«Кукушата Мидвича»

Кукушата Мидвича (fb2) - Кукушата Мидвича [litres] (пер. Владимир Павлович Ковалевский,Нина Павловна Штуцер) 977K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джон Уиндем

Джон Уиндем Кукушата Мидвича

© John Wyndham Estate Trust, 1957

© Перевод. В. Ковалевский, наследники, 2017

© Перевод. Н. Штуцер, наследники, 2017

© Издание на русском языке AST Publishers, 2017

* * *

Часть первая

Глава 1 Въезд в Мидвич закрыт

Одним из счастливейших событий в жизни моей жены надо считать то, что она вышла замуж за человека, родившегося 26 сентября. Если бы не это, мы, без сомнения, провели бы в Мидвиче ту самую ночь с 26 на 27 сентября, от последствий которой, к моей неизбывной радости, жена оказалась избавленной.

Поскольку это был мой день рождения, а также отчасти из-за того, что накануне я подписал контракт с американским издательством, еще утром 26-го мы отправились в Лондон, чтобы отпраздновать там в скромной обстановке оба указанных события. Все прошло очень мило: несколько приятных визитов, омар и шабли в «Кореннике», последняя постановка Устинова, ужин и возвращение в отель; Джанет отправилась в ванную, где и нежилась с наслаждением, которое она почему-то испытывает при пользовании чужими «удобствами».

Утром мы, не торопясь, отправились в Мидвич. Короткая остановка в Трайне – самом близком к нам торговом центре, там мы запаслись кое-какой бакалеей, а затем по главному шоссе – до деревни Стауч, правый поворот на дорогу второго класса и… как бы не так! Дорога наполовину оказалась блокированной барьером, на котором болталась табличка с надписью: «Проезд закрыт», а в оставленном проходе с поднятой рукой стоял полисмен.

Я остановил машину. Полисмен подошел к нам, и я узнал его – он был из Трайна.

– Простите, сэр, но проезд закрыт.

– Вы хотите сказать, что придется делать объезд через Оппли?

– Боюсь, что там тоже закрыто, сэр.

– Но…

Позади прозвучал громкий сигнал.

– Будьте добры, сэр, подайте машину чуть влево.

– В Мидвиче что – революция?

– Маневры, – ответил полисмен. – Проезд закрыт.

– Так не могут же выйти из строя сразу обе дороги? Вы нас знаете, мы ведь живем в Мидвиче, констебль.

– Я знаю, сэр. Только сейчас туда не проехать. На вашем месте, сэр, я бы вернулся в Трайн и обождал там, пока все наладится. А тут стоять тоже нельзя – мешаете движению.

Джанет открыла дверь с другой стороны машины и вытащила свою продовольственную сумку.

– Я пойду пешком, а ты догонишь меня, когда можно будет проехать.

Констебль помялся. Потом почти шепотом сказал:

– Раз уж вы там живете, мэм, я скажу, но вроде как бы конфиденциально… Не стоит и пробовать, мэм. В Мидвич никто попасть не может, это точно.

Тут-то мы уставились на него.

– Это еще почему? – удивилась Джанет.

– А вот это как раз и пытаются выяснить, мэм. А пока, если вы вернетесь в Трайн и остановитесь в «Орле», я проконтролирую, чтобы вас известили, как только дорога откроется.

Мы с Джанет переглянулись.

– Ладно, – сказала она констеблю. – Все это очень странно, но если вы уверены, что проехать никак нельзя…

– Совершенно уверен, мэм. Да и приказ у меня есть. Мы вас известим сразу же.

Ну, если человек упрется, то спорить с ним бесполезно. Этот полисмен выполнял свой долг и к тому же был вежлив.

– Хорошо, – согласился я. – Скажу в «Орле», чтобы мне передали на случай, если отлучусь.

Я дал задний ход и ехал так, пока не выбрался на главное шоссе, но, учитывая слова полисмена, что вторая дорога тоже перекрыта, повернул обратно к Лондону. Как только мы проехали Стауч, я свернул с шоссе на одну из полевых дорог.

– Все это, – сказал я, – очень странно пахнет. Давай-ка дернем пешком прямо через поля и посмотрим, что там такое.

– Да, полисмен вел себя крайне подозрительно. Попытаемся, – согласилась Джанет, выбираясь из машины.

Особую загадочность истории придавало то, что Мидвич имел репутацию места, где никогда и ничего не происходит. Мы прожили там уже почти год и считали эту славу главной чертой Мидвича. В самом деле, если бы у въезда в деревушку на столбах был вывешен знак в виде красного треугольника с надписью: «Мидвич. Не будить», он прекрасно подошел бы к местному колориту. И почему именно Мидвичу было оказано предпочтение перед тысячами других схожих с ним населенных пунктов, видимо, так навсегда и останется тайной.

Постарайтесь проникнуться обыденностью этого местечка.

Мидвич лежит примерно в восьми милях к северо-западу от Трайна.

Главное шоссе от Трайна идет на запад и прорезает деревни Стауч и Оппли, причем в местах пересечений от него отходят две дороги на Мидвич. Сама деревушка образует как бы вершину треугольника, а Стауч и Оппли – два других его угла. Есть еще одна дорога, вернее, проселок, который, причудливо извиваясь на протяжении пяти миль, ведет в Хикхэм, расположенный всего в трех милях к северу от Мидвича.

В центре Мидвича находится треугольный сквер, украшенный пятью прекрасными вязами и прудом, окруженным выкрашенной в белую краску оградой. Памятник погибшим воинам помещается в одном углу сквера, в том, что напротив церкви, а по краям сквера возвышается сама церковь, дом викария, гостиница, кузница, почта, магазинчик миссис Велт и несколько коттеджей. Деревушка состоит из шестидесяти коттеджей и домов, здания муниципалитета, Кайл-Мэнора и Грейнджа..

Церковь подвергалась многочисленным перестройкам, но купель и западная дверь восходят чуть не ко временам норманнов. Дом викария – образец георгианского стиля, Грейндж – викторианского, Кайл-Мэнор имеет фундамент, относящийся ко временам Тюдоров, но верх особняка сильно изменен последующими перестройками. Что касается коттеджей, то спектр их стилей очень пестр и включает все, что возникло между правлениями обеих Елизавет. Самые молодые по возрасту строения – два коттеджа, принадлежащие муниципальному совету, и два производственных крыла, сооруженных в Грейндже, когда некое министерство купило поместье для организации там научно-исследовательской лаборатории.

Причина возникновения Мидвича скрыта во мраке истории. Его местоположение трудно было счесть стратегически важным с точки зрения рынка даже в эпоху вьючного транспорта. Впечатление такое, что поселок возник здесь сам собой, без всяких на то причин. Уже в Книге Судного дня он числится в ранге «селения», в том же качестве пребывает и до сих пор, поскольку железные дороги его обошли так же, как раньше дилижансные пути и судоходные каналы.

Насколько известно, залежей полезных ископаемых под Мидвичем нет; никакой чиновничий глаз еще не уловил тут возможности построить аэродром, полигон для испытания бомб или военное училище. Только министерство вторглось сюда, но переоборудование Грейнджа фактически ничего не изменило в течении сельской жизни. Мидвич живет (вернее сказать, жил) и дремлет на своих плодоносных землях в сельском покое вот уже более тысячи лет, и до 26 сентября не было никаких оснований ожидать, что он не проведет в том же состоянии и другую тысячу.

Не следует, однако, полагать, что из сказанного выше вытекает отсутствие у Мидвича собственной истории вообще. Она, конечно, существует. В 1931 г. тут вспыхнула эпидемия ящура. В 1916 г. сбившийся с курса цеппелин сбросил на Мидвич бомбу, которая упала на вспаханное поле, но, к счастью, не взорвалась. Да и раньше названию деревушки случалось попадать в заголовки газет или листовок, например, когда Черный Нэд – второразрядный дорожный грабитель – был застрелен на ступеньках «Косы и камня» Красоткой Полли Паркер, и хотя данное проявление нрава Красотки имело, скорее, личный, чем общественный характер, имя ее, тем не менее, неоднократно встречается в балладах, написанных в 1768 году.

Известно также сенсационное закрытие расположенного неподалеку аббатства святого Франциска Ассизского и разгон его братии по причинам, ставшим поводом для многочисленных слухов и разговоров, последовавших после 1493 года.

Другие события включают в себя превращение церкви в конюшню солдатами Кромвеля, а также визит Уильяма Вордсворта, коего развалины аббатства подвигли к написанию одного из его самых скучных и нравоучительных сонетов.

Но если все сказанное выше исключить, то время текло над Мидвичем спокойно и равномерно.

Да и местные жители, кроме немногих юнцов и девиц, охваченных возрастной неврастенией, не испытывали желания жить иначе. В самом деле, исключая викария и его жену, чету Зиллейби в Кайл-Мэноре, доктора, фельдшерицу, нас с Джанет и, разумеется, научный персонал Грейнджа, многие поколения аборигенов жили как бы в сонном царстве, ставшем нормой их жизни.

Днем 26 сентября, казалось, ни одна тучка не предвещала будущих бедствий. Возможно, миссис Брант, жена кузнеца, и почуяла что-то зловещее, узрев на своем поле девять сорок, как она впоследствии уверяла; а мисс Огл, почтмейстерша, может быть, и встревожилась зрелищем привидевшегося ей накануне во сне гигантского летучего вампира. Но даже если все это и имело место, то, к сожалению, дурные предчувствия у миссис Брант и страшные сны у мисс Огл случались слишком часто, чтобы сыграть роль надежного предвестника. Никаких других свидетельств, что в понедельник вечером Мидвичу предстояло нечто необычайное, не существовало. Совершенно нормальным он показался и нам с Джанет, когда мы уезжали в Лондон. И тем не менее, во вторник 27-го…

Мы заперли машину; перелезли через калитку и пошли по стерне, стараясь держаться поближе к живой изгороди. Когда изгородь кончилась, перед нами открылось еще одно сжатое поле. Мы пересекли его наискосок и уперлись в следующую изгородь, – причем столь высокую, что пришлось довольно долго идти вдоль нее, отыскивая, где перелезть. Наконец мы поднялись на холм, откуда был виден Мидвич. Точнее, сам Мидвич заслоняли деревья – но мы увидели несколько столбов серого дыма, лениво поднимающихся в воздух, а также церковный шпиль, торчащий над вязами. На соседнем поле виднелись четыре-пять коров, которые, как мне показалось, крепко спали, лежа на земле.

Я не сельский житель, я всего лишь заезжий обыватель, но помню, как в подсознании мелькнуло ощущение какой-то ошибки в этой мирной картине.

Коровы, лежащие на брюхе и лениво пережевывающие жвачку, – дело обычное, а вот коровы, крепко спящие на боку, – это уж извините! Но в тот момент мысль эта еще полностью не сформировалась, возникло только ощущение, что тут что-то не так. Мы пошли дальше. Перелезли через изгородь того поля, где лежали коровы, и пересекли его. Вдруг кто-то окликнул нас – слева, издалека. Я оглянулся и увидел человека в хаки. Он кричал что-то неразборчивое, но по тому, как он размахивал своей палкой, было очевидно, что от нас требуют, чтобы мы убирались прочь. Я остановился.

– Пошли, Ричард! Он же далеко! – нетерпеливо крикнула Джанет, вырываясь вперед.

Я все еще колебался, продолжая рассматривать незнакомца, который потрясал палкой энергичней, чем прежде, а орал еще громче, хотя и ничуть не разборчивее. Потом решил последовать примеру Джанет. К этому времени она опередила меня ярдов на двадцать, но не успел я сделать и нескольких шагов, как Джанет вдруг закачалась и беззвучно рухнула на землю.

Я замер как вкопанный. Рефлекторно. Если бы она упала с вывихнутой коленкой или просто споткнулась, я бы побежал, кинулся к ней. Но все произошло так внезапно, так жутко, что на мгновение мной овладела идиотская мысль, будто Джанет застрелили. Ступор прошел так же быстро, как и возник. Я рванулся с места. Каким-то краем сознания я улавливал, что человек с палкой все еще кричит, но это не остановило меня. Я бежал к Джанет.

И не добежал.

Я вырубился так моментально, что даже не увидел, как вздыбилась земля, чтобы с силой ударить меня по лицу.

Глава 2 В Мидвиче все спокойно

Как я уже говорил, 26 сентября в Мидвиче царило полное спокойствие.

Позже я предпринял собственное расследование и узнал практически обо всех, где они были и что делали в тот вечер.

В «Косе и камне», например, обслуживали завсегдатаев, число которых, вообще говоря, было величиной постоянной. Кое-кто из молодежи отправился в Трайн в киношку; кстати, в большинстве своем это были те же люди, что ездили туда и в прошлый понедельник. Мисс Огл на почте вязала возле коммутатора, как обычно, находя, что бытовые разговоры горожан куда интереснее, чем то, что передается по радио. Мистер Таппер, работавший садовником до того, как выиграл фантастический приз в футбольном тотализаторе, был крайне раздражен неполадками в своем призовом телевизоре, у которого барахлил красный спектр, и поносил его такими словами, что миссис Таппер отправилась спать. В окнах одной-двух комнат лабораторного крыла Грейнджа все еще горел свет, в чем не было ничего необычного: как правило, два-три сотрудника продолжали свои таинственные исследования далеко за полночь.

Все было как обычно, но любой самый непримечательный день может стать для кого-то совершенно исключительным. Как я уже говорил, из-за моего дня рождения окна в нашем коттедже были закрыты и темны. А в Кайл-Мэноре случилось так, что именно в этот день мисс Феррилин Зиллейби доказала младшему лейтенанту Алану Хьюэсу, что помолвка фактически требует участия не двух персон, а большего числа и что было бы правильнее известить об этом событии и ее отца. Алан, после некоторых колебаний и возражений, позволил доставить себя к дверям кабинета Гордона Зиллейби, дабы ознакомить последнего со сложившейся ситуацией.

Он обнаружил седовласого, элегантного хозяина Кайл-Мэнора в глубоком мягком кресле, с закрытыми глазами, откинувшимся на удобную спинку, так что с первого взгляда могло показаться, что он спит, усыпленный дивной музыкой, заполнявшей комнату.

Молча, не открывая глаз, Зиллейби разрушил это впечатление, легким движением руки указав на другое кресло, а затем приложил палец к губам, призывая соблюдать тишину.

Алан на цыпочках подошел к креслу и сел. Последовала интерлюдия, во время которой все заготовленные ранее фразы, уже державшиеся на самом кончике языка Алана, внезапно исчезли где-то в глотке, и в течение следующих минут десяти Алану пришлось посвятить себя исключительно созерцанию кабинета.

Стены от пола до потолка занимали книги, и лишь дверь, через которую он вошел, нарушала стройность книжных рядов. Книги, книги, книги, расставленные в невысоких шкафах, заполняли комнату по всему периметру, прерываясь лишь широкими французскими окнами, камином, где поблескивал приятный, – но не очень нужный в эту погоду огонь, и отличным проигрывателем.

Один из застекленных шкафов был полностью отведен под «Труды» Зиллейби – в разных изданиях и на всевозможных языках, причем на нижних полках предусмотрительно было оставлено место для будущих поступлений.

Над этим шкафом висел набросок красной сангиной, изображавший красивого молодого человека, в котором легко узнавался Гордон Зиллейби, только моложе лет на сорок. На другом шкафу отличный бронзовый бюст отражал то впечатление, которое двадцатый пятью годами позже Зиллейби произвел на Эпштейна. Несколько подписанных фотографий различных знаменитостей висели на стенах. Каминная полка и стена возле камина отводились домашним реликвиям. Рядом с портретами отца и матери Гордона, его брата и двух сестер располагался очень похожий портрет Феррилин и портрет ее матери – (миссис Зиллейби номер один).

Портрет Анжелы – нынешней миссис Зиллейби – украшал центр кабинета – огромный, обитый кожей стол, на котором писались знаменитые «Труды».

Вспомнив о «Трудах», Алан подумал, что его визит, похоже, не совсем уместен – налицо было явное рождение нового «Труда». Этим, видимо, и объяснялся очевидный в момент рождения отрыв Зиллейби от реальной жизни.

«Он всегда становится таким, когда его мысль начинает бурлить, – объясняла ему Феррилин. – Что-то из него уходит. Он отправляется в дальние прогулки, забывает, где находится, звонит, чтобы за ним приехали и забрали домой. В такие минуты с ним бывает очень трудно, но все налаживается, когда он садится за стол писать книгу. Однако до этого за ним приходится строго следить, а то он начисто забывает о еде. Вот так вот».

Комната с комфортабельными креслами, мягким освещением и толстым ковром показалась Алану практическим воплощением взглядов ее хозяина на важность сбалансированного существования. Он вспомнил, что в «Пока мы живы» – единственной работе Зиллейби, которую он прочел, тот рассматривает и аскетизм, и чрезмерное эпикурейство в духе проявлений низкого уровня общественной адаптации. Это была интересная, подумал Алан, но мрачноватая книга; автор, по его мнению, придавал слишком большое значение тому факту, что нынешнее поколение куда динамичнее и куда менее отягощено иллюзиями, чем все предшествующие…

Наконец, поднявшись крещендо, музыка оборвалась. Зиллейби выключил проигрыватель, щелкнув переключателем на подлокотнике кресла, открыл глаза и взглянул на Алана.

– Надеюсь, вы не скучали? – осведомился он. – У меня такое чувство, что уж если играют Баха, то прерывать грешно. Кроме того, – добавил он, бросив взгляд на проигрыватель, – у нас еще не выработался инстинкт обращения с такими новшествами. Делается ли, например, искусство музыканта менее достойным уважения, когда сам музыкант отсутствует? В чем заключается деликатность? В том, что я уступаю вам, вы – мне, а мы вместе – гению, даже если это гений, так сказать, не из первого разряда. Кто знает? Вряд ли мы дознаемся до этого на нашем веку.

Мне кажется, нам плохо удается интеграция технических новаций в общественную жизнь. Мир, который запечатлен в пособиях по этикету, распался на куски еще в конце прошлого столетия, а нового кодекса, определяющего поведение в отношении к новоизобретенным сущностям, еще не появилось. Нет даже правил, нарушение которых могло бы рассматриваться как еще один удар по свободе. Жаль, не правда ли?

– Э-э-э… да, конечно, – согласился Алан. – Я, э-э…

– Хотя, заметьте, – продолжал Зиллейби, – считается demode признавать существование подобной проблемы. Истинное детище нашего столетия не заинтересовано в достижении внутренней согласованности с этими новациями. Оно лишь жадно усваивает их по мере появления. И только когда оно сталкивается с чем-то очень большим, оно проникается сознанием существования социальных последствий, но и тогда, вместо того чтобы искать консенсус, оно бросается на поиск несуществующего простого выхода из сложной ситуации: в виде ограничения, запрещения и тому подобного, как в случае с водородной бомбой.

– Э-э-э… Да, я думаю, вы правы… Но я хотел…

Зиллейби уловил в голосе собеседника явное безразличие к его словам.

– Когда человек молод, – продолжал он задумчиво, – то необычный, неформальный, стихийный образ жизни представляется ему весьма романтичным.

Но не таковы, согласитесь, основы, на которых стоит этот очень сложный мир. К счастью, мы – люди Запада – все еще сохраняем определенный этический каркас, хотя и у нас появились признаки того, что этот скелет уже не может с прежней надежностью выдерживать груз новых знаний. Вы согласны со мной?

Алан тяжело вздохнул. Воспоминания о своих прежних барахтаньях в сетях логических построений Зиллейби заставили его избрать самый прямой путь.

– Видите ли, сэр, я хотел бы поговорить с вами о совершенно другом деле, – сказал он.

Когда Зиллейби встречался с препятствиями, прерывавшими плавное течение его речи, он старался воспринимать их с должной снисходительностью. Поэтому он на время отложил анализ этического каркаса и ответил:

– Конечно, конечно, мой мальчик. Разумеется! О чем же?

– Это… это касается Феррилин…

– Феррилин? Ах, да! Боюсь, что она уехала в Лондон на пару дней, чтобы навестить мать. Должна вернуться завтра.

– Э-э-э… но она же только сегодня вернулась, мистер Зиллейби!

– Вот как! – воскликнул Зиллейби. Потом, подумав, добавил: – Конечно! Она же ужинала с нами! И вы – тоже! – сказал он с торжеством в голосе.

– Да, – ответил Алан и, продолжая настойчиво преследовать представившийся ему шанс, бросился в изложение своих проблем, с отчаянием ощущая, что от заготовленных фраз не осталось камня на камне.

Зиллейби терпеливо слушал, пока Алан продирался к концу своего повествования, завершив его словами:

– И я надеюсь, сэр, что у вас не будет возражений против нашего официального обручения…

Тут глаза Зиллейби округлились.

– Дорогой мой, вы, по-видимому, несколько преувеличиваете мою роль. Феррилин вполне разумная девочка, и у меня нет ни малейшего сомнения, что к настоящему времени и Феррилин, и ее мать знают о вас все, что нужно, и, надо думать, уже приняли глубоко обоснованное решение.

– Но я еще не встречался с миссис Холдер, – возразил Алан.

– Ну, если бы вы были знакомы, то ориентировались бы в ситуации куда лучше. Джейн – великий организатор, – ответил Зиллейби, благосклонно поглядывая на портрет на каминной полке. Затем он встал. – Что ж, свою роль вы сыграли вполне достойно. Значит, и мне следует вести себя так, как полагает нужным Феррилин. Не будете ли вы добры собрать здесь всю компанию, пока я распоряжусь насчет бутылки?

Через несколько минут, когда вокруг него собрались жена, дочь и будущий зять, Зиллейби поднял бокал.

– Выпьем же, – объявил он, – за соединение любящих душ. Правда, институт брака в том виде, в котором он поддерживается церковью и государством, представляет собой удручающе механистический подход к проблеме партнерства и практически мало чем отличается от взглядов Ноя.

Человеческий дух, однако, могуч, и любви нередко удается выжить в окружении грубых социальных институтов и установок. Поэтому будем надеяться…

– Папочка, – прервала его Феррилин, – сейчас уже больше десяти, а Алан должен добраться до своего лагеря вовремя, а то его засунут на «губу» или еще куда-нибудь. Все, что тебе следует сказать, – это: «Долгой жизни и долгого счастья вам обоим!»

– О! – воскликнул мистер Зиллейби. – А ты уверена, что этого достаточно? Мне кажется, это слишком лаконично. Однако, если ты полагаешь, что подобное обращение более соответствует данным обстоятельствам, я так и скажу, дорогая. С большим удовольствием скажу.

Что и сделал.

Алан поставил пустой бокал.

– Боюсь, то, что сказала Феррилин, близко к истине, сэр. Мне пора, – сказал он.

Зиллейби, соболезнуя, покачал головой.

– У вас сейчас тяжелое время. Как долго оно еще продлится?

Алан ответил, что надеется освободиться от службы месяца через три.

Зиллейби снова кивнул.

– Надеюсь, полученный опыт пойдет вам на пользу. Иногда мне жаль, что сам я им не обзавелся. Для первой войны был слишком молод, во вторую был откомандирован в министерство информации, хотя предпочел бы что-нибудь более интересное. Ну, что ж, спокойной ночи, дружок. Это… – Тут он прервал речь, пораженный внезапной мыслью. – Боже мой! Мы так привыкли называть вас просто Аланом, что я, оказывается, даже не знаю вашей фамилии. Может, наведем порядок в этом деле?

Алан назвался, и они снова подали друг другу руки.

Когда Алан и Феррилин вышли в холл, он посмотрел на часы.

– Слушай, мне надо поторапливаться. Увидимся завтра, любимая. В шесть. Спокойной ночи, родная.

В дверях они горячо и торопливо поцеловались, и Алан сбежал по ступенькам к своей красной машине, стоявшей у подъезда. Зажигание сработало четко, мотор взревел. Алан дал газу и, выбросив фонтаны гравия из-под задних колес, умчался.

Феррилин долго смотрела на удаляющиеся красные огни машины. Постояла, прислушиваясь, пока рев мотора не превратился в едва слышный гул, затем закрыла парадную дверь. Входя в кабинет, она заметила, что часы в холле показывают 10 часов 15 минут.

Итак, в 10.15 в Мидвиче ничего неординарного еще не случилось.

С отъездом Алана мирная тишина снова распростерлась над селением, только и мечтавшем поскорее завершить свой трудовой день и приготовиться к наступлению такого же мирного и лишенного потрясений дня завтрашнего.

Окна многих коттеджей еще отбрасывали желтые полосы света в темноту теплого вечера, отражаясь в каплях недавно прошедшего дождя. Внезапные взрывы голосов и смеха, раздававшиеся время от времени, были не местного происхождения. Они исходили из телевизоров и прочей звучащей аппаратуры.

Эти звуки как бы создавали фон, при котором большая часть жителей Мидвича готовилась отойти ко сну. Многие – самые старые и самые юные – уже спали, а хозяйки торопились наполнить кипятком свои постельные грелки.

Из «Косы и камня» выпроваживали последних клиентов, которые оттягивали свой уход, выпрашивая «посошок на дорожку». К 10.15 все, кроме Гарри Кранкхарта и Альфреда Уатта, продолжавших спор о минеральных удобрениях, уже добрались до своих жилищ.

Истекающему дню предстояло завершиться еще одним событием – приездом автобуса, который должен был доставить в Мидвич его самых светских представителей, ездивших в Трайн. После этого у Мидвича откладывать свой сон уже не было оснований.

В доме викария мисс Полли Растон в 10.15 размышляла о том, что если бы она улеглась в постель полчаса назад, то сейчас наслаждалась бы книгой, бесполезно покоившейся у нее на коленях, а не играла бы роль свидетельницы соперничества между дядей и теткой. Ибо в одном углу комнаты дядя Губерт – преподобный Губерт Либоди – пытался участвовать в передававшейся по третьей программе дискуссии о дософокловой концепции эдипова комплекса, в то время как в другом углу тетя Дора беседовала по телефону. Дядя Губерт, справедливо считая, что наука не должна быть утоплена в чепухе, уже дважды увеличивал громкость, причем звуковые возможности телевизора были далеко не исчерпаны. Винить его в том, что он и не догадывался о важности того, что ему казалось лишь пустой женской болтовней, было никак нельзя. Об этом догадаться не смог бы никто.

Звонили из Северного Кенсингтона (Лондон), где миссис Клюи вдруг ощутила нужду в своей старинной подруге миссис Либоди. К 10.15 им наконец удалось добраться до сути дела.

– А теперь, Дора, скажи, но только помни, что мне нужен совершенно откровенный ответ, как ты думаешь, в случае Кэтти что лучше – белый шелк или белая парча?

Миссис Либоди «тянула резину». Ясно, что в таком контексте слово «откровенный» никак нельзя было счесть случайностью, и, зная миссис Клюи, можно было, по меньшей мере, сожалеть, что она не сделала хотя бы легчайшего намека. Вероятно, сатин, думала миссис Либоди, но ей не хотелось ставить на карту столь долгую дружбу. Она попыталась нащупать верный ответ.

– Конечно, для столь юной новобрачной… Хотя Кэтти вряд ли можно считать очень юной, и поэтому…

– Разумеется, не очень юной, – согласилась миссис Клюи и замолчала.

Миссис Либоди мысленно предала анафеме как настойчивость своей подруги, так и третью программу супруга, мешавшую ей трезво мыслить и отыскивать верное решение.

– Что ж, – сказала она наконец. – И тот, и другой материал очаровательны, разумеется, но для Кэтти я бы…

И в это мгновение ее голос в трубке прервался.

Далеко отсюда, в Северном Кенсингтоне, миссис Клюи с нетерпением дожидалась ответа и посматривала на часы. Не дождавшись, она нажала на рычаг, а потом набрала ноль.

– Я хочу принести жалобу, – заявила она. – Меня только что прервали в разгар очень важного разговора.

Станция ответила, что попытается соединить ее снова. Через несколько минут она проинформировала миссис Клюи о тщетности своих усилий.

– Безобразно работаете! – распалилась миссис Клюи. – Я подам на вас письменную жалобу. Отказываюсь оплачивать хотя бы минуту сверх фактического времени разговора. С какой это стати я стану платить за такую работу! Нас прервали точно в десять семнадцать.

Работник станции ответил с подобающим тактом и записал для отчета время окончания разговора:

22.17 мин. 26 сент.

Глава 3 Мидвич уснул

С 10.17 информация из Мидвича поступает эпизодически. Все телефоны отключились. Автобус, следовавший через Мидвич, до Стауча не добрался, а грузовик, отправленный на розыски автобуса, не вернулся обратно. В Трайн поступило сообщение от ВВС о каком-то неопознанном летающем объекте, не принадлежащем ВВС, который был засечен радарами вблизи Мидвича, возможно, в момент посадки. Некто, живущий в Опали, позвонил, что в Мидвиче пожар, но противопожарных мер, видимо, не принято. Пожарная машина из Трайна выехала, но дальнейших сведений о ней не поступило. Полиция Трайна выслала патрульный автомобиль с целью установить, что же случилось с пожарниками, но и полицейская машина канула в неизвестность. Из Оппли пришло известие о втором пожаре, но, видя, что его не тушат, позвонили по телефону констеблю Бобби в Стауче, который на велосипеде отправился в Мидвич. О нем тоже больше известий не было.

Рассвет 27 сентября больше всего напоминал кучу грязного тряпья, мокнувшего в корыте неба, с просачивающимся через него капля за каплей серым светом. Тем не менее и в Стауче, и в Оппли петухи уже пропели, а другие пташки приветствовали рассвет более мелодичными трелями. В Мидвиче, однако, петухи молчали.

К тому же в Оппли и Стауче, как и всюду, во всех домах уже тянулись из постелей руки, чтобы заглушить звон будильников, тогда как в Мидвиче будильники звенели, пока завод не иссяк.

В других поселках заспанные мужчины уже выходили из домов, приветствуя товарищей по несчастью сонным пожеланием доброго утра. В Мидвиче же никто и никого не приветствовал.

Мидвич пребывал в трансе.

В то время как остальной мир уже принялся наполнять окружающее пространство шумом своей деятельности, Мидвич продолжал спать. Спали мужчины, спали женщины, спали лошади и коровы, спали овцы, спали куры, ласточки, кроты и мыши. Мидвич потонул в глубокой тишине, нарушаемой лишь шепотом листьев, боем церковных часов да плеском воды в речке Оппли, срывающейся с мельничной плотины.

Рассвет еще не окреп и только-только начинал разгораться, когда пикап оливкового цвета с плохо различимой в сумерках надписью: «Почта и телефон» выехал из Трайна с целью восстановить связь между Мидвичем и остальным миром.

В Стауче он ненадолго остановился у будки-автомата, чтобы проверить, не обнаружил ли Мидвич признаков жизни. Мидвич их не обнаружил и продолжал находиться в глубокой летаргии, в коей пребывал с 10.17 прошлого вечера.

Пикап снова двинулся вперед, яростно дребезжа в неуверенном свете разгоравшегося утра.

– Бог ты мой! – сказал линейный мастер своему компаньону-шоферу. – Бог ты мой! Этой, значит, мисс Огл нынче уж не отвертеться от неприятностей с ее величеством королевой из-за ейных грехов.

– Непонятно мне это, – возразил шофер. – Если хочешь знать, то старушонка эта вечно подслушивает разговоры – и днем, и ночью, было бы только кому разговаривать. Так оно и идет одно к одному, – несколько загадочно закончил он.

Выехав из Стауча, пикап круто свернул вправо и примерно полмили или около того трясся по окружному проселку. Затем свернул еще раз и столкнулся с ситуацией, потребовавшей от водителя напряжения всех умственных сил.

Первой обнаружилась почти опрокинувшаяся набок пожарная машина, колеса которой с одного борта глубоко погрузились в кювет; далее виднелся черный лимузин, наполовину въехавший на откос с другой стороны дороги. За ним лежал велосипед и неподвижное тело человека рядом.

Шофер резко вывернул руль, намереваясь описать нечто вроде латинского «S», чтобы избежать столкновения с одной из машин, но закончить этот маневр не смог, так как пикап вынесло на узенькую бровку, проволокло несколько ярдов, и машина боком застряла в зеленой изгороди.

Час спустя первый утренний автобус на большой скорости, так как пассажиры (ребятишки, учившиеся в школе Трайна) на него садились только в Мидвиче, с грохотом выехал на тот же поворот и аккуратно застрял в промежутке между пожарной машиной и пикапом, полностью заблокировав дорогу.

На другой мидвичской дороге, той, что соединяла его с Оппли, аналогичное скопление машин придавало ей некоторое сходство со свалкой изношенных механизмов, вдруг возникшей тут за ночь. На этой стороне первым, кому удалось избежать столкновения, был почтовый грузовичок.

Один из сидевших в нем мужчин вышел и зашагал вперед, чтобы выяснить причину катастрофы. Он уже подходил к задней двери неподвижного автобуса, когда, без всякого предупреждения, как-то странно сломался и рухнул на землю. У водителя отвисла челюсть, и он ошеломленно уставился в пространство. Тут его взгляд упал на лица пассажиров автобуса, сидевших совершенно неподвижно. Водитель дал задний ход, развернулся и помчался в Оппли, чтобы оттуда позвонить по первому попавшемуся телефону.

Почти одновременно то же самое произошло с водителем хлебного фургона на дороге из Стауча, так что примерно через 20 минут на обоих подходах к Мидвичу были предприняты сходные акции. Первыми примчались машины «Скорой помощи», чем-то смахивающие на механизированных сэров Галахадов. Задние двери их распахнулись. Оттуда, на ходу застегивая пуговицы халатов и предусмотрительно гася огоньки сигарет, вышли форменно одетые мужчины. Они оглядели завалы профессиональным, уверенным взглядом, вытащили носилки и собрались идти вперед…

На дороге из Оппли первая пара санитаров достигла лежащего ничком почтальона, но, когда санитар, шедший впереди, поравнялся с телом, он вдруг закачался, согнулся и рухнул на ноги уже имевшейся жертвы. Санитар, что шел сзади, выпучил глаза. Из возгласов, раздавшихся за его спиной, он уловил только слово «газ», молниеносно, словно обжегся, бросил ручки носилок и быстро отступил назад.

Был устроен «военный» совет. Наконец водитель «Скорой помощи», покачав головой, вынес вердикт.

– Не наша это работа, ребята, – заявил он с видом профсоюзного деятеля, вносящего важное предложение. – Я так считаю, что тут нужны пожарники.

– А по мне – так уж лучше солдаты, – откликнулся санитар. – Тут противогазы требуются, а не просто маски от дыма, вот что.

Глава 4 Операция «Мидвич»

Примерно в то время, когда мы с Джанет подъезжали к Трайну, лейтенант Алан Хьюэс стоял рядом со старшим пожарным Норрисом на дороге из Оппли.

Они заинтересованно следили, как один из пожарных пытался достать длинным багром поверженного санитара. Наконец крюк за что-то уцепился и потащил за собой тело. Оно проехало по асфальту ярда полтора, после чего внезапно село и выругалось.

Алану показалось, что он никогда не слышал ничего более прекрасного, чем эта брань. Та острая тревога, с которой он прибыл на место происшествия, несколько улеглась еще тогда, когда выяснилось, что жертвы этого невероятного события потихоньку, но достаточно отчетливо дышат.

Теперь же стало ясно, что, по крайней мере, одна из предполагаемых жертв не обнаруживает никаких явных отрицательных последствий почти полуторачасового пребывания в бесчувственном состоянии.

– Отлично, – сказал Алан. – Если с ним все в порядке, то весьма вероятно, что и со всеми остальными – тоже, хотя все это и не приближает нас к ответу на вопрос – что же все-таки произошло?

Следующим, кого выволокли из зоны, был почтальон. Он пробыл без сознания дольше, чем санитар, но его пробуждение было столь же внезапным и окончательным.

– Граница, видимо, очень четкая и стоит на месте, – добавил Алан. – А кто-нибудь слышал о неподвижном газе, да еще при ветреной погоде? Сущая нелепица!

– Испарением капель, разбрызганных по земле, тоже ничего не объяснишь, – отозвался старший пожарный. – Будто их по голове кто-то трахнул. Я о такой воздушно-капельной инфекции и не слыхивал, ей-богу.

Алан утвердительно кивнул.

– Да, – согласился ой, – летучее вещество давно уж унесло бы ветром. Тем более что его должны были бы распылить еще прошлым вечером, чтобы оно могло воздействовать на пассажиров автобуса. Ведь автобус прибывает в Мидвич в 10.25, а я сам проехал этот отрезок шоссе несколькими минутами раньше. Тогда тут все было в порядке. Автобус я встретил, когда въезжал в Оппли.

– Интересно, как далеко вглубь простирается зона поражения? – задумчиво произнес пожарный. – Наверняка она довольно широка, иначе были бы и машины, ехавшие навстречу.

Они с любопытством взглянули на отрезок дороги, ведущей в Мидвич. За машинами дорога была чиста, девственно пустынна, сверкающий асфальт тянулся вплоть до первого поворота. Все было как на обычной дороге, уже почти высохшей после сильного ливня. Теперь, когда утренний туман разошелся, видна стала колокольня мидвичской церкви, возвышающаяся над зелеными изгородями. Если позабыть первый план картины, то ничем таинственным впереди и не пахло.

Пожарные с помощью солдат из взвода Алана продолжали вытаскивать тех, кто лежал поближе. Перенесенное, по-видимому, никаких следов на жертвах не оставило. Каждый, кого вытягивали за черту, немедленно садился и уверенно заявлял, что в услугах «Скорой помощи» не нуждается.

Теперь надо было выволочь трактор, преградивший путь к автобусу с пассажирами. Алан оставил сержанта и старшего пожарного распоряжаться работами, а сам перелез через изгородь. Тропинка за ней взбиралась на небольшой холмик, позволявший получше рассмотреть окрестности Мидвича.

Алан увидел несколько крыш, в том числе крыши Кайл-Мэнора и Грейнджа, верхушку развалин аббатства, а также две струйки дыма. Мирная картина. Еще несколько шагов – и он достиг точки, откуда увидел валявшихся на земле четырех овец. Зрелище встревожило Алана, но не потому, что он опасался за овец, а потому, что это указывало на гораздо большую ширину зоны поражения, чем он рассчитывал. Алан задумчиво смотрел на овец и на ландшафт за ними, и тут, чуть дальше, заметил двух коров, лежащих на боку.

Минуту или две он пристально следил за ними – не шевельнутся ли, а затем повернулся и, погруженный в раздумье, пошел по дороге.

– Сержант Деккер! – позвал он.

Подошел сержант и отдал честь.

– Сержант, – сказал Алан, – я хочу, чтобы вы достали мне канарейку. В клетке, конечно.

Сержант мигнул.

– Э-э-э… канарейку, сэр? – с трудом выговорил он.

– Ну, я думаю, майна тоже подойдет. Что-нибудь в этом духе найдется в Оппли, надо полагать. Возьмите джип. Владельцу скажите, что в случае чего он получит компенсацию.

– Я… э-э-э…

– Поторапливайтесь, сержант. Мне она нужна немедленно, так что давайте.

– Слушаюсь, сэр. Э-э… канарейку? – добавил сержант, дабы убедиться, что не ослышался.

– Именно, – кивнул Алан.

Я чувствовал, что меня волокут по земле, лицом вниз. Это было странно. Только что я бежал к Джанет, а затем, без передышки…

Движение прекратилось. Я сел и обнаружил, что окружен толпой народа.

Какой-то пожарник отцеплял от моей одежды крюк весьма зловещего вида. На меня глядел санитар «Скорой», и в глазах его светилось что-то нехорошее.

Еще тут были: молоденький солдатик с ведром известки, другой – с картой в руках, да еще юный капрал, вооруженный длинным шестом, на конце которого висела птичья клетка. И ничем не обремененный офицер. Дополняла эту сюрреалистическую картину Джанет, лежавшая на том же месте, где упала. Я вскочил на ноги в ту самую минуту, когда пожарный, освободив свой багор, выдвинул его вперед и зацепил крюком пояс ее плаща. Он потащил, пояс, конечно, лопнул, пожарный снова протянул багор и попытался просто перекатить Джанет к нам. Попытка удалась, и она села, очень растрепанная и сердитая.

– Как вы себя чувствуете, мистер Гейфорд? – раздался голос за моей спиной.

Я обернулся и узнал в молодом офицере Алана Хьюэса, с которым мы раза два встречались у Зиллейби.

– Нормально, – ответил я. – А что тут происходит?

Он ничего не ответил и помог Джанет подняться на ноги. Потом повернулся к капралу.

– Мне придется вернуться на дорогу. Продолжайте работать, капрал.

– Есть, сэр! – отозвался капрал. Он наклонил горизонтально шест с висящей на конце клеткой и выдвинул его вперед. Птичка упала с жердочки на песчаное дно клетки. Капрал потянул клетку к себе – птичка раздраженно пискнула и тут же снова вспрыгнула на жердочку. Солдат, державший ведро, сделал шаг вперед и кистью провел полосу по траве, другой солдат что-то отметил на карте. Вся группа перешла на десяток ярдов дальше, и процедура повторилась.

На этот раз с требованием объяснить, что тут происходит, выступила Джанет. Алан рассказал все, что знал, и добавил:

– Совершенно очевидно, что, пока это продолжается, в Мидвич не попадешь. Самое лучшее для вас – вернуться в Трайн и ждать, пока все образуется.

Мы еще раз взглянули на капрала с его командой, как раз застав момент, когда птичка падала с жердочки, затем перевели взгляды на лежавший за мирными полями Мидвич. Приобретенный опыт говорил, что никакой разумной альтернативы предложению Алана нет. Джанет кивнула. Мы поблагодарили молодого Хьюэса и, расставшись с ним, двинулись к машине.

В «Орле» Джанет настояла на том, чтобы на всякий случай снять номер, и тут же отправилась туда. Меня же манил бар. Для полудня он был слишком полон. Явно преобладали приезжие. Большинство разговаривали как-то аффектированно, разбившись на пары или на маленькие группы; некоторые пили в одиночестве, и весьма целеустремленно. Я с трудом пробился к стойке, а когда попытался пройти обратно, держа в руке свой стакан, кто-то буркнул сзади:

– Какого черта ты тут делаешь, Ричард?

Голос был знаком, да и лицо, когда я оглянулся, тоже. Однако мне потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, кто это, – нужно было не только рассеять пелену нескольких прошедших лет, но еще и заменить мысленно твидовый костюм военной формой. Когда я все это проделал, то так и подскочил от радости.

– Бернард, дорогой! – воскликнул я. – Вот уж поистине чудеса! Давай-ка выберемся из этой толкучки! – Я схватил его за руку и потащил в обеденный зал.

Этот человек возвратил меня в годы юности. Он вернул мне пляжи, Арденны, Рейхсвальд, Рейн. Приятная встреча. Я отправил официанта за новыми порциями выпивки. Потребовалось не менее получаса, чтобы наш энтузиазм поутих.

– Ты мне так и не ответил на вопрос, – напомнил он мне, внимательно приглядываясь. – Я ведь и понятия не имел, что ты связан с этими…

– С кем? – не понял я.

Он слегка кивнул головой в сторону бара.

– С прессой, – объяснил он.

– Ах, с этими! А я-то как раз гадал, кто они такие…

Одна бровь у Бернарда поползла вверх.

– Хорошо, если ты не с ними, тогда что ты тут делаешь?

– Да живу я здесь, – ответил я.

В этот момент в зал вошла Джанет, и я представил ей своего друга.

– Джанет, дорогая, это Бернард Уэсткотт. Был когда-то капитаном, когда мы вместе служили, потом я слышал, что он стал майором, а теперь?

– Полковник, – признался Бернард и вежливо поклонился.

– Очень приятно, – мило улыбнулась Джанет. – Я много слышала о вас, честное слово.

Она пригласила его позавтракать с нами, но он отказался, ответив, что у него дела и что он уже опаздывает. Его сожаления прозвучали вполне искренне, так что Джанет немедленно предложила:

– Тогда, может быть, вместе поужинаем? Или дома, если попадем туда, или тут, если все еще будем на положении ссыльных…

– Дома? – удивился Уэсткотт.

– В Мидвиче, – объяснила она. – Эго милях в восьми отсюда.

Голос Бернарда чуточку изменился.

– Вы живете в Мидвиче? – спросил он, переводя взор с Джанет на меня.

– И как давно?

– Да уж около года, – ответил я. – Нам бы давно полагалось вернуться, но… – И тут пришлось объяснять ему, каким образом мы оказались в «Орле».

Когда я закончил рассказ, он немного поразмышлял, а затем, похоже, принял решение и обратился к Джанет:

– Миссис Гейфорд, может быть, вы разрешите мне утащить вашего мужа с собой на некоторое время? Я прибыл сюда именно по делам Мидвича. Думаю, он может быть нам полезен, если захочет, конечно.

– Чтобы понять, что случилось, вы имеете в виду? – спросила Джанет.

– Ну, скажем, в связи с этим. Так каково твое мнение?

– Если смогу быть полезным – конечно. Хотя и не вижу… А кто такие «вы»?

– Объясню по дороге, – ответил он. – Честно говоря, мне полагалось быть там уже час назад. Я бы не умыкнул его таким манером, если б это не было столь важно, миссис Гейфорд. Вы тут без него не пропадете?

Джанет заверила его, что не пропадет.

– Еще одно, – добавил он, перед тем как уйти, – не позволяйте никому из этой банды в баре приставать к вам. Отшейте их, если полезут. Они тут обнаглели вконец, особенно когда узнали, что издателям запрещено касаться мидвичской истории. Поэтому – ни слова с ними. А вам я все расскажу потом.

– Идет. Умру от любопытства, но не сдамся. Можете на меня положиться, – согласилась Джанет, и мы ушли.

Командный пункт находился на дороге из Оппли, рядом с границей пораженной территории. У полицейской заставы Бернард показал свой пропуск.

Дежурный констебль отдал честь, и мы беспрепятственно проследовали дальше.

Молоденький офицер с тремя звездочками, комфортабельно расположившийся в палатке, очень обрадовался нашему прибытию, решив, что раз полковник Лэтчер инспектирует войска, то его обязанность – ввести нас в курс дела.

Судя по всему, птички в клетках уже завершили свою работу и были возвращены своим любящим, хотя и не слишком патриотически настроенным хозяевам.

– Наверняка нам достанется от Общества защиты животных, да и в суд на нас могут подать, если пичуги схватят простуду или что-то еще, – сказал капитан. – Но результат есть. – И он показал крупномасштабную карту, на которой ясно виднелась правильная окружность, диаметром около двух миль, с церковью чуть южнее и восточнее математического центра.

– Вот так, – хмыкнул капитан. – Насколько нам известно, это не пояс, а круг. С наблюдательного пункта на колокольне в Оппли нигде никакого движения не видно, к тому же прямо на дороге возле кабачка лежит пара мужских тел, которые тоже не двигаются. А вот что это такое, мы так и не выяснили. Установлено, что преграда неподвижна, невидима, не имеет запаха, не регистрируется радарами или эхолотами, производит мгновенное действие на млекопитающих, птиц, рептилий и насекомых, причем это воздействие не оставляет побочных эффектов, во всяком случае, прямых, хотя, разумеется, люди в автобусе и другие, которым пришлось пробыть без сознания долгое время, чувствуют себя неважно из-за переохлаждения. Вот пока и все. Откровенно говоря, что бы это могло значить, мы, увы, не знаем.

Бернард задал ему несколько вопросов, которые почти ничего не прояснили, а потом мы направились на поиски полковника Лэтчера. Тот обнаружился очень скоро в обществе пожилого мужчины, который оказался начальником полиции графства Уиншир. Оба, в сопровождении менее важных чинов, стояли на небольшом холмике, озирая окрестности. Вид сей группы напоминал гравюру XVIII века, изображающую генералов, наблюдающих за битвой, исход которой не слишком ясен. Только битва тут была невидимая.

Бернард представился и представил меня. Полковник внимательно оглядел Бернарда.

– А, – сказал он, – значит, это вы заявили мне по телефону, что все должно быть шито-крыто?

Прежде чем Бернард успел ответить, вмешался начальник полиции:

– Шито-крыто! Как бы не так! Территория графства – круг диаметром в пару миль – полностью изолирована этой штукой, а вы хотите, чтобы все держалось в секрете!

– Таков приказ, – ответил Бернард. – Служба безопасности…

– Да какого черта они думают…

Обмен мнениями прервал полковник Лэтчер, переведя разговор на деловые рельсы:

– Мы сделали все, что могли, объявив о начале тактических учений. Не очень надежное прикрытие, но на первое время сойдет. Что-то ведь надо сказать. Беда в том, что, возможно, это наше собственное устройство сработало не так, как положено. Теперь ведь все кругом засекречено, толком никто ничего не знает. Понятия не имеем, что творится у соседа, да и у нас самих – тоже. А все из-за этих ученых, которые в лабораториях занимаются какими-то своими делишками. Ну а как можно справиться с тем, о чем сам не ведаешь? Скоро военной службой будут заправлять одни технари да колдуны.

– Все агентства новостей уже тут как тут, – ворчал начальник полиции.

– Кой-кого из них мы выпроводили, но вы-то знаете, что это за народ! Уж как-нибудь, будьте уверены, они сюда просочатся, начнут повсюду совать носы, и придется их гнать в шею. Но разве им заткнешь глотку!

– Это как раз вас не должно беспокоить, – ответил ему Бернард. – Министерство внутренних дел уже высказалось по этому вопросу. Конечно, они недовольны, но я думаю, смирятся. Все зависит от того, насколько страсть к сенсациям сильнее боязни неприятностей.

– Хм, – отозвался полковник, глядя на мирный пейзаж, простиравшийся перед ним. – Я полагаю, что это будет зависеть от того, покажется прессе лежащая перед нами Спящая Красавица занудой или же дамой с изюминкой.

В течение ближайших двух-трех часов появилось множество новых лиц, представлявших, видимо, интересы различных ведомств – военных и гражданских. Возле дороги в Оппли воздвигли еще одну большую палатку, где в 16.30 состоялось совещание Открыл его полковник Лэтчер обзором ситуации.

Времени это заняло немного. Как раз когда он заканчивал, вошел командир эскадрильи. Он вошел с перекошенным от злости лицом и шмякнул на стол прямо под нос полковнику большой фотоснимок.

– Получайте, джентльмены, – произнес он угрюмо. – Его цена – жизнь двух отличных парней и самолет. Нам еще повезло, что она не оказалась выше. Надеюсь, снимок стоит того.

Мы окружили стол и стали сопоставлять фото с картой.

– А это что такое? – спросил майор из разведки, показывая пальцем.

Объект, на который он показал, представлял собой светлый овал, если судить по отбрасываемой им тени, имевшей форму перевернутой ложки.

