри тоже устроил Фонд Говарда? Она так и познакомилась с Джеромом?

– Морин, нельзя задавать такие вопросы. Даже задумываться над этим некрасиво.

– Ну, извините – оплошала.

– Беззастенчивость непростительна. Я никогда не обсуждаю твоих личных дел с твоими братьями и сестрами – не спрашивай и ты меня об их делах.

Почувствовав натянутый повод, я осадила.

– Простите, сэр. Просто все это для меня так ново…

– Хорошо. У всех молодых людей фонда твердые виды на будущее… а если меня кто-то из них не устроит, я скажу тебе почему и не пущу его в дом. В довершение всего, у каждого из них живы и родители отца, и родители матери.

– Ну и что тут такого? У меня не только оба дедушки и обе бабушки живы, но и у них у всех живы родители, так ведь?

– Да. Хотя прадедушка Мак-Фи только зря небо коптит. Уж лучше бы он умер в девяносто пятом году. Но в этом-то все и дело, дорогая дочка: Айра Говард завещал свое состояние в целях продления человеческой жизни, а учредители Фонда решили поставить дело, как на племенном заводе. Помнишь родословную Бездельника, за которую я и отвалил такие деньги? Или родословную Клитемнестры? У тебя в роду долголетие, Морин, причем по всем линиям. Если ты выйдешь замуж за молодого человека из списка Говарда, у ваших детей тоже все предки будут долгожителями. – Отец повернулся на сиденье и посмотрел мне в глаза. – Но никто – никто! – ничего от тебя не требует. Если ты разрешишь мне записать тебя в Фонд – не сейчас, а, скажем, на будущий год – это значит только, что ты получишь возможность выбирать еще из шести, восьми или десяти поклонников, не ограничивая себя немногими своими ровесниками из графства Лайл. Если ты, например, решишь выйти за Чарльза Перкинса, я ни слова не скажу против. Он здоров, хорошо воспитан, и если он не в моем вкусе, то, может быть, в твоем.

(И не в моем, папа. Кажется, я его просто использовала. Но я обещала ему матч-реванш… так что придется.) – А если мы отложим это до будущего года, отец?

– По-моему, это здравое решение. Постарайся до тех пор не забеременеть и не попасться никому на глаза. Кстати – если ты запишешься и молодой человек из твоего списка придет познакомиться с тобой, можешь опробовать его на диване в гостиной. Это удобнее и безопаснее, чем в судейской ложе, – добавил он с улыбкой.

– Да маму удар хватит!

– Не хватит. Ее матушка в свое время устроила для нее то же самое… вот почему Эдвард считается недоношенным. Глупо было бы вступить в Говардский брак и уже после венчания обнаружить, что у вас не может быть детей.

Я онемела. Мать… моя меть, считавшая слово "грудь" неприличным, а "живот" – вопиюще грязным… Мать со спущенными панталонами непристойно елозит по дивану бабушки Пфейфер, мастеря внебрачного ребенка, а бабушка с дедушкой закрывают на это глаза! Легче поверить в непорочное зачатие, в Преображение, в Воскресение, в Санта-Клауса и пасхального зайчика. Мы совсем не знаем друг друга – а уж своих родных и подавно.

Вскоре мы въехали во владения Джексона Айгоу – восемьдесят акров, все больше камень да пригорки, а посредине хибара и ветхий сарай. Мистер Айгоу что-то там выращивал, но как эта ферма может прокормить его с тощей, изнуренной женой и кучей грязных ребят, в голове не укладывалось.

Несколько ребят и с полдюжины собак тут же собрались вокруг двуколки; один из мальчишек с криками кинулся к дому. Вышел мистер Айгоу.

– Джексон! – окликнул его отец.

– Я, док.

– Уберите-ка собак от повозки.

– А чего они вам сделают-то?

– Уберите. Я не хочу, чтобы они прыгали на меня.

– Как скажете, док. Кливленд! Джефферсон! Отгоните-ка собак на задний двор.

Те послушались. Отец слез, тихо бросив мне через плечо:

– Сиди в двуколке.

Пробыл он в хижине недолго – и хорошо, потому что их старший парень, Калеб, примерно мой ровесник, все приставал, чтобы я пошла с ним поглядеть поросят. Я его знала по школе – он уже несколько лет сидел в пятом классе – и считала, что его в скором будущем ждет суд Линча, если чей-то отец не убьет его раньше. Пришлось сказать ему, чтобы отошел от Дэйзи и не докучал ей – она мотала головой и пятилась. Для подкрепления своих слов я достала из стойки кнут.

Тут, к счастью, появился отец.

Он молча сел в двуколку, я цокнула, и Дэйзи тронулась с места. Отец был мрачен, как туча, поэтому и я сидела тихо. Когда мы проехали с четверть мили, он сказал:

– Сверни-ка на травку.

Я свернула и сказала Дэйзи:

– Тпру, девочка.

– Спасибо, Морин. Полей мне, пожалуйста, на руки.

– Сейчас.

Двуколку для выездов в город делал на заказ тот же каретный мастер, который поставил отцу беговые коляски – сзади в ней был большой кузов с фартуком от дождя. Там отец возил разные вещи, которые могли понадобиться ему на вызове, а в черный чемоданчик не умещались. В том числе вода в жестянке из-под керосина с носиком, тазик, мыло и полотенца.

Я полила, он намылил руки, снова подставил их под струйку, отряхнул и еще раз вымыл в тазике и вытер чистым полотенцем.

– Вот так-то лучше, – вздохнул он. – Я там не садился и по возможности ничего не трогал. Помнишь, Морин, какая ванная у нас была в Чикаго?

– Ну еще бы!

Всемирная выставка была чудом из чудес, и я никогда не забуду, как впервые увидела озеро или проехалась по надземной железной дороге… но в мечтах моих поселилась белая эмалированная ванна с горячей водой до самого подбородка. Говорят, у каждой женщины – своя цена. Моя – это ванна.

– Миссис Мэллой брала с нас за каждую ванну четвертак. Сейчас бы я охотно заплатил и два доллара. Морин, дай мне, пожалуйста, глицерин с розовой водой – там, в чемоданчике.

Отец сам делал эту примочку для растрескавшейся кожи и сейчас смазал ею руки после сильного щелочного мыла. Когда мы снова тронулись в путь, он сказал:

– Этот ребенок, Морин, умер задолго до того, как Джексон Айгоу послал за мной. На мой взгляд, еще ночью.

Я попыталась вызвать в себе жалость к ребенку, но вряд ли стоило жалеть того, кто избежал участи вырасти в этом доме.

– Зачем же было посылать за вами?

– Помолиться за упокой. Выписать свидетельство о смерти, чтобы у отца не было неприятностей с законом, когда он похоронит ребенка… чем он, наверное, сейчас и занимается. А главное, чтобы мы с тобой проехались шесть миль туда и обратно, а не он запрягал бы мула и ехал в город. – Отец невесело засмеялся. – Он все говорил, что я не должен брать с него платы за визит, потому что приехал уже после смерти ребенка. Наконец я ему говорю: "Помолчите, Джексон. Вы мне еще ни цента не заплатили с того раза, как Кливленд побил Гаррисона". А он мне – времена, мол, тяжелые, а правительство ничего не делает для фермеров. – Отец вздохнул. – Я с ним не спорил – он в чем-то прав. Морин, ты ведь год вела мои книги – как, тяжелые времена или нет?

Он меня озадачил – я в это время думала о Фонде Говарда и о славной игрушечке Чака.

– Не знаю, отец. Знаю только, что в книгах записано гораздо больше, чем вам заплатили на самом деле. И вот что я еще заметила: самые никудышные вроде Джексона Айгоу предпочитают лучше задолжать доллар за вызов, чем пятьдесят центов за визит.

– Да. Джексон мог бы привезти трупик в город – в жизни не видел такого обезвоженного тельца! Но я рад, что он этого не сделал – ни к чему мне покойничек в моем чистом кабинете и в чистом доме Адели. Ты видела книги – как по-твоему, достаточно моих доходов, чтобы содержать нашу семью? Хватает ли на еду, на одежду, на жилье, на овес и сено и на монетки для воскресной школы?

Я призадумалась. Таблицу умножения я, как и все школьники, знала до "двадцатью двадцать", а в старших классах стала постигать блаженство более сложных вычислений, но в нашем домашнем хозяйстве своих познаний не применяла. Я представила себе черную доску и углубилась в расчеты.

– Отец, если бы все заплатили вам, мы бы жили в полном достатке. Но ведь они не платят… не все платят, а мы все-таки живем в достатке.

– Морин, если не захочешь записываться в Фонд Говарда, выходи за богатого. Не за сельского врача.

* * *

Отец пожал плечами и улыбнулся.

– Но не волнуйся. У нас всегда будет еда на столе, даже если мне придется совершать набеги на Канзас и воровать там скот. Споем? "У папы ласочка была" будет сегодня к месту. А как твоя ласочка, дорогая? Не болит?

– Отец, вы грязный старик и плохо кончите.

– Всегда на это надеялся, но с таким семейством разве согрешишь как следует. А знаешь, о тебе беспокоилась еще одна особа. Миссис Альтшулер.

– Так я и знала. – Я рассказала ему, как мы встретились. – Они приняла меня за Одри.

– Вот мерзкая старая корова. Но это она, может быть, нарочно. Она меня спрашивала, что ты делала на ярмарочных трибунах.

– И что же вы ей ответили?

– Ничего. Молчание – это все, что заслуживает вопрос любопытного пропускай его мимо ушей, вот и все. А еще лучше – прямое оскорбление, которое я и нанес этой зловредной черепахе, не ответив на ее вопрос и сказав ей, чтобы она перед следующим визитом ко мне помылась – я, мол, нахожу, что она неудовлетворительно соблюдает личную гигиену. Ей это не понравилось. – Он улыбнулся. – Авось перебежит теперь к доктору Чедвику, будем надеяться.

– Будем. Значит, кто-то видел, как мы туда поднимались. Но уж чем мы там занимались, сэр, – этого не видел никто. – Я рассказала отцу про ящик с грузами. – Любопытным понадобился бы воздушный шар.

– Да уж. Устроились вы надежно, хотя и не очень удобно. Я желал бы предоставить в твое распоряжение диван… но не могу, пока ты не запишешься в Фонд Говарда. Если надумаешь. А пока что давай подумаем о безопасных местах.

– Благодарствую, сэр. Одного не могу понять: пробыли мы в Батлере недолго, чтобы скрыть время, затраченное на побочную деятельность. Я рассчитала в уме время и расстояние. Cher papa, или я плохо считаю…

– Не может такого быть.

– Если кто-то видел, что мы лезли в ложу, он должен был рысью прискакать к Альтшулерам и сообщить о моем грехопадении, причем Безобразная Герцогиня должна была уже полностью одеться к тому времени и приготовить двуколку с лошадью, чтобы ехать к вам. Когда она явилась?

– Сейчас соображу. Когда она пришла, у меня сидело трое пациентов, и ей пришлось дожидаться очереди, так что вошла она ко мне уже злая, а вышла рассвирепевшая. Должно быть, она появилась здесь за час до того, как ты столкнулась с ней в дверях.

– Нет, отец, не получается. Это физически невозможно. Разве что она сама была на ярмарке, а оттуда прямиком поскакала к вам.

– Все может быть, хотя вряд ли. Морин, сегодня ты встретилась с феноменом, с которым будешь сталкиваться всю свою жизнь после сего примечательного дня: быстрее света, согласно науке, движется только сплетня миссис Гранди.

– Да, наверное.

– Не наверное, а точно. Когда ты столкнешься с этим в следующий раз, что будешь делать? Предусмотрено это в твоих заповедях?

– Нет.

– Подумай. Как будешь защищаться?

Я думала над этим следующие полмили.

– Вообще не буду.

– Что не будешь?

– Защищаться от сплетен. Не стану обращать на лих внимания. В крайнем случае посмотрю ей – или ему – в глаза и громко скажу: "Вы грязная лгунья". Но лучше просто не обращать внимания. По-моему, так.

– По-моему, тоже. Люди подобного сорта только и хотят, чтобы их заметили. Самый жестокий способ обойтись с ними – это вести себя так, будто их не существует.

* * *

До конца года я продолжала игнорировать миссис Гранди, стараясь в то же время не привлекать ее внимания. В глазах общественности я выглядела, словно героиня Луизы М.Олкотт <американская писательница XIX в., автор книг для юношества, в том числе романа "Маленькие женщины"> , вне же ее глаз продолжала познавать новое изумительное искусство, к которому недавно приобщилась. Не подумайте только, что я все время проводила лежа на спине и трудясь в поте лица на общее благо Морин и того, чье имя – легион. В графстве Лайл времен 1897-го года заниматься этим было особо негде.

"Совесть – это тихий голос, подсказывающий тебе, что за тобой могут подсматривать". (Неизвестный автор.) Возникла также проблема подходящего партнера. Чарльз был хороший парень, и я отдалась-таки ему второй раз и даже третий, для ровного счета.

Вторая и третья попытки прошли в более удобных условиях, но оказались еще менее удовлетворительными, чем первая, – холодная маисовая каша без сорго и без сливок.

Поэтому на третий раз я сказала Чарльзу, что нас кто-то видел на Марстонском холме и сказал моей сестре – хорошо, что не кому-нибудь из братьев, с сестрой-то я договорюсь. Но нам лучше притвориться, будто мы поссорились… не то, чего доброго, дойдет до матери, а та скажет отцу, и что тогда будет! Давай-ка расстанемся до начала занятий в школе. Ты ведь понимаешь, правда, дорогой?

Я убедилась, что в отношениях с мужчиной самое трудное – прекратить эти отношения, когда он этого не хочет. За полтора века своего богатого опыта я так и не нашла полностью надежного способа.

Один из частично надежных, который я выработала гораздо позднее 1897-го года, требует большого умения, значительного самообладания и некоторого притворства. Назовем его условно "колода". Лежишь как мертвая, полностью расслабив – это главное – внутренние мускулы. Если перед этим еще наесться чеснока, то очень вероятно, хотя и не на сто процентов, что тебе не придется придумывать причину для разрыва. Если же разорвать решит он, есть возможность отнестись к этому спокойно, показав себя "хорошим спортсменом".

Я не хочу этим сказать, что весь секрет сексапильности – только в гимнастике да в тугих мускулах. Это всего лишь элементарная техника – то же, что для плотника хорошо заточенный инструмент. Моя брачная сестра Тамара, мать нашей брачной сестры Иштар и в свое время самая знаменитая шлюха на всем Секундусе – воплощение сексапильности, а между тем она не такая уж красавица и никто из тех, кто с ней спал, не распространяются о ее технике. Однако их лица светлеют при виде нее, а голос дрожит, когда они говорят о ней.

Я спросила о Тамми Джубала Харшо, самого аналитичного из моих мужей.

– Брось притворяться, мама Морин, – сказал он мне. – Уж тебе ли не знать.

Я заверила его, что не знаю.

– Ну ладно – хотя ты все равно, по-моему, врешь. Сексапильность – это внешнее проявление внутреннего стремления удовлетворить своего партнера. У Тамми это есть. И у тебя тоже, но в меньшей степени. Дело не в том, что ты рыжая, и даже не в твоем смачном запашке – а в том, что ты отметься… когда отдаешься.

Джубал так взбудоражил меня, что я занялась им там же, на месте.

* * *

Но в тогдашнем графстве Лайл нельзя было так сразу заняться тем, кто тебе нравился. Миссис Гранди сидела за каждым кустом, подстерегая случай поймать тебя и уличить. Так что любовь требовала тщательной подготовки. В охотниках недостатка не было – их насчитывалось двенадцать на дюжину – но среди них надо было еще выбрать того, кто подходит тебе. Соответствующего возраста, здоровья, чистоплотного, обаятельного, скромного (если он сплетничает с тобой о других, то будет сплетничать и о тебе), да мало ли еще какого. Выбрав себе жертву, нужно было внушить избраннику, что он хочет именно тебя, и в то же время молчаливо дать ему понять, что это возможно. Все это легко сказать, а вот попробуйте на практике! Это искусство оттачиваешь всю жизнь.

Итак, согласие достигнуто… остается найти место. Выбрав сама, где мне расстаться с невинностью, я перестала заниматься этой стороной проблемы. Если юноша или зрелый муж хочет обладать моим грешным телом, пусть напряжет свое серое вещество и сам придумает где. А нет – так пусть отправляется бабочек ловить.

При этом, конечно, трудно уберечься от клещей, а раз мы нарвались на ядовитый плющ. Мой спутник пострадал, а у меня, видно, был иммунитет.

С июня по январь меня имели трое мальчишек от шестнадцати до двадцати лет и один женатый человек тридцати одного года. Его я включила в реестр из ложной убежденности в том, что женатый мужчина более искусен и непременно устроит мне желаемый фейерверк. Итого: совокуплений – девять, оргазмов – три, из них один восхитительный. Время, затраченное на половую жизнь: в среднем по пять минут на каждый случай, то есть явно недостаточно. Я поняла, что жизнь может быть прекрасна… но что мужчины моего окружения разнятся от недотепы до болвана.

Миссис Гранди меня, как будто, не замечала.

* * *

К Новому году я решила сказать отцу, чтобы он записал меня в Фонд Говарда. Не из-за денег – я так и не знала, сколько и достаточно ли там платят, – просто мне хотелось получить возможность познакомиться с более подходящими мужскими особями. Охотничьи угодья графства Лайл оказались слишком бедны для Морин. Я твердо поняла, что, даже если секс и не все на свете, замуж выйти я все-таки хочу – и за такого мужчину, с которым хочется лечь спать пораньше.

Тем временем я старалась сделать из Морин настолько желанную самочку, насколько это возможно, и внимательно прислушивалась к советам отца. (Я знала, что мне нужен мужчина, похожий на него – лет на двадцать пять помоложе. Или на двадцать, ну пусть на пятнадцать. Но готовилась к тому, чтобы взять наиболее похожего из тех, кто подвернется.) С того дня, как мы с Чаком залезли в судейскую ложу, до конца года оставалось еще Двести дней. Умножим двести на двадцать четыре и еще на шестьдесят – получится двести восемьдесят восемь тысяч минут. Из них около сорока пяти я занималась сексом – остается сто девяносто девять дней, двадцать три часа и пятнадцать минут. Отсюда следует, что мне хватало времени и на другие дела.

То лето было одним из самых лучших в моей жизни. Хотя мне не часто приходилось получать удовольствие, и оно было не слишком велико, ложилась и вставала я с мыслью о нем. Это заставляло сиять мои глаза и освещало мои дни. Я испускала женские феромоны, словно самка моли, и улыбка не сходила с моих губ. Пикники, купание в Осейдже (вы не поверите, что мы при этом на себя надевали), загородные танцульки. На последние косо смотрели методистская и баптистская церкви, зато их поощряли мормоны – ради привлечения возможных новообращенных. Отец убедил мать, я посещала эти танцы и научилась разным народным пляскам. И конкурсы на лучший арбуз, и любой повод собраться компанией.

Я выбросила из головы мечты о Миссурийском университете в Колумбии.

Ведя книги отца, я поняла, что содержать меня четыре года в колледже просто нет возможности. И потом, я не слишком стремилась стать сестрой милосердия или школьной учительницей – так зачем же мне формальное (и дорогостоящее) высшее образование. Книгочеем я останусь на всю жизнь, но диплом для этого иметь не обязательно.

Поэтому я решила стать образцовой домашней хозяйкой и для начала научиться готовить.

Я дежурила на кухне в очередь с сестрами с того дня, как мне исполнилось двенадцать, и к пятнадцати годам хорошо умела готовить простые блюда.

Но я задумала сделаться искусной поварихой.

Мать заметила мой возросший интерес к кулинарии, и я сказала ей почти что правду.

– Chere mama, я ведь когда-нибудь выйду замуж. По-моему, лучший подарок, который я могу сделать своему мужу, – это умение хорошо готовить.

Может, у меня и не хватит таланта, чтобы стать шеф-поваром. Но попробовать можно.

– Морин, ты можешь добиться всего, если захочешь. Никогда не забывай об этом.

И она учила меня, выписывала из Нового Орлеана французские поваренные книги, которые мы вместе штудировали. Потом отправила меня на три недели к тете Кароль, которая обучила меня креольской кухне. Тетя Кароль была южанка французского происхождения, после Гражданской войны вышедшая – о ужас! – за проклятого янки, за старшего брата отца дядю Эвинга, ныне покойного. Дядя Эвинг участвовал в оккупации Нового Орлеана и однажды дал в зубы сержанту, спася тем от беды девицу-южанку. За этим последовало разжалование из капралов в рядовые – и женитьба.

В доме тетушки Кароль о войне никогда не говорили.

Не часто говорили о ней и у нас дома – ведь мы, Джонсоны, не были уроженцами Миссури, а происходили из Миннесоты и, как люди пришлые, по примеру отца не затрагивали тем, могущих огорчить наших соседей. В Миссури симпатии переплетались – штат был и пограничный, и рабовладельческий, и в нем проживали ветераны обеих армий. Наша же часть Миссури называлась "вольной": в иных городах никогда не держали рабов, а теперь не допускали к себе цветных жителей. К таким относились и Фивы. Кроме того, наш городок был таким маленьким и незначительным, что союзные войска обошли его стороной, когда наступали здесь в шестьдесят пятом году, грабя и поджигая.

Батлер сожгли до основания, он так и не оправился потом полностью, но Фивы не тронули.

Джонсоны, хотя и приехали с Севера, "саквояжниками" не были – Миссури не входил в Конфедерацию, и Реконструкция <саквояжниками назывались эмиссары правительства, после Гражданской войны осуществлявшие в мятежных штатах репрессивный режим Реконструкции> его не коснулась. Дядя Джайлс, отцовский кузен, живший в Канзас-Сити, объяснил причину переезда так:

"Дрались мы, значит, в Дикси <южные штаты> четыре года, а потом вернулись домой… только чтобы вещички собрать и сняться. В Миссури не такая жара, как в Дикси, но и такого холода нет, когда тени к земле примерзают, а коровы дают мороженое".

Тетя Кароль придала лоск моему кулинарному мастерству, и я постоянно торчала у нее на кухне, пока не вышла замуж. В те три недели и случилась история с лимонной меренгой – кажется, я о ней уже упоминала.

Я испекла их четыре штуки. Та, о которой речь, не слишком удалась корочка подгорела, однако три остальные получились хорошо – не так-то легко добиться нужной температуры, имея дровяную плиту.

И как только мой кузен Нельсон ухитрился незаметно притащить ту меренгу в церковь и подсунуть ее под меня?

Он так меня взбесил, что я тут же убежала домой (то есть к тете Кароль), а когда Нельсон явился с извинениями, расплакалась и легла с ним в постель. Тут и произошел один из трех фейерверков. Мы поддались внезапному порыву, забыв об осторожности, но это сошло нам с рук.

Потом я время от времени допускала к себе Нельсона, если представлялся случай – до самой своей свадьбы. Да и свадьбой дело не кончилось, потому что Нельсон позднее переехал в Канзас-Сити.

Мне не следовало бы так вести себя с Нельсоном – ему ведь было всего четырнадцать.

Однако для своих лет он был шустрый мальчик. Знал, что надо предохраняться, что за него замуж я ни за что не пойду, что я могу забеременеть и что ребенок будет катастрофой для нас обоих. В то воскресное утро он послушно дал мне надеть на него французский мешочек, ухмыльнулся и сказал: "Мо, ты просто молодец". Потом с неостывшим энтузиазмом приступил к делу и в рекордный срок довел меня до оргазма.

В последующие два года я продолжала снабжать Нельсона "веселыми вдовами". Пеклась я не о себе – у меня всегда были при себе свои – а о его гареме. После того как я приобщила его к этому виду спорта, он занялся им с жаром и врожденным талантом, и ни разу не влип. Шустрый мальчик.

Помимо занятий кулинарией я попыталась привести в порядок отцовские дела, но с меньшим успехом. Посоветовавшись с ним, я разослала тем, кого это касалось, вежливые напоминания об уплате долга. Вам не приходилось писать от руки сто писем подряд? Я поняла, почему мистер Клеменс при первой же возможности сменил перо на пишущую машинку, подав пример всем другим писателям.

"Дорогой мистер Наглоу!

Проверяя книги доктора Джонсона, я обнаружила, что за Вами числятся столько-то долларов, причем Вы не платили по счету с марта 1896-го года.

Возможно, это просто недоразумение. Можем ли мы ожидать, что Вы уплатите указанную сумму до первого числа следующего месяца?

Если Вы не в состоянии уплатить ее полностью, прошу Вас зайти к доктору в пятницу десятого числа, чтобы уладить вопрос к обоюдному согласию.

Доктор шлет наилучшие пожелания Вам и миссис Наглоу, а также Наглоу-младшему, близнецам и маленькой Туппи.

Искренне Ваша Морин Джонсон, по поручению доктора Джонсона".

Я показала отцу несколько образцов – от любезного до жесткого. Чаще всего мы использовали вышеприведенный образец. Про некоторых адресатов отец говорил: "Этим не посылай. Они заплатили бы, если б могли, но не могут". И все же я разослала больше сотни писем.

Отправка каждого письма стоила два цента, бумага – около трех. Время, затраченное мной на письмо, оценим в пять центов. Итого, каждое письмо стоило нам десять центов, а все вместе – чуть больше десяти долларов. В результате этой операции мы не выручили и десяти долларов наличными. Около тридцати пациентов пришли объясняться. Около половины из них принесли что-нибудь в счет долга – яйца, ветчину, вырезку, овощи, свежий хлеб и так далее. Шестеро-семеро договорились о рассрочке, и некоторые действительно сдержали слово.

Но семьдесят человек не обратили на письма никакого внимания.

Я была расстроена и разочарована. Это ведь не какие-то дремучие бедолаги вроде Джексона Айгоу, а состоятельные фермеры и горожане. Это ради них отец вставал среди ночи с постели, одевался и ехал – в повозке или верхом, в снег, в дождь, в пыль и в грязь, по колдобинам – к ним или к их детям. А когда он попросил их заплатить ему, они и ухом не повели.

Мне в это просто не верилось.

– Что же дальше, отец? – спросила я, думая, что он сейчас скажет: оставь, мол, эту затею, поскольку я с самого начала сомневался в ее полезности. И уже приготовилась вздохнуть с облегчением.

– Разошли им всем жесткие письма с пометкой "повторно".

– Думаете, это поможет, сэр?

– Нет. Но кое-какая польза будет. Вот увидишь.

Отец был прав. Вторичная рассылка не принесла нам денег, зато пришло несколько негодующих ответов, среди которых были и оскорбительные. Отец велел мне подколоть каждое письмо к соответствующей медицинской карте, но не отвечать на них.

Большинство из этих семидесяти пациентов больше к нам не показывались. Это и был тот положительный результат, на который отец надеялся и которому радовался.

– Ничья, Морин. Они мне не заплатили, а я им не очень-то помог. Йод, каломель и аспирин – вот в основном и все, чем мы пока располагаем, да еще сахарное драже. Я уверен в результате, только когда принимаю роды, вправляю кость или отнимаю ногу. Но, черт побери, я все-таки делаю, что могу. Стараюсь. И если кто-то злится только потому, что его просят уплатить за услуги, – не вижу, почему я должен вылезать из теплой постели и идти его врачевать.

* * *

В девяносто седьмом году железнодорожная компания провела ветку в миле от нашей главной площади, городской совет по этому случаю расширил границы Фив, и к нам пришла железная дорога. А следом и телеграф – теперь "Лайл Каунти Лидер" получал новости прямо из Чикаго, но только раз в неделю, и "Канзас-Сити Стар", которая приходила по почте, обычно опережала его. Добрался до нас и телефон Белла, хотя поначалу звонить можно было только с девяти утра до девяти вечера, за исключением воскресного утра: станция помещалась в гостиной вдовы Лумис и прекращала работу, когда вдова отсутствовала.

"Лидер" напечатал забойную передовицу "Новые времена". Отец нахмурился:

– Они тут пишут, что если соберут побольше подписей, то скоро можно будет вызывать доктора по телефону в любое время. Ну конечно. Сейчас я езжу на ночные вызовы только в том случае, если больного так прихватит, что кто-то из домашних запряжет лошадь и приедет за мной. А что будет, если меня станут извлекать из постели, покрутив ручку аппарата? Все начнут ее крутить – а для чего? Чтобы позвать меня к умирающему ребенку? Нет, Морин, – к тому, у кого заусеница задралась. Помни мои слова: телефон положит конец домашним визитам врачей. Не сегодня, не завтра, но скоро.

Кто везет, того и погоняют… и вот увидишь: доктора вскоре откажутся посещать больных на дому.

* * *

Под Новый год я сказала отцу, что надумала: пусть запишет меня в Фонд Говарда.

В январе я уже приняла первого молодого человека из своего списка.

К концу марта я приняла уже всех семерых. И в трех случаях даже воспользовалась диванной привилегией… точнее, кушеткой в отцовском кабинете, запираясь там на ключ.

Мокрые фейерверки.

Все трое были вполне приличные молодые люди, но замуж? Нет.

Морин совсем уже было разочаровалась в этой затее, но в субботу, второго апреля, отец получил письмо из Роллы, штат Миссури:

"Дорогой доктор!

Разрешите представиться. Мои родители – мистер и миссис Джон Адамс Смит из Цинциннати, штат Огайо. У моего отца там мастерская по изготовлению штампов и режущего инструмента. Я заканчиваю горный факультет Миссурийского университета в Ролле. Ваше имя и адрес сообщил мне судья Орвилл Сперлинг из Толидо, Огайо, исполнительный секретарь Фонда Говарда.

Судья сказал также, что напишет Вам обо мне.

Если Вы дадите на то свое позволение, я заеду к Вам и миссис Джонсон в воскресенье семнадцатого апреля, чтобы просить Вас представить меня Вашей дочери мисс Морин Джонсон как возможного соискателя ее руки.

Буду счастлив дать Вам любые сведения о себе и ответить исчерпывающе и откровенно на все Ваши вопросы.

С нетерпением ожидаю Вашего ответа.

Остаюсь, сэр, Вашим преданным слугой Брайаном Смитом".

– Ну вот, дочка, к тебе скачет твой рыцарь на белом коне.

– Лишь бы не о двух головах. Что проку, отец. Я умру старой девой в возрасте девяноста семи лет.

– Надеюсь, не слишком сварливой. Что мне ответить мистеру Смиту?

– Да пусть приезжает. Напишите, что я вся сочусь от нетерпения.

– Морин!

– О да. Я слишком молода, чтобы быть циничной. Знаю. Quel dommage <какая жалость (фр.)> . Я напрягусь и одарю мистера Брайана Смита самой лучезарной своей улыбкой, а встречи с ним буду ждать с радостным оптимизмом. Он у меня, правда, немного увял. Тот последний орангутан…

(Он пытался изнасиловать меня прямо на матушкином диване, как только родители поднялись наверх. Но ему пришлось быстро отступить, схватившись за пах, – пригодилось мое знание анатомии.) – Напиши, что мы будем рады ему. Воскресенье семнадцатого – это через две недели.

Я ожидала этого воскресенья с умеренным энтузиазмом. Правда, в церковь все-таки не пошла, приготовила провизию для пикника и, пользуясь случаем, помылась. Мистер Смит оказался приемлемым молодым человеком с правильной речью, хотя дух от него не захватывало. Отец немножко попытал его, мать предложила ему кофе, и часам к двум мы с ним поехали на прогулку в нашей двуколке, на Дэйзи, поставив его взятую напрокат лошадку в сарай.

Три часа спустя я была убеждена, что влюбилась.

Брайан договорился, что первого мая приедет опять. В промежутке ему предстояло сдать выпускные экзамены.

В следующее воскресенье, 24 апреля 1898 года, Испания объявила войну Соединенным Штатам.

Глава 5 ИЗГНАНИЕ ИЗ ЭДЕМА

Тюрьма как тюрьма, бывает и хуже. Как, например, та, в Техасе, в которой я сидела семьдесят с чем-то лет назад по своему личному времени.

Там тараканы сражались за неверный шанс подобрать пару крошек с пола, горячей воды отродясь не бывало, а вся охрана приходилась родней шерифу.

Тем не менее мексиканские нищие то и дело переправлялись тайком из Рио и били в городе стекла, чтобы попасть в эту тюрьму и подкормиться за зиму.

Это заставляет воображать о мексиканских тюрьмах нечто такое, о чем и думать не хочется.

Пиксель навещает меня почти каждый день. Стражники не могут понять, как это ему удается. Они все его полюбили, ну и он снисходит кое до кого.

Они таскают ему разные вкусности, которые он порой соглашается отведать.

Начальник, проведав о гудиниевских <Гудини, Гарри – знаменитый американский иллюзионист, мастерски освобождавшийся из оков, закрытых помещений и т.п.> талантах Пикселя, посетил мою камеру как раз тогда, когда тот пришел, попытался его погладить и был оцарапан за бесцеремонность – не до крови, но достаточно чувствительно.

Начальник приказал мне предупредить его загодя, когда Пиксель будет входить или выходить; он хочет понять, как это Пиксель проникает в камеру, не задетая сигнализации. Я сказала ему, что ни один смертный не способен предсказать, что сделает кот в следующий момент, так что нечего тут сшиваться. (Охранники и надзиратели – люди по-своему неплохие, но начальник стоит ниже меня на социальной лестнице. Видимо, Пиксель тоже это понимает.) Пару раз заходил доктор Ридпат, уговаривал меня признать свою вину и положиться на милость суда. Говорил, что трибунал, конечно, осудит меня условно, если убедится в моем искреннем раскаянии.

Я сказала ему, что невиновна и лучше стану cause celebre <знаменитый судебный процесс (фр.)> , а потом продам свои мемуары за бешеные деньги.

Мне, должно быть, неизвестно, заметил он, что Епископская Коллегия недавно приняла закон, согласно которому все имущество лиц, осужденных за святотатство, передается в церковь после оплаты погребения осужденного.

– Знаете, Морин, я вам друг, хотя вы этого, кажется, не понимаете. Но ни я и никто другой не сможет ничего для вас сделать, если вы отказываетесь помочь.

Я поблагодарила его и сказала, что мне жаль его разочаровывать. Он посоветовал мне хорошенько подумать и не поцеловал на прощанье, из чего я заключила, что он и вправду недоволен мною.

Дагмар бывает почти ежедневно. Она не пыталась склонить меня к покаянию, зато сделала то, что тронуло меня сильнее, чем все увещевания доктора Ридпата: принесла мне "последнего друга".

– Если решила молчать, он поможет. Отломи только наконечник и впрысни все равно куда. Когда он подействует – минут через пять – тебя даже поджаривание на медленном огне не проймет. Но ради Святой Каролиты, лапочка, постарайся, чтобы его у тебя не нашли!

Постараюсь.

Я не диктовала бы эти мемуары, не окажись в тюрьме. Не то чтобы я в самом деле собиралась их публиковать, но не мешает разложить все по полочкам – может, тогда я пойму, где ошибалась, и придумаю, как выпутаться из этой переделки и жить дальше.

* * *

Битва при Новом Орлеане состоялась через две недели после окончания войны 1812 года <англо-американская война 1812-1814 гг.> – так медленно тогда распространялись новости. Но в 1898-м году уже действовал Атлантический кабель. Известие о том, что Испания объявила нам войну, дошло до Фив из Мадрида через Лондон, Нью-Йорк и Канзас-Сити почти что со скоростью света, если не считать задержек на передачу. Разница во времени между Мадридом и Фивами – восемь часов, поэтому семейство Джонсон находилось в церкви, когда страшная весть достигла города.

Преподобный Кларенс Тимберли, пастор нашей Методистской епископальной церкви памяти Сируса Вэнса Паркера, читал проповедь, и только он покончил с "в-четвертых" и углубился в "в-пятых", как зазвонил большой колокол на здании окружного суда. Брат Тимберли прервал проповедь.

– Сделаем перерыв в проповеди, чтобы Осейджские пожарники могли покинуть храм.

Около десятка мужчин помоложе встали и вышли. Отец взял свой чемоданчик и последовал за ними. Он не состоял в добровольной пожарной команде, но, как врач, обычно присутствовал на пожаре, если только не занимался больным в тот момент, когда били в набат.

Как только за отцом закрылась дверь, проповедник снова взялся за свое "в-пятых" – о чем он толковал, сказать не могу: на проповеди я всегда принимала внимательный, заинтересованный вид, но слушала редко.

Тут на Форд-стрит послышались какие-то крики – их не мог заглушить даже громкий голос брата Тимберли. Они раздавались все ближе и ближе.

Вдруг в церковь снова вошел отец, и, не садясь на свое место, приблизился к кафедре и протянул пастору газетный лист.

Надо сказать, что "Лайл Каунти Лидер" был четырехполосной газетой и выходил на так называемых "котельных листах"; на одной стороне таких листков печатались международные, общегосударственные новости и новости штата, потом они доставлялись в редакцию правительственных газет, которые заполняли внутренний разворот своими, местными новостями и объявлениями.

"Лайл Каунти Лидер" покупал "котельные листы" у "Канзас-Сити Стар", а сверху впечатывал собственную шапку.

В газете, которую отец подал брату Тимберли, на внутренних страницах было напечатано то же, что и в прошлом номере, вышедшем, как и полагалось, в четверг, 21 апреля 1898 года, только вверху на второй полосе крупным шрифтом было набрано:

"ИСПАНИЯ ОБЪЯВЛЯЕТ ВОЙНУ!

(По телеграфу из "Нью-Йорк Джорнэл".) 24 апреля, Мадрид.

Сегодня наш посол был вызван к премьер-министру Испании, где ему вручили выездной паспорт и краткую ноту, гласившую, что преступная деятельность Соединенных Штатов против Его Католического Величества вынуждает правительство Его Величества заявить, что Испанское королевство и США находятся в состоянии войны".

Брат Тимберли прочел это сообщение с кафедры вслух, отложил газету, окинул нас торжественным взглядом, вытер платком лоб, высморкался и сказал хрипло:

– Помолимся.

Отец встал, и его примеру последовали все прихожане. Брат Тимберли просил Господа нашего Иегову не оставить нас в час испытаний. Просил его ниспослать мудрость президенту Мак-Кинли. Просил помочь всем нашим храбрецам на суше и на море, что готовятся вступить в бой за священную.

Богом им данную землю. Просил упокоить души тех, кто падет в бою, и утишить горе вдов, сирот, отцов и матерей тех юных героев, коим суждено погибнуть. Просил, чтобы восторжествовала истина, положив скорый конец этой войне. Просил за наших друзей и соседей, несчастных кубинцев, столь долго страдавших под железной пятой испанского короля. И так далее и так далее – минут пятнадцать.

Отец давно излечил меня от христианской веры. Вместо нее у меня возникло глубокое подозрение, рожденное профессором Гексли и питаемое отцом: а существовал ли когда-нибудь такой человек, как Иисус из Назарета?

Что до брата Тимберли, то на него я смотрела, как на источник шума, у которого из всех пор сочится елей. Как и многие проповедники Библейского Пояса <южные и центральные районы США, где наиболее распространена протестантская религия> , он был фермерским сыном, питавшим, как я подозревала, отвращение к настоящей работе.

Я ни на грош не верила в того Бога, о котором говорил брат Тимберли.

Но в этот раз отвечала "аминь" на каждое его слово, и слезы струились у меня по щекам.

* * *

А сейчас я влезу на ящик из-под мыла <импровизированная трибуна американского уличного оратора> .

В двадцатом столетии григорианского календаря среди интеллектуалов вошел в моду так называемый "пересмотр истории", или ревизионизм. Основной идеей этого учения было то, что участники исторических событий не имеют понятия, что и зачем они делают и не понимают, что они всего лишь марионетки в руках неведомых зловещих сил.

Может быть, так и есть – не знаю.

Только почему народ и правительство Соединенных Штатов в глазах ревизионистов выглядят как негодяи? Почему бы нашим врагам – королю Испании, кайзеру, Гитлеру, Херонимо <известный бандит, орудовавший на Крайнем Западе США> , Вилье, Сандино, Мао Цзедуну и Джефферсону Дэвису <президент Конфедерации мятежных южных штатов> – тоже не постоять немножко у позорного столба? Почему всегда мы?

Да, я знаю – ревизионисты утверждают, будто испано-американскую войну устроил Уильям Рэндолф Херст <газетный издатель, основатель крупного газетного концерна> , чтобы увеличить тиражи своих газет. И знаю, что многие ученые и эксперты придерживаются мнения, будто американский крейсер "Мэйн" в Гаванском порту взорвали, погубив при этом двести двадцать шесть жизней, некие злодеи с целью очернить Испанию в глазах американцев и тем подготовить их к войне.

Вы хорошо меня слушаете? Я сказала: я знаю, что такие мнения высказывались. Я не говорила, что они верны.

Бесспорно то, что официальные круги Соединенных Штатов весьма откровенно указывали испанскому правительству на угнетенное положение кубинцев. Верно и то, что Уильям Рэндолф Херст в своих газетах публиковал весьма неприятные вещи об испанском правительстве. Но Херст – еще не Соединенные Штаты, и у него не было ни пушек, ни кораблей, ни власти. А был только громкий голос и полное отсутствие уважения к тиранам. Тираны таких не выносят.

Эти мазохисты-ревизионисты представили войну 1898 года как империалистическуюагрессиюСоединенныхШтатов.Какмогла империалистическая война привести к освобождению Кубы и Филиппин, остается неясным. Но ревизионисты всегда первым делом заявляют, что виноваты Соединенные Штаты. Если историку-ревизионисту удается это доказать (не без помощи логической подтасовки), то докторская степень ему обеспечена, и он на верном пути к Нобелевской премии Мира.

* * *

В апреле 1898 года нам, темным провинциалам, было понятно только одно: уничтожен наш крейсер "Мэйн", погибло много моряков, Испания объявила нам войну, президент созывает добровольцев. На другой день, в понедельник двадцать пятого апреля, пришло президентское воззвание: он обращался к народу с просьбой собрать сто двадцать пять тысяч добровольцев из рядов народного ополчения штатов, чтобы пополнить нашу почти не существующую армию. Утром Том, как обычно, уехал в свою Батлерскую академию. Воззвание застало его там, и в полдень он прискакал обратно – его чалый меринок Красавчик Браммел был весь в мыле. Том попросил Фрэнка обтереть Красавчика и уединился с отцом в кабинете. Минут через десять они вышли, и отец сказал матери:

– Мадам, наш сын Том желает записаться в добровольцы, чтобы послужить родине. Сейчас мы с ним поедем в Спрингфилд. Я должен присягнуть, что ему восемнадцать и он получил родительское согласие.

– Но ему же еще нет восемнадцати!

– Вот потому-то мне и надо с ним поехать. Где Фрэнк? Я хотел, чтобы он запряг Бездельника.

– Давайте я запрягу, отец, – вмешалась я. – Фрэнк только что убежал в школу, он опаздывает. (Опаздывал он из-за того, что провозился с Красавчиком, но об этом я умолчала.) Отец заколебался. Я настаивала:

– Бездельник меня знает, сэр, и никогда не причинит мне вреда.

Вернувшись в дом, я увидела отца у нашего нового телефона, который висел в холле, служившем приемной для больных.

– Да, понимаю, – говорил он. – Удачи, сэр, и храни вас Бог. Я скажу ей. До свидания. – Он отвел трубку от уха, посмотрел на нее и лишь потом вспомнил, что ее надо повесить. – Это тебе звонили, Морин.

– Мне? – Такое случилось впервые.

– Да. Твой молодой человек, Брайан Смит. Извиняется за то, что не сможет приехать в следующее воскресенье. Сейчас едет в Сент-Луис, а оттуда в Цинциннати, чтобы записаться в ополчение от штата Огайо. Просит разрешения приехать к тебе, как только кончится война. Я дал согласие от твоего имени.

– О-о. – У меня закололо в груди и стало больно дышать. – Спасибо, отец. А нельзя ли мне позвонить туда, в Роллу, и самой поговорить с мистером Смитом?

– Морин! – воскликнула мать.

– Мама, я не навязываюсь и не веду себя недостойно. Это совсем особый случай. Мистер Смит уходит сражаться за нас. Я просто хочу ему сказать, что буду молиться за него каждый вечер.

– Хорошо, Морин, – мягко ответила мать. – Если будешь с ним говорить, то скажи ему, пожалуйста, что я тоже буду молиться за него. Каждый вечер.

– Дамы… – кашлянул отец.

– Да, доктор?

– Ваша дискуссия носит чисто теоретический характер. Мистер Смит сказал мне, что у него всего одна минута, потому что к телефону стоит целая очередь студентов. С такими же сообщениями, полагаю. Так что звонить бесполезно – там будет занято, а он сейчас уедет. Что отнюдь не мешает вам, леди, молиться за него. Можешь написать ему об этом в письме, Морин.

– Но я не знаю, куда писать!

– А голова тебе на что, дочка? Узнать это – проще простого.

– Доктор Джонсон, прошу вас. – И мать ласково сказала мне: – Судья Сперлинг должен знать.

– Судья Сперлинг?

– Да, дорогая. Судья Сперлинг всегда знает, где находится каждый из нас.

Вскорости мы все поцеловали Тома и заодно отца, хотя он-то должен был вернуться и заверял нас, что Том скорее всего вернется тоже: его только запишут и скажут, в какой день явиться. Не может же ополчение штата разместить больше тысячи людей разом.

Они уехали. Бет тихо плакала, а Люсиль нет – вряд ли она что-нибудь понимала, только посерьезнела и глазенки стали круглыми. И мы с матерью не плакали… в тот момент. Но она ушла к себе и закрыла дверь. Я тоже. У меня была отдельная комната с тех пор, как Агнес вышла замуж, и я закрылась на засов, легла на кровать и выплакалась.

Я пыталась внушить себе, что плачу по брату. Но это из-за мистера Смита у меня так болело сердце.

Я от души жалела, что неделю назад, занимаясь с ним любовью, всучила ему французский мешочек. А ведь было у меня искушение – я знала, уверена была, что гораздо лучше без этой резинки, лучше, когда обнажаешься совсем – и снаружи, и изнутри.

Но я торжественно обещала отцу, что всегда буду предохраняться… вплоть до того дня, когда, трезво обсудив вопрос со своим мужчиной, решусь завести ребенка – и твердо условлюсь вступить с этим мужчиной в брак, если ребенок получится.

А теперь он уходит на войну… и может быть, я никогда больше его не увижу.

Я осушила глаза, встала и взяла томик стихов – "Золотую сокровищницу", составленную профессором Палгрейвом. Мать подарила мне ее на день рождения в двенадцать лет, а ей эту книгу тоже подарили в двенадцать лет, в 1866-м году.

Профессор Палгрейв отобрал для своей сокровищницы двести восемьдесят восемь лирических стихотворений, отвечающих его изысканному вкусу. Сейчас мне нужно было только одно: Ричард Лавлейс, "К Лукасте, уходя на войну".

Я не любил бы так тебя.

Не будь мне честь дороже.

Потом я поплакала еще и уснула. Проснувшись, встала и не дала больше воли слезам, а просунула матери под дверь записку, что сама приготовлю всем ужин, а она может поужинать в постели, если хочет.

Мать позволила мне приготовить ужин, но сошла вниз и села во главе стола. Фрэнк впервые в жизни усадил ее и сел напротив. Она посмотрела на меня.

– Прочтешь молитву, Морин?

– Да, мама. Благодарим тебя. Господи, за то, что Ты послал нам пищу сию. Да будет благословенна она, и да будут благословенны все наши братья и сестры во Христе, известные нам и неизвестные. – Я перевела дух и продолжала: – А ныне мы молим Тебя сохранить нашего возлюбленного брата Томаса Джефферсона и всех других молодых людей, ушедших защищать нашу любимую родину. (Et je prie gue le bon Dieu garde bien mon ami <и молю тебя, Боже, – сохрани моего друга (фр.)> ). Во имя Христа. Аминь.

– Аминь, – твердо повторила мать. – Фрэнклин, нарежешь жаркое?

Отец с Томом вернулись на другой день к вечеру. Бет и Люсиль повисли на них – я тоже хотела бы, но не могла: держала на руках Джорджа, который именно в этот момент намочил пеленку. Но пришлось ему подождать: я не собиралась ничего пропускать. Подложила снизу под него еще одну пеленку, вот и все. Я знала Джорджа: этот ребенок писал больше, чем все остальные вместе взятые.

– Ты это сделал, Томми, – спрашивала Бет, – сделал, сделал, да?

– Конечно, – ответил отец. – Теперь он рядовой Джонсон, а на той неделе будет генералом.

– Правда?

– Ну, может быть, не так скоро. – Отец нагнулся поцеловать Бет и Люсиль. – Но на войне быстро продвигаются. Взять, к примеру, меня – я уже капитан.

– Доктор Джонсон!

Отец вытянулся.

– Капитан Джонсон, мадам. Мы оба записались. Я теперь военврач медицинской части Второго Миссурийского полка в звании капитана.

Тут я должна рассказать кое-что о семьях моих родителей, особенно о братьях и сестрах моего отца – ведь все, происходившее в Фивах в апреле 1898-го года, уходит корнями в прошлый век.

Мои прадеды и прабабки со стороны отца:

Джордж Эдвард Джонсон (1795-1897).

Аманда Лу Фредерикс Джонсон (1798-1899).

Теренс Мак-Фи (1796-1900).

Роза Вильгельмина Брандт Мак-Фи (1798-1899).

И Джордж Джонсон, и Теренс Мак-Фи участвовали в войне 1812 года.

Родители моего отца:

Эйза Эдвард Джонсон (1813-1918).

Роза Альтеда Мак-Фи Джонсон (1814-1918).

Эйза Джонсон участвовал в Мексиканской войне в качестве сержанта Иллинойского ополчения.

Мои прадеды и прабабки со стороны матери:

Роберт Пфейфер (1809-1909).

Хайди Шмидт Пфейфер (1810-1912).

Оле Ларсен (1805-1907).

Анна Кристина Хансен Ларсен (1810-1912).

Родители моей матери:

Ричард Пфейфер (1830-1932).

Кристина Ларсен Пфейфер (1834-1940).

* * *

Мой отец родился на ферме своего деда в Миннесоте, графство Фриборн, близ Элберта, в понедельник 2 августа 1852 года. Он был самым младшим из семи детей – четырех мальчиков и трех девочек. Его дед Джордж Эдвард Джонсон, мой прадед, родился в 1795 году в графстве Бакс, Пенсильвания.

Умер он в Миннесотской лечебнице, и газеты носились с фактом, что он родился еще при жизни Джорджа Вашингтона. (Мы к этой шумихе не имели отношения. Я ничего не знала о политике Фонда, пока не вышла замуж, но даже тогда Фонд Говарда старался не разглашать возраста своих старейшин.) Джордж Эдвард Джонсон в 1815 году женился на Аманде Лу Фредерикс (1798-1899) и увез ее в Иллинойс, где она в том же году родила первенца, моего деда Эйзу. Похоже, дедушка Эйси был из тех же "недоношенных", что и мой старший брат Эдвард. После Мексиканской войны Джонсоны переехали на запад и обосновались в Миннесоте.

Фонда Говарда в те дни еще не существовало, но все мои предки вступали в брак смолоду, имели множество детей, отличались крепким здоровьем, не поддавались опасным поветриям того времени и жили долго – до ста лет и больше.

Эйза Эдвард Джонсон (1813-1918) женился на Розе Альтеде Мак-Фи (1814-1918) в 1813 году. У них было семь детей:

1. Саманта Джейн Джонсон, (1831-1915) (погибла, объезжая лошадь).

2. Джеймс Эвинг Джонсон, (1833-1884) (погиб, пытаясь переправиться через Осейдж во время половодья. Я его едва помню. Он был женат на тете Кароль Пеллетье из Нового Орлеана).

3. Уолтер Рейли Джонсон, (1838-1862) (убит при Шайло).

4. Элис Айрин Джонсон, (1840-?) (Не знаю, что стало с тетей Элис. Она вышла замуж куда-то на восток.) 5. Эдвард Макфи Джонсон, (1844-1884) (погиб при железнодорожной катастрофе).

6. Аврора Джонсон (1850-?) (Последнее известие о ней пришло из Калифорнии около 1930 года. Была замужем несколько раз.) 7. Айра Джонсон, (2 августа 1852-1941) (пропал без вести в Битве за Британию).

* * *

Когда в апреле 1861 года пал Форт Самтер, мистер Линкольн призвал добровольцев из ополчения нескольких штатов (как поступит и мистер Мак-Кинли в далеком будущем апреле.) На ферме Джонсонов в графстве Фриборн, Миннесота, на призыв откликнулись Эвинг, двадцати восьми лет, Уолтер, двадцати трех, Эдвард, семнадцати, и дедушка Эйси, которому в ту пору было сорок восемь. Это глубоко унизило девятилетнего Айру Джонсона, считавшего себя взрослым мужчиной. Как это так – его оставляют работать на ферме, когда все прочие мужчины уходят на войну. Хозяйничать остались сестра Саманта, муж которой тоже ушел добровольцем, и мать.

Айру мало утешило то, что отец вернулся почти сразу – его забраковали, не знаю за что.

Юный Джонсон терпел это унижение три долгих года, а двенадцати лет убежал из дома и записался в барабанщики.

Он спустился по Миссисипи на барже и умудрился отыскать Второй Миннесотский полк еще до того, как начался шермановский поход к морю. Его кузен Джайлс поручился за него, мальчика приняли на обучение – он ничего не смыслил в искусстве барабанного боя – и поставили на довольствие в штабную команду.

Но тут за ним явился отец и увез беглеца домой.

Так что Айра пробыл на войне всего три недели и ни разу не побывал в бою. И даже эти три недели ему не засчитали, в чем он убедился, попытавшись вступить в Союз ветеранов Республиканской армии.

Его послужной список не сохранился, поскольку полковой адъютант попросту отпустил его домой с дедушкой Эйси, порвав все бумажки.

Предполагаю, что дедушка задал отцу грандиозную трепку.

* * *

За те девять дней, что отец с Томом провели дома, перед тем, как отправиться в армию, я ни разу не видела, чтобы мать выразила отцу свое неодобрение – только в тот первый миг она не удержалась от удивленного восклицания. Но с тех пор она ни разу не улыбнулась. Чувствовалось, что между родителями неладно, но при нас они этого не проявляли.

Однажды отец все-таки раскрыл то, что его тяготило. Я помогала ему почистить и привести в порядок карты его пациентов, чтобы передать их доктору Чедвику на время войны.

– Где твоя улыбка. Индюшачье Яичко? – спросил отец. – Волнуешься за своего молодого человека?

– Нет, – солгала я. – Он должен был пойти, я знаю. Но я не хотела бы, чтобы уходили вы. Наверное, это эгоистично, но я буду скучать по вам, cher papa.

– И я по тебе. По всем вам. – Отец помолчал и добавил: – Морин, когда-нибудь и ты можешь испытать… думаю, наверняка испытаешь… что это такое, когда твой муж уходит на войну. Некоторые, я слышал, говорят, будто женатым людям на войне не место: у них ведь семьи. Но в этом есть жестокое противоречие. Негоже женатым пятиться и предоставлять холостякам сражаться вместо себя. Нечестно было бы надеяться, что холостяк умрет за моих детей, если я сам не желаю за них умирать. Если все семейные будут отсиживаться дома, то и холостые откажутся сражаться – чего ради они должны прикрывать женатых? И Республика будет обречена – никто не помешает варварам вторгнуться в нее. – Отец озабоченно смотрел на меня. – Ты же понимаешь, да?

Мне кажется, он искренне хотел тогда знать мое мнение, искал моего сочувствия. Я вздохнула.

– Да, отец, думаю, что понимаю. Но в такие времена еще острее ощущаешь свою неопытность. Я хочу одного – чтобы война поскорее кончилась и вы вернулись домой, и Том, и…

– Брайан Смит? Согласен.

– Да, и он. Но сейчас я подумала о Чаке. О Чаке Перкинсе.

– Он тоже идет? Молодец!

– Да, он мне сказал сегодня. Его отец дал согласие и завтра едет с ним в Джоплин. – Я смахнула слезу. – Пусть я и не люблю Чака, но у меня к нему особое чувство.

– И неудивительно.

В тот же день я согласилась пойти с Чаком на Марстонский холм, презрев клещей и миссис Гранди. Я сказала, что горжусь им, и приложила все мое умение, чтобы это доказать. (С презервативом – ведь я обещала отцу.) И тут случилось удивительное. Я пошла с Чаком, только чтобы позаниматься гимнастикой и тем доказать, что я горжусь им и приветствую его готовность сразиться за нас. Но произошло чудо. Фейерверк, да какой! У меня все поплыло перед глазами, веки крепко зажмурились, и я начала издавать громкие звуки.

А полчаса спустя чудо повторилось. Удивительно!

* * *

Чак со своим отцом уехал на поезде 8:06 из Батлера, и в тот же день они вернулись – Чак принял присягу и вступил в ту же роту, что и наш Том (роту "С" Второго полка), и ему дали такую же отсрочку. Поэтому мы с ним опять подыскали почти безопасное местечко, и я еще раз с ним попрощалась, и чудо свершилось снова.

Я не влюбилась в него, нет. У меня перебывало достаточно мужчин, чтобы я научилась отличать здоровый оргазм от любви до гроба. Я просто радовалась тому, что нам так хорошо, и решила прощаться с Чаком, пока можно, почаще и погорячее – будь что будет. Чем мы и занимались всю неделю, пока не распростились окончательно – и навсегда.

Чак больше не вернулся домой. Нет, он не погиб в бою – он так и не выбрался из Чикамауга Парка в Джорджии. Его унесла то ли малярия, то ли желтая лихорадка, а может, и тиф. От этих болезней у нас умерло солдат в пять раз больше, чем погибло в боях. И все же они тоже герои. Разве не так? Они пошли добровольцами, они собирались воевать… и не схватили бы заразу, если бы сидели дома, не вступая в армию.

Я снова собираюсь встать на ящик из-под мыла. В двадцатом веке я то и дело сталкивалась с людьми, которые или вообще не слышали о войне 1898 года, или не придавали ей никакого значения. "А-а, эта… Это ведь была не настоящая война, так – заварушка. А что с ним приключилось? Подвернул ногу, когда бежал с Сан-Хуанского холма?"

Убила бы их всех! А одному выплеснула-таки сухой мартини.

Это все равно, на какой войне погибнуть – ведь смерть приходит к каждому только раз.

И потом, летом 1898 года мы не знали, что война скоро кончится.

Соединенные Штаты не были сверхдержавой – они вообще не входили в число крупных держав, а Испания тогда еще считалась великой империей. Наши мужчины вполне могли уйти от нас на долгие годы… и не вернуться. О войнах мы судим по кровавой трагедии 1861-1865 годов, а та война началась в точности как эта – с того, что президент призвал ополченцев. По словам старших, никому даже и не снилось, что мятежные штаты – которых было наполовину меньше северных, в которых было наполовину меньше населения и полностью отсутствовала тяжелая промышленность, необходимаядля современной войны, – что эти штаты продержатся четыре долгих, тяжких, смертельных года.

Умудренные горьким опытом, мы не тешили себя надеждой, что сумеем легко и быстро победить Испанию. Мы молились только о том, чтобы наши мужчины вернулись домой – хоть когда-нибудь.

И настал день, пятое мая, когда наши мужчины уехали – военным эшелоном, который шел из Канзас-Сити с заходом в Спрингфилд, потом в Сент-Луис, потом на восток, в Джорджию. Мы все поехали в Батлер провожать их – отец с матерью впереди, в двуколке, которой обычно пользовались только по воскресеньям. Том правил Дэйзи и Красавчиком. Подошел поезд, мы торопливо попрощались – уже кричали: "По ваго-онам!". Отец передал Бездельника Фрэнку, а мне досталась коляска с детворой.

Но поезд отошел не сразу – кроме солдат, надо было погрузить еще и багаж. И все время, пока он стоял, на платформе в середине состава духовой оркестр, предоставленный Третьим полком Канзас-Сити, играл военную музыку.

"Я видел славу", а следом "Хочу я на родину, в хлопковый край", а потом "Ставь палатки поживей" и "В кепи перышко воткнул и брякнул макаронина!". Потом заиграли "Когда в темнице я сидел", и тут паровоз дал гудок, поезд тронулся, и музыканты стали прыгать с платформы и садиться в соседний вагон – тому, кто играл на трубе, пришлось помочь.

Мы отправились домой, и в ушах у меня все звучало: "Ать-два, ать-два, вперед, вперед, ребята" и начало той печальной песни "Когда в темнице я сидел". Позднее кто-то сказал мне, что автор слов сам не знал, что сочиняет – в лагерях для военнопленных такой роскоши, как темницы, не бывает. Взять хоть Андерсонвилл <лагерь для военнопленных северян во время Гражданской войны в штате Джорджия> .

Пусть так, но мне на глаза наворачивались слезы, и я ничего не видела перед собой. Хорошо, что Дэйзи с Красавчиком не нуждались в моей помощи.

Брось поводья, и они сами привезут домой – привезли и в тот раз.

Я помогла Фрэнку распрячь обе повозки, а потом поднялась наверх. Не успела я закрыть дверь, ко мне постучалась мать.

– Да, мама?

– Морин, можно мне взять почитать твою "Золотую сокровищницу"?

– Конечно. – Я достала томик из-под подушки. – Номер восемьдесят три, мама, страница шестьдесят.

Она удивилась и стала листать страницы.

– Верно. Мы с тобой должны быть стойкими, дорогая.

– Да, мама, должны.

* * *

Кстати о темницах: Пиксель только что явился в мою с подарком. Он принес мне мышь. Еще теплую. Он счастлив и, видимо, ждет, что я ее сейчас скушаю. Смотрит на меня: почему же я не ем?

Ну и что прикажете делать?

Глава 6 "КОГДА СОЛДАТ ПРИДЕТ ДОМОЙ…"

Весь остаток 1898 года был сплошным кошмаром. Мужчины ушли на войну, и непонятно было, что же на этой войне происходит. Это гораздо позже, шестьдесят с лишним лет спустя, зловредный глаз телевидения превратил войну во что-то вроде футбольного матча. Доходило до того (надеюсь все же, что это неправда), что атаки нарочно назначались на такое время, чтобы их можно было показать "живьем" в вечерних новостях. Сколько же горькой иронии в том, чтобы умереть вот так, на экране, как раз вовремя, чтобы комментатор успел сказать о тебе пару слов перед рекламой пива.

В 1898 году война не являлась "живьем" в наши гостиные. Нам стоило труда узнавать о событиях спустя много дней после того, как они происходили. Охраняет ли еще наш флот Восточное побережье, как того требовали конгрессмены восточных штатов, или ушел в Карибское море?

Обогнул ли "Орегон" мыс Горн и успеет ли вовремя присоединиться к эскадре?

Зачем нужен был второй бой при Маниле? Разве мы не выиграли битву в Манильском заливе несколько недель назад?

В 1898-м году я очень мало смыслила в военном деле и не понимала, что гражданское население и не должно знать, где находится флот или куда движется армия. Я не знала, что все, ставшее достоянием посторонних, тут же становится известным вражеским агентам. Я не слыхала еще о том, что общество "имеет право знать". В Конституции этого права не обозначено, но во второй половине двадцатого века оно стало прямо-таки священным. Так называемое "право знать" подразумевает, что если солдаты, моряки и летчики гибнут, то это, конечно, жаль, но делать нечего – лишь бы не нарушалось священное право общества "знать все".

Мне еще предстояло узнать, что ни конгрессменам, ни репортерам нельзя доверять жизни наших мужчин.

Будем честны. Предположим, что девяносто процентов конгрессменов и репортеров – это порядочные люди. Значит, достаточно и десяти процентов дураков и убийц, безразличных к смерти героев, чтобы губить чужие жизни, проигрывать сражения и менять ход войны.

В 1898-м году у меня еще не было таких мрачных мыслей. Потребовалась Испано-американская война, две мировых и еще две необъявленных "полицейских акций" (о Господи!), чтобы я поняла наконец: ни нашему правительству, ни нашей прессе нельзя доверять человеческие жизни.

"Демократия хороша лишь тогда, когда рядовой член общества аристократ. Но Бог, должно быть, ненавидит рядового человека: уж очень рядовым он его создал! Понимает ли ваш рядовой человек, что такое рыцарство? Или что положение обязывает? Знакомы ли ему правила аристократического поведения? Или личная ответственность за благополучие государства? Да с таким же успехом можно искать мех на лягушке".

Кто это сказал? Мой отец? Нет, не совсем. Эти слова запомнились мне из того, что говорилось около двух ночи в Устричном баре "Бертон-Хауза" в Канзас-Сити после лекции мистера Клеменса, в январе 1898-го года. Может быть, это сказал мой отец, может быть, – мистер Клеменс, или они разделяли эту мысль – память порой подводила меня после стольких лет.

Мистер Клеменс с моим отцом наслаждались сырыми устрицами, философией и бренди. Мне дали рюмочку портвейна. И портвейн, и устрицы были для меня внове – и ни то ни другое не понравилось. Аромат сигары мистера Клеменса тоже не прибавлял удовольствия.

(Я заверила мистера Клеменса, что обожаю запах хороших сигар курите, пожалуйста. Это была ошибка.) Но я бы вытерпела и не такое, как сигарный дым и устрицы, – лишь бы сидеть с ними всю ночь. На трибуне мистер Клеменс выглядел точно так же, как на фотографиях: жизнелюбивый Сатана в ореоле белых волос и в прекрасно сшитом белом костюме. Вблизи он был на фут ниже, излучал обаяние и усилил мое преклонение перед ним, обращаясь со мной, как со взрослой леди.

Мне уже давно пора было спать – приходилось щипать себя, чтобы не уснуть. Лучше всего мне запомнилась лекция мистера Клеменса о кошках и рыжих – должно быть, тут же им и сочиненная в мою честь: она нигде не публиковалась, даже в собрании сочинений, изданных Калифорнийским университетом через пятьдесят лет после его смерти.

А вы знаете, что мистер Клеменс тоже был рыжий? Но об этом речь впереди.

* * *

Весть о подписании мира дошла до Фив в пятницу двенадцатого августа.

Мистер Барнаби, наш директор, собрал пас в актовом зале, объявил об этом и распустил по домам. Когда я прибежала домой, оказалось, что мать уже знает. Мы немножко поплакали друг у дружки на плече, пока Бет с Люсиль с криками носились вокруг. А потом взялись за генеральную уборку – вдруг отец и Том и мистер Смит (я не произносила этого вслух) вернутся на той неделе. Фрэнку было велено скосить траву и вообще навести на дворе порядок – не спрашивай как, а делай.

Воскресная служба в церкви была посвящена благодарственному молебствию. Преподобный Тимберли развел еще болеепространные благоглупости, но никто не возражал, а я тем более.

После службы мать спросила:

– Ты пойдешь завтра в школу, Морин?

Я еще не думала об этом. Наш школьный комитет решил устроить летнюю школу – не только для тупиц из начальных классов, но и для старшеклассников, – из патриотических побуждений: чтобы мальчики могли пораньше получить аттестат и пойти в армию. Я тоже записалась на занятия: и чтобы углубить свое образование, отказавшись от мысли о колледже, и чтобы заполнить щемящую пустоту внутри, вызванную уходом отца и Тома (и мистера Смита).

(Самыми длинными годами моей жизни были те, что я провела, поджидая мужчин с войны. В том числе и тех, кто не вернулся.) – Еще не знаю, мама. Думаете, завтра будут занятия?

– Будут. Ты приготовила уроки?

Она же знала, что нет. Трудно было бы выучить греческие неправильные глаголы, скребя на коленях кухонный пол.

– Нет, мэм.

– А что сказал бы на это твой отец?

– Да, мэм, – вздохнула я.

– И не надо себя жалеть. Летняя школа – это твоя идея, и не нужно пренебрегать дополнительными занятиями. Ну-ка, марш. Сегодня я сама приготовлю ужин.

Но они не вернулись ни на той неделе, ни на следующей, ни осенью, ни к Новому году.

Вернули домой только тело Чака. Гарнизон прислал стрелковый взвод, и я впервые присутствовала на военных похоронах и плакала в три ручья.

Седовласый горнист сыграл Чарльзу: "В мире покойся, храбрый солдат. Бог с тобой".

Если я когда-нибудь и чувствую себя верующей, то лишь когда играют похоронный "отбой". И по сей день так.

Кончились занятия в летней школе, настал сентябрь, и передо мной возник вопрос: продолжать ли мне учиться, а если продолжать, то где? Я не желала сидеть дома и быть нянькой при Джордже. Раз мне нельзя поехать в Колумбию, то хотелось бы поступить в Батлерскую академию, двухлетнюю частную школу, – там давали гуманитарное образование, которое и в Колумбии, и в Лоуренсе засчитывалось как начальный курс. Я сказала матери, что сохранила свои подарочные деньги – и на Рождество, и на свой день рождения, и еще прикопила "яичных". "Яичными" назывались деньги, которые я заработала сама – ухаживая за соседскими курами, торгуя в ларьке на ярмарке и так далее. Заработки мои были редки и невелики, но на обучение и на книги хватит.

– А как ты будешь добираться туда и обратно? – спросила мать.

– А Том как добирался?

– Не отвечай вопросом на вопрос, юная леди. Мы обе знаем, как ездил твой брат: в хорошую погоду на двуколке, в плохую верхом, а в совсем уж скверную оставался дома… Но твой брат – взрослый мужчина, а как собираешься ездить ты?

Я подумала. Двуколка – не проблема: при Академии имелась конюшня.

Верхом? Я умела ездить почти не хуже братьев, но девушке не подобает являться в школу в комбинезоне, а дамское седло не годится для такой погоды, когда нельзя проехать в двуколке. И верхом ли, в повозке – с октября по март мне придется уезжать до света и возвращаться затемно.

В октябре 1889 года Сара Троубридж выехала на двуколке с отцовской фермы в Ричхилл, за четыре мили от них. Лошадь с повозкой вернулась домой, а Сару так и не нашли.

В нашей округе было спокойно – но самый опасный на свете зверь ходит на двух ногах и порой рыщет по деревенским проселкам.

– Я не боюсь, мама.

– Что посоветовал бы твой отец?

Я сдалась и приготовилась походить в нашу школу еще один семестр, а то и следующий. Школа была меньше чем в миле от нас, и по дороге везде жили знакомые – только крикни. А главное, можно было заняться предметами, которые я не успела пройти. Я продолжила занятия греческим и латынью, начала учить дифференциальное исчисление и немецкий, а вместо обеда слушала курс геологии и истории средних веков. А в субботу утром, само собой, по-прежнему брала уроки фортепиано – первые три года меня учила мать, а потом решила, что мне нужна более подготовленная наставница.

Музыке я обучалась "за так": мисс Примроз задолжала отцу и за себя и за свою престарелую больную мать.

Так что с начала осени я была при деле, и у меня оставалось еще много времени, чтобы каждую неделю писать письма мистеру Смиту (сержанту Смиту!) с обилием новостей, но без сантиментов – и отцу, и Тому, и Чаку… пока мне не вернули мое очередное письмо, а через неделю не привезли и самого Чака.

Я не встречалась с мальчишками или молодыми людьми, о которых стоило бы говорить. Те, что получше, ушли на войну; оставшиеся казались мне какими-то слюнтяями или совсем уж малолетками. Не то чтобы я стойко хранила верность мистеру Смиту. Он не просил меня об этом, и я тоже не ждала, что он будет хранить верность мне. У нас состоялось всего лишь одно – весьма успешное – свидание, но это еще не помолвка.

И я изменяла ему – правда, только с кузеном Нельсоном, это не в счет.

У нас с Нельсоном имелась одна общая черта: оба мы были постоянно озабочены, как целое козье стадо, но с миссис Гранди обходились бережно, как лисица со своим выводком.

Я предоставляла ему выбирать время и место – он был прирожденный изобретатель. Во время свиданий мы удерживали друг друга от слишком бурных проявлений страсти, чтобы не потревожить миссис Гранди. Я вполне бы могла выйти за Нельсона, хотя он был моложе меня, если бы не наше близкое родство. Он был очень славный мальчик (если не считать каверзы с лимонной меренгой).

Наши не вернулись к Рождеству, зато в город доставили еще два мертвых тела. Я присутствовала на похоронах – в память о Чаке.

В январе пришел домой брат Том вместе со своим полком. Мать с Фрэнком поехали в Канзас-Сити встречать эшелон и смотреть парад. Пройдя маршем по Уолнат-стрит, полк опять поворачивал к вокзалу, где большинство солдат снова садились в вагоны и разъезжалось по своим родным городкам. Я осталась дома с сестренками и Джорджем, в душе считая, что поступаю очень благородно.

Том привез матери письмо:

"Миссис Айра Джонсон Через любезное посредничество капрала Томаса Джефферсона Джонсона Рота С Второго Миссурийского полка.

Дорогая мадам!

Я надеялся вернуться домой тем же поездом, что и наш сын Томас. В самом деле, по условиям моего контракта, меня, как военврача ополчения, не имеют права задерживать на службе более ста двадцати дней после провозглашения мира, то есть дольше двенадцатого декабря или же шестого января – расхождение в датах законом допускается.

Однако должен с сожалением уведомить Вас, что Главный врач армии обратился ко мне и всем моим коллегам с просьбой остаться на службе до тех пор, пока не представится возможность уволить нас в запас. И я дал согласие.

Мы уже считали, что нам удалось покончить с опустошительными эпидемиями, что полевые госпитали можно свернуть и отослать оставшихся больных в форт Брегг. Однако после прибытия три недели назад больных и раненых из Тампы наши надежды рухнули.

Короче говоря, мадам, я нужен своим пациентам. Вернусь домой, как только Главный врач сочтет возможным меня отпустить. Будем следовать духу клятвы Гиппократа, а не букве контракта.

Я верю, что Вы поймете меня, как всегда понимали. Остаюсь преданный Вам Ваш любящий муж Доктор Айра Джонсон, капитан медицинской службы".

Мать не плакала при нас – и я тоже не плакала при других.

В конце февраля я получила письмо от мистера Смита… со штемпелем Цинциннати!

"Дорогая мисс Морин!

К тому времени, как Вы получите это письмо, я уже сниму синюю армейскую форму и надену гражданское. Пока я пишу эти строки, наш Огайский саперный батальон едет на запад.

Самое заветное мое желание – увидеться с Вами и вновь искать Вашей руки. С мыслью об этом я собираюсь провести несколько дней дома с родителями, а потом сразу же отправиться в Роллу, чтобы возобновить занятия. Хотя я и получил диплом в прошлом апреле на шесть недель раньше срока, эта бумажка не возместит мне тех занятий, которые я недополучил.

Так что я намерен наверстать упущенное и добавить еще немного для ровного счета – а в Фивах смогу бывать каждый уик-энд. (К чему этот хитрый тип и вел с самого начала!) Могу ли я надеяться увидеть Вас в субботу четвертого марта и в воскресенье пятого? Открытка с ответом должна застать меня в колледже, но если Вы не ответите, я буду считать, что Вы согласны.

Как медленно идет этот поезд!

Наилучшие пожелания Вашим родителям и привет всей семье.

В нетерпеливом ожидании четвертого числа остаюсь преданный Вам Брайан Смит, бакалавр, сержант саперного батальона ополчения штата Огайо".

Я перечитала письмо еще раз и задержала дыхание, чтобы успокоить сердце. Потом пошла к матери и дала прочесть ей. Она прочла и улыбнулась:

– Счастлива за тебя, дорогая.

– Может быть, написать ему, чтобы подождал, пока не вернется отец?

– Твой отец уже выразил одобрение мистеру Смиту… и я присоединяюсь.

Пусть приезжает. – Мать задумалась. – Попроси его, пожалуйста, если можно, взять с собой военную форму.

– Да?

– Ну конечно. Чтобы он мог ее надеть в воскресенье в церковь. Думаю, тебе будет приятно.

– Еще бы! Как Том в его первое воскресенье дома. Чудесно!

– Мы можем гордиться им. Я и отца твоего попрошу надеть форму в первое воскресенье. – Она снова задумалась. – Морин, мистеру Смиту не обязательно останавливаться в пансионе миссис Гендерсон или ехать ночевать в Батлер. Фрэнк может поспать на второй кровати у Тома, а мистер Смит пусть займет бывшую комнату Эдварда.

– О, чудесно!

– Да, дорогая. Но, Морин, – посмотри-ка на меня. Я хочу, чтобы во время его пребывания под нашим кровом дети – в том числе и Томас – не увидели и даже не заподозрили чего-либо неподобающего.

Я вспыхнула до самых ключиц.

– Обещаю, chere mama.

– Не надо обещать. Просто веди себя осмотрительно. Мы с тобой обе женщины, доченька; я хочу тебе помочь.

Март настал просто золотой, что меня очень устраивало: не хотелось просидеть весь день в гостиной, соблюдая приличия. Погода стояла теплая, солнечная, безветренная. И в субботу четвертого числа я отправилась на прогулку, как благовоспитанная девица – с зонтиком, рукавами "баранья ножка" и невероятным количеством нижних юбок – пока Дэйзи не увезла нас на сто ярдов от дома, вне досягаемости посторонних ушей.

– Брайни!

– Да, мисс Морин?

– Какая еще там "мисс Морин". Ты уже имел меня один раз, так что можешь оставить свои официальные манеры, когда мы одни. Скажи лучше эрекция налицо?

– Ну, раз уж вы об этом упомянули – да!

– Если бы ты сказал "нет", я бы расплакалась. Посмотри, дорогой, какое чудесное местечко я нашла.

Вообще-то его нашел Нельсон – а значит, была гарантия, что этого места никто не знает. Дэйзи пришлось протискиваться по тропинке, в двух местах очень узкой, потом мы выпрягли ее и пустили пастись, а сами развернули двуколку – кобылке бы это там сделать не удалось.

Я расстелила одеяло на полянке, которую от речного берега отделяли густые кусты, и разделась, а Брайан смотрел на меня… разделась совсем, оставив только чулки и туфли.

* * *

Местечко мы нашли, конечно, уединенное, но слышно меня было за четверть мили. Я даже лишилась чувств, а открыв глаза, увидела над собой встревоженное лицо Брайни.

– Тебе плохо?

– В жизни не было так хорошо! Благодарю вас, сэр! Вы были великолепны! Выше всяких похвал. Я умерла и вознеслась на небо.

– Нет, ты не умерла, – улыбнулся он. – Ты жива и ты прекрасна, и я люблю тебя.

– Правда любишь? Брайан, ты правда собираешься жениться на мне? – Да.

– Даже если я не подхожу Фонду Говарда?

– Рыжик, Фонд Говарда свел нас… но вернулся я к тебе совсем не из-за него. Я бы охотно отслужил семь лет, как тот, в Библии <Иаков (Бытие, 29: 18-20)> , ради того, чтобы на тебе жениться.

– Надеюсь, что ты говоришь искренне. Хочешь знать, почему я не подхожу Фонду Говарда?

– Нет.

– Да-а? Но я все равно тебе скажу – мне ведь нужна твоя помощь.

– К вашим услугам, мадемуазель!

– Я не подхожу им, потому что еще не беременна. Если ты немного приподнимешься, я сниму с тебя эту гадкую резинку. А затем, сэр, как только вы достаточно отдохнете, я попрошу вас обеспечить мне членство в Фонде. Давай сделаем себе первенца, Брайни!

Он удивил меня тем, что почти сразу же восстановил свои силы. Даже Нельсон не сумел бы так быстро. Замечательный мужчина был мой Брайни.

Любить друг друга без помех было чудесно – я всегда это знала. И на сей раз шумела еще пуще. Потом я научилась переживать оргазмы молча… но предпочитаю вскрикивать, если условия позволяют. Большинству мужчин нравится такая овация. А Брайни особенно. Наконец я вздохнула.

– Готово. Благодарю, сэр. Теперь я – будущая мать. Чувствую, попала прямо в яблочко. Хлоп!

– Морин, ты просто чудо.

– Меня здесь нет. Я умерла счастливой. Хочешь есть? Я сделала нам на завтрак слоеные сладкие пирожки и как раз перед твоим приездом начинила их.

– Я хочу на завтрак тебя.

– Ну-ну. Надо беречь свои силы. У тебя еще все впереди. – Я рассказала ему, как мы устроимся на ночь – и на все последующие ночи. Мама, конечно, все понимает: она сама была говардской невестой. Просила только, чтобы мы соблюдали декорум. Брайни, а твои родители рыжие?

– Мама. У отца волосы темные, как у меня. А что?

Я рассказала ему о теории мистера Клеменса.

– Он говорит, что если все человечество произошло от обезьян, то рыжие – от кошек.

– Как будто логично. Кстати, забыл тебе сказать. Если ты хочешь за меня замуж, то ко мне прилагается кот.

– Тебе не кажется, что об этом следовало сказать до того, как ты меня обрюхатил?

– Возможно. Ты не любишь кошек?

– Я и разговаривать не стану с теми, кто их не любит. Брайни, я замерзла. Поехали домой. – Солнце зашло за тучу, и вдруг похолодало типичное явление для миссурийского марта.

Пока я одевалась, Брайни завел Дэйзи в оглобли и запряг. У Брайана была та нежная, но твердая рука, которую слушаются лошади (и женщины).

Дэйзи подчинялась ему так же охотно, как и мне, хотя обычно очень дичилась чужих.

Подъезжая к дому, я стучала зубами. Но Фрэнк затопил большую печь в гостиной, и мы съели свои припасы около нее. Я пригласила и Фрэнка. Он уже завтракал, но для слоеных пирожков место нашел.

Очередные месячные, которые должны были начаться у меня восемнадцатого марта, не пришли. Я сказала об этом Брайни и больше никому.

– Отец говорит, что такая задержка еще ничего не значит. Надо подождать.

– Хорошо, подождем.

Отец вернулся первого апреля, и весь дом на радостях ходил ходуном.

Следующие месячные, пятнадцатого апреля, я тоже пропустила. Брайни согласился с тем, что пора сказать отцу, и я сказала – в ту же субботу.

Отец принял торжественный вид.

– Что чувствуешь, Морин?

– Полное счастье, сэр. Я сделала это намеренно – то есть мы сделали.

И я хочу выйти замуж за мистера Смита как можно скорее.

– Резонно. Что ж, зови своего молодого человека. Мне надо потолковать с ним с глазу на глаз.

– А мне нельзя присутствовать?

– Можешь не присутствовать – разрешаю.

Вскоре меня позвали обратно, и отец оставил нас вдвоем.

– Что-то на тебе не видно крови, Брайни.

– Да он не хватался за дробовик. Только рассказал мне про твои легкомысленные замашки.

– Какие еще замашки?

– Тихо, тихо. Остынь.

Отец вернулся вдвоем с матерью и сказал:

– Миссис Джонсон в курсе относительно задержки. Как вы думаете, миссис Джонсон – когда им можно пожениться?

– Мистер Смит, когда у вас кончаются занятия в Ролле?

– Последний экзамен будет в пятницу девятнадцатого мая, мэм, а выпускной акт – только второго июня, но это уже не столь важно.

– Понятно. Подойдет вам суббота двадцатого мая? И как вы думаете, мистер Смит, смогут ваши родители приехать на свадьбу?

* * *

В семь тридцать вечера двадцатого мая мы с мужем выехали из Батлера на север, в Канзас-Сити, на Южном экспрессе. Экспрессом он назывался потому, что стоял у каждого столба, у каждой коровы и у каждого бидона с молоком, но около лягушек не останавливался.

– Брайни, у меня ноги болят, – сказала я.

– Ну так сними туфли.

– При людях?

– Тебе больше не нужно считаться ни с чьим мнением, кроме моего, да и с моим-то не сильно.

– Благодарствую, сэр, но разуться не смею. Ноги опухнут, и я не смогу потом надеть туфли. Брайни, когда будем жениться в следующий раз, давай убежим.

– Давай. Жаль, что мы и на этот раз не поступили так. Ну и денек!

Я хотела венчаться в полдень, но меня переубедили моя мать, будущая свекровь, священник, жена священника, органист, церковный сторож и все, кому было не лень. Казалось бы, невеста должна иметь решающий голос во всем, что касается ее свадьбы – если это не слишком разорительно для ее отца; но, как видно, я просто начиталась романов. Мне хотелось обвенчаться в полдень, чтобы успеть в Канзас-Сити до вечера. Чувствуя себя вконец разочарованной, я обратилась к отцу.

– Мне очень жаль, Морин, – сказал он, – но в Конституции записано, что у отца невесты никаких прав нет. Он только оплачивает счета да ведет дочь к алтарю. А если он начнет предъявлять права, его посадят под замок.

Ты говорила матери, почему хочешь уехать дневным поездом?

– Да, сэр.

– А она что?

– Она говорит, что все было рассчитано на то, что Смиты приедут в 10:42 – это как раз подходило для свадьбы в четыре часа, а на полдень мы не успевали. Я говорю: "Да ведь Смиты уже приехали, мама". А она мне – что слишком поздно все менять. А я: "Почему это? И почему со мной не посоветовались?" А она мне: "Стой спокойно и не дергайся. Надо переколоть булавку". Отец, это ужасно. Со мной обращаются, как с призовой коровой, которую показывают на ярмарке. И прислушиваются ко мне не больше, чем к той корове.

– Морин, но, возможно, менять что-то в самом деле уже поздно.

Согласен, твое мнение следует учитывать. Но до свадьбы остается меньше двух суток, а уж если Адель упрется, уговаривать ее бесполезно. Мне хотелось бы тебе помочь, но она и меня не послушает. – У отца был такой же несчастный вид, как и у меня. – Стисни зубы и перетерпи как-нибудь. Когда брат Тимберли скажет: "Объявляю вас мужем и женой", тебе уже не надо будет слушать никого, кроме Брайана. А ему ты, как я погляжу, уже продела в нос кольцо, так что это будет не слишком трудно.

– Не думаю, что я продела ему в нос кольцо.

* * *

Преподобному Тимберли сказали заранее, чтобы он строго придерживался методистской епископальной службы, без всяких новомодных штучек, и что обручальное кольцо будет только одно. Но этот болван пропустил мимо ушей и то и другое. Венчальную службу он превратил в какой-то пышный ритуал, похожий, должно быть, на те, которые наблюдал у себя в ложе (он был одно время Великим Канцлером у "Рыцарей и Лордов Высокой Горы"). На репетиции ничего похожего не было – я не узнавала вопросов и не представляла, как на них отвечать. Да еще он обратился к нам с поучением, которое было ни к чему и не входило в церемонию венчания.

Обряду не было конца, у меня разболелись ноги (не заказывайте туфли по почте), и корсет меня душил. (Я никогда его раньше не носила, но мать настояла.) Язык чесался сказать брату Тимберли, чтобы он читал по книге и прекратил импровизировать (до поезда оставалось все меньше и меньше времени). Тут он предложил нам обменяться кольцами, и выяснилось, что кольцо-то одно.

Брат Тимберли собрался было начать все сызнова, но тут жених, которому вообще-то полагалось говорить только "Да", сказал ему шепотом, слышным не далее чем за сотню ярдов:

– Ваше преподобие, перестаньте толочь воду в ступе и смотрите в книгу – не то я вам медного цента не заплачу.

Пастор хотел было запротестовать, но посмотрел на Брайана и сказал:

– Властью-данной-мне-суверенным-штатом-Миссури объявляю вас мужем и женой! – И тем, думается мне, спас свою жизнь.

Брайан поцеловал меня, мы пошли к выходу, и я запуталась в шлейфе.

Шлейф несла Бет и должна была повернуть с ним налево.

Она не виновата – это я свернула не туда.

* * *

– Брайни, ты не захватил кусок свадебного торта?

– Не успел.

– И я тоже. Вспомнила вдруг, что с самого завтрака ничего не ела – и почти не завтракала. Давай пойдем в вагон-ресторан.

– Ладно, сейчас спрошу. – Брайни вышел и вскоре вернулся. – Я узнал, где он.

– Ну и где же – впереди или сзади?

– Сзади, самую чуточку. Его отцепили в Джоплине.

Так что наш свадебный ужин состоял из двух засохших бутербродов с ветчиной, купленных у разносчика, и бутылки содовой на двоих.

* * *

Часов в одиннадцать мы добрались наконец до отеля "Льюис и Кларк", где Брайни заказал номер. Извозчик, похоже, и слыхом не слыхивал о такой гостинице, но готов был разыскивать ее, пока лошадь везет. С вокзала он повернул не в ту сторону, а когда Брайни сказал ему об этом, стал спорить, довольно дерзко. Брайни сказал:

– Возвращайтесь на вокзал: мы возьмем другого извозчика.

Ультиматум помог, и мы приехали куда надо.

Как и следовало ожидать, ночной портье тоже слыхом не слыхал о заказе Брайни. Но Брайан никому не позволял над собой измываться и стесняться не стал.

– Я заказал номер три недели назад по почте, – сказал он, – и перевел вам деньги. Вот квитанция, а вот письмо с подтверждением от вашего управляющего. Разбудите его, и прекратим этот глупый спор. – Он сунул письмо под нос портье. Тот посмотрел:

– Ах, так вы тот мистер Смит? Номер для новобрачных? Что же вы сразу не сказали?

– Сказал – десять минут назад.

– Прошу извинить, сэр. Носильщик!

Через двадцать минут я уже нежилась в горячей ванне с мылом – точно как в Чикаго шесть лет назад. Я чуть не заснула там, но вспомнила, что моему мужу тоже нужна ванна, и встрепенулась.

– Брайни, налить тебе ванну?

Ответа не было. Я наскоро вытерлась и обмоталась полотенцем, приняв скандальный и, как я надеялась, соблазнительный вид.

Мой галантный рыцарь спал прямо в одежде, лежа поперек кровати. У самой двери стояло серебряное ведерко с бутылкой шампанского во льду.

Я достала свою ночную рубашку – непорочной белизны и надушенную (матушкину свадебную), и пушистые домашние туфли.

– Брайан. Брайни. Пожалуйста, проснись, дорогой. Я помогу тебе раздеться, сниму покрывало с постели и уложу тебя.

– Угу.

– Пожалуйста, дорогой.

– Я не сплю.

– Конечно, нет. Дай-ка я сниму с тебя ботинки.

– Я сам. – Он сел и стал разуваться.

– Хорошо, дорогой. Я сейчас выпущу воду из ванны и налью тебе свежую.

– Ты еще не выливала свою?

– Нет.

– Так я в ней и помоюсь. Миссис Смит, вы неспособны загрязнить воду вы лишь придаете ей восхитительный аромат.

И мой галантный рыцарь в самом деле залез в мою ванну, еще теплую. Я легла в постель – и крепко уснула, не дождавшись его. А он не стал меня будить.

Проснулась я в темноте часа в два или три ночи и испугалась, что лежу в чужой кровати, а потом вспомнила.

– Брайни?

– Проснулась?

– Вроде бы.

Я прижалась к нему, потом села и сняла рубашку – она мне мешала. А Брайни снял свою, и мы впервые были оба совсем нагие, и это было чудесно, и я поняла, что вся моя прежняя жизнь была лишь подготовкой к этому моменту.

После долгой, медленной прелюдии мы оба вспыхнули разом, а потом я тихо лежала под ним, полная любви.

– Спасибо, Брайни. Было чудесно.

– Тебе спасибо. Люблю тебя.

– И я люблю тебя, муж. Брайни. А где твой кот? В Цинциннати или в Ролле?

– А? Нет, в Канзас-Сити.

– Здесь? Он у кого-нибудь живет?

– Не знаю.

– Что-то я тебя не пойму.

– Ты его еще не нашла, Мо. Это котенок, которого ты мне подаришь.

Свадебный подарок жениху от невесты.

– Брайни, противный!

Я начала его щекотать, а он – меня. Кончилось это тем, что Морин опять стала издавать громкие неприличные звуки. Потом Брайни почесал мне спину. Люди женятся не только для того, чтобы им чесали спину, но это тоже хорошая причина – есть такие места, которые очень трудно достать самому.

Потом я почесала спину ему. И наконец мы уснули, перепутавшись, как котята в лукошке.

Морин нашла, наконец, свое истинное призвание, свою судьбу.

Шампанское мы пили за завтраком.

Глава 7 МЫ ВЫБИВАЕМ ЧЕКИ

Начитавшись откровенных автобиографий раскрепощенных женщин двадцатого века, особенно тех, что увидели свет во второй фазе Последних Войн, после пятидесятого года, я сознаю, что теперь должна подробно рассказать о своей беременности и первых родах: и про тошноту по утрам, и про смену настроений, про слезы и про чувство одиночества… а потом ложные схватки, внезапный отход вод, эклампсия, хирургическое вмешательство и тайны, которые я разболтала под наркозом.

Сожалею, но у меня все было не так. Я видела, как некоторых женщин тошнит по утрам – это, должно быть, ужасно, но со мной такого никогда не случалось. Моей проблемой всегда было "не выйти из графика", не набрать больше веса, чем мой доктор считал нужным. (Были времена, когда я могла убить за шоколадный эклер.) Мои первые роды продолжались сорок минут. Если бы в 1899 году было принято рожать в больницах, я родила бы Нэнси по пути в больницу. А так Брайан сам принял Нэнси под моим руководством, и ему пришлось намного труднее, чем мне.

Потом прибыл доктор Рамси, перевязал и обрезал пуповину и сказал Брайану, что тот отлично поработал (и правда). Доктор занялся удалением последа, и бедняге Брайни стало дурно. Женщины крепче мужчин – нам приходится быть крепче.

Иногда мои схватки продолжались чуть подольше, но слишком надолго никогда не затягивались. В первый раз, само собой, никто не делал мне разрезов, и швы накладывать не пришлось. Во все последующие разы я тоже не разрешала резать себя, так что у меня там никаких рубцов нет – только здоровые мышцы.

Я племенная кобыла, так создала меня природа – бедра у меня широкие, а родовой канал гуттаперчевый. Доктор Рамси говорил, что все дело в том, как я настроена, но мне-то лучше знать. Это мои предки наделили меня генами производительницы, и я благодарна им… потому что видела женщин, сложенных не столь удачно, которые ужасно страдали, а порой и умирали при родах. Да-да, "естественный отбор", "выживает сильнейший", и Дарвин был прав – все так. Но нелегко хоронить свою близкую подругу, которую в расцвете лет погубил собственный ребенок. Я была на таких похоронах в двадцатые годы и слышала, как елейный старикашка-священник толкует о Божьей воле. У могилы я, как будто нечаянно, наступила ему на ногу острым каблуком, а когда он взвыл, сказала, что это Божья воля.

Один раз я родила во время бриджа. Это был Пат, Патрик Генри, и стало быть, 1932 год, и стало быть, играли мы с контрактом. Все совпадает: это Джастин и Элеанор Везерелы научили нас играть с контрактом, когда сами научились, а играли мы у них. Их сын, Джонатан Везерел, женился на нашей старшей дочке – из этого следует, что Везерелы тоже были говардской семьей, но подружились мы с ними задолго до того, как узнали об этом. А узнали мы об этом только в ту весну, когда увидели Джонатана в говардском списке женихов для Нэнси.

Я играла в паре с Джастином, а Брайни – с Элеанор. Джастин сделал заявку, мы заключили контракт и собирались приступить к игре, но тут я сказала:

– Кладите карты рубашкой вверх и ставьте на них пресс-папье: я рожаю!

– Эта раздача не считается, – сказал мой муж.

– Разумеется, – согласился мой партнер.

– Черта с два! – ответила я как истинная леди. – Я заказала этот хренов контракт, и я его выиграю. А ну-ка, помогите мне встать.

Через два часа мы разыграли ту раздачу. Доктор Рамси-младший пришел и ушел. Я лежала в кровати Элеанор. Складной столик поставили поперек постели, подперли подушками, а мой партнер держал на руках моего новорожденного сына. Эл и Брайни полулежали по обе стороны от меня. Я заказала малый шлем в пиках – рискованный – с контрой и реконтрой – и села без одной.

Элеанор показала мне нос:

– Э-э, сидим на дне окопа! – И вдруг всполошилась: – Мо! Подвинься, дорогая! Я сейчас рожу своего!

Так что Брайни в ту ночь принимал двоих ребят, а доктору пришлось поворачивать обратно, не успел он зайти к себе домой. Он ворчал на нас, что надо сразу договариваться и что он вычтет с нас за бензин и возьмет сверхурочные. Потом поцеловал обеих рожениц и ушел – мы давно уже знали, что Рамси – тоже говардовцы, и док-младший был для нас все равно что член семьи.

Я позвонила Этель, сказала, что мы остаемся ночевать, объяснила почему.

– У вас все в порядке, дорогая? Как вы с Тедди, справитесь? (У них на руках было четверо малышей. Или пятеро? Нет, четверо.) – Конечно, мама. А у тебя мальчик или девочка? А у тети Элеанор?

– У меня мальчик, а у Элеанор девочка. Можете придумывать имя… по крайней мере, для нашего.

Но смешнее всего было то, о чем мы не сказали ни доку-младшему, ни детям: это Брайни сделал ту девочку моей подружке Элеанор, а мне сделал мальчика ее муж Джастин… в тот уик-энд, когда мы праздновали в Озарске пятидесятилетие Элеанор. Празднуя, мы все расслабились, и наши мужья решили, что, раз мы все говардовцы, нечего связываться с дурацкими резинками – авось выбьем по чеку.

К слову: как я сказала, Элеанор забеременела в день своего пятидесятилетия. Но в свидетельстве о рождении, заполненном доком-младшим, было указано, что возраст матери – сорок три года. А у меня – тридцать восемь вместо пятидесяти. В двадцатые годы мы все получили устное предупреждение от попечителей Фонда Говарда: скрывать свой истинный возраст и убавлять себе годы при каждом удобном случае. Позднее нам каждые тридцать лет помогали оформлять новые документы, и постепенно из этого развилась система "маскарад", спасшая Семьи Говарда в Безумные Годы. О "маскараде" я знаю только по архивам – меня извлекли из этой каши, благодаря Небесам и Хильде, в 1982 году.

В эпоху декаданса мы с Брайаном выбили пять чеков – пять ребятишек за декаду с 1900-го по 1910 год. "Выбиванием чеков" это занятие назвала я, а муж подхватил мою низкопробную, вульгарную шуточку. Я только что оправилась после родов старшей (нашей милой Нэнси), и доктор Рамси разрешил мне "исполнять супружеские обязанности" – ей-богу, так это тогда и называлось, – если мне того хочется.

Я вернулась от доктора домой, поставила обед, приняла еще раз ванну, надушилась возбуждающими духами, подаренными мне Брайни на Рождество, накинула зеленовато-лимонный пеньюар, подаренный тетей Кароль на свадьбу, пошла взглянуть на свой обед и прикрутила газ – у меня все было рассчитано. И стала ждать прихода Брайни.

Он вошел. Я приняла вызывающую позу. Он оглядел меня с ног до головы:

– Меня прислал Джо. Я туда попал?

– Это смотря что ты ищешь, дружок, – ответила я глубоким страстным голосом. – Что тебе предложить? – Тут я вышла из роли. – Брайни! Доктор Рамси говорит, что все в порядке!

– Выражайся яснее, девочка. Что именно в порядке?

– Да все. Я снова признана годной. – И я сбросила пеньюар. – Иди ко мне, Брайни, – выбьем чек.

В тот раз у нас дело, правда, не выгорело – я забеременела вновь только в начале 1901 года. Но попытки были сплошным удовольствием, и мы старались снова и снова. Как сказала однажды мама Делла: "Да ведь оно как, девонька, бывает – сто раз подряд, и хоть бы что".

Что за мама Делла и откуда она взялась? Ее привел Брайан, когда я слишком растолстела, чтобы самой управляться со стиркой. Наш первый дом крохотный домишко на Двадцать шестой улице – стоял неподалеку от негритянского квартала. Делла ходила к нам пешком и работала за доллар и трамвайный билет в день. То, что на трамвае она не ездила, значения не имело – десять центов входили в уговор. Делла родилась рабыней и не умела ни читать, ни писать, но была самой настоящей леди – я не встречала более настоящей: ее сердце было исполнено любви ко всем, кто соглашался принять ее любовь.

Ее муж работал грузчиком на пристани братьев Ринглинг, я его никогда не видела. А Делла продолжала ходить ко мне – или к Нэнси, "своему ребеночку", и тогда, когда мне уже не требовалась помощь, прихватывая с собой своего младшего внучонка. Внучонка она оставляла с Нэнси, а сама принималась делать за меня мою работу. Иногда ее удавалось усадить на место с помощью чашки чая, но нечасто. Потом она работала у меня, когда я ждала Кэрол, – и так с каждым ребенком вплоть до 1911 года, когда Господь взял ее к себе. Если рай есть – Делла там.

Неужели рай для тех, кто верит в него, так же реален, как Канзас-Сити? Это должно вписаться в космологию "Мир как миф". Надо будет спросить об этом Джубала, когда я выберусь из этой тюрьмы и вернусь в Бундок.

В лучших ресторанах Бундока очень популярен "картофель a'la Делла" и прочие блюда по ее рецептам. Делла многому меня научила. Не знаю, научила ли ее чему-нибудь я – она была гораздо опытнее и мудрее меня во всем, что у нас было общего.

Вот мои первые пять "чековых деток":

Нэнси Айрин, 1 декабря 1899 г. или 5 января 1900 г. Кэрол (Санта-Каролита), названная в честь моей тети Кароль, 1 января 1902 г. Брайан младший, 12 марта 1905 г. Джордж Эдвард, 14 февраля 1907 г. Мэри Агнес, 5 апреля 1909 г. После Мэри я забеременела вновь только весной 1912 года – и родился мой любимчик, мой баловень Вудро Вильсон… он же мой любовник Теодор Бронсон, а много позже – мой муж Лазарус Лонг. Не знаю, почему я не беременела все это время – но уж точно не от недостатка старания: мы с Брайни старались выбить чек при каждой возможности.

Нам было все равно, удастся нам это или нет: мы это делали ради удовольствия. Если не получалось, тем лучше: не придется воздерживаться несколько недель до и после родов. Наше воздержание, правда, было неполным: я хорошо научилась действовать руками и ртом, и Брайни тоже. Но в обычные дни мы все же предпочитали старый добрый вид спорта, будь то миссионерский способ или восемнадцать других.

Можно было бы подсчитать, сколько раз мне не удалось забеременеть, сохранись у меня календарь Шальной Декады, где я отмечала свои менструации. Сам календарь – не проблема, но график менструаций, хотя я аккуратно вела его, давно и безвозвратно утерян, почти безвозвратно: потребовалась бы специальная акция Корпуса Времени, чтобы его отыскать. Но у меня на этот счет своя теория. Брайни часто уезжал по делам – он "выбивал чеки" на свой манер, как эксперт-экономист по горной промышленности. Брайан считался талантом в своей области, и спрос на него был постоянный.

Мы оба даже не слыхивали о том, что овуляция наступает на четырнадцатый день цикла, что это можно определить, измерив температуру, и, уж конечно, не имели понятия о более тонких и надежных методах проверки, разработанных во второй половине века. Доктор Рамси был лучшим семейным врачом, которого можно было найти в то время, и его не стесняли тогдашние табу – ведь нам рекомендовал его Фонд Говарда, – но о календарном цикле он знал не больше нашего.

Если бы достать мой менструационный календарь 1900-1912 годов, отметить на нем периоды возможных овуляций, а потом те дни, в которые Брайни не было дома, то почти наверняка выяснится, что у живчиков и не было шанса попасть куда следует в те числа, когда я не беременела. Почти наверняка – ведь Брайни был призовой жеребец, а я – плодовитая Мать-Крольчиха.

Но я рада, что не знала тогда о календарном цикле – ведь ничто не сравнится с той сладкой щекоткой внутри, когда лежишь раскинув ноги и закрыв глаза – и ждешь зачатия. Нет, это не относится к многочисленным чудачествам Морин – я неоднократно проверяла это на других женщинах: готовность забеременеть придает любви особую пикантность.

Я совсем не против контрацепции – это величайшее благо, дарованное за всю историю женщинам: ведь эффективные средства предохранения освободили женщину от векового автоматического порабощения мужчиной. Но наша правековая нервная система не настроена на предохранение – она настроена на беременность.

К счастью для Морин – когда я перестала быть распущенной школьницей, мне почти никогда не нужно было предохраняться.

В один необычайно теплый февральский денек 1912 года Брайни повалил меня на берегу Блю Ривер, почти в точности повторив 4 марта 1899 года на берегу Лебединого Пруда. Оба мы обожали заниматься любовью на природе, с легкой примесью риска. По случаю той вылазки 1912 года на мне были длиннющие шелковые чулки и круглые зеленые подвязки – в этом туалете и заснял меня мой муж: я стою голышом на солнышке и улыбаюсь в объектив. Эта карточка сыграла решающую роль в моей жизни шесть лет спустя, и семьдесят лет спустя, и две тысячи лет спустя.

Мне сказали, что эта карточка изменила всю историю человечества по нескольким параллелям времени.

Может, и так. Я не совсем еще уверовала в теорию "мир как миф", хотя и числюсь в агентах Корпуса Времени, и умнейшие из моих близких уверяют меня, что тут все без обмана. Отец всегда требовал, чтобы я думала самостоятельно, и мистер Клеменс побуждал меня к тому же. Меня учили, что единственный смертный грех, единственное преступление против самого себя это принимать что-либо на веру.

* * *

У Нэнси два дня рождения: настоящий, в который я ее родила, зарегистрированный в Фонде, и официальный, более соответствующий дате моего бракосочетания с Брайаном Смитом. В конце девятнадцатого века это делалось легко – институт регистрации актов гражданского состояния в Миссури только зарождался. Большинство дат по-прежнему исходили, так сказать, из семейных Библий. Регистратор графства Джексон вел учет рождений, смертей и браков, о которых ему сообщали – а если не сообщали, то и не надо.

Истинную дату рождения Нэнси мы сообщили в Фонд, за подписью моей и Брайана и с подтверждением доктора Рамси, а месяц спустя доктор заполнил свидетельство о рождении в канцелярии графства, проставив в нем фальшивую дату.

Это было просто – Нэнси ведь родилась дома; я всех своих детей рожала дома вплоть до середины тридцатых годов. Так что больничной записи, способной нас разоблачить, не существовало. Восьмого января я оповестила о фальшивой дате радостного события нескольких знакомых в Фивах и послала извещение в "Лайл Каунти Лидер".

Зачем было так суетиться, чтобы скрыть дату рождения ребенка? Затем, что нравы того времени были жестокими – беспощадно жестокими. Миссис Гранди сосчитала бы по пальцам и разнесла повсюду, что мы поженились ради того, чтобы дать своей незаконной дочке имя, которое она не имеет права носить. Да-да. Это относится к ужасам мрачной эпохи Баудлера <шотландский редактор, в первой половине XIX века издавший пьесы Шекспира, изъяв из них "непристойные места"> , Комстока <американский сенатор, по инициативе которого был принят закон о "борьбе с безнравственностью" в литературе и искусстве> и Гранди – бестий, исказивших то, что могло бы считаться цивилизацией.

К концу века некоторые женщины стали открыто рожать детей, отцы которых не всегда были в наличии. Но это было не проявление истинной свободы, а просто другая крайность, и последствия такого поступка тяжко сказывались и на матери, и на ребенке. Старые обычаи ломались, а новых законов, которые могли бы их заменить, еще не появилось.

Наша уловка имела целью помешать кому-либо из Фив узнать, что малютка Нэнси – "незаконная". Моя мать, конечно, знала, что дата фальшивая, но ее уже не было в Фивах: она жила в Сент-Луисе у дедушки и бабушки Пфейферов, а отец снова поступил на военную службу.

До сих пор не знаю, как к этому отнестись. Дочь не должна судить родителей – и я не сужу.

После Испано-американской войны я стала ближе к матери. Видя ее тревогу и горе, я решила, что она по-настоящему любит отца – просто она не показывает своей любви при детях.

Потом, одевая меня в день свадьбы, мать дала мне напутствие, которое по традиции все матери давали невестам перед свадьбой.

Знаете, что она мне сказала? Лучше сядьте, чтобы не упасть.

Она сказала, что я должна выполнять свои супружеские обязанности, не выказывая отвращения. Такова воля Господа, изложенная в книге Бытия, такова цена, которую женщина платит за право иметь детей… и если я буду так смотреть на это, то легко выдержу любые испытания. Кроме того, я должна была запомнить, что потребности мужчины отличаются от наших, и быть готовой удовлетворять прихоти своего мужа. Не думай об этом, как о чем-то животном и безобразном – думай только о детях.

– Да, мама, я запомню, – ответила я.

Что же случилось у них с отцом? Сама ли мать вынудила его уйти, или он сказал ей, что хочет наконец выбраться из этого городишки, тонущего в грязи, и начать в армии новую жизнь?

Не знаю. Да мне и не надо знать – не мое это дело. Остается факт отец вернулся в армию так скоро после моей свадьбы, что наверняка задумал это заранее. Письма приходили сначала из Тампы, потом из Гуантанамо на Кубе, потом с Минданао на Филиппинах, где мавры-мусульмане перебили больше наших солдат, чем когда-нибудь удавалось испанцам. А потом из Китая.

После Боксерского восстания я считала отца погибшим, потому что письма перестали приходить. Наконец он написал нам из Сан-Франциско оказывается, прежние письма просто не дошли.

Он уволился из армии в 1912 году. В тот год ему исполнилось шестьдесят – стало быть, по возрасту? Не знаю. Отец всегда говорил только то, что считал нужным – если к нему приставали с вопросами, он мог отделаться выдумкой, а мог и к черту послать.

Он приехал в Канзас-Сити. Брайан пригласил его жить к нам, но отец нашел себе квартиру и поселился в ней еще до того, как известил нас о своем приезде и даже о выходе в отставку.

Пять лет спустя он все-таки переехал к нам, потому что был нам нужен.

Канзас-Сити девяностых годов был потрясающим городом. Мне, хотя я и провела три месяца в Чикаго несколько лет назад, жизнь в большом городе была в новинку. Когда я сразу после замужества приехала в Канзас-Сити, в нем насчитывалось сто пятьдесят тысяч населения. В городе был трамвай и почти столько же автомобилей, сколько конных экипажей. Повсюду тянулись трамвайные, телефонные и электрические провода.

Все главные улицы были мощеные, постепенно одевались в камень и боковые. Городские парки уже славились на весь мир, хотя их разбивка еще не завершилась. В публичной библиотеке (невероятно, но факт) имелось полмиллиона книг. А зал собраний был таким огромным, что демократы наметили провести там в 1900 году свой предвыборный съезд. Потом случился пожар, и зал сгорел дотла за одну ночь – но не успел еще остыть пепел, как здание начали восстанавливать, и всего через девяносто дней после пожара демократы выдвинули там кандидатом в президенты Уильяма Дженнингса Брайана.

Республиканцы вновь выдвинули в президенты Мак-Кинли, а кандидатом в вице-президенты – полковника Тедди Рузвельта, героя Сан-Хуанского холма.

Не знаю, за кого голосовал мой муж, но потом ему всегда было приятно, когда между ним и Теодором Рузвельтом находили сходство.

Наверное, Брайни сказал бы мне, если бы я спросила, но в 1900 году женщины не совались в политику, а я старалась выглядеть в глазах общества образцовой скромной домохозяйкой, которую интересует – прямо по формуле кайзера – только Kirche, Kuche und Kinder <церковь, кухня и дети (нем.)> .

В сентябре наш президент, только полгода назад избранный на второй срок, был злодейски убит, и его пост занял молодой герой войны.

В некоторых параллелях мистера Мак-Кинли не убивали, и полковник Рузвельт так и не стал президентом, а его дальний родственник не выдвигался в президенты в 1932 году. Это полностью изменило ход обеих мировых войн в переломные моменты – в 1917-м, и в 1941-м годах. Этим занимаются математики нашего Корпуса Времени, но структурное моделирование в данном случае слишком сложно даже для сопряженных компьютеров Майкрофт Холмс IV – Афина Паллада, а мне уж и подавно не под силу. Я – родильная фабрика, хорошая кухарка и сплошная жуть в постели. Мне кажется, что секрет счастья в том, чтобы понять, кто ты есть, и довольствоваться этим с гордо поднятой головой – не стремясь стать кем-то еще. Амбиция не сделает воробья коршуном, а ворону – райской птицей. Меня, как ворону, это вполне устраивает.

* * *

Пиксель – превосходный образец искусства быть собой. Хвост у него постоянно трубой, и он всегда в себе уверен. Сегодня он опять принес мне мышь. Я похвалила его, погладила и хранила мышь, пока он не ушел, а потом смыла ее в унитаз.

Затаенная мысль наконец пробилась наружу. Эти мыши – первое и пока единственное (насколько я знаю) доказательство того, что Пиксель может проносить с собой какие-то предметы, проходя сквозь стены. Если выражением "проходить сквозь стены" можно описать то, что он делает. За неимением лучшего удовольствуемся им.

Какую весточку мне передать и кому и как прицепить ее к Пикселю?

* * *

На переходе от школьницы к домохозяйке мне пришлось добавить к личному кодексу Морин еще кое-что. Одна заповедь гласила: "Не расходуй свыше того, что муж дает тебе на хозяйство". Другую я вывела еще раньше:

"Не плачь никогда при детях твоих", а когда выяснилось, что Брайану придется много ездить, я включила в заповедь и его. Никогда не плачь при нем и всегда встречай его улыбкой… никогда, никогда, НИКОГДА не омрачай его приезда жалобами на то, что труба замерзла, мальчик от бакалейщика нагрубил, а мерзкая собака изрыла всю клумбу. Пусть он всегда возвращается домой с радостью, а уезжает с сожалением.

Пусть дети весело встречают его, но не слишком на нем виснут. Ему нужна мать его детей – но нужна также и любящая доступная женщина. Если ты не хочешь быть ею, он найдет таковую в другом месте.

Еще одна заповедь: "Обещания нужно выполнять". Особенно данные детям.

Поэтому подумай трижды, прежде чем обещать, и, если у тебя есть хоть тень сомнения, не делай этого.

А главное, не откладывай наказаний, говоря: "Вот приедет отец".

Пока что в этих правилах не было нужды – ведь у меня был только один ребенок, да и тот в пеленках. Но я все свои жизненные правила обдумывала загодя и заносила их в дневник. Отец предупредил меня о том, что я лишена чувства морали и мне нужно предугадывать заранее те решения, которые придется принимать. Я не могла рассчитывать на то, что голосок, называемый совестью, предостережет меня, как ему и полагается – во мне этот голосок молчал. Поэтому свое поведение приходилось обдумывать заблаговременно, создавая свой собственный свод законов – вроде десяти заповедей, только шире и без вопиющих противоречий, которыми изобилует древний свод законов племени, годный только для темных варваров. Мои же правила не отличались излишней суровостью, и я от души наслаждалась жизнью.

Я никогда не выясняла, сколько Брайни платят за каждого ребенка – не хотела этого знать. Гораздо приятнее было воображать, что это миллион долларов в золотых слитках цвета моих волос, и каждый слиток такой тяжелый, что одному не поднять. Фаворитка короля, увешанная драгоценностями, гордится своим "падением", уличная же потаскушка, которая продается за пенни, стыдится своего ремесла. Она неудачница и сознает это.

В мечтах я была любовницей короля, а не печальной уличной феей.

Но Фонд Говарда, должно быть, платил щедро. Вот послушайте, что я вам расскажу. Наш первый дом в Канзас-Сити едва-едва подходил под мерку респектабельного жилья среднего класса. Из-за близости квартала, где жили цветные, по соседству с нами селились люди скромные, хотя и белые – иных не допускалось. Кроме того, наша улица шла с востока на запад, а дом выходил на север – еще два минуса. Стоял он на высокой террасе, и к нему надо было взбираться по лестнице. Этот двухэтажный каркасный домик построили в 1880 году, а все трубы провели задним числом, и ванная примыкала к кухне. Ни столовой, ни холла, всего одна спальня. Не было настоящего подвала – только грязная каморка, где стояла печь и хранился уголь. А вместо чердака – только низенькое пространство под крышей.

Но снять дом за ту плату, которую мы могли себе позволить, было трудно – Брайни повезло, что он и такой нашел. Я уже начинала думать, что мне придется рожать первенца в меблированных комнатах.

Брайни повел меня смотреть дом, прежде чем окончательно договориться, и я оценила его любезность: ведь в те дни замужняя женщина не имела права подписывать контракты, и ему не обязательно было со мной советоваться.

– Ну как, подойдет он тебе?

Подойдет ли! Водопровод, ватерклозет, ванная, газ, газовое освещение, котельная…

– Брайни, тут чудесно! Но по карману ли он нам?

– Это моя проблема, миссис Смит, а не ваша. Платить будем аккуратно.

То есть платить будешь ты, как мой агент – первого числа каждого месяца.

Домовладелец, джентльмен по имени Эбенезер Скрудж… <прижимистый делец из рассказа Чарльза Диккенса> – Эбенезер Скрудж? Да неужели?

– Мне так послышалось. Но мимо как раз шел трамвай, я мог и ошибиться. Мистер Скрудж лично будет заходить за деньгами первого числа каждого месяца, если только оно не выпадет на воскресенье; в таком случае он зайдет в субботу, а не в понедельник, что особо подчеркнул в разговоре.

Подчеркнул он также, что платить следует наличными, а не чеком. Причем серебром, не банкнотами.

Арендная плата, несмотря на многочисленные недостатки дома, была высокой. Я так и ахнула, когда Брайни назвал мне ее: двенадцать долларов в месяц.

– Брайни!

– Не квохчи, рябенькая. Мы снимаем этот дом только на год. Если ты выдержишь столько, то тебе не придется иметь дело с уважаемым мистером Скруджем – на самом деле он О'Хеннеси – поскольку я уплачу за год вперед со скидкой четыре процента. Это тебе о чем-нибудь говорит?

Я прикинула в уме.

– За ссуду сейчас берут шесть процентов… значит, три процента за то, что ты платишь вперед, как бы даешь ему взаймы – ведь он эти деньги еще не заработал. Один процент, должно быть, за то, что мистеру О'Хеннеси-Скруджу не придется двенадцать раз ездить за деньгами.

Получается 138 долларов 24 цента.

– Огневушка, ты каждый раз меня поражаешь.

– Следовало бы скинуть еще один процент за экономию административных расходов. – Как так?

– А бухгалтерия? Ему ведь не придется каждый раз заносить твой взнос в книгу, раз ты платишь все разом. Тогда получится 136 долларов 80 центов. Предложи ему 135, Брайни, и столкуйтесь на 136-ти.

Муж изумленно воззрился на меня.

– Подумать только – а я-то женился на ней из-за того, что она хорошо готовит. Давай-ка я посижу дома и рожу ребенка, а ты за меня поработай.

Мо, где ты этому обучилась?

– В средней школе города Фив. Ну, не совсем так. Одно время я вела отцовские счета, а потом нашла старый учебник брата Эдварда "Коммерческое счетоводство и начала бухгалтерии". Учебники у нас общие на всех, и в глубине холла на полках их был целый склад. Так что в школе я этого не проходила, но учебник прочла. Только работать за тебя я не смогу: в горном деле я полный нуль. И потом, мне неохота каждый день таскаться на трамвае в западные низины.

– Я тоже не уверен, что сумею родить.

– Это сделаю я, сэр, и с нетерпением жду того момента. Но ездить с тобой каждое утро до Мак-Джи-стрит я не прочь.

– Буду счастлив, мадам. Но почему до Мак-Джи-стрит?

– В школу бизнеса. Я хотела бы несколько месяцев, пока не слишком растолстею, поучиться машинописи и стенографии по Питтмену. И если ты, дорогой, вдруг заболеешь, я смогу работать в конторе и содержать семью… а если ты заведешь свое дело, смогу быть твоей секретаршей. Тогда тебе не придется никого нанимать и мы авось преодолеем тот трудный период, который, судя по книгам, ожидает любую вновь созданную фирму.

– Я сделал это из-за стряпни и еще одного твоего таланта, – медленно произнес Брайни. – Я точно помню. Кто бы мог подумать!

– Так ты разрешаешь?

– Да ты посчитай, во сколько обойдется обучение, трамвай, завтраки…

– Завтраки мы оба будем брать с собой.

– Давай отложим это до завтра, Мо. Или до послезавтра. Решим сначала с домом.

Дом мы сняли, хотя тот скупердяй уперся на 138-ми долларах, и прожили в нем два года, до появления второй дочки, Кэрол. Потом переехали за угол, на Мерсингтон-стрит, в дом чуть побольше (принадлежавший тому же лицу).

Там я в 1905 году родила сына, Брайана младшего, и узнала, на что пошли говардские премии.

Произошло это в одно майское воскресенье 1906 года. По воскресеньям мы часто ездили на трамвае до какой-нибудь конечной станции, где еще не бывали – обе девчушки в нарядных платьицах, а маленький на руках то у меня, то у Брайни. Но в тот раз мы договорились оставить всю троицу у соседки, миссис Ольшлягер – она была мне хорошей подругой, и в разговорах с ней я исправляла и совершенствовала свой немецкий.

Мы с Брайни прошлись до Двадцать седьмой улицы и сели в трамвай, идущий на запад. Брайни, как всегда, взял пересадочные билеты – в воскресенье мы могли выйти где угодно и пересесть на что захочется. Не проехали мы и десяти кварталов, как он нажал на кнопку.

– Славный денек – давай пройдемся по бульвару.

– Хорошо.

Брайни помог мне сойти, мы перешли улицу и пошли по направлению к югу по западной стороне бульвара Бентона.

– Хотелось бы тебе пожить в этом районе, голубка?

– Очень бы хотелось, и мы обязательно здесь поселимся – лет так через двадцать. Здесь прелестно.

Еще бы не прелестно – каждый дом на отдельном участке, в каждом по десять-двенадцать комнат, при каждом подъездная аллея и каретник (сарай по-нашему, по-деревенски). Цветочные клумбы, витражи над входом, строения все новые и прекрасно содержащиеся. Судя по стилю, квартал строился в 1900 году – я вспомнила, что здесь шли работы в год нашего приезда.

– Лет через двадцать? Черта с два, любимая, не будь пессимисткой.

Давай выберем себе дом и купим его. Как насчет того, с "саксом" у ворот?

– А "сакс" тоже возьмем? Мне не нравится, когда дверь открывается наружу – дети выпадут. Лучше тот фаэтон с парой вороных.

– Мы ведь не лошадей покупаем, а дом.

– Да ведь в воскресенье нельзя покупать дом, Брайни: контракт будет недействителен.

– Сегодня можно условиться, а бумаги подпишем в понедельник.

– Прекрасно, сэр.

Брайни любил разные выдумки, и я всегда ему подыгрывала. Он был счастливый человек, и я была с ним счастлива – и в постели, и вне ее.

В конце квартала мы перешли на восточную сторону бульвара и двинулись дальше. Перед третьим домом от угла Брайни остановился.

– Мне нравится этот, Мо. Счастливый дом, похоже. А тебе?

Дом был похож на все остальные: большой, комфортабельный, красивый и дорогой. Разве что не такой привлекательный, как другие, наверно, необитаемый – веранда пустая и шторы задернуты. Но я старалась по возможности соглашаться с мужем, а дом не виноват, что в нем никто не живет. Если это так.

– Да, этот дом мог бы стать счастливым, живи в нем подходящие люди.

– Например, мы?

– Например, мы.

Брайан пошел по дорожке к дому.

– Кажется, дома никого нет. Посмотрим – а вдруг они не заперли дверь?

Или окно?

– Брайан!

– Тихо, женщина.

Волей-неволей я последовала за ним по дорожке, чувствуя, что миссис Гранди всего квартала смотрят на меня из-за штор. (Впоследствии оказалось, что так оно и было.) Брайан подергал дверь.

– Заперто. Ну-ка, попробуем этим. – Он полез в карман и достал ключ, отпер дверь и распахнул ее передо мной.

Я вошла, вконец напуганная, но внутри немного успокоилась: голые полы и гулкое эхо доказывали, что дом пуст.

– Брайан, что происходит? Не дразни меня, пожалуйста.

– Я не дразню, Мо. Если дом тебе нравится, то это запоздалый свадебный подарок невесте от жениха. А не нравится – я его продам.

Я нарушила одно из своих правил и расплакалась при нем.

Глава 8 СЦЕНЫ ИЗ ЖИЗНИ БОГЕМЫ

Брайан обнял меня и потрепал по спине.

– Хватит заливаться. Не выношу женских слез. Они меня раздражают.

Я перестала плакать, прижалась к нему покрепче и широко раскрыла глаза.

– Вот это да! Специальный воскресный выпуск. – Брайан утверждал, что церковь пробуждает в нем только одно чувство, а именно похоть, потому что он никогда не слушает службу, а только думает о праматери Еве, которая, по его мнению, была рыжая.

Излишне говорить, что церковь действовала так же и на меня. Каждое воскресенье после церкви мы, уложив детишек спать, устраивали себе "утренник".

– Нну-у, миледи. Разве вы не желаете сначала осмотреть дом?

– А я тебе ничего и не предлагаю. Я бы здесь не осмелилась. Вдруг войдет кто-нибудь.

– Никто не войдет. Ты разве не заметила, что я запер дверь на засов?

Морин… мне сдается, ты не веришь, что я дарю тебе этот дом.

Я сделала глубокий вдох и медленно выдохнула.

– Мой муж, если ты скажешь, что солнце встает на западе, я поверю тебе. Но могу не понять. Вот и сейчас не понимаю.

– Тогда объясню. На самом деле я не могу подарить тебе этот дом, потому что он и так твой. Это ты за него заплатила. Мне он принадлежит чисто формально. На той неделе мы это изменим и перепишем его на тебя. В нашем штате замужняя женщина может владеть недвижимостью, если в документе оговорено, что она замужем, и если муж отказывается от права на владение.

Последнее – просто формальность. А теперь о том, как ты его купила.

Купила я его, лежа на спине и "выбивая чеки". На первый взнос пошли деньги, которые Брайан скопил в армии, и еще взял в долг у своих родителей. Взнос получился солидный, и Брайан взял две ипотечные ссуды: одну из обычных шести процентов, вторую из восьми с половиной. Дом в ту пору снимали жильцы; Брайан оставил их и использовал арендную плату для расчета по ипотекам.

Говардской премией на Нэнси он погасил вторую, разорительную ссуду, премией за Кэрол рассчитался с родителями. С помощью премии за Брайана младшего Брайан старший выплатил первую ипотеку настолько, что арендная плата с жильцов позволила ему наконец очистить собственность к маю 1906 года, всего через шесть с половиной лет после того, как он воздвиг свою долговую пирамиду.

Я сказала Брайни, что он рисковый человек.

– Не совсем, – ответил он, – я ведь поставил на тебя, дорогая. И ты сработала, как часы. Правда, Брайан младший появился несколько позже, чем я ожидал, но у меня был гибкий график. Хоть я и настоял на необходимости выплатить первую ипотеку раньше срока, я не должен был ее выплачивать ранее первого июня 1910 года. Но ты вышла вперед, как настоящий чемпион.

Еще год назад Брайан обсудил свой проект со съемщиком дома, они условились заранее, и в прошлую пятницу жильцы мирно выехали.

– Так что дом твой, дорогая. Я не стал возобновлять наш арендный договор; О'Хеннеси-Скрудж знает, что мы съезжаем. Можем сделать это хоть завтра и перебраться сюда, если дом тебе нравится. Или лучше продадим его?

– Не смей говорить о продаже нашего дома! Брайни, если это правда твой свадебный подарок, тогда я наконец-то сделаю тебе свой. Твоего котенка.

– Нашего котенка, ты хочешь сказать, – усмехнулся он. – Я тоже об этом подумал.

Мы не завели котенка до сих пор потому, что с обеих сторон нашего домика на Двадцать шестой улице жили собаки, и один пес был закоренелый убийца кошек. С переездом за угол угроза не исчезла.

Брайан показал мне дом. Он был чудесный: наверху большая ванная и еще одна, поменьше, и маленькая внизу, при комнате для прислуги; четыре спальни и спальная веранда, гостиная, салон, просторная столовая со встроенным буфетом и полками для посуды; в салоне – газовый камин, который можно топить и дровами, если убрать газовую горелку: чудесная большая кухня; парадная лестница и удобная черная лесенка, ведущая наверх из кухни – да просто все, что может пожелать семья, в которой есть дети, включая огороженный задний двор – как раз для детей и зверюшек, и для крокета, и для пикников. И еще огород и песочница. Я снова расплакалась.

– Прекрати, – велел Брайни. – Вот это – супружеская спальня. Если ты не предпочтешь другую комнату.

Спальня была великолепная, большая, полная воздуха, и к ней примыкала веранда. В доме, пустом и довольно чистом (я уже предвкушала, как отскребу здесь каждый дюйм), остались кое-какие вещи, которые не стоило перевозить.

– Брайни, там на веранде, на качелях, лежит подушка. Ты не принесешь ее сюда?

– Как скажешь. А зачем?

– Чек выбьем.

– Слушаюсь, мадам! А я уж думал, когда же ты решишься окрестить наш новый дом.

Подушка выглядела не очень чистой и была не слишком большая, но это все пустяки, лишь бы защитила мой позвоночник от голых досок. Когда Брайни принес ее и положил на пол, я освобождалась от последних одежек.

– Эй! Оставь чулки.

– Слушаюсь, сэр. Как скажете, мистер. А стаканчиком сперва не угостите? – Пьяная от возбуждения, я глубоко вздохнула и легла на спину. Вас как зовут-то, мистер? Меня звать Крольчиха – я шибко плодовитая.

– Да уж. – Брайни разделся, повесил пиджак на крючок за дверью ванной и лег ко мне. Я потянулась навстречу, но он удержал меня и поцеловал. Мадам, я люблю вас.

– А я вас, сэр.

– Рад слышать. Готовьтесь. – И чуть погодя: – Эй, отпусти немного гайку.

Я чуть расслабилась.

– Так лучше?

– Чудненько. Ты прелесть, любимая.

– И ты, Брайни. Ну же… прошу тебя.

Я почти сразу достигла вершины, потом взвились ракеты, я завопила и почти не помнила себя, когда Брайни меня отпустил, – а после потеряла сознание.

Мне не свойственно падать в обморок, но в тот раз это случилось.

Через два воскресенья не пришли очередные месячные, а в феврале 1907 года родился Джордж Эдуард.

* * *

Следующие десять лет были сплошной идиллией.

Наша жизнь со стороны может показаться скучной и банальной – мы ведь просто тихо жили в доме на тихой улице и растили детей… а еще котят, морских свинок, кроликов, золотых рыбок, а однажды даже червей-шелкопрядов на крышке моего пианино. Это затеял Брайан младший, будучи в четвертом классе. Для них требовались листья тутового дерева, и в большом количестве. Брайан младший договорился с соседом, у которого росло такое дерево. В нем рано проявился отцовский талант добиваться всего любым путем, каким бы невероятным ни казался его план.

Договор о шелковичных листьях был крупным событием в нашей тогдашней жизни.

А еще у нас были детсадовские плакатики со звездочками на кухне, на задней веранде стояли трехколесные велосипеды рядом с роликами, были пальчики, которые надо было целовать и перевязывать, и разные поделки для школы, и множество ботинок, которые надо было начистить, чтобы вовремя поспеть в воскресную школу, и шумные свары из-за рожка для обуви, пока я наконец не завела каждому свой, надписав на них имена.

Все это время чрево Морин то росло, то убывало, как круглое чрево луны: Джордж в 1907-м, Мэри в 1909-м, Вудро в 1912-м, Ричард в 1914-м и Этель в 1916-м. Ею дело отнюдь не кончилось – просто в нашу жизнь вошла война, изменившая мир.

Но до войны случилось еще много всего, и кое о чем я должна рассказать. Мы переменили церковь, которую посещали, будучи жильцами "Скруджа", на другую. Наши церкви менялись к лучшему так же, как и наши дома и кварталы обитания. В Соединенных Штатах того времени протестантское вероисповедание имело прямое отношение к имущественному и социальному статусу, хотя вслух об этом не говорилось. На вершине пирамиды находилась высокая епископальная церковь, низжееезанималисекты фундаменталистов-пятидесятников, собиравшие сокровища на небе, поскольку не сумели накопить их на земле.

Раньше мы посещали церковь среднего уровня – ту, что поближе.

Переехав в более приличный район, нам следовало перейти в более респектабельную церковь на бульваре – но сменили мы церковь в основном из-за того, что Морин в ней, можно сказать, изнасиловали.

Я сама была виновата. Во все века изнасилование представляло собой любимый вид спорта многочисленных мужиков – при условии, что это сойдет им с рук – и женщины моложе девяноста и старше шести во все века подвергаются опасности… если не знают, как ее избежать, и не исключают всякий риск, что почти невозможно.

Пожалуй, я зря установила ограничение от шести до девяноста: есть безумцы, способные изнасиловать любое существо женского пола, в любом возрасте. Изнасилование – не половой акт, но акт зверской агрессии.

А то, что произошло со мной, вряд ли можно назвать изнасилованием нечего мне было соваться без сопровождающих к проповеднику, я же поступила именно так, зная, что за этим последует. Преподобный Тимберли (скотина!) в мои четырнадцать лет ухитрился дать мне понять, что может научить меня многому в жизни и любви, отечески ущипнув меня за попку. Я рассказала об этом отцу, не называя его имени, и отцовский совет помог мне положить этому конец.

Но этот новый библейский старатель… Случилось это через шесть недель после переезда в новый дом. Я уже знала, что беременна и изнывала от желания: Брайан уехал. Я не жаловалась – разъезды входили в его профессию, на свете очень много таких занятий: волка ноги кормят. В тот раз он поехал в Денвер, а когда я ожидала его домой, прислал мне телеграмму, "ночное письмо": "Пришлось заехать в Монтану дня на три-четыре, а может, и на неделю. Целую, Брайан".

А, чтоб тебе, зараза ты этакая. Но я улыбалась, потому что за мной наблюдала Нэнси, а ее в шесть лет было трудно провести. Я прочла ей телеграмму в своей редакции и убрала подальше – она уже научилась читать.

В три часа дня я, вымытая, принаряженная и без панталон под платьем, постучала в дверь кабинета преподобного Эзекиеля, библейского старателя. С детьми оставалась наша постоянная сиделка. В письменной инструкции, оставленной ей, говорилось, куда я иду и указывался пасторский телефон.

Между мной и преподобным доктором шла молчаливая тайная игра с тех самых пор, как он взошел на свою кафедру три года назад. Не то чтобы он мне так уж правился, но я была небезразлична к нему, к его звучному, как орган, голосу и чистому мужскому запаху. К сожалению, у него не пахло ни изо рта, ни от ног – это бы меня отпугнуло. Придраться было не к чему хорошие зубы, свежее дыхание, чистые волосы и тело.

Предлогом для визита к нему послужила моя деятельность в качестве председательницы дамского комитета – надо было посоветоваться с пастором по поводу очередного показушного мероприятия – не помню уж какого.

Протестантская церковь двадцатого века всегда готовила какое-нибудь показушное действо. Нет, помню: случай духовного обновления. Билли Санди?

Да, кажется, это был он – бейсболист и обращенный пьяница, внезапно обретший Иисуса.

Доктор Зек впустил меня, мы посмотрели друг на друга, и все стало ясно – говорить ничего не пришлось. Он обнял меня, я подставила ему губы.

Он впился в них, я открыла рот и закрыла глаза. В считанные секунды после того, как я постучалась, он повалил меня на кушетку за письменным столом, задрал мне юбки и приступил к делу.

Я направила его куда следует, а то он чуть было не просверлил собственную дырку.

Солидно! С угасающей мыслью: "Брайни это не понравится" я приняла его. Он стремился к цели без всяких изысков, но я до того перевозбудилась, что была на грани и уже готовилась взорваться, когда он кончил. Тут в дверь постучали, и он отпрянул от меня.

Все это длилось не дольше минуты… и мой оргазм заглох, как замерзшая водопроводная труба.

Но не все было – было бы – потеряно. Как только этот петушок соскочил с меня, я просто встала – и немедленно приняла презентабельный вид. В 1906 году юбки доходили до щиколоток, а платье я надела немнущееся. Панталоны же оставила дома не только ради его (и своего) удобства, но еще и потому, что, если на вас нет панталон, после поспешного совокупления их не приходится натягивать.

Что же до Зека, идиота века, то ему, прежде чем открывать дверь, надо было всего лишь застегнуть штаны, что он и сделал. Итак, мы могли бы выстоять. Мы могли бы смело взглянуть пришедшим в глаза и продолжить наш разговор с их участием.

Вместо этого пастор схватил меня за руку, затолкал в свой платяной шкаф и запер на ключ.

Я простояла там в темноте два долгих часа, показавшихся мне двумя годами. Чтобы не лишиться рассудка, я придумывала пастору мучительную казнь. Самым легким способом было подвешивание его за собственную петарду.

Остальные способы были слишком отвратительны, чтобы говорить о них вслух.

Наконец он отпер дверцу и хрипло прошептал:

– Ушли. Сейчас выпущу вас через заднюю дверь.

Нет, я не плюнула ему в лицо. Я сказала:

– Нет, доктор, сейчас мы с вами поговорим о делах. А потом вы проводите меня до парадного входа в церковь и там немного поболтаете со мной, чтобы люди видели.

– Нет-нет, миссис Смит! Я думаю…

– Думать не надо. Или так, или я выскакиваю отсюда с криком "Насилуют!". И то, что обнаружит внутри меня служащая полиции, любому суду докажет факт изнасилования.

* * *

Когда Брайан приехал, я все ему рассказала. Сначала я подумывала сохранить это при себе. Но три года назад мы с ним заключили дружеское соглашение о том, как изменять, не обижая другого и не вредя ему. Поэтому я решила открыться и дать себя отшлепать, если Брайан сочтет это необходимым. Я лично считала, что заслужила трепку… и хорошую, чтобы потом можно было поплакать и расчудесно помириться.

Так что я не слишком беспокоилась, просто мне не хотелось каяться и получать отпущение.

В своем договоре о супружеских изменах мы обязались по возможности действовать сообща, всегда помогать друг другу добиться своего и покрывать друг друга. Заключили мы этот договор, когда доктор Рамси подтвердил, что я опять беременна (Брайаном младшим), и я испытывала прилив сентиментальности.

Толкнуло же нас на это секретное предложение одной знакомой и симпатичной нам пары обменяться партнерами.

Я торжественно сказала Брайни, что всегда буду ему верна. Я хранила ему верность четыре года, и теперь, убедившись, что могу, буду хранить ее всегда, пока смерть не разлучит нас.

– Слушай, дурочка, – ты у меня девочка славная, но недалекая. Ты начала заниматься этим делом в четырнадцать лет…

– Нет, в пятнадцать!

– Ну, почти в четырнадцать. И говорила мне, что от твоих прелестей вкусила почти что дюжина мужиков и мальчишек, да еще спрашивала, считать говардских кандидатов или нет? А потом пересмотрела счет, сказав, что запамятовала парочку мелких инцидентов. Еще ты говорила, что почти сразу же научилась получать наслаждение, но заверила меня, что я лучше всех. Ты взаправду думаешь. Вертлявые Ляжки, что ты и твои веселые понятия о любви изменились из-за того, что тот тупица-проповедник произнес над тобой волшебные слова? Шила в мешке не утаишь, леопард не может перестать быть пятнистым, и твой час неизбежно настанет. И когда это случится, я хочу, чтобы ты получила удовольствие, но не попала в беду… ради тебя самой, ради меня и особенно ради детей. Я не жду от тебя, что ты будешь, как говорится, навеки мне верна. Но хочу надеяться, что ты не забеременеешь, не подцепишь дурную болезнь, не вызовешь скандала, не опозоришь себя и меня, не поставишь на карту благополучие наших детей. То есть, проще говоря, будешь вести себя разумно и всегда задергивать занавес.

– Да, сэр, – пробормотала я.

– И если, любовь моя, ты сказала правду насчет того, что от Хэла Эндрюса у тебя дыхание спирает, но ты бежишь от искушения из-за меня, такая стойкость не прибавляет сияния твоему венцу. Мы оба знаем Хэла: он джентльмен и чистит ногти. И вежлив со своей женой. Если у тебя нет серьезных намерений, прекрати с ним флиртовать. Но если ты вправду хочешь его, то бери! На меня не смотри – я буду занят. Джейн – такая лакомая штучка, какие мне давно не попадались. Я жажду провести через ее угол биссектрису с тех самых пор, как мы познакомились.

– Брайни! Это правда? Ты никогда не подавал виду. Почему ты мне не сказал?

– Чтобы ты по-бабьи приревновала и начала проявлять собственнические замашки? Милая, мне пришлось дожидаться, когда ты сознаешься вслух, без уговоров и понуканий с моей стороны, что испытываешь глубокий интерес к другому мужчине… предполагая, что я могу испытывать то же самое к его жене. И я испытываю. Так что зови Джейн и скажи, что мы согласны прийти к ним обедать. А там посмотрим. – А вдруг Джейн понравится тебе больше меня?

– Невозможно. Я люблю вас, миледи.

– Я про то, на чем сидят. Про то, как она занимается любовью.

– Это возможно, но мало вероятно. Если это и случится, я не перестану любить тебя и то, на чем ты сидишь: эта штучка из ряда вон. А Джейн попробовать все-таки хочется: уж очень она вкусно пахнет. – Он облизнулся и ухмыльнулся.

Так он и поступил, и она тоже – мы сделали это все четверо, и много лет оставались хорошими друзьями, хотя они через два года переехали в Сент-Джо, где Хэл получил более выгодное предложение от школьного комитета. И нашим уютным семейным оргиям пришел конец.

Со временем мы с Брайаном разработали подробные правила относительно секса – как избежать риска и в то же время "грешить" свободно – не очертя голову, а с толком, чтобы иметь право посмотреть в глаза миссис Гранди и сказать ей, что здесь не подают.

Всеобщая вера в изначальную греховность секса не коснулась Брайана.

Он глубоко презирал расхожие мнения.

– Если тысяча человек во что-то верит, а я один верю в обратное, то тысяча против одного, что неправы они. Морин, я содержу семью только благодаря тому, что у меня на все свое мнение.

Когда я рассказала Брайни, как меня заперли в шкафу, он рывком сел в постели.

– Вот ублюдок! Мо, да я ему руки переломаю!

– Тогда и мне переломай – я ведь шла туда с определенным намерением, которое и выполнила. Все остальное вытекает из этого голого, непростительного факта. Я подверглась неоправданному риску и виновата не меньше его.

– Так-то оно так, но дело не в этом. Милая, я не за то его упрекаю, что он тебя поимел; любой мужик, если он не кастрат, поимел бы тебя, будь у него только шанс. Так что единственный выход – не давать им этого шанса, если сама не хочешь. Если я зол на него, так это за то, что он запихал мою девочку в темный шкаф, запер ее там и напугал. Я убью его медленно, черт бы его побрал. Я его оскоплю. Я с него скальп сниму. Я ему уши отрежу.

– Брайни…

– Я ему кол вгоню… Что, дорогая?

– Я знаю, что была плохая, но я ведь дешево отделалась. Не забеременела, поскольку и так беременна. Не заболела, так мне кажется. И никто, по-моему, ничего не заметил, так что скандала не будет. Мне очень хотелось бы посмотреть, как ты будешь с ним все это делать – я его презираю. Но если ты хотя бы щелкнешь его по носу, это происшествие перестанет быть тайной… и может повредить нашим детям. Верно?

Брайни смирился с житейской необходимостью. Я хотела, чтобы мы перестали ходить в эту церковь, и он согласился.

– Но не сейчас, любимая. Я пробуду дома еще недель шесть. Пойдем в церковь вместе…

Мы приходили рано и усаживались впереди, прямо перед кафедрой. Брайни впивался взором в лицо доктора Зека и не сводил с него глаз всю проповедь, воскресенье за воскресеньем.

У доктора Зека не выдержали нервы, и он испросил себе отпуск.

* * *

Мы с Брайни выработали свои правила о сексе, любви и браке далеко не сразу. Мы пытались сделать две вещи разом: создать новую систему правильного поведения в браке, которой любое цивилизованное общество должно было обучить нас еще в детстве, и – одновременно – выработать подручный набор правил поведения в обществе, которые защищали бы нас от арбитров морали Библейского пояса. Мы не миссионеры, чтобы обращать миссис Гранди в свою веру; нам нужна была только маска, чтобы миссис Гранди не заподозрила, что мы думаем иначе, чем она. В обществе, где считается смертным грехом чем-то отличаться от соседей, единственный выход – не давать этого заметить.

С годами мы узнали, что многие говардские семьи сталкивались с несоответствием программы Фонда морали среднезападного Библейского пояса а большинство членов Фонда были как раз выходцы из Среднего Запада. Из-за этих противоречий говардовцы или порывали с официальной религией, или делали вид, что следуют ей, как мы с Брайаном, пока не уехали из Канзас-Сити в тридцатые годы и не перестали притворяться.

Насколько я знаю, ни в Бундоке, ни где-либо на Теллус Терциусе официальной религии нет. Вопрос: не сеть ли это неизбежное достижение человечества на пути к истинной цивилизации? Или я принимаю желаемое за действительное?

А вдруг я умерла в 1982 году? Бундок так отличается от Канзас-Сити, что мне трудно поверить, будто они находятся в одной вселенной. Теперь, когда я изолирована в каком-то подобии сумасшедшего дома, управляемого его обитателями, легко поверить, что авария, в которую попала старая-престарая женщина в 1982 году, оказалась роковой… и все эти сны о диаметрально противоположных мирах – только бред умирающей. Может быть, во мне, нашпигованной седативами, искусственно поддерживают жизнь в какой-нибудь клинике Альбукерке, раздумывая – выдернуть штепсель или погодить? И ждут разрешения Вудро? Кажется, это его я вписала в записную книжку как своего ближайшего родственника.

А Лазарус Лонг и Бундок – всего лишь мои сенильные фантазии?

Надо будет спросить Пикселя, как придет. Его английский не слишком богат, но мне больше некого спросить.

* * *

Еще до того как обставить свой новый дом, мы сделали одно замечательное дело: перевезли туда со склада наши книги. В этой коробке из-под печенья, в которой мы жили раньше, хватало места лишь для пары дюжин томов, да и те драгоценные издания стояли на верхней полке в кухне я могла достать до нее, только став на табуретку, что опасалась делать, когда была беременна. Однажды я три дня ждала, когда Брайан вернется из Галены, чтобы попросить его достать мне "Золотую сокровищницу" – я смотрела на нее и не могла взять – а когда он вернулся, забыла про нее.

У меня на складе лежало два ящика книг, у Брайана еще больше – а потом начало поступать отцовское "наследство". Уходя в армию, он написал мне, что упаковал свои книги и отправил на склад в Канзас-Сити – квитанции прилагались. Своему банку он поручил вносить плату за хранение, но был бы рад, если бы я взяла книги к себе. Возможно, когда-нибудь он попросит что-то назад, но пока я могу смотреть на них, как на свои собственные.

"Книги нужно читать и любить, а не держать на складе".

Вот мы и забрали своих друзей из темницы на воздух и на свет, хотя у нас и не было пока книжных шкафов. Брайни с помощью досок и кирпичей соорудил временные полки, и я узнала, что мой муж любит еще больше, чем секс.

Книги.

Самые разные – в тот уик-энд, например, он зарылся в труды профессора Гексли, а я на них и не смотрела, заполучив в руки отцовскую коллекцию Марка Твена – сочинения мистера Клеменса, от самых ранних до мая 1898 года, большей частью первоиздания. Четыре книги были подписаны мистером Клеменсом и "Марком Твеном" – он подписал их в ту памятную ночь 1898 года, когда я боролась со сном, лишь бы не пропустить ни одного его слова.

Часа два мы с Брайни только и делали, что трогали друг друга за локоть: "Вот послушай!" – и читали что-нибудь вслух. Оказалось, что Брайни не читал "Банковский билет в миллион фунтов стерлингов" и "Заметки по поводу последнего Карнавала преступлений в Коннектикуте". Меня это поразило.

– Дорогой, я тебя люблю, но как это тебя выпустили из колледжа?

– Не знаю. Из-за войны, должно быть.

– Придется заняться твоим образованием. Начнем с "Янки при дворе короля Артура".

– "Янки" я читал. А это что за толстая книжка?

– Это не Марк Твен. Это из отцовской медицинской библиотеки.

Я дала ему ту книгу и вернулась к "Принцу и нищему". Через пару минут Брайни сказал:

– Эй, эта картинка неправильная.

– Знаю, – ответила. – Знаю, на какую картинку ты смотришь. Отец говорит, что любой непосвященный, которому эта книга попадает в руки, первым делом смотрит на эту картинку. Снять штанишки, чтобы ты мог сравнить?

– Не отвлекай меня, женщина, у меня отличная память. – Он перевернул несколько страниц. – Захватывающе, часами можно смотреть.

– Знаю, я так и делала.

– Удивительно, сколько механики умещается в одной-единственной шкуре.

– Брайни дошел до акушерского раздела, поморщился (он был хорошей повитухой, хотя и не любил крови), отложил книгу и взял другую. – Вот это да!

– Что там у тебя, дорогой? А-а. "Что должна знать каждая девушка".

(Это было собрание гравюр Форберга "Figuris Veneris". Я тоже опешила, открыв эту книгу в первый раз.) – Но ведь она не так называется. На титульном листе стоит "Картины Венеры".

– Это шутка, дорогой. Отцовская шутка. Он вручил мне эту книгу, как пособие по сексу, а потом мы обсуждали каждую картинку, и он отвечал на все мои вопросы. А их было много! Он говорил, что работы мистера Форберга анатомически верны, чего нельзя сказать о той адаптированной картинке, на которую ты жаловался. И говорил, что его работы следовало бы изучать в школе, поскольку они не в пример лучше тех подпольных рисунков и фотографий, которыми пробавляются почти все молодые люди, а столкнувшись с действительностью, пугаются и страдают. – Я вздохнула. – Отец говорит, что наша так называемая цивилизация больна целиком, но особенно это касается секса, любых его аспектов. – По-моему, твой отец прав на все сто. Но, Морин, неужели он пользовался этим как пособием? Мой уважаемый тесть одобрял все, что здесь изображено? Все как есть?

– О нет, нет. Многое, но не все. Впрочем, он говорил, что двое – или несколько – человек могут делать друг с другом все, что хотят, если только это не вредит им физически. По его мнению, говорить о сексе "морально" или "аморально" – просто смешно. Следует говорить "хорошо" и "плохо" в том же смысле, как в любой другой области человеческих отношений.

– Mon beau-pere a raisone <мой тесть прав (фр.)> . И жена моя тоже умница.

– Меня всю жизнь учил уму-разуму мудрый человек, а потом передал тебе. Я, во всяком случае, считаю отца мудрым человеком. Давай-ка сядем рядышком, и я покажу тебе, что он одобрял, а что нет.

Брайни обнял меня одной рукой, и я положила книгу ему на колени.

– Обрати внимание на дату издания – 1824 год. Но изображены здесь в основном сцены Древней Греции и Рима, лишь одна гравюра изображает Египет.

Отец говорил, что эти гравюры, хотя они и созданы меньше ста лет назад, повторяют сюжеты фресок публичных домов Помпеи, но намного превосходят эти фрески в художественном отношении.

– Доктор Джонсон бывал в Помпее?

– Нет, не думаю. С отцом никогда ничего точно не известно. Правда, он говорил, что видел фотографии с помпейских фресок в Чикаго – то ли в Северо-Западном музее, то ли в каком-то еще.

– Но где он взял эту книгу? Мне жаль осквернять твою невинность, но эти картинки могли бы обеспечить нам долгий отдых за казенный счет согласно акту Комстока, если бы нас с ними поймали.

– Вот именно "если бы". Отец требовал, чтобы я как можно тщательнее изучила законы – чтобы не попасться, когда буду их нарушать. Если он и признавал закон, то лишь в этом смысле.

– Мне уже ясно, что твой отец – подрывной элемент, разлагающий пример для молодежи, порочный старик. Я им бесконечно восхищаюсь и надеюсь стать таким же, как он.

– А я его люблю безумно, mon homme <мой муж (фр.)> . Он мог бы получить меня, стоило ему шевельнуть бровью. Но он этого не сделал.

– Я знаю, любимая. Знаю с тех пор, как мы с тобой познакомились.

– Да. Он отверг меня – и когда-нибудь за это поплатится. Но я хотела бы последовать его совету относительно изучения законов. Как ты думаешь, можно мне посещать городское юридическое училище – если я выкрою плату за обучение их хозяйственных денег?

– Почему бы и нет. А выкраивать плату из хозяйственных денег не придется – теперь мы можем себе позволить учить тебя чему угодно. Ну, хватит о пустяках – мы говорим о сексе. Секс – вот что заставляет вращаться земной шар. Переверни-ка страничку.

– Да, сэр. Миссионерская поза – даже священники ее признают.

Следующая поза почти так же широко применяется, хотя миссис Гранди, должно быть, никогда не ложится сверху. А вот этого миссис Гранди определенно не делает, хотя все прочие делают – говорил отец. И добавлял, что джентльмен, который совокупляется с леди сзади и стоя, может одновременно нажимать на ее кнопку, чтобы обеспечить удовольствие и ей. Далее. О-о! Брайни, когда-нибудь, когда разбогатеем, мы заведем себе кровать как раз такой высоты, чтобы я могла лечь вот так, задрав ноги, а ты – войти в меня стоя, не сгибаясь при этом в три погибели. Мне нравится эта поза, и тебе тоже, но при нашей последней попытке у тебя затекли ноги и ты под конец весь дрожал от усталости. Дорогой, я хочу, чтобы тебе было так же хорошо, как и мне – то есть ужасно хорошо.

– Леди, вы джентльмен.

– О, благодарю, сэр, если это не шутка.

– Нет. Леди в большинстве своем – не джентльмены: вытворяют такое, отчего мужчина дней на десять выходит из строя, а им хоть бы что. Моя Мо не такая. Она ведет честную игру и не пользуется привилегиями своего пола.

– Нет, пользуюсь. Когда выбиваю чек.

– Не путай меня своей логикой. Ты со всеми обращаешься по-людски, даже со своим бедным старым мужем. Я сделаю тебе такую кровать. Не только нужной вышины, но чтоб еще и не скрипела. Я этим займусь. Хочешь по-настоящему большую кровать, Мо? Чтобы уместились мы с тобой и еще Хэл и Джейн – или другие партнеры, кого захочешь.

– Боже, что за мысль! Я слышала, что у Энни Чамберс такая кровать.

– Я сделаю лучше. А где ты слышала про первую бандершу Канзас-Сити?

– На собрании дамского комитета. Миссис Банч порицала городские нравы, а я навострила уши и держала рот на замке. Милый, я буду счастлива, когда ты сделаешь такую кровать… а пока что согласна на любую относительно горизонтальную поверхность и даже на кучу угля, если Брайни уложит меня на нее.

– Да ну тебя. Давай дальше.

– Тогда прекрати теребить мой сосок. Молодой человек мастурбирует на фоне своих грез. Отец – сторонник мастурбации. Говорил, что все россказни, которые о ней ходят, – чепуха. Велел мне мастурбировать сколько хочу и когда хочу, не стыдясь, – не стыжусь же я, когда писаю. Только дверь надо закрывать – так же, как когда писаешь.

– А мне говорили, что от этого можно ослепнуть. Но вот не ослеп.

Дальше.

– Он – ирруматор, она – феллатриса, на заднем плане – Везувий. Отец, правда, говорил, что совсем не важно, как они называются – это просто мальчик и девочка, открывающие, что от секса можно получать удовольствие.

И тут не только удовольствие, говорил он, а есть еще и большое преимущество: если она обнаружит, что от него плохо пахнет, то может вспомнить, что ей пора спать – спокойной ночи, Билл. Нет, мы не сможем увидеться в следующую субботу. Больше вообще не приходи – я ухожу в монастырь. Мне приходилось так поступать, Брайни, с теми, у кого дурно пахло от пениса. Один из них был говардский кандидат. Фу! Отец говорил, что дурной запах – не обязательно признак болезни, но шанс на то есть… и если его неприятно целовать, то и в себя совать неприятно. – Я перевернула страницу. – Та же ситуация, только теперь comme ci, а не comme ca <так, а не этак (фр.)> . Куннилинг. Еще одно дурацкое слово, говорил отец – это просто поцелуй. Самый сладкий из всех… а можно еще комбинировать его с предыдущим, образуя цифру 69 – soixante-neuf. Чего только не испытываешь, целуя так друг друга одновременно и сосредоточившись на этом. Ага! Вот этого отец не одобрял.

– Я тоже. Предпочитаю девочек.

– Но это можно проделать и с женщиной. Отец говорил, что кто-нибудь когда-нибудь может захотеть сделать это и со мной, и я должна заранее обдумать, как к этому отнестись. Говорил, что в этом нет ничего аморального или нехорошего – но этот способ грязный и физически опасный.

(Мы с Брайни вели этот разговор в 1906 году, задолго до того, как появление СПИДа сделало занятие гомосексуализмом опасным.) Но если мне будет любопытно испробовать, он должен пользоваться презервативом и действовать очень медленно и очень нежно – иначе я разорюсь на меха для жен проктологов. – Резонно. Дальше, пожалуйста.

– Любимый…

– Да, Мо?

– Если ты захочешь это проделать со мной, я согласна. Я нисколько не боюсь, что ты причинишь мне боль.

– Спасибо. Ты глупая бабенка, но я тебя люблю. Мне еще не надоела твоя другая дырочка. Давай дальше – уже очередь стоит на второй сеанс.

– Да, сэр. Эта картинка, должно быть, задумана как юмористическая: муж застает свою жену за любовной игрой с соседкой – посмотри на его лицо.

Брайни, я не подозревала, как много удовольствия может доставить женщина, пока за меня не взялась Джейн. Она такая ласковая – просто ужас.

– Знаю. Просто ужас. И Хэл тоже. Просто ужас.

– Да? Я, наверное, кое-что проспала. Поехали дальше. Не понимаю, Брайни, зачем женщины пользуются муляжами, когда их вон сколько вокруг настоящих, живых и теплых, приделанных к мужчинам. А ты понимаешь?

– Не у всех такие возможности, как у тебя, любовь моя. Или такие таланты.

– Благодарю, сэр. Вот опять куннилинг, на этот раз две женщины.

Брайни, почему русалки считаются символом лесбийской любви?

– Не знаю. А что говорил на сей счет твой отец?

– Он тоже не знает. А вот этого он решительно не одобрял. Говорил тот, кто припутывает к сексу хлысты, цепи и прочее, не в своем уме и его следует держать подальше от нормальных людей. Ну, дальше ничего особенного, просто еще одна поза – мы такую пробовали. Для разнообразия можно, но не каждый день. А эту картинку отец называл: "Экзамен гетеры, или три пути доллара". Как ты думаешь, девочек Энни Чамберс тоже так экзаменуют? Я слышала, они считаются лучшими по эту сторону Чикаго – а может, и Нью-Йорка.

– Слушай, лапушка. Я ничего не знаю о мадам Чамберс и ее девочках. У меня не хватит денег и на тебя и на Энни Чамберс, даже с помощью Фонда.

Так что борделям я финансовой помощи не оказываю.

– А в Денвере, Брайни? Впрочем, нет… мы условились, что я не спрашиваю об этом.

– Мы об этом не уславливались – спрашивай себе на здоровье. Ты расскажешь перед сном сказочку мне, а я тебе, а потом поиграем в доктора.

Вот хорошо, что ты спросила меня про Денвер. В Денвере я встретил толстого мальчишку…

– Брайни!

– …у которого была потрясающая старшая сестра, соломенная вдова чуть помоложе тебя, с длинными стройными ногами и натуральная блондинка: волосы цвета меда до пояса, чудный характер и большие твердые титьки. Я спросил ее, как она насчет…

– Ну, дальше. Что она сказала?

– Сказала "нет". Золотко, в Денвере я слишком устаю для того, чтобы искать приключений – с меня довольно мамаши Большой Палец и четверых ее дочек. Они мне по-своему преданы, и их не надо сперва угощать обедом и водить в театр.

– Врешь! Как зовут ту блондинку?

– Какую блондинку?

* * *

Только что придумала, как передать с Пикселем весточку. Прошу меня извинить – сейчас я ее приготовлю, чтобы Пиксель не застал меня врасплох, когда придет.

Глава 9 ДОЛЛАРЫ И ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ

Где этот проклятый кот?

Нет-нет, Пиксель, мама Морин не хотела так говорить. Она просто волнуется и расстраивается. Пиксель хороший мальчик, чудный мальчик – все это знают. Только где же тебя черти носят как раз тогда, когда ты нужен?

Обосновавшись на новом месте, мы с Брайни сразу приобрели котенка, но не в зоомагазине. Не думаю, чтобы в Канзас-Сити 1906 года зоомагазины вообще существовали – не припомню что-то, слишком давно это было. Но помню, что золотых рыбок мы покупали у Вулворта или у Кресга, не в особом магазине. Разные кошачьи снадобья, вроде порошка от блох, покупались в лечебнице для кошек и собак на углу Тридцать первой и Мэйн. А чтобы найти котенка, нужно было поспрашивать.

Для начала я попросила разрешения повесить объявление у Нэнси в школе. Потом сообщила нашему бакалейщику, что мы ищем котенка, и то же самое сказала зеленщику, который по будням с утра торговал в нашем квартале фруктами и овощами из своего фургона.

Фургон "Атлантической и Тихоокеанской чайной компании" тоже приезжал к нам, но только раз в неделю – они торговали только чаем, кофе, сахаром и специями. Зато их фургон объезжал более обширный участок, где жило больше покупателей и, следовательно, было больше шансов найти котенка. Поэтому я дала водителю свой телефон – Линвуд 446 нашей местной линии – и попросила позвонить, если услышит, что где-то родились котята. В благодарность за будущую услугу я купила у него фирменный пакет сахара весом в двадцать пять фунтов, стоивший один доллар.

И допустила оплошность: он настоял, что сам занесет пакет в дом двадцать пять фунтов, мол, слишком тяжело для леди. Выяснилось, что он просто хотел оказаться со мной наедине. Я спаслась, взяв на руки Брайана младшего – этой тактике обучила меня миссис Ольшлягер, когда еще Нэнси было крошкой. Лучше всего, если ребенок совсем маленький и очень мокрый, но подойдет любой, которого можно взять на руки – это сбивает воспламененного самца с толку и охлаждает его пыл. Маньяка-насильника это, конечно, не остановит, но ведь доставщики (и водопроводчики, и газовщики, и так далее) – не насильники; они просто вечно озабоченные мужики, всегда готовые – только предложи. Их надо вежливо, но твердо поставить на место, не заставляя терять лицо. Берешь на руки ребенка – и вопрос решен.

Не надо было мне покупать этот сахар еще и потому, что мой бюджет не позволял тратить целый доллар на сахар, а главное – у меня не было достаточно большой емкости, чтобы уберечь его от Муравьев. Еще шестьдесят центов ушло на жестянку такого же размера, как та, в которой хранилась мука – и это нанесло такой ущерб моим финансам, что неделю спустя пришлось подавать на ужин жареный маис вместо запланированных пирожков с мясом. Был почти что конец месяца, так что оставалось или готовить маис, или просить денег у Брайни раньше времени, чего мне не хотелось.

К маису я добавила два кусочка бекона для Брайни и один для себя, а еще один, поджаренный до хруста, поделила между Кэрол и Нэнси. Брайан младший пока еще вполне довольствовался пшеничной кашей со сливками, а вдобавок получал молоко, которое еще оставалось у меня в груди. Меню дополнили зеленые стебли одуванчика, а желтые его цветочки плавали в плоском блюде посреди стола. И почему только такие красивые цветы считаются сорняками?

Легкий ужин я возместила солидным десертом: запекла в тесте мелкие яблоки, дешево купленные утром у зеленщика, и полила их густой сладкой подливкой.

Для подливки требовался сахарный песок – но тетя Кароль научила меня, как толочь кусковой сахар большой ложкой в миске, чтобы получилась настоящая сахарная пудра. Масло и ваниль у меня были, а еще я подлила туда чайную ложку бренди, который тетя Кароль подарила мне на свадьбу и от которого еще оставалась половина. Я раз попробовала – жуть! Но если добавить капельку куда нужно, вкус безусловно обогащается.

Брайан ничего не сказал насчет маиса, но яблоки похвалил. Первого числа следующего месяца он сказал мне:

– Мо, в газетах пишут, что продукты дорожают, несмотря на протесты фермеров. И, конечно, раз дом у нас теперь больше, он и обходится дороже взять хотя бы электричество, газ и мыло "Саполио". Сколько тебе еще нужно в месяц сверх того, что я даю?

– Я не просила у вас прибавки, сэр. Перебьемся и так.

– Безусловно, перебьемся, но скоро наступит жара, а я не хочу, чтобы ты платила доставщику льда так, как некоторые хозяйки. Давай увеличим твой бюджет на пять долларов. – Но мне не нужно столько!

– Остановимся на этой цифре, миледи, и посмотрим, что получится. Если у тебя к концу месяца будут оставаться деньги, прячь их в чулок. В конце года купишь мне яхту.

– Да, сэр. Какого цвета?

– Сделаешь мне сюрприз.

* * *

И я откладывала пенни, пятаки и десятицентовики, копила "яичные деньги" и при этом ни разу никому не задолжала, даже бакалейщику. И хорошо – ведь Брайан завел свое дело раньше, чем предполагал.

Его хозяин, мистер Фоне, после двух лет работы сделал Брайана младшим компаньоном, а в 1904 году – помощником управляющего. Полгода спустя после нашего переезда в чудный новый дом мистер Фоне решил удалиться от дел и предложил Брайану выкупить у него его долю.

Это был один из немногих случаев, когда я видела своего мужа в замешательстве. Обычно он принимал решения быстро, с хладнокровием пароходного шулера, по па сей раз впал в рассеянность: дважды положил сахар в кофе, а потом забыл его выпить. Наконец он сказал:

– Мо, мне надо посоветоваться с тобой об одном деле.

– Но я ничего не понимаю в делах, Брайни.

– Слушай, любовь моя. Я бы не стал забивать тебе голову. Deus volent <Бог даст (лат.)> , больше мне этого делать не придется. Но вопрос касается тебя, наших троих ребят и того, который заставил тебя снова надеть свободное платье, – И Брайан подробно рассказал мне о предложении мистера Фонса.

Я обдумала вопрос как следует и спросила:

– Значит, ты должен будешь каждый месяц выплачивать мистеру Фонсу "ренту", как ты говоришь?

– Да, если доход фирмы превысит среднюю цифру за последние годы, сумма выплаты увеличивается.

– А если доход будет ниже? Сумма уменьшается?

– Она не должна быть ниже назначенной ренты.

– Даже если фирма будет терпеть убытки?

– Даже и тогда. Это входит в договор.

– Брайни, что он, собственно, тебе продает? Ты обязуешься содержать его до бесконечности…

– Нет, только двенадцать лет – столько он рассчитывает прожить.

– А если он умрет, все кончится? Хмм… А известно ли ему, что фамилия моей двоюродной бабушки – Борджиа?

– Нет, его смертью дело не кончится, так что не сверкай так глазами.

В случае смерти рента выплачивается его наследникам.

– Ну, хорошо. Ты будешь содержать его двенадцать лет. Что ты будешь иметь сам?

– Ну… я получаю живое дело. С картотеками, с досье, а главное – с именем. Получаю право пользоваться вывеской "Фонс и Смит, консультации по горному делу".

– А еще? – поторопила я.

– Контору с мебелью и аренду. Контору ты видела.

Да, видела. Она находилась в западной, низменной части города, напротив "Интернешнл Харвестер". Во время весеннего паводка, когда Миссури снова повернула вспять и попыталась подняться вверх по Кау до Лоуренса, Брайни пришлось переправляться в свою контору на лодке. Я спрашивала себя, почему горная фирма помещается именно там – никаких шахт в западной котловине не было, одна непролазная грязь. Да тяжелый смрад от скотопригонных дворов. – Брайни, а почему она у вас помещается именно там?

– Аренда дешевая. Такая же контора у Уолнат или Мэйн, даже на пятнадцатой, обошлась бы нам вчетверо дороже. Договор об аренде, разумеется, переходит ко мне.

Я подумала еще немного.

– А часто ли мистер Фоне ездил по делам фирмы?

– Раньше или в последнее время? Когда я поступил к нему на службу, и он, и мистер Дэвис ездили на полевые изыскания, а я оставался в конторе.

Потом он и меня научил делать обследования – перед тем, как мистер Дэвис ушел на покой. Потом…

– Прошу прощения. Я хотела узнать, много ли ездил мистер Фоне за последний год.

– Да он уж года два не ездит на обследования. Пару раз выезжал по финансовым делам. Два раза в Сент-Луис и один в Чикаго.

– А туда, где нужны болотные сапоги, выезжаешь ты?

– Можно и так сказать.

– Ты сам так говоришь. Дорогой, тебе очень хочется завести свое дело, да?

– Ты же знаешь, что да. Просто возможность подвернулась раньше, чем я рассчитывал.

– Ты вправду хочешь услышать мое мнение? Или я просто помогаю тебе, в качестве резонатора, прийти к собственному выводу?

Он расплылся в улыбке, которую я так любила.

– Пожалуй, и то и другое. Решать буду я. Но вправду хочу услышать, что ты скажешь – как если бы решение зависело только от тебя.

– Прекрасно, сэр. Но моих сведений недостаточно. Я не знаю, сколько ты получаешь жалованья – и знать не хочу: жене не подобает спрашивать об этом мужа. Скажи мне только – эта рента больше или меньше твоего жалованья?

– А? Больше. Намного больше. Даже с учетом премий, которые я получал за некоторые сделки.

– Все ясно, Брайни. Высказываю свой совет в повелительном наклонении: откажись. Завтра же скажи ему об этом. И одновременно попроси прибавки.

Попроси его – нет, просто скажи, что твое жалованье должно равняться той ренте, которую он рассчитывал выдоить из фирмы.

Брайни опешил, потом рассмеялся.

– Все может быть. Во всяком случае он рассердится. Будь к этому готов и не давай ему разозлить себя. Просто скажи, что надо поступать честно.

Последние два года всю тяжелую и грязную работу делал ты. Если фирма способна платить Фонсу такую высокую ренту ни за что, то, уж конечно, может заплатить тебе столько же за твои усердные труды. Верно?

– Верно-то верно. Но мистеру Фонсу не понравится.

– Еще бы ему понравилось. Он хочет тебя захомутать, и его, понятно, не устроит, если ты захочешь проделать с ним то же самое. Брайни, отец учил меня, как проверить, честную ли сделку тебе предлагают: поменяй стороны местами и посмотри – по-прежнему ли она честная. Метод зеркального отражения. Скажи это мистеру Фонсу.

– Скажу, когда он слезет со стенки. Мо, он не станет мне столько платить. Может, лучше сразу уволиться?

– Не думаю, Брайни. Если ты просто уйдешь, он повсюду раструбит о твоем нелояльном поведении – скажет, что взял тебя зеленым юнцом, всему тебя научил…

– В этом есть доля правды. Когда он брал меня, я понимал кое-что в добыче свинца, цинка и угля – работал на их месторождениях летом во время учебы. А о драгоценных металлах знал только из книг. Так что у него я многому научился.

– Поэтому увольняться тебе не нужно. Ты только просишь, чтобы тебе платили столько, сколько причитается. А сколько тебе причитается, ясно из его предложения. Пусть себе уходит на покой и платит тебе за руководство фирмой столько же, сколько сам рассчитывает получать.

– Раньше он ежа родит.

– Нет, он тебя просто выгонит. Может быть, он и пересмотрит потом свое предложение, но для начала выгонит тебя обязательно. Ты не мог бы по дороге домой заехать в канцелярские товары Вайандотта и купить подержанную машинку Оливера? Пожалуйста! А еще лучше взять ее напрокат на месяц с условием, чтобы плата за прокат засчитывалась при покупке – надо же ее попробовать, прежде чем вкладывать в нее деньги. Тем временем придумаем подходящий заголовок "Брайан Смит и компания, консультации по горному делу". Нет: "Деловые консультации. Горные предприятия. Фермы и ранчо.

Минеральное право. Нефтяное право. Водное право".

– Эй, я ни в чем этом не разбираюсь.

– Разберешься. – Я похлопала себя по животу. – Через три месяца получим по чеку вот за этого поросеночка.

Мой отец в день свадьбы тихонько сунул мне в кошелек золотую двадцатидолларовую монету. Я ее не тратила и была почти уверена, что Брайни о ней не знает. В открытую отец подарил мне чек, на который мы обставили ту коробку из-под печенья, в которой жили раньше.

– Дорогой, я обязуюсь кормить семью до тех пор, пока ты не предъявишь нового младенца судье Сперлингу. Потом будем жить на премию Фонда… и постараемся выбить пятый чек, пока не кончились деньги по четвертому. Если к тому времени твой бизнес не начнет приносить доход, сможешь приискать себе работу. Но держу пари, что с этого дня ты будешь сам себе босс – и что мы разбогатеем. Я верю в вас, сэр, – потому и вышла за вас замуж.

– Да, а я думал, причиной послужила чья-то грешная плоть.

– Не без этого, сознаюсь. Это был весомый фактор. Но мы уходим от темы. Ты в поте лица работал на мистера Фонса больше шести лет – часто вдали от дома, – а теперь он хочет навязать тебе кабальный договор, чтобы ты и дальше работал на него за гроши. Хочет доить тебя, как корову. Дай ему понять, что ты это понял – и что этот номер у него не пройдет.

– Не пройдет, Мо, – твердо кивнул Брайан. – Я ведь и сам видел, любимая, чего он добивается. Но думал о тебе и о детях.

– Ты всегда заботился о нас, и сейчас заботишься, и всегда будешь заботиться.

На другой день Брайан пришел домой рано и принес с собой видавшую виды пишущую машинку "Оливер". Он поставил ее на стол и поцеловал меня.

– Мадам, я влился в ряды безработных.

– Правда? Ой-ой-ой!

– Я – неблагодарный негодяй. Змея, пригретая на груди. А он-то относился ко мне, как к сыну, родному сыну. И вот как я ему отплатил.

Смит, убирайтесь отсюда! Покиньте помещение – я не желаю вас больше видеть. И чтобы не смели брать из конторы ни клочка бумаги. Ваша карьера консультанта по горному делу окончена – я оповещу всех горняков о вашей полнейшейненадежности, чрезвычайнойнелояльностиичерной неблагодарности.

– А он тебе ничего не был должен?

– Как же. Жалованье, двухнедельное пособие и премиальные за "Серебряное Перо" в Колорадо. Я сказал, что не двинусь с места, пока он мне все это не заплатит. И он неохотно уплатил, добавив еще пару теплых слов в мой адрес. Мне грустно было это слышать, Мо, – вздохнул Брайни. Но я испытывал и облегчение. Чувствовал себя свободным впервые за шесть лет.

– Дай-ка я налью тебе ванну. Потом пообедаешь в халате – и в постель.

Бедный Брайни! Я люблю вас, сэр.

Моя комната для шитья превратилась в офис, мы провели туда телефон Белла в дополнение к своему аппарату местной связи и поставили оба телефона рядом с пишущей машинкой. На наших фирменных бланках указывались оба телефонных номера и номер почтового ящика. В офисе у меня стояли детская кроватка и кушетка, где я могла вздремнуть. Мстительный мистер Фоне не сумел нам навредить, а может, и помог – лишний раз оповестив, что Брайан уже не работает у Дэвиса и Фонса, о чем сам Брайан дал объявление во все отраслевые журналы. Первым моим заданием стало напечатать сто пятьдесят писем разным лицам и фирмам с извещением о начале деятельности "Брайан Смит и компании" и о ее новых правилах.

– Суть в том, Мо, что я делаю ставку на свое мнение как эксперта.

Пусть приезжают ко мне в Канзас-Сити – первая консультация бесплатно. Если же я еду к ним, мне оплачивают железнодорожный билет, два доллара в сутки за гостиницу, три доллара в сутки за питание, прокат лошади, если того требует обследование, плюс ежедневный гонорар… причем авансом. Авансом, потому что я, работая у Фонса, убедился, что заставить клиента платить задним числом за отрицательный отзыв почти невозможно. Фоне с места не трогался, не получив задаток, который с избытком покрывал бы предполагаемые расходы, да еще включал в себя минимальную ожидаемую прибыль… а если мог выжать больше, то выжимал. Я отличаюсь от Дэвиса тем, что беру твердый гонорар за каждый рабочий день. Всем клиентам я буду предлагать на выбор два варианта. Вариант первый – это сорок долларов в день.

– Что-о?

Однако Брайни говорил серьезно.

– Мистер Фоне столько и брал за мои услуги. Дорогая моя, множество адвокатов столько же получают в день за чистую работу в теплом зале суда.

Я же беру эти деньги за то, что таскаюсь по болотам, шлепаю по колено в воде, а то и ползаю по шахтам, где всегда холодно и, как правило, сыро. За эти деньги я даю клиенту свое профессиональное заключение о затратах на разработку… включая капитал, который необходимо вложить до того, как он выдаст первую тонну руды, и предсказываю ему, на основе геологических исследований, проб и прочего, будет ли это дело приносить прибыль. Ведь как ни печально, но в горном деле деньги чаще закапывают в землю, чем извлекают оттуда. Так что, Мо, нельзя сказать, что я занимаюсь эксплуатацией месторождений – мне платят как раз за то, что я советую людям не эксплуатировать их, а списать свои убытки в расход и уносить оттуда ноги. Многие не верят – вот потому я и настаиваю на том, чтобы платили вперед. Но иногда мне выпадает счастье сказать клиенту: "Дерзай!

Это будет стоить вам кучу денег – но вы вернете их с лихвой". Тут мы подходим ко второму варианту, который меня устраивает гораздо больше. Во втором варианте я играю с клиентом вслепую. Снижаю гонорар, но зато уславливаюсь с ним о проценте с чистой прибыли – если таковая будет. Беру я не более пяти процентов, а к обследованию приступаю, лишь когда мне оплатят расходы и гонорар не ниже пятнадцати долларов в день – тут можно и поторговаться. Можешь ты составить циркуляр, где все это объясняется по пунктам? Или платите, мол, твердый гонорар за хорошую работу, или идите на риск, если хотите платить меньше за не менее хорошую работу.

– Постараюсь, сэр, босс.

"Система Брайана сработала. Она сделала нас богатыми. Я даже не подозревала, насколько богатыми, пока сорок лет спустя обстоятельства не вынудили нас с мужем разобраться в том, чем мы владеем и сколько это стоит. Но это сорок лет спустя – мой рассказ может и не дойти до тех времен.

Сработала эта система благодаря странностям человеческой психики, или, точнее, психики маньяков-старателей, которые все же немного не такие, как все.

Эти азартные личности сродни тем, кто пытается выигрывать в лотерею или у автомата и всегда надеется разбогатеть на своем убыточном месторождении. Каждый из них мнит себя вторым ковбоем Уомиком и не желает делиться своей удачей с каким-то консультантом – даже пяти процентов ему отдавать не желает. И если может наскрести на полный гонорар, то платит его, хотя и ворчит.

После обследования я, как секретарь своего мужа, посылала подобному оптимисту письмо, в котором сообщалось, что его лучшая жила "окружена пустой породой, которую следует разработать, чтобы добраться до богатого пласта. Для успешного ведения работ необходимо проложить новую штольню, ведущую на север, к автостраде. Прокладка ее требует переговоров, поскольку штольня должна пройти через третий горизонт участка, примыкающего к Вашему с севера.

Кроме того, дляведенияработнеобходимыкузница, инструментально-ремонтная мастерская, новая насосная установка, рельсы и шпалы на двести ярдов откатного пути и так далее и так далее. Примите также в расчет заработную плату на восемьдесят рабочих смен в месяц, предусмотренных трехлетним сроком Вашей заявки, после которого возможно будет отгрузить первый тоннаж на-гора. (См. приложения А, В и С.) Учитывая картину месторождения и капиталовложений, которых оно требует, с сожалением вынуждены рекомендовать Вам отказаться от его разработки.

Мы согласны с Вами в том, что добыча бедной руды тоже принесет прибыль в том случае, если новый конгресс примет закон о свободной чеканке серебряных монет в отношении шестнадцать к одному. Однако не разделяем Вашего оптимизма относительно того, что такой закон действительно будет принят.

Вынуждены рекомендовать Вам продать Вашу заявку за любую цену. В противном случае смиритесь с понесенными убытками. Преданные Вам Брайан Смит и компания, Брайан Смит, президент".

Этот типовой отчет по старой заявке, возобновленной новым оптимистом – самая распространенная ситуация в горном деле. По всему западу встречаются ямы, брошенные старателями, у которых кончились деньги и фарт.

Мне приходилось посылать много подобных писем. Их адресаты не хотели верить отрицательному заключению и частенько требовали деньги назад. Иной упрямец закусывал удила и, стремясь оправдать свою заявку, начинал долбить пустую породу, в которой было ровно столько серебра на тонну, чтобы он мог долбить дальше… плюс следы платины и намек на золото.

Клиенты, мечтающие добывать золото, были еще того хуже. Есть в золоте что-то, действующее на рассудок человека подобно героину или кокаину.

Но встречались благоразумные промышленники – тоже игроки, но трезво оценивающие свои шансы. Когда им предлагали сократить предварительные расходы за счет процентов с прибыли, они часто соглашались, и как раз их заявки чаще получали "добро" от Брайана.

Бывало, что даже такие, обнадеживающие разработки в итоге становились убыточными, поскольку их владельцы не умели свернуть работы, когда те переставали оправдывать себя. Но Брайан ничего не терял в таких случаях просто его прибыль с рудника переставала делать деньги. Прибыль же с иных предприятий продолжала делать деньги, и большие деньги, даже сорок лет спустя. Благодаря тому, что Брайан не тратил своих доходов и мы жили только на его скромный гонорар, наши дети ходили в лучшие школы, а мама Морин, бывший секретарь фирмы, носила крупные зеленые изумруды (не люблю бриллианты, они слишком холодные).

* * *

Вижу, что забыла рассказать о Нельсоне, Бетти Лу, Случайном Числе и мистере Ренвике. Вот что такое служить в Корпусе Времени: все времена перепутываются, и хронологическая последовательность теряет значение.

Сейчас мы восполним этот пробел.

Случайное Число был, пожалуй, самый крупный кот из всех, которым доводилось у меня жить – хотя все коты и кошки замечательны в своем роде, и не один Пиксель может претендовать на титул лучшего кота всех времен и вселенных. Уверена, что Бетти Лу голосовала бы за Случайное Число.

Теоретически владельцем кота считался Брайан – ведь Случи был свадебным подарком ему от невесты, несколько запоздалым, правда. Но считать кого-либо владельцем кота просто глупо, и Случи полагал, что Бетти Лу его личная рабыня, приставленная чесать ему мордочку, носить его на руках и открывать ему двери – а Бетти Лу поддерживала его в этом убеждении, рабски подчиняясь всем его капризам.

Бетти Лу была также фавориткой Брайана – добрых три года, да и потом, когда им приходилось встречаться. А еще она была женой Нельсона, а Нельсон был мой кузен, который когда-то подстроил мне каверзу с лимонной меренгой.

Прошлое преследовало меня.

Нельсон появился у нас в декабре 1906 года, вскоре после того, как Брайан решил открыть свое дело. Брайан встречался с Нельсоном только раз, у нас на свадьбе, и с тех пор мы больше не виделись.

В день свадьбы Нельсон был пятнадцатилетним мальчишкой не выше меня ростом – теперь он стал высоким, красивым молодым человеком двадцати трех лет, получил степень магистра агрономии в Канзасском университете в Манхэттене и был так же мил, как всегда, даже еще милее. У меня внутри возникла знакомая щекотка, и знакомые холодные молнии пронзили копчик.

Морин, сказала я себе, смотри – собака возвращается к своей блевотине.

Единственное твое спасение в том, что ты на седьмом месяце, толста как бочка и примерно так же соблазнительна, как чушка польско-китайской породы. Расскажи все Брайану в постели и попроси его присмотреть за тобой.

Нашла помощника! Нельсон пришел к нам в полдень, и Брайан пригласил его к обеду. А узнав, что Нельсон еще нигде не остановился, пригласил его остаться ночевать. Этого следовало ожидать – в те времена в наших краях никто не останавливался в гостинице, если в городе жили родственники. У нас частенько ночевал кто-нибудь даже в нашей старой коробке из-под печенья; если не было кровати, гостю стелили соломенный тюфяк на полу.

Ночью я ничего не сказала Брайану. Я определенно рассказывала ему раньше историю с лимонной меренгой, но, насколько помнится, не называла Нельсона по имени. Если это так и если Брайан не связал одно с другим, то пусть спящие собаки хоронят своих мертвецов. Просто замечательно, когда у тебя такой понимающий и терпимый муж, но не будь уж очень жадной шлюхой, Морин. Не начинай все сначала.

Нельсон остался у нас и на следующий день. Брайан хоть и стал владельцем фирмы, но клиенты его пока не осаждали – ему надо было только пройтись до Южного почтамта и проверить наш почтовый ящик. Нельсон приехал к нам на автомобиле, шикарном четырехместном "рео", и предложил подвезти Брайана до почты.

Он приглашал и меня, но я отговорилась, благо было чем – Нэнси в школе, Кэрол дома, и не с кем оставить малыша. Я еще ни разу не ездила в автомобиле и, по правде сказать, боялась. Когда-нибудь, конечно, придется – я предвидела, что вскоре это станет обычным явлением. Но я всегда осторожничала, когда была беременна, особенно к концу срока, пуще всего опасаясь выкидыша.

– А почему бы тебе не пригласить Дженкинс на часок? – спросил Брайан.

– Нет, спасибо, в другой раз, Нельсон, – ответила я. – Зачем зря платить сиделке, Брайан.

– Сквалыга.

– А то нет. В качестве твоего менеджера я намерена так зажимать каждый пенни, что индеец на нем – и тот взвоет. Отправляйтесь, джентльмены, а я тем временем помою посуду после завтрака.

Их не было три часа. Я могла бы быстрее пешком сходить на почту и обратно. Но, следуя своим дополнительным Десяти заповедям, я не стала говорить им, что беспокоилась – не попали ли они в аварию. Только улыбнулась и весело сказала:

– Добро пожаловать, джентльмены! Ленч будет через двадцать минут.

– Мо, позволь тебе представить, – сказал Брайан, – это наш новый компаньон! Нел собирается оправдать нашу вывеску. Он меня научит всему про фермы и про ранчо, и с какого конца корова молоко дает. А я его научу, как добывать из дураков золото.

– Превосходно! (Одна пятая нуля равна нулю; одна шестая нуля опять-таки равна нулю, но пусть будет, как хочет Брайан.) – Я быстро чмокнула Нельсона. – Добро пожаловать в фирму.

– Смотри, Морин. У нас подбирается неплохая компания: Брайан говорит, что он слишком ленивый, чтобы махать киркой, а я слишком ленивый, чтобы убирать навоз – уж лучше мы будем джентльменами и станем давать указания другим.

– Логично, – согласилась я.

– И потом, своей фермы у меня нет, а управляющим меня не возьмут – не возьмут даже письма вскрывать управляющему. Мне нужна такая работа, чтобы я мог содержать жену, – так что предложение Брайана на меня с неба упало.

– Брайан платит тебе столько, что можно содержать жену? – (Ох, Брайни!) – Конечно, – ответил Брайан. – Я ему вообще ничего не плачу – так почему бы нам не принять его на работу.

– Ага, – кивнула я. – Похоже, это честно. Нельсон, через год, если я буду тобой довольна, я попрошу Брайана увеличить тебе жалованье.

– Ты всегда отличалась истинно спортивным поведением, Морин.

Я не стала уточнять, что он хотел этим сказать. У меня была припрятана бутылка мускателя, которую Брайни купил на День Благодарения и которую мы едва почали. Ради такого случая я достала ее.

– Выпьем, джентльмены, за нового компаньона.

– Ура! – Джентльмены выпили, я пригубила, и тут Нельсон произнес следующий тост:

– Жизнь коротка…

Удивленно посмотрев на него, я ответила:

– Но годы долги…

И Нельсон ответил так, как учил нас судья Сперлинг:

– …но только пока не настали тяжелые времена.

– О, Нельсон! – Я пролила свое вино, бросилась к нему и поцеловала на этот раз как следует.

* * *

Никакой тайны тут не было. Нельсон был подходящим кандидатом в Фонд с отцовской стороны – у нас были общие дедушка и бабушка Джонсоны и прадеды тоже; правда, из четверых прадедов и прабабок трое уже умерли, перевалив за сотню лет. Мой отец, как я узнала позже, написал судье Сперлингу о том, что у его невестки миссис Джеймс Эвинг Джонсон из города Фивы, урожденной Кароль Ивонн Пеллетье из Нового Орлеана, также живы родители, а посему его племянник Нельсон Джонсон имеет право стать членом Фонда при условии, что женится на говардской кандидатке.

Правление Фонда тщательно проверило состояние здоровья Нельсона и обстоятельства смерти его отца – в самом ли деле он утонул или умер по другой причине.

Нельсон приехал в Канзас-Сити потому, что в Фивах и их окрестностях не нашлось молодых говардских кандидаток. Ему вручили список невест на оба Канзас-Сити – миссурийский и канзасский <река Миссури, протекающая через Канзас-Сити, служит границей этих двух штатов> .

Так мы познакомились с Бетти Лу – с мисс Элизабет Луизой Барстоу.

Нельсон завершил свое ухаживание, то бишь сделал ей ребенка под нашим кровом, при попустительстве Морин – эту роль мне предстояло играть каждый раз, как будут подрастать мои девочки.

Таким образом я убереглась от собственной дури и дулась по этому поводу. Нельсон был моей собственностью задолго до того, как узнал Бетти Лу. Но она была такая славная, что я не могла долго дуться. Да мне, впрочем, и не пришлось.

Бетти Лу была родом из Массачусетса, но училась в Канзасском университете. Бог знает почему – как будто в Массачусетсе негде учиться.

Дело кончилось тем, что мы с Брайни стали посажеными родителями настоящие не смогли приехать на свадьбу, у них на руках были старики, их собственные родители. Собственно говоря, Нельсону и Бетти Лу следовало съездить в Бостон и обвенчаться там, но им не хотелось зря тратить деньги.

Приближалась золотая лихорадка 1907 года, и хотя это обещало расцвет брайанского бизнеса в будущем, пока что с деньгами было туго.

Свадьба состоялась в нашем доме четырнадцатого февраля, холодным ветреным днем. Наш новый пастор, доктор Дрейпер, связал молодых узами брака, а я устроила прием с мудрой помощью Случайного Числа, уверенного, что прием устроен в его честь.

Когда пастор и миссис Дрейпер ушли, я тяжело поднялась наверх с помощью Брайана и доктора Рамси… чуть ли не единственный раз в своей жизни дождалась я доктора.

Джордж Эдвард весил семь фунтов три унции.

Глава 10 СЛУЧАЙНЫЕ ЧИСЛА

Пиксель ушел – неизвестно куда – унося с собой мой первый призыв о помощи. Остается только скрестить пальцы.

Мой милый друг, наш общий муж Джубал Харшо дал однажды такое определение счастью: "Счастье есть привилегия целый день заниматься тем, что тебе представляется важным. Один находит счастье в том, чтобы кормить свою семью. Другой – в ограблении банков. Третий может потратить годы на научную работу, результат которой неясен. Обратите внимание на индивидуальность и субъективность выбора. Не найдется и двух одинаковых случаев – да их и не должно быть. Каждый мужчина и каждая женщина должны подобрать себе такое занятие, за которым будут счастливы целый день, не поднимая головы. Если же вы норовите сократить свой рабочий день, продлить отпуск и пораньше уйти на пенсию, то вы занимаетесь не тем, чем следует.

Может быть, вам стоит попробовать грабить банки. Или стать конферансье.

Или даже заняться политикой".

С 1907-го по 1917 год я наслаждалась полным счастьем по формуле Джубала. К 1916 году у меня было уже восемь детей. Все это время мне приходилось работать больше и дольше, чем когда-либо в жизни, а я просто пенилась от счастья – вот только мой муж отсутствовал чаще, чем мне хотелось бы. Но и в этом были свои преимущества, поскольку у нас непрерывно продолжался медовый месяц. Мы процветали, и наилучшим следствием частых отлучек Брайни было то, что мы никогда не знали "усталых брачных простыней", как метко выразился Бард.

Брайни по возможности всегда звонил мне, чтобы предупредить, когда вернется, и говорил: "С.р.н.и.ж.к.я.т.р.". Я всегда старалась точно выполнить его указания, будь то днем или ночью – спала, раздвинув ноги, и ждала, когда он меня разбудит. Перед этим я обязательно мылась, а заслышав, как он открывает ключом входную дверь, "засыпала": закрывала глаза и лежала тихо. Забираясь в постель, Брайни называл меня каким-нибудь мудреным именем: "Миссис Краузмейер", или "Крейсер Кэт", или "Леди Шикзад", а я делала вид, что проснулась, и называла его все равно как, только не Брайаном: Хьюбертом, Джованни или Фрицем – а иногда, не раскрывая глаз, интересовалась, положил ли он пять долларов на комод. Он ругал меня за то, что я взвинчиваю цены на любовь в Миссури, и я старалась изо всех сил, доказывая, что стою пяти долларов. Потом, удовлетворенные, но не разомкнувшие объятий, мы спорили о том, заработала я их или нет. Спор кончался щекоткой, укусами, возней, шлепками и смехом в сопровождении неприличных шуточек. Мне очень хотелось соответствовать определению идеальной жены, то есть быть герцогиней в гостиной, кухаркой на кухне и шлюхой в постели. Может, я и не достигала совершенства, но была счастлива, упорно трудясь во всех ипостасях этой триады.

А еще Брайни любил петь во время акта непристойные песенки, очень ритмичные – он пел их в такт своим движениям, то ускоряя, то замедляя темп:

Прыг-скок, моя Лулу! Шевелись живей! С кем я буду так скакать Без Лулу моей? Потом шли куплеты, один похабнее другого: В саду гуляла уточка И говорила "кряк". Лулу взяла ее в постель И научила, как… Прыг-скок, моя Лулу!

И так мог тянуть, пока не кончал.

Когда Брайни отдыхал и восстанавливал силы, он требовал у меня отчета о том, как я творчески изменяла ему в его отсутствие, не теряя золотого времени.

То, что я проделывала с Нельсоном и Бетти Лу, его не интересовало это было дело семейное и не бралось в расчет.

– Что ж ты, Мо, колодой становишься на старости лет? Это ты-то, позор города Фив? Скажи, что это неправда!

Но поверьте мне, друзья мои: посуда и пеленки, стряпня и уборка, шитье и штопка, вытирание носов и разбор ребячьих трагедий оставляли мне так мало времени на прелюбодеяния, что мои грехи не заинтересовали бы даже начинающего священника. После смешного и досадного происшествия с преподобным Зеком я не припомню ни единой постельной эскапады Морин между 1906-м и 1918 годами, на которую не толкнул бы ее собственный муж, заранее отпустив ей прегрешения – да и те случались редко, поскольку Брайни был еще более занят, чем я.

Я горько разочаровывала миссис Гранди (несколько их жило в нашем квартале и много ходило в нашу церковь) – ведь эти десять лет перед войной, названной позднее Первой мировой или Первой фазой Крушения, я не только изображала из себя консервативную домохозяйку Библейского пояса – я в самом деле была этим бесполым, скромным, набожным созданием.

Преображалась я только в постели, закрывшись на ключ, одна или с мужем, или, при редкой и абсолютно надежной оказии, с кем-нибудь еще – с ведома и разрешения мужа и, как правило, под его опекой.

Только роботу под силу выполнять годовую норму по сексу. Даже Галахад, уж на что неутомимый, и тот почти все свое время отдает хирургии, возглавляя лучшую команду Иштар. Галахад… Он напоминает мне Нельсона. Не внешне – но они, как близнецы, схожи по темпераменту и по взглядам; сейчас мне кажется, что даже запах у них одинаковый. Когда я вернусь, надо будет спросить Иштар и Джастина, сколько в Галахаде от Нельсона. Поскольку генофонд говардовцев ограничен, вероятность и конвергенция <сходство, основанное не на родстве, а на приспособлении к одинаковым условиям существования> часто приводят к тому, что отдаленный предок буквально воплощается в своем потомке на Терциусе или Секундусе.

Тут уместно вспомнить, на что уходила часть моего времени и как Случайное Число получил свое имя.

Не знаю, был ли такой период в первой половине двадцатого века, когда бы мы с Брайни чего-нибудь не изучали – очередной иностранный язык не в счет, нельзя же было отставать от детей. Наши интересы не всегда совпадали – Брайни не занимался стенографией или балетом, а я – добычей нефти или расчетами испарений в ирригации. Но мы все время учились. Я – потому, что невозможность посещать колледж и получить хотя бы бакалавра оставила во мне ужасное чувство прерванного интеллектуального акта, а Брайан – Брайан потому, что был человеком эпохи Возрождения и хотел знать все на свете. По данным архива, мой первый муж проявил сто девятнадцать лет – и бьюсь об заклад, что перед смертью он изучал какой-нибудь новый для себя предмет.

Иногда мы с ним занимались одним и тем же. В 1906 году Брайан взялся изучать заочно статистику и теорию вероятности. В доме появились книги и контрольные работы, которые Морин делала тоже, только не отсылала. Мы оба были поглощены этой захватывающей отраслью математики, когда в нашу жизнь вошел котенок – благодаря мистеру Ренвику, водителю фургона "Атлантической и Тихоокеанской чайной компании".

Это был восхитительный комочек серебристо-серого меха, которого мы сначала назвали Пушинкой, неверно определив его пол. Но его настроение и образ действий так молниеносно менялись, что Брайан сказал: "У этого котенка нет мозгов: у него в голове одни случайные числа, и когда он стукается башкой об стул или наскакивает на стену, числа перетряхиваются, и он переключается на другое".

Так Пушинка стала Случайным Числом, Случиком или Случи.

Весной 1907 года, как только стаял снег, мы оборудовали у себя на заднем дворе крокетную площадку. Сначала играли только мы, четверо взрослых, потом стали играть и все остальные. Но тогда нас было только четверо – не считая Случайного Числа. Как только кто-нибудь ударял по шару, котенок с поднятым забралом бросался в бой! Он налетал на шар и хватал его всеми четырьмя лапами. Это все равно, как если бы человек останавливал таким манером большую катящуюся бочку. Вряд ли кто-нибудь решился бы на это без футбольного шлема и щитков. У Случи щитков не было – он бросался в схватку с голыми лапами и решимостью победить или умереть. Шар нужно остановить, и это зависит только от него, Случи. Аллах акбар!

Помешать ему можно было только одним путем – запереть котенка на время игры. Но Бетти Лу никогда бы этого не допустила.

Ну что ж, мы ввели в крокет еще одно правило: то, что проделывает с шаром котенок – к лучшему или к худшему – тоже входит в игру, вот и все.

Раз, помню, Нельсон прижал к себе кота левой рукой, а правой ударил по шару. Во-первых, это ему не помогло – Случи вырвался и приземлился впереди шара, так что у Нельсона ничего не получилось: а во-вторых, экстренное заседание Высшего Крокетного Жюри постановило, что захват кота с целью уравнять свои шансы является неспортивным поступком, преступлением против природы и карается показательной поркой на плацу.

Нельсон, сославшись на молодость, неопытность и долгую безупречную службу, отделался условным приговором, но Бетти Лу, у которой было особое мнение, настаивала на том, чтобы он съездил в аптеку и привез шесть порций мороженого. Особое мнение почему-то возобладало, хотя Нельсон и жаловался, что пятнадцать центов – слишком крупный штраф, и часть его должен заплатить кот.

С годами Случайное Число остепенился и потерял интерес к игре в крокет. Однако кошачье правило осталось в силе и применялось к любому коту – своему или прохожему, а также к щенятам, птицам и детям младше двух лет.

Позднее я ввела такое же правило на планете Терциус.

Я уже рассказывала, каким образом расплачивалась за Случайное Число с мистером Ренвиком? Кажется, нет. Он сказал, что отдаст киску, если другая киска даст ему. Я сама напросилась, задав ему вопрос, сколько он хочет за котенка. Я-то думала, он скажет – ничего, мол, не надо, ведь котенок ничего ему не стоил. Если какие-нибудь породистые котята и продавались за деньги, то мне они не попадались. На моей памяти котят всегда раздавали за так.

И я не собиралась больше приглашать мистера Ренвика в дом достаточно было одного раза. Однако пришлось считаться с тем, что котенок сидел в коробке из-под обуви, а коробку держал в руках мистер Ренвик.

Схватить коробку и захлопнуть дверь у него перед носом? Или открыть коробку, несмотря на предупреждение, что котенок может убежать – он действительно здорово царапался внутри? Извиниться и соврать, что мы уже завели котенка?

Тут в доме зазвонил телефон.

Я никак не могла к нему привыкнуть. Если он звонит – это или что-то случилось, или Брайни. В любом случае надо скорей подойти. Я извинилась и убежала в дом, оставив дверь открытой.

Водитель зашел следом за мной через холл в швейную комнату или офис, где стоял телефон. Поставил передо мной коробку, открыл – и я увидела это пушистое чудо.

Звонил Брайан. Он был в городе и спрашивал, не надо ли чего купить по дороге.

– Не думаю, дорогой, но приезжай скорей: тебя ждет твоя кошечка. Она просто прелесть, цветом точно как верба. Ее принес мистер Ренвик, водитель "Атлантической и Тихоокеанской чайной компании". Он хочет меня поиметь.

Брайни, в обмен на котенка… Да, совершенно уверена. Не только говорит, но и стоит позади меня и тискает мою грудь. Что? Нет, ничего такого я ему не говорила. Я не буду с ним драться, дорогой, я ведь беременна. Я уступлю. Да, сэр, так и сделаю. Хорошо, поспеши. Au'voir <пока (фр.)> . – Я повесила трубку, поборов искушение использовать ее вместо полицейской дубинки. Я и вправду не хотела драться в моем положении.

Мистер Ренвик не отпускал меня, но замер, когда услышал, что я говорю. Я повернулась к нему лицом.

– Только не надо меня целовать. Я не желаю подцепить насморк, когда беременна. Есть у вас резинка? "Веселая вдова"?

– Ну… есть.

– Я так и думала; должно быть, я не первая домохозяйка, к которой вы подкатываетесь. Ну хорошо – воспользуйтесь ею, пожалуйста – мне инфекция ни к чему… и вам тоже. Вы женаты?

– Да. О Господи, ну и выдержка у вас!

– Ничего подобного. Просто я не желаю, чтобы меня насиловали, когда я жду ребенка. Раз вы женаты, вам тоже не следует рисковать заразиться, так что надевайте резинку. За сколько можно доехать сюда с угла Тридцать первой и Вудленд? – (Брайан звонил с угла Двенадцатой и Уолнат – это гораздо дальше.) – Да тут недалеко.

– Тогда поторопитесь, иначе вас застанет мой муж. Если вы действительно намерены это сделать.

– Да ну вас к черту! – Он отпустил меня и кинулся к выходу. Пока он возился с задвижкой, я крикнула ему:

– Котенка забыли!

– Оставьте эту тварь себе!

Вот так я и "купила" Случайное Число.

Растить котят – большая радость, но растить детей – еще лучше, особенно когда они твои, и особенно когда ты из тех женщин, которым нравится рожать их и воспитывать. Джубал прав: это дело индивидуальное, кому что по вкусу. В первом туре своей жизни я родила семнадцать детей и с радостью вырастила их всех – таких разных, таких непохожих. А когда меня спасли и омолодили, у меня появились новые, которые доставили мне еще больше радости – ведь в доме у Лазаруса Лонга все устроено так, что ухаживать за малышами легко.

Но чужие дети часто кажутся мне противными, а их матери – занудами, когда начинают болтать о своем мерзком отродье – нет бы послушать про моих деток! Мне сдается, что почти всех этих маленьких монстров следовало бы утопить при рождении. Они убеждают меня в том, что контролировать рождаемость действительно необходимо. Как говорил когда-то мой отец, я существо аморальное… То есть не всякую человеческую личинку, мокрую, замаранную и вонючую с одного конца и орущую с другого, считаю "прелестной".

По мне, многие ребятишки – это злющие, подлые чертенята, которые вырастут в злющих подлых чертей. Посмотрите вокруг. Так называемая "детская невинность" – это миф. Декан Свифт в своем "Скромном предложении" частично решает вопрос <Свифт иронически предлагал в целях борьбы с бедностью ирландцев употреблять их "лишних" детей в пищу> . Только зря он ограничился Ирландией. Мало ли мерзавцев и за ее пределами.

Может быть, вы настолько предубеждены и необъективны, что еще не считаете моих детей верхом совершенства – несмотря на тот неопровержимый факт, что они родились с нимбами и крылышками? Тогда я не стану рассказывать вам, как Нэнси приносила из школы только отличные отметки почти каждый день! Мои дети умнее ваших. И красивее. Довольно с вас? Ну и ладно. Мои для меня лучше всех, а ваши лучше всех для вас – остановимся на этом и не будем докучать друг другу.

* * *

Рассказывая о женитьбе Бетти Лу и Нельсона, я упомянула о лихорадке 1907 года, но в то время я и понятия не имела о том, что грядет паника. И Брайан тоже, и Нельсон, и Бетти Лу. Но история повторяется кое-когда и кое в чем, и кое-что, случившееся в начале 1907 года, напомнило мне о том, что случилось в 1893-м.

После рождения Джорджи в день свадьбы Бетти Лу я, как обычно, провела некоторое время дома, но, как только почувствовала, что могу встать, оставила свой выводок на Бетти Лу и отправилась в город. Я хотела ехать на трамвае, но не удивилась, когда Нельсон вызвался довезти меня на своем "рео". Я согласилась и закуталась поплотнее – "рео" чересчур хорошо вентилировался. Его прабабушкой, должно быть, была открытая двуколка.

Я вознамерилась снять деньги со своего счета. Перевела я их в Миссурийский сберегательный банк в 1899 году, когда мы поженились и переехали в Канзас-Сити, из Первого государственного банка города Батлера (в славном городе Фивы банков не было). Отец помог мне открыть там счет, когда мы вернулись из Чикаго. Ко времени замужества у меня скопилось больше сотни долларов.

* * *

Сноска: Если у меня было больше сотни долларов на счету, почему же я тогда подавала своей семье на ужин жареный маис? А потому, что я еще не сошла с ума. На американском Среднем Западе в 1906 году самым верным способом для жены духовно кастрировать своего мужа было дать ему понять, что он не способен прокормить семью. Я не нуждалась в докторе Фрейде, чтобы это узнать. Мужики живы гордостью. Убей эту гордость, и они больше не смогут содержать жену и детей. Должно было пройти еще несколько лет, прежде чем мы с Брайаном научились держаться друг с другом вполне легко и откровенно. Брайан знал, что у меня есть счет, но никогда не спрашивал, сколько у меня там денег, а я готовила жареный маис или делала нечто подобное, когда приходила нужда, и даже не думала покупать деликатесы на свои деньги. Сбережения – это на черный день. Мы оба это знали. Если Брайан вдруг заболеет, если ему придется лечь в больницу – вот тогда я и буду тратить свои накопления. Излишне было говорить об этом. Пока что нашим кормильцем был Брайан; я не вмешивалась в его обязанности, он не вмешивался в мои.

А как же выплаты Фонда, спросите вы? Разве они не ранили его гордость? Возможно, что и ранили. Позволим себе заглянуть в будущее; в конечном счете каждый цент, который мы получили, "выбивая чеки", достался нашим же детям при их вступлении в брак. Брайан не говорил мне, что таковы его намерения – в 1907 году говорить об этом было бы глупо.

* * *

К началу 1907 года сумма моих сбережений превысила триста долларов благодаря пятакам, пенни и строжайшей экономии. Теперь, когда я работала дома и не могла больше посещать занятия в центре, мне пришла идея перевести свой вклад в маленький банк по соседству, рядом с Южным почтамтом. Кто-то из нас четверых каждый день ходил вынимать почту из ящика и мог вносить в банк мои сбережения. А если бы понадобилось взять деньги, на почту пошла бы я.

Нельсон поставил машину на Гранд-авеню, и мы прошлись до Уолнат 920.

Я показала свою книжку кассиру – ждать мне не пришлось, в банке было немного посетителей – и сказала, что хочу закрыть счет.

Кассир направил меня за перегородку к старшему клерку – некоему мистеру Смейтрайну. Нельсон опустил газету, которую просматривал, и встал.

– Какие-то сложности?

– Не знаю. Кажется, они не хотят отдавать мне мои деньги. Пойдешь со мной?

– Ну конечно.

Мистер Смейтрайн вежливо поздоровался со мной, но поднял брови при виде Нельсона. Я представила их друг другу.

– Это мистер Нельсон Джонсон, мистер Смейтрайн. Компаньон моего мужа.

– Здравствуйте, мистер Джонсон. Садитесь, пожалуйста. Миссис Смит, мистер Уимпл сказал мне, что вы хотели меня видеть.

– Пожалуй. Я хотела закрыть свой счет, и он направил меня к вам.

Мистер Смейтрайн обнажил в улыбке фальшивые зубы:

– Нам всегда жаль терять старых друзей, миссис Смит. Вы недовольны нашим обслуживанием?

– Вовсе нет, сэр. Просто я хочу открыть счет в банке поближе к дому.

Не слишком удобно все время ездить в центр, особенно в такую холодную погоду.

Он взял мою книжку, посмотрел адрес на обложке и сумму счета.

– Могу ли я спросить, куда вы желаете перевести свой счет, миссис Смит?

Я уже собралась ответить, но перехватила взгляд Нельсона. Он не то чтобы покачал головой – но я знала его жесты с давних пор.

– А почему вы спрашиваете, сэр?

– В обязанности банкира входит защита его клиентов. Если вы желаете перевести счет – прекрасно! Но я хочу убедиться, что тот банк столь же надежен…

Во мне пробудились звериные инстинкты.

– Мистер Смейтрайн, я подробно обсудила все это со своим мужем (я этого не делала), и больше ничей совет мне не нужен.

Он сложил вместе кончики пальцев:

– Очень хорошо. Но, как вам известно, банк при закрытии сберегательного счета имеет право на трехнедельную отсрочку.

– Мистер Смейтрайн, я разговаривала именно с вами, когда открывала здесь счет. И вы сказали мне, что это правило – всего лишь формальность, предусмотренная положением о государственных банках, и лично заверили меня, что, как только мне понадобятся деньги, я их получу.

– Разумеется, получите. Превратим три недели в три дня. Возвращайтесь домой, напишите нам заявление, и через три рабочих дня можете закрывать счет.

Нельсон встал и оперся руками о стол мистера Смейтрайна.

– Минутку, – громко возгласил он, – говорили вы миссис Смит или нет, что она может получить свои деньги сразу же?

– Сядьте, мистер Джонсон. И не повышайте голос. В конце концов, вы не наш клиент и не имеете права здесь находиться.

Нельсон не сел, но голос понизил:

– Ответьте только – да или нет.

– Я прикажу вас вывести.

– Попробуйте. Только попробуйте. Мой компаньон, мистер Смит, муж этой леди, попросил меня пойти с миссис Смит (ничего подобного), поскольку слышал, что ваш банк несколько менее вежливо обращается…

– Клевета! Подсудная клевета!

– …обращается с леди, чем с бизнесменами. Итак, намерены вы исполнить свое обещание прямо сейчас? Или будете ждать три дня?

Мистер Смейтрайн перестал улыбаться.

– Уимпл! Выпишите чек по счету миссис Смит.

Мы подождали, пока кассир выполнял распоряжение. Мистер Смейтрайн подписал чек и подал мне.

– Проверьте, пожалуйста, по своей книжке, правильно ли.

Я подтвердила, что сумма верна.

– Очень хорошо. Возьмите этот чек и положите в свой новый банк.

Деньги получите там, как только сумма очистится – скажем, дней через десять. – Он снова улыбнулся, но без всякого тепла.

– Вы сказали, что я могу получить деньги сейчас.

– Вы их получили. Вот ваш чек.

Я повертела чек, расписалась на нем и вернула мистеру Смейтрайну.

– Я беру их сейчас.

Он перестал улыбаться.

– Уимпл! – И они начали отсчитывать банкноты.

– Нет, – сказала я. – Наличными. А не бумажками, которые напечатал какой-то другой банк.

– На вас не угодишь, мадам. Это законное платежное средство.

– Но я-то каждый раз вносила вам настоящие деньги. Не банкноты. (Да, настоящие – пятаки, десятицентовики и четвертаки, иногда пенни. Временами серебряный доллар.) И хочу, чтобы вы мне тоже выплатили настоящие деньги.

Можете вы это сделать или нет?

– Разумеется, – надменно произнес мистер Смейтрайн. – Но… э-э… двадцать пять фунтов серебром покажутся вам несколько обременительной ношей. Потому-то при большинстве сделок используются банковские билеты.

– А золотом вы не можете заплатить? Разве в таком большом банке, как у вас, нет золота в сейфах? Пятнадцать двадцатидолларовых монет нести будет намного легче, чем три сотни серебряных. – Я заговорила чуть погромче. – Так можете вы заплатить мне золотом? Если нет, то где можно обменять эти бумажки на золото?

И они выдали мне мой вклад золотом, а мелочь серебром.

* * *

Когда мы ехали домой, Нельсон спросил:

– А в какой банк ты их хочешь положить? На Труст-авеню или в Юго-Восточный?

– Нелли, я хочу отвезти их домой и отдать Брайану.

– Чего? Я хотел сказать – да, мэм.

– Дорогой, мне почему-то вспомнился 1893 год. Что ты о нем помнишь?

– Сейчас. Мне было девять лет, и я только что начал замечать, что девчонки – не такие, как мы. Ага, еще вы с дядей Айрой ездили на Чикагскую выставку. Когда вы вернулись, я заметил, что от тебя хорошо пахнет. Но потребовалось еще пять лет, чтобы ты заметила меня, и то для этого пришлось подложить под тебя пирожное.

– Ты всегда был гадким мальчишкой. Не будем вспоминать о моих дурачествах девяносто восьмого года: ты мне скажи, что было в девяносто третьем?

– Так… Мистера Кливленда избрали на второй срок, потом один за другим начали лопаться банки, и все говорили, что это из-за него.

Нечестно, по-моему, – он ведь только что приступил. Это называлось паникой девяносто третьего года.

– Верно – но мой отец от нее не пострадал по причине чистого везения, как он говорил.

– И моя мать тоже, поскольку держала свои сбережения в чайнике на верхней полке.

– Отец случайно последовал ее примеру. Матери он оставил деньги на четыре месяца, звонкой монетой, в четырех запечатанных конвертах, с собой взял золото в поясе для денег, а кое-что, опять-таки золотом, оставил на всякий случай в железной шкатулке. Позже он говорил мне, что даже не догадывался о будущем банковском кризисе, а сделал это только затем, чтобы позлить дьякона Хулихена-"Хулигана", как называл его отец. Помнишь такого?

Президента Батлерского банка.

– Нет, он, как видно, помер, не дождавшись меня.

– Отец сказал, что дьякон упрекнул его за то, что он забирает золото.

Так, мол, дела не делаются. Оставьте, мол, инструкции, сколько выдавать миссис Джонсон каждый месяц. Деньги пусть себе лежат, где лежат, а вы возьмите чеки – теперь так принято. Отец уперся – у него это хорошо получалось – и потому банковский кризис его не коснулся. Не думаю, что после этого отец когда-либо еще имел дело с банками. Просто хранил деньги в шкатулке у себя в амбулатории. По-моему, так. С отцом никогда ничего точно не известно.

Дома мы посовещались – Брайан, я, Нельсон и Бетти Лу. Нельсон рассказал о том, что произошло в банке.

– Вынуть деньги из этого банка было все равно, что вырвать зуб. Тот чинуша определенно не хотел расставаться с деньгами Мо. И не думаю, что он расстался бы с ними, не разыграй я из себя громогласного занудливого придиру. Но дело не только в нем. Мо, расскажи им про дядю Айру и про то, что случилось тогда.

Я рассказала:

– Дорогие мои, я не стану утверждать, будто что-нибудь смыслю в финансах. Я настолько глупа, что никогда не могла понять, как это банк печатает бумажные деньги и выдает их за настоящие. Но сегодня мне вдруг вспомнился 1893 год – ведь то же самое было с отцом как раз перед банковским крахом. Его кризис не затронул, потому что он заупрямился и перестал пользоваться услугами банка. Не знаю, не знаю, но мне стало как-то не по себе, и я решила не класть больше свои яичные деньги в банк.

Брайни, ты сохранишь их для меня?

– Из дома их могут укрась.

– А банк может лопнуть, – сказал Нельсон.

– Ты тоже нервничаешь, Нел?

– Пожалуй. А ты как думаешь, Бетти Лу?

– Думаю, что положу свои тридцать пять центов в жестянку и зарою на заднем дворе. А потом напишу об этом отцу и объясню, почему я так сделала.

Он меня не поймет – он ведь окончил Гарвард. Но я буду лучше спать, если напишу ему.

– Надо сказать еще кое-кому, – заметил Брайан.

– Кому?

– Судье Сперлингу. И моим старикам.

– Не стоит кричать об этом на улицах. Может начаться паника.

– Нел, это наши деньги. Если банковская система не в силах отдать нам их обратно, то, стало быть, она неправильно устроена.

– Ай-ай-ай. Ты анархист, что ли? Ну, за работу. Первым всегда достается самый большой кусок.

* * *

Брайан отнесся к делу так серьезно, что отправился в Огайо за свой счет, и это обошлось ему недешево. Там он поговорил с судьей Сперлингом и со своими родителями. Не знаю подробностей – но ни Фонд, ни родители Брайана не пострадали от паники 1907 года. Позже выяснилось, что казну Соединенных Штатов спас Дж.П.Морган – и его же за это поносили.

Капиталы своей фирмы мы, правда, не зарывали на заднем дворе, но держали в доме под замком и завели себе ружья.

Кажется, мы завели их именно тогда – но я могу и ошибаться.

Пока Брайан ездил в Огайо, мы с Нельсоном осуществили один свой проект и написали несколько статей для отраслевых журналов – таких как "Горный журнал", "Современное горное дело", "Золото и серебро". "Брайан Смит и компания" из номера в номер помещала в этих изданиях свое небольшое объявление. Нельсон заметил, что реклама обойдется нам бесплатно, если Брайан будет писать для них статьи – очеркам и заметкам в каждом номере отводилось столько же места, сколько и рекламе. Так что вместо трехдюймовой рекламки в один столбец – нет, не вместо, а вдобавок к ней Брайану предлагалось заняться творчеством. "Видит Бог – то, что они там печатают, жуткая скучища. Думаю, у тебя вполне получится", – сказал Нельсон.

Брайан попробовал – и получилась жуткая скучища.

– Брайан, старина, – сказал Нельсон, – мой глубокоуважаемый старший компаньон, ты не возражаешь, если за это возьмусь я?

– Сделай одолжение. Мне и не хотелось этим заниматься.

– Мое преимущество в том, что я ничего не смыслю в горном деле. Ты даешь мне факты, а я добавляю к ним немного горчицы.

Серьезные практические статьи Брайана Нельсон превратил в юмористические рассказы о том, как горный консультант проводит обследование, а я рисовала к ним картинки вроде комиксов в стиле Билла Ная. Выходит, я еще и художница? Нет. Просто я приняла всерьез совет профессора Гексли ("Гуманитарное образование") и научилась рисовать. Я не художница, но неплохая рисовальщица, а детали и приемы я без зазрения совести заимствовала у мистера Ная и других мастеров, даже не сознавая, что это воровство.

Свое первое произведение Нельсон озаглавил: "Как сэкономить деньги на горном промысле". Там описывались различные несчастные случаи на шахтах, а я их иллюстрировала.

"Горный журнал" не только принял очерк, но и заплатил за него пять долларов, чего никто из нас не ожидал.

Потом Нельсон поставил дело так, что в каждом номере появлялась брайановская статья, негласным соавтором которой был сам Нельсон, а взамен на видном месте печаталась реклама "Брайана Смита и компании", занимающая четверть листа.

Брат-близнец нашего первого очерка вскоре появился в "Сельском джентльмене" (деревенском кузене "Сатердей ивнинг пост"). В нем описывалось, как сломать на ферме шею, лишиться ноги или убить своего никчемного зятя. Однако компания Кертиса не соглашалась меняться "баш на баш": они платили нам за статьи, а "Брайан Смит и компания" платила за объявления.

* * *

В январе 1910 года на западном небосклоне вспыхнула большая комета.

Многие принимали ее за комету Галлея, которая тоже ожидалась в этом году но нет, комета Галлея появилась позже.

В марте того же года Бетти Лу и Нельсон зажили своим домом – двое взрослых и двое детей, – а Случайному Числу выпала нелегкая задача решать, где же он живет: в Своем Доме или у своей рабыни Бетти Лу. Пока что он жил то здесь, то там, курсируя между двумя домами на автомобиле.

В апреле на вечернем небе начала мерцать настоящая комета Галлея.

Вскоре она засияла так же ярко, как Венера, а хвост ее был только наполовину короче Большой Медведицы. Потом комета ушла к Солнцу, и ее не стало видно. Когда же она вновь возникла на утреннем небе, зрелище было еще величественнее. Пятнадцатого мая перед рассветом Нельсон привез нас на бульвар Мейера понаблюдать горизонт на востоке. Хвост кометы тянулся через все небо с востока на юг, указывая на Солнце, еще скрытое за горизонтом.

Это было незабываемое зрелище.

Но меня этот вид не радовал. Мистер Клеменс когда-то говорил мне, что пришел вместе с кометой Галлея и уйдет вместе с ней… и двадцать первого апреля он ушел от нас.

Узнав об этом из некролога в "Стар", я закрылась у себя в комнате и долго плакала.

Глава 11 АХ, КАВАЛЕР МОЙ ЭЛЕГАНТНЫЙ…

Сегодня меня вывели из камеры, в оковах, с мешком на голове, и препроводили в какое-то помещение вроде судебного зала. С меня сняли мешок и наручники, и я обнаружила, что осталась в одиночестве: и мои стражи, и те трое, которых я сочла судьями, все были в капюшонах, скрывающих лица.

Может быть, те трое были Епископы – их одеяния определенно походили на церковные.

Прочие статисты тоже скрывались под капюшонами – прямо-таки собрание Ку-Клукс-Клана, и я стала смотреть им на ноги – отец при возрождении в двадцатые годы говорил мне, что у этих замаскированных "рыцарей" под балахонами видна облезлая, дешевая, изношенная обувь подонков общества, которые самоутверждаются, вступая в это тайное расистское общество.

Здесь у меня с проверкой ничего не вышло: "судьи" сидели за высоким столом, "судебный секретарь" прятал ноги под пюпитром с письменными принадлежностями, а стража стояла у меня за спиной.

Они продержали меня там часа два, но я назвала им только "имя и звание": Морин Джонсон Лонг, из Бундока на Теллус Терциусе. Я путница, попавшая в беду, и здесь по недоразумению. На все ваши глупые обвинения отвечаю "невиновна" и требую адвоката.

Время от времени я повторяла "невиновна", но больше молчала.

Часа через два, судя по чувству голода и состоянию мочевого пузыря, нас прервал Пиксель.

Я не видела, как он вошел. Должно быть, он, как всегда, явился ко мне в камеру, увидел, что меня нет, и пошел искать.

Позади меня вдруг послышалось "здрра", которым он обычно заявляет о своем прибытии. Я повернулась, он прыгнул ко мне на руки и начал тереться головой и мурлыкать, спрашивая, почему меня не оказалось на месте.

Я приласкала его и заверила, что он замечательный кот, хороший мальчик, лучше всех!

Средний призрак за судейским столом распорядился:

– Убрать животное! – И один из стражников, повинуясь приказу, схватил Пикселя.

Пиксель не выносит людей, не соблюдающих протокола. Он укусил охранника за мясистую часть большого пальца и прошелся по нему когтями.

Тот попытался отшвырнуть Пикселя, но не тут-то было.

На помощь стражнику бросился другой, и раненых стало двое – Пиксель в их число не входил.

Средний судья цветисто выругался и спустился с возвышения.

– Вы что, кота изловить не можете? – И тут же доказал, что и ему это не под силу. Раненых стало трое. Пиксель соскочил на пол и пустился наутек.

Тут я увидела то, о чем раньше только подозревала и чего ни разу не видел никто из моих друзей и родных. (Впрочем, Афина видела – но у Афины глаза повсюду. Я имею в виду людей из плоти и крови.) Пиксель несся на аварийной скорости прямо в глухую стену, и когда казалось, что он вот-вот врежется в нее, в стене открылся круглый кошачий лаз. Пиксель проскочил в него, и отверстие тут же закрылось снова.

Вскоре меня отвели обратно в камеру.

* * *

В 1912 году Брайан купил автомобиль. Где-то в течение того десятилетия "автомобиль" превратился сначала в "авто", потом в "автомашину", потом в "машину", что и стало окончательным названием для безлошадного экипажа.

Брайан купил "рео". Нельсоновский маленький "рео" показал себя очень выносливым и надежным: после пяти лет тяжелых нагрузок он бегал не хуже прежнего. Фирма использовала его и в хвост и в гриву – он часто совершал пыльные рейсы в Галену, Джоплин и прочие центры добычи белого металла.

Нельсону платили за пробег и за износ.

Поэтому Брайан, решив купить семейную машину, купил тоже "рео", но большой – лимузин на пять пассажиров, красивый, и, как заключила я, безопасный для детей: у него имелись и дверцы, и верх – у Нельсоновского "жучка" не было ни того ни другого. Мистер Р.Э.Олдс назвал "рео" выпуска 1912 года своей прощальной моделью, заявив, что это лучший автомобиль, который он способен создать на основе своего двадцатипятилетнего опыта, и лучший из тех, которые вообще способно создать автомобилестроение.

Я верила ему, и Брайан (что гораздо важнее) тоже верил. Может быть, тот "рео" действительно был прощальный, но когда я покидала Землю в 1982 году, имя мистера Олдса было по-прежнему знаменито и "олдсмобили" бегали повсюду.

Наша шикарная машина стоила очень дорого – больше двенадцати сотен долларов. Брайан не сказал, сколько заплатил за нее, но "рео" рекламировались повсюду, а читать я умею. Однако за свои деньги мы получили вещь: машина была не только красивой и просторной, но обладала мощным мотором (тридцать пять лошадиных сил) и могла развивать скорость до сорока пяти миль в час. Кажется, мы так быстро никогда и не ездили скорость в пределах города была ограничена до семнадцати миль, а изрытые грязные проселки за городом отнюдь не годились для скоростной езды. Может, Брайан с Нельсоном и пробовали дать полный газ на какой-нибудь свежемощеной, ровной дороге во время своих дальних поездок, но пугать дам без нужды ни один бы не стал. (Мы с Бетти Лу тоже старались не волновать зря своих мужей, так что все были квиты.) Брайан оборудовал свою машину всем доступным в то время комфортом, чтобы его семейству было в ней хорошо – ветровым стеклом, верхом, боковыми шторками, спидометром, запасным колесом и аварийным бензобаком. Шины были съемные, и Брайану редко приходилось латать колесо посреди дороги.

У нашей машины была одна странность: она умела предсказывать погоду.

Опустишь верх – пойдет дождь. Поднимешь – покажется солнышко.

Реклама утверждала, что верх может легко поднять и опустить один человек. Этим человеком был Брайни, которому помогала жена, двое довольно больших девочек и двое мальчишек, причем все напрягались, обливаясь потом, а Брайни рыцарски проглатывал подобающие случаю выражения. Наконец он придумал, как перехитрить машину, и мы вообще перестали опускать верх, чем обеспечили себе хорошую погоду для прогулок.

Мы очень полюбили свою машину. Нэнси и Кэрол прозвали ее "Эль Рео Гранде". (Мы с Брайаном недавно взялись за испанский – и с нашими детками приходилось держать ухо востро. Кухонная латынь быстро провалилась – они мигом раскусили ее. Школьный шифр продержался немногим дольше.) У нас с самого начала было заведено так, что иногда мы ездим куда-нибудь всей семьей, иногда же мама с папой отправляются вдвоем, а дети остаются дома и не хнычут – иначе сработает низшая судебная инстанция. (Моя мать пользовалась персиковым прутиком – я обнаружила, что и абрикосовый действует не хуже.) В 1912 году Нэнси уже была большой двенадцатилетней девочкой, и малышей можно было оставлять с ней часа на два, на три. (Вудро тогда еще не родился. Как только он начал ходить, его дрессировщикам стал необходим хлыст и пистолет.) Так что мы с Брайни могли позволить себе роскошь прогуляться вдвоем – одна такая прогулка, как я уже рассказывала, подарила мне Вудро. Брайни обожал заниматься любовью на природе, я тоже – такие оказии придавали остроту всегда приятному, но слишком законному занятию.

Когда же мы выезжали всей семьей, то Нэнси, Кэрол, Брайан младший и Джордж запихивались в просторный кузов, и Нэнси давался наказ следить, чтобы никто не вставал ногами на сиденье – не потому, что могла порваться обивка, а потому, что мог пострадать ребенок: я садилась впереди с Мэри, а Брайан вел машину.

Корзинка для пикника и кувшин с лимонадом тоже ехали сзади, и Кэрол поручалось не допускать к ней братьев. Мы отправлялись в Суоп-парк, устраивали там пикник и смотрели зверей в зоосаде, потом ехали кататься до самого Рейтауна или даже до Хикмановских Мельниц, а когда поворачивали домой, дети уже клевали носами. На ужин доедали остатки пикника с чашкой горячего бульона.

Двенадцатый год был всем хорош, несмотря на снежную бурю, подобной которой, как утверждали, не было с 1886 года. Возможно, что и так – я не слишком ясно помню, что происходило в 1886 году. Президентские выборы проходили бурно: за победу боролись целых три кандидата. Мистер Тафт вновь выдвинул свою кандидатуру, Тедди Рузвельт, соперничая со своим бывшим протеже мистером Тафтом, стал кандидатом от собственной партии республиканцев-прогрессистов, или "Сохатых", а профессор Вильсон из Пристона, тогда губернатор собственного штата, стал кандидатом от демократов. Его выдвижением неожиданно для всех завершился невиданно долгий, длившийся целый месяц демократический съезд. Все уже считали, что кандидатом будет любимый сын Миссури, мистер Чемп Кларк, спикер палаты. У мистера Кларка было преимущество в двадцать семь голосов, то есть большинство голосовало за него, но требуемых двух третей голосов он не набрал. Потом мистер Уильям Дженкинс Брайан заключил с доктором Вильсоном сделку в обмен на пост государственного секретаря, и губернатора Вильсона избрали кандидатом с перевесом в сорок шесть голосов, когда многие делегаты уже разъехались по домам.

Я с интересом следила за всем этим по "Стар", потому что знала доктора Вильсона как автора монументальной (восемнадцать томов!) "Истории американского народа", которую брала том за томом в публичной библиотеке.

Но мужу своего интереса не показывала, подозревая, что он предпочитает полковника Рузвельта.

Выборы президента состоялись пятого ноября, но результаты мы узнали не сразу, а дня через три. Вудро с громким воплем явился на свет одиннадцатого, в понедельник, в три часа дня. Принимала его Бетти Лу – я, как всегда, не дождалась доктора, а Брайни был на работе – я ему сказала, что должна родить только в конце недели.

– Ты уже придумала имя? – спросила Бетти Лу.

– Да. Этель.

Она показала мне ребенка.

– Посмотри-ка получше – твое имя плохо сочетается с его краником: прибереги его впрок. Почему бы тебе не назвать парня в честь нового президента? Это послужит ему хорошим стартом.

Не помню, что я сказала Брайану, когда он пришел, вызванный Бетти Лу по телефону. Она же встретила его словами:

– Знакомьтесь: Вудро Вильсон Смит, президент Соединенных Штатов с 1952 года.

– А что – неплохо звучит. – И Брайан промаршировал в спальню, изображая духовой оркестр. Имя прижилось – мы зарегистрировали мальчика под ним и в Фонде, и в канцелярии графства.

Поразмыслив, я согласилась, что имя хорошее, и написала доктору Вильсону, что у него есть тезка и что я молюсь за успех его президентства.

Ответил мне сначала мистер Патрик Тьюмелти, сообщая, что мое письмо получено и передано новому президенту, "но, как вы понимаете, мадам, после недавних событий письма хлынули потоком. Пройдет несколько недель, прежде чем Президент сможет ответить всем лично".

После Рождества я действительно получила письмо от доктора Вильсона.

Он благодарил меня за то, что я оказала ему честь, назвав ребенка его именем. Я вставила письмо в рамочку и хранила много лет. Интересно, существует ли оно еще где-нибудь во второй параллели?

* * *

Во время президентских выборов излюбленной темой дебатов была "высокая стоимость жизни". Семья Смит от нее не страдала, но цены, особенно на продукты, действительно росли – хотя фермеры, как обычно, жаловались, что не получают за свою продукцию даже по себестоимости. Очень может быть – бушель пшеницы, помню, не стоил и доллара.

Но я не закупала пшеницу бушелями – я покупала продукты у бакалейщика, у торговцев вразнос, у молочника и так далее. Брайан снова спросил меня, не прибавить ли мне на хозяйство.

– Пожалуй, – ответила я. – Пока что мы укладываемся, но цены все растут. Дюжина свежих яиц теперь стоит пять центов, кварта первосортного молока тоже. Хлебная компания Холсума поговаривает, что хлеб, который теперь стоит пять и десять центов, будет продаваться за десять и пятнадцать. Спорим, что цена за фунт – подчеркиваю, за фунт, а не за буханку – подскочила процентов на двадцать?

– Поищи другого лопуха, сестренка, – я уже проспорил на выборах. А как насчет цен на мясо?

– Растут. Цент или два на фунт, но растут. И вот еще что. Мистер Шонц раньше всегда прибавлял мне от себя суповую косточку, и печенку для Случи, и нутряное сало для птичек зимой. Теперь он делает это только по моей просьбе – и без улыбки. А на неделе сказал, что ему придется брать за печенку деньги, потому что теперь ее едят и люди, не только кошки. Уж и не знаю, как объяснить это Случи.

– Интересы Случи прежде всего, любовь моя, – мой подарок надо кормить. Отношение к кошкам определяет твой статус на небесах.

– Правда?

– Так сказано в Библии – можешь сама посмотреть. А ты не говорила с Нельсоном о корме для кошек?

– Не было случая. С Бетти Лу говорила, а с ним нет.

– Не забывай, что он у нас профессиональный экономист по сельскому хозяйству и даже имеет диплом в красивой обложке. Так вот, Нел говорит, что для кошек и собак скоро будет своя пищевая промышленность – свежий корм, корм в пакетах, консервы, специальные магазины или специальные отделы в магазинах, реклама на всю страну. Большой бизнес. Миллионы долларов, даже сотни миллионов. – А ты уверен, что он не шутит? У Нельсона одни шуточки на уме.

– Не думаю. Он говорил вполне серьезно и оперировал цифрами. Ты же видишь, как бензиновые двигатели вытесняют лошадей – не только в городе, но и на ферме, медленно, но верно. И множество лошадей остается не у дел.

Нельсон говорит, что о них беспокоиться нечего: их съедят кошки.

– Что за жуткая мысль!

* * *

По просьбе Брайана я составила схему роста цен на бакалейные товары.

К счастью, я тринадцать лет вела записи – сколько потратила, на что, сколько стоила пачка, фунт, дюжина и так далее. Брайни никогда этого от меня не требовал, но так делала моя мать, и мой учет очень помогал мне в те годы, когда я тряслась над каждым пенни – сразу было видно, сколько еды я приобрела на каждый потраченный цент.

Управившись со схемой, я составила рацион на одного человека, как в армии: столько-то унций муки, столько-то масла, сахара, мяса, свежих овощей и фруктов. Консервы почти не учитывались – я давно поняла, что они оправдывают себя, только если консервируешь сама.

Потом я вычертила график: стоимость рациона на одного взрослого с 1899-го по 1913 год.

Получилась плавная кривая линия, неизменно ведущая вверх, если не считать небольших отклонений.

Я посмотрела на нее и не устояла. Достала свою школьную аналитическую геометрию, замерила ординаты, абсциссы, наклон – и вывела уравнение.

Мне просто не верилось. Неужто я в самом деле вывела формулу роста цен на продукты? До которой не додумались доктора наук на своих кафедрах?

Нет, Морин. В твоих формулах не учитываются неурожаи, войны, стихийные бедствия. Слишком мало фактов. "Цифры не лгут, но лжецы пользуются формулами". "Ложь подразделяют на собственно ложь, гнусную ложь и статистику". Не надо высасывать статистику из пальца.

Я убрала свой труд подальше, но график сохранила. Я не вычисляла, насколько вырастут цены, просто продолжала вычерчивать кривую дальше – с ней я могла спокойно пойти к Брайни и наглядно показать, почему мне нужно больше денег на хозяйство, не дожидаясь маисовой ситуации. Теперь я не стеснялась просить – ведь "Брайан Смит и компания" процветала.

Я больше не исполняла обязанности секретаря и бухгалтера – сложила их с себя, когда Нельсон и Бетти Лу покинули наш дом, а с ними и контора. Они сделали это не из-за каких-то трений между нами – я просила их остаться.

Но им хотелось иметь свой дом, и я их понимала. "Брайан Смит и компания" сняла помещение на углу Тридцать первой и Пасео, на втором этаже над галантерейным магазином, недалеко от Труст-авеню Банка и почтамта. Место было хорошее – лучшее за пределами делового центра. Первый дом четы Нельсон Джонсон находился в сотне ярдов, на боковой улочке Саут Пасео плейс.

Поэтому Бетти Лу могла вести записи, ходить в банк и на почту, и в то же время нянчить двоих ребятишек – задняя комната "великолепной анфилады" нашей конторы служила ей детским садом.

А я жила всего в двадцати минутах езды от них и могла подменять Бетти Лу, когда надо, – стоило сесть на трамвай и спуститься на нем по Тридцать первой улице. Тот район считался спокойным, и я не боялась ездить даже когда было темно.

Мы практиковали это до 1915 года, пока Брайан и Нельсон не приняли на работу цыпленка прямо из Коммерческого колледжа Сполдинга – Аниту Болс. Мы с Бетти Лу продолжали присматривать за бухгалтерией, и одна из нас сидела в конторе, если обоих мужчин не было в городе – этот ребенок еще верил в Санта-Клауса. Но печатала она быстро и аккуратно. (Теперь у нас был новый "ремингтон". Старый "оливер" хранился у меня дома в качестве верного престарелого друга.) Так что я продолжала быть в курсе наших финансовых дел, которые шли хорошо и все улучшались. С 1906-го по 1913 год Брайан несколько раз заключал договор на проценты вместо полного гонорара. Пять предприятий принесли ему доход, из них три – очень приличный: возобновленный цинковый рудник близ Джоплина, серебряный близ Денвера и золотой в Монтане, причем Брайан с хладнокровным цинизмом раздавал повсюду взятки, чтобы иметь возможность контролировать добычу золота и серебра.

– Хищение золотоносной руды остановить невозможно, – объяснял он мне.

– Даже твоя старенькая бабушка не устоит, если жила настолько богатая, что достаточно сунуть в карман кусок породы. Но размер воровства можно уменьшить, если хорошо платить за услуги.

К 1911 году в фирму стали поступать большие деньги, но я не знала, куда они деваются, и не спрашивала об этом Брайни. Приход отражался в книгах. Кое-что брал себе Нельсон, кое-что – побольше – Брайан. Некоторую часть получали на руки мы с Бетти Лу в виде денег на хозяйство. Но это было далеко не все. Банковский счет фирмы служил только для выдачи жалованья Аните и оплаты текущих расходов и никогда не превышал необходимых для этого сумм.

Только много лет спустя я все узнала.

* * *

28 июня 1914 года в сербском городе Сараево был убит наследник Австро-Венгерского трона – эрцгерцог Франц-Фердинанд, вполне бесполезная августейшая особа. И по сей день не понимаю, почему это событие послужило Германии поводом для вторжения в Бельгию месяц спустя. Я внимательно читала все газеты того времени, а потом прочла все исторические труды, какие только могла достать, и все-таки не понимаю. Это какое-то безумие.

Мне еще понятна извращенная логика кайзера, вынудившая его напасть на своего двоюродного брата в Санкт-Петербурге – слишкоммного самоубийственных соглашений он с ним заключил.

Но зачем было вторгаться в Бельгию?

Ну да, знаю – чтобы захватить Францию. Но зачем было захватывать Францию? Зачем было начинать войну на два фронта? И зачем нужно было ввязываться в войну с Бельгией, вынуждая тем самым вступить в войну единственное государство в Европе, имеющее достаточно сильный флот для того, чтобы перекрыть германскому флоту все пути и не выпустить его в море?

Об этом говорили мой отец и мой муж четвертого августа четырнадцатого года. Отец пришел к нам обедать, но повод был невеселый – день вторжения в Бельгию, и на улицах продавали экстренные выпуски.

– Что вы об этом думаете, beau-pere? <тесть (фр.)> – спросил Брайан.

Отец ответил не сразу.

– Если Германия одолеет Францию за две недели, Великобритания не станет воевать.

– Ну так что же?

– Германия не сможет так быстро победить Францию. Поэтому Англия вступит в войну, и война затянется надолго. Закончи за меня.

– Вы хотите сказать, что и без нас не обойдется.

– Будь пессимистом – и ты будешь реже ошибаться. Брайан, я почти ничего не понимаю в твоем бизнесе. Но сейчас все начнут перестраиваться на военный лад. Ты связан с чем-нибудь, что имеет отношение к войне?

– Все металлы – это стратегическое сырье, – помолчав, сказал Брайан.

– Но если вы хотите вложить куда-нибудь деньги, beau-pere, то я вам скажу: для производства боеприпасов совершенно необходима ртуть. И ее мало.

Добывают ее в Испании, в месте под названием Альмаден.

– А где еще?

– В Калифорнии, немного в Техасе. Хотите поехать в Калифорнию?

– Нет. Я там уже был. Не в моем вкусе. Возьмусь-ка я за старое и напишу Леонарду Буду. Он, старый черт, перевелся из медиков в строевые офицеры – пусть расскажет, как это делается.

– Я тоже больше не хочу служить в саперах, – задумался Брайан. – Не по мне это.

– Хочешь ты или нет, но будешь опять махать лопатой, если тебя призовут здесь.

– Как так?

– Третий Миссурийский преобразуют в саперный полк. Подожди немного и тебе дадут в руки лопату.

Я с самым беззаботным видом, на который была способна, продолжала вязать. Повеяло апрелем 1898 года.

Война в Европе шла своим чередом, изобилуя ужасами – сообщалось о зверствах в Бельгии и о кораблях, потопленных немецкими подводными лодками. Америка распадалась на два лагеря, и после потопления "Лузитании" в мае 1915 года это разделение стало явным. Мать писала из Сент-Луиса, что там очень сильны прогерманские настроения. Ее родители, дедушка и бабушка Пфейфер, были убеждены, что все достойные люди должны поддержать свою "старую родину" – и это несмотря на то, что родители гроссфатера в 1848 году уехали в Америку, спасаясь от прусского империализма, вместе с сыном, который как раз достиг призывного возраста и оказался бы в армии, если бы они не эмигрировали. (Отец родился в 1830 году.) Но теперь оказалось, что Deutschland Uber Alles <Германия превыше всего (нем.)> и что Францией заправляют евреи, и если бы американские пассажиры сидели дома и не лезли в зону военных действий, то не очутились бы на борту "Лузитании" – в конце концов, император предупреждал всех.

Сами виноваты.

Брат Эдвард писал, что в Чикаго настроения примерно такие же. Сам он не был убежденным сторонником Германии, но горячо надеялся, что мы не вступим в войну, до которой нам нет никакого дела.

Дома я слышала совсем другое. Когда президент Вильсон произнес свою знаменитую (печально знаменитую) речь о потоплении "Лузитании", сказав, что мы "слишком горды, чтобы воевать", отец пришел к Брайану и долго сидел, бурля, как вулкан, пока все дети не разошлись кто спать, кто еще куда-нибудь. Я притворилась, что не слышу тех слов, которыми он тогда разразился. В основном они относились к трусливой тактике гуннов, но крепко досталось и "малодушному пресвитерианскому священнику" из Белого Дома.

– "Слишком горды, чтобы воевать"! Это еще что за новости? Для того чтобы воевать, как раз и нужна гордость. Это трус убегает в сторонку с поджатым хвостом. Брайан, нам надо вернуть Тедди Рузвельта!

Муж согласился с ним.

И весной 1916 года уехал в Платтбург, штат Нью-Йорк, где генерал Леонард Вуд прошлым летом организовал подготовительный лагерь для будущих офицеров – в 1915 году Брайан не сумел туда попасть и все распланировал заранее, чтобы не упустить шанса в 1916-м. В его отсутствие, по моему плану, родилась Этель. Так что когда Брайан в августе вернулся домой, я была в полном порядке и могла встретить его как следует – с.р.н, и ждала, к.о.м.р. Миссис Гиллигулли постаралась на совесть – на все пять долларов, а то и больше.

Кажется, мне это удалось, потому что мое биологическое давление уже зашкалило за красную черту.

Это был самый продолжительный сухой период в моей замужней жизни еще и потому, что дома за мной строго присматривали. По просьбе Брайана отец на время его отсутствия поселился у нас. Ни один страж гарема не относился к своим обязанностям более ревностно, чем он. Брайан "присматривал" за мной сквозь пальцы, охраняя меня от соседей, а не от моей похотливой натуры.

Отец же охранял меня даже от себя самого. Да, я сунулась было. Еще будучи vigro intacta <девственницей (лат.)> , я знала, что питаю к отцу явно кровосмесительные чувства. Более того, я знала, что и он так же относится ко мне.

И вот через десять дней после отъезда Брайана, когда меня одолели животные страсти, я нарочно забыла сказать отцу "спокойной ночи" и явилась к нему в комнату, когда он уже лег. На мне была ночная рубашка с глубоким вырезом и достаточно прозрачный пеньюар, я только что приняла ванну и от меня хорошо пахло (средство называлось "Апрельский дождь", откровенный эвфемизм). Я сказала, что пришла пожелать спокойной ночи, он ответил.

Тогда я наклонилась поцеловать его, показывая груди и вея на него греховным ароматом. Он отпрянул.

– Уйди отсюда, дочь. И больше не показывайся мне полуголой.

– А какой – совсем голой? Mon cher papa, je t'adore <дорогой папа, я тебя обожаю (фр.)> .

– Закрой-ка дверь с той стороны.

– О, папа, не обижай меня. Мне надо, чтобы меня пожалели, чтобы меня приласкали.

– Я знаю, что тебе надо, но от меня ты этого не получишь. Убирайся.

– А если не уберусь? Я слишком большая, чтобы меня отшлепать.

– Вот это верно, – вздохнул он. – Дочка, ты соблазнительная, лишенная всякой морали сучка – мы оба это знаем и всегда знали. Раз я не могу тебя отшлепать, я тебя предупреждаю: выйди отсюда немедленно. Иначе я сейчас же позвоню твоему мужу и скажу, чтобы возвращался домой, потому что я не в силах выполнить свои обязательства перед ним и его семьей. Поняла?

– Да, сэр.

– Вот и ступай.

– Да, сэр. Можно мне только сказать пару слов?

– Покороче.

– Я не просила тебя спать со мной, но если бы ты это сделал – если бы мы это сделали – ничего бы не случилось. Я ведь беременна.

– Не имеет значения.

– Позвольте мне закончить, сэр. Сто лет назад, требуя, чтобы я выработала себе собственные заповеди, вы дали мне определение разумного адюльтера. Я в точности следовала вашей теории, поскольку оказалось, что взгляды моего мужа на этот предмет совпадают с вашими.

– Я этому рад… хотя не так уж рад услышать это от тебя. Что, твой муж сам поручил тебе сказать мне об этом?

– Нет, он мне ничего не поручал.

– Значит, ты выдала мне интимную тайну без ведома другого, посвященного в нее. Без ведома человека, кровно заинтересованного в ее сохранении – ведь он рискует своей репутацией не меньше тебя. Морин, ты не имеешь права подвергать его риску без его согласия и сама это знаешь.

Наступило долгое холодное молчание.

– Да, я была неправа. Спокойной ночи, сэр.

– Спокойной ночи, доченька. Я люблю тебя.

* * *

Вернувшись, Брайан сказал, что в семнадцатом году снова поедет в Платтбург, если мы к тому времени не вступим в войну.

– Они хотят, чтобы кое-кто из нас приехал пораньше и помог инструкторам обучать новичков, не имеющих военного опыта. Если я это сделаю, меня быстро повысят из младших лейтенантов в лейтенанты. Все это на словах, но у них такой порядок. Beau-pere, вы не сможете пожить здесь и на будущий год? Почему бы вам вообще не остаться у нас? Нет смысла снова открывать вашу квартиру, и держу пари, что Мо стряпает лучше, чем в той греческой харчевне под вами. Ведь верно? Ну-ка скажите.

– Несколько получше.

– Несколько? Вот сожгу твои гренки, будешь знать.

* * *

На южной границе у нас шла своя война: "генерал" Панчо Вилья то и дело врывался на нашу территорию, убивая и поджигая. "Черный Джек"

Першинг, герой Минданао, произведенный президентом Рузвельтом из капитанов в бригадные генералы, был послан президентом Вильсоном, чтобы найти и захватить Вилью. Отец знал Першинга еще по тем временам, когда они, оба капитаны, сражались с маврами, был о нем высокого мнения и восхищался его стремительным взлетом (а впереди Першинга ждали новые почести).

Сам отец служил миротворцем в наших домашних войнах: он все-таки остался у нас и принял на руки Вудро с полной санкцией применять к нему все стадии правосудия, не спрашивая никого из родителей. Мы с Брайаном облегченно вздохнули.

Поскольку мое шестое чадо воспитывал дед, я могла без помех любить в душе Вудро больше всех остальных, не рискуя проявлять этого наружно. (Мои дети все были разные, и я любила их по-разному, как и других людей, но очень старалась относиться к ним одинаково справедливо, не выделяя никого ни словом ни делом. Очень старалась.) Теперь, когда прошло уже больше века, я, кажется, поняла наконец, почему мой самый вредный сынок был моим любимцем.

Он больше всех детей напоминал мне отца – и в хорошем, и в плохом.

Отец, хоть и далеко не святой, был "негодяй в моем вкусе", а Вудро был вылитый дед, только на шестьдесят лет моложе – двое самых упрямых мужиков, которые мне когда-либо встречались.

Может быть, на чей-то беспристрастный взгляд мы трое были "тройняшками" – и разве имело при этом какое-то значение, что мы отец, дочь и внук, или что те двое – такие же истые мужчины, как я – истая женщина (а я так ощущаю каждую минуту свои железы и органы, что справляюсь с ними, только старательно изображая из себя "леди" по образцу миссис Гранди или королевы Виктории).

Правда, они были большие упрямцы. Кто, я? Тоже упрямая? Как вам это в голову пришло?

Отец лупил Вудро, когда надо (то есть часто) и занимался его образованием, как раньше моим. В четыре года он научил Вудро играть в шахматы, но учить его читать не пришлось – Вудро выучился сам, как и Нэнси. А посему я могла спокойно посвятить себя воспитанию остальных детей – цивилизованных и послушных, что не доставляло мне хлопот и не заставляло повышать голос (Вудро свободно мог сделать из меня визгливую мегеру, которых я всегда презирала).

"Усыновив" Вудро, отец помог мне еще в одном: теперь я могла отдавать больше времени своему милому, хорошему, пригожему мужу. Скоро, слишком скоро подошло время его второго отъезда в Платтбург, и я приготовилась к длительному сухому сезону. В прошлом году под рукой еще бывал Нельсон, но теперь "Брайан Смит и компания" переместилась в Галену – Нельсон управлял там новым рудником, в котором Брайан стал пайщиком. Обследование показало, что дело того стоит, но разработчик нуждался в дополнительном капитале.

Анита Болс вышла замуж и покинула нас; от конторы в Канзас-Сити остался только почтовый ящик, телефон перевели к нам домой, и я легко справлялась с канцелярской работой, а Брайан младший, которому уже исполнилось двенадцать, каждый день заезжал за почтой на велосипеде по дороге из школы.

Так что Нельсон, мой единственный вполне надежный "запасной муж", был далеко, а суровый пуританин-отец неусыпно следил за мной – и Морин обрекла себя на четыре, пять, а то и шесть месяцев монашеской жизни.

Отец часто коротал вечера в бильярдной, которую называл своим "шахматным клубом". Однажды, дождливым вечером в конце февраля он, к моему удивлению, привел домой незнакомца.

И тем заставил меня испытать величайший эмоциональный шок в моей жизни.

Протянув руку молодому человеку, я увидела перед собой своего отца, каким его помнила в детстве. Совпадал даже запах, четко ощущаемый мною, запах чистоплотного самца, выделяющего свежую секрецию.

Улыбаясь и поддерживая светский разговор, я сказала себе: "Не падай в обморок, Морин. Нельзя падать в обморок".

Ибо почувствовала в себе настоятельную готовность принять мужчину.

Именно этого. Похожего на моего отца тридцать лет назад. Я сдерживала дрожь, я говорила ровным голосом, я старалась обращаться с ним так же, как с любым желанным гостем, которого приводит в дом отец, муж или кто-то из детей.

Отец представил мне его как мистера Теодора Бронсона и сказал, что обещал мистеру Бронсону чашечку кофе – это дало мне предлог их покинуть. Я сказала:

– Ну конечно – в такой холодный дождливый вечер. Присядьте, пожалуйста, джентльмены, – и убежала на кухню.

Нарезая торт, раскладывая печенье, ставя на поднос чашки, сливки и сахар, переливая кофе из кухонного кофейника в серебряный гостевой, я успела прийти в себя, упрятать поглубже свой похотливый пыл – и надеялась, что аромат кофе заглушит исходящий от меня душок, да и женское платье тех времен служило хорошей броней. Надеялась я также, что отец не заметит того, в чем я была уверена: что мистер Бронсон испытывает ко мне то же, что я к нему.

Я вошла с этим подносом; мистер Бронсон вскочил мне помочь. Мы пили кофе с тортом и беседовали. Я зря беспокоилась насчет отца – у него было свое на уме. Он тоже заметил фамильное сходство и построил на этом теорию, что мистер Бронсон – побочный сын его брата Эдварда, погибшего в железнодорожной катастрофе вскоре после моего рождения. Отец велел нам с ним встать рядом и посмотреть в зеркало над камином.

Впрочем, эта отцовская теория была показной. Прошло много месяцев, прежде чем он признался мне: он подозревал, что мистер Бронсон вовсе не отпрыск моего беспутного дядюшки Эдди, а его собственный внебрачный сын и мой кровный брат.

В разговоре я вполне прилично, под носом у отца, дала понять мистеру Бронсону, что буду рада видеть его в воскресенье в церкви, что мой муж должен приехать па мой день рождения и мы тогда пригласим мистера Бронсона на обед – поскольку он, оказывается, родился в тот же день!

Вскоре он ушел. Я пожелала отцу спокойной ночи и поднялась в свою одинокую спальню.

Первым делом я приняла ванну. Я уже мылась перед ужином, но пришлось сделать это повторно – я вся истекала похотью. В ванне я мастурбировала, пока не перестали болеть груди. Вытерлась, надела рубашку и легла в постель.

Потом встала, заперла дверь, сняла рубашку, снова легла и снова стала мастурбировать, представляя себе мистера Бронсона, его запах, тембр его голоса.

И занималась этим, пока не уснула.

Глава 12 "СМЕРТЬ КАЙЗЕРУ!"

Не знаю, вернется ли еще Пиксель, после того как его последний визит чуть не кончился трагически.

Сегодня я проделала эксперимент. Сказала: "Телефон!", как это делал доктор Ридпат. И точно, передо мной возникла голограмма… с лицом надзирательницы.

– Вы зачем вызываете телефон?

– А что такого?

– Вам не положено.

– Кто сказал? Если это правда, почему меня не предупредили? Спорю на пятьдесят октетов, что вы правы, а я нет.

– А я что говорю?

– Докажите. Я не стану платить, пока не докажете.

Озадаченная голова исчезла. Посмотрим, что из этого выйдет.

* * *

Мистер Бронсон пришел в то воскресенье в церковь. После службы в толкучке у входа, где прихожане говорили пастору комплименты по поводу проповеди (доктор Дрейпер действительно произнес прекрасную проповедь, если не проявлять критиканства и отнестись к ней с чисто художественной точки зрения), у входа я сказала мистеру Бронсону "Доброе утро".

– Доброе утро, миссис Смит, мисс Нэнси. Прекрасная погода для марта, не правда ли?

Я согласилась и представила его остальному племени, которое было в наличии: Кэрол, Брайану младшему, Джорджу. Мэри, Вудро, Ричард оставались дома с дедом – не думаю, чтобы отец хоть раз вошел в церковь после отъезда из Фив, разве что по случаю свадьбы или похорон кого-то из близких. Мэри и Вудро ходили в воскресную школу, но я считала, что для церкви они еще малы.

Мы поболтали пару минут ни о чем, раскланялись и разошлись. Ни один из нас не подал виду, что эта встреча имеет для нас какое-то значение. Он сгорал от желания ко мне, я – к нему, мы оба об этом знали, но не выдавали себя.

День за днем продолжался наш роман – без слов, без прикосновений, даже без влюбленных взглядов, на глазах у отца. Отец говорил потом, что он кое-что подозревал – "чуял крысу", но мы с мистером Бронсоном вели себя до того безупречно, что придраться было не к чему. "В конце концов, дорогая, не могу же я осуждать мужчину за то, что он тебя хочет, лишь бы вел себя как следует – мы оба знаем, что ты за штучка – и тебя не могу упрекать за то, что ты это ты, что ж тут поделаешь – лишь бы ты вела себя как леди. По правде говоря, я гордился вами – такую благородную сдержанность вы проявляли. Это нелегко, я знаю".

Приходя играть в шахматы с отцом, а потом и с Вудро, мистер Бронсон мог видеть меня почти каждый день. Он вызвался быть помощником командира нашего церковного скаутского отряда, привез домой Брайана младшего и Джорджа после скаутского слета в пятницу вечером и договорился с Брайаном младшим, что завтра заедет за ним и поучит его водить машину. (У мистера Бронсона был шикарный "форд-ландолет", сверкающий и красивый.) В следующую субботу мы повезли пятерых старших на пикник – они были так же очарованы мистером Бронсоном, как и я. Кэрол потом созналась мне:

"Мама, если я надумаю выйти замуж, то хочу такого мужа, как мистер Бронсон".

Я не стала ей говорить, что чувствую то же самое.

Через неделю мистер Бронсон повел Вудро на утренник в Ипподром-театр – смотреть знаменитого иллюзиониста Терстона. (Я бы с удовольствием пошла с ними – обожаю магию, но при отце не осмелилась и заикнуться.) Когда мистер Бронсон вернулся с заснувшим у него на руках Вудро, я со спокойной душой пригласила его в дом – отец стоял рядом, и все было вполне законно.

Мистер Бронсон ни разу во время нашего странного романа не был у нас дома в отсутствие отца.

Однажды, когда мистер Бронсон привез Брайана младшего с урока вождения, я пригласила его к чаю. Он спросил, дома ли отец, и, узнав, что нет, тут же вспомнил о какой-то важной встрече. Мужчины ведут себя более робко, чем женщины – по крайней мере те, кого я знала.

Брайан приехал домой в воскресенье первого апреля, а отец в тот же день ненадолго уехал в Сент-Луис – думаю, чтоб повидаться с матерью, хотя он не сказал зачем. Я предпочла бы, чтобы он остался дома, тогда мы с Брайаном могли бы совершить небольшую прогулку в никуда – дед присмотрел бы за выводком, а Нэнси сготовила бы что-нибудь.

Но я никому об этом не сказала, потому что детям так же хотелось побыть со своим отцом, как мне – затащить его в постель. А потом – у нас ведь больше не было автомобиля. Перед отъездом Брайан продал "Эль Рео Гранде".

– Мо, – сказал он, – в прошлом году, когда я уезжал в апреле, ехать в Платтбург на машине имело смысл, и "рео" был мне там очень кстати. Но дурак я буду, если вздумаю ехать из Канзас-Сити до штата Нью-Йорк в феврале. В апреле меня и то три раза вытаскивали из грязи – в феврале это было бы невозможно. Кроме того, – добавил Брайни со своей теддирузвельтовской улыбочкой, – я собираюсь купить нам десятиместную машину. Или одиннадцатиместную. Постараемся насчет одиннадцатого?

Мы постарались насчет одиннадцатого, но выбить чек нам в тот раз не удалось. Брайни уехал в Платтбург на поезде, пообещав, когда вернется, купить самую большую машину, какая есть – на семь пассажиров – и, может быть, на этот раз закрытую? Семиместный "лексингтон-седан", например? Или "мармон"? Или "пирс-эрроу"? Подумай над этим, дорогая.

Я не слишком задумалась, зная, что, когда придет время, Брайан выберет сам. Но меня радовало, что у нас будет машина побольше.

Пятиместная тесновата для семьи в десять человек (или в одиннадцать, если получилось).

Так что, когда Брайан вернулся домой первого апреля семнадцатого года, мы с ним остались дома и занялись любовью в постели. В конце концов совсем не обязательно делать это на траве.

* * *

В ту ночь, когда мы уже утомились, но спать еще не хотелось, я спросила:

– Когда тебе нужно обратно в Платтбург, любовь моя? – Он так долго не отвечал, что я добавила: – Или это нескромный вопрос? С девяносто седьмого года прошло столько времени, что я позабыла, о чем можно спрашивать, а о чем нет.

– Спрашивай о чем хочешь, дорогая моя. Кое на что я не могу ответить – или потому, что это секрет, или, еще вероятнее, потому, что лейтенантам не так уж много известно. Но сейчас я тебе отвечу. Не думаю, что вернусь обратно в Платтбург. Даже уверен, что не вернусь, и потому забрал оттуда все, даже зубную щетку.

Я молчала.

– Хочешь знать почему?

– Ты сам скажешь, если захочешь. И если сможешь.

– Ишь какая покладистая. Ты что, лишена элементарного бабьего любопытства?

(Нет, не лишена, дорогой мой, – но вытяну из тебя больше, если не буду его проявлять.) – Ну скажи – почему?

– Так вот, в газетах могут писать что угодно, но так называемая "нота Циммермана" <перехваченная английской разведкой секретная директива статс-секретаря Циммермана германскому посланнику в Мексике, в которой предлагалось начать переговоры с мексиканским правительством о заключении военного союза с Германией против США> – подлинный факт. Нам не удастся больше сохранять свой нейтралитет – и месяца не продержимся. Вопрос вот в чем: будем мы посылать еще войска на мексиканскую границу? Или пошлем армию в Европу? Будем мы ждать, когда Мексика нападет на нас, или сами объявим ей войну? Или сначала объявим войну кайзеру? И если да, то осмелимся ли повернуться к Мексике спиной?

– Неужели дело настолько плохо?

– Многое зависит от президента Каррансы. Да, дело труба. Я уже получил мобилизационное предписание. Придет телеграмма – и все, я на службе и отправляюсь на свой мобилизационный пункт… не в Платтбург. – Он потянулся ко мне. – Забудь про войну и подумай обо мне, миссис Мак-Гилликади.

– Да, Кларенс.

Пропев куплеты из "Дочки старого Райли", Брайан сказал:

– Ну что ж, неплохо, миссис Мак. Вы, я вижу, практиковались.

– Куда там, миленький, отец с меня глаз не спускал. Он считает, что я нехорошая женщина и сплю с другими мужчинами.

– Вот чепуха! Разве ж ты даешь им уснуть? Да никогда. Я скажу ему.

– Не трудись – отец составил мнение обо мне, когда мы с тобой еще не встретились. А как там платтбургские девочки? Аппетитные? Шустрые?

– Зенобия, мне больно в этом признаваться, но… видишь ли… у меня ни одной не было. Ни единой.

– Но Кларенс!

– Лапушка, они меня там доконали. Полевые учения, занятия и лекции днем, шесть дней в неделю, и учебные тревоги по воскресеньям. Вечером снова занятия и больше уроков, чем можно одолеть. Валишься спать около полуночи, а в шесть уже подъем. Пощупай мои ребра, как я отощал. Эй! Это не ребро!

– Да, это вообще не кость. Губерт, я хочу подержать тебя в постели, пока ты не подкормишься и не окрепнешь. Твой рассказ растрогал меня.

– Да, он трагичен, я знаю. Но что оправдывает тебя? Джастин уж точно предлагал тебе немного развлечься.

– Милый ты мой, Джастин с Элеанор в самом деле обедали у нас. Но в доме полно детворы, а батюшка изображает из себя филина, так что меня даже и по заднице не потрепали. Лишь несколько галантных непристойностей шепнули мне в зардевшееся ушко.

– В какое? Надо бы поехать к ним.

– Но они так далеко живут.

К ним надо было долго ехать даже на машине, а уж на трамвае и вовсе целую вечность. С Везерелами мы познакомились в нашей новой церкви, Линвудской методистской, когда переехали на бульвар Бентона. Но в тот же год, когда мы еще не стали близкими друзьями, Везерелы переехали в район новой застройки Дж.К.Николса, на юге в окрестностях Загородного клуба, перешли в епископальную церковь поближе к дому, и мы потеряли с ними связь.

Мы с Брайаном говорили о них – от них обоих хорошо пахло, – но они слишком далеко уехали, чтобы с ними общаться, они были старше нас и определенно состоятельные люди. Все это немного стесняло меня, и я перевела Везерелов в пассив. Потом Брайан снова столкнулся с Джастином, когда тот пытался попасть в Платтбург и сослался на Брайана, как на поручителя, чем мой муж был польщен. Джастина не брали на подготовку из-за поврежденной в детстве ноги – еще не умея ходить, он стал жертвой несчастного случая и хромал, но почти незаметно. Брайан обратился с просьбой о пересмотре решения – ее не удовлетворили, но в итоге Элеанор пригласила нас на обед в январе, за неделю до отъезда Брайана.

Чудесный большой дом и еще больше детей, чем у нас. Джастин внес в его планировку изящное, но дорогое решение: они с Элеанор занимали не одну только спальню, но весь верхний этаж в одном из крыльев – апартаменты, в которые входили гостиная (отдельная, помимо салона и малой гостиной внизу), огромная спальня с буфетом и винным погребцом и большая туалетная комната. Последняя делилась на ванную, душ и два туалета, а в одном из них находилось устройство, о котором я только слыхала, но до сих пор не видела: биде.

Элеанор показала мне, как оно действует, и я пришла в восторг. Как раз то, что надо Морин с ее красноречивым запашком. Я так и сказала Элеанор.

– А по-моему, у тебя восхитительный естественный запах, – серьезно ответила она, – и Джастин тоже так думает.

– Он тебе сам сказал?

Элеанор взяла мое лицо в ладони и поцеловала меня легко и нежно мягким ртом – ее язык не коснулся моего, но поцелуй был глубоким.

– Сказал. И не только это. Дорогая, его так влечет к тебе (да, я знала), и меня тоже. А еще меня влечет к твоему мужу, так всю и пронизывает, когда Брайан рядом. Если бы вы разделяли наши чувства… мы с Джастином были бы рады дать им выход.

– Ты хочешь, чтобы мы с тобой поменялись?

– Ну да! Честная мена – не грабеж.

– Согласна! – не колеблясь ответила я.

– Вот и хорошо! А с Брайаном ты не хочешь посоветоваться?

– Нет необходимости. Я знаю. Он готов живьем тебя съесть. – Я тоже взяла в ладони ее лицо и поцеловала в губы. – Как мы это устроим?

– Как вам удобнее, Морин, милая. Наша гостиная в считанные секунды превращается во вторую спальню, и при ней есть своя туалетная. Так что можем или разбиться на пары, или остаться вчетвером.

– Мы с Брайни не прячемся друг от друга. Элеанор, я убедилась на опыте, что, если просто раздеться, можно сэкономить время и слова.

Она вздрогнула.

– Я тоже убедилась в этом. Но ты, Морин, меня поражаешь. Я тебя знаю уже лет десять. Когда мы еще жили на Саут-Бентон и все ходили в Линвудскую церковь, мы с Джастином говорили о вас, как о возможных партнерах. И я сказала, что в глазах у Брайана есть нечто, внушающее надежду, но способа пробить твою броню я не вижу. Истинная леди, прямо из "Еженедельника Годи для дам". А поскольку такого рода семейные игры всегда обговариваются сначала между женами, мы просто внесли вас в список пропащих.

Я с усмешкой расстегивала свои крючки и пуговицы.

– Милая Элеанор, я рассталась с невинностью в четырнадцать лет и с тех пор все никак не уймусь. Брайан это знает и понимает меня и любит такой, какая есть.

– Прекрасно! А я, голубка, отдала свою вишенку в двадцать мужчине вчетверо старше себя.

– Стало быть, не Джастину.

– О Боже, конечно, нет. – Она переступила свои штанишки и осталась в чулках и домашних туфельках. – Я готова.

– Я тоже. – Я не могла оторвать от нее глаз и жалела, что Брайни не побрил и меня – она была гладенькая, как апельсин. Как будет любить ее Брайни – беленькую, высокую, точеную!

Через несколько минут Джастин уложил меня на персидский ковер перед огнем в их гостиной, а Элеанор с моим мужем устроились рядом. Она повернула ко мне голову, улыбнулась, взяла меня за руку, и я приняла ее мужа, а она – моего.

* * *

В светских салонах Бундока за "Стимулятором" и "Собеседником" часто спорят об идеальном количестве участников для полигамной любви. Одни предпочитают трио всех четырех видов или один из четырех, другие ставят на большие компании, третьи заявляют, что любое почетное число хорошо, а четное не подходит. Я лично продолжаю считать, что с двумя семейными парами, где все любят друг друга, ничто сравниться не может. Ничего не имею против других вариантов – они все мне нравятся. Просто тот, который я назвала, нравится мне больше всех, и уже много лет.

Попозже Брайан позвонил отцу и сказал, что на улицах гололедица – не подежурит ли дедушка одну ночь в зверинце?

* * *

– Почему у тебя такой отсутствующий взгляд? – спросил Брайан, глядя на меня сверху.

– Думала о твоей любимой девушке.

– Моя любимая девушка – ты.

– О любимой блондинке. Об Элеанор.

– А, само собой.

– И о твоей любимой старшей дочке.

– В этой фразе есть какое-то противоречие. Любимая старшая дочка.

Старшая любимая дочка. Полагаю, что и то и другое относится к Нэнси. Ну и что же?

– То, о чем не напишешь в письме. Нэнси сделала это.

– Что сделала? Если речь про того прыщавого парня, то ты, помнится, пришла к выводу, что это произошло еще год назад. Сколько же раз она может прощаться с девственностью?

– Брайни, Нэнси решила мне открыться, потому что испугалась. А прыщавый мальчишка больше не показывается к нам, потому что не остановился, когда у него порвалась резинка. Вот девочка и сказала все маме. Я промыла ее, мы вместе проверили ее календарь, а через три дня у нее началось, и она перестала бояться. Но мы наконец-то поговорили по-женски. Я прочла ей ускоренный курс дедушки Айры, используя в качестве наглядных пособий гравюры Форберга – слушай, у тебя там точно кость.

– А ты что думала? Рассказываешь мне о похождениях Нэнси, и полагаешь, что я сохраню мягкость? Пусть Нэнси мне verboten <запрещено (нем.)> , но мечтать-то я хотя бы могу? Если тебе можно мечтать о своем отце, то мне можно мечтать о своей дочке. Переходи к хорошим новостям, голубка.

– Мерзавец этакий. Развратник. Брайни, не искушай Нэнси, если не имеешь серьезных намерений, иначе она тут же переключится на тебя: она сейчас в неустойчивом состоянии. Теперь хорошие новости. Как мы с тобой и договорились, я рассказала Нэнси о Фонде Говарда, пообещав, что ты тоже с ней поговоришь, как приедешь, и позвонила судье Сперлингу. Он направил меня к одному адвокату у нас в городе, к мистеру Артуру Дж.Чепмену. Ты его знаешь?

– Слышал о нем. Оказывает услуги корпорациям, в суде не бывает. Очень дорогой.

– И один из попечителей Фонда Говарда.

– Я так и понял. Интересно.

– Я зашла к нему, представилась, и он дал мне список для Нэнси. По нашему району: графство Джексон и Клей и графство Джонсон в Канзасе.

– Хорошая охота?

– Ничего себе. В списке значится Джонатан Сперлинг Везерел, сын твоей любимой блондинки.

– Да будь я краснозадым бабуином!

* * *

– Значит, Айра думает, что этот хлыщ – побочный отпрыск его брата? спросил Брайан немного позже.

– Да, и ты тоже так подумаешь, когда увидишь его. Дорогой, мы с ним так похожи друг на друга, что можно поклясться, будто мы брат и сестра.

– И у тебя по его поводу печет в одном месте.

– Мягко говоря. Прости меня, дорогой.

– За что прощать? Если бы ты так спокойно относилась к сексу, что не смотрела бы ни на кого, кроме своего бедного, старого, усталого, потрепанного мужа… Ой! – (Я его ущипнула)" – С тобой и наполовину не было бы так здорово в постели. А так вы очень живая женщина, миссис Финкельштейн. Я предпочитаю вас такой, какая вы есть, и в хорошем, и в плохом.

– Может, свидетельство мне выпишешь?

– С удовольствием. Будешь показывать его своим клиентам? Дорогуша, я давно уже спустил тебя с поводка, потому что знал тогда и знаю сейчас, что ты никогда не сделаешь ничего во вред нашим детям. Не делала и не сделаешь.

– Мое досье не так уж безупречно, милый. В случае с преподобным доктором Эзекиелем я действовала глупо и бесшабашно. Я краснею, когда вспоминаю о Нем. – Зек был твоим боевым крещением, любимая. Он до того тебя напугал, что ты больше не рисковала связываться с ему подобными. Кислотной пробой на зрелость адюльтера, любовь моя, служит как раз выбор партнера. Все остальное – естественное следствие твоего выбора. Вот этот Бронсон, который тебе то ли кузен, то ли нет: гордилась бы ты им, если бы он оказался с нами сейчас в постели? Или стыдилась бы его? Была бы ты счастлива? Подходящий он мужик или нет?

Я мысленно подвергла мистера Бронсона кислотной пробе Брайана.

– Брайан, я не могу здраво судить о нем. Голова идет кругом, и я ничего не соображаю.

– Хочешь, я поговорю о нем с дедушкой Айрой? Уж его-то с толку не собьешь.

– Да, поговори. Только не намекай, что я хочу лечь с ним в постель: отец смутится, скажет "гмм" и уйдет из комнаты. Кроме того, он и сам это знает – я чувствую.

– Понимаю. Конечно же, Айра ревнует тебя к этому франту, так что эту сторону вопроса я не стану затрагивать.

– Отец? Ревнует меня? Да что ты!

– Любимая, ты такая прелесть, что не беда, если ты немного дурочка.

Айра может ревновать тебя – и ревнует – по той же причине, что и я ревную шалунью Нэнси: потому что не могу ее иметь. Айра хочет тебя сам, но ему нельзя. А мне ревновать тебя нечего, потому что ты моя, и я знаю, что твои сокровища – неисчерпаемое эльдорадо. Тот цветочек между твоих славных ляжек – все равно что рог изобилия: я могу делить его с кем угодно, и он не иссякнет. Но для Айры это сокровище недоступно.

– Да он мог бы иметь меня, когда только захочет!

– Ух ты! Ты что, захватила его наконец врасплох?

– Черта с два. Так он и поддался.

– Значит, ситуация не изменилась: Айра не тронет тебя по той же причине, по которой я не трону Нэнси – хотя у меня нет железной уверенности, что я столь же благороден, как Айра. Ты лучше скажи Нэнси, чтобы получше прикрывалась и вела себя смирно со своим бедным, старым, хилым папой.

– Будь я проклята, если скажу, Брайни. Ты единственный мужик на свете, про которого я точно знаю, что он не причинит нашей Нэнси зла. Если она пробьет твою оборону, я ее только похвалю – и авось научусь от нее, как управиться с собственным вредным, твердокаменным родителем.

– Ладно, рыжая, понюхаю Нэнси, а потом кинусь на тебя. Узнаешь тогда!

– Ох, испугал. А хочешь посмеяться? Брайан младший захотел посмотреть, и Нэнси ему показала.

– А чтоб им!

– Да. Я сохранила хорошую мину: не смеялась и не притворялась шокированной. Брайан младший сказал, что никогда не видел, чем же девочки отличаются от мальчиков. – Чепуха! Все наши ребятишки бегали нагишом друг перед другом – мы их так воспитывали.

– Но ведь он прав, дорогой. У мальчишек все на виду, а у девочек все внутри и ничего не видно, если только она не ляжет и не даст посмотреть.

Вот это Нэнси и сделала. Легла, задрала рубашку – она только что вышла из ванной, – раздвинула ноги, развела руками губы и показала брату, откуда дети выходят. Ей, наверно, и самой было приятно – мне было бы, только никто из братьев меня об этом не просил.

– Женщина, в этой жизни нет такого, что не было бы тебе приятно.

Я подумала.

– Пожалуй, что и так, Брайан. Иногда бывает грустно, но вообще-то мне прекрасно живется. Даже мистер Бронсон доставляет мне больше радости, чем грусти… потому что я могу рассказать о нем своему любимому мужу, который за это не перестанет меня любить.

– Хочешь, я скажу Айре, чтобы снизил бдительность? Чтобы смотрел на тебя сквозь пальцы, как смотрел бы я?

– Давай подождем, пока ты не дашь оценку мистеру Бронсону. Если ты его одобришь, я мигом скину штанишки. А если нет, буду и дальше разыгрывать весталку. Я тебе уже говорила – у меня голова идет кругом, и я не способна рассуждать. Тут нужно твое трезвое суждение.

* * *

Во вторник и "Пост" и "Стар" сообщили, что президент Вильсон обратился к конгрессу с посланием, предлагая объявить, что США и Германская империя находятся в состоянии войны. В среду мы ожидали, что на улице вот-вот закричат "экстренный выпуск" или что зазвонит телефон, но ни того ни другого не случилось. Детей мы отправили в школу, хотя им не хотелось идти, особенно Брайану младшему. Вудро был совершенно невыносим я еле сдерживалась, чтобы не лупить его беспрерывно.

В четверг вернулся отец, очень взволнованный, они с Брайаном шептались, а я старалась побольше быть с ними, поручив детям все, что возможно. Вудро требовал, чтобы дед – или еще кто-нибудь – поиграл с ним в шахматы, пока дед не перекинул его через колено и не всыпал ему, поставив потом в угол.

В пятницу объявили войну. Экстренные выпуски появились на нашей улице как раз перед полуднем, и муж тотчас же позвонил своему товарищу, лейтенанту Бозеллу. Тот заехал за ним, и они оба отправились в форт Ливенворт, по месту своего назначения. Брайан не стал дожидаться телеграммы.

Брайан младший и Джордж пришли домой обедать, проводили отца и в первый раз в жизни опоздали в школу. Нэнси и Кэрол прибежали из своей школы, всего в нескольких кварталах от нас, как раз вовремя, чтобы поцеловать Брайана. Я не стала спрашивать, сбежали они с занятий или школу распустили – это не имело значения.

Отец отдал честь лейтенанту Бозеллу и Брайану и направился прямо на остановку трамвая, не заходя в дом.

– Ты знаешь, куда и зачем я иду, – сказал он мне. – Вернусь, когда вернусь.

Да, я знала. Отец не находил себе места с тех пор, как его признали негодным к военной службе.

Я сдала все дела Нэнси и легла в постель, второй раз на дню: после завтрака я попросила отца последить за малышами, чтобы мы с Брайаном могли полежать еще – мы оба догадались, что сегодня будет Der Tag <тот самый день (нем.)> . На этот раз я легла в постель лишь для того, чтобы поплакать.

Около трех я встала. Нэнси подала мне чай с гренкой, и я немного поела. В это время вернулся отец – такой взбешенный, каким мне еще не доводилось его видеть. Объяснять он ничего не стал. Нэнси сказала, что ему звонил мистер Бронсон, и тут отца прорвало.

Кажется, "трус" было самым мягким словом, которым он обозвал мистера Бронсона, а самым сильным – "немецкий прихвостень". Отец не сквернословил, а просто изливал свою ярость и разочарование.

Мне просто не верилось. Мистер Бронсон – трус? И сторонник немцев? Но отец высказал в его адрес все до мелочей – видно, тот поразил его в самое сердце. В своем горе – родина в опасности, любимый муж, тайный возлюбленный, и все в один день – мне пришлось напомнить себе, что отцу не менее тяжело. Сын его брата, а может, и его собственный – отец намекал, что и такое возможно – и вдруг…

Я снова легла поплакать, а потом лежала просто так – с сухими глазами и с тройной болью в сердце. Ко мне постучал отец:

– Дочка!

– Да, отец.

– Мистер Бронсон спрашивает тебя по телефону.

– Я не хочу с ним говорить! Или нужно?

– Конечно, нет. Передать ему что-нибудь?

– Скажи ему, чтобы не звонил. И не приходил сюда. И не разговаривал ни с кем из детей – ни сейчас, ни когда-либо потом.

– Скажу. И от себя кое-что добавлю. Морин, его наглость меня просто изумляет.

* * *

Около шести Кэрол принесла мне поднос с едой, и я поела. Потом пришли Джастин и Элеанор, я поплакала на плече у своей сестрички, и они утешили меня. Потом (Не знаю, во сколько, но уже стемнело. В полдевятого? В девять?) внизу поднялся какой-то шум. Отец поднялся ко мне и постучался в дверь.

– Морин? Мистер Бронсон пришел.

– Что-о?

– Можно войти? Я хочу тебе кое-что показать.

Мне не хотелось его впускать – я еще не подмывалась и боялась, что отец это заметит. Но… мистер Бронсон? Здесь? После всего, что отец ему наговорил?

– Хорошо, входи.

Отец протянул мне какой-то листок – это была копия приписного свидетельства, и в ней значилось, что "Бронсон, Теодор" вступил рядовым в Национальную армию Соединенных Штатов. – Отец, это что – какая-то глупая шутка?

– Нет. Все подлинно. Он записался.

Я вылезла из кровати.

– Отец, ты не нальешь мне ванну? Я быстро.

– Ну конечно. – Он прошел в ванную.

Я, скинув рубашку, последовала за ним и даже не сознавала, что голая, пока отец не отвел глаз.

– Попроси Нэнси подать ему что-нибудь. Она еще не легла?

– Никто еще не лег. Залезай в ванну, дорогая, мы тебя подождем.

Через пятнадцать минут я спустилась. Глаза у меня, наверно, были красные, но я улыбалась, от меня хорошо пахло, и на мне было мое лучшее платье. Я подошла к гостю и протянула ему руку.

– Мистер Бронсон! Мы все так гордимся вами!

* * *

Не помню толком, что происходило в следующую пару часов. Меня окружал золотой ореол смешанного с горем счастья. Моя родина воюет, муж ушел на войну, но теперь я знаю, что означают слова "лучше смерть, чем позор", и знаю, почему римские матроны говорили: "Со щитом или на щите". Те часы, в которые я верила, что мой дорогой Теодор – не тот, кем я его считала, а трус, отказавшийся защищать свою родину, были самыми длинными, самыми горькими часами в моей жизни.

Я не могла поверить, что существуют такие низкие люди. Я таких никогда не встречала. Теперь оказалось, что все это было дурной сон, какое-то недоразумение. Где-то я читала, что счастье – это когда отпускает боль. Психологи вообще-то дураки, но в ту ночь я наслаждалась именно таким счастьем. Даже мое телесное желание поутихло, и я перестала на время тревожиться за Брайни – так радовалась, что Теодор оказался таким, каким и должен быть любимый: героем и воином.

Мои большие девочки старательно пичкали его, а Кэрол завернула ему бутерброд. Отец надавал ему кучу советов – как мужчина мужчине, как старый солдат новобранцу. Старшие мальчики наперебой старались ему услужить, и даже Вудро вел себя почти хорошо. Наконец все поочередно поцеловали мистера Бронсона, даже Брайан младший, который не признавал поцелуев разве что иногда клюнет мать в щеку.

И все, кроме отца, отправились спать… и настал мой черед.

Я всегда отличалась таким крепким здоровьем, что неизменно получала в награду Евангелия за аккуратное посещение воскресной школы. И не славно ли, как раз в нужный момент у меня оказалось два Евангелия? Мне не пришлось даже придумывать надпись: то, что я написала мужу, годилось для любой Лукасты, провожающей мужа на войну:

"Рядовому Теодору Бронсону,

Будь верен себе и родине.

Морин Джонсон Смит,

6 апреля 1917 года.

Я протянула Теодору книгу и сказала:

– Отец?

(Он знал, чего я хочу – чтобы он оставил нас ненадолго.) – Нет.

(Черт бы его побрал! Неужели он вправду думает, что я сейчас повалю Теодора на коврик? Когда дети еще не спят и находятся на расстоянии одного лестничного пролета от нас? Что ж, может он и прав.) – Тогда отвернись.

Я обняла Теодора за шею и поцеловала – крепко, но целомудренно. Потом поняла, что целомудренным поцелуем воина не провожают, прижалась к нему и раскрыла губы. Мой язык коснулся его языка, пообещав ему без слов все, чем я владею.

– Теодор, берегите себя. И возвращайтесь ко мне."

Глава 13 "ТУДА"

Отца не взяли в армейский Медицинский корпус и отказали, когда он попытался записаться в пехоту рядовым (он допустил ошибку, показав свое свидетельство об отставке, где стояла дата рождения – 1852 год). Он предпринял еще одну попытку в Сент-Луисе, заявив, что родился в 1872-м году, но его и там разоблачили. Наконец ему удалось вступить в Седьмой Миссурийский полк – пехотный полк ополчения, сформированный взамен Третьего Миссурийского полка Канзас-Сити. Третий теперь стал Сто десятым саперным, проходил подготовку в лагере Фанстон и готовился отправиться "Туда".

Новый полк местной охраны, созданный для слишком юных, слишком старых, обремененных большой семьей, колченогих и хромых, посмотрел сквозь пальцы на возраст отца (шестьдесят пять лет), поскольку тот соглашался на нудную должность сержанта по снабжению и не нуждался в военной подготовке.

Я горячо приветствовала решение отца жить во время службы у нас.

Впервые в жизни я осталась главой семьи, что совсем не в стиле Морин. Я согласна трудиться и стараться изо всех сил, лишь бы главные решения принимал кто-нибудь выше, сильнее и старше меня и от кого так вкусно пахнет мужчиной. Нет, если надо, я могу быть и матерью пионеров – моя прабабушка Китчин убила троих неприятелей из мушкета своего мужа, когда того ранили, а меня отец тоже научил стрелять.

Но мне больше нравится быть настоящей женщиной при настоящем мужчине.

Брайан предупреждал, чтобы я не позволяла отцу командовать собой, и говорил, что все решения должна принимать я, как глава семьи.

– Пусть Айра тебе помогает – на здоровье! Но босс в доме – ты. Пусть он об этом помнит, пусть помнят дети. И ты тоже помни.

– Да, сэр, – сказала я, мысленно вздохнув. Брайан младший вел себя очень благородно, оставшись за старшего мужчину в доме, но в двенадцать такая роль еще не под силу – хорошо, что его дед тоже остался с нами. Брайан младший и Джордж подрабатывали разносили "Джорнэл" и зажигали фонари на улицах, но все-таки приносили домой только отличные отметки. Когда лето кончилось и наступили холода, я стала вставать вместе с ними в полпятого утра, чтобы сварить им какао. Они с удовольствием пили, а у меня было легче на душе, когда я их провожала в такую темень. Зима семнадцатого-восемнадцатого годов была холодной – им приходилось кутаться, как эскимосам.

Каждую неделю я писала Бетти Лу и Нельсону. Мой бедный негодный кузен явился домой в понедельник после объявления войны и сказал Бетти Лу.

– Золотко, я придумал верный способ улизнуть от армии!

– Какой же? Кастрация? Не слишком ли жестоко?

– Что-то вроде, как мне сдается. Угадывай еще.

– Знаю! Ты сядешь в тюрьму.

– Лучше. Я вступил во флот.

И нашими рудниками стала управлять Бетти Лу. Я не сомневалась, что она справится – она была посвящена во все детали с тех пор, как мы стали главными компаньонами. А если у нее не было горного образования, то его не было и у Нельсона. Производственной стороной дела занимался наш компаньон: диплома он тоже не имел, но уже двадцать пять лет занимался добычей белого металла.

Мне казалось, у них получится. Должно было получиться. Тут уж "хочешь жить – умей копать".

В эти военные годы все люди в нашей стране стали делать то, чего не делали раньше, – хорошо ли, плохо ли, но они старались. Женщины, которые раньше и лошадьми-то не умели править, водили трактора, потому что их мужья ушли приканчивать кайзера. Недоучившиеся медсестры ведали целыми палатами, потому что дипломированные сестры надели форму. Десятилетние мальчишки, вроде моего Джорджа, вязали квадратики на одеяла британским "томми" и покупали облигации Детского займа на заработки от разноски газет. На улицах подписывали на заем ("доллар в год"!), выступали "четырехминутные ораторы" и собирали пожертвования девушки из Армии Спасения, которых обожали все военные. Все старались делать что-нибудь полезное – от скручивания бинтов до сбора ореховых скорлупок и персиковых косточек для противогазов. А что же делала Морин? Да ничего особенного. Я стряпала и вела хозяйство на семью из десяти человек, с большой помощью четырех старших и даже восьмилетней Мэри. Никогда не отказывалась скручивать бинты для Красного Креста. Следила, чтобы наша семья соблюдала все экономические меры, предписанные мистером Гербертом Гувером <Г.Гувер, впоследствии президент США, в годы войны занимался продовольственной помощью голодающим Европы> , – дни без мяса, без хлеба, без сладкого, и училась печь пирожки и торты из сорго, кукурузного сиропа и меда (все это не нормировалось, а сахар нормировался) – ведь побратимы капрала Бронсона могли слопать целый противень этого добра.

Инициатором побратимства выступила Кэрол, объявив капрала Бронсона "своим солдатом". Мы поочередно писали ему, а он писал нам всем, но особенно отцу.

Церковь призывала "усыновлять" одиноких солдат. Кэрол хотела, чтобы мы усыновили капрала Бронсона – мы так и сделали, спросив сначала разрешения у Брайана, которое он прислал нам с обратной почтой.

Я писала мужу каждый день – рвала свои письма, если находила в них плохие новости или намек на жалость к себе, то есть снова и снова, пока не научилась писать настоящие письма Лукасты, поднимающие воинский дух, а не подрывающие его.

Тогда, в начале войны Брайан находился недалеко от нас – в лагере Фанстон близ Манхэттена, штат Канзас, милях в ста к западу от Канзас-Сити.

В первые три месяца Брайни ни разу не побывал дома. А потом стал приезжать на короткие уик-энды – с полудня субботы до вечера воскресенья – когда удавалось подъехать с кем-нибудь из офицеров. На автомобиле можно было успеть туда и обратно с субботы до восьми утра понедельника, на поезде нет.

В то время поезда вообще-то ездили быстрее автомобилей, ведь мощеных дорог было мало, а в Канзасе, насколько я помню, их не было вовсе.

Существовала прямая железнодорожная линия – Юнион Пасифик. Но по железной дороге в первую очередь пропускали военные эшелоны, во вторую – товарные поезда, идущие на восток, в третью – прочие транспортные поезда, а пассажирские поезда ходили, когда путь больше никому не требовался. Мистер Мак-Аду <министр финансов, в то время занимавшийся и путями сообщения> строго соблюдал законы военного времени.

Поэтому Брайан мог вырваться домой лишь тогда, когда был свободен кто-то из сослуживцев, имевших автомобиль.

Иногда я задавалась вопросом, не жалеет ли Брайан, что продал "Эль Рео Гранде", но никогда об этом не заговаривала, как и он. Думай о хорошем, Морин! Сейчас война, и твой муж – солдат. Радуйся, что в него пока не стреляют и что он может хотя бы изредка бывать дома.

Бойня в Европе становилась все более жестокой. В марте 1917 года свергли русского царя, в ноябре коммунисты-большевики сбросили правительство президента Керенского и сразу же сдались Германии.

Тут и пришел наш черед. Дивизии обстрелянных немецких солдат перебрасывались с восточного фронта на западный, где только что высадилась во Франции небольшая группа наших войск. Союзникам приходилось туго.

Я этого не знала. Дети, конечно, тоже. Подозреваю, что они считали, будто их отец стоит двух немецких дивизий.

* * *

В мае восемнадцатого года я сообщила мужу, что в его прошлый приезд мы "выбили чек": у меня была задержка на две недели. Знаю, у многих женщин это еще ничего не значит, но у Морин это верный знак. Я чувствовала такую эйфорию, что старалась не читать газет и только наслаждалась своими ощущениями.

Брайан всегда звонил мне не из лагеря, а из Манхэттена, чтобы поговорить свободно.

– Это плодовитая Мать-Крольчиха?

– Не так громко – Клод, разбудишь моего мужа. Моя плодовитость оправдает себя через восемь месяцев. – Поздравляю! Так я, стало быть, приеду на Рождество – раньше я тебе ни к чему.

– Слушай, Роско: я же не в монастырь ухожу, а всего лишь жду ребенка.

У меня есть другие предложения.

– Уж не от сержанта ли Бронсона?

У меня перехватило горло, и я не ответила.

– Что с тобой, любимая? Дети слушают?

– Нет, сэр. Я забрала телефон в нашу спальню, а больше наверху никого нет. Дорогой, он такой же упрямый, как и мой отец. Я приглашала его к нам, и отец приглашал, и Кэрол приглашает на каждой неделе. Он благодарит и отвечает, что не знает, когда его отпустят в увольнение. Сознается, что некоторые уик-энды у него свободны, но он не успевает добраться туда и обратно за такой короткий срок.

– Что ж, похоже на правду. Машины-то у него нет. Он оставил ее не то Айре, не то Брайану младшему.

– Чушь. Сын Уэстонов приезжает домой каждый уик-энд, а он только рядовой. По-моему, меня отвергли.

– Ник Уэстон каждый раз ездит за сыном в Джанкшен-Сити, сама знаешь.

Ну ладно, не переживай, Мейбл: деньги на столе. Я видел сегодня любимого солдата Кэрол.

Я подождала, пока сердце вернется на место.

– Да, Брайни?

– Похоже, я согласен с Кэрол. И с mon beau-pere. Я давно уже выяснил, что Бронсон – наш лучший инструктор: проверяю его оценки каждую неделю. А сам он напоминает мне Айру – так Айра мог выглядеть в его возрасте.

– А мы с сержантом Бронсоном точно близнецы.

– Да, но ты как-то лучше смотришься.

– Ну да! Ты всегда говорил, что я лучше всего выгляжу, если закрыть мне лицо подушкой.

– Я это говорил, чтобы ты не слишком зазнавалась, красотка. Ты у нас просто блеск, это всем известно… и все-таки похожа на сержанта Бронсона.

Однако характером и задиристой повадкой он больше напоминает Айру.

Полностью понимаю твое желание сцапать его и повалить на коврик. Если оно у тебя еще есть. Оно есть?

Я набрала в грудь побольше воздуху и выдохнула:

– Оно есть, сэр. Только вот как бы наша дочка Кэрол не оттеснила меня в сторону и не утерла мне нос.

– Ну уж нет! Кто старший по званию? У нас война. Пусть подождет своей очереди.

– Не поощряй Кэрол, если не хочешь этого всерьез, дорогой, – для нее-то это серьезно.

– Что ж, не один, так другой – а я гораздо более высокого мнения о Бронсоне, чем о том прыщавом мальце, который испортил нашу Нэнси. А ты как считаешь?

– Ну конечно же. Однако у нас с тобой чисто теоретический спор: я потеряла всякую надежду заполучить сержанта Бронсона к нам домой. Во всяком случае, до конца войны.

– Я же сказал – не переживай. Одна птичка мне шепнула, что Бронсон скоро получит увольнительную на полнедели.

– О Брайан! – (Я знала, что значит увольнительная на полнедели: ее давали тем, кого собирались отправить за море.) – Айра был прав: Бронсон рвется попасть "Туда", и я внес его в список – из штата Першинга как раз поступил запрос на сержантов-инструкторов. А еще одна птичка мне сказала, что и мой рапорт удовлетворен – так что я должен быть дома в то же время. Теперь слушай. Я думаю, что смогу на сутки выставить его тебе под выстрел. Сумеешь обработать его за это время?

– О Господи, Брайан!

– Сумеешь или нет? Бывало, ты успевала с этим за час, имея только лошадку и двуколку: теперь в твоем распоряжении спальня для гостей с отдельной ванной. Чего тебе еще? Галеру Клеопатры?

– Брайан, лошадь с двуколкой давал мне отец, зная в чем дело, и активно содействовал мне. Теперь он почитает своим долгом стоять надо мной с ружьем – да не с дробовиком, а с двадцать восьмым калибром, и у него не дрогнет рука пустить его в ход.

– Э, нет: генерал Першинг будет недоволен: хороший инструктор большая редкость. Давай-ка я посвящу Айру в план операции, пока у меня не кончились монетки. Он там?

– Сейчас позову.

* * *

Сержант Теодор получил свой отпуск – с вечернего отбоя в понедельник до утренней поверки в четверг, и приехал-таки в Канзас-Сити. В то время на всех киносеансах обязательно показывали комедии – Джон Батти, Фатти Арбэкл, Чарли Чаплин, Кейсон Копс. На той неделе я перещеголяла Фатти Арбэкла и Кейсона Копса вместе взятых, столько раз я вступала в ведро или падала на ровном месте.

Начать с того, что этот невозможный сержант Теодор появился у нас только во вторник пополудни, хотя Брайан говорил, что он должен добраться к утру.

– Где вы были? Почему так долго? – Нет, ничего подобного я не сказала. Может, мне и хотелось – но я научилась не путать мед с уксусом еще в девичьи годы. Я просто взяла его за руку, поцеловала в щеку и сказала со всем отпущенным мне теплом: – Сержант Теодор… как хорошо, что вы дома.

За обедом я продолжала изображать Корнелию, мать Гракхов, спокойно улыбаясь, пока дети наперебой старались привлечь внимание сержанта, а также отца, который рвался поговорить с ним о военных делах. В конце обеда отец предложил (по предварительному сговору со мной), чтобы сержант Бронсон повез меня покататься, и подавил попытки младших увязаться с нами – особенно буйствовал Вудро, желавший, чтобы с ним одновременно играли в шахматы и везли его в Электрик-парк.

И вот мы с сержантом Теодором отправились в путь на самом закате дня, держа на юг. В восемнадцатом году восточная сторона Канзас-Сити практически кончалась на юге Тридцать девятой улицей, хотя границей города считалась Семьдесят седьмая, поскольку Суоп-парк входил в черту города. В Суоп-парке было много уголков для влюбленных, но мне требовалось нечто гораздо более уединенное – и я знала такие места, ведь мы с Брайни в свое время облазили все боковые дороги в поисках "секс-пастбищ", как выражался Брайни, – полянок, которых не достигает коршуний глаз миссис Гранди.

Вдоль восточной стороны Канзас-Сити протекает Блю-Ривер. В восемнадцатом году на ней было много местечек – равно как и непролазных кустов, вязкой грязи, клещей, москитов и ядовитого плюща. Надо было знать, куда ехать. Проехав немного на юг и зная, где пересечь большие дороги на Сент-Луис и Фриско, можно было попасть в лесистую, поросшую травой лощину – не хуже, чем в Суоп-парке, но совершенно уединенную: с одной стороны река, с другой железнодорожная насыпь, а вела туда только одна узкая дорога.

Мне хотелось именно туда. К тому месту я испытывала особое чувство.

Когда мы в двенадцатом году благодаря "Эль Рео Гранде" получили свободу передвижения, именно туда первым делом повез меня Брайни, чтобы насладиться любовью на природе. После этого замечательного пикника (мы брали с собой завтрак) я понесла Вудро.

Я хотела отдаться своей новой любви на том же самом месте – а потом подробно рассказать обо всем мужу и посмеяться с ним всласть, когда мы ляжем в постель. Брайни упивался моими интрижками и всегда с удовольствием слушал про них и до, и во время, и после наших с ним любовных игр – эти рассказы служили приправой к любви.

Брайан рассказывал мне и про свои приключения, но больше любил слушать про мои.

И я поехала с Теодором на то заветное место.

* * *

Времени у нас было в обрез: я обещала отцу, что мы управимся быстро ну, положим еще полчаса или три четверти часа на чудесный, плавный повтор и вернемся где-то в пол-одиннадцатого, в одиннадцать.

– Я уже должна быть дома, когда ты вернешься из Арсенала, отец.

Отец согласился с моими расчетами – включая и необходимость повторить, если нам понравится в первый раз.

– Хорошо, дочка. Если задержишься – позвони, чтобы мы не волновались.

И, Морин…

– Да, отец?

– Насладись от души, дорогая.

– Oh, mon cher papa, tu es aimable! Je t'adore! <Дорогой папа, какой ты милый! Я тебя обожаю! (фр.)> – Обожай лучше сержанта Теда. Может, у него теперь долго не будет случая – так ты уж постарайся. Я люблю тебя, лучшая из девочек.

* * *

Обычно я, когда желаю быть соблазненной, решаю это загодя, создаю или помогаю создать удобный случай и содействую всем авансам номинального соблазнителя. (И наоборот: когда я не желаю быть соблазненной, то просто не допускаю удобного случая.) В ту ночь у меня не было времени на утонченный, подобающий леди ритуал. Был только один шанс и два часа на его осуществление – второго шанса не будет, Теодор уедет за море. Попрощаться с воином следовало сейчас.

Поэтому Морин вела себя не как леди. Как только мы свернули с бульвара Бентона и сумерки скрыли нас от посторонних глаз, я попросила Теодора обнять меня за талию. Когда он сделал это, я взяла его руку и положила на грудь. Большинство мужчин понимает это правильно.

Теодор тоже понял, и у него перехватило дыхание. Я сказала:

– Нам некогда стесняться, дорогой Теодоро. Не бойся ласкать меня.

Его ладонь охватила мою грудь.

– Я люблю тебя, Морин.

– Мы полюбили друг друга с первой встречи, – уточнила я. – Просто не могли об этом сказать. – Я опустила его руку за ворот своего платья, и она обожгла меня.

– Да, – хрипло сказал он, – я не смел сказать.

– Ты бы никогда и не сказал, Теодор. Так что я решила набраться смелости и сказать тебе, что чувствую то же самое. Вот, кажется, и наш поворот.

– Да, кажется, он. Мне нужны обе руки, чтобы вести машину по этой дороге.

– Да, но только пока мы не доберемся до места. А там уже твои руки… и все твое внимание понадобятся мне…

– Да!

Теодор въехал в лощину, развернул автомобиль, выключил фары, заглушил мотор, поставил ручной тормоз и повернулся ко мне. Он обнял меня, и мы поцеловались, слившись друг с другом – наши языки, соприкасаясь и ласкаясь, сказали все без слов. Я испытывала полное блаженство. Я по-прежнему считаю, что по-настоящему глубокий поцелуй более интимен, чем совокупление; женщина не должна так целоваться, если не намерена сразу же после этого поцелуя отдаться мужчине так, как он хочет.

И я без слов сказала это Теодору. Как только наши языки встретились, я подняла юбку и положила его руку себе между ног. Он еще колебался, и я направила его руку повыше.

Колебания кончились – Теодору нужно было толь ко дать понять, что я знаю, чего хочу, и что все его действия будут приветствоваться. Он нежно потрогал меня, потом просунул внутрь палец. Я дала ему войти, а потом стиснула изо всех сил – и поздравила себя с тем, что неустанно упражнялась с тех пор, как родила Этель, – целых два года. Люблю удивлять мужчин силой своего сфинктера. Дети так растянули мой проход, что я, если бы не работала над собой непрерывно, стала бы "широкой, как амбарная дверь, и расхлябанной, как старый башмак", – так говорил отец, по совету которого я и следила за собой с самого начала.

Теперь мы отбросили всякое стеснение и действовали без оглядки. Но я хотела еще кое-что ему сказать, поэтому чуть отвела свои губы и со смешком, щекочущим ему рот, проговорила:

– Ты не удивился, что я без панталон? Я их сняла, когда поднималась наверх… не могла же я прощаться с моим бравым воином в панталонах.

Смелей, любимый мой солдат, – мне ничего не будет, я в положении.

– Что ты сказала?

– Неужели мне опять надо проявлять смелость? Я беременна, Теодор; никаких сомнений, уже семь недель. Так что резинки не надо…

– У меня ее и нет.

– Значит, хорошо, что она не понадобится. Но разве ты не собирался любить меня?

– Нет, не собирался. И в мыслях не было.

– Так вот сейчас ты меня возьмешь. Теперь уж не отвертишься. Я достанусь тебе голенькая, дорогой, без резинки. Хочешь, чтобы я разделась совсем? Я разденусь, если хочешь. Я не боюсь.

Он впился в меня поцелуем.

– Морин, по-моему, ты ничего на свете не боишься.

– Нет, боюсь. Ни за что не пошла бы одна ночью по Двенадцатой улице.

Но бояться секса и любви? Что же в них страшного? И ты не бойся, милый. Я буду любить тебя, как умею. А если чего-то не сумею – научи меня, и я попробую. (Теодор, хватит разговоров – бери меня!) – Сиденье очень узкое.

– Я слышала, молодежь снимает заднее сиденье и устраивается на земле.

Там, сзади, и полость есть.

– Ага.

Мы вышли из машины, и тут произошла история прямо в духе Кейсона Копса.

Вудро.

Мой любимчик, которого я бы в тот момент охотно придушила, спал на заднем сиденье и проснулся, когда я открыла дверцу. То есть это я думала, что он проснулся – может быть, он не спал и все слышал, запоминая незнакомые слова для будущих расспросов – или для шантажа.

Ох уж этот мальчишка! И что из него только вырастет?

Вслух я произнесла полным счастья голосом:

– Вудро, негодник ты этакий! Сержант Теодор, посмотрите-ка, кто спит на заднем сиденье. – Я протянула руку назад, стараясь застегнуть Теодоровы бриджи.

– Сержант Тед обещал взять меня в Электрик-парк!

И мы, уже под присмотром, отправились в Электрик-парк.

Интересно, старалась ли еще какая-нибудь женщина "погубить себя" так же, как я?

* * *

Двадцать часов спустя я лежала в своей постели. По правую руку от меня лежал мой муж капитан Брайан Смит, по левую – мой любовник капитан Лазарус Лонг. Каждый положил руку мне под голову и ласкал меня свободной рукой.

– Брайан, любимый, – говорила я, – когда Лазарус завершил пароль, произнеся: "…но только пока не настали тяжелые времена", я чуть не упала в обморок. А когда он сказал, что происходит от меня – то есть от нас с тобой – то есть от Вудро – я почувствовала, что схожу с ума. Или утке сошла.

Брайни щекотал мой правый сосок.

– Не волнуйся. Вертлявые Ляжки. У женщин это не так заметно – лишь бы не забыла, как стряпать. А ну-ка перестань.

Я ослабила хватку.

– Неженка. Не так уж я и сильно.

– Я несколько не в форме. Капитан Лонг, насколько я понимаю, вы решили открыться – в ущерб своим же интересам – лишь для того, чтобы сказать мне, что меня не ранят и не убьют.

– Нет, капитан, совсем не поэтому.

– Тогда сознаюсь, что ничего не понимаю.

– Я открыл, что я говардовец из будущего, чтобы успокоить миссис Смит. Ее безумно тревожило то, что вы можете не вернуться. И я сказал ей, что уверен в вашем возвращении. Поскольку вы один из прямых моих предков, я изучил вашу биографию еще в Бундоке и знаю, о чем говорю.

– Ценю ваши побуждения. Морин – мое сокровище. Но вы и меня успокоили.

– Извините, капитан Смит – я не говорил, что вас не ранят.

– Как же не говорили? Вы только что…

– Нет, сэр. Я сказал, что вы вернетесь – и вы вернетесь. Но я не говорил, что вас не ранят. В архивах Бундока на этот счет ничего нет. Вы можете лишиться руки. Или ноги. Или глаз. А может, и рук и ног – не знаю.

Я уверен только в одном: вы останетесь в живых и сохраните в целости свои гениталии – в архивах есть сведения, что у вас будет еще несколько детей те, что появятся после войны, после вашего возвращения из Франции. Видите ли, капитан, в Архивах Семей Говарда содержатся в основном генеалогические данные – других почти нет.

– Капитан Лонг…

– Зовите меня лучше "Бронсон", сэр. Здесь я сержант – мой корабль находится в далеком будущем и за много световых лет отсюда.

– Тогда и вы бросьте называть меня "капитан" ради всего святого. Я Брайан, а вы Лазарус.

– Лучше Тед. Ваши дети зовут меня "дядя Тед" или "сержант Тед". Имя Лазарус вызовет лишние расспросы.

– Теодор, – сказала я, – отец знает, что ты Лазарус, и Нэнси с Джонатаном знают. Будет знать и Кэрол, когда ты ляжешь с ней в постель. Ты разрешил мне рассказать все Нэнси, когда лег в постель с ней, а мои старшие дочки слишком близки друг к другу, чтобы хранить такие тайны – так мне кажется.

– Морин, я разрешил тебе рассказать обо мне кому угодно – все равно не поверят. Но слишком долго объяснять каждому все сначала. И почему ты полагаешь, что я лягу в постель с Кэрол? Я ничего на этот счет не говорил и не просил о такой привилегии.

Я повернулась вправо.

– Ты слышишь этого человека, Брайан? Понимаешь теперь, почему мне больше года не удавалось его изловить? Он ничуть не возражал против того, чтобы трахнуть Нэнси…

– Меня это не удивляет – я тоже не возражал бы, – облизнулся мой муж.

– Нэнси – нечто особенное, я всегда это знал.

– Старый ты козел, любимый. Не думаю, чтобы ты пропустил хоть одну юбку с тех пор, как тебе исполнилось девять…

– Восемь.

– Хвастун и врунишка. И Теодор не лучше. Дает мне понять, что готов исполнить мечту Кэрол, если я улажу это со штабом, то есть с тобой… я это делаю, потом говорю Кэрол, чтобы не отчаивалась – мама хлопочет, и все еще может быть хорошо. А теперь он делает вид, будто впервые об этом слышит.

– Я предвидел, Морин, что у Брайана будут возражения – и они есть.

– Минутку, Лазарус. Я не возражаю. Кэрол – физически взрослая женщина и, как я сегодня узнал, уже не девственница. Оно и не удивительно: Кэрол на год старше, чем была ее мать, когда…

– Почти на два, – вставила я.

– Ты молчи – я дочку сватаю. Я просто оговорил несколько разумных правил, чтобы уберечь Кэрол. Ты ведь согласен, Лазарус, что они разумны?

– Безусловно, капитан. Просто я отказываюсь подчиняться им. Это мое право, как ваше право – устанавливать их. Вы поставили мне условие, что я могу сойтись с вашей дочерью Кэрол только по вашим правилам. Решено – я ее не трону.

– Прекрасно, сэр!

– Джентльмены, джентльмены! – позволила я себе несколько повысить голос. – Вы оба прямо как Вудро. Что это за правила?

Теодор промолчал, а Брайан обиженно ответил:

– Во-первых, я просил его воспользоваться резинкой. С тобой или с Нэнси это было не обязательно – вы обе и так брюхатые. Он отказался. Тогда я…

– Ты удивлен, дорогой? Не ты ли говорил, что это все равно что мыть ноги, не снимая носков. – Да, но Кэрол ребенок пока совсем ни к чему. И уж тем более незаконный, пока она не заключила говардский союз. Я знаю, Мо, Теодор тоже говардец, поэтому сказал: ладно, если Кэрол забеременеет от этакого прощания с солдатом, пусть он тогда пообещает, что после войны вернется, женится на Кэрол и возьмет ее с ребенком на… как называется твоя планета, капитан? Бундок?

– Бундок – это город, я живу в его пригороде. Планета называется Теллус Терциус, Земля номер три.

– Почему же ты не соглашаешься, Теодор? – вздохнула я. – Ты говорил, что у тебя четыре жены и три собрата-мужа. Почему бы тебе не жениться и на нашей Кэрол? Она хорошо готовит и не так уж много ест. И у нее славный характер и любящее сердечко. – Я думала о том, с какой радостью сама отправилась бы в Бундок – и вышла замуж за Тамару. Этого, конечно не будет – у меня ведь тут Брайни и малыши, но помечтать и старухе можно.

– Я живу по своим правилам, – медленно сказал Теодор, – и у меня на то свои резоны. Если капитан Смит не доверяет моему отношению к людям…

– Не к людям, капитан! А к шестнадцатилетней девочке, за которую я отвечаю.

– И я тоже. Я повторяю – к людям, шестнадцатилетние они девочки или нет. Вы требуете от меня обещания – обещаний я не даю. Это все, и я жалею, что мы подняли этот вопрос. Я его не поднимал. Я здесь не для того, капитан, чтобы спать с вашими леди – я приехал попрощаться и поблагодарить семью, которая дарила мне тепло и гостеприимство. Я не хотел смущать ваш покой. Извините, капитан.

– Тед, не будь ты таким официальным, черт тебя подери. Ты прямо как мой тесть, когда он сердится. Ничей покой ты не смущал. Ты принес большую радость моей жене, и я благодарю тебя за это. Я знаю, что она все подстроила: она давно говорит, что сделала бы с тобой, если бы застала одного. Речь только о Кэрол, а она на тебя не покушалась. Если ты не хочешь ее на тех минимальных условиях, которые я поставил для ее же блага, пусть путается с мальчишками своего возраста, как ей и положено.

– Полностью согласен, сэр.

– Да брось ты к черту это "сэр"! Ты лежишь в постели с моей женой. И со мной.

– Нечего сказать – хорошо придумали.

– Мо, это единственное разумное решение.

– Мужчины! Всегда делают то, что считают "разумным", и всегда все портят своим упрямством. Брайни, как ты не поймешь, что Кэрол не нужны обещания? Ей хочется просто раздвинуть ноги, закрыть глаза и надеяться, что будет ребенок. Если ребенка не получится, она себе через месяц все глаза выплачет. А если получится – что ж, я доверяю Теодору, и Кэрол тоже.

– Ох, Бога ради, Мо! – сказал Брайни. – Тед, вообще-то с ней легко ладить…

– Морин, – начал Теодор, – ты сказала, что она выплачет себе все глаза через месяц. Ты знаешь ее календарь?

– Дай подумать. – Мои девочки сами вели свои календари, но старая опытная мама тоже держала ухо востро, на всякий случай. – Сегодня сред?.

Если я правильно помню, у Кэрол должно начаться через три недели. А что?

– Ты помнишь мое "правило правой руки", с помощью которого можно вычислить, когда "выбивать чек", как ты говоришь?

– Помню. Ты сказал, что нужно отсчитать четырнадцать дней с начала менструации – это и будет верный день, а еще предыдущий и следующий.

– Да, это правило касается того, как забеременеть, но оно имеет и обратную сторону – можно высчитать, как не забеременеть. Если у женщины цикл проходит регулярно и нет никакой патологии. У Кэрол он идет регулярно?

– Как часы. Двадцать восемь дней.

– Брайан, если допустить, что Морин правильно помнит календарь Кэрол…

– Спорить могу, что правильно. Она никогда не ошибается в счете, с тех пор как выучила, сколько будет дважды два.

– Тогда Кэрол на этой неделе не может забеременеть. К следующему ее плодоносному периоду я буду далеко в море, а пока что целый взвод морских пехотинцев не в силах сделать ей ребенка.

– Надо поговорить с Айрой, – задумался Брайни. – Если он подтвердит, я снимаю все возражения.

– Нет.

– То есть как это нет? Я больше не ставлю условий, успокойся.

– Нет, сэр. Вы мне не доверяете, а я ничего не обещаю. Ситуация не изменилась.

Я чуть не заплакала от полного изнеможения. У мужчин голова устроена не так, как у нас, и мы их никогда не поймем. Но и обойтись без них не можем. От бурной сцены меня спас стук в дверь. Нэнси.

– Можно?

– Входи, Нэнс! – крикнул Брайан.

– Входи, дорогая, – подхватила я.

Она вошла, и я подумала – какая она миленькая. Утром она побрилась в честь обмена, который предложили они с Джонатаном – чтобы Джонатан лег в постель со мной, а Нэнси с Теодором. Теодор колебался, боясь ранить мои чувства, но я настояла, зная, как хорошо ему будет с нашей Нэнси (а Нэнси с ним, Джонатану с Морин; я была ужасно польщена, что Джонатан это предложил.) Остальной зверинец отец увел в цирк Эла Дж.Барнса, выступавший в Индепенденс-холле – всех, кроме Этель; эта была слишком мала для цирка и слишком мала, чтобы понимать. Я поставила ее кроватку в своей ванной, где могла ее слышать.

Наш обмен прошел превосходно, и я приобрела еще более высокое мнение о будущем зяте. Часа в три мы вчетвером – Нэнси, Джонатан, Теодор и я собрались в "Смитфилде", моей большой кровати, поболтать. Как говорит Брайни, нельзя заниматься этим все время, но говорить об этом можно без конца.

Так мы нежились в "Смитфилде", болтая и ласкаясь, когда позвонил Брайан – он только что приехал в город. Я велела ему быстрей идти домой и с помощью нашего семейного шифра известила его о том, что ждет его здесь.

Нэнси поняла мой шифр и широко раскрыла глаза, но ничего не сказала.

Полчаса спустя она закрыла глаза, раздвинула ноги и впервые приняла своего отца – потом открыла глаза, посмотрела на нас с Джонатаном и усмехнулась. Я усмехнулась ей в ответ, а Джонатан был слишком занят.

Что нужно этому миру – так это побольше любви, потной, дружеской и не знающей стыда.

* * *

Потом дети ушли вниз – Нэнси поняла, что я хочу побыть одна с моими двумя мужчинами. Телефон на длинном шнуре она забрала с собой. Сейчас она стояла около кровати и улыбалась нам.

– Слышали звонок? Дедушка вышел на связь. Велел передать, что цирковой фургон – твоя машина, милый Тед-Лазарус, – прибудет ровно в пять минут седьмого. Так что Джонатан уже в ванне – я ему сказала, чтобы не тратил всю горячую воду. Одежду он оставил здесь, сейчас отнесу ему, а сама помоюсь и оденусь тут. А твои вещи где, Тед-Лазарус милый?

– В швейной комнате. Сейчас спущусь.

– Отбой, – сказал Брайан. – Нэнс, будь хорошей девочкой и захвати вещички Теда, как пойдешь снова наверх. Тед, у нас в семействе обходятся без церемоний. Оденешься вместе с нами, когда позвонят в дверь. Жене не нужно других опекунов, кроме мужа, и я не собираюсь объяснять детям, почему мы принимаем гостя наверху. Мои beau-pere знает, в чем дело, и прикроет нас. А Кэрол если и догадается, то промолчит. Спасибо, Нэнси.

– Pas de quoi, mon cher pere <не за что, дорогой папа (фр.)> . Папа, а правда, Теду не надо сегодня уезжать?

– Тед уедет со мной в воскресенье вечером. Он приписан ко мне для особых поручений, и я с головой выдал его твоей матери, которая к тому времени его доконает.

– О нет! – хором сказали мы с Нэнси.

– Нет-то нет, но попытается. Ну, беги, милая, и запри за собой дверь.

Нэнси послушалась, и муж повернулся ко мне.

– Огневушка, теперь без двадцати шесть. Не займешь ли ты нас с Тедом чем-нибудь на двадцать пять минут?

Я сделала глубокий вдох.

– Постараюсь.

Глава 14 ЧЕРНЫЙ ВТОРНИК

Мир как миф. При всей моей любви к Хильде, при всей любви к Джубалу и при всем уважении к его аналитическому гению теория "мир как миф" ничего не объясняет.

Как сказал бы доктор Уилл Дюран, эта гипотеза неудовлетворительна. Я училась философии у доктора Дюрана в двадцатом – двадцать первом годах, вскоре после того, как он расстался с католической церковью, стал агностиком и социалистом и вступил в брак – а все из-за того, что спутался с четырнадцатилетней девчонкой вдвое моложе себя.

Доктор Дюран, должно быть, разочаровал миссис Гранди – он женился на своей подсудной любви и прожил с ней до самой своей смерти, до девяноста с лишним лет, без намека на какой-либо скандал. Миссис Гранди, наверно, говорила себе, что порой не стоит подслушивать у замочных скважин.

Потеря для церкви обернулась приобретением для мира. Неспособность страстного молодого учителя держать руки подальше от хорошенькой, способной и скороспелой ученицы подарила нескольким университетам величайшего историка и философа, а Морин познакомила с метафизикой – самое мое волнующее интеллектуальное приключение, с тех пор как отец познакомил меня с профессором Томасом Генри Гексли.

Профессор Гексли открыл мне, что теология не дает ни на что ответов, поскольку является беспредметной наукой.

Беспредметной? Да, в ней нет содержания – одна только розовая подслащенная водичка. "Тео" значит "Бог", а "логия" – "слово"; все слова, оканчивающиеся на "логия", означают "учение", "наука", или "знание" о чем-то, что названо в первой части слова. Например, гиппология, астрология, проктология, эсхатология, скатология и так далее. Но прежде чем изучать предмет, надо определить для начала, о чем идет речь. С гиппологией все просто; лошадь все видели. Проктология тоже не проблема задницу тоже все видели. А если вас так строго воспитали, что вы ее ни разу не видели, пойдите в свой муниципалитет – их там полно. Но вот предмет, обозначенный символом "тео", – дело тонкое.

"Бог", "боги"… видели ли вы когда-нибудь Бога? Если да, то когда и где, какого Она была роста и сколько весила? Какого цвета у Нее кожа? Есть ли у Нее пупок, и если да, то почему? Есть ли у Нее груди? Для какой цели?

Имеются ли у Нее органы деторождения и выделения?

(Если кто-то полагает, что я издеваюсь над Богом в образе мужчины, или кто там по чьему образу создан, пусть продолжает по своему вкусу.) Согласна, что у наиболее прогрессивных служителей Божьих идея антропоморфического Бога давно уже вышла из моды, но это не приближает нас к смыслу понятия "Бог". Давайте спросим фундаменталистов, ведь епископалиане не допустят Бога в его храм, пока он не начистит обувь и не подстрижет свою ужасную бороду… а унитарии и вовсе не пускают.

Итак, послушаем фундаменталистов: "Бог есть Творец. Он создал мир.

Если мир существует, следовательно, он был создан, а стало быть, есть и Создатель. Этого Создателя мы называем Богом. Падем же ниц и поклонимся Ему, ибо Он всемогущ и труды Его говорят о Его могуществе".

Будьте добры, пригласите сюда доктора С.И.Хайакаву, а если он занят любого студента, у которого больше тройки по логике. Мне нужен кто-нибудь, кто объяснил бы, почему тавтологическое рассуждение ошибочно и как абстрактные понятия логически привязываются к конкретным. Что такое конкретное понятие? Это словесное обозначение какого-либо предмета – ну, скажем, "кот", или "лодка", или "коньки", на которые можно указать и согласиться, что, когда говорят "лодка", имеется в виду не мохнатое четвероногое, способное втягивать когти.

Со словесным обозначением "Бог" так не получится, ибо указать не на что. И тавтология тут не поможет. Когда указывают на что-то другое (на реальный мир) и утверждают, что у него должен быть создатель, и этот создатель должен обладать такими-то и такими-то качествами – это не что иное, как бездоказательное суждение. Вы показали на конкретную вещь, на реальный мир, и утверждаете, что у этой вещи должен быть "Создатель"? Кто это вам сказал? Имя и адрес? А кто сказал ему? Утверждать, что нечто конкретное было создано из ничего – даже не из пустоты – кем-то, кого вы показать не можете, не значит прийти к философскому или вообще какому-либо выводу. Так, звук пустой – "рассказанная полоумная повесть, шумна, и яростна, и ничего не значит" <Шекспир, "Макбет"> .

Иезуиты учатся молотьподобнуючушьчетырнадцатьлет.

Фундаменталистские проповедники на Юге обучаются этому в гораздо более короткий срок. Но все равно это чушь.

* * *

Вы уж простите меня. Попытки определить, что такое "Бог", могут довести человека до крапивницы. В отличие от теологии, у метафизики есть предмет – реальный мир, который можно осязать, пробовать на вкус и видеть – мир ухоженных дорог, красивых мужчин, железнодорожных билетов, лающих собак, войн и воскресной пастилы. Однако в метафизике ответов тоже нет одни вопросы.

Зато какие чудесные вопросы!

Был ли этот мир создан? Если да, то когда, кем и зачем?

Каким образом сознание (человеческое "я") связано с реальным миром?

Что происходит с этим "я", когда тело, которое я ношу, прекращает действовать, умирает, разлагается и его едят черви?

Почему я здесь? Откуда взялась и куда иду?

Почему здесь вы? Здесь ли вы? Есть ли вы вообще? Или я совсем одна?

И много еще.

В метафизике каждая из этих идей называется длинным словом, но вам они ни к чему: для вопросов, на которые нет ответов, сойдут и короткие английские слова.

Люди, которые заявляют, будто знают ответы на эти вопросы, – это мошенники, выманивающие у вас денежки. Без всяких исключений. А если вы уличите их в обмане, осмелитесь сказать вслух, что король голый, они по возможности линчуют вас, причем из лучших побуждений.

Со мной сейчас именно это и происходит. Я распустила язык, не разобравшись в устройстве здешнего общества, а теперь меня повесят (надеюсь, всего лишь повесят) за тяжкое преступление – святотатство.

Мне следовало быть умнее. Со мной уже был случай в Сан-Франциско: не думая никого этим задеть, я заметила, что, по всем имеющимся данным, Иисус был голубой.

И на меня ополчились сразу две группы населения: а) голубые, б) нормальные. Насилу я убралась из города.

Как я хочу, чтобы Пиксель вернулся.

* * *

В понедельник мы поженили нашу Нэнси с Джонатаном Везерелом. Невеста прятала под белым одеянием эмбрион величиной с орех, открывающий ей доступ в Фонд Говарда, мать невесты глупо ухмылялась, вспоминая, чем занималась на неделе, а мать жениха отличали более спокойная улыбка и отсутствующий взгляд, проистекающие от аналогичной (хотя и не идентичной) деятельности.

Мне стоило многих хлопот подложить Элеанор Везерел под сержанта Теодора. Я знала, что им будет хорошо – мой муж говорит, что Элеанор матрасная плясунья мирового класса, – но старалась не только ради ее блага. Элеанор – все равно что пробный камень и при сексуальном сношении, en rapport, сразу чувствует малейшую фальшь.

Вернемся на два дня назад. В среду мой зверинец прибыл из цирка в шесть ноль-пять, а в шесть тридцать мы устроили пикник на заднем дворе, уложившись в этот срок благодаря тому, что Кэрол приготовила обед еще утром. На закате Брайан зажег садовые фонарики, и молодежь стала играть в крикет, а мы, старшие – Брайан, отец, Теодор и я – сидели на качелях и разговаривали.

Разговор шел о способности женщин к оплодотворению: Брайан хотел, чтобы отец послушал мнение капитана Лонга на этот счет.

* * *

Но сначала я должна рассказать, что прошлой ночью, во вторник, когда весь дом уснул, пришла к отцу и заявила, что хочу сообщить ему страшную тайну. И повторила странные вещи, которые сказал сержант Теодор во время того дурацкого и неожиданного посещения Электрик-парка: будто бы он капитан Лазарус Лонг, говардовец из будущего.

Несмотря на предупреждение о страшной тайне, отец оставил дверь приоткрытой. К нам постучалась Нэнси, и мы впустили ее. Она присела к деду на кровать с другой стороны, лицом ко мне, и сосредоточенно слушала мой рассказ.

– Мне сдается, ты ему поверила, Морин, – и про путешествие во времени, и про корабль, летающий в эфире, и про все прочее.

– Отец, он знает дату рождения Вудро. Это ты ему сказал?

– Нет – я же знаю твою политику на этот счет.

– И дату твоего рождения знает тоже – не только год, но число и месяц. Ты говорил ему?

– Нет, но это не секрет – можно найти во всех моих документах.

– Откуда ему взять твои документы? И дату рождения матери он знает год, число и месяц.

– Это труднее, но тоже возможно. Дочка, он же сам сказал, что любой человек, имеющий доступ к архивам Фонда в Толидо, может найти эти сведения.

– Почему тогда он знает, когда родился Вудро, а когда Нэнси – не знает? Отец, он прибыл сюда, имея сведения о всех своих предках – так он говорит, – то есть о Вудро и его родословной, но когда родились братья и сестры Вудро, не знает.

– Ну, если он действительно получил доступ к архивам судьи Сперлинга, он мог запомнить как раз эти даты, чтобы было чем подкрепить свою историю.

Самое интересное, что он сказал, что война кончится 11 ноября этого года.

На мой взгляд, она должна кончиться еще летом – причем Британии придется худо, Франции еще хуже, а нас ждет унижение… но может затянуться до лета следующего, девятнадцатого года – тогда победят союзники, но непомерно дорогой ценой. Если окажется, что дата, предсказанная Тедом, – 11 ноября 1918 года – верна, я поверю ему и во всем остальном.

– А я ему и так верю, – сказала вдруг Нэнси.

– Почему, Нэнси? – спросил отец.

– А помнишь, дедушка – да нет, тебя не было. Это случилось в тот день, год назад, когда объявили войну. Папа поцеловал нас всех и ушел. А ты, дедушка, ушел следом за папой…

Отец кивнул.

– Да, я помню, – сказала я.

– А ты, мама, пошла прилечь. Тут позвонил дядя Тед. Да, я знаю, он звонил потом еще раз, и ты, дедушка, с ним говорил. Ты нехорошо говорил с ним…

– Да, Нэнси, и жалею об этом.

– Ну, это было недоразумение, все мы об этом знаем. Но в первый раз он позвонил примерно за час до вашего разговора. Я была расстроена и, наверно, плакала – дядя Тед понял и сказал, чтобы я не волновалась за папу, потому что он, дядя Тед, провидец и умеет предсказывать будущее.

Сказал, что папа вернется домой. И я вдруг перестала тревожиться и с тех пор больше так не волновалась. Потому что знала – то, что он сказал, правда. Дядя Тед в самом деле знает будущее… потому что сам из будущего.

– Ну как, отец?

– Откуда мне знать, Морин? – Отец глубоко задумался. – Думаю, нам следует остановиться на том – по принципу бритвы Оккама <по принципу средневекового философа Оккама для объяснения явлений должна выбираться наиболее простая гипотеза> , – что сам Тед, во всяком случае, в свою историю верит. При этом, конечно, не исключено, что у него не все дома.

– Дедушка! Ты же знаешь, что дядя Тед не сумасшедший!

– Пожалуй – но его история совершенно сумасшедшая. Нэнси, я пытаюсь подойти к ней рационально. Не ругай деда – я делаю, что могу. В худшем случае через пять месяцев все станет ясно. 11-е ноября. Конечно, это слабое утешение, Морин, но немного смягчает подлый номер, который выкинул с вами Вудро. Надо было отлупить его там же, на месте.

– Не ночью же в лесу, папа, не такого малыша. А теперь уже поздно.

Нэнси, помнишь то место, куда сержант Теодор возил нас всех на пикник? Мы были там.

Нэнси разинула рот.

– И Вуди с вами? Так вы не… – и она поперхнулась. Отец принял мину, словно при игре в покер. Я посмотрела с одного на другую.

– Ах вы, милые! Я с каждым из вас поделилась своими планами, но ни одному не сказала, что кто-то еще посвящен. Да, Нэнси, я, как и сказала тебе, ехала туда с определенной целью: проводить Теодора на войну наилучшим образом, если он мне позволит. И он уж было позволил, но тут выяснилось, что на заднем сиденье прятался Вудро.

– Вот ужас!

– Еще бы не ужас. Так что мы быстренько отправились оттуда в Электрик-парк, и больше остаться наедине нам не удалось.

– Ой, бедная мама! – Нэнси перегнулась через дедовы ноги, обхватила мою голову руками и закудахтала надо мной – в точности как я над ней, когда ей бывало плохо. Потом она выпрямилась.

– Мама, ты должна это сделать прямо сейчас!

– Здесь, когда в доме полно детей? Что ты, дорогая, – нет, нет!

– Я тебя посторожу! Дедушка, как по-твоему – можно?

Отец молчал, и я повторила:

– Нет, дорогая, нет. Слишком опасно.

– Мама, – ответила она, – если ты боишься, то я – нет. Дедушка знает, что я беременна, да, дедушка? Иначе не собиралась бы замуж. И я знаю, что сказал бы Джонатан. – Она соскользнула на самый край кровати. – Сейчас я пойду вниз и провожу дядю Теда на войну. А завтра скажу про это Джонатану.

Мама, Джонатан просил передать тебе кое-что. Но я передам тебе это, когда опять поднимусь наверх.

– Не задерживайся слишком долго, – вяло сказала я. – Мальчишки встают в полпятого – смотри не попадись им.

– Я буду осторожна. Пока.

– Нэнси! – остановил ее дед. – А ну-ка сядь. Ты посягаешь на права своей матери.

– Но, дедушка…

– Тихо! Вниз пойдет Морин – завершить то, что начала. Как и следует.

Я покараулю, дочка. А Нэнси может мне помочь, если хочет. Но помни свой же совет и не задерживайся слишком долго. Если ты к трем не поднимешься наверх, я спущусь и постучу вам в дверь.

– Мама, а почему бы нам не пойти вдвоем? – взмолилась Нэнси. – Спорю, что дяде Теду это понравится!

– Я тоже спорю, что понравится, – проворчал отец, – но сегодня он этого не получит. Хочешь проводить солдата – прекрасно. Но не сегодня, и сначала посоветуйся с Джонатаном. Теперь марш в постель, а ты, Морин, ступай вниз к Теду.

Я наклонилась к нему, поцеловала и слезла с кровати.

– Иди, Нэнси, – сказал отец, – первая вахта моя.

Она выпятила губу.

– Нет уж, дедушка, я останусь тут и буду тебе надоедать.

Я прошла через веранду в свою комнату и оттуда спустилась вниз босиком и завернувшись в покрывало, не посмотрев, выгнал отец Нэнси или нет. Если ей удалось приручить деда, что мне, вдвое старше ее, не удалось, я не хотела этого знать. Не теперь. Теперь я думала о Теодоре… да так успешно, что в тот миг, когда тихо открыла дверь в свою швейную комнату, была в наивысшей готовности.

Как ни тихо я двигалась, он услышал меня и принял в объятия, только я закрыла дверь. Я обняла его в ответ, потом стряхнула с себя покрывало и снова приникла к нему – наконец-то оказавшись нагая в его объятиях.

* * *

Все это неизбежно привело к тому, что в среду, после пикника на заднем дворе, я сидела на качелях с Теодором, Брайаном и отцом, слушая, как спорят отец с Теодором, а наша молодежь играла в крокет. По просьбе Брайана Теодор вновь изложил свою теорию о том, когда может и когда не может забеременеть самка гомо сапиенс.

С оплодотворения они переключились на акушерство и начали осыпать друг друга безграмотной латынью, не сошедшись относительно того, что лучше всего применять при каком-то родовом осложнении. Чем больше они расходились во мнениях, тем вежливее друг с другом становились. Своего мнения у меня не было – о родовых осложнениях я знаю только из книг, а сама рожаю почти так же, как курица несет яйца: ойкну разок – и готово.

Брайни наконец прервал спор к некоторому моему облегчению. Мне не хотелось даже и слушать об ужасах, которые бывают при неправильном течении родов. – Все это очень интересно, но можно мне спросить, Айра, – есть у Теда медицинское образование или нет? Извини, Тед.

– Не за что, Брайан. Я знаю, что моя история звучит невероятно, потому-то и не люблю ее рассказывать.

– Брайан, ты разве не слышишь, что последние полчаса я обращаюсь к Теду "доктор"? А злит меня – или, точнее, угнетает – то, что Тед знает о медицине столько, сколько мне и не снилось. И все-таки от этих лекарских разговоров мне захотелось снова вернуться к практике.

Теодор прочистил горло в точности как отец.

– Мррф, доктор Джонсон…

– Да, доктор?

– Я думаю, мои более обширные познания в терапии – вернее, мои познания в более обширной терапии – раздражают вас еще и потому, что вы считаете меня человеком моложе себя. Но я, как уже говорил, только выгляжу моложе. На самом деле я старше вас.

– Сколько же вам лет?

– Я отказался ответить на такой же вопрос миссис Смит.

– Теодор! Меня зовут Морин. (Сил нет с этим человеком!) – У маленьких кувшинчиков большие ушки, – спокойно ответил Теодор. Доктор Джонсон, терапию моего времени не труднее изучить, чем вашу; она даже проще, поскольку в ней меньше эмпирического, и она базируется на разработанной до мелочей, тщательно проверенной теории. Опираясь на эту логически верную теорию, вы могли бы очень скоро усвоить все новые достижения и быстро перейти к клинической практике под руководством наставника. Вам это было бы нетрудно.

– Черт возьми, сэр, но у меня никогда не будет такой возможности!

– Я вам ее предлагаю, доктор. Мои сестры будут ждать меня на условленном месте в Аризоне 2 августа 1926 года, через восемь лет. Если вы пожелаете, я буду счастлив взять вас с собой в свое время и на свою планету, где вы сможете заняться терапией – проблем не будет: я там председатель правления медицинской школы. А потом вы сможете остаться на Терциусе или вернуться на Землю, если захотите – в то же время и место, из которого отправились, но с пополненным образованием, омоложенным и с обновленным желанием жить – таков побочный, но прекрасный эффект омоложения.

Лицо отца приняло странное отрешенное выражение, и он прошептал:

"…берет Его диавол на весьма высокую гору, и показывает Ему все царства мира…"

– "…и славу их", – закончил Теодор. – Матфей, глава четвертая, стих восьмой. Но я не диавол, доктор, и не предлагаю вам ни бегства, ни власти, только свое гостеприимство, после того как пользовался вашим, да еще возможность освежить ваши знания. И совсем не обязательно решать сегодня у нас еще восемь лет впереди. Можете отложить решение до последней минуты.

На "Доре" – это мой корабль – места хватит.

Я положила руку отцу на плечо.

– Отец, ты помнишь 1893 год? Врач, обучавший отца медицине, пояснила я Теду, – не верил в существование микробов, а вот отец после многих лет практики отправился в Северо-Западный университет поучиться современной бактериологии, асептике и тому подобным вещам. Отец, сейчас тебе предлагают то же самое – и какая невероятная возможность! Отец согласен, Теодор, – просто он иногда не любит признаваться в том, чего ему хочется.

– Не суйся не в свое дело, Морин. Тед сказал, у меня есть восемь лет на размышление.

– Кэрол не надо думать восемь лет. И мне тоже! Если Брайни разрешит и если Теодор вправду может доставить меня обратно в тот же день и час…

– Могу.

– И я увижу Тамару?

– Ну конечно.

– Ох! Брайан? Я только съезжу и вернусь в тот же день…

– Ты можешь отправиться с ней, Брайан, – заметил Теодор. – Погостите у нас несколько дней или месяцев и в тот же день вернетесь.

– Ах ты. Господи! Сержант, нам с тобой еще войну надо выиграть.

Нельзя ли отложить все это до возвращения из Франции?

– Разумеется, капитан.

Не помню, как разговор перешел на экономику. Сначала я поклялась молчать о периодах женского плодородия, но при этом скрестила пальцы.

Дудочки. Оба доктора, папа и Теодор, внушали мне, что я убереглась от инфекции – гонококков, бледных спирохет и прочего – именно потому, что мне вбили в голову: "Всегда пользуйся презервативом, если не хочешь ребенка".

Тому же я учила своих девочек. Я не стала говорить им о многочисленных случаях, когда обходилась без этих противных резинок, потому что была беременна и знала это. Вот как прошлой ночью. Резиновый чехольчик от болезни не спасет: главное здесь – очень-очень тщательный выбор партнера.

Через рот или глаза можно заразиться не хуже, чем через влагалище – и куда проще. Не лягу же я с мужчиной, не поцеловав его сначала? Глупости какие.

Не помню, чтобы когда-нибудь пользовалась резинкой, после того как Теодор рассказал мне о календарном способе предохранения, или чтоб мне не удалось выбить чек, когда я того хотела.

Размышляя обо всем этом, я вдруг услышала:

– Двадцать девятого октября 1929 года.

– Как так? – брякнула я. – Ты же сказал, что возвращаешься к себе второго августа двадцать шестого года?

– Слушай, о чем говорят, морковка, – сказал муж. – В понедельник будет контрольная.

– Я говорил о Черном вторнике, Морин, – пояснил Теодор. – Так назовут в будущем величайший за всю историю биржевой кризис.

– Такой же, как в девяносто седьмом?

– Не знаю точно, что произошло в девяносто седьмом – я, как уже говорил, подробно изучал только историю того десятилетия, которое намеревался провести здесь – от окончания войны до Черного вторника, 29 октября 1929 года. Эти десять лет после первой мировой войны…

– Стойте-ка! Вы сказали "первой мировой войны", доктор? Первой?

– Доктор Джонсон, кроме этой золотой декады – с 11 ноября 1918 года по 29 октября 1929-го – вы будете воевать все столетие. В 1939 году начнется вторая мировая война – еще дольше и страшнее этой. А более мелкие войны будут вестись на протяжении всего века. Следующий же век, двадцать первый, будет еще хуже – и намного.

– Тед, – сказал отец. – В тот день, когда объявили войну, ты просто говорил то, что знал. Да?

– Да, сэр.

– Зачем же ты тогда пошел в армию? Это не твоя война… капитан Лонг. – Чтобы завоевать ваше уважение, пращур, – очень мягко ответил Теодор. – И чтобы Морин могла гордиться мной.

– Мррф! Ладно! Надеюсь, вы не пожалеете об этом, сэр.

– Никогда.

* * *

Четверг был хлопотливый день. Элеанор и я – с помощью всех моих и ее старших детей, с большой помощью сержанта Теодора, ставшего моим адъютантом (он называл это "собачьей вахтой", и отец тоже, но я не давала им вывести меня из себя), с некоторой помощью от наших мужей и от отца за сутки подготовили церемонию венчания.

Должна, правда, признаться, что всю подготовительную работу мы с ней проделали загодя. Мы составили список гостей, предупредили священника, причетника и организатора банкетов, как только Брайан позвонил и сказал, когда приедет. Приглашения напечатали во вторник, конверты надписали в среду двое лучших каллиграфов семьи Везерел, по домам их разнесли двое ее и двое моих мальчишек, отвечать на приглашения предлагалось по телефону конторы Джастина, ну и так далее.

Невесту мы тоже ухитрились одеть вовремя и как полагается, поскольку у сержанта Теодора неожиданно обнаружился еще один талант: швеи – то есть швеца – а точнее сказать, дамского портного. Своей главной цели использовать телепатический дар Элеанор – я уже достигла: Теодор отвез меня к ней утром в четверг, и я изложила ей, в чем моя проблема, начав для скорости срывать с себя одежду, как только дверь ее апартаментов закрылась за нами. Потом Элеанор дала распоряжение горничной провести к нам Теодора.

Опустим натуралистические подробности; через полчаса Элеанор сказала мне:

– Морин, милая, Теодор верит во все, что говорит.

На что Теодор заметил, что каждый Наполеон в сумасшедшем доме верит в то, что говорит, не менее твердо.

– Капитан Лонг, – ответила Элеанор, – мужчины очень слабо связаны с реальностью, так что не вижу, какое это имеет значение. Вы сказали мне правду, как вы ее понимаете, о вашей жизни в будущем, и сказали правду, что любите Морин. И поскольку я тоже ее люблю, то надеюсь завоевать частицу и вашей любви. Пожалуйста, помогите мне встать – и благодарю вас, сэр! Вы мне подарили огромную радость.

Сразу после этого перед нами встала задача: как успеть доставить подвенечное платье Элеанор вместе с Нэнси к портнихе, чтобы Джонатан успел завезти Брайана с Нэнси в контору к Джастину, чтобы все четверо успели явиться в мэрию за разрешением – ведь и жених, и невеста были несовершеннолетние.

– Зачем нам портниха? – сказал Теодор. – Если не ошибаюсь, Элеанор, в этой тумбочке у вас швейная машинка "Зингер". И зачем нам Нэнси? Мама Морин, ты, кажется, говорила, что вы с ней носите одинаковые платья.

Я подтвердила, что мы действительно часто даем друг другу что-нибудь поносить.

– В бедрах я на дюйм полнее, и в груди почти на столько же. Но разве мы посмеем тронуть платье Элеанор? Погоди, ты его еще не видел.

Хотя Элеанор была крупнее и выше меня, платье мне почти годилось, поскольку однажды уже перекраивалось для Рут, дочери Элеанор, на три дюйма ниже матери. Платье было великолепное, из белого атласа, густо расшитое мелким жемчугом, с фатой из бельгийских кружев и десятифутовым шлейфом. В первоначальном виде присутствовали еще рукава "баранья ножка" и турнюр при перекройке все это исчезло.

Ни за какие на свете деньги нельзя было сшить платье такого качества за те несколько часов, что нам оставались, – моей Нэнси повезло, что ее новая мама ссудила ей такое сокровище.

Элеанор принесла его. Теодор пришел в восхищение но не смутился.

– Элеанор, подгоним его впритык на маму Морин – тогда Нэнси как раз пролезет. Какое на ней будет белье? Корсет? Бюстгальтер? Панталоны?

– Ни разу не надевала на Нэнси корсет, – сказала я. – И она не собирается начинать.

– Правильно! – согласилась Элеанор. – Хотела бы я тоже никогда не начинать. Лифчик Нэнси тоже не нужен. Как насчет штанишек? Рейтузы с этим платьем не наденешь. Эмели Берд и Харцфельд носят трусики, но и они будут выделяться под платьем, если оно будет сидеть как следует.

– Обойдемся без штанов, – решила я.

– Все старые грымзы мигом поймут, что их на ней нет, – заколебалась Элеанор.

Я с чосеровским <Чосер, Джеффри – английский поэт эпохи Возрождения> выражением высказала свое отношение к мнению старых грымз.

– Надену ей круглые подвязки. Сменит на пояс потом, когда будет переодеваться.

– Тогда и панталоны может надеть, – добавил Теодор.

– Теодор! – поразилась я. – Удивляюсь тебе. Зачем новобрачной панталоны?

– Ну не панталоны, а самые легкие и маленькие штучки из тех, что продаются сегодня. Чтобы Джонни мог снять их с нее, дорогая. Символическая дефлорация, старый языческий обряд. Пусть почувствует, что она замужем.

Мы с Эл хихикнули.

– Не забыть сказать Нэнси.

– А я скажу Джонатану, чтобы устроил настоящую церемонию. Ну что ж, Элеанор, поставим Морин на этот низкий столик и начнем втыкать в нее булавки. Мама Морин, ты всюду чистая и сухая? Не вывернуть ли платье наизнанку, влага для атласа – просто гибель.

Следующие двадцать пять минут Теодор трудился не покладая рук, я стояла смирно, а Элеанор снабжала его булавками.

– Лазарус, где вы учились мастерству одевать женщин? – спросила она.

– В Париже лет сто назад.

– Лучше бы я не спрашивала. Я тоже числюсь среди ваших предков? Как и Морин?

– К сожалению, нет. Но я женат на трех ваших прапраправнучках Тамаре, Иштар и Гамадриаде, а мой брачный брат – Айра Везерел. Может быть, есть и другое родство – наверняка есть, – но Морин права: я искал в архивах только своих прямых предков. Я же не знал, что встречу тебя, Эл Прекрасный Животик. Ну вот, почти все. Как – перешивать? Или отдадим вашей портнихе?

– Ну как, Морин, – спросила Эл. – Я согласна рискнуть платьем – я доверяю Лазарусу, то есть мсье Жаку Нуару, но свадьбой Нэнси без твоего разрешения рисковать не стану.

– Я не могу судить о Теодоре, или о Лазарусе, или как там его зовут имеется в виду тот жеребец, который использует меня вместо манекена. Но ведь ты мне, кажется, говорил, что сам перешил свои бриджи? Подогнал их по себе?

– Oui, Madame.

– Где ваши брюки, сержант? Вы всегда должны знать, где ваши брюки.

– Я знаю где, – сказала Эл и принесла их.

– В коленках, Эл. Выверни наизнанку и посмотри. – Я присоединилась к ней и вскоре сказала: – Эл, я не вижу, где он их ушивал.

– А я вижу. Вот посмотри. Нитка на старых швах немного выцвела, а та нитка, которой он шил, такого же цвета, как ткань на карманах внутри невыгоревшая.

– Ммда, – согласилась я, – если смотреть поближе и при сильном свете.

– Мы берем тебя, парень. Комната, стол, десять долларов в неделю и все бабы, которые подвернутся.

Теодор задумался.

– Ладно, идет. Хотя мне за это обычно платят отдельно.

Эл расхохоталась, подбежала к нему и начала тереться об него грудью.

– Идет, капитан. Сколько берете за случку?

– Одного щенка из помета.

– Договорились.

* * *

Свадьба вышла на славу. Нэнси была ослепительна в своем замечательном платье, которое сидело на ней превосходно. Мэри несла букет, а Ричард кольцо, оба в своих белых воскресных нарядах. Джонатан, к моему удивлению, предстал в элегантном костюме: жемчужно-серая визитка, галстук с жемчужной булавкой, серые брюки в полоску, штиблеты устричного цвета. Теодор, в военной форме, был его свидетелем, отец, тоже в форме и при медалях, шафером: Брайан был чудо как хорош в сапогах со шпорами, в портупее, при сабле, в ярко-зеленом мундире с наградами за девяносто восьмой год и в светлых офицерских брюках.

Кэрол, подружка невесты, почти не уступала Нэнси в своем зеленовато-лимонном тюле и с букетом. На Брайане младшем, свидетеле невесты, был выпускной костюм, сшитый всего две недели назад, когда он окончил грамматическую школу – двубортный пиджак из синего саржа, первые в жизни длинные брюки, очень взрослый вид.

Джорджу поручили следить, чтобы Вудро вел себя тихо и прилично, и разрешили применять силу в случае необходимости. Дед давал Джорджу указания в присутствии Вудро, и тот действительно вел себя хорошо – на него всегда можно было рассчитывать, когда затрагивались его собственные интересы.

Доктор Дрейпер не позволял себе никаких выдумок, которыми преподобный Тимберли чуть было не испортил мою судьбу – он читал методистскую службу прямо по руководству девятьсот четвертого года, ни словом больше, ни словом меньше; и вскоре наша Нэнси проследовала к выходу под руку с мужем, под звуки марша Мендельсона, и я вздохнула с облегчением. Венчание прошло превосходно, без всяких накладок, и я подумала, как остолбенела бы миссис Гранди, будь ей дано увидеть кое-кого из присутствующих тридцать шесть часов назад, при закрытых дверях, справляющая оргию в честь Дня Каролины.

Тогда впервые состоялся праздник, которомусужденобыло распространиться среди диаспоры всего человечества: Каролинин день, Каролинки, фиеста де Санта-Каролита. Теодор сказал нам, что этот день стал (то есть станет) летним празднеством плодородия, общим для всех планет и всех времен. И поднял бокал шампанского за посвящение Кэрол в женщины, а Кэрол ответила на его тост с большой серьезностью и достоинством… потом захлебнулась шипучкой, закашлялась, и пришлось ее утешать.

Я не знала тогда и посейчас не знаю, даровал ли Теодор моей Кэрол то, чего она так жаждала. Знаю только, что предоставила им для этого все возможности. Но у Теодора, этого твердолобого упрямца, никогда ничего не узнаешь.

* * *

В субботу состоялось выездное заседание попечителей Фонда Айры Говарда: судья Сперлинг, приехавший из самого Толидо, мистер Артур Дж.Чепмен, Джастин Везерел, Брайан Смит (с единодушного согласия собравшихся), сержант Теодор и мы с Элеанор.

Когда судья Сперлинг покашлял, я поняла намек и собралась ретироваться. Но Теодор встал вместе со мной.

После некоторого замешательства и я, и Элеанор остались, потому что Теодор не желал оставаться там без нас. Он объяснил, что в семьях Говарда существует абсолютное равенство полов – и он, как председатель организации будущего, присутствующий в качестве почетного гостя на собрании Говардской организации двадцатого века, не может принять в нем участия, если женщины не будут допущены.

После того как этот вопрос уладили, Теодор повторил свои предсказания относительно 11 ноября и Черного вторника – 29 октября 1929 года. По просьбе присутствующих, на последнем событии он остановился несколько подробнее – рассказал, что доллар обесценится с двадцати пяти за унцию золота до тридцати пяти. "Президент Рузвельт издаст об этом указ, и конгресс этот указ ратифицирует… но это произойдет только в начале 1933 года".

– Одну минуту, сержант Бронсон, или капитан Лонг, или как вы себя называете, вы хотите сказать, что полковник Рузвельт вернется? Мне как-то с трудом в это верится. В тридцать третьем году ему будет… – прикинул мистер Чепмен.

– Семьдесят пять лет, – подсказал судья Сперлинг. – Что тут невероятного, Артур? Я старше его, но пока не думаю уходить на покой.

– Нет, джентльмены, нет, – сказал Теодор. – Не Тедди Рузвельт.

Франклин Рузвельт. Ныне секретарь мистера Джозефуса Дэниэлса <морского министра в администрации Вильсона> .

– Ну, в это поверить еще труднее, – покачал головой мистер Чепмен.

– Это неважно, советник, верите вы или не верите, – с некоторым раздражением сказал Теодор. – Факт тот, что мистер Рузвельт принесет президентскую присягу в тридцать третьем году; вскоре после этого он закроет все банки, изымет из обращения все золото и золотые сертификаты и девальвирует доллар. Доллар никогда больше не восстановит своей нынешней стоимости. Пятьдесят лет спустя стоимость унции золота будет лихорадочно колебаться от ста до тысячи долларов. – Молодой человек, – заметил мистер Чепмен, – вы предвещаете нам анархию.

– Нет – еще хуже. Гораздо хуже. Большинство историков назовет вторую половину двадцатого века Безумными Годами. Социальные изменения начнутся после второй мировой войны, но в экономике начало им положит Черный Вторник, 29 октября 1929 года. К концу века вы можете лишиться последней рубашки, если не предпримете определенных мер относительно своих финансовых дел. А с другой стороны – это столетие великих возможностей почти во всех областях деятельности человека.

Мистер Чепмен опустил голову, и я поняла, что он решил ничему не верить. Но судья, перекинувшись несколькими словами с Джастином, спросил:

– Капитан Лонг, не могли бы вы назвать некоторые из этих возможностей?

– Попытаюсь. Коммерческая авиация – и пассажирская, и грузовая.

Железные дороги придут в упадок и уже не оправятся. В кинематограф придет звук – кино обретет речь. Телевидение. Стереовидение. Космические путешествия. Атомная энергия. Лазеры. Компьютеры. Электроника всех видов. Разработка полезных ископаемых на Луне, на астероидах. Движущиеся дороги.

Криотехника. Генная инженерия. Защитные костюмы. Солнечные отражатели.

Замороженные продукты питания. Гидропоника. Микроволновое приготовление пищи. Кому-нибудь из вас знакомо имя Д.Д.Гарримана?

Чепмен встал.

– Судья, предлагаю закрыть заседание.

– Сядьте, Артур, и ведите себя как следует. Капитан, вы, надеюсь, понимаете, какой шок вызывают ваши предсказания?

– Разумеется.

– Мне удается сохранить хладнокровие, лишь припоминая все те перемены, что произошли на моем веку. Если ваше обещание относительно даты окончания войны сбудется – похоже, придется принять всерьез и другие ваши предсказания. А тем временем – что бы вы еще хотели нам сказать?

– Пожалуй, больше ничего. Разве что вот это: во-первых, не спекулируйте на бирже после двадцать пятого года; во-вторых, не играйте на понижение, если неверная догадка может вас разорить.

– Этот совет хорош для любого времени. Спасибо, сэр.

Мы с Кэрол и дети поцеловали на прощанье наших мужчин в воскресенье тридцатого июня, подождали, пока не отъедет машина капитана Бозелла, и разошлись по своим углам плакать.

Летом дела на фронте шли все хуже и хуже.

Только поздней осенью стало ясно, что мы одолеваем немцев. Кайзер отрекся от престола и бежал в Голландию – и мы поняли, что победим. Потом пришла ложная весть о перемирии, и моя радость омрачалась тем, что оно произошло не 11 ноября.

Но истинное перемирие настало ровно в срок, 11 ноября, и все колокола, свистки, сирены и клаксоны – все, что только могло издавать шум, – грянули разом. Только в нашем доме было тихо. В четверг Джордж принес домой номер "Пост", которую разносил, и там, в списке потерь, под рубрикой "Пропали без вести", значилось: "Бронсон Тео, капрал ополчения Канзас-Сити".

Глава 15 БУРНЫЕ ДВАДЦАТЫЕ, СКУДНЫЕ ТРИДЦАТЫЕ

Из пятидесяти с лишним лет моей жизни, от моего спасения в 1982 году до начала миссии, которая и привела меня в нынешнее положение, я около десяти лет затратила на изучение сравнительной истории – особенно истории тех временнЫх параллелей, которые пытается отстоять Ближний Круг и которые сливаются в единую линию где-то с 1900-го по 1940 год.

В эту связку миров входит и мой родной мир – вторая параллель, код "Лесли Ле Круа", а за ее пределами остаются неисчислимые, но гораздо более многочисленные экзотические параллели – миры, где Колумб так и не отплыл в Индию (или не вернулся из плавания), где поселения викингов прижились, и Америка стала называться "Великий Винланд", где Московская Империя, владевшая Западным побережьем Североамериканского континента, спорила с Испанской, владевшей Восточным (а королева Елизавета умирала в изгнании), где открытая Колумбом Америка уже принадлежала маньчжурской династии – и другие миры со столь причудливой историей, что в ней трудно найти хоть какую-нибудь первоначальную линию, совпадающую с нашей.

Я почти уверена, что попала как раз в такой вот экзотический мир, о существовании которого никто ранее не подозревал.

Не только история занимала меня в то время – я зарабатывала себе на жизнь сначала помощницей медсестры, потом сестрой, потом терапевтом, потом стажером по омоложению (непрерывно обучаясь при этом), пока не перешла в Корпус Времени.

Но как раз изучение истории и вселило в меня мысль попробовать себя в Корпусе.

Несколько параллелей, известных Цивилизации – так мы себя именуем, отщепляются от единой линии где-то около 1940 года. Одна из точек расхождения – съезд демократической партии, проводившийся в том году; все зависит от того, выдвинут или не выдвинут демократы Франклина Делано Рузвельта в президенты на третий срок, затем от того, выберут его или не выберут, затем от того, продержится ли он до конца второй мировой войны.

* * *

В первой параллели, код "Джон Картер", демократы избрали своим кандидатом Пола Мак-Натта, но президентом стал республиканец Роберт Тафт.

В нескольких параллелях, обозначенных общим кодом "Сирано", мистер Рузвельт был избран и на третий срок, и на четвертый, умер во время четвертого срока и его заменил на посту вице-президент, бывший сенатор от Миссури Гарри Трумэн. В моей параллели такого сенатора не было, но из рассказов Брайана о Франции я помню некоего капитана Гарри Трумэна.

"Оголтелый вояка, – говорил о нем Брайан, – прямо циркулярная пила, а не человек". Но тот Гарри Трумэн был не политик, а галантерейщик, так что вряд ли это одно и то же лицо <реальный президент Трумэн был сенатором и действительно одно время владел галантерейным магазином, но разорился> .

Брайни старался покупать перчатки и прочее только у капитана Трумэна.

"Вымирающая порода, – отзывался он о нем, – джентльмен старого образца".

Во второй параллели, код "Лесли Ле Круа", из которой происхожу и я, и Лазарус Лонг, и Бундок, мистер Рузвельт был выдвинут в президенты на третий срок в июле 1940 года, но умер от удара во время игры в теннис, в последних числах октября <то есть незадолго до президентских выборов> , что вызвало беспрецедентный конституционный кризис. Генри Уоллес, выдвинутый демократами в вице-президенты, заявил, что все демократические штаты обязаны по закону голосовать за него, как за президента. Национальный комитет демократической партии имел на этот счет свое мнение, как и Коллегия выборщиков, и Верховный суд – причем ни одно из этих мнений не совпадало с мнением Уоллеса. Была и четвертая точка зрения, поскольку обязанности президента с октября исполнял Джон Нэнс Гарнер <реальный вице-президент США до 1940 г.> , которого не выдвинули вновь и который вышел из своей партии после июльского съезда.

Я к этому еще вернусь, ведь я выросла в той параллели. Однако заметьте вот что: мистер Рузвельт был сражен ударом, когда играл в теннис.

Изучая сравнительную историю, я узнала, что во всех параллелях, кроме нашей, мистер Рузвельт был с детства искалечен полиомиелитом и прикован к инвалидному креслу!

Влияние инфекционных болезней на ход истории – неувядающая тема для дискуссий у матисториков Терциуса. Меня особенно интересует одна эпидемия, поскольку я при ней присутствовала. В моей параллели испанская инфлюэнца за зиму восемнадцатого – девятнадцатого годов унесла пятьсот двадцать восемь тысяч жителей США и убила во Франции больше солдат, чем пули, снаряды и отравляющий газ. Что, если бы испанка пришла в Европу годом раньше? История, безусловно, изменилась бы, но каким образом? Что, если бы умер ефрейтор, назвавший потом себя Гитлером? Или изгнанник, назвавший себя Лениным? Или солдат по фамилии Петэн? Эта инфлюэнца могла убить человека за одну ночь – я сама это не раз наблюдала.

Третья параллель, код "Нейл Армстронг", – родной мир моей брачной сестры Хейзел Стоун (Гвен Кэмпбелл) и нашего общего мужа Джубала Харшо.

Непривлекательный мир, в котором Венера непригодна для обитания. Марс холодная, почти лишенная воздуха пустыня, а Земля будто сошла с ума, вовлеченная Соединенными Штатами в самоубийственную, подобную переселению леммингов гонку.

Я не люблю заниматься третьей параллелью – уж очень она страшна. И в то же время она меня завораживает. В той параллели, как и в моей, американские историки называют вторую половину двадцатого века "Годами Безумия" – и есть отчего! Обратимся к фактам: а) Самая крупная, самая долгая, самая кровавая война в истории Соединенных Штатов, которую специально мобилизованные для этого войска вели с неизвестной целью, без намерения победить, – и которая кончилась тем, что войска просто ушли, бросив тот народ, за который якобы сражались; б) Еще одна война, которая никогда не объявлялась, которая так и не завершилась, – этакое вооруженное перемирие, затянувшееся на сорок лет, во время которых Соединенные Штаты восстановили дипломатические и торговые отношения с тем самым правительством, против которого ранее начали необъявленные военные действия; в) Убийство президента, убийство кандидата в президенты, покушение на президента, совершенное известным психопатом, которому тем не менее позволили гулять на свободе, – президент серьезно ранен – убийство крупного негритянского лидера и несметное количество других покушений неудачных, частично удавшихся и удавшихся полностью; г) Бессмысленные убийства на улицах, в парках и в общественном транспорте, законопослушные граждане, особенно пожилые, стараются не выходить из дома после наступления темноты; д) Школьные учителя и университетские профессора, внушающие ученикам, что патриотизм – устаревшее понятие, брак – устаревшее понятие, грех устаревшее понятие и США – тоже устаревшее понятие; е) Школьные учителя, не умеющие ни говорить, ни писать грамотно, не умеющие считать; ж) Ведущий сельскохозяйственный штат, наживающийся с помощью подпольной фабрики по производству запрещенного наркотика; з) Кокаин и героин называют "расслабухой", кражу "приватизацией", бандитский вандализм "раздолбоном", взлом "откупоркой", избиение "разборкой", а реакция на все эти преступления такова: мальчишки есть мальчишки, надо их поругать – авось исправятся, нечего портить им жизнь, обращаясь с ними, как с уголовниками; и) Миллионы женщин приходят к выводу, что им выгоднее рожать внебрачных детей, чем выходить замуж или работать.

* * *

Я не могу разобраться в третьей параллели <"третья параллель" соответствует реальной истории США второй половины XX века; упоминаются войны во Вьетнаме и Корее, убийства Дж.Кеннеди, Р.Кеннеди и М.Л.Кинга, покушение на Р.Рейгана> , код "Нейл Армстронг", так что послушаем лучше Джубала Харшо, который в ней жил. "Мама Морин, – сказал он мне, – Америка моей параллели наглядно демонстрирует, что может произойти с демократией это самое и происходило со всеми демократиями на протяжении всей истории.

Истинная "поголовная" демократия, где каждый взрослый имеет право голоса, лишена обратной связи, служащей человеку для самоусовершенствования. Она целиком и полностью зависит от мудрости и сдержанности граждан… которым противостоит безумие и разнузданность других граждан. Демократия предполагает, что каждый свободный гражданин отдаст свой голос на благо общества, во имя общей безопасности и благосостояния. На деле же упомянутый гражданин голосует за свои интересы, как он их понимает, а большинство понимает их как "хлеба и зрелищ".

"Хлеба и зрелищ" – это раковая опухоль демократии, ее неизлечимая болезнь. Поначалу демократический режим работает превосходно. Но как только государство даст право голоса всем поголовно, будь то производитель или паразит – значит, этому государству придет конец. Как только плебс поймет, что можно сколько угодно голосовать за "хлеб и зрелища" и полезные члены общества не в силах его остановить – он будет голосовать за "хлеб и зрелища", пока не обескровит государство до смерти или пока оно, обессиленное, не уступит захватчикам, и варвары не войдут в Рим. – Джубал грустно пожал плечами. – Мой мир был прекрасен, пока им не завладели паразиты".

Джубал Харшо указал мне на еще один симптом, неизменно предшествующий, по его словам, крушению культуры: исчезновение хороших манер, обычной вежливости, уважения к правам других людей, "философы от Конфуция до наших дней не уставали это повторять. Но признаки этого рокового симптома разглядеть нелегко. Ну что такого, если упускается вежливое обращение к человеку? Или если младший самовольно называет старшего просто по имени? Подобным послаблениям в этикете не всегда придают значение. Но существует один безошибочный признак упадка хороших манер: это грязные общественные туалеты. В здоровом обществе общественные комнаты отдыха, туалеты, умывальные так чисты, опрятны и так хорошо пахнут, как ванная в приличном частном доме. В больном же обществе…" Джубал с отвращением замолчал.

Ему не было нужды продолжать: я это наблюдала и в своей параллели. В первой половине девятнадцатого века до самого начала сороковых годов люди всех слоев общества были по обычаю вежливы друг с другом, и само собой разумелось, что, пользуясь общественным туалетом, человек старался оставить его после себя таким же чистым, как нашел. Насколько я помню, опрятность в общественных туалетах, а с ней и хорошие манеры, пошла на убыль во время второй мировой войны. В шестидесятые и семидесятые годы грубость всякого рода стала делом обычным, а в общественные туалеты я старалась по возможности не заходить.

Ругательства, грубые манеры и грязь в туалетах – все это явления одного порядка.

Америка моей параллели тоже страдала от рака, именуемого "хлеба и зрелищ", но нашла более быстрый путь к самоубийству. Хвастаться нам нечем – во второй параллели народ Соединенных Штатов сам проголосовал за религиозную диктатуру.

Это случилось после 1982 года, так что меня, к большой моей радости, при этом не было. Когда мне стукнуло сто лет. Неемия Скаддер был еще малышом.

В американской культуре всегда наличествовала потенциальная религиозная истерия – я это знала, поскольку отец сызмальства тыкал меня в это носом. Отец говорил, что свобода вероисповедания в Штатах гарантирует только одно: не Первая поправка и не терпимость, а обилие соперничающих, нетерпимых друг к другу сект, каждая из которых есть хранительница "Истинной Веры", но не обладает большинством и посему не может навязать свою "Истинную Веру" приверженцам прочих "Истинных Вер".

(Разумеется, при этом всегда открыта охота на иудеев, иногда – на католиков и постоянно – на мормонов, мусульман, буддистов и прочих язычников. Первая поправка была принята вовсе не для того, чтобы поощрять подобное кощунство. О, нет!) Выборы выигрывают, не переубеждая противников, а добиваясь участия в них своих сторонников. Организация Скаддера именно так и поступила. Из истории, которую я изучала в Бундоке, следует, что в выборах 2012 года приняло участие шестьдесят три процента зарегистрированных избирателей (которые, в свою очередь, составляли меньше половины всех имеющих право голоса). Партия истинных американцев (Неемии Скаддера) получила двадцать семь процентов голосов от общего числа проголосовавших и тем самым восемьдесят один процент голосов Коллегии выборщиков <кандидат в президенты, чтобы быть избранным, должен получить большинство голосов выборщиков, причем каждый штат отдает своих выборщиков той партии, которая победила на выборах в данном штате, что создает разрыв между результатами всеобщего голосования и голосования выборщиков> .

В 2016 году выборов уже не было.

* * *

Бурные двадцатые… Огненная юность, потерянное поколение, стриженые головки, конкурсы поедателей тортов, гангстеры, обрезы, бутлегеры и спирт, подливаемый в пиво. Самолеты, дирижабли, "медведи Штутца в воздухе" и летучие цирки. Увеселительные полеты за пять долларов. Линдберг и "Дух Сент-Луиса" <летчик и самолет, совершившие первый беспосадочный перелет через Атлантику> . Юбки стремительно взлетают ввысь, и к середине двадцатых скатанные чулки выставляют напоказ голые коленки. Дорожка принца Уэльского и чарльстон. Рут Эттинг, Уилл Роджерс и "Фантазии Зигфельда" <популярные артисты эстрады и шоу того времени> . В двадцатых были свои дурные стороны, но в целом и почти для всех это были хорошие годы, а уж соскучиться точно не давали.

Я, как всегда, занималась своими домашними делами, не слишком интересуясь окружающим миром. В девятнадцатом году у меня родился Теодор Айра, в двадцать втором – Маргарет, в двадцать четвертом – Артур Рой, в двадцать седьмом – Элис Вирджиния, в тридцатом – Дорис Джин, и со всеми я вновь переживала радости и горести детства – скажите спасибо, что я не показываю вам их карточки и не повторяю их смешные словечки.

В феврале двадцать девятого мы продали свой дом на бульваре Бентона и сняли с условием последующей покупки старую ферму близ пересечения Рокхилл роуд и бульвара Мейера – вместительную, но не столь современную, как наш прежний дом. Это решение верхним чутьем принял мой муж, который всегда норовил заставить каждый доллар сработать дважды. Но со мной он посоветовался, и не только потому, что дом был записан на меня.

– Морин, – сказал он, – не хочешь ли сыграть в рулетку?

– Мы то и дело в нее играем, разве нет?

– Как когда. На сей раз мы пойдем ва-банк и сорвем этот банк – а если номер не пройдет, придется тебе выйти на улицу и подзарабатывать нам на картофельный супчик.

– Мне всегда хотелось знать, смогла бы я зарабатывать на жизнь таким манером. В июле мне будет сорок семь…

– Ну и ну. Тебе сейчас тридцать семь, а мне сорок один.

– Брайни, мы с тобой лежим в постели. Могу я быть откровенна хотя бы здесь?

– Судья Сперлинг требует, чтобы мы всегда и везде придерживались своего официального возраста. И Джастин согласен с ним.

– Слушаюсь, сэр. Обещаю исправиться. Мне всегда хотелось знать, смогла бы я заработать на жизнь, гуляя по панели. Только вот где гулять?

Насколько я знаю, девушке и глаза могут выцарапать, если она просто так выйдет и начнет промышлять, не разузнав, чья это территория. В постели-то я работать умею, Брайни, – надо только поучиться, как сбывать товар.

– Ну, разгорелась уже, Вертучая Задница. Может, это еще и не понадобится. Скажи, ты еще веришь, что Тед – Теодор – капрал Бронсон действительно прибыл из будущего?

– Да, – сразу посерьезнела я. – А ты разве нет?

– Мо, я поверил ему сразу, как и ты. Поверил раньше, чем оправдалось его предсказание об окончании войны. И теперь я тебя спрашиваю: веришь ли ты в Теда настолько, чтобы поставить все наше состояние до последнего цента на то, что его предсказание о биржевом крахе так же верно, как и предсказание о перемирии?

– Черный вторник, – тихо проговорила я. – Двадцать девятое октября нынешнего года.

– Ну так как? Если я рискну и проиграю, мы разоримся. Мэри не сможет закончить Редклифф, Вуди придется самому добывать себе деньги на колледж, ну а с Диком и Этель разберемся потом. Я уже по уши погряз в спекуляциях, голубка, – и предполагаю погрузиться еще глубже, твердо уповая на то, что Черный вторник наступит точно в предсказанный Тедом срок.

– Погружайся!

– Ты уверена, Мо? Если что-то пойдет не так, мы вернемся к жареному маису. Еще не поздно сократить ставку – забрать половину и играть на то, что останется.

– Брайни, я не так воспитана. Помнишь отцовского бегового рысака Бездельника?

– Видел несколько раз. Красивый был коняшка.

– Да, только не такой резвый, каким казался с виду. Так вот, отец всегда ставил только на него – но и на себя, понятно. И только на победу не на призовое место. Бездельник обычно приходил вторым или третьим, но отец на это никогда не ставил. Я слышала, как он, бывало, перед забегом тихо и ласково говорит Бездельнику: "Ну, на этот раз мы им покажем, парень! На этот раз мы победим!" А потом говорил: "Ты старался, старина! А больше я ничего и не прошу. Все равно ты чемпион – и в следующий раз мы им покажем!" – и трепал Бездельника по шее, а тот тихонько ржал и всхрапывал – так они утешали друг друга.

– Думаешь, я тоже прогорю? Здесь-то другого раза не будет.

– Нет! Иди ва-банк. Ты веришь Теодору, и я тоже. Так что вперед! – Я протянула руку и взялась за его инструмент. – Если и перейдем на жареный маис, то ненадолго. Я могу забеременеть… сейчас скажу… в будущий понедельник, а разрожусь, стало быть, через пару недель после Черного вторника. И мы получим очередную премию Говарда.

– Нет.

– Как нет? Извини, я не понимаю.

– Мо, если Тед предсказал неверно. Фонд тоже может прогореть. Джастин и судья Сперлинг ставят на предсказание, Чепмен против. В правлении еще четверо попечителей… из них двое республиканцев, голосовавших за Эла Смита… <за кандидата от республиканцев на выборах 1928 года> так что Джастин не знает, как все обернется.

* * *

Продажа дома тоже входила в игру. Кроме того, Брайан чуял, что надвигается так называемый "прорыв". Мы жили в белом районе, но черный город был чуть севернее нас и постоянно разрастался все те двадцать с лишним лет, что мы прожили в своем доме (милый старый дом, населенный счастливыми воспоминаниями!).

Как-то к Брайану зашел белый агент по продаже недвижимости и спросил от имени своего клиента, не назвав его: сколько, мол, Брайан хочет за дом?

– Я не стал выяснять, милая, кто его клиент, – все равно оказалось бы, что это белый адвокат, представляющий кого-нибудь из Денвера или Бостона. Такие сделки совершаются порой через шестые руки, и соседи не увидят, какого цвета новый жилец, пока тот не вселится в дом.

– Что же ты ответил?

– Ответил, что соглашусь продать дом за хорошую цену. Но цена должна быть действительно хорошей, поскольку нам и здесь удобно, а переезд всегда отнимает много времени и денег. Сколько предлагает ваш клиент? Я возьму только наличными – никаких начальных взносов и ипотек. Мне надо будет подыскать другой дом для большой семьи из одиннадцати человек, и, значит, понадобятся наличные. А может быть, придется строиться, в наше время не так уж много домов, рассчитанных на большие семьи. Так что цена должна быть хорошая, а оплата – только наличными. А тот проныра мне говорит, что любой банк учтет закладную под такое имущество – ипотека, мол, все равно что деньги. "Только не для меня, – говорю я. – Пусть ваш клиент возьмет ипотечную ссуду в своем банке, а мне принесет деньги. Дорогой сэр, я не рвусь продавать свой дом. Назовите мне сумму наличными, и если она меня устроит, мы тут же заключим обязательство на гарантийный срок. А если не устроит, я скажу вам "нет". На это он мне: гарантийный срок не понадобится, поскольку они убедились, что дом действительно принадлежит нам, но это его заявление сказало мне больше всяких слов. Значит, они уже проверили, кто владеет нашим домом… а должно быть, и всеми домами в округе. Мне сдается, что наш дом здесь единственный, который свободен от ипотеки – и вообще от всего, что следует улаживать в гарантийный срок: на нем нет ни права на пожизненное владение по завещанию, ни утверждения в правах наследства, ни дела о разводе, на него не наложен арест и так далее. Человеку, который ищет именно такую сделку, гарантийный срок не с руки – ведь именно за это время сторонники "джентльменского соглашения" могут узнать о том, что готовится, и поломать это дело – не без содействия сочувствующего судьи.

– Объясни-ка мне, Брайни, что такое "джентльменское соглашение"? Я Что-то не припомню, чтобы мы проходили его, когда изучали право.

– И не могли проходить – это не закон. А если и закон, то неписаный.

В твоем документе на право владения нет статьи, запрещающей тебе продавать этот дом кому бы то ни было – белому, черному, или зеленому, или в крапинку… а если бы такая статья была, суд мог бы ее опротестовать. Но если ты спросишь наших соседей, то я гарантирую – они тебя заверят, что джентльменское соглашение обязывает тебя не продавать дом в этом квартале негру.

– А мы с кем-нибудь об этом договаривались? – недоумевала я. Муж редко сообщал мне о соглашениях, которые заключал, считая заранее, что я его поддержу. И я поддерживала. Нельзя быть замужем время от времени – это волынка на всю жизнь, а иначе ты не замужем.

– Нет.

– Ну что же – будешь ты спрашивать мнение соседей?

– Ты хочешь, чтобы я их спросил, Мо? Дом-то твой.

По-моему, я колебалась не более двух секунд – но мысль была все-таки новая, и надо было принять решение.

– Брайни, несколько домов в нашем квартале за те двадцать два года, что мы здесь живем, меняли владельцев, и я что-то не помню, чтобы кто-нибудь интересовался нашим мнением по поводу этих сделок.

– Никто и не интересовался.

– По-моему, не их дело решать, что можно неграм покупать, а что нет. Не им нам указывать. Они могут сделать все, что угодно, со своей собственностью, а мы – со своей, при условии, что соблюдаем закон и выполняем обязательства, связанные с земельным участком. Например, правило о двадцатипятифутовом пространстве перед домом. Я вижу только один способ помешать нам продать этот дом, кому хотим.

– Какой?

– Предложить нам подороже, чем мистер Проныра. А там пусть делают с домом, что хотят.

– Я рад, что ты так на это смотришь, любимая. Через год во всех домах нашего квартала будут жить негритянские семьи. Я это предвижу, Мо. Рост населения похож на паводок. Как ты ни ставь плотины и дамбы, река все равно прорвется. Черный город Канзас-Сити ужасно перенаселен. Если белые не желают жить по соседству с неграми, придется им потесниться и уступить неграм место. Меня не очень волнуют негритянские проблемы – мне и своих достаточно. Но на рожон я не полезу и головой об стену биться не стану. Мы с тобой еще увидим, как черный город будет двигаться все дальше на юг и займет все пространство до Тридцать девятой улицы. Тут суетиться бесполезно – все равно это будет.

Брайни получил-таки хорошую цену за наш старый дом. Если учесть, как возросли цены с девятьсот седьмого по двадцать девятый год, прибыль была невелика, зато Брайни получил всю сумму наличными – в золотых сертификатах, не в чеках. В купчей цена значилась как "десять долларов плюс компенсация". Брайни тут же снес эти деньги на биржу.

– Милая, если предсказание Теодора оправдается, через год мы сможем выбрать себе особняк в районе Загородного клуба за треть нынешней цены ведь Черный вторник лишит половину домовладельцев возможности выплачивать по ипотекам. А пока что постарайся устроиться получше на этой старой ферме – нам с Джастином надо ехать в Нью-Йорк.

Мне нетрудно было устроиться на ферме – она напоминала мне детство.

Отец со мной согласился.

– Вели только сделать еще одну ванну. Помнишь, у нас было две уборных? Запоры и геморрой тебе ни к чему.

Отец официально уже не жил у нас – почту он получал по другому адресу. Но со времен шестнадцатого года и Праттбурга Брайан распорядился, чтобы для отца всегда была наготове комната. Когда Брайан уехал в Нью-Йорк, чтобы быть поближе к бирже, отец согласился ночевать у нас – как тогда, когда Брайан был во Франции. К тому времени я уже устроила вторую ванную и умывальную внизу, а уборную во дворе обработали известью и засыпали.

Дети легко приспособились к перемене. Даже наш кот, Атташе, привык.

Во время переезда он нервничал, но, кажется, понял, что поездка в фургоне означает, что Дом перестал быть Домом. Этель и Тедди успокаивали его, как могли, а я вела фургон. Остальное семейство вез Вудро в своем драндулете.

Приехав, Атташе сразу же обошел наш участок, потом вернулся за мной и заставил еще раз обойти с ним все огороженное забором пространство, пометив все четыре угла – я поняла, что он согласился с переменой места и со своими новыми обязанностями.

Скандала я ожидала от Вудро – в сентябре он переходил в старший класс Центральной средней школы и был кандидатом в командиры школьного подготовительного батальона – им командовали и Брайан младший, и Джордж, когда учились в последнем классе.

Но Вудро не настаивал даже на том, чтобы доучиться второй семестр, а перевелся в середине года в Успортскую среднюю, к некоторому моему разочарованию – я рассчитывала, что он будет возить в Центральную Дика и Этель: один только что перешел в десятый, другая училась в восьмом.

Пришлось и им менять школу посреди года – мне было некогда их возить, а на трамвае ездить было немыслимо. Тедди и Пегги я устроила в Кантри Дей, превосходную частную школу – Элеанор предложила возить их вместе с тремя своими, которые там учились.

Только через несколько лет я поняла, почему Вудро так охотно сменил школу; причиной тому было бывшее пастбище к югу от нас, над которым висела вывеска: "Летная школа Харди". Летом двадцать восьмого года Вудро откопал где-то – иначе не скажешь – свой жуткий автомобиль, и с тех пор мы его иначе как за едой почти не видели. Но о том, что он научился летать еще в средней школе, я узнала не сразу.

* * *

Как всем известно, Черный вторник настал точно по расписанию. Через неделю Брайни позвонил мне по междугородной.

– Фрау докторша Краузмейер?

– Элмар!

– Дети в порядке?

– Все хорошо, только скучают по папе. И я тоже. Приезжай скорей, дорогой, мне не терпится.

– Разве тот парень, которого ты наняла, не справляется?

– Напряжение слабое. Я его рассчитала и решила дождаться тебя.

– Так ведь я не домой еду.

– А-а.

– Хочешь знать почему?

(Да, Брайни, хочу. И когда-нибудь насыплю тебе едкого порошка в ширинку за такие вопросы.) – Буффало Билл, ты сам скажешь мне, что захочешь и когда захочешь.

– Ренджи Лил, не хочешь ли проехаться в Париж? И в Швейцарию?

– Может, лучше в Южную Америку? Где нет закона об экстрадиции?

(Провались ты, Брайни! Кончишь меня дразнить или нет?) – Завтра тебе надо выехать. Езжай на Центрально-Американском до Чикаго, оттуда на Пенсильванском до Нью-Йорка. Я тебя встречу и отвезу в отель. В субботу отплывем в Шербур.

– Есть, сэр. (Вот наказание!) Относительно наших деток – их семь, насколько я помню. Имеются какие-нибудь пожелания? Или мне пристроить их по своему разумению? (А как? Договориться с Элеанор?) – По своему разумению, но если Айра на месте, я хотел бы с ним поговорить.

– Слушаюсь и повинуюсь, эффенди.

Поговорив с Брайаном, отец сказал мне:

– Я сказал ему, чтобы не беспокоился – Этель хорошо стряпает. Если ей понадобится помощь, я найму женщину. Так что отправляйся, Морин, и веселись как следует – ребята будут в порядке. Больше двух чемоданов не бери, потому что… – Телефон зазвонил опять.

– Морин, это твоя старшая сестра, дорогая. Брайан уже звонил?

– Да.

– Вот и хорошо. У меня уже заказаны места в пульмане – Джастин забронировал из Нью-Йорка. Фрэнк отвезет нас на вокзал. Будь готова к десяти утра. Справишься?

– Куда деваться? В крайнем случае поеду босиком и с фигой на голове.

* * *

Я быстро освоилась с путешествием на роскошном лайнере. Поначалу "Иль де Франс" до глубины души потряс крошку Морин Джонсон, которая понимала роскошь как достаточное количество ванных на семь человек (в среднем) и нужное количество горячей воды. Два года назад Брайан возил меня в Большой Каньон, и там было чудесно, и здесь тоже чудесно, но по-другому. Стюард, готовый сплавать обратно в Америку, лишь бы доставить то, что нужно мадам.

Горничная, которая говорила по-английски, но понимала мой французский и не смеялась над моим произношением. Симфонический оркестр за обедом, камерная музыка за чаем, танцы каждый вечер. Завтрак в постели. Массажистка по вызову. Гостиная нашего "люкса", больше и наряднее, чем в доме у Элеанор, и две большие спальни.

– Джастин, почему мы едим за капитанским столом?

– Не знаю, должно быть, потому, что занимаем "люкс".

– А зачем он нам? И в первом классе было бы прекрасно, а я не возражала бы и против второго. Не слишком ли мы шикуем?

– Морин, радость моя, я заказал две отдельные каюты в первом классе, за них мы и заплатили. Но за два дня до отплытия позвонил пароходный агент и предложил мне этот "люкс" за ту же цену и символическую доплату в сотню долларов. Человек, который его заказывал, вроде бы раздумал плыть. Я спросил почему, и агент вместо ответа сбавил доплату до пятидесяти долларов. Я спросил, кто умер в "люксе" и отчего – не заразно ли это?

Тогда он предложил, чтобы мы совсем не доплачивали, а только позволили бы фотографам из "Нью-Йорк Таймс" и "Л'Иллюстрасьон" снять нас в этом "люксе"

– что они и сделали, если помнишь.

– Значит, это все-таки заразно?

– Не совсем. Бедняга выпрыгнул с двадцатого этажа сразу после Черного вторника.

– Ох, лучше бы не спрашивала.

– Но, дорогая, он в этом "люксе" не жил, даже не бывал ни разу, так что его призрак нам являться не будет. Это один из многих тысяч придурков, сколотивших себе бумажное состояние спекуляциями на бирже. Если тебе от этого легче, могу заверить, что ни я, ни Брайан не делали секрета из того, что намерены выйти из игры, поскольку ожидаем краха к концу октября. Но нас никто не слушал, – пожал плечами Джастин.

– Я чуть не придушил одного брокера, чтобы заставить его делать, что велят, – добавил Брайан. – Он считал безнравственным и чуть ли не преступным делом продавать, когда цены стабильно растут. "Подождите, пока не дойдет до пика, – говорил он мне, – а там посмотрите. Это сумасшествие – выходить из игры в такой момент". Я ему на это сказал, что моя старая бабушка погадала на кофейной гуще, и вышло, что надо распродавать. Он мне опять – это, мол, безумие. А я ему – делайте, что вам говорят, – иначе пойду к управляющему биржей и скажу, что вы занимаетесь нелегальными операциями. Тогда он разозлился и мигом все распродал – а потом еще больше разозлился, потому что я потребовал заверенный чек. По чеку я сразу же получил деньги и обменял их на золото… отлично помня слова Теда о скором разорении банков. Я хотела спросить, куда же он дел золото, но не спросила.

* * *

Цюрих – чудесный город, красивее всех, которые я видела в Соединенных Штатах. Официальный язык здесь немецкий, но не тот немецкий, на котором говорил наш сосед, житель Мюнхена. Однако я скоро убедилась, что почти все здесь говорят по-английски. Наши мужчины занимались своими делами, а мы с Элеанор предавались туризму.

Однажды мужья взяли нас с собой, и оказалось, что я – владелица номерного банковского счета на 155, 515 грамма чистого золота (я быстро вычислила, что это равняется ста тысячам долларов, но эта цифра нигде не фигурировала). Потом я подписала доверенность на право распоряжения "своим" вкладом на имя Брайана и Джастина, а Элеанор сделала то же относительно "своего" вклада. Еще мы подписали ограниченную доверенность на какого-то неизвестного из Виннипега, Канада.

Нам предложили тот "люкс" не потому, что мы принадлежали к высшему обществу – мы к нему не принадлежали. Но в сейфе у корабельного эконома ехал увесистый груз, большая часть которого принадлежала Фонду Говарда, а кое-что Брайану, Джастину и моему отцу. Французский банк перевел золото из Шербура в Цюрих, и мы последовали за ним.

В Цюрихе Брайан и Джастин в качестве доверенных лиц проследили за вскрытием груза, за его подсчетом и взвешиванием, а затем поместили его на консорциум трех банков. Фонд очень серьезно отнесся к предупреждению Теодора о том, что мистер Рузвельт девальвирует доллар и запретит американским гражданам владеть золотом или держать его у себя.

– Джастин, – спросила я, – а вдруг губернатор Рузвельт не станет баллотироваться в президенты? Или вдруг его не выберут?

– Ну что ж – Фонд от этого не пострадает. Но разве ты больше не доверяешь Теду? По его совету мы разбогатели на спекуляциях и вышли из игры вовремя – теперь Фонд в шесть раз богаче, чем год назад, и все благодаря Теду.

– Нет, я верю в Теодора! Я просто так спросила.

* * *

Мистера Рузвельта избрали в президенты, и он в самом деле девальвировал доллар и запретил американцам владеть золотом. Но капиталы Фонда были недосягаемы для американского правительства, как и мой банковский счет. Я никогда его не касалась, но Брайни сказал мне, что "мои" деньги лежат не просто так, а делают деньги.

Брайан стал теперь попечителем Фонда вместо Чепмена, которого вывели из правления за то, что он потерял на бирже все свои деньги. Попечитель Фонда должен был являться его полноправным членом (следовало, чтобы родители его родителей были живы к моменту его вступления в брак) и при этом заниматься предпринимательством. Если и были еще какие-то условия, то мне о них неизвестно.

Джастин стал председателем правления вместо судьи Сперлинга – тот остался попечителем, но ему перевалило за девяносто, и он решил заняться более легкой работой. Когда мы вернулись в Канзас-Сити, Джастин и Брайан открыли в здании Скэррит фирму "Везерел и Смит, инвестиции". Контора фирмы "Брайан Смит и компания" помещалась на том же этаже.

У нас больше никогда не было денежных затруднений, но годы Депрессии – не то время, когда хорошо быть богатым. Мы старались не выставлять свое богатство напоказ. Вместо того чтобы покупать роскошный особняк в районе Загородного клуба, мы купили за бесценок старый фермерский дом, в котором жили, а потом преобразовали его в более комфортабельный: в то время квалифицированные строители рвались работать за такую плату, за которую в двадцать девятом и смотреть бы на нас не стали.

Экономика страны застыла на мертвой точке – никто не знал почему, и все, от чистильщика ботинок до банкира, предлагали свой способ выхода из этой ситуации. Мистер Рузвельт заступил на свой пост в 1933 году и действительно закрыл все банки, но Смиты и Везерелы хранили свои капиталы под матрасом, и взятки с нас были гладки – банковские каникулы не причинили нам вреда. Страна встрепенулась, воодушевленная энергичными мерами "нового курса", как новый президент называл поток патентованных средств, хлынувший из Вашингтона.

На расстоянии виднее, что реформы "нового курса" ничего не дали для оживления экономики, но вряд ли стоит осуждать меры, предпринятые, чтобы накормить обездоленных. Управление промышленно-строительных работ, трудовые лагеря для безработных. Национальная администрация восстановления промышленности и бесчисленные программы по борьбе с безработицей не излечили экономику, а пожалуй, и навредили ей – зато удержали отчаявшийся народ от голодных бунтов в тридцатые годы, в Канзас-Сити, по крайней мере, наверняка.

1 сентября 1939 года, через десять лет после Черного вторника, нацистская Германия вторглась в Польшу. Два дня спустя Британия и Франция объявили Германии войну. Началась вторая мировая война.

Глава 16 НЕИСТОВЫЕ СОРОКОВЫЕ

Летом 1940 года мы с Брайаном жили в Чикаго на Вудлоун 6105, к югу от Мидвей, в восьмидесятиквартирном доме, принадлежавшем Фонду Говарда через подставное лицо. Мы занимали так называемый "пентхауз" – восточное крыло верхнего этажа: гостиная, балкон, кухня, четыре спальни и две ванных.

Лишние спальни пригодились нам, особенно в июле, во время съезда демократической партии. Целых две недели в нашей квартире, рассчитанной максимум на восемь человек, ночевало от двенадцати до пятнадцати. Не скажу, чтобы меня это устраивало. В квартире не было кондиционера, лето стояло необычайно жаркое, а испарения озера Мичиган в нескольких сотнях ярдов от нас превращали наше жилище в турецкие бани. Оставалось только ходить нагишом, но при гостях я не могла этого делать. Великое благо, что в Бундоке на наготу никто не обращает внимания.

Я не была в Чикаго с 1893 года, если не считать пересадок с поезда на поезд, но Брайни часто ездил туда без меня, а эта квартира служила для заседания правления фонда Говарда – Фонд в 1929 году переехал из Толидо в Виннипег. Джастин объяснил мне это так:

– Между нами говоря, Морин, мы смотрим в будущее и не хотим нарушать закон, запрещающий частное владение золотом. Теперь Фонд подчиняется канадским законам, а его официальный секретарь – канадский юрист, тоже говардовец и попечитель Фонда. Я лично не касаюсь золота даже в перчатках.

Брайан выразил это иначе:

– Разумный человек не может уважать неправильный закон. И не чувствовать себя виновным, нарушая его – он просто следует одиннадцатой заповеди.

На этот раз Брайан приехал в Чикаго не на заседание правления, а для спекуляций на Чикагской товарной бирже в связи с войной в Европе. А я приехала с ним просто так. Как ни хороша жизнь племенной кобылы, после сорока лет такой деятельности и семнадцати детей мне хотелось посмотреть на что-нибудь еще, кроме мокрых пеленок.

А посмотреть было на что. В сотне ярдов от нас, между Вашингтон-парком и Джексон-парком тянулся зеленый бульвар Мидвей-Плезанс.

Когда я видела его в последний раз, это был торговый ряд, где имелось все – от египетских танцев живота до розовой сахарной ваты. Теперь он превратился в настоящий сад – с бесподобным "Фонтаном Времени" работы Лорадо Тафта в одном конце и чудесным пляжем Пятьдесят седьмой улицы – в другом. Вдоль северной стороны бульвара располагались серые готические здания Чикагского университета. Университет был основан за год до того, как я приехала сюда в детстве, но эти здания тогда еще не построили: насколько я помню, в университетском городке стояло тогда несколько главных выставочных павильонов. Ничего нельзя было узнать, так все изменилось.

Надземная дорога разрослась и теперь работала на электричестве, а не на паре. Внизу больше не ездила ни конка, ни даже вагоны на канатной тяге – их сменил электрический трамвай. Лошади исчезли полностью – везде только машины, бампер к бамперу, сомнительное достижение.

Музей Филда на озере, в трех милях к северу, появился уже после моего отъезда; из-за одной только выставленной на нем работы Мальвины Хофман "Человеческие гонки" стоило посетить Город Ветров. Рядом был планетарий Адлера – первый, в котором мне удалось побывать. Мне нравилось там – можно было представить, что путешествуешь среди звезд, как Теодор, но я и мечтать не могла, что когда-нибудь буду путешествовать так на самом деле.

Эта мечта вместе с моим сердцем была похоронена где-то во Франции.

От Чикаго восемьсот девяносто третьего года захватывало дух у одиннадцатилетней Морин Джонсон; от Чикаго сорокового года у Морин Смит, официально сорока одного года, еще больше захватило дух – столько в нем появилось новых чудес.

Только одна перемена мне не понравилась: в девяносто третьем году, если меня случайно заставала на улице ночь, ни отец, ни я не беспокоились.

В сороковом я спешила вернуться домой засветло, если только меня не сопровождал Брайан.

* * *

Как раз перед началом съезда демократов кончилась "странная война" и Франция пала. Шестого июня британцы эвакуировали остатки своей армии из Дюнкерка, после чего была произнесена одна из величайших речей в истории:

"…мы будем драться на всех берегах, мы будем драться на улицах, но не сдадимся".

Отец позвонил сказать Брайану, что записывается в Американский Полевой Корпус.

– На этот раз, Брайан, меня даже в местную оборону не берут говорят, слишком старый. А эти принимают медиков, которым армия отказала.

Мы нужны для полевых госпиталей – годится всякий, кто умеет отпилить ногу, а стало быть, и я. Раз я могу драться с гуннами только так, буду делать хотя бы это – я в долгу у Теодора Бронсона. Понимаешь меня?

– Вполне понимаю.

– Когда вы сможете подменить меня кем-нибудь, чтобы смотрел за детворой?

Я слушала их разговор по отводной трубке и сказала:

– Отец, Брайан сейчас не может приехать, но я могу. Или скажу Бетти Лу, чтобы сменила тебя – так будет еще быстрее. В любом случае можешь выполнять, что задумал. Только – отец, послушай меня. Ты будешь себя беречь? Да?

– Я буду осторожен, дочка.

– Пожалуйста! Я горжусь тобой. И Теодор тоже. Я знаю.

– Постараюсь, чтобы вам с Тедом было чем гордиться, Морин.

Я быстро попрощалась и повесила трубку, пока еще голос меня слушался.

Брайни призадумался.

– Надо поскорей подправить себе возраст. А то скажут, что я тоже слишком старый.

– Брайни! Уж не собираешься ли ты надуть армию? Там на тебя досье столетней давности.

– Я не стану называть в отделе личного состава свой говардовский возраст, хотя, по-моему, выгляжу не старше тех сорока шести, что проставлены в моих водительских правах. Просто сознаюсь в маленькой праведной лжи, которую позволил себе в 1898 году. В самом-то деле мне тогда было четырнадцать, но я присягнул, что двадцать один, чтобы меня взяли в армию.

– Как же, четырнадцать! Ты учился на последнем курсе в Ролле.

– А я был вундеркинд, как все наши дети. Да, милая, в девяносто восьмом я заканчивал колледж. Но в военном ведомстве не осталось никого, кто бы это знал – и сказать им некому. Морин, полковника запаса пятидесяти шести лет охотнее возьмут на службу, чем полковника шестидесяти трех.

Гораздо охотнее.

* * *

Я наговариваю все это на диктофон агента Корпуса Времени – он включается от звука моего голоса и спрятан в моем теле. Нет, нет, не в туннеле любви – ведь агентки Корпуса не монашки, и никто не ждет от них монашеского поведения. Он вживлен на том месте, где был раньше желчный пузырь. Диктофон рассчитан на тысячу часов работы – надеюсь, он пишет как надо: ведь если эти страхидлы вздернут меня – скажем лучше, когда вздернут, – Пиксель, надеюсь, приведет кого-нибудь к моему телу, и Корпус Времени обнаружит запись. Я хочу, чтобы Круг знал о том, что я пыталась сделать. Вероятно, я смогла бы диктовать все это дома, открыто, но Лазарус непременно отнял бы у меня запись. У меня хорошая интуиция – жаль, что она не всегда срабатывает.

* * *

Брайан умудрился "подправить" свой возраст, главным образом потому, что был нужен своему генералу, но в боевую часть ему попасть не удалось война сама его нашла. Он служил при штабе в Президио, и мы жили в старом доме на Ноб-Хилл, когда японцы предательски напали на Сан-Франциско 7 декабря 1941 года.

Странное это чувство, когда смотришь в небо, видишь над головой самолеты, ощущаешь нутром рокот моторов, видишь, как разверзаются их чрева, порождая бомбы, и знаешь, что поздно бежать, поздно прятаться, и не от твоей воли зависит, куда упадут бомбы – на тебя или на соседний квартал. Это чувство не ужас, скорее оно напоминает deja vu <уже виденное (фр.), психиатрический термин> , как будто с тобой такое бывало уже тысячу раз. Мне бы не хотелось вновь испытать подобное, но я понимаю, почему военные (настоящие солдаты, а не хлюпики в мундирах) предпочитают боевые действия тыловой службе. В присутствии смерти живется ярче. Лучше один час полной жизни…

Я читала, что в третьей параллели Япония напала на Гавайи, а не на Сан-Франциско, и калифорнийских японцев выселили с побережья. В таком случае им очень повезло, что они избежали кровавой бани, которую им устроили во второй параллели – более шестидесяти тысяч американских японцев было повешено, расстреляно, а то и сожжено живьем с воскресенья по вторник, с седьмого по девятое декабря сорок первого года. Не повлияло ли это на то, как мы поступили с Токио и Кобе?

Войны, которые начинаются с предательского нападения, всегда беспощадны – так говорит история.

Кровавые бесчинства вынудили президента Баркли <имеется в виду, что во "второй параллели" президентом после "смерти" Рузвельта стал сенатор О.Баркли, в действительности бывший вице-президентом при Трумэне в 1949-1953 гг.> ввести в Калифорнии военное положение. В апреле сорок второго его сняли – оно действовало только на полосе в двадцать миль в глубь материка от черты прибоя, зато эту зону продлили до самой Канады.

Особых неудобств мы не испытывали – известному своими преступными нравами Сан-Франциско военное положение пошло только на пользу, но на берег с наступлением темнотылучшебылоневыходить:какой-нибудь шестнадцатилетний мальчишка из Национальной Гвардии, вооруженный спрингфилдовской винтовкой времен первой мировой, мог повести себя нервно и нажать на курок.

Так, по крайней мере, я слышала – сама же я туда никогда не совалась.

Берег от Канады до Мексики был зоной боевых действий; все, кто оказывались там ночью, рисковали жизнью, и многие погибали.

Со мной находились двое младших – четырехлетний Дональд и двухлетняя Присцилла. Школьники – Элис, Дорис, Патрик и Сьюзен – жили в Канзас-Сити с Бетти Лу. Артур Рой, фактически тоже был школьником (он родился в двадцать четвертом году), но кузен Нельсон записал его в морскую пехоту на другой день после бомбежки Сан-Франциско. Туда же вступил и другой мой сын, Ричард, четырнадцатого года рождения, и братья вместе отправились в Пендлтон. Нельсон был нестроевым – он потерял ступню при Белло в восемнадцатом году. Джастин служил в Комитете военной промышленности в Вашингтоне, но много ездил и часто останавливался у нас на Ноб-Хилл.

Вудро я не видела ни разу, пока не кончилась война. В декабре сорок первого мы получили от него рождественскую открытку со штампом Пенсаколы, штат Флорида: "Дорогие мама и папа, я прячусь от япошек и учу бойскаутов летать вверх тормашками. Хизер с ребятишками я поселил в Авалон Бич, п/я 6320, так что большей частью ночую дома. Счастливого Рождества и веселой войны. Вудро".

Следующая открытка пришла с базы в бухте Вайкики: "Служба тут не очень мирная, но лучше чем в Лагайне. Вопреки слухам, акулы там отнюдь не вегетарианцы. Надеюсь, что и вы тоже. В.В."

Так мы впервые узнали, что Вудро участвовал в Лагайнской битве. Был ли он на "Саратоге", когда она затонула, или его самолет сбили – но в воде он, судя по открытке, побывал. После войны я спросила его, как было дело, но он удивленно сказал: "Мама, откуда ты все это взяла? Я всю войну просидел в Вашингтоне, попивая шотландское с моим соседом по столу из Британских воздушных сил. Шотландское было его – парню его нелегально доставляли с Бермуд".

Вудро не всегда говорил одну только правду.

Дайте вспомнить. Теодор Айра, рожденный в первую мировую, служил в Сто десятом саперном полку Канзас-Сити и почти всю войну провел в Нумеа, строя аэродромы, причалы и тому подобное. Джонатан, муж Нэнси и сын Элеанор, оставался в резерве, но не служил в местной обороне – ему довелось командовать танковой колонной, когда Паттон выбивал русских из Чехословакии. Нэнси стала одним из организаторов Женской вспомогательной службы и закончила войну в более высоком звании, чем ее муж, чему мы все очень смеялись, даже и Джонатан. Джордж начал службу в Тридцать пятой дивизии Главного штаба, но потом перешел в разведку, так что я не знаю, чем он занимался. Брайан младший в марте сорок четвертого высадился в Марселе, был ранен осколком шрапнели в бедро и довоевывал в английском городке Солсбери офицером-инструктором.

Письма, которые я писала отцу, вернулись ко мне в сорок втором году вместе с официальным соболезнованием от штаба АПК.

Пока Ричард находился в Пендлтонском лагере, его жена Мериэн жила поблизости, в Сан Хуан Калистрано. После того как Ричард отплыл, я пригласила ее поселиться у нас вместе с ее четырьмя детьми – пятый родился вскоре после ее переезда. Места у нас хватало, а двум женщинам легче заботиться о семерых детях, чем каждой поодиночке о своих. Мы устраивались так, чтобы каждый день дежурить по очереди в Леттермановском госпитале туда мы ездили на автобусе, экономя нормированный бензин, а оттуда возвращались с Брайаном. Я любила Мериэн не меньше, чем своих родных дочек.

И мы вместе с ней прочли телеграмму о том, что Ричард награжден Морским Крестом за Иво Йиму – посмертно.

* * *

Месяцев через пять мы сровняли с землей Токио и Кобе. После чего император Акихито и его министры шокировали нас, строго по ритуалу выпустив себе кишки – сначала министры, потом император. Император перед этим заявил, что душа его спокойна, поскольку президент Баркли обещал пощадить Киото. Особенно потрясало то, что император Акихито был мальчик двенадцати лет – моложе моего Патрика Генри.

Нам никогда не понять японцев. Но этим кончилась долгая война.

Не могу не задаваться вопросом – что было бы, если бы старый император Хирохито не погиб седьмого июля при массированной бомбежке "Звездный Час". У него была репутация "западника". Третья и шестая параллели не дают толкового ответа. Кажется, за Хирохито правили министры, а он только царствовал.

* * *

Как только Япония капитулировала, Брайан подал в отставку, но его послали в Техас – сначала в Амарилло, потом в Даллас – разбираться с военными контрактами. Думаю, тогда он единственный раз пожалел о том, что в тридцать восьмом сдал на адвоката. Однако мы уехали из Сан-Франциско как раз кстати – в Техасе нас никто не знал, и Мериэн стала "Морин Джонсон Смит", а я покрасилась под седину и превратилась в ее мать, вдову Мериэн Харди. И вовремя: беременность Мериэн была уже заметна, и через четыре месяца она родила Ричарда Брайана. В Фонде, разумеется, мы зарегистрировали новорожденного как надо: мать – Мериэн Джастин Харди, отец – Брайан Смит старший.

Мне трудно говорить о том, что произошло дальше – на это можно смотреть с трех точек зрения, и моя – лишь одна из них. Уверена, что две остальные не менее справедливы, чем моя, если не более. Да, я должна добавить "если не более": ведь полвека назад отец предупреждал меня, что я существо аморальное и сужу обо всем с практической, а не с моральной точки зрения.

Я не делала попыток не пускать мужа в постель к невестке. Ни я, ни Брайни не считали друг друга своей собственностью, мы оба смотрели на секс, как на удовольствие, и давно разработали свод правил цивилизованной измены. Меня немного удивило, что Мериэн не приняла мер, чтобы не забеременеть от Брайана, но обо всем остальном, кроме этого, она советовалась со мной заранее. Не знаю, советовалась ли она на этот счет с Брайни – он мне на этот счет не говорил. Но мужики ведь льют свою сперму где попало, как из пожарного шланга, и предоставляют нашей сестре выбирать – пользоваться ей или нет.

Однако я не рассердилась, только слегка удивилась. Я знаю – это нормальный биологический рефлекс, когда свежая вдова первым делом, если только есть возможность, раздвигает ноги и, горько рыдая, создает замену тому, кого лишилась. Это механизм выживания – он не ограничивается войной, но чаще срабатывает в военное время, как показывает статистика.

(Я слышала, некоторые мужчины специально следят за некрологами в газетах и, если умер женатый человек, идут на похороны, чтобы познакомиться с вдовой. За такое браконьерство кастрировать бы надо. С другой стороны – вдовы, пожалуй, не скажут за это спасибо.) Итак, мы переехали в Даллас, и все на первых порах шло нормально.

Просто у Брайана стало две жены, что иногда случается в говардовских семьях – не будем уж говорить о соседях – мормонах, к примеру.

Вскоре после рождения сына Мериэн Брайан пришел ко мне, явно не решаясь что-то сказать. Пришлось его приободрить:

– Слушай, милый, я не умею читать мысли. Говори, что там у тебя на уме.

– Мериэн хочет развода.

– Как так? Не пойму, Брайни. Если ей у нас плохо, то можно просто уйти – для этого развод не нужен, и не вижу, как она может его получить.

Но мне очень жаль это слышать. Уж кажется, мы так старались, чтобы ей было хорошо, и Ричарду Брайану, и остальным детям. Хочешь, я с ней поговорю? И попытаюсь выяснить, в чем дело?

– О черт – я, видимо, неясно выразился. Она хочет, чтобы развелись мы с тобой, тогда она сможет выйти за меня замуж.

Сначала у меня отвалилась челюсть, потом я засмеялась.

– О Господи, Брайни, с чего она взяла, будто я соглашусь? Я не хочу с тобой разводиться – лучшего мужа, чем ты, не придумаешь. Я согласна тобой поделиться, но избавляться от тебя совсем не хочу. Так и скажу ей. Где она? Я лягу с ней в постель и скажу ей это так мягко, как только сумею. Я положила Брайану руки на плечи и поцеловала его. Потом, не отнимая рук, посмотрела ему в лицо. – Погоди-ка. Это ты хочешь развестись. Верно?

Брайни смущенно промолчал.

– Бедный Брайни, – вздохнула я. – Сколько осложнений из-за нас, мерзавок, правда? Бегаем за тобой, лезем к тебе на колени, дышим в ухо.

Даже твои собственные дочери соблазняют тебя, как того из Ветхого Завета.

И невестки. Не хмурься так, дорогой мой – я же не продевала тебе кольца в нос.

– Так ты согласна? – с облегчением спросил он.

– На что?

– Начать дело о разводе.

– Конечно, нет.

– Ты же сказала…

– Я сказала, что не продевала кольца тебе в нос. Если ты хочешь развестись, то не стану противиться, но сама этим заниматься не буду.

Можешь сделать это по мусульманскому закону. Скажи мне три раза: "Я с тобой развожусь", и я пойду укладывать вещи.

Возможно, я зря упрямилась, но неужели я была обязана проходить еще и через это – искать адвоката, выставлять свидетелей, являться в суд? Я не стану чинить им препятствий, но пусть этим занимаются они.

Брайан сдался сразу, увидев, что я крепко стою на своем. Но Мериэн впала в раздражительность, перестала улыбаться и почти не разговаривала со мной. Наконец, когда она собралась выйти из гостиной при моем появлении, я ее остановила.

– Мериэн!

– Что, мама?

– Я хочу, чтобы ты прекратила изображать, будто убита горем. Хочу, чтобы ты улыбалась и смеялась, как раньше. Ты попросила, чтобы я отдала тебе мужа, и я согласилась помочь. Но и ты должна помогать. А не вести себя, как балованный ребенок, какова ты, собственно, и есть.

– Как ты можешь! Это нечестно!

– Девочки, девочки!

Я повернулась к Брайану:

– Я не девочка. Я твоя жена уже сорок семь лет. И пока я здесь, ко мне будут относиться с уважением и с любовью. Я не жду благодарности от Мериэн – отец давным-давно научил меня ни от кого не ждать благодарности, поскольку ее просто не существует. Но пусть она изобразит, что благодарна мне, хотя бы из вежливости. Или пусть уезжает отсюда. Сию же минуту. Если не хотите, чтобы я выступила против развода, потрудитесь проявить ко мне некоторую предупредительность.

Я ушла к себе, легла в постель, поплакала и уснула тревожным сном.

Через полчаса или через час меня разбудил стук в дверь.

– Да?

– Это Мериэн, мама. Можно войти?

– Конечно, дорогая!

Она вошла и закрыла за собой дверь – подбородок у нее дрожал, и глаза были на мокром месте. Я села и протянула к ней руки.

– Иди ко мне, дорогая!

* * *

С Мериэн никаких трудностей больше не было, чего нельзя сказать о Брайане. В следующий уик-энд он сказал, что sine qua non <непременное условие (лат.)> бесконфликтного развода – это договор сторон о разделе имущества, и притащил домой пухлый портфель.

– У меня тут самые главные бумаги. Посмотрим?

– Хорошо. (Что толку откладывать визит к дантисту?) Брайан поставил портфель на обеденный стол.

– Можем расположиться здесь.

Я села слева от него, Мериэн напротив меня. Я сказала:

– Нет, Мериэн, я хочу делать это наедине с Брайаном. Ты можешь оставить нас, дорогая. И, пожалуйста, не пускай сюда детей.

Она растерянно привстала с места. Брайан остановил ее.

– Морин, Мериэн – заинтересованная сторона, как и ты.

– Извини, но это не так.

– Что ты имеешь в виду?

– Эти бумаги – наша общая собственность, твоя и моя – то, что мы нажили за годы нашего брака. Мериэн здесь ничего не принадлежит, и я не желаю заниматься нашими делами в присутствии третьей стороны. Когда она будет с тобой разводиться, тогда при разделе будет присутствовать она, а я – нет. Но пока что, Брайан, это наше с тобой дело и больше ничье.

– Зачем она будет со мной разводиться?

– Я хотела сказать не "когда", а "если". (Она действительно развелась с ним. В 1966 году.) Ты не принес арифмометр, Брайан? Впрочем, все, что мне нужно, – это отточенный карандаш.

Мериэн, перехватив взгляд Брайана, вышла и закрыла за собой дверь.

– Морин, почему ты всегда так груба с ней?

– Думай, что говоришь, Брайни. Тебе не следовало добиваться ее присутствия здесь, сам знаешь. Ну как, разберемся по-людски? Или подождем, пока я найду адвоката?

– Не вижу причин, почему бы нам не разобраться по-людски. И тем более, почему нужно впутывать в мои личные дела адвоката?

– А я не вижу причин впутывать твою невесту в мои дела. Брайни, ты ведешь себя как Вуди в шестилетнем возрасте. Как ты намерен все это поделить?

– Сначала нужно выделить всем детям приданое. Наших семеро, а у Мериэн пять – теперь уже шесть.

(Каждый раз, когда мы "выбивали чек" и получали за ребенка премию из Фонда Говарда, Брайан заводил на этого ребенка текущий счет в своих бухгалтерских книгах, следя за тем, чтобы сумма увеличивалась на шесть процентов ежеквартально, и в свое время вручал всю сумму с процентами сыну или дочери как свадебный подарок – она равнялась примерно трем первоначальным премиям. До того момента, то есть на протяжении примерно восемнадцати лет, Брайан пускал эти деньги в оборот – и уж поверьте мне, наживал с них больше шести процентов, особенно после восемнадцатого года, когда стал руководствоваться указаниями Теодора. Одно лишь слово "ксерокс" или "поляроид" может принести человеку целое состояние, если знать это слово заранее.) – Ну нет. Не из этой кучи, Брайан. Ричард уже получил свою долю, когда женился на Мериэн. Ее дети от Ричарда – наши внуки. Как же быть с другими внуками? Я давно не подсчитывала, но их у нас, кажется, пятьдесят два. И ты собираешься снабжать их всех из наших теперешних средств?

– Тут другая ситуация.

– Еще бы. Брайан, ты собираешься облагодетельствовать пятерых наших внуков за счет всех остальных и за счет наших детей, еще не вступивших в брак. Я этого не позволю.

– Судить об этом буду я сам.

– Нет, не ты. Судить будет настоящий судья, в настоящем суде. Или относись ко всем одинаково и не пытайся наградить пятерых внуков за счет остальных сорока семи.

– Морин, ты раньше никогда так себя не вела.

– Раньше ты не расторгал наше партнерство. А теперь, когда ты это сделал, мы расстанемся только на условиях, которые устроят нас обоих.

Нельзя выбросить меня, как старый башмак, Брайан, и при этом ожидать, что я буду воспринимать твои действия так же покорно, как все эти годы.

Повторяю: брось вести себя, как Вуди в детстве. Итак, допустим, мы договорились – или договоримся – насчет детского приданого. Как ты намерен поделить остальное?

– На три равные доли, разумеется.

– Ты выделяешь мне две доли? Ты очень щедр, но это больше, чем я ожидала.

– Да нет же! Одна доля тебе, одна мне, одна Мериэн. Всем поровну.

– Где же четвертая доля – моему мужу?

– Ты снова собираешься замуж?

– Пока нет. Но вдруг соберусь.

– Тогда и решим этот вопрос.

– Брайни, Брайни! Все это шито белыми нитками. Неужели до тебя не доходит, что ты не заставишь меня считать твою невесту совладелицей состояния, которое нажили мы с тобой? Половина моя. Все по-честному.

– Черт возьми, Мо, ты только стряпала и вела дом. Я сколачивал состояние, а не ты.

– А откуда ты взял капитал, Брайни?

– Что?

– Забыл уже, как мы "выбивали чеки"? Как ты, кстати, узнал заранее о Черном вторнике? Участвовала я в этом или нет? Брайни, я не собираюсь с тобой спорить, потому что ты не желаешь быть честным. Все время норовишь урвать для своей новой любви что-то из моей доли нашего совместно нажитого состояния. Давай обратимся в суд, и пусть судья решает. Можем сделать это здесь, где есть закон об общей собственности супругов, или в Калифорнии, где такие же законы, или в Миссури, где судья заведомо отдаст мне больше половины. А тем временем я подам на алименты…

– Алименты!

– На себя и на шестерых детей, пока суд не решит, сколько составит моя доля плюс алименты.

– Хочешь обобрать меня до нитки? – опешил Брайан. – Только за то, что я сделал Мериэн ребенка?

– Конечно, нет, Брайан. Алименты мне не нужны. А прошу я и настоятельно требую только одного: когда мы договоримся о выплате содержания детям и об их приданом – за основу возьмем приданое, выплаченное старшим, и содержание, которое ты высылаешь Бетти Лу на детей в Канзас-Сити, – когда мы договоримся насчет ребят, ты отдашь мне ровно половину. В противном случае пусть решает судья.

– Прекрасно, – надулся Брайан.

– Вот и хорошо. Напиши два списка на две доли имущества, а потом можем составить соглашение о разделе, которое представим суду. Где ты хочешь разводиться? Здесь?

– Если ты не возражаешь, да. Проще всего.

– Хорошо.

Списки Брайану пришлось составлять весь уик-энд. Вечером в понедельник он показал их мне.

– Вот. Это моя доля, это твоя.

Посмотрев списки, я сразу увидела, что итоговые суммы равны. И чуть было не присвистнула, увидев эти суммы. Я даже с точностью до миллиона не догадывалась, насколько мы богаты.

– Почему этот список мой, а этот – твой?

– В свой список я внес собственность, которой сам хочу управлять. В твоем списке – то, что не требует моего надзора, например, облигации и прочее, само приносящее дивиденды. Разницы никакой – поделено поровну.

– Раз поровну, давай поменяемся. Я возьму твой список, а ты – мой.

– Послушай, я же тебе объясняю…

– Если в моем списке окажется имущество, которое тебе действительно необходимо, можешь выкупить его у меня. На взаимовыгодных условиях.

– Мо, ты думаешь, что я хочу тебя надуть?

– Да, дорогой, ты пытаешься надуть меня с тех самых пор, как занялся разводом и разделом имущества, – улыбнулась я. – Но я не дам тебе этого сделать – ведь потом ты об этом пожалеешь. Возьми-ка эти списки и перепиши заново. Подели все до того честно, чтобы тебе было совершенно все равно где мой список, а где твой. Если хочешь, давай поделю я, а ты выберешь.

Нельзя же собрать все сливки в один список и заявить, что этот список твой. Ну как – мой дележ и твой выбор? Или наоборот?

На переделку у него ушла неделя – бедняга прямо изнывал от горького разочарования, но в конце концов представил новые списки.

– Ну как, Брайни? Теперь ты поделил наше имущество как надо? И тебе все равно, какой список я выберу?

– Скажи лучше – куда ни кинь, всюду клин, – криво усмехнулся он.

– Бедный Брайни. Ты напоминаешь мне того осла между двумя вязанками сена. И в том, и в другом списке вполне достаточно ликвидных средств можешь выкупить у меня то, что дорого твоему сердцу. – Глядя ему в глаза, я взяла один список – и переменила его на другой. – Вот моя доля. Можно писать бумагу.

Брайан снова возопил, когда захотел выкупить у меня кое-какое имущество из моего списка. Я согласилась, но торговалась за каждый доллар.

У меня хорошая память – я запомнила имя "Д.Д.Гарриман", которое произнес Теодор в то милое, унылое, постылое воскресенье, когда уехал и больше не вернулся. Ко времени нашего дележа я точно знала, какие компании контролирует мистер Гарриман, зарегистрированы они на Нью-Йоркской бирже или нет.

И я продала Брайану то, что ему хотелось, но не по номинальной цене, а по рыночной, с учетом реального дохода. Не такая уж я невежда в вопросах бизнеса. Просто Брайан никогда не давал мне столько денег, чтобы я могла их куда-то вложить. Но я много лет развлекалась, играя в воображаемые спекуляции. И с интересом читала "Уолл-стрит Джорнэл".

Брайан развелся со мной в середине сорок шестого года, и я вернулась в Канзас-Сити. Он не таил на меня зла, и Мериэн тоже, не держала зла и я.

Ведь Брайни совсем неплохой человек – просто он дрался за Мериэн так же стойко, как когда-то за меня… а я не уступала, поняв, что теперь сама себе голова и мой любимый муж мне больше не муж.

Что толку таить обиды? Когда космический корабль стартует, все его счета считаются оплаченными.

Глава 17 ВСЕ СНАЧАЛА

Моя дочь Сьюзен венчалась с Генри Шульцем в субботу, 2 августа 1952 года, в епископальной церкви Святого Марка, Канзас-Сити, Пасео, угол Шестьдесят третьей. Брайан присутствовал и вел дочь к алтарю. Мериэн осталась в Далласе с детьми – и надо сказать, у нее был веский предлог не ехать: вот-вот должен был родиться очередной ребенок, она вполне могла бы не отпускать и Брайана. Но она попросила его поехать, чтобы не разочаровывать Сьюзен.

Сьюзен, по-моему, было все равно, но мне – нет.

На свадьбе присутствовало около половины моих детей, большинство с мужьями и женами, около сорока внуков, тоже с мужьями и женами, целый выводок правнуков и одна праправнучка. Неплохо для женщины, чей официальный возраст – сорок семь лет. И для женщины, которой по настоящему семьдесят лет и четыре недели, тоже неплохо.

Невозможно, говорите? Отчего же. Моя Нэнси родила свою Роберту на Рождество восемнадцатого года. Роберта вышла замуж в шестнадцать лет (за Зэкари Барстоу) и 2 ноября 1935 года родила Энн. Энн Барстоу вышла за Юджина Харди и родила первого ребенка, Нэнси Джейн, 22 июня 1952 года.

Имя Дата рождения

Степень родства Морин Джонсон (Смит) 4 июля 1882

Прапрабабушка Нэнси Смит (Везерел) 1 декабря 1899

Прабабушка Роберта Везерел (Барстоу) 25 декабря 1918

Бабушка Энн Барстоу (Харди) 2 ноября 1935

Мать Нэнси Джейн (Харди) 22 июня 1952

Дочь

Согласно Архивам, Нэнси Джейн Харди (Фут) родила Джастина Фута Первого в последний день двадцатого века – 31 декабря 2000 года. Я вышла замуж за его (и моего) отдаленного потомка, Джастина Фута Сорок Пятого, когда вошла в семью Лазаруса Лонга в 4316 году по григорианскому календарю, почти двадцать четыре столетия спустя, на сто первом году своего личного времени.

Шульцы были представлены на свадьбе почти столь же внушительно, как и Джонсоны, хотя многим из них пришлось лететь самолетом из Калифорнии и Пенсильвании. Но они не могли представить пяти поколений своего рода. А мы, к моей радости, могли, и я не стала спорить, когда наш фотограф, Кеннет Барстоу, предложил заснять все эти пять поколений. Он усадил меня в центре с праправнучкой на коленях, а мои дочь, внучка и правнучка парили над нами, словно ангелы над Мадонной с младенцем.

Кончилось это тем, что нас отругали. Кен все снимал и снимал, пока Нэнси Джейн не надоело и она не начала плакать. Тут подошел Джастин Везерел и попросил:

– Можно посмотреть твою камеру, Кен?

– Конечно, дядя Джастин. (Какой он ему дядя – седьмая вода на киселе.

Семьи Говарда достигли той стадии, когда все друг другу родня – и с неизбежными отрицательными последствиями этих родственных браков пришлось бороться в будущем.) – Сейчас я тебе ее отдам. Дамы, особенно ты, Морин, – мне надо сказать несколько слов строго между нами, членами фонда. Посмотрите вокруг – здесь все свои? Посторонних нет?

– Джастин, доступ на прием – только по пригласительным билетам, сказала я. – В церкви мог быть кто угодно, но здесь только приглашенные, и я приглашала только членов нашей семьи, а Иоганна Шульц – своей.

– Я прошел без приглашения.

– Джастин, тебя же все знают.

– Вот-вот. Кто еще вошел без приглашения? Старина Джо Блоу, которого тоже все знают? Это не он там, за столом, разливает пунш?

– Здесь, разумеется, присутствует некоторое количество посторонних.

Музыканты, обслуга и так далее.

– Вот именно – и так далее. – Джастин понизил голос, чтобы услышали только мы четверо и Кен. – Вы все знаете, какие усилия мы прикладываем, чтобы скрыть свой возраст. Вот тебе, Морин, сколько лет?

– Э-э… сорок семь.

– Нэнси? Тебе сколько лет, дорогая?

– Пятьдесят два, – брякнула Нэнси И осеклась. – Тьфу ты, пропасть, папа Везерел, я не слежу за своим возрастом.

– Сколько тебе лет, Нэнси? – настаивал Джастин.

– Сейчас. Мама родила меня в пятнадцать лет, значит – сколько тебе там, мама?

– Сорок семь.

– Ну да, значит, мне тридцать два.

Джастин посмотрел на мою внучку Роберту и правнучку Энн и сказал:

– У вас я ваш возраст не спрашиваю – как бы вы ни ответили, ясно, что вас просто не может быть в природе, судя по официальному возрасту Морин и Нэнси. От имени попечителей скажу – нам очень приятно, что вы все так старательно выполняете волю Айры Говарда. Но, опять-таки от имени попечителей, подчеркну, что нам никак нельзя привлекать к себе внимание.

Нельзя позволить кому-то заметить, что мы не такие, как все. – Он вздохнул и продолжал: – А посему вынужден сказать, что огорчен, видя вас пятерых вместе в одной комнате, и надеюсь, что этого больше не повторится. Я содрогаюсь при мысли о том, что вас сфотографировали вместе. Если эта фотография попадет в раздел светской хроники воскресной "Джорнэл Пост", прощай все усилия наших семей оставаться в тени. Кен, тебе не кажется, что пленку лучше засветить?

Я видела, что затюканный Кен уже готов уступить высшему чиновному лицу фонда. Но меня не затюкаешь.

– Хватит, Джастин, перестань! Ты попечитель, все это знают. Но Господом Богом тебя никто не назначал. Эти карточки сделаны для меня и для моих детей. Только засвети их или заставь Кена это сделать, и я тресну тебя этой камерой по башке.

– Морин, Морин…

– Я знаю, что я Морин. В газеты снимок, разумеется, попасть не должен. Но пусть Кен сделает пять копий со своего лучшего кадра, по одной на каждую из нас. И одну копию может сделать себе, для своего архива.

На этом мы и порешили, а Джастин попросил еще одну – для архивов Фонда.

Тогда я считала, что Джастин – перестраховщик. И была неправа.

Благодаря ему и его настойчиво проводимой в жизнь политике, позже названной "маскарадом", восемьдесят процентов наших собратьев к началу царствования Пророков числились людьми моложе сорока лет, и только трем процентам было официально за пятьдесят. Когда начала свою деятельность тайная полиция Пророков, менять фамилии и среду обитания стало и трудно, и опасно, но благодаря предвидению Джастина этого, как правило, и не требовалось.

Судя по Архивам, Брайан умер в 1998 году в возрасте ста девятнадцати лет – для двадцатого века это сенсация. Но в официальном его возрасте, восемьдесят два года, ничего сенсационного не было. Стратегия Джастина дала возможность всем говардовцам вступить в 2012 году в Эру Пророков с заниженным возрастом и прожить свою жизнь, не дав обнаружить, что живут они подозрительно долго.

Мне, слава Богу, не пришлось с этим столкнуться. Нет, не Богу, а Хильде Мэй, Зебу, Дити, Джейку и милой, хорошей машине "Веселая Обманщица". Хотела бы я сейчас снова увидеть всех пятерых – маму Морин опять нужно спасать.

Может быть. Пиксель их найдет. По-моему, он меня понял.

* * *

Несколько приезжих гостей провели у меня уик-энд, но к утру вторника пятого августа я осталась одна – по настоящему одна, впервые за все свои семьдесят лет. Двое моих младших – Дональд шестнадцати и Присцилла четырнадцати лет – еще не вступили в брак, но они уже были не мои. При разводе они предпочли остаться с теми, кого считали своими братьями и сестрами, и теперь уже юридически приходились им братом и сестрой – Мериэн усыновила моих детей.

Сьюзен была самая младшая из тех четверых, что жили в войну в Канзас-Сити с Бетти Лу и Нельсоном, и вышла замуж последней, Элис Вирджиния вышла замуж за Ральфа Сперлинга сразу после войны, Дорис Джин за Фредерика Бриггса на следующий год, а Патрик Генри, мой сын от Джастина, женился на Шарлотте Шмидт в пятьдесят первом году.

Бетти Лу и Нельсон вскоре после моего возвращения переехали в Тампу, взяв с собой трех детишек, которые еще оставались при них. Там, во Флориде жили и родители Бетти Лу и тетя Кароль, мать Нельсона – Бетти Лу хотела присмотреть за ними в старости. (Сколько же тете Кароль было в сорок шестом году? Она была вдовой старшего брата моего отца, значит, в сорок шестом – батюшки светы! – ей уже наверняка стукнуло сто. Но при последнем нашем свидании незадолго перед нападением японцев в сорок первом она выглядела так же, как всегда. Наверное, красила волосы?) В субботу я была triste <грустна (фр.)> не только потому, что мой последышек улетал из гнезда, а еще – и в основном – потому, что в тот день отцу исполнилось сто лет: он родился 2 августа 1852 года.

Никто больше как будто об этом не вспомнил, а я никому не говорила день свадьбы принадлежит молодым, и никто ни словом, ни делом, ни воспоминанием не должен омрачать их праздник. И я молчала.

Но сама не забывала об этом ни на миг. Прошло двенадцать лет и три месяца, как отец ушел на войну, и я скучала по нему все эти четыре тысячи четыреста сорок один день – особенно в те годы, когда Брайан переменил мою жизнь.

Поймите меня правильно – я не осуждаю Брайана. Я перестала рожать еще перед войной, Мериэн была в расцвете женских сил, а дети – цель говардовского брака, Мериэн хотела и могла рожать Брайану детей, но желала, чтобы их брак был законный. Все это можно понять.

Они не стремились избавиться от меня. Брайан думал, что я останусь с ними, пока я твердо не сказала "нет". Мериэн просила меня остаться и плакала, когда я уезжала.

Но Даллас – не Бундок, и моногамия была столь же противоестественна для американской цивилизации двадцатого века, как естественная групповая семья для квазианархической, лишенной структуры цивилизации Терциуса Третьего тысячелетия Диаспоры. Когда я решила не оставаться с Брайаном и Мериэн, у меня еще не было бундокского опыта – но я сердцем чуяла, что, если я останусь, мы с Мериэн волей-неволей начнем соперничать друг с другом, а это было нам совершенно ни к чему и могло бы сделать несчастным Брайана.

Но это не значит, что я уезжала с радостью. Развод, любой развод, как бы он ни был необходим – всегда ампутация. Я долго чувствовала себя как зверь, который отгрыз себе ногу, чтобы вырваться из капкана.

Это произошло более восьмидесяти лет назад по моему личному времени.

Неужели я все еще обижена?

Да. Не на Брайана – на Мериэн. Брайан был человек беззлобный – в душе я уверена, что он не хотел так со мной поступать. Худшее, в чем можно его упрекать, – это что он вел себя не слишком разумно, сделав ребенка вдове своего сына. Но много ли мужчин мудро ведут себя с женщинами? Таких за всю историю раз, два и обчелся.

Другое дело Мериэн. Она отплатила за мое гостеприимство тем, что заставила моего мужа развестись со мной. Отец учил меня никогда не ждать от людей этой химеры – благодарности. Но могла я хотя бы ожидать, что моя гостья будет вести себя прилично у меня в доме?

"Благодарность". Химера, вознаграждающая другую химеру – "альтруизм".

И обе эти химеры лишь маскируют эгоизм – естественное, честное чувство.

Давным-давно мистер Клеменс в своем эссе "Что есть человек?" продемонстрировал, что каждый из нас руководствуется только своими собственными интересами. Когда вы найдете это, то легко найдете общий язык с другими, стараясь сотрудничать с ними на взаимовыгодных условиях. Но если вы убеждены в том, что вы альтруист, и пытаетесь пристыдить другого за его чудовищный эгоизм, вам ничего не добиться.

Где я ошиблась с Мериэн?

Неужто впала в грех альтруизма?

Наверное, да. Мне следовало бы сказать ей: "Слушай, ты, сучка! Веди себя как следует – и живи здесь сколько влезет. Но не пытайся выжить меня из собственного дома, иначе я выкину на снег и тебя, и твое отродье. И смотри, как бы я кое-что тебе не выдрала". Мне следовало бы сказать Брайану: "Ты это брось, умник. Или я найду шустрого адвоката – и ты пожалеешь, что связался с этой шлюшкой. Мы тебя до нитки обдерем".

Но это так – ночные мысли. Брак – это психологическое состояние, а не контракт, скрепленный свидетельством. Если брак умирает, то он умирает и начинает смердеть еще раньше, чем дохлая рыба. Неважно, кто его убил, важен сам факт смерти. Если она пришла, время делить вещички и разбегаться, не тратя времени на обвинения.

Зачем же я трачу время восемьдесят лет спустя, горюя над трупом давно умершего брака? Мало мне хлопот со страхидлами, которые того и гляди меня казнят? Пикселя, небось, не тревожат духи покойных кошечек, он живет только настоящим. Вот бы и мне так.

Вернувшись в Канзас-Сити в сорок шестом году, я первым делом решила записаться в колледж. И Университет Канзас-Сити, и колледж Рокхерста находились в миле к северу от нас, на Пятьдесят третьей улице, в одном квартале от бульвара Рокхилл, Рокхерст восточнее, а университет западнее.

Пять минут на машине, десять на автобусе, двадцать минут приятной пешей прогулки в хорошую погоду. Медицинский факультет стоял чуть к западу от пересечения Тридцать девятой и Стейт-лайн, в десяти минутах езды.

Юридическое училище – в центре, в двадцати минутах.

Все эти учебные заведения имели свои достоинства и свои недостатки.

Рокхерст был совсем невелик, зато, как иезуитский колледж, наверняка обеспечивал высокий уровень знаний. Это был мужской колледж, но не полностью. Мне сказали, правда, что если там и учатся женщины, то только монашки – учительницы, повышающие свое образование. Поэтому я не питала уверенности, что меня туда примут. Отец Мак-Коу, президент Рокхерста, успокоил меня.

– Миссис Джонсон, наши правила не высечены в камне. Хотя большинство наших студентов – мужчины, мы не отказываем и женщинам, серьезно заинтересованным тем, что мы предлагаем. У нас католическая школа, но мы охотно принимаем людей другого вероисповедания. Мы не предпринимаем усилий, чтобы обратить их в католичество, но, думаю, следует вас предупредить, что многие протестанты, познакомившись с католической доктриной, часто сами обращаются в истинную веру. Если, находясь среди нас, вы ощутите надобность в религиозных наставлениях, мы будем счастливы предоставить их вам. Но давить на вас не станем. Вы желаете получить степень или вам это не нужно?

Я объяснила, что уже записалась на специальный курс в университете с целью получить степень бакалавра.

– Но меня больше интересует само образование, чем степень. Потому-то я и пришла к вам. Иезуиты славятся высоким уровнем преподавания, и я надеюсь получить здесь то, что не получу в других колледжах.

– Надеяться никогда не лишне. – Он нацарапал что-то в своем блокноте, оторвал листок и подал мне. – Вы зачисляетесь на специальный курс с правом посещать любые лекции. За некоторые занятия взимается дополнительная плата, например за лабораторные. Зайдите с этим к казначею – у вас примут плату за обучение и подсчитают, сколько с вас следует еще. А через неделю-другую приходите ко мне.

Следующие шесть лет, с сорок шестого по пятьдесят второй, я училась, не пропуская и летних занятий. Дома у меня малых детей не было, а значит, хозяйство не требовало особых трудов; то, что осталось, я поручила шестнадцатилетней Дорис, которая только что приступила, под моим чутким руководством, к выбору суженого из говардского списка, и Сьюзен – той было только двенадцать, и она (почти наверняка) сохранила девственность, но стряпала для своих лет превосходно. Я занялась ее сексуальным просвещением, зная по опыту, как тесно связаны кулинарный талант и высокое либидо, но обнаружила, что тетя Лу давно воспитала из моих девчонок невинных всезнаек, хорошо знакомых со своим телом и своим женским естеством задолго до того, как это естество пробудилось.

Из сыновей дома оставался только один. Пат – в сорок шестом ему было четырнадцать. Я, поколебавшись, решила проверить и его знания по части секса – пока он не подцепил какую-нибудь заразу, не обрюхатил двенадцатилетнюю дурочку с большими титьками и малым мозгом или не ввязался в громкий скандал. Раньше мне не приходилось этим заниматься сыновей просвещали или Брайан, или дед, или оба вместе.

Патрик был терпелив со мной и наконец сказал:

– Мама, ты хочешь спросить меня про всякое такое? Тогда спрашивай.

Тетя Бет-Лу устроила мне такой же экзамен, как Элис и Дорис – и я только на один вопрос не сумел ответить.

Я осеклась.

– Я не знал, что такое внематочная беременность. Но теперь знаю.

Сказать?

– Не надо. Тетя Бетти Лу или дядя Нельсон говорили тебе что-нибудь про Фонд Айры Говарда?

– Кое-что. Когда Элис стала гулять с мальчишками, дядя Нельсон велел мне не лезть не в свое дело и помалкивать… и поговорить с ним, когда мне самому захочется гулять с девчонками. Я не думал, что мне захочется – но потом захотелось, и я сказал дяде, а он мне сказал про премии. Которые платят за говардских детей, а больше ни за каких.

– Ну, дорогой мой, кажется, тетя и дядя рассказали тебе все и без меня. А дядя не показывал тебе гравюры Форберга?

– Нет.

(Черт побери, Брайни, почему тебя тут нет? Это твоя работа.) – Мне их тетя Бет-Лу показывала. Они у меня в комнате. – Он застенчиво улыбнулся. – Мне нравится их смотреть. Принести тебе?

– Нет. А впрочем, как хочешь. Кажется, ты знаешь о сексе все, что нужно знать в твоем возрасте. Чем я могу тебе еще помочь?

– Да ничем, наверное. Вот только… тетя Бет-Лу всегда давала мне резинки, и я обещал ей, что всегда буду ими пользоваться. Но Уолгрен их ребятам не продает.

(Что еще Бетти Лу для него сделала? Считается ли сожительство с теткой инцестом? Точнее – с женой дяди, она ведь нам не кровная родственница. Морин, не лезь не в свое дело.) – Хорошо, я тоже буду давать их тебе. А… где ты ими пользуешься, Патрик? Не спрашиваю с кем, но где?

– Пока что я только одну такую девочку знаю, и у нее мать очень строгая. Велит ей это делать только у них дома, в подвале, не то она…

Я не стала уточнять, что такое "не то".

– По-моему, ее мать очень разумная женщина. Ты, дорогой, тоже спокойно можешь заниматься этим дома. Надеюсь, ты больше нигде этого делать не будешь – в Суоп-парке, например. Это слишком опасно. (Морин, кто бы говорил!) Все трое были хорошие дети, и я не знала с ними никаких хлопот. С помощью немногих спокойных указаний с моей стороны наше хозяйство шло гладко, и у меня оставалось много времени для учебы. К замужеству Сьюзен в августе пятьдесят второго года у меня был не один, а четыре диплома: бакалавра искусств, бакалавра права, магистра наук и доктора философии.

Что за чудеса, скажете вы!

Сейчас расскажу, как кролик оказался в цилиндре.

Я нигде не могла предъявить свой школьный аттестат – выданный в 1898 году, он как-то не очень совмещался с моим тогдашним официальным возрастом – сорок четыре года. По возможности я старалась говорить, что мне "больше двадцати одного" и только припертая к стенке называла свой говардский возраст, скрывая факт своего существования на свете до 1910 года. Для этого надо было всего лишь держать язык за зубами – никаких "А вы знаете такого-то?" или "А помните?"

Поэтому я и поступила в университет не как обычная студентка, а на специальный курс. Потом попросила разрешения сдать экстерном на право стать соискательницей диплома и не остановилась перед высокой платой за экзамены. Я сдавала английскую и американскую литературу, американскую историю, мировую историю, математику, латынь, греческий, французский, немецкий, испанский, анатомию, физиологию, химию, физику и естествознание.

Сдавала весь семестр, зубря по ночам и для разрядки иногда посещая лекции в колледже по ту сторону бульвара.

Перед началом летних занятий меня вызвал декан, доктор Баннистер.

– Садитесь, пожалуйста, миссис Джонсон.

Я села. Декан напомнил мне мистера Клеменса, хотя не носил белого костюма, и, слава Богу, не курил этих жутких сигар. Но у него был такой же лохматый ореол седых волос и такой же облик жизнелюбивого Сатаны. Он мне сразу понравился.

– Вы сдали все дополнительные экзамены, – сказал он. – Могу ли я спросить, с какой целью?

– У меня не было никакой особой цели, доктор. Я сдавала их, чтобы определить уровень своих знаний.

– Хм-м. По вашим бумагам я вижу, что среднюю школу вы не закончили.

– Я получила домашнее образование, сэр.

– Понятно. И никогда не учились в школе?

– Я училась в нескольких школах, сэр, но не настолько долго, чтобы получить от них свидетельства. Мой отец много путешествовал.

– Чем он занимался?

– Он был врачом, сэр.

– Вы говорите "был"?

– Он погиб в Битве за Британию, доктор.

– Вот как. Извините. Миссис Джонсон, вы почти сдали на степень бакалавра искусств… нет, позвольте мне договорить. Мы не присуждаем степеней экстернам, не прошедшим у нас курса. Намерены ли вы проучиться у нас еще два семестра, то есть следующий учебный год?

– Конечно – и летние занятия тоже буду посещать. Останусь и на более долгий срок, поскольку намерена, если получу бакалавра, защищать и докторскую степень.

– Вот как – и в какой же области?

– Философии, в частности метафизики.

– Миссис Джонсон, вы поражаете меня. Пишете, что ваш род занятий домохозяйка…

– И это верно, доктор. Со мной еще живет трое младших детей. Но двое из них девочки-подростки и хорошие поварихи. Мы вместе готовим и делим всю работу по дому, так что у всех остается время на учебу. И уверяю вас мытье посуды ничуть не противоречит интересу к сверхчувственному. Я бабушка, которой не довелось поучиться в колледже, но не верю, что слишком стара, чтобы учиться. Бабушка не хочет сидеть у огонька и вязать. В двадцать первом году здесь читал лекции доктор Уилл Дюран – он и ввел меня в метафизику.

– Да, я сам его слушал. Вечерний курс в соборе на Гранд-авеню.

Замечательный лектор. Но сколько же вам было тогда? Двадцать пять лет назад?

– Меня водил на лекции отец, и я пообещала себе, что займусь этим, когда у меня будет время. Теперь оно есть.

– Понимаю. А знаете, миссис Джонсон, что преподавал я, пока не занял эту должность?

– Нет, сэр. (Конечно же я знала. Отец стыдился бы меня, если бы я не разведала предварительно все, что можно.) – Латынь, греческий и эллинскую философию. Но время идет – и латынь больше не требуется, греческий даже не предлагается, а греческих философов забыли ради новых идей Фрейда, Маркса, Дьюи и Скиннера. Вот и пришлось мне искать другое занятие, иначе пришлось бы уходить из университета и предлагать свои услуги где-нибудь еще. А это нелегко, – грустно улыбнулся он. – Профессор физики мог бы найти работу в "Доу Кемикл" или у Д.Д.Гарримана, но учитель греческого? Впрочем, неважно. Вы сказали, что намерены заниматься и летом?

– Да, сэр.

– Переведем-ка мы вас на старший курс и выпустим в конце первого семестра, в январе бакалавром искусств. Главной специальностью поставим, скажем, современные языки, второй – что пожелаете. Классические языки, историю. Летнюю школу и первый семестр можете использовать для занятий метафизикой. Так-то. Я и сам дед, миссис Джонсон, старомодный учитель забытых наук. Но может быть, вы согласитесь, чтобы я был вашим куратором?

– Нет, правда?

– Меня заинтересовали ваши намерения – думаю, мы с вами составим неплохой комитет сочувствующих. Мм…

У старости стремления свои; Смерть все покончит: но перед концом Еще возможно подвиг совершить, Достойный нас, восставших на богов. Я подхватила: На скалах загораются огни: День меркнет; подымается луна; Ревет морская глубь. Вперед, друзья, Открытиям еще не вышел срок. Он широко улыбнулся и закончил: Покинем брег и, к веслам сев своим, Ударим ими, ибо я стремлюсь Уплыть за край заката и достичь Вечерних звезд, пока еще я жив.

– Теннисон не знает износа, верно? И если Одиссей мог бросить вызов годам, можем и мы. Приходите завтра и мы наметим курс занятий, необходимый для вашей докторской. Большую часть работы вам придется проделать самостоятельно, но мы заглянем в каталог и посмотрим, что вам будет полезно прочесть.

* * *

В июне пятидесятого я защитила докторскую по метафизике, став доктором философских наук. Моя диссертация называлась "Сравнительные картины мироздания по Аристоклу, Аруэ и Джугашвили с точки зрения эпистемологии, телеологии и эсхатологии". Содержание сводилось к нулю, как и полагается в честном метафизическом труде, зато много было булевой алгебры, доказывающей, что Джугашвили – убийца и злодей, что и так слишком хорошо было известно украинским кулакам.

Я подарила экземпляр своей диссертации отцу Мак-Коу и пригласила его на защиту. Он согласился прийти, посмотрел на название и улыбнулся.

– Мне кажется, что Платон был бы рад встретиться с Вольтером, но оба они и близко не Подошли бы к Сталину.

Отец Мак-Коу был единственный, кто с первого взгляда понял, о ком идет речь в заглавии, не считая доктора Баннистера, который его и придумал.

Моя диссертация не имела никакой ценности, но по правилам для получения научной степени требовалось представить сколько-то фунтов научной макулатуры. И я прекрасно провела эти четыре года – и в университете, и по ту сторону бульвара.

Получив докторскую степень, я на той же неделе поступила на медицинский факультет и в юридическое училище – одно другому не мешало, потому что у юристов занятия в основном велись вечером, а у медиков днем. Я не собиралась Становиться доктором медицины, но хотела сдать на магистра по биохимии. Меня записали на несколько дополнительных курсов, но разрешили проходить их одновременно с подготовкой к магистрату (думаю, меня прогнали бы оттуда, не предъяви я свеженькое свидетельство доктора наук). Степень магистра сама по себе меня не слишком заботила – просто хотелось поучиться чему-нибудь полезному, устроить себе интеллектуальный шведский стол. Отец бы меня одобрил.

Я могла бы получить степень за год, но задержалась подольше, желая прослушать еще несколько курсов лекций. В юридическом же училище полагалось учиться четыре года, но я прошла у них кое-что еще в ту пору, когда там с тридцать четвертого по тридцать восьмой учился Брайан. Декан разрешил мне сдавать экстерном, лишь бы я полностью оплатила каждый курс училище было частное, и плате за обучение придавалось первостепенное значение.

Адвокатские экзамены я сдала весной пятьдесят второго <эти экзамены сдаются в адвокатскую коллегию штата, где намерен практиковать юрист> успешно, к удивлению своих соучеников и преподавателей. Помогло, возможно, то, что я в бумагах называлась "М.Дж.Джонсон", а не "Морин Джонсон". А раз я стала адвокатом, то с дипломом проблем уже не было: училище гордилось как раз тем, какой высокий процент его студентов получает право на адвокатскую практику – а это барьер потруднее, чем диплом юриста.

Вот так, вполне законно, я и получила четыре ученых степени за шесть лет. Но искренне считаю, что больше всех дал мне крошечный католический колледж, где я была только вольнослушательницей и не претендовала на степень.

В большой степени это относится к американского происхождения японцу, иезуиту отцу Тезуке.

Впервые в жизни мне представилась возможность выучить восточный язык, и я ухватилась за нее. Класс предназначался для обучения миссионеров, призванных заменить тех, кого уничтожила война, в нем занимались и священники и семинаристы. Меня, как мне кажется, приняли по той причине, что в японском языке, японских идиомах и японской культуре грань между мужчиной и женщиной еще резче, чем в американской культуре. Я служила наглядным пособием.

Летом сорокового года, которое мы провели в Чикаго, я воспользовалась случаем позаниматься семантикой <раздел языкознания, изучающий значение слов> у графа Альфреда Коржибского и доктора С.И.Хайакавы, благо институт общей семантики был поблизости от нас – только перейти Мэлл и пройти пару кварталов по Восточной Пятьдесят шестой. И в голове у меня застряли слова этих двух ученых о том, что любой язык – отражение определенной культуры и так тесно переплетается с ней, что семантологу требуется другой, отличный по своей структуре язык, "Метаязык".

* * *

А теперь посмотрим, что происходило в мире, пока я занималась японским. В ноябре сорок восьмого президентом избран Паттон, сменивший президента Баркли в январе сорок девятого.

Осакский мятеж вспыхнул в декабре сорок восьмого, между избранием Паттона и его инаугурацией… Новый президент столкнулся с тем, что в Дальневосточном доминионе, бывшей Японской империи, назрело открытое сопротивление и тайное общество "Божественный Ветер" готово до бесконечности менять десять японских жизней на жизнь одного американца.

В своей инаугурационной речи президент Паттон сообщил японцам и всему миру, что подобный обмен нас больше не устраивает. Отныне за убийство одного американца будет уничтожаться один синтоистский храм, и с каждым инцидентом цена будет все выше.

Глава 18 ХОЛОСТАЯ ЖИЗНЬ

Не в моей компетенции судить, как следует управлять завоеванной страной, поэтому воздержусь критиковать политику Паттона по отношению к нашему Дальневосточному доминиону. Мой дорогой друг и муж Джубал Харшо говорит, а история подтверждает, что в его параллели (код "Нейл Армстронг") к побежденному применялась совсем другая политика – скорее протекционистская, чем жесткая.

Но и та и другая тактика и в той и в другой параллели оказались губительными для Соединенных Штатов. С пятьдесят второго по восемьдесят второй мне ни разу не представилось случая применить свое знание японского. Но двадцать четыре века спустя, когда я перешла из клиники омоложения в Корпус Времени, Джубал дал мне одно странное задание. Исход долгой и жестокой войны между США и Японской империей оказывался гибельным для обеих сторон во всех параллелях, контролируемых Ближним Кругом, – и в тех случаях, когда "побеждали" США, и в тех, когда "побеждала" Япония – например, в седьмой параллели, код "Фэйракрс", где император и рейхсфюрер поделили наш континент вдоль по реке Миссисипи.

Математики Корпуса Времени под руководством Либби Лонга и в сотрудничестве с банком компьютерных симуляторов во главе с Майкрофтом Холмсом (компьютером, совершившим Лунную революцию в третьей параллели), поставили себе задачу: нельзя ли преобразовать историю так, чтобы американо-японская война 1941-1945 годов вообще не состоялась? И нельзя ли в таком случае избежать постепенного разрушения планеты Земля, неизменного следствия этой войны во всех известных параллелях времени?

Для решения этой задачи Корпусу требовались агенты, которых следовало заслать в период до сорок первого года и в Японию, и в Штаты. Со Штатами проблем не было: архивы Бундока изобиловали сведениями по американской истории, языку и культуре двадцатого века; кроме того, многие обитатели Терциуса ранее жили в Америке того периода: Лазарус Лонг, Морин Джонсон, Джубал Харшо, Ричард Кэмпбелл, Хейзел Стоун, Зеб Картер, Хильда Мэй Бэрроу, Дити Картер, Джейк Бэрроу – и прежде всего Анна, Неподкупная Свидетельница. Анну, я знаю, послали – возможно, послали и кого-то из других.

Однако обитатели Теллус Терциуса, знакомые с японским языком и культурой двадцатого века, представляли большой дефицит. Были два человека китайского происхождения. Донг Чжа и Марси Чой-Му, – внешне они походили на японцев, но не знали ни их языка, ни культуры.

Я в японки не годилась – рыжие японки встречаются не чаще, чем мех на рыбе, – зато умела говорить и писать по-японски, не в совершенстве, но как изучавшая язык иностранка. Поэтому приняли компромиссное решение: я отправлюсь в Японию как туристка – необыкновенная туристка, взявшая на себя труд выучить язык, обычаи и историю Ниппона перед тем, как ехать туда.

Турист, который не поленился всем этим заняться, всегда желанный гость в той стране, куда он совершает путешествие, если к тому же соблюдает местный этикет. Хотелось бы пожелать, чтобы все это знал каждый турист, но на деле подобные знания достаются трудно и стоят слишком много времени и денег. У меня просто талант к иностранным языкам и мне нравится их учить. К семидесяти годам я, кроме родного, знала четыре современных языка.

Остается еще около тысячи языков, которые я не знаю, и около трех биллионов человек, с которыми у меня нет общего языка. Выучить их все непосильный танталов труд.

Но на роль безобидной туристки, изучающей Японию в годы перед великой войной сорок первого – сорок пятого годов, я вполне годилась. И меня высадили в Макао, где взятка – норма жизни и за деньги можно сделать все.

При себе у меня были крупные суммы и три самых настоящих паспорта: по одному я была канадкой, по другому американкой, по третьему англичанкой.

На пароме я переправилась в Гонконг – гораздо менее продажный город, но деньги очень уважали и там. К тому времени я узнала, что на англичан и американцев на Дальнем Востоке смотрят косо, но к канадцам пока особой вражды не питают, и выбрала паспорт, согласно которому родилась в Британской Колумбии и проживала в Ванкувере. А потом отплыла на голландском теплоходе "Руис" из Гонконга в Иокогаму.

Целый год, с тридцать седьмого по тридцать восьмой, я провела в чудесных скитаниях по Японии – ночевала в местных гостиницах, кормила крошечных оленей в Наре, затаивала дыхание, глядя на Фудзи-сан на рассвете, плавала по Внутреннему Морю на игрушечном пароходике – словом, наслаждалась красотами одной из прекраснейших стран мира и одной из прекраснейших культур истории, а заодно собирала сведения, записывая их на вмонтированный в тело, управляемый моим голосом диктофон, почти такой же, как сейчас.

В мой организм было вживлено еще и сигнальное устройство – имеется оно и сейчас, и если меня до сих пор не нашли, значит, штабу Корпуса не известно, на какой планете я нахожусь – датчики сразу выследили бы агента, не вышедшего на связь, если бы он прибыл на место назначения.

Не будем о грустном, поговорим лучше о хорошем. За год своего пребывания в Японии я не раз слышала еще об одной рыжеволосой англичанке (канадке, американке), которая путешествует по империи, изучая японские сады. Она говорит по-японски и как будто похожа на меня – хотя это еще ничего не значило: белые для японцев все на одно лицо, вот только рыжие волосы черта приметная, а знание японского тем более.

Возможно, меня послали (пошлют) в довоенную Японию еще раз? Или это петля времени, в которой я встречаюсь сама с собой? Парадоксами меня не удивишь – для агента Времени это вещь привычная. Тридцать седьмой год, например, я проживала повторно – впервые я прожила его в Канзас-Сити, за исключением двух недель после рождения Присциллы и адвокатских экзаменов Брайана: мы отметили оба этих события поездкой в каньоны Юты – Брайс, Сидар Брикс, Норт Рим. Если я оказалась в том же году в третий раз, значит, тот визит в Японию у меня еще впереди – стало быть, Пиксель донес мою весточку и меня спасут. Никаких парадоксов во времени нет – все мнимые парадоксы можно распутать.

Но слишком уж тонка эта последняя соломинка, за которую я цепляюсь.

* * *

Тот вторник, пятое августа 1952 года во второй параллели времени начался для Морин печально – впервые в жизни одна, и впереди нудная работа: убрать наш старый фермерский дом, закрыть его и продать. Но тот день нес с собой и некоторую радость. Мое замужество кончилось, когда мой муж развелся со мной, вдовство же кончилось, когда Сьюзен вышла замуж; с этого дня начиналась моя холостая жизнь.

Какая разница между вдовством и холостой жизнью? Взгляните на это с исторической точки зрения. Когда я выходила замуж в конце девятнадцатого века, женщины представляли собой граждан второго сорта, и все считали, что так и должно быть. В большинстве штатов женщины не имели права голоса, не имели права подписывать контракты, владеть недвижимостью, заседать в суде присяжных и заниматься прочей гражданской деятельностью без согласия мужчины; отца, мужа или старшего сына. Большинство профессий, ремесел и занятий для женщин было заказано. Женщина-адвокат, женщина-врач, женщина-инженер представляли собой такое же диво, как танцующий медведь.

"Диво не в том, что медведь танцует вальс хорошо, а в том, что он вообще его танцует". Эти слова, кажется, принадлежат доктору Сэмюэлу Джонсону <английский писатель и лексикограф XVIII века, автор множества афоризмов> , который считал женщин существами даже третьего порядка, ставя их ниже шотландцев и американцев, которых крайне презирал.

В двадцатом веке положение женщин стало медленно поправляться. К восемьдесят второму году почти все законы, устанавливающие неравноправие, были отменены.

Но оставались обычаи – укоренившиеся, не менее твердые, чем законы, и не подлежащие отмене. Вот вам пример.

Летом сорокового года, когда мы жили на Вудлоун-авеню в Чикаго, две недели во время национального демократического съезда нас особенно осаждали гости. Попечитель Фонда, Руфус Бриггс, однажды сказал мне во время завтрака:

– Я оставил свои рубашки на балконе, где спал. Они мне понадобятся через сутки, и скажите, чтобы слегка накрахмалили воротнички – больше ничего крахмалить не надо.

– Скажите сами, – отрезала я, находясь не в слишком благодушном настроении. До поздней ночи я устраивала постели для новоприбывших, включая и самого Бриггса (он был из тех оптимистических идиотов, которые ехали в Чикаго, не задумываясь над тем, что сейчас все номера в гостиницах вплоть до Гэри, штат Индиана, заказаны за много месяцев заранее). А потом поднялась спозаранку и пошла на кухню, чтобы приготовить и подать завтрак дюжине гостей.

Бриггс уставился на меня, не веря своим ушам.

– Вы разве не экономка?

– Пусть я экономка, но я не прислуга.

Бриггс поморгал и воззвал к Брайану:

– Мистер Смит?

– Вы ошиблись, мистер Бриггс, – спокойно сказал Брайан, – эта леди моя жена. Ночью вы видели ее в полутьме, и приходилось шептаться, потому что все спали – вот вы и не узнали ее утром. Но миссис Смит, я уверен, с радостью отошлет в стирку белье дорогого гостя.

– Нет, не отошлю, – ответила я.

Тут уж опешил Брайни.

– Морин?

– Не стану я отдавать в стирку его белье и завтрак ему больше готовить не стану. С утра он только и проговорил, что яйца не так приготовлены – даже спасибо не сказал, когда перед ним поставили завтрак.

Так что впредь пусть идет завтракать в другое место. Кажется, на Шестьдесят третьей есть какое-то заведение. И объявляю всем, – добавила я, обводя взглядом стол, – у нас тут прислуги нет. И мне так же хочется вовремя попасть в Зал Съездов, как и вам. Вчера я опоздала, поскольку стелила постели и мыла посуду. Лишь один человек здесь убрал за собой постель – спасибо, Мэрл! Сегодня я их убирать не намерена – если кто-то свою постель не застелет, в таком виде она и останется. А теперь мне нужны добровольцы, чтобы убрать со стола и вымыть посуду – если же таких не найдется, завтра я вам завтрак готовить не буду.

Через час мы с Брайаном отправились на съезд. По пути на станцию надземки муж сказал:

– Мо, наконец-то представился случай поговорить с тобой наедине. По правде сказать, мне не понравилось, что ты не поддержала меня в присутствии другого попечителя.

– Это когда же? – спросила я, прекрасно зная, о чем речь.

– Я сказал мистеру Бриггсу, что ты охотно отдашь его белье в стирку, а ты наперекор мне отказалась. И тем унизила меня, дорогая.

– Это ты унизил меня, Брайни, пытаясь переубедить, когда я уже сказала ему, чтобы он сам сдал свое белье. Я просто стояла на своем.

– Но он действительно ошибся, дорогая: он думал, что ты прислуга. Я только пытался загладить его ошибку, сказав, что ты с радостью окажешь эту услугу гостю.

– А почему ты не сказал, что с радостью сделаешь это сам?

– Как? – неподдельно удивился Брайан.

– Знаешь, почему? Потому что вы оба считаете, что сдача белья в прачечную – женская работа. И это так, когда речь идет о твоем белье, а женщина – я. Но Руфусу Бриггсу я не жена и служить ему, чурбану этакому, не намерена.

– Морин, иногда я тебя просто не понимаю.

– Верно – иногда не понимаешь.

– Взять эту уборку постелей или мытье посуды. Ведь дома мы никогда не требуем от гостей, чтобы они убирали за собой постели или мыли посуду.

– Дома, Брайни, мне всегда помогают две-три взрослых девочки и никогда не бывает дюжины гостей одновременно. Кроме того, наши гостьи обычно предлагают мне помощь, и я принимаю ее, когда нужно. Не то что это сборище, которое на меня свалилось сейчас. Они мне не друзья, не родственники, в большинстве своем мне не знакомы, а ведут себя так, словно у нас тут пансион. Но при этом хотя бы говорят "спасибо" и "пожалуйста", а мистер Бриггс и того не делает. Брайни, в глубине души вы с мистером Бриггсом относитесь к женщинам одинаково: мы для вас только прислуга.

– Не думаю. По-моему, это нечестно с твоей стороны.

– Да? Тогда я снова спрошу тебя: если ты хотел проявить к гостю любезность, почему не предложил сам отдать его белье в стирку? Мог бы не хуже меня взять телефонный справочник, открыть его на желтых страницах и договориться. Чтобы отдать белье в стирку, не обязательно быть женщиной, ничего трудного в этом нет. Почему ты находишь возможным предлагать мои услуги, когда я уже высказала свое нежелание?

– Мне хотелось сделать любезность.

– Кому? Своей жене? Или компаньону, который был с ней груб?

– Ладно, не будем больше говорить об этом.

* * *

В этом случае нет ничего необычного – необычно в нем лишь то, что я отказалась исполнять традиционную роль женщины, которой положено прислуживать мужчине. Отмена законов не уничтожает подобные жизненные правила, которые усваиваются с раннего детства.

Неписаные законы не отменишь, как писаные – ведь они чаще всего существуют на подсознательном уровне. Кто, например, готовит кофе? Вы находитесь на каком-то деловом или приближенном к деловому собрании, где присутствуют лица разного пола: на заседании правления, в любительском кружке, на родительском собрании в школе. Для создания свободной атмосферы не помешала бы чашечка кофе, и есть возможность его приготовить.

Итак, кто же готовит кофе? Это может быть и мужчина. Но не спешите заключать пари: десять против одного, что проиграете.

Давайте перенесемся на тридцать лет в будущее от случая с Руфусом Бриггсом, слегка подкрахмаленным олухом, – из сорокового года в семидесятый. К семидесятому году большинство легальных ограничений равенства полов исчезло. Случай, о котором я хочу рассказать, произошел на заседании правления "Небесного Фрахта", предприятия Д.Д.Гарримана. Я была одним из директоров, не впервые присутствовала на заседаниях, знала всех директоров в лицо, и они меня знали – или имели возможность узнать.

Должна сознаться, что выглядела я моложе, чем на прошлом заседании. Я подправила свою отвисшую, изсосанную грудь, в той же клинике Беверли Хиллс мне сделали подтяжку лица, убрав морщины, а затем я отправилась на оздоровительное ранчо в Аризону, где обрела наилучшую форму и сбавила пятнадцать фунтов. Заехала еще в Вегас и накупила там себе шикарных, очень женственных новых нарядов – не в пример тем брючным костюмам, которые шили себе тогда деловые женщины высшего уровня. И питала самодовольную уверенность, что не выгляжу ни на свои восемьдесят восемь, ни на официальные пятьдесят восемь. Мне казалось, что я выгляжу, как шикарная сорокалетняя женщина.

Я ждала в фойе за дверью конференц-зала, решив не входить, пока не позовут – эти заседания такая скучища. Но неприятности всегда случаются именно тогда, когда от них стараешься увильнуть.

Как только над дверью конференц-зала замигала лампочка, с улицы влетел мистер Финеас Морган, возглавлявший большую оппозиционную группу.

Он устремился в зал, на ходу снимая пальто, и швырнул это пальто мне, пробегая мимо.

– Возьмите!

Я отпрянула в сторону, и пальто упало на пол.

– Эй, Морган! – окликнула я. Он оглянулся. – Ваше пальто.

Он удивился, поразился, возмутился и разозлился – вся эта гамма чувств отразилась у него на лице разом.

– Ах ты, дрянь такая! Да я тебя уволю!

– Попробуйте. – Я прошла мимо него в зал, нашла карточку со своим именем и села. Через пару секунд он уселся напротив меня, отчего его лицо приобрело новое выражение.

Финеас Морган вовсе не намеревался использовать одного из директоров вместо обслуги. Просто он увидел женщину, принадлежавшую, по его мнению, к низшему персоналу, – секретаршу, дежурную или клерка. Он опаздывал, спешил и даже не сомневался в том, что эта служащая повесит его пальто, а он тем временем успеет занять свое место.

Мораль? В 1970 году второй параллели времени любой человек считался невиновным, пока его виновность не доказана; в 1970 году второй параллели любая женщина считалась подчиненной, пока не доказано обратное – несмотря на все законы о равноправии полов. Я вознамерилась покончить с подобным отношением к себе.

* * *

Пятое августа 1952 года стало началом моей холостой жизни – в тот день я решила, что впредь ко мне будут относиться, как к мужчине – с должным уважением к моим правам и привилегиям, иначе я каждый раз буду закатывать скандал. У меня больше нет семьи, я больше не способна к деторождению, я не ищу себе мужа, я материально независима (скромно говоря), и твердо обещаю больше никогда не сдавать кому-то белье в стирку только лишь по той причине, что он справляет малую нужду стоя, а я сидя.

Проявлять агрессивность я при этом не собиралась. Если джентльмен пропустит меня вперед, я пройду и поблагодарю его. Джентльменам нравится проявлять любезность, а леди охотно ее принимают с улыбкой и приветливым словом.

Я говорю это потому, что в семидесятые годы многие женщины немилосердно обрывали мужчин, если те оказывали им маленькие знаки внимания – предлагали стул, например, или помогали выйти из машины. Эти женщины – их было меньшинство, но попадались они повсюду – относились к учтивости, как к оскорблению. Я считала их всех лесбиянками. Не знаю, были ли они таковыми в буквальном смысле (кое о ком я знаю точно, что были), но их поведение побуждает меня объединить их в одну группу.

Если не все они лесбиянки, где им взять партнеров другого пола? Каким же это размазней надо быть, чтобы терпеть подобную грубость от женщины? С сожалением должна заметить, что в семидесятые годы развелось множество таких вот хлюпиков. Они преобладали. Мужественные, галантные джентльмены из тех, что не дожидаются всеобщей мобилизации, становились редкостью.

* * *

Закрывая дом, труднее всего было решать судьбу книг: какие сдать на склад, какие раздать, какие взять с собой. Почти всю мебель и прочий скарб – ложки, плошки и простыни – я собиралась отдать в Общество Доброй Воли.

Мы прожили в этом доме двадцать три года, с двадцать девятого по пятьдесят второй, и мебель пришла в ветхость – после того как она выдержала целую лавину детворы, рыночная цена ее упала настолько, что везти ее на склад вряд ли стоило – да я и не собиралась в ближайшем будущем обставлять большой дом.

Жаль мне было только пианино, старого своего друга: Брайни подарил его мне в девятьсот девятом году, сильно подержанное уже тогда: сразу было видно, что "Брайан Смит и компания" на мели. Брайан заплатил за него четырнадцать долларов на аукционе.

Нет! Если я хочу жить так, как задумала, надо путешествовать налегке.

Пианино всегда можно взять напрокат.

Отказавшись от пианино, я уже ни над чем не раздумывала, и решила заняться книгами. Соберу их со всего дома в гостиную – нет, в столовую – и сложу всю гору на обеденный стол, а что не поместится – на пол. Кто бы мог подумать, что в одном доме может быть столько книг?

Большой сервировочный стол на колесиках – для книг, которые отправятся на склад. Маленький чайный столик – для тех, которые я возьму с собой. Карточные столики – для тех, что пойдут Доброй Воле. Или Армии Спасения? Кто первым придет, тот все и получит – одежду, книги, постельное белье, книги. Но придется прийти самим.

Через час я сказала себе: нет, открывать книги и просматривать их не надо. Если хочешь что-то перечитать, клади это в кучу, которую берешь с собой, – ее можно будет перебрать потом еще раз.

Тут я услышала мяуканье.

– Вот противная девчонка! Ну и удружила ты мне, Сьюзен!

Два года назад мы сделались бескошатными после трагической гибели Капитана Блада, внука Атташе – его жизнь оборвалась под колесами лихача на бульваре Рокхилл. Не было такого времени на протяжении сорока трех лет, чтобы у нас в доме не жили кошки. Я понимаю мистера Клеменса, который, переехав в свой дом в Коннектикуте, взял взаймы сразу трех кошек, чтобы придать дому жилой вид.

Но на сей раз я решила никого не заводить. Патрику было восемнадцать лет, Сьюзен шестнадцать, и каждый из них получил уже говардский список следовало ожидать, что вскоре они разлетятся из гнезда.

У кошек есть один крупный недостаток. Если уж ты берешь их, то на всю жизнь – на всю кошачью жизнь. Кошки не говорят по-английски – им не объяснишь, почему ты нарушаешь свое обещание. Если кошку бросить, она умрет и будет являться тебе по ночам.

В тот день, когда погиб Капитан Блад, мы мало ели за обедом и почти не разговаривали. Наконец Сьюзен спросила:

– Будем смотреть объявления, мама? Или сходим в Общество защиты животных?

– Зачем, дорогая? – прикинулась я непонимающей.

– Но котенок-то нам нужен?

Тогда я внесла ясность:

– Кошки живут пятнадцать лет, а то и дольше. Когда вы двое уедете, дом будет продан – я не стану бродить одна в четырнадцати комнатах. И что тогда станет с кошкой?

– Хорошо, не будем заводить котенка.

* * *

Недели через две Сьюзен немного задержалась из школы. Войдя в дом с коричневым бумажным пакетом в руках, она сказала:

– Мама, мне надо уйти на пару часов. Есть одно дело.

– Можно спросить, какое, дорогая?

– Да вот, – она положила пакет на кухонный стол, и из него вылез котенок – мягонький, маленький, чистенький, черненький с белым, прямо как в стихотворении мистера Эллиота.

– Ой! – сказала я.

– Не волнуйся, мама. Я ей уже объяснила, что ей нельзя здесь жить.

Котенок посмотрел на меня большими глазами, сел и начал вылизывать свою белую манишку.

– Как ее зовут?

– Пока никак, мама. Нечестно было бы давать ей имя. Я отнесу ее в Общество защиты животных, чтобы ее там усыпили и она не мучилась. Туда я и собиралась.

* * *

Я была тверда. Я сказала Сьюзен, что она сама будет кормить котенка и следить за его песочным ящичком. И научит его пользоваться кошачьей дверцей. И будет возить ее на прививки в ветеринарную лечебницу на Плазе, когда надо. Котенок ее и только ее, и она должна будет взять его с собой, когда выйдет замуж.

И Сьюзен, и котенок выслушали меня внимательно, глядя на меня круглыми глазами, и согласились на мои условия. Я старалась не привязываться к кошечке – пусть дружит только со Сьюзен и признает только ее. Но попробуйте устоять, когда черно-белый пушистый шарик усаживается на задние лапки, выпячивает свой толстый животик, машет передними лапками в три дюйма длиной, задевая за уши, и говорит тебе яснее всяких слов: "Ну пожалуйста, мама, давай подеремся".

Однако уговор, что Сьюзен заберет кошечку с собой оставался в силе.

Мы больше не обсуждали этот вопрос, поскольку уговорились с самого начала.

Я открыла переднюю дверь – кошки нет. Открыла черную.

– Входите, ваше высочество.

Ее светлейшее высочество, принцесса Полли Пондероза Пенелопа Персипух прошествовала в дом, задравши хвост ("Не слишком то ты торопилась! Тем не менее благодарю. Но надеюсь, что это больше не повторится. Что там у нас на завтрак?") Принцесса уселась перед кухонным буфетом, где стояли ее консервы.

Она скушала шестиунцевую банку тунца с печенкой, попросила еще, расправилась с телятиной в соусе и закусила печеньем. Время от времени она отрывалась от еды, чтобы пободать мои ноги. И наконец начала умываться.

– Полли, покажи-ка лапки.

Она была не в столь безупречном виде, как обычно, и я никогда не видела ее такой голодной. Где же она пропадала последние три дня?

Осмотрев подушечки ее лапок, я убедилась, что она проделала долгий путь. Уж я скажу пару слов Сьюзен, пусть только позвонит. Но пока что кошка тут, это ее дом, и ответственность по старшинству переходит ко мне.

Когда я буду переезжать, придется взять ее с собой – куда деваться.

Сьюзен, хорошо бы ты опять на время стала незамужней – я бы тебя отшлепала.

Я смазала лапки Полли вазелином и вернулась к своей работе. Принцесса устроилась спать на куче книг. Если она и скучала по Сьюзен, то вслух об этом не говорила. Похоже, она согласилась довольствоваться одной служанкой.

В час дня я все еще разбирала книги и подумывала – съесть мне холодный сандвич или, куда ни шло, разогреть банку томатного супа, когда позвонили в парадную дверь. Полли открыла глаза.

– Ты кого-нибудь ждешь? Уж не Сьюзен ли? – Я пошла открывать.

Нет, не Сьюзен. Дональд и Присцилла.

– Входите, милые! – распахнула я дверь. – Есть хотите? Завтракали?

Больше я их ни о чем не спрашивала. В стихотворении Роберта Фроста "Смерть поденщика", хорошо известного в моей параллели, есть строки: "Дом – это место, куда тебя обязаны впустить, когда тебе некуда деться". Мои дети пришли домой – потом они сами расскажут мне все, что сочтут нужным. Я порадовалась, что у меня есть дом, куда я могу их впустить, и постельное белье, чтобы их уложить. Ни кошка, ни дети не изменили моих планов, но планы могут и подождать. Хорошо, что я не успела выехать вчера, в понедельник – куда бы делись тогда эти трое? Трагедия!

Я быстренько, на скорую руку, собрала им ленч, открыв-таки две жестянки томатного супа Кэмпбелла.

– Сейчас, сейчас. У меня остался большой кусок свадебного торта, и он еще не совсем черствый. И полгаллона ванильного мороженого, мы его даже не открывали. Будете?

– Еще бы!

– Присс верно говорит. Мы сегодня еще ничего не ели.

– Батюшки! Ну-ка, садитесь. Ешьте суп, а там посмотрим. А может быть, приготовить вам завтрак, раз вы не завтракали? Бекон с яйцами? Кашу?

– Все сгодится, – ответил сын. – А если оно живое, я отгрызу ему голову.

– Веди себя прилично, Донни, – сказала ему сестра. – Начнем с супа, мама. – Пока мы ели, она спросила: – Мама, а почему у тебя кругом кучи книг?

Я объяснила, что собираюсь запереть дом и продать его. Дети обменялись серьезными, почти удрученными взглядами.

– Не волнуйтесь, – сказала я им. – Печалиться не о чем. Мне не к спеху, а дом и ваш тоже. Вы ничего не хотите мне сказать?

Все и так было ясно, стоило на них поглядеть – грязные, усталые, голодные, растерянные. Они не поладили с отцом и мачехой и уехали из Далласа "навсегда".

– Мы же не знали, мама, что ты собралась продавать дом. Теперь нам с Донни придется поискать что-нибудь другое – потому что туда мы не вернемся.

– Не спеши. Никто вас на улицу не гонит. Да, этот дом я собираюсь продать, но мы поселимся под другой крышей. Кстати о продаже: я говорила Джорджу Стронгу – он занимается недвижимостью, – что он сможет купить наш участок, как только Сьюзен выйдет замуж. – Я подошла к видеофону и набрала номер компании "Гарриман и Стронг".

На экране появилась женщина.

– Гарриман и Стронг, инвестиции. Предприятия Гарримана. Промышленный союз. Чем могу служить?

– Я Морин Джонсон. Хочу поговорить с мистером Гарриманом или с мистером Стронгом.

– Их сейчас нет. Можете оставить им телефонограммуконфиденциальную, если пожелаете. Или поговорите с мистером Уоткинсом.

– Нет. Соедините меня с Джорджем Стронгом.

– К сожалению, не могу. Вы будете говорить с мистером Уоткинсом?

– Нет. Передайте мистеру Стронгу следующее: "Джордж, говорит Морин Джонсон. Усадьба продается, и я говорю это тебе первому, как обещала.

Обещание я выполнила, но продажу собираюсь оформить сегодня, поэтому сейчас позвоню в компанию Дж.К.Николса".

– Прошу вас, подождите минуточку. – Лицо на экране сделалось ангельским, а голос наполнился сладостью, как у хозяйки салона восемнадцатого века. Затем появился Джордж Стронг. – Привет, миссис Джонсон. Рад видеть.

– Морин, старина. Позвонила сказать, что переезжаю. Можешь забирать дом, если хочешь. Он тебе еще нужен?

– Сгодится. Ты уже назначила цену?

– А то как же. Ровно в два раза больше той, что ты намерен предложить.

– Начало хорошее. Теперь и поторговаться можно.

– Минутку, Джордж. Мне нужен другой дом, поменьше, с тремя спальнями, поблизости от Юго-Западной средней школы. Есть у тебя такой на примете?

– Найдется. А еще есть дом в соседнем штате, рядом со школой "Миссия Шоуни". Хочешь сменять старый дом на новый?

– Нет, хочу обобрать тебя до нитки. Сдашь мне новый дом в аренду на год с автоматическим возобновлением контракта, если от меня не поступит предупреждения за девяносто дней.

– Ладно. Я заеду к тебе завтра в десять. Хочу осмотреть твою усадьбу, указать тебе на ее недостатки и сбить твою цену.

– Договорились, в десять. Спасибо, Джордж.

– Всегда пожалуйста, Морин.

– В Далласе вифоны все объемные, – сказал Дональд. – Почему в Канзас-Сити до сих пор плоские? Почему их не модернизируют?

– Дорого, – ответила я. – На все вопросы, которые начинаются с "почему", ответ всегда звучит "дорого". Но на твой вопрос могу ответить подробнее. Далласский эксперимент себя не оправдывает, и трехмерные видеофоны скоро выйдут из обращения. Если хочешь знать, почему, посмотри "Уолл-стрит Джорнэл". Номера за последний квартал лежат в библиотеке.

Шестая серия, первая страница.

– Да нет, мне все равно. По мне, пусть хоть дымовые сигналы передают.

– Раз ты об этом заговорил, воспользуйся возможностью, которую я тебе предлагаю. Если хочешь выжить в мире джунглей, Дональд, читай вместо комиксов "Уолл-стрит Джорнэл" и другие такие же издания, например "Экономист". Ну что теперь – мороженое и торт?

Я поместила Присциллу в комнату Сьюзен, а Дональда – в комнату Патрика, как раз рядом с моей ванной. Мы рано легли спать. Около полуночи я встала в туалет, не зажигая света – в окно светила луна. И уже собралась спустить воду, как услышала за стеной характерный ритмичный скрип кровати.

Я с головы до ног покрылась гусиной кожей.

Присс и Дони уехали отсюда совсем маленькими – двух и четырех лет, и не знают, наверное, что этот старый дом звукопроницаем, как палатка. Боже!

Бедные дети.

Я затихла. Ритм учащался. Потом Присцилла запричитала, а Дональд заворчал. Скрип прекратился, и оба вздохнули. Присцилла сказала:

– Мне это было просто необходимо. Спасибо, Донни.

Я гордилась ею. Но надо было спешить: как мне это ни претит, надо захватить их на месте преступления. Иначе я не смогу им помочь.

Секунду спустя я стучалась в дверь Дональда.

– Дорогие, можно мне войти?

Глава 19 КОШКИ И ДЕТИ

Было больше часу ночи, когда я ушла от детей, – столько времени пришлось убеждать их, что я не сержусь, что я на их стороне и беспокоюсь только, как бы с ними что-нибудь не случилось: ведь то, что они делают, крайне опасно во всех отношениях – о некоторых сторонах этой опасности они, разумеется, знают, но о других могут не знать или просто не думают.

Идя к ним, я не стала надевать халат. Пошла как есть – совершенно голая; ведь одетая, воплощающая власть и закон родительница, застающая двух детей за преступным деянием, способна напугать их до опорожнения мочевого пузыря и кишок. Но человек, такой же голый и уязвимый, как и они, просто не может быть "фараоном". Отец учил меня: "Если хочешь знать, куда прыгнет лягушка, поставь себя на ее место".

Им, конечно, все равно не понравится, что их застукали – но, если я сейчас не поймаю их в постели, потом они будут отпираться. Есть такое старое правило касательно щенят: если не захватили щенка на месте провинности, потом уж бесполезно поднимать шум.

Итак, я постучалась и спросила, можно ли войти.

За дверью сдавленно ахнули, и настала мертвая тишина.

Я подождала еще, сосчитала до десяти и снова постучалась.

– Дональд! Присцилла! Можно я войду?

Они пошептались, и Дональд ответил сильным мужественным баритоном, дав под конец петуха.

– Входи, мать.

Я открыла дверь. Свет не горел, но светила луна, и мои глаза уже привыкли к темноте. Оба лежали в постели, прикрывшись простыней. Дональд, готовый защищать сестру от всего на свете, обнимал ее сильной рукой и одновременно делал вид, что ее тут нет, а он просто ждет трамвая. Сердце мое сжалось от любви к ним.

В комнате так и разило сексом – мужской секрецией, женской секрецией, свежим семенем, потом. В запахах секса я эксперт, за мной годы богатого опыта. Не знай я, в чем дело, можно было подумать, что здесь предавались оргии человек шесть.

Должна добавить, что некую долю в букет ароматов вносила и я. Можно счесть извращенным возбуждение, которое я испытала, застав сына с дочерью за самым тяжким из сексуальных прегрешений, но это происходит помимо воли.

Узнав знакомый скрип и поняв, в чем дело, я так и поплыла. Если бы мимо проходил Кинг-Конг, я бы пала его жертвой. А Пол Ревир <герой Войны за независимость, оповестивший окрестности Бостона о выступлении англичан> ради меня слез бы с лошади.

Но я не обращала на это внимания – дети меня все равно бы не учуяли.

– Привет, мои милые. А для меня местечка в середке не найдется?

Помолчав, они отодвинулись друг от друга. Я быстро, пока они не одумались, откинула простыню, перелезла через Дональда, легла между ними, обняла за шею Присциллу и протянула руку к Дональду.

– Обопрись на подушку, милый, и повернись ко мне.

Он послушался и застыл в неловкой позе. Я молча прижала обоих к себе, глубоко дыша и стараясь замедлить биение сердца. Вскоре мне это удалось, и ребята, как будто, тоже немного отошли.

– Как хорошо лежать с вами вот так, – сказала я, покрепче прижала их к себе и отпустила.

– Мама, ты не злишься на нас? – робко спросила Присцилла.

– Ну что ты, конечно, нет. Я беспокоюсь за вас, но не сержусь. Я люблю вас, милые – обоих люблю.

– Хорошо, что ты не злишься. – Потом ее одолело любопытство. – А как ты нас засекла? Я была так осторожна. Послушала у твоей двери и убедилась, что ты спишь, а потом уж пробралась к Дональду.

– Может, я ничего и не заметила бы, не выпей я на ночь лимонаду. Мне захотелось в туалет, милая. А вот эта стенка выходит в мою ванную и пропускает все звуки. И я вас услышала. – Я снова прижала дочку к себе. Похоже, вам было хорошо.

Короткая пауза.

– Так и есть.

– Я тебе верю. Ничего нет лучше, чем полновесный оргазм, когда он тебе вправду нужен. А ты, кажется, в нем нуждалась. Я слышала, ты благодарила Дональда.

– Да. Он заслужил.

– Ты умница, что сказала ему спасибо. Нет ничего приятнее для мужчины, чем слова благодарности за любовь. Делай так всю жизнь – тогда и ты, и твой любимый будете счастливы. Запомни мои слова.

– Я запомню.

Дональд, похоже, не верил своим ушам.

– Мать, я правильно понимаю? Ты не против того, что мы делали?

– А что вы делали?

– Что-что – трахались! – с вызовом ответил он.

– Трахаются только собаки. Ты любил Присциллу, занимался с ней любовью. А если использовать медицинскую терминологию, вы совершили половой акт и достигли оргазма – но это все равно, что описывать великолепный закат в частотах электромагнитного спектра. Ты любил Присциллу, дорогой, и ее есть за что любить. Она была прелестной крошкой, а взрослой стала еще прелестнее. – Теперь пора было дергать зуб, и я продолжала: – Хорошо любить друг друга. Но я все же очень беспокоюсь за вас. Вы, должно быть, знаете, что общество, в котором мы живем, резко осуждает то, чем вы занимаетесь, против вас существуют суровые, даже жестокие законы, и вы будете строго наказаны, если попадетесь. Тебя, Присцилла разлучат с Дональдом и со мной и поместят в колонию для девочек-подростков, где тебе будет очень плохо. Тебя, Дональд, если повезет, будут судить как несовершеннолетнего и поместят, как и Присциллу, в исправительную школу до двадцати одного года – а потом возьмут под надзор, как сексуально опасного субъекта. А могут судить и как взрослого за изнасилование и инцест, и приговорить к двадцати годам каторжных работ… а потом ты до конца жизни будешь под надзором. Знаете ли вы об этом, дорогие мои?

Присцилла молча плакала. Дональд буркнул:

– Да знаем, знаем.

– Что же ты скажешь мне на это?

– Но мы же любим друг друга, мать. Присс любит меня, а я ее.

– Знаю – и уважаю вашу любовь. Но ты не ответил мне – ты ушел от ответа. Как решить вашу проблему?

Он испустил глубокий вздох.

– Наверное, надо это прекратить.

Я потрепала его за ребра.

– Ты рыцарь, Дональд, и я горжусь тобой! Но спрошу тебя напрямик.

Клялся ты себе, что больше не будешь мастурбировать? Принимал решение навсегда отказаться от этой привычки?

– Да, было.

– И как долго ты выдерживал?

– Дня полтора, – простодушно ответил он.

– А долго ли ты выдержишь с Присциллой, если вам представляется удобный случай, вы в полной безопасности, и она прижимается к тебе и уговаривает не быть слюнтяем, и от нее так хорошо пахнет, а обнимать ее еще лучше?

– Я так не делаю, мама!

– Черта с два. Девочка Наоборот, – вздохнул Дональд. – Как раз это ты и сделала только что. Ты попала в точку, мама. Ну и что ты со мной будешь делать? Забьешь в бочку или отправишь в Кемпер?

– Кемпер недостаточно далеко. Лучше уж в Цитадель. Дети, это не ответ. Я сказала правду, что не сержусь на вас. Давайте-ка составим заговор, чтобы уберечь вас от беды. Во-первых, какими контрацептивами вы пользуетесь?

Вопрос я адресовала обоим. Наступило продолжительное молчание каждый, видимо, ждал, что ответит другой.

– У нас были резинки, – сказал наконец Дональд. – Но они кончились, а денег у меня нет.

(О Господи!) – Вот тебе и повод взять меня в союзники. В доме есть любые презервативы – можешь брать, что захочешь. Присцилла, когда у тебя была последняя менструация? Когда она началась?

– Четырнадцатого, в понедельник, так что…

– Нет, Присс. Четырнадцатого мы ездили в форт Уорд – помнишь, еще проезжали французское консульство…

– Торговую миссию.

– Ну, в общем, что-то французское, и там были вывешены флаги в честь Дня Бастилии. У тебя в тот день точно ничего не было, потому что – ну, сама помнишь. Так что у тебя, наверное, началось в следующий понедельник, если это был понедельник.

– Присцилла, а ты ведешь календарь? – спросила я.

– Ну а как же, конечно, веду.

– Ты не сходишь за ним? Мы включим свет.

– Да он в Далласе остался.

(А, чтоб тебе!) – Ну что ж, звонить Мериэн среди ночи мне не хочется. Может, вы совместными усилиями вспомните, когда это было, и звонить не придется.

Знаешь, Присцилла, зачем мне нужно это число?

– Да, наверное. Ты хочешь подсчитать, могла я залететь сегодня или нет.

– Хорошо. А теперь слушайте мой приказ. Высекаю на камне закон мидиев и персов. Когда мы определимся с числами, Присцилла, в лень своей овуляции, а также три дня до и три дня после ты будешь спать у меня, а днем в течение этой недели все время будешь у меня на виду. Каждую минуту.

На благие намерения полагаться нечего – я не морализирую, а просто подхожу к делу практически. Остальные три недели месяца я не стану удерживать вас, но вы каждый раз будете пользоваться презервативами… поскольку тысячи католичек и некоторое количество не принадлежащих к этой вере забеременели только потому, что полагались только на "график". Любовью будете заниматься только здесь и только в том случае, когда я дома, а посторонних нет и все двери на запоре. При людях будете относиться друг к другу как всякие брат и сестра – дружески, но чуть небрежно. Никогда не станете проявлять друг к другу ревность – это собственническое чувство сразу же выдаст вас. Но ты, Дональд, всегда должен быть рыцарем своей сестры и вправе дать любому придурку кулаком в челюсть или двинуть его ногой, если надо ее защитить. Это и долг, и привилегия брата.

– Так все и вышло, – пробурчал Дональд.

– Что вышло?

– Гас ее повалил и стал измываться над ней. Ну, я его оттащил и отдубасил как следует, а он наврал тете Мериэн, и она поверила ему, а не нам, и сказала папе, а папа поддержал ее – в общем, ночью мы смылись. На автобус у нас не хватило, поэтому мы голосовали, а деньги экономили на еду. А потом… – Дональда пробрала дрожь, – трое парней отняли у меня все, что осталось и… Но Присс убежала! – он подавил рыдание, а я притворилась, что не слышу этого.

– Он вел себя замечательно, – подтвердила Присцилла. – Это было прошлой ночью, мама, когда мы уезжали из Талсы, на Сорок четвертой дороге.

Они напали на нас, и Донни крикнул мне "Беги", а сам держался, пока я добежала до заправочной станции, еще открытой, и упросила хозяина вызвать полицию. Он стал звонить, тут показался Донни, и хозяин посадил нас на машину, которая шла в Джоплин. Там мы просидели всю ночь в автоматической прачечной, пока не рассвело, а потом уж на двух попутках добрались сюда.

(Боже милосердный, если Ты есть, почему Ты так поступаешь с детьми?

Это спрашиваю Тебя я, Морин Джонсон, и придется Тебе ответить.) Я сжала сына за плечо.

– Я горжусь тобой, Дональд. Выходит, ты дал себя избить и ограбить, чтобы спасти сестру от изнасилования. Тебе сильно досталось? Я вижу, на лице у тебя синяк – где еще?

– Может, ребро сломали. Один меня пнул, когда я упал.

– Завтра сходим к доктору Рамси. Вас обоих нужно осмотреть.

– Донни правда нужно показать свое ребро, а мне доктор не нужен. Я не люблю, когда во мне ковыряются, мама.

– Никто не любит, дорогая, но пока ты живешь у меня, придется потерпеть, когда я сочту нужным показать тебя доктору. И давай не будем спорить. Да и с доктором Рамси ты давно знакома – он тебя принимал вот на этой самой кровати.

– Правда?

– Да. Его отец был нашим первым семейным врачом, а нынешний доктор Рамси пользует меня с рождения Элис Вирджинии, и принимал вас обоих. Его сын только что окончил интернатуру и, может статься, будет принимать твоего первенца. Ведь Рамси тоже говардовцы и практически члены нашей семьи. Отец и Мериэн рассказывали вам про Фонд Говарда?

– Про что?

– Я слышал, но мельком, – сказал Дональд. – Папа сказал – забудь об этом и подожди еще пару лет.

– Думаю, что пара лет уже прошла. Что скажешь, Присцилла, если тебе исполнится шестнадцать, а тебе, Дональд, восемнадцать? Прямо сейчас, а не через два года?

– Как это, мама?

Я вкратце объяснила им, что такое Фонд.

– Поэтому говардовцам приходится часто менять свой возраст, чтобы не попасть на заметку. Поговорим об этом утром. Я иду спать. Маме нужно отдохнуть – завтра трудный день. Поцелуйте меня на ночь еще раз, милые.

– Да, мама. Я тоже пойду к себе – и прости, что побеспокоили тебя.

– Переживем. Тебе не обязательно возвращаться к себе, если сама не хочешь.

– Правда?

– Правда. Снявши голову, по волосам не плачут. (Если первый биллион живчиков тебя не достал, милая, у следующего биллиона шансов уже не будет.

Так что наслаждайся, пока можно – ведь если ты беременна, нас ждет целый букет неприятностей. Мы еще не обсуждали истинную причину недопустимости инцеста – но погоди, скоро ты услышишь страшную лекцию бабушки Морин о жуткой опасности совмещения рецессивных генов – мне кажется, я ее читаю через некоторые промежутки уже много веков подряд.) Ну, кажется, попала я из огня да в полымя. Совсем недавно я сидела в своей камере, гладила Пикселя (он пропадал три дня, я уже стала волноваться) и смотрела от нечего делать какую-то дурацкую порнушку. Тут ввалились страхидлы – четыре штуки в масках и балахонах, схватили меня, надели, как водится, ошейник с четырьмя поводками, но никуда не повели, а пристегнули к кольцам на стенах.

Пиксель, как увидел их, сразу улизнул. Двое стражников, один слева, другой справа, начали сбривать мне волосы за ушами.

– Могу я спросить, что происходит?

– Стой смирно. Это для электродов, чтобы оживить тебя на церемонию.

– Какую еще церемонию?

– После суда и казни. Не дергайся.

Я стала дергаться еще пуще, страхидла смазал меня по лицу, потом вошли еще четверо, убили первых четверых и засунули под мою койку. Меня отстегнули, и один из новых чуть слышно сказал:

– Мы из Комитета Эстетического Устранения. Делайте вид, что боитесь и сопротивляйтесь, когда мы вас поведем.

Сделать вид, что я боюсь, оказалось нетрудно. Меня вывели в коридор и повели мимо "зала суда", потом резко свернули налево и через служебную дверь вошли в грузовую камеру, где меня втолкнули в фургон и захлопнули за мной дверь. Открыли дверь снова, кинули ко мне кота, захлопнули дверь, грузовик дернулся и поехал. Я упала, кот на меня.

– Это ты. Пиксель?

– Мрру! (Не будь дурочкой!) Мы все еще едем. О чем бишь я? Ах, да. Утром я пробудилась от кошмара, в котором один из моих сыновей трахал свою сестру, а я говорила:

"Дорогой, не надо этого делать на лужайке перед домом – соседи увидят".

Проснувшись и поняв, что это только сон, я вздохнула с облегчением.

Но потом вспомнила, что не такой уж это и сон – слишком реальная под ним основа, мозг послал в кровь порцию адреналина, и я окончательно пришла в себя. Господе Иисусе! Мать твоя богородица! Дональд, неужели ты обрюхатил свою сестру? Дети, я искренне хочу вам помочь – но если вы допустили до этого, помочь будет нелегко.

Сидя в туалете, я вновь услышала ритмичную музыку – ту же, что и ночью, и с тем же эффектом: опять возбудилась. Зато сразу полегчало такого еще не бывало, чтобы возбуждение уживалось во мне с депрессией. Они что, всю ночь этим занимались?

Когда скрип прекратился, я спустила воду – раньше не хотелось их беспокоить. Потом воспользовалась биде, чтобы не начинать день воняющей мускусом, почистила зубы, наскоро умылась и причесалась.

Порывшись в гардеробе, я нашла старый летний халат Патрика, который в свое время конфисковала у него, подарив ему к медовому месяцу новый. Один из своих халатов взяла для Присциллы, другой – для себя и постучалась к ним.

– Входи, мама! – счастливым голосом крикнула Присцилла.

Я открыла дверь и протянула им халаты.

– Доброе утро, милые. Разбирайте. Завтрак через десять минут.

Присцилла выскочила из постели и поцеловала меня. Дональд немного замешкался, но тоже не постеснялся предстать нагишом перед своей строгой мамашей. Запах в комнате был еще гуще, чем мне помнилось.

Что-то потерлось об мои ноги – ее светлейшее высочество. Она вскочила на кровать и громко замурлыкала. Присцилла сказала:

– Мама, ночью она стала ломиться в дверь и подняла жуткий шум, так что мне пришлось встать и впустить ее. Она побыла с нами немножко, потом спрыгнула и потребовала, чтобы ей снова открыли. Я ее выпустила и опять закрыла дверь. Не прошло и получаса, как она явилась снова и давай скандалить. Но тут уж я оставила ее без внимания – мы были заняты.

– Закрытые двери ее возмущают, – объяснила я. – Свою я оставляю приоткрытой, и остаток ночи она провела со мной. Она ведь кошка Сьюзен, а вы спали в ее комнате. Может, перейдете в другую? Иначе она постоянно будет вас будить.

– Нет, я просто выдрессирую Донни, чтобы вставал и открывал ей дверь.

– Ну ты. Девочка Наоборот…

Я замесила оладьи, вылила их на огнеупорную стеклянную сковородку и сунула в печку на шесть минут. Пока они пеклись, завернула в бекон вареные яйца и положила на другую сковородку. По свистку переставила оладьи в подогреватель, снова включила цикл и поставила в печку яйца. Разлила всем апельсиновый сок и молоко, включила самовар. Постелила на стол веселые салфетки, поставила яркую мексиканскую посуду – пусть завтрак будет праздничным. Появилась Присцилла.

– Донни сейчас спустится. Тебе помочь?

– Да, дорогая. Выйди на задний двор и нарежь желтых роз вот в эту вазу. Да побыстрее – сейчас подаю завтрак. Полли! Кыш со стола! Возьми ее, пожалуйста, с собой. Она прекрасно знает, что на стол лазить нельзя, и постоянно лезет.

Я поставила на стол еду и села. Пришел Дональд.

– Тебе помочь?

– Да. Гоняй кошку со стола.

– Да нет, по-настоящему помочь?

– Эта работа займет тебя целиком.

Через полчаса я уже вкушала вторую чашку чая, а Присцилла испекла еще одну сковородку оладий, приготовила еще бекону и открыла еще одну банку "Фермерского мармелада". Я чувствовала себя столь же умиротворенной, как Принцесса Полли. В сущности, дети и кошки приносят больше радости, чем акции, боны и прочие ценные бумаги. Вот поженю этих двоих (только не друг на друге), и настанет время Морин взяться за империю Гарримана, сказав ей:

"Кошелек или жизнь!"

– Полли! Кыш от мармелада! Дональд, тебе было велено следить за кошкой.

– Я слежу, мама, но она шустрее меня.

– И умнее.

– Кто это сказал? Девочка Наоборот, ты пожалеешь об этом дне…

– Тихо, дети! Поговорим о Фонде Говарда.

– Давай уточним, – сказал Дональд чуть попозже. – Значит, я должен жениться на девушке из своего списка, а Присс – выйти замуж за парня из своего?

– Нет-нет-нет! Ничего подобного. Никто ничего не должен. Присцилла сама выберет себе мужа, а ты – жену – не обязательно говардовцев. Есть только один брак, в который вам нельзя вступать, – и это друг с другом.

Впрочем, пожениться вы можете – у нас в стране заключаются тысячи кровосмесительных браков, судя по исследованиям Кинси <известный американский сексолог> . Можете уехать куда-нибудь и сами зарабатывать себе на жизнь, пока немного не подрастете и не сумеете убедить какого-нибудь регистратора, что вам уже двадцать один. Это возможно – и я не стану чинить вам препятствий. Но и помогать не стану, и не дам вам ни цента.

Сейчас, с утра пораньше, я не буду читать вам лекцию по генетике, но позднее прочту. А пока согласимся, что инцест противоречит не только библейским законам, не только законам штата Миссури и всех остальных пятидесяти пяти штатов, но и законам природы, поскольку от него рождается неполноценное потомство.

– Знаю – но я могу сделать вазектомию.

– Можешь. Только где возьмешь деньги на операцию? Я за нее платить не стану! Дональд, мне больно это слышать. Уж лучше бы тебе вынули глаза, чем стерилизовали. Ты пришел в мир не только для того, чтобы прожить свою жизнь, но и чтобы передать эту жизнь потомкам. У тебя очень ценные гены вот почему Фонд платит за тех детей, которые родятся у тебя от говардской девушки. То же относится и к тебе, Присцилла: вы оба несете в себе гены долгой жизни. Если не произойдет несчастного случая, вы можете прожить больше ста лет. Насколько больше, неизвестно, но срок жизни увеличивается с каждым поколением. А теперь посмотрим, по какой системе действует Фонд Говарда. По вашей просьбе вам выдается список говардских женихов или невест примерно вашего возраста, а каждому из вашего списка тоже будут известны ваши имя и адрес. В мое время в списке числились только те, кто жили поблизости – в пределах пятидесяти – ста миль или одного штата.

Теперь, когда крылатые ракеты могут облететь всю Северную Америку за полчаса и люди мечутся туда-сюда, как в потревоженном муравейнике, можно по желанию сообщить свое имя всем холостым говардским парням или незамужним девушкам на континенте и получить взамен список толщиной с телефонную книгу. Ну, не совсем так – кажется, зараз выдается не более двух дюжин кандидатов, по географическому принципу, но можно продолжать поиск, пока не найдешь того мужчину или ту женщину, с которой тебе захочется прожить всю жизнь. И вот еще что. Когда встречаешься с очередным кандидатом, это очень серьезно, хотя, может быть, и приятно. Ты, Присцилла, будешь смотреть на каждого из них, как на будущего мужа. Если он тебя почему-либо не устроит, надо будет сказать ему, чтобы больше не возвращался… или ты скажешь мне, а я ему. Но если он тебе понравится, и ты сможешь представить его себе будущим мужем – значит, надо будет лечь с ним в постель, прямо здесь, дома, и я устрою так, чтобы вам никто не мешал.

– Как это? Чтобы я занималась любовью с посторонним? Когда Донни наверху и знает, что происходит?

– Во-первых, Донни наверху не будет. Он, скорее всего, будет в гостях у девушки из своего списка. Во-вторых, никто тебя не принуждает ни с кем заниматься любовью. Это целиком и полностью зависит от тебя. Я хочу сказать одно: если дядя Джастин пришлет к тебе молодого человека и тебе захочется его испытать, можешь сделать это дома – и если, по зрелом размышлении, вы решите пожениться, можете здесь же зачать вашего ребенка.

Говардские невесты, насколько мне известно, почти всегда выходят замуж беременными – ведь печально было бы пожениться и с опозданием обнаружить, что у вас не может быть детей. Развестись в наше время легко – но лучше иметь семимесячного семифунтового младенца, чем разводиться, когда тебе нет и двадцати. У вас будет время подумать, – добавила я. – А я сегодня хочу решить кое-какие важные вопросы. Присцилла, ты можешь встать и снять халат? Дональда мыт попросим выйти, если хочешь. Я хочу прикинуть, на сколько лет ты выглядишь.

– Я пойду наверх, Девочка Наоборот.

– Что за глупости. Ты меня и раньше видел, и мама знает, что ты со мной спишь. – Дочь встала, сняла халат и повесила на спинку стула. – Ты будешь смотреть как-то по-особенному, мама?

– Нет. – Ребячья пухлость с нее уже сошла и лицо не детское.

Физически зрелая женщина, живущая женской жизнью и получающая от этого радость. Спросим еще ученого мнения доктора Рамси. – По-моему, Присцилла, ты выглядишь так же, как я в семнадцать. Послушаем, что скажет доктор Рамси. Чем раньше ты начнешь изучать свой говардский список, тем лучше я буду спать. А ты, я уверена, сойдешь за восемнадцатилетнего, – обратилась я к сыну, – и сможешь, если захочешь, получить список девушек. И – я, может быть, необъективна, ведь ты мой сын – мне сдается, что ближайшую пару лет ты сможешь разъезжать по говардским семьям, есть за их столом и спать с их дочками – каждую неделю с другой, пока не найдешь свою. Такая программа для твоей сестры будет всего безопаснее.

– Мама! Но это же гадко! Донни, ты не сделаешь этого! Правда?

– Сынок, не давай обещаний, которых не сможешь сдержать.

Глава 20 ПРОРИЦАТЕЛЬНИЦА

– Присцилла, ты все еще не хочешь признаться себе в том, что не можешь выйти замуж за брата. А пока ты не проглотишь эту пилюлю, ты не достаточно взрослая для того, чтобы подыскивать себе жениха, хотя тело у тебя вполне взрослое. Но Дональду мешать ты не должна.

– Но я люблю его!

– Что ты под этим понимаешь?

– Ты просто издеваешься надо мной!

– Хватит реветь и попробуй вести себя, как взрослая женщина. Я хочу, чтобы ты объяснила мне, что ты понимаешь под словом "любовь"? Да, ты так хочешь его, что готова лечь с ним под каждым кустом. С этим я согласна и не удивляюсь – мне Дональд тоже нравится, он у нас очень славный, на маленького колли похож. Только вот здравого смысла у меня побольше.

Дональда сочтет привлекательным любая женщина – и если ты станешь отгонять от него других, то наделаешь себе столько горя, что потом не расхлебаешь.

Но хотеть мужчину еще не значит любить его, милая моя дочка. Вот в любовь Дональда к тебе я верю – он не побоялся схватиться с тремя бандитами, чтобы тебя защитить. Но что имеешь в виду ты, говоря про любовь – кроме зуда в одном месте, которое представляет собой вторичный признак?

– Все знают, что такое любовь!

– Если ты не можешь дать слову точного определения, ты не знаешь, что оно означает. У нас с тобой бесплодный спор, Присцилла, а день предстоит трудный. Мы доказали, что тебе ужас как хочется Дональда, и доказали, что он тебя любит, но не доказали, что ты любишь его. И я еще заметила, что, как всем нам известно, выйти замуж за брата ты не можешь – с чем твой брат согласился, а ты не желаешь признать. Так что отложим этот разговор на будущее, когда ты немного повзрослеешь. – Я встала.

– Ну а по-твоему, мама, – что такое любовь?

– У слова "любовь" много значений, но одно несомненно: счастье и благополучие того, кого любишь, всегда стоит на первом месте. Пойдем-ка мыться и одеваться. – Зазвонил телефон. – Пожалуйста, Дональд, послушай.

– Сейчас, мам; спасибо. – И Дональд направился в столовую к видеофону с Принцессой Полли под мышкой. – Говорите – деньги ваши.

Послышался голос Сьюзен:

– Мама, я… Полли! Плохая ты, плохая девочка!

Полли задрала нос, спрыгнула с рук Дональда и удалилась. Надо сказать, ее никогда не интересовали телефонные голоса и лица на экране.

Должно быть, ей не хватало запаха – впрочем, кошачьего мышления ни одному смертному понять не дано. И смертной тоже.

– Сьюзи, – сказал Дональд, – показать тебе родинку у меня на плече? Я ваш брат, миссис Шульц, ваш самый красивый брат. Как там семейная жизнь?

Тоска, поди?

– Семейная жизнь – просто прелесть. А что ты делаешь в Канзас-Сити? А почему не приехал на мою свадьбу? А где мать?

– Мама тут. А на свадьбу ты меня не приглашала.

– Нет, приглашала!

– Приглашала, сладкая Сью, – подтвердила я, – и его, и все их семейство, всех восьмерых. То есть девятерых. Но приехать сумел, как тебе известно, только Брайан, так что не шпыняй Дональда. Рада тебя видеть, дорогая. Как там Генри?

– Хенки в порядке. Говорит, что я стряпаю не так хорошо, как ты, но он, так и быть, меня оставит – чесать ему спину.

– Ради этого стоит.

– Вот и он говорит. Мама, я звоню по двум причинам, и одна уже отпала. С самого воскресенья собираюсь с духом сказать тебе, что потеряла Принцессу Полли. А она, оказывается, нашлась. Как она добралась до дома?

– Не знаю. А как она потерялась?

– Не могу сказать точно. Мы доехали до самой Олаты, и только там нашли заправочную станцию, где заряжают батареи для автоматических дорог. Пока Хенк менял свою на полностью заряженную, я открыла клетку с Полли, чтобы сменить ей песок – она напачкала, и в машине стояла вонь. А потом не помню – кажется, я ее опять закрыла. А Хенк говорит, будто я ему сказала пусть, мол, Полли едет сзади без клетки. В общем, за Олатой мы выехали на автоматическую дорогу, Хенк включил автопилот, мы откинули сиденья и тут же уснули – так устали.

– Надо думать! – Я вспомнила собственную свадьбу.

– В Уичите нас разбудил сигнал, и мы уже стали выгружать багаж у гостиницы "Холидей Инн", когда я заметила, что Полли нет. Мама, меня чуть инфаркт не хватил.

– И что же вы сделали?

– Ну что мы могли сделать? Развернулись и поехали обратно в Олату.

Станция уже закрылась. С полчаса мы там бегали и вопили: кис-кис-кис!

Полли, Полли! Фамилия владельца станции значилась на вывеске, мы узнали у полицейского, где он живет, и разбудили его, отчего он был не в восторге.

– Неудивительно!

– Но сказал, что действительно видел кошку, черную с белым, в то время, когда мы были там, но не позже. Она, конечно, не стала дожидаться, пока мы проедем четыреста миль и вернемся за ней. Поэтому мы оставили ему твой телекод и попросили позвонить, если кошка опять появится, а сами поехали обратно в Уичиту, но автопилот сел, и мы по очереди вели машину по тросу, не давая друг другу уснуть – иначе пришлось бы перебираться на обычную дорогу. И все-таки добрались до Уичиты только к трем утра, наш номер уже сдали, и мы до утра спали в машине. Так что первая брачная ночь не слишком удалась. Если бы Хенки вернул меня назад, я бы его не упрекнула.

– Но теперь-то все наладилось?

– О да! Но раз Принцесса Полли дома, возникает новый вопрос.

– Хочешь, чтобы я отправила ее к тебе?

С лица Сьюзен вдруг исчезла улыбка.

– Мама… в общежитии для семейных студентов животных держать не разрешают. Я этого не знала. Придется, видно, ехать в Темпе и подыскивать себе другое жилье… не уверена, что нам это по карману. Ты не оставишь ее у себя? Я знаю, она моя кошка и все-таки… пожалуйста!

– Сьюзен, я сегодня продаю дом.

– Да, мама, – упавшим голосом сказала она. – Если ты поместишь ее где-нибудь… наверно, у ее доктора, я за ней приеду. Как только устроюсь.

Придется реализовать какие-нибудь бумаги – надо посоветоваться с Генри. Но я тебя не подведу. Я обещала и сдержу свое слово.

– Милая ты моя. По-моему, Принцесса решила все за нас, добравшись домой всего за три дня, хотя раньше нигде не бывала. Да, дом я продаю, но мы будем жить в какой-нибудь миле отсюда. Мне нужен дом поменьше и не с таким громадным участком. Думаю, что сумею уговорить Полли поселиться в новом доме, если он будет близко к старому – у меня уже был такой опыт.

Сьюзен испустила глубокий вздох.

– Мама, я еще не говорила тебе, что ты прелесть?

– Нет.

– Так вот, ты прелесть!

– Спасибо. У тебя все? (Стрелки часов подгоняли меня.) – Еще одно. Сегодня тут была тетя Элеанор…

– Да? Я думала, она в Торонто. Она не говорила в субботу, что собирается в Аризону.

– Дядя Джастин улетел в Торонто, а она завернула сюда, то есть в Скоттсдейл – и сегодня же вернется домой, если получится. Она говорит, что теперь трудно со сторожами и просит нас с Хенки пожить у них и присмотреть за домом. Что ты на это скажешь?

(Скажу, что надо совсем рехнуться, чтобы поселиться в роскошном летнем дворце супермиллионера. Вы приобретете там дурные привычки и избалуетесь – не с этого надо начинать семейную жизнь. Кроме того, ежедневные поездки из Скоттсдейла и обратно – сколько там миль, шесть или семь? – помешают вашей учебе.) – Это неважно, Сьюзен, что я скажу. Что твой муж говорит?

– Он предложил мне поговорить с тобой.

– Но что он сам думает на этот счет?

– Ну… не знаю. Может, поговоришь с ним?

– Попроси его мне перезвонить. Я опаздываю на деловую встречу, Сьюзен – придется отключиться. Пока!

Ух, ты! Тридцать пять десятого! Я набрала номер Гарримана и Стронга, снова попала на вчерашнюю зомби.

– Это Морин Джонсон. Соедините меня с Джорджем Стронгом.

– Мистера Стронга нет. Вы можете оставить…

– Вчера мы уже совершали этот ритуал. Я Морин Джонсон, и он должен через двадцать минут подъехать ко мне домой, как вам отлично известно.

Поймайте его, пока он не ушел, или соедините меня с его машиной. Да поживее, черт возьми!

– Я здесь, Морин. – На экране появился Джордж. – Меня задержали. Ты извинишь, если я приеду в десять тридцать вместо десяти?

– Конечно. Джордж, помнишь те конверты, что я оставила у тебя в сорок седьмом году?

– Разумеется. Они лежат в моем личном сейфе. Всегда хранил их отдельно.

– Не захватишь ли ты с собой конверты номер один и два?

– Конечно, дорогая.

– Спасибо.

* * *

– Ну-ка, милые, все наверх – мыться и одеваться. Давай примем ванну вместе, Присцилла (и биде тоже поделимся: ты благоухаешь, как целый бордель, дорогая, и сама это не сознаешь), и мы подберем тебе что-нибудь из моих одежек. Что-нибудь легкое – похоже, сегодня будет пекло. Шорты и майку, к примеру. Дональд, после Патрика остались какие-то вещи – найди себе тоже какие-нибудь шорты и футболку или левисы. Потом заедем на Плазу и что-нибудь вам купим. Не выливайте всю горячую воду. Нам надо успеть к десяти двадцати. На старт, внимание, марш!

* * *

Джордж подобрал мне два дома. Один в графстве Джонсон, около пересечения Семьдесят пятой улицы с Миссион-роуд, недалеко от средней школы "Миссия Шоуни". Его строила гарримановская компания "Современное жилище", и в нем были все новомодные штучки, которыми славится эта компания – мне он напомнил квартиру в небоскребе.

Моим отпрыскам дом очень понравился.

Другой был на миссурийской стороне, примерно на полдороге между старым домом и Юго-Западной средней школой, чуть в стороне от Линдон-роуд.

Не такой новый, как первый. Судя по его архитектуре и моим воспоминаниям, его построили где-то около сорокового года.

– Джордж, это ведь николсовская застройка.

– Николс строит отличные дома. Этот достался мне от одного нашего сотрудника – он вынужден был срочно продать дом после трагического случая, когда погибли его жена и двое детей. Когда он вышел из больницы, мы отправили его в Таксой долечиваться, а потом устроили на работу в Парадайз, на АЭС. Полная смена обстановки – мой компаньон рассудил, что только так можно реабилитировать хорошего человека, у которого вся жизнь пошла насмарку. Делос – мистер Гарриман – заботится о своих людях. Зайдем?

Дом был приятный, в красивом месте, с огороженным задним двором и полностью обставленный.

– Он попросил, чтобы ему переслали только книги и его одежду, сказал Джордж. – Одежду и все личные вещи его жены и детей отдали в Армию Спасения. Все остальное – постельное белье, одеяла, ковры, полотенца, занавески – прошло через химчистку, а матрасы через стерилизацию. Дом продается с мебелью или без мебели, как угодно, и сдается на тех же условиях.

Наверху была большая спальня и две поменьше, каждая с ванной. Большая выходила на запад, и при ней был "закатный" балкон, как в нашей квартире на Вудлоун в Чикаго, в сороковом. Внизу имелась и гостиная, и общая комната, что мне представляется очень желательным для любой семьи, где есть дети. Ребятам нужно место, где они могут устраивать кавардак, не беспокоя гостей, которые приходят к маме на чай.

Напротив кухни имелась комната для прислуги со своей ванной. Кухня была оснащена посудомойкой "Дженерал Электрик" и электронной плитой Рейзиона, такой же, как у меня, – оборудование и там и тут было новое, не в пример самому дому. Мне бросилось в глаза обилие встроенных книжных шкафов – кажется, они появились уже потом, в дополнение к двум маленьким по обе стороны камина в общей комнате. В большинстве домов и таких не было – люди больше не читали книг. (К концу века следовало бы скорее сказать "люди больше не умели читать". Изучая историю своей родной планеты и своего столетия в разных параллелях времени, я узнала, что упадок и разрушение, наступавшие во всех параллелях, объединяла одна общая черта: безграмотность.

В трех параллелях этому скандальному явлению сопутствовала наркомания, уличная преступность, коррупцияирасточительность правительства. В моей параллели неисчислимые психопатические поветрия перешли в религиозную истерию; в седьмой параллели велись бесконечные войны; три параллели объединяло крушение семьи и брака, но в каждой параллели неизменно присутствовала общая безграмотность, причем разгадайте-ка загадку – на обучение одного студента затрачивалось больше средств, чем когда-либо ранее. Никогда еще не затрачивали так много, чтобы достичь столь малого. К 1980 году и сами учителя стали полуграмотными.) В доме были – mirabile visu! <о чудо! (лат.)> – две водогрейные колонки, одна наверху, другая внизу – для кухни, прачечной и ванной для прислуги. Я открыла кран и с изумлением убедилась, что вода горячая.

Джордж сказал:

– Когда ты вчера позвонила, я велел смотрителю подключить все оборудование и проветрить дом. Можете ночевать тут хоть сегодня, если хотите.

– Посмотрим. Я заглянула еще в подвал, и мы уехали. Джордж Стронг угостил нас прекрасным ленчем в "Фиеста патио" на Плазе, и по моей просьбе завез к доктору Рамси. Я поговорила с Джимом Рамси наедине и сказала, о чем именно мне желательно узнать – с ним, я, слава Богу, могу быть откровенна, он в курсе говардовских проблем.

– Не говори ей, беременна она или нет – скажи мне. Она крепкий орешек, мне с ней понадобятся козыри. Хочешь знать ее подлинный возраст?

– Ты забыла, что я его знаю. Но постараюсь, чтобы это не повлияло на мое суждение.

– Джим, ты мое утешение. – Я поцеловала его, вышла и сказала ребятам:

– Сидите смирно и ждите. Ему нужно принять нескольких пациентов до вас.

Дорогу домой найдете сами.

– Разве ты нас не подождешь? – удивилась Присцилла. – Я думала, мы поедем по магазинам.

– Нет, мы уже вышли из графика. Может, съездим на Плазу после обеда Сирс, кажется, открыт допоздна.

– Си-и-рс…

– Ты что-то имеешь против Сирса?

– Тетя Мериэн у Сирса никогда не покупает.

– Скажите пожалуйста. Ну, я жду вас дома. Дойдите пешком или сядьте на автобус.

– Минутку! А ты сказала доктору, чтобы он не ковырялся у меня внутри?

– Наоборот – сказала, если ты будешь пищать или откажешься что-то делать, пусть позвонит мне.

– Я думала, мы поедем за покупками, – надулась Присцилла, – а потом вернемся и решим, который дом брать.

– Это я решу прямо сейчас, пока вы у доктора.

– А у нас что, нет права голоса?

– По-твоему, это надо решать голосованием? Хорошо, проголосуем по правилам Гондоской республики. За каждый доллар, вложенный в дело, заинтересованная сторона получает один голос. Сколько голосов желаете купить?

– По-моему, это низко с твоей стороны.

– Присцилла, в Билле о правах не оговорено, что иждивенцы главы семьи должны выбирать, где семье жить. Не знаю, как там заведено у тети Мериэн, но у нас такие решения принимаю я. А с другими могу советоваться, а могу и нет. И если советуюсь, то их мнения меня ни к чему не обязывают. Понятно?

Присцилла не ответила, а Дональд спокойно сказал:

– Не порти своего счастья, Девочка Наоборот.

Я села в машину к Джорджу.

– Куда теперь, леди?

– Хочу взглянуть еще раз на тот дом с мебелью.

– Хорошо.

Мы ехали в молчании – с Джорджем Стронгом не обязательно вести светскую беседу. Потом я спросила:

– Ты захватил с собой те два конверта?

– Да. Они тебе нужны? Тогда я лучше припаркуюсь. Они во внутреннем кармане на "молнии", довольно долго доставать.

– Нет, я спросила на всякий случай, пока мы не так далеко от твоей конторы.

Подъехав к дому, я поднялась наверх, Джордж за мной. Я прошла в главную спальню и начала раздеваться. Джордж просветлел.

– Морин, я так надеялся, что у тебя именно это на уме. – Он счастливо вздохнул и начал расстегиваться. – Уже столько времени…

– Слишком долго. Меня одолевали родительские заботы и учеба. Но вот я отучилась – пока что с меня довольно науки, с родительскими заботами, хочу надеяться, разобралась, и теперь смогу посвящать тебе больше времени, если хочешь.

– Я всегда хочу тебя и всегда буду хотеть!

– Я целый день думала о тебе и о том, как ты хорошо все умеешь. Но сначала надо было сплавить ребят. Хочешь раздеть меня? Или поторопимся и поскорей нырнем в постель?

– Вот это выбор!

* * *

Джордж не проявлял особого артистизма в постельных делах, но за те шесть лет, что я от случая к случаю спала с ним, ни разу меня не разочаровал. Он был внимательным, заботливым любовником и первым своим долгом почитал обеспечить партнерше оргазм.

А если он не был Адонисом, то и я не была Венерой. Когда-то, в возрасте Присциллы, я была недурна и, думаю, не менее аппетитна. Но мне уже стукнуло семьдесят, по бумагам сорок семь, и я выглядела на свои сорок семь, несмотря на все усилия. Женщина средних лет должна следить за собой (Джордж следил, и я это ценила). Она должна заботиться о свежести своего рта, упражнять свои внутренние мускулы, говорить тихо и мелодично, всегда улыбаться и никогда не хмуриться, проявлять дружбу и понимание. Отец когда-то говорил мне: "Вдовы куда лучше молодых жен. Вдовы всегда готовы, всегда здоровы, не скажут "ну что вы", не ждут обновы, а уж бедовы!"

Вот такой и была Морин Джонсон с сорок шестого по восемьдесят второй.

Услышав впервые отцовскую игривую формулировку, я только посмеялась и даже не подумала применить ее к себе – до того грустного дня, когда Брайан сказал мне, что на мое место пришла сожительница помоложе. Тогда я поняла, что отцовская шутка – это чистая правда. И сделалась "девушкой по вызову".

Старалась хорошо выглядеть и приятно пахнуть. И не рассчитывала на Адониса – меня вполне устраивая, честный дружеский обмен с джентльменом (но не с каким-нибудь придурком или хлюпиком!).

Я всегда оставляла время для второго раза, если партнеру того хотелось. А ему захочется, если с ним поработать как надо. Американцы потому такие паршивые любовники, что американки – паршивые любовницы. И наоборот. Что в лоб, что по лбу. За что платишь, то и получаешь.

И этот промежуток от двадцати минут до часу – самое лучшее на свете время для интимной беседы.

– Хочешь первым в ванную? – спросила я.

– Не к спеху. – Голос рокотал в груди у Джорджа, к которой я прижималась ухом. – А ты?

– Не горит. Джордж, это было здорово. Как раз то, что мне надо.

Благодарю, сэр.

– Морин, это про тебя Шекспир сказал: "Другие пресыщают, но она лишь разжигает голод".

– Полно тебе.

– Нет, правда.

– Если будешь почаще повторять, то я поверю. Джордж, когда ты встанешь, не достанешь ли те конверты? Погоди. Есть у тебя время на второй раз?

– Есть. Для этого время и существует.

– Хорошо. А то я не стала бы терять драгоценные минуты на разговоры о делах и уж заставила бы тебя воспрять побыстрей, если бы ты спешил.

– Ты – да не заставишь! Но я управился со всеми сегодняшними делами до десяти, чтобы остаток дня посвятить Морин. – Он поднялся, достал два конверта и протянул мне.

– Нет, я не хочу до них дотрагиваться. Осмотри их внимательно, Джордж – не могла ли я каким-то образом совершить подлог?

– Не вижу как. Я храню их с четвертого июля сорок седьмого года, – он улыбнулся мне, а я ему. В тот день мы с ним были в постели во второй раз.

– Это был твой день рождения, девочка, а подарок получил я.

– Нет, мы обменялись подарками, ко взаимному удовлетворению. Проверь все-таки конверты, Джордж – может быть, их вскрывали? Нет, ближе не подходи – вдруг наколдую.

– Мы с тобой тогда расписались на обратной стороне каждого конверта, прихватив клапан. Свою подпись я знаю и видел, как расписывалась ты.

По-моему, их не мог вскрыть даже Гудини.

– Тогда, пожалуйста, открой конверт номер один, Джордж, и прочти то, что в нем лежит, а потом спрячь обратно в свой карман на "молнии".

– Как скажешь, милая. – Он вскрыл конверт и прочел: "4 июля 1947 г. Весной 1951 года человек, называющий себя "доктор Пинеро", вызовет бурное негодование ученых и компаний по страхованию жизни, заявив, что может предсказать дату смерти любого человека. Он займетсясвоими предсказаниями, превратив это в бизнес, и несколько месяцев будет процветать. Затем его то ли убьют, то ли он погибнет от несчастного случая, а его аппаратуру уничтожат. Морин Джонсон".

Пока Джордж читал, я снова вспоминала ту ночь – 29 июня 1918 года.

Брайан уснул, а мы с Теодором совсем не спали. Я то и дело шмыгала в ванную и стенографически записывала все, что рассказывал мне Теодор, – а он говорил много такого, чего не сказал судье Сперлингу, Джастину и мистеру Чепмену.

– Интересно, – сказал Джордж. – Я лично никогда не верил этому доктору Пинеро. Должно быть, это было какое-то крупное надувательство.

– Не в этом же дело, Джордж. – Заметьте, что в моем голосе не было раздражения.

– А в чем же?

– Теперь уже не важно, был он шарлатаном или нет. Он погиб, его оборудование уничтожено, записей не осталось. Так писал и "Тайм", и все газеты. Все это произошло в прошлом, пятьдесят первом году. А конверт хранится у тебя с сорок седьмого. Откуда же я все это знала?

– Я и об этом подумал, – мягко сказал он. – Ты скажешь мне?

А как же, Джордж. Ко мне явился человек со звезд, из далекого будущего, он был со мной в постели и рассказал мне все это, думая мне помочь. А потом его убили на войне, которая была не его войной. Из-за меня. (Теперь я знаю, что он вернулся на свою звезду и я, потеряв его, нашла вновь… и вот сама потерялась, еду в темном фургоне в компании чокнутого кота. Пиксель, не уходи больше!) – Я прорицательница, Джордж.

– Прорицательница? Гадалка то есть?

– Скорее пророчица. Во всех этих конвертах содержатся пророчества.

Перейдем к номеру два. Нет, пока не вскрывай. Джордж, я за последний месяц была у вас в конторе?

– Насколько я знаю, нет. Единственный раз ты была у нас, если мне не изменяет память, два года назад. Мы с тобой условились пообедать, и ты предпочла заехать за мной, а не наоборот.

– Верно. Так вот: ты, конечно, читал "Уолл-стрит Джорнэл". А поскольку ты директор корпорации, владеющей атомной электростанцией, то, полагаю, внимательно читаешь там все, что имеет отношение к энергетике.

– Конечно. Менеджер должен быть в курсе всех тонкостей своего бизнеса.

– И что же нового сейчас в энергетике?

– Да ничего. Обычные незначительные колебания.

– Новых источников энергии не намечается?

– Ничего существенного. Ведутся эксперименты с ветряными двигателями, но ведь ветряки, даже усовершенствованные, новшеством не назовешь.

– А солнечная энергия, Джордж?

– Солнечная? Да, в "Джорнэл" была статья. Об отражателях. Прямое преобразование солнечных лучей в электричество. Занимаются этим два длинноволосых ученых мужа, доктор Арчибальд Дуглас и доктор М.Л.Мартин. Да только ничего у них не выйдет, Морин. Если хочешь вложить туда деньги, лучше не рискуй. Представь только, сколько в году пасмурных дней, сколько времени бывает темно, как снижает снег потенциал солнца. Прогоришь.

– Джордж, открой второй конверт.

Он открыл и стал читать:

– "Двое ученых, Дуглас и Мартин, откроют высокоэффективный способ преобразования солнечной энергии в электрическую. Солнечные экраны Дугласа-Мартина произведут революцию в энергетике и окажут влияние на все отрасли экономики двадцатого века". Право, не знаю, Морин, как такой недостоверный источник…

– Джордж, Джордж! Откуда я, по-твоему, узнала в сорок седьмом году о солнечных отражателях, открытых совсем недавно? Откуда я взяла фамилии Дуглас и Мартин?

– Не знаю.

– Я уже говорила и снова повторяю: я пророчица. В конверте номер три сказано, как "Гарриман Индастриз" следует финансировать солнечные экраны Дугласа-Мартина. Следующие три конверта тоже имеют отношение к энергетике, к энергии, к силе, к власти – ты не поверишь, какие грядут перемены.

Однако придется поверить, когда мы начнем вскрывать эти конверты один за другим. Весь вопрос в том, вскрыть ли их задним числом, как эти два тогда я только и смогу сказать "говорила я тебе", – или вскрывать их загодя, чтобы мои пророчества принесли пользу?

– Что-то я озяб. Одеться или вернуться в постель?

– Дорогой мой! Я слишком увлеклась делами. Иди в постель, Джордж, и я постараюсь тебя согреть.

Он так и сделал, и мы обнялись, но главного чуда не состоялось.

– Переходить к магическим пассам, Джордж? Или хочешь еще отдохнуть?

– Морин, что тебе нужно от "Гарриман Индастриз"? Ты ведь раскрылась не только для того, чтобы меня озадачить?

– Конечно, нет, Джордж. Я хочу, чтобы меня выбрали в директорат ведущей компании "Гарриман Индастриз". Впоследствии я пригожусь вам и в правлениях дочерних компаний. Но когда обнародовать очередное пророчество, всегда буду решать я – время здесь главный фактор.

– В директорат! У нас в правлении нет женщин.

– Будут, когда ты выдвинешь меня и я буду избрана.

– Морин, полно тебе! Все наши директора – главные держатели акций.

– Сколько нужно иметь акций, чтобы тебя избрали?

– Пай соответствует общим правилам. Но наша компания придерживается практики крупного владения – в головной фирме или в одной из дочерних.

– Каков же ваш пай? Или, скажем лучше, сколько он составляет в долларах? В разных корпорациях пай ценится по-разному – весьма по-разному, сказала бы я.

– Мы с мистером Гарриманом считаем, что у директора должно быть по крайней мере на полмиллиона акций по их рыночной стоимости – или он должен приобрести их вскоре после избрания. Тогда он хорошенько думает о том, за что голосует.

– Джордж, к закрытию биржи в понедельник моя доля в предприятиях Гарримана составляла восемьсот семьдесят две тысячи тридцать девять долларов восемьдесят один цент – могу через пару дней довести ее до круглого миллиона, если это поможет.

– Я и не знал, что у тебя есть наши акции, Морин, – вскинул брови Джордж. – Я заметил бы, если бы твое имя было связано с какой-то крупной покупкой.

– А я использую подставных лиц. И в Цюрихе, и в Канаде, и в Нью-Йорке. Могу перевести акции на свое имя, если в этом есть необходимость.

– Во всяком случае, надо будет собрать сведения. Морин, можно мне рассказать мистеру Гарриману о твоих конвертах? И о твоих пророчествах?

– Как он, по-твоему, к ним отнесется?

– Не уверен. Мы с ним вместе занимались бизнесом с двадцатых годов, но я его не знаю. Он пахарь, а я лошадь, которая тянет плуг. – Пусть пока это остается нашим с тобой интимным секретом. Может, следующий конверт ты захочешь вскрыть в его присутствии. А может, и нет.

Ведь если деловые круги, особенно Уолл-стрит, прослышат, что "Гарриман Индастриз" в своем бизнесе использует пророчества, это может повредить вам, верно?

– Пожалуй, ты права. Пусть будет интимный секрет. Но если я скажу, что советовался с астрологом, половина этих недоумков сочтет совет "научным", – улыбнулся Джордж.

– А теперь оставим дела и посмотрим, не захочет ли наша рабочая лошадка вспахать мою ниву. Джордж, у вас, должно быть, в роду большие члены?

– Не думаю – по-моему, ты мне просто льстишь.

– А мне кажется – он такой большой. Смотри – растет!

Глава 21 ЗУБ ЗМИЯ

Хлопот с Принцессой Полли, Присциллой, Дональдом, Джорджем Стронгом мне хватило еще на десять лет. Кроме того, меня занимала одна метафизическая проблема, которую я до сих пор не знаю, как решить, хотя обсуждала ее и с моим мужем и другом доктором Джубалом Харшо, и с самыми выдающимися вычислителями-космологами всех вселенных, начиная с Элизабет Лонг (Оборотного Либби). Речь идет о вековом псевдопарадоксе свободной воли и предопределения.

Свободная воля существует – это ясно, когда живешь, руководствуясь ею. И предопределение существует – это ясно, когда смотришь издалека на любую цепь событий.

Но в учении "мир как миф" понятия "свободная воля" и "предопределение" ничего не значат. Не имеют семантического смысла. Если мы – просто персонажи в придуманной кем-то фабуле, с тем же успехом можно говорить о "свободной воле" и "предопределении" шахматных фигур. Когда партия сыграна и фигуры сложены обратно в коробку, разве сетует белая королева, не в силах уснуть: "Не надо было мне брать ту пешку!"?

Нет, я не согласна. Это просто смешно.

Я не персонаж. Меня никто не выдумал. Я человек, я женщина, дочь своих родителей, мать семнадцати мальчиков и девочек в первой жизни и еще других детей в новом своем воплощении. Если мною правит судьба, то эта судьба заложена в моих генах, а не в мозгу какого-то близорукого интроверта, согнувшегося над робописцем.

Все дело в том, что в конце следующей декады, по утверждению Теодора, должна была произойти одна трагедия, которую можно было предотвратить.

Удастся ли мне с помощью своей свободной воли разорвать золотую цепь предопределения? Поможет ли мое знание того, что некое событие произошло, предотвратить это событие?

Поставим вопрос наоборот: если я помешала чему-то произойти, откуда мне тогда известно, что это произошло?

Не пытайтесь разобраться – так и будете кусать собственный хвост.

Возможно ли избежать свидания в Самарре? <Восточная легенда о визире, который, боясь за свою жизнь, уезжает из Багдада в Самарру, не зная, что именно там давно ждет его смерть.> Я знала, что должен взорваться энергетический спутник и все, кто был на борту, погибнут. Но в пятьдесят втором году никто, кроме меня, понятия не имел об энергетических спутниках Их тогда еще и в проекте не было.

В чем же мой долг?

* * *

В пятницу доктор Рамси сказал мне, что Присцилла не беременна, но физически созрела для деторождения, и он готов выдать ей метрику, проставив в ней любой возраст от тринадцати до девятнадцати. Однако девочка, по его мнению, весьма инфантильна.

Я согласилась с ним.

– Но все же придется сделать ее по меньшей мере шестнадцатилетней.

– Понимаю. Она спит со своим братом, не так ли?

– А здесь хорошая звукоизоляция?

– Да. И медсестра у меня тоже звуконепроницаемая. Мы тут такое слышали, дорогая моя, что будет похуже мелкого инцестика между братом и сестрой. На прошлой неделе к нам обратилась семья – слава Богу, не говардовцы, – где один брат спит с другим. Радуйся, что у твоих хоть нормальные наклонности. Когда такие игры затевают брат с сестрой, нужно только следить, чтобы она не забеременела и чтобы они вовремя это преодолели и могли вступить в нормальный брак. Так почти всегда и бывает.

Ты раньше разве с этим не сталкивалась?

– Было дело, когда твой отец еще не передал тебе практику. Он тебе не рассказывал?

– Смеешься? Папаша относился к клятве Гиппократа, как к святому писанию. И как же все кончилось?

– Благополучно, хотя одно время меня это беспокоило. Старшая сестра научила младшего брата, а тот научил младшую сестру. Я места себе не находила, не зная, то ли разоблачить их, то ли просто присматривать за ними. Но в привычку у них это не вошло. Немного удовольствия, вот и все.

Все мои детки – похотливые козлики.

– А ты нет?

– Снять штанишки или закончим наш разговор?

– Я слишком устал. Продолжай.

– Слабак. Со временем все они впряглись в говардовскую упряжку, и все три пары дружат между собой – а иногда, полагаю, устраивают себе афинские уик-энды. От меня они это скрывают, боясь шокировать свою бедную, старую маму-пуританку. Но у младших дело так просто не кончится. Джим, эту девчонку надо выдать замуж.

– Морин, Присцилла не готова к замужеству. Дикарство может оказаться хуже болезни. Ты испортишь жизнь и ей, и ее мужу, не говоря уж о том, как могут пострадать их дети. Присцилла мне сказала, что только что приехала из Далласа. Я не знаю Мериэн. Она из семьи Харди, да? Что она за человек?

– Джим, здесь я пристрастна.

– Если мне говорит это женщина, способная и в самом дьяволе найти хорошие стороны, то все ясно. Может быть, у Мериэн были хорошие намерения, но с Присциллой у нее явно не получилось. По крайней мере настолько, чтобы девочку можно было спихнуть замуж в четырнадцать лет, какими бы не были размеры ее таза. Морин, я сделаю ей любой возраст, который захочешь, только не выдавай ее замуж так рано.

– Постараюсь, дорогой. Буду держать тигра за хвост. Спасибо.

Он поцеловал меня на прощание.

– Ну, хватит, – сказала я. – Ты говорил, что устал, и в приемной у тебя полно пациентов. – Слабачка.

– Угу. В другой раз, дорогой. Привет Велме. Я хочу, чтобы вы пообедали у меня на той неделе в честь новоселья. Может быть, тогда…

* * *

Принцесса Полли не сразу привыкла к новому месту. Две недели я не выпускала ее из дома и вынуждала пользоваться ящиком для песка. Потом выпустила и через час, нигде ее не обнаружив, села в машину и медленно поехала за восемь кварталов к нашему старому дому. Почти рядом с ним я увидела Полли, остановилась и позвала ее. Она прислушалась, подпустила меня к себе, а потом кинулась прочь, к старому дому. К Единственному Дому.

Я с ужасом следила, как она переходит Мейер и Рокхилл – два бульвара с большим движением. Перешла она благополучно, я перевела дух и снова поехала за ней следом, прибыв к дому почти одновременно с ней – я-то подчинялась правилам движения, а она нет. Позволила ей немного обнюхаться в пустом доме, потом забрала и увезла домой.

Это продолжалось десять дней – раз, а то и два в день. Потом, где-то после Дня Труда, должны были сносить дом. Джордж предупредил меня заранее, и в тот день я не стала выпускать кошку, а отвезла к старому дому на машине и позволила, как всегда, понюхать внутри. Потом пришли рабочие и взялись за дело. Принцесса убежала ко мне, я взяла ее на колени, так мы с ней и сидели в машине у кромки тротуара.

Она смотрела, как разрушают ее Единственный Дом.

Всю арматуру сняли заранее, так что прекрасное старое здание девятнадцатого века снесли за одно утро. Принцесса Полли смотрела на это, не веря своим глазам. Когда к северному крылу прицепили бульдозеры и стена рухнула, Полли зарылась в меня головой и застонала.

Я повернула домой. Мне тоже не хотелось смотреть, как умирает старый дом.

На другой день я опять свозила туда Полли. На месте дома ничего не осталось, кроме голой земли и котлована. Принцесса Полли не стала выходить – может быть, даже не узнала места. Больше она не убегала. К ней приходили джентльмены, ее друзья, но сама она не отлучалась из дому. По-моему, она забыла, что раньше жила в другом месте.

Но я не забыла. Никогда не возвращайтесь в дом, где жили когда-то, если вы любили этот дом.

* * *

Хотела бы я, чтобы с Присциллой все решилось так же гладко, как с Полли. Была пятница, еще до моего визита к доктору Рамен. В четверг мы переезжали, а переезд всегда изматывает, хотя на сей раз я наняла не только фургон, но и грузчиков. Упрощало дело и то, что большую часть мебели мы не стали перевозить, а отдали Доброй Воле – я известила и их, и Армию Спасения, что отдаю на благотворительные цели полный дом мебели и разной мелкой утвари, пусть только пришлют грузовик. Армия Спасения заявила, что отберет только то, что сочтет нужным. Добрая Воля была не столь разборчива – ей все и досталось.

С собой мы взяли только книги, немного картин, мой письменный стол и картотеку, одежду, посуду и приборы, пишущую машинку ИБМ и еще разные мелочи. Около одиннадцати я отправила Дональда с Присциллой в новый дом, нагрузив их всеми продуктами, которые были в кладовой, холодильнике и морозильнике.

– Дональд, ты, пожалуйста, потом вернись сюда, а ты, Присцилла, сообрази что-нибудь на ленч – думаю, к полудню они все погрузят. Но не готовь ничего такого, что не может постоять на огне и подождать.

– Хорошо. – Это было чуть ли не первое слово, которое она вымолвила с утра. Она делала то, что я ей велела, но инициативы не проявляла, между тем как Дональд работал с интересом.

Они уехали. Дональд вернулся к полудню, когда рабочие как раз сделали перерыв на обед.

– Придется подождать, – сказала я. – Они еще не совсем управились.

Куда ты девал Принцессу?

– Закрыл пока в своей ванной, поставил ей туда песок и еду. Она возмущается.

– Придется ей на время с этим смириться. Дональд, какая муха укусила Присциллу? Весь вечер и все утро она ведет себя так, будто кто-то – скорее всего я – сломал ее любимую игрушку.

– Да ладно, мать, она всегда такая. Не обращай внимания.

– Придется ей перестать быть такой, Дональд, если она хочет здесь жить. Я не стану подлаживаться под ее настроения. Всем своим детям я старалась предоставить полную свободу при условии, что они будут цивилизованно вести себя с другими людьми, в особенности с членами своей семьи. Любой человек в любых условиях должен вести себя цивилизованно – то есть соблюдать вежливость и всегда сохранять хорошее настроение, хотя бы и притворное. Исключений тут нет и скидки на возраст не делается. Не можешь ли ты повлиять на нее? Если она будет дуться, я вполне могу прогнать ее из-за стола и не думаю, что ей это понравится.

– Факт, что не понравится, – невесело усмехнулся Дональд.

– Так, может быть, ты ей скажешь об этом? От тебя ей будет не так обидно это услышать.

– Может быть.

– Дональд, как тебе кажется, сказала, сделала или потребовала я от нее что-нибудь такое, что оправдывает ее обиду?

– Д-да нет…

– Скажи откровенно, сынок. Ситуация скверная, и не надо ее продолжать.

– Ну… ей не нравится, когда ей приказывают.

– Что именно из моих приказаний ей не понравилось?

– Ну… она здорово расстроилась, когда ты не позволила ей выбирать, в каком доме мы будем жить.

– Это был не приказ. Я просто сказала, что это мое дело, а не ее – и так оно и есть.

– Ну а ей это не понравилось. И еще она не хочет идти к врачу, чтобы он в ней ковырялся, как она говорит.

– То есть на гинекологический осмотр. Да, это действительно был приказ, притом не подлежащий обсуждению. Ну а ты как думаешь – правильно я поступила, послав ее на гинекологический осмотр, или нет? Твое мнение на меня не повлияет, но я хочу его знать.

– Не мое это дело.

– Дональд.

– Ну, ладно – наверно, девчонкам такие осмотры нужны. Чтобы доктор узнал, здоровы они или нет. Наверное, так. Но ей это точно не нравится.

– Да, девчонкам нужны такие осмотры для их же блага. Мне самой не нравится эта процедура и никогда не нравилась, а уж меня осматривали столько раз, что я со счету сбилась. Но никуда не денешься – это все равно что чистить зубы. Так что я смирилась, и Присцилле тоже придется смириться, и никакой чепухи на этот счет я от нее не потерплю. – Я вздохнула. – Постарайся ей это внушить. Свезу-ка я тебя назад к ней и оставлю там, пока они обедают, а сама быстренько вернусь сюда, а то что-нибудь уедет не в том грузовике.

Переехали мы около двух, и я следила за разгрузкой с сандвичем в руке. Фургон уехал после пяти, и прошло еще какое-то время, пока мы не навели порядок – если можно назвать порядком, когда задний двор завален картонными коробками, одежда кучами лежит на кроватях, а книги засунуты на полки в произвольном порядке, лишь бы убрать их с пола. Не Бедный ли Ричард <"Альманах Бедного Ричарда" – сборники афоризмов, издававшиеся Бенджамином Франклином> сказал, что два переезда равны одному пожару? А наше переселение было еще из легких.

К восьми я кое-как покормила ребят ужином, который мы ели в тишине.

Присцилла все еще дулась.

После ужина я позвала всех в общую комнату – пить кофе и обмывать дом. Налила всем по рюмочке ликера – с него не опьянеешь, раньше тебя стошнит.

– С новосельем, дорогие. – Я пригубила свою рюмку, Дональд тоже, Присцилла не притронулась к своей.

– Я не пью, – заявила она.

– Это не выпивка, дорогая. Это церемония. Когда предлагают тост, а ты пить не хочешь, достаточно будет поднять бокал, поднести к губам, поставить его и улыбнуться. Запомни – пригодится на будущее.

– Мама, нам надо серьезно поговорить.

– Пожалуйста, я слушаю.

– Мы с Дональдом не сможем здесь жить.

– Мне жаль это слышать.

– Мне тоже жаль, но это правда.

– Когда вы уезжаете?

– Ты не хочешь знать, почему мы уезжаем? И куда?

– Ты сама скажешь мне, если захочешь.

– Потому что с нами тут обращаются как с заключенными!

Я не ответила, молчание затянулось, и наконец дочь спросила:

– Хочешь знать, что нас возмутило?

– Сказки, если хочешь.

– Скажи ей ты, Донни!

– Нет, – возразила я. – Если у Дональда есть свои жалобы, я выслушаю его. Но твои жалобы он излагать не будет. Ты присутствуешь здесь, я твоя мать и глава семьи. Если хочешь жаловаться, жалуйся мне. Не впутывай сюда брата.

– Вот-вот! Приказы! Сплошные приказы! Ничего, кроме приказов, как будто у нас тут тюрьма!

Я три раза повторила про себя мантру, которой научилась во время второй мировой войны: Nil illegitimi carborundum!

– Присцилла, если ты считаешь приказом то, что я сказала, – будь уверена, что я его не изменю. Я выслушаю все твои жалобы, но без посредников. – Мама, с тобой просто невозможно!

– И вот тебе еще приказ, юная леди: изволь разговаривать вежливо Дональд, у тебя есть какие-нибудь жалобы? У тебя, а не у твоей сестрицы?

– Да нет, мама.

– Донни!

– Присцилла, на что жалуешься ты? Кроме того, что вынуждена подчиняться приказам?

– Мама, ты… с тобой бесполезно говорить!

– А ты и не говорила. Я иду спать. Если уедете до того, как я встану, оставьте, пожалуйста, ключи на кухонном столе. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, мама, – ответил Дональд.

Присцилла промолчала.

* * *

К завтраку она не явилась.

– Она просила тебе передать, что не хочет завтракать, мама.

– Хорошо. Сегодня у нас яичница с сосисками. Ты какую любишь яичницу, Дональд? Разбить желтки и прожарить или для виду вылить на сковородку?

– Как ты, так и я. Мама, Присцилла только делает вид, что не хочет завтракать. Можно я скажу ей, что ты велела прийти?

– Нет. Себе я делаю яичницу на колбасе, а не внизу, и люблю слегка прожаренную, а не сырую. Подходит?

– А? Конечно. Мама, но можно я скажу хотя бы, что завтрак готов и ты зовешь ее есть?

– Нет.

– Почему?

– Потому, что я ничего подобного не говорила. Первым, кто пытался объявить мне голодовку, был твой братец Вудро. Он продержался несколько часов, да еще плутовал при этом – прятал под подушкой ванильные вафли.

Когда наконец он сдался и сошел вниз, я не дала ему есть до обеда, до которого было порядочно времени. Больше он этого не пробовал. (Зато пробовал другое, воображения ему было не занимать.) Я не обращаю внимания на голодовки, Дональд, и на прочие капризы тоже. Думаю, что и правительства должны поступать так же. Игнорировать голодовки и тех, кто приковывает себя к оградам или ложится под разный транспорт. Не обращать внимания на взрослые капризы. Дональд, ты уже дважды возразит мне за одно утро. Или трижды? Ты этого набрался от Присциллы? Неужели до тебя еще не дошло, что я без нужды приказов не отдаю, а если уж отдаю, то они должны выполняться четко и быстро? Если я велю тебе прыгнуть в озеро, ты должен сбегать и вернуться мокрым.

– А где у нас ближайшее озеро? – ухмыльнулся он.

– Где? В Суоп-парке, наверно. Если не считать водного препятствия в гольф-клубе и декоративного пруда в Форест Хиллз. Но ни покойников, ни игроков в гольф тревожить не рекомендуется.

– А что, между ними есть разница?

– Кое-какая. Дональд, я не против, если Присцилла сегодня пропустит завтрак – мне надо поговорить с тобой так, чтобы она не стояла над душой и не подсказывала, что говорить. Когда вы с ней собрались уезжать? И куда, если не секрет?

– Да ерунда все это, мама. Как мы можем уехать? Денег нет и ехать некуда. Разве что обратно к тете Мериэн, а этого нам не хочется. Мы к ней больше и близко не подойдем.

– Дональд, а что вы такого имеете против тети Мериэн? Шесть лет назад вы предпочли остаться с ней, хотя могли уехать со мной. Что случилось? Она вас все время наказывала, что ли?

– Да нет! Она почти никогда никого не наказывает. Разве что отцу нажалуется. Вот как в последний раз с Гасом.

– А что, собственно, произошло? Гас старше тебя на год и здоровее… во всяком случае, был, когда я видела его в последний раз. Ты сказал, что он повалил Присциллу и измывался над ней. Что значит измывался? Он насиловал ее? Или пытался это сделать?

– Э-э… Мама, мне тут трудно быть объективным. Ревную, наверно.

– Я тоже так подумала. Так он в самом деле ее насиловал? Или они как это у вас теперь называется – ловили кайф?

– Так и было, – грустно вздохнул Дональд. – А я взбесился.

Я потрепала его по руке.

– Бедный Дональд! Видишь теперь, что когда влюбляешься в сестру, ничего хорошего из этого не выходит? Ни для тебя, ни для нее? И ей ты, пожалуй, вредишь еще больше, чем себе? Понимаешь ты это, дорогой?

– Но не мог же я оставить ее там, мама? Жалко, что мы не уехали с тобой шесть лет назад. Но ты была такая строгая, а тетя Мериэн – нет, вот и… Жалость какая!

– А вы помогали Мериэн по дому? Я собиралась назначить вам обоим свою долю домашней работы. Кажется, Присцилла не приучена к кухне. Вчера она покидала продукты в морозильник как попало, а потом забыла его включить.

Хорошо, я вовремя заметила, иначе все наши запасы пропали бы. Дежурила она у вас по кухне в очередь с Милдред и Сарой – и кто там из девочек еще дорос до этого?

– Не думаю. Да точно нет. Там стряпает бабушка Медвежья Лапа, а она не любит, когда кто-нибудь торчит у нее на кухне.

– Кто это Бабушка Медвежья Лапа?

– Кухарка у тети Мериэн. Черная как уголь, а нос крючком. Наполовину негритянка, наполовину чероки. Здорово стряпает! И всегда даст что-нибудь вкусное. Только просить лучше с порога, а если зайдешь, она замахивается сковородкой.

– Славная, видно, старушка. А мне, похоже, придется учить Присциллу готовить. А пока что надо будет получить ваши документы и определить вас в школу. Дональд, как ты насчет того, чтобы пойти учиться в Уэстпорт вместо Юго-Западной? Если согласишься, мы подберем тебе какой-нибудь драндулет, чтобы облегчить дорогу. Мне очень не хочется, чтобы вы с Присциллой учились в одной школе. На нее нельзя положиться, дорогой: боюсь, как бы она не стала драться с другими девочками из-за тебя.

– С нее станется. Только мне не надо поступать в Уэстпорт, мама.

– А по-моему, надо – как раз по этой причине.

– Мне больше не надо ходить в среднюю школу. Я закончил ее в июне.

Всю жизнь меня окружали дети, и никогда они не переставали меня удивлять.

– Дональд, как же я это пропустила? Я была уверена, что тебе еще год учиться, и не получала извещения о твоем выпуске.

– А я их и не посылал… и все действительно считали, что я в предпоследнем классе. Но я прошел все нужные предметы и еще кое-что, потому что ходил в летнюю школу – хотелось усвоить все, что они предлагали по математике. Но о том, что хочу получить аттестат, объявил только в мае, когда уже поздно было фотографироваться в альбом и все такое прочее.

Мистер Хардекер, директор, был недоволен, но все-таки просмотрел мой табель и подтвердил, что я имею право на аттестат. И сказал, что выдаст мне его тихо, чтобы я не присутствовал на торжествах и не примазывался к выпуску пятьдесят второго года – ведь в их альбоме нет моего снимка, я не ношу их кольца и все такое. Я согласился. Тогда директор помог мне написать в колледжи, которые меня интересуют, – в лучшие технические колледжи: в Массачусетский технологический, в Кейз, в Калифорнийский, в Рекслейер. Я хочу строить ракеты.

– Прямо как Вудро.

– Не совсем. Он на них летает, а я хочу их делать.

– Ты уже получил откуда-нибудь ответ?

– Из Кейза и Калифорнийского – с отказом.

– Может быть, в Даллас уже пришли и хорошие новости. Я спрошу твоего отца – мне так и так надо позвонить ему сегодня – сказать, что вы, бродяги, объявились тут. Дональд, если в этом году все колледжи, в которые ты обратился, откажут тебе, не отчаивайся.

– Я и не собираюсь. Напишу им на будущий год.

– Я не совсем это имела в виду. В этом году тебе тоже не худо поучиться. Дорогой, для начала тебе не обязательно поступать в технический колледж с мировым именем. Для первой ступени подойдет любой гуманитарный колледж с высоким уровнем преподавания. Клермонт, например. Или любой из так называемой Малой Лиги. Или Гриннел. Да мало ли.

– Так ведь уже август, мама. Поздно куда-то поступать.

– Не скажи, – задумалась я. – Дональд, тебя надо будет сделать восемнадцатилетним. Для начала выправим тебе миссурийские водительские права, где будет указан этот возраст, а потом и метрику. Пока она тебе не нужна – понадобится только, когда будешь получать заграничный паспорт. А подделав возраст, отправим тебя… в Гриннел, пожалуй. – Один из тех, кто принимал у меня защиту докторской, был теперь там деканом по приему, и я довольно хорошо его знала. – На один-два года. Определись, в какой именно технический колледж ты хочешь поступить, и мы устроим тебя туда на следующий год или еще через год… при условии отличных оценок.

– Мама, а деньги я откуда возьму?

– Дорогой мой сын, я готова истратить целое состояние, лишь бы разлучить вас с сестрой, пока еще беды не случилось. За аборт я платить не стану, но за твое образование готова платить – помимо того, что заработаешь ты сам в свободное от занятий время. А подрабатывать ты должен – ради дисциплины и самоуважения. В Гриннеле мальчики часто устраиваются мыть посуду в общежитие для девочек. Эти вскормленные кукурузой студенточки чудо как хороши – я видела. Но ты не слишком ими увлекайся – я собираюсь записать тебя в Фонд Говарда и попросить снабдить тебя списком айовских девочек самой младшей возрастной группы.

– Но я не рвусь жениться, мама – мне и жену не на что содержать.

– Жениться пока не обязательно. Но разве тебе нисколько не хочется познакомиться с девочками твоего возраста, которые все как на подбор, здоровы, все долгожительницы, как и ты, и желанны во всех отношениях? И которые наверняка не станут поднимать крик, если ты сделаешь вежливое, уважительное, но не двусмысленное предложение? И не возмутятся – за кого ты, мол, меня принимаешь, – когда окажется, что у тебя в кармане припасен презерватив. Сынок, ты не обязан ничего предпринимать со своим говардским списком – но если на тебя накатит возбуждение, или станет одиноко, или все вместе, то проверять говардский список не в пример лучше, чем таскаться по барам или посещать молитвенные собрания: Фонд уже проделал за тебя всю подготовительную работу. Фонду очень желательно, чтобы говардовцы женились на говардовках, и он тратит на это миллионы долларов. – Но не могу же я жениться, мама, пока не закончу учебу. А это еще, как минимум, пять лет. Мне нужна степень магистра, да и докторская по физике не помешала бы.

– Вчера ты говорил со своей сестрой Сьюзен. Как, по-твоему, они с Генри умудрились поступить в колледж сразу после свадьбы? Не волнуйся, Дональд. Выбери только себе колледж подальше от Канзас-Сити, и все твои проблемы будут решены. А твоя мать вздохнет спокойно.

* * *

Присцилла взорвалась, узнав, что Дональд уезжает. Мы не говорили ей этого до последней минуты, и в тот же день, когда она поступила в Юго-Западную среднюю школу, Дональд уехал в Гленнвил. Пока сестра была в школе, он уложил свои вещи, а когда она пришла, сообщил ей новость. И тут же сел в "шевроле", до того старый, что на нем нельзя было ехать по автоматической дороге – не было нужных приборов. Присцилла закатила истерику. Она заявила, что поедет с ним. Она угрожала самоубийством.

– Ты меня бросаешь! Я убью себя, убью! Тогда ты пожалеешь о том, что сделал!

Дональд помрачнел, но все же уехал. Присцилла улеглась в постель. Я не обращала на нее внимания. К угрозам покончить с собой я отношусь, как к обычным капризам – подобным шантажом меня не проймешь.

Кроме того, если человек хочет лишить себя жизни, то это его право я так считаю. И если он вознамерился сделать это всерьез, никто его не остановит.

(Да, я жестокая и бессердечная ведьма. Согласна. А теперь ступайте играть в куклы где-нибудь в другом месте.) Присцилла спустилась вниз около десяти вечера и сказала, что хочет есть. Я ответила, что обед давно прошел, но она может взять себе сандвич и стакан молока. Она так и сделала, пришла ко мне в гостиную и разразилась упреками.

– Нельзя оскорблять меня, Присцилла, и в то же время есть мой хлеб, оборвала ее я. – Выбирай одно из двух.

– Какая ты жестокая, мама!

– Это засчитывается как оскорбление.

– Ох, я такая несчастная!

Это было очевидно и не нуждалось в комментариях.

Поэтому я продолжала смотреть Уолтера Кронкайта и слушать его звучную речь.

Присцилла ходила хмурая несколько дней, а потом открыла для себя, как удобно жить рядом со школой, иметь в своем распоряжении комнату, где можно принимать гостей, а также мать, которая терпит и шум, и кавардак – лишь бы потом было убрано, хотя бы раз в неделю. В доме начали появляться молодые люди. Присцилла становилась все счастливее, а вместе с ней и я.

В конце сентября я однажды спустилась вниз около одиннадцати вечера в пятницу – налить себе молока и перекусить – и услышала красноречивые поскрипывания кровати в комнате для прислуги напротив кухни. Я даже не подумала их беспокоить, испытав скорее облегчение, чем тревогу. И потом, звуковые эффекты доказывали, что Присцилла научилась получать оргазм не только с братом, но и с другими парнями. Я поднялась наверх, проверила календарь Присциллы, дубликат которого держала у себя в ванной, убедилась, что день "безопасный" и окончательно успокоилась. Я отнюдь не ожидала, что моя дочь откажется от секса. Тот, кто попробовал и вошел во вкус, никогда не перестанет им заниматься. Если на то пошло, я бы больше беспокоилась, если бы Присцилла перестала.

На другой день я позвонила доктору Рамси и попросила его брать у Присциллы мазок и кровь на анализ каждый раз, как я ее присылаю. Я не полагаюсь на нее и подозреваю, что она рискует.

– За кого ты меня принимаешь? – хмыкнул он. – Я всех проверяю. Даже и тебя, старая кошелка.

– Спасибо, дорогой! – Я послала поцелуй его изображению на экране.

Вскоре после этого радостного события мне позвонил Джордж Стронг. – Дорогая леди, я только что вернулся. Есть хорошие новости, – с застенчивой улыбкой сказал он. – Делос согласился с тем, что ты должна войти в правление. Акционерам мы сможем об этом сообщить только на отчетном собрании, но правление вправе назначить нового директора и до собрания, если освобождается вакансия. А тут как раз один из моих заместителей собирается подать в отставку – с поста директора, не с поста моего заместителя. Сможешь ты присутствовать на собрании директоров в Денвере, в понедельник шестого октября?

– Конечно, смогу. Я ужасно рада, Джордж.

– Тогда я заеду за тобой в десять? Ракетоплан компании доставит нас в Денвер тоже около десяти по местному времени. Заседание начинается в десять тридцать в Гарриман Билдинг, а после него нас ждет ленч на верхнем этаже того же здания, в частном банкетном зале с изумительным видом.

– Замечательно! А вернемся мы в тот же день, Джордж?

– Если хочешь, Морин. Но там есть очень живописные места, а в моем распоряжении машина и шофер. Покатаемся?

– Конечно! Джордж, не забудь захватить с собой конверт номер три.

– Не забуду. Итак, до понедельника, дорогая леди.

Я ходила в розовом тумане, жалея, что не могу рассказать обо всем отцу. Подумать только – маленькая Морин из Грязи Непролазной, штат Миссури, скоро станет одним из директоров Гарримановской империи, а все благодаря невероятному стечению событий: во-первых, любовь со звездным странником, во-вторых, уход мужа к другой женщине, и в-третьих стариковский роман безнравственной соломенной вдовы с одиноким стариком.

Если бы Брайан не бросил меня, никогда бы мне не стать директором.

Хотя он ни в чем мне не отказывал с тех пор, как мы разбогатели, я, если не считать хозяйственного бюджета, распоряжалась только "яичными деньгами"

– даже тот номерной счет в Цюрихском банке только номинально числился моим.

Брайан был добрым и щедрым мужем, но отнюдь не сторонником равноправия.

Подобные же взгляды послужили причиной того, что я неизменно отказывала Джорджу Стронгу, когда он предлагал мне стать его женой. Хотя Джордж был на двадцать лет моложе меня (чего я ни разу не позволила ему заподозрить), его отличали взгляды девятнадцатого века. Как любовница я была ему равной – став его женой, я тут же превратилась бы в подчиненную, балованную, по всей вероятности, но все же подчиненную.

Да и не могла я сыграть такую подлую шутку с убежденным старым холостяком. Его предложения являли собой галантные комплименты, а не серьезные попытки заключить законный союз.

Кроме того, я и сама сделалась убежденным старым холостяком, хотя у меня на руках и оказался неожиданно ребенок, к тому же трудный.

Мой трудный ребенок… Что делать с Присциллой, пока я буду в Колорадо? Может, я пробуду там не сутки, а двое – вдруг Джордж предложит поехать в Эстес-парк или Криппл-крик?

Будь у меня на попечении одна лишь Принцесса Полли, я бы пристроила ее в приют к ветеринару, невзирая на ее протесты. Но куда девать здоровенную девчонку, которая весит больше меня, а соображения у нее никакого?

Что же делать? Что делать?

* * *

– Присцилла, меня не будет дома сутки или двое. Как мы на это время поступим с тобой?

– А куда ты едешь? – растерялась она.

– Давай-ка решим сначала твой вопрос. Есть несколько вариантов. Можешь переночевать один или два раза у кого-нибудь из подружек. Или у тети Велмы.

– Она мне не тетя!

– Тебе не обязательно ее так называть. Просто у говардовцев принято так обращаться друг к другу – это напоминает нам, что мы принадлежим к Семьям Говарда. А ты как хочешь. Но ответь мне, пожалуйста, что ты предпочитаешь?

– А зачем мне у кого-то ночевать? Я вполне могу остаться дома. Ты думаешь, что я не умею готовить, но уж пару дней как-нибудь перебьюсь, с голоду не помру.

– Не сомневаюсь. Я как раз собиралась предложить тебе и этот вариант тоже. Попрошу кого-нибудь побыть с тобой, чтобы ты не оставалась одна.

Например, твою сестру Маргарет…

– Пегги – рвотный порошок!

– Присцилла, это некрасиво – обзывать Маргарет такими словами. Ну а кого бы ты сама хотела взять к себе для компании?

– Не нужна мне никакая компания. И помощь не нужна. Кошку накормить да забрать "Стар" – вот и всех дел.

– А раньше ты оставалась одна дома?

– Да сто раз.

– Вот как? По какому же случаю?

– Да мало ли. Папа и тетя Мериэн соберутся куда-нибудь всем семейством, а я говорю, что не поеду. Эти семейные выезды – такая тоска.

– И на ночь приходилось оставаться?

– Конечно. И не на одну. Дома никого не было кроме меня и бабушки Медвежьей Лапы.

– Так, значит, миссис Медвежья Лапа живет у вас?

– А я тебе что говорю?

– Ты сказала не совсем так и вообще не слишком вежливо разговариваешь. Оставаться дома с миссис Медвежьей Лапой – не то же самое, что оставаться одной, – у меня создалось впечатление, что эта бабушка храбро встретит сковородкой любого грабителя.

– Зачем сковородкой – у нее есть дробовик.

– Понятно. Но ее я не могу сюда пригласить, а ты, как выяснилось, еще ни разу не оставалась дома одна. Можно договориться с одной парой – ты их не знаешь, но они надежные люди.

– Мама, ну почему мне нельзя остаться одной? Как будто я маленький ребенок!

– Хорошо, дорогая, как хочешь.

(Но полностью полагаться на тебя я не собираюсь. Заплачу патрульным "Аргуса", чтобы они, помимо своего медленного обхода три раза за ночь, практически обложили дом. Я не допущу, чтобы ты стала жертвой какого-нибудь злоумышленника только потому, что считаешь себя взрослой.) – Я хочу так.

– Хорошо. Всем нам когда-нибудь приходится брать на себя взрослые обязанности – я просто не хотела взваливать их на тебя, если ты против. Я уезжаю в понедельник, в десять утра, в Колорадо.

– В Колорадо? Что ж ты сразу не сказала? Возьми меня с собой!

– Нет, это деловая поездка.

– Я не буду тебе мешать. Можно мне будет съездить по воздушной дороге на вершину Пайке Пик?

– Ты никуда не поедешь. Ты останешься дома и будешь ходить в школу.

– Это просто свинство!

* * *

Я отсутствовала два дня и прекрасно провела время. Поначалу директорская должность немного ошарашила меня, но когда пришло время голосовать, я попросту проголосовала так же, как Джордж, – это для первого раза, потом у меня будет свое мнение.

Во время ленча мистер Гарриман посадил меня по правую руку от себя. Я не притронулась к вину и заметила, что и он тоже. На заседании он был образцом деловитости, но за столом являл собой само очарование и не говорил о делах.

– Миссис Джонсон, мистер Стронг сказал мне, что вы разделяете мой энтузиазм относительно космических путешествий.

– Ода!

И больше мы ни о чем другом не говорили, встав из-за стола последними – официанты уже убирали посуду.

Мы с Джорджем ночевали в доме для гостей на полпути между Денвером и Колорадо Спрингс – на боковой дороге, не на шоссе. В постели мы обсуждали конверт номер три.

"Солнечные экраны Дугласа-Мартина вызовут самый большой переворот в американской глубинке со времен Первой Трансконтинентальной железной дороги. Повсюду начнут строиться движущиеся дороги, снабжаемые энергией от экранов Дугласа-Мартина. Эти дороги в основном будут дублировать сеть существующих федеральных магистралей – Первая вдоль Восточного побережья.

Шестьдесят шестая из Чикаго в Лос-Анджелес и так далее. Вдоль этих бегущих дорог протянутся свои города, а нынешние большие города перестанут расти и даже лишатся части населения. Бегущие дороги будут бурно развиваться до конца двадцатого века. Постепенно они отомрут, как и железные дороги, но не раньше, чем в будущем столетии".

– Морин, – заметил Джордж, – в это крайне трудно поверить.

Я молчала.

– Не вижу, как это можно осуществить.

– А ты умножь тысячу миль на двести ярдов, потом переведи эту площадь в лошадиные силы. КПД прими за десять процентов. В ясные дни, когда солнце стоит высоко, избыток энергии аккумулируется, а когда солнца нет, он расходуется, заставляя дорогу двигаться. (У меня это прямо как от зубов отлетало – столько раз я решала эту задачу за тридцать четыре года.) – Я не инженер.

– Тогда обсуди это с вашим лучшим инженером – мистер Фергюсон, кажется, его зовут? – когда вернемся домой.

– Ты настаиваешь на своем?

– Я пророчествую. Это случится не скоро – первая дорога, от Кливленда до Цинциннати, двинется лишь через несколько лет. Я говорю об этом сейчас, чтобы "Гарриман Индастриз" первые ухватились за дело.

– Я поговорю с Фергюсоном.

– Хорошо. А теперь позволь, я за тобой поухаживаю – ведь ты был со мной так мил.

* * *

Вернулась я в среду и по дороге домой заехала в контору "Аргуса" к полковнику Фрисби, президенту компании.

– Я вернулась, можете снять специальное наблюдение с моего дома. Есть какие-нибудь донесения?

– Да, миссис Джонсон. Дом ваш на месте – ни пожара, ни налета, ни взлома не случилось, была только шумная вечеринка в ночь на вторник и несколько менее шумная прошлой ночью – молодежь есть молодежь. Ваша дочь вчера не была в школе – проспала, наверное: понедельничная вечеринка затянулась за полночь. Но сегодня пошла в школу и выглядит нормально.

Записать специальные услуги на ваш счет или желаете расплатиться?

Я расплатилась и с легким сердцем поехала домой.

Войдя, я принюхалась: дом следовало проветрить.

И произвести генеральную уборку. Но это уже мелочи.

Присцилла явилась домой чуть позже четырех, настороженная – но, когда я улыбнулась ей, ответила мне улыбкой. Я не стала ничего говорить по поводу беспорядка в доме, повела ее обедать и рассказала о своей поездке.

Частично.

В пятницу я заехала за ней в школу и отвезла к доктору Рамси, предварительно с ним договорившись. Присцилла поинтересовалась зачем.

– Доктор хотел посмотреть тебя еще раз через пару месяцев. Они как раз прошли.

– И он будет во мне ковыряться?

– Возможно.

– Не хочу!

– Повтори еще раз, да погромче, чтобы тебя услышали в Далласе. Потому что, если ты говоришь серьезно, придется обратиться к твоему отцу. Твой официальный опекун – он. Ну так что?

Присцилла умолкла. Примерно через час Джим вызвал меня к себе в кабинет.

– Сначала хорошие новости. Вшей у нее нет. Теперь плохие. У нее сифилис и триппер.

Я выругалась, облегчив душу, Джим покачал головой.

– Леди так не выражаются.

– Я не леди. Я старая кошелка, и у меня неисправимая дочь. Ты сказал ей?

– Родителям я всегда говорю первым.

– Хорошо, давай теперь скажем ей.

– Погоди. Я предлагаю положить ее в больницу, Морин. Не только из-за гонореи и сифилиса, а из-за того эмоционального состояния, в котором она окажется, узнав, что у нее. Сейчас-то она держится с вызовом, почти надменно – но что с ней будет через десять минут?

– Все в твоей воле, Джим.

– Позвоню в Мемориал Белла и спрошу, нельзя ли поместить ее туда немедленно.

Глава 22 СПИСОК ЭСТЕТИЧЕСКИ УСТРАНЯЕМЫХ

Меня разбудил шум. Я все еще сидела в кромешном мраке фургона, прижимая к себе Пикселя.

– Пиксель, где это мы?

Бррумм. (Почем я знаю?) – Тихо! – Кто-то открывал дверь фургона.

– Враг?

– Не знаю. Но не стреляй, пока не увидишь белки его глаз.

Дверь откатилась в сторону. На фоне проема возник чей-то силуэт. Я заморгала.

– Миссис Лонг?

– Кажется, да. Да.

– Извините, что так долго продержали вас в темноте. Но к нам явились прокторы Верховного Епископа, и их только что удалось сплавить, сунув им взятку. А теперь надо шевелиться – взятки хватит ненадолго. Так сказать бесчестность второго порядка. Могу я предложить вам руку?

Я оперлась на его руку – костлявую, сухую и холодную – и сошла вниз, левой рукой держа Пикселя. Человечек был маленький, в темном закрытом костюме, и походил на скелет больше, чем кто-либо из моих знакомых. Одни кости, обтянутые чем-то вроде желтого пергамента, и больше ничего. Череп был совершенно лысый.

– Разрешите представиться, – сказал он. – Доктор Франкенштейн.

– Франкенштейн, – повторила я. – Мы с вами случайно не встречались у Шваба на бульваре Сансет?

Он коротко рассмеялся, будто сухие листья зашелестели.

– Вы шутите. Это, разумеется, не моя настоящая фамилия, а псевдоним.

Вы скоро поймете. Сюда, пожалуйста.

Мы находились в сводчатом помещении без окон, освещенном чем-то вроде бестеневого пенопласта Дугласа-Мартина. Мой спутник привел меня к лифту.

Когда двери закрылись. Пиксель попытался сбежать, но я его не пустила.

– Нет уж. Пике. Тебе надо посмотреть, куда меня отведут. – Говорила я шепотом, но мой провожатый откликнулся:

– Не волнуйтесь, миледи Лонг – вы теперь среди друзей.

Лифт пошел вниз (?), остановился, мы вышли и сели в пневматическую капсулу. Пролетев пятьдесят ярдов, или пятьсот, или пять тысяч, капсула замедлила ход и остановилась. Мы вышли. Другой лифт повез нас наверх. Мы очутились в роскошном салоне, где сидело с дюжину человек, а потом вошло еще несколько. Доктор Франкенштейн предложил мне удобное кресло в просторном кругу других, почти все из которых были наняты. Я села.

Пиксель не пожелал больше терпеть. Он выскользнул у меня из рук, соскочил на пол и пошел обследовать комнату и тех, кто в ней находился, держа хвост трубой и тыча повсюду свой розовый нос.

В центре круга стояло инвалидное кресло, занятое невероятно толстым мужчиной. Одна нога у него была отнята по колено, другая еще выше. Глаза скрывались за черными очками. Я сочла, что он диабетик, и задумалась над тем, как бы стал его лечить Галахад. Инвалид произнес:

– Начнем, дамы и господа. Мы обрели новую сестру, – он указал на меня здоровой рукой, точно церемониймейстер из кинофильма, – леди Макбет.

Она…

– Минутку, – возразила я. – Я не леди Макбет. Я Морин Джонсон Лонг. Он медленно навел на меня свои очки, как орудийную башню.

– Неслыханно. Доктор Франкенштейн?

– Извините, господин председатель. Разбирательство с прокторами нарушило весь распорядок. Ей ничего не объяснили.

Толстяк испустил долгий свистящий вздох.

– Невероятно. Мадам, примите мои извинения. Позвольте представить вам наш кружок. Все мы здесь покойники. Каждый из нас имеет счастье страдать неизлечимой болезнью. Я выражаюсь так потому, что мы нашли способ хи-хи-хи! – наслаждаться каждым отпущенным нам золотым мгновением, поистине продлевать эти мгновения, ибо счастливый человек живет дольше.

Каждый член Комитета Эстетического Устранения – к вашим услугам, мадам! посвящает остаток своих дней заботе о том, чтобы негодяи, устранение коих только улучшит человеческую породу, не пережили его. Вы были избраны in absentia <в ваше отсутствие (лат.)> в наше тесное сообщество не только потому, что вы тоже живой труп, но из уважения к тому криминальному артистизму, благодаря которому достигли своего статуса. После этого краткого вступления позвольте представить вам наших благородных сотоварищей:

Доктор Фу Манчу <зловещий китаец, герой серии романов С.Ромера> .

(Здоровенный не то ирландец, не то шотландец. Он поклонился не вставая.) Лукреция Борджиа. (Уистлеровская <Уистлер, Джеймс Макнил американский живописец XIX в.> старушка с вязанием на коленях. Она улыбнулась мне и сказала: "Добро пожаловать, дорогая" – приятным сопрано.) Лукреция – самая талантливая наша устранительница. Несмотря на неоперабельный рак печени, за ней числится более сорока ликвидаций. Обычно она…

– Полно, Гассан, – прощебетала старушка, – иначе у меня появится искушение отправить и вас куда следует.

– Я бы только приветствовал это, дорогая. Я устал от своей оболочки.

Рядом с Лукрецией – Синяя Борода…

– Приветик, беби! Что будем делать вечером?

– Не волнуйтесь, мадам, – он безопасен. Далее следует Гунн Аттила…

(настоящий Каспар Гренка <персонаж комиксов, робкий человечек> , в шортах и футболке. Он сидел смирно и только кивал головой, как игрушечный болванчик.). Рядом с ним Лиззи Борден <американка, в 1892 г. обвинявшаяся в убийстве отца и мачехи> (молодая красивая женщина в соблазнительном вечернем платье. Выглядела она вполне здоровой и радостно улыбнулась мне.). У Лиззи в груди искусственное сердце – но вещество, на котором оно работает, медленно убивает ее. Ранее Лиззи принадлежала к сестрам ордена Св.Каролиты, но навлекла на себя немилость Собора и была приговорена к медико-хирургическому обследованию. Отсюда ее сердце. Отсюда ее судьба.

Отсюда ее призвание – ибо Лиззи специализируется исключительно на служителях Храма Божественного Осеменителя. У нее очень острые зубки…

Следующий – Джек Потрошитель…

– Просто Джек.

– …и доктор Гильотен.

– Ваш слуга, мадам.

– Там сзади – профессор Мориарти, и с ним капитан Кидд. Вот и весь наш кружок на сегодня – остался только я, пожизненный председатель, если позволите мне так пошутить – Горный Старец, Гассан-убийца <титул главы секты Йезидов, поклонников дьявола> .

– А где же граф Дракула? <Знаменитый вампир, без которого, конечно, подобное собрание обойтись не может.> – Он просил его извинить, леди Макбет. Нездоров – кажется, выпил чего-то нехорошего.

– Говорила я ему, что резус-отрицательной кровью можно отравиться.

Гассан, старый ты напыщенный урод, все это просто смешно. Я не леди Макбет и не живой труп: я в добром здравии. Я потерялась, вот и все.

– Да, вы потерялись и вскоре потеряете жизнь, дорогая леди, ибо нет на планете такого места, где можно укрыться от прокторов Верховного Епископа. Все, что мы можем вам предложить, это несколько моментов высшего наслаждения, прежде чем вас найдут. Что до имени, выбирайте сами, какое вам по душе. Мария Кровавая, скажем. Не надо только произносить вслух свое настоящее имя – оно уже вывешено в каждом почтовом отделении. Однако довольно для начала. Пусть услаждает нас музыка и льется доброе вино.

Carpe diem <ловите мгновенье (лат.)> , собратья! Выпьем и насладимся минутой. Позднее мы вновь вернемся к делам и огласим имена новых кандидатов на уничтожение. – Он нажал на ручку своего кресла, развернулся и покатил к бару в углу комнаты.

Большинство собравшихся последовало за ним. Я встала, и ко мне подошла Лиззи Борден.

– Позвольте мне лично приветствовать вас, – сказала она мягким, теплым контральто. – Мне очень близок ваш поступок, за который вы страдаете. Нечто подобное произошло и со мной.

– Вот как?

– Так мне кажется. Я была простой храмовой проституткой, сестрой-каролиткой, когда впала в немилость. Я всегда чувствовала в себе склонность к религии и еще в школе поверила, что она – мое истинное призвание. – Она улыбнулась, показав ямочки на щеках. – Постепенно я поняла, что церковь существует лишь для блага своих служителей, а не для блага народа. Но поняла я это слишком поздно.

– Неужели вы взаправду при смерти? У вас такой цветущий вид…

– Если повезет, я могу прожить от четырех до шести месяцев. Мы все здесь при смерти, дорогая. Но мы не тратим времени на раздумья об этом, а изучаем очередного клиента и обдумываем в деталях его последние минуты.

Можно предложить вам выпить?

– Нет, спасибо. Вы не видели моего кота?

– Я видела, как он вышел на балкон. Пойдемте посмотрим. Мы вышли – Пикселя не наблюдалось. Но ночь была ясная, и мы помедлили, любуясь ею.

– Лиззи, где мы находимся?

– Наш отель недалеко от Плазы, балкон выходит на север. Перед нами центр города, а дальше течет Миссури.

* * *

Как я и ожидала, Присцилла разразилась новым потоком истерической чепухи. Она обвиняла всех – меня, доктора Рамси, президента Паттона, школьный комитет Канзас-Сити и бесчисленное множество других в том, что мы сговорились против нее. Себя она ни в чем не винила.

Пока она декламировала, Джим вогнал в нее шприц с транквилизатором то ли с торазином, то ли с чем-то не менее мощным. Мы отнесли ее в мою машину и доставили в больницу. Мемориал Белла придерживался системы "сначала койка, бумажки потом", и Джим немедленно приступил к лечению.

Потом назначил снотворное на девять вечера и мокрый компресс, если больная не угомонится.

Я подписала все нужные бумаги, предъявила кредитную карточку "Америкэн Экспресс", и мы поехали обратно в консультацию Джима, где он взял у меня кровь и мазок.

– Морин, куда ты отправила парня?

– Не думаю, что он имеет к этому отношение, Джим.

– Не рассуждай, как твоя дочка, глупая ты баба. Тут не гадать надо, а выяснять.

Джим порылся в своем справочнике и позвонил своему коллеге в Гленнвил.

– Мы найдем парня и пошлем его к вам. Есть у вас все необходимое для анализа по Моргану? Свежие реагенты, поляризатор и все такое?

– В студенческом-то городке, доктор? Можете прозакладывать последний доллар, что есть.

– Прекрасно. Мы его выследим и направим прямо к вам, а потом я буду ждать вашего звонка по этому номеру.

Нам повезло застать Дональда в общежитии.

– Дональд, ступай немедленно к доктору Ингрему. Он принимает в центре, напротив библиотеки Стюарта. Отправляйся сейчас же.

– А в чем дело-то, мама? – встревожился сын.

– Ночью позвони мне домой по надежному телефону, и я тебе скажу. Это не для вестибюля в общежитии. Иди прямо к доктору Ингрему и делай все, что он тебе скажет. Скорей.

Мы стали ждать звонка от доктора Ингрема. Тем временем ассистентка Джима подготовила мои анализы.

– Хорошие новости. Можете ехать на свой пикник с воскресной школой.

– Спасибо, Ольга.

– Жаль, что с девочкой такое стряслось. Но при современных лекарствах она будет дома через пару дней, такая же здоровая, как и вы.

– Слишком уж быстро мы их лечим, – пробурчал Джим. – Раньше, если кто-то подхватывал такое, это служило ему уроком. А теперь они считают это чем-то вроде насморка – так чего волноваться-то?

– Доктор, вы циник и плохо кончите, – сказала Ольга.

После мучительного ожидания наконец позвонил доктор Ингрем.

– Доктор, у вас есть основания подозревать, что пациент инфицирован?

– Нет. Но его следовало исключить согласно закону штата Миссури о венерических заболеваниях.

– Результат отрицательный и по тому и по другому, и еще по паре инфекций, которые я заодно проверил. У него даже перхоти нет. Не понимаю, зачем вы включили его в розыск. Мне сдается, что он еще девственник. Кому послать счет?

– В мою консультацию.

– Что это за закон, Джим? – спросила я по окончании разговора.

Он вздохнул.

– Триппер и сифилис относятся к тем болезням, о которых я обязан сообщать, и не только сообщать, но и активно помогать выяснить, от кого заразился пациент. Затем офицеры службы здравоохранения идут по цепочке, пытаясь добраться до источника – безнадежное дело, ведь источник может скрываться где-то в глубине веков. Но кое-какая польза все же есть. Был случай у нас в городе, когда, обнаружив одного пациента с триппером, сумели выявить еще тридцать семь человек, пока они не успели разбежаться по городам и весям. Когда же такое случается, наши офицеры передают сведения в другие штаты, и мы больше не занимаемся розыском. Выявить и излечить тридцать семь больных гонореей – это уже кое-что, Морин.

Венерические болезни относятся к тем, которые есть возможность изжить, как изжили оспу, – ты знаешь, как определяют, что такое венерическая болезнь?

(Знаю, Джим, но это не важно.) – Нет.

– Это болезнь, которой так трудно заразиться, что для этого требуется или половое сношение, или глубокий поцелуй. Вот почему у нас есть шанс изжить их – если только эти идиоты будут с нами сотрудничать. Это не то, что так называемая простуда, которую все так и сеют вокруг, и хоть бы кто извинился. – Доктор непристойно выругался.

– Ай-ай-ай, – покачала я головой. – Леди так не выражаются.

* * *

Когда я вошла к себе домой, там мигал экран и звонил телефон. Я бросила сумочку и поспешно ответила – Дональд.

– Мама, что там у вас стряслось?

– Телефон надежный? – Я не видела, что у него там позади – виднелась только гладкая стена.

– Звукоизолированная кабина на телефонной станции.

– Хорошо. – Я не знала, как помягче сказать мальчику, что его сестра огребла сразу большое и малое казино, поэтому выложила все напрямик: Присцилла больна. У нее гонорея и сифилис.

Я думала, Дональд упадет в обморок, но он сдержался.

– Это ужасно, мама. Ты уверена?

– Еще бы. Я присутствовала, когда у нее брали анализы, и видела результаты этих анализов. Поэтому-то и тебя послали проверяться. Для меня большое облегчение узнать, что это не ты ее наградил.

– Я еду. Это около двухсот сорока миль, сюда я доехал за…

– Дональд.

– Что, мама?

– Сиди на месте. Мы послали тебя в Гленнвил, чтобы убрать подальше от сестры.

– Но здесь особый случай, мама. Я ей нужен…

– Нет, не нужен. Ты очень плохо на нее влияешь, хуже некуда, не понимаешь, что ли? Ей не сочувствие нужно, а антибиотики, их она и получает. Так что оставь ее в покое и дай ей шанс оправиться… и повзрослеть. Да и тебе пора становиться взрослым.

Я спросила, как его успехи, и отключилась. А потом сделала то, чего в принципе не делаю, но к чему меня иногда вынуждает суровая необходимость: обыскала комнату дочери.

Я считаю, что ребенок имеет право на личную жизнь, но не абсолютное: родительская ответственность за то, что происходит в доме, стоит на первом месте. Если обстоятельства того требуют, право ребенка на личную жизнь можно временно и отменить.

Знаю, что некоторые либералы и все дети не согласятся со мной, но делать нечего.

В комнате у Присциллы был такой же беспорядок, как у нее в голове, но меня не это заботило. Я медленно прочесала ее спальню и ванную, стараясь не пропустить ни одного кубического дюйма и оставлять все вещи в том же виде, в каком нашла.

Спиртного я не обнаружила. Нашла тайничок с чем-то вроде марихуаны я не знала, как она выглядит, но решила, что это именно "травка" по двум причинам: на дне одного ящичка были спрятаны две пачечки папиросной бумаги – а табака нигде не нашлось, ни россыпью, ни в сигаретах. Зачем еще нужна папиросная бумага, как не для сигарет особого сорта?

Еще одну странную находку я сделала в ванной, в самой глубине шкафчика: маленькое квадратное зеркальце и при нем бритвочка "Джем" с односторонним лезвием. Я дала Присцилле большое ручное зеркало, над туалетным столиком у нее трельяж – зачем ей еще одно? Я долго смотрела на эти два предмета, зеркальце и безопасную бритву, потом поискала еще и нашла, как мне и помнилось, бритвенный прибор "Жилетт" и начатую пачку обоюдоострых жилеттовских лезвий – ни одного "Джема" больше не было. Тогда я обыскала ванную и комнату вторично. Не оставила без внимания даже комнату Дональда, хотя и знала, что там пусто, как в буфете у матушки Хаббард <"Матушка Хаббард полезла в буфет Песику косточку дать. Глядь, а в буфете-то косточки нет. Нечего псу поглодать" (английская детская песенка)> , поскольку убирала там после его отъезда. Белого порошка, похожего на сахарную пудру, мне не встретилось – но это доказывало только, что я не сумела найти тайник.

Я положила все обратно – так, как было.

* * *

Около часу ночи в дверь позвонили. Я спросила, не вставая с постели:

– Кто там?

– Я, мама, Дональд.

Ах ты, такой-сякой!

– Ладно, входи.

– Не могу, дверь закрыта на засов. – Извини, я еще не проснулась. Сейчас спущусь. – Я накинула халат, сунула ноги в шлепанцы, сошла вниз и впустила сына. – Входи, Дональд.

Садись. Когда ты ел в последний раз?

– Перехватил "биг мак" в Бетани.

– Боже ты мой. – И я принялась его кормить. Когда он уничтожил гигантский многоярусный сандвич и управился с большой тарелкой шоколадного мороженого, я спросила: – Ну и зачем ты приехал?

– Ты сама знаешь, мама. Чтобы повидать Присс. Ты сказала, что она во мне не нуждается, но ты ошибаешься. С самого детства, когда ей было плохо, она бежала ко мне. И я знаю, что нужен ей.

О Боже! Надо было судиться. Нельзя было оставлять своих младших детей под опекой у этой… да поздно спохватилась! Отец, почему ты дал себя убить в Битве за Британию? Мне нужен твой совет. И мне так тебя не хватает!

– Дональд, Присциллы здесь нет.

– Где же она?

– Не скажу.

– Я не уеду в Гленнвил, не повидав ее, – уперся он.

– Твоя проблема. Дональд, мое терпение истощилось, и я не знаю, что еще с вами делать. Моих советов вы не слушаете, моим приказаниям не подчиняетесь, а отшлепать вас нельзя – слишком взрослые. Больше уж я ничего не придумаю.

– Ты не скажешь, где она?

– Нет.

– Тогда я останусь здесь, пока не увижу ее, – тяжело вздохнул он.

– Зря ты так думаешь. Ты не единственный упрямец в нашей семье, сынок. Поговори еще, и я позвоню твоему отцу и скажу, чтобы забирал тебя я с тобой не справляюсь…

– Я с ним не поеду!

– …а потом закрою дом и сниму себе квартиру, где поместится только Полли с песочным ящиком, и больше никто. Я так и собиралась сделать, когда заявились вы с сестрой – ради вас я переменила планы и сняла этот дом. Но вы обращались со мной по-хамски, и мне надоело расшибаться в лепешку. Я иду спать. Можешь прилечь здесь на кушетке. Но если, когда я встану, ты еще будешь дома, я позвоню твоему отцу и скажу, чтобы приезжал за тобой.

– Не поеду я с ним!

– Твоя проблема. Следующим шагом будет судподелам несовершеннолетних, но это уже пусть отец занимается. Ты сам сделал выбор шесть лет назад, и он твой опекун по закону. – Я встала и тут вспомнила кое о чем. – Дональд, ты знаешь, как выглядит марихуана?

– Ну… наверно.

– Знаешь или нет?

– Ну, знаю.

– Подожди-ка. – Я вышла из комнаты и тут же вернулась. – Что это такое?

– Это марихуана. Ладно тебе, мама, все теперь покуривают.

– Только не я. И тем, кто живет в моем доме, это тоже запрещается. А теперь скажи, для чего нужно вот это. – Я достала из кармана халата зеркальце, нелепое в девичьей комнате, из другого осторожно извлекла одностороннее лезвие и положила на зеркальце. – Ну что?

– Что я должен сказать?

– Ты пробовал когда-нибудь кокаин?

– Да нет.

– Но видел, как это делается?

– Мама, если ты хочешь сказать, что Присс кокаинистка, то могу ответить только, что ты не в своем уме. Конечно, почти все ребята в наше время пробуют, но…

– И ты пробовал?

– Ясное дело. Вахтер в нашей школе его продавал. Только мне не понравилось. От него нос гниет, знаешь?

– Знаю. И Присс тоже пробовала?

– Наверно. Похоже на то, – сказал он, глядя на зеркальце и бритву.

– Ты сам видел?

– Один раз. Выругал ее как следует. Сказал, чтобы больше этого не делала.

– Но она, как говорил мне и ты, и она сама, не любит, когда ей приказывают. И, как видно, тебя не послушалась. Должно быть, у нее в школе вахтер тоже не промах.

– Это может быть и учитель с тем же успехом. Или кто-то из старшеклассников – в каждой школе есть такой. Или в книжном магазине продают – мало ли где. Мелких торговцев то и дело заметают, но толку никакого – через неделю появляются новые. И везде так, насколько я знаю.

– Ты меня доконал, – вздохнула я. – Пойду принесу тебе одеяло.

– Мама, а почему бы мне не лечь у себя в комнате?

– Потому что тебя тут вообще не должно быть. Я разрешаю тебе остаться только потому, что не могу выгнать тебя ночью голодного и невыспавшегося.

Я снова легла, но не смогла уснуть. Через час я встала и сделала то, что давно следовало: обыскала комнату для прислуги.

Там я и нашла тайник – под чехлом матраса, в ногах. Хотела было попробовать на язык – из курса биохимии я знала, какой примерно вкус у кокаина – но не стала рисковать, то ли из благоразумия, то ли из трусости: эти самодельные наркотики бывают опасны даже в ничтожных дозах. И заперла все – порошок, "травку", папиросную бумагу, зеркальце и бритву – в маленький сейф у себя в спальне.

* * *

Они победили. Я сдалась. Просто не могла с ними справиться.

Присциллу я привезла домой – излеченную, но надутую, как всегда. Не успели мы снять пальто, пришли двое офицеров службы здравоохранения (по наводке Джима и с моего согласия). Они стали мягко и вежливо спрашивать у Присциллы, с кем она "контактировала" – кто мог заразить ее и кого могла заразить она.

– Какая еще инфекция? Я не больна и не болела ничем. Меня держали в больнице против моей воли, потому что сговорились! Это насилие! Я подам кое на кого в суд!

– Но, мисс Смит, у нас есть копии ваших анализов и вашей истории болезни. Вот посмотрите.

Присцилла оттолкнула предъявленные ей бумаги.

– Все ложь! Больше ни слова не скажу без адвоката.

Тут я допустила еще одну ошибку.

– Я тоже адвокат, Присцилла, ты же знаешь. Они задают вполне законные вопросы. Ведь речь идет об охране общественного здоровья.

Никогда еще на меня не смотрели с таким презрением.

– Ты не мой адвокат. Ты относишься к тем, на кого я собираюсь подать в суд. И эти двое тоже, если не отвяжутся. – Она повернулась к нам спиной и удалилась наверх.

Я извинилась перед офицерами:

– Простите, мистер Рен и миссис Лентри, но я ничего не могу с ней поделать, сами видите. Боюсь, что вам придется вызывать ее в суд свидетельницей и допрашивать под присягой.

– Бесполезно, – покачал головой мистер Рен. – Во-первых, мы не имеем права вызывать ее в суд – она не совершила ничего противозаконного, насколько мы знаем, и ее приятели тоже. Во-вторых, если она так настроена, она просто сошлется на Пятую поправку <пятая поправка к Конституции США запрещает, в том числе, принуждать человека к даче показаний против самого себя> и будет молчать.

– Вряд ли она знает о существовании Пятой поправки.

– Будьте уверены, миссис Джонсон, знает. Теперь молодежь пошла до того шустрая – сплошные законники, даже в таких вот богатых кварталах.

Вызываешь его, а он вопит – подайте адвоката, и Союз борьбы за демократические свободы тут же его предоставляет. СБДС считает, что право подростка не давать показаний важнее, чем защита другого подростка от инфекции и бесплодия.

– Но это же смешно!

– Вот в таких условиях нам приходится работать, миссис Джонсон. Если с нами не хотят сотрудничать добровольно, мы бессильны.

– Тогда вот что. Я поговорю с ее директором и скажу ему, что у него в школе разгуливают венерические болезни…

– Бесполезно, миссис Джонсон. Увидите сами – он держит ухо востро, и судебное дело против него не возбудишь.

Я подумала и согласилась, как юрист, что мне нечего сказать директору, раз Присцилла отказывается говорить. Попросить его организовать "проверку на вшивость" (как по-армейски выражался Брайан) всех старшеклассников? На него в тот же день накинутся сотни родителей.

– Ну а наркотики?

– Какие наркотики, миссис Джонсон?

– Служба здравоохранения занимается наркотиками?

– Иногда. Вообще-то это задача полиции.

Я рассказала им о своих находках.

– Что мне теперь делать?

– Ваша дочь призналась, что все это принадлежит ей?

– У меня еще не было случая поговорить с ней об этом.

– Если она не признается, вам будет очень трудно доказать, что марихуану и порошок, являющийся, возможно, кокаином, принадлежат ей, а не вам. Я знаю, вы юрист – но, может быть, стоит обратиться к адвокату, который специализируется в подобных делах. Знаете старую пословицу?

("У того, кто сам себе адвокат, клиент дурак".) – Знаю. Хорошо, я посоветуюсь.

* * *

Как только они ушли, явился Дональд. Утром его на кушетке не было, и я полагала, что он уехал в Гленнвил. Но, судя по тому, как быстро он пришел после нашего с Присциллой приезда, он остался в Канзас-Сити, спрятался где-то и ждал ее возвращения. Потом оказалось, что все было не так. Он каким-то образом узнал, в какой больнице она лежит – это просто, а потом кто-то сказал, когда ее выписывают – тоже нетрудно узнать, хотя бы с помощью взятки, если у него были деньги. Так или иначе, он явился и позвонил в дверь.

– Представьтесь, пожалуйста, – сказала я через переговорное устройство.

– Это Дональд, мама.

– Что ты здесь делаешь?

– Я пришел к Присс.

– К ней нельзя.

– Я ее увижу, хотя бы дверь пришлось выломать!

Я нажала кнопку вызова патруля "Аргус".

– Дональд, я не пущу тебя в дом.

– Попробуй! – И он стал бить ногами в дверь.

Присцилла сбежала вниз и бросилась отпирать ему. Я оттащила ее, мы сцепились и повалились на пол.

Я не умею драться. Присцилла, к счастью, тоже не умела. Однако одному меня Брайан в свое время научил: "Если уж до этого дошло, действуй быстро.

Не раздумывай". И когда Присцилла стала подниматься, я двинула ее в живот – то есть в солнечное сплетение. Она упала и осталась лежать, ловя ртом воздух.

– Миссис Джонсон, это "Аргус", – послышалось снаружи.

– Заберите его с собой! Я вам потом позвоню.

– Кого забрать?

Присцилла снова поднялась на ноги. Я двинула ее в то же место, и она тут же рухнула.

– Вы не побудете здесь еще минут двадцать или полчаса? Он может вернуться.

– Конечно. Останемся сколько нужно. Я позвоню в контору.

– Спасибо, Рик. Вы ведь Рик, верно?

– Да, мэм, это я.

Я повернулась к дочке, схватила ее за волосы, приподняла ей голову и прорычала:

– Ползи наверх в свою комнату и сиди там! Попробуй только пикнуть, и я опять тебе съезжу.

Она послушалась, поползла с плачем к лестнице и стала медленно карабкаться наверх. Я проверила, все ли двери и окна в нижнем этаже заперты и позвонила в Даллас.

Я рассказала Брайану во всех неприглядных деталях обо всем, что произошло с тех пор, как я сообщила ему, что дети у меня, о том, чего я старалась добиться и к чему это привело.

– Я не могу справиться с ними, Брайан. Тебе придется их забрать.

– Они мне и даром не нужны. Я порадовался, когда они сбежали – вот, думал, повезло.

– Брайан, они твои дети, и ты их опекун.

– Передаю опекунство тебе – бери, не жалко.

– Ты не можешь этого сделать без суда. Брайан, я с ними не справляюсь, и если ты отказываешься приехать или кого-нибудь прислать за ними, мне остается одно – обратиться с просьбой об их аресте.

– Это за что же? За то, что тебе нахамили?

– Нет. За инцест. За употребление наркотиков. За хранение наркотиков. За побег из-под опеки одного из родителей, Брайана Смита, Даллас, штат Техас. – Перечисляя весь набор для суда по делам несовершеннолетних, я внимательно наблюдала за Брайаном. Он и глазом не моргнул, когда я сказала "инцест" – стало быть, для него это не новость. Он вообще не реагировал, пока я не назвала его фамилию.

– Хорошенькая пожива газетчикам!

– Да, думаю, в Далласе об этом напишут и "Ньюс", и "Таймс Гералд". Не знаю, как насчет "Канзас-Сити Стар" – инцест не совсем в их стиле.

Особенно когда сестра вступает в инцест сразу с двумя братьями, Огюстом и Дональдом.

– Морин, что ты такое говоришь?

– Брайан, я на пределе. Присцилла двадцать минут назад сбила меня с ног, а Дональд пытался выломать входную дверь. Если ты не прилетишь первым же ракетопланом, я вызову полицию и предъявлю свои обвинения. Хватит, чтобы подержать их под замком какое-то время, пока я не закрою дом и не уберусь из города. Никаких полумер, Брайан. Ответь мне прямо сейчас.

На экране рядом с Брайаном возникла Мериэн.

– Мать, нельзя же так с Гасом! Он ничего не делал. Он дал мне честное слово!

– Мои говорят по-другому, Мериэн. Если не хочешь, чтобы они показывали на суде под присягой, пусть Брайан их забирает.

– Это твои дети.

– И Брайана тоже, и состоят под его опекой. Шесть лет назад, когда я оставляла их у вас, это были хорошие, вежливые, послушные дети, не больше подверженные дурному влиянию, чем другие ребята. Теперь они стали буйными, грубыми, совершенно неуправляемыми. Говори же, Брайан, – вздохнула я. Как ты решил?

– Сегодня я не могу лететь в Канзас-Сити.

– Прекрасно, я вызываю полицию, и пусть их арестуют. А я под присягой объявлю, в чем их обвиняю.

– Подожди!

– Не могу, Брайан. Пока что их сдерживает патруль – частная служба, охраняющая наш квартал. Но на ночь я их тут не оставлю: она выше меня, а он вдвое выше. До свидания, я звоню в полицию.

– Погоди! Я же не знаю, когда смогу попасть па корабль.

– А ты найми его – ты достаточно богат! Когда тебя ждать?

– Ну… часа через три.

– Значит, в шесть двадцать по нашему времени. В шесть тридцать я звоню в полицию.

Брайан приехал в шесть тридцать пять, но загодя позвонил мне с ракетодрома. Я ждала его в гостиной с обоими детьми, с сержантом Риком из патруля "Аргус" и с миссис Барнс, диспетчером патруля, по совместительству охранницей. Компания у нас была не из приятных: охранникам пришлось продемонстрировать, что они сильнее подростков и никаких глупостей не потерпят.

Брайан тоже позаботился об охране: с ним прибыли двое мужчин и две женщины, одна пара из Далласа, другая из Канзас-Сити. Это было не совсем законно, но никто, а тем более я, не спорили о мелочах.

Я посмотрела, как за ними закрылась дверь, ушла наверх и плакала, пока не уснула.

Провал! Полный и окончательный провал! Я не знала, что еще могла сделать, но отныне мне никогда не избавиться от тяжкого груза вины.

Все ли я сделала, что могла?

Глава 23 ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПРУДЕНС ПЕННИ

Только с открытием бегущей дороги Кливленд – Цинциннати до Джорджа Стронга дошло, что мои пророчества – дело верное. Я всегда тщательно скрывала источник своего ясновидения, чувствуя, что правду Джорджу вынести будет труднее, чем мое умолчание. И я отшучивалась: смотрю, мол, в свой надтреснутый кристальный шар; держу небольшую машину времени в подвале рядом с гладильной доской; меня посещает дух вождя Раздвоенный Язык: гадаю на заварке, только чай должен быть непременно сорта "Черный дракон", у "Липтонского апельсинового" не та вибрация. Джордж, добрая душа, улыбался моему вранью и в конце концов перестал спрашивать, как я это делаю, а просто рассматривал содержимое каждого конверта как надежный прогноз такими мои прогнозы и были.

Но открытие дороги Кливленд – Цинциннати он никак не мог переварить.

Мы с ним вместе присутствовали при этом событии, сидели на главной трибуне и видели, как губернатор Огайо перерезал ленточку. На наших местах можно было свободно говорить о чем угодно; речи из громкоговорителей все заглушали.

– Джордж, сколько недвижимости по обеим сторонам дороги принадлежит "Гарриману и Стронгу"?

– Да порядочно. Хотя какой-то спекулятор обскакал нас и отхватил себе лучшие с коммерческой точки зрения участки. Однако "Гарриман Индастриз" вложили солидный капитал в экраны Дугласа-Мартина, да ты и сама знаешь ты была на том заседании и сама за это голосовала.

– Да, хотя мое предложение вложить капитал в три раза больше забаллотировали.

– Уж слишком рискованно, Морин. Деньги делают, рискуя деньгами, но не наобум. Мне и так стоит больших трудов удерживать Делоса от авантюр, не подавай ему дурного примера.

– Но ведь я была права, Джордж. Хочешь знать, сколько бы мы заработали, если бы приняли мое предложение?

– Морин, что толку считать неполученные барыши? Бывает, что и правильно угадаешь. Но это не значит, что метод догадок верен – ведь угадываешь далеко не всегда.

– Но я-то не угадываю, Джордж – я знаю. Ты вскрыл уже несколько конвертов. Ошиблась ли я хоть раз?

– Это противоречит здравому смыслу, – вздохнул Джордж.

– Джордж, твое неверие в меня стоит "Гарриману и Стронгу" и "Гарриман Индастриз" денег, и больших денег. Ну да ладно. Говоришь, какой-то спекулятор увел у вас лучшие земли?

– Да. Должно быть, ему удалось заполучить планы до того, как их обнародовали.

– Это не спекулятор, Джордж, а провидец – то есть я. Видя, что вы недостаточно быстро раскачиваетесь, я заключила как можно больше опционов, вложив в них все свои свободные деньги и все наличные, которые сумела получить под залог прочих капиталов. – Джордж огорчился, и я поспешно добавила: – Передаю все права тебе, Джордж. Но не даром – ты сам решишь, сколько мне выделить, когда наша собственность начнет окупаться.

– Нет, Морин, так нечестно. Ты верила в дело и была первой – все доходы твои.

– Ты не слушаешь меня, Джордж. Мне не на что купить эти земли – я все до последнего цента вложила в опционы, а будь у меня еще миллион, я бы заключила еще больше сделок, и на более длительные сроки. Я только надеюсь, что в следующий раз ты меня послушаешь. Уж очень обидно, когда я говорю тебе, что с неба скоро польется суп, а ты приходишь с чайной ложкой вместо ведра. Говорить тебе о следующем случае, который нам представится?

Или пойти к мистеру Гарриману и попытаться убедить его, что я настоящая провидица?

– Скажи лучше мне, – вздохнул он. – Если захочешь.

– А нет ли у тебя на примете тихого местечка, где мы могли бы провести ночь? – вполголоса поинтересовалась я.

– Конечно, есть, – шепнул он мне в ответ. – Как всегда, дорогая леди.

Ночью я посвятила его в дальнейшие подробности.

– Следующей дорогой станет Джерсейская – она будет двигаться со скоростью восемьдесят миль в час, не в пример тому убожеству с тридцатимильной скоростью, которое мы открывали сегодня. Но Гарримановская магистраль…

– Гарримановская?

– Гарримановская магистраль через прерию, из Канзас-Сити в Денвер, будет двигаться со скоростью сто миль в час, и вдоль нее вырастет город тридцатимильной ширины, от старой грязнухи Миссури до самых Скалистых Гор.

Население Канзаса за десять лет возрастет с двух до двадцати миллионов, и для тех, кто об этом знает, открываются неисчислимые возможности.

– Морин, ты меня пугаешь.

– Я и сама боюсь, Джордж. Далеко не всегда приятно знать, что будет дальше. – И я продолжала гнуть свое: – Бегущие дороги будут множиться с невиданной быстротой, так быстро, как только позволит производство солнечных экранов: построят трассу вдоль Восточного Побережья, параллельно Шестьдесят шестой дороге, построят новую "Камино Реаль" из Сан-Диего до Сакраменто и дальше – и это принесет потом большую пользу, поскольку солнечные экраны на крышах придорожных городов восполнят спад энергии и смягчат кризис, когда атомную станцию в Парадайзе закроют и переведут на орбиту.

Джордж так долго молчал, что я подумала, он уснул.

– Я правильно расслышал? – спросил он наконец. – Большой атомный реактор перенесут из Парадайза в Аризоне на орбиту? Но Каким образом? И зачем?

– С помощью космических кораблей – их создадут на основе современных ракетопланов, но стартовать они будут на топливе, производимом в Парадайзе. Только этого нельзя допускать, Джордж! Станцию в Парадайзе закрыть придется – она очень опасна, потому что неверно построена: все равно что паровой котел без предохранительного клапана. (В голове у меня звучал милый голос сержанта Теодора: "Им слишком не терпелось ее построить… и построили ее неправильно, все равно что паровой котел без предохранительного клапана".) Так что закрыть ее придется, но перемещать ее на орбиту нельзя. Скоро откроют способы безопасного строительства атомных станций, и парадайзская больше не понадобится. А тем временем солнечные экраны восполнят пробел.

– Если опасность действительно есть – а многие считают, что она есть – вынос станции на орбиту устранит ее.

– Да, Джордж, потому-то ее и перенесут. На орбите станция не будет больше представлять опасности ни для города Парадайза, ни для штата Аризоны. Но люди, которые будут на ней работать там, в космосе? Они же погибнут.

Снова долгое молчание.

– Мне кажется, можно найти способ управлять реактором дистанционно, как грузовой ракетой. Надо спросить Фергюсона.

– Надеюсь, что ты прав. Ты сам увидишь, когда вернешься в Канзас-Сити и вскроешь конверты шесть и семь: я предсказываю, что парадайзский реактор перенесут на орбиту, где он взорвется вместе с обслуживающей его ракетой, и все, кто был на борту, погибнут. Этого нельзя допустить, Джордж. Вы с мистером Гарриманом должны этому воспрепятствовать. Обещаю тебе, дорогой: если вам это удастся и мое пророчество не сбудется – я разобью свой кристальный шар и больше ничего не буду предсказывать.

– Не могу ничего обещать тебе, Морин. Да, мы с Делосом входим в директорат Энергетического Синдиката, но нас там меньшинство – и по людям, и по акциям. В Энергетическом Синдикате сосредоточен почти весь частный капитал Соединенных Штатов – чтобы создать его и построить парадайзскую АЭС, временно приостановили действие антитрестовского закона Шермана.

Большинство там, как правило, представляет некий Дэниел Диксон. Сильная личность и не очень-то мне по душе.

– Я о нем слышала, но никогда с ним не встречалась. Джордж, а нельзя ли его соблазнить?

– Морин!

– Джордж, если есть возможность спасти от гибели пятьдесят с лишним невинных людей, я пойду не только на то, что предложить свое старое тело в качестве взятки. Имеет он слабость к женщинам? Если он не клюнет на меня, могу подыскать такую, на которую он клюнет.

* * *

Диксону я ни капельки не приглянулась (он мне тоже, но это не важно), и в его броне не удалось обнаружить ни единой трещины. Когда Энергетический Синдикат проголосовал за то, чтобы закрыть парадайзскую АЭС "в интересах общественной безопасности", я сумела сделать только одно: уговорить Джорджа и мистера Гарримана не голосовать за реактивацию этой гигантской бомбы на орбите, и они были единственными, кто голосовал против. Смертельный сценарий развивался своим чередом, и я не могла его остановить – атомный спутник и корабль "Харон" взорвались разом, и весь персонал погиб. Ночи напролет я лежала, глядя в потолок, размышляя о том, как тяжело иногда слишком много знать о будущем.

Но своей деятельности не прекратила. В пятьдесят втором году, познакомив Джорджа со своими первыми предсказаниями, я отправилась в Канаду навестить Джастина: во-первых, чтобы подготовить операцию "Пруденс Пенни", во-вторых, чтобы познакомить и его со своими предсказаниями.

Джастин проявил недовольство.

– Ты хочешь сказать, Морин, что все эти годы скрывала от Фонда дополнительную информацию, полученную тобой от сержанта Бронсона или капитана Лонга – словом, от говардовца из будущего?

– Да.

Джастин с трудом сдержал свое раздражение.

– Признаюсь, это меня удивило. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Ты передашь мне эту информацию в письменном виде или продиктуешь?

– Я не собираюсь ничего тебе передавать, Джастин. Просто буду сообщать время от времени то, что тебе следует знать.

– Морин, я вынужден настаивать. Это касается Фонда. Ты получила свои сведения от его будущего председателя – он так сказал, и я ему верю, поэтому тебе следует доверить их мне. Говорю это не как твой старый друг Джастин, но как Джастин Везерел, руководитель Фонда, отвечающий за его капитал перед всеми членами Фонда.

– Нет, Джастин.

– Я настаиваю.

– Настаивай себе на здоровье, старина.

– Не могу назвать твою позицию правильной, Морин. Эти сведения тебе не принадлежат. Они – наше общее достояние. Открыть их – твой долг перед Фондом.

– Брось напускать на себя важность, Джастин. Информация сержанта Теодора уже спасла шкуру Фонда в Черный вторник двадцать девятого года.

Факт?

– Факт. Именно поэтому…

– Дай мне сказать. Эта самая информация спасла и твою задницу и сделала тебя богатым заодно с Фондом. А кто эту информацию добыл? Старая потаскуха Морин, вот кто! Безнравственная бабенка, которая втрескалась в солдата и повалила его на себя – вот он и разговорился. Фонд здесь ни при чем – это заслуга распутной Морин. Не посвяти я тебя в то, что узнала, ты бы и в глаза не увидел Теодора. Права я или нет? Ну, говори! Признавайся!

– Если ты смотришь на это так…

– Да, я так смотрю на это, и не говори больше чепухи насчет моего долга перед Фондом – просчитай сначала, сколько мне должен Фонд. Но я обещаю сообщать тебе нужные сведения. Сейчас, к примеру, Фонду следует вложить как можно больше средств в солнечные экраны Дугласа-Мартина, а если ты не знаешь, что это такое, просмотри подшивки "Экономиста", "Уолл-стрит Джорнэл" или "Торонто Стар". Вслед за этим нужно будет вкладывать капитал в движущиеся дороги и в земельные участки вдоль них.

– Движущиеся дороги?

– Черт возьми, Джастин, ведь Теодор говорил о них на вашем выездном заседании в ту субботу, 29 июня 1918 года – я это знаю, потому что вела протокол, а потом перепечатала его и один экземпляр дала судье Сперлингу, а второй тебе. Проверь. – И я тогда же, в пятьдесят втором году, показала Джастину, где возникнут, по словам Теодора, главные придорожные города. Следи за событиями и вступай в дело вовремя. Ранняя, пташка отгребет огромную прибыль. И продай все железнодорожные акции.

Приставать к Джастину со своей идеей насчет колонки Пруденс Пенни я не стала – не стоило этого делать теперь, когда ранена его мужская амбиция. Вместо него я поговорила с Элеанор. Доверить тайну Элеанор – все равно что Господу Богу.

* * *

Колонка Пруденс Пенни "Советы домохозяйкам о вложении средств" сначала стала появляться в провинциальных газетах вроде той, что выходила у нас в Фивах – "Лайл Канти Лидер". Первые шесть еженедельных выпусков я всегда предлагала бесплатно. Если в течение испытательного срока колонка привлекала читательский интерес, издатель мог продолжать ее печатать за очень скромный гонорар – провинциальный еженедельник не в состоянии платить много, а я не пыталась сразу сделать на этом деньги.

Я вообще не собиралась делать на этом деньги – разве что косвенно.

Содержание своей колонки я разработала тогда же, в пятьдесят третьем, и никогда его не меняла.

* * *

Пруденс Пенни

СОВЕТЫ ДОМОХОЗЯЙКАМ О ВЛОЖЕНИИ СРЕДСТВ НАШ СЛОВАРИК.

С первой же колонки я начала вести словарь финансовых терминов. У финансистов особый язык, и тем, кто его не знает, нечего садиться играть с ними в покер. Я объясняла своим читателям, что такое простые акции, привилегированные акции, боны, муниципальные облигации, облигации компаний, спекуляция на разнице в курсах, игра на понижение, двойной опцион, пожизненная доверенность, совместное владение, владение недвижимостью, плавающий курс, партия груза, проценты, признание несостоятельности по суду, изъятые из обращения деньги, золотой стандарт, бумажные ассигнации, право пользования чужой землей, наследование без ограничений, право государства на отчуждение частной собственности, авторское право, патент и так далее.

(Элементарно? Для вас – может быть. Вам, стало быть, Пруденс Пенни ни к чему. Но для большинства людей эти элементарные термины – все равно что китайская грамота. И я в каждой колонке давала по одному определению, используя односложные английские слова, непонятные разве что преподавателю английского.) Дальше я давала обзор последних событий, могущих повлиять на рынок ценных бумаг. Поскольку на него влияет все, от погоды до выборов и до пчел-убийц, это было несложно. Если имелась пикантная сплетня, я и о ней упоминала, но жестокость и насилие в мою колонку не допускались, а особенно избегала я того, что могло вызвать судебное преследование.

Следующая рубрика называлась: КУДА СЕГОДНЯ РЕКОМЕНДУЕТСЯ ВКЛАДЫВАТЬ СРЕДСТВА. В своих рекомендациях я была уверена, поскольку все они прямо или косвенно опирались на предсказания Теодора. Одни и те же рекомендации могли повторяться из выпуска в выпуск, затем их сменяли другие из того же источника.

Колонку неизменно заключал БУМАЖНИК ПРУДЕНС ПЕННИ.

Дамы, в январе 1953 года, когда мы начинали, у нас в бумажнике была одна тысяча долларов. Если вы сразу же пустили ее в оборот, следуя нашим советам, теперь у вас в бумажнике 4823 доллара 17 центов. Если вы вложили десять тысяч, у вас в бумажнике 48231 доллар 70 центов. Если вы вложили сто тысяч, у вас теперь 482317 долларов. Но последовать благоразумным советам Пенни никогда не поздно. Начните сегодня с суммы 4823 доллара 17 центов (или с любой кратной этому числу), поместив ее следующим образом (далее следовал список инвестиций и ожидаемый доход из расчета на 4823 доллара 17 центов).

Если вы хотите проследить сами, каким образом тысяча долларов возросла до (текущая цифра) всего за (пропуск) лет и (пропуск) месяцев, пошлите один доллар (два с половиной, четыре доллара – цена все время возрастала) в издательство "Считай каждый пенни", Нью-Йорк, ХКЛ-030, Башня Гарримана, комната 8600, (это был почтовый ящик, из которого вся почта направлялась подставному лицу Элеанор в Торонто), или купите в своем книжном магазине "Руководство по надежным вкладам для домохозяек" Пруденс Пенни.

Фокусы с адресом предназначались для того, чтобы Комиссия Фондовой биржи по безопасности не проведала, что "Пруденс Пенни" – одна из директоров "Гарриман Индастриз". Комиссия всегда косо смотрит на "утечку информации", и ей, насколько я понимаю, совершенно безразлично, что мои советы принесли одну лишь пользу. Тем охотнее меня бы обезглавили.

Из захолустных еженедельников моя колонка переместилась в городские ежедневники и принесла-таки мне кое-какие деньги через год и порядочно денег за те тринадцать лет, что я ее вела. Женщины читали ее и слушались моих советов, как было видно из писем – но думаю, что еще чаще ее читали мужчины, не ради моих советов, а чтобы понять, как эта медведица ухитряется вальсировать.

Я поняла, что добилась своего, когда Джордж однажды в разговоре сослался на Пруденс Пенни.

Но главной моей целью были не деньги и не желание произвести на кого-то впечатление – главное было завоевать себе репутацию, чтобы в апреле 1964 года с полным правом выпустить специальную колонку под заглавием: "Луна принадлежит всем – но первый лунный корабль будет принадлежать "Гарриман Индастриз"!"

Я советовала читательницам поберечь "бумажник Пруденс Пенни", но каждый цент, который они смогут наскрести помимо моего, вложить в новое великое дело Д.Д.Гарримана – полет человека на Луну.

С той поры Пруденс Пенни непременно упоминала в каждой колонке о космических полетах и "Гарриман Индастриз". Я подчеркивала, что космос нескоро принесет проценты (и продолжала предлагать другие инвестиции, все основанные на предсказаниях Теодора), зато дальновидных вкладчиков, первыми рискнувших поддержать космонавтику, ждет сказочное богатство. Не спекулируйте на бирже, не увлекайтесь немедленной прибылью – купите акции Гарримана, положите их в сейф и забудьте о них: ваши внуки скажут вам спасибо.

* * *

Весной 1965 года я приехала в отель "Бродмур" к югу от Колорадо Спрингс, так как неподалеку, на ракетодроме Петерсона, строился лунный корабль мистера Гарримана. В пятьдесят втором году я попробовала было отказаться от аренды дома в Канзас-Сити, когда Брайан увез Присциллу и Дональда в Даллас (это отдельная и невеселая история). Но Джордж меня отговорил. Владельцем дома числился он – не "Гарриман и Стронг" и не "Гарриман Индастриз". И когда я сказала, что мне больше не нужен дом с четырьмя спальнями, включая комнату для прислуги, он предложил мне жить в нем бесплатно.

Я заметила, что для содержанки это маловато, а для женщины, желающей казаться респектабельной, – многовато. Ладно, сказал он, а сколько нынче берут содержанки? Мы удвоим эту цифру.

Я поцеловала его, мы легли в постель и согласились на компромисс. Дом принадлежит Джорджу, он поселит в нем своего шофера с женой, а я могу жить там, когда захочу – и постоянные жильцы возьмут на себя заботу о Принцессе Полли.

Джордж использовал мое слабое место. Однажды я уже нанесла кошечке травму, лишив ее Единственного Дома, и рада была возможности не делать этого снова.

Но я все же сняла квартиру на Плазе – там у меня были самые нужные книги, туда я получала почту и порой привозила Полли, обрекая ее на позорные посещения ящика. Впрочем, она не протестовала (новые глиняные шарики выгодно отличались от песка или земли). Эти короткие поездки приучали ее к дорожной клетке и к временным отлучкам из дома. Постепенно она стала настоящей кошкой-путешественницей и чувствовала себя как дома в лучших отелях, причем вела себя достойно и даже не помышляла царапать мебель. Так что Элайджа и Чарлен могли свободно выезжать в отпуск или в командировки с Джорджем.

Итак, весной 1965 года, до первого исторического старта на Луну, мы с Полли приехали в "Бродмур". При мне была только клетка с Принцессой багаж должны были доставить со станции Гарримановской бегущей дороги в пятидесяти милях к северу от нас. Я возненавидела эти бегущие дороги после первой же поездки – у меня от них голова болела. Меня заверили, что на "Магистрали через Прерию" проблема шума решена. Никогда не доверяйте рекламе. Бродмурский портье сказал мне:

– Мадам, у нас при теннисном клубе имеется превосходное помещение для животных. Рассыльный доставит туда вашу кошечку.

– Одну минутку. – Я достала свою карточку "Гарриман Индастриз" – с золотой полоской.

Портье, увидев ее, вызвал дежурного администратора. Тот так и кинулся ко мне – с гарденией, в полосатых брюках и профессиональной улыбке:

– Миссис Джонсон! Счастливы принимать вас у себя. Желаете люкс? Или квартиру?

Принцессе Полли не пришлось отправляться в конуру. На обед она кушала печенку – презент администрации – и получила собственную кроватку и туалетный ящичек, стерильность которых гарантировала бумажная лента, такая же, как поперек сиденья моего унитаза.

Биде не было, хотя "Бродмур" считался первоклассным отелем.

* * *

Приняв ванну и переодевшись – багаж, само собой, доставили, когда я сидела в ванне, – я оставила Принцессу Полли у телевизора (она любила его смотреть, особенно рекламу) и отправилась в бар выпить в одиночестве, а там видно будет.

И встретила своего сына Вудро.

Он заметил меня сразу, как только я вошла.

– Привет, мам.

– Вудро! – обрадовалась я и поцеловала его. – Рада тебя видеть, сынок! Что ты здесь делаешь? Насколько я знаю, ты работал у Райта и Паттерсона?

– Ушел – они не ценят гениев. Да еще заставляют вставать ни свет ни заря. Теперь я в "Гарриман Индастриз" – навожу там у них порядок. Та еще работка.

(Сказать ему или нет, что я состою в правлении "Гарриман Индастриз"?

Я старалась без нужды этого не раскрывать. Ладно, поживем – увидим.) – Это хорошо, что ты там наводишь порядок. А к их лунному кораблю ты имеешь какое-нибудь отношение?

– Ты сначала сядь. Что будешь пить?

– То же, что и ты.

– Ну, я-то пью воду Маниту.

– Это водка с тоником, что ли?

– Не совсем. Маниту – это минеральная вода из местного источника.

Отдает скунсом, но скунс приятнее.

– Тогда закажи мне водку с тоником и лаймом. Хизер с тобой?

– Она не любит высокогорья. Когда мы ушли от Райта и Паттерсона, она с ребятами уехала обратно во Флориду. Не смотри на меня так – у нас все отлично. Она сообщает мне, когда опять хочет ребенка – этак раз в три года, я еду домой, провожу там месяц-другой, заново знакомлюсь с ребятами.

И опять за работу – ни тебе шума, ни пыли, ни семейных сцен.

– Что ж, прекрасно, если это устраивает вас обоих.

– Вполне устраивает.

Он заказал то, что я просила. Я так и не научилась пить, но стала заказывать крепкие напитки и просиживать над ними весь вечер, пока лед не растает. Я пригляделась к Вудро. Он осунулся, и руки были костлявые. Когда официантка отошла, он спросил:

– Ну а ты что здесь делаешь, мам?

– Я всегда была без ума от космоса – помнишь, как мы вместе читали серии Роя Роквуда? "Пропавшие на Луне", "На Марс"…

– Ну еще бы! Я и читать-то научился, потому что подозревал, что ты читаешь не все, о чем написано.

– Там я читала все, но Барнума чуточку адаптировала.

– Я всегда мечтал о прекрасной марсианской принцессе… но не так, как у Барнума. Помнишь, они там пили кровь друг у друга? Это не для меня.

Я человек мирный, мам, сама знаешь.

(Сомневаюсь, знают ли матери своих детей. Но ты, дорогой мой, мне очень близок. Надеюсь, что у вас с Хизер в самом деле все в порядке.) – Ну так вот – я услышала о полете на Луну и сразу задумала приехать сюда. Хочу посмотреть, как взлетит корабль, раз уж сама не могу лететь.

Как ты думаешь, Вудро – он взлетит?

– А вот сейчас спросим. – Вудро осмотрелся и крикнул кому-то у стойки: – Эй, Лес! Иди к нам, тащи свою сивуху.

К нам подошел человек небольшого роста, с крупными руками жокея.

– Знакомься – капитан Лесли Ле Круа, командир "Пионера", – сказал сын. – Лес, это моя дочь Морин.

– Честь для меня, мисс. Но вы не можете быть дочерью Билла – слишком молоды. И к тому же красавица, а посмотрите на него.

– Полно вам, мальчики. Я его мать, капитан. Вы действительно капитан лунного корабля? Я просто поражена.

Капитан Ле Круа присел к нам, и я заметила, что его "сивуха" отличается такой же прозрачностью, как и у Вудро.

– Поражаться нечему, – сказал он мне. – За нас компьютер летает. Но я все-таки подниму свою лохань… если Билл не перебежит дорогу. Скушай шоколадный эклерчик, Билл.

– Это надо произносить с улыбкой, незнакомец!

– Чизбургер? Пончик с вареньем? Горку оладушек с медом?

– Видишь, что делает этот мерзавец, мам? Хочет, чтобы я нарушил диету, потому что боится, как бы я не сломал ему руку. Или шею.

– А зачем тебе это, Вудро?

– Да мне-то незачем. Это он боится. Он весит ровно сто двадцать шесть фунтов. А я всегда, даже в самой лучшей форме, весил сто сорок пять помнишь, наверно. Но в исторический момент старта я должен весить столько же, сколько он – потому что, если он схватит насморк или поскользнется в душе и что-нибудь, не дай Бог, сломает, мне надо будет сесть на его место и прикинуться, будто я веду корабль. Никуда не денешься – они мне за это деньги платят. И за мной всюду ходит большой и страшный человек – следит, чтобы я не сбежал.

– Не верьте ему, мэм. Я всегда смотрю под ноги и ем только то, что открыли при мне. Он задумал вывести меня из строя в последний момент. Он правда ваш сын? Быть не может.

– Я купила его у цыганки. Вудро, а что будет, если ты не сумеешь сбросить вес?

– Будут отпиливать ногу по кусочкам, пока не станет ровно сто двадцать шесть фунтов. Космонавтам ноги ни к чему.

– Вудро, ты всегда был скверным мальчишкой. На Луне-то ноги нужны?

– Там и одной хватит – при одной шестой нашего притяжения. А вон идет страшила, который ко мне приставлен.

Джордж Стронг подошел к нам и поклонился.

– Дорогая леди! Вижу, с нашим лунным капитаном вы уже познакомились.

И с нашим дублером, Биллом Смитом. Можно к вам присесть?

– Мам, ты знаешь этого типа? Они и тебе заплатили, чтобы ты следила за мной? Скажи, что это неправда!

– Это неправда. Джордж, ваш дублер – это мой сын, Вудро Вильсон Смит.

* * *

Ночью мы с Джорджем получили возможность спокойно потолковать наедине.

– Джордж, сын говорит, что ему надо сбросить вес до ста двадцати шести фунтов, иначе он не подойдет в дублеры. Неужели это правда?

– Истинная правда.

– Да он столько весил в младшем классе средней школы. Если он и доведет вес до этой нормы, то боюсь, в случае болезни капитана Ле Круа будет слишком слаб, чтобы заменить его. Не лучше ли регулировать вес так, как это делают на скачках? Добавить свинцовый груз, если летит капитан Ле Круа, и убрать груз, если летит дублер?

– Морин, ты не понимаешь.

Я действительно не понимала, и Джордж объяснил мне, как строго выверен вес корабля. На "Пионере" оставлено только самое необходимое. На нем нет даже рации – только навигационные приборы, без которых не обойтись. У пилота нет настоящего скафандра – только резиновый противоперегрузочный костюм со шлемом. Нет ранца – только баллончик на поясе. Откроет дверь, выкинет флажок, схватит пару камушков – и назад.

– Ох, Джордж, что-то мне эта затея не по душе. Вудро я этого не скажу – он уже большой мальчик (официально тридцать пять, в действительности пятьдесят три), но надеюсь, что капитан Ле Круа останется в добром здравии.

Настала долгая пауза – верный признак, что Джордж сейчас скажет нечто неприятное.

– Морин, это полнейший, строжайший секрет. Я уверен, что этот корабль вообще не взлетит.

– Какие-то проблемы?

– Да – с властями. Не знаю, как долго еще я сумею сдерживать наших кредиторов. А взять больше негде. Мы уж заложили свои пальто, так сказать.

– Джордж, позволь мне сделать что-нибудь.

Джордж согласился пожить в моих апартаментах и посмотреть за Принцессой, пока меня не будет – Принцесса не станет возражать, она к нему привыкла. А я утром уехала в Скоттсдейл, к Джастину.

* * *

– Посмотри на это вот с какой стороны, Джастин. Насколько пострадает Фонд, если вы не допустите "Гарриман Индастриз" до краха?

– Пострадает, но не фатально. Мы сможем возместить убытки за пять, максимум десять лет. Я твердо знаю одно, Морин: тот, кому доверили чужие деньги, не должен бросать их на ветер.

Я сумела выжать из него только восемь миллионов, причем под расписку и половина в депозитах, которые могли быть оплачены только через полгода.

(Но депозитные сертификаты всегда можно использовать вместо денег, хотя на этом теряешь проценты.) Чтобы добиться хотя бы этого, мне пришлось сказать Джастину, что, если он не даст денег, больше ничего "теодорного" от меня не услышит, а если выложит деньги на стол, я положу рядом полный текст заметок, которые сделала в ночь на 29 июня 1918 года.

В "Бродмуре" на следующее утро Джордж не взял у меня денег и повел к мистеру Гарриману, который был рассеян и едва меня узнал, пока я не сказала:

– Мистер Гарриман, я хочу прикупить дополнительный пай в полете на Луну.

– Что? Извините, миссис Джонсон, акций на продажу больше нет.

Насколько я знаю.

– Тогда скажем иначе: я хочу дать вам взаймы восемь миллионов долларов без обеспечения.

Мистер Гарриман посмотрел на меня так, словно в первый раз видел. Со времени нашей последней встречи он исхудал, и его глаза горели фанатичным огнем – он напомнил мне ветхозаветного пророка. Пронизав меня испытующим взглядом, он обратился к Джорджу:

– Вы объяснили миссис Джонсон, чем она рискует?

– Она знает, – угрюмо кивнул Джордж.

– Сомневаюсь. Миссис Джонсон, я раздет догола, а "Гарриман Индастриз" пуста, как скорлупа разбитого яйца – вот почему я давно не собирал правления. Пришлось бы объяснять вам и другим директорам, на какой я пошел риск. Мы с мистером Стронгом держались на одних нервах и на честном слове, стараясь дотянуть до того момента, когда "Пионер" уйдет в небо. И я еще надеюсь… но если я возьму ваши деньги, а меня объявят банкротом и передадут мою головную компанию другому лицу, от моей расписки вам будет мало выгоды. Можете получить три цента за доллар, а можете и ничего не получить.

– Мистер Гарриман, вы не обанкротитесь, и высокий корабль, который стоит вон там, взлетит. Капитан Ле Круа совершит посадку на Луне и благополучно вернется.

– Это хорошо, что вы верите в нас, – улыбнулся он.

– Я не просто верю – я знаю. Нельзя сдаваться только из-за того, что не хватило нескольких пенни. Берите эти деньги и употребите их в дело.

Отдадите, когда сможете. "Пионер" полетит, и не он один: вы пошлете вслед за ним много других кораблей. Вашими руками движет сама история, сэр! Вы построите Луна-Сити – вольный порт Солнечной Системы!

* * *

На той же неделе Джордж спросил меня, хочу ли я присутствовать в бункере во время запуска – мистер Гарриман распорядился меня пригласить. Я уже думала об этом, понимая, что вправе требовать своего присутствия там.

– Джордж, это ведь не лучшее место для наблюдения?

– Нет, зато самое безопасное. Все шишки будут именно там. Губернатор.

Президент, если явится. Послы.

– У меня это заранее вызывает клаустрофобию. Джордж, самые безопасные места меня как-то никогда не привлекали, а те немногие шишки, с которыми я знакома, похожи на марионеток, управляемых секретарями по связям с общественностью. А где будешь ты?

– Не знаю пока. Там, где сочтет нужным Делос.

– Я так и подумала. Ты будешь слишком занят, чтобы возиться со мной.

– Я был бы счастлив, дорогая леди. Но…

– …можешь понадобиться в другом месте. Откуда лучше всего видно?

Откуда смотрел бы ты, если бы не был занят?

– Ты уже была в Бродмурском зоопарке?

– Нет, только собиралась – после старта.

– Морин, около зоопарка есть автостоянка. С нее открывается вид на весь восточный горизонт, и это место тысячи на полторы футов выше, чем Петерсоновский ракетодром. Мистер Монтгомери договорился с отелем – там поставят складные стулья, будет радиоточка, телевизоры, кофе. Оттуда бы я и смотрел, будь у меня возможность.

– Тогда и я буду смотреть оттуда.

В тот же день в вестибюле "Бродмура" я встретила Вудро.

– Привет, мам! Меня запрягли в работу.

– Как это они ухитрились?

– Я недостаточно внимательно прочел свой контракт. Там, оказывается написано "общественно-просветительские беседы на тему полета на Луну". Вот я и разъясняю массам, как устроен корабль, как он полетит и где на Луне лежат алмазы.

– А они лежат?

– После узнаешь. Иди-ка сюда на минутку. – Он увел меня из людного вестибюля в коридор рядом с парикмахерской. – Мам, если у тебя есть такое желание, то думаю, у меня здесь достаточно веса, чтобы провести тебя в бункер смотреть запуск.

– А что, оттуда лучше всего видно?

– Да нет, пожалуй, хуже всего. И жара там будет, точно в постели новобрачных летом, потому что кондиционирование не на высоте. Но это самое безопасное место, и там будут все сливки. Государственные мужи. Партийные боссы. Главари мафии.

– Вудро, ты мне скажи – где не безопаснее всего, а лучше всего видно?

– Я бы поехал на гору Чейенн. Там рядом с зоопарком большая автостоянка. Идем обратно в вестибюль – я тебе кое-что покажу. – И Вудро показал мне на гигантском, четырех футов в диаметре, глобусе, от которого у меня слюнки потекли, трассу полета "Пионера".

– Почему же он идет не сразу вверх?

– Нет возможности. Корабль летит на восток, используя вращение Земли, и при этом сбрасывает лишние ступени. Пятая, нижняя ступень, самая большая, упадет в Канзасе.

– А вдруг она рухнет на бегущую магистраль?

– Тогда я запишусь в Иностранный легион, следом за Бобом Костером и мистером Фергюсоном. Нет, мама, такого не случится. Мы находимся вот здесь, в пятидесяти милях южнее магистрали, а ступень упадет возле Додж-Сити, почти в ста милях южнее ее.

– А как же Додж-Сити?

– У пульта будет стоять человек, которого для того и наняли, чтобы он нажал на свою кнопку и отделил пятую ступень над незаселенной местностью.

А если он ошибется, его привяжут к дереву, и дикие собаки разорвут его на куски. Не волнуйся, мам. Четвертая ступень упадет в воду недалеко от побережья Южной Каролины. Третья – в Атлантический океан, в самом узком месте между Южной Америкой и Африкой. Вторая – тоже в Атлантику невдалеке от Кейптауна. Если она упадет слишком близко, нас обругают на африкаанс.

Ну а первая ступень – первая, если повезет, совершит посадку на Луне. А если Боб Костер ошибся, придется опять садиться за чертежную доску.

* * *

Ни для кого не новость, что "Пионер" стартовал по плану, и капитан Лесли Ле Круа совершил посадку на Луне и благополучно вернулся. Я наблюдала за стартом с вершины горы Чейенн, с площадки у зоопарка, откуда открывался такой широкий, великолепный вид на восток, что казалось: стань на цыпочки, и увидишь Канзас-Сити.

Я рада, что мне довелось увидеть, как стартует большая ракета теперь они уже не встречаются: не знаю ни одной планеты ни в одной из патрулируемых вселенных, где бы ими еще пользовались. Слишком они дороги, слишком неэкономичны, слишком опасны.

Но до чего величественны!

Когда я добралась до места, уже стемнело. На востоке всходила полная луна. "Пионер", как сказал кто-то, стоял в семи милях от нас, но был ясно виден – высокий, горделивый, омываемый светом прожекторов. Я взглянула на свой хронометр и навела бинокль на бункер. Над ним, точно в срок, вспыхнул белый огонь.

Потом вторая вспышка, распавшаяся на два огненных шара – красный и зеленый. Пять минут до старте.

Эти пять минут тянулись, будто целые полчаса. Я начала думать, что запуск не удался, и это причиняло мне невыносимую боль.

У основания корабля загорелось белое пламя, и он медленно, неохотно оторвался от земли… и пошел вверх, все быстрее и быстрее, и вся окрестность на мили вокруг вдруг озарилась ярким солнечным светом!

Он шел вверх и вверх, словно стремясь прямо в зенит, отклоняясь к западу – я подумала, что он сейчас упадет на нас – а потом свет померк, и мы увидели, что "солнце" у нас над головой движется на восток, превращаясь в яркую летучую звезду. От звезды что-то оторвалось, и голос по радио сказал: "Отделилась пятая ступень". Я вновь начала дышать.

До нас дошел звук. Сколько нужно секунд, чтобы звук прошел расстояние в семь миль? Я забыла – да и секунды в ту ночь были не такие, как обычно.

Это был "белый шум", почти нестерпимый даже на таком расстоянии. Он долго стоял в воздухе, а следом пришла воздушная волна, вихрь задирал юбки и опрокидывал стулья. Кто-то упал, выругался и сказал: "Да я на них в суд подам!"

Человек летел к Луне, сделав первый шаг к своему Единственному Дому.

* * *

Джордж умер в 1971 году, и еще при его жизни все их затраты были возмещены вплоть до цента, заработала катапульта на Пайке Пик, Луна-Сити стал растущим поселением с шестью сотнями жителей – среди них было более ста женщин, и на Луне уже рождались дети, а "Гарриман Индастриз" процветала, как никогда. Думаю, Джордж умер счастливым. Но мне до сих пор его не хватает.

Не знаю, был ли счастлив мистер Гарриман. Ему не нужны были биллионы – ему хотелось на Луну, а Дэниел Диксон обремизил его и лишил этой возможности.

В ходе сложных финансовых манипуляций, благодаря которым человек полетел на Луну, Диксон приобрел больше акций, чем было у мистера Гарримана, и мистер Гарриман потерял руководство над "Гарриман Индастриз".

А затем, путем лоббистских махинаций в Вашингтоне и ООН дочернюю гарримановскую фирму "Спейсвейз Лимитед" назначили ведущей компанией в области космоплавания и приняли "Космический ограничительный акт", согласно которому только эта компания решала, кого допускать в космос, а кого нет. Мистера Гарримана, я слышала, отвели по состоянию здоровья. Что происходило за кулисами, я не знала – меня убрали из правления, когда компанию возглавил Диксон. Я не возражала – мистер Диксон мне не нравился.

В Бундоке, много веков спустя и шестьдесят с лишним лет назад по моему личному времени, мне довелось слушать одну кассету: "Мифы, легенды и традиции – романтические стороны истории". Одно предание, относившееся ко второй временной параллели, утверждало, что легендарный Дэ Дэ Гарриман много лет спустя, будучи глубоким стариком, забытым всеми, купил себе пиратский корабль и все-таки добрался до Луны, где и погиб при неудачной посадке. Зато это произошло на Луне, о которой он так мечтал.

Я спросила Лазаруса, правда ли это. Он сказал, что не знает, но все может быть. Видит Бог, старик был упрям.

Надеюсь, что он добился своего.

Глава 24 УПАДОК И РАЗРУШЕНИЕ

Не знаю, выиграла ли я от того, что эти монстры забрали у меня тех страхидл. Наверное, каждый из нас время от времени мечтает наказать какое-нибудь зло или заставить злодея играть главную роль на похоронах, которая ему подойдет как нельзя лучше. Безобидный способ скоротать бессонную ночь.

Но мои-то чудища свои мечты претворяют в жизнь.

И на уме у них одни убийства. В первый же вечер мне предъявили список из пятидесяти с лишним намеченных жертв с указанием их преступлений и оказали честь, предложив нанести следующий удар – выбирайте клиента и действуйте! Того, чьи преступления вам особенно омерзительны, миледи Джонсон.

Я признала, что негодяи, перечисленные в списке, – гнусный сброд, над такими и родная мать плакать не станет, но я, подобно любимому сыну мистера Клеменса Гекльберри Финну, не горю желанием убивать незнакомых мне людей. Я не против смертной казни – я голосовала за нее каждый раз, когда этот вопрос ставился на голосование, что случалось то и дело в период упадка и разрушения Соединенных Штатов – но убивать pour le sport <ради спорта (фр.)> , не чувствуя в этом потребности, не могу. Впрочем, если уж выбирать, то я скорее подстрелила бы человека, чем оленя – не вижу ничего спортивного в том, чтобы стрелять в кроткого вегетарианца, который не может ответить тебе тем же.

И будь моя полная воля, я скорей стала бы смотреть телевизор, чем убивать неизвестно кого.

– Что-то мне никто не по вкусу из вашего списка, – сказала я. – Нет ли в ваших анналах таких, которые выбрасывают на улицу котят?

– Превосходная идея! – улыбнулся председатель, уставив на меня свои темные очки. – Думаю, что нет – разве что кто-то, повинный в иных преступлениях, повинен и в этом тоже. Я прикажу следственной группе без промедления заняться этим вопросом. Вы уже размышляли над тем, какой казни заслуживает подобный клиент?

– Пока еще нет. Но он должен испытать тоску по дому… одиночество… холод, голод, страх… и полное отчаяние.

– Высокохудожественно. Но, пожалуй, непрактично. Подобный род казни потребует нескольких месяцев – мы же решительно не в состоянии растягивать устранение одного лица более чем на несколько дней. Синяя Борода, вы желаете что-то добавить?

– Подвергнем его тому, что предлагает наша сестра, на столько дней, на сколько сможем. Потом окружим его голограммами огромных грузовиков, увеличенными во много раз – наверное, такими машины кажутся котенку. Дадим ему проникнуться этими образами в сопровождении мощных звуковых эффектов, а потом собьем настоящим грузовиком, но не насмерть: пусть умрет медленно, как умирают чаще всего сбитые транспортом животные.

– Вас это устраивает, мадам?

Меня чуть не вырвало.

– За неимением лучшего сойдет.

– Если такой клиент обнаружится, мы сохраним его для вас. Но тем временем мы должны подобрать вам другого, дабы вы не чувствовали себя ущербной в нашем кругу.

Это было неделю назад, и мне начинает казаться, что если я быстренько не подберу себе клиента, то… мы не хотим вас торопить, но… если вы вскоре не нанесете удар, кто может поручиться, что вы не выдадите нас прокторам Верховного Епископа?

Надо было мне во время своей японской миссии в Тридцатые годы повнимательнее прислушаться к рассказам о той женщине, которая могла быть мной. Если бы я точно знала, что в тот период действительно существовала в трех лицах, то сейчас спала бы спокойнее, ведь моя третья ипостась относилась бы к моему личному будущему и означала бы, что я выберусь из этой переделки живой.

Остаться живой – вот в чем штука. Правда, Пиксель? Пиксель! Пиксель!

У, чтоб тебе!

* * *

Перемены. В 1972 году умерла во сне Принцесса Полли – должно быть, от сердечного приступа, но я не стала делать вскрытие. Старая маленькая леди прожила долгую и, как мне кажется, в целом счастливую жизнь. Я вознесла молитву Бубастис <правильнее Баст – египетская богиня радости и веселья, изображалась с головой кошки> , прося ее принять в кошачий Эдем черно-белую кошечку, которая никогда не царапалась и не кусалась без веской причины и, к несчастью, имела только одного котенка – с помощью кесарева сечения.

Котенок был мертвый, и Полли после него удалили машинку – хирург сказал, что нормального потомства у нее никогда не будет и незачем рисковать другой беременностью.

Другого котенка я заводить не стала. В семьдесят втором мне было девяносто лет (по легенде пятьдесят девять, и я из кожи вон лезла гимнастика, диета, осанка, косметика, туалеты, – чтобы выглядеть на сорок). В девяносто лет существовала возможность и даже вероятность того, что кот или кошка переживет меня. Я решила не рисковать.

В Альбукерке я переехала, потому что там не было призраков. Канзас-Сити же так и кишел призраками моего прошлого – и печальными, и радостными. Я старалась не проезжать мимо нашего старого дома на бульваре Бентона или мимо того места, где когда-то стояла наша ферма, чтобы не портить счастливое "что бывало" неприглядным "что есть".

Центральную среднюю школу я предпочитала помнить такой, какой она была, когда в ней учились мои дети. В те дни, по оценкам Вест-Пойнта, Аннаполиса, Массачусетского технологического и прочих элитных заведений.

Центральная считалась лучшей средней школой Запада, не уступавшей привилегированным подготовительным школам вроде Гротона или Лоренсвилла.

Теперь она превратилась в какие-то ясли для переростков, куда каждый день съезжались полицейские патрульные машины – остановить драку, конфисковать ножи и вытрясти из "детишек" наркотики. В этой средней школе половине учеников не следовало бы выдавать свидетельство и об окончании начальной, поскольку они не умели толком ни читать, ни писать.

Но в Альбукерке призраков не водилось. Я никогда там не жила, и у меня там не было ни детей, ни внуков. (Разве что правнуки?) Город, к счастью (как считала я), обошла стороной бегущая дорога № 66. Старое Шестьдесят шестое шоссе, называвшееся когда-то "главной улицей Америки", проходило прямо через Альбукерке, но придорожный город № 66 вырос намного южнее нас – мы его не видели и не слышали.

Повезло Альбукерке и в том, что его обошли стороной многие пороки Безумных Лет. Несмотря на свое стовосьмидесятитысячное население, часть которого, как обычно тогда, постепенно утекала в придорожный город, он сохранил милый облик небольшого городка, столь привычный в начале века и столь редкий во второй его половине. В Альбукерке находился главный корпус Университета Нью-Мексико, президент которого, по счастью, не поддался вздорным веяниям шестидесятых годов. Студенческий бунт (в котором участвовала только часть студентов) имел там место только однажды. Доктор Макинтош выгнал всех бунтовщиков и отказался принять их назад. Родители кинулись жаловаться в столицу штата Санта-Фе, но доктор Макинтош заявил попечителям и властям, что, пока во главе университета стоит он, в учебном городке будет соблюдаться порядок и цивилизованные нравы. Если у них не хватит духу поддержать его, он немедленно уйдет, и пусть на его место берут какого-нибудь дохлого мазохиста, которому в радость управлять сумасшедшим домом. Его поддержали.

В семидесятом году во всех университетах Америки для половины первокурсников был введен предмет, называемый "английский А" или как-то похоже, но известный повсеместно как "английский для тупиц". Став президентом, доктор Макинтош отменил сей предмет и прекратил прием студентов, которые в нем нуждались. "Налогоплательщикам содержание одного студента обходится по меньшей мере в семнадцать тысяч долларов в год, заявил он. – Чтение, письмо и грамматику проходят в начальной школе. Если абитуриент недостаточно хорошо усвоил эти предметы, чтобы учиться здесь, пусть возвращается в ту грамматическую школу, которая его недоучила. Тут ему не место. Я не стану тратить на него деньги налогоплательщиков".

Родители опять подняли скандал, но родителей полуграмотных абитуриентов было меньшинство, а большинству избирателей и законодателей штата позиция президента пришлась по вкусу.

Пересмотрев учебную программу университета, доктор Макинтош издал распоряжение, согласно которому все студенты в любое время могли подвергнуться проверке на наркотик, то есть должны были по первому требованию сдать на анализ кровь, мочу и прочее. Уличенных исключали навсегда.

Помещения таких студентов тут же обыскивались на вполне законном основании – семеро городских судей охотно днем и ночью выдавали по такому случаю ордера. Никаких сантиментов не допускалось – всем, у кого находили наркотики, предъявлялось обвинение.

Что касается торговцев наркотиками, то специально ради них законодательное собрание штата возродило прекрасный старый обычай: публичное повешение. На площадях воздвигли виселицы. Приговоренные к смерти дилеры апеллировали, разумеется, и в верховный суд штата, и в Вашингтон, но поскольку пять членов Верховного суда США, включая председателя, были назначены еще президентом Паттоном, дилерам из Нью-Мексико не приводилось жаловаться на медлительность правосудия. Один предприимчивый юноша прожил от ареста до Джека Кетча <то есть до палача> ровно четыре недели. В среднем же этот период, когда система вступила в силу, продолжался примерно два месяца.

Союз борьбы за демократические свободы, как обычно, закатил истерику.

Несколько адвокатов из СБДС за неуважение к суду попали на приличный срок в тюрьму, да не в новую, а в старый изолятор для пьяниц, где сидели забулдыги, наркоманы, незаконно прибывшие сезонники-мексиканцы и проститутки мужского пола.

Я выбрала Альбукерке частично и поэтому. Вся страна теряла разум, охваченная массовым психозом, природы которого я так и не могла понять до конца. Альбукерке тоже не был застрахован, но он сопротивлялся, и во главе его находилось достаточно разумных мужчин и женщин, чтобы я смогла прожить там десять хороших лет.

В то самое время, когда американские школа и семья пришли в упадок, страна переживала расцвет науки и техники, и не только в таких крупных областях, как космонавтика и дорожное строительство. Пока студенты лоботрясничали, научно-исследовательские центры работали, как никогда, демонстрируя успехи в физике частиц, в плазменной физике, в генетике, в создании новых материалов, в медицине – везде и всюду.

Эксплуатация космоса достигла невероятных размеров. Оправдывало себя решение мистера Гарримана не отдавать космос на откуп государству, а предоставить его частной инициативе. Только недавно успели открыть космопорт Пайкс Пик, а "Спейсвейз, Лимитед" уже строила новые, более мощные катапульты в Кито и на Гавайях. Корабли с людьми отправились на Марс и на Венеру, вылетели первые горняки на астероиды.

А в Соединенных Штатах между тем шел полный развал.

Упадок наступил не только во второй параллели, но и во всех исследованных параллелях времени. За пятьдесят лет своего пребывания в Бундоке я прочла несколько монографий по сравнительной истории, относящихся к периоду, называемому "регресс двадцатого века".

На свои суждения я не могу полагаться. Я наблюдала этот регресс только в одной параллели, только до середины 1982 года и только в своей стране. Мнение на этот счет у меня есть, но его не обязательно принимать всерьез – ведь многие крупные ученые думают иначе.

Вот кое-что из того, что представляется мне неправильным.

В США имелось более шестисот тысяч практикующих адвокатов – ровно на пятьсот тысяч больше, чем нужно. Такие адвокаты, как я сама, не в счет – я ведь не практиковала, а право изучала лишь для того, чтобы обороняться от адвокатов, и многие другие поступали так же.

Разложение семьи. Причина, думаю, в том, что оба родителя стали работать. С середины века все в один голос твердили, что они вынуждены работать, чтобы оплачивать свои счета. Почему в первой половине века не было такой необходимости? Как связать появление сберегающей труд техники и во много раз возросшую производительность труда с обнищанием семьи?

Говорят, что все дело в слишком высоких налогах. В этом есть смысл: помню, какой шок я испытала, узнав, что правительство собрало за год триллион долларов. К тому же большая часть этой суммы разошлась неизвестно куда.

И уж истинный упадок претерпевал здравый смысл. В Соединенных Штатах стали считать выдающимися людьми артистов развлекательного жанра и профессиональных атлетов. Им поклонялись и видели в них лидеров: они высказывали свое мнение по самым разным вопросам и относились к себе столь же серьезно, как и все окружающие. В конце концов, если спортсмену платят больше миллиона в год, почему бы ему не считать себя важной персоной… а стало быть, всем интересно знать его мнение о внутренней и внешней политике, хотя он выдает свое невежество и безграмотность всякий раз, едва открывает рот. Ведь большинство его фанатов столь же невежественны и безграмотны – болезнь прилипчива.

Примите во внимание также следующее.

1) "Хлеба и зрелищ";

2) Отмена "присяги бедняка" во время первого срока президента Рузвельта;

3) Возрастной принцип обучения в школах.

Все эти три явления взаимосвязаны. Отмена "присяги бедняка", необходимая ранее для пользования общественной благотворительностью, привела к тому, что неудачники, неумехи всякого рода, неспособные или не желающие прокормить себя, получили такое же право голоса, право устанавливать и распределять налоги, как, скажем, Томас Эдисон и Томас Джефферсон, Эндрю Карнеги и Эндрю Джексон. Возрастной перевод из класса в класс обеспечил продвижение недоучек. А "хлеба и зрелищ" – это неизбежный исход демократии, идущей таким путем: бесконечные расходы на "социальные программы" ведут к национальному банкротству, за которым, как показывает история, всегда следует диктатура.

Мне кажется, что в этих трех пунктах и заключались ключевые ошибки, сгубившие цивилизацию, когда-либо существовавшую в истории. Было, конечно, и другое – забастовки государственных служащих, например. Отец был еще жив, когда они начались, он угрюмо изрек: "Есть хороший выход – если тот, кому платит жалованье государство, считает, что платят ему недостаточно, пусть увольняется и зарабатывает себе на жизнь в другом месте. Это в равной степени относится и к конгрессменам, и к получающим пособие, и к учителям, и к генералам, и к мусорщикам, и к судьям".

Кроме того, на весь двадцатый век, начиная с семнадцатого года, легла зловещая тень воинствующей глупости марксизма.

Но марксисты ничего не сумели бы добиться, не начни американцы утрачивать свой цепкий здравый смысл, благодаря которому завоевали целый континент. В шестидесятые годы все говорили о своих правах и умалчивали о своих обязанностях, а патриотизм сделался предметом для шуток.

Не верю, что тот же Маркс или этот чокнутый реформатор, будущий Первый Пророк, могли бы одолеть нашу страну, если бы ее народ не спятил.

Но ведь каждый имеет право на собственное мнение, скажете вы.

Возможно. У каждого, разумеется, на все свое мнение, каким бы глупым оно ни было.

А уж свое мнение о неких двух вещах абсолютное большинство людей полагало святой истиной и было искренне убеждено, что те, кто не разделяет их мнения, аморальны, достойны возмущения, кощунственны, отвратительны, невыносимы, лишены логики, способны на измену, подлежат уголовной ответственности, антиобщественны, смешны и непристойны.

Эти две вещи, разумеется, были секс и религия.

У каждого американского гражданина существовал Единственный Правильный Взгляд на секс и религию, открытый ему самим Богом.

Поскольку эти взгляды отличались большим разнообразием, большинство, очевидно, все же ошибалось. Но во всем, что касалось этих двух вопросов, доводы разума были бессильны.

Надо уважать верования, скажете вы. Это еще с какой стати? Глупость есть глупость, и вера не прибавляет ей ума.

Помню, во время президентской кампании 1976 года я слышала обещание одного из кандидатов, наглядно доказывающее, как пошатнулся рассудок американской нации:

– Мы будем неуклонно следовать этим путем, пока доход каждого гражданина не поднимется выше среднего уровня!

И никто не смеялся.

* * *

Переехав в Альбукерке, я во многом упростила свою жизнь. Свои сбережения я разместила в трех солидных банках Нью-Йорка, Торонто и Цюриха. Написала новое завещание, отказав нескольким людям кое-что на память, основное же свое состояние, около девяноста пяти процентов, предназначила Фонду Говарда.

Почему, вы спросите? Я приняла это решение после долгих-долгих размышлений бессонными ночами. У меня было гораздо больше денег, чем нужно старухе, – я и доход-то свой не могла толком потратить. Оставить все детям? Они больше не были детьми и не нуждались в моем наследстве – все они получали говардовские премии, не считая того пособия, которое мы с Брайаном выделили каждому из них.

Завещать на "благородные цели"? Дохлый номер, друзья: такие пожертвования обычно прибирает к рукам администрация и начинает паразитировать на них.

Мой капитал брал начало из Фонда Айры Говарда – и я решила вернуть его обратно в Фонд. Это было резонно.

Я купила себе современную квартиру с кондиционером, возле студенческого городка, между Сентрал авеню и бульваром Ломаса, и записалась в университет на курс педагогики. Я не намеревалась серьезно заниматься (надо уж очень постараться, чтобы завалиться на педагогическом факультете), я просто хотела попасть в студенческий городок. Там все время происходило что-то интересное – кинопоказы, спектакли, общедоступные лекции, танцы, действовали разные клубы. Докторов наук в университете, что собак нерезаных, но все-таки докторская степень – хорошая визитная карточка, открывающая доступ в разные заманчивые места.

Я стала прихожанкой ближайшей унитарианской церкви и не жалела пожертвований, чтобы и в светской жизни прихода участвовать, и излишним благочестием себя не стеснять.

Записалась в клуб современного танца, в клуб венского вальса, в клуб бридж-контракта, в шахматный клуб, в клуб ужинов с обсуждением текущих событий и в клуб завтраков с обсуждением гражданских проблем.

За шесть недель ко мне приклеилось столько желающих, сколько мух к липучке. Это позволило произвести тщательный отбор партнеров и все-таки обеспечить себе гораздо более разнообразный блуд, чем в прошедшую четверть века. Тогда я тоже не ограничивалась Джорджем Стронгом, но была слишком занята, чтобы всерьез посвящать себя спорту номер один.

Теперь у меня появился досуг. Как сказала одна старая кляча (Дороти Паркер? <американская писательница и сценаристка (1893-1967)> ): "Нет большего удовольствия, чем мужчина!"

"Мужчину и женщину сотворил их" – это Он хорошо сделал, и я воздавала должное Творцу целых десять лет.

* * *

Но я не все время посвящала охоте на мужчин – точнее, не все время выходила к ним под выстрел, двигаясь при этом как можно медленнее: таков мой образ действий, ведь мужчина нервничает, когда женщина орудует в открытую, это противоречит этикету. Мужчины большие консерваторы в сексе, особенно те, кто это отрицает.

Мы, говардовцы, не склонны общаться со своей родней – ведь это просто недостижимо. К переезду в Альбукерке в семьдесят втором году у меня насчитывалось больше потомков, чем дней в году – прикажете помнить, когда у кого дни рождения? Тут упомнить бы, как кого зовут.

Но были люди, которых я любила безотносительно к родственным узам, если таковые существовали: старшая сестра Одри, "старшая сестра" Элеанор, брат Том, кузен Нельсон и его жена Бетти Лу, отец, которого мне всегда не хватало. Мать я не любила, но уважала: она делала для нас, что могла.

Дети? Пока они росли, я старалась относиться ко всем одинаково и дарить всем поровну любовь и нежность, даже когда голова трещит и ноги ноют.

Когда же они заводили свои семьи – внимание момент истины: я старалась относиться к ним так же, как они относились ко мне. Если кто-то звонил мне регулярно, я старалась звонить ему или ей столь же часто.

Некоторым посылала открытки на день рождения, но этим и ограничивалась.

Если кто-то из внуков оказывал внимание бабушке, бабушка оказывала внимание внуку. Но на сто восемьдесят одного внука не напасешься ни тепла, ни внимания – именно столько их было у меня, если я не сбилась со счета, к девяноста девяти годам.

Дорогие мне люди не всегда были связаны со мной узами крови.

Маленькая Элен Бек, ровесница моей Кэрол, училась когда-то с ней в первом и втором классах Гринвудской школы. Элен была милой, славной девочкой.

Мать ее, вдова, работала, и Элен много времени проводила у меня на кухне, пока мы не переехали в другой дом.

Но Элен не забыла меня, а я – ее. Она стала артисткой эстрады и много ездила. Мы держали друг друга в курсе своих перемещений и по возможности встречались раз в полгода, в год. Она прожила долго, не будучи говардовкой, и до самой смерти оставалась красавицей – настолько, что танцевала обнаженной на седьмом десятке и вызывала при этом эрекцию у всех мужчин в зале. А между тем в ее манере танцевать не было ничего возбуждающего – не то что у звезды прошлого поколения. Маленькой Египтянки с ее танцем живота.

Элен изменила имя, как только начала выступать, и большинству известна как Салли Рэнд. Я любила Салли, а она любила меня – мы могли несколько лет не видеться, а когда встречались, оказывалось, что мы по-прежнему близкие подруги.

У нас с ней была общая странность: мы обе учились всю жизнь, когда только могли. Салли выступала по вечерам, а днем посещала лекции в ближайшем университете. Когда она умерла в семьдесят девятом году, у нее на счету было больше академических часов, чем у иных профессоров. Салли была универсалом: ее интересовало все, и она старалась все познать. Она не пила и не курила – единственным ее пристрастием были большие, толстые учебники.

Нэнси оставалась для меня самой близкой из всех детей, и я на протяжении шестидесяти четырех лет порой спала с ее мужем – так Нэнси постановила еще до замужества. Это случалось нечасто – только когда мы встречались и была к тому возможность. Мне не верилось, что Джонатана может и взаправду интересовать бабка, которой скоро стукнет сто лет, но он очень убедительно притворялся. Мы по-настоящему любили друг друга, а эрекция – лучший комплимент, какой мужчина может сделать старушке.

Джонатан был истинный рыцарь Галахад – он напоминает мне моего мужа Галахада. Оно и неудивительно: ведь Галахад потомок Джонатана, в нем 13, 2 процента крови этого предка с учетом конвергенции. Галахад, само собой, и мой потомок – все мои мужья происходят от меня, кроме Джейка и Зеба, которые родились в другой параллели (в четвертой, Беллокс О'Мэлли). Ах да, и кроме Джубала – он родился в третьей.

Вследствие того что Нэнси предложила мне Джонатана, Брайану досталось юное прелестное тело Нэнси – кажется, это был первый инцест в нашей семье.

Не знаю, продолжалось ли это потом – не мое это дело. У нас с Нэнси был схожий темперамент – мы обе очень интересовались сексом, но не теряли при этом спокойствия. Нам всегда хотелось, но озабоченности мы не проявляли.

Для Кэрол я всегда старалась приберечь двадцать шестое июня Каролинин день, Каролинки, ставший потом фиестой Санта-Каролиты для миллионов людей, которые знать не знали мою дочку. После восемнадцатого года Кэрол перестала отмечать свой день рождения и праздновала только Каролинин день.

За те десять лет, что я прожила в Альбукерке, Каролинин день несколько раз заставал ее на гастролях в Рено или Вегасе, но каждый раз двадцать шестого июня устраивалось празднество, даже если ночное шоу заставляло Кэрол начинать его в четыре утра. И, невзирая на время суток, в тот день к ней съезжались друзья со всего земного шара. Приглашение на праздник Каролиты было большой честью – этим хвастались в Лондоне и в Рио.

Кэрол вышла замуж за Рода Дженкинса из семьи Шмидт в двадцатом году он только что вернулся из Франции, где служил в Радужной дивизии и получил Серебряную звезду и Пурпурное Сердце, ничего не потеряв – только шрам на животе остался. Род обучался математике в Иллинойском технологическом, специализируясь в топологии, ушел в армию между двумя курсами, а вернувшись, перешел на театральный. Из фокусника-любителя он решил стать профессионалом-иллюзионистом. Он сказал мне как-то раз, что ранение заставило его пересмотреть жизненные ценности и свои стремления.

Так что Кэрол начала свою замужнюю жизнь, подавая мужу на сцене разные предметы, одетая так легко, что ей не стоило труда отвлечь публику – все и так смотрели только на нее. Детей она старалась рожать, когда Род отдыхал, а если получалось, выступала до конца, пока не вмешивалась дирекция – обычно после жалоб женской части публики, которой не столь повезло – Кэрол относилась к тем счастливицам, которых большой живот только украшает.

Детей на время гастролей она оставляла у матери Рода, но одного-двоих брала с собой, доставляя им тем еще большую радость. Но году в пятьдесят пятом Род, показывая фокус, где ловил зубами пулю, допустил ошибку и погиб прямо на сцене.

На следующий же вечер Кэрол выступила с его номером (во всяком случае, исполнила какой-то номер с его реквизитом). Одно было ясно: в своем костюме она кроликов прятать не могла. Начав выступать в Рено, Вегасе и Атлантик-Сити, Кэрол свела костюм до минимума и добавила к своему номеру жонглирование.

Позднее, подучившись, она стала еще петь и танцевать. Но ее фанатам было безразлично, что она там проделывает на сцене – им требовалась Кэрол, а не ее штучки. На афишах театров Лас-Вегаса и Рено значилось "Каролита" и ничего более. Посреди своего выступления она частенько говорила: "Что-то я сегодня устала жонглировать – и потом, У.К.Фикс <комический киноактер> делал это лучше – и, подбоченившись, выходила на помост в зале, одетая в свой фиговый листок и улыбку. – Давайте с вами познакомимся. Вон та девчушка в голубом платьице – как тебя зовут, дорогая? Пошли-ка мне поцелуй! А если я тебе пошлю поцелуй, ты его съешь или отдашь обратно? Или спрашивала: – У кого сегодня день рождения? Поднимите руки!"

В театральном зале именинником обязательно оказывается один из пятидесяти, а не один из трехсот шестидесяти пяти. Кэрол просила их встать, громко и четко называла их имена, а потом предлагала публике спеть вместе с ней "С днем рожденья тебя". Когда доходило до имени, оркестр умолкал, и Кэрол называла всех поочередно "…милый Джимми, Ариэль, Бебе, Мэри, Джон, Филипп, Эми, Миртл, Винсент, Оскар, Вера, Пегги… – и оркестр подхватывал: – С днем рожденья тебя!

Если бы приезжим разрешалось голосовать, Каролиту абсолютным большинством выбрали бы в мэры Лас-Вегаса.

Однажды я спросила ее, как она ухитряется запоминать все эти имена.

– Это нетрудно, мама, – ответила она, – было бы желание. Если я и ошибусь, они меня простят – они знают, что я старалась. Им прежде всего хочется думать, что я им друг – и я им правда друг. За эти десять лет я иногда навещала моих самых дорогих, но больше сидела дома и предоставляла им навещать меня. А в остальное время наслаждалась тем, что живу, и посвящала себя новым друзьям – и в постели, и вне ее, а порой и там и сям.

По мере того как время шло и приближалось мое столетие, я начинала ощущать дуновение осени – суставы по утрам теряли гибкость, в рыжине пробивалась седина, кое-где отвисала кожа, но хуже всего было чувство собственной непрочности и боязнь упасть.

Но я не поддавалась и старалась еще пуще. Был у меня в то время верный кавалер, Артур Симмонс, и ему льстило, когда я называла себя "матрасом Симмонса".

Артур был вдовец шестидесяти лет, бухгалтер-ревизор и абсолютно надежный партнер по бридж-контракту – ради него я отказалась от итальянского метода и стала опять играть по Горену, как и он. Я и по Калбертсону играла бы, попроси меня Артур об этом: хороший партнер по бриджу есть бесценный алмаз.

Так же, как истинный джентльмен в постели. Призовым жеребцом Артура назвать было трудно, но и мне уже было не восемнадцать, и я никогда не отличалась такой красотой, как Кэрол. Зато он всегда проявлял ответственность и делал все, что мог. Была у него одна странность: после первого нашего свидания у меня дома он каждый раз настаивал, чтобы мы встречались в мотеле.

– Морин, – объяснял он, – если ты берешь на себя труд приехать ко мне, я тогда уверен, что тебе действительно этого хочется. И наоборот если я снимаю комнату в мотеле, значит, достаточно заинтересован в тебе, чтобы взять на себя этот труд. Когда же кому-то из нас надоест утруждать себя – значит, пришло время поцеловаться на прощание и расстаться без слез.

Это время пришло в июне восемьдесят второго года. По-моему, каждый из нас только и ждал, когда другой заговорит об этом. Двадцатого июня, идя пешком на свидание с Артуром, я раздумывала, не начать ли мне этот разговор во время отдыха, после первого раза, – потом второй раз, если он захочет, и прощаемся. А может, милосерднее будет сказать, что я собираюсь на восток навестить дочь? Или же разорвать сразу?

Я дошла до пересечения бульваров Ломас и Сан-Матео. Никогда мне не нравился этот перекресток: светофор переключался слишком быстро, а бульвары были широкие и в последнее время стали еще шире. К тому же в тот день из-за ремонтных работ на магистрали Пан-Америкэн грузовой транспорт шел в объезд по Сан-Матео, потом поворачивал на Сентрал и возвращался на трассу.

Я дошла до середины, когда светофор переключился и на меня ринулся весь транспорт, а впереди – гигантский грузовик. Я заметалась, бросилась назад, оступилась и упала.

Последнее, что я видела, был полисмен. Я знала, что тот грузовик сейчас наедет на меня, и успела подумать: посоветовал бы мне отец помолиться перед концом моей языческой жизни или нет?

Что-то подхватило меня с мостовой, и я лишилась сознания.

Мне смутно казалось, что меня выносят из "скорой помощи" и кладут на каталку. Потом я снова потеряла сознание и очнулась в кровати. Около меня хлопотала маленькая, черненькая, красивая женщина с волнистыми волосами.

Она медленно, внятно произнесла с испанским, как показалось мне, акцентом:

– Мама Морин, я Тамара. От имени Лазаруса и всех твоих детей приветствую тебя на Терциусе.

Я уставилась на нее, не веря своим глазам и ушам.

– Ты Тамара? Ты вправду Тамара? Жена капитана Лазаруса Лонга?

– Да, я жена Лазаруса. Я Тамара. Я дочь твоя, мама Морин. Добро пожаловать, мама. Мы любим тебя.

Я заплакала, и она прижала меня к груди.

Глава 25 ВОЗРОЖДЕНИЕ В БУНДОКЕ

Давайте-ка еще раз.

20 июня 1982 года я, будучи в Альбукерке, Нью-Мексико, направлялась на любовное свидание в мотель – и это просто скандал, ведь на днях мне должно было стукнуть сто лет, хоть я успешно и притворялась, что намного моложе. А тот, к кому я шла, был дедушка-вдовец, который будто бы верил, что я – примерно его ровесница.

В те времена и в том обществе свято верили в то, что старых женщин секс не интересует, а старики с обвисшими пенисами больше не испытывают никаких желаний… ну разве что грязные старые извращенцы, у которых преступная патологическая тяга к молоденьким девушкам. Все молодые люди были в этом убеждены – ведь они видели, что их бабушки и дедушки только и делают, что поют гимны и играют в шашки. Чтобы мои дедушка с бабушкой занимались сексом? Как можно говорить такие гадости!

А в домах для престарелых соблюдалась строгая сегрегация по половому признаку, чтобы подобных "гадостей" не происходило.

Итак, эта грязная, порочная старуха попала в поток уличного движения, запаниковала, упала, лишилась чувств – и очнулась в Бундоке на планете Теллус Терциус.

Я уже слышала о Теллус Терциусе. Шестьдесят четыре года назад, будучи скромной молодой матерью семейства с незапятнанной репутацией, я соблазнила сержанта Теодора Бронсона, и он в постели открыл мне, что прибыл из будущего, с далеких звезд, зовут его капитан Лазарус Лонг и он председатель будущего Фонда Говарда и мой дальний потомок!

Я уже предвкушала, как буду долго и счастливо сожительствовать с ним после войны под снисходительным надзором моего мужа.

Но Теодор отправился во Францию в составе Американского экспедиционного корпуса и пропал без вести в одном из самых тяжелых боев. Пропал без вести – значит, убит; другого понятия это выражение не имело.

* * *

Когда я очнулась на руках у Тамары, мне было очень трудно поверить во все это… особенно в то, что Теодор жив и здоров. А когда я наконец поверила (Тамаре нельзя не верить), меня охватило горе: поздно, слишком поздно!

Тамара как могла утешала меня, но ей мешал языковой барьер: она говорила только на ломаном английском, а я не знала ни слова на галакте.

(Речь, с которой Тамара обратилась ко мне впервые, она заранее выучила.) Послали за ее дочерью Иштар. Иштар выслушала меня, поговорила со мной и вбила, наконец, мне в голову, что мои сто лет ничего не значат: меня омолодят.

Про омоложение я уже слышала когда-то от Теодора, но никогда не думала, что подвергнусь ему сама.

Мои собеседницы твердили свое.

– Мама Морин, – сказала Иштар, – я вдвое старше тебя. Последний раз я омолаживалась восемьдесят лет назад. А морщины где? Пусть твой возраст тебя не волнует – с тобой не будет никаких проблем. Сейчас же начнем брать анализы, и скоро тебе опять будет восемнадцать. Через несколько месяцев не через два-три года, как бывает в особо трудных случаях.

– Верно, – энергично кивала Тамара. – Иштар верное слово сказать. Моя четыреста. Умирать собирался. – Она похлопала себя по животу. – Теперь ребенок здесь.

– Да, от Лазаруса, – подтвердила Иштар. – Я генетически вычислила этого ребенка и заставила Лазаруса зачать его, прежде чем он отправился тебя спасать. У нас не было уверенности, что он вернется – с этими рейсами никогда ничего не известно. У меня хранится его сперма, но она иногда портится, хоть и замороженная; я хочу, чтобы Лазарус делал как можно больше младенцев естественным путем. И ты тоже, мама Морин, – добавила она. – Я надеюсь, ты подаришь нам еще много-много ребят. Наши расчеты показывают, что свою уникальную генную структуру Лазарус получил в основном от тебя. Тебенепридетсявынашиватьсамойматери-заместительницы будут стоять в очереди, чтобы получить право носить ребенка мамы Морин. А впрочем, как пожелаешь.

– Да разве я смогу?

– Конечно – когда мы опять сделаем тебя молодой.

– Тогда я буду рожать! – глубоко вздохнула я. – Вот уж сорок четыре года – верно? Да, сорок четыре года прошло с тех пор, как я в последний раз была беременна – хотя всегда охотно шла на это. Нельзя ли мне еще некоторое время не встречаться с Теодором – то есть с Лазарусом? Пока меня не омолодят? Мне страшно подумать, что он увидит меня такой. Старой.

Совсем другой, чем он знал.

– Ну конечно. В омоложении всегда присутствуют эмоциональные факторы.

И мы делаем все так, чтобы клиент был доволен.

– Тогда пусть он лучше не видит меня, пока я не стану похожа на ту, прежнюю.

– Будет сделано.

Я попросила фотографию Теодора-Лазаруса, и мне показали голограмму в движении, пугающе живую. Я знала, что мы с Теодором похожи, как брат и сестра – первым это заметил отец. Но то, что я увидела, поразило меня.

– Да это же мой сын! – Голограмма изображала моего сына Вудро – моего гадкого и самого любимого мальчика.

– Да, он твой сын.

– Нет-нет! Я хочу сказать, что капитан Лазарус Лонг, которого я знала как Теодора – вылитый мой сын Вудро Вильсон Смит. Тогда я этого не замечала. Правда, во время нашего краткого знакомства с капитаном Лазарусом Вудро было всего пять лет – тогда они не были так похожи.

Значит, Вудро вырос таким же, как его отдаленный потомок. Странно. Меня это почему-то взволновало.

Иштар с Тамарой переглянулись и обменялись несколькими фразами на незнакомом мне языке (галакте). Я чувствовала, что они обеспокоены.

Наконец Иштар твердо сказала:

– Мама Морин, Лазарус Лонг – это твой сын Вудро Вильсон.

– Да нет же. Я видела Вудро всего несколько месяцев назад. Ему шестьдесят девять, но выглядит он значительно моложе – в точности как это изображение капитана Лазаруса – сходство просто поразительное. Но Вудро остался в двадцатом веке. Я знаю.

– Да, он остался там, мама Морин. То есть оставался, хотя Элизабет говорит, что время глагола не имеет значения. Вудро Вильсон Смит вырос в двадцатом веке, почти весь двадцать первый век провел на Марсе и Венере, вернулся на Землю в двадцать втором веке… – Иштар подняла глаза к потолку. – Фина!

– Кто тер мою лампу? Чем помочь тебе, Иштар?

– Попроси у Джастина английский экземпляр мемуаров Старейшего, хорошо?

– Зачем просить Джастина – у меня у самой они есть. Тебе переплести или дать в рулоне?

– Переплести, наверно. Но пусть их принесет Джастин, Фина, – он будет горд и счастлив. – Еще бы. Мама Морин, они хорошо с тобой обращаются? Если нет, скажи мне – я тут всем заправляю.

* * *

Вскоре пришел человек, тревожно напомнивший мне Артура Симмонса. Но это было просто сходство – и наружное, и внутреннее. В 1982 году Джастин Фут, как и Артур Симмонс, был бы бухгалтером-ревизором. Джастин нес чемоданчик-дипломат. (Plus le change, plus la meme chose <чем больше все меняется, тем больше остается прежним (фр.)> .) Был неловкий момент, когда Иштар представляла его: он был сам не свой от волнения, что видит меня. Я взяла его за руку.

– Моя первая праправнучка, Нэнси Джейн Харди, вышла за молодого человека по имени Чарли Фут. Это было, кажется, 1972 году – я ездила к ней на свадьбу. Тот Чарли Фут – не родственник тебе?

– Он мой предок, матушка Морин. Нэнси Джейн Харди произвела на свет Джастина Фута Первого в канун тысячелетия, 31 декабря 2000 года по грегорианскому календарю.

– Вот как? Значит, у Нэнси Джейн хороший, длинный послужной список.

Ее назвали в честь ее прабабушки, самой старшей из моих детей.

– Да, так указано в архивах. Нэнси Айрин Смит Везерел, твоя старшая, праматерь. А я назван в честь свекра Нэнси, Джастина Везерела. – Джастин превосходно говорил по-английски с каким-то странным акцентом – не бостонским ли?

– Выходит, я в некотором роде твоя бабушка. Поцелуй меня, внучек – не надо нервничать и держаться так официально. Ведь мы родня.

Тут он осмелел и крепко, как я люблю, поцеловал меня в губы. Будь мы одни, я бы, возможно, не остановилась на этом – он-таки очень походил на Артура.

– Я происхожу от вас с Джастином Везерелом еще и по другой линии, бабушка, – сказал Джастин. – Через Патрика Генри Смита, который родился у тебя 17 июля 1932 года.

– Боже мой! – вздрогнула я. – Так мои грехи преследуют меня даже и здесь. Ну да – ты же работал в архивах Фонда, а я действительно сообщила тогда в Фонд, что сын у меня незаконный: Фонд должен был знать всю правду.

Иштар и Тамара пришли в недоумение. Джастин сказал:

– Извини, бабушка Морин. – Поговорил с ними по-своему и объяснил мне:

– Здесь не знают, что такое незаконнорожденные дети: плод здесь рассматривается только с точки зрения генетики – удовлетворителен он или нет. Мне трудно им объяснить, как гражданское состояние ребенка может поставить его вне закона.

Тамара, слушая объяснения Джастина, сначала опешила, потом захихикала. Иштар сохранила серьезность и что-то сказала Джастину на галакте.

– Доктор Иштар говорит, – пояснил тот: – Жаль, что ты только раз родила ребенка от другого отца. Она говорит, что надеется получить от тебя еще много детей, причем у каждого будет другой отец. После того, как проведут омоложение.

– Жду с нетерпением, – ответила я. – Джастин, ты принес мне книгу?

* * *

Книга называлась "Жизни Лазаруса Лонга", с подзаголовком: "Жизни патриарха семей Говарда (Вудро Вильсона Смита, Лазаруса Лонга, капрала Теда Бронсона – и еще с полдюжины имен), самого старшего из всех людей".

Я не упала в обморок, наоборот – ощутила нечто близкое к оргазму.

Иштар, имевшая кое-какое понятие о нравах моего времени, не сразу решилась сказать мне, что мой любовник восемнадцатого года был в действительности моим сыном. Она не могла знать, что меня никогда не связывали табу моего клана и к инцесту я отношусь просто, словно кошка. Самое большое разочарование, испытанное мной в жизни, – это отказ моего отца принять то, что я так хотела ему отдать, – с первой своей менструации до того дня, когда я потеряла его.

* * *

Я все еще никак не могу переварить сообщение Лиззи Борден о том, что нахожусь в Канзас-Сити. То есть в одном из его воплощений. Не думаю, что эта вселенная патрулируется Корпусом Времени, хотя уверенной быть нельзя.

Пока что я видела город только с балкона при штаб-квартире Комитета.

Географически все сходится. На север от нас Миссури резко поворачивает с юго-запада на северо-восток в том месте, где в нее впадает Коу – эта излучина и заливает западную низину каждые пять-шесть лет.

Между нами и рекой знакомо торчит высокий обелиск Военного Мемориала – только в их мире это не Мемориал, а Священный Фаллос Великого Осеменителя.

(Это напомнило мне, как Лазарус задался целью проверить, существовал ли в истории человек, известный как Иешуа или Иисус. Не сумев выследить его через переписные и налоговые реестры того времени ни в Назарете, ни в Вифлееме, Лазарус решил ориентироваться на самое яркое событие евангельской легенды: на Распятие. И не нашел о нем никаких сведений. Нет, на Голгофе распинали то и дело – но обыкновенных преступников, а не глашатаев истины с политическим окрасом, не вдохновленных Богом молодых равви. Лазарус искал упорно, сменил не одну гипотезу, пытаясь вычислить верную дату, – и в конце концов так разочаровался, что стал называть Распятие "круцификцией" <от латинского Crucifix – распятие> . В текущей гипотезе Лазаруса фигурирует выдающийся фабулист второго века – Юлиан.) Единственный раз выходила я здесь на улицу в ночь фиесты Санта-Каролиты и видела только большой парк, где праздновали фиесту (Суоп-парк?). Он был освещен кострами и факелами и кишел людьми в масках и раскраске. Там шла такая групповуха, какой и в Рио не увидишь, а ведьмы справляли свой шабаш – но на шабаш можно пройти где угодно, если знаешь Знак и Слово (меня посвятили еще в семьдесят шестом в Санта-Фе). Странно было только, что шабаш проводится публично, в единственную ночь года, когда полагающийся там костюм не бросается в глаза, а правила поведения в порядке вещей. Совсем уж обнаглели.

А вдруг это моя родная параллель в период правления Пророков?

(Плюс-минус двадцать первый век?) Если они празднуют Санта-Каролиту – это правдоподобно, но окружающее не очень-то совпадает с тем, что я читала об Америке при Пророках. И насколько я знаю. Корпус Времени не держит резидентуру в Канзас-Сити двадцать первого века второй параллели.

Если б можно было нанять вертолет, я слетала бы на пятьдесят миль к югу и попыталась бы найти город Фивы, где родилась. Найди я его, было бы за что зацепиться. А не нашла бы – значит, скоро дюжие санитарки снимут с меня смирительную рубашку и покормят.

Если б у меня были деньги. Если бы мне удалось бежать от этих монстров. Если бы я не боялась прокторов Верховного Епископа. Если б не опасалась, что мне в воздухе отстрелят задницу.

Лиззи обещала купить мне для Пикселя поводок со шлейками: не для того, чтобы его выгуливать (это дело несбыточное), а чтобы передать с ним весточку. Той веревочки, что я повязала ему на шею в прошлый раз, оказалось явно недостаточно. Пиксель, наверно, сорвал когтями бумажку или порвал бечевку.

* * *

Иштар назначила день для встречи с теми, кто спасал меня в 1982 году, через семнадцать месяцев после моего прибытия в Бундок. Должны были присутствовать Теодор-Лазарус-Вудро (я представляла его себе в трех лицах, как новое воплощение Троицы), его кленовые сестры Ляпис Лазули и Лорелея Ли, Элизабет Эндрю Джексон Либби Лонг, Зеб и Дити Картер, Хильда Мэй и Джейкоб Бэрроу и оба корабля, наделенных разумом: "Веселая Обманщица" и "Дора". Иштар заверила Хильду (и меня), что через семнадцать месяцев я определенно помолодею.

Но уже через пятнадцать месяцев Иштар объявила, что дело сделано. Не могу описать вам подробно, как проходил процесс омоложения – тогда я в этом еще не разбиралась, ученицей меня приняли намного позже, когда я приобрела квалификацию и медсестры, и врача, соответствующую бундокским нормам. И в учебной клинике, и в клинике омоложения для наркоза используют средство под названием "лета" – с пациентом вытворяют страшные вещи, а он ничего об этом не помнит. Вот и я не помню ничего тяжелого, а помню только блаженные праздные дни, когда читала мемуары Теодора, изданные Джастином, и узнавала манеру Вудро: автор врал напропалую.

Однако чтение было захватывающим. Теодора взаправду мучила совесть из-за того, что он спал со мной. Боже ты мой! Можно забрать парня из Библейского пояса, но Библейский пояс из парня не вышибешь. Тут не помогают даже долгие века и знакомство с другими, лучшими цивилизациями, совсем не похожими на штат Миссури.

А кое-что в мемуарах вызвало у меня гордость за моего "непутевого" сына: он во все времена был неспособен бросить жену и ребенка. Поскольку я придерживаюсь мнения, что упадку и разрушению Соединенных Штатов во многом способствовали мужчины, забывшие свой долг по отношению к беременным женщинам и малым детям, я охотно прощаю своему скверному мальчику все его выходки – за то, что в этом грехе он неповинен. Мужчина должен жить – и умереть, если надо – ради своей подруги и своих детенышей, а иначе он никто.

Вудро, эгоистичный во многом другом, эту кислотную пробу выдержал с честью.

Мне радостно было узнать, как сильно Теодор желал меня. Я в свое время сгорала от желания к нему, и когда я прочла, что его желание не уступало моему, это согрело меня. Во времена нашего романа я не была в этом полностью уверена (женщина, одержимая похотью, может быть жуткой дурой), а с годами моя уверенность все уменьшалась. Но вот оно, доказательство: ради меня он с открытыми глазами сунул голову в пасть льву – пошел добровольцем на войну, до которой ему не было дела, и "подставил задницу под пули", по словам его сестер. (Его сестры – мои дочери. Боже правый!) Кроме мемуаров Лазаруса, я читала исторические труды, которые давал мне Джастин, и учила галакту методом погружения. После первых двух недель в Бундоке я попросила, чтобы со мной не говорили по-английски, и взяла у Фины мемуары Теодора на языке оригинала. Вскоре я уже бегло говорила на галакте и начала на нем думать. В основе галакты лежит испанг, вспомогательный язык, на котором в двадцатом веке стали общаться обе Америки ради облегчения торгово-промышленных переговоров. В этом искусственном языке английские и испанские слова управляются испанской грамматикой, несколько упрощенной ради удобства англоязычной стороны.

Позже Лазарус сказал мне, что испанг считался еще и официальным языком космолетчиков во времена Космического ограничительного акта, когда все космические пилоты служили или в "Спейсвейз, Лимитед", или в других дочерних компаниях "Гарриман Индастриз". Он сказал, что целые века и тысячелетия спустя в галакте еще долго можно было распознать испанг, хотя словарь значительно обогатился – подобным же образом и в подобных же целях Римская церковь на долгие века приняла и обогатила латынь цезарей. Оба этих языка были необходимы людям, а поэтому жили и развивались.

* * *

"Я всегда хотела жить в мире, созданном Максфилдом Парришем – и вот я в нем живу". Этими словами открывается дневник, который я начала вести в период своего омоложения, чтобы осмыслить и смягчить шок, испытанный мной, когда меня заживо изъяли из Безумных Лет Теллус Прим и кинули в почти аполлоническую стихию Теллус Терциус.

Максфилд Парриш был художник моеговремени(1870-1966), реалистическими средствами изображавший невиданный никем прекрасный мир увенчанные облаками башни, ослепительных девушек и захватывающие Дух горные вершины. Если вам неизвестно, что такое "синие тона Парриша", зайдите в бундокский Музей искусств и насладитесь там коллекцией его полотен, "похищенных" при помощи пантографа из американских музеев двадцатого века на Восточном Побережье (а одна фреска – из вестибюля "Бродмура"). Проделала все это частная экспедиция Корпуса Времени, которую оплатил старший Лазарус Лонг, чтобы сделать подарок своей матери в день ее стодвадцатипятилетия и заодно отметить серебряную годовщину их свадьбы.

Да, мой скверный мальчик Вудро женился на мне под давлением своих жен и брачных братьев, сначала обработавших меня, их преобладающего большинства: три жены Вудро, две его кленовые сестры и Элизабет, до своего превращения в женщину звавшаяся Эндрю Либби, были с ним в рейсе.

В то время (в 4324 году Галактической эры) на месте было семь взрослых членов семьи Лонг: Айра Везерел, Галахад, Джастин Фут, Гамадриада, Тамара, Иштар и Минерва. С Галахадом, Джастином, Иштар и Тамарой вы уже знакомы. Айра Везерел состоял в бундокском правительстве (если его можно так назвать); Гамадриада – его дочь, заключила, по всей видимости, договор с дьяволом; Минерва, стройная, длинноволосая брюнетка, два века управлялась компьютером, пока с помощью Иштар и клоновой техники не воплотилась в существо из плоти и крови.

Делать мне предложение послали Галахада и Тамару.

Я не собиралась выходить замуж. Однажды я уже венчалась на всю жизнь – "пока смерть не разлучит нас", – но мой союз столько не продержался.

Теперь я была счастлива, что живу в Бундоке, меня переполняла радость возвращенной молодости и охватывал почти невыносимый восторг от предвкушения снова оказаться в объятиях Теодора. Но брак? Зачем давать обеты, которые все равно нарушаются?

– Мама Морин, – сказал Галахад, – наших обетов никто не нарушает.

Все, что мы обещаем друг другу, – это совместно заботиться о наших детях: растить их, шлепать, любить, учить – все, что требуется. А теперь послушай меня. Выходи за нас прямо сейчас, а с Лазарусом договоримся потом. Мы его любим, но хорошо знаем. В опасной ситуации Лазарус стреляет быстрее всех в Галактике. Но поставь перед ним самую простую жизненную задачу, и он будет мямлить без конца, рассматривая ее со всех сторон в надежде отыскать идеальный ответ. Поэтому единственный способ убедить Лазаруса – это поставить его перед фактом. Он будет дома уже через несколько недель Иштар знает точную дату. Обнаружив, что ты вошла в семью и уже беременна, он заткнется и тоже женится на тебе – если ты захочешь.

– А разве я, выходя за всех вас, не выхожу тем самым и за Лазаруса?

– Не обязательно. И Гамадриада, и Айра входили в нашу семью с самого начала, но только через несколько лет Айра признал, что ничто не препятствует ему стать мужем своей дочери. А Гамадриада только ждала да посмеивалась, зная, что все равно кончится этим. Тогда мы устроили для них особую свадьбу – такой пир закатили, закачаешься! Уверяю тебя, мама Морин, наши устои отличаются большой гибкостью: нерушимо только наше обещание отвечать за будущее всех ребят, которых вы, бабоньки, нам нарожаете. Мы даже не спрашиваем, откуда они взялись, – какой прок от ваших туманных объяснений.

Тамара перебила его, сказав, что за этим следит Иштар. (Галахаду только бы острить – Тамара шутить не умеет, но любит всех на свете.) И в тот же день я сочеталась со всей семьей в их прелестном садике-атриуме (в нашем садике!). Я плакала и смеялась, а все остальные держали меня за руки, и Айра шмыгал носом, а Тамара улыбалась сквозь ручьем текущие слезы, потом мы все хором сказали "да!", они поцеловали меня, и я поняла, что они принадлежат мне, а я – им, ныне и присно, аминь.

Забеременела я сразу же, поскольку Иштар подгадала так, чтобы свадьба совпала с моей овуляцией – она-то вместе с Айрой и разработала всю операцию. (Когда я после положенных девяти месяцев родила свою девочку, я спросила у Иштар, кто ее отец. Она ответила: "Мама Морин, это дитя всех твоих мужей – тебе не обязательно знать, от кого она. Вот когда у тебя будет четверо-пятеро, я скажу тебе, чьи они, если тебе еще будет любопытно". Больше я никогда не спрашивала.) Итак, я была беременна, когда вернулся Теодор, и это пришлось Очень кстати – по прошлому опыту я знала, что он будет сердечнее и раскованнее со мной, если мы соединимся только ради любви и наслаждения и счастливого пота. Не ради продолжения рода.

Так все и было. Но для начала Теодор рухнул в обморок. Хильда Мэй, возглавлявшая отряд моих спасателей, устроила для Теодора прием с сюрпризом и вывела меня к нему в костюме, имевшем большое символическое значение – туфельки без пяток на каблуках, длинные чулки и зеленые подвязки, – а он-то думал, что я еще в Америке за два тысячелетия в прошлом и меня еще предстоит спасать.

Хильда совсем не хотела пугать Теодора до потери сознания – она любит его и впоследствии вышла за него и за нас всех вместе со своим мужем и всем семейством; в этом маленьком эльфе нет ни капли злобы. Она подхватила Теодора, когда он упал, или попыталась подхватить, и он не пострадал – и такого праздника, как наш, не видывали с тех пор, как Рим горел. У Хильды Мэй много разных талантов, в постели и вне ее, но уж праздники она умеет устраивать лучше всех на свете.

Пару лет спустя Хильда стала главным распорядителем торжеств, подобных которым никогда еще не было – даже Парчовое Поле <место близ Кале и пышное празднество в честь встречи Генриха VIII и Франциска I в 1520 году> не шло в сравнение с Первым Ежевиковым Конгрессом Межмирового Общества Эсхатологических Пантеистических Мультиличностных Солипсистов, на который прибыли гости из десятков вселенных. Чудесный был праздник, а те немногие, что погибли во время игрищ, направлялись прямо в Валгаллу – я сама видела. После этого празднества в нашу семью влилось еще несколько мужей и жен – не сразу, а постепенно – в том числе Хейзел Стоун, или Гвен Новак, которая дорога мне не меньше Тамары, и доктор Джубал Харшо, мой муж, к которому я обращаюсь, когда мне по-настоящему нужен совет.

Как раз к Джубалу и обратилась я через несколько лет, когда поняла, что, несмотря на все чудеса Бундока и Терциуса, несмотря на счастье быть членом любящей семьи Лонг и на удовольствие изучать превосходнейшую медицину Терциуса и Секундуса, и постигать самую лучшую на свете профессию реювенатора, мне все же чего-то недостает.

Я никогда не переставала думать о своем отце, всегда тосковала по нем. Ведь подумать только:

1) Либа воскресили, когда он был уже застывшим трупом, и преобразовали в женщину.

2) Меня спасли от верной смерти в глубоком прошлом. (Когда восемнадцатиколесный самосвал сталкивается с человеком моего размера, останки последнего собирают промокашкой.) 3) Полковника Ричарда Кэмпбелла спасали от верной смерти дважды и меняли историю лишь ради его успокоения, поскольку его услуги требовались для спасения компьютера, устроившего Лунную революцию в третьей параллели.

4) Самого Теодора на первой мировой войне перерезало надвое пулеметной очередью, но его спасли и восстановили без единой царапины.

5) Мой отец пропал без вести, как и Теодор в свое время. Полевой Корпус даже не сразу сообщил нам об этом – они спохватились много времени спустя и не указали никаких подробностей.

6) Ученые, или философы, или метафизики, или кто там придумал воображаемый эксперимент "кошка Шредингера", утверждают, что кошка не жива и не мертва – она всего лишь туман вероятностей, пока кто-нибудь не откроет коробку.

Я в это не верю. И не думаю, чтобы Пиксель поверил.

* * *

Но жив мой отец или нет – там, в далеком двадцатом веке? И я заговорила об этом с Джубалом.

– Не могу тебе сказать, мама Морин, – ответил он. – А ты очень хочешь, чтобы отец твой был жив?

– Больше всего на свете!

– И готова рискнуть ради этого всем? Даже жизнью? Или, что еще хуже, полным разочарованием? Крушением всех надежд?

– Да. Готова, – глубоко вздохнула я.

– Тогда вступай в Корпус Времени и учись, как надо делать такие вещи.

Вскоре – лет так через десять-двадцать – сможешь составить план операции.

– Через десять-двадцать?

– Может и дольше затянуться. Но когда работаешь со временем, вся прелесть в том, что его всегда полно и спешить некуда.

* * *

Когда я сказала Иштар, что хочу уйти в бессрочный отпуск, она не стала спрашивать почему – только сказала:

– Мама, я давно уже вижу, что эта работа не приносит тебе счастья, и жду, когда ты сама это поймешь. – Она поцеловала меня. – Может быть, век спустя ты откроешь, что в ней твое истинное призвание. Торопиться некуда.

А пока будь счастлива.

И вот двадцать лет по своему личному времени и почти семь по бундокскому я отправлялась туда, куда меня посылали, и расследовала то, что мне поручали. В боевиках я никогда не состояла – я не Гретхен, чей первенец происходит и от меня (полковник Эймс мой внук от Лазаруса), и от моей брачной сестры Хейзел-Гвен (Гретхен ее правнучка). Майор Гретхен высокая, сильная, мощная валькирия, смерть врагу и с оружием и без.

Драка – это не для Морин. Но в Корпусе нужны разные. Моя способность к языкам и любовь к истории делают меня подходящей разведчицей земли Ханаанской – или Японии тридцатых годов, любой страны и планеты.

Единственный другой талант, которым я обладаю, тоже иногда пригождается.

Итак, после двадцати лет практики предварительных исторических изысканий, касающихся параллели № 2 во второй фазе Постоянных Войн я взяла свободный уик-энд и купила билет на пространственно-временной автобус Бэрроу-Картера, идущий в Нью-Ливерпуль 1950 года, с целью поближе изучить историю войны 1939-1945 годов. Хильда создала целую подпольную сеть во всех вселенных – один из ее сообщников устраивает рейсы на все исследованные планеты и во все параллели времени в рамках определенного интервала – могут доставить и в точную дату, если заплатишь.

Водитель только что объявил: "Следующая остановка – Нью-Ливерпуль, Земля Прим, 1950 год второй параллели. Не забывайте свои вещи в салоне!" и тут раздался треск, автобус накренился, сопровождающий сказал: "Пройдите к аварийному выходу – сюда, пожалуйста". Кто-то сунул мне ребенка, все заволокло дымом, и я увидела мужчину с кровавым обрубком на месте правой руки.

Наверное, я отключилась, потому что не помню, что было после.

И очнулась в постели с Пикселем и с трупом.

Глава 26 ПИКСЕЛЬ-СПАСАТЕЛЬ

После моего бурного пробуждения в номере гранд-отеля "Август" мы с Пикселем оказались наконец в кабинете доктора Эрика Ридпата и познакомились с его медсестрой Дагмар Доббс, тут же завоевавшей расположение Пикселя. Дагмар стала делать мне гинекологический осмотр и вдруг сказала, что сегодня фиеста Санта-Каролиты.

Хорошо, что она предварительно заставила меня помочиться в баночку, а то бы я, чего доброго, брызнула ей прямо в лицо.

Как я уже объяснила излишне подробно, "Санта-Каролита" – это моя дочь Кэрол, родившаяся в 1902 году по грегорианскому календарю, в Канзас-Сити на Теллус Прим, вторая параллель времени, код "Лесли Ле Круа".

"Каролинин день" впервые отметил Лазарус 26 июня 1918 года – это был обряд посвящения Кэрол, превращения ее из ребенка в женщину. Лазарус поднял за Кэрол бокал шампанского и в застольном слове, обращенном к ней, сказал, как чудесно быть женщиной, назвал привилегии и обязанности, связанные с этим новым восхитительным статусом, и объявил, что отныне и впредь 26 июня будет именоваться "Днем Каролины".

Назвать этот день именно так Лазаруса подтолкнуло воспоминание тысячелетней давности – или будущности, смотря в каком времени вы живете.

Однажды на дикой планете Новые Начинания он и его жена Дора отметили "Еленин день" в честь наступления половой зрелости у их старшей дочери Элен, с негласной целью повлиять на сексуальное поведение своих подрастающих детей и предотвратить трагедии вроде той, что случилась с Присциллой и Дональдом.

Ни у Лазаруса, ни у Доры, ни у меня не было моральных запретов относительно инцеста, но все мы боялись генетических и социальных его последствий. И Каролинин, и Еленин день помогают родителям справляться с проблемами секса у молодежи, с проблемами, которые так легко, но совсем не обязательно, могут привести к трагедии.

(Мериэн я больше всего презираю за ее наплевательское отношение к родительскому долгу. "Пожалеешь розгу – испортишь ребенка" – афоризм не садистский, а здравый. Вы загубите своих детей, если не будете наказывать их, когда необходимо. Уроки, которые вы не преподали им в детстве, преподаст позже и гораздо суровее жестокий мир, реальный мир, не принимающий извинений, мир tanstaafl <мир, где не бывает бесплатных завтраков> и миссис Мы-сделаем-тебе-то-же-что-ты-сделал-нам.) Несколько веков или несколько лет спустя – как посмотреть – Лазарус сказал мне, что он, не успев договорить свой тост, вдруг понял, что кладет начало самому распространенному празднику человечества – Дню Каролиты, и с тех пор все никак не может разобраться, что было раньше – курица или яйцо.

Курица там или яйцо, но Каролинин день с веками стал отмечаться на многих планетах – я узнала это, попав на Терциус. Обычно его празднуют просто чтобы повеселиться, вроде как японцы Рождество – это светский праздник, не имеющий никакого отношения к религии.

Но в некоторых цивилизациях он превратился именно в религиозный праздник и служит теократам своеобразным предохранительным клапаном день, в который разрешается грешить всласть, не опасаясь наказания, день сатурналий.

* * *

Пока я слезала с этого дурацкого холодного кресла и "одевалась" в свой кафтан из пляжного полотенца, доктор Ридпат и Дагмар посмотрели мои анализы и объявили, что я здорова, только не в своем уме, чему они оба, кажется, не придавали особого значения.

– Объясните ей, что к чему, Даг, – сказал доктор. – Я пойду приму душ и переоденусь.

– Что будем делать, Морин? – спросила Дагмар. – Док говорит, что все твое достояние – это мохнатый балахон, который на тебе, да рыжий кот.

Пиксель! Прекрати сейчас же! Сегодня не тот день, когда можно пойти в участок и спросить дорогу на свою бедную ферму – нынче фараоны разоблачаются догола и участвуют в беспорядках. – Она оглядела меня с ног до головы. – Сегодня в логове льва и то спокойнее, чем на улице. Кое-кому это нравится – мне, к примеру. Но тут уж выбирай одно из двух: либо под замком, либо под мужиком. Можешь переночевать здесь, на кушетке. Одеяло я тебе найду. Пиксель! Слезай оттуда!

– Иди сюда. Пиксель. – Я протянула ему руки, и он прыгнул прямо в них. – А может, обратиться в Армию Спасения?

– Куда-куда?

Я попыталась объяснить.

– Никогда о них не слыхала, – потрясла головой Дагмар. – Похоже, ты снова бредишь, дорогуша – Церковь Твоего Выбора ни за что не допустила бы подобного.

– Что это еще за церковь моего выбора?

– Хоть твоего, хоть моего, хоть чьего – выбор у нас один: Церковь Великого Осеменителя, какая же еще? Если это не твой выбор, тебя могут прокатить на шесте для вразумления. Говорят, помогает.

– Дагмар, я вконец запуталась. Там, откуда я явилась, полная свобода веры.

– У нас тоже, лапочка, – и смотри, как бы проктор не услышал, что ты в этом сомневаешься. – Она вдруг улыбнулась зловещей ведьминской улыбкой.

– Бывает, правда, что наутро после Каролининой ночи некоторых прокторов и священников находят холодными, с сардонической усмешкой на лице – я не единственная вдова с длинной памятью.

– Так ты вдова? – глупо переспросила я. – Извини, я не знала.

– Слишком я много болтаю. Не надо так трагически, золотко. Браки заключаются на Небесах, как известно, вот мой духовник и подобрал мне суженого, назначенного Небом, – а как же иначе, я ни слова против и не сказала. Но когда Делмер, мой суженый, попал в немилость и его урезали, плакала я недолго. Теперь он прислуживает в алтаре и, говорят, выделяется в хоре своим ангельским голосом. Вся беда в том, что он не умер, а просто урезан, и я, стало быть, не могу опять выйти замуж. – Дагмар приуныла, но тут же опять оживилась. – Так что ночь Санта-Каролиты для меня великий праздник, после целого-то года неусыпного надзора.

– Опять ничего не понимаю. Значит, у вас пуританские порядки, которые отменяются только на одну ночь?

– Не знаю, что такое "пуританские", Морин, и мне трудно подстраиваться под твою роль марсианки – если это роль.

– Это не роль! Дагмар, я в самом деле заблудилась. Оказалась на чужой планете и ничего не понимаю в ваших порядках.

– Ладно, буду вести свою партию, как обещала, только нелегко это. Так вот, триста шестьдесят четыре дня в году – а в високосный год триста шестьдесят пять – у нас одно обязательно, а другое запрещено. Мы живем по "золотому правилу", как выражается Верховный Епископ, по Божьему плану. Но в ночь Каролиты, от заката до восхода, все это отменяется. Каролита покровительница уличных певцов, шлюх, цыган, бродяг, актеров – всех, кто живет за городской стеной. Так что в ее день… Босс! Вы что, в таком виде на улицу собрались идти?

– А в чем дело?

Дагмар сделала вид, что ее сейчас вырвет, и я обернулась посмотреть, из-за чего шум. Доктор вышел из душа в том же, в чем мылся, снабженный самым потрясающим пенисом, который мне доводилось видеть. Он торчал прямо вверх из буйной поросли каштановых локонов, возвышаясь над своим кучерявым основанием дюймов так на двенадцать. Головка была толщиной с мое запястье и слегка загибалась к докторскому волосатому животу.

Он "дышал" вместе с доктором, колеблясь вверх-вниз при каждом вздохе.

Я уставилась на это диво в ужасе, точно птица на змею, чувствуя, как затвердели у меня соски. Уберите это от меня! Возьмите палку и убейте его!

– Босс, верните эту пакость в секс-шоп Сирса и потребуйте деньги назад. Или я сейчас смою это в унитаз!

– Валяйте – сантехнику сами будете платить. Слушайте, Дагмар, я надену это дома, а вы в это время щелкните Зенобию – какое у нее будет лицо. Потом сниму, если только Зенобия не захочет, чтобы я пошел так на оргию к мэру. Давайте, облачайтесь в свой костюм – надо еще заехать за Даффи и его ассистентом – его гусочкой, хотя доктор утверждает обратное.

Давай, шевели задницей.

– Не пошел бы ты, босс.

– А что, солнце уже село? Морин, если я правильно понял, вы с утра еще ничего не ели. Идемте к нам обедать, а там решим, что делать дальше.

Моя жена готовит лучше всех в городе, верно, Дагмар?

– Да, босс. Вы уже второй раз на этой неделе сказали правду.

– А первый раз когда был? Вы нашли что-нибудь для нашей Золушки?

– Это задача, босс. У меня тут только халаты, подогнанные на меня Морин они в одном месте будут тесны, а в другом велики. (Дагмар хотела сказать, что я устроена, как груша, а она – как сельдерей.) Доктор, поглядев на нас, рассудил, что Дагмар права.

– Ладно, Морин, моя жена вам что-нибудь подберет. А до нас и так доберетесь – мы пообедаем в роботакси. Пиксель! Обедать, парень!

– Нннуу? Мрруу!

И мы пообедали у Ридпатов. Зенобия Ридпат действительно отменная кухарка – мы с Пикселем оценили ее, а она оценила Пикселя и отнеслась ко мне тепло и гостеприимно. Зенобия – почтенная матрона лет сорока пяти, красивая, с рано поседевшими подсиненными волосами. Она не изменилась в лице, увидев жуткое изделие, в котором щеголял ее муж.

– Ну, как тебе, Зен? – спросил он.

– Наконец-то! – ответила она. – Ты мне давным-давно обещал подарить это на свадьбу. Ну, по мне, лучше поздно, чем никогда. А почему на нем написано "Сделано в Японии"? А, привет, Дагмар, рада тебя видеть.

Счастливой фиесты!

– Обильного урожая!

– Здоровых ребят! Миссис Джонсон, как мило, что вы пришли. Можно звать вас "Морин"? Вот попробуйте-ка этих крабов. Они прилетели из Японии, как и новая пиписька моего мужа. А что вы будете пить? – К нам подъехала вежливая машинка с крабовыми ножками и прочими деликатесами и приняла мой заказ – я попросила "Куба либре", только без рома.

Миссис Ридпат похвалила костюм Дагмар: что-то вроде черного чулка, обтягивающего все тело и голову, но открывающего все, что нужно для сатурналий: низ живота, груди и рот. Вид был ослепительно бесстыдный.

Зенобия надела соблазнительный и красивый костюм: голубая дымка под цвет глаз, не слишком многое скрывающая. Даффи Вайскопф так и кинулся на нее с обезьяньими воплями. Она только улыбнулась:

– Покушайте сначала, доктор. И поберегите силы на полночь.

Подозрения доктора Эрика насчет ассистента доктора Даффи были, по-моему, верны – от него не так пахло и от меня, на его взгляд, наверно, тоже, хотя мой запашок уже начинал появляться, знаменуя улучшение моего настроения. В моем "Куба либре" рома, как я и просила, не было, но я успела выпить половину, прежде чем сообразила, что в коктейль добавлена стоградусная водка. Водка – вещь коварная: ни запаха в ней, ни вкуса, а под стол укладывает мигом.

Закуски же, кажется, были приправлены возбуждающими средствами, а Морин возбудители ни к чему – отродясь в них не нуждалась.

К обеду подали вина трех сортов, и бесконечные тосты быстро превратились из двусмысленных в похабные. Маленький робот, обслуживающий меня, исправно наполнял мой бокал, но слово "вода" в его программе отсутствовало – и мама Морин надралась.

Да, что греха таить. Я так и не научилась пить, как леди. Научилась только притворяться, будто пью. Но в ночь Каролиты оплошала. Я слишком мало ела, слишком много пила, не выспалась.

Я собиралась попроситься у Зенобии переночевать, а наутро после праздника, когда город придет в себя, заняться своими делами. Для начала мне требовалась какая-нибудь одежда и немного денег – их можно раздобыть, и не воруя. Женщина всегда найдет, где занять без отдачи – лишь бы подвернулся мужик, который не прочь ее дружески ущипнуть. Намекнешь ему прозрачно, чем готова заплатить – вот и все. Почти все агентки Корпуса Времени делают нечто подобное в случае надобности. Трепетных девственниц среди нас нет, и нас не выпустят из Бундока без вакцинации против беременности и двадцати других напастей, которые могут приключиться, если тебя укусит червячок, живущий в штанах. Слишком разборчивые особы не годятся для нашей профессии. Мы, женщины, справляемся с разведывательными заданиями лучше мужчин, потому что такие фортели легче сходят нам с рук.

Моя брачная сестра Гвен-Хейзел может увести пятна со шкуры леопарда, а тот и ухом не поведет. Если бы за золотом Нибелунгов послали ее, у Фафнира, страдающего недержанием пламени, не было бы ни единого шанса.

Обретя минимальное количество местной валюты и платья, можно будет заняться следующими изысканиями: 1) как добыть в условиях этой цивилизации побольше денег, не попадая в тюрьму; 2) где находится явка Корпуса Времени, если здесь имеется таковая; 3) если ее здесь нет, где скрываются подпольные сообщники Хильды. Почти все это можно ненавязчиво выяснить в публичной библиотеке или с помощью телефонного справочника.

Я все распланировала очень профессионально, а в итоге попалась прокторам и ничего не успела сделать.

Зенобия настаивала, чтобы я пошла с ними на оргию, а я к тому времени уже недостаточно соображала, чтобы отказаться. Она мне и подобрала костюм: длинные прозрачные чулки, круглые зеленые подвязки, туфли на каблуках и плащ… и мне почему-то этот костюм пришелся очень по душе, хотя я не могла вспомнить почему.

От вечера у мэра у меня в памяти сохранились лишь фрагменты. Ну, представьте себе пир, который устроили совместно Калигула с Нероном, заснятый Сесилом де Миллем <продюсер-постановщик зрелищных фильмов первой половины XX века: "Клеопатра", "Самсон и Далила" и т.д.> на обалденном "Техниколоре". Помню, что толковала какому-то кретину (лица не помню; может, у него и не было лица), что повалить меня возможно – многие пробовали, и почти всем удавалось, – но мне нужен романтический подход, а не такой, будто хватаешь бутерброд со стойки быстрого обслуживания.

Вокруг шло сплошное групповое изнасилование – а я не люблю, когда насилуют: кто знает, на кого нарвешься.

Я сбежала с приема и оказалась в парке – а виной тому был один напыщенный осел в длинном балахоне вроде ризы из белого шелка, густо расшитом алым и золотым шитьем. Впереди балахон распахивался, и Flaggenstange <флагшток (нем.)> торчал наружу. Обладатель последнего был до того важной особой, что ему ассистировали четверо служек.

Он схватил меня, когда я пыталась прошмыгнуть мимо, и засунул язык мне в рот. Я двинула его коленом и выскочила в открытое окно. Этаж, правда, был нижний, но я не позаботилась это проверить.

Пиксель догнал меня ярдов через пятьдесят и заставил немного замедлить бег, перебежав мне дорогу. Оказавшись в том большом парке, я перешла на шаг. Плащ все еще был на мне, но одну туфлю я потеряла, выискивая окно, а вторую тут же скинула – не могла же я бежать в одной.

Это мне не мешало – в Бундоке я так часто хожу босиком, что подошвы ног у меня твердые, как подметки.

Я побродила немного по парку, наблюдая за происходящим (удивительные вещи творились) и не зная, куда деваться. Во дворец мэра возвращаться я опасалась: мой важный дружок в пышной ризе, должно быть, еще там. А где живут Ридпаты, я не знала, хоть и побывала у них. Похоже было, что следует дождаться рассвета, найти гранд-отель "Август" (это, должно быть, нетрудно), зайти на антресоли к доктору Ридпату и занять у него немного денег. Гобсонов выбор, других кандидатур нет – но и доктор подойдет, недаром он за обедом исследовал меня по методу Брайля. Это не было грубостью с его стороны – все за столом занимались примерно тем же, и потом, меня ведь предупредили.

Ненадолго я присоединилась к шабашу – была полночь, светила полная луна, и вокруг возносили молитвы на латыни, греческом, древнескандинавском (по моему разумению) и еще на трех языках. Одна женщина изображала критскую богиню со змеями. Может, это была настоящая богиня? Не знаю.

Пиксель восседал у меня на плече, будто весь свой век сопровождал ведьм на шабаш.

Когда я сошла с алтаря, он соскочил на землю и побежал, как обычно, вперед.

– Вон ее кот! – закричал кто-то. – А вот и она сама! Хватай ее!

И схватили.

* * *

Я уже говорила, что не люблю, когда меня насилуют. Особенно не по нутру мне, когда четверо меня держат, а жирный урод в расшитой рясе делает свое дело. Поэтому я укусила его и высказала все, что думала о его предках и личных качествах.

Так я оказалась в каталажке, где и сидела, пока тронутые из Комитета Эстетического Устранения не устроили мне побег. Что называется, из огня да в полымя.

Прошлым вечером на заседании Комитета председательствовал граф Дракула. Он единственный из всех позаботился о том, чтобы соответствовать своему имени – этот отталкивающий красавец не только облачился в плащ, как вампир из видеофильма, но еще и зубной протез себе заказал, какой надо, изо рта у него торчали собачьи клыки. Я, во всяком случае, решила, что они искусственные: не верю, что у людей или хотя бы у гуманоидов могут взаправду быть такие зубы.

Я вошла в круг и села на оставшийся свободный стул.

– Добрый вечер, кузены. Добрый вечер, граф. А где же Горный Старец?

– У нас таких вопросов не задают.

– О, прошу прощения! Но почему же?

– Предоставляю вам самой поупражняться в дедукции. Но больше таких вопросов не задавайте. И не опаздывайте. Вы – предмет нашего сегодняшнего обсуждения, леди Макбет.

– Морин Джонсон, если вас не затруднит.

– Затруднит. Вот еще один пример вашего нежелания соблюдать правила, необходимые для безопасности Покойников. Вчера было замечено, как вы говорили с горничной отеля. О чем вы говорили?

Я встала:

– Граф Дракула.

– Да, леди Макбет?

– Идите вы к черту. А я иду спать.

– Сядьте!

Я не послушалась, но мои соседи с обеих сторон схватили меня и усадили на место. С тремя я бы еще справилась – ведь все они были смертельно больны, но семерых для меня было многовато, и мне не хотелось драться с ними всерьез.

– Леди Макбет, – продолжал председатель, – вы находитесь среди нас уже две недели, и все это время отвергаете предлагаемые вам задания. Вы нам обязаны своим спасением…

– Вздор! Это Комитет у меня в долгу! Никакое спасение мне бы не понадобилось, если бы вы не похитили меня и не подсунули мне в постель труп убитого вами судьи Хардейкра. Так не говорите теперь, что я чем-то обязана Комитету! Вы мне вернули кое-что из одежды, но где мой кошелек?

Зачем вы одурманили меня наркотиками? Как вы посмели использовать мирную путешественницу для прикрытия одного из своих убийств? Кто разработал этот план? Я хочу поговорить с ним.

– Леди Макбет.

– Да?

– Придержите язык. Сейчас вы получите задание. Все уже подготовлено, и этой ночью вы нанесете удар. Клиент – генерал-майор в отставке Лью Роусон, повинный в недавней провокации…

– Граф Дракула!

– Да?

– Катитесь к чертям собачьим.

– Не прерывайте меня. Операция полностью подготовлена. Джек Потрошитель и Лукреция Борджиа пойдут с вами и будут вами руководить. Вы убьете его в постели, а если станете увиливать – вас убьют вместе с ним, и поза, в которой найдут вас обоих, подтвердит ходящие о нем слухи.

Общее внимание было приковано к нашей стычке, и прокторы проникли с балкона незамеченными. Но знакомый голос крикнул мне:

– Морин, берегись! – и я бросилась на пол.

На прокторах были, как всегда, ку-клукс-клановские балахоны и колпаки, но голос принадлежал Дагмар. Повернув к ней голову, я увидела рядом Пикселя.

Боевики Корпуса Времени пользуются парализующим оружием, когда не хотят убивать всех подряд, и сейчас обстреливали комнату как раз из него.

Меня тоже зацепило – я не совсем отключилась, но не стала возражать, когда здоровенный проктор (один из моих мужей!) подхватил меня на руки. Он вынес меня на балкон, и весь отряд вместе с нами погрузился в маленький транспортный вертолет, паривший рядом. Дверь захлопнулась, отозвавшись грохотом в ушах.

– Готовы?

– Готовы!

– У кого Пиксель?

– У меня! Поехали! – отозвалась Хильда.

И мы очутились дома, в Бундоке, на посадочной лужайке перед резиденцией Лонгов. Хорошо знакомый голос сказал:

– Все системы отключены, – пилот повернулся ко мне и печально произнес: – Мама Морин, ты заставила меня здорово поволноваться.

– Извини, Вудро.

– Почему ты мне ничего не сказала? Я бы помог. – Конечно, помог бы, дорогой – но я хотела только разведать.

– Надо было…

– Хватит, Лазарус, – перебила Хильда. – Мама Морин устала и, наверно, проголодалась. Тамара ждет нас с завтраком. Через два часа – в четырнадцать ноль-ноль по местному времени – мы все должны быть на оперативном совещании. Проводит его Джубал…

– Оперативное совещание? Чему оно посвящено?

– Твоей операции, мама, – ответил Вудро. – Отправляемся на розыски деда. Или мы его спасем, или доставим сюда его тело. Но на этот раз все будет как надо. Корпус Времени проводит эту операцию масштабно, с привлечением всех необходимых средств. Ближний Круг единогласно проголосовал "за". Ну почему ты мне ничего не сказала, мама?

– Заткнись, Вуди, и помолчи – сказала Хильда. – Сейчас самое главное, что мама Морин опять с нами. Верно, Пиксель?

– Вер-р-но!

– Тогда пошли завтракать.

Глава 27 КОВЕНТРИЙСКИЙ ПЕРЕЛОМ

Наесться вдоволь мне не пришлось.

Завтрак был в мою честь, и все было вкусно, но мне понадобились бы два рта: один, чтобы есть, а другой – чтобы перецеловать всех пятьдесят человек. Впрочем, я не особенно проголодалась. Даже в заключении меня кормили прилично, а в плену у Комитета я получала все самое лучшее с кухни отеля.

Изголодалась я только по любви и по человеческому теплу.

Как я уже сказала, банкет давали в мою честь – но Пиксель был убежден, что в его, как и все банкеты, на которых он присутствует, и вел себя соответственно. Он обходил пиршественные ложа, задравши хвост, принимал из рук угощение и ласкался к своим друзьям и вассалам.

Подошла Дагмар, попросила Лаз подвинуться, пристроилась рядом со мной, обняла меня и поцеловала. Я прослезилась.

– Дагмар, даже сказать не могу, что я почувствовала, услышав твой голос. Ты ведь останешься с нами? Тебе здесь понравится.

Она усмехнулась, продолжая обнимать меня:

– А ты что думаешь, я хочу обратно в Канзас-Сити? Бундок по сравнению с ним просто рай.

– Ладно! Я – твой спонсор. – Придерживая ее за талию, я добавила: Ты прибавила несколько фунтов, и это тебе идет. А загар какой красивый!

Или ты побрызгалась аэрозолем?

– Нет, я загорала как положено; лежала на солнце, медленно увеличивая дозу. Ты не поверишь, Морин, как приятно загорать, зная, что в твоем родном городе за это полагается публичная порка.

– Жалко, что я не могу загорать как Дагмар, мама, – сказала Лаз, сразу высыпают эти здоровенные веснушки.

– Ты вся в меня. Ляпис Лазули – я тоже всегда покрываюсь веснушками.

Приходится расплачиваться этим за то, что мы рыжие.

– Знаю. А вот Дагмар может загорать день за днем, месяц за месяцем, и хоть бы одна веснушка. Посмотри только на нее.

Я села.

– Что ты сказала?

– Что у Дагмар не бывает веснушек. И все наши мужики за ней бегают. Лаз пощекотала Дагмар. – Правда, Даг?

– Ну уж и все!

– Нет, ты сказала "месяц за месяцем". Дагмар, в последний раз я видела тебя две недели назад. Сколько времени ты здесь?

– Я-то? Да уж года два. Говорят, твой случай был сложный.

Мне не следовало бы удивляться, проведя в Корпусе Времени двадцать лет по личному времени и семь по бундокскому. Парадоксы времени для меня не новость; я веду дневник, чтобы отличить свою личную параллель от всех прочих параллелей и времен, в которые меня засылают. Но на этот раз я сама стала объектом операции "Два М" ("Мама Морин"). По своему личному времени я отсутствовала пять с половиной недель, а им понадобилось больше двух лет, чтобы отыскать меня и спасти.

Лаз кликнула Хильду, чтобы та объяснила мне, что к чему. Хильда втиснулась с другого боку между мной и Лорелеей Ли – хорошо еще, что она не занимает много места.

– Ты сказала Тамаре, мама Морин, – начала она, – что тебя не будет только пару дней. Она, конечно, знала, что ты врешь, но, как всегда, не стала разоблачать твою невинную ложь, думая, что ты собралась на Секундус развлечься и походить по магазинам.

– Я и в самом деле собиралась вернуться на другой день, Хильда Мэй, невзирая на то, сколько времени займут мои поиски. Я хотела провести в Британском музее несколько недель 1950 года второй параллели, чтобы как можно подробнее изучить все, что касается Битвы за Британию 1940-1941 годов, и специально для этого имплантировала новый диктофон. В Англию времен войны я не решалась отправиться без подготовки – того и гляди, расстреляют как шпионку по законам военного времени. Завершив свои изыскания, я вернулась бы на другой день к обеду… если бы это корыто времени не сломалось.

– Оно не сломалось.

– Как так?

– Диверсия, Мо. Ревизионисты. Те самые паскудники, которые чуть было не убили Ричарда, Гвен-Хейзел и Пиксель в третьей параллели. Мы так и не выяснили, зачем им понадобилось останавливать тебя и притом именно таким способом – пленных мы не брали и разделались с ними слишком быстро. Я говорю "мы", хотя сама в этом не участвовала: я ведь человек кабинетный, как известно. Этим занялись старые профи: Рич, Гвен и Гретхен совместно с отрядом из пятой параллели под командованием ленсмана Теда Смита. Но Круг поручил руководство операцией "Два М" мне, и это я раскопала сведения, приведшие нас к ревизионистам. Получила я их главным образом от водителя автобуса. Напрасно я взяла на работу этого подонка, Морин. Моя неосмотрительность чуть было не стоила тебе жизни. Прости меня.

– За что? Милая моя Хильда Мэй, если бы ты много лет назад не спасла меня из Альбукерке, я была бы мертвым-мертва. Не забывай об этом, как не забываю я.

– Не надо благодарить меня, Мо – мне каждый раз только в радость тебя спасать. Я позаимствовала немножко змей у Патти Пайвонской и стала допрашивать того придурка, подвесив его вниз головой над змеиной ямой. Это освежило его память, и он выдал нам, в какой параллели и в каком месте тебя искать – в Канзас-Сити 2184 года грегорианского календаря, начиная с двадцать шестого июня, в ранее неисследованном ответвлении второй параллели, где не имела места Вторая Американская революция. Теперь эта параллель обозначается как одиннадцатая – довольно скверный отрезок времени, и Круг уже взял ее на заметку – надо будет почистить там и прижечь, когда руки дойдут. – Хильда нагнулась и поманила Пикселя, заговорив с ним по-кошачьи: тот тут же прибежал и пристроился у нее на коленях, громко мурлыча. – Мы заслали агентов в тот Канзас-Сити, но они потеряли тебя в день твоего появления там – точнее, в ночь. Они проследили тебя от гранд-отеля "Август" до чьего-то частного дома, а оттуда до дворца мэра и карнавала на улице. Потом след оборвался. Но с тобой был Пиксель хотя он и тут чуть ли не каждый день бывал.

– Как он это делает?

– А как "Веселая Обманщица" ухитряется держаться без крена, хотя у нее ванные по обоим бортам? Морин, если ты продолжаешь верить в мир как логику, тебе никогда не понять, что такое мир как миф. Пиксель ничегошеньки не знает об эйнштейновском пространстве-времени, о предельной скорости света, о гиперскачке и прочих измышлениях теоретиков, поэтому они для него просто не существуют. Пиксель знал, в каком месте существующего для него мира находишься ты, но по-английски он изъясняется с трудом – в Бундоке. Поэтому мы перенесли его туда, где он может говорить…

– Куда это?

– В страну Оз, конечно. Пиксель не знает, что такое собор, но подробно описал его, когда нам удалось его отвлечь от исследования восхитительных новых мест. Трусливый Лев помог нам его расспросить, и Пиксель впервые в жизни был поражен – наверное, ему захотелось вырасти таким же большим. Потом мы срочно выслали отряд – вытащить тебя из тюрьмы Верховного Епископа. Но тебя там не оказалось.

– Зато оказалась я, – подхватила Дагмар. – Пиксель привел их прямо ко мне, в твою камеру – прокторы взяли меня, как только ты сбежала.

– Да, – подтвердила Хильда. – Дагмар подружилась с тобой, а это было небезопасно, особенно после гибели Верховного Епископа.

– Дагмар, прости меня!

– За что же? Все хорошо, что хорошо кончается. А посмотри, как хорошо мне здесь. Ну так вот, мы все отправились обратно в Оз, и я, послушав Пикселя, сказала Хильде, что тебя держат в гранд-отеле "Август".

– Как же так? С него ведь все и началось!

– Туда мы и вернулась – в апартаменты, которые не значились на плане отеля и куда можно было попасть только на частном лифте из подвала. Тут мы эффектно появились на сцене и застали Комитет врасплох.

К нам присоединился Лазарус – он сидел на траве у моих ног, не вмешиваясь в разговор, и я спрашивала себя, надолго ли хватит его ангельского поведения.

– Ты даже не знаешь, мама, насколько права, сказав, что все началось с отеля. Помнишь, как мы переехали – я тогда еще учился в средней школе?

– Конечно. На старую ферму.

– А потом после второй мировой войны ты продала дом, и его снесли.

Как хорошо мне все это помнилось!

– И на том месте построили гарримановский "Хилтон".

– Так вот – гранд-отель "Август" и есть гарримановский "Хилтон". Он, конечно, через два века уже немного не тот, но мы изучили хилтоновский план и обнаружили те престижные апартаменты, неизвестные широкой публике.

– Лазарус потерся щекой об мое колено. – Ну, кажется, все, Хильда?

– Вроде бы.

– Погодите! – запротестовала я. – А что же случилось с ребенком? И с мужчиной, которому оторвало руку во время аварии?

– Морин, – мягко сказала Хильда, – я тебе третий раз повторяю: никакой аварии не было. "Ребенок" – просто кукла, имитация. Которую тебе сунули, чтобы занять твои руки и отвлечь внимание. А "раненый" служил ошеломляющим зрелищем, пока тебе делали укол, – это давний инвалид, а свежая кровь – просто грим. Когда я допрашивала своего водителя над змеиной ямой, он сделался весьма разговорчив и рассказал мне немало всяких пакостей.

– Хотела бы я с ним поговорить!

– Боюсь, что это невозможно. Я не люблю, когда мои люди меня предают.

Ты у нас добрая душа, а я нет.

* * *

– Пары хирург-сестра подобраны так, чтобы лучше соответствовать друг другу с профессиональной точки зрения. – Мы все собрались в лекционном зале Мемориала Айры Джонсона, и Джубал начал свой доклад. – Вот наши предварительные наметки:

Доктор Морин – Ляпис Лазули;

Доктор Галахад – Лорелея Ли;

Доктор Иштар – Тамара;

Доктор Харао, то есть я – Джиллиан;

Доктор Лейф Хьюберт, он же Лазарус – Хильда; и, наконец Доктор Айра Джонсон – Дагмар Доббс.

Ты, Дагмар, не совсем подходишь Джонсону I – ведь ты по своей квалификации опережаешь его на полтора века, не говоря уж о тех знаниях, что приобрела здесь. Но ничего лучшего мы придумать не смогли. Доктор Джонсон не знает, что с ним будешь работать ты. Однако нам известно по литературе и по многочисленным устным свидетельствам – наши агенты собирали их и в Ковентри, и в других местах с сорок седьмого по пятидесятый год, расспрашивая людей, служивших в ту войну в медицинских подразделениях гражданской обороны, – нам известно, что сестру могли назначить к хирургу в последнюю минуту, наспех, не спрашивая, какая у кого квалификация. Боевые условия, Дагмар. И если ты окажешься там первой, когда завоют сирены, – а так оно и будет – доктор Джонсон возьмет тебя без разговоров. – Постараюсь, чтобы взял.

– Возьмет, не сомневайся. Все наши бригады первой помощи будут в халатах и в масках, обычных для Англии 1941 года, и будут использовать инструментарий, не слишком бросающийся в глаза своим анахронизмом… Хотя что можно заметить при такой бомбежке. – Джубал оглядел зал. – Все участники нашей операции – добровольцы. Я неоднократно подчеркивал, что вы идете в настоящий бой. Если вас убьют в Англии 1941 года, это может изменить историю – но вас-то убьют. Фугаски нацистского Люфтваффе убивают не хуже всяческого экзотического оружия позднейших времен. Вот поэтому мы все – добровольцы и каждый еще может отказаться до начала операции. Все девушки майора Гретхен тоже идут добровольно – и получают наиболее высокий гонорар. – Джубал откашлялся. – Но есть у нас один доброволец, который нам не нужен и которого необходимо оставить дома. Дамы и господа, куда нам, черт побери, девать Пикселя? Когда начнут бомбить и наш перевязочный пункт завалят ранеными, нам меньше всего будет нужен кот, которого невозможно запереть. Полковник Кэмпбелл? Это твой кот.

– Ты неправильно подходишь к вопросу, доктор, – ответил мой внук Ричард Эймс Кэмпбелл. – Пиксель мне не принадлежит. Как и любому другому здесь. Я согласен – нельзя допустить, чтобы он в бою путался у нас под ногами. Кроме того, я и за него беспокоюсь: он ведь не знает, что бомбы могут убить. Он попадал уже в перестрелку котенком, и чуть было не погиб.

Я не хочу, чтобы это повторилось. Но не могу придумать, как его запереть.

– Минутку, Ричард, – поднялась Гвен-Хейзел. – Можно внести предложение, Джубал?

– Хейзел, у меня тут записано, что всей операцией от начала до конца командуешь ты. Поэтому предложение, я полагаю, ты можешь внести – по крайней мере одно.

– Ладно тебе, Джубал. У нас в семье есть человек, который имеет на Пикселя больше влияния, чем я или Ричард. Моя дочь Вайоминг. – И она согласна нам помочь?

– Согласится.

– Допустим – но сможет ли она не спускать глаз с Пикселя целых четыре часа? По техническим причинам, связанным с пространственно-временными воротами, у нас уйдет на операцию примерно столько бундокского времени так говорит доктор Бэрроу.

– А можно мне сказать? – вмешалась я.

– Хейзел, уступаешь слово?

– Что за глупости, Джубал – конечно.

– Без Вайо нам действительно не обойтись – на эту девочку вполне можно положиться. Но тут ей Пикселя не уберечь – он мигом улизнет. Давайте отправим их в страну Оз и оставим у Глинды. Точнее, у Бетой, но Глинда своими чарами должна помешать Пикселю проходить сквозь стены.

– Ну как, Хейзел?

– Они оба будут в восторге.

– Значит, так и решим. А теперь вернемся к операции. Попрошу голограмму. – Позади и вокруг Джубала возникла огромная живая картина. Это не настоящий Ковентри, а учебная потемкинская деревня, которую построила для нас Афина километрах в восьмидесяти отсюда. Поклон тебе, Фина.

– Спасибо, папа Джубал, но тут поработал "Шива" – мы с Майкрофтом Холмсом составили синергетическую параллель, а дирижировала Минерва. И раз уж вы тут все собрались, позвольте напомнить – Минни, Майк и я приглашаем всех на нашу свадьбу по завершении операции "Ковентрийский перелом". Так что подумайте заранее о свадебных подарках.

– Фина, ты откровенная материалистка, и потом – ваши композитные тела еще далеко не готовы.

– Да что ты? Иштар позволила перенести наши тела в Веулу <в аллегорическом романе Беньяна "Путь паломника" – благословенная земля, откуда пилигримам уже виден Небесный Град> , и теперь нас можно раскупорить и оживить в любой удобный для Нас день. Подучи-ка законы темпорального парадокса, Джубал.

– Хорошо, – вздохнул Джубал. – Я уже предвкушаю, как буду целовать невест. А теперь, может быть, продолжим разбор операции?

– Не спеши, папуля. Уж тебе ли не знать, что при межвременных операциях спешить некуда.

– Верно – но нам не терпится. Итак, друзья, Фина – или Шива – создали наш учебный полигон по фотографиям, кинопленкам и голограммам, снятым в Ковентри 1 апреля 1941 года. Это год настолько отдаленный, что все параллели времени, патрулируемые агентами Ближнего Круга, еще представляют собой единую линию. А посему все, что бы мы ни предприняли в Ковентри 1941 года, отразится на всех цивилизованных параллелях – "цивилизованных" в узком смысле, конечно: Круг не совсем объективен. В ходе подготовительных исследований выяснился один странный факт. Лазарус, тебе слово.

Мой сын встал.

– Вторая мировая война 1939-1945 годов, какой я ее помню, закончилась гораздо более благоприятно для Англии и Европы, чем показывают наши недавние исследования. Например, мой брат, Брайан Смит младший, был ранен во время высадки в Марселе, а затем его направили в Англию, в Солсбери, тренировать американцев. Помнишь, мама?

– Конечно, Вудро.

– А вот свежие исторические изыскания показывают, что этого быть не могло. Германия выиграла Битву за Британию, и не было ни высадки в Марселе, ни тем более американской учебной команды в Англии. Зато Германию забросали атомными бомбамиамериканскиебомбардировщикиБ-29, базировавшиеся в Северной Африке. Друзья мои, я участвовал в этой войне и никаких атомных бомбардировок в Европе при мне не было.

– Спасибо, Лазарус. Я тоже участвовал в той войне, причем воевал в Северной Африке. Б-29 там при мне не базировались, и никаких атомных бомб на европейском театре не применялось – поэтому данные исторической разведки поразили меня не меньше, чем Лазаруса. Эти неблагоприятные данные и побудили нас превратить операцию "Джонсон I", имевшую целью обнаружение и спасение доктора Айры Джонсона, старейшины рода Джонсонов, в операцию "Ковентрийский перелом", в которую операция "Джонсон I" входит как одна из фаз, но цель которой гораздо обширнее – она призвана изменить исход войны.

8 апреля 1941 года избрано днем операции не только потому, что доктор Джонсон находился там как врач гражданской обороны, но еще и потому, что Ковентри в ту ночь гигантские "хейнкели" бомбили в четыре захода – это самый мощный налет, который когда-либо осуществляла нацистская военная авиация.

Математики Круга вместе с Шивой сошлись на том, что это переломный момент, в который горсточка людей способна изменить ход истории. Задача девушек майора Гретхен – уничтожить эту воздушную армаду настолько близко к ста процентам, насколько позволит современное оружие. С их помойные Королевское Воздушные Силы выиграют Битву за Британию, а без нее налет бомбардированное может оказаться – или оказался – слишком мощным для "спитфайеров". Еще одна, скрытая цель операции "Ковентрийский перелом" цель третьего порядка, так сказать, – это спасение жизни пилотов "спитфайеров", чтобы те могли сражаться на следующий день.

Наша операция как раз в духе Ближнего Круга – минимальное вмешательство, дающее максимальный результат, и Круг смотрит на нее весьма оптимистично.

А теперь – внимание на голограмму. Мы смотрим на город с Луга Серых братьев, на котором в ту ночь находился перевязочный пункт Джонсона I. Эти три башни – все, что осталось от центра города после предыдущих бомбежек: колокольни собора Св.Михаила, церкви Серых братьев и церкви Св.Троицы.

Слева от нас – колокольня поменьше, не вошедшая в кадр: это все, что осталось от старинного бенедиктинского монастыря, построенного в 1043 году Леофриком, графом Мерсийским, и его женой леди Годивой. Мы арендовали у графа эту башню, и в ней будут смонтированы ворота, которые доставят лучниц Гретхен в 1941 год. Может быть, вам интересно будет узнать, что к аренде, выплаченной золотом, был добавлен еще и презент – великолепный белый мерин, которого леди Годива назвала "Этельнот" и на котором совершила свой знаменитый выезд на благо горожан Ковентри. – Джубал откашлялся и ухмыльнулся. – Несмотря на многочисленные просьбы, исходящие в основном от Кастора и Поллукса, наша операция не предусматривает познавательной экскурсии на выезд леди Годивы <обыгрывается известная легенда о том, как леди Годива проехала по городу нагая – только на этом условии ее муж согласился отменить разорительные для горожан налоги> . На сегодня все, друзья мои. Для участия в операции следует быть убежденным в трех вещах: во-первых, что нацистский режим Адольфа Гитлера слишком страшен, чтобы дать ему победить; во-вторых, что нацистов желательно победить, не забрасывая при этом Европу атомными бомбами: и в-третьих что стоит рискнуть своей шкурой, чтобы это осуществить. Круг не все эти вопросы отвечает "да", но каждый из вас должен решить это со своей совестью. Если кто-то не готов от всей души ответить "да" на каждый вопрос – ему лучше не участвовать. Гедеонов отряд, в который войдут те, кто твердо решился, собирается на первое учение завтра в десять утра в нашем потемкинском Ковентри. Транспортная кабина для доставки на полигон находится к северу от этого здания.

* * *

8 апреля 1941 года в 7 часов 22 минуты вечера над Ковентри садилось солнце, отсвечивая красным сквозь пороховую гарь и дым из труб. Глядя на город, я испытывала странное чувство – так он был похож на имитацию Шивы.

Я стояла у входа в пункт первой помощи, где ночью будет работать (работал) отец. Это строение было сложено из мешков с песком, покрыто брезентом и выкрашено в защитный цвет.

Рядом имелся примитивный сортир, а внутри – помещение для раненых и "операционная": три сосновых стола, несколько шкафов, на земляном полу дощатый настил. Водопровода не было – только бак с краном. И керосиновые лампы.

Вокруг простирался Луг Серых братьев – запущенный парк, изрытый воронками от бомб. Монастырскую башню, арендованную нами у Леофрика, графа Мерсийского, супруга Годивы, не было видно, но я знала, что она к северу от меня, слева. Полевой агент Хендрик Хадсон Шульц, заключавший сделку с графом, доложил, что у Годивы действительно необычайно длинные, красивые волосы, но с подветренной стороны от нее стоять не рекомендуется – она, похоже, мылась не более двух раз в жизни. Отец Хендрик шестнадцать месяцев корпел над англосаксонским языком одиннадцатого века, над обычаями того времени, над средневековой латынью – а задание, стоившее таких трудов, выполнил за десять дней.

Сегодня отец Хендрик находился при Гретхен в качестве переводчика боевой отряд сочли нецелесообразным обучать дочосеровскому английскому, поскольку у них принята галакта, а не английский, и их задача – стрелять, а не разговаривать.

К северо-востоку от меня возвышались три шпиля, давшие городу его прозвище <"колокольный град"> : Серых братьев. Св.Троицы и Св.Михаила.

Церкви Св.Михаила и Св.Троицы были разрушены предыдущими бомбежками, и почти весь центр города лежал в руинах. Впервые услышав о бомбардировке Ковентри век назад по своему личному времени, я подумала, что бомбить исторический город способны только такие звери, как нацисты. Теперь, хотя преуменьшить злодеяния нацистов и заглушить смрад их газовых камер невозможно, я знаю, что бомбардировка Ковентри велась не просто ради Schreklichkeit <здесь: устрашения (нем.)> : Ковентри был важным промышленным центром Англии, таким же, как Питтсбург в Америке, а не тем буколическим городком, который я себе представляла. Так что, если сегодня судьба будет к нам благосклонна, мы не только уничтожим большинство тяжелых бомбардировщиков Люфтваффе, но и спасем жизнь многим ценным рабочим, не менее важным для победы, чем храбрые солдаты.

Гвен-Хейзел занималась проверкой связи:

– Кровь, я Конь Годивы. Как слышишь меня?

– Конь, я Кровь. Слышу тебя.

Этой ночью мы будем пользоваться уникальной сетью связи, в которой я даже не пыталась разобраться (я инженер по пеленкам и кухонный химик, а электрона сроду не видела), в сочетании с еще более поразительной пространственно-временной техникой.

Снаружи задняя стена перевязочного пункта представляла собой штабель мешков с песком. Изнутри эта стена была завешена занавеской предполагалось, что там кладовая, но на самом деле там находилось двое пространственно-временных ворот: одни вели в 4376 год и в учебную клинику Бундока, а другие – оттуда сюда, чтобы медикаменты, персонал и раненые могли циркулировать туда и обратно, не создавая пробок. На бундокском конце еще одна пара ворот сообщалась с Веулой – чтобы направлять более трудные случаи на лечение туда, в иное измерение времени, а потом возвращать в Ковентри.

Подобная этой, но несколько отличающаяся от нее пара ворот служила отряду Гретхен. Она со своими девушками и отцом Шульцем ждала внутри монастырской башни одиннадцатого века. Ворота, ведущие в двадцатый век, сработают только тогда, когда здесь завоют сирены и Гвен-Хейзел сообщит об этом Гретхен.

Гвен-Хейзел могла вести переговоры с двадцатым, сорок четвертым и одиннадцатым веком поочередно или одновременно, пользуясь горловым микрофоном, подъязычными переключателями и встроенной в тело антенной, находясь и по нашу, и по бундокскую сторону ворот.

Кроме того, она держала связь еще и с Зебом и Дити Картерами, которые на борту "Веселой Обманщицы" висели в тридцати тысячах футов над Ла-Маншем, недосягаемые ни для бомбардировщиков, ни для "мессершмиттов" и "фоккеров", ни для зениток того времени. "Обманщица" согласилась там находиться лишь в том случае, если ей самой позволят выбрать нужную высоту. ("Обманщица" – пацифистка, обладающая прискорбным, по ее мнению, боевым опытом.) Однако она ручалась, что и на этой высоте засечет, как поднимаются в воздух и формируются соединения "хейнкелей", гораздо раньше, чем британские береговые радары.

После учений в "потемкинской деревне", где мы прорабатывали все ранения, которые только могли прийти в голову, большинство медицинских бригад решено было оставить на бундокской стороне ворот. Раненых будут сортировать и "безнадежных" отправлять в Бундок, где безнадежных случаев не существует – лишь бы мозг был жив и не слишком поврежден. Там будут работать доктора Иштар и Галахад во главе своих обычных команд (не обязательно добровольцев, ведь Ковентри они даже не увидят). После починки "безнадежных" отправят выздоравливать в Веулу на несколько дней или недель и еще до рассвета вернут в Ковентри. (Назавтра эти чудеса никто не сумеет объяснить. Нас уже и след простынет.) Каса и Пола их жены, мои дочки Лаз и Лор, назначили таскать носилки транспортировать тяжелораненых из Ковентри в Бундок.

Мы предположили, что большое количество слишком хорошо оснащенных медиков, возникших, как из-под земли, при звуке сирен, только насторожит моего отца, и он учует, что дело здесь нечисто. Но когда раненые начнут поступать, ему уже будет не до того.

Джубал и Джиллиан, дежурная бригада, пройдут в ворота в случае необходимости. Дагмар войдет, как только Дити на "Веселой Обманщице" сообщит, что бомбардировщики поднялись в воздух, – ей надо представиться доктору Джонсону сразу, как он появится. Когда завоют сирены, войдем мы с Лазарусом в масках и халатах – он врач, я сестра. Я могу быть и врачом, но как операционная сестра не в пример ценнее – практики больше.

Предполагалось, что мы втроем завершим операцию: похитим отца, протащим его через ворота, а в Бундоке все ему объясним – в том числе то, что его могут омолодить, обучить новейшим достижениям медицины и вернуть в Ковентри того же восьмого апреля сорок первого года, если он будет настаивать. Если ему уж очень захочется.

Но я надеялась, что к тому времени отец с помощью Тамары осознает, что возвращаться на Битву за Британию – чистейшее донкихотство, поскольку эта битва уже выиграна два тысячелетия назад.

Тамара – мое секретное оружие. Благодаря чудесному стечению событий я все же стала женой своего любовника со звезд… то есть своего сына, как оказалось к моему изумлению и великому счастью. А вдруг свершится еще одно чудо, и я стану женой единственного мужчины, которого любила всегда, целиком и без оговорок? Отец непременно женится на Тамаре, как сделал бы любой мужчина, дай ему только случай – а уж Тамара устроит так, чтобы он женился и на мне. Я на нее надеялась.

А не получится – с меня довольно, более чем довольно, будет и того, что отец жив.

* * *

Я вернулась через ворота в Бундок и тут услышала голос Гвен-Хейзел:

– Конь Годивы – всем постам. Дити сообщает, что бандиты в воздухе и строятся. Сирены прозвучат ориентировочно через восемьдесят минут.

Подтвердите, как поняли.

Гвен-Хейзел стояла рядом со мной сразу за воротами, но ведь она не только передавала сообщение, а и проверяла связь, и мне тоже полагалось ответить. Мое переговорное оснащение было простым: микрофон – не внутренний, а прибинтованный к горлу, невидимые наушники и антенна под одеждой.

– Кровь-не-водица – Коню, – ответила я. – Вас поняла.

И услышала:

– Йомен – Коню, вас поняли. Восемьдесят минут. Час двадцать.

– Кровь – Коню, – сказала я. – Я слышу Гретхен. Так и надо?

Гвен-Хейзел отключила микрофон и сказала мне:

– Нет, ты не должна ее слышать, пока вы обе не окажетесь в 1941 году.

Но, будь добра, выйди опять в Ковентри, чтобы проверить еще раз.

Я вышла – теперь связь между мной и Гвен-Хейзел, между сорок четвертым и двадцатым веком, работала нормально, но Гретхен я больше не слышала, как и полагалось. Тогда я вернулась в Бундок надеть халат и маску. При переходе был момент, когда что-то как будто вцеплялось в твою одежду и в ушах стреляло – я знала, что это статическая перегородка, уравновешивающая перепад давления, но все равно было жутко.

Дити доложил, что в воздух поднимается конвой немецких истребителей.

Немецкие "мессершмитты" были не хуже, если не лучше "спитфайеров", но им приходилось воевать на пределе горючего – основной запас бензина расходовался на перелет туда и обратно, и драться они могли только несколько минут – кто не рассчитал, падал в Ла-Манш.

– Дагмар, вперед, – сказала Гвен-Хейзел.

– Есть. – Дагмар прошла через ворота – в халате, маске и шапочке, но пока без перчаток. Да и Бог знает, какой толк от перчаток в боевых условиях. Разве что послужат защитой не столько раненым, сколько нам.

Я завязала маску Вудро, он мне. Теперь мы наготове.

* * *

– Конь Годивы – всем постам, – заговорила Гвен-Хейзел. – Звучат сирены. Йомен, открывайте ворота и переходите в другое время. Прием.

– Йомен – Коню, слышу тебя, есть переходить.

– Конь – Йомену, вас понял. Доброй охоты! Мо и Лазарус, можете идти, – добавила Хейзел. – Удачи!

Я прошла вслед за Лазарусом – и сердце у меня екнуло. Дагмар помогала моему отцу надеть халат. Он взглянул на нас, когда мы появились из-за занавески, но больше не обращал внимания. Я слышала, как он говорит Дагмар:

– Что-то я вас раньше не видел, сестра. Как вас зовут?

– Дагмар Доббс, доктор. Можете звать меня Даг. Я только что из Лондона, привезла медикаменты и прочее.

– То-то я в первый раз за много недель вижу чистый халат. И маски просто шик! А вы говорите, как янки, Даг. – Я и есть янки, доктор – как и вы.

– Признаю себя виновным. Айра Джонсон из Канзас-Сити.

– Да мы с вами земляки!

– Мне так и показалось, что ваш выговор отдает кукурузой. Когда "хейны" сегодня уберутся восвояси, можем посплетничать о родных краях.

– От меня мало толку – я не была дома с тех пор, как надела чепец.

Дагмар занимала отца, не давая ему отвлекаться – и я про себя благодарила ее за это. Мне не хотелось, чтобы он заметил меня до конца операции – сейчас нет времени на воспоминания о былом.

В отдалении упали первые бомбы.

* * *

Я не видела этого налета. Девяносто три года назад – или в ноябре того же года, смотря как считать, мне довелось видеть, как падают бомбы на Сан-Франциско, и я ничего не могла тогда сделать – только смотрела вверх, затаив дыхание, и ждала. Поэтому я не жалею, что была занята и не видела, как бомбят Ковентри. Но слышать слышала. Если слышишь, как упала бомба значит, она слишком далеко, чтобы быть твоей. Так говорят, но я не очень-то этому верю.

– Слыхала Гретхен? – спросила Хейзел у меня в ухе. – Говорит, они сбили шестьдесят девять штук из первой волны, а всего было семьдесят два.

Я не слыхала Гретхен. Мы с Лазарусом занимались своим первым пациентом – маленьким мальчиком с сильными ожогами и раздробленной левой рукой. Лазарус приготовился к ампутации. Я смигнула слезы с глаз и стала помогать ему.

Глава 28 ВЕЧНОЕ НАСТОЯЩЕЕ

Не стану надрывать душу ни вам, ни себе подробным рассказом об этой ночи, длившейся тысячу лет. Если вам доводилось бывать в отделении скорой помощи городской больницы – то это самое мы и видели всю ночь, этим и занимались. Сложные переломы, раздробленные конечности, ожоги – ужасные ожоги. Не слишком опасные мы покрывали гелем, который откроют только через много веков, перевязывали и передавали пострадавших санитарам гражданской обороны, которые эвакуировали их на носилках в госпиталь. Самых тяжелых Кас и Пол уносили в другом направлении – за занавеску и через ворота Бэрроу-Картера Либби в бундокскую клинику Айры Джонсона, а обожженных направляли дальше – в больницу имени Джейн Калвер Бэрроу в Веуле, где их лечили несколько дней или недель, чтобы вернуть в Ковентри той же ночью к отбою воздушной тревоги.

Все наши раненые были штатскими людьми, в основном женщины, дети и старики. Единственными военными в Ковентри, насколько я знаю, были зенитчики, и у них имелся свой перевязочный пункт. Пункты вроде нашего, в Лондоне, должно быть, помещались в метро. В Ковентри метро не было, и нас огораживали только мешки с песком, но все-таки здесь, пожалуй, было безопаснее, чем в здании, которое могло бы обрушиться. Я не собираюсь ничего критиковать. Их гражданская оборона делала, что могла, и весь народ, прижатый к стенке, храбро отбивался тем, что было под рукой.

На нашем пункте было три стола – как бы операционных, а на самом деле простых деревянных, с которых в перерывах между бомбежками соскоблили краску. Отец работал за тем, что ближе к выходу, мы с Вудро – у занавески, а за средним трудился пожилой англичанин, видимо, постоянно дежуривший здесь – мистер Пратт, местный ветеринар. Помогала ему жена, Гарри, то есть Гарриет. Во время затишья миссис Пратт ругала немцев, но больше интересовалась кино. Не встречалась ли я с Кларком Гэйблом? С Гэри Купером? С Рональдом Колменом? Выяснив, что у меня нет знакомств среди звезд, она перестала у меня выпытывать и согласилась со словами мужа, что мы, янки, поступаем очень порядочно, помогая им… но когда же Штаты, наконец, соберутся вступить в войну?

Я сказала, что не знаю. Тут вмешался отец.

– Не приставайте к сестре, миссис Пратт. Вступим, никуда не денемся ну, запоздаем малость, как ваш мистер Чемберлен. А пока что будьте вежливы с теми, кто уже здесь и помогает.

– Я не хотела никого обидеть, мистер Джонсон.

– Никто и не обиделся, миссис Пратт. Зажим!

Мне редко доводилось видеть такую хорошую операционную сестру, как миссис Пратт. Она подавала мужу все, что нужно, не дожидаясь его слов научилась, наверное, за долгие годы совместной работы. Инструменты она принесла с собой – должно быть, те, что мистер Пратт использовал в своей ветеринарной практике. Некоторых это, возможно, оттолкнуло бы, мне же представлялось резонным.

Мистер Пратт занимал стол, который предназначили для Джубала и Джилл.

(Мы не слишком хорошо ориентировались во всех подробностях событий той ночи – ведь очевидцев расспрашивали, когда война уже кончилась.) Поэтому Джубал работал в передней комнате, сортируя раненых и отмечая, кого Касу и Полу нести в Бундок – здесь им даже не стали бы оказывать помощь, как безнадежным. Джилл помогала то Дагмар, то мне – особенно с анестезией.

Анестезия стала предметом горячих дискуссий во время наших учений.

Довольно уже и того, что мы заявимся в двадцатый век с современным хирургическим инструментом, но тащить с собой бундокское анестезионное оборудование? Немыслимо!

Галахад решил наконец снабдить нас шприцами, заправленными нужной дозой неоморфина (название не играет роли – все равно в двадцатом веке это средство неизвестно). Джилл сновала из одного помещения в другое, делая уколы раненым и обгоревшим и освобождая нас с Дагмар для основной работы.

Она хотела помочь и миссис Пратт, но та отмахнулась – она давала наркоз способом, не виданным мною с 1910 года: капала хлороформ на маску пациенту.

Работе не видно было конца. Между операциями я протирала стол полотенцем, пока оно не намокло от крови так, что больше пачкало, чем вытирало.

* * *

Гретхен доложила, что они сбили сорок семь из шестидесяти бомбардировщиков второй волны. Тринадцать оставшихся успели сбросить часть бомб. Девушки Гретхен использовали излучатели и приборы ночного видения, направляя луч, как правило, на бензобак. Иногда бомбы при этом сбрасывались, иногда взрывались при соприкосновении с землей, иногда не взрывались, добавляя работы саперам на следующий день.

Но мы ничего этого не видели. Порой бомба падала где-то рядом, и кто-нибудь говорил: "Близко", – а кто-то отвечал: "Слишком близко", и все продолжали работать.

Сбитый самолет взрывается не так, как бомба – а истребитель не так, как бомбардировщик. Мистер Пратт говорил, что может отличить по звуку падение "спитфайера" от падения "мессершмитта". Он, возможно, и мог – я нет.

Третья волна, по сообщению Гретхен, нахлынула с двух сторон – с северо-востока и северо-запада. Но ее девушки уже приноровились стрелять из своего, в общем-то пехотного, оружия по непривычным мишеням, быстро отличая при этом бомбардировщики от "спитфайеров" – и, как выразилась Гретхен, на этот раз "утерли им сопли". Я все собиралась спросить, что это значит, но так и не спросила.

* * *

После каждого налета наступало затишье, но не для нас. К середине ночи мы совсем зашились – раненых поступало больше, чем мы успевали обработать. Джубал стал относиться к отбору менее строго и теперь отправлял к Иштар не только смертельные, но и просто тяжелые случаи. Наше участие стало более заметным, зато, безусловно, было спасено больше жизней.

Во время четвертого налета, где-то перед рассветом, я услышала Гретхен:

– Йомен вызывает Коня. Конь, ответь срочно.

– Что у тебя, Гретхен?

– Что-то упало на наши ворота – наверно, кусок сбитого самолета.

– Ворота повреждены?

– Не знаю. Они исчезли. Были – и нету.

– Йомен, эвакуируйтесь через ворота перевязочного пункта. Знаешь, где это? Квадрат и пеленг известны?

– Да, но…

– Приказываю эвакуироваться. Быстро.

– Хейзел, но ведь пострадали только ворота. Мы можем и дальше сбивать самолеты.

– Оставайся на связи. Белый Утес, я Конь. Дити, где ты там? Проснись.

– Я не сплю.

– По данным разведки, бомбардировщики заходили на цель только четыре раза. Будет у Гретхен еще дичь или нет?

– Один момент. (Момент затянулся надолго.) "Обманщица" говорит, что на поле больше нет бомбардировщиков, готовящихся к вылету. А на востоке занимается рассвет.

– Всем постам, я Конь. Объявляю отбой. Кровь, дождитесь Йомена, затем эвакуируйтесь вместе с Первым. Используйте шприц, если нужно. Доложите, как поняли.

– Я Утес, понял тебя, Конь – снимаемся.

– Йомен понял, Конь. Отряд ведет отец Шульц, а я продолжаю стрелять.

– Я Кровь, поняла тебя, Конь. Хейзел, скажи Иштар, чтобы отправляла раненых обратно, иначе у нее на руках окажутся нежелательные иммигранты.

И тут начался какой-то гран-гриньоль. Сначала через обратные ворота повалили обгоревшие – на своих ногах и полностью исцеленные. За ними последовали прооперированные – кто с протезами, кто с пересаженными органами. Даже тех, над которыми Галахад с Иштар работали в этот самый момент, быстро залатали, выпихнули в Веулу, там долечили и отправили обратно в Ковентри всего через пару минут после того, как Хейзел скомандовала отбой.

Я знаю, что прошло всего несколько минут, потому что отряд Гретхен еще не подошел, а они были меньше чем в миле от нас, и надо учесть, что эти девушки проходят походным шагом восемь миль в час (три с половиной метра в секунду). Дорога не должна была отнять у них больше восьми-девяти минут плюс еще сколько-нибудь на спуск с башни. Я слышала потом, что какие-то бойцы гражданской обороны пытались задержать их и допросить.

Девушки, надеюсь, не причинили им особого вреда, но задержать себя не дали.

И вот в нашу дверь хлынули Марианны с длинными луками (замаскированными излучателями) в костюмах Ноттингемского леса. Во главе шел брат Тук – самый настоящий, даже с тонзурой, а замыкала Гретхен, в таком же робингудовском наряде и с широкой улыбкой на лице.

На ходу она шлепнула Дагмар по заднице, кивнула Праттам, и без того уже ошеломленным шествием исцеленных пациентов, и остановилась у нашего стола.

– Дело сделано!

Все три стола к тому времени были свободны – настал тот желанный миг, когда раненые кончились. Из приемного покоя пришел Джубал.

– Да, потрудились вы на славу.

Гретхен обняла меня.

– Сделано дело, Морин! – Стянула с меня маску и поцеловала.

Я отпихнула ее.

– А ну, марш в ворота. Мы и так уже опаздываем на несколько минут.

– У, зануда. – И она ушла, а следом Джубал и Джиллиан.

Сирены запели отбой. Мистер Пратт посмотрел на меня, потом на занавеску и сказал:

– Пойдем-ка, Гарри.

– Иду, па.

– Доброй всем ночи. – И старик тяжело побрел прочь, сопровождаемый женой.

– Дочка, ты-то как здесь? – проворчал отец. – Ты же должна быть в Сан-Франциско. А ты, Тед, – посмотрел он на Вудро, – ты же погиб. Что ты в таком случае здесь делаешь?

– Не погиб, доктор Джонсон, а пропал без вести. Это не одно и то же.

Разница, хоть и небольшая, но есть. Я долго лежал в госпитале, долго был не в себе. Но вот я здесь.

– Вижу, что здесь. Но что тут за маскарад? Одни в карнавальных костюмах, другие шастают взад-вперед, как на Пикадилли-Серкус.

Перевязочный пункт называется. Я что, сбрендил? Или было прямое попадание?

– Ну-ка, мотайте все оттуда! – сказала Хейзел мне в ухо.

– Сейчас, Хейзел, – вполголоса ответила я. Дагмар стала за спиной у отца, держа шприц наготове, и вопросительно посмотрела на меня. Я едва заметно мотнула головой. – Пойдем, отец – я тебе все объясню.

– Я полагаю, что…

И тут на нас рухнула крыша.

* * *

Может, это был обломок "спитфайера", а может, "мессершмитта", не знаю – он упал прямо на меня. Гвен-Хейзел услышала грохот через мой микрофон, и ее внуки Кас и Пол получили сильные ожоги, спасая нас.

Обгорели все – Кастор, Поллукс, Вудро, отец, Дагмар, я – а керосиновые ожоги скверная штука. Но Хейзел вызвала спасателей в огнеупорных костюмах (они тоже были наготове), и нас всех вытащили.

Все это я узнала позже, а тогда просто отключилась и много-много дней спустя очнулась в больнице. Сколько дней прошло, я не знаю. Дагмар говорит, что я пролежала на три недели дольше, чем она, а Тамара молчит.

Впрочем, какая разница – "Лета" обеспечивает больному уют и покой, пока он не поправится.

Немного погодя мне разрешили вставать и гулять по Веуле – красивое место и одно из немногих истинно цивилизованных во всех вселенных. А потом меня отправили обратно в Бундок – и ко мне пришли Вудро, отец и Дагмар.

Они наклонились над моей постелью и поцеловали меня… а потом мы стали говорить.

* * *

Свадьба была пышная. Присутствовали, разумеется, Майкрофт, Афина и Минерва, а также мой внук Ричард Колин, наконец-то простивший Лазаруса за то, что тот произвел его на свет. Моей милой Гвен-Хейзел не нужно больше будет жить отдельно от семьи, раз Ричард Колин по собственной воле и охоте готов в нее войти. Мои дочки Лаз и Лор решили снять запрет со своих мужей Каса и Пола в награду за то, что они спасали из огня нас, четырех недотеп, и разрешить им тоже войти в семью. Были там Чжа, Дагмар, Чой-Му, мой отец и Гретхен – и мы, все остальные, уже много лет бывшие семьей Лонг – кто дольше, кто короче. Все новые члены нашей семьи испытывали некоторые колебания, но Галахад и Тамара внесли ясность: мы приносим лишь один обет – заботиться о благополучии и счастье всех наших детей.

Вот и весь брачный контракт. А остальное – просто поэтический обряд.

С кем тебе спать и с кем заниматься любовью – твое личное дело.

Иштар, как наш семейный генетик, регулирует нашу рождаемость в той мере, в какой это необходимо для блага детей.

И мы все взялись за руки в присутствии наших детей (Пиксель, разумеется, тоже присутствовал), и поклялись друг другу любить и лелеять и тех, что есть, и тех, что будут, – все миры, которым нет конца.

И жили мы долго и счастливо.

ПРИЛОЖЕНИЕ ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА МЕМУАРОВ МОРИН

Морин Джонсон Смит Лонг, род. 4 июля 1812 г. Пиксель, кот

Предки и родственники Морин:

Айра Джонсон, доктор медицины, отец, род. 2 авг. 1852 г. Адель Пфейфер Джонсон, мать

Джон Адамс Смит, свекор

Этель Грейвс Смит, свекровь

Предки со стороны отца:

Эйза Эдвард Джонсон, дед, 1813-1918

Роза Альтеда Мак-Фи Джонсон, бабка, 1814-1918

Джордж Эдвард Джонсон, прадед, 1795-1897

Аманда Лу Фредерикс Джонсон, прабабка, 1798-1899

Теренс Мак-Фи, прадед, 1796-1900

Роза Вильгельмина Брандт Мак-Фи, прабабка, 1798-1899

Предки со стороны матери:

Ричард Пфейфер, дед, 1830-1932

Кристина Ларсен Пфейфер, бабка, 1834-1940

Роберт Пфейфер, прадед, 1809-1909

Хайди Шмидт Пфейфер, прабабка, 1810-1912

Оле Ларсен, прадед, 1805-1907

Анна Кристина Хансен Ларсен, прабабка, 1810-1912

Братья и сестры Айры Джонсона:

Саманта Джейн Джонсон, 1831-1915

Джеймс Эвинг Джонсон, 1833-1884 (был женат на Карель Пеллетье, 1849-1954)

Уолтер Рейли Джонсон, 1838-1862

Элис Айрин Джонсон, 1840

Эдвард Мокфи Джонсон, 1844-1884

Авроре Джонсон, 1850

Братья и сестры Морин:

Эдвард Рей Джонсон, 1876

Одри Адель Джонсон, 1878 (вышла за Джерома Биксби в 1896)

Агнес Джонсон, 1880

Томас Джефферсон Джонсон, 1881

Бенджамин Франклин Джонсон, 1884

Элизабет Энн Джонсон, 1892

Люсиль Джонсон

Джордж Вашингтон Джонсон, 1897

Нельсон Джонсон, кузен, 1884 (сын Джеймса Эвинга Джонсона и Кароль Пеллетье)

Потомки Морин и их супруги:

Нэнси Айрин Смит, род. 1 дек. 1899 г. (вышла за Джонатана Сперлинга Везерела)

Кэрол Смит, род. 1 янв. 1902 г. (вышла за Родерика Шмидта Дженкинса)

Брайан Смит младший, род. 12 марта 1905 г. Джордж Эдвард Смит, род. 14 февр. 1907 г. Мэри Агнес Смит, род. 5 апр. 1909 г. Вудро Вильсон Смит, он же Лазарус Лонг, род. 11 нояб. 1912 г. (первая жена – Хизер Хедрик)

Ричард Смит, 1914-1945 (женился на Мериэн Харди)

Этель Смит, 1916

Теодор Айра Смит, род. 4 марта 1919 г. Маргарет Смит, 1922

Артур Рой Смит, 1924

Элис Вирджиния Смит, 1927 (вышла за Ральфа Сперлинга)

Дорис Джин Смит, 1930 (вышла за Фредерика Бриггса)

Патрик Генри Смит (от Джастина Везерела), 1932

Сьюзен Смит, 1934 (вышла за Генри Шульца)

Дональд Смит, 1936

Присцилла Смит, 1938

Ляпис Лазули Лонг, клоновая сестра Лазаруса, 4273

Лорелея Ли Лонг, клоновая сестра Лазаруса, 4273

Ричард Колин Кэмпбелл Эймс, внук, 2133 (сын Лазаруса Лонга и Венди Кэмпбелл)

Роберта Везерел Барстоу, внучка, род. 25 дек. 1918 г. Энн Барстоу Харди, правнучка, род. 2 нояб. 1935 г. Нэнси Джейн Харди, праправнучка, род. 22 июня 1952 г.

Мужья, брачные сестры, любовники и друзья Морин

Чарльз Перкинс, 1881-1898

Брайан Смит, муж, 1877-1996

Джастин Везерел, 1875

Элеанор Сперлинг Везерел, 1877

Джеймс Рамси старший, доктор медицины

Джеймс Рамси младший, доктор медицины

Велма Бриггс Рамси (миссис Джеймс Рамси мл.)

Мама Делла

Элизабет Луиза Барстоу Джонсон (миссис Нельсон Джонсон)

Хэл и Джейн Эндрюс

Джордж Стронг

Артур Симмонс, 1917

Джубал Харшо, 1907

Тамара

Иштар

Галахад

Хильда Мэй Корнере Бэрроу Лонг

Дити Бэрроу Картер Лонг

Джейкоб Бэрроу Лонг

Зебадия Джон Картер Лонг

Коты и кошки:

Пиксель

Атташе

Принцесса Полли Пондероза Пенелопа Персипух

Случайное Число

Капитан Блад

Прочие лица в порядке их появления:

Судья Хардейкр, труп

Эрик Ридпат, доктор медицины

Зенобия Ридпат, гостеприимная хозяйка

Адольф Вайскопф, доктор медицины

Дагмар Доббс, медсестра

Майор Гретхен Гендерсон, боевик Корпуса Времени

Джесс Ф.Бон, доктор ветеринарии, спасший котенка

Айра Говард, основатель Фонда Говарда, 1825-1873

Джексон Айгоу и сыновья

Судья Орвилл Сперлинг, председатель Фонда Говарда, 1840

Преподобный Кларенс Тимберли

Миссис Ольшлягер, соседка и друг

Преподобный доктор Эзекиель, "библейский старатель"

Мистер Фоне, хозяин Брайана Смита

Мистер Ренвик, водитель "Атлантической и Тихоокеанской чайной Компании"

Преподобный доктор Дэвид К.Дрейпер

Мистер Смейтрайн, банкир

Мистер Хулихен, президент банка

Мистер Шонц, мясник

Анита Болс, секретарша

Артур Дж. Чепмен, попечитель Фонда Говарда

Доктор Баннистер, декан Университета Канзас-Сити

Элвин Баркли, президент США, 1941-1949, вторая параллель времени

Джордж С.Паттон мл., президент США, 1949-1961, вторая параллель времени

Руфус Бриггс, попечитель Фонда, чурбан

Д.Д.Гарриман

Полковник Фрисби, патруль "Аргус"

Рик, охранник патруля "Аргус"

Миссис Барнс, охранница патруля "Аргус"

Мистер Рен, офицер службы здравоохранения

Миссис Лентри, офицер службы здравоохранения

Дэниел Диксон, финансист

Доктор Макинтош, президент Университета Нью-Мексико

Элен Бек, ученая танцовщица

Дора Смит (миссис Вудро Вильсон), колония Новые Начинания

Элен Смит, дочь мистера и миссис Смит

Фреми, партнер д-ра Вайскопфа

Патти Пайвонская, жрица, заклинающая змей

Вайоминг Лонг, дочь Гвен-Хейзел и Лазаруса

Кастор и Поллукс, внуки Гвен-Хейзел

Преподобный д-р Хендрик Хадсон Шульц, агент Корпуса Времени

Джиллиан Бордмен Лонг, медсестра и верховная жрица Церкви Всех Миров

Люди-компьютеры:

Майкрофт Холмс IV, предводитель Лунной революции в третьей параллели времени

Минерва Лонг, ранее главный компьютер Теллус Секундус, ныне женщина из плоти и крови

Афина, главный компьютер Теллус Терциуса, сестра-близнец Минервы

Шива, интерфейс Афины и Майкрофта под руководством Минервы

Дора, мыслящий корабль

Веселая Обманщица, мыслящий корабль

Первые люди на Луне:

Первая параллель – капитан Джон Картер Виргинский

Вторая параллель – Лесли Ле Круа

Третья параллель – Нейл Армстронг

Четвертая параллель – Бэллокс О'Мэлли

Пятая параллель – Жаворонок дю Кень

Шестая параллель – Нейл Армстронг (дублирующая параллель)

Комитет Эстетического Устранения:

Д-р Франкенштейн

Д-р Фу Манчу

Лукреция Борджиа

Гассан-убийца Синяя Борода

Гунн Аттила

Лиззи Борден

Джек Потрошитель

Д-р Гильотен

Проф. Мориарти

Капитан Ким

Граф Дракула

Исторические личности:

Уильям Гиббс Макаду

Франклин Делано Рузвельт

Джозефус Дэниэлс

Вудро Вильсон

Роберт Тафт

Уильям Дженнингс Брайан

Эл Смит

Пол Мак-Натт

Герберт Гувер

Джон Дж.Першинг

Панчо Вилья

Патрик Тьюмелти

Уильям Говард Тафт

Леонард Вуд

Гарри С.Трумэн

Чемп Кларк

Теодор Рузвельт

Уильям Мак-Кинли

Лица за сценой:

Д-р Чедвик

Д-р Ингрем

Ричард Гейзер

Папаша Грин, аптекарь

Д-р Филипс

Джонни Мэй Айгоу

Миссис Маллой, домохозяйка

Вдова Лумис

Мистер Барнаби, директор школы

Генерал-майор Лью Роусон, жертва

Боб Костер, конструктор космических кораблей

Элайджа Мэдисон, шофер

Чарлен Мэдисон, кухарка

Анна, Неподкупная Свидетельница

Сара Троубридж, покойница

Мисс Примроз

О'Хеннеси-Скрудж

Энни Чамберс, бандерша

Миссис Банч, сплетница

Мистер Дэвис, см. Фонс

Ковбой Уомик, старатель

Дженкинс, нянька

Мистер Уимпл, кассир

Ник Уэстон

Мистер Уоткинс

Мистер Хардекер, директор школы Бабушка Медвежья Лапа, кухарка

Мистер Фергюсон, гл.инженер

1

Против (лот.)

(обратно)

2

Не в здравом рассудке (лат.)

(обратно)

3

Настоящий роман написан Робертом Хайнлайном в 1938–1939 годах и при жизни автора не редактировался. Роман представлен в его первоначальном виде, незначительные редакторские правки вносились, чтобы придать тексту единый стиль и прозрачность слога.

(обратно)

4

«Любовь — состояние, при котором благополучие и счастье другого становятся залогом твоего собственного».

(обратно)

5

Протяжная народная песня. — Примеч. перев.

(обратно)

6

Известный американский журналист и комментатор, первопроходец в области сплетен в прессе. — Примеч. перев.

(обратно)

7

Диана в детстве часто переезжала. Оба родителя любили ее и интересовались ею, а она испытывала к ним уважение и сердечную привязанность. И отец и мать предпочитали бессистемное, не дающее гарантий обучение, которое ребенок получает от родителей, предположительно, более научному и определенно более системному обучению, которое ребенок проходит в наших центрах развития. Ее отец большую часть жизни занимался техникой в сфере питания и был человеком богатого воображения и значительных организаторских талантов. Ему мы обязаны, частично или полностью, существованием целого ряда удобств в наших домах. Он изобрел саморазогревающийся контейнер для еды и сподвиг других развить его до существующего уровня, когда контейнеры стали настолько дешевыми, что их можно использовать один раз и тут же выбрасывать. Около сорока лет назад, будучи ассистентом инженера Кулинарной Компании (предшественницы Юниверсал Фудз), он начал первое движение за натуральные текстуры в синтетических белках. В том молодом возрасте он уволился и основал компанию Амброзия Лтд, чтобы дать возможность двум химикам, не считая денег, работать в лаборатории. С результатами мы каждый день встречаемся за обедом — это сосиски, никогда не знавшие свиней, и крепкий бульон из пробирки.

Едой его интересы не ограничивались. Его неприятное противостояние с Поленским на тему преимуществ гравюр, исполненных сухой иглой, и существующего кислотно-термального процесса помнят все поклонники этого эзотерического вида искусства. Его утверждение, что современный человек лучше своих далеких предков-дикарей приспособлен справляться с дикой природой голыми руками, причем на всех уровнях — и физическом, и умственном, и эмоциональном, — вызвало целую бурю споров, достигших своей зрелищной развязки в год его практического опыта на необитаемом острове в южном регионе Тихого океана. В это приключение он взял с собой Диану, тоненькую десятилетнюю девочку-ребенка. Его триумфальное возвращение — современного Крузо, крепкого, здорового, гордого собой, — известно всем мальчишкам-романтикам и стало основой многочисленных постановок, написанных, оркестрованных и сыгранных.

Мать Дианы была человеком не столь ярким, но не менее важным для развития характера девочки. Она работала хирургом и происходила из династии хирургов и целителей. Спокойная и хладнокровная, с длинными тонкими костлявыми руками, более выразительными, чем ее безмятежное лицо, она казалась отстраненной от окружающего мира и лишь тогда была живой, когда ее чувствительные деликатные пальцы резали тропинки между жизнью и смертью. И хотя заниматься танцами девочку поощрял отец, именно мать настояла, чтобы Диана продолжала учебу, пока не достигнет достойного результата — собственного стиля.

Диана росла то с одним родителем, то с другим и, наконец, с двумя одновременно, когда их непохожие занятия позволяли вести семейную жизнь. Ее мать отбирала учебные записи для формального базового образования и культурного ориентирования ребенка. Отец дополнял эту программу небольшими экскурсиями в культурные и промышленные центры, чтобы придать реальности тому, что она узнавала из записей. По настоянию матери Диана два года прожила в центре развития, чтобы испытать на практике реальность социального самоуправления и понять, чем живет основная масса населения.

Идеальной была эта среда или нет, Диана цвела и росла, была не просто здоровой и сильной, но отличалась гибким и не стесненным условностями умом, характером радостным и свободным от скуки, памятью, сохраняющей огромные объемы информации, и навыками, достаточными для разумной интеграции в общество. Возможный дефект ее характера, если это вообще дефект, заключался в том, что она быстро проникалась симпатией на эмоциональном уровне, легко чувствовала боль и печали других людей. Из-за этого она не смогла пойти по стопам матери и стать хирургом — ей не давалась отстраненность, необходимая, чтобы защитить хирурга от эмоционального натиска страданий пациентов. Эта уязвимость слишком легко затягивала ее в эмоциональные отношения, особенно с противоположным полом. Когда ей не было еще двадцати лет, она испытала огромную боль в результате любовной связи с молодым поэтом, больным циклоидным неврозом, вероятно, психического происхождения. Он стал одержим ее танцами и покончил с собой, наблюдая за кульминацией одного из ее эмоциональных номеров. Конечно, легко говорить, что он не должен был находиться на свободе, однако читателям, как и автору, хорошо известно, что наши превентивные диагнозы не являются безошибочными и что мы не можем позволить себе рисковать нарушением обычаев, на которых основана наша свобода.

Как бы там ни было, для Дианы это чуть не стало катастрофой. Физические последствия, естественно, дали себя знать, учитывая ее характер: и истерический гастрит, и нарушенный метаболизм, разумеется; но психологическая нагрузка была гораздо сильнее. Мгновенный переход к интровертности, избыточная застенчивость и ужас перед танцами — таковы были основные симптомы. Отец бросил все, чем в тот момент занимался, и поспешил к ней, устроил разборки с медиками относительно ее лечения, сотворил бедлам и в итоге умыкнул ее, чтобы подвергнуть шестимесячному взрывному плутовству и не оставить времени на раздумья. Ближе к концу этого срока лишенное воображения «молодое животное» соблазнило ее вернуться к нормальной половой жизни. Она быстро устала от любовника, а он от нее, и однажды утром она пробудилась и обнаружила, что полностью здорова и что испытывает огромное желание не только танцевать, но и наслаждаться миром и людьми.

Болезнь Дианы, возможно, не усилила ее способности танцовщицы, но расширила ее горизонты. Ее по-прежнему очень интересовал танец, и она твердо верила, что это самое живое и самое личное из всех искусств, однако она теперь чувствовала себя не только исцеленной, но и взрослой, и в ней проснулся живой интерес к жизни, ко всем знаниям, ко всей культурной модели. Ее репутация танцовщицы была безупречной, хотя для нее танец все больше становился средством, дающим возможность более полно насладиться мириадами других аспектов жизни. — Примеч. автора.

(обратно)

8

Такова участь (лат.)

(обратно)

9

Цветочком мэра Ла Гуардиа прозвали за маленький рост. — Примеч. перев.

(обратно)

10

У автора — Mr. Justice Frankfurter, господин Правосудие Франкфуртер. Автор, очевидно, имеет в виду Феликса Франкфуртера, занимавшего пост в Верховном суде США с 1939 года (по 1962-й). — Примеч. перев.

(обратно)

11

Британский инженер, пионер реформистского движения социальных кредитов. — Примеч. перев.

(обратно)

12

А. Стоимость (цена) потребительских товаров, произведенных в 2010 году: $540 000 000 000,00. Средний доход на человека: $2 413,33.

B. В общей сложности доходы граждан (зарплаты, дивиденды, страховые выплаты, пособия) составили $434 400 000 000,00.

C. Разница, или недостаток потребления: $105 600 000 000,00. Проверим действительность:

D. Стоимость годных запасов (не потребленных): $110 400 000 000,00. Ошибка составила $4 800 000 000 или $pm$4,45%.

E. Эмпирическое проверочное число (C$pm$D): $108 000 000 000,00.

Разделим на население, 180 000 000 граждан, чтобы получить недостаток потребления за 2010 год на одного человека: $600,00.

Разделим на 12, чтобы получить месячный показатель: $50,00. Выдадим половину суммы наличными: $25 в месяц каждому. Отношение не потребленных товаров (Е) к произведенным (А) составляет один к пяти, то есть 20%. Скидка должна компенсировать половину этой разницы. Таким образом, скидка составляет 20%.

Ч. т. д.

Я позволил себе округлить числа. Точные значения из вашингтонских архивов такие: $27,813 в месяц, а скидка составляет 11,87%. — Примеч. автора.

(обратно)

13

Из трагедии В. Шекспира «Юлий Цезарь». — Примеч. перев.

(обратно)

14

Отсылка к роману Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома». В одном из эпизодов Элиза спасается бегством, пересекая покрытую льдом реку. — Примеч. перев.

(обратно)

15

Читателю не предлагается принимать все на веру. По счастью, записи об этом периоде доступны в вашингтонских архивах. Изучите статистику Министерства торговли за указанные годы. — Примеч. автора.

(обратно)

16

Джеки-дружок Сел в уголок, Сунул в пирог свой пальчик. Изюминку съел И громко пропел: «Какой я хороший мальчик!» — Примеч. перев. (обратно)

17

Полное решение этой общей задачи можно найти в любом учебнике по простейшей алгебре. — Примеч. автора.

(обратно)

18

Читателю настоятельно рекомендуется последовать этой инструкции и разыгрывать партию по мере чтения. В противном случае демонстрация утрачивает ценность. Если у вас нет шахматных фигур, подойдут пузырьки для чернил, катушки с нитками, оловянные солдатики и все в таком духе. В качестве счетчиков можно использовать бобы, кости домино или стеклянные шарики. — Примеч. автора.

(обратно)

19

Для пользы читателей некоторые типовые случаи рассматриваются в приложении в конце книги. Приводится типичный современный цикл, демонстрирующий в действии дивиденды и дисконты. Особый интерес представляют примеры экономики двадцатого века, показывающие глупейшие тупики, в которых оказались наши предки просто из-за неспособности понять природу денег. — Примеч. автора

(обратно)

20

Поправка, которой был введен «Сухой закон». — Примеч. перев.

(обратно)

21

Турецкие сигареты. — Примеч. перев.

(обратно)

Оглавление

Не убоюсь я зла

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

Нам, живущим

  Предисловие. ДНК Р. Э. Х

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Приложение к восьмой главе

  Послесловие. Чистая победа

Уплыть за закат

  Глава 1 КОМИТЕТ ЭСТЕТИЧЕСКОГО УСТРАНЕНИЯ

  Глава 2 САД ЭДЕМА

  Глава 3 ЗМИЙ-ИСКУСИТЕЛЬ

  Глава 4 ЧЕРВОТОЧИНА В ЯБЛОКЕ

  Глава 5 ИЗГНАНИЕ ИЗ ЭДЕМА

  Глава 6 "КОГДА СОЛДАТ ПРИДЕТ ДОМОЙ…"

  Глава 7 МЫ ВЫБИВАЕМ ЧЕКИ

  Глава 8 СЦЕНЫ ИЗ ЖИЗНИ БОГЕМЫ

  Глава 9 ДОЛЛАРЫ И ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ

  Глава 10 СЛУЧАЙНЫЕ ЧИСЛА

  Глава 11 АХ, КАВАЛЕР МОЙ ЭЛЕГАНТНЫЙ…

  Глава 12 "СМЕРТЬ КАЙЗЕРУ!"

  Глава 13 "ТУДА"

  Глава 14 ЧЕРНЫЙ ВТОРНИК

  Глава 15 БУРНЫЕ ДВАДЦАТЫЕ, СКУДНЫЕ ТРИДЦАТЫЕ

  Глава 16 НЕИСТОВЫЕ СОРОКОВЫЕ

  Глава 17 ВСЕ СНАЧАЛА

  Глава 18 ХОЛОСТАЯ ЖИЗНЬ

  Глава 19 КОШКИ И ДЕТИ

  Глава 20 ПРОРИЦАТЕЛЬНИЦА

  Глава 21 ЗУБ ЗМИЯ

  Глава 22 СПИСОК ЭСТЕТИЧЕСКИ УСТРАНЯЕМЫХ

  Глава 23 ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПРУДЕНС ПЕННИ

  Глава 24 УПАДОК И РАЗРУШЕНИЕ

  Глава 25 ВОЗРОЖДЕНИЕ В БУНДОКЕ

  Глава 26 ПИКСЕЛЬ-СПАСАТЕЛЬ

  Глава 27 КОВЕНТРИЙСКИЙ ПЕРЕЛОМ

  Глава 28 ВЕЧНОЕ НАСТОЯЩЕЕ

  ПРИЛОЖЕНИЕ ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА МЕМУАРОВ МОРИН Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg