«Летним днем»

Бровкин Владимир ЛЕТНИМ ДНЕМ

Бабка Марья с трехлетним внуком Юриком гоняла на озеро гусей, а теперь неторопливо возвращалась с ним домой.

Шли они с внуком потихоньку, да помаленьку и шли так совсем не потому, что их занимало ласковое утреннее солнце — дел по хозяйству дома пропасть, а потому, что старому да малому в рысь много не набегаешь. По ихней прыти только того и осталось, что гонять на озеро гусей.

Поначалу все внук норовил было бежать передом, но быстро подустал, начал кукситься и теперь тоже тихонько плелся рядом с бабушкой.

А раньше на озеро гусей гонял старший внук Васька, но вот уже третий день мать берет его с собой на свеклу. Нынче-то людям сахару слишком уж много требуется, зубы свои люди совсем беречь перестали, потому-то и загонки с каждым годом становятся все больше и больше.

В нынешний год вышло по полтора гектара на человека. Зайдешь с одного края, другого не видно. Одной-то колупаться на пол-лета, а парню еще зимой двенадцать лет исполнилось — он рядок, другой пройдет, а матери все помощь.

Выходя с Харченкова переулка в улицу, бабка Марья увидела бабку Крупенчиху. Та что-то ковырялась в ограде.

Крупенчиху бабка Марья давно не видела; сказывали, что поехала та в гости к сыновьям и дочерям.

— С гостей вернулась, — заключила бабка Марья.

Да и что ей в самом деле не разъезжать. Села да поехала. И хоть дочь у нее работает дояркой, так внуки у Крупенчихи большие — всегда за хозяйством доглядят.

Вон самая младшая — Верка, и та уже невеста, школу напрок кончит. Девка большая — все по дому сделает.

Потому Крупенчиха и разъезжает по гостям.

А тут вот который год собираешься в Белибердянск, да что с того толку. Собираться-то собираешься, да никак не вырвешься.

Правда, кроме Белибердянска бабке Марье шибко-то ехать некуда, свои дети все рядом живут. А в Белибердянске у бабки Марьи живет, сестра родная. И езды-то до Белибердянска от станции всего два часа, да некогда все — все дела с ног валят. А не дела, так хворь. Собралась в эту зиму кое-как, да расхворалась некстати. Вот тебе и съездила. Летом же — огород. Да и за внуком еще нужен глаз. Сноха только зимой дома сидит. Летом же все на полосе торчит.

Правда, внука можно бы на время в детский сад определить, так опять же сноха говорит: «Прям, по гостям посеред лета разъезжаться. Будто дела нету!» Вот и поговори.

Так вот и откладывается уже который раз поездка в Белибердянск.

— Здорово, подруга, — подойдя к ограде, заулыбалась бабка Марья. — А я вот гусей на озеро с мальчонкой гоняла, назад с проулка выхожу, вижу, Пелагея дома, по ограде уже снует, дай-ка, думаю, подойду — давненько я что-то ее не видела. Чай, подруга, с гостей вернулась? Слыхала я, что по гостям ты нынче разъезжала.

— Здорово, здорово, — обрадованно отвечает Крупенчиха, обтирая руки о подол фартука. — Да ты проходи, проходи в ограду-то, чего же ты на улице стоишь.

Бабка и внук вошли.

— А я, подруга, только что вчера с отпусков своих вернулась. К сыновьям да к дочкам в гости ездила, на внучаток глядела — всех перепроведовала. Весь белый свет пообъездила-пооблетела. Теперь мне и помирать не страшно.

И Крупенчиха с ходу начинает бойкий рассказ про свои путешествия и о том, как в поезд села, и о том, как с него потом слезла, и о том, какие в поезде были попутчики, да что те попутчики говорили, да что она сама им говорила, и так далее и тому подобное, и все это пересыпая такой массой подробностей, что не то что за день, за год всего, возьмись слушать, не переслушаешь.

— Что и говорить, досыта по гостям-то накаталась-наездилась. А теперь вот я дома.

Тут Крупенчиха делает перерыв.

А бабке Марье тоже хочется поделиться своими заботами-, целый день одна, по соседям же живет все народ молодой, стариков не держат, а со внуком-то много ли натолкуешь.

Поэтому бабка Марья, пользуясь перерыбом, начинает свое рассказывать:

— А я, милая моя, говорила уже тебе, гусей отгоняла с внуком вот на озеро. Допречь-то гусей отгонял старший — Васька, да вот Ваську мать на свеклу берет — теперь гонять нам.

А гуси-то нонче совсем неважно вывелись. Совсем неважно. Только и осталось от четырех гусих десять гусенят, да и то трое так совсем никудышные. Один до того квелый, того гляди не сегодня завтра подохнет.

А склались хорошо, хорошо склались. Да ведь что толку, половину болтуны.

А как в прямушку их высадили, так крыса натакалась на них, натакалась, милая моя, да так пять штук и утащила. Да двое где-то на озере отбились.

А когда склались, думали, ну гусей нонче не пересчитать, а их вот на тебе — десяток осталось, да и с теми неизвестно, что будет. Вон оно как дело-то с гусями. А ведь до того хорошо гуси водились, до того хорошо — по сорок, а то и больше бывало. В осень рубить уморишься, перо дергать умаешься.

А теперь, на тебе — ни мяса, ни пера.

Я Таське говорю: «На кой леший их держать, когда толку никакого нет. Порубить надо. Одна кругота с ними.

Больше-то ничего. Кружишься, кружишься, а толку-то никакого».

И уже четвертый год, подруга, такая вот песня с гусями.

Да и к чему их держать, ну посуди сама. Что ли пять девок во дворе на выданье. Были бы девки — тогда другое дело, тогда плачь, а держи. А так и не к чему. Перины-то справлять некому. Вот и говорю Таське, снохе-то: «Все, нонче с гусями последний год. Хватит с ними ручаться».

— Ой, подруга, — не дослушав до конца, перебивает бабку Марью Крупенчиха, — да чего же это мы посреди двора-то выстроились. Пойдем хоть на крылечко присядем.

Бабки садятся на крыльцо.

Внука же, однако, заинтересовало корыто с водой. Бабка у озера еле-еле оттащила внука от воды; глядя на здоровенную ребятню, пропадающую у озера целыми днями, внук поднял рев.

Кое-как справилась бабка с развоевавшимся внуком.

Как только бабка Марья оттащила внука от корыта, разговор продолжила Крупенчиха.

— Да, — говорит она, — хорошо по гостям, а душа-то все-таки болит, как там, дома-то? Да и к городской жизни я непривычная. Хоть в том же Чаевске у старшего сына. Сидишь на восемнадцатом этаже, как на каланче, точно ангел. А аэропланы того и гляди — за голову заденут. Днем только одно занятие глядишь с балкона вниз, на улицу, ровно как в пропасть какую, потому как в квартире, кроме телевизора, ни одной живой души Да и тот что пень. Ему ведь ничего не расскажешь. Поговорить-то совсем не с кем. Сын со снохой утром скок и на работу. И внуков тоже с утра по учреждениям разводят. Внуки-то там нонче, что казенные. Вот и выходит, что только вечером у нас и свиданка. Город, правда, хороший — неплохой город, зря плохого ничего не скажу.

Они меня водили по городу, на базар сводили, и даже удумали в театр сводить. Да ведь кабы я в нем что понимала; скачут как черти в ступке да визжат — это шибко хорошо означает по-нонешнему.

Я им и говорю: «Да за что же тут деньги платить — билет то, поди, не пятак стоит?» «Не пятак», — отвечают. Вот то-то.

«Да за что же, — спрашиваю, — им хорошие деньги платить? Нет, чтобы вышли, да спели как полагается, по людски».

А про магазины, скажу прямо — все есть Всякий фрукт, всякий продукт: мясо, колбаса всех сортов Но ведь все купить надо, что ни кинься: морковочку купи, лучок купи, за головкой чеснока тоже надо в магазин бежать. Конечно, молодым в городе оно, может быть, и ничего, но только нам, старикам, там не слишком понравится. Больно уж суматошно.

И прожила я у Василия ровно две недели.

А уж от него я полетела в иную державу на космическом аэроплане, к дочери Клавдии. Там она нонче у меня проживает. Тоже в городе. Уже двое внуков, квартира хорошая.

— Как же та держава именуется? — любопытствует бабка Марья.

Крупенчиха морщит лоб, но вспомнить никак не может.

По ее грамоте название слишком мудреное.

— Вот леший, — говорит она, — запамятовала, милая моя. Такие названия нонче пошли, что язык поломаешь, а не выговоришь. На конверте где-то был адрес записан. Не то держава та именуется Петунией, не то Плетунией. А то, может, и еще как — памяти-то тоже совсем не стало. Навроде как Петуния-планета.

— А! — с понятием кивает головой бабка Марья; хотя сама бабка Марья за свою жизнь не то что на космическом аэроплане, на простом-то никуда не летала и дальше Белибердянска города никуда не ездила, — вишь вот, страна-то далекая. Чай, поди, и не наша?

— Не наша, не наша, — отвечает Крупенчиха.

— Разговор-то у них тоже, поди, не наш, коли страна не наша. По-каковски хоть говорят-то?

— Да по-разному. Которые по-своему, которые же по-нашему.

— Ну тогда еще ничего, — соглашается бабка Марья — а то, к примеру, с вокзала с того же выйдешь и спросить не знаешь как. Ты им свое, а они по-своему: «Хэрдэ-мэрдэ». Поди, пойми.

Но тут ее внимание от разговора отвлекает внук, который снова стал проявлять повышенный интерес к корыту с водой.

— Юрка, чертенок, да ты отойдешь от воды, окаянный, или нет?! Вот я сейчас прут возьму, вот как возьму!

Внук ретируется от корыта, занявшись поломанной одноногой куклой, валявшейся посреди двора.

— А дочка-то по-ихнему умеет? — возвращается в разговор бабка Марья.

— Умеет, научилась. А как же, уже седьмой год, как живет там. Да так шустро она говорит по-ихнему, что я прямо-таки подивилась.

Удивляется бабка Марья: «Это же надо куда умчалась, вот куда бес затаращил. Мало, знать, места дома. На небеса все кинулись жить. Все норовят подальше от дома, в город да на другую державу. Про свеклу небось никто не вспомнит, что ее полоть нужно. Весь народ нынче на месте не сидит. Совсем не сидит. Вон у Нюрки Татаринцевой сын завербовался, говорят, на какую-то Меркурию — заработки будто там больно уж хорошие. А Матвейкина Ивана взять — вишь, в колхозе не ложилось, на Марсию двинул.

Говорят, что Иван с председателем не поладил, потому на Марсию и уехал. Да ведь только на таких, как он, председателей хороших не напасешься. Якобы там тоже на трактор устроился работать. Приезжал к сестре в отпуск — сжубрился весь. Видать, не впрок жилье-то на Марсии.

А куда там, хвалится: „Я, мол, там живу так, что лучше и не надо. Как я живу — вам такой жизни и вовек не приснится. Денег у меня куры не клюют“. Гляди-ка, дружок, как бы заместо тех курочек жареный петушок не завелся».

Это так бабка Марья про себя думает.

«А Клавка-то Крупенчихина чем лучше? Тоже в девках намоталась. Что уж поминать-то, помолчим уж про то.

Да и за первым-то мужем чего только не было. Прорабатывала такое, что в хорошем кине. Вот и домоталась. Теперь на эту самую Петунию попала. Может быть, дети-то пошли, так маленько одыхалась да одумалась на этой на самой на Плетунии.

Да-а, вон она какая нонче пошла, жизнь-то. Беда, да и только, что творится на белом свете».

Про все это думает бабка Марья. Но вслух, понятное дело, не говорит. Болтин что лишнего, да вдруг невпопад.

Нет уж, оборони господь бог от этого.

А что до того, что Крупенчиха свою дочь-то нахваливает, так всякому человеку свое-то положено хвалить. Про свое-то кто худое скажет.

— А не страшно лететь-то было?

— Что ты милая! Думала поначалу-то, так богу душу отдам. Поначалу-то шибко страшно было. А потом как будто вроде бы и ничего.

— И народу в аэроплане не сказать чтобы много. Да культурно все, чисто. Сели мы в этот аэроплан, да и полетели. Я даже забыла, что лечу в небесах. С соседкой разговорилась — к дочери тоже в гости летела. Летим да промеж себя толкуем.

Только я в окошечко возьми да глянь. Глянула, да так вся и обмерла: ночь кругом стоит, все черным-черно; да все это со всех сторон звездочками усыпано. Словно как будто отрубя раструсили кругом. Жуть берет. Где что ничего не понятно. Думаю про себя: «Как бы не заблудились. Разве поймешь куда летим-то».

Слава богу, долетели — видимо, летчик парень битый попался, дорогу знал хорошо, потому и не заплутал.

Прилетела, а они меня уже ждут на вокзале. «Мы, — говорят, — ждали, ждали, да уж стали думать, как бы что не случилось — один аэроплан прилетел, другой да третий, Да наконец-то тебя видим».

Да обнимаемся, да целуемся.

Зять бегает, хлопочет. Все «мама» да «мама».

— А какого же обличья там народ?

— Да хороший народ, видный, — отвечает Крупенчиха.

По правде-то сказать, совсем на наш народ народ Петунии не похож. Да только неловко про то Крупенчихе говорить. Первое время Крупенчиху даже оторопь взяла, как приехала. Уж больно чудны люди там. А зять, так тем более рук нет, заместо них какие-то крюки, щупальцами называются, да аж целых шесть штук. А ноги. — навроде куриных. Одно человеческое — голос.

Не понравилось Крупенчихе обличье, оx как не понравилось.

Потому и молчит Крупенчиха: скажи, обсмеют А что поделаешь. Раз сошлись, да детки пошли, пусть живут.

Лишь бы жили хорошо.

— Как зять-то, — допытывается бабка Марья, — непьющий? В рюмку-то не заглядывает?

— Нет, нет, — отмахивается Крупенчиха, — да оборони господь. Не замечено пока ничего дурного. Нет, нет, и не пьет и не курит. Обходительный, культурный.

— Это хорошо. А то ведь не приведи бог, коли мужик из тех, кто выпить не любит. Вот Пушкарев-то Егор, что неделю назад устроил. Заявился домой, ни тяти, ни мамы не видит, а сам Дуське — вынь да положь деньги еще на поллитру — видишь ли, не все еще успел выпить. Та ругаться стала. Да и сама посуди, какое бабе терпение иметь надо — ведь каждый день до сшибачки.

Не дала она ему денег, так ты знаешь, что он тогда устроил.

Сел на трактор заехал в огород, да и давай по нему взад-вперед трактор гонять. То гонять — то гонять, а потом еще в самой середине как развернулся три раза. Назло значит сделал — вот так, мол, тебе, коли денег на бутылку не даешь.

— Матушки мои! — всплескивает руками Крупенчиха, — Да неужели?

— Да милая моя, вот такое дело устроил. Все как есть передавил. Хоть бы нарочно что осталось. Вот ведь какие нонче дела-то пошли. Не дашь на бутылку, так я тебе что-либо назло устрою. Дуська-то говорит, боюсь, а вдруг в другой раз дом начнет трактором будать. А что? Ума хватит. Зальет шары-то, а потом ему все едино, огород так огород — дом так дом. Уж такая нонче этим пьяницам воля дадена, уж такая воля. А что дальше будет? Я не знаю.

— Ох уж эта христова рюмочка, — вздыхает Крупенчиха. — И до чего она только не доводит людей. Оставил семью без огорода и нет ничто. Поди, ничего не вырастет теперь-то. Теперь если что и пересадить — поздно уже.

— Да знамо дело, теперь ничего в зиму не будет. Да ты сама, милая, посуди. На одноконке по огороду круг сделай, что останется? А это на такой махине забрякался. Все ведь перебуровил.

Бабки еще долго и подробно обсуждают все детали происшедшего события.

Разговор продолжается.

Давно бабки не виделись, все-то новости друг дружке хочется пересказать.

Но и день тоже не стоит на месте.

Солнце в небе поднимается все выше и выше, ближе к полуденному пригорку.

Разговор, может быть, затянулся бы до самого обеда, но тут бабка Марья вспоминает, что дома стоит непоеный теленок.

— Батюшки-светы! — хлопает она рукой. — Расселась, а? И сижу-посиживаю, словно и дел у меня никаких нет. А дома теленок стоит непоеный, кто бы напоил. Да и обед идти готовить надо. Придут домой, спросят: где, подруга, обед-то? Нет обеда. Так что пойдем домой.

Бабка Марья кряхтит, подымаясь.

А поговорить еще охота. Еще много кое-чего могла бы рассказать бабка Марья Крупенчихе; и про то, как мается с поясницей, и про то, что сон вчера видела какой-то чудной, и про зятя своего Сергея, что дом нынче строиться взялся, про недополотые в огороде грядки, про соседей-молодоженов Михайловых. Да и про многое-многое другое.

— Вот ведь жизнь. — расправляя поясницу, говорит она, — даже на старости лет и то присесть некогда. Все в бегах да в делах.

Не успела бабка Марья последние слова досказать, глядь, а внук, снова полезший в корыто, на этот раз купать куклу-инвалида, залез в воду ногой, как был в обузке, да поскользнулся по осклизлому дну и упал. Зашибся и поднял крик.

Бабка кинулась подымать внука.

— Только гляди да гляди. Не иначе куда-нибудь да залезет. Ведь не сам ты залез, а леший туда тебя занес. Да не реви, не реви. Лезть не надо было. Ведь снова устряпался — черт и черт. Прямо не настираешься.

Бабка Марья снимает с внука башмак и выливает воду, выжимает мокрую рубаху и штаны.

Немного погодя бабка начинает жалеть пострадавшего внука:

— Не плачь, внучек, не плачь. Где вава, покажи? Вот где вава — дай-ка я на нее подую.

— Ух, мы ее, — сердито грозит бабка Марья пальцем в сторону одноногой куклы, — мы ее!

Остатки слез бабушка аккуратно утирает кончиком своего платка и поправляет влажную запачканную рубашку.

— Не плачь, золотко, не плачь. Сейчас мы с тобой домой пойдем. И я тебя переодену и переобую. Не плачь, мой хороший.

Из внуковой груди вырывается вздох облегчения.

— Ну ладно, подруга, — обращается она к Крупенчихе, — мы, пожалуй, пойдем домой. Заходи тоже, в гости-то. Заходи, подруга, посидим, потолкуем.

— Да зайду. Как не зайти. Дай вот только разберусь чуток с делами. Тогда и зайду, — заверяет ее Крупенчиха…

Бабка с внуком направляются к калитке.

Они идут домой широкою деревенской улицей, а над, ними, в голубых высях, немного опережая их, перекатывается с боку на бок ласковое июльское солнышко.