Начальник полиции наклонился, чтобы рассмотреть получше.

– Понятия не имею, – признался он. – Похоже на какое-то странное здание, но только это не то. Я был у руин аббатства всего лишь на прошлой неделе, и там ничего похожего не наблюдалось. Кроме того, аббатство – собственность Британской Исторической Ассоциации, а та ничего не строит – только реставрирует.

Кто-то, непрерывно переводя взгляд с карты на снимок и обратно, сказал:

– Чем бы ни был этот объект, он находится точно в центре пораженной зоны, и, если его там не было несколько дней назад, значит, он там приземлился недавно.

– Если это только не скирда, покрытая брезентом, – вмешался другой.

Начальник полиции прокряхтел:

– Поглядите на масштаб, дружище, и на фото. По величине эта штуковина больше дюжины скирд, вместе взятых.

– Тогда что же это за чертовщина? – вопросил майор.

Мы с помощью лупы по очереди изучали фотоснимок.

– А нельзя ли сделать снимок с меньшей высоты? – задал вопрос тот же майор.

– Именно так мы и потеряли самолет, – резко ответил ему командир эскадрильи.

– Как далеко эта… эта пораженная область простирается в высоту?

Командир эскадрильи пожал плечами:

– Узнать это можно, только пролетев над Мидвичем, – ответил он. – Вот это, – он постучал пальцем по фотоснимку, – снято с высоты десять тысяч футов. На этой высоте экипаж никакого влияния зоны не ощущал.

Полковник Лэтчер прочистил горло.

– Двое моих офицеров выдвинули предположение, что область поражения имеет форму полусферы, – заметил он.

– Вполне возможно, – согласился командир эскадрильи, – а возможно, ромбоида или додекаэдра.

– Я так понимаю, – мягко продолжал полковник, – что они наблюдали за полетом птиц, пересекающих зону, и исходили из того, на какой высоте эти птицы теряли сознание. Они говорят, будто на границе круга зона поражения поднимается не вертикально, как стена, то есть это не цилиндр. Она закругляется к центру. Следовательно, это что-то вроде свода или конуса. По их мнению, скорее всего, полусфера, но наблюдения проводились на слишком небольшом сегменте, чтобы быть уверенным.

– Что ж, это первая реальная помощь, которую мы получили за последнее время, – признал командир эскадрильи. И задумчиво добавил: – Если они правы насчет полусферы, то высота над центром круга должна составить около пяти тысяч футов. А нет ли у них какой-нибудь идеи, как это выяснить, не подвергая опасности летчиков?

– Фактически, – сказал несколько неуверенно полковник Лэтчер, – у одного из них есть. Он предположил, что, возможно, вертолет со спущенной на тросе длиной в несколько сотен футов, птичьей клеткой с канарейкой, мог бы… Ну, я понимаю, что звучит это…

– Нет, – возразил капитан, – это мысль! Вероятно, тот самый парень, благодаря которому установлены границы круга?

– Тот самый, – кивнул полковник Лэтчер.

– Ишь ты, какой спец по орнитологической войне, – прокомментировал командир эскадрильи. – Нам, вероятно, удастся придумать что-нибудь получше канарейки, но за идею спасибо. Однако сегодня уже поздно. Отложим дело на завтрашнее утро и тогда сделаем снимок с меньшей высоты и в косых солнечных лучах.

Тут выступил майор разведки.

– А может, бомбы? – сказал он, просыпаясь. – Скажем, осколочные?

– Бомбы? – переспросил командир эскадрильи, заламывая бровь.

– Стоило бы продумать на всякий случай. Откуда нам знать, чего можно ожидать от этих гостей? Может, все же стоит подготовиться? На случай, если они попробуют удрать? Трахнуть их как следует, но так, чтобы осталось, что исследовать.

– Не слишком ли решительно? – поморщился начальник полиции. – Я так понимаю, объект лучше заполучить целым.

– Верно, – согласился майор, – но пока мы позволяем им делать то, ради чего они сюда заявились, а от нас они отгородились этой стеной.

– Не понимаю, зачем им понадобился Мидвич, – вмешался другой офицер, – думаю, это вынужденная посадка, и «завеса» используется для того, чтобы предотвратить наше вмешательство, пока не кончатся ремонтные работы.

– Но ведь там Грейндж, – сказал кто-то с намеком в голосе.

– В любом случае, чем скорее мы получим полномочия вывести эту штуку из строя, тем лучше, – продолжал майор. – Нечего ей здесь болтаться, вот что. Главное, не дать им улизнуть. Слишком уж аппетитная штучка. Не говоря уже о самом объекте, эта защита может оказаться для нас весьма полезна. Я предлагаю принять меры для захвата объекта, если возможно – целым, а нет – так в любом виде.

Завязалась дискуссия, результаты которой были весьма скромны, поскольку все участники имели полномочия лишь наблюдать и сообщить по начальству. Единственное решение, которое мне запомнилось, касалось пуска осветительных ракет на парашютах с часовым интервалом для наблюдения за Мидвичем ночью, да еще подготовки вертолета к завтрашнему утру с целью получения быстрейшей информации. Других решений не последовало.

Я никак не мог взять в толк, зачем я тут болтаюсь, равно как и к чему здесь Бернард, который не внес в работу совещания ни малейшего вклада. По дороге обратно я спросил:

– Слушай, а с какого боку ты здесь припека?

– Ну, почему же? У меня тут интерес профессиональный.

– Грейндж? – осведомился я.

– Да. Грейндж входит в мою компетенцию, и, естественно, нас занимает все, что происходит вокруг лаборатории А это происшествие нельзя назвать ординарным, не так ли?

«Нас», как я понял, еще когда он представлялся перед совещанием, означало либо военную разведку вообще, либо какой-то ее отдел.

– Я думал, – сказал я, – что такими делами занимается Специальная служба.

– Ну, тут многое зависит от обстоятельств, – туманно ответил он и перевел разговор на другое.

В «Орле» Бернарду удалось получить номер, и мы поужинали втроем. Я надеялся, что после ужина он выполнит свое обещание «пояснить все попозже», но, хотя мы переговорили о многом, включая Мидвич, Бернард явно избегал даже упоминания о своих профессиональных интересах. Тем не менее вечер получился приятный, и, когда ужин кончился, у меня осталось чувство недоумения, как можно столь легкомысленно позволять некоторым людям исчезать из твоей жизни?

В течение вечера я дважды звонил в полицию Трайна, чтобы узнать, не произошло ли изменений в мидвичской ситуации, но оба раза получил ответ, что все по-прежнему. После второго звонка мы решили больше не ждать и, выпив на посошок, разошлись по своим комнатам.

– Приятный человек, – подвела итог вечеру Джанет, закрывая дверь. – Я опасалась, не получится ли встреча ветеранов, как всегда, унылой для жен, но он не дал этому произойти. А зачем он брал тебя с собой днем?

– Это меня и интересует, – признался я. – Видимо, у него были какие-то свои соображения, но, когда дело дошло до них, он стал особенно сдержан.

– Как странно, – сказала Джанет так, будто эта мысль только сейчас пришла ей в голову, – неужели ему нечего было сказать нам об этом деле?

– Ни ему, ни остальным, – заверил я ее. – Собственно говоря, они узнали только то, что мы и сами могли бы им сказать: когда «защита» ударяет по тебе, ты ничего не ощущаешь, зато потом никаких последствий не остается.

– Только это и утешает. Будем надеяться, что и в деревне никому не придется хуже, чем нам.

Утром, когда мы еще спали, офицер метеослужбы дал прогноз, что туман в Мидвиче развеется очень рано, и два летчика сели в вертолет. Им вручили проволочную клетку с двумя прыткими, но крайне недовольными хорьками.

Машина с ревом взмыла в воздух.

– Они считают, что на шести тысячах футов безопасно. Поэтому начнем с семи… так, на всякий случай. И если все о’кей, будем постепенно снижаться.

Наблюдатель уже кончил возиться со своим оборудованием и развлекался, дразня хорьков, пока пилот не скомандовал:

– Готов. Можешь спускать клетку. Сделаем попытку пересечения на семи тысячах.

Клетку просунули в дверь. Наблюдатель вытравил около трехсот футов троса. Машина развернулась, и пилот уведомил Землю, что к первому полету над Мидвичем готов. Наблюдатель лег на пол и стал наблюдать за хорьками в бинокль.

С теми все обстояло благополучно, они носились по клетке и прыгали друг через друга. Наблюдатель отвел бинокль от глаз и повернулся к пилоту:

– Эй, шкипер!

– Да?

– Эта штуковина, которую нам надо было снять возле аббатства…

– Ну?! Что с ней?

– Она либо мираж, либо куда-то смылась.

Глава 5 Мидвич воскресает

Почти в то же время, когда на вертолете сделали свое открытие, пикет на дороге из Стауча в Мидвич осуществил приблизительное тестирование зоны.

Командовавший здесь сержант швырнул кусок сахара через белую линию на земле и внимательно наблюдал, как псина, к ошейнику которой был пристегнут длинный поводок, кинулась за ним, схватила сахар и с хрустом сожрала.

Сержант с минуту глядел на пса, потом подошел к линии поближе. Здесь он в нерешительности задержался, а потом шагнул вперед и уже более уверенно сделал еще несколько шагов. Стайка грачей с громкими криками пролетела над его головой. Он проследил взглядом, как они исчезали в направлении Мидвича.

– Эй, связист! – крикнул сержант. – Доложи на командный пункт в Оппли. Пораженная зона сократилась, а может, и вовсе исчезла. Подтвердим, когда проведем дополнительную проверку.

За несколько минут до этого Гордон Зиллейби с трудом пошевелился и издал что-то похожее на стон. Он понимал, что лежит на полу, а комната, которая только что была ярко освещена и хорошо протоплена (может быть, даже излишне хорошо), погружена во тьму и холод. В темноте слышалось какое-то шевеление. Потом раздался дрожащий голос Феррилин:

– Что случилось?.. Папа?.. Анжела?.. Где вы все?

Зиллейби попытался привести в движение закоченевшую челюсть. Говорить было больно.

– Я здесь… прямо умираю от холода… Анжела, родная…

– И я здесь, Гордон, – раздался другой дрожащий голос где-то совсем рядом.

Он протянул руку и нащупал что-то, однако пальцы, онемевшие от холода, так и не смогли определить, что это такое. В другом конце комнаты кто-то шуршал.

– Господи, да я же совсем окоченела! О-о-ох! Боже! – жаловалась Феррилин. – О-о-ой! Даже ноги не мои! Эй! Это что еще за стук?!

– Это, кажется, мои з-з-зубы, – с усилием выговорил Зиллейби.

Еще шум, кто-то споткнулся. Потом звякнули портьерные кольца на окне, и комнату осветил серый рассвет.

Взор Зиллейби обратился к камину. В глазах его читалось изумление.

Всего минуту назад он сунул туда целое полено, а теперь там не было ничего, кроме стылого пепла. Анжела, сидевшая на ковре рядом с ним, и Феррилин у окна тоже уставились на камин.

– Какого… – начала было Феррилин.

– Может, шампанское виновато? – предположил Зиллейби.

– Ну, ты уж скажешь, папочка.

Хотя протестовал каждый сустав, Зиллейби попытался встать. Было больно, и на время он отказался от дальнейших попыток. Феррилин на негнущихся ногах наконец добралась до камина. Прикоснулась к нему ладонью и постояла, дрожа.

– Давно остыл, – сказала она.

Теперь Феррилин потащилась к стулу с лежащим на нем «Таймсом», но замерзшие пальцы никак не могли ухватить бумагу. Она с негодованием посмотрела на газету и все же умудрилась зажать ее между ладоней и сунуть в камин. Потом, действуя обеими руками, ей удалось подобрать из ведра несколько лучинок и бросить их поверх газеты. Попытка зажечь спичку довела ее почти до слез.

– Пальцы не слушаются, – хныкала Феррилин в полном расстройстве.

Пытаясь зажечь хоть одну спичку, она просыпала их на поддон. Наконец, когда она стала тереть об разбросанные спички весь коробок, какая-то спичка вспыхнула. От нее загорелась и другая. Феррилин подтолкнула их к торчащей из камина газете. Та тут же занялась, и пламя расцвело, как восхитительный цветок.

Анжела встала и, волоча ноги, добралась до камина. Зиллейби проделал тот же путь на четвереньках. Затрещали лучинки. Все склонились над огнем, ловя руками живительный жар. Окоченевшие пальцы стало слегка покалывать.

Зиллейби возрождался к жизни.

– Странно, – процедил он сквозь зубы, которые все еще срывались на стук. – Странно, что мне потребовалось дожить до такого возраста, чтобы понять причину незыблемости религии огнепоклонников.

На дорогах в Оппли и Стауч громко ревели моторы – их прогревали.

Двумя потоками в Мидвич вливались машины «Скорой», пожарные машины, джипы и военные грузовики. Гражданские транспортные средства останавливались, из них выскакивали пассажиры. Военные машины следовали к Хикхэм-лейн, направляясь к аббатству. Исключением из обеих категорий был маленький красный автомобильчик, который свернул и, подпрыгивая, помчался по подъездной дорожке Кайл-Мэнора, где и замер у крыльца, подняв в воздух фонтаны гравия.

Алан Хьюэс ворвался в кабинет Зиллейби, выхватил Феррилин из группы сгрудившихся у огня людей и прижал к себе.

– Дорогая! – воскликнул он, все еще задыхаясь. – Дорогая! Ты жива?

– Дорогой! – отозвалась Феррилин, как будто это был ответ на вопрос.

После нескольких минут тишины Гордон Зиллейби ответил:

– С нами тоже все в порядке, хотя, надо сказать, мы поражены. И еще окоченели. Вам не кажется…

Алан обернулся и впервые осознал, что тут вся семья.

– Что… – начал он и замолчал, так как в это мгновение зажглось электричество. – Чудесно! – обрадовался он. – Сейчас попьем чего-нибудь горяченького! – И исчез, увлекая за собой Феррилин.

– Попьем горяченького! – пробормотал Зиллейби. – Сколько музыки в одной этой простенькой фразе.

Итак, когда мы спустились к завтраку в восьми милях от Мидвича, нас ожидали новости, что полковник Уэсткотт отбыл два часа назад и что Мидвич проснулся, как то и положено делать утром.

Глава 6 Мидвич приходит в себя

На дороге из Стауча все еще стоял полицейский пост, но как жителей Мидвича нас пропустили без задержки, и мы, миновав местность, которая выглядела вполне обыденно, без всяких приключений добрались наконец до своего коттеджа.

Мы уже гадали насчет того, в каком виде застанем дом, но оказалось, причин для тревоги не было. Коттедж стоял целехонький и выглядел точно таким же, каким мы его оставили. Мы вошли и принялись хозяйничать, как делали бы это накануне, не находя никаких изъянов, ну, разве что молоко в холодильнике скисло, так как электричество отключалось. Уже через полчаса вчерашние тревоги стали казаться приснившейся нелепицей, а когда мы вышли пройтись и переговорили с соседями, то обнаружили, что у тех, кто провел эти ночи в Мидвиче, ощущение нереальности происшедшего было еще более глубоким.

И ничего удивительного – как нам указал мистер Зиллейби, представления мидвичцев о происшедшем сводились к тому, что они почему-то вечером не легли в постель, а утром проснулись от холода. Все остальное – досужие вымыслы. Трудно было поверить, что из-за провала в памяти они пропустили целый день, но ведь не мог же весь мир ошибаться! Однако, что касается самих мидвичцев, они в этом не видели ничего интересного, поскольку обязательная предпосылка интереса – наличие интересующегося сознания.

Поэтому Мидвич решил просто не учитывать случившегося и как бы забыл об отнятом у него дне, который стал теперь рассматриваться как день, пролетевший с непривычной быстротой.

Впоследствии такая позиция оказалась исключительно удобной, поскольку происшествие – даже если оно и не находилось под прицелом закона о секретности – на данном отрезке времени вряд ли могло стать газетной сенсацией. В общем, ароматец-то от него исходил сенсационный, но начинки явно недоставало. Конечно, имели место одиннадцать смертельных исходов, а из этого кое-что можно было бы состряпать, но даже в них не хватало пикантных деталей; что же касается рассказов потерпевших, то они отличались прискорбным однообразием, ибо рассказывать, по сути дела, было нечего, кроме как о пробуждении в полузамерзшем виде.

Поэтому мы получили возможность подсчитать свои потери, зализать раны и, вообще без всякого вмешательства со стороны, приспособиться к последствиям того, что позже получило название Потерянного дня.

Вот наша убыль: мистер Уильям Транк – батрак, его жена и ребенок, сгоревшие вместе со своим домом; пожилая чета Стигфилдов, также погибшая в результате пожара; еще один батрак – Герберт Флэгг – найден умершим от переохлаждения в странной и подозрительной близости от коттеджа миссис Гарриман, чей муж в это время работал в пекарне; Гарри Кранкхарт – один из двух мужчин, замеченных наблюдателем с колокольни в Оппли у входа в «Косу и камень», – также погиб от холода, остальные четверо – старики, у которых ни сульфамиды, ни пенициллин не смогли предотвратить развития пневмонии.

Мистер Либоди на следующее воскресенье в переполненной церкви отслужил молебен во здравие всех остальных, и это, плюс последние по счету похороны, утвердило за всем, что произошло, ауру чего-то в действительности не имевшего места.

Правда, неделю или около того в Мидвиче околачивались военные, часто приезжали и уезжали служебные машины, но военные интересовались не самой деревней, а потому особого беспокойства не причиняли. Их внимание было сфокусировано на местности вблизи аббатства, где поставили пост, охранявший глубокую выемку в земле, выглядевшую так, будто недавно тут покоилось нечто очень тяжелое. Инженеры производили замеры, делали кроки, фотографировали. Техники разных специальностей ползали по выемке взад и вперед, таская миноискатели, счетчики Гейгера и другую сложную аппаратуру.

Затем, совершенно неожиданно, военные потеряли к этой яме интерес и уехали.

Расследования в Грейндже продолжались немного дольше, и среди тех, кто их вел, был и Бернард Уэсткотт. Он несколько раз заглядывал к нам, но о том, что происходит, молчал, а мы никаких вопросов не задавали. Мы знали не больше других мидвичцев. Безопасность наложила лапу на всю информацию.

Вплоть до того дня, когда работы были свернуты, а Бернард объявил о своем намерении утром отбыть в Лондон, он так и не обмолвился о Потерянном дне и его последствиях. Но вечером, после минутной паузы в разговоре, он вдруг произнес:

– У меня есть предложение для вас обоих. Если, конечно, вы согласитесь меня выслушать до конца.

– Послушаем – поглядим, – ответил я.

– В общем, речь идет вот о чем: мы считаем нужным какое-то время присматривать за деревушкой, чтобы знать, что тут происходит. Мы могли бы внедрить сюда своего человека, который информировал бы нас, но против этого есть возражения. Во-первых, ему бы пришлось начинать с нуля, во-вторых, для того, чтобы чужаку войти в курс жизни деревни, требуется время; в-третьих, сомнительно, чтобы на данном этапе нам удалось доказать начальству необходимость посылки сюда опытного работника на полную ставку, а если он тут будет находиться не все время, то опять же сомнительно, сможет ли он собрать нужные данные. Если же, с другой стороны, нам удалось бы найти кого-то надежного и уже знакомого с местной жизнью и людьми, чтобы он сообщал нам о всех событиях, это было бы лучше во всех отношениях.

Я с минуту думал.

– Во всяком случае, на слух – звучит не очень, – ответил я. – Хотя многое зависит от важности прогнозируемых событий. – Я взглянул на Джанет, и она отозвалась с холодком в голосе:

– Звучит это так, будто нам предлагают шпионить за своими друзьями и соседями. Думаю, профессиональный шпионаж вам подойдет больше.

– Здесь, – поддержал я ее, – наш дом.

Бернард кивнул, будто ничего другого и не ждал.

– Вы считаете себя частью этой общины? – спросил он.

– Мы стараемся быть ею, и, кажется, нам это удается.

– Это хорошо, – он снова кивнул, – то есть хорошо в том случае, если вы чувствуете, что у вас есть перед общиной определенные обязательства. Последнее абсолютно необходимо. С такой работой может справиться лишь тот, кто хочет деревне добра и готов активно добиваться этой цели.

– Не вижу связи. Деревня прожила вполне благополучно много столетий без подобного надзора. Я хочу сказать, что ей вполне хватало стараний самих жителей.

– Да, – признал Бернард, – это было верно, но лишь до нынешнего дня. Теперь Мидвич нуждается в защите со стороны, и он ее получит. И мне кажется, шансы сделать эту защиту оптимальной полностью зависят от того, получим ли мы необходимую информацию.

– Какая еще защита? И от кого?

– Пока главным образом от любопытствующих, – ответил Бернард. – Ты же, надо думать, не считаешь случайностью, что мидвичский Потерянный день не был размазан на газетных страницах в тот же самый час, когда он потерялся? Или что набег журналистов всех мастей, которые бы принялись совать носы во все дыры Мидвича сразу после снятия «стены», не состоялся сам по себе?

– Нет, конечно, – отозвался я. – Разумеется, я понимаю, что тут действовала Служба безопасности. Да ты и сам мне об этом говорил, так что я нисколько не удивился. Я ведь не знаю, чем занимаются в Грейндже, но полагаю, что это секрет.

– Но ведь не один Грейндж уснул, – уточнил Бернард, – заснуло все, что было в радиусе мили вокруг.

– Но включая Грейндж! Лаборатория-то, вероятно, была главной целью! Должно быть, штуковина, которая устроила все это, не могла действовать на меньшую дистанцию, или эти люди – кто бы они там ни были – считали необходимым подстраховаться и заблокировать площадь побольше.

– Так считают в деревне? – спросил Бернард.

– Большинство – да, но есть варианты.

– Вот такие вещи меня интересуют. Они все относят на счет Грейнджа, не так ли?

– Конечно. А какая же еще может быть причина? Не Мидвич же?

– Ну, а если я скажу вам, что у меня есть основания считать, что Грейндж не имеет к делу ни малейшего отношения? И что наши очень тщательные расследования полностью это подтверждают?

– Тогда вся эта история оказывается полнейшей чепухой! – запротестовал я.

– Конечно, нет, если не считать несчастный случай видом чепухи.

– Несчастный случай? Ты говоришь о вынужденной посадке?

– Этого я не знаю. – Бернард пожал плечами. – Возможно, что случайность заключается в том, что Грейндж оказался там, где произошла посадка. Но я говорю о другом: почти все жители деревни подверглись странному и неизвестному воздействию. А теперь и вы, и все прочие считаете, что все кончилось и кануло в вечность без следа. Почему?

Мы с Джанет с удивлением уставились на Бернарда.

– Ну, – сказала она, – эта штука ведь возникла и исчезла, так почему бы и нет?

– Что ж, по-вашему, она просто прилетела, отдохнула и улетела, не оставив никаких последствий?

– Не знаю. Никакого видимого воздействия, кроме, разумеется, смертельных исходов, а сами погибшие, к счастью, тоже ничего не ощутили, – ответила Джанет.

– Никакого видимого воздействия, – повторил он. – В нашем обиходе это слово подразумевает многое. Вы можете, например, получить большую дозу рентгеновского облучения, или жесткого гамма-облучения, или еще какого-нибудь без всякого видимого внешнего эффекта. Не стоит особенно волноваться, но, похоже, это именно такой случай. Если бы упомянутые виды излучений были применены, мы бы это обязательно обнаружили. Но нет. Однако есть нечто неизвестное нам, способное вызвать то, что я для простоты назову искусственным сном. Пока он кажется странным феноменом, необъяснимым и не вызывающим особого беспокойства. Неужели вы полагаете, что поверхностное мнение, будто столь важное событие произошло себе и не стоит ломать над ним голову, оправданно? Не правильнее ли понаблюдать за тем, что происходит, дабы убедиться, так это на самом деле или нет?

Джанет чуть смягчилась:

– Вы хотите, чтобы мы или кто-то другой именно этим и занялись для вас? Чтоб искали и отмечали какие-то последствия облучения?

– Мне нужны надежные источники информации о Мидвиче в целом. Я хочу знать во всех деталях о том, как тут идут дела, для того, чтобы, если возникнет необходимость предпринять какие-то шаги, я знал все обстоятельства и мог бы в нужный момент действовать со знанием дела.

– Это звучит так, будто речь идет о помощи в случае несчастья, – сказала Джанет.

– В некотором роде это так и есть. Мне нужны регулярные отчеты о состоянии здоровья Мидвича, его разума и морали, чтобы я мог по-отцовски приглядывать за ним. Здесь нет ничего похожего на шпионаж. Мне нужны сведения, чтобы действовать в интересах Мидвича, когда это окажется необходимым.

С минуту Джанет смотрела ему прямо в глаза.

– Но все-таки вы чего-то боитесь, Бернард?

– Разве я стал бы делать вам такое предложение, если бы знал чего? – возразил он. – Я просто предпринимаю меры предосторожности. Мы не знаем, что это за штука и как она тикает. Мы не можем установить здесь карантин, не имея доказательств его необходимости. Но мы должны искать такие доказательства. Вы должны, во всяком случае. Итак, что скажете?

– Не знаю, – признался я. – Дай нам подумать денек-другой, и я тебе сообщу.

– Ладно, – согласился он. И мы заговорили о другом.

В течение нескольких последующих дней мы с Джанет не раз возвращались к этой проблеме. В позиции Джанет произошли заметные изменения.

– Что-то он недоговаривает, я просто уверена в этом, – говорила она.

– Но что именно?

Я не знал.

– Но ведь это совсем не то, что следить за каким-то определенным лицом?

Я соглашался.

– Ведь, по существу, это та же работа, которую делают чиновники социальной службы министерства здравоохранения, не так ли?

Довольно близко, думал я.

– Если мы не согласимся, он начнет искать кого-то другого. В нашей деревне я лично не знаю никого подходящего. А если он внедрит сюда чужака, это будет и плохо, и неэффективно, не правда ли?

Я тоже считал, что так оно и будет.

Поэтому, памятуя о стратегическом положении мисс Огл в почтовом отделении, я вместо телефонного звонка написал Бернарду, сообщив, что мы считаем дорогу к сотрудничеству открытой, если нас удовлетворят результаты обсуждения некоторых деталей. В ответе Бернарда предлагалось встретиться во время нашего очередного визита в Лондон. Письмо никак не свидетельствовало о спешке, оно просто выражало желание, чтобы мы держали ухо востро.

Так мы и сделали. Но материала для ушей и глаз было маловато. Через полмесяца после Потерянного дня на глади мидвичского покоя остались лишь крошечные морщинки.

Ничтожное меньшинство, считавшее, что Безопасность украла у них общенациональную славу и фотографии в газетах, успокоилось. Остальные же только радовались, что вмешательство в их образ жизни извне оказалось не слишком заметным. Чаще всего общественное мнение связывало вторжение с наличием Грейнджа и его обитателей. Они полагали, что Потерянный день так или иначе увязан с лабораторией, что, если бы не ее таинственная деятельность, с Мидвичем такого вообще не произошло бы. Другие же расценивали влияние Грейнджа как нечто благословенное.

Мистер Артур Гримм, кавалер О.Б.И., директор лаборатории, арендовал один из коттеджей, принадлежавших Зиллейби, и последний, встретив как-то директора, выразил мнение большинства, что деревня очень многим обязана ученым.

– Если бы не ваше присутствие и вытекающее из этого отношение Безопасности, – сказал Зиллейби, – мы, безусловно, претерпели бы большие неудобства от прессы, чем от самого Потерянного дня. В нашу личную жизнь вмешались бы, а наша деликатность подверглась бы давлению со стороны трех современных фурий – жуткого союза печатного слова, слова, записанного на пленку, и киношников. Итак, несмотря на испытанные вами неудобства, которые я полагаю весьма значительными, вы можете принять нашу благодарность за то, что стиль жизни Мидвича не только уцелел, но и почти не пострадал.

Мисс Полли Растон – почти единственная «чужестранка», ставшая участницей этих событий, завершив свой отдых у дяди с теткой, вернулась домой в Лондон. Алан Хьюэс, к своему неудовольствию, узнал, что он не только получил неожиданный перевод в Северную Шотландию, но и будет уволен со службы несколькими неделями позже, чем рассчитывал. Поэтому большую часть времени он был занят перепиской со своей полковой канцелярией, а остальные дни, по-видимому, посвящал обмену письмами с мисс Зиллейби.

Миссис Гарриман – супруга пекаря – изобрела целую серию неубедительных версий касательно факта пребывания тела Герберта Флэгга в ее палисаднике, после чего перешла в атаку и взвалила на мужа тяжкий груз как имевших место, так и воображаемых грехов. Почти все шло как обычно.

Таким образом, спустя три недели происшедшее стало достоянием истории. Даже новые могильные памятники на кладбище над телами усопших в результате известного события казались возникшими там в силу естественного хода вещей. Новоявленная вдова миссис Кранкхарт чувствовала себя превосходно и не давала повода считать, что новое положение тяготит или угнетает ее.

Сейчас я столкнулся с определенным техническим затруднением, поскольку, как я уже говорил, это рассказ не обо мне, а об истории Мидвича. Если бы я излагал информацию в том порядке, как она до меня доходила, мне пришлось бы скакать взад и вперед по ходу событий, в результате чего получилась бы недоступная для понимания каша из отдельных отрывочных эпизодов, где следствия предшествуют причинам. Поэтому мне придется переаранжировать свой рассказ, невзирая на время получения тех или иных сведений, и изложить все в хронологическом порядке. Если такой подход натолкнет кого-то на мысль о сверхъестественной проницательности рассказчика, читатель должен помнить, что все изложенное есть продукт умозаключений, сделанных задним числом.

Так, например, вовсе не сразу, а путем позднейшего анализа событий было установлено, что вскоре после возвращения деревушки к якобы нормальной жизни на фоне общего спокойствия возникли некие водовороты локального направления. Какие-то очаги тревоги, пока еще изолированные и никем не признанные. Это произошло где-то в ноябре, может быть, в начале декабря, хотя возможно, что в некоторых семьях и раньше. Появление этих очагов приблизительно совпадает со временем, когда мисс Феррилин Зиллейби в своей почти ежедневной переписке с Аланом Хьюэсом отметила, что ее казавшиеся необоснованными подозрения внезапно подтвердились.

В письме, не отличавшемся логичностью, она объясняла или, вернее сказать, намекала, что никак не поймет, как это может быть, и, согласно тому, что ей известно, этого просто не могло произойти, потому что как ни странно, но, по всей видимости, она каким-то таинственным способом забеременела, хотя слово «по-видимому» тут неуместно, так как сомнений никаких нет. Поэтому не может ли Алан получить отпуск на уик-энд, так как ей кажется, такое развитие событий требует быть оговоренным.

Глава 7 Начало событий

Фактически, как показало дальнейшее расследование, Алан был не первым, кто выслушал исповедь Феррилин. Ее беспокойство и удивление уже имели некоторую давность, и за два-три дня до того, как написать письмо, она решила, что настало время обсудить это дело в семье: во-первых, Феррилин нуждалась в совете и объяснении, которого она не смогла найти ни в одной из прочитанных ею книг, а во-вторых, это показалось ей более достойным, чем молчать до тех пор, пока кто-нибудь не заподозрит правду.

Анжела, решила она, лучше всех подойдет для того, чтобы поделиться…

Мамочка, конечно, тоже, но с ней можно и попозже, когда все утрясется, – события выглядели как раз такими, вокруг которых мамочка могла развить бешеную деятельность.

Решение было, однако, легче принять, чем выполнить. Утром в среду план Феррилин окончательно оформился: днем, выбрав спокойный часок, она тихонько отведет Анжелу в сторону и объяснит ей ситуацию…

К сожалению, в среду, по-видимому, члены семьи были так заняты, что спокойного часа не нашлось. Утро четверга по каким-то причинам тоже оказалось неудобным, а днем у Анжелы было собрание в Женском обществе, из-за которого она вечером выглядела усталой. В пятницу днем выпал было подходящий момент, но и он оказался не очень удобным для разговора, так как папочка водил по саду гостя, приехавшего к завтраку, и нужно было подготовиться к приему. Вот так, одно за другим, – и утром в субботу Феррилин встала с постели, так и не поделившись ни с кем своим секретом.

«Обязательно надо поговорить с Анжелой сегодня, даже если время покажется и не совсем подходящим. А то так может продолжаться неделями», – сказала она твердо, завершая свой утренний туалет.

Гордон Зиллейби уже заканчивал завтрак, когда она вошла в столовую.

Он рассеянно принял ее утренний поцелуй и тут же удалился по своему обычному маршруту – быстрый обход сада, потом – кабинет, где шла работа над очередным «Трудом».

Феррилин съела корнфлекс, выпила кофе и принялась за яичницу с беконом. С трудом проглотив несколько маленьких кусочков, она отодвинула тарелку так резко, что вывела Анжелу из состояния глубокой задумчивости.

– В чем дело? – спросила Анжела со своего конца стола. – Яйца несвежие?

– О, с яйцами полный порядок, – ответила Феррилин. – Но сегодня они у меня как-то не идут.

Анжелу эти соображения, по-видимому, не заинтересовали, хотя Феррилин надеялась, что она спросит, почему. Внутренний голос подсказывал Феррилин: «А почему бы не сейчас? В конце концов, не все ли равно когда, не правда ли?» Она набрала в легкие побольше воздуха. Стараясь смягчить новость, произнесла:

– Знаешь, Анжела, меня сегодня утром стошнило.

– Вот как? – отозвалась мачеха и замолкла, потянувшись к масленке.

Продолжая готовить бутерброд с мармеладом, она добавила:

– Меня тоже. Ужасно, правда?

Теперь, раз дорога была проложена, Феррилин решила идти по ней до конца. Она продолжала, сжигая за собой мосты:

– Мне кажется, это не простая тошнота. У меня такая тошнота, которая бывает у женщин, когда они беременны, понимаешь ли, – добавила она.

Анжела бросила на нее долгий взгляд, осмотрела ее с задумчивым интересом и медленно кивнула.

– Понимаю, – сказала она, очень тщательно намазывая масло на хлеб и накладывая сверху мармелад. Затем снова глянула на Феррилин.

– У меня то же самое, – сказала она.

У Феррилин приоткрылся рот, а глаза полезли на лоб. К собственному удивлению и стыду, она почувствовала себя шокированной. Но… собственно, почему бы и нет… Анжела только на шестнадцать лет старше ее самой… так что все естественно… только… ну, как-то очень уж внезапно… в конце концов, папочка по первому браку уже трижды дед… и казалось бы… Анжела такая милочка и так нравится Феррилин… она ей ведь как старшая сестра, что ли… надо как-то привыкать к ситуации…

Феррилин все еще глядела на Анжелу, будучи не в состоянии придумать, о чем надо говорить дальше, так как события развивались в совершенно неожиданном направлении.

Анжела же Феррилин не видела. Она смотрела поверх ее головы куда-то за окно, разглядывая нечто гораздо более далекое, чем голые качающиеся ветви каштана. Ее темные глаза блестели, можно сказать, сияли. Сияние все усиливалось и вдруг превратилось в две капли, засверкавшие на ресницах.

Капли набухли, перелились через край и побежали по щекам.

Феррилин оцепенела. Еще ни разу ей не приходилось видеть Анжелу плачущей. Не тот тип Анжела, чтобы…

Анжела наклонилась и спрятала лицо в ладонях. Феррилин вскочила, будто с нее сняли заклятье. Она подбежала к Анжеле, обняла ее и почувствовала, что та вся дрожит. Она прижала Анжелу к груди, гладила ее волосы и говорила тихие успокаивающие слова.

Во время последовавшей паузы Феррилин никак не могла освободиться от ощущения, что произошло нечто вроде сбоя в распределении ролей. Не то чтобы они полностью поменялись ролями, ибо у нее не было ни малейшего намерения рыдать на груди Анжелы, но все происходило как будто во сне.

Вскоре, однако, Анжела перестала вздрагивать. Дыхание стало спокойным, и наконец она принялась за поиски носового платка.

– Фу, – сказала она. – Извини, я такая дура, но, понимаешь, я очень счастлива!

– О! – отозвалась Феррилин в полной растерянности.

Анжела высморкалась и вытерла глаза.

– Пойми, – сказала она, – я даже не смела в это поверить. А вот сказала другому человеку – и все приобрело черты реальности. Мне ведь всегда хотелось иметь ребенка, но ничего не получалось ни сначала, ни потом, и я стала думать… ну, в общем, решила, что надо об этом забыть навсегда и постараться примириться с мыслью… А теперь, когда это случилось, я… – и она снова заплакала – тихо и умиротворенно.

Через несколько минут она собралась с силами, в последний раз прижала к глазам скомканный платок и решительно убрала его.

– Ну, – сказала она, – с этим покончено. Вот уж не думала, что мне понадобится хорошенько выплакаться, а ведь помогло, и еще как! – Она взглянула на Феррилин. – Какая же я все-таки эгоистка, ты уж извини меня, дорогая.

– Ох, это не важно. Я так рада за тебя, – сказала Феррилин, как ей казалось, от полноты души, ибо, в конце концов, кто-то должен сохранять спокойствие. После небольшой паузы она продолжала: – Что касается меня, то плакать меня не тянет, но я немного испугана…

Это слово пробудило внимание Анжелы и отвлекло ее от мыслей о себе.

От Феррилин она никак не ожидала подобной реакции. Она внимательно посмотрела на падчерицу так, будто вся сложность положения только теперь дошла до нее.

– Испугана, дорогая? – повторила она. – Ну, я думаю, что для этого никаких оснований нет. Разумеется, то, что произошло, не совсем соответствует прежним нравам, но… не станем же мы разыгрывать из себя пуритан. Первым делом надо убедиться, что ты не ошиблась.

– Я не ошиблась, – мрачно ответила Феррилин. – Но ничего не понимаю. С тобой все иначе – ты замужем, и все такое…

Анжела пропустила это мимо ушей. Она продолжала:

– А затем надо известить Алана…

– Да, я тоже так думаю, – ответила Феррилин без большого энтузиазма.

– Разумеется. И не нужно ничего бояться. Алан тебя не бросит. Он же обожает тебя!

– Ты в этом уверена, Анжела? – В голосе Феррилин звучало сомнение.

– Ну, конечно же, дорогая. Стоит только взглянуть на него. Конечно, все это несколько нетрадиционно, но я не удивлюсь, если он придет в восторг. Да. Так и будет, безусловно… Ох! Феррилин, что с тобой?! – Она замолкла, увидев выражение лица Феррилин.

– Но… Но ты не понимаешь, Анжела! Это не от Алана!

Выражение симпатии исчезло с лица Анжелы, оно стало ледяным. Медленно она стала подниматься со стула.

– Нет! – вскрикнула в отчаянии Феррилин. – Ты не поняла, Анжела! Это не так! Вообще никого не было! Вот почему я так боюсь!..

В течение двух последовавших недель три молодые обитательницы Мидвича попросили мистера Либоди о конфиденциальной встрече. В свое время он крестил этих девушек и хорошо знал их родителей. Это были хорошие, сметливые и вовсе не невежественные девушки. И каждая из них сказала ему: «Никого не было, викарий. Вот почему я боюсь…»

Когда Гарриман – пекарь – случайно узнал, что его жена побывала у доктора, он вспомнил, что тело Герберта Флэгга было найдено в палисадничке его дома, и избил свою жену, хотя она и отрицала со слезами, что Герберт Флэгг входил в ее дом и что она имела предосудительные отношения с ним или с какими-то другими мужчинами.

Молодой Том Дорри вернулся домой в отпуск со своего корабля после восемнадцатимесячного отсутствия. Когда он узнал о состоянии своей жены, то собрал вещи и вернулся в коттедж матери. Но та велела ему возвратиться к жене и поддержать ее, так как она до смерти испугана. А когда это не подействовало, мать объявила ему, что она сама – почтенная вдова уже много лет – не то что испугана, но даже ради спасения собственной жизни не может объяснить, как это с ней самой произошло. Ничего не понимающий Том побежал к жене и нашел ее в кухне на полу, а возле нее пустую бутылочку аспирина.

Том опрометью кинулся за доктором.

Еще одна далеко не юная женщина внезапно купила велосипед и с безумной скоростью носилась теперь на дальние дистанции, проявляя в этом невероятное упорство.

Две молодые женщины потеряли сознание в горячих ваннах.

Трое по странной случайности споткнулись и упали с лестницы.

У нескольких появились непонятные желудочные расстройства.

Даже мисс Огл из почтового отделения была замечена поедающей странное блюдо – паштет из копченой сельди, положенный на хлеб слоем в полтора дюйма, плюс полфунта маринованных корнишонов.

Кульминация наступила, когда растущая тревога заставила доктора Уиллерса вступить в переговоры с мистером Либоди. Переговоры состоялись в доме викария. Подтверждением своевременности этих действий было то, что их разговор прервал гонец, срочно посланный за доктором.

Но обошлось лучше, чем могло бы. К счастью, надпись «яд» на бутылочке с дезинсекталем, сделанная в соответствии с законом, в буквальном смысле не означала того, что искала для себя Рози Платч. Это обстоятельство нисколько не уменьшало серьезности намерений последней. Когда доктор Уиллерс закончил свою работу, он весь дрожал от бессильного гнева. Ведь бедной Рози Платч было всего семнадцать лет.

Глава 8 Совещание

Спокойствие духа, которое с таким удовольствием восстанавливал Гордон Зиллейби на второй день после свадьбы Алана и Феррилин, было нарушено приходом доктора Уиллерса. Доктор, все еще потрясенный почти состоявшейся трагедией Рози Платч, был очень взволнован, и это обстоятельство долго мешало Зиллейби понять цель его визита.

Постепенно, однако, кое-что прояснилось, и он понял, что доктор и викарий решили просить его о помощи, и, что еще важнее, о помощи его жены в каком-то неясном деле, и что несчастье с Рози Платч заставило доктора Уиллерса приступить к осуществлению своей миссии раньше, чем предполагалось.

– До сих пор нам везло, – говорил Уиллерс, – но это уже вторая попытка самоубийства за неделю. В любой момент могут произойти другие, и, возможно, более успешные. Нам нужно внести ясность и ослабить нынешнюю напряженность. Оттягивать дальше нельзя.

– Что касается меня, то я бы предпочел ясность. В чем, собственно, дело? – спросил Зиллейби.

Уиллерс посмотрел на него с удивлением, потом долго тер лоб.

– Извините, – сказал он. – Я за эти дни совсем замотался. Забыл, что вы можете и не знать. Речь идет об этих необъяснимых беременностях.

– Необъяснимых? – поднял брови Зиллейби.

Уиллерс постарался как можно яснее изложить, почему они необъяснимы.

– Вся история настолько загадочна, что и мне, и викарию пришлось обратиться к гипотезе, будто они связаны с другим загадочным явлением, которое тут произошло, – с Потерянным днем.

Несколько секунд Зиллейби внимательно изучал лицо доктора. В чем он мог не сомневаться, так это в неподдельности беспокойства последнего.

– По-моему, весьма странная гипотеза, – произнес он осторожно.

– А ситуация еще более странная, – ответил Уиллерс. – Однако с этим можно подождать. А вот кто не может ждать, так это множество женщин, находящихся на грани истерии. Некоторые из них – мои пациентки, другие станут ими в ближайшее время, и если нам не удастся немедленно устранить состояние напряженности… – Он не закончил фразу и покачал головой.

– Множество женщин? – повторил Зиллейби. – Звучит немного туманно. Сколько?

– Точно сказать не могу, – признался Уиллерс.

– Ну, а примерно? Надо же знать, с чем мы имеем дело.

– Я бы сказал… от 65 до 70.

– ЧТО?! – Зиллейби ошеломленно уставился на врача.

– Я же сказал, что это чертовски сложная проблема.

– Но если вы не уверены, то откуда цифра 65?

– Потому что – готов согласиться, моя оценка очень грубая – она основана на числе проживающих в деревне женщин детородного возраста.

Позже вечером, когда Анжела Зиллейби, усталая и угнетенная, ушла спать, Уиллерс сказал:

– Очень сожалею, Зиллейби, что доставил вам столько неприятностей, но она все равно скоро узнала бы об этом. Надеюсь, что другие примут подобное известие хоть вполовину столь мужественно, как приняла его ваша жена.

Зиллейби скромно потупился.

– Она молодчина, не правда ли? Интересно, как такой удар перенесли бы мы с вами?

– Чертовски тяжело, – согласился Уиллерс. – Пока большинство замужних женщин сохраняют спокойствие, но теперь, чтобы избавить незамужних от нервного потрясения, нам придется огорчить состоящих в браке. Впрочем, насколько я понимаю, другого выхода у нас нет.

– Есть еще одна вещь, которая меня беспокоила весь вечер: как много мы должны им открыть? – продолжил Зиллейби. – Следует ли нам оставить кое-что в тайне и предоставить им самим делать выводы, или лучше поступить иначе?

– Да, черт побери, но ведь это и в самом деле тайна, даже для нас с вами, не так ли? – указал доктор.

– Вопрос как – и в самом деле покрыт мраком неизвестности, – признал Зиллейби. – Но я полагаю, что не может быть ничего таинственного в том, что именно произошло. Вы наверняка уже сделали какие-то выводы, но умышленно уходите от ответа.

– Начните вы, – предложил Уиллерс. – Ваши рассуждения могут привести к другим выводам, во всяком случае, я надеюсь на это.

Зиллейби покачал головой.

– Выводы, – начал он и вдруг замолчал, глядя на фотографию дочери. – Господи! – воскликнул он. – Феррилин тоже… – Он медленно повернулся к доктору. – Полагаю, что вы ответите просто «не знаю».

Уиллерс медлил с ответом.

– Я не уверен, – сказал он наконец.

Зиллейби отбросил назад снежно-белую шевелюру и снова опустился в кресло. Почти минуту он молча изучал узор ковра. Потом очнулся и с нарочитым спокойствием начал:

– Есть три, нет – четыре возможности, которые, так сказать, очевидны и которые приходят на ум в качестве наиболее вероятного. Я думаю, что вы тоже упомянули бы их, если бы имели хоть какие-нибудь доказательные объяснения. Замечу, что против этих версий тоже могут быть выдвинуты возражения, но к этому я вернусь потом.

– Согласен, – откликнулся доктор.

Зиллейби кивнул.

– Как известно, у некоторых, особенно у низших форм, можно вызвать партеногенез, не правда ли?

– Да, но, насколько я понимаю, это не касается высших форм, и уж, во всяком случае, не млекопитающих.

– Совершенно верно. Тогда есть еще искусственное осеменение.

– Есть, – согласился доктор.

– Но вам это представляется маловероятным?

– Точно так.

– Мне тоже. И тогда, – мрачно продолжил Зиллейби, – остается лишь возможность имплантации, которая может дать то, что кто-то, кажется, Хаксли, назвал ксеногенезом, то есть появлением формы, которая будет совершенно лишена сходства с приемными родителями. Впрочем, их вряд ли можно назвать родителями в точном смысле этого слова.

Доктор Уиллерс нахмурился.

– Надеюсь, им такое в голову не придет, – сказал он.

Зиллейби покачал головой.

– Это надежда, которую вам, дружище, лучше оставить. Может, сразу оно и не придет в голову, но такая вещь неизбежно, хоть это и сильное слово, станет ясной для всякого интеллигентного человека. Потому что, видите ли, мы согласились, что партеногенез как объяснение не годится, ибо ведь не существует ни единого задокументированного случая, не так ли?

Доктор утвердительно наклонил голову.

– Потом, им вскоре станет ясно, как ясно мне сейчас, да и вам тоже, что и изнасилование, и искусственное осеменение также следует исключить, хотя бы из соображений математической статистики. И это, на мой взгляд, относилось бы и к партеногенезу, если бы он был возможен. По закону больших чисел просто нельзя представить, чтобы в достаточно большой группе женщин, взятых на выбор, больше 25 процентов находились бы одновременно в одной и той же стадии беременности.

– Ну… – начал доктор с сомнением.

– Хорошо, давайте согласимся на 33,3 процента, хотя это и чрезмерно высокая доля. Но в этом случае, если ваша оценка верна или почти верна, нынешняя ситуация статистически просто невероятна. Следовательно, хотим мы того или не хотим, мы снова оказываемся отброшенными к четвертой и последней возможности – имплантация уже осемененной яйцеклетки должна была произойти именно в наш Потерянный день.

Уиллерс выглядел несчастным, но еще сопротивлялся.

– Я бы поставил под вопрос слово «последняя» – ведь могут быть и другие возможности, которые нам просто не пришли в голову.

Зиллейби ответил слегка раздраженно:

– А вы можете предложить какую-нибудь форму зачатия, которая преодолела бы наш статистический барьер? Нет? Отлично. Отсюда следует, что это не было зачатие. Значит, инкубация.

Доктор вздохнул.

– Хорошо. Согласен, – сказал он. – Что касается меня, то мне не так уж интересен вопрос, как это было сделано. Я беспокоюсь в первую очередь о здоровье моих пациенток.

– Да, вам не позавидуешь, – перебил его Зиллейби. – Если все женщины находятся в одной и той же стадии беременности, то и роды, исключая несчастные случаи, должны состояться примерно в одно и то же время. Все – где-то в конце июня или в первой неделе июля, если дело пойдет нормально.

– В настоящее время, – продолжал доктор твердо, – моя главная задача – успокоить их тревогу, а не увеличивать ее. И поэтому нам следует постараться задержать распространение идеи насчет имплантации так долго, как это только будет возможно. Эта штука – динамит! Ради них прошу вас аргументированно опровергать любое суждение в этом духе, если вы с ним столкнетесь.

– Да, – сказал Зиллейби, обдумав слова доктора. – Да, я согласен с вами. Тут, как мне кажется, мы столкнулись с делом, которое требует введения цензуры. – Он нахмурился. – Очень трудно представить себе, как это воспримут сами женщины. Все, что я могу сказать, так это то, что, будь я призван даже при благоприятных условиях воспроизвести на свет жизнь, такая перспектива меня страшно напугала бы, а если б меня к тому же предупредили, что это может быть какая-то чуждая форма жизни, то я, скорее всего, сошел бы с ума. Большинство женщин, конечно, выдержит, в умственном отношении они крепче нас, а потому аргументированное отрицание такой возможности будет, пожалуй, наилучшим решением.

Он помолчал, обдумывая, что предстояло сделать.

– А теперь нам следует наметить линию поведения моей жены. Тут ведь многое надо предусмотреть. Один из самых сложных вопросов – вопрос о гласности, вернее, об ее ограничении.

– Боже мой! Конечно же… – воскликнул Уиллерс. – Если только пресса пронюхает…

– Верно. Упаси нас Господь от этого. Начнут печатать ежедневные сводки, которые будут громоздиться друг на друга в течение оставшихся шести месяцев. И уж они-то не пропустят версии о ксеногенезе! Пожалуй, еще затеют тотализатор по прогнозированию результатов родов. Хорошо, что военной разведке удалось удержать газеты от сообщений о Потерянном дне, придется обратиться к ним еще раз и попросить помощи. А теперь подумаем, что делать Анжеле…

Глава 9 Совершенно секретно

Агитация за присутствие на специальном и чрезвычайном собрании, имеющем жизненное значение для каждой женщины Мидвича, велась интенсивно.

Нас самих посетил Гордон Зиллейби и внушил нам весьма драматическое чувство тревоги с помощью обильного словоизвержения, суть которого так и осталась туманной.

Когда люди убедились, что речь идет вовсе не о лекциях по гражданской обороне или о каких-то других, столь же опостылевших мероприятиях, возникло крайнее любопытство к тому, что могло объединить доктора, викария, их жен, окружную медсестру и чету Зиллейби – команду, посещающую каждую семью в Мидвиче и персонально приглашающую на собрание каждую женщину деревеньки. Сама уклончивость визитеров, их заверения, что никому платить не придется, сбора пожертвований не будет, а наоборот, все получат бесплатный чай, привели к тому, что любопытство победило природную подозрительность и пустых мест в зале почти не оказалось.

Оба главных инициатора сидели на сцене за столом, по обеим сторонам от Анжелы Зиллейби, казавшейся бледной и изможденной. Доктор нервно курил, глубоко затягиваясь. Викарий казался погруженным в думы, из которых он время от времени всплывал на поверхность и что-то говорил миссис Зиллейби, рассеянно внимавшей его словам. Они прождали лишних десять минут, чтобы подошли опоздавшие, после чего доктор попросил закрыть двери и начал собрание кратким, лишенным всякой конкретики выступлением о важности данного мероприятия. Викарий поддержал его. Закончил он так:

– Я убедительно прошу каждую из вас внимательно прислушаться к тому, что вам расскажет миссис Зиллейби. Мы глубоко признательны ей за согласие изложить перед вами эту проблему. И хочу, чтоб вы знали: мы с доктором Уиллерсом наперед одобряем все, что она скажет. Уверяю вас, только потому, что мы не сомневаемся в лучшем и более глубоком взаимопонимании, которое установится в случае, если одна женщина изложит дело другим, мы рискнули возложить на нее это тяжелое бремя.

Теперь мистер Уиллерс и я покинем зал собрания, но останемся неподалеку. Когда миссис Зиллейби закончит, мы, если таково будет ваше желание, вернемся и постараемся ответить на вопросы. А теперь прошу вас внимательно выслушать миссис Зиллейби.

Жестом викарий предложил доктору идти первым, и оба вышли через дверь в боковой части сцены. Дверь закрылась за ними, но не совсем плотно.

Анжела Зиллейби отпила глоток из стоявшего перед ней стакана с водой.

Бросила взгляд на свои руки, лежащие на листочках с записями. Потом подняла глаза, ожидая, чтобы разговоры стихли. Затем обвела долгим взглядом собрание, как будто хотела запомнить каждое лицо.

– Во-первых, – произнесла она, – я должна вас предупредить. То, что я скажу, мне будет трудно выговорить, вам будет трудно в это поверить, а некоторым, возможно, станет даже больно, когда они поймут, в чем дело. – Она остановилась, опустила глаза, потом вновь посмотрела в зал. – Я, – произнесла она, – жду ребенка. Я очень, очень рада этому и счастлива. Для женщины естественно желать ребенка и быть счастливой, ожидая его появления. Неестественно и недостойно бояться материнства. К сожалению, сейчас в Мидвиче есть много женщин, которые чувствуют себя иначе. Некоторые из них ощущают себя несчастными, опозоренными и испуганными. Именно ради них мы и организовали это собрание. Надо помочь тем, кто несчастен, надо уверить их в том, что их мысли и чувства ошибочны. – Она снова обвела взором собрание. Тут и там слышалось затрудненное дыхание. – Произошло нечто странное, очень странное. И случилось это не с одной или двумя из нас, а почти со всеми нами, почти со всеми женщинами Мидвича, способными к деторождению.

Присутствующие сидели молча и неподвижно, глаза всех были устремлены на Анжелу, которая продолжала развертывать перед ними всю поразительность ситуации. Она еще не кончила, как услышала какой-то шум и движение в правой стороне зала. Взглянув туда, она увидела в центре очага беспокойства мисс Латтерли и ее неразлучную подругу мисс Лэмб.

Анжела остановилась на полуслове и подождала. Она слышала негодующий голос мисс Латтерли, хотя и не разбирала слов.

– Мисс Латтерли, – сказала Анжела отчетливо, – правильно ли я поняла, что предмет нашего собрания лично вас не касается?

Мисс Латтерли встала и голосом, дрожащим от негодования, произнесла:

– Разумеется, вы правы, миссис Зиллейби. За всю свою жизнь…

– Тогда, поскольку эта тема имеет огромное значение для многих присутствующих, я надеюсь, вы удержитесь от дальнейшего вмешательства… А может быть, даже предпочтете покинуть нас?

Мисс Латтерли не собиралась отступать и без страха глядела в лицо Анжелы.

– Это… – начала она и вдруг изменила свое намеренье. – Прекрасно, миссис Зиллейби, – сказала она, – свой протест против клеветы, которую вы возвели на нашу общину, я заявлю позже.

Она с достоинством повернулась и смолкла, видимо, ожидая, чтобы мисс Лэмб встала и присоединилась к ее исходу из зала. Но мисс Лэмб даже не шелохнулась. Мисс Латтерли нетерпеливо взглянула на нее и нахмурилась.

Мисс Лэмб продолжала сидеть. Мисс Латтерли открыла рот, чтобы что-то сказать, но нечто в выражении мисс Лэмб остановило ее. Мисс Лэмб избегала ее взгляда. Она смотрела прямо перед собой, в то время как волна краски медленно заливала ее лицо, пока оно не запылало огнем.

Странный тихий звук сорвался с уст мисс Латтерли. Она протянула руку и схватилась за спинку стула, чтобы не упасть. Не в силах выговорить ни слова, она смотрела на свою подругу. За несколько секунд мисс Латтерли похудела и сделалась на много лет старше. С усилием она овладела собой.

Гордо подняла голову и огляделась кругом ничего не видящими глазами.

Затем, стараясь держаться прямо, но слегка пошатываясь, она добралась до прохода и в полном одиночестве пошла к выходу.

Анжела ждала. Она ожидала ропота осуждения, но его не последовало.

Собрание выглядело ошеломленным. Потом все лица с надеждой обратились – к ней. При гробовом молчании она начала с того места, на котором ее прервали, стараясь деловым тоном снизить эмоциональное напряжение аудитории, в которое мисс Латтерли внесла свою лепту. Жестким усилием воли Анжела заставила себя довести речь до конца и, обессилев, умолкла.

Ожидавшийся шум голосов возник немедленно. Анжела сделала глоток из стакана и покатала между влажными ладонями скомканный носовой платок, одновременно продолжая следить за аудиторией.

Она видела мисс Лэмб, нагнувшуюся вперед и прижимавшую платок к глазам, в то время как добрая миссис Брант, сидевшая рядом, пыталась ее успокоить. Мисс Лэмб была далеко не единственной, кто нашел облегчение в слезах. Над опущенными головами в зале разносился становившийся все громче гул голосов, изумленных, гневных и жалобных. Некоторые женщины были близки к истерическому припадку, но ничего напоминающего взрыв, которого опасалась Анжела, не было. В какой-то степени, думала она, обращение к разуму смягчило действие шока.

С чувством облегчения и с растущей верой в собственные силы она несколько минут наблюдала за ними. Когда же решила, что первая часть выступления достаточно прочно запечатлелась в их сознании, Анжела постучала по столу. Ропот голосов стих, еще звучали всхлипывания, но выжидающие лица уже повернулись к ней. Она набрала в грудь побольше воздуха и снова заговорила.

– Никто, – сказала она, – никто, кроме ребенка или человека с детским умом, не может ждать от жизни справедливости. Она не такова, и для одних она будет тяжелее, чем для других. И, тем не менее, справедлива она или несправедлива, хотим мы этого или не хотим, но все мы – замужние и незамужние – находимся в одной лодке. Нет никаких оснований для того, чтобы одни из нас смотрели на других свысока. Все мы оказались в нелегкой ситуации, и, если какая-нибудь замужняя женщина соблазнится счесть себя достойней незамужней соседки, ей следует подумать, каким способом, если потребуется, она докажет, что ребенок от ее мужа.

Это произошло со всеми, и это должно объединить нас ради нашего же блага. Никто из нас не несет бремя греха, а потому между нами не должно быть и различий, за исключением… – Тут она сделала паузу. – За исключением того, что те женщины, что лишены поддержки любящих мужей, которые помогут им выстоять, требуют к себе максимума нашей симпатии и заботы.

Она продолжала развивать эту мысль до тех пор, пока не решила, что цель достигнута. Тогда обратилась к другому аспекту проблемы.

– Это, – сказала она с нажимом, – наша проблема. И нет у нас сейчас дела более важного и интимного. Я уверена, и, думаю, вы согласитесь со мной, что так оно и должно остаться. С этим мы должны разобраться сами, без посторонней помощи.

Вы знаете, как жадно накидываются дешевые газетенки на все, что имеет отношение к деторождению, особенно в случаях, когда в нем есть что-то необычное. Они делают из этого пошлое зрелище, будто люди, связанные с этим, – ярмарочные уроды. Жизнь семьи перестает быть частным делом.

Мы все читали, например, о случае рождения нескольких близнецов, подхваченном прессой, к которой затем присоединились и медики, подкрепленные авторитетом государственных учреждений, а в результате – родители практически лишились своих детей сразу же после их рождения. Я ни за что не хочу потерять своего ребенка таким образом и думаю и надеюсь, что вы смотрите на это дело так же. Поэтому, если мы не хотим, во-первых, иметь множество неприятностей – а я предупреждаю вас, что если все происходящее станет широко известным, то нас станут обсуждать в каждом клубе и каждом кабаке с добавлением грязных инсинуаций, – и, во-вторых, если мы не хотим «выставиться» и в итоге наверняка лишиться своих детей, которых под тем или иным предлогом заберут доктора и ученые, то мы – каждая из нас – должны решиться не только не говорить, но даже не намекать за пределами Мидвича на теперешнее положение. В наших силах сделать так, чтобы это стало внутренним делом Мидвича, чтобы им занимались не какие-нибудь газетные писаки или министерства, а только сами жители Мидвича.

Если люди из Трайна или откуда-нибудь еще начнут любопытствовать, если тут появятся чужаки, задающие нескромные вопросы, мы ради наших собственных детей и ради самих себя не станем им ничего отвечать. Но просто молчать и уклоняться, будто мы что-то скрываем, мало. Мы должны показать им, что в Мидвиче вообще ничего странного не происходит. Если мы объединимся и убедим наших мужей, что они тоже должны действовать в наших интересах, то никакого нездорового вынюхивания не будет, и нас оставят в покое, как это и должно быть в цивилизованном обществе. Это не их дело, это наше дело. Нет никого на всем свете, кто имел бы большее право или долг защитить наших детей от эксплуатации, чем мы – те, кто станет их матерями.

Анжела внимательно следила за залом, почти за каждым лицом и его выражением в отдельности, точно так же, как это было в начале ее речи.

Затем она сказала:

– А теперь я приглашу к нам викария и доктора Уиллерса. Если разрешите, я отлучусь на несколько минут, а потом снова вернусь. Я знаю, у вас есть множество вопросов, которые ждут ответа.

И Анжела ускользнула в маленькую комнату за сценой.

– Великолепно, миссис Зиллейби. Просто великолепно! – сказал мистер Либоди.

Доктор Уиллерс взял ее руку и пожал.

– Мне кажется, вы свое дело сделали, дорогая, – произнес он, уже выходя с викарием на сцену.

Зиллейби подвел ее к креслу. Она села, прикрыла глаза и откинулась на спинку. Лицо было бледное, выглядела она опустошенной.

– Лучше бы пойти домой, – сказал он ей.

Анжела покачала головой.

– Нет. Через несколько минут все пройдет. Мне надо вернуться.

– Они справятся сами. Ты свою роль сыграла, и сыграла прекрасно.

– Понимаешь, я ведь знаю, как они себя чувствуют. Это исключительно важно, Гордон. Мы должны дать им полную возможность спрашивать и говорить сколько угодно. Им нужно к тому времени, как они начнут расходиться по домам, преодолеть полученный удар. Что им необходимо, так это чувство взаимной поддержки. Я это знаю, мне нужно то же самое.

Она положила руку на лоб, потом откинула волосы назад.

– Ты знаешь, Гордон, это ведь неправда – то, что я только что говорила.

– Что именно, родная? Ты ведь говорила о многом.

– Да о том, что рада и счастлива. Два дня назад это было чистой правдой, а сейчас я боюсь. Я боюсь, Гордон.

Его рука, обнимавшая ее плечи, напряглась. Вздохнув, она склонила голову и прижалась к его плечу.

– Дорогая, дорогая, – говорил он тихо, поглаживая ее волосы. – Все обойдется. Мы будем заботиться о тебе.

– Не знать! – воскликнула она. – Вернее, знать, что нечто развивается в тебе, и гадать – что и как. Это ведь так унизительно, Гордон! Чувствуешь себя каким-то животным.

Он поцеловал ее в щеку и продолжал гладить волосы.

– Не надо волноваться. Я готов биться об заклад, что, когда он или она появится на свет, ты только взглянешь и тут же скажешь: «Господи, нос совсем как у Зиллейби!» А если нет, что ж, мы встретим это вдвоем, плечом к плечу. Ты не одинока, родная, ты никогда не должна думать, что ты одинока. Здесь я, здесь Уиллерс. Мы все тут, чтобы помочь тебе, всегда, круглые сутки.

Она повернула голову и поцеловала его.

– Гордон, милый, – сказала она, собралась с силами и встала. – Надо идти!

Зиллейби долго смотрел ей вслед. Потом пододвинул кресло к неплотно закрытой двери, зажег сигарету и устроился получше, чтобы в потоке вопросов уловить истинное настроение деревни.

Глава 10 Мидвич договаривается

На долю января выпала задача смягчить последствия удара, перестроить эмоции в нужном направлении и, таким образом, выработать единое отношение к создавшейся ситуации. Описанное выше собрание можно было рассматривать как успех. Оно очистило атмосферу и разрядило напряженность, его участники, психологическая обработка которых продолжалась и позже, пока не было наконец достигнуто согласие в мыслях, восприняли идею солидарности и взаимной помощи.

Можно было ожидать, что немногочисленные заядлые индивидуалисты займут обособленную позицию, однако и они, подобно большинству, не были заинтересованы в том, чтобы кто-то начал копаться в их частной жизни и вытаскивать ее на всеобщее обозрение, чтобы, как следствие, улицы деревушки оказались забиты машинами, а толпы идиотов-туристов пялились в окна. Более того, тем двум-трем, что продолжали тосковать о сенсационной славе, вскоре стало ясно, что мидвичцы не преминут ответить на их действия всеобщим бойкотом. И если мистер Уилфред Уильямс даже и подумывал о тех барышах, которые могли бы сорвать «Коса и камень», он оказался вполне достойным членом общины, ибо был очень чувствителен к соображениям о явных преимуществах устойчивой прибыли своего кабачка.

Как только потрясение, вызванное внезапностью удара, сменилось ощущением, что штурвал находится в надежных руках, а маятник настроения незамужней молодежи качнулся от ощущения страха к почти нескрываемой браваде и возникло предчувствие перемен, похожее на то, что предшествует началу ежегодного фестиваля или открытию выставки цветов, самочинно организованный комитет смог успокоиться, решив, что ему как минимум удалось ввести события в нужное русло.

Первоначальный состав комитета, сложившегося из супружеских пар Уиллерсов, Либоди, Зиллейби, а также окружной медсестры Даниельсон, был пополнен нами и мистером Гриммом, кооптированным, чтобы представлять интересы нескольких перевозбужденных женщин – сотрудниц Грейнджа, которые волей-неволей обнаружили себя тесно повязанными проблемами Мидвича.

Хотя мнение большинства на заседании комитета, состоявшемся спустя пять дней после собрания, можно было выразить словами: «Пока все идет как по маслу», члены его понимали, что дальнейшее никак нельзя пустить на самотек. Атмосфера, которую так успешно удалось создать, могла, как это чувствовали все собравшиеся, смениться обычными предрассудками и предубеждениями. Было ясно, что достигнутое должно подпитываться и укрепляться хотя бы какое-то время.

– Что нам необходимо, – суммировала Анжела, – так это создать нечто вроде братства, противостоящего всеобщему несчастью, причем то, что это действительно несчастье, нам придется тщательно скрывать.

Это мнение было одобрено всеми, за исключением миссис Либоди, явно пребывавшей в глубоком сомнении.

– Но, – сказала она неуверенно, – мне кажется, мы должны стараться быть честными, не правда ли?

Мы смотрели на нее, не понимая, что последует за таким началом. Она продолжала:

– Так ведь это же действительно наказание, верно? Такое не могло случиться с нами без причины. Причина обязательно должна быть. И разве наша обязанность не в том, чтобы понять, в чем она состоит?

Анжела внимательно посмотрела на миссис Либоди, недоуменно наморщив лоб.

– Кажется, я не вполне вас понимаю, – начала она.

– Хорошо, – объяснила миссис Либоди, – когда события – такие странные события – внезапно обрушиваются на жителей какой-то общины, то для этого всегда находится причина. Я имею в виду казни египетские, Содом и Гоморру и прочие.

Наступило молчание. Зиллейби первым ощутил необходимость разрядить обстановку.

– Что касается меня, – заявил он, – то я всегда считал казни египетские примером совершенно ничем не оправданного религиозного эгоцентризма. Вроде того, что сейчас именуется «политикой с позиции силы». Что же до Содома… – Тут он замолк на полуслове, так как поймал взгляд жены.

– Э-э-э… – начал было викарий, поскольку все, казалось, ждали от него чего-то. – Э-э-э…

Анжела поспешила ему на помощь.

– Мне кажется, из-за этого не стоит волноваться, миссис Либоди. Если бесплодие безусловно может считаться типичным проклятием, то я не припомню случая, чтобы наказание выражалось в форме повышенного плодородия. В конце концов, такая кара была бы просто неразумной, не правда ли?

– Все зависит от того, каков плод, – мрачно ответила миссис Либоди.

Опять воцарилось неловкое молчание. Взгляды всех присутствующих, исключая мистера Либоди, были обращены на миссис Либоди. Глаза доктора Уиллерса встретились с глазами сестры Даниельсон, затем снова вернулись к Доре Либоди, которая, по-видимому, не ощущала особого неудобства, став центром всеобщего внимания. Она смотрела на нас, как будто моля о прощении.

– Мне очень жаль, но боюсь, что причина всего тут происходящего – я, – сказала она.

– Миссис Либоди… – начал быстро доктор.

Она подняла руку, как бы останавливая его.

– Вы очень добры ко мне, – сказала она. – И я знаю, что вы желаете мне только блага. Но пришло время покаяния. Вы видите: я – грешница. Если бы я двенадцать лет назад родила собственного ребенка, ничего подобного не произошло бы! А теперь я искупаю грех, нося в чреве ребенка, зачатого не от мужа. Все это так очевидно. Мне жаль, что я навлекла несчастье на вас всех. Но такова кара, и вы должны понять это. Как казни египетские…

Викарий, весь красный и сконфуженный, прервал ее:

– Я надеюсь, вы извините нас…

Раздался стук отодвигаемых стульев. Сестра Даниельсон подошла к миссис Либоди и заговорила с ней. Доктор Уиллерс сначала смотрел на них, но потом, заметив, что рядом с ним стоит викарий и хочет о чем-то спросить, успокаивающе положил руку на плечо мистера Либоди.

– Для нее это слишком сильный удар. Еще бы! Я давно уже опасаюсь чего-нибудь в таком роде. Попрошу сестру Даниельсон проводить ее домой и дать успокоительного. Надеюсь, после крепкого сна все пройдет.

Через несколько минут мы разошлись все – задумчивые и подавленные.

Политика, предложенная Анжелой Зиллейби, приносила свои плоды. Конец января ознаменовался разработкой такой обширной программы общественной деятельности и соседской взаимопомощи, что, по нашему разумению, лишь самые оголтелые индивидуалисты могли бы остаться в стороне от наших начинаний, где им бы грозила опасность в скором времени вымереть от скуки.

В конце февраля я известил Бернарда, что дела в целом идут гладко, во всяком случае, куда лучше, чем мы могли надеяться в начале. Имели место, конечно, кой-какие провалы в кривой, которой можно было бы изобразить настроение местных жителей, без сомнения, такие провалы неизбежны и в будущем, но в целом обстановка быстро улучшалась. Я сообщил ему о наших делах в дополнение к моему последнему сообщению, но ничем не сумел пополнить информацию о взглядах и настроениях, царивших в Грейндже, о которой он меня запрашивал. То ли научные работники считали, что это дело подпадает под действие их подписки о неразглашении, то ли им казалось, что лучше притвориться, будто они считают именно так, но только попытка извлечь из них сведения для Бернарда оказалась пустым номером.

Поскольку мистер Гримм продолжал оставаться единственным связующим звеном между Грейнджем и деревней, мне представлялось, что для получения более полной информации я должен или получить полномочия открыть Гримму официальную подоплеку своего любопытства, или Бернарду придется обратиться к нему лично. Бернард предпочел второй вариант, и встреча с мистером Гриммом была назначена на время очередного визита последнего в Лондон.

Мистер Гримм зашел к нам по возвращении оттуда, видимо, считая себя теперь вправе поделиться с нами частью своих неприятностей, которые преимущественно касались его взаимоотношений с отделом личного состава.

– Они там просто помешались на дисциплине и пунктуальности, – жаловался он. – Ума не приложу, что я буду делать, когда шесть моих сотрудниц заявят претензии насчет денежной помощи, освобождения от работы по состоянию здоровья и превратят черт знает во что такие аккуратненькие графики отпусков. А все это скажется на выполнении плана работ. Я сказал полковнику Уэсткотту, что, если его департамент желает сохранить дело в тайне, это можно сделать лишь официально, причем на очень высоком уровне.

Иначе в самом близком времени нам придется давать объяснения. Но я никак не могу понять, почему данный частный аспект проблемы представляет такой интерес для военной разведки. А как вы думаете?

– Какая жалость, – ответила ему Джанет. – Когда мы услышали, что у вас назначена встреча с Бернардом, мы обрадовались, решив, что, может быть, вам удастся просветить в этом отношении нас самих.

Жизнь Мидвича, казалось, катилась по привычной колее, но через несколько дней один из подземных ключей выбился на поверхность и причинил нам немало беспокойства.

После того заседания комитета, который завершился столь преждевременно по вине миссис Либоди, последняя перестала, что было, в общем, понятно, играть сколько-нибудь активную роль в деле налаживания гармонии в жизни Мидвича. Когда она появилась после нескольких дней отдыха, нам показалось, что она пришла в норму и решила относиться ко всей ситуации так, как относятся к тому, о чем в приличном обществе просто не говорят.

Однако в первых числах марта настоятель церкви Сент-Мэри в Трайне и его жена доставили в Мидвич миссис Либоди в своем автомобиле. Они нашли ее, как с некоторым смущением сообщил мистеру Либоди настоятель, проповедующей на Трайнском рынке, стоя на перевернутом ящике.

– Э-э…

– Э-э… проповедующей? – Боязнь за жену сочеталась у нашего викария с беспокойством другого рода. – Я… э-э… Не можете ли вы сказать, о чем?

– Ах, о… о… Боюсь, что о чем-то совершенно фантастическом… – уклончиво ответил настоятель.

– Но ведь я должен знать, о чем. Доктор меня наверняка спросит!

– Ну, э-э… Это был как бы призыв к покаянию. В духе евангелического учения о фатуме… Люди Трайна должны смириться и молить о прощении в страхе перед гневом Господним, возмездием и адским пламенем… Боюсь, это несколько не совпадает со взглядами нашей церкви… Излишне мрачно, знаете ли… И, по-видимому, жители Трайна должны особенно избегать какого-либо общения с людьми из Мидвича, которые уже несут на себе бремя Божия наказания. Если жители Трайна не внемлют, не исправятся, то возмездие падет и на них…

– О, – сказал мистер Либоди, стараясь сохранять спокойствие, – а она не говорила, какую форму приняли наши страдания?

– Кара, – ответил настоятель Сент-Мэри, – приняла специфическую форму нашествия… э-э-э… детей. Это, разумеется, вызвало взрыв грубых насмешек. В высшей степени прискорбное событие. Конечно, когда жена обратила мое внимание на… э-э… состояние миссис Либоди, происшествие стало более понятным, хотя и не менее огорчительным. Я… О, вот и доктор Уиллерс! – настоятель явно почувствовал облегчение.

Примерно через неделю, где-то около полудня, миссис Либоди поднялась на нижнюю ступеньку Мемориала павшим воинам и начала пророчествовать. Для этого случая она оделась в рубище, сняла туфли и намазала лоб золой. К счастью, в это время на улице было мало народу, и миссис Брант удалось уговорить ее уйти домой, так ничего и не сказав. В течение часа слухи об этом разнеслись по всей деревне, но само слово миссис Либоди – каково бы оно там ни было – осталось непроизнесенным.

Вслед за этим пошли разговоры, что доктор Уиллерс порекомендовал миссис Либоди провести некоторое время в больнице, что было встречено в Мидвиче скорее с сожалением, чем с удовлетворением.

В середине марта, впервые после свадьбы, в гости к Зиллейби приехали Феррилин и Алан. Поскольку Феррилин до времени увольнения Алана из армии жила в крошечном шотландском городишке среди абсолютно чужих людей, Анжела не хотела тревожить ее письмами, рассказывающими о положении в Мидвиче во всех подробностях. Но теперь вся информация стала достоянием Феррилин.

Выражение тревоги на лице Алана, когда перед ним развернулась во всей красе картина этого сложного дела, заметно выросло. Феррилин выслушала все молча, лишь время от времени бросая быстрые взгляды на Алана. Она же первой нарушила наступившее молчание.

– Знаете, – сказала она, – у меня все время было ощущение, что тут что-то не так. Я имею в виду, что не должно же… – Здесь она замолчала, как будто пораженная пришедшей ей в голову мыслью. – Боже ты мой, какой ужас! А я же чуть ли не силой завладела Аланом! Он же вправе предъявить мне обвинение в понуждении, противозаконном заявлении и прочих прелестях! Чем плохое основание для развода?! Бог мой! Ты не хочешь развестись со мной, милый?

В уголках глаз наблюдавшего за ней Зиллейби собрались мелкие морщинки.

Алан положил ладонь на руку Феррилин.

– Думаю, нам не следует торопиться с этим, не так ли? – ответил он.

– Любимый! – шепнула Феррилин, сжимая руку мужа. Обменявшись с Аланом долгим взглядом, она, случайно повернув голову, уловила выражение лица Гордона. Бросив в его сторону намеренно равнодушный взгляд, она задала Анжеле какой-то незначительный вопрос, касавшийся поведения мидвичцев.

Через полчаса обе дамы вышли, оставив мужчин в одиночестве. Алан заговорил сразу же, как только закрылась дверь.

– Позволю себе заметить, сэр, что удар слишком силен, верно?

– Боюсь, что вы правы, – согласился Зиллейби. – Могу предложить только одно утешение – последствия удара со временем станут ощущаться слабее. Самое болезненное – открытый вызов нашим предрассудкам (я имею в виду мужские предрассудки) – уже позади. Для женщин, к сожалению, это лишь первый барьер из тех, что им придется преодолеть.

Алан покачал головой.

– Боюсь, что для Феррилин это страшный удар… Так же как и для Анжелы, – спохватился он. – Все это свалилось на них так неожиданно… А такие вещи требуют, так сказать, постепенного привыкания…

– Дорогой мой, – сказал Зиллейби, – как муж Феррилин вы вправе думать о ней что угодно, но вот чего вы не должны делать, хотя бы ради вашего собственного спокойствия, так это недооценивать ее. Я сомневаюсь, чтобы от ее внимания ускользнула хоть какая-нибудь мелочь. О том, что она сама уже давно все сообразила, достаточно ясно говорит ее последняя, наигранно легкомысленная реплика, ибо она знала, что, если покажется вам испуганной, вы тут же начнете о ней беспокоиться.

– Вы так думаете? – недоверчиво спросил Алан.

– Уверен, – ответил Зиллейби. – И она совершенно права. От беспомощного, взволнованного мужчины толку никакого. Самое лучшее, что может сделать муж, это скрыть свою тревогу и непоколебимо стать рядом с женой, олицетворяя мощь и разум и параллельно выполняя кой-какие мелкие организационные функции. В данном случае я дарю вам плоды собственного достаточно богатого опыта.

Он может также выполнять роль представителя современной науки и здравого смысла, но при этом должен действовать исключительно тактично. Вы же не имеете никакого представления о мудреных пословицах, важных приметах, старушечьих наговорах, цыганских предсказаниях и бог знает о чем еще, что завоевало такую популярность в нашей деревушке за последние дни?

Мы стали просто кладом для любителей фольклора. Знаете ли вы, что теперь у нас по пятницам считается опасным проходить мимо церковных врат? Что ношение зеленого платья почти приравнивается к самоубийству? Что есть тминное печенье очень опасно? Известно ли вам, что если нож, иголка или спица упадут на пол острым концом, то родится мальчик? Нет? Я так и предполагал. Но это не имеет значения. Я собрал целый ворох такой человеческой мудрости, надеясь, что она поможет мне утихомирить моих издателей.

Алан с запоздалой учтивостью осведомился о том, как движется очередной «Труд». Зиллейби печально вздохнул.

– Предполагалось, что я сдам окончательный вариант «Сумерек Великобритании» к концу следующего месяца. Но пока написаны только три главы этой остросовременной в будущем работы. И если бы я мог вспомнить, о чем там идет речь, то наверняка нашел бы, что они безнадежно устарели. Трудно сконцентрироваться, когда над головой у тебя как дамоклов меч висит creche[1].

– Вот что меня удивляет – как вам удалось удержать все это в тайне? Мне казалось, что на это не было никаких шансов, – заявил Алан.

– И я так считал, – признался Зиллейби. – И не перестаю удивляться до сих пор. Я думаю, что это своего рода вариация на тему сказки о голом короле, а может быть, своеобразная инверсия гитлеровской большой лжи – правда слишком велика, чтобы поверить в нее. Но заметьте, Оппли и Стауч распускают о нас весьма нелестные слухи, хотя и не имеют ни малейшего представления о реальных масштабах того, что тут происходит. Мне говорили, что в обоих поселках в ходу гипотеза, будто мы все тут предаемся каким-то древним разнузданным обрядам. Во всяком случае, тамошние обитательницы буквально подбирают юбки, когда мы проходим мимо. Должен сказать, что мидвичцы ведут себя перед лицом подобных провокаций с большим достоинством.

– Иначе говоря, вы хотите сказать, что всего лишь в миле-другой отсюда никто не подозревает о том, что случилось у нас? – недоверчиво спросил Алан.

– Не сказал бы. Просто они не хотят этому верить. Надо думать, они слыхали немало, но предпочли думать, что это сказка, которая прикрывает нечто гораздо более простое, хотя и более безнравственное. Уиллерс был прав, сказав, что нечто вроде рефлекса самозащиты обороняет среднего мужчину или женщину от представлений, вызывающих тревогу, – разумеется, в том случае, если эти представления не попали в печать. Одно слово в газете – и все кончено: восемьдесят-девяносто процентов немедленно кинутся в противоположную крайность и поверят чему угодно. Грязные мысли жителей других поселков нам даже на руку. Ведь газетчикам просто не за что будет ухватиться, если они не получат информации прямо из Мидвича.

Внутренняя напряженность – вот что было самым тяжелым в течение первых двух недель, последовавших за собранием. С несколькими мужьями возникли затруднения, но, когда нам удалось выбить из их голов мысль, что все это лишь хитроумная уловка, чтобы скрыть супружескую измену, и когда они поняли, что нет никого, кто бы мог поиздеваться над ними, они стали гораздо разумнее и перестали обращать внимание на мелкие условности.

Примирение мисс Лэмб и мисс Латтерли произошло через несколько дней, когда мисс Латтерли оправилась от шока, и теперь мисс Лэмб окружена заботой, которая очень смахивает на тиранство.

Нашим главным бунтовщиком долгое время была Тилли… О, вы же наверняка видели Тилли Форшем – бриджи, водолазка, куртка для верховой езды и постоянно сопровождающая ее свита из трех золотистых ретриверов. Она долго негодовала, заявляя, что ладно бы она еще любила детей, но раз она всегда предпочитала щенят, то все это в высшей степени несправедливо. Однако и она хоть и без удовольствия, но сдалась…

Зиллейби еще долго забавлял гостя анекдотами, связанными с мидвичским бедствием, закончив их рассказом о мисс Огл, которую еле-еле успели уберечь от огласки, перехватив в момент, когда она собиралась внести первый взнос, причем на собственное имя, за самую роскошную детскую коляску, которую только можно было найти в Трайне.

После недолгой паузы Алан спросил:

– Вы, кажется, говорили, что с десятью женщинами, которые тоже могли бы стать жертвами, ничего не случилось?

– Да, из них пять находились в автобусе, ехавшем из Оппли, и поэтому оказались под наблюдением с самого Потерянного дня. Это, во всяком случае, позволило опровергнуть гипотезу об «оплодотворяющем газе», каковую кое-кто уже был готов принять на веру в качестве еще одного научного кошмара нашего времени, – ответил ему Зиллейби.

Глава 11 Браво, Мидвич!

«Я очень сожалею, – писал мне Бернард Уэсткотт в начале мая, – что обстоятельства не позволяют передать Мидвичу вполне заслуженные им официальные поздравления по поводу успеха действии вашей программы. Все проведено столь скрытно и с такой бережностью в отношении всех заинтересованных лиц, что, признаюсь, мы просто поражены. Теперь же, когда до «дня икс» осталось всего семь недель, мы надеемся, что вообще все обойдется без огласки, хотя многие из нас были уверены, что рано или поздно придется прибегнуть к официальным шагам.

Наибольшие затруднения нам причинила мисс Фрезер, входящая в штат мистера Гримаса. Но здесь не повинны ни Мидвич, ни сама вышеуказанная леди.

Ее отец – отставной морской офицер, характер которого в высшей степени отвратителен, – собрался подстроить нам изрядную пакость, требуя парламентского запроса насчет чересчур свободных нравов и непристойных оргий в государственных учреждениях. Явно хотел сделать из своей дочки подарок для Флит-стрит[2]. К счастью, нам удалось организовать ему встречу с кое-какими влиятельными лицами, и они направили его на путь истинный.

А каковы ваши впечатления? Выстоит ли Мидвич до конца?»

Дать четкий ответ на этот вопрос нам было трудновато. Если никакой неожиданности не произойдет, то шансы «за» достаточно высоки; с другой стороны, постоянно присутствовала опасность появления чего-то неизвестного, подкарауливающего нас за каждым углом, – любой, самый крохотный детонатор мог привести к колоссальному взрыву.

Пока же, невзирая на подъемы и спады, мы продвигались вперед. Самый неприятный случай, грозивший началом паники, был ликвидирован доктором Уиллерсом, быстро организовавшим рентгеноскопический осмотр, с помощью которого было установлено, что все идет нормально.

Общее настроение в мае можно описать как бодрое, хотя то тут, то там проглядывало с трудом сдерживаемое ожидание конца затянувшейся кампании.

Доктор Уиллерс, ранее горячий приверженец того, чтобы детей принимали в клинике Трайна, пересмотрел свое мнение. Во-первых, в том случае, если с детьми оказалось бы что-то неладно, все попытки удержать события в тайне были бы обречены на провал. Во-вторых, в Трайне не нашлось бы коек, чтобы справиться с одновременной госпитализацией практически всего женского населения Мидвича, а это одно уже дало бы пищу для прессы. Поэтому он совершенно загнал себя, стараясь создать наилучшие условия на месте.

Сестра Даниельсон также трудилась без устали, и вся деревушка благодарила Бога за то, что в Потерянный день сестра случайно оказалась в отъезде.

Уиллерс, как стало известно, договорился насчет временного помощника на первую неделю июня, а также организовал целую команду акушерок на более поздний срок. Маленькая комнатушка в мэрии, выделенная для комитета, превратилась в склад, куда уже прибыло несколько контейнеров с лекарствами, присланных фармацевтическими фирмами.

Мистер Либоди тоже до смерти устал. Его очень жалели из-за положения миссис Либоди и относились к нему с большим уважением, чем когда бы то ни было. Миссис Зиллейби твердо придерживалась курса на укрепление духа солидарности и с помощью Джанет продолжала развивать идею, что Мидвич встретит свое неизвестное будущее мужественно и единым фронтом. Полагаю, именно благодаря их деятельности мы до сих пор почти не имели случаев психологических срывов, если не считать случая с миссис Либоди и еще одного-двух.

Сам Зиллейби имел менее четко очерченный круг обязанностей. Главной он считал обязанность, по его выражению, руководителя бригады по борьбе с распространением суеверий, причем в этой области он обнаружил особый талант пробуждать здравый смысл, не вызывая раздражения собеседников.

Кое-кто подозревал, что он также оказывал материальную поддержку тем, кто страдал от бедности или от жизненных неурядиц.

Неприятности мистера Гримма в его взаимоотношениях с отделом личного состава не кончились. Он обращался со все более настойчивыми требованиями к Бернарду Уэсткотту и уже дошел до того, что заявил, будто единственный способ избежать скандала в Министерстве внутренних дел заключается в передаче его исследовательской лаборатории из ведения этого министерства в Министерство обороны. Бернард, по-видимому, пытался этому способствовать, но одновременно просил, чтобы секретность соблюдалась на протяжении всего периода переговоров, как бы долго последние ни продолжались.

– Что ж, с точки зрения Мидвича, – говорил, пожимая плечами, мистер Гримм, – все это к лучшему. Но вот какого черта в это дело лезет военная разведка, я совершенно не понимаю.

К середине мая наметились кое-какие изменения. До сих пор подъем духа Мидвича, в общем, шел в ногу с весенним расцветом природы. Было бы преувеличением сказать, что согласие теперь полностью нарушилось, хотя некоторые струны стали звучать явно приглушеннее. Ощущалось какое-то отчуждение, в выражении лица Мидвича появилась некая печаль.

– Скоро, – заметил Уиллерс Гордону Зиллейби, – скоро нам придется поднапрячься.

– Некоторые изречения, как известно, звучат лучше вне контекста, но вашу мысль я понял. Что нам сильно портит дело, так это дурацкие нашептывания выживших из ума старух. Тут и без них тяжело, а уж с ними – прямая дорога в сумасшедший дом. Как бы их заткнуть?

– Ну, что там старухи! Неприятностей и без них по горло.

Зиллейби подумал и, нахмурившись, добавил:

– И тем не менее с этим надо бороться. Думаю, мы кое-чего добились в этом отношении, раз затруднения возникли только теперь.

– Конечно, мы даже и предполагать не могли, что все пойдет так гладко. И этим мы обязаны в первую очередь миссис Зиллейби.

Зиллейби промолчал, но наконец, видимо, решился:

– Я очень беспокоюсь за нее, Уиллерс. И хотел бы, чтобы вы с ней поговорили.

– Поговорить? О чем?

– Она напугана гораздо больше, чем мы думаем. Я обнаружил это несколько дней назад, причем вспышка произошла без всякой внешней причины.

Я как-то случайно поднял глаза и увидел, что она, не отрываясь, с ненавистью смотрит на меня. Но ведь она относится ко мне совсем иначе… А потом, как будто я сказал ей что-то обидное, ее прорвало: «Мужчине, конечно, все просто, ему не приходится выносить все это, и он обо всем осведомлен заранее. Разве он может понять? Даже если намерения у него самые наилучшие, он все равно остается в стороне! По-настоящему он никогда не узнает, каково нам приходится, даже когда все нормально. А что же говорить о том, что выпало на нашу долю сейчас? О том, каково лежать по ночам без сна и чувствовать всю глубину унижения от того, что тебя просто используют? Будто ты вовсе не человек, а какой-то механизм, вроде инкубатора… А потом час за часом и ночь за ночью гадать, что именно тебя заставляют вынашивать. Конечно же, ты не способен понять, каково это, – где уж тебе! Как это непереносимо, как разъедает душу! Нет, я больше не выдержу! Знаю, что не выдержу. Дальше так жить нельзя!»

Зиллейби помолчал и встряхнул головой.

– И ведь ничего нельзя сделать. Я даже не пытался остановить ее. Решил, будет лучше дать ей выговориться. Но мне хотелось, чтобы вы с ней поговорили и попробовали ее разубедить. Она знает, что все анализы и рентгеноскопия говорят о нормальном развитии плода, но вбила себе в голову, что вы обязаны так говорить из соображений профессиональной этики. Хотя тут я с ней не могу не согласиться.

– Клянусь Богом, я говорил правду, – ответил доктор. – Скажу по чести, не знаю, что бы я сказал, если б это было не так, но знаю, что вряд ли нам тогда удалось пройти наш путь без больших потерь. Уверяю вас, никто, включая и моих пациентов, не радуется этому больше меня. Не волнуйтесь! Я с чистой совестью могу успокоить вашу жену, во всяком случае, в этом вопросе. Она не первая, кто сходит с ума из-за этих мыслей, и, уж конечно, не последняя. Но только мы справимся с этой проблемой, как женщины тут же найдут себе новый повод для беспокойства.

– Да уж, нелегкое времечко нам предстоит, что и говорить.

Уже через неделю стало ясно, что прогноз Уиллерса имеет шансы оказаться бледной тенью действительности. Ощущение предгрозового состояния не только не пропадало, а почти зримо усиливалось со дня на день. К концу следующей недели единый фронт Мидвича пошатнулся. Взаимопомощь явно сдавала позиции, и мистеру Либоди пришлось принять на свои плечи груз растущей тревоги общины. Он трудился, не жалея сил, организовывал специальные дневные службы, а в остальное время ходил из дома в дом, ободряя своих прихожан как мог.

Зиллейби обнаружил, что спрос на его услуги резко упал. Рационализм явно впал в немилость. Зиллейби был странно молчалив и, верно, охотно превратился бы в невидимку, если бы представилась такая возможность.

– Вы заметили, – спросил он, зайдя вечером в коттедж мистера Гримма, – вы заметили, как злобно они смотрят на мужчин? Как будто мы дали взятку Господу Богу, чтобы при рождении обрести свой пол. Иногда это начинает раздражать. У вас в Грейндже то же самое?

– Началось было, – признался мистер Гримм, – но мы пару дней назад отправили их всех в отпуск. Кто захотел уехать домой – уехал. Остальные разместились на квартирах, рекомендованных доктором. В результате работа идет лучше, чем раньше. А то дела было совсем пошли наперекосяк.

– Мягко сказано, – отозвался Зиллейби. – Мне лично никогда не приходилось работать на заводе взрывчатых веществ, но теперь я отлично представляю себе, каково там. Чувствуешь, что в любой момент может произойти нечто ужасное и непоправимое. А сделать ничего нельзя. Можно лишь сидеть да молиться, чтобы ничего не случилось. Откровенно говоря, не знаю, как мы протянем месяц или сколько там еще осталось. – Он пожал плечами и покачал головой.

Но именно в тот самый момент, когда Зиллейби печально покачивал головой, ситуация неожиданно улучшилась. Дело в том, что с мисс Лэмб, которая приобрела привычку медленно прогуливаться по вечерам под зорким присмотром мисс Латтерли, в этот вечер произошел несчастный случай. Одна из молочных бутылок, аккуратно поставленных у задней двери коттеджа, каким-то образом опрокинулась, и, когда они выходили, мисс Лэмб наступила на нее. Бутылка покатилась, мисс Лэмб упала.

Мисс Латтерли втащила ее в дом и бросилась к телефону.

Миссис Уиллерс еще не легла спать, когда часов пять спустя после вызова доктор вернулся домой. Она услышала, как подъехал автомобиль, и, когда открыла дверь, увидела мужа, стоящего на пороге, растрепанного и жмурящегося от света. За все время супружеской жизни миссис Уиллерс видела его в таком виде не больше двух раз и теперь в тревоге схватила за руку.

– Чарли! Чарли, дорогой, что случилось? Неужели?!..

– Я пьян, Милли. Извини. Не обращай внимания.

– Ох, Чарли! А ребенок?

– Реакция, родная. Пр’сто реакция. Ребенок в полном п’рядке. В полном п’рядке. Абс’лютно. П’рядок!

– Благодарю тебя, Господи! – воскликнула миссис Уиллерс, вкладывая в эти слова больше, чем когда-либо вкладывала в молитву.

– У него золотые глаза, – отозвался ее супруг. – Странно… Но что можно возразить против золотых глаз? Верно?

– Ничего, мой родной, конечно, ничего.

– Все в п’рядке, кроме золотых глаз. А без них все в п’рядке.

Миссис Уиллерс помогла ему снять пальто и довела до гостиной. Он рухнул в кресло и долго сидел согнувшись и тупо глядя перед собой.

– Г-г-глупо, правда? – сказал он. – Сколько потрачено нервов! А теперь полный порядок. Я… я… я… – И внезапно он зарыдал, спрятав лицо в ладони.

Миссис Уиллерс присела на ручку кресла и обняла мужа за плечи.

– Ну-ну, мой родной. Теперь все хорошо. Самое страшное позади. – Она наклонилась и поцеловала доктора.

– Мог ведь оказаться и черным, и желтым, и зеленым, и похожим на обезьяну! Рентген-то этого не показывает, – сказал он. – Мидвичские дамы просто обязаны заказать для церкви витраж в честь мисс Лэмб.

– Верно, верно, дорогой. Ты только не волнуйся. Сам же сказал, что ребенок отличный.

Доктор Уиллерс несколько раз кивнул в подтверждение.

– Эго правильно! Отличный! – повторял он после каждого кивка. – Исключая золотые глаза. Но ведь золотые глаза – это ничего? Согласна?

Овечки… овечки, моя дорогая, могут теперь пощипывать травку без опаски… Без опаски… Без опаски… Господи, до чего же я устал, Милли!..

А месяц спустя Гордон Зиллейби задумчиво прохаживался по приемной комнате лучшего родильного дома в Трайне. Усилием воли он заставил себя остановиться и сесть в кресло. Очень глупо так вести себя в столь почтенном возрасте, – попенял он себе. Для молодого человека такое поведение еще приемлемо, но несколько последних недель авторитетно довели до его сведения тот факт, что он уже далеко не юн. Сейчас Зиллейби чувствовал себя раза в два старше, чем год назад. И тем не менее, когда через десять минут сестра, шурша накрахмаленным халатом, вплыла в комнату, она увидела, что он снова ходит по паркетному полу, меряя комнату из конца в конец.

– Мальчик, мистер Зиллейби, – сказала она. – И мне особо поручено передать вам, что у него и в самом деле наследственный нос семейства Зиллейби.

Глава 12 Урожай в закромах

Во второй половине чудесного дня последней недели июля Гордон Зиллейби, выйдя с почты, наткнулся на небольшую семейную процессию, появившуюся из церковных дверей. Центром процессии была девушка, которая несла на руках новорожденного, завернутого в белую шерстяную шаль. Девушка выглядела слишком юной, чтобы быть матерью, – вряд ли она успела окончить школу. Зиллейби благосклонно улыбнулся этой группе и с поклоном принял ответные улыбки, но, когда процессия миновала его, он долго провожал ее глазами, наблюдая, как один ребенок несет другого. Глаза Зиллейби подернула грусть. Когда он поравнялся с калиткой в церковной ограде, на дорожку вышел преподобный Губерт Либоди.

– Привет, викарий! Все еще вербуете рекрутов, как погляжу? – усмехнулся Гордон.

Мистер Либоди поздоровался, и они пошли рядом.

– Теперь полегчало, – промолвил мистер Либоди. – Еще двое-трое, и все.

– Так, значит, успех стопроцентный?

– Выходит, так. Должен сознаться, что я не ожидал такого результата, но они, кажется, если и не считают, что дело полностью уладилось, то полагают, что во всяком случае находятся на пути к этому. И я очень рад. – Он на мгновение замолк, потом продолжил: – Вот, например, эта девица – Мэри Хисти. Она выбрала для сына имя Теодор. Выбор, как я считаю, принадлежит только ей. И мне он нравится.

Зиллейби, обдумав сказанное, кивнул:

– И мне тоже, викарий. Мне он очень нравится. И знаете, заслуга в этом, главным образом, ваша.

Мистер Либоди явно был польщен, но не согласился.

– Нет-нет. То, что такой ребенок, как Мэри, захотела назвать свое дитя Божьим Даром вместо того, чтобы стыдиться его, – заслуга всей деревни.

– Но деревня-то нуждалась в том, чтобы ей показали, как она должна себя вести по законам человечности.

– А это уж результат общей работы под начальством такого славного капитана, как миссис Зиллейби.

Некоторое время они шли молча, потом Зиллейби сказал:

– Однако факт остается фактом: как бы к этому ни относилась девушка, она все равно ограблена. Сразу и неожиданно ее перенесли из детства в материнство. Мне это кажется очень грустным. Ей не дали ни единого шанса, так сказать, расправить собственные крылья. Ее лишили радости ощутить всю поэтичность перехода из одного состояния в другое.

– С этим, пожалуй, можно согласиться, хотя у меня и есть кое-какие сомнения. Во-первых, поэты как настоящие, так и неосуществившиеся встречаются редко, а во-вторых, в стране гораздо больше людей, чем того хотелось бы нашему обществу, обладающих темпераментом, который влечет за собой немедленный переход от кукол к детям.

Зиллейби сокрушенно покачал головой.

– Пожалуй, вы правы. Всю свою жизнь я разоблачаю тевтонский взгляд на женщину, и всю жизнь девяносто процентов женщин доказывают мне, что они против него ничуть не возражают.

– А кроме того, – указал мистер Либоди, – найдется немало и таких, о ком никак не скажешь, что их ограбили.

– Верно. Я только что видел мисс Огл. Она явно так не считает. Может быть, она все еще пребывает в изумлении, но определенно в ней уже преобладает чувство восхищения. Можно подумать, что все произошедшее – какой-то волшебный фокус, который она сама придумала, и только не знает, как это у нее получилось так здорово. – Он помолчал, потом продолжил: – Жена сказала, что миссис Либоди через несколько дней возвращается домой. Мы порадовались за нее.

– Да. Доктора вполне удовлетворены ее состоянием. Она совершенно поправилась.

– А как ребенок? Хорошо?

– Да, – ответил мистер Либоди с некоторым колебанием в голосе. – Она его прямо-таки обожает.

Он остановился у калитки, ведущей в сад, откуда был виден большой коттедж, расположенный в некотором удалении от дороги.

– Ах, да! – кивнул Зиллейби. – Ну, и как же чувствует себя мисс Форшем?

– В настоящее время она очень занята. У нее новый помет ретриверов.

Она продолжает уверять, что щенки куда интереснее, чем дети, но, кажется, эта убежденность дает трещину.

– Точно такие же признаки наблюдаются даже у самых ожесточенных, – согласился Зиллейби. – Что до меня, то есть с точки зрения мужчины, то сегодняшнее состояние деревни представляется мне отдыхом после битвы.

– Что и говорить. Это была настоящая битва, – согласился мистер Либоди, – но ведь битвы, в конце концов, – лишь часть большой кампании. Нам предстоит еще многое.

Зиллейби выжидательно смотрел на него.

Мистер Либоди продолжал:

– Кто эти дети? Есть нечто странное в том, как они смотрят на нас своими удивительными глазами. Они… Они, знаете ли, пришельцы, чужаки. – Он помолчал. – Я понимаю, у меня не тот тип мышления, который вам импонирует, но тем не менее я все время возвращаюсь к мысли, что все это есть ниспосланное нам испытание.

– Кем и кому? – задал вопрос Зиллейби.

Мистер Либоди покачал головой.

– Этого, возможно, мы никогда не узнаем, хотя отчасти это было уже испытанием для всего Мидвича. Мы ведь могли отринуть навязанную нам ситуацию, а мы ее приняли и вышли из нее с честью.

– Что ж, – грустно улыбнулся Зиллейби, – будем надеяться, что мы не совершили ошибки.

Мистер Либоди, казалось, удивился.

– Так а как же иначе?..

– Не знаю. Разве можно что-либо знать наперед, если имеешь дело с чужаками?

На том они и расстались. Мистер Либоди отправился по своим делам, а Зиллейби – в глубокой задумчивости – продолжал прогулку. Из задумчивости он вышел, лишь когда оказался на площади. Его внимание привлекла миссис Бринкман, которую он увидел еще издалека. Только что она толкала перед собой новенькую, сверкающую лаком коляску и вдруг внезапно остановилась, с беспомощной растерянностью глядя на ребенка. Вынула его из коляски и отошла к Мемориалу. Там уселась на ступеньку, расстегнула блузку и дала ребенку грудь.

Зиллейби продолжал идти вперед. Приблизившись к миссис Бринкман, он вежливо приподнял свою изрядно поношенную шляпу. На лице миссис Бринкман появилось выражение негодования. Она покраснела, но не шевельнулась.

Затем, как если бы Зиллейби сказал ей что-то, она заговорила, будто оправдываясь:

– Но это же естественно, не правда ли?

– Моя дорогая леди, это классика! Один из величайших символов жизни, – заверил ее Зиллейби.

– А тогда поскорее убирайтесь отсюда! – выкрикнула она и заплакала.

Зиллейби колебался.

– Не могу ли я быть чем-либо…

– Можете! Убирайтесь! – повторила она. – И уж не думаете ли вы, что я по своей воле устроила для вас это представление? – Голос ее прерывался от слез.

Зиллейби по-прежнему никак не мог решиться уйти.

– Она голодна, – сказала миссис Бринкман. – Вы бы поняли, каково это, если бы ваш ребенок был ребенком Потерянного дня. А теперь, умоляю вас, уходите.

Для продолжения разговора время было явно неподходящее. Зиллейби еще раз приподнял шляпу и исполнил наконец просьбу миссис Бринкман. Он шел, в удивлении морща лоб, чувствуя, что какая-то информация явно прошла мимо него – что-то от него скрыли.

Когда Зиллейби одолел половину подъездной дорожки к Кайл-Мэнору, внезапный гудок автомобиля заставил его отступить на обочину, чтобы пропустить машину. Та, однако, не промчалась мимо, а остановилась.

Повернувшись, он увидел не пикап торговца, как ожидал, а маленький черный автомобиль, за рулем которого сидела Феррилин.

– Дорогая! – воскликнул Зиллейби. – Очень рад тебя видеть! А я и не знал, что ты собиралась к нам. И почему мне никогда ничего не говорят…

Но Феррилин не ответила на его улыбку. Лицо ее было бледным и усталым.

– Никто и не знал, что я приезжаю. Включая и меня. Я совсем не собиралась ехать. – Она поглядела на ребенка, лежавшего в складной кроватке на сиденье рядом с ней. – Он заставил меня приехать, – тяжело вздохнула Феррилин.

Глава 13 Одно к одному

Первой на следующий день в Мидвич из Норвича вернулась со своим ребенком доктор Маргарет Хэксби. К этому времени мисс Хэксби уже не числилась в штате Грейнджа, она уволилась оттуда два месяца назад, но тем не менее явилась именно в Грейндж и потребовала, чтобы ее приютили. Двумя часами позже приехала мисс Диана Даусон – откуда-то из окрестностей Глостера, тоже с ребенком и с требованием приюта и заботы. С ней было легче, чем с мисс Хэксби, так как она все еще состояла в штате лаборатории, хотя до конца ее отпуска оставалось несколько недель. Третьей прибыла мисс Полли Растон из Лондона, тоже с ребенком, тоже в полном расстройстве чувств, и обрела пристанище у своего дяди – преподобного Губерта Либоди.

Через день примчались еще две бывшие сотрудницы Грейнджа, тоже с детьми. Они, хотя уже и расстались с этой службой, без обиняков дали понять, что считают Грейндж обязанным обеспечить им жилье в Мидвиче. В полдень того же дня прибыла с ребенком молодая мисс Дорри, проживавшая в Давенпорте, где служил ее муж. Она заняла собственный пустующий коттедж.

А на следующий день из Дарема, захватив ребенка, приехала последняя из числа пострадавших в Потерянный день сотрудница Грейнджа. Официально она находилась в отпуске и потребовала немедленно предоставить ей помещение. Последней вернулась мисс Латтерли с ребенком мисс Лэмб, срочно покинувшая Истберн, куда она в свое время вывезла мисс Лэмб на поправку.

Отношение к этому потоку мам с детишками было сложным. Мистер Либоди тепло встретил племянницу, хотя ее приезд и повлек за собой некоторые изменения в образе жизни викария. Доктор Уиллерс был ошарашен и огорчен, равно как и миссис Уиллерс, которая боялась, что такой поворот событий заставит доктора отложить столь нужный ему отпуск, об организации которого она уже начала хлопотать. Гордон Зиллейби хранил вид человека, с завидным спокойствием изучающего интересный феномен. Без сомнения, лицом, на которое такое развитие событий оказало наибольшее воздействие, был мистер Гримм. На его физиономии поселилось выражение постоянной тревоги.

На Бернарда посыпались отчеты, требовавшие принятия срочных мер.

Джанет и я считали, что первый и, вероятно, самый трудный период уже позади, что дети появились на свет, не вызвав всеобщего любопытства к обстоятельствам их рождения, однако если Бернард по-прежнему заинтересован в сохранении тайны, то нынешнее развитие событий требует немедленного вмешательства. Необходимо разработать планы организации ухода за детьми, их воспитания и т. д., причем все это должно быть поставлено на прочную официальную основу.

Мистер Гримм сообщил, что отклонения от нормы у его сотрудниц достигли такого размаха, что без вмешательства в это дело высших сфер может завариться ужаснейшая каша.

Доктор Уиллерс посчитал необходимым изложить свои соображения в трех докладных записках. Первая была переполнена медицинской терминологией и носила сугубо официальный характер. Вторая выражала его мнение, изложенное человеческим языком, и предназначалась для лиц без медицинского образования. Среди главных положений этой записки было следующее:

«Родились живыми – 100 %, в результате чего на свет появились 31 мальчик и 30 девочек данного типа. Хотя наблюдения по необходимости имеют поверхностный характер, можно отметить следующие общие для всех детей черты.

Самое поразительное – глаза. По своему строению они, по-видимому, не отличаются от наших. Однако радужная, как мне кажется, имеет совершенно уникальную окраску – она яркого, можно сказать, светящегося золотого цвета, причем этот цвет у всех детей имеет совершенно одинаковый гон.

Волосы отменно мягкие и тонкие, по цвету приближаются к светло-русым.

Под микроскопом, в сечении, волос плоский с одной стороны и выпуклый с другой – форма, близкая к латинской букве «D». Образчики, взятые у восьми детей, идентичны. В специальной литературе мне не удалось обнаружить упоминания о таких волосах. Ногти на руках и ногах чуть более узкие; чем обычно, но ничего похожего на когтистость не наблюдается. Насколько я могу судить, они более уплощены, чем у большинства нормальных детей. Форма затылка, возможно, несколько необычна, но об этом пока рано судить с уверенностью.

В предыдущем отчете высказывалось предположение, что происхождение детей может быть связано с ксеногенезом. Удивительное сходство детей между собой доказывает, что они не являются гибридами каких-либо известных человеческих типов, равно как и все обстоятельства, сопровождавшие беременность, по моему мнению, подтверждают эту гипотезу. Дополнительные доказательства могут быть получены, когда будут определены группы крови.

Мне не удалось найти никаких сведений о возможности ксеногенеза у людей, но мне неизвестны и причины, которые сделали бы такое явление невозможным. Эта гипотеза зародилась, естественно, и у многих пострадавших женщин. Наиболее образованные из них полностью приняли версию, что они являются приемными, а не настоящими матерями. Менее образованные видят в этом нечто унизительное, а потому всячески гонят от себя мысли подобного сорта.

Примечание: все дети кажутся вполне здоровыми, хотя у них отсутствует та «пухловатость», которую было бы естественно ожидать в их возрасте.

Отношение размеров головы к размерам тела у них такое, какое обычно бывает у более взрослых детей. Странный серебристый отсвет кожи вызывает тревогу некоторых матерей, но обнаружен у всех детей и, вероятно, свойственен данному типу».

Прочтя этот доклад в полном виде, Джанет отнеслась к нему весьма критически.

– Послушайте, – заявила она, – а где же тут насчет возвращения в Мидвич матерей с детьми? И вообще, где анализ известных нам случаев вынужденных действий родителей? Нельзя проходить мимо них!

– Все это просто форма истерии, дающая начало коллективным галлюцинациям, возможно, скоротечным, – ответил Уиллерс.

– Но все матери, как образованные, так и необразованные, единодушны в том, что дети могут понуждать и понуждают взрослых к различным поступкам.

Те, которые уехали из Мидвича, вовсе не собирались сюда возвращаться. Они вернулись потому, что их заставили вернуться. Я разговаривала со всеми прибывшими, и все они показали, что у них внезапно возникло чувство тревоги, ощущение какой-то пустоты, которая, как это почему-то им было ясно, исчезнет только в том случае, если они вернутся. Их попытки описать свои ощущения дают разные результаты, поскольку и сила воздействия, видимо, была тоже различной. Одни чувствовали удушье, другие что-то похожее на голод или жажду, третьи вроде бы слышали неприятный не прекращающийся ни на минуту шум. Феррилин утверждает, что она страдала труднопереносимым ознобом. Но при всех различиях матери понимали, что их ощущения как-то связаны с детьми, и единственный путь облегчить страдания – это приехать в Мидвич.

Это же относится и к мисс Лэмб. Ощущения у нее были такие же, но она была прикована к постели и вернуться в Мидвич не могла. И что ж? Давление переключилось на мисс Латтерли, которая не имела покоя, пока не взяла на себя роль заместительницы мисс Лэмб и не вернулась с ребенком в Мидвич.

Как только мисс Латтерли прибыла сюда и передала дитя миссис Брант, наваждение прошло, и она смогла отправиться к мисс Лэмб в Истберн.

– Если, – внушительно сказал доктор Уиллерс, – если мы станем принимать россказни старух и даже молодух за истину, если мы вспомним, что большинство домашних обязанностей смертельно однообразны и не дают пищи уму, так что любое семя, попавшее туда, может произвести на свет целые джунгли, тогда вряд ли нам стоит удивляться, что все искажено, лишено логики, как в ночном кошмаре, что вещи предстают, скорее, как символы, чем как сущности.

С чем мы столкнулись? С определенным числом женщин, ставших жертвами неслыханного и до сих пор необъясненного феномена, с определенным числом детей, не вполне схожих с обычными детьми, появившихся в результате этого феномена. Согласно хорошо известной логике, женщина хочет, чтобы ее ребенок был совершенно нормален и в то же время лучше остальных детей. И когда какая-то из этих женщин оказывается изолированной вместе со своим ребенком от товарищей по несчастью, то в ней неизбежно растет опасение, что ее золотоглазое чадо не вполне нормально по сравнению с ребятишками, которых она видит кругом. Ее подсознание возбуждено, и возбуждение достигает той точки, когда приходится либо признать данный факт, либо как-то его сублимировать. Самый простой способ – перенести Необычайное в такую обстановку, где оно перестает казаться Необычайным, если, конечно, такая обстановка существует. В нашем случае такое место есть – это Мидвич.

Поэтому они хватают своих детишек и возвращаются сюда, где все совершенно прелестно улаживается, во всяком случае, на какое-то время.

– Мне кажется, что именно такое прелестное успокоительное мы и получаем в данную минуту, – откликнулась Джанет. – А что вы скажете насчет миссис Велт?

Случай, на который намекала Джанет, произошел, когда однажды утром миссис Брант, зайдя в лавочку миссис Велт, застала хозяйку втыкающей в себя булавку и горько плачущей от боли.

Миссис Брант это показалось странным, и она почти насильно отвела миссис Велт к доктору Уиллерсу. Он дал миссис Велт успокоительное, и, когда ей стало лучше, она объяснила, что, меняя ребенку пеленки, нечаянно уколола его булавкой. И тогда, согласно ее словам, ребенок взглянул на нее в упор своими золотыми глазами и заставил втыкать булавку в собственное тело.

– Ну уж! – возразил Уиллерс. – Если у вас есть в запасе лучшее описание истерического раскаяния вроде власяниц и т. п., я был бы рад его услышать.

– А Гарриман? – настаивала Джанет.

Гарриман однажды ввалился в хирургический кабинет Уиллерса в жутком виде. Нос сломан, выбиты несколько зубов, подбиты оба глаза. На него напали, объяснил он, трое неизвестных мужчин. Правда, кроме него, никто этих мужчин не видел. Зато двое мальчишек, случайно заглянувших в окно, болтали, что будто бы видели Гарримана, в бешенстве бьющего кулаком по собственному лицу. А на следующий день кто-то заметил на щечке гарримановского ребенка свежий кровоподтек.

Доктор Уиллерс пожал плечами.

– Если бы Гарриман объявил, что на него напало стадо розовых слонов, я бы и тут не удивился, – хмыкнул он.

– Ладно, если вы не собираетесь вносить это в свою докладную записку, я напишу особое мнение, – ответила Джанет.

Что она и сделала. Ее записка кончалась так:

«По моему мнению, равно как и по мнению других лиц, исключая доктора Уиллерса, это не проявление истерии, а объективные факты. Эту ситуацию необходимо учитывать, а не отбрасывать как несущественную. Ее нужно исследовать и искать ей объяснения. Среди слабонервных людей уже наблюдается тенденция приписывать ее сверхъестественным силам и наделять детей магическими свойствами. Такая чушь пользы не принесет и может повлечь за собой то, что Зиллейби называет «синдром сумасшедшего дома». Следует провести непредвзятое исследование».

Организация исследований, хотя и более обширного характера, была темой и третьей докладной записки Уиллерса, носившей характер явного протеста.

«Во-первых, я не понимаю, почему в это дело вмешивается военная разведка. Во-вторых, если такое вмешательство необходимо, то почему она присвоила право быть единственной заинтересованной стороной?

Подобные действия ошибочны в своей основе. Кто-то же обязан организовать детальное изучение этих детей! Я, конечно, записываю свои наблюдения, но это всего лишь наблюдения рядового практикующего врача.

Здесь нужна большая группа экспертов. Я молчал до рождения детей, так как думал (и сейчас думаю так же), что так будет лучше для всех замешанных в этом деле и, в первую очередь, для матерей. Однако сейчас нужда в молчании отпала.

Мы уже свыклись с фактами вмешательства военных в самые различные области науки, хотя в большинстве случаев оно ни к чему хорошему не ведет, однако нынешняя ситуация – случай, выходящий из ряда вон.

Просто позор, что такие события будут и дальше скрыты от общественности, а их изучение останется практически заброшенным.

Если это не пример обструкционизма, то тогда это скандал чистой воды!

Что-то должно быть предпринято, хотя бы и в рамках закона о сохранении государственной тайны, если уж это так необходимо! Пока же потрясающая возможность сравнительного изучения близнецов просто отбрасывается как ненужная тряпка.

Вспомните, сколько труда вложено в изучение простых «четверней» и «пятерней» близнецов, и взгляните на тот материал, которым мы располагаем в данном случае. Шестьдесят один близнец – все похожи так, что большинство матерей не может их различить (матери это отрицают, но тем не менее это так). Подумайте об исследованиях, которые можно провести в области сравнительного изучения воздействия окружающей среды, закаливания, общения, диеты и прочего. То, что происходит сейчас, можно уподобить сожжению еще не написанных книг. Необходимо что-то делать, пока шанс не утерян».

Обвинения вызвали немедленное появление Бернарда и длительную и весьма желчную дискуссию. Последняя закончилась тем, что доктор Уиллерс частично удовлетворился обещанием Бернарда побудить Министерство здравоохранения к быстрым и решительным действиям.

После того как все разошлись, Бернард сказал:

– Теперь, когда официальная заинтересованность Мидвичем стала более явной, может оказаться полезным (и даже позволит избежать в будущем многих осложнений) привлечение на нашу сторону симпатий Зиллейби. Как вы думаете, нельзя ли организовать встречу с ним?

Я тотчас позвонил Зиллейби, тот сразу же согласился, и после обеда я проводил Бернарда в Кайл-Мэнор и оставил их наедине. Когда через два часа Бернард вернулся в наш коттедж, он был очень задумчив.

– Ну, – спросила Джанет, – и что же вы думаете о нашей мидвичской достопримечательности?

Бернард покачал головой и посмотрел на меня.

– Просто поражаюсь Зиллейби, – сказал он. – Ваши докладные, Ричард, просто великолепны, но я сомневаюсь, что его персона получила в них правильное освещение. О, конечно, ему свойственно излишнее многословие, которое может показаться иногда, как я представляю, пустопорожним, но вы слишком много места отвели описанию манеры и слишком мало – сути.

– Сожалею, что навел вас на ложный след, – согласился я. – Беда Зиллейби в том, что суть его речей трудно ухватить, а иногда она совершенно ускользает. Очень малая часть того, что он говорит, годится для включения в докладную записку. Он зачастую упоминает о чем-то en passant[3], и к тому времени, когда вы начинаете обдумывать сказанное, вы уже не знаете, упомянул он это с серьезным намерением или просто проигрывал возможные гипотезы, а уж если на то пошло, то вы не уверены и в том, он ли вам на что-то намекнул или вы сами это вообразили. Вот ведь в чем тут проблема.

Бернард понимающе кивнул.

– Да, против этого трудно возразить. У меня сложилось такое же впечатление. В конце разговора он чуть ли не десять минут потратил на то, чтобы сообщить, будто он недавно пришел к мысли, что с биологической точки зрения цивилизация есть форма социального упадка. От этого он перешел к рассуждениям, что разрыв между homo sapiens и другими видами не так уж велик. Затем высказал предположение, что для нашего развития было бы лучше, если бы нам пришлось в свое время бороться за первенство с другими разумными или, по крайней мере, с полуразумными видами. Я уверен, что все это говорилось с каким-то подтекстом, но будь я проклят, если знаю – с каким!

Ясно одно – при всей своей рассеянности он почти ничего не упускает из поля зрения… Кстати, он, так же как и доктор, твердо стоит на позициях необходимости экспертного наблюдения, особенно в отношении способности детей понуждать взрослых к действиям. При этом исходит из совершенно иных предпосылок. Он не считает эти проявления следствием истерии и очень интересуется тем, что же это такое. Между прочим, вы, видимо, пропустили один факт: вам известно, что дочь Зиллейби вчера попыталась увезти своего ребенка на автомобиле?

– Нет, – сказал я. – А что значит «попыталась»?

– Только то, что, проехав шесть миль, ей пришлось вернуться обратно, отказавшись от этой затеи. Ребенку ее намерение явно не понравилось.

Феррилин выразилась так: «Очень плохо, если ребенок постоянно держится за материнский передник, но еще хуже, если мать оказывается привязанной к слюнявчику своего дитяти». Зиллейби считает, что ему придется принять меры.

Глава 14 Проблемы осложняются

Прошло не меньше трех недель, прежде чем Алану Хьюэсу удалось вырваться на уик-энд, так что намерение Зиллейби «принять меры» пришлось отложить на этот срок.

К тому времени нежелание Детей (упоминая их, местные жители стали как бы применять прописное «Д», чтобы отличить их от собственных детишек) покидать ближайшие окрестности деревушки стало общеизвестным фактом. С этим обстоятельством были связаны довольно большие неудобства, так как матери, если ей надо было поехать в Трайн или куда-нибудь еще, приходилось искать человека для ухода за ребенком. Впрочем, теперь на подобные неудобства внимания не обращали, рассматривая их как причуду или просто как еще одно затруднение в ряду других, возникающих после рождения ребенка.

Зиллейби, однако, отнесся к делу серьезнее, хотя все же дотерпел до вечера воскресенья, чтобы изложить свое мнение зятю. Уверенный в необходимости откровенного разговора, он отвел Алана к шезлонгам, расставленным под кедром на лужайке, где никто не мог им помешать. Как только они уселись, Зиллейби приступил к делу с непривычной для него прямотой.

– Вот что я хочу тебе сказать, мой мальчик: я был бы счастлив, если бы ты забрал Феррилин с собой. И чем скорее, тем лучше.

Алан посмотрел на него с удивлением, а затем нахмурился.

– Мне кажется, для меня нет ничего более желанного, чем жизнь вместе с Феррилин.

– Конечно, конечно, дружок! В этом нет никакого сомнения. Но сейчас меня занимает нечто гораздо более серьезное, чем удобства вашей личной жизни. Я думаю не о том, чего хочется кому-то из вас, а о том, что должно быть сделано, причем не столько ради тебя, Алан, сколько ради Феррилин.

– Она и сама хочет уехать. Она же пыталась сделать это однажды, – напомнил ему Алан.

– Знаю. Но она попыталась взять с собой и ребенка, а тот заставил ее вернуться точно так же, как раньше заставил приехать сюда, и точно так же, как, по-видимому, снова принудит возвратиться, если Феррилин повторит свою попытку. Если бы тебе удалось уговорить ее, мы смогли бы обеспечить здесь прекрасный уход за ребенком. Есть признаки того, что, если ребенка разлучить с матерью, он не будет пытаться, а фактически не сможет возбудить в ней эмоции более сильные, чем обычное чувство привязанности.

– Однако, если верить Уиллерсу…

– Уиллерс просто поднимает шум, чтобы отпугнуть одолевающий его страх. Он отказывается видеть то, чего видеть не хочет. Думаю, не имеет смысла даже опровергать ту казуистику, которой он надеется успокоить себя, поскольку она не выдерживает никакой критики.

– Вы предполагаете, что истерия, на которую он ссылается, не есть реальная причина возвращения Феррилин и других матерей?

– А что такое истерия? Функциональное нарушение нервной системы.

Естественно, нервная система большинства этих женщин находилась под сильнейшим стрессом, но беда Уиллерса в том, что остановился он как раз там, откуда должен был начать. Вместо того чтобы взглянуть проблеме прямо в лицо и честно спросить у себя, почему реакция матерей принимает столь причудливые формы, он прячется за дымовой завесой околичностей вроде «долгого периода подавляемой тревоги» и т. п. Я его не обвиняю. Он за это время многое перенес и так переутомился, что нуждается в отдыхе. Но это не значит, что мы можем позволить ему извращать факты, чем именно он и занимается сейчас. Например, хотя он все видел собственными глазами, ему тем не менее не хочется признать факт, что все проявления «истерии» происходят лишь в непосредственной близости от Детей.

– А это так? – в удивлении воскликнул Алан.

– Без исключения. Ощущение «давления» возникает лишь вблизи Детей.

Изолируйте ребенка от матери, освободите мать от контакта с любым из Детей, и «давление» тут же снижается, постепенно сходя на нет. У одних женщин на это уходит больше времени, у других меньше, но исключений не бывает.

– Но я не понимаю… Я хочу сказать, каков же механизм действия?

– Понятия не имею. Можно предположить, что здесь действует что-то сходное с гипнозом, но каков бы ни был этот механизм, я совершенно уверен, что он приводится в действие сознательно и направляется самим ребенком.

Возьми, например, случай с мисс Лэмб. Когда оказалось, что она физически не в состоянии подняться с постели, давление было немедленно перенесено на мисс Латтерли, которая до этого его совершенно не ощущала, и в результате ребенок получил то, чего добивался, и вернулся в Мидвич, подобно всем остальным. А раз уж они сюда попали, то никому не удастся увезти их дальше чем на шесть миль от деревни.

Истерия, говорит Уиллерс! Она, утверждает он, начинается у одной женщины, другие бессознательно подхватывают и демонстрируют одинаковые симптомы. Однако если ребенка оставляют с соседкой, то мать может спокойно ехать в Трайн или куда ей надо, не испытывая никаких неприятных ощущений. Эго, согласно Уиллерсу, происходит просто-напросто потому, что ее подсознание не ожидает ничего такого, что могло бы повредить ребенку в ее отсутствие. Вот и все.

Но я-то говорю вот о чем: Феррилин не может взять с собой Дитя, но если она решит уехать, оставив его здесь, то ничто ее не задержит. Твоя обязанность – помочь ей принять такое решение.

Алан задумался.

– А не выйдет что-то вроде ультиматума – выбор между мной и ребенком? Вам не кажется, что такое средство слишком жестоко? – спросил он.

– Мой дорогой мальчик, но ребенок-то уже предъявил свой ультиматум. То, что сделаешь ты, лишь прояснит ситуацию. Единственный возможный компромисс для тебя означает полную сдачу на милость ребенка, а в результате – неизбежность собственного переезда к нам.

– Для меня это исключается.

– Тем лучше. Феррилин, как мне кажется, вот уже несколько недель избегает думать об этой проблеме, но рано или поздно ей придется посмотреть правде в глаза. Твой долг состоит в том, чтобы помочь ей разглядеть стоящую перед ней преграду, а потом оказать содействие в ее преодолении.

Алан медленно выговорил:

– А не слишком ли много мы от нее требуем, а?

– А не слишком ли много требуют от мужа, если вдобавок он не отец ребенка?

– Хмм, – отозвался Алан.

Зиллейби продолжал:

– Кроме того, по-настоящему этот ребенок и не ее, иначе бы я не стал говорить с тобой так, как говорю. Феррилин и все прочие – жертвы мошенничества: их обманом вовлекли в совершенно немыслимое положение. Был применен тщательно продуманный жульнический прием, превративший их в то, что в ветеринарной науке именуется «матерями-хозяйками» – родство лишь чуть более интимное, чем у обыкновенных приемных матерей, но, в общем, того же порядка. Этот ребенок не имеет ничего общего ни с тобой, ни с Феррилин, за исключением того, что с помощью какого-то, пока не объяснимого приема Феррилин была поставлена в ситуацию, заставившую ее вынашивать и вскармливать чужого ребенка. Он не только не родственен вам с Феррилин, но даже не принадлежит ни к какой известной человеческой расе. Даже Уиллерс вынужден признать это.

Но если данный человеческий тип неизвестен, то сам феномен хорошо знаком – наши предки, не имевшие святой веры Уиллерса в научные каноны, даже изобрели для него особый термин. Они называли такие существа «подменными детьми», «оборотнями». И наши здешние дела не показались бы им, в отличие от нас, странными, поскольку они страдали лишь религиозным догматизмом, который куда менее догматичен, чем научный.

Идея подмены вовсе не нова, наоборот, она очень стара и имеет весьма широкое распространение, ибо вряд ли могла зародиться без повода и сохраняться так долго без подкормки время от времени новыми фактами.

Правда, случаи, когда воплощение этой идеи принимало бы такие масштабы, как у нас, неизвестны. Но количество в данном случае нисколько не влияет на качество явления; оно лишь подтверждает его. Все эти золотоглазые Дети в количестве шестидесяти одного есть чужаки и оборотни. Точнее, просто кукушата.

Дальше. Самое важное в феномене кукушки – это не то, каким образом яйцо попадает в гнездо, и не то, почему выбрано именно это гнездо.

Настоящая проблема возникает лишь после того, как кукушонок вылупится из яйца. Она состоит в том, как кукушонок поведет себя дальше. И каковы бы ни были его действия, они будут продиктованы инстинктом борьбы за существование, инстинктом, проявления которого всегда беспощадны.

Алан задумался.

– Вы и в самом деле уверены в правильности этой аналогии? – спросил он, чувствуя нарастающее беспокойство.

– Совершенно уверен, – заверил его Зиллейби.

Некоторое время оба сидели молча, Зиллейби – откинувшись на спинку шезлонга с заложенными за голову руками, Алан – глядя невидящими глазами в голубую даль.

– Хорошо, – наконец произнес Алан. – Я думаю, большинство из нас полагало, что после рождения детей все пойдет гладко. Признаюсь, сейчас все выглядит иначе. Но что вы ожидаете в будущем?

– Я не предвижу ничего определенного, но, по моим представлениям, приятного тут ждать не приходится, – ответил Зиллейби. – Кукушка выживает потому, что она безжалостна и у нее – лишь одна цель. Вот почему я надеюсь, что ты заберешь отсюда Феррилин и будешь держать ее подальше от нас.

В лучшем случае из нынешней ситуации не получится ничего хорошего. Ты должен помочь ей забыть этого оборотня, чтобы она смогла зажить нормальной жизнью. Сначала, без сомнения, ей будет трудно, но все равно не так, как если бы это было ее родное дитя.

Алан с силой разгладил ладонью морщины на лбу.

– Это очень тяжело, – сказал он. – Несмотря на известные обстоятельства, Феррилин питает к нему материнские чувства. Одновременно и чувство физической близости, и чувство ответственности, что ли…

– О, конечно! Именно так и работает этот механизм. Потому-то несчастная пичужка и доводит себя до смерти, пытаясь прокормить прожорливого кукушонка. Это и есть тот жульнический трюк, о котором я тебе говорил, – наглая эксплуатация естественного чувства. Существование такого естественного чувства необходимо для сохранения вида, но и в цивилизованном обществе мы ведь не можем давать волю всем нашим естественным побуждениям, не так ли? В данном случае Феррилин должна воспротивиться шантажу, играющему на ее лучших чувствах.

– Если бы, – медленно заговорил Алан, – если бы дитя Анжелы оказалось одним из них, что бы вы сделали?

– То же самое, что я советую сделать тебе ради Феррилин. Забрал бы ее отсюда. Я разорвал бы связи с Мидвичем и продал бы свой дом, хотя мы оба горячо его любим. Может быть, мне еще и придется это сделать, хотя Анжела, к счастью, не связана со здешними обстоятельствами. Многое будет зависеть от развития событий. Подождем – увидим. В деталях, конечно, будущее трудно предугадать, но я не собираюсь полагаться на логические построения. Чем скорее Феррилин уедет отсюда, тем уверенней я буду чувствовать себя.

Разговаривать с ней об этом я не считаю возможным. Во-первых, это такое дело, которое вам нужно решить самим, во-вторых, есть риск, что я, проясняя еще не вполне отчетливо видимую опасность, совершу ошибку и, например, подам ее как вызов, который следует принять. Ты же предложишь ей альтернативу. Однако если тебе трудно и ты нуждаешься в чем-то, что нужно бросить на чашу весов, мы с Анжелой готовы поддержать тебя во всем.

Алан задумчиво кивнул.

– Надеюсь, в этом не будет необходимости. Мне кажется, помощь не потребуется. Нам же обоим ясно, что долго так продолжаться не может. Теперь, когда вы меня подтолкнули, мы примем решение.

Они сидели, погруженные в глубокую задумчивость. Алан испытывал чувство освобождения благодаря тому, что его обрывочные предчувствия и подозрения были сведены в форму, требующую немедленного действия. Сильное впечатление на него произвело и то обстоятельство, что он не мог припомнить до сего дня ни одного разговора с тестем, где бы Зиллейби не смаковал одну соблазнительную гипотезу за другой, а так неуклонно придерживался бы главной темы. Такая богатая почва для множества интереснейших вопросов! Алан был уже готов задать кой-какие из них, но его остановило появление Анжелы, шедшей к ним через лужайку.

Она села в кресло рядом с мужем и попросила сигарету. Зиллейби протянул ей одну и зажег спичку. Он внимательно наблюдал, как она пускает клубы дыма.

– Какая-нибудь неприятность?

– Трудно сказать. Я только что говорила по телефону с Маргарет Хэксби. Она улизнула.

Зиллейби выгнул бровь.

– Ты хочешь сказать, что она уехала?

– Да. Позвонила мне из Лондона.

– О! – воскликнул Зиллейби и погрузился в молчание.

Алан спросил, кто такая Маргарет Хэксби.

– Ох, извините. Вы же с ней наверняка не знакомы. Это одна из молодых сотрудниц Гримма. Вернее, была ею. Из числа самых способных, как говорят. Доктор философии Маргарет Хэксби, из Лондона.

– Одна из… э-э-э… пострадавших? – спросил Алан.

– Да. И к тому же одна из самых разгневанных этим обстоятельством, – ответила Анжела. – В общем, она решила сбежать, оставив Дитя в буквальном смысле на коленях у Мидвича.

– Но откуда же ты узнала об этом, дорогая? – вмешался Зиллейби.

– Ох, она просто решила, что я наиболее подходящий объект для официального уведомления. Заявила, что звонила мистеру Гримму, но его сегодня нет. Хотела договориться насчет ребенка.

– А где ребенок сейчас?

– Там, где она квартировала. В коттедже старшей миссис Дорри.

– А она, значит, просто сбежала?

– Именно. Миссис Дорри еще ничего не знает. Придется идти и разговаривать с ней.

– Все это может повлечь большие неприятности, – сказал Зиллейби. – Предвижу панику, которая охватит женщин, приютивших этих сотрудниц. Хозяйки вышвырнут их сегодня же вечером, даже не дожидаясь повозки, чтобы забрать вещи. Как бы это оттянуть разглашение? Надо же дать время Гримму добраться до дому и что-то предпринять. В конечном счете, деревня за его девиц не отвечает, во всяком случае, непосредственно. А может, она вернется?

Анжела отрицательно покачала головой.

– Нет, эта, я думаю, никогда не вернется. Она приняла решение не под влиянием минуты, она все отлично спланировала. Ее аргументация такова: она никого не просила о переводе в Мидвич, ее сюда просто назначили. Если бы ее назначили в район, где распространена желтая лихорадка, то администрация несла бы ответственность за возможные последствия. Что ж, раз ее назначили сюда и она не по своей вине подцепила тут это, то пусть администрация и занимается этим.

– Хм, – отозвался Зиллейби, – у меня ощущение, что такая параллель вряд ли будет принята официальными кругами без возражений. Однако…

– Хэксби, во всяком случае, считает именно так. Она наотрез отказывается от ребенка. Говорит, что несет за него не бо€льшую ответственность, чем за обычного подкидыша, а потому нет причин, чтобы она мирилась с его присутствием, как нет оснований требовать этого от нее, нарушая порядок ее жизни и работы.

– И при этом она собирается бросить Дитя на попечение прихода, если, конечно, не предполагает платить за него?

– Естественно, я спросила ее об этом. Она ответила, что деревня и Грейндж пусть хоть передерутся из-за ребенка, она, во всяком случае, за собой прав на него не признает. Она откажется платить за него даже медный грош, так как с юридической точки зрения такая плата может быть расценена как признание ответственности. Тем не менее миссис Дорри или другое достойное лицо, которое захочет взять ребенка к себе, будет получать в среднем два фунта в неделю, высылаемых анонимно и нерегулярно.

– Ты права, дорогая. Она все глубоко продумала, и нам придется с этим считаться. Но может ли это остаться безнаказанным? Мне представляется, что юридическая ответственность за Детей должна быть за кем-то закреплена, – но как это сделать? Может быть, следует обратиться к Службе социального обеспечения, и та, через суд, получит постановление о выплате алиментов?

– Не знаю. Но Хэксби, по-видимому, уже подумала о чем-то вроде этого. Если будут предприняты подобные шаги, она станет судиться. Утверждает, будто медицинское обследование покажет, что ребенок не ее, а отсюда вытекает положение, что раз она поставлена в ситуацию in loco parentis[4] без ее согласия и ведома, то никакая ответственность за Дитя на нее не может быть возложена. Если же она проиграет дело, то у нее еще останется возможность начать процесс против Министерства за непринятие мер защиты, что нанесло ущерб ее личности. А может быть, за попустительство насилию или даже за сводничество. Она еще не решила, что предпочтет.

– Еще бы, – сказал Зиллейби. – Стоило бы посмотреть, какой она получит приговор по такому иску.

– Ну, по-видимому, она считает, что так далеко дело не зайдет, – призналась Анжела.

– Что ж, тут она, полагаю, права, – согласился Зиллейби. – У нас самих есть некоторый опыт в таких делах, и мы знаем, что администрация, стремясь удержать все в тайне, иногда бывает весьма решительна и дальновидна. Даже простые свидетельские показания в суде явились бы манной небесной для тысяч журналистов во всем мире. Надо думать – одно известие о таком суде сделало бы доктора Хэксби очень богатой женщиной. Бедный мистер Гримм, бедный полковник Уэсткотт! Боюсь, у них будут крупные неприятности! Интересно, достаточным ли влиянием они располагают в своих сферах?

Зиллейби погрузился на некоторое время в размышления, а потом заговорил опять:

– Дорогая, я только что разговаривал с Аланом насчет того, чтобы увезти отсюда Феррилин. Последние события делают это еще более необходимым. Если о них станет известно, то найдутся и другие, которые последуют примеру Маргарет Хэксби, не так ли?

– Да. На некоторых это может повлиять, – согласилась Анжела.

– В таком случае, особенно если предположить, что число последовательниц может быть значительным, не кажется ли тебе, что возможны контрдействия для прекращения подобного дезертирства?

– Но ведь ты сам говоришь, что они не захотят разглашать…

– Я имею в виду не власти, родная; нет, я думаю, что может произойти, если Дети так же настроены против того, чтобы их бросали, как были настроены против отъезда отсюда.

– Неужели ты думаешь?

– Не знаю. Я просто пытаюсь поставить себя на место кукушонка. В его положении я бы возмутился против любой попытки ослабить внимание к собственному комфорту и благополучию. Впрочем, для этого даже не надо быть кукушонком. Я, как ты понимаешь, только высказываю предположения, но мне кажется, следовало бы принять меры, чтобы Феррилин не оказалась в ловушке, если нечто подобное произойдет.

– Произойдет или нет, все равно ей лучше уехать, – согласилась Анжела. – Вы могли бы начать с предложения уехать на две-три недели, а там посмотрим, как станут развиваться события, – обратилась она к Алану.

– Отлично! – ответил Алан. – Пожалуй, это дает мне неплохую отправную точку. Где Феррилин сейчас?

– Я оставила ее на веранде.

Супруги смотрели, как Алан пересекает лужайку и исчезает за углом дома. Гордон Зиллейби вопросительно поднял бровь.

– Думаю, это будет нетрудно, – сказала Анжела. – Естественно, ей тоскливо без мужа. Препятствует же отъезду сознание долга. Этот конфликт мучает ее. Она очень устала.

– А как ты думаешь, насколько глубока ее привязанность к ребенку?

– Трудно сказать. В таких случаях женщина испытывает сильное давление социальных обычаев и традиций. Инстинкт самозащиты вынуждает приспосабливаться к общепринятым нормам. Что же касается личной порядочности, то для того, чтобы она заговорила, требуется какое-то время, если, конечно, ей вообще дадут право голоса.

– Но ведь ты же не Феррилин имеешь в виду? – Зиллейби, казалось, немного обиделся.

– О, она в полном порядке, я уверена. Но до нужной кондиции еще не дошла. Взглянуть правде в глаза – дело нелегкое. Она претерпела столько тягот и страданий, вынашивая Дитя, – ровно столько же, как если бы оно было ее кровным, – и теперь, после всего перенесенного, ей надо свыкнуться с мыслью, что дитя это чужое, а она – всего-навсего «хозяйка» – приемная мать. Это мучительно тяжело, и нужно время, чтобы привыкнуть к такой мысли. – Она помолчала, задумчиво глядя на лужайку. – Я каждый вечер читаю благодарственную молитву. Не знаю, куда она возносится, но мне просто хочется, чтобы где-то знали, как глубоко я благодарна.

Зиллейби взял ее за руку. После нескольких минут молчания он произнес:

– Интересно, существует ли более глупая и безграмотная катахреза[5], чем выражение «Мать-природа»? Ведь именно потому, что Природа сурова, безжалостна и жестока – гораздо больше, чем это можно себе представить, – возникла необходимость создать цивилизацию. Про диких животных говорят, что они жестоки, но самое свирепое животное кажется почти домашним в сравнении с жестокостью человека, скажем, потерпевшего кораблекрушение. Жизнь насекомых – бесконечный процесс воспроизводства невообразимого ужаса. Нет более лживой концепции, нежели восхваления чувства успокоения, навеваемого на нас Матерью-Природой. Ведь каждый вид стремится выжить и добивается этой цели всеми доступными ему средствами, как бы жестоки они ни были, разве что инстинкт самосохранения почему-либо слабеет в борьбе с другими инстинктами.

Анжела воспользовалась паузой, чтобы с некоторым нетерпением в голосе перебить его:

– Надеюсь, что ты ведешь разговор к чему-то определенному, Гордон?

– Да, – согласился Зиллейби. – Я опять возвращаюсь к кукушкам. Кукушки – беспощадные борцы за существование. Они сражаются столь безжалостно, что, если гнездо «заражено» ими, с ним нужно поступать однозначно. Я, как ты полагаешь, гуманист. Думаю, что меня можно назвать и человеком добрым по натуре.

– Без сомнения, Гордон!

– К этому следует добавить еще, что я – человек цивилизованный. По всем вышеуказанным причинам я не могу заставить себя одобрить то, что должно быть сделано. И также, даже с учетом правильности этого поступка, не сможет одобрить это и большинство людей. Поэтому, подобно бедной самочке зарянки, мы будем кормить и выращивать чудовище, предавая таким образом свой собственный биологический вид. Странно, не правда ли? Утопить помет котят, ничуть не опасных для нас, мы можем, а этих кукушат будем вскармливать со всей добросовестностью, на какую только способны.

Несколько секунд Анжела сидела словно окаменевшая. Потом повернула голову к мужу и окинула его долгим внимательным взглядом.

– Ты имеешь в виду, что… Ты хочешь сказать, что нам следовало бы… Гордон?..

– Да, родная.

– Но ведь это же на тебя совсем не похоже!

– Об этом я уже говорил. Но и с такой ситуацией мне еще не приходилось сталкиваться. Я вдруг понял, что выражение «живи и давай жить другим» отражает ту беззаботность, которую могут позволить себе лишь люди, живущие в полной безопасности. И обнаружил, что, когда я ощущаю – с той остротой, которую не ожидал ощутить никогда, – что моему положению «венца творения» угрожают, мне это совсем не по душе.

– Но, Гордон, милый, я уверена, что ты преувеличиваешь. В конце концов, всего лишь несколько не совсем обычных детей…

– Которые могут по своей воле вызывать неврозы у взрослых женщин (да не забудь еще и Гарримана) для того, чтобы те выполняли их желания!

– Но эта способность может исчезнуть, когда они повзрослеют. Мы же нередко слышим о странных проникновениях в чужую психику, о внезапно возникающих симпатиях…

– В отдельных случаях – возможно. Но не в шестидесяти одном. Нет, тут и не пахнет нежной симпатией, тут нет и намека на будущее безоблачное счастье. Это самые расчетливые, самые эгоистичные и самые практичные дети, каких кто-либо когда-либо встречал. И в то же время самые очаровательные с виду, что неудивительно, ведь они могут получить все, что им нужно. Сейчас они в том возрасте, когда их потребности очень ограниченны, зато потом… Ладно, потом мы увидим.

– Доктор Уиллерс говорит, – начала Анжела, но Зиллейби нетерпеливо прервал ее:

– Уиллерс безукоризненно выполнял свою роль на первом этапе, так безукоризненно, что позволил себе распуститься и теперь прячет голову в песок, как страус. Его вера в гипотезу истерии практически приобрела патологический характер. Надеюсь, отдых пойдет ему на пользу.

– Но, Гордон, он, по крайней мере, хоть пытается что-то объяснить.

– Дорогая моя, я – человек терпеливый, но не надо испытывать мое терпение так долго. Уиллерс никогда не пытался что-либо объяснить. Он смирился с определенными фактами, когда их уже нельзя было отрицать, но все остальное он просто отбросил прочь, а это уж с наукой ничего общего не имеет.

– Но должно же быть объяснение?

– Безусловно.

– У тебя на этот счет есть какие-нибудь мысли?

– Боюсь, что не особенно утешительные.

– Но какие?

Зиллейби покачал головой.

– Я еще не готов, – сказал он. – Но поскольку ты относишься к женщинам, умеющим держать язык за зубами, я задам тебе вопрос. Если бы ты решила бросить вызов верхушке общества, отличающегося высокой стабильностью и отлично вооруженного, что бы ты сделала? Решилась бы на столкновение с ним, так сказать, на его условиях, затеяв, вероятно, очень дорогую и безусловно разрушительную войну? Или, если время не играет большой роли, ты предпочла бы воспользоваться какой-то другой, более тонкой тактикой? И не попробовала ли бы ты в этом случае внедрить своего рода пятую колонну, чтобы атаковать это общество изнутри?

Глава 15 Назревают новые проблемы

В течение нескольких следующих месяцев в Мидвиче произошло немало перемен.

Доктор Уиллерс временно передал свою практику заместителю – молодому человеку, который помогал ему в дни кризиса, а сам в сопровождении миссис Уиллерс, в состоянии нервного истощения и полностью разочарованный действиями администрации, отбыл в длительный отпуск, который, как поговаривали, мог обернуться кругосветным путешествием.

В ноябре вспыхнула эпидемия гриппа, унесшая трех взрослых жителей деревушки и трех Детей. Одним из них был сын Феррилин. За ней послали, она немедленно примчалась, но было поздно – сына в живых Феррилин не застала.

Двумя другими умершими были девочки.

Задолго до этого, однако, произошла сенсационная эвакуация Грейнджа.

Это был великолепный образчик функционирования закрытой организации.

Научные работники узнали о предстоящем отъезде в понедельник, фургоны прибыли в среду, а к уик-энду главное здание и новые дорогие лаборатории смотрели на деревню окнами без занавесей, были совершенно пусты и оставляли у селян впечатление, что они стали свидетелями волшебной пантомимы, ибо мистер Гримм и его штат тоже исчезли без следа, оставив после себя лишь четверых золотоглазых детишек, которым еще предстояло найти себе приемных родителей.

Неделей позже какая-то костлявая супружеская пара по фамилии Фримены въехала в коттедж, освобожденный мистером Гриммом. Фримен представился как медик, интересующийся социальной психологией, а жена его, как оказалось, была доктором медицины. Нам осторожно дали понять, что в задачу четы входит изучение развития Детей по заданию какой-то таинственной государственной организации. Этим они, видимо, и занимались, причем в весьма своеобразной манере. Высматривали и подглядывали, шляясь по деревне и нередко напрашиваясь в коттеджи. Частенько их видели в сквере, всегда одинаково бодрых и бдящих. Фримены отличались какой-то агрессивной сдержанностью, граничившей с конспиративностью. Их тактика уже спустя неделю вызывала к ним всеобщее недоброжелательство и заслужила им кличку «проныры». Другой присущей им чертой было безграничное упорство: они держались очень настороженно и, несмотря на полное отсутствие какого-либо поощрения со стороны мидвичцев, все же добились определенного статуса, основанного на признании невозможности от них отделаться.

Я проверил их у Бернарда. Он сказал, что с его департаментом они не связаны, но действительно имеют официальное задание. Мы решили, что если Фримены есть единственный результат требования Уиллерса глубоко исследовать феномен Детей, то отрадно сознавать, что Уиллерсу удалось покинуть Мидвич до их приезда.

Зиллейби предложил Фрименам, как и некоторым другим лицам, кооперировать усилия, но успеха не добился. Какой бы департамент ни абонировал Фрименов, он имел в их лице чемпионов по таинственности, нам же казалось, что, как бы высоко ни ценилась сдержанность в высших сферах, хоть некоторая общительность принесла бы им куда более ценную информацию при затрате гораздо меньших усилий. И все же, насколько мы понимали, они могли передавать куда-то весьма ценные наблюдения. Так что нам оставалось только предоставить им и впредь вынюхивать в избранной ими манере.

Как бы ни были интересны для науки Дети в первый год своей жизни, они почти не давали пищи для новых опасений. Исключая стойкое сопротивление любым попыткам увезти их из Мидвича, новые свидетельства их способности к внушению были редки и слабы. По словам Зиллейби, Детишки были удивительно разумны и самостоятельны, но только до тех пор, пока за ними хорошо ухаживали и выполняли все их желания.

На этой стадии в них не замечалось почти ничего, что могло подкрепить зловещие предсказания старух или выраженные более пространно и красиво, но почти такие же мрачные прогнозы самого Зиллейби. Убаюканные мирным течением времени, Джанет и я, равно как и многие другие, стали думать, не ошиблись ли мы и не угасают ли необыкновенные свойства Детей, чтобы исчезнуть совсем, когда те повзрослеют.

И вот тогда-то, в начале лета следующего года, Зиллейби сделал открытие, по-видимому, ускользнувшее от внимания Фрименов, несмотря на их вдохновенное вынюхивание.

В один прекрасный солнечный день Зиллейби появился в нашем коттедже и стал безжалостно тащить нас на улицу. Я протестовал против нарушения моего рабочего распорядка, но от Зиллейби не так-то легко отделаться.

– Знаю, дружище, знаю. У меня у самого перед глазами маячит лицо моего издателя, орошенное потоками слез. Но то, что я хочу вам показать, – очень важно. Мне нужны надежные свидетели.

– Свидетели чего? – спросила Джанет без всякого энтузиазма. Но Зиллейби только головой помотал:

– Никаких предварительных объяснений не будет. Я просто хочу, чтобы вы присутствовали при опыте, а выводы сделаете сами. Вот здесь, – он стал рыться в карманах, – наша аппаратура.

Он выложил на стол маленькую, украшенную изящной инкрустацией деревянную шкатулочку, размером в половину спичечного коробка, а также простенькую головоломку, составленную из двух толстых проволок, изогнутых так, чтобы они образовали, казалось, нерасторжимое целое, хотя, поставленные в определенное положение, они легко разъединялись. Он взял деревянную шкатулочку и потряс ее. Внутри что-то забренчало.

– Там внутри леденец, – сказал Зиллейби. – Все это бесполезный продукт изобретательного гения японцев. Никаких внешних следов, что шкатулочка открывается, нет, но, если сдвинуть этот кусочек инкрустации, она легко откроется, и в награду вы получите леденец. Зачем нужна такая игрушка, поистине, могут знать только японцы. Но для нас, я полагаю, она может оказаться весьма полезной. Ну, кого из детей мужского пола мы навестим первым?

– Ни один из Детишек не достиг еще и года, – холодно указала Джанет.

– Во всех отношениях, исключая, так сказать, календарный возраст, Дети, как вам известно, соответствуют хорошо развитым двухлеткам, – возразил Зиллейби. – Да к тому же то, что я хочу сделать, не является в полном смысле тестом на интеллект. Хотя, возможно… – Зиллейби не закончил фразу. – Должен сказать, что я не вполне уверен в точном значении теста. Впрочем, это не важно. Назовите ребенка.

– Ладно. Пусть будет ребенок миссис Брант. – И мы отправились к ней.

Миссис Брант провела нас в маленький садик, где ребенок играл на газоне в манежике. Выглядел он, как и говорил Зиллейби, крупным двухлеткой, причем очень сообразительным. Зиллейби протянул ему деревянную коробочку. Ребенок взял ее, осмотрел, обнаружил, что в ней что-то стучит, и в восторге принялся трясти. Мы с интересом наблюдали, как он пытался ее открыть. Зиллейби дал ему поиграть немного и отобрал все еще не открытую коробочку, в обмен протянув леденец.

– Не понимаю, что нам это дает, – сказала Джанет, когда мы вышли.

– Терпение, дорогая, – с упреком откликнулся Зиллейби. – Кого мы навестим теперь? Только тоже мальчика.

Джанет предложила дом викария.

– Не годится. Там наверняка будет и девочка Полли Растон.

– Ну и что? Уж очень вы сегодня таинственны, – сказала Джанет.

– Просто хочу, чтобы мои эксперты ни в чем не сомневались, – отозвался Зиллейби. – Выбирайте другого.

Мы остановились на старшей миссис Дорри. Там Зиллейби повторил всю процедуру, но ребенок, поиграв немного коробочкой, протянул ее Зиллейби обратно и выжидающе посмотрел на него. Зиллейби, однако, коробочку не взял, а показал, как она открывается, после чего позволил ребенку открыть ее самому и взять леденец. Затем положил в коробочку новый леденец и опять протянул ребенку.

– Попробуй-ка еще раз, – предложил он, и мы увидели, как ребенок легко открыл ее, получив в награду вторую конфету.

– Теперь, – сказал Зиллейби, – пойдем обратно к экземпляру номер один – к ребенку Брантов.

В садике миссис Брант он снова предложил сидящему в манежике ребенку шкатулочку – точно так же, как сделал это в первый раз. Ребенок охотно ее взял. Ни минуты не колеблясь, он нашел нужный кусочек инкрустации, сдвинул его и достал леденец так, как будто проделывал это уже десятки раз.

Зиллейби поглядел на наши удивленные лица и чуть заметно подмигнул. Потом мы вышли на улицу, где он перезарядил игрушку.

– Хорошо, – сказал он, – назовите еще какого-нибудь мальчика.

Мы навестили еще трех в разных концах деревни. Ни один из них не выразил удивления при виде коробочки, все они открывали ее так, будто давно были знакомы с ней, и без промедления уверенно извлекали содержимое.

– Любопытно, не правда ли? – заметил Зиллейби. – Теперь проверим девочек.

Мы повторили ту же процедуру, за исключением того, что секрет коробочки был показан не второй, а третьей девочке, после чего все пошло так же, как в первой серии опытов.

– Поразительно, да? – ухмылялся Зиллейби. – Не хотите ли теперь воспользоваться проволочной головоломкой?

– Может быть, потом, – ответила Джанет. – Я сейчас попила бы чайку. – И мы с Зиллейби вернулись в наш коттедж.

– Идея с коробочкой очень хороша, – скромно похвалил себя Зиллейби, поглощая сандвич с огурцом. – Простенькая, неопровержимая и работает, как часы.

– Означает ли это, что вы испытывали на них и другие идеи? – спросила Джанет.

– О, очень многие. Одни из них были чрезмерно сложны, другие не очень убедительны. А кроме того, сначала я исходил из не вполне правильных предпосылок.

– А сейчас вы уверены в их правильности? Дело в том, что я в своих выводах сомневаюсь, – сказала Джанет. Он взглянул на нее.

– Думаю, что и у вас, да и у Ричарда тоже они есть, и не надо бояться выразить их вслух.

Он взял другой сандвич и бросил на меня вопросительный взгляд.

– Полагаю, – ответил я ему, – вам угодно, чтобы я сказал, будто эксперимент доказывает, будто то, что известно одному мальчику, становится известным всем остальным мальчикам, но остается тайной для девочек. И наоборот. Ну, ладно. Эксперимент демонстрирует, по-видимому, именно это, если тут нет какого-нибудь подвоха.

– Дорогой друг!..

– Ладно, ладно, но согласитесь – то, что, по-видимому, он доказывает, слишком значительно, чтобы проглотить одним глотком.

– Понимаю. Разумеется, я-то приближался к этому выводу постепенно, – кивнул он.

– Но, – спросил я, – вы ожидали от нас именно этого вывода?

– Конечно, дружище. Это же яснее ясного. – Он вытащил из кармана проволочную головоломку и бросил ее на стол. – Возьмите ее и попытайтесь сами повторить тот же опыт, а еще лучше разработайте собственный тест и проведите его. Вы обнаружите, что выводы, во всяком случае, предварительные, будут так же неопровержимы.

– Проглотить всегда легче, чем переварить, – сказал я, – но будем рассматривать это как гипотезу, которую мы примем для начала.

– Подожди, – вмешалась Джанет. – Мистер Зиллейби, неужели вы утверждаете, будто все, что я скажу одному мальчику, станет тут же известно всем остальным?

– Естественно, но только в том случае, если это будет нечто, достаточно простое и понятное для данного возраста.

Джанет отнеслась к сказанному в высшей степени скептически. Зиллейби вздохнул.

– Всегда одно и то же, – сказал он. – Линчуйте Дарвина – и этим вы опровергнете теорию эволюции. Но я же сказал, вы можете воспользоваться собственными тестами. – Он повернулся в мою сторону. – Вы что-то говорили о гипотезе?

– Да, – отозвался я. – Вот вы сказали, что эти выводы носят предварительный характер, а что же дальше?

– Я бы сказал, что один из этих выводов может иметь последствия, способные опрокинуть всю нашу социальную систему.

– А может, это более высокая форма взаимопонимания, которое иногда наблюдается у близнецов? – спросила Джанет.

Зиллейби отрицательно покачал головой.

– Думаю, что нет. Разве что развитие зашло столь далеко, что это чувство приобрело совершенно новое качество. Кроме того, здесь мы имеем не одну-единственную группу en rapport[6], перед нами две отдельные группы en rapport, явно не контактирующие друг с другом. Если это так, а мы видели, что это так, немедленно возникает вопрос: в какой степени каждый из Детей является личностью? Физически каждый из них индивидуален, это ясно, но как обстоит дело в других отношениях? Если он имеет общее сознание с другими членами группы вместо того, чтобы общаться с ними при помощи гораздо менее совершенных средств, как это делаем мы, то можно ли считать, что он наделен собственным разумом, то есть индивидуальностью в том виде, в котором мы ее понимаем? Представляется вполне очевидным, что если А, Б и В имеют общее сознание, то все, что говорит А, одновременно с ним думают Б и В. И точно так же действия, предпринятые Б в определенных условиях, есть те самые действия, которые произвели бы в тех же условиях А и В, лишь с теми вариациями, которые могут возникнуть из-за физических различий между ними. Последние же могут оказаться и весьма значительными, ибо, как известно, поведение во многом зависит от работы желез и других факторов физиологического порядка.

Другими словами, когда я обращаюсь с вопросом к одному из Детей, ответ я могу получить от любого из них. Если я попрошу его что-то сделать, то все мальчики выполнят работу одинаково, хотя, возможно, несколько лучший результат будет у того, у которого физическая координация выше, однако при таком близком сходстве, как у Детей, физические различия должны быть незначительны. Я клоню вот к чему: мне будет отвечать не личность, мою просьбу выполнит не личность, а лишь какая-то часть целого. И в этом факте заключена возможность постановки многих вопросов и определения многих последствий для будущего.

Джанет нахмурилась:

– И все же я не вполне…

– Тогда я попробую подойти с другой стороны, – ответил Зиллейби. – Нам кажется, что перед нами пятьдесят восемь крошечных личностей, но внешность обманчива, и мы обнаруживаем, что на самом деле перед нами лишь две личности, два существа – мальчик и девочка, причем мальчик состоит из тридцати комплектующих деталей, имеющих физическую структуру и внешность мальчиков, а девочка имеет двадцать восемь таких частей.

Наступила пауза.

– Мне это трудно понять, – сказала Джанет, тщательно выбирая самое мягкое определение из всех возможных.

– Еще бы! – согласился Зиллейби. – Мне это тоже далось нелегко!

– Послушайте, – сказал я после новой паузы. – Вы это всерьез? Мне кажется, вы пытаетесь внести в разговор своего рода драматизирующую образность.

– Нет, я говорю о фактах, причем сначала я представил вам все доказательства.

Я покачал головой.

– Вы показали лишь то, что они могут сноситься друг с другом, пользуясь средствами, которых я не знаю. Переход от этого к вашей теории отсутствия индивидуальности, по-моему, логически… плохо обоснован.

– Если учитывать только одно доказательство, то, возможно, вы и правы. Однако следует помнить, что вы видели только один тест, я же провел их множество, и ни один из них не противоречил теории, которую я назвал теорией коллективной индивидуальности. Более того, она вовсе не такая странная per se, как это кажется на первый взгляд. Это просто хорошо известная уловка эволюции, дабы обойти возникшее препятствие на пути развития. Существует немало форм, которые с первого взгляда кажутся индивидуальными, а на деле оказываются колониями. Некоторые же формы вообще не могут существовать, если не создадут колоний, действующих как единое целое.

Разумеется, наиболее яркие примеры можно найти только среди низших организмов. Но почему, собственно, таким способностям не возникнуть и у высших видов? Очень близки к такому феномену некоторыми насекомые. Законы физики мешают увеличению размеров последних, и они компенсируют это, взаимодействуя в группах. Мы и сами сознательно, а не инстинктивно объединяемся в группы в тех же целях. Так почему бы природе не разработать более эффективный метод, чем тот, с помощью которого мы неуклюже пытаемся преодолеть нашу индивидуальную слабость? Возможно, это еще один случай, когда природа копирует искусство.

В конце концов, мы же и сами столкнулись с преградой для нашего дальнейшего развития, причем столкнулись уже довольно давно. И если мы не хотим, чтобы началась настоящая стагнация, нужны какие-то обходные пути.

Одним из них могло бы быть, как считают некоторые специалисты, увеличение продолжительности жизни человека лет этак до трехсот. Без сомнения, продление жизни индивидуума весьма привлекательно с точки зрения такого детерминированного существа, как человек. Но могут быть и другие пути, возможно, не совпадающие с той линией эволюции, которая свойственна низшим животным, но вероятность которых тем не менее нельзя исключить полностью. Разумеется, предположить с полной уверенностью, что такой путь будет успешно реализован, – невозможно…

По выражению лица Джанет я понял, что она уже отключилась. Когда Джанет приходит к выводу, что собеседник несет чепуху, она мгновенно, дабы не тратить бесполезных усилий разобраться в болтовне, опускает непроницаемый мысленный занавес. Я же, поглядывая время от времени в окно, все еще пытался понять суть высказываний Зиллейби.

– Мне кажется, – сказал я наконец, – я чувствую себя хамелеоном, которого поместили в среду, цвет которой он никак не может сымитировать. Если я правильно понял, вы хотите сказать, что в каждой из этих групп сознание каким-то образом как бы замкнуто. Значит ли это, что «мальчик» имеет нормальную мозговую деятельность, усиленную в тридцать раз, а «девочка» – в двадцать восемь?

– Думаю, нет, – вполне серьезно ответил Зиллейби. – Конечно, их нормальная деятельность, благодарение Богу, не усилена в тридцать раз – подобную штуку просто невозможно вообразить. Вероятно, какое-то развитие интеллекта происходит, но на данной стадии исследования установить темп роста не представляется возможным. Не уверен, можно ли это будет сделать в дальнейшем. Если подобный рост существует, он грозит нам чудовищными переменами. Но что мне кажется более важным для ближайшего будущего, так это уже продемонстрированная нам способность повышать напряжение воли, потенциальные последствия которой представляются мне в высшей степени серьезными. Пока нам не известен механизм, при помощи которого Дети навязывают нам свою волю, но я думаю, что, изучив его, мы обнаружили бы, что когда определенное волевое усилие сконцентрировано в одном «сосуде», то происходит осуществление знаменитого гегелевского закона – по достижении какого-то порога количество дает новое качество. В данном случае – порабощение чужой воли.

Это, должен признаться, чистая спекуляция, но я предвижу, что тут откроется обширное поле для опытов и размышлений.

– Все это представляется мне невероятно сложным, разумеется, в том случае, если вы правы.

– В деталях, в механике – да, – согласился Зиллейби, – но в принципе, я полагаю, сложность не так велика, как кажется на первый взгляд. В конце концов, согласитесь, главное качественное отличие человека – наличие сознания.

– Разумеется, – согласился я.

– Что ж, дух, сознание – они ведь живые, они не могут быть статичны, это нечто либо постепенно развивающееся по восходящей, либо постепенно атрофирующееся и исчезающее. Эволюция духа предполагает неизбежное появление духа еще большего. Предположим, что этот еще больший дух, это суперсознание, попытается появиться на жизненной сцене. Такая конструкция, как организм обычного человека, не годится для его воплощения. Супермена же, чтобы вместить такое сознание, пока не существует. Разве не может быть, что из-за отсутствия единого «помещения» его место займет группа людей? Ну, представьте, будто энциклопедия переросла границы одного тома.

Если это возможно, то вполне вероятны и два суперсознания, обитающие в двух разнополых группах.

Он замолчал, наблюдая в открытое окно, как шмель перелетает с одного цветка лаванды на другой. Потом задумчиво добавил:

– Я много думал об этих группах. Мне даже показалось, что было бы полезно найти какие-то названия для этих суперсознаний. Естественно, выбор имен обширен, но из этого множества только два прочно и хорошо легли в мою память. Я все время думаю об Адаме и Еве.

Через два или три дня после этого разговора я получил письмо с извещением, что работа в Канаде, о которой я давно мечтал, ждет меня, если я приеду туда без промедления. Я отбыл, оставив Джанет в Англии заканчивать дела, после чего она должна была приехать ко мне.

Прибыв в Канаду, она привезла из Мидвича очень мало новостей, если не считать внезапно вспыхнувшую войну между Фрименами и Зиллейби.

Похоже, Зиллейби познакомил Бернарда со своими наблюдениями. К Фрименам обратились с запросом, и они инстинктивно заняли по отношению к его гипотезе отрицательную позицию. Потом Фримены, видимо, провели несколько собственных тестов, и все заметили, что настроение этой парочки стало портиться день ото дня.

– Предполагаю, однако, что до мысли об Адаме и Еве они все же не додумались, – добавила Джанет. – Бедный старичок Зиллейби! За что вечно буду благодарить Провидение, так это за нашу в высшей степени своевременную поездку в Лондон. Ты только вообрази, ведь я могла стать мамашей одной тридцатой части Адама или одной двадцать восьмой – Евы! Так возблагодарим же Господа Бога за то, что мы выбрались из этой катавасии. Хватит с меня Мидвича! Надеюсь, никогда больше не услышу о нем ни единого слова!

Часть вторая

Глава 16 Нам уже девять

На протяжении последних нескольких лет те визиты на родину, которые нам удалось нанести, были коротки, проходили в спешке и заключались преимущественно в беготне от одного родственника к другому, причем в перерывах приходилось еще выкраивать время для деловых встреч. В Мидвиче я не бывал, да и, по правде говоря, почти не вспоминал о нем. Но на восьмой год после нашего отъезда из Англии мне удалось выбраться на родину на целых шесть недель, и однажды на Пиккадилли я столкнулся нос к носу с Бернардом Уэсткоттом.

Мы зашли в его клуб, чтобы отметить встречу. Во время разговора я спросил его о Мидвиче. Признаюсь, я ожидал услышать, что все дело кончилось полным провалом, ибо в тех редких случаях, когда я вспоминал эту деревушку, она и ее обитатели казались мне столь же нереальными, как рассказ, представляющийся в детстве чистой правдой, а потом обнаруживший свою полную надуманность. Я был готов услышать, что за Детьми больше не тянется шлейф чего-то необычайного, что, как это нередко бывает с вундеркиндами, ожидания не принесли плодов и что, несмотря на многообещающее начало и обнадеживающие признаки, они превратились в ватагу обычных деревенских ребятишек, от которых отличаются разве что внешностью.

Бернард помолчал с минуту, а потом сказал:

– Случилось так, что я завтра как раз должен побывать там. Хочешь, съездим вместе, навестишь старых друзей, ну и так далее?

Джанет гостила в Шотландии у старинной подруги, бросив меня на произвол судьбы, а никаких особых планов у меня не было.

– Значит, ты все же приглядываешь за деревушкой? Пожалуй, я бы съездил и перекинулся парой слов с ними со всеми. Как там Зиллейби? Жив, здоров?

– Еще как! Он принадлежит к категории «законсервированных», способных жить вечно, ничуть не меняясь.

– Последний раз, когда я его видел, если, конечно, не считать прощания перед отъездом, он находился в плену сумасброднейшей гипотезы коллективной индивидуальности, – вспомнил я. – Старый фокусник! Ему удается заставить самые экзотические концепции звучать вполне убедительно. Если мне не изменяет память, что-то такое насчет Адама и Евы.

– Вряд ли он изменился, – ответил мне Бернард, но дальнейшего разговора на эту тему не поддержал. Вместо этого он сказал: – Боюсь, мне предстоит довольно мрачная поездка – коронерское следствие. Впрочем, тебе это не помешает.

– Кто-нибудь из Детей? – спросил я.

– Нет, – покачал он головой. – Транспортное происшествие с одним из местных парней по фамилии Паули.

– Паули? – повторил я. – Ах да, помню. У них ферма за деревней, по направлению к Оппли.

– Именно так. Очень печальная история.

Мне показалось бестактным выспрашивать у него, какое отношение он имеет к следствию, поэтому я не возразил, когда он перевел разговор на мою канадскую жизнь.

Утром следующего прелестного летнего дня мы, позавтракав, отправились в Мидвич. В машине Бернард почувствовал себя свободнее, чем в клубе, и разговаривал откровеннее.

– В Мидвиче ты увидишь кой-какие изменения, – предупредил он меня. – В вашем бывшем коттедже теперь живет супружеская пара по фамилии Уэлтоны. Он – резчик, она занимается керамикой. Не помню, кто живет сейчас в коттедже Гримма, после Фрименов там сменились несколько жильцов. А вот что тебя удивит, так это Грейндж. У входа висит новая вывеска: «Грейндж – особая школа Министерства образования».

– Вот как? Неужели для Детей? – спросил я.

– Вот именно, – подтвердил он. – «Экзотическая концепция» Зиллейби выглядит сейчас куда менее странной, чем казалась когда-то. Фактически она обернулась своего рода сенсацией, к стыду Фрименов. Она выставила их в истинном свете, так что им пришлось уехать и спрятаться в какой-то дыре.

– Ты имеешь в виду эту бредятину об Адаме и Еве? – спросил я, не веря своим ушам.

– Не вполне. Я имею в виду две ментальные группы. Наличие этих двух внутренне связанных групп тогда полностью подтвердилось. Они существуют и по сей день. Примерно в два года один из мальчишек научился читать несложные слова…

– В два года! – вскричал я.

– В соотношении к четырем у обычных детей, – напомнил мне Бернард. – А на следующий день оказалось, что все мальчики умеют делать то же. С тех пор прогресс удивителен. Прошло несколько недель, научили читать одну из девочек, и тут выяснилось, что читают все. Потом один малыш узнал, как надо ездить на велосипеде, и тут же все мальчики великолепно, с первой же попытки, освоили это дело. Миссис Бринкман обучила свою девочку плавать, все прочие девчонки немедленно обнаружили такое же умение, а мальчишки не могли до тех пор, пока не обучился один из них, тогда заплавали все. С той минуты, как Зиллейби указал на эту способность, сомнений ни у кого не осталось. Явление это было и будет, а не прекращающиеся споры на всех уровнях происходят, скорее, из-за утверждения Зиллейби, будто каждая группа представляет собой целостную личность. Такое мало кто может переварить. Что-то вроде передачи мыслей – пожалуйста; высокая степень взаимопонимания – извольте; некоторое число особей с какой-то пока неизвестной формой связи – сколько угодно! Только ни в коем случае не цельность, состоящая из физически отдельных частей. Идея почти ни у кого не находит поддержки.

Я не выказывал удивления, и он продолжал:

– Как бы там ни было, дебаты носят преимущественно академический характер. Бесспорно, что у Детей действительно существует тесный внутригрупповой контакт. Поэтому отдавать их в обычную школу было бессмысленно – через несколько дней после их появления в Оппли или Стауче повсюду разнеслись бы слухи. Пришлось впутать в дело Министерство образования и Министерство здравоохранения, в результате чего Грейндж снова открылся, но уже в виде симбиоза школы и Центра социальной защиты и изучения Детей.

Дело пошло лучше, чем можно было ожидать. Даже при вас уже было ясно, что Дети скоро доставят немало хлопот. У них совсем иное чувство общности, их поведение по природным особенностям отличается от нашего. Узы между собой для них намного важнее чувств, которые они испытывали к своим семьям. В некоторых семьях детей и не любили вовсе. Они не вписались в семейные отношения, не стали членами семьи, ибо были совсем другими.

В компании с обыкновенными ребятишками из тех же семей они тоже смотрелись плохо. Напряженность явно нарастала. Кто-то из Грейнджа выдвинул идею устроить пансионат для Детей. Не потребовалось ни нажима, ни уговоров – туда могли переселяться те, кто хотел, и очень скоро там оказалось около десятка Детей. Постепенно к ним переселились все. Похоже, они сами осознавали, что с жителями деревни у них мало общего, и, естественно, тяготели к своим.

– Очень неординарная организация. А что думают по этому поводу мидвичцы?

– Поначалу кое-кто возражал, причем, скорее, из моральных соображений, чем по делу. Большая часть вздохнула с облегчением, что с них сняли ответственность, которая их, в общем-то, страшила, хотя они в этом и не признавались. Некоторые же искренне любили своих Детей и сейчас еще любят, а потому огорчились. Но большинство выносили их с трудом. Никто, конечно, и не пытался отговаривать их от переезда в Грейндж – это было безнадежно. Там, где матери любили своих Детей, Дети сохранили с ними хорошие отношения и появляются в своих прежних семьях, когда захотят. Но в основном Дети окончательно разорвали все прежние контакты.

– Ничего более удивительного в жизни своей не слыхал, – сказал я.

Бернард улыбнулся.

– Ну, если ты поднатужишься, то вспомнишь, что начало истории тоже было не из обыкновенных, – напомнил он.

– А чем с ними занимаются в Грейндже? – спросил я.

– Во-первых, это, как написано на вывеске, прежде всего школа. У них большой штат учителей, воспитателей, специалистов по социальной психологии и так далее. Кроме того, к ним приезжают очень известные ученые и читают небольшие курсы по разным предметам. Классы сначала были организованы по типу обычных школ, но потом кто-то сообразил, что в этом нет никакой надобности. Теперь на каждый урок ходит один мальчик и одна девочка, а остальные через них узнают все то, о чем говорится на уроке. Таким образом оказалось возможным одновременно вести не один урок, а несколько. Можно обучать одновременно, скажем, шесть пар шести разным предметам, а остальные будут спокойно отсортировывать и поглощать поступающие знания, так что все получается как надо.

– Господи! Так они, должно быть, впитывают в себя знания, как промокашка, при таких темпах обучения.

– Вот именно. Кое у кого из учителей прямо мурашки по спинам бегут.

– И все же вам как-то удается держать это в тайне?

– На уровне масс – да. У нас еще до сих пор сохраняется в силе соглашение с прессой, да и сама история, с точки зрения газетчиков, уже не имеет привкуса той сенсационности, которая была в свое время. Что до ближайшего окружения Мидвича, то тут потребовалась некоторая подпольная подготовка. Репутация Мидвича никогда не блистала – мягко говоря, жители соседних селений называли мидвичцев олухами. Ну, пришлось приложить усилия, чтобы репутация стала еще чернее. Сейчас в ближайших деревушках, во всяком случае, так заверяет Зиллейби, на Мидвич смотрят как на нечто вроде сумасшедшего дома, только без решеток. Мидвичцы, как всем известно, пострадали от Потерянного дня, особенно Дети, о которых говорят, что они, «днем-ударенные», почти как «мешком-ударенные», а потому так умственно деградировали, что наше гуманное правительство сочло необходимым организовать для них спецшколу. Да-да, нам удалось создать ей имидж школы для умственно отсталых. К ней относятся так же, как в обычных семьях относятся к родственнику-психопату. Время от времени на поверхность всплывает какой-нибудь слушок, но на него смотрят, как на нечто постыдное, а не как на событие, которое стоило бы предать широкой огласке. Даже протесты со стороны обозленных мидвичцев всерьез никем не принимаются, ибо поскольку все жители деревушки испытали в свое время одно и то же, то все они считаются «днем-ударенными».

– Потерянный день, – сказал я, – без сомнения, говорит об очень высокой технической оснащенности и предполагает огромную работу по подготовке и обеспечению этой операции. Чего я никогда не понимал, да и теперь не понимаю, так это почему ты требовал и явно требуешь до сих пор столь жесткого соблюдения секретности. Поведение Службы безопасности в Потерянный день понятно – ведь «нечто» совершило здесь вынужденную посадку. Такое дело действительно входит в круг обязанностей Службы. Но сейчас?.. Столько ухищрений, и все это только для того, чтобы понадежнее упрятать Детей! Какая-то странная возня в Грейндже, а ведь такая школа небось обходится побольше пары фунтов в год?

– А ты не думаешь, что государство, имеющее хорошо развитую систему социального обеспечения, может просто-напросто проявить бескорыстный интерес к тому, как эта система функционирует?

– Брось трепаться, Бернард, – остановил я его.

Но он не бросил. Он еще многое рассказал мне о Детях и о положении в Мидвиче, однако от ответа все же уклонился.

Из Трайна мы выехали сразу после ленча и добрались до Мидвича к двум часам дня. Как мне показалось, местечко ничуть не изменилось, как будто прошла только неделя, а не восемь лет. На площади у муниципалитета, где должно было состояться следствие, уже собрался народ.

– Похоже, – сказал Бернард, останавливая машину, – тебе придется перенести свои визиты на более поздний час. Тут собрался весь Мидвич.

– Ты думаешь, это надолго? – спросил я.

– Полагаю, чистая формальность. Возможно, все кончится через полчаса.

– Ты будешь свидетелем? – спросил я, удивляясь про себя, зачем ему надо было тащиться из Лондона, если все это пустая формальность.

– Нет. Так, понаблюдаю… – ответил он.

Я решил, что насчет отсрочки визитов он прав, и проследовал за ним.

Зал наполнялся; как много было знакомых лиц! Без сомнения, все жители деревушки, разве что кроме не способных двигаться, пришли на следствие.

Этого я понять никак не мог. Все они, конечно, знали жертву – молодого Джима Паули, но вряд ли этого было достаточно, чтобы собраться здесь всем, и уж совсем мало для объяснения той напряженности, которая пронизывала воздух. После нескольких минут я уже не верил, что все пройдет так гладко и формально, как предрекал Бернард. Я просто кожей ощущал, что взрыв неизбежен, и только оставалось неясным, кто подожжет запал.

И… ровным счетом ничего не произошло. Следствие действительно велось формально и закончилось быстро, через полчаса.

Я заметил, что Зиллейби немедля вышел из зала. Он поджидал нас у входа и поздоровался со мной так, будто мы расстались всего два дня назад.

– А вы-то как тут оказались? Я считал, что вы в Индии.

– В Канаде, – ответил я. – А тут случайно. – И объяснил, что это Бернард захватил меня с собой.

Зиллейби повернулся к Бернарду.

– Удовлетворены? – спросил он.

Бернард еле заметно пожал плечами.

– А как же иначе?

В эту минуту, лавируя между расходящимися зрителями, мимо прошли юноша и девушка. Я успел бросить беглый взгляд на их лица и теперь с удивлением смотрел им вслед.

– Но не может же быть, чтобы?..

– Да, это они, – ответил Зиллейби. – Разве вы не обратили внимание на их глаза?

– Но ведь это невероятно! Им же только девять лет!

– Календарных, – согласился Зиллейби.

Я продолжал смотреть им в спину.

– Это… этого не может быть!

– Невероятное, позволю себе вам напомнить, более склонно случаться в Мидвиче, чем в других местах, – заметил Зиллейби. – Мы его тут как семечки лузгаем. Раз – и готово! Вот на невозможное времени требуется чуть побольше, но мы научились справляться и с ним. Разве полковник вас не предупредил?

– Отчасти, – признал я. – Но эти двое! Они выглядят лет на шестнадцать-семнадцать!

– Физиологически, я уверен, так оно и есть.

Я продолжал глядеть им вслед, не веря своим глазам.

– Если вы не торопитесь, зайдем к нам, выпьем чаю, – предложил Зиллейби.

Бернард, поглядев на меня, предложил воспользоваться его машиной.

– Хорошо, – согласился Зиллейби, – но правьте осторожно, помните, что слышали сегодня в зале.

– Как водитель, я не склонен к авантюрам, – отозвался Бернард.

– Молодой Паули был такой же и к тому же отлично водил машину.

Проехав немного, я увидел Кайл-Мэнор, купающийся в послеполуденном солнечном сиянии, и сказал:

– Когда я был здесь впервые, он выглядел точно так же. Помню, я еще подумал, что, если подойти поближе, можно услышать, как дом мурлычет от удовольствия.

Зиллейби согласно кивнул головой.

– А когда я его увидел в первый раз, он показался мне чудесным местом, чтобы окончить свои дни в покое, хотя теперь, как выяснилось, покой как раз под большим вопросом.

Я пропустил это замечание мимо ушей. Мы поехали вдоль фасада дома и припарковались за углом, у конюшни. Зиллейби подвел нас к веранде и показал на камышовые кресла с подушками.

– Анжела вышла куда-то, но к чаю обещала вернуться.

Он откинулся на спинку кресла, долго и молча всматривался во что-то за лужайкой. Девять лет, истекших со времени Потерянного дня, были милостивы к нему. Прекрасные серебряные волосы, светящиеся в лучах августовского солнца, были еще густые. Морщинок вокруг глаз стало чуть больше, лицо чуть-чуть тоньше, морщины на нем чуть глубже, но сам он был все так же строен и подтянут.

Вдруг он повернулся к Бернарду.

– Итак, вы удовлетворены? Вы думаете, на этом все кончится?

– Надеюсь. Поделать-то ничего нельзя. Самое разумное – вынести тот вердикт, который вынесли они, – ответил Бернард.

– Хмм, – хмыкнул Зиллейби и повернулся ко мне. – А что вы – независимый наблюдатель – думаете о нашей маленькой шараде, разыгранной сегодня днем?

– Что? Ах, вы имеете в виду следствие! Мне показалось, что в атмосфере было нечто такое… Но само расследование шло, с моей точки зрения, вполне нормально. Парень вел машину неосторожно. Задел пешехода. Затем, что было очень глупо, струхнул и попытался сбежать. Слишком сильно газанул, огибая угол церковной ограды, и в результате врезался в стену. А вам кажется, что заключение «смерть в результате несчастного случая» не соответствует? Пусть будет «убийство по неосторожности», что то же самое.

– Несчастный случай действительно имел место, – ответил Зиллейби, – и это вовсе не одно и то же, поскольку произошел он за несколько секунд до настоящего умышленного преступления. Разрешите мне рассказать вам, что произошло, так как полковнику я дал лишь краткую картину происшествия.

Зиллейби возвращался по дороге из Оппли со своей обычной послеобеденной прогулки. Когда он приблизился к повороту на Хикхэм-лейн, оттуда вышли четверо Детей, которые повернули к Мидвичу, идя друг за другом цепочкой прямо перед Зиллейби.

Это были три мальчика и девочка. Мальчики были так похожи, что он не смог бы их различить, даже если бы очень постарался. Зиллейби давно считал подобные попытки тратой времени. Большинство селян, за исключением нескольких женщин, которые, видно, искренне считали себя непогрешимыми, разделяли с ним это мнение, и Дети, кажется, уже привыкли к этому.

Как всегда, Зиллейби поразился тому, как быстро растут Дети и как повзрослели они за такое короткое время. Уже одно это ставило их вне общества как представителей совершенно другого вида. И дело тут было не в раннем созревании – ведь темп развития превышал нормальный почти вдвое.

Может быть, физически они были чуть субтильнее обычных детей, но облегченность костяка и худоба отнюдь не были следствием болезни или чересчур быстрого роста.

И опять же, как всегда, ему захотелось узнать их поближе и получше.

Надо сказать, что отсутствие прогресса в этом отношении зависело не от отсутствия стараний с его стороны. Наоборот, он очень старался, был терпелив и настойчив еще в те времена, когда Дети были совсем малышами.

Они принимали его лучше, чем других, а он, со своей стороны, понимал их так же хорошо, если не лучше, чем учителя из Грейнджа. Если судить по поведению, они были с ним дружелюбны, а так они относились далеко не к каждому, охотно с ним разговаривали, слушали, смеялись его шуткам, учились у него, но все это лежало лишь на поверхности, и он знал, что так будет всегда. Где-то сразу за поверхностью лежал жесткий барьер. Все, что он видел, все, что слышал, было лишь результатом их адаптации к новым условиям среды; их истинная сущность, истинное естество лежали по ту сторону барьера. Ощущение пропасти, разделяющей его и Детей, было до странности органичным и неперсонифицированным. В нем отсутствовали векторы чувств и симпатий. Реальная жизнь Детей протекала в каком-то недоступном людям мире, отделенном от окружающего внешнего потока жизни так же, как отделена от европейцев жизнь амазонских племен с их совершенно иными ценностями и этикой. Им было интересно, они охотно учились, но чувствовалось, что они просто накапливают знания. Они напоминали фигляра, обучающегося нужному ремеслу, которое, как бы великолепно он его ни освоил, не окажет никакого влияния ни на его характер, ни на его дальнейшую судьбу. А может ли, думал Зиллейби, кто-нибудь вообще стать для них близким? Ведь люди, работающие в Грейндже, отнюдь не заурядны, однако, насколько было известно, даже самые лучшие из них застывали перед тем же барьером.

Глядя на шагавших впереди Детей, которые о чем-то болтали между собой, Зиллейби неожиданно поймал себя на мысли о Феррилин. Она не вернулась домой, хотя он неоднократно звал ее. Вид Детей так волновал Феррилин, что он не пытался ее уговаривать. Он старался утешаться мыслями о том, что она счастлива там, у себя, со своими двумя сыновьями.

Ему казалась странной мысль, что, если бы мальчик Феррилин, родившийся после Потерянного дня, выжил, Зиллейби сейчас все равно не смог бы отличить его среди тех ребят, что вышагивали впереди, точно так же, как он не может узнать «кто есть кто» в данную минуту. Эта мысль как-то унижала его, поскольку ставила его в один ряд с такими, как мисс Огл, только та преодолевала трудность тем, что уверяла себя, будто любой встречный мальчик и есть ее сын, причем, как ни странно, никто из мальчишек эту иллюзию не разрушал.

В эту минуту четверо шедших впереди завернули за угол и исчезли из поля зрения Зиллейби. Он сам как раз успел дойти до того же угла, когда его обогнала машина, и поэтому ясно видел все, что случилось дальше.

Маленький открытый двухместный автомобиль шел на небольшой скорости, но все произошло сразу же за поворотом, где Дети, не видевшие, что сзади идет машина, остановились. Они стояли поперек дороги, видимо, споря, каким путем идти дальше.

Водитель сделал все, что мог. Он круто свернул вправо, пытаясь избежать столкновения, и это ему почти удалось. Еще бы два дюйма – и он проехал, никого не задев. Но этих дюймов ему не хватило. Левым крылом машина ударила стоявшего с краю мальчика в бедро и швырнула через дорогу прямо на палисадник коттеджа.

Вся картина запечатлелась в мозгу Зиллейби наподобие фотографии: мальчик, лежащий у забора, трое других Детей, замерших там, где они стояли, шофер, пытающийся вывернуть руль и все еще выжимающий тормоза.

Остановилась машина или нет, Зиллейби так и не уяснил. Если да, то лишь на одно мгновение, а затем мотор тут же взревел. Автомобиль рванулся вперед, водитель переключил скорость, нажал на педаль газа и помчался по прямой. Машина все еще набирала скорость, когда врезалась в стену церковной ограды, – водитель не сделал даже попытки свернуть налево, где был новый поворот. Она разбилась вдребезги, водитель взлетел в воздух и грузно шлепнулся о стену.

Закричали люди. Кто был поблизости, побежал к обломкам. Зиллейби не мог даже шевельнуться. Он стоял, как будто его оглушили, видел, как взметнулось желтое пламя, как повалили вверх клубы черного дыма. Затем усилием воли заставил себя перевести взгляд на Детей. Они тоже глядели на обломки, и на их лицах отчетливо проступало выражение сильного напряжения.

Зиллейби успел заметить это выражение, хотя оно тут же исчезло, и все трое повернулись к мальчику, лежавшему у забора и тихо стонавшему.

Внезапно Зиллейби обнаружил, что его бьет озноб. Пошатываясь, он прошел несколько ярдов и наконец добрался до скамьи, стоявшей на краю сквера. Он сел на нее и откинулся на спинку – бледный и тяжело дышащий.

Все остальное, относящееся к этому инциденту, я узнал позже уже не от Зиллейби, а от миссис Уильямс из «Косы и камня».

– Я услышала рев мчащейся машины и громкий удар, выглянула из окна и увидела бегущих людей, – говорила она. – Потом заметила мистера Зиллейби, идущего к скамейке в сквере какой-то заплетающейся походкой. Он сел и откинулся на спинку, но голова его тут же упала на грудь, как будто он потерял сознание. Я тут же подбежала к нему через дорогу, а когда подошла ближе, то оказалось, что он или действительно без сознания, или очень близок к тому. С трудом, почти шепотом, он пробормотал что-то насчет «пилюль» и «кармана». Я нашла их в его нагрудном кармане. Он велел дать ему две – из бутылочки, но выглядел так плохо, что я дала ему четыре.

Никто не обращал на нас внимания. Все бежали туда, где произошло несчастье. Ну, от таблеток ему стало получше, и минут через пять я помогла ему войти в дом и уложила на диван в баре. Он сказал, что теперь все хорошо, что ему нужен лишь маленький отдых, и тогда я пошла узнать, что там с машиной.

Когда я вернулась, лицо у него было уже не такое серое, но он еще лежал и выглядел очень слабым.

– Чрезвычайно сожалею, что причинил вам столько хлопот, миссис Уильямс, – сказал он.

– Лучше я приведу вам доктора, мистер Зиллейби, – ответила я, но он отрицательно покачал головой.

– Нет, не надо. Еще несколько минут – и все пройдет, – сказал он.

– А все-таки будет лучше, если вы повидаете его. Вы меня крепко напугали.

– Очень сожалею, – сказал он и после паузы добавил: – Миссис Уильямс, я уверен, что вы умеете хранить тайны.

– Думаю, не хуже других, – ответила я.

– Хорошо. Тогда я был бы очень признателен, если бы вы никому не говорили о моем… моем дурном поведении.

– Ну, не знаю, – ответила я. – По моему разумению, так вы должны обратиться к врачу.

Он снова покачал головой.

– Я уже обращался ко многим врачам, миссис Уильямс, дорогим и известным, но ведь никто не может, знаете ли, снова помолодеть. Так что я старею, мой мотор быстро изнашивается, вот и все.

– О, мистер Зиллейби, сэр… – начала я.

– Не огорчайтесь, миссис Уильямс, во многих отношениях я еще вполне здоров, так что в ближайшее время мне ничто не угрожает. Но пока, я думаю, было бы важно не тревожить тех людей, которых любишь, больше, чем это необходимо. Верно? Я уверен, вы согласитесь со мной, что причинять им бесполезное беспокойство – ненужная жестокость…

– Что ж, сэр, если вы считаете, что ничего…

– Да, я так считаю. Больше того, твердо уверен. Я и без того у вас в долгу, миссис Уильямс, но не смогу считать это услугой, если не буду твердо уверен в вашем молчании. Можно мне надеяться?

– Конечно. Как вам будет угодно, мистер Зиллейби.

– Благодарю вас, миссис Уильямс. Благодарю от всей души, – сказал он.

Потом я спросила его:

– Вы видели, как это случилось, сэр? Такое зрелище вполне могло вызвать шок, так оно, видно, и произошло.

– Да, – ответил он. – Я все видел, только не знаю, кто был в машине.

– Джим Паули, – сказала я. – Тот, что с фермы.

Он кивнул:

– Знаю его. Славный парень.

– Да, сэр. Очень хороший мальчик этот Джим. Не то что эти «дикие». Просто представить себе не могу, чтобы он гонял на машине, как сумасшедший. Уж никак это на него не похоже.

Тогда наступила пауза. И мистер Зиллейби сказал каким-то странным голосом:

– Перед этим он сшиб одного из Детей – мальчика. Тот, надеюсь, пострадал не очень сильно, хотя и перелетел через шоссе.

– Одного из Детей! – вскричала я. И тут же поняла, что он хочет сказать. – О нет, сэр! Не могли же они… – И остановилась, увидев, как он смотрит на меня.

– Есть еще свидетели, – сказал он. – Вот если бы… тогда, может быть, и шок был бы слабее… Вероятно, и я не воспринял бы это так остро, если бы на каком-то предшествующем этапе моей долгой-долгой жизни мне довелось стать свидетелем умышленного убийства.

Рассказ, которым поделился с нами Зиллейби, завершался описанием того, как он с трудом сел на скамью. Когда он кончил, я посмотрел на Бернарда. Не обнаружив в его лице даже намека на ответ, я произнес:

– Вы намекаете, что Дети сделали это… Что они заставили его налететь на стену?

– Я не намекаю, – ответил Зиллейби, печально покачивая головой. – Я это утверждаю. Они сделали это точно так же, как когда-то заставили своих матерей вернуться в Мидвич.

– Но свидетели… те, что давали показания?..

– Все они прекрасно знали, что произошло в действительности, но от них требовалось другое – рассказать, что они видели.

– Но если они, как вы утверждаете, знали…

– Ну и что? А что бы сказали вы? Если бы знали то, что известно им? И были бы вызваны давать показания? В подобных делах вердикт должен быть приемлем для властей, что означает, что он должен быть приемлем для нашей общеизвестной фикции – здравого смысла. Предположим, что каким-то образом удалось бы вынести вердикт, будто юношу заставили покончить с собой Дети усилием воли. Вы думаете, кто-нибудь поверил бы в это? Разумеется, нет.

Тогда пришлось бы проводить новое расследование специально для того, чтобы получить «разумный» вердикт, который и был бы тем самым, что получен сегодня. Так зачем же свидетелям рисковать, что их сочтут ненадежными или суеверными из-за таких пустяков?

Если вам нужны показания, так сказать, истинные, то взгляните на вашу собственную реакцию. Вам известно, что я обладаю кое-какой репутацией, как автор многих книг. Вы знаете меня лично, но разве это стоит чего-нибудь в свете привычного мышления «человека здравого смысла»? Так мало это стоит, что, когда я говорю вам о том, что произошло в действительности, ваша первая реакция – найти способ превратить то, что я видел на самом деле, в нечто такое, чего на самом деле не было.

Знаете, мой друг, надо же все-таки думать хоть иногда. Вы же как-никак жили тут, когда Дети заставили своих матерей вернуться в Мидвич!

– Ну, это весьма далеко от того, о чем вы нам только что рассказали, – возразил я.

– Вот как? А не возьмете ли вы на себя труд осветить нам принципиальные различия между тем, когда вас принуждают сделать нечто неприятное для вас лично или фатальное для другого? Бросьте, бросьте, дружище! Просто за время долгого отсутствия вы потеряли способность вступать в контакт с Невероятным. Рационализм вас оглушил, а у нас тут неортодоксальное чуть ли не каждый день можно найти на пороге собственного дома.

Я воспользовался возможностью на время уйти от темы сегодняшнего расследования.

– До такой степени, что Уиллерсу пришлось отказаться от достославной гипотезы истерии? – спросил я.

– Он отказался от нее незадолго до своей смерти, – ответил Зиллейби.

Я был просто ошарашен. Я еще по пути в Мидвич собирался расспросить Бернарда о докторе, но наш разговор почему-то ушел в сторону.

– А я и не знал, что он умер! Ему же только недавно перевалило за пятьдесят! Как это случилось?

– Он принял слишком большую дозу снотворного.

– Он? Вы хотите сказать, Уиллерс же не был таким, чтобы…

– Согласен, – сказал Зиллейби. – Официальный вердикт был «расстройство нервной системы». Сформулировано, конечно, с лучшими намерениями, но мало что объясняет, ибо нетрудно представить себе столь уравновешенную нервную систему, которой небольшое расстройство даже пошло бы на пользу. А правда-то заключается в том, что никто не знал, зачем доктор Уиллерс это сделал. И меньше всех бедная миссис Уиллерс. Но вердикт должен быть приемлемым. – Зиллейби помолчал, потом добавил: – Уже после того, как я понял, каков будет вердикт по делу Паули, я перестал задумываться и насчет вердикта по делу Уиллерса.

– Неужели вы действительно полагаете… – воскликнул я.

– Не уверен. Но вы же сами сказали, что Уиллерс был человеком другого склада. Теперь мы неожиданно для себя установили, что живем среди несравненно больших опасностей, чем считали прежде. Это вызвало у многих настоящий шок.

Пришлось, знаете ли, понять, что хотя в данном случае именно Паули выехал в эту ужасную минуту из-за угла, но с тем же успехом это могла быть Анжела или кто-то другой. Стало беспощадно ясно, что она, я, каждый из нас может в любую минуту сделать нечто, наносящее ущерб или способное рассердить кого-то из Детей… Ведь несчастный юноша ни в чем не виноват. Он сделал все возможное, чтобы избежать наезда, но это было ему не по силам. И то ли от вспышки гнева, то ли из жажды мести они убили его.

Приходит время принимать решения. Что касается лично меня, то все происходящее – самое интересное из того, с чем мне пришлось столкнуться в жизни. И я ужасно хочу увидеть, что же будет дальше. Но Анжела еще молода, а Майкл пока нуждается в ней. Его мы уже отправили. Все время ищу предлог, чтобы уговорить Анжелу тоже уехать отсюда. Не хотелось бы делать этого без крайней необходимости, но теперь я далеко не убежден, что нужный момент уже не наступил.

Несколько последних лет прожиты нами как на склоне действующего вулкана. Разум говорит, что в глубине вулкана накапливаются могучие силы и что рано или поздно извержение все же произойдет. Однако проходит время, ничего глобального не случается, только редкие сотрясения почвы, и ты начинаешь уговаривать себя, что на самом деле неизбежное извержение, может быть, и не состоится. И ты снова в растерянности. Я спрашиваю себя: что есть случай с Паули – подземный гул или сигнал, предвещающий начало извержения? И ответа не нахожу.

Уже много лет назад я остро ощутил появление опасности и даже начал разрабатывать планы, которые позднее показались ненужными. Теперь мне грубо и внезапно напомнили о существовании угрозы, но пришла ли уже та активная стадия вулканического процесса, которая оправдала бы разрушение моего домашнего очага, или она еще впереди – я сказать не берусь.

Зиллейби был заметно и искренне встревожен, да и в поведении Бернарда я не видел признаков скепсиса. Я почувствовал себя неловко и произнес:

– Действительно, по-видимому, все эти мидвичские дела изрядно поблекли в моей памяти и требуется определенная адаптация. Прекрасный пример работы подсознания: оно стремится обойти неприятности, утверждая, что сложности будут уменьшаться по мере роста Детей.

– Мы все приучали себя думать так, – ответил Зиллейби. – Мы даже придумывали доказательства, что это уже происходит, но на самом деле ничего такого не случилось.

– И вы до сих пор не продвинулись в понимании того, как это делается?

Я имею в виду «давление».

– Нет. Мне кажется, это все равно что искать средство, с помощью которого одна личность подчиняет себе другие. Нам всем известны ораторы, быстро подчиняющие себе любую аудиторию. Возможно, Дети значительно усилили это качество путем внутренней кооперации и могут пользоваться им направленно. Однако это ни на йоту не проясняет механизм воздействия.

Анжела Зиллейби, почти не изменившаяся с того времени, когда я видел ее в последний раз, через несколько минут появилась на веранде из внутренних комнат. Ее мысли совершенно очевидно были заняты чем-то очень важным, ибо она сделала заметное усилие, чтобы переключить внимание на нас, и после короткого обмена обычными учтивыми фразами снова погрузилась в свои думы. Напряженность отчасти смягчилась, когда прибыл поднос с чайными принадлежностями. Зиллейби старался изо всех сил, чтобы температура общества не упала до нуля.

– Ричард и полковник тоже были на следствии, – сказал он. – Вердикт был такой, как и ожидалось. Полагаю, ты уже слышала об этом?

Анжела кивнула:

– Да, я была на ферме у миссис Паули. Бедняжка просто не в себе. Она боготворила своего Джима. С большим трудом удалось удержать ее дома. Она рвалась на следствие, чтобы обвинить Детей. Публично обвинить их в убийстве! Мистеру Паули и мне еле удалось отговорить ее и доказать, что этим она только навлечет на себя и на свою семью новые неприятности, а толку не добьется. Я оставалась с ней все время, пока шло следствие.

– Там присутствовал другой их сын – Дэвид, – отозвался Зиллейби. – Похоже, он не раз готов был сорваться, но отец каждый раз останавливал его.

– Теперь я начинаю думать, что, может быть, было бы лучше, если кто-нибудь высказал наконец чистую правду, – продолжала Анжела. – Должна же она когда-нибудь выйти наружу – не сейчас, так очень скоро! Речь же нынче идет уже не о собаке или о быке!

– Собака и бык? Я об этом не слышал, – вмешался я.

– Собака укусила одного из них за руку, а через минуту или две попала под трактор. Бык погнался за группой Детей, а потом резко свернул в сторону, проломил две изгороди и утонул в мельничном пруду, – объяснил Зиллейби с непривычной для него лаконичностью.

– Но в данном случае мы имеем дело с настоящим убийством, – сказала Анжела. – О, я не хочу сказать, что они хотели его убить! Очень вероятно, они испугались и разозлились, а их обычай: если кто-то из них пострадал, ответный удар наносится быстро и не раздумывая. И тем не менее это было убийство! Про это знает вся деревня. А теперь она знает и то, что Детям за это ничего не будет. Нет, мы просто не можем оставить дело в таком виде! Ведь Дети не проявляют даже признаков раскаяния!

Никаких! Вот что меня пугает больше всего! Они просто убили, и все тут! А теперь, после сегодняшнего следствия, они знают, что, во всяком случае, применительно к ним убийство не влечет наказания. Так что же будет с тем, кто когда-нибудь всерьез встанет на их пути?

Зиллейби задумчиво поднес чашку к губам.

– Ты знаешь, дорогая, хотя у нас и есть основания для беспокойства, но в наши права не входит ответственность за принятие решений. Если когда-нибудь у нас и было такое право, то власти уже давно присвоили его себе. Вот перед нами полковник, который представляет какую-то часть этой власти – бог его знает, по какой причине… Да и люди из Грейнджа – не могут же они не знать того, что известно всей деревне. Все они пошлют свои докладные и рапорты, так что, несмотря на вердикт, власти получат представление об истинном положении дел. Хотя что они смогут сделать, действуя в рамках закона и под давлением здравого смысла, ей-богу, не могу себе представить. И все же мы должны ждать действий с их стороны. А главное – я со всей серьезностью прошу тебя не делать ничего такого, что могло бы вовлечь тебя в конфликт с Детьми.

– Не буду, дорогой, – кивнула Анжела. – Я испытываю перед ними панический ужас.

– Если голубка боится ястреба, это вовсе не означает, что она трусиха, – отозвался Зиллейби и перевел разговор на другую тему.

Я намеревался посетить семейство Либоди и еще одного-двух знакомых, но, когда мы собрались уходить от Зиллейби, оказалось, что, если мы не хотим попасть в Лондон за полночь, мне придется отложить эти визиты до следующего приезда. Не знаю, что испытывал Бернард, распрощавшись с супругами, – он вообще мало разговаривал с тех пор, как мы приехали в деревню, и едва ли хоть чем-то выдал свои истинные чувства, – я же лично ощущал лишь облегчение от того, что возвращаюсь в мир нормальных измерений. Мидвичская система ценностей казалась мне весьма далекой от реальности. Если несколько часов назад мне было трудно адаптироваться к существованию Детей и я удивленно таращился, когда мне о них говорили, то для Зиллейби все это было давно привычным. Для них элемент невероятного просто не существовал. Они сжились с Детьми. И к тому же за последних, к добру ли, к худу ли, они в известной степени несли ответственность.

Теперешние заботы имели для мидвичцев общественный характер, заставлявший их опасаться крушения привычного modus vivendi.

Ощущение тревоги, которое я вынес из напряженной атмосферы зала собрания, все еще не покинуло меня.

Думаю, что и Бернард не избежал того же чувства. Во всяком случае, у меня сложилось впечатление, что машину через деревню и особенно мимо того места, где произошел несчастный случай с Паули, он вел гораздо осторожнее, чем обычно. Наращивать понемногу скорость он стал лишь после того, как мы миновали поворот на Оппли, где и увидели четыре приближающиеся фигуры.

Даже с такого расстояния было видно, что это Дети. Импульсивно я воскликнул:

– Остановись, Бернард. Мне хочется рассмотреть их получше.

Он снова сбавил ход, и мы остановились прямо у поворота на Хикхэм-лейн. Дети шли нам навстречу. В их одежде чувствовался легкий намек на форму – мальчики были в голубых хлопчатобумажных рубашках и в серых фланелевых брюках, девочки – в коротких плиссированных серых юбках и светло-желтых блузках. До сих пор я видел только тех двух – возле муниципалитета, да и то плохо – так, общий абрис лиц, а уж потом и вообще одни спины. Когда эти четверо подошли, я увидел, что сходство между ними было даже большим, нежели я предполагал. Их лица покрывал густой загар.

Странный отсвет кожи, очень заметный в детском возрасте, теперь скрылся под загаром, но что-то все же осталось, это сразу же бросилось в глаза.

Волосы у всех были темно-золотого цвета, носы – прямые и узкие, рты довольно маленькие. Но, пожалуй, именно положение глаз больше, чем что-либо другое, вызывало ощущение «чужестранности». Это была какая-то абстрактная чужестранность, не вызывавшая в памяти определенную расу или регион. Я не видел ничего, что помогло бы отличить одного мальчика от другого, и сомневаюсь, что, если бы не различия в прическах, смог бы отличить мальчиков от девочек.

Теперь я уже видел и глаза. Я совсем позабыл, какими удивительными они были у маленьких Детишек. Помнилось только, что желтые. Сейчас же они выглядели будто расплавленное золото. Очень странные. Но если отвлечься от этой странности, то удивительно красивые. Точно живые драгоценные камни. Я продолжал рассматривать их, пока они не поравнялись с нами. Не обратив на нас ни малейшего внимания, во всяком случае не больше, чем на любую другую машину, они свернули на Хикхэм-лейн.

Находясь от них на столь близком расстоянии, я вдруг почувствовал какую-то ничем не объяснимую тревогу, но зато мне стало ясно, почему столько семей без всяких уговоров отпустили Детей жить в Грейндж.

Мы проводили взглядом их удаляющиеся фигуры, и Бернард потянулся к стартеру.

Внезапный выстрел прогремел где-то рядом, заставив нас вздрогнуть. Я повернул голову и увидел, как один из мальчиков падает навзничь на дорогу.

Остальные трое словно остолбенели…

Бернард открыл дверцу и стал вылезать из машины. Один из мальчиков оглянулся на нас. Его золотые глаза сверкали, взор был тверд. Мне показалось, будто через меня пропустили ток, несущий смятение и слабость… Потом мальчик отвернулся, его взгляд скользнул в сторону.

Из-за зеленой изгороди напротив долетел звук второго выстрела, более глухой, чем первый, а потом откуда-то чуть подальше раздался пронзительный вопль.

Бернард выскочил из машины, а я переместился на сиденье, чтобы последовать за ним. Одна из девочек опустилась на колени – рядом с упавшим мальчуганом, и, когда она дотронулась до него, он застонал и судорожно дернулся. Лицо мальчика, стоявшего рядом, исказилось от боли. Он тоже застонал, как будто умирал он сам. Обе девочки рыдали.

Затем откуда-то с другого конца тропинки, из-за деревьев, скрывавших Грейндж, раздался стон, как бы повторенный стоустым эхом жалующихся и рыдающих голосов.

Бернард остановился. Я чувствовал, как по спине у меня бегут мурашки и начинают шевелиться волосы на голове.

Снова раздался тот же звук – стон множества голосов, исполненных боли и поднимающихся до пронзительного рыдания. Затем топот многих ног, бегущих по тропинке.

Ни я, ни Бернард даже не шелохнулись. Меня удерживал на месте пронизывающий ужас.

Мы стояли и смотрели, как полдюжины мальчиков, пугающе похожих друг на друга, подбежали к лежащему и подняли его. Только когда они понесли его, я услышал какой-то плач, доносившийся из-за живой изгороди, окаймлявшей тропинку справа. Я поднялся по откосу и заглянул через изгородь. В нескольких ярдах от меня стояла на коленях девушка в летнем платье. Ее ладони были прижаты к лицу, а тело сотрясалось от рыданий.

Бернард вскарабкался следом за мной, и мы, кое-как протиснувшись между кустами, вышли в поле. Теперь я увидел тело мужчины, навзничь лежащего на коленях девушки. Из-под тела торчал приклад охотничьего ружья.

Когда мы подошли еще ближе, девушка, услышав наши шаги, обернулась.

Рыдания смолкли, лицо исказилось ужасом. Но когда она увидела нас, ужас постепенно исчез, а безнадежные рыдания возобновились.

Бернард наклонился к девушке и поднял ее на ноги. Я бросил взгляд на мужчину. Это было страшное зрелище. Я нагнулся и подтянул его пиджак вверх, стараясь скрыть то, что осталось от головы. Бернард уводил девушку, почти неся на руках.

На дороге послышались голоса. Когда мы подошли к изгороди, двое каких-то мужчин заглянули через нее и увидели нас.

– Это вы тут палили? – спросил один из них.

Мы смогли только отрицательно покачать головами.

– Там остался труп, – сказал Бернард.

Девушку бил озноб. Временами она стонала.

– Кто это? – спросил тот же мужчина.

Девушка истерически выкрикнула:

– Это Дэвид! Они убили его! Они убили Джима, а теперь и Дэвида! – И задохнулась в новом приступе рыданий.

Один из мужчин вскарабкался на откос.

– Ох, да никак это ты, Элси? – воскликнул он.

– Я пыталась остановить его, Джо… Я пыталась остановить его, но он ничего не хотел слышать, – говорила она, перемешивая слова с рыданиями. – Я знала, что они убьют его, а он и слышать ничего не хотел.

Дальнейших слов было не разобрать, она уткнулась в грудь Бернарду. Ее трясло, как в лихорадке.

– Надо отвести ее домой, – сказал я. – Вы знаете, где она живет?

– Конечно, – ответил мужчина, решительно поднимая девушку на руки, как будто она была ребенком.

Он спустился с откоса и понес ее – плачущую и дрожащую – к нашей машине. Бернард повернулся к другому мужчине:

– Не останетесь ли вы тут посторожить, пока не явится полиция?

– Ладно… Это молодой Дэвид Паули? – спросил мужчина, тоже поднимаясь на откос.

– Она назвала его Дэвидом. По-видимому, тот самый юноша, – подтвердил Бернард.

– Он самый и есть… Проклятые ублюдки! – Мужчина прорвался сквозь кусты изгороди. – Лучше вызывайте полицейских из Трайна. У них там есть машина. – Он поглядел на труп. – Проклятые подонки!.. Убийцы малолетние!

Меня высадили у Кайл-Мэнора, и я воспользовался телефоном Зиллейби, чтобы вызвать полицию. Когда я положил трубку, то увидел, что Гордон стоит рядом со стаканом в руке.

– Похоже, вам это не повредит, – сказал он.

– Еще бы! – согласился я. – Все так неожиданно… Такое кровавое месиво!

– А как это произошло? – задал он вопрос.

Я дал ему полный отчет о событиях, разумеется, со своей довольно ограниченной точки зрения. Минут через двадцать вернулся Бернард, который смог рассказать побольше.

– Братья Паули, вероятно, очень любили друг друга, – начал он. Зиллейби кивнул в знак подтверждения. – Ну так вот. Видимо, для младшего – Дэвида – вердикт по делу брата стал последней каплей, и он решил, что, если никто не стремится к тому, чтобы правосудие восторжествовало, он возьмет отмщение в свои руки. Эта Элси – его девушка. Она зашла за ним на ферму как раз, когда он собрался уходить. Увидев, что Дэвид несет ружье, Элси сразу поняла, куда дует ветер, и попробовала остановить его. Но он не хотел ничего слушать и, чтобы отделаться от нее, запер девушку в сарае, а сам ушел.

Элси потребовалось немало времени, чтобы выбраться, но она, решив, что он отправился в Грейндж, пошла туда прямо через поля. Подходя к тому самому полю, где потом разыгралась трагедия, она уже думала, что ошиблась.

Вероятно, Дэвид лежал, прячась. Увидела она его, когда он уже встал из укрытия и прицеливался. Прогремел выстрел. Пока она к нему бежала, он повернул ружье дулом к себе и нажал на спусковой крючок.

Зиллейби некоторое время пребывал в глубоком раздумье, потом пробудился:

– С точки зрения полиции – дело чистое. Дэвид считает, что Дети виновны в смерти его брата, убивает из мести одного из них, а затем, чтобы избежать наказания, стреляется сам. Ясное дело – человек с нарушенной психикой… Что же еще может увидеть тут «здравомыслящий»?

– Еще недавно я был настроен весьма скептически, – признался я, – но только не теперь. Как этот мальчишка смотрел на нас! Уверен, какое-то мгновение он думал, что виновен кто-то из нас двоих, пока не пришел к выводу, что это невозможно. Словами свое ощущение я передать не могу. Но те секунды, пока оно длилось, мне запомнились как бесконечное ощущение леденящего ужаса. Ты тоже чувствовал что-нибудь в этом роде? – спросил я, обращаясь к Бернарду.

Он кивнул:

– Какую-то странную слабость, будто ты растекаешься в нечто желеобразное, – согласился он. – И тоскливый холод…

– Это было как-будто… – Я замолчал, вдруг припомнив кое-что. – Господи! Все эти дела так задурили мне голову, что я забыл сказать полиции о раненом мальчике. Нам надо вызвать «Скорую» в Грейндж.

Зиллейби отрицательно покачал головой.

– У них там есть в штате собственный врач, – сказал он нам. Почти минуту он о чем-то размышлял в установившейся тишине, потом вздохнул и опять покачал головой. – Не нравятся мне эти дела, полковник. Совсем не нравятся. Как вы думаете, я не ошибусь, сказав, что именно так начинается кровная месть?

Глава 17 Мидвич протестует

Начало ужина в Кайл-Мэноре задержали, чтобы Бернард и я могли дать показания полиции, и к тому времени, когда мы с этим покончили, я здорово проголодался. Я был очень признателен обоим Зиллейби за их предложение устроить нас с Бернардом на ночь у себя. Стрельба заставила Бернарда отказаться от намерения вернуться в Лондон. Он решил остаться поблизости, если уж не в самом Мидвиче, то никак не дальше Трайна, так что, если не остаться с ним, у меня была альтернатива – пуститься в длинный путь по железной дороге. Кроме того, я чувствовал, что мой скепсис по отношению к Зиллейби днем почти граничил с грубостью, и я с удовольствием воспользовался бы шансом загладить свою вину.

Я попивал бренди, чувствуя себя немного не в своей тарелке. «Ты не можешь, – говорил я себе, – оспорить ни существования Детей, ни наличия у них необыкновенных качеств. И поскольку такие качества реальны, должно быть какое-то реалистичное их объяснение. Ни одна из твоих общепризнанных концепций таких объяснений не дает. Поэтому если когда-нибудь объяснения будут найдены, то какими бы неприемлемыми они тебе лично ни казались, они будут основываться на принципах и концепциях, которых ты сейчас не приемлешь. Помни это и прячь поглубже свои инстинктивные предубеждения, когда они снова вылезут на поверхность».

За ужином, однако, мне не пришлось так уж свирепо грызть себя. Оба Зиллейби, понимая, что мы прошли через испытания, которых вполне достаточно для одного дня, изо всех сил старались направлять разговор на темы, далекие от Мидвича. У Бернарда был отсутствующий вид, но я высоко оценил их такт и закончил ужин, слушая рассуждения Зиллейби о причинах синусоидального характера развития моды и формы и необходимости перерывов в политике социальной жесткости, дабы сдерживать разрушительную энергию новых поколений. Эти разговоры привели меня к концу ужина в совершенно уравновешенное состояние духа.

Однако не успели мы перебраться в гостиную, как острые проблемы Мидвича тут же вторглись к нам, возникнув в образе зашедшего к Зиллейби мистера Либоди. Преподобный Губерт выглядел очень встревоженным и показался мне более постаревшим, чем это можно было объяснить прошедшими восемью годами.

Анжела Зиллейби велела принести еще один прибор и налила ему чашку кофе. Попытки Либоди поддержать обычный застольный разговор, пока он пил кофе, были героичны, но не долги: пустую чашку он отставил с таким видом, что стало ясно – больше он уже не в состоянии сдерживаться.

– Что-то, – объяснил он нам, – что-то следует предпринять.

Зиллейби задумчиво посмотрел на викария.

– Мой дорогой викарий, – напомнил он мягко, – каждый из нас говорит это уже много лет.

– Я имею в виду немедленные и решительные действия. Мы сделали что могли, чтобы найти для Детей место в обществе и сохранить вид какого-то равновесия. Учитывая обстоятельства, думаю, нам все же удалось это не так уж плохо, и все же сделанное было всего лишь паллиативом, импровизацией, эмпирикой. Дальше так продолжаться не может. Нам необходим кодекс правил, который будет определять поведение Детей, и меры, при помощи которых они могут быть привлечены к ответственности перед законом точно так же, как привлекают к ней нас самих. Если закон оказывается не в состоянии обеспечить соблюдение правосудия, его начинают презирать, и люди понимают – ничто не может обеспечить им спокойствие и защиту, кроме мести. Именно это произошло сегодня, и, даже если мы выйдем из нынешнего кризиса без серьезных потерь, следующий кризис неизбежен и наступит очень скоро.

Властям не следует прибегать к таким правовым формам, которые завершаются вынесением вердиктов, являющихся для всех заведомо ложью. Сегодня днем был вынесен вердикт, который иначе как фарсом не назовешь. Никто в деревне не сомневается, что расследование смерти Дэвида Паули обернется таким же фарсом. Поэтому нам необходимо немедленно предпринять такие шаги, которые поставят Детей в рамки закона до того, как начнутся еще более крупные беспорядки.

– Мы ведь предвидели, как вы помните, трудности такого рода, – напомнил ему Зиллейби, – и по этому поводу послали меморандум присутствующему здесь полковнику. Должен признаться, что мы не ожидали столь мрачных событий, но указали на желательность мер и средств, кои обеспечили бы подчинение Детей обычным общественным и правовым нормам. И что же? Вы, полковник, передали меморандум в более высокие сферы, и в должном порядке мы получили ответ, признающий правомерность нашего беспокойства и заверяющий нас, что заинтересованный департамент полностью доверяет специалистам по социальной психологии, присланным обучать Детей и направлять их действия. Иными словами, власти сами не видят средств, с помощью которых можно обеспечить контроль за действиями Детей, и просто надеются, что при соответствующем обучении и тренировке критическая ситуация не возникнет.

И тут, должен сознаться, я сочувствую департаменту, так как сам не вижу, как можно заставить Детей подчиняться тем или иным правилам, если они не желают этого делать.

Мистер Либоди захрустел суставами пальцев. Выглядел он жалким и бессильным.

– Но что-то же надо делать! – вновь и вновь повторял он. – Произошли ужасные события, доведшие напряженность до точки кипения, и теперь нам угрожает взрыв, в любую минуту! Вот и сейчас почти все мужчины деревни собрались в «Косе и камне». Никто их туда специально не созывал. Они пришли в трактир по собственному почину, а женщины в это время бегают из дома в дом, собираются группами, шепчутся. Мужчины-то всегда ждали только предлога, вроде сегодняшнего.

– Предлога? – вмешался я. – Я не вполне понимаю…

– Кукушата, – объяснил Зиллейби. – Неужели вы не понимаете, что мужчины с самого начала невзлюбили Детей? Личина доброжелательства, которую они носили, – это ведь только ради женщин. Если учитывать, что где-то в подсознании у мужчин накрепко застряла идея насилия, совершенного над их женами, то такая личина даже делает им честь, хотя, возможно, подобные чувства еще подкреплялись и личным опытом в духе Гарримана, что заставило их страшиться Детей, как огня.

Женщины – во всяком случае, большинство – чувствуют себя иначе.

Теперь они уже не сомневаются, что, с биологической точки зрения, Дети – вовсе не их дети, но все женщины претерпели тяготы и муки, вынашивая их, так что даже если они с отвращением относятся к факту имплантации (а с некоторыми дело обстоит именно так), то все равно между женщинами и Детьми существуют некие узы, которые не могут быть так просто разорваны и позабыты. Есть и другие женщины – возьмите, например, мисс Огл. Даже если бы у Детей были рога, хвосты и раздвоенные копыта, мисс Огл, мисс Лэмб и еще кое-кто все равно боготворили бы их. От мужчин же в наилучшем случае можно ожидать лишь снисходительного терпения.

– Все это очень сложно, – сказал мистер Либоди. – Тут ведь по живому режутся установившиеся семейные связи. Вряд ли найдется хоть один мужчина, которому сам факт существования Детей не был бы противен. Мы все время старались сглаживать острые углы, и, пожалуй, только этого нам удалось добиться. А в глубине все время что-то тлело.

– И вы думаете, что случай с этим Паули сыграет роль сквозняка, раздувающего огонь?

– Очень может быть. А если не этот случай, то какой-нибудь другой, – глухо сказал мистер Либоди. – Хоть бы что-то предпринять, пока еще не поздно.

– Ничего не поделаешь, старина, – отозвался Зиллейби. – Я говорил вам это и раньше, теперь пришло время убедиться в моей правоте. Вы творили чудеса, стараясь добиться худого мира, который лучше доброй ссоры, но ничего прочного ни вы, ни мы сделать не смогли и не сможем, ибо инициатива находится не в наших руках – она в руках Детей. Думаю, я понимаю их не хуже любого другого. Я учил их и изо всех сил старался понять их психологию еще с тех времен, когда они были ползунками, но практически почти ничего не достиг; тот же результат у преподавателей в Грейндже, хотя они всячески скрывают это из самолюбия. Мы даже не можем предвосхитить реакцию Детей, ибо не понимаем – разве что в самом общем виде, – чего они хотят и о чем думают. Между прочим, а что с тем парнишкой, в которого стреляли? Ведь его состояние может сыграть ключевую роль в дальнейшем развитии событий.

– Они не разрешили его увезти. Машину «Скорой» отослали обратно. За ним ухаживает доктор Андерби. Предстоит извлечь довольно много картечин, но доктор думает, что все обойдется, – ответил викарий.

– Надеюсь, что мнение доктора подтвердится. Если же нет – боюсь, на нас обрушится кровавая вендетта, – отозвался Зиллейби.

– У меня такое впечатление, что это уже случилось, – мрачно заявил мистер Либоди.

– Пока еще нет, – стоял на своем Зиллейби. – Для вендетты требуются две стороны – пока же агрессия исходит только от деревни.

– Уж не собираетесь ли вы отрицать тот факт, что Дети убили двух мальчиков Паули?

– Не собираюсь. Но это не агрессия. У меня ведь есть кое-какой опыт общения с Детьми. В первом случае их действия были автоматической реакцией – ударом на удар, – когда был ранен один из них. Во втором – самозащита. Не забывайте, что у Дэвида была двустволка, то есть один патрон в запасе.

В обоих случаях реакция Детей была слишком жесткой, я согласен, но по сути своей – это было ответное, а не преднамеренное убийство. Оба раза их спровоцировали, а вовсе не они выступили в роли агрессора. Если говорить по правде, то именно Дэвид Паули пытался совершить преднамеренное убийство.

– Если кто-то собьет вас машиной и вы убьете его за это, – воскликнул викарий, – это, я полагаю, и будет предумышленным убийством, которое, как мне кажется, можно рассматривать и как провокацию. Ведь Дэвид Паули был спровоцирован. Он ждал от закона правосудия, но, когда закон обманул его надежды, он взял отмщение в свои руки. Разве это предумышленное убийство? А не есть ли это попытка добиться справедливости?

– Единственно, что можно утверждать с полным основанием, – это то, что здесь не было правосудия, – твердо стоял на своем Зиллейби. – Тут была вендетта. Дэвид пытался убить одного из Детей, выбрав его наугад, за дело, совершенное коллективом. Что все эти инциденты показывают четко, мой дорогой викарий, так это то, что законы, разработанные одним видом существ для удобства этого вида, по своей природе исходят из возможностей, присущих данному виду, и, значит, против видов с другими характеристиками они применяться не могут.

Викарий уныло покачал головой.

– Не знаю, Зиллейби… Просто не знаю… Я в полной растерянности. Не уверен даже в том, можно ли вообще кого-либо обвинять в убийстве Детей.

Зиллейби вопросительно поднял брови.

– «И решил Господь, – цитировал мистер Либоди, – сотворить человека по образу и подобию своему». Хорошо. Но кто же тогда эти Дети? Кто они такие? «Образ» не означает лишь внешнее сходство, иначе любая статуя могла бы считаться человеком. Под этим словом подразумевается внутренний образ – дух, душа. Но вы доказали мне, и ваши доказательства были столь убедительны, что Дети не имеют индивидуальной души, что они обладают одной женской душой и одной мужской, причем каждая из них гораздо сильнее, чем мы можем себе представить, и каждая обитает в отдельных членах этих двух групп. Так что же они в таком случае? Они не могут быть тем, кого мы именуем человеком, так как их внутренний облик совершенно иной. С genus homo они сходны лишь внешне, но не по своей внутренней природе. И поскольку они принадлежат к другому роду, а убийство, по определению, есть уничтожение кого-то, принадлежащего к тому же роду, что и убийца, то может ли уничтожение одного из «них» одним из «нас» считаться убийством? По-видимому, нет.

Отсюда можно пойти и дальше. Поскольку они не попадают под запрет убийства, то каково должно быть наше отношение к ним? Сейчас мы дали им привилегии подлинного homo sapiens. Правы ли мы, поступая таким образом? Раз они относятся к совершенно другому роду, разве мы не имеем законного права, а может быть, даже и долга бороться с ними, чтобы защитить наш собственный род? В конце концов, если бы мы обнаружили, что нам угрожают опасные дикие животные, наш долг был бы очевиден. Не знаю… Я уже сказал вам, что я в полном смятении…

– Вы действительно растерялись, дорогой друг, – согласился Зиллейби. – Всего лишь несколько минут назад с жаром доказывали мне, что Дети убили обоих мальчиков Паули. Если рассматривать эти слова в свете ваших последних рассуждений, получается, что, когда они уничтожают нас, это предумышленное убийство, а когда их уничтожаем мы, это нечто совершенно иное. Любой юрист – гражданский или церковный, безразлично, – нашел бы такое утверждение этически несостоятельным.

Не могу полностью согласиться и с вашей аргументацией в отношении «сходства». Если ваш Бог есть Бог земной, тогда вы полностью правы, ибо, невзирая на существующую оппозицию этому взгляду, вряд ли сейчас можно отрицать, что Дети были каким-то путем внедрены к нам извне. Ведь ясно, что ниоткуда с Земли они появиться не могли. Но если, как я понимаю, ваш Бог является Богом Вселенной, Богом всех солнц и всех планет, тогда должен ли он иметь универсальный облик? Не будет ли невероятным тщеславием с нашей стороны полагать, что он может проявить себя только в форме, присущей лишь нашей весьма захудалой планете? Наши с вами подходы к данной проблеме могут, конечно, различаться, но…

Зиллейби замолчал, прерванный на середине фразы громкими голосами в холле, и вопросительно посмотрел на жену. Но прежде чем он или она успели встать, дверь внезапно распахнулась, и на пороге возникла миссис Брант. С взволнованным восклицанием «Извините!», обращенным к Зиллейби, она бросилась к мистеру Либоди и схватила его за рукав.

– О, сэр! Нельзя терять ни минуты, – говорила она, задыхаясь.

– Дорогая миссис Брант… – начал было он.

– Вам надо идти, сэр, – перебила она его. – Они все пошли в Грейндж! Они хотят его сжечь! Вам надо их остановить!

Мистер Либоди смотрел на нее в недоумении, а она все еще цеплялась за его рукав.

– Они уже пошли, – кричала она в отчаянии. – Вы должны остановить их, викарий! Должны! Они хотят сжечь Детей! Торопитесь! Пожалуйста, поторопитесь!

Мистер Либоди встал. Он повернулся к Анжеле Зиллейби.

– Извините меня. Думаю, мне следует… – начал он, но его извинения были прерваны миссис Брант, которая продолжала тянуть его к дверям.

– Кто-нибудь известил полицию? – спросил Зиллейби.

– Да… Нет… Не знаю… Полиция все равно не успеет… Ох, викарий, да не копайтесь же вы! – вопила миссис Брант, силой вытягивая его за порог.

Мы – четверо – обменялись взглядами. Анжела быстро пересекла комнату и закрыла дверь.

– Пойду-ка и я помогу ему, – сказал Бернард.

– Что ж, мы тоже можем пригодиться, – согласился Зиллейби, обернувшись, а я сделал движение, чтобы присоединиться к ним.

Анжела с решительным видом загородила дверь.

– Нет! – сказала она твердо. – Если ты хочешь быть полезным – вызови полицию.

– Это можешь сделать ты, дорогая, а мы пойдем…

– Гордон! – заговорила она сурово, будто делая выговор ребенку. – Остановись и подумай. Полковник Уэсткотт, вы можете принести больше вреда, чем пользы. Здесь ведь хорошо известен ваш интерес к Детям.

Мы стояли перед ней, удивленные и обескураженные.

– Чего ты боишься, Анжела? – спросил Зиллейби.

– Не знаю. Откуда мне знать? Разве того, что полковника просто линчуют.

– Но происходящее может иметь большое значение, – протестовал Зиллейби. – Мы знаем, что Дети могут причинить отдельным людям, и мне хотелось бы увидеть, какие действия они предпримут в отношении толпы. Если допустить, что наши представления о них верны, им достаточно только пожелать – и толпа повернется вспять, кинется прочь. Было бы очень интересно понаблюдать, как…

– Чепуха, – сказала спокойно Анжела с твердостью, заставившей Зиллейби дрогнуть. – Ты прекрасно знаешь, что их методы не таковы. Если бы дело обстояло так, как ты говоришь, они просто заставили бы старшего Паули остановить машину, а Дэвида – выпустить заряд из второго ствола в воздух. Но они этого не сделали. Они никогда не довольствуются предотвращением поступка. Они всегда контратакуют.

Зиллейби поморгал.

– А ты ведь права, Анжела, – сказал он с удивлением. – Мне это никогда не приходило в голову. Их ответ всегда гораздо сильнее, чем того требуют обстоятельства.

– Да. И как бы они там ни обращались с толпой, я не хочу, чтобы среди этой толпы был ты. Да и вы тоже, полковник, – добавила она, повернув лицо к Бернарду. – Вы нам еще пригодитесь, чтобы вытащить нас из того болота, в котором мы оказались по вашей вине. Я очень рада, что вы здесь. Во всяком случае, на месте происшествия будет кто-то, к кому прислушаются наверху.

– Но может быть, я мог бы понаблюдать… хотя бы с расстояния, – предложил я несколько неуверенно.

– Если у вас есть хоть капля ума, то постарайтесь держаться от греха подальше, – резко ответила Анжела и снова повернулась к мужу. – Гордон, ты теряешь время. Звони в Трайн, узнай, известил ли кто-нибудь полицию, и попроси обязательно вызвать машины «Скорой».

– «Скорой помощи»? А не слишком ли это… преждевременно? – запротестовал Зиллейби.

– Ты высказал предположение, что Дети будут действовать, исходя из своей сущности, но, видимо, не додумал до конца. Я додумала, – ответила Анжела, – и говорю: вызови машины «Скорой», а не хочешь – я сделаю это сама.

Зиллейби с видом ребенка, выполняющего неприятное задание, поднял телефонную трубку и шепнул мне:

– Мы даже не знаем… я имею в виду, что все это пока только домыслы миссис Брант…

– Насколько я помню, миссис Брант – надежнейший столп общества, – ответил я.

– Верно, – согласился он. – Пожалуй, рискнем.

Закончив разговор, он задумчиво положил трубку и некоторое время внимательно разглядывал аппарат. Потом решился сделать еще одну попытку.

– Анжела, родная, ты не думаешь, что если с безопасного расстояния… В конце концов, я один из тех, кому Дети доверяют, они мои друзья и…

– Гордон, не пытайся обмануть меня с помощью такой нелепицы. Просто ты не в меру любопытен. И ты великолепно знаешь, что у Детей никаких друзей нет!

Глава 18 Интервью с ребенком

Начальник полиции графства Уиншир заглянул в Кайл-Мэнор на следующее утро как раз вовремя, чтобы выпить стаканчик мадеры с бисквитом.

– Сожалею, что пришлось потревожить вас, Зиллейби. Жуткое дело, просто жуткое. И ничего не поймешь. В деревне никто толком ничего объяснить не может. Подумал, может, вы сможете рассказать потолковее, чтобы было, так сказать, яснее.

Анжела наклонилась над столом.

– Каковы реальные цифры, сэр Джон? У нас пока нет официальных данных.

– Боюсь, они весьма неутешительны, – он покачал головой. – Одна женщина и трое мужчин убиты. Тринадцать человек в больнице. Трое из них в очень тяжелом состоянии. Несколько мужчин в госпиталь не попали, но выглядят так, будто их следовало бы туда отправить. По всем описаниям, настоящий бунт – драка шла без разбора. Но почему? Ни от кого здравого ответа на этот вопрос получить не могу. – Он снова повернулся к Зиллейби. – Поскольку это вы вызвали полицию и заявили, что у вас тут возможны беспорядки, нам хотелось бы узнать мотивы ваших действий.

– Хорошо, – осторожно начал Зиллейби. – У нас тут ситуация несколько необычная…

Анжела прервала его, вмешавшись в разговор.

– Это была миссис Брант – жена кузнеца, – сказала она и стала живописать уход викария. – Я уверена, что мистер Либоди сможет рассказать вам больше, чем мы. Видите ли, он там был, а мы нет.

– Точно, он там был, даже умудрился как-то добраться до дому. Только сейчас он лежит в больнице в Трайне, – ответил начальник полиции.

– Ох, бедный мистер Либоди! Он тяжело ранен?

– Боюсь, на этот вопрос не смогу ответить. Врач из больницы сказал, что какое-то время его нельзя беспокоить. Однако продолжим. – Он снова повернулся к Зиллейби. – Вы сказали, что толпа отправилась к Грейнджу с намерением поджечь школу. Каков источник этой информации?

Зиллейби посмотрел на него с удивлением:

– Миссис Брант, разумеется. Моя жена только что сказала вам…

– И это все? Вы что же, сами не пошли и не проверили?

– Э-э-э… нет, – признался Зиллейби.

– Вы хотите сказать, что ничем не подтвержденные слова женщины в полуистерическом состоянии послужили для вас достаточной причиной, чтобы поднять на ноги чуть ли не всю полицию графства и потребовать присылки машин «Скорой»?

– На этом настояла я, – вмешалась Анжела голосом, который был весьма далек от теплоты. – И я была совершенно права. Разве «Скорая» не понадобилась?

– Но неужели только из-за слов этой женщины…

– Я знаю миссис Брант много лет. Она женщина очень благоразумная.

Тут вмешался Бернард:

– Если бы миссис Зиллейби не отговорила нас отправиться туда, я уверен, что сейчас мы лежали бы в больнице или в помещении еще хуже.

Начальник полиции графства оглядел его.

– Знаете, у меня была очень тяжелая ночь, – сказал он наконец. – Возможно, я чего-то недопонимаю. Вы, мне кажется, хотите сказать, что эта миссис Брант пришла сюда и заявила, будто селяне – простые английские мужчины и женщины – намереваются идти к школьному зданию, набитому ребятишками, к тому же их собственными ребятишками, и…

– Не совсем так, сэр Джон. Мужчины намеревались идти, возможно, и кое-кто из женщин, но, полагаю, большинство женщин были против, – возразила Анжела.

– Ладно, пусть. Значит, эти мужчины – обыкновенные деревенские честные парни – собирались поджечь школу, полную ребят. И вы в этом не усомнились. Вы тут же приняли это совершенно невероятное известие за истину. Вы не попытались проверить его, не пошли посмотреть своими глазами, что там происходит. Вы только позвонили в полицию – и все это на том основании, что миссис Брант очень благоразумная женщина?

– Да, – ледяным голосом подтвердила Анжела.

– Сэр Джон, – почти так же холодно сказал Зиллейби, – я понимаю, что вы пробыли почти всю ночь на ногах, я с уважением отношусь к занимаемой вами должности, но думаю, что если вы хотите продолжать разговор, то это возможно только в совсем ином тоне.

Начальник полиции покраснел. Он опустил глаза и стал с силой массировать лоб кулаком. Сначала сэр Джон извинился перед Анжелой, потом перед Зиллейби и наконец произнес чуть ли не со слезами в голосе:

– Но я ничего не понимаю. Уже несколько часов как я задаю вопросы, и ровно ничегошеньки не могу выяснить. Нет никаких доказательств того, что эти люди пытались поджечь Грейндж, – они до него даже не дошли. Они просто передрались между собой, эти мужчины и женщины, но произошло это неподалеку от Грейнджа – уже на его территории. Почему?

Во всяком случае, не потому, что женщины пытались остановить мужчин или что часть мужчин хотела остановить своих товарищей. Нет, по-видимому, они все прямо из кабачка отправились в Грейндж, никто никого не пробовал останавливать, за исключением священника, которого они не захотели выслушать, и нескольких женщин, поддержавших священника. Но из-за чего заварилась каша? Видимо, из-за чего-то связанного с детьми из этой школы, но разве дети могут послужить поводом для такого бунта? Во всем этом никакого смысла нет, вот и все. – Он опять покачал головой и задумался. – Я помню, мой предшественник – Баджер – говорил, будто с Мидвичем связано нечто дьявольски странное… Клянусь, он был прав! Но что же это было такое?

– Мне представляется, самое лучшее, что можно сделать, это переадресовать вас к полковнику Уэсткотту, – предложил Зиллейби, указывая на Бернарда. И с некоторой долей ехидства добавил: – Его департамент по причинам, о которых я так и не смог получить представления за все предыдущие девять лет, продолжает питать интерес к Мидвичу, так что полковник, надо думать, знает о нас гораздо больше, чем мы сами.

Сэр Джон перенес внимание на Бернарда.

– А из какого же департамента вы будете, сэр? – вопросил он.

Когда он услышал ответ, у него глаза полезли на лоб. Выглядел он как человек, которому не помешала бы хорошая выпивка.

– Я не ослышался? Военная разведка? – спросил он с недоверием.

– Да, сэр, – ответил Бернард.

Начальник полиции затряс головой.

– Сдаюсь! – Он посмотрел на Зиллейби с выражением верблюда, ожидающего появления тех самых последних соломинок, что должны переломить ему спину. – Еще и военная разведка к тому же! – пробурчал он.

Примерно в то самое время, когда начальник полиции прибыл в Кайл-Мэнор, один из Детей – мальчик – неторопливо шел по тропинке, что вела к подъездной дороге из Грейнджа в Мидвич. Двое полицейских, болтавших у ворот, прервали свой разговор. Один из них пошел навстречу мальчугану.

– И куда ж ты навострился, сынок? – спросил он довольно дружелюбно.

Мальчик посмотрел на полицейского без всякого выражения, хотя взгляд его странных золотых глаз выдавал напряжение.

– В деревню, – ответил он.

– Лучше не ходи, – посоветовал полицейский. – Там к вам не слишком-то расположены, особенно после вчерашнего, это уж точно!

Мальчик не только ничего не ответил, но даже шага не замедлил. Он спокойно шел вперед. Полицейский вернулся обратно к воротам. Напарник взглянул на него с удивлением.

– Ничего себе! – сказал он. – Про тебя не скажешь, что ты перегружаешь себя работой, а? Мне-то казалось, будто мы обязаны не позволять им шастать туда-сюда, чтоб чего не случилось.

Первый полицейский с выражением удивления на лице смотрел вслед уходящему по тропинке мальчику. Он недоуменно покачал головой.

– Странно это, – с трудом выговорил он. – Чего-то я не пойму. Если будет еще один, ты займись им, Берт.

Минуты через две появилась одна из девочек. Она тоже шла уверенной, немного ленивой походкой.

– Ладно, – сказал второй полисмен, – сейчас она получит от папочки хороший совет, вот увидишь.

И он направился к девочке.

Сделав примерно шага четыре, он круто повернулся и пошел к воротам.

Оба полицейских стояли рядом, глядя, как девушка проходит мимо и идет к дороге.

– Что за чертовщина! – воскликнул второй полисмен, не веря собственным глазам.

– Непонятно, верно? – сказал первый. – Идешь, чтобы сделать что-то, а вместо этого делаешь нечто противоположное. Знаешь, мне это совсем не по душе! Эй! – крикнул он вслед девочке. – Эй! Мисс!

Девочка даже не обернулась. Полисмен бросился за ней, пробежал несколько ярдов, затем резко затормозил. Девушка исчезла за поворотом.

Страж закона пришел в себя, повернулся и зашагал обратно. Он тяжело дышал и был сильно встревожен.

– Не нравятся мне эти дела, – сказал он чуть слышно. – Тут что-то нечисто, ты уж поверь мне…

Автобус из Оппли на пути в Трайн через Стауч останавливался в Мидвиче как раз напротив лавочки миссис Велт. Десять-двенадцать женщин, дождавшись, пока выйдут приехавшие, двинулись к открытой двери, соблюдая подобие очереди. Мисс Латтерли, возглавлявшая ее, взялась рукой за поручень и попыталась было занести ногу на подножку. Из этого ничего не вышло, обе ноги будто приросли к асфальту.

– Поторопитесь, пожалуйста, – сказал кондуктор.

Мисс Латтерли сделала еще попытку, опять не увенчавшуюся успехом.

Потом беспомощно посмотрела на кондуктора.

– Тогда встаньте в сторонку и дайте войти другим, мэм. Через минутку я вам помогу, – посоветовал он ей.

Недоумевая, мисс Латтерли послушалась совета. Миссис Дорри шагнула вперед, чтобы занять ее место, и схватилась за поручень. И тоже не смогла продвинуться дальше. Кондуктор протянул ей руку, чтобы помочь, но ее нога категорически отказалась подняться до уровня ступеньки. Миссис Дорри отошла к мисс Латтерли, и обе стали свидетельницами третьей попытки войти в автобус, столь же безуспешной.

– Это еще что? Думаете небось, что это забавно? – спросил кондуктор. Потом, увидев выражение лиц трех женщин, добавил: – Извините меня, дамы, не хотел вас обидеть. Да что это с вами?

Именно мисс Латтерли, отвлекшись от зрелища бесплодной четвертой попытки, первой заметила одного из Детей. Тот лениво уселся на тумбу, напротив «Косы и камня», лицо его было обращено в сторону женщин, одна нога беспечно покачивалась в воздухе. Мисс Латтерли отделилась от группы женщин и подошла к нему. Идя, она внимательно вглядывалась в лицо мальчика.

– Ты ведь не Джозеф, правда?

Мальчик отрицательно покачал головой.

– Мне нужно в Трайн, повидать маму Джозефа – мисс Форшем. Она ранена прошлой ночью. Сейчас лежит в больнице.

Мальчик не отрывал глаз от ее лица. Сделал легкое отрицательное движение головой. На глазах мисс Латтерли выступили слезы.

– Неужели вам мало того горя, которое вы причинили? Вы же просто какие-то чудовища! Ведь все, чего мы хотим, – это поехать и навестить наших друзей, раненных по вашей вине.

Мальчик ничего не ответил. Мисс Латтерли сделала еще один быстрый шаг в его сторону, потом с трудом сдержала себя.

– Неужели ты не понимаешь? Неужели у тебя нет самых элементарных человеческих чувств? – спросила она дрожащим голосом.

Позади кондуктор то ли удивленно, то ли шутливо сказал:

– Поехали, что ли, дамы? Решайтесь же, наконец! Наша старушка не кусается, знаете ли. А ждать тут целый день нам расчета нет.

Кучка женщин стояла в нерешительности, у некоторых был явно испуганный вид. Миссис Дорри сделала еще одну попытку войти в автобус, но опять без толку. Две женщины повернулись к мальчику и со злобой посмотрели на него. Он ответил им ничего не выражающим взглядом и ни одним движением не выдал своих истинных чувств.

Мисс Латтерли нерешительно повернулась и пошла прочь. Кондуктор рассердился.

– Что ж, если никто не хочет садиться, мы отправляемся. Расписание, знаете ли, штука серьезная.

Никто из сбившихся в кучу женщин даже не шевельнулся. Кондуктор дал резкий звонок, автобус тронулся. Кондуктор проводил взглядом исчезающих вдали женщин и недоуменно покачал головой. Пробираясь вперед, чтобы обменяться впечатлениями с шофером, он пробормотал местную поговорку:

– В Оппли – молодцы, в Стауче – хитрецы, в Мидвиче – глупцы.

Полли Растон, драгоценная правая рука своего дяди по делам прихода, с тех самых пор, как она преодолела, хотя и не до конца ликвидировала, разрыв между двумя семьями, везла на автомобиле миссис Либоди в Трайн навестить викария. Его ранения, полученные во время сражения, как сообщил по телефону врач, были болезненны, но не опасны – всего лишь перелом лучевой кости левой руки, трещина в правой ключице и многочисленные кровоподтеки. Викарий нуждался в покое и отдыхе. Он был бы рад, если бы его посетили, так как хотел дать указания в связи с отсрочкой возвращения домой.

Отъехав ярдов на двести от Мидвича, Полли резко затормозила и начала разворачивать машину обратно.

– Ты что, забыла что-нибудь дома? – спросила миссис Либоди в полном изумлении.

– Ничего я не забыла, просто ехать не могу, вот и все, – ответила Полли.

– Не можешь? – повторила миссис Либоди.

– Не могу, – подтвердила Полли.

– Ну уж, знаешь! – сказала миссис Либоди. – Я полагала бы, что в такое время ты можешь…

– Тетя Дора, я сказала «не могу», а не «не хочу».

– Просто не понимаю, что ты там болтаешь!

– Ладно, – ответила Полли. Она проехала несколько ярдов и снова стала разворачивать машину к Трайну. – Теперь поменяемся местами. Сами поведете машину, – сказала она тетке.

Неохотно миссис Либоди заняла водительское место. Она не любила водить машину, но тут пришлось подчиниться. Они поехали, но точно на том же месте, где Полли нажала на тормоз в первый раз, на него теперь нажала и миссис Либоди. Позади раздался сигнал, и пикап с рекламой торговца из Трайна на борту, чуть не задев их машину, проехал мимо. Они смотрели, как он исчезал за поворотом. Миссис Либоди попробовала дотянуться ногой до акселератора, но нога никак не могла нащупать педаль – каждый раз ступня не дотягивалась до нее. Она еще раз попробовала добиться своего – нога, как и раньше, не ступала на педаль.

Полли огляделась и увидела девочку, почти незаметную среди кустов изгороди, внимательно наблюдавшую за обеими женщинами.

Полли долго вглядывалась в нее, пытаясь отгадать, кто это.

– Джуди, – позвала Полли с внезапным предчувствием чего-то дурного, – это твои шалости?

Кивок девочки был еле заметен.

– Перестань сейчас же, – рассердилась Полли. – Нам нужно в Трайн, навестить дядю Губерта. Он ранен. Лежит в больнице.

– Проезда нет, – ответила Джуди, хотя в голосе ее и прозвучала нотка сожаления.

– Но Джуди! Ему же надо согласовать со мной множество дел на то время, пока он будет находиться в больнице.

Вместо ответа девочка просто покачала головой. Полли почувствовала прилив гнева. Она было набрала в грудь побольше воздуха, но тут, занервничав, вмешалась миссис Либоди:

– Не надо сердить ее, Полли. Неужели вчерашний день не послужил тебе уроком?!

Ее совет даром не пропал. Полли больше не сказала ни слова. Она сидела, глядя на девочку, наполовину укрытую кустами, едва сдерживая слезы бессильной ярости.

Миссис Либоди удалось перевести машину на задний ход. Она нерешительно вытянула ногу и обнаружила, что легко дотягивается до акселератора. Несколько ярдов они проехали задним ходом, потом опять поменялись местами. Полли в полном молчании довезла их до дома викария.

А в Кайл-Мэноре мы все еще не могли найти общего языка с начальником полиции графства.

– Но, – протестовал он, поглядывая из-под нависших бровей, – имеющаяся у нас информация подтверждает ваше заявление, что селяне шли в Грейндж, чтобы его сжечь.

– Именно за этим они и шли, – согласился Зиллейби.

– Но вы также говорили, а полковник Уэсткотт подтвердил, что настоящими виновниками были Дети из Грейнджа, что именно они спровоцировали нападение?

– Совершенно верно, – подтвердил Бернард, – но я боюсь, что с этим уже ничего не поделать.

– Вы имеете в виду – нет доказательств? Искать доказательства – это уж наше дело.

– Я имею в виду не отсутствие доказательств, я говорю о неподсудности Детей.

– Послушайте, – произнес начальник полиции с отлично натренированным терпением. – Четыре человека убиты, повторяю – убиты, тринадцать в больнице. Многие сильно избиты. Это не такие события, по поводу которых можно сказать: «Ах, как жаль!» и оставить все, как было. Нам придется вытащить это дело на суд публики, придется решать, кто несет ответственность, и предъявлять обвинения. Поймите вы это.

– Это весьма необычные Дети, – начал было Бернард.

– Слыхал! Слыхал! В этих краях, знаете ли, таких внебрачных полным-полно. Старина Баджер что-то такое мне говорил, когда я вступал в должность… Ну, и у многих не все шарики-винтики на месте – отсюда и специальная школа, и все такое прочее…

Бернард подавил вздох.

– Сэр Джон, все это вовсе не потому, что они умственно отсталые. Специальная школа открыта только потому, что они иные. Морально они ответственны за вчерашнее происшествие, но это совсем не то, что можно подвести под ответственность перед законом. Здесь отсутствует почва для предъявления обвинений.

– Малолетним можно предъявлять обвинения, а также тем, кто несет за них ответственность. Уж не собираетесь ли вы мне доказать, что шайка девятилетних ребятишек может как-то, хотя, будь я проклят, если понимаю как, спровоцировать бунт, в котором убивают взрослых, а потом улизнуть от ответственности и наказания? Фантастика!

– Но я уже несколько раз говорил, что эти Дети – иные. Их календарный возраст не имеет значения, за исключением того, что они все же остаются детьми, что означает, что они могут быть в своих действиях куда более жестокими, чем в своих намерениях. Закон не может на них распространяться, а мой департамент настоятельно требует, чтобы все дело держалось в строжайшем секрете.

– Чудовищно! – возопил начальник полиции. – Об этих закрытых школах мне уже приходилось слышать! Детей нельзя… как это называется… подавлять, что ли? Самовыражение, совместное обучение и тому подобная ересь! Чушь проклятая! Но в случае, если какой-нибудь департамент воображает, будто только по той причине, что школа такого типа случайно находится в ведении государства, ее ученики оказываются в особом положении по отношению к закону и могут считаться ему не подведомственными, то этому департаменту скоро придется пересмотреть кой-какие свои понятия!

Зиллейби и Бернард обменялись безнадежными взглядами. Тем не менее Бернард решил повторить попытку:

– Эти Дети, сэр Джон, обладают огромной силой воли – небывалой силой, настолько могучей, если она напряжена, что она может быть навязана другим людям. До сих пор закону не приходилось встречаться с подобной формой принуждения, а следовательно, не обладая таким знанием, он его не признает. Поэтому, раз с точки зрения закона подобная форма принуждения не существует, Дети не могут быть обвинены в применении имеющейся у них силы.

Значит, в глазах закона преступление, приписываемое общественным мнением проявлению этой силы, или вообще не имеет места, или должно быть приписано либо другим лицам, либо другим средствам. И согласно букве закона, никакой связи между Детьми и имевшим место преступлением быть не может.

– За исключением того, что они эти преступления все же совершили, вы же сами признали это, – ответил сэр Джон.

– С точки зрения закона, они ничего подобного не совершали. И больше того, если бы вам удалось найти формулировку, чтобы предъявить им обвинение, дальше у вас ничего бы не вышло. Они обратили бы свою силу против ваших офицеров. Вы не сможете их даже арестовать, а уж тем более удержать под арестом.

– Давайте оставим подобные тонкости всяким там адвокатишкам, это их хлеб. Все, что нам нужно, это добыть улики, на базе которых можно будет выписать ордер на арест, – заверил его начальник полиции.

Зиллейби с совершенно невинным видом возвел глаза к потолку и стал задумчиво изучать нечто, видимо, находящееся в самом углу комнаты. Бернард имел тот отстраненный вид, какой бывает у человека, пытающегося медленно считать до десяти. Я закашлялся.

– Этот директор Грейнджа – как это там… Торранс? – продолжал начальник полиции. – В общем, тамошний директор, он должен нести персональную ответственность за своих учеников, уж если больше никого нет! Видал я этого парня прошлой ночью… Скользкий тип… Они все там скользкие, это уж точно. – Мы все старались не смотреть на начальника. – Нам он решительно ничем не помог.

– Доктор Торранс – очень известный психиатр, директорство в Грейндже – лишь временное его занятие, – объяснил Бернард. – Полагаю, что у него были обоснованные сомнения в том, какого курса следует придерживаться, пока он не получит соответствующих указаний.

– Психиатр? – с подозрением переспросил сэр Джон. – А мне показалось, вы сказали, что эта школа не для умственно отсталых.

– Так оно и есть, – повторил терпеливо Бернард.

– Не могу взять в толк, чего он там сомневался? Какие могут быть сомнения, если речь идет о правде? Когда идет полицейское расследование, всегда следует говорить правду. Если вы поступите иначе, у вас будут неприятности, во всяком случае, их следует ожидать.

– Все это не так просто, как кажется, – отозвался Бернард. – Он мог считать, что не вправе раскрывать некоторые аспекты своей работы. Я полагаю, что, если вы разрешите мне сопровождать вас на встречу с ним, он будет больше расположен к беседе и сумеет гораздо лучше разъяснить ситуацию, чем это сделаю я.

Закончив свою речь, Бернард встал, правый глаз у него дергался.

Начальник полиции распрощался с нами сухо. Мы остались вдвоем.

Зиллейби рухнул в кресло и тяжело вздохнул. С отсутствующим выражением лица он потянулся за портсигаром.

– Я не имею чести быть знакомым с доктором Торрансом, – сказал я, – но тем не менее глубоко ему сочувствую.

– В этом нет нужды, – отозвался Зиллейби. – Уклончивость полковника Уэсткотта раздражает, но она, как бы сказать, пассивна, что ли. Что же до Торранса, то его стремление уйти от ответа всегда носит агрессивный характер. Если сейчас ему придется прояснять ситуацию для сэра Джона, то это будет вполне справедливым возмездием.

Но что занимает меня в данную минуту, так это поведение вашего друга – полковника Уэсткотта. Вроде бы барьер секретности теперь куда ниже, чем был. Если полковник зашел так далеко, что попробовал сделать ситуацию ясной даже для сэра Джона, думаю, он смог бы и нам открыть побольше.

Интересно, почему он этого не делает? Ведь возникли те самые обстоятельства, которые он так долго старался предотвратить. Мидвичский кот оказался слишком большим для своего мешка. Почему же полковник не проявляет никаких признаков волнения? – Зиллейби снова погрузился в раздумье, тихонько постукивая тонкими пальцами по подлокотнику кресла.

Тут в комнату вошла Анжела. Видно, Зиллейби ощутил ее присутствие даже в той дали, куда увлекли его мысли, так как ему потребовалось лишь небольшое усилие, чтобы вернуться в реальное время и пространство и увидеть выражение лица своей жены.

– В чем дело, родная? – спросил он и добавил, вспомнив: – Я полагал, что ты уехала в Трайн, в госпиталь, отвезти гостинцы нашим больным.

– Отправилась, – ответила она. – И тут же вернулась. По-видимому, нам запрещено покидать деревню.

Зиллейби резко выпрямился в кресле.

– Абсурд! Не может же этот старый дурень арестовать все население! Как мировой судья… – начал он возмущенно.

– Это не сэр Джон. Это Дети. Они пикетируют все дороги и никому не разрешают уехать.

– Вот как! – воскликнул Зиллейби. – Это в высшей степени интересно. Любопытно было бы узнать…

– Черта с два любопытно! – ответила ему жена. – Это в высшей степени неприятно и в той же степени нагло. Кроме того, это страшно, – добавила она, – потому что совершенно непонятно, что за всем этим кроется.

Зиллейби спросил, каким путем Дети добиваются своего, и она объяснила, закончив так:

– Это касается только нас – я имею в виду жителей деревни. Посторонним разрешается уезжать и приезжать, когда им заблагорассудится.

– Но к насилию они не прибегают? – спросил он с беспокойством.

– Нет. Просто приходится останавливаться. Кое-кто пробовал было обращаться к полиции, но, конечно, расследования не дали результатов. Дети их не останавливают, не беспокоят, так что полицейские просто не понимают, из-за чего весь сыр-бор разгорелся. Вообще-то результат есть: тот, кто лишь краем уха слышал, будто все мидвичцы – недоумки, теперь в этом полностью убежден.

– Наверняка у них есть причина – у Детей, я имею в виду, – сказал Зиллейби.

Анжела взглянула на него с неприязнью.

– Вполне возможно, и, вероятно, это может представлять большой научный интерес, но в настоящую минуту меня занимает вовсе не это. Я хочу знать, каким образом блокада может быть прекращена.

– Дорогая, – стараясь успокоить ее, сказал Зиллейби, – твои чувства вполне понятны, но мы уже давно знаем, что, если Детям вздумается вмешаться в нашу жизнь, мы ничем им помешать не сможем. В данном случае, по причинам, о которых я не имею представления, они решили вмешаться.

– Но, Гордон, ведь речь идет об этих несчастных, что лежат в Трайне и которых хотят навестить родственники.

– Дорогая, я не вижу ничего, что бы ты могла сделать, разве что поискать кого-нибудь из Детей и попытаться, исходя из гуманных позиций, объяснить ему свою точку зрения. Он, возможно, рассмотрит твою просьбу, но результат будет зависеть от причин, толкнувших их на такую меру, не так ли?

Анжела смотрела на своего мужа без всякого удовольствия. Она уже готова была что-то ответить, но передумала и вышла из комнаты с весьма мрачным видом. Когда дверь закрылась, Зиллейби покачал головой.

– Высокомерие мужчины всегда имеет оттенок фанфаронства, женское же – куда тоньше. Мы – мужчины – порой, вспоминая о некогда могучих динозаврах, задумываемся над тем, когда, где и как закончится наше собственное бытие.

Но не такова женщина. Бессмертие – вот фундамент ее веры. Войны и катастрофы могут приходить и уходить, народы – возвышаться и гибнуть, империи – рушиться в муках и потоках крови, но все это затрагивает лишь поверхность бытия. Только она – Женщина – вечна и значима, и она пребудет во веки веков. В динозавров она просто не верит. Она не верит даже в то, что мир мог существовать и до ее появления на Земле. Мужчины способны строить и разрушать, развлекаясь со своими игрушками. Да и кто они такие – просто резвунчики, шныряющие под ногами, приставалы, эфемерные домашние приспособления, тогда как Женщина в своей неразрывной мистической связи с самим Великим древом жизни знает, что нет ей замены. Так хочется иногда знать, была ли самка динозавра в те давние времена одарена такой же незыблемой уверенностью?

Он замолчал, но было видно, что это только преамбула.

– А какое отношение сказанное имеет к настоящему? – подыграл я.

– Такое, что если мужчина считает мысль о своем вероятном видовом вытеснении, скажем, отвратительной, то женщина полагает ее просто неосуществимой. А поскольку в этом случае о ней и думать не стоит, то соответствующая гипотеза есть не что иное, как полное неприличие.

Видно, мне еще раз предстояло подыграть ему:

– Если вы пытаетесь доказать, что вам видно нечто, остающееся невидимым для миссис Зиллейби, я…

– Но, дорогой друг, если не ослепляться чувством незаменимости, то придется признать, что мы, подобно другим властителям мироздания, нам предшествовавшим, в один прекрасный миг будем кем-то заменены. Существуют два пути, которыми это может осуществиться: либо благодаря нам самим, то есть путем самоистребления, либо вторжением каких-то новых видов, для борьбы с которыми мы недостаточно хорошо экипированы. Так вот, сейчас мы оказались лицом к лицу с умом и волей, превосходящими наши. И что мы можем им противопоставить?

– Это, – ответил я, – звучит пораженчески. Если, как я предполагаю, все сказанное выше говорилось всерьез, то не слишком ли грандиозные выводы вы делаете из столь скромных предпосылок?

– Очень похоже на то, что говорила моя жена, когда эти «предпосылки» были куда меньше и моложе, – отозвался Зиллейби. – Она даже зашла так далеко, что с презрением отвергла мысль, будто такие удивительные события вообще могут происходить здесь – в самой прозаичной английской деревушке.

Тщетно пытался я убедить ее, что события не стали бы менее удивительными, случись они в другом месте. Она же чувствовала, что подобное явление было бы менее поразительным, произойди оно в неких экзотических далях, например, в деревушке острова Бали или в мексиканском пуэбло. Она считала, что такая история может случиться только с другими людьми. К сожалению, происшествие имело место именно здесь и развивалось оно согласно законам весьма огорчительной логики.

– Меня беспокоит не то, где оно произошло, – настаивал я. – Меня тревожат ваши предположения. И больше всего то, что вы считаете непреложным фактом, будто Дети могут творить все, что захотят, и нет способа их остановить.

– Было бы глупо стоять на такой дидактической позиции. Остановить их можно, но сделать это довольно трудно. Физически мы куда слабее многих животных, но одержали над ними верх потому, что обладали разумом, более высоким, чем они. Единственное, что может нас победить, – это еще более мощный разум. Нам это никогда не казалось серьезной угрозой: с одной стороны, вероятность появления такого разума представлялась ничтожно малой, а с другой – еще более невероятной была мысль, что мы позволим ему развиться до такой степени, что он станет угрожать нашему существованию.

И тем не менее вот он, еще один маленький трюк из шкатулки Пандоры, этого бездонного эволюционного процесса. Коллективный Разум – две мозаики, одна из тридцати, другая из двадцати восьми кусочков. Что можем мы, с нашим индивидуализированным мозгом, мы, сносящиеся друг с другом при помощи самых примитивных средств, противопоставить тридцати умам, работающим как единый Разум?

Я запротестовал, что, даже если это так, Дети вряд ли сумели бы аккумулировать столько знаний за какие-то жалкие девять лет, чтобы противостоять огромной сумме человеческого знания, но Зиллейби отрицательно покачал головой.

– У правительства были свои замыслы, благодаря чему Детей обеспечили лучшими преподавателями, так что сумма их знаний должна быть весьма значительной; да я это просто знаю по своему опыту, ибо, как вы, вероятно, слышали, иногда читаю им лекции. Накопление знаний важно, хотя и не является само по себе главной причиной грозящей нам опасности. Помните, Фрэнсис Бэкон писал: «Nam et ipsa scientia potestas est»?[7] Следует пожалеть, что столь знаменитый ученый нес иногда сущую чепуху. Энциклопедия набита знаниями, но не умеет ими пользоваться; каждый из нас знает людей, обладающих прекрасной памятью на факты, но не умеющих хоть как-то применить эти факты на практике; компьютер может выдавать знания кипами и во многих экземплярах, но все эти знания никак не будут использованы, пока к ним не прикоснется понимание. Знание – всего лишь вид топлива, а нужен еще мотор понимания, чтобы превратить его в силу.

А больше всего меня тревожит мысль о мощи, производимой пониманием, работающим на небольших количествах топлива-знания с КПД, в тридцать раз превышающим КПД нашего мозга. Какова может быть производительность мозга у выросших Детей, я даже вообразить не могу.

Я нахмурился. Как обычно, я несколько недоверчиво относился к выкладкам Зиллейби.

– Значит, вы совершенно уверены, что мы не можем помешать кучке из пятидесяти восьми Детей предпринять действия, какие они сочтут нужными? – настаивал я.

– Именно так. – Он сопроводил сказанное утвердительным кивком. – А как вы предложите нам поступить? Вам же известно, что случилось с толпой мидвичцев прошлой ночью: они намеревались атаковать Детей, а вместо этого их заставили сражаться друг с другом. Пошлете полицию – они сделают то же самое. Пошлете против них войска – и их принудят стрелять друг в друга.

– Возможно, – сдался я. – Но могут найтись и другие пути, чтобы сладить с ними. Из сказанного вами следует, что никто не знает Детей достаточно хорошо. Они, видимо, полностью и очень рано разорвали эмоциональные связи со своими приемными матерями, если, разумеется, у них когда-нибудь были те эмоции, которые мы хотели в них видеть. Большинство из них избрали прогрессирующую сегрегацию, как только она им была предложена. В результате Мидвич знает о Детях ничтожно мало. Лишь короткое время здешний народ воспринимал их как личности. Детей было невозможно различить между собой, отсюда появилась привычка рассматривать их как нечто единое, а отсюда и представление о них, как о не вполне реальных фигурах двух измерений.

Зиллейби отнесся к такой точке зрения с интересом.

– Вы совершенно правы, дорогой друг! Ощущается нехватка нормальных контактов, нехватка симпатии. Однако это отнюдь не результат ошибок, совершенных нами. Я, как мог, старался сблизиться с ними и все же остался для них чужим. Несмотря на все мои попытки, я все еще вижу их, как вы точно выразились, фигурами о двух измерениях. И я твердо убежден, что у людей из Грейнджа успехи ничуть не больше моих.

– Тогда остается вопрос, – сказал я, – как нам получить больше информации о Детях.

Мы обдумывали этот вопрос некоторое время, пока наконец Зиллейби не вернулся из глубины своих дум обратно на землю и не произнес:

– Не приходилось ли вам, друг мой, задумываться о том, каков сейчас ваш собственный статус в Мидвиче? Если бы вы решили попробовать покинуть Мидвич сегодня, то мы смогли бы выяснить, рассматривают ли Дети вас как мидвичца или нет?

Это мне в голову не приходило, я нашел его предложение интересным и тут же захотел выяснить.

Бернард, как оказалось, уехал на машине начальника полиции, поэтому я решил воспользоваться его автомобилем для своего эксперимента.

Ответ я получил сразу же, как только выехал на дорогу, ведущую в Оппли. Очень странное ощущение. Руки и ноги объединились в усилии остановить машину без всякого участия моей воли. Одна из девочек сидела на обочине, покусывая стебелек и глядя на меня без всякого интереса. Я попытался завести мотор еще раз. Рука отказалась повиноваться. Заставить ногу опустить тормозную педаль я тоже не смог. Я взглянул на девочку и сказал ей, что живу не в Мидвиче и хочу уехать домой. Она просто качнула головой. Я снова попытался привести мотор в действие и обнаружил, что могу ехать только задним ходом.

– Хм, – сказал Зиллейби, когда я вернулся, – итак, вы почетный гражданин Мидвича, верно? В общем-то, я так и предполагал. Напомните мне сказать Анжеле, чтобы она предупредила кухарку, ладно?

В то время, когда мы в Кайл-Мэноре беседовали с Зиллейби, в Грейндже шло другое совещание, хотя и сходное по теме, но совсем иное по форме.

Доктор Торранс, чувствуя себя свободнее в присутствии полковника Уэсткотта, счел возможным отвечать на вопросы начальника полиции гораздо более подробно, нежели в прошлый раз. Однако разговор вскоре зашел в тупик, так как взаимопонимание между сторонами никак не возникало, а напряженность заметно росла, что заставило доктора Торранса сказать с явным разочарованием:

– Боюсь, мне не удалось разъяснить вам как следует данную ситуацию, сэр Джон.

Начальник полиции даже засопел от раздражения.

– Каждый считает своим долгом говорить мне это, и я не собираюсь заниматься опровержением. Явно тут никто ничего разъяснять и не желает. Не приводя ни малейших доказательств, которые я мог бы принять, все упорно стараются внушить мне мысль, что эти распроклятые детишки в какой-то степени виноваты в событиях прошлой ночи. Это делаете даже вы, хотя, как мне дали понять, именно вы отвечаете за детей. Согласен, я не понимаю ситуации, где каким-то молокососам позволили до такой степени отбиться от рук, что они нарушили спокойствие всей округи, доведя людей до бунта. Не вижу, почему от меня можно ждать понимания всего этого. Как начальник полиции графства, я хочу допросить одного из главарей этой шайки и выяснить, что он может мне рассказать о случившемся безобразии.

– Но, сэр Джон, я уже объяснял вам, что здесь нет никаких главарей…

– Знаю, знаю. Вас я уже наслушался. Дескать, тут все равны и тому подобное… Все это, может, и хорошо в теории, но вам известно не хуже меня, что в каждой группе есть парни, которые чем-то выделяются. Вот они-то как раз и есть те, кого следует хватать в первую очередь. Управьтесь с ними – и вы управитесь с остальными! – Он замолчал, ожидая ответа.

Доктор Торранс безнадежно посмотрел на полковника Уэсткотта. Бернард пожал плечами и чуть заметно кивнул. Несчастное лицо доктора Торранса стало еще несчастнее. Он заговорил с явным принуждением:

– Хорошо, сэр Джон, поскольку вы как бы отдаете мне приказ, у меня не остается выбора, но я должен попросить вас тщательно выбирать выражения. Дети у нас очень… э-э-э… чувствительные.

Выбор последнего слова был не слишком удачен. В лексике доктора оно имело вполне техническое значение, и не более того; в понимании же начальника полиции это было слово из разряда тех, которым пользуются психованные мамаши, говоря о своих испорченных до мозга костей детках, и, следовательно, оно никак не могло способствовать укреплению симпатии начальника к Детям. Он издал возглас возмущения, а доктор Торранс встал и вышел из кабинета. Бернард открыл было рот, чтобы поддержать предупреждение доктора, но затем решил, что этим может лишь усилить раздражение начальника полиции и скорее повлечет за собой новые беды, чем принесет пользу. «Проклятый здравый смысл, – думал про себя Бернард, – бесценный дар, если его высадить на нужную почву, но в других условиях он может превратиться в заразу вроде полевого вьюнка». Они сидели в полном молчании, пока наконец не вернулся доктор Торранс в сопровождении мальчика.

– Это Эрик, – сказал он, представляя мальчугана. Потом добавил: – Сэр Джон Тенби хочет задать тебе несколько вопросов. Видишь ли, в круг его обязанностей как начальника полиции графства входит составление доклада о происшествиях вчерашней ночи.

Мальчик кивнул и перевел взор на сэра Джона. Доктор Торранс занял свое место за письменным столом, наблюдая за обоими настороженно и с беспокойством.

Взгляд мальчика был тверд, внимателен и не выдавал его истинных чувств. Сэр Джон ответил ему не менее твердым взглядом. «Мальчик выглядит крепким, – думал он. – Немного, может быть, худощав, но не тощий, а вернее было бы сказать, тонкокостный – вот оно, правильное слово. Черты лица мало что говорят, лицо красивое, но без той внутренней слабости, которая нередко сопровождает красоту у мужчин. С другой стороны, и силы воли в лице не видно. Рот, пожалуй, несколько маловат, хотя и на бутончик не похож. В общем, такое лицо не содержит богатого материала для выводов о характере. Глаза, однако, еще более удивительны, чем говорили». Ему сообщили о странной золотистой окраске радужной, но никто не преуспел в описании их поразительного блеска и свойственного им удивительного эффекта – какого-то свечения изнутри. На мгновение эти глаза вообще выбили его из колеи, но он тут же взял себя в руки, напомнив себе, что фактически придется иметь дело с недочеловеком: мальчику девять лет, а выглядит он на шестнадцать, да к тому же вскормлен на всяких дурацких теориях самовыражения, неподавления и прочего в том же духе. Он решил обращаться с мальчиком так, будто ему действительно шестнадцать, избрав тон беседы умудренного мужчины с еще неопытным юнцом, который практиками этого дела почему-то считается показателем «мужского» разговора.

– Серьезное происшествие случилось тут прошлой ночью, – начал сэр Джон. – Наша задача – выяснить детали случившегося и узнать, что же произошло в действительности, кто виноват в этом и тому подобное. Люди говорили мне, что виноват в этом ты и другие ребята. Что ты можешь сказать по этому поводу?

– Нет, – ответил, не задумываясь, мальчик.

Начальник полиции кивнул – в любом случае вряд ли можно ожидать немедленного признания.

– А что в действительности произошло?

– Жители деревни пришли сюда, чтобы сжечь Грейндж дотла, – ответил мальчик.

– Ты в этом уверен?

– Они сами говорили об этом, и вряд ли другая причина могла привести их сюда в столь позднее время, – парировал мальчик.

– Ладно, не будем пока вникать во все эти «почему» да «по какой причине». Давай начнем вот с чего: ты говоришь, что часть из них пришла с намерением сжечь школу. Тогда можно предположить, что другая часть явилась, чтобы остановить это дело, а в результате между ними началась драка?

– Да, – согласился мальчик, но уже менее решительно.

– Тогда, надо думать, ты и твои друзья ничего общего с дракой не имели? Просто оказались зрителями?

– Нет, – ответил мальчуган, – нам пришлось защищаться. Это было необходимо, иначе они сожгли бы здание.

– Ты хочешь сказать, что вы начали кричать, чтобы одни остановили других или что-то в этом духе?

– Нет, – терпеливо сказал мальчик. – Мы заставили их драться между собой. Мы могли бы просто прогнать их прочь, но, если бы мы так поступили, они позже вернулись бы опять. Теперь этого уже не случится, они поняли, что лучше нас оставить в покое.

Начальник помолчал, он явно был в замешательстве.

– Ты сказал, «заставили» их драться между собой. Как вы это сделали?

– Это очень трудно объяснить. Думаю, вы не поймете, – сказал мальчик, как бы вынося окончательное решение.

Сэр Джон покраснел.

– И все же мне хотелось бы узнать, – произнес он, сохраняя имидж великодушного человека, прощающего незаслуженно нанесенный ему моральный ущерб.

– Это бессмысленно, – сказал ему мальчик. Он говорил спокойно, без презрения, он просто сообщал непреложный факт.

Лицо начальника стало багровым. Доктор Торранс поспешил вмешаться:

– Это в высшей степени малопонятное явление, сэр Джон, причем такое, в котором мы все тут пытаемся разобраться уже много лет, но с очень скромным результатом. Может быть, ближе всего к истине будет сказать, что Дети «пожелали», чтобы люди в толпе набросились друг на друга.

Сэр Джон поглядел на доктора Торранса, потом на мальчика. Что-то пробормотал, но постарался взять себя в руки. Тяжело дыша, он обратился к мальчугану, но теперь в его голосе явственно слышался гнев:

– Как бы это ни было сделано – этим мы займемся позже, – ты признаешь, что вы несете ответственность за то, что произошло?

– Мы ответственны лишь за то, что защищались, – ответил мальчик.

– Ценой четырех жизней и тринадцати покалеченных, в то время, как вы могли, как ты говорил, просто отогнать их.

– Они хотели убить нас, – холодно ответил ребенок.

Начальник полиции долго глядел на него.

– Я не понимаю, как именно вы сделали это, но пока принимаю на веру ваше собственное признание. А также твои слова, что в этом не было необходимости.

– Но тогда они снова явились бы сюда. И в этом случае все равно пришлось бы прибегнуть к тому же средству, – сказал мальчик.

– Это только твое предположение. Все твое отношение к этому делу просто чудовищно! Неужели ты не чувствуешь жалость к этим несчастным людям?

– Нет, – ответил мальчик. – А с какой стати? Вчера один из них пытался застрелить одного из нас. Нам приходится защищаться.

– Но не с помощью вендетты же! Для вашей защиты существует закон, и для каждого…

– Закон не защитил Уилфреда от выстрела. Он не защитил бы и нас прошлой ночью. Закон наказывает преступника после того, как тот совершил преступление. Нам это не подходит – мы хотим остаться в живых.

– И тем не менее вы решаетесь – ты сам сказал это – брать на себя смелость распоряжаться чужими жизнями?

– Стоит ли нам все время возвращаться к одному и тому же? – спросил ребенок. – Я ответил на ваши вопросы, поскольку считал, что будет лучше, если вы правильно оцените ситуацию. Раз вам не удалось уяснить ее суть, я попробую выразиться яснее. Ситуация такова: если со стороны кого бы то ни было будет сделана попытка вмешаться в нашу жизнь или нанести нам ущерб, мы станем защищаться. Мы показали, на что способны, и надеемся, что это послужит предупреждением для других и предотвратит дальнейшие неприятности.

Сэр Джон безмолвно смотрел на мальчика, костяшки его сжатых в кулак пальцев побелели, а лицо пошло пятнами. Он приподнялся со стула, будто хотел броситься на мальчишку, потом, раздумав, рухнул в свое кресло.

Прошло несколько секунд, пока он почувствовал себя снова в состоянии разговаривать. Наконец задыхающимся голосом он обратился к мальчику, который на протяжении всех этих секунд критически рассматривал его с каким-то холодным любопытством.

– Ах ты, дрянь этакая! Ах ты, мерзкий паршивец! Да как ты смеешь со мной так разговаривать! Ты что, не понимаешь, что я представляю тут полицию страны! Если нет, так самое времечко понять, и, клянусь Богом, я тебе это разъясню! Ты как разговариваешь со взрослыми, ты, мелочь пузатая?! Ишь ты, он, видите ли, не желает, чтобы им наносили ущерб! Они, видите ли, будут защищать себя! Вот оно как! Да ты подумал, где находишься? Тебе, парень, еще предстоит научиться…

Внезапно он умолк и безмолвно уставился на мальчика.

Доктор Торранс приподнялся, наклонился над столом к мальчику и протестующе произнес «Эрик…», но не сделал ни единого движения, чтобы вмешаться.

Бернард Уэсткотт даже не шелохнулся на своем стуле и лишь впитывал в себя происходящее.

Губы начальника полиции затряслись, нижняя челюсть отвисла, глаза, вылезшие из орбит, выкатились еще больше. Волосы на голове слегка зашевелились. На лбу и висках выступил пот, струйки его текли по лицу.

Неразборчивые икающие звуки вырывались из широко открытого рта. По щекам текли потоки слез. Он дрожал крупной дрожью, хотя не мог сделать ни малейшего движения. Потом, когда истекли долгие-долгие секунды, он смог шевельнуться. Поднял трясущиеся руки и неуклюже прижал их к лицу. Из-под ладоней неслись странные тонкие крики. Потом он соскользнул с кресла на колени и рухнул на пол. Там, все еще продолжая дрожать, он распростерся, стараясь вжаться в пол, издавая при этом пронзительные вопли и царапая скрюченными пальцами ковер, в который, казалось, хотел зарыться. Потом его вырвало.

Мальчик отвел взгляд от сэра Джона. Доктору Торрансу он сказал, будто отвечая на заданный вопрос:

– Он не пострадал. Он хотел запугать меня, поэтому мы показали ему, каково это – быть испуганным. Теперь он кое-что понял. Когда вновь наладится работа его желез, он придет в себя.

Затем мальчик повернулся и вышел из комнаты, предоставив обоим мужчинам в молчании смотреть друг на друга.

Бернард вытащил носовой платок и вытер пот, крупными каплями выступивший у него на лбу. Доктор Торранс сидел не двигаясь, лицо у него было мертвенно-серого цвета. Оба одновременно глянули на начальника полиции. Сэр Джон лежал рыхлой грудой, видимо, без сознания и долгими жадными вздохами всасывал в себя воздух. Время от времени его сотрясала жуткая дрожь.

– Бог мой! – воскликнул Бернард. Он снова перевел взгляд на Торранса. – И вы провели тут три года!

– Никогда не было ничего похожего на это, – отозвался доктор. – Кое-какие возможности мы подозревали, но Дети никогда не проявляли к нам вражды. Возблагодарим Бога за это!

– Да, для вас могло обернуться и похуже, – ответил Бернард и снова посмотрел на сэра Джона.

– Нашего приятеля следовало бы удалить отсюда раньше, чем он придет в себя. Нам тоже лучше в это время ему не показываться на глаза – в таких ситуациях человек вряд ли захочет встретиться со свидетелями. Пошлите за его коллегами, пусть заберут. Скажите, что с ним случился приступ.

Через пять минут они уже сидели на ступеньках крыльца, наблюдая, как отбывает машина начальника полиции, который все еще был без сознания.

– Придет в себя, когда наладится деятельность желез! – пробормотал Бернард. – Пожалуй, они лучше разбираются в области физиологии, нежели в психологии. Этот человек сломлен, сломлен до конца своих дней!

Глава 19 В тупике

После пары стаканчиков неразбавленного виски с лица Бернарда начало сходить то выражение потрясения, с которым он вернулся из Грейнджа в Кайл-Мэнор. Рассказав нам о жутком интервью начальника полиции, он закончил так:

– Знаете, одно из редких возрастных качеств Детей, которое меня поразило, это их неспособность правильно оценивать собственную силу. За исключением, пожалуй, объявленной ими блокады Мидвича, все, что они делали до сих пор, сделано с каким-то колоссальным перерасходом энергии. То, что может быть теоретически вполне оправданно, они на практике превращают в нечто совершенно непростительное. Они хотели припугнуть сэра Джона, чтобы тот оставил их в покое, но зашли куда дальше и ввергли беднягу в состояние панического ужаса, доведя его до безумия. Их действия привели к такой деградации личности, которая была омерзительна для окружающих и ничем не может быть оправдана. Это непростительно.

Зиллейби спросил своим тихим мелодичным голосом:

– А может быть, мы смотрим на это под неправильным углом зрения? Вот, полковник, вы говорите «непростительно», что подразумевает, будто они хотят быть прощенными. А почему? Разве нас интересует, прощают ли нас шакалы или волки за то, что мы их убиваем? Нет, не интересует. Нам нужно только одно – обезвредить их, и все.

Фактически наше господство на планете стало столь полным, что волков нам приходится убивать очень редко, а большинство из нас вообще забыли, что значит противостоять в одиночку какому-либо другому виду. Но когда возникает нужда, мы, ни минуты не колеблясь, безоговорочно поддерживаем тех, кто борется с опасностью, от кого бы она ни исходила – от волков, насекомых, бактерий или фильтрующихся вирусов. Мы не даем им пощады, а следовательно, не ждем от них и прощения.

Особенность нашего противостояния с Детьми заключается, видимо, в том, что мы с самого начала оказались не в состоянии понять, какую угрозу они несут нашему виду, тогда как у них не было никакого сомнения, что мы для них смертельно опасны. А они намерены выжить любой ценой. Нам следовало хотя бы вспомнить, к чему может привести подобная целенаправленность. Ее результаты мы каждодневно можем наблюдать в наших собственных садах, где идет постоянная и свирепая война без соблюдения правил и законов, война без малейшего намека на жалость или милосердие.

Зиллейби говорил безо всякой аффектации, и было ясно, что сказанное – результат глубокого анализа. Правда, как это бывало с Зиллейби и раньше, разрыв между его теоретическими построениями и реалиями жизни казался слишком велик, и слушатели не могли проникнуться уверенностью в безусловной правоте оратора.

Наконец Бернард произнес:

– Дети, безусловно, резко изменили свою тактику. Раньше они время от времени пользовались внушением или давлением, но, если исключить несколько самых ранних инцидентов, они почти не прибегали к насилию. И вдруг – взрыв! Можете ли вы сказать мне, когда, по вашему мнению, произошел перелом, или же этот процесс нарастал постепенно?

– Могу, и совершенно определенно, – отозвался Зиллейби. – Ни малейшего намека на что-либо подобное не возникало до случая с Джимом Паули и его машиной.

– А это случилось… подождите-ка… в последнюю среду, то есть третьего июля. Интересно… – начал он, но не закончил, так как гонг позвал нас к ленчу.

– Мой опыт в области инопланетных вторжений, – говорил Зиллейби, приступая к заправке знаменитого фирменного салата, – до сих пор обогащался из посторонних источников, а потому может быть назван гипотетически-безличностным или, еще лучше, безличностно-гипотетическим. – Он задумался, как бы пробуя сказанное на вкус, и продолжил: – Во всяком случае, этот опыт достаточно обширен, и все же, как ни странно, я не могу припомнить ни одного случая, который мог бы оказаться хоть чем-то полезным для нас. Все без исключения примеры хоть и малоприятны, но, скорее, примитивны, чем коварны. Возьмите, например, марсиан Уэллса. В качестве изобретателей луча смерти они еще кое-как смотрятся, однако в остальном их поведение совершенно обыденно: они просто-напросто ведут примитивную кампанию, используя оружие, на порядок превосходящее оружие противника. Впрочем, там мы могли хоть отвечать ударом на удар, тогда как здесь…

– Только не клади кайенский перец, дорогой, – сказала Анжела.

– Чего не класть?

– Кайенский перец. От него икота бывает.

– Верно, верно, а где сахар?

– Слева от тебя, дорогой.

– Ах, да… Так о чем это я?

– Об уэллсовских марсианах, – напомнил я.

– Ну, разумеется. Так вот, перед вами прототип бесчисленных вторжений. Супероружие, против которого человек будет храбро сражаться до тех пор, пока его не спасет какой-нибудь из нескольких возможных вариантов развития событий. Естественно, в Америке все, как всегда, больше и лучше.

Нечто совершает посадку. Из него вылезает Некто. Через десять минут, безусловно благодаря великолепным коммуникациям, столь характерным для этой великой страны, начинается паника на всем пространстве от океана до океана, дороги и города забиты бегущим населением. Кроме Вашингтона, разумеется. Там, по контрасту, колоссальные, неохватные глазом толпы стоят молча – бледные, но уповающие, устремившие взгляд к Белому дому, в то время как где-то в горах Кэтскилл некий до поры до времени безвестный профессор с дочкой и грубоватым молодым ассистентом трудятся, как безумные акушерки, обеспечивая появление на свет deus ex laboratoria, который спасет мир в последний момент… Вернее, за минуту до наступления такого момента.

В нашей стране, полагаю, сообщение о таком вторжении было бы принято, во всяком случае – в определенных кругах, с оттенком известного скептицизма, но, думаю, вы согласитесь, что американские писатели знают свой собственный народ лучше, чем мы.

И каков же в конечном счете результат? Да просто еще одна война.

Мотивации упрощены, оружие усложнено, но общий рисунок не нов. И, как следствие, ни один из прогнозов – ни спекулятивный, ни экстраполярный – ни в малейшей степени нам не подходит. Причем именно в тот самый момент, когда это явление произошло в действительности. Как подумаешь, так всех этих футурологов становится просто жаль, если учесть количество энергии, затраченной ими на прогнозы.

И Зиллейби с наслаждением принялся за салат собственного производства.

– Одна из моих вечных проблем, – заметил я ему, – заключается в том, чтобы угадать, когда именно вы говорите буквально, а когда – метафорически.

– На этот раз, уверяю тебя, можешь понимать все буквально, – вмешался Бернард.

Зиллейби бросил на него косой взгляд.

– Вот, значит, как? И никаких возражений? – удивился он. – Скажите-ка мне, полковник, а сколько времени прошло с тех пор, как вы впервые поняли, что вторжение – реальный факт?

– Лет восемь примерно, – ответил ему Бернард. – А вы?

– Примерно столько же. Может, чуть-чуть побольше. Мне эта идея сразу же пришлась не по душе, не нравится она мне и сейчас, а дальше, вероятно, будет нравиться еще меньше. Но пришлось принять. Добрая старая аксиома Холмса, знаете ли: «Когда мы отбросим невозможное, то, что останется, каким бы невероятным оно ни казалось, и будет истиной». Я, однако, не знал, что так считают и в официальных кругах. И как вы решили поступить?

– Ну, мы постарались изолировать Детей, позаботились об их обучении.

– Н-да, и каким же чудным и полезным подарком для человечества это обернулось, смею сказать! А почему вы так поступили?

– Минуточку! – вмешался в разговор я. – Я опять запутался между буквальным и метафорическим. Вы что, оба всерьез полагаете, что Дети – вроде пришельцев? Что они происходят откуда-то из внеземных пространств?

– Видите! – оживился Зиллейби. – Никакой паники от океана до океана. Здоровый скептицизм. Я же вам говорил!

– Именно так, – ответил мне Бернард. – Это единственная гипотеза, которую мой департамент не смог опровергнуть, хоть материалов у нас было побольше, чем у мистера Зиллейби.

– Ах! – воскликнул Зиллейби, внезапно весь обратившись в слух; вилка с салатом застыла в воздухе. – А не приближаемся ли мы к вопросу о таинственном интересе военной разведки к нашим делам?

– Думаю, теперь уже нет причин удерживать эти сведения, – согласился Бернард. – Я знаю, что вначале вы сами проделали немалую работу, пытаясь разобраться в причинах нашего интереса, мистер Зиллейби. Но думаю, вам не удалось подобрать к нему ключ.

– И каков же был этот ключ? – спросил Зиллейби.

– Да просто Мидвич не только не единственное, но даже и не первое место, где возник эффект Потерянного дня. Кроме того, в течение трех предшествовавших Дню недель было замечено значительное учащение случаев засечки НЛО нашими радарами.

– Ну, надо же! – воскликнул Зиллейби. – О, тщеславие… Тщеславие! Следовательно, помимо нашей существуют и другие группы Детей? Где именно?

Но Бернард явно не хотел, чтобы его торопили, предпочитая вести рассказ по собственному плану.

– Один Потерянный день случился в крошечном поселке в Северной Австралии. Там явно вышла какая-то накладка. Всего было тридцать три беременных, но все Дети умерли. Большинство – спустя несколько часов после рождения, а самый последний ребенок – в семидневном возрасте.

Затем Потерянный день был отмечен в поселке эскимосов на острове Виктории в северной части Канады. Местные жители хранят молчание о том, что там произошло, но, надо думать, они так разгневались или испугались, когда стали рождаться дети, столь отличные от родителей, что их сразу же выкинули на мороз. Во всяком случае, никто из них не выжил. И это, между прочим, если сопоставить с историей возвращения наших Детей в Мидвич, показывает, что их способность оказывать «давление» появляется не раньше двухнедельного возраста, так что до этого срока они – индивидуальности. Еще один Потерянный день…

Зиллейби поднял руку.

– Разрешите высказать предположение. Он имел место за «железным занавесом»?

– За «железным занавесом» было два Потерянных дня, насколько нам известно, – поправил его Бернард. – Один вблизи Иркутска, почти на границе с Монголией. Очень мрачное дело. Мужья, решив, что их жены прелюбодействовали с демонами, уничтожили и детей, и матерей. Другое место – еще дальше на восток – называется Гижинск. Лежит в горах к северо-востоку от Охотска. Возможно, были и другие, но мы о них ничего не знаем. Почти с уверенностью можно говорить об аналогичных случаях в Южной Америке и Африке, но проверить эти слухи трудно. Аборигены говорят о своих делах неохотно. Кроме того, вполне возможно, что изолированные поселения могли «потерять» день и даже не заметить этого, так что появление Детей не вызывало большого удивления. По доходящим до нас слухам, на таких Детей смотрят как на уродов и убивают, хотя мы не исключаем и того, что некоторых из них матери прячут в укромных местах.

– Но, как я полагаю, в Гижинске было не так? – ввернул Зиллейби.

Бернард взглянул на него, и краешки губ его дрогнули.

– Похоже, вы ничего не упускаете из виду, Зиллейби? Вы правы, в Гижинске вышло иначе. Потерянный день случился за неделю до Мидвича.

Тремя-четырьмя днями позже мы получили донесение об этом. Русские были очень обеспокоены. И это послужило для нас некоторым утешением, когда начались мидвичские события. Они, надо полагать, тоже в свое время узнали о Мидвиче и вздохнули с облегчением. Между тем наш агент продолжал следить за Гижинском и своевременно доложил нам о странном эффекте – все женщины там оказались беременны. Сначала мы как-то не придали значения этому явлению, оно показалось нам не слишком важным, хотя и любопытным, но когда поняли, что ситуация в Мидвиче развивается аналогично, – интерес немедленно возрос. Когда же родились Дети, положение русских оказалось лучше, чем наше: они просто-напросто «закрыли» Гижинск – городок в два раза крупнее Мидвича, и поступление информации к нам тут же прекратилось.

Мы же «закрыть» Мидвич не могли, нам пришлось работать в иных условиях, и, как мне кажется, вышло это у нас не так уж плохо.

Зиллейби кивнул.

– Понятно. Министерство обороны сделало вид, что ничего не знает ни о нас, ни о русских. Но если бы выяснилось, что у русских появился целый выводок потенциальных гениев, то было бы не вредно иметь возможность выставить против них свою собственную команду.

– Более или менее так. Ведь то, что Дети необыкновенны, выяснилось очень скоро.

– Я должен был сообразить, – грустно покачал головой Зиллейби. – Мне не пришло в голову, что Мидвич может оказаться не единственным. Но теперь мне в голову пришла другая мысль: должно было произойти какое-то важное событие, заставившее вас раскрыть свои карты. Не вижу, чтобы наши дела могли повлечь за собой этот поступок, так что, надо думать, такие события имели место где-то еще, скажем, в Гижинске? Произошло ли там что-нибудь такое, повторения чего можно ожидать и от наших Детей?

Бернард аккуратно положил на тарелку нож и вилку, потом долго внимательно их рассматривал, после чего снова поднял глаза.

– Дальневосточная армия, – заговорил он не торопясь, – недавно получила на вооружение новый тип атомного оружия средней дальности действия – что-то порядка миль пятидесяти-шестидесяти. На прошлой неделе они провели первые полевые испытания. Города Гижинска больше не существует.

Мы так и уставились на него. С возгласом ужаса Анжела наклонилась вперед.

– Вы хотите сказать… все они?..

Бернард кивнул.

– До единого человека. Весь город. Никого не предупредили, иначе могли бы узнать и Дети. Кроме того, все было устроено так, что происшедшее можно списать на ошибку в расчетах, а если потребуется, то и на саботаж. – Он снова помолчал. – Такова официальная версия, – повторил он, – и для внутреннего, и для внешнего пользования. Мы, однако, получили из русских полуофициальных источников копию донесения, отправленного ими по особым каналам. В нем содержится мало конкретных сведений, но нет сомнений, что оно относится к Гижинску и появилось одновременно с осуществлением акции по уничтожению города. Мидвич в этом обращении даже не упомянут, но там есть предостережение, выраженное очень недвусмысленно.

О Детях там говорилось, как о группах, представляющих не просто угрозу для страны проживания, но как о реальной и серьезной опасности для существования всего человечества. Правительства призываются к тому, чтобы без промедления «нейтрализовать» все известные группы. Изложено все очень четко, но чувствуется оттенок паники. В обращении повторяется несколько раз, чтобы все это было сделано быстро и не только ради блага наций или континентов, а именно потому, что Дети – угроза всему человечеству.

Зиллейби изучал узор на тканой скатерти, наконец он поднял голову и спросил:

– И какова же позиция военной разведки? Надо полагать, она хочет разобраться, какие козни затевают русские на этот раз? – Он снова погрузился в изучение узора.

– Большинство – да, но некоторые – нет, – признался Бернард.

Зиллейби опять поднял глаза.

– Они разделались с Гижинском на прошлой неделе, не правда ли? В какой именно день?

– Во вторник, второго июля, – ответил Бернард.

Зиллейби опять кивнул, как бы подводя итог своим размышлениям.

– Любопытно, – сказал он. – Но как, хотелось бы понять, об этом узнали наши Дети?

Вскоре после ужина Бернард объявил, что снова собирается в Грейндж.

– Мне не удалось поговорить с доктором Торрансом, пока там был сэр Джон, а уж после того, что с ним произошло, нам обоим было не до разговоров.

– Думаю, вы не намерены раскрыть нам свои планы в отношении Детей? – спросила Анжела.

Он сделал отрицающий жест.

– Если бы у меня и были какие-то мысли, они представляли бы собой служебную тайну. А пока я хочу узнать у Торранса, нет ли у него каких-либо предложений, основанных на его опыте и знании Детей. Надеюсь вернуться через час или около того, – добавил он и вышел.

Покинув дом, Бернард автоматически направился к машине, но, уже протягивая руку к дверце, подумал, что небольшая прогулка ему не повредит, и двинулся по дорожке к шоссе.

Сразу же за калиткой какая-то незнакомая дама в голубоватом твидовом костюме взглянула на него, заколебалась, а затем все же решилась подойти.

На ее щеках возник слабый румянец, но приблизилась она решительно. Бернард снял шляпу.

– Вы меня не знаете. Я мисс Лэмб, а кто вы такой, мы всегда знали, полковник Уэсткотт.

Бернард ответил на ее слова легким поклоном, думая о том, кто же эти «мы». С успехом можно было предположить, что за словом «мы» скрывался весь Мидвич. Бернард поинтересовался, чем может быть полезен.

– Я к вам насчет Детей, полковник. Что с ними будет?

Он ответил достаточно правдиво, что пока в отношении Детей никакого решения не принято. Она жадно слушала, глаза ее ни на секунду не отрывались от его лица, пальцы, затянутые в перчатки, намертво сцепились.

– Но никакой жестокости не допустят, ведь правда? – умоляющим тоном произнесла она. – О, я знаю, та ночь была ужасна, но это же не их вина! Они еще не ведают, что творят. Вы понимаете, они же еще совсем маленькие! Я знаю, они выглядят вдвое старше своего возраста, но что с того, правда?

Они не хотели зла, которое причинили. Они испугались! А разве мы не испугались бы, явись к нам толпа, которая хочет сжечь наш дом? Конечно, испугались бы! Мы имели бы полное право защищаться, и никто не посмел бы нас осудить! Господи, да если бы мужчины пришли в мой дом, я бы стала защищаться первым попавшимся под руку – может быть, даже топором!

Бернард в этом очень сомневался. Зрелище маленькой леди, восставшей против толпы с топором в руках, как-то не укладывалось в его голове.

– Уж очень сильное средство они применили, – напомнил он ей мягко.

– Я знаю, но, когда вы молоды и напуганы, очень легко показаться более жестоким, чем вы есть на самом деле. Помню, когда я была ребенком, случалось так, что несправедливость заставляла меня внутренне кипеть. Если бы у меня были силы поступить так, как хотелось, это было бы ужасно, говорю вам, просто ужасно!

– К сожалению, – указал он, – у Детей есть такая сила, и вы должны согласиться, что применять ее они не имеют права.

– Да, – сказала она, – но все будет иначе, когда они подрастут и поймут. Я уверена! Больше они не будут! Люди кругом говорят, что их надо выслать отсюда, но вы же так не сделаете, правда, не сделаете? Они же не злые! Так получилось просто потому, что они испугались! Они раньше не были такими! Если они останутся здесь, мы сможем научить их любви и мягкости, сможем доказать, что люди не хотят им вреда…

Она заглядывала ему в глаза, заламывала руки, слезы готовы были хлынуть в любую минуту.

Бернард ответил ей ничего не выражающим взглядом, поражаясь преданности, позволившей оценить шестерых убитых и много тяжело раненных как результат ребячьей шалости. Он почти ощущал, как в ее мозгу возникает видение обожаемой тонкой фигурки с золотыми глазами, загораживающей весь остальной мир. Она никогда не проклянет, никогда не перестанет любить, никогда не поймет… Это ведь единственное удивительное, волшебное событие за всю ее бесцветную жизнь. Сердце Бернарда обливалось кровью от жалости к мисс Лэмб.

Он смог лишь объяснить ей, что решение находится вне его компетенции, и заверить, стараясь при этом не пробуждать несбыточных надежд, что все, сказанное ею, он включит в свой доклад. Затем он как можно вежливее распрощался и ушел, чувствуя спиной ее встревоженный, укоризненный взгляд.

Деревушка, по улице которой он сейчас проходил, выглядела сонной и притихшей. Надо полагать, думал он, чувство протеста на установление Детьми блокады весьма сильно, но те немногие жители, которых он видел, за исключением нескольких беседующих пар, явно занимались сугубо личными делами. Единственный полисмен, патрулировавший сквер, зевал от скуки.

Первый урок, преподанный Детьми и заключавшийся в том, что собираться толпой опасно, очевидно, был усвоен прочно. Это был серьезный шаг к диктатуре – неудивительно, что русским так не понравился ход дел в Гижинске.

Пройдя ярдов двадцать по Хикхэм-лейн, Бернард набрел на двух Детей.

Они сидели на обочине и смотрели на небо куда-то в западном направлении с таким вниманием, что даже не заметили, как он подошел.

Бернард остановился, посмотрел в ту сторону, куда были направлены их взгляды, и тут же услышал звук реактивного самолета. Самолет был хорошо виден – серебристый абрис на синем летнем небе, где-то на высоте пяти тысяч футов.

В тот самый момент, когда Бернард его увидел, под ним возникло несколько черных точек. Затем появились белые купола парашютов – пять штук, которые плавно спускались вниз. Самолет же продолжал лететь дальше.

Бернард перевел взгляд на Детей как раз в то мгновение, когда они обменивались довольными улыбками. Он опять взглянул вверх на самолет и на пять медленно опускающихся куполов. Он не очень разбирался в самолетах, но был уверен, что это легкий бомбардировщик дальнего радиуса действия, обычно имеющий на борту экипаж из пяти человек. Он снова посмотрел на Детей, и тут они его заметили.

Все трое некоторое время рассматривали друг друга, а бомбардировщик продолжал гудеть где-то над головой.

– Это была, – заговорил Бернард, – очень дорогая машина. Кое-кто сильно рассердится, когда узнает, что с ней случилось.

– Это предупреждение. Но им, вероятно, предстоит потерять еще несколько машин, прежде чем они поймут, в чем тут дело, – сказал мальчик.

– Вероятно. В ваши способности поверить не так-то легко. – Он помолчал, продолжая наблюдать за Детьми. – Вам не нравится, когда они над вами летают, верно?

– Да, – согласился мальчик.

Бернард понимающе кивнул.

– Это я могу понять. Но скажите мне, почему вы всегда в качестве предупреждения прибегаете к столь сильным мерам? Разве вы не могли развернуть его обратно?

– Но ведь мы могли и заставить его рухнуть вниз, – ответила девочка.

– Думаю, да. Мы должны быть признательны, что вы так не поступили. Но ведь нужный эффект был бы достигнут и в случае, если бы вы повернули его назад. Так? Почему же вы столь жестоки?

– Так эффективнее. Нам пришлось бы завернуть множество самолетов, прежде чем поверили бы, что это делаем мы. А если они будут терять самолет каждый раз, когда тот пролетает над нами, им придется отреагировать, – объяснил мальчик.

– Понятно… Предполагаю, что та же аргументация годится и для событий прошлой ночи? Если бы вы просто отослали толпу прочь, предупреждение выглядело бы не таким эффективным? – предположил Бернард.

– А вы думаете иначе? – спросил мальчик.

– Мне кажется, все зависит от того, как это сделано. Уверен, что не было нужды заставлять их сражаться между собой с такой яростью. Я хочу сказать, что если смотреть на вещи практически, то с политической точки зрения неразумно делать каждый раз лишний шаг, который только усиливает неприязнь и ненависть к вам.

– Ну и страх тоже, – указал мальчик.

– О, так вы хотите нагнать на нас страху? Зачем?

– Только затем, чтобы вы оставили нас в покое, – ответил ребенок. – Это ведь лишь перемирие, а не конец. – Его золотые глаза были обращены на Бернарда, а взгляд – тверд и серьезен. – Рано или поздно, но вы попробуете нас убить. Как бы мы себя ни вели, вы все равно захотите стереть нас с лица Земли. Наши позиции могут быть укреплены лишь в том случае, если мы перехватим инициативу.

Мальчик говорил спокойно, но его слова с легкостью пробивали броню роли, разыгрываемой сейчас Бернардом. Каким-то внутренним оком он различал в словах мальчика, казавшегося шестнадцатилетним, голос совершенно взрослого человека.

– На минуту, – рассказывал нам позже Бернард, – это меня ошеломило. Никогда в жизни я еще не был так близок к панике, как в это мгновение. Комбинация из взрослого и ребенка казалась мне исполненной устрашающего смысла, угрожающего самому фундаменту установившегося порядка вещей…

Сейчас это кажется мелочью, но тогда было откровением и, клянусь Богом, привело меня в ужас. Внезапно я прозрел – вся их двойственность заключалась в том, что индивидуально это были дети, коллективно – взрослые. Они говорили со мной, приноравливаясь к моему уровню.

Бернарду потребовалось время, чтобы взять себя в руки. Когда ему это удалось, он вспомнил сцену с начальником полиции, которая тоже ужаснула его, но в каком-то ином, гораздо более элементарном плане. Он внимательно всмотрелся в мальчика.

– Ты Эрик? – спросил он.

– Нет. Иногда я бываю Джозефом. Но сейчас я – мы все. Нам нужно поговорить с вами.

Бернард уже полностью овладел собой. Он не торопясь присел на обочину с детьми и заговорил с нарочитой серьезностью.

– Обвинения в намерении убить вас кажутся мне преувеличением, – сказал он. – Разумеется, если вы будете продолжать так, как начали себя вести в последние дни, мы возненавидим вас и отомстим вам или, вернее сказать, нам придется защищать себя от вас. Однако, если вы измените свое поведение, – что ж, тогда посмотрим. Неужели вы так сильно ненавидите нас? Если нет, тогда какой-нибудь modus vivendi, я уверен, вполне возможен.

Он посмотрел на мальчика, все еще питая слабую надежду, что с ним надо разговаривать попроще, как обычно говорят с детьми. Но тот быстро развеял иллюзии Бернарда. Он покачал головой и ответил:

– Вы рассуждаете не на том уровне. Тут нет вопроса о любви или ненависти. Они тут вообще ни при чем. И переговорами этот вопрос тоже не решается. Тут дело в биологической необходимости. Вы не можете себе позволить не убить нас, так как, если вы этого не сделаете, вы обречены… – Он сделал паузу, как бы давая Бернарду время оценить значение этих слов, а затем продолжил: – У проблемы есть еще и политическая сторона, требующая немедленного решения, причем последнее должно приниматься на базе логики. Уже сейчас ваши политики, которые знают о нашем существовании, вероятно, обсуждают вопрос, не принять ли им решение по русскому образцу.

– О, значит, вам известно о русских?!

– Да, конечно. Пока Дети в Гижинске были живы, нам не приходилось бояться за себя, но, когда они погибли, возникли два следствия: во-первых, был нарушен баланс сил, а во-вторых, пришло понимание, что русские не пошли бы на нарушение этого баланса, если бы не были абсолютно уверены в том, что колония Детей сулит не выгоды, а одни убытки.

Биологическую необходимость отрицать невозможно. Русские подчинились ей, исходя из политических мотивов, как наверняка захотите сделать и вы.

Эскимосы подчинились ей, исходя из примитивного инстинкта. Результат тот же.

Вам, однако, будет труднее. Русским, когда они решили, что Дети Гижинска не пригодны для использования в разрабатываемом проекте, найти правильное решение было легко. В России ведь человек существует лишь для службы государству. Стоит ему поставить себя выше интересов государства – он уже предатель, а обязанность общества – защищать себя от предателей, будь то индивидуум или группа людей. Следовательно, в этом случае биологический долг и политический долг совпадают. И если неизбежно, чтобы какое-то число ни в чем не повинных, но случайно вовлеченных в это дело людей погибло, что ж, ничего не поделаешь: их обязанность – умереть ради государства.

Но вам эта проблема представляется куда менее ясной. Не только потому, что ваше стремление выжить обросло множеством условностей, но у вас еще распространена весьма неудобная для вас же идея, что государство существует, чтобы служить людям, создавшим его. Поэтому вашу совесть будет грызть мысль, что у нас тоже есть «права».

Первый, самый острый момент опасности для нас прошел. Он возник, когда вы впервые услышали о русской акции в отношении Детей. Решительный человек мог бы быстро организовать «несчастный случай» и в Мидвиче. Вас устраивала возможность скрытно содержать нас здесь, а нас устраивала возможность быть спрятанными, так что организовать «несчастный случай» можно было без особых затруднений. Теперь, однако, уже поздно. Люди, которые лежат в больнице Трайна, надо думать, рассказывают о нас. Прошлая ночь вообще должна была вызвать массу слухов, распространившихся по всей округе. Шансов создать видимость «несчастного случая» больше нет. Так как же вы намерены поступить, чтобы ликвидировать нас?

Бернард покачал головой.

– Послушайте, – сказал он, – попробуйте представить себе, что мы способны рассматривать ситуацию с более цивилизованных позиций – вы же все-таки находитесь в стране, которая известна своей способностью находить компромиссные решения. Я не убежден, что вы поступаете правильно, когда с легкостью отметаете возможность соглашения. История научила Великобританию быть более терпимой по отношению к меньшинствам, чем другие страны…

На этот раз ответ последовал от девочки.

– Это не вопрос цивилизованности, – сказала она. – В сущности, дело очень простое. Если мы существуем – мы подчиняем вас, это ясно и неизбежно. Согласитесь ли вы на положение людей второго сорта и станете ли без борьбы на путь, ведущий к вымиранию? Я не думаю, что вы настроены столь декадентски, что примете такой вариант. А тогда – политически – вопрос стоит так: может ли любое государство, как бы оно ни было терпимо, позволить существовать непрерывно наращивающему мощь меньшинству, контролировать действия которого оно не в состоянии? Ответ очевиден: не может.

Тогда как же вы поступите? Можно предположить, что мы будем в безопасности на время, пока ведутся ваши собственные дебаты. Самые примитивные из вас – ваши массы – будут руководствоваться своими темными инстинктами, пример которых мы уже видели прошлой ночью, и начнут охотиться на нас с целью уничтожить. Ваши более либеральные, ответственно мыслящие и религиозные круги будут встревожены этической стороной проблемы. Против применения любых жестких мер выступят ваши истинные идеалисты, а за ними потянутся ваши псевдоидеалисты. У вас ведь хватает людей, рассматривающих идеалы как своего рода премию вроде страховки, готовых переложить на плечи потомков и рабство, и нужду только ради того, чтобы самим предстать у райских врат с репутацией несгибаемых защитников высоких принципов.

Потом еще есть ваше консервативное правительство, тупо сопротивляющееся, когда его подталкивают к рассмотрению жестких мер, направленных против нас. И есть еще «левые», которые воспользуются шансом нажить партийный капитал и спровоцировать отставку правительства. Они будут защищать наши права, как права угнетенного меньшинства, как права детей и т. д. Их лидеры будут пылать праведным гневом, выступая в нашу защиту. Они без всякого референдума заявят, что представляют собой Справедливость, Сострадание и Большое Сердце Народа. Потом-то кое-кто из них поймет всю серьезность проблемы, поймет, что если они начнут форсировать проведение новых выборов, то может произойти раскол между проводниками официальной партийной политики Большого Народного Сердца и рядовыми членами партии, чей страх перед нами превратит их во фракцию трусов. Тогда вопли насчет абстрактной справедливости и попыток заткнуть рты ее поборникам заметно поутихнут…

– Судя по всему, ты не слишком уважаешь наши общественные институты, – прервал ее Бернард.

Девочка пожала плечами:

– Как безраздельно доминирующий вид планеты вы могли позволить себе потерять чувство реальности и забавляться абстракциями, – ответила она. – Пока все эти люди будут ожесточенно препираться, до многих из них дойдет, что проблема взаимодействия с гораздо более развитым биологическим видом отнюдь не так проста и что она становится со временем все более сложной.

Тогда неизбежно возникнут попытки расправиться с нами. Однако прошлой ночью мы уже показали, что случится с солдатами, если вы бросите их против нас. Если вы пошлете самолеты, они разобьются. Ладно, тогда вы вспомните, как это сделали русские, об артиллерии и управляемых ракетах, чья электроника нам неподвластна. Но если вы примените их, вы убьете не только нас. Вам придется уничтожить всех жителей Мидвича. Так что даже на обдумывание этой акции вам потребуется немало времени, а если она будет осуществлена, то какое правительство в этой стране сумеет пережить массовое убийство безвинных, даже если оно будет оправдано ссылками на высокую социальную окупаемость этого мероприятия? Партия, которая санкционировала бы такое дело, не только стала бы политическим трупом, но, даже если бы действия по ликвидации опасности оказались успешными, ее лидеров линчевали бы на месте во имя справедливости и искупления.

Она умолкла, и тогда снова заговорил мальчик:

– Детали могут не совпадать, но что-то в этом роде неизбежно будет происходить по мере того, как информация об угрозе, вызванной нашим существованием, начнет становиться всеобщим достоянием. Возможна даже такая курьезная ситуация, когда обе ваши партии станут бороться между собой за то, чтобы потерпеть поражение на выборах, лишь бы не формировать правительство, которому придется принимать меры против нас. – Он замолчал, долгим взглядом окидывая лежащий перед ним мирный сельский пейзаж, и добавил: – Это реальное положение вещей. Ни ваши, ни наши желания здесь роли не играют, хотя можно, пожалуй, сказать, что обеим сторонам даровано лишь одно стремление – выжить. Мы все, как видите, игрушки в руках жизни.

Стремление выжить сделало вас многочисленными, но умственно недоразвитыми; оно же сделало нас могучими в умственном отношении, но слабыми физически.

Теперь мы стоим друг против друга, и нам не дано знать, чем все это завершится. Жестокая ситуация для обеих сторон, но очень, очень древняя. Жестокость так же стара, как сама жизнь.

Да, есть робкие признаки смягчения жестокости – юмор и сострадание. Они-то, пожалуй, и есть важнейшие изобретения человеческого гения, но корни их пока очень слабы, хотя и обещают многое. – Он опять помолчал и улыбнулся. – Это мысль Зиллейби – нашего первого учителя, – заметил он как бы в скобках. – Стремление выжить, однако, куда сильнее этих чувств, так что кровавые игры вряд ли отменяются…

Тем не менее нам кажется возможным, по меньшей мере, отсрочить наступление острой стадии нашего конфликта. Об этом мы и хотим с вами поговорить…

Глава 20 Ультиматум

– Это, – заявил с упреком Зиллейби золотоглазой девочке, усевшейся на ветке дерева, росшего рядом с тропинкой, – это есть не что иное, как неоправданное ограничение моего права на передвижение. Вы прекрасно знаете, что я в это время постоянно гуляю и так же постоянно возвращаюсь домой пить чай. Тиранию можно легко превратить в дурную привычку. Кроме того, у вас в качестве заложника остается моя жена.

Девочка, видимо, обдумала сказанное и сунула за щеку большой леденец.

– Ладно, мистер Зиллейби, – кивнула она.

Зиллейби сделал шаг вперед. На этот раз ничто не помешало ему переступить невидимый барьер, который только что задержал нас.

– Благодарю вас, милая, – проговорил он, вежливо склоняя голову. – Идемте, Гейфорд.

Мы двинулись в лес, оставив часового сидеть над тропой, лениво болтая ногами и наслаждаясь леденцом.

– Одним из интереснейших аспектов этой истории можно считать вопрос разграничения между коллективом и индивидуальностью, – заметил Зиллейби. – В определении этой границы мне далеко продвинуться не удалось. Наслаждение девочки леденцом носит бесспорно индивидуальный характер, вряд ли это удовольствие она разделяет с остальными. Данное нам разрешение переступить через барьер – явно коллективное решение, равно как и сам приказ, который нас остановил. И поскольку этот разум коллективен, то как быть с впечатлениями, которые он получает? Например, чувствуют ли все Дети вкус леденца, который сосет девочка? Вероятно, нет. И тем не менее все они должны знать о существовании леденца, а может быть, даже и об особенностях его вкуса! Аналогичная проблема возникает, когда я показываю им свои фильмы или читаю лекции. В теории, если в аудитории находятся двое – мальчик и девочка, – все остальные разделяют с ними полученный опыт. На этом основана разработанная для них организация обучения. Но на практике, когда я прихожу в Грейндж, зал всегда бывает полон.

Насколько я понимаю, когда я кручу фильм в присутствии двух представителей противоположных полов, все остальные также воспринимают его, но можно предположить, что при передаче часть ощущений, воспринимаемых зрением, теряется, а поэтому они предпочитают видеть все собственными глазами. Очень трудно побудить их рассказывать об этих способностях, но, кажется, индивидуальное восприятие картины передается остальным все же лучше, чем индивидуальные ощущения от сосания леденца. Все это вызывает, естественно, целый ряд вопросов…

– Могу себе представить, но все эти вопросы, так сказать, аспирантского уровня. Что до меня, то для начала мне хотелось бы выяснить причину их пребывания на Земле.

– О, – отозвался Зиллейби, – полагаю, что эта причина стара как мир. Ведь то же самое касается и нашего пребывания тут.

– Не могу согласиться. Мы же возникли здесь, на Земле, а вот откуда тут появились Дети – неясно.

– Уж не собираетесь ли вы принимать теории за бесспорные факты, дорогой друг? Широко бытует представление, что мы зародились тут, и чтобы поддержать это представление, сделано предположение, будто когда-то существовал некто, кто был нашим прародителем и одновременно прародителем человекообразных обезьян, то есть тот, кого наши деды называли «исчезнувшим звеном». Но ведь нет сколько-нибудь надежного доказательства, что подобный некто существовал в действительности. А что касается «исчезнувшего звена», то, Господи Боже мой, представление, о котором я говорил, фактически состоит из одних исчезнувших звеньев, прошу извинить меня за плохой каламбур!

Можете вы, например, объяснить разнообразие человеческих рас с точки зрения существования этого единственного звана? Я, как бы ни напрягался, не могу. Не могу я представить и на более позднем этапе кочующее существо, которое порождает генетические линии, обладающие столь устойчивыми и отчетливыми расовыми признаками. На островах это еще могло произойти, но на континентах – никогда. На первый взгляд какое-то воздействие мог иметь климат, но тут же в голову приходит мысль, что монголоидные черты одинаковы от экватора до Северного полюса. Подумайте также о бесчисленных промежуточных типах, которые должны были бы существовать, а также о ничтожно малом количестве обнаруженных ископаемых останков. Подумайте о числе поколений, которое нам пришлось бы отсчитать, чтобы проследить белокожих, чернокожих, краснокожих и желтокожих к их общему предку, и вы придете к выводу, что там, где должны были бы остаться неисчислимые палеонтологические свидетельства этого процесса, оставленные многими миллионами наших «развивающихся» предков, имеется почему-то только огромное «белое пятно». Господи, да об истории развития рептилий мы знаем больше, чем об истории развития человека! Много-много лет назад мы уже составили полное эволюционное генеалогическое древо лошади. Если бы подобное было возможно для отражения эволюции человека, это было бы сделано уже давно. А что у нас есть? Всего лишь несколько – поразительно мало – разрозненных кусочков! Никто не знает, где и как они ложатся в общую картину эволюции человека, по той простой причине, что никакой общей картины и нет, а есть лишь одно предположение. Эти кусочки так же чужды нам, как мы – Детям.

В течение часа или около того я внимал разглагольствованиям по поводу обрывистой и гуманной филогении человечества, каковую Зиллейби закончил извинением за примитивность изложения предмета, который никак не может быть уложен в ту полудюжину предложений, кои он только что попытался мне сформулировать.

– Надеюсь, – закончил он, – вы все же усвоили, что широко распространенное представление имеет куда больше лакун, чем твердо установленных фактов.

– Но если отбросить его, то что же останется? – спросил я.

– Не знаю, – сознался Зиллейби. – Но я отказываюсь принимать на веру плохую теорию только потому, что лучшей нет, и не считаю, что отсутствие доказательств – надежный аргумент для отрицания какой-либо другой теории, от кого бы это отрицание ни исходило. В результате я не расцениваю появление Детей как нечто более удивительное, чем существование разнообразных человеческих рас, которые, на мой взгляд, возникли уже полностью сформировавшимися или, во всяком случае, без четкой истории своего происхождения.

Столь жиденький вывод был настолько не характерен для Зиллейби, что я заподозрил наличие у него собственной теории.

Зиллейби покачал головой.

– Нет, – заскромничал он. Потом добавил: – Конечно, человек не может не думать… Боюсь только, что получается нечто совсем уж бездоказательное и далеко не всегда приемлемое даже для самого мыслителя. Например, для такого заядлого рационалиста, как я, крайне тревожно обнаружить вдруг, что ты начинаешь думать о существовании некой высшей силы, распоряжающейся у нас на Земле. Когда я размышляю о нашем шарике, мне начинает казаться, что в нем все более отчетливо проступают черты какого-то очень плохо организованного испытательного полигона. В общем, места, где то и дело на свободу выпускаются новые генетические линии, чтобы посмотреть, как будут они себя вести в нашем развале и беспределе. Наверно, наблюдение за тем, как подопытные существа реагируют на заданные им параметры, должно очень развлекать Наблюдателя. Он изучает, удалось ли ему на этот раз произвести на свет безупречного-разрывателя-на-части или же у него получился очередной разрываемый-на-кусочки. Он любуется прогрессом более ранних моделей и видит, что они весьма преуспели в превращении жизни в кромешный ад для других обитателей планеты. Ах, я же говорю вам, что размышления никогда не укрепляют базу для оптимизма. Вы со мной согласны?

– Как мужчина мужчине скажу вам, Зиллейби, что вы не только много болтаете, но еще и несете при этом уйму чепухи, которой иногда умудряетесь придать видимость здравого смысла. Случается, это здорово сбивает слушателя.

Зиллейби обиделся.

– Мой дорогой друг, но я же всегда говорю разумно. В социальном смысле это и есть мой главный недостаток. Надо же уметь различать форму и содержание. Вы что же, предпочитаете высказывания с этакой монотонно-догматической напористостью, которую наши слабоумные сограждане принимают, прости их, Господи, за гарантию искренности? Даже если бы я попытался следовать подобной манере, все равно в первую очередь надо было бы оценивать содержание.

– Хотелось бы мне знать, – сказал я упрямо, – когда вы сокрушаете идею эволюции человека, имеете ли вы что-то взамен?

– Значит, мои размышления насчет Изобретателя вам не понравились? Мне – тоже, и даже очень. Но по крайней мере у этой гипотезы есть существенное достоинство – она не менее невероятна, но зато гораздо более содержательна, нежели многие религиозные догматы. А когда я говорю «Изобретатель», то это вовсе не означает, что я имею в виду какое-то лицо.

Гораздо более вероятна научная группа. Мне кажется, если бы группа наших биологов и генетиков выбрала для своих опытов какой-нибудь отдаленный остров, они обнаружили бы много интересного и поучительного, наблюдая за поведением своих подопечных в условиях острого экологического кризиса. А что такое планета, как не остров в космосе? Однако моя умозрительная спекуляция слишком далека от того, чтобы стать теорией…

Наш обходной путь вывел нас на дорогу в Оппли. Подходя к Мидвичу, мы увидели, как с Хикхэм-лейн вышел какой-то человек, по-видимому, пребывающий в глубокой задумчивости, и пошел впереди нас. Зиллейби окликнул его. Бернард с трудом отвлекся от своих мыслей, остановился и подождал нас.

– У вас такой вид, – заметил Зиллейби, – что можно предположить, будто доктор Торранс вам решительно ни в чем не помог.

– До Торранса я так и не добрался, – объяснил Бернард. – А теперь, видимо, вообще нет смысла его беспокоить. Я тут разговорился с парочкой ваших Детишек.

– Значит, не с парочкой, – мягко поправил его Зиллейби. – Разговор может вестись лишь с коллективом мальчиков, с коллективом девочек или с обеими коллективными личностями одновременно.

– Ладно. Поправка принята. Итак, я разговаривал со всеми Детьми, во всяком случае, я так считаю, хотя мне показалось, что в стиле разговора как мальчика, так и девочки весьма сильно ощущался привкус манер известного нам Зиллейби.

Зиллейби выглядел весьма польщенным.

– Учитывая, что мы с ними нечто вроде льва с ягненком, мой контакт можно считать вполне удовлетворительным. Контакты на базе образования вообще весьма продуктивны, – сказал он. – Ну и как вы с ними поладили?

– Не думаю, что слово «поладили» точно отражает ситуацию, – ответил ему Бернард. – Меня информировали, мне прочли нотацию, мне дали поручение. Под конец же на меня возложили обязанность вручить ультиматум.

– Вот как! И кому же?

– Я, знаете ли, сам не уверен, кому именно. Грубо говоря, тому, кто может обеспечить их воздушным транспортом.

Зиллейби поднял брови.

– И куда же?

– Они не сообщили. Куда-то, где они, как я понимаю, будут избавлены от притеснений.

И Бернард познакомил нас с сокращенным вариантом аргументации Детей.

– В общем, все сводится вот к чему, – говорил Бернард. – По их мнению, дальнейшее их пребывание в Мидвиче приобретает характер вызова властям, что не может продолжаться долго. Присутствие Детей нельзя игнорировать, но любое правительство, которое попытается как-то с ними взаимодействовать, взвалит на себя огромный груз политических тягот, если такое взаимодействие состоится, и ничуть не меньший, если оно не состоится. Сами Дети не собираются переходить в атаку и даже не хотели бы находиться в состоянии перманентной самообороны…

– Естественно, – промурлыкал Зиллейби, – в данный момент у них одно желание – выжить, чтобы потом господствовать.

– …поэтому в интересах обеих сторон снабдить их средствами для эвакуации.

– Что означало бы, что они одержали победу, – прокомментировал Зиллейби.

– А с их точки зрения, это ведь, пожалуй, рискованно: всем оказаться в одном самолете… – вмещался я.

– О, поверьте, это-то они продумали! Они предусмотрели уйму деталей. Самолетов должно быть несколько. В их распоряжение передается взвод техников для проверки состояния машин, поиска бомб с часовым механизмом и прочих подобных приспособлений. Должны быть выданы парашюты, большая часть которых будет испытана по их выбору. Ну, и еще множество других условий.

Они мгновенно учли все значение событий в Гижинске, учли куда быстрее нашего начальства. И не собираются пускать дело на самотек, боясь применения силы.

– Хм-м, – сказал я. – Ничего себе порученьице. Я тебе не завидую. А какова альтернатива?

Бернард пожал плечами.

– Никакой. Хотя, возможно, слово «ультиматум» тут тоже не вполне подходит. Требование – так, пожалуй, будет точнее. Я сказал Детям, что меня вряд ли кто-нибудь воспримет серьезно. Они ответили, что предпочитают испробовать сначала этот вариант – он сулит меньше неприятностей, если будет проводиться под покровом секретности. Если же из моей попытки ничего не выйдет, а совершенно ясно, что один я могу оказаться бессильным, тогда они предложат, чтобы во втором туре меня сопровождали двое Детей.

После того как нам на примере начальника полиции было наглядно продемонстрировано, что такое «давление», эта перспектива у меня особых восторгов не вызывает. Не вижу причин, которые смогли бы удержать Детей от применения силовых приемов на каждом новом уровне ведения переговоров, а если это покажется им необходимым, то и на самом верху. А что их может остановить?

– Да, уже некоторое время назад можно было предвидеть, что нечто подобное столь же неотвратимо, как смена времен года, – проговорил Зиллейби, пробуждаясь от своих раздумий. – Но я не ожидал, что все произойдет так быстро, да, думаю, что прошли бы еще многие годы, если бы русские не поторопили события. Все идет куда быстрее, чем того хотели бы сами Дети. Они знают, что еще не готовы к борьбе. Вот почему они горят желанием отправиться куда-то, где смогут подрасти, не встречая сопротивления.

Итак, перед нами моральная проблема, требующая величайшей осторожности в подходе. С одной стороны, долг перед человечеством, перед нашей культурой требует уничтожить Детей, ибо ясно, что, если этого не сделать, мы, в лучшем случае, попадем в положение угнетаемого вида, и их культура, какой бы она ни была, вытеснит нашу, а потом и устранит ее вообще.

С другой стороны, именно наша культура отвращает нас от безжалостного истребления безоружного меньшинства, не говоря уже о наличии практических трудностей при реализации такого решения. С третьей – о Господи, как тяжело формулировать, – с третьей стороны, позволить Детям переложить проблему, которую они представляют, на территорию и плечи другого народа, еще хуже подготовленного к контакту с ними, – это просто трусость и желание любой ценой избежать моральной ответственности.

Все это заставляет просто с завистью вспоминать примитивных уэллсовских марсиан. Мы в ужасной ситуации, где ни одно решение нельзя счесть высокоморальным.

Бернард и я выслушали эту речь в полном молчании. Потом я почувствовал себя обязанным хоть что-то сказать:

– Все это представляется мне мастерским изложением сути самой скользкой проблемы, с которой когда-либо сталкивались в прошлом философы.

– Вы не правы, конечно, – запротестовал Зиллейби, – в затруднительных положениях, где все выходы – аморальны, единственная возможность – действовать в интересах большинства. Следовательно, Дети должны быть ликвидированы с наименьшими социальными потерями и безотлагательно. Мне крайне тяжело дается такое заключение. За девять лет я к ним сильно привязался. И, несмотря на то, что говорит моя жена, мне кажется, что мои отношения с ними приближаются к дружеским – насколько это возможно. – Он выдержал длительную паузу и печально покачал головой. – Да, этот шаг – единственно верный. Но конечно, наши власти не смогут сделать его, за что я лично благодарю Господа Бога, так как практически не вижу способа, который не повлек бы за собой гибели всех живущих в деревне. – Он остановился и оглядел панораму Мидвича, тихо нежащегося в послеполуденном солнце. – Я уже старик, мне в любом случае жить осталось недолго, но у меня есть жена, куда более молодая, и совсем маленький сын. Поэтому хочется думать, что принятие решения затянется на достаточно долгий срок.

Власти, полагаю, будут сопротивляться, но, если Дети решили покинуть Мидвич, они уедут. Гуманизм восторжествует над биологическим долгом. Но что это такое? Порядочность? Декаданс? Кто знает. Ясно лишь одно – день ужаса отодвинется. Интересно только знать – на сколько?

Когда мы вернулись в Кайл-Мэнор, чай уже был готов. Чаепитие на этот раз вышло коротким, выпив чашку, Бернард встал из-за стола и распрощался с четой Зиллейби.

– Оставаясь тут, я ничего нового не узнаю, – вздохнул он. – Чем скорее я передам требования Детей своим удивленным начальникам, тем больше шансов, что дело сдвинется с мертвой точки. Я ничуть не сомневаюсь, что ваши аргументы в отношении Детей верны, мистер Зиллейби, но лично я буду бороться за то, чтобы они убрались из нашей страны куда угодно и как можно скорее. Я за свою жизнь перевидал немало гнусностей, но ничто не произвело на меня столь сильного впечатления, как мгновенная аннигиляция нашего начальника полиции. Вас, разумеется, я постараюсь держать в курсе событий.

Он взглянул на меня.

– Едешь со мной, Ричард?

Я колебался. Джанет все еще была в Шотландии, и ей предстояло появиться не раньше чем через пару дней. В Лондоне ничто не требовало моего присутствия, а мидвичская проблема казалась куда интереснее всего, что мог предоставить мне Лондон. Анжела заметила мои колебания.

– Оставайтесь, если хотите, – предложила она. – Думаю, мы с мужем в такое время будем только рады гостю.

Я чувствовал, что она говорит искренне, и принял приглашение.

– Кроме того, – обратился я к Бернарду, – мы не знаем, включает ли твой новый статус право на компаньона. Если я поеду с тобой, мы, вероятно, обнаружим, что я все еще под запретом.

– Ох, уж этот чудовищный запрет, – поморщился Зиллейби. – Я должен серьезно потолковать с ними – это совершенно абсурдная паническая мера.

Мы проводили Бернарда до дверей и посмотрели, как он тронулся, помахав нам рукой.

– Что ж, этот гейм Дети выиграли, – опять заговорил Зиллейби, когда машина исчезла за поворотом. – А с ним, возможно, выиграют и весь сет… только чуть позже. – Он еле заметно пожал плечами.

Глава 21 Зиллейби – Македонянин

– Дорогая, – сказал Зиллейби, глядя через обеденный стол на жену, – если ты случайно выберешься этим утром в Трайн, может, ты купишь там большую банку «Бычьих глаз»?[8]

Анжела переключила свое внимание с тостера на мужа.

– Милый, – заявила она без особой нежности в голосе, – во-первых, если ты поднатужишься и вспомнишь, что было вчера, то поймешь, что никакой возможности поехать в Трайн нет. Во-вторых, у меня нет ни малейшего желания снабжать Детей сладостями. В-третьих, если ты предполагаешь пойти в Грейндж и показывать там свои фильмы сегодня вечером, то я решительно возражаю.

– Запрет на выезд снят, – ответил Зиллейби. – Вчера вечером я разъяснил им, как это глупо и нерационально. Их заложники все равно не смогут сбежать всем скопом без того, чтобы известие об этом не дошло до них через мисс Лэмб или мисс Огл. А сколько именно будет заложников, совершенно не важно – половина или четверть жителей образуют такой же прочный щит, как и все население. Более того, я объявил им, что отменю свою лекцию по Эгейскому архипелагу, если половина из них будет отсутствовать из-за своей постовой службы, валяя дурака на дорогах и тропинках.

– И они согласились? – спросила Анжела.

– Разумеется. Они, знаешь ли, вовсе не глупы. И прекрасно разбираются в аргументации, если она разумна!

– Вот как! После всего, что мы тут перенесли…

– Но это действительно так! – запротестовал Зиллейби. – Только когда они нервничают или испуганы, они делают глупости, но разве мы в подобных ситуациях поступаем иначе? А поскольку они совсем юные, их поступки несоразмерны намерениям, но разве не все в юности поступают так же? Кроме того, они встревожены, взвинчены, а разве мы не были бы взвинчены и встревожены, если бы над нами висел кошмар того, что произошло в Гижинске?

– Гордон! – воскликнула миссис Зиллейби. – Я просто отказываюсь понимать тебя. Дети повинны в смерти шести человек. Они убили их. И все это наши знакомые, а сколько еще покалеченных, причем сильно! В любой момент то же самое может произойти и с каждым из нас. А ты их защищаешь?!

– Конечно, нет, родная. Я просто объясняю тебе, что в случае опасности они делают ошибочные шаги, защищая собственные жизни. Им это известно, и они нервничают, совершая ошибку за ошибкой, решив, что время уже наступило.

– Значит, мы должны сказать им: «Нам очень жаль, что вы по ошибке убили шестерых. Давайте забудем об этом»?

– А что предлагаешь ты? Предпочитаешь возбуждать в них чувство антагонизма? – спросил Зиллейби.

– Конечно, нет, но если закон, как ты доказываешь, не может быть к ним применен, – хотя я никак не возьму в толк, какая польза от законов, если они не берут в расчет то, что известно каждому, – но, если дела действительно обстоят таким образом, это вовсе не значит, что мы не должны ни на что обращать внимания и делать вид, будто ничего не случилось. Санкции могут быть не только правовыми, но и нравственными…

– Я бы на твоем месте был осторожнее, дорогая. Нам только что продемонстрировали, что санкции с позиции силы губительны для обеих сторон, – серьезно ответил ей Зиллейби.

Анжела поглядела на него с удивлением.

– Гордон, я тебя не понимаю, – повторила она. – Мы с тобой о многом судим совершенно одинаково. У нас одни принципы, но сейчас я тебя не узнаю. Нельзя же игнорировать то, что произошло. Это было бы все равно что простить преступление.

– Ты и я, родная, пользуемся разными мерками. Ты судишь, исходя из социальных стандартов, и обнаруживаешь преступление. Я подхожу с позиций межвидовой борьбы и нахожу не преступление, а жуткую первозданную необходимость. – Тон, которым были сказаны последние слова, совсем не походил на обычный тон Зиллейби, что заставило нас пристально вглядеться в выражение его лица – в выражение лица человека, чьи ирония и точность формулировок придавали «Трудам» гораздо большую весомость, чем мог воспринять поверхностный читатель, дилетантски схвативший лишь жонглирование словами. Впрочем, он тут же опустил забрало, сказав: – Мудрый ягненок никогда не станет дразнить льва, ягненок постарается умиротворить его, выиграть время и тем самым сохранит надежды на лучшее. Дети любят «Бычий глаз» и ждут леденцов с нетерпением.

Его глаза встретились с глазами Анжелы, и, казалось, они не могли оторваться друг от друга. Я видел, как недоумение и боль уходили из ее взора, уступая место вере и такому отчаянию, что мне стало страшно.

Зиллейби обратился ко мне:

– Боюсь, кой-какие дела требуют моего присутствия тут сегодня утром, дружище. Может быть, вы захотите проверить, снята ли блокада, и отвезете Анжелу в Трайн?

Когда мы незадолго до ленча вернулись в Кайл-Мэнор, я нашел Зиллейби в кресле на кирпичной площадке перед верандой. Он не слышал, как я подошел, и, пока я рассматривал его, меня поразила происшедшая в нем перемена. За первым завтраком он выглядел куда моложе и сильнее. Сейчас это был старый и усталый человек, можно даже сказать, просто старик, каким я его раньше и вообразить бы не смог. Было в этом дремлющем человеке с шелковистой снежно-белой шевелюрой, которой играл легкий ветерок, со взглядом, направленным на что-то лежащее далеко-далеко за горизонтом, нечто вневременное, вечное.

При скрипе моих туфель на кирпичном полу он мгновенно изменился.

Исчезла апатия, пропало куда-то отсутствующее выражение глаз, и в лице, повернувшемся ко мне, я снова узнал прежнего Зиллейби, того самого, с которым познакомился десять лет назад.

Я сел в кресло, стоявшее рядом, и поставил на пол большую банку леденцов. Он взглянул на нее.

– Отлично, – сказал он. – Дети обожают именно этот сорт. В конце концов, они всего лишь дети, просто дети безо всяких там прописных букв.

– Послушайте, – сказал я, – боюсь показаться навязчивым, но… все же разумно ли идти к ним сегодня вечером? Все равно время вспять не повернешь. Все изменилось. Теперь их и деревню разделяет вражда. Может быть, она лежит между ними и нами всеми. Они подозревают, что против них что-то готовится. Их ультиматум Бернарду вряд ли будет принят сразу, если вообще его примут. Вы говорили, что они возбуждены, значит, они и сейчас взвинчены, а следовательно, опасны.

Зиллейби покачал головой.

– Только не для меня, старина. Я начал учить Детей еще до того, как этим занялись власти, я и до сих пор их учу. Не скажу, что хорошо понимаю Детей, но полагаю все же, что знаю их лучше, чем кто-либо другой, а самое главное – они мне верят.

Он погрузился в молчание, откинувшись на спинку кресла и глядя, как тополя раскачиваются на ветру.

– Доверие… – начал он, но в эту минуту к нам подошла Анжела с графином шерри и стаканчиками на подносе, и он прервал начатую фразу, чтобы узнать, что болтают о нас в Трайне.

За ленчем он говорил меньше обычного, а затем скрылся в своем кабинете. Немного позже я увидел его идущим по дорожке. Он, как видно, отправлялся на свою обычную прогулку, но так как меня присоединиться не пригласил, я поудобнее устроился в шезлонге. К чаю Зиллейби вернулся и посоветовал мне подзакусить поплотнее, так как обеда сегодня не будет, а вместо него нам подадут поздний ужин, как это бывает в дни, когда он читает лекции Детям.

Анжела вмешалась, хоть и без всякой надежды:

– Дорогой, а ты не думаешь?.. Я хочу сказать, что они видели все твои фильмы. Я знаю, что фильм об Эгейском архипелаге ты показывал им, по меньшей мере, дважды. Может быть, лучше отложить его показ и взять напрокат другой, поновее?

– Милая, но ведь это очень хороший фильм. Его вполне можно смотреть и два раза, и больше, – объяснил с некоторой обидой в голосе Зиллейби. – А кроме того, меняется и сама лекция. Я всегда нахожу что-то новое, говоря о греческих островах.

Около половины седьмого мы начали грузить вещи Зиллейби в машину. Их было очень много. Многочисленные ящики содержали проектор, реостат, ламповый усилитель, динамик, коробки с фильмами, магнитофон для записи лекции, и все они были весьма тяжелы. К тому времени как мы все это погрузили, положив сверху стационарный микрофон, стало казаться, будто идет подготовка к долгому сафари, а не к обыкновенной лекции.

Зиллейби слонялся вокруг, пока мы работали, пересчитывая и проверяя все, начиная от банки «Бычьего глаза», и, наконец, остался доволен. Он повернулся к Анжеле.

– Я попросил Гейфорда довезти меня до Грейнджа и помочь разгрузиться, – сказал он. – Не надо ни о чем беспокоиться. – Он притянул ее к себе и поцеловал.

– Гордон, – начала она, – Гордон…

Все еще обнимая ее левой рукой, он погладил ее правой по щеке, глядя прямо в глаза. Потом с мягким упреком покачал головой.

– Но, Гордон, я теперь так боюсь Детей… А вдруг они…

– Не тревожься, родная, я знаю, что делаю, – ответил он. Потом повернулся, сел в машину, и мы поехали, а Анжела осталась на ступеньках, провожая нас печальным взглядом.

Не скажу, что я подъезжал к воротам Грейнджа с легким сердцем. Однако ничто, казалось, не оправдывало моей тревоги. Это был просто большой, довольно безобразный дом Викторианской эпохи, с пристроенными по бокам совершенно выпадавшими из стиля крыльями, похожими на заводские корпуса.

Во времена мистера Гримма они использовались как лаборатории. Газон перед домом почти не сохранил следов битвы, разыгравшейся здесь почти две ночи назад, и, хотя несколько кустов пострадали, трудно было поверить, что совсем недавно тут творилось нечто жуткое.

Нас ждали. Не успел я открыть дверцу машины и выйти из нее, как входная дверь распахнулась и больше десятка Детей возбужденно сбежали со ступенек, вразнобой крича: «Хелло, мистер Зиллейби!» В одну минуту они открыли заднюю дверцу, и двое парнишек начали вынимать оттуда вещи и передавать их другим. Две девчонки помчались вверх по лестнице, таща микрофон и свернутый в трубку экран. Кто-то с воплем восторга ухватил банку леденцов и побежал вслед за ними.

– Эй! – крикнул Зиллейби встревоженно, когда они принялись за более тяжелые ящики. – Это очень хрупкий груз, будьте, пожалуйста, с ним поосторожнее!

Один из мальчиков улыбнулся в ответ и поднял ящик, чтобы с преувеличенной осторожностью передать его другому. Сейчас в Детях не было ничего страшного или таинственного, хотя, может быть, так казалось потому, что они были необычайно похожи друг на друга, и это обстоятельство чем-то напоминало опереточный кордебалет. Впервые после моего возвращения я смог увидеть, что Дети – это действительно дети. Не могло быть сомнения, что приезд Зиллейби был для них долгожданным событием. Я видел, как он стоял, глядя на них с мягкой, слегка задумчивой улыбкой. Нет! Просто невозможно было связать Детей, какими я видел их сейчас, с какой-то угрозой. Мне даже подумалось: полно, да они ли это? Может быть, те теории, те страхи и угрозы, которые мы только что обсуждали, касались совершенно иной группы Детей? Никак нельзя было представить себе, что это они довели до обморока доблестного начальника полиции, что это они несколько часов назад вручили Бернарду ультиматум для самых высших инстанций.

– Надеюсь, аудитория соберется? – спросил Зиллейби.

– О да, мистер Зиллейби, – заверил его один из мальчиков, – соберутся все, кроме Уилфрида, конечно. Он в больничке.

– Ах так! А как он себя чувствует? – спросил Зиллейби.

– Спина болит здорово, но картечины уже удалили, так что доктор обещает, что все будет хорошо, – ответил мальчуган.

Противоречивость моих ощущений росла. С каждой минутой мне становилось все труднее поверить в то, что все мы не обманулись из-за своего неумения разобраться в Детях. Было непонятно, как можно совместить образ того Зиллейби, который стоял сейчас рядом со мной, с образом Зиллейби, еще только утром вещавшего о неизбежной опасности, угрожавшей нам всем.

Последний чемодан был вынут из машины. И тут я вспомнил, что этот чемодан уже находился в автомобиле, когда мы начали грузить туда остальные предметы. Чемодан был, видимо, очень тяжел, так как за него пришлось взяться сразу двум мальчикам. Зиллейби смотрел с какой-то непонятной тревогой за тем, как они поднимаются по ступеням, а потом обернулся ко мне.

– Благодарю за помощь, – сказал он, как будто отпуская меня.

Я был разочарован. Эта сторона поведения Детей увлекла меня, и я решил, что послушаю его лекцию и смогу изучить реакции Детей в часы, когда они находятся в своей компании и являют свою истинную детскую сущность.

Зиллейби понял выражение моих глаз.

– Я сам просил бы вас остаться, – объяснил он, – но, должен признаться, мысли об Анжеле сегодня меня не покидают. Она сильно напугана, вы знаете. Детей она всегда недолюбливала, но последние дни повлияли на нее особенно сильно, хотя она и старается это скрыть. Сегодня, я думаю, она особенно нуждается в собеседнике. Я так надеялся на вас, мой дорогой друг… Было бы очень мило с вашей стороны.

– О, конечно, – ответил я. – Как эгоистично с моей стороны не подумать об этом. Конечно! Конечно!.. – А что я еще мог сказать?

Он улыбнулся и протянул мне руку.

– Прекрасно. Я очень вам благодарен, дорогой друг, и всегда знал, что на вас можно положиться.

Затем он повернулся к тем трем-четырем Детям, которые все еще ждали его, и улыбнулся.

– Там, наверное, уже теряют терпение, – заметил он, – веди же, Присцилла!

– Я – Элен, мистер Зиллейби, – ответила ему девочка.

– Ах так! Ну, не важно. Пошли, моя дорогая, – сказал Зиллейби, и они вместе стали подниматься по ступеням.

Я сел в машину и не торопясь поехал обратно. Проезжая через деревню, я заметил, что в «Косе и камне» полно посетителей, мне захотелось остановиться, дабы выяснить, каково настроение завсегдатаев. Но, вспомнив просьбу Зиллейби, я подавил искушение и проехал мимо. Я оставил машину на подъездной дорожке Кайл-Мэнора, чтобы можно было сразу же ехать за Зиллейби, а сам пошел в дом. Анжела сидела в большой гостиной у открытого окна. По радио передавали концерт Гайдна. Она повернула голову, и, увидев ее лицо, я обрадовался, что послушался Зиллейби.

– Радостная встреча, – сообщил я, отвечая на невысказанный вопрос. – Насколько я могу судить, это просто толпа очень милых школьников, только удивительно похожих друг на друга. Нет сомнений, он был прав, когда говорил, что доверяет им.

– Возможно, – нехотя согласилась Анжела, – но я им не верю. Думаю, что никогда не верила, еще с тех пор, как они заставили матерей вернуться в Мидвич. Мне удавалось прятать свои чувства, пока они не убили Джима Паули. Но с того момента они наводят на меня ужас. Я так рада, что удалось отправить Майкла. Трудно предугадать, что они выкинут в следующий раз. Даже Гордон не исключает, что они нервничают и могут поддаться панике. Оставаться тут чудовищно глупо: наши жизни полностью зависят от их настроения или от вспышки детской раздражительности…

Как вы думаете, найдется кто-то, кто примет всерьез ультиматум полковника Уэсткотта? Я, честно говоря, думаю, что нет. Но это принудит Детей к действию, чтобы заставить с ними считаться. Им придется убеждать самовлюбленных, упрямых и тупоголовых чинуш. Бог знает, к каким средствам они прибегнут. После того, что тут произошло, я боюсь. Я очень боюсь… Ведь им совершенно безразлично, что произойдет со всеми нами…

– Ну, если они начнут демонстрировать свои возможности здесь, – попытался я ее успокоить, – это вряд ли принесет им выгоду. Они отправятся в Лондон с Бернардом, как уже намекали. Если Дети расправятся с какой-нибудь лондонской шишкой так, как с начальником полиции…

Мои слова были прерваны яркой вспышкой, похожей на молнию, и сильным подземным толчком, от которого затрясся весь дом.

– Что это?! – вскрикнул я. И больше ничего не успел сказать. Взрывная волна, достигшая окна, чуть не сбила меня с ног. Донесся звук взрыва, гулкий, раскатистый, рвущий барабанные перепонки.

Дом заходил ходуном.

Потом раздался грохот чего-то рушащегося, затем дребезг и звон бьющегося стекла, и, наконец, наступила полная тишина.

Без какой-то определенной цели я промчался мимо Анжелы, скорчившейся в своем кресле, и через открытое окно выпрыгнул прямо на газон. В небе кружились сорванные с деревьев листья, медленно планируя на землю. Я посмотрел на дом. Две толстые плети плюща сорвались со стены и неряшливо свисали вниз. Окна восточного фасада смотрели на меня пустыми глазницами.

В них не осталось ни одного целого стекла. Я посмотрел в противоположную сторону – сквозь кроны деревьев ширилось красно-белое сияние. У меня не было ни малейшего сомнения в том, что произошло.

Я бросился обратно в гостиную, но Анжелы там, уже не было, ее кресло пустовало. Я окликнул ее и не услышал ответа.

Наконец я нашел Анжелу в кабинете Зиллейби. Пол комнаты был усыпан битым стеклом. Одна портьера сорвалась с карниза и теперь валялась на софе. Часть семейных реликвий Зиллейби слетела с каминной доски и рассыпалась по решетке. Анжела полулежала в кресле за столом, лицо и обнаженные руки покоились на кожаной обивке стола. Она не подняла головы, когда я вошел.

Сквозь открытую дверь и выбитые стекла врывался сквозняк. Он подхватил листок бумаги, лежавший на столе около руки Анжелы, и смел его на пол.

Я поднял его. Это было письмо, написанное характерным заостренным почерком Зиллейби. Читать его не было нужды. Все стало ясным, еще когда я увидел красно-белое зарево в той стороне, где лежал Грейндж. Тогда же я вспомнил и тяжелый ящик, в котором, как я думал, находились магнитофон и прочее оборудование. Да и не мне это письмо предназначалось. Когда я положил его обратно рядом с рукой Анжелы, мой взгляд лишь случайно выхватил из середины несколько строк:

…доктор скажет тебе, что это вопрос всего лишь нескольких недель или месяцев. Поэтому не надо горевать, моя любовь… А что касается прочего, что ж, мы слишком долго жили в прекрасном саду и начисто забыли прописные истины борьбы за существование. Было ведь сказано: «Si furies Romae, romani vivito more»[9]. Это очень разумная мысль, но есть и еще более точное изречение для выражения того же самого: «С волками жить – по волчьи выть».

Примечания

1

Колыбель (фр.).

(обратно)

2

Улица в Сити, где расположены редакции крупных газет.

(обратно)

3

Мимоходом (фр.).

(обратно)

4

Приемного родителя (лат.).

(обратно)

5

Сочетание противоречащих друг другу понятий.

(обратно)

6

Находящийся в гармонии (фр.).

(обратно)

7

Знание – сила (лат.).

(обратно)

8

Сорт леденцов.

(обратно)

9

Если Рим безумствует, римляне нищают (лат.).

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  Глава 1 Въезд в Мидвич закрыт

  Глава 2 В Мидвиче все спокойно

  Глава 3 Мидвич уснул

  Глава 4 Операция «Мидвич»

  Глава 5 Мидвич воскресает

  Глава 6 Мидвич приходит в себя

  Глава 7 Начало событий

  Глава 8 Совещание

  Глава 9 Совершенно секретно

  Глава 10 Мидвич договаривается

  Глава 11 Браво, Мидвич!

  Глава 12 Урожай в закромах

  Глава 13 Одно к одному

  Глава 14 Проблемы осложняются

  Глава 15 Назревают новые проблемы

Часть вторая

  Глава 16 Нам уже девять

  Глава 17 Мидвич протестует

  Глава 18 Интервью с ребенком

  Глава 19 В тупике

  Глава 20 Ультиматум

  Глава 21 Зиллейби – Македонянин Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg