«Море Дирака»

Море Дирака (fb2) - Море Дирака 646K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Тихонович Емцев - Еремей Иудович Парнов

М. Емцев, Е. Парнов МОРЕ ДИРАКА

«КОСМОС-**» — СООБЩЕНИЕ ТАСС

В Советском Союзе 14 марта 19** года запущен очередной искусственный спутник Земли «Космос-**».

На борту его — научная аппаратура, предназначенная для продолжения исследования структуры космического пространства в соответствии с программой, объявленной ТАСС 3 сентября 19** года. Спутник выведен на орбиту с параметрами:

— Начальный период обращения — 88,8 минуты.

— Максимальное расстояние от поверхности Земли (в апогее) — 237 километров; минимальное (в перигее) — 192 километра.

Все намеченные со спутником эксперименты успешно выполнены. Координационно-вычислительный центр ведет обработку поступившей со спутника информации.

1

В открытых дождю и ветру кустах замер голодный, затравленный зверь.

В эпоху, еще более отдаленную, чем юра или мезозой, у него было имя. Крупные политические статьи он подписывал полностью: Август Карстнер; корреспонденции и фельетоны — А. Карстнер; короткие заметки — просто А. К.

Теперь же он откликался только на номер. Все остальное погребли мертвые геологические пласты. Мир сузился до линии горизонта. Существовало только то, что можно было слышать, осязать, обонять, видеть.

Он осторожно раздвинул упругие елочки и медленно приподнял голову. Шоссе блестело, как матовое серебро. Прибитая ночным дождем трава пахла осенью. За автострадой лежала кочковатая болотистая низина, тонувшая в насыщенном водяной пылью тумане.

Он поежился при одной только мысли, что ему еще предстоит идти по этой низине, догоняя съеденный туманом горизонт. Ботинки его были разбиты вконец, брюки мышиного цвета с желтым лагерным кантом промокли и отяжелели от налипшей глины. Нервное напряжение постепенно спадало. Карстнер почувствовал усталость и боль в ногах. Ему захотелось опять прижаться щекой к мокрой пожухлой траве, бессильно распластать руки и никуда не стремиться. Но еще больше ему захотелось есть.

Он подумал, что через какой-нибудь час в лагере начнут раздавать горячий кофе и липкий, тяжелый хлеб. При этом он ощутил даже некоторое сожаление. Но острая спазма в желудке и судорога в гортани отвлекли его от мыслей о лагере. Он закрыл глаза и с усилием проглотил скупую слюну. Стало легче. Туман постепенно таял. Карстнер закашлялся. Уткнувшись в рукав мокрого, пахнущего псиной ватника, он заглушил сотрясавший его кашель и вытер тыльной стороной ладони слезящиеся глаза.

До темноты оставалось часов девять, и Карстнер не знал, сумеет ли он дождаться ночи. Дотянувшись зубами до елки, он откусил хвоинку и с наслаждением ощутил ее вкус. Рот сейчас же наполнился жадной горячей слюной. Карстнер проглотил ее и откусил еще одну жесткую и колючую иглу.

Он уже давно научился не замечать хода времени. Время обладает способностью тянуться, как вязкая смола, и утекать быстрыми струйками воды. Нужно уметь не думать о том, как течет время. Карстнер закрыл глаза и выскочил из времени. Оно стало обтекать его. Сквозь дремоту он слышал журчание воды в кювете. А может быть, это журчал ручеек минут, в который гулко и стеклянно падали холодные секунды. Карстнеру представилось, что дно кювета обязательно должно быть глинистым. Вязкая и желтая, как олифа, глина не дает идти. Нужно большое усилие, чтобы оторвать ногу, и нога тяжелая-тяжелая…

…Абладе-команду, в которой был Карстнер, повезли на ночные работы. Кузов грузовика представлял собой большую клетку, и заключенные оказались предоставлены самим себе: можно было говорить сколько хочешь и о чем хочешь. Штурмфюрер Шерра и эсэсман Вурст сидели в кабине рядом с шофером. Правда, на передней скамье покачивались два проминента с зелеными треугольниками уголовников — Туфолка и Коппенблут, но наедине с заключенными они старались вести себя прилично. Прорывая завесу дождя, фары гнали перед машиной пузырящуюся, вспененную воду. Скользившие в небе лучи прожекторов освещали серебристые колбасы аэростатов. Призрачные световые блики пробегали по мокрым лицам, маслянисто блестели на толстых прутьях клетки и гасли в стремительно падающих каплях дождя.

Машина остановилась перед автошлагбаумом. Одноколейка тонула в черном невидимом лесу. Хлопнула дверца. Кто-то грузно прыгнул на мокрую землю. Еще раз хлопнула дверца. Эсэсовцы перекинулись несколькими фразами, и стало тихо. Потом вспыхнул фонарик. Световой круг, ослепляя, пробежал по лицам.

— Все в порядке? — хрипло спросил Вурст.

— В порядке, — отозвался Шерра.

Лязгнули цепи, и задний борт отвалился. Потом звякнул ключ и со скрежетом поползла задвижка. Вурст открыл клетку. Люди замерли и насторожились.

— Живо! В колонну по четыре! Живо!

Заключенные прыгали на скользкую упругую землю, ничего не видя, прямо на слепящий свет.

— Смирно!

Орднунгдинст Коппенблут проверил людей и выровнял шеренги. Карстнер уловил запах сигаретного дыма. Ноздри его затрепетали. Красный огонек дрогнул и, рванувшись в темноту, описал параболу. Карстнер заметил место, куда упал окурок. Но поднять его не пришлось. Люди побрели вдоль одноколейки.

— Живей!

Они пошли быстрее, но стали чаще спотыкаться. Когда кто-нибудь падал, все останавливались, и Коппенблут пускал в ход дубинку. Но не сильно, а так, для отвода глаз. Зато ругался громко и преувеличенно энергично.

Шли минут сорок. Впереди загорелся огонек. Три раза мигнул и погас. Шерра приказал остановиться и пошел на огонь. Через некоторое время он вернулся и велел идти дальше. Карстнер смотрел себе под ноги, но ничего не мог различить. Он боялся поднять голову — ему почему-то казалось, что он тогда неминуемо споткнется и упадет. Когда команда остановилась, он огляделся.

На деревьях висели светильники. Лампочки тускло освещали большую поляну и медленный дождь над ней. Мокрым блеском отливали буксы четырех товарных вагонов. От светильников тянулись провода в резиновой изоляции. Точно лианы, опутывали они сосновые стволы и пропадали где-то в черноте невидимого леса. Очевидно, в лесу стояла передвижная электростанция. Одноколейка обрывалась прямо на поляне. Отцепленные вагоны стояли почти у самого конца полотна. Несколько поодаль пыхтела автомотриса, возле которой покуривали двое эсэсовцев в мокро блестевших резиновых плащах.

Шерра и Вурст подошли к эсэсовцам. До Карстнера долетел смех. Потом они подозвали к себе Туфолку. Вытянувшись в струнку, он замер в четырех шагах от автомотрисы. И по тому, как время от времени вздрагивала его грудь, Карстнер понял, что Туфолка откликается на указания начальства бравым «Jawohl!». Шелест дождя гасил звуки. Веки сделались тяжелыми. Хотелось спать.

Вернулся Туфолка и начал разбивать команду на бригады. Карстнер вместе с пятью другими хефтлинками должен был разгрузить вагон. Второй слева.

— Понятно? — спросил Туфолка.

— Так точно! — ответил Карстнер.

Где-то забухали зенитки. Завыла сирена. В небе скрестились чахлые ходули прожекторов.

— Стой! Назад! — заорал Шерра.

Команда вновь выстроилась в шеренги по четыре.

Шерра велел всем лечь лицом вниз.

— Если хоть одна сволочь шевельнется, перестреляем всех. Стрелять будем без предупреждения, — услышал над собой Карстнер тихий, спокойный голос.

Холодные капли неторопливо долбили затылок. Когда промокла вся спина, Карстнер перестал чувствовать отдельные капли.

Над ним гудели самолеты. Разрывы зенитных снарядов больно отдавались в барабанных перепонках. Тарахтели крупнокалиберные пулеметы. Земля пахла прелой хвоей.

Потом послышался свист. Нарастающий и неотвратимый. Казалось, что он отзывается в спинном мозгу. Карстнер опять различил холодные удары отдельных капель. И вдруг стало светло. Карстнер увидел рыжие травинки, спаренные сосновые иглы, полусгнившую черную шишку. Что-то рвануло. Уши забило нестерпимой болью. Карстнер раскрыл рот. Мокрая трава сделалась малиново-красной. Яркий свет сменился дымной тенью, и вновь полыхнул свет. В ветвях зашелестели осколки. На землю стали падать гравий, щепки, горящая бумага.

— Verfluchte scheisebande! — услышал Карстнер, и сейчас же пророкотал автомат.

— Не стреляйте! Это я так… Меня придавило, — обреченно выдохнул кто-то.

Карстнер опять услышал автоматную очередь, и опять послышался нарастающий свист.

Карстнера мягко приподняло с земли и куда-то швырнуло. Он больно ударился обо что-то головой и покатился неведомо куда сквозь хлещущие по лицу мокрые голые ветви.

Когда он поднял голову, вокруг было сумрачно и тихо. Горло щипал едкий железный запах. Карстнер открыл рот и попытался откашляться. В ушах что-то щелкнуло, точно вылетели пробки из детской двустволки. Дождь все еще тускло шуршал в опавшей листве. До Карстнера долетел тихий стон. Он прислушался. Стонали где-то рядом.

— Кто это? — спросил Карстнер.

— Хефтлинк номер 17905… Я, кажется, ранен… Не могу встать.

— Где вы? Это я, Карстнер. Август Карстнер из восьмого блока. Где вы?

— Карстнер?.. Кажется, я кончаюсь, Карстнер. Ползи ко мне.

Где-то полыхало далекое зарево. В малиновом сумраке Карстнер увидел, что в нескольких метрах от него лежит человек.

— Что с вами? — спросил Карстнер.

— Я ничего не вижу… И нога… Нога сильно болит. Посмотри, что у меня с ногой.

— Я сам почти ничего не вижу.

— Тогда дела не так плохи. А то я решил, что ослеп… Перевяжи мне ногу. Может быть, я смогу встать.

Карстнер нащупал грудь раненого и осторожно повел свою руку к его ногам.

— Больно? — спросил он.

— Другая нога…

Карстнер передвинул руку. Раненый застонал мучительно и глухо. Карстнер скользнул ладонью к колену. Рука его неожиданно упала на землю во что-то скользкое и липкое.

— Ну?.. Что там? — спросил раненый, корчась от боли. — Пощупай ступню… Мне кажется, что у меня раздроблена ступня.

— У тебя нет ступни, — глухо ответил Карстнер и облизал потрескавшиеся губы, — и ноги тоже нет.

— Так… — отозвался раненый.

— Я перевяжу тебя. Сейчас! Я быстро…

— Не надо! Так будет скорее… Ты политический?

— Да.

— Коммунист?

— Нет. Социал-демократ.

— За что?

— Саботаж.

— Срок?

— Бессрочно.

— Так.

Раненый замолчал. Дышал он тяжело и влажно, с присвистом.

— Что ты думаешь делать, Карстнер?

— Не знаю…

— Тебя все равно расстреляют. За попытку к бегству… если найдут, конечно.

— Да.

— Кем ты был раньше?

— Журналистом.

— Опыт подпольной работы имеешь?

— Очень небольшой. Меня скоро взяли.

— Так… Распори подкладку… Вот здесь… Нашел?

— Нашел!

— Спрячь. Здесь кроки и компас… Иди все время на север, пока не выйдешь к автостраде на Гамбург. Тогда воспользуешься кроками… Хутор Маллендорф. Там тебе помогут. Только не забудь передать привет от Янека. Понял?

— Да.

— Вот и хорошо…

— А как же вы?.. Я…

— Со мной все кончено. Я действительно ничего не вижу… Не забудь про Янека. Это пароль. Понял?

— Да…

Карстнер открыл глаза. В тумане высветлился слепящий бледно-латунный диск солнца. Было часов двенадцать, а темнеть начинало в шесть. Пронесся «опель-адмирал». Карстнер успел заметить забрызганные грязью крылья и матовую водяную тень на черном лаке.

Проскрипела телега с копной сена. Проехала машина Красного Креста. Шоссе местами просохло, и сквозь колючую хвою отчетливо виднелись черные трещины на серых проталинах. Эфирным контуром, как на недодержанном негативе, проявилась силосная башня. Карстнер достал компас и взял азимут. Туман таял. День обещал быть хорошим. В подсыхающих лужицах на шоссе отражалось чуть тронутое желтоватым оттенком небо.

Карстнер отполз назад. Осторожно приподнялся и, пригибаясь, пошел обратно в лес. Кисловатый запах прелой дубовой листвы и хвои опять вызвал ощущение голода. Чтобы согреться и не думать о еде, Карстнер стал собирать сухой валежник. Спичек у него не было, да он и не решился бы разжечь костер. На поиски хвороста и рыжих высушенных елок его толкала жажда хоть какой-то деятельности.

Когда набрался целый ворох, Карстнер выстлал ветви сосновым лапником. Получилось высокое пружинящее ложе. Карстнер критически оглядел его и принялся снимать лапник. Найдя в небольшом ельничке сухое место, он тщательно покрыл этим лапником усыпанную ломкими иглами песчаную землю. Потом, отвязав разлохмаченную веревку, придерживавшую оторванную подметку, он скрепил ею верхушки двух отдельно стоящих елочек. Получилось нечто вроде арки. Часа полтора ушло на вязку фашин. Они выглядели лохматыми и очень непрочными. Но Карстнер остался доволен. Соорудив из фашин ограду вокруг арки, он осторожно укрыл свое шаткое сооружение большими ветками, которые потом засыпал мелким хворостом и оставшимся лапником. Только после этого он прополз в заранее оставленный лаз и закрыл его изнутри фашиной.

Лежать было все так же холодно, но Карстнер знал, что теперь он уже не замерзнет. Острые сучки кололи бока, сухие иглы немилосердно щекотали. Но Карстнер не шевелился, боясь нечаянно разрушить свое временное жилье.

Он закрыл глаза и попытался уснуть. Но после большого нервного напряжения или хронического недосыпания никогда не удается уснуть сразу. Временами Карстнер куда-то проваливался, забывался в глубоком, как омут, оцепенении. Но сейчас же нервно вздрагивал, ошалелыми, затравленными глазами всматривался в дырявый сумрак шалаша, не понимая, где он и что с ним. Сознание возвращалось медленно. Он облегченно вздыхал, щупал потаенный карман с компасом и облизывал запекшиеся губы. Хотелось пить. Потом опять он куда-то проваливался. Порой мучительную границу беспамятства и смутной одури разрывали вспышки глухих кошмаров. Карстнер видел себя бредущим по гулким ослизлым коллекторам городской канализации. Бежали шумные черные воды, дробился в лоснящихся стенках огромных каменных труб случайный подземный свет.

Спасаясь от преследования, Карстнер спустился однажды в открытый люк канализации и двое суток бродил, как тень, прислушиваясь к шуму грязной, зловонной воды.

Мучительными, из-за перехватывающей дыхание бессильной ненависти, были и воспоминания об аресте… Лиззи, длинноногая Лиззи с загадочными зелеными глазами. Кошечка Лиззи, младшая сестра жены. Она указала гестаповцам тайник. Бачок с двойными стенками. Чугунный бачок в уборной.

С шумом срывается спущенная вода, гулко падает тяжелая крышка. Или это шумят воды в подземных магистральных каналах? Бьют в рельс на аппельплаце?.. Нет, это шумит выливаемая из ведра вода в комнате 307-й полицейпрезидиума. Это с гулом и свистом возвращается сознание, возвращается только затем, чтобы опять можно было ощущать боль.

Поют, гудят, свистят, воют радиоволны. Стучит, стучит, стучит ротапринт… Шуршат листовки под пиджаком Они так сильно шуршат, что, наверное, слышно даже в конце улицы. Почему же никто не обращает внимания? Они же так шуршат!

Или это умирает ветер в голых кустах на лесной опушке?..

…До хутора Карстнер добрался уже поздно ночью. Не найдя калитки, он лег на землю и прополз под осиновой жердью изгороди. С трудом поднялся и медленно побрел к дому, давя гниющую ботву. Окна были темны. Под ногами похрустывал тонкий ледок. Высоко в небе тускло блестели далекие звезды. Дойдя до крыльца, Карстнер огляделся и прислушался.

Пахло навозом и гнилым картофелем. Хлев отбрасывал четкую кромешную тень. Изредка поскрипывал жестяной флюгер.

Карстнер постучал. Стук отозвался в его ушах громовыми ударами. Сердце прыгало у самого горла. Он сел на ступеньку. В доме было по-прежнему тихо. Карстнер собрался постучать еще раз, когда за дверью послышались тихие, как вздохи, шаги.

— Кто?

— Привет от Янека!.. Откройте.

Щелкнул замок. Дверь бесшумно отворилась. Карстнер увидел сначала расширяющуюся световую щель, потом чью-то белую фигуру с керосиновой лампой. Огонек под стеклом едва теплился.

— Привет от Янека! — сказал Карстнер и попытался подняться.

Огонек подскочил вверх, и Карстнер понял, что упал. Боли он не чувствовал и думал о себе, как о ком-то постороннем. Последнее, что он увидел, был шаткий язычок красноватого пламени. Кто-то поставил коптящую лампу вровень со щекой Карстнера.

— Привет от Янека! — еще раз сказал Карстнер, а может быть, он только хотел сказать так…

…Пошарив рукой, Карстнер нащупал бутылку молока и хлеб с яблочным повидлом. Пить лежа оказалось неудобно, и он слегка приподнялся на локте. В трюме было темно, хотя вверху светились щели рассеянного дневного света. Когда рука затекла и ее стали покалывать тысячи электрических иголочек, Карстнер уперся ногами в шпангоут и попытался сесть. Вверху кто-то стучал железом. Иногда в щели сыпался песок, и Карстнер накрывал хлеб ладонью. Еле слышно рокотала вода… Впрочем, это случилось уже потом, когда его отправили на барже по Эльбе. Сначала же был Маллендорф.

…Четверо суток он отъедался и отсыпался в Маллендорфе. Ничем не интересовался и ни о чем не спрашивал, стремясь продлить как можно дольше упоительное ощущение тепла, сытости и безопасности.

Хозяин хутора — сухощавый мрачный старик — дал Карстнеру одежду, которая сразу же превратила его в типичного рабочего гамбургских верфей. Лагерное тряпье старик сжег.

— Больше вам здесь оставаться нельзя, — сказал он однажды утром, ставя перед Карстнером кастрюлю дымящегося картофеля. — Того и гляди здесь появится бауэрфюрер. Он может что-нибудь пронюхать.

— Хорошо. Я сегодня уйду… Когда стемнеет.

— Куда вы уйдете без документов!

Карстнер пожал плечами и, отправив в рот последний кусочек пареной брюквы, потянулся за картофелиной.

— Мы ждали другого и приготовили документы для него… Но пришли вы… Для вас у меня нет документов.

Карстнер опять ничего не ответил и, взяв еще одну картофелину, посыпал ее крупной сероватой солью.

— Придется переправить вас в Гамбург так… Там вам сделают документы.

— Боюсь, что на всех дорогах сейчас пикеты.

— Да, — согласился старик. — Но я думаю, что можно будет подняться по Эльбе на барже. Только вам придется не высовывать носа из трюма.

— Для меня это пустяки.

— А в случае чего, — казалось, старик просто размышляет вслух, — вы накроетесь овчиной, и вас слегка присыплют песком.

— Баржа с песком?

— С песком.

— Надеюсь, что меня не задавит.

— Нет. Вас только чуть присыплют. У ребят есть опыт…

…Карстнер сошел на берег севернее Гестахта. Оттуда до Гамбурга ходил трамвай. Поднявшись по откосу, Карстнер миновал лесопилку и вышел к трамвайному парку. Он шел вдоль побеленного бетонного забора, стараясь держаться непринужденно. Изогнутые трамвайные дуги, дойдя до пересечения проводов, трещали, и на лоснящийся булыжник мостовой осыпались синие искры. И каждый раз это заставляло Карстнера вздрагивать. Он не мог забыть, как однажды ночью бросился на проволоку хефтлинк № 14271 Лео Брунес. Послышалось противное шипение, и тоже посыпались искры. Только не голубые, а оранжевые. И запах…

Потом на всех вышках зажглись прожекторы, пулеметы взяли проволоку на прицел, и ток отключили. Отключили, чтобы снять Лео Брунеса.

Пронзительно заклекотал звонок. Карстнер вздрогнул и шарахнулся в сторону. Он чуть было не попал под трамвай. Грохочущий вагон пронесся мимо. Но звон все стоял в ушах. Точно Крамер колотил в рельс, висящий на аппельплаце.

Сумерки быстро сгущались. Зажглись фонари. Они мерцали в дрожащем воздухе, как звезды. Появилась луна. Белый забор парка стал голубым. В воздухе пахло бензином и гарью. Карстнер с наслаждением вдыхал этот специфический городской запах. На углу, возле небольшой пивной «Трильби», он увидел выползающий из парка трамвай. Сел во второй вагон и взял билет до Баденхауза. Получив сдачу с трех марок, поднял воротник и сделал вид, что дремлет.

Пока вагон тащился до Баденхауза, уже совсем стемнело. Карстнер видел в окне свое полупрозрачное отражение, сквозь которое просвечивали уходящие назад дома, улицы, каналы, мосты. Город выглядел глухим и темным.

Карстнер пересел на седьмой автобус. Свободных мест не было, и он сразу же прошел вперед, к шоферу. Прижался лбом к стеклу. Ему казалось, что чей-нибудь внимательный взгляд разгадает в нем хефтлинка. Но никому не было до него дела. Многие выглядели теперь такими же усталыми, равнодушными дистрофиками. За спиной шофера висела черная куртка из эрзац-кожи, в карман которой был засунут сверток.

«С прискорбием и гордостью сообщаем, что ваш сын… пал смертью героя за фюрера и рейх…» — автоматически прочел Карстнер изломанные строчки. Смысл их не дошел до его сознания. Он только удивился, что есть мир, где еще читают газеты и пьют кофе. Потом усмехнулся: «Желудевая бурда с сахарином и «Фелькишер беобахтер», в который заворачивают черный хлеб с лярдом».

Вошел инвалид в синих очках, с запорошенной пороховой синью щекой. Какая-то женщина уступила ему место. Протиснулся к выходу фронтовик с забинтованной головой. Задел локтем Карстнера. Извинился. Карстнер видел все с кинематографической четкостью, но не мог отрешиться от странного ощущения, что это происходит во сне или на дне моря.

— Малерштрассе! — объявил кондуктор.

Карстнер вышел. Его слегка поташнивало. Он несколько раз глубоко вздохнул и огляделся. Стекла домов были крест-накрест залеплены полосками бумаги. Над входом в бомбоубежище горела синяя лампочка. Мимо прошли два старика с повязками противовоздушной обороны. На всей улице горел один фонарь. Было тихо и безлюдно. Дойдя до перекрестка, Карстнер свернул налево и пошел по Генрих Гиммлер-штрассе, бывшей Дрейкирхенштрассе. Каждый шаг гулко отдавался в ушах. Лунные тени крыш ложились на асфальт причудливыми косыми узорами. Темные окна мансард, узкий зазубренный силуэт костела, трагическое переплетение безлистных ветвей — это напоминало черно-белый эскиз декораций. «Принцесса Мален», — подумал Карстнер и вдруг удивился. Он не мог вспомнить, откуда знает это имя… Принцесса Мален!

С громом распахнулась дверь. На асфальт упала широкая световая дорожка. Зеркальные стекла подъезда осветились рыжеватой ночной радугой. Из подъезда вышли два эсэсовских офицера. Один застегивал перчатки. Другой, засунув руки в карманы шинели, покачивался с каблуков на носки. Покачивался серебряный череп на фуражке. Офицеры были навеселе. Смеялись.

Карстнер продолжал идти им навстречу. Только шаг его сделался гораздо короче. Так идут с закрытыми глазами. Рука в кармане стала горячей и мокрой. Пальцы ожесточенно перебирали серые пфенниги военного времени. За четыре шага Карстнер сошел с тротуара, с каменным лицом прошел мимо эсэсовцев и вновь вернулся на тротуар.

Шаг его сделался еще короче. Заныло в позвоночнике. Опять болезненное ощущение нацеленной в спинной мозг авиабомбы. Впрочем, началось это раньше. Гораздо раньше…

— …Лицом к стене! — скомандовал штурмовик.

Карстнер увидел закопченный кирпич брандмауэра. Рядом стояли какие-то люди. Тоже лицом к стене. Он чувствовал их локти и плечи. Напряженные оцепенением до внутренней дрожи. Здесь только что стреляли в какого-то нацистского бонзу. Схватили первых попавшихся. Обыскали. Кого-то увели. Истошно кричала какая-то женщина. Карстнер стоял лицом к стене. Когда все кончилось и он мог уйти, ему открылся весь брандмауэр — высокий и грязный. За ним чернела глухая стена дома. Маленькие окошки фасада были забраны решетками. Почти на каждом укреплен флажок со свастикой. Это было назавтра после референдума[1]. Свежий ветер трепал красные лоскутки, корчились черные свастики в белом круге. Их было много, и они казались живыми. Тогда Карстнер неотвратимо понял, что нацисты победили.

И еще раз он стоял лицом к стене. Не у самой стены, а почти посредине комнаты. К нему подходили сзади и били его по лицу. И нельзя было оборачиваться. Слева спрашивали, справа били. Потом отливали водой. А в лагере ощущение, что кто-то нацелился в спину, почти не оставляло его. Особенно остро он чувствовал это там, на лесной поляне под бомбами…

…Карстнер знал, что со спины он особенно беззащитен. Он споткнулся, точно увидел перед собой внезапно появившуюся стену, и побежал. Он бежал и с ужасом думал, что не надо было этого делать. Все равно они догонят.

Он не сомневался, что эсэсовцы смотрели ему вслед и теперь станут преследовать его. Он оглох от собственного бега и ударов сердца. Оно почему-то трепыхалось сверху вниз, как паровой молот. Не переставая бежать, он оглянулся.

Эсэсовцы махали ему руками и что-то кричали. Они были посреди мостовой. Один из них доставал револьвер. Карстнер не слышал ничего. На него снизошло какое-то странное спокойствие. «Сейчас они меня убьют», — подумал он и интуитивно сделал скачок в сторону. Грохнул выстрел. Карстнер споткнулся, коснулся коленом и ладонями мостовой, резко оттолкнулся и возобновил бег. Ему показалось, что они опять выстрелили — может быть, даже несколько раз.

Добежав до перекрестка, Карстнер автоматически повернул направо. Так же автоматически он отметил, что этого не следовало делать. Нельзя было наводить их на след. Но вызубренный в Маллендорфе адрес так четко отпечатался в его памяти, что в эти напряженные минуты, Карстнер уподобился самолету, ведомому сквозь огонь зениток одним лишь автопилотом. Поравнявшись с домом № 3, он, не отдавая себе отчета, вбежал в подъезд. Он почувствовал, что его сейчас вырвет. Все в нем тряслось. Опаленные легкие жадно, но безуспешно хватали воздух. Он уже не бежал, а, упав грудью на перила, тащился вверх, цепляясь руками и вяло перебирая ногами.

На шестом этаже он услышал пушечный удар двери внизу и бряцание подковок по гулкому каменному полу. Он знал, что на седьмом этаже есть ход на чердак. Выскочив на крышу, нужно добежать до пожарной лестницы. Спуститься на брандмауэр. Прыгнуть на соседнюю крышу, а там будет глухой дворик с тремя подворотнями. Главное — выиграть хоть несколько шагов.

Остро закололо в боку. Но Карстнер, сморщившись, как от лимона, заставил себя сделать прыжок сразу через три ступеньки. Лег на перила и, перевешивая тяжесть своего стремящегося упасть тела, выпрямился. Оставался еще один пролет. Потом восемь ступеней и чердачный лаз. Дверь почти наверняка открыта. На случай налета. «Там должен быть ящик с песком — тушить зажигалки, — отметил Карстнер, — может, опрокинуть на них?.. Нет, не осилю…»

Последняя ступенька — и он на площадке. Теперь пробежать площадку и свернуть налево…

Перед Карстнером белела глухая стена. Гладкая, как лист бумаги. Точно лакированная, а не покрытая штукатуркой.

«Может быть, я перепутал подъезд? — подумал он. — Хотя теперь это не имеет значения… Обидно».

Он стоял лицом к стене, не решаясь обернуться. Покачнулся и, выставив вперед руки, упал. Он больно ударился локтем о край ступеньки. Стена куда-то исчезла. Дверь на чердак была открыта. Он пополз вверх на четвереньках. Дотянулся пальцами до двери, но не смог подняться. Сел, чтобы передохнуть и собраться с силами.

«В крайнем случае одного из них я сумею ударить ногой в живот».

Загремели кованые сапоги. Эсэсовцы вбежали на площадку. Карстнер подтянул ноги к груди и обернулся. Восемь ступенек вели вниз на площадку седьмого этажа. За ними была белая стена. Выход на площадку исчез. Карстнер не мог уже ни удивляться, ни действовать. Наступила реакция. Голова его бессильно упала на грудь, и он медленно осел набок, цепляясь непослушными пальцами за дверной косяк.

Точно сквозь вату, он слышал, как эсэсовцы гремели сапогами по площадке, кричали, колотили в двери, звонили, врывались в квартиры и вновь выбегали на площадку. Потом был гомон голосов: мужских, женских, детских. Все они были где-то рядом, за этой стеной. Они искали его. Они хотели его убить. Карстнер не почувствовал, как чьи-то руки подняли его и понесли. Сначала вверх по лестнице, потом по какому-то длинному коридору и, наконец, вниз…

…Первое, что он ощутил, когда пришел в себя, это острый и свежий запах озона. Он лежал на большом кожаном диване, укрытый теплым клетчатым пледом. В комнате горела электрическая лампа. Карстнер посмотрел на часы, они стояли. Окон не было. Полуоткрытая дверь вела в смежную комнату. Там что-то непрерывно полыхало дымным белым светом. Слышались странное жужжание, приглушенные голоса, отрывистые фразы.

В комнату, ослепительно улыбаясь, вошел человек с красивым молодым лицом, пышной шевелюрой. Виски у него были совершенно белые.

— Ну, как вы себя чувствуете у нас? — спросил он, присаживаясь на краешек дивана.

— Где я? — спросил Карстнер.

— Не волнуйтесь, вы у друзей.

Человек улыбнулся еще шире и ослепительней.

— Я не волнуюсь… Как я сюда попал?

— О! Совершенно случайно. Вам, очевидно, стало нехорошо. У вас уже бывало такое? Нет? Ну, тем лучше. Вы были без сознания, и я решился доставить вас сюда, пока вам не станет лучше.

— А где… они? Те двое?

— Кого вы имеете в виду? — Человек искренне изумился. Его блестящие черные глаза смеялись.

Карстнер пожал плечами.

— Вам показалось, что вас кто-то преследует? — Человек не переставал улыбаться, и на его щеках играли симпатичные ямочки. — Это, знаете ли, бывает, перед приступом.

— На каком этаже я нахожусь?

— В цокольном. Вы предпочитаете бельэтаж?

— Это дом три?

— У вас есть тут знакомые?

— На седьмом этаже есть выход на чердак?

— Конечно. Вы уполномоченный противовоздушной обороны?

— И он не замурован белой стеной?

— Может быть, вы еще немного поспите? А потом мы с вами поговорим.

— Так вы сказали, цокольный этаж? И попасть к вам можно через чердак?

— Ну, зачем же обязательно так сложно? Можно и со двора, через черный ход.

— Это квартира 18-б?

— Вы проявляете поразительную осведомленность.

— Так да или нет?

— 18-б.

— Разрешите мне самому в этом убедиться.

— Пожалуйста. Я помогу вам подняться… Раз вы через весь город шли в гости… только для того, чтобы передать привет, должны же вы удостовериться, что попали по адресу.

Карстнер откинулся на подушки и прикрыл глаза.

— Да, я принес вам привет… От Янека… Слава богу, что все так кончилось… Что это была за стена?

— Какая стена?

— Перед чердачной лестницей. Я уж думал, что мне конец. Только она вдруг исчезла… А потом появилась опять.

— Наверное, у вас был жар. Никакой стены перед чердачной лестницей нет.

— Но она была…

— Ее не было.

Человек с седыми висками больше не улыбался. Спокойно и уверенно он смотрел на Карстнера.

— Да, вы, правы. Это от переутомления. Никакой стены не было, — тихо ответил Карстнер.

— Ну, вот видите… Если вам мешает свет, я погашу.

— Нет, благодарю. Я не буду спать. Если можно, дайте мне поесть.

— Хорошо, — сказал человек и опять засмеялся.

Карстнер подумал, что никогда еще не видел таких веселых и умных глаз.

— Постойте! — позвал Карстнер, когда человек был уже в дверях. — Не уходите. Значит, эсэсовцы за мной тоже не гнались?

Человек развел руками непринужденным жестом популярного конферансье.

— Где вы меня нашли?

— На улице. Возле дома.

— Не на седьмом этаже? И я могу, не опасаясь, выйти на улицу?

— Вы мыслите удивительно нелогично, дорогой мой. Если вас вчера никто не преследовал, это не значит, что так будет сегодня, завтра, через месяц. К человеку, который знаком с Янеком, гестапо всегда питает известный интерес.

— Да, — сказал Карстнер. — И у меня нет документов.

— Ну, вот видите! У вас слабое здоровье, вы даже потеряли сознание на улице. Из одного лишь чувства сострадания вам нужно помочь… Надеюсь, вы меня поняли?

— Да. Мне очень повезло, что я потерял сознание именно у вашего дома…

— Вот ваши документы, — сказал человек с седыми висками.

Карстнер внимательно рассмотрел заграничный паспорт, удостоверение личности, солдатскую книжку и брачный контракт. Документы выглядели безукоризненно.

— Почти как настоящие, — сказал он.

— Бланки, во всяком случае, настоящие.

— Когда мне нужно уходить?

— Сегодня. Вот железнодорожный билет и разрешение на выезд в Данию. Теперь деньги… Тысяча марок и на сто марок мелочи. А это семьдесят английских фунтов пятифунтовыми купюрами.

— Это же целое состояние!

— Не обменивайте за один раз больше одной купюры.

— Фальшивые?

— Нет, настоящие. Только номер у них одинаковый.

— Ну, ясно, фальшивые.

— Если будете пускать в ход по одной, их примут даже в Сити.

— Местного производства? — спросил Карстнер, кивнув головой на закрытую дверь, за которой гудели какие-то электрические приборы.

— Нет. Здесь просто частная физическая лаборатория… Один мой друг вынужден был оставить университет Марии-Августы. Теперь он работает здесь.

Карстнер спрятал документы и деньги во внутренние карманы нового, тщательно отглаженного пиджака.

— Сегодня к вечеру будет хорошая погода. Небо чистое, ясный, спокойный закат… Вы уверены, что человек, который послал вас в Маллендорф, умер?

— Я последний, кто видел его в живых. Это было в лесу…

Карстнер оборвал рассказ на полуслове. Он понял, что человек с седыми висками знал о нем все.

— Забудьте обо всем, кроме того, что вы солидный коммерсант, отправляющийся в деловую поездку, — сказал человек.

— Обо всем?

— Да. Как вы уже однажды забыли о Ремерсе, Лиззи Мерперт, о супругах Юлиус из «Алой розы».

— Хорошо… Вы только скажите мне, была ли та стена?

— Нет.

— Я могу еще раз увидеть это место?

— Зачем?

— А потом… когда все это кончится, вы скажете мне больше, чем сегодня?

— Я бы очень хотел, чтобы мы с вами дожили до тех дней. Когда они придут, многое покажется не столь уж важным. Наступит переоценка ценностей во всемирном масштабе… Только что стало известно о покушении на Гитлера.

— Что?

Карстнер впервые увидел под глазами веселого человека с седыми висками усталые морщины. И глаза где-то на самом дне хранили горечь.

— Вы правы, — тихо сказал Карстнер. — Сегодня важно только одно… Все остальное должно отойти на задний план. Мне уже пора?

— Скоро за вами заедет машина.

— Тогда расскажите мне о покушении. Я уже понял, что оно не удалось.

Человек молча кивнул и вышел из комнаты. Он скоро вернулся, неся большой красно-коричневый чемодан.

— Здесь образцы товаров вашей фирмы и всякие мелочи, которые необходимы в дороге людям вашего возраста и положения. Машина уже пришла.

…Отправление экспресса «Гамбург — Копенгаген» почему-то задержали на два часа. Карстнер решил на всякий случай пообедать. Он зашел в привокзальную пивную и сел за длинный деревянный стол.

— Обед у нас отпускается только по мясным талонам, — сказал кельнер. За деньги можно получить только пиво.

«Чуть не влопался!» — подумал Карстнер и, повернувшись к кельнеру, пояснил:

— Видите ли, меня направляют за границу, и карточки я оставил жене. Мне ведь они будут ни к чему.

Кельнер понимающе кивнул.

— А где можно поесть за деньги?

— Вы приезжий?

— Я из Кеппеника, но неоднократно бывал в Гамбурге по делам фирмы.

— Тогда вы легко найдете «Адлон». Это близко, нужно только перейти через площадь.

— Знаю.

— Там отпускают без карточек. Но цены…

Карстнеру вдруг стало страшно покидать душную, накуренную пивную, куда-то идти, пересекать большую пустынную площадь.

«Слишком долго я был оторван от всего этого… Можно погореть на каких-нибудь мелочах, о которых не имеешь ни малейшего представления», подумал он и, улыбнувшись, сказал:

— Для «Адлона» я не слишком-то богат, приятель.

Кельнер задумался и молча оглядел Карстнера.

— Могу предложить вам суп из бычьих хвостов, картофельный салат и шарлотку с грушевым джемом, — неожиданно улыбнулся он.

— Спасибо, дружище! И пива. Дайте мне кружку доброго гамбургского пива.

— Без талонов это все обойдется в двадцать четыре марки.

— Вот вам тридцать. Принесите две кружки!

Кельнер принес суп из бычьих хвостов и две высокие фаянсовые кружки пива. В прозрачной водице плавал кусочек настоящего куриного яйца. Да и на вкус она показалась Карстнеру превосходной. Зато пиво здорово горчило.

«Это оттого, что я отвык», — подумал он.

Насвистывая «Лили Марлен», кельнер поставил перед ним салат и шарлотку. Карстнер благодарно кивнул.

За окном завыли сирены. Хрипящий репродуктор объявил о надвигающейся волне бомбардировщиков. Станция отключила город, и свет погас. Кельнер чиркнул спичкой и зажег перед Карстнером тусклую коптилку. Такие же коптилки затеплились и на соседних столах.

Карстнер заволновался, что не попадет из-за воздушной тревоги на свой экспресс.

— Все равно до отбоя ни один поезд не тронется с места. Так что сидите лучше здесь, — успокоил его кельнер.

— Почему?

— Искры из паровозных труб хорошо заметны с воздуха.

— Ах, так…

От первых разрывов мелко задрожали бутылки на буфете. Застучали пулеметы.

Хлопнула дверь. На пороге выросли темные фигуры эсэсовцев с бляхами на груди. Один из патрульных остался стоять в дверях, двое других медленно прошли в зал.

«Мне, как всегда, везет», — подумал Карстнер.

— Всем оставаться на местах! Проверка документов.

Эсэсовцы медленно обходили столы, подолгу разглядывая документы в свете сильного электрического фонаря.

Тоскливое предчувствие сдавило горло Карстнера. Он осторожно потрогал внутренний карман, проверяя, на месте ли документы.

«Лучше бы я остался в купе… Хотя они, наверное, и по вагонам проверяют».

Прямо перед Карстнером появилась широкая, в нетерпении раскрытая ладонь. Он поднял глаза. У его стола остановился верзила с нашивками унтерштурмфюрера.

— Ну?!

Карстнер нащупал пальцами заграничный паспорт и вытащил его из кармана. Унтер-штурмфюрер включил фонарь. Осветил фотографию. Направил резкий свет Карстнеру в глаза. Бросил паспорт на стол.

— Командировочное удостоверение!

Карстнер достал командировочное удостоверение.

— Почему не в армии?

— У меня язва двенадцатиперстной кишки.

— Дайте солдатскую книжку.

Карстнер полез в карман. Солдатской книжки там не было. Он вытащил брачное свидетельство, медицинскую карточку, справку о расовой полноценности, плацкарту — солдатской книжки не было. Он отчетливо помнил, как человек с седыми висками вместе с остальными документами дал ему и солдатскую книжку. Фельдфебель запаса Пауль Дитрих, легко ранен на Сомме в 1915 году, награжден «железным крестом», размер противогаза третий. Там говорилось и о язве двенадцатиперстной кишки.

Все это тревожно вспыхивало в памяти Карстнера, пока он лихорадочно ощупывал свои карманы. Он даже заглянул под стол, не упала ли случайно туда эта проклятая книжка.

— Ну?!

— Я, кажется, оставил солдатскую книжку дома, господин унтер-штурмфюрер, — упавшим голосом сказал Карстнер.

Теперь он был совершенно спокоен. Он знал, что сейчас его заберут. Самое страшное уже случилось. Все остальное не стоит волнения. Просто ему предстоит еще раз пережить это. Вряд ли оно надолго затянется.

— Вам придется пойти с нами.

— Возможно, солдатская книжка лежит в чемодане, господин унтер-штурмфюрер. Мой чемодан в купе экспресса «Гамбург-Копенгаген». Если вы позволите…

— Дайте вашу плацкарту.

Он взял плацкарту и осветил ее фонарем. В репродукторе объявили отбой.

— Ташке! — Унтер-штурмфюрер подозвал второго эсэсовца. — Всех проверили?

— Точно так, унтер-штурмфюрер. Все в порядке.

— На шестом пути вы найдете экспресс «Гамбург-Копенгаген». Получите там чемодан вот по этой плацкарте.

Карстнер понял, что все кончено. Он подумал, что не хватает только, чтобы при обыске у него нашли английские фунты с одинаковым номером. Унтерштурмфюрер стоял к нему спиной и разговаривал с Ташке. Неуловимым движением руки, на которое способны только карманные воры и люди, прошедшие концентрационные лагеря, он вытащил бумажник и по уклону далеко задвинутых под стол ног спустил его На пол. Бумажник упал без звука.

— Пойдете с нами, — обернулся к нему унтерштурмфюрер.

— Но мой поезд, господин офицер… Я же не успею на поезд…

— Поедете следующим. Мы дадим вам справку.

— Но…

— Не валяй дурака! На выход, живо!

Теперь с ним разговаривали настоящим языком. Пререкаться далее не было смысла. Карстнер встал из-за стола и пошел к двери.

2

«Сказал я ей: „Дарю тебе сердце мое“, — а она отвечает: «Ну что ж, для него у меня есть футляр на „молнии“…» И увидел я, что сия девица лицом благообразна и умом находчива. И тогда порешил я приобщить одну особу к лику святых путем медленной пытки на костре любви…»

— Мильч! К тебе пришли.

Лаборант электрофизической лаборатории Роберт Мильчевский спрятал мелко исписанный лист бумаги в стол.

Черти, не дают творчески поработать! Похоже, что Вадька так и не получит завтра этого письма. Придется дописывать дома. Неприятно. В отделе создается явно нездоровая атмосфера. Скоро дело дойдет до того, что весь рабочий день придется посвятить выполнению плана или беседе с посетителями. Грустно, девушки.

Мильч вышел в институтский коридор. Солнечный свет из огромного окна падал на серый пластиковый пол, усиленно шлифуемый в течение рабочего дня подметками докторов, кандидатов и неостепененных товарищей.

Театр начинается с гардеробной, так полагал великий режиссер. Наука кончается в коридоре, так думал Мильч. Зато начинаются дипломатия и сплетни. Здесь ученые бросаются идеями, обмениваются симпатиями, заключают союзы. Мильч посмотрел по сторонам, отыскал посетителя.

Возле окна стоял молодой человек, нетерпеливо барабаня костяшками пальцев по подоконнику. Вокруг его гладко причесанной головы развевалось радужное апостольское сияние, за спиной сонм мечущихся пылинок поднимал и опускал легчайшие ангельские крылья.

Мильчевский сразу узнал эту фигуру, тонкую и подвижную, похожую на вопросительный знак, поставленный самой природой в момент создания сего творения. Это был Патлач собственной персоной. Патлач — назло густо набриолиненным волосам, Патлач — как отрицание новенького, только что с плеч заезжего туриста костюмчика, Патлач — как выражение внутренней разболтанной патлатой сущности.

Мильч поморщился. Появление Патлача в коридоре научного института его шокировало. По его мнению, Патлач вообще был персона нон грата, хотя и вполне пригоден для специального потребления…

— Хм, — сказал Патлач вместо приветствия. — Качаешь науку с боку на бок?

— Ты озверел? Чего ты явился? Как нашел меня? Я же…

Патлач прищурился.

— Совершенно срочно нужно получить с одного нобелевского лауреата небольшой должок за контрабандный японский транзистор.

Мильч покраснел.

— Была же договоренность на конец того месяца, — проговорил он.

— Что делать, времена меняются, цены подымаются, — беспечно сказал Патлач. — Нужны башли. Сегодня.

— Я сейчас не могу, — глухо ответил Мильч.

Патлач помолчал, расковыривая носком узкой туфли шов на пластиковом полу.

— Я так и думал. Эти мне Эйнштейны без сберкнижки. Тогда вот… — Он вынул из кармана пиджака плоскую длинную коробку. — Небольшая услуга. Пусть полежит денька два здесь. В субботу ты принесешь ее к «Веге».

— Нет, — сердито сказал Мильч. Его и без того тонкие губы сжались в ниточку.

— Не надо, — мирно сказал Патлач.

— Что не надо? — возмутился Мильч.

— Не надо спорить. Моя просьба — пустяк, и ее следует исполнить.

В голосе Патлача было что-то заставившее Мильча протянуть руку к коробке. Еще не опустив ее в карман, он обнаружил, что собеседника уже нет. Был и исчез. Растаял, как эфемерида. Мильч тихонько ругнулся и пошел в лабораторию. Хорошо, что никто не видел.

«Обыкновенный шантаж, — размышлял он, садясь за столик, заваленный диаграммами от электронных потенциометров. — Сначала ты покупаешь у своего полуприятеля импортный приемник. Очаровательную, сверкающую, безотказную штучку. Назло соседям и друзьям, на зависть случайным знакомым и прохожим. Их клейкие взгляды греют твою душу. Ты единственный обладатель вещи редкостной, почти уникальной. Потом тебе говорят, что твой идол контрабандный. Может быть, кого-то где-то схватят, и тебе придется фигурировать. Процесс, огласка, реакция на работе, реакция дома, реакция в институте. Сплошная химия! И вот неуверенной рукой ты впервые берешь краденую вещь, чтобы спрятать ее от усталой, сбившейся с ног милиции. Ты уже преступник. Ты преступник, ты соучастник. Мильч, ты не посочувствовал майору Петрову с проницательным взглядом светло-серых глаз, и бедняга будет курить до утра в своем кабинете папиросы «Казбек». Ты покатился по дорожке, усеянной розами и шипами комфорта.

А что делать? За красивую жизнь приходится платить устойчивым советским рублем и красными кровяными тельцами. Тельца объединяются. Золотой с эритроцитом».

— Роби, о чем замечтался? Готовь решетку. Дифрактометр запустим после обеда.

Ее приготовят другие. Вернее, она уже готова и ждет новых рук и новых глаз. Самая легкомысленная конструкция, придуманная людьми, — это тюремная решетка. Ни одну любовницу не ласкают так долго и жадно, не спуская с нее взгляда, как это неостроумное сооружение из металла. Поклонники у нее не переводятся. Неужели же карие с поволокой глаза Роберта Мильча должны будут созерцать стальную абстракцию, ставшую на его пути к комфорту? Что же, это не исключено. Возможно, майор Петров уже записал эту коробку под тридцать шестым номером в длинном списке вещественных доказательств. А возможно… Все возможно.

Мильч осмотрелся.

Вот стол, диаграммы, приборы, друзья, окно, солнце за ним. Но… где я? Меня уже нет здесь, я ушел в иные дали… А может, выбросить? Есть же канализация, она собирает всякие отбросы. Так почему бы ей не принять в свое лоно ошибки, промахи и неудачи людей? Канализация для дефектов разума и души. Отличная система: человек нагрешил, наблудил, накуролесил, потом понял, сходил куда надо и очистился.

Но, может, ничего страшного? Просто прием. Ловкий ход Патлача, чтобы затянуть в их капеллу. А капелла у них страшная. Но тогда, чтобы скомпрометировать меня, нужно пустить по этому следу майора Петрова. Возможно, что этот сероглазый товарищ уже набирает номер телефона нашего института, и тогда… Срочно выбросить!

Подумаешь, деньги за транзистор! Деньги я отдам через месяц. Контрабанда? А откуда мне знать?

Мильч встает и идет, придерживая полу пиджака.

— У вас болят зубы, Роберт? — спрашивает его кандидат физико-математических наук Епашкина.

— Одаряет же природа людей, — отвечает Мильч. — В вашем лице, Ольга Ивановна, блестяще сочетаются врач-электрик и физик-терапевт.

— Вам следует еще поработать над своим остроумием, Роберт, — говорит Епашкина. — В таком виде оно недопустимо для пользования в общественных местах.

— Мой юмор носит камерный характер. Я горжусь этим.

Мильч бежит в туалет. Запирается, судорожно срывает обертку с коробки и открывает ее. Дюжина золотых часов-крабов. Лежа на черном бархате, они напоминают членистое тело неведомого насекомого. Мильч несколько секунд оцепенело смотрит на часы, затем осторожно вынимает одну пару.

— Швейцария, — шепчет он.

Из забеленного окна падает тусклый зимний свет я, отразившись от золота, желто-зеленой слизью ложится на лицо лаборанта.

Прекрасные вещи. Изумительные вещи! Многодневный человеческий труд. Неужели же он должен погибнуть? За что? Скормить продукт цивилизации, прогресса и техники этой эмалированной белой глотке? А впрочем, металл нельзя отправить таким путем в канализацию. Он не преодолеет барьеров, расставленных инженерами.

Мильч закрывает коробку и выходит. Видит бог, товарищ Петров, я хотел быть честным! Но я не могу ради этого дать пощечину своей бабушке. Дилемма очевидная: или бабушка, или честь. Я за бабушку. Это она твердила мне на протяжении всего моего затянувшегося детства, что я должен беречь вещи, уважать вещи, любить вещи. Их делали люди. Я не хочу обидеть людей и оскорбить память моей бабушки. Считайте меня соучастником, майор Петров!

Мильч прошел в лабораторию. Сотрудники возвращались с обеда, обмениваясь впечатлениями о сегодняшнем меню. Аспирант Вася расхваливал гуляш, механик Андрей Борисович превозносил лангет, а младший научный сотрудник, кандидат наук Интерсон, страдавший язвой желудка, определил обед одним словом — «помои». Он питался протертым супом и рисовой кашей.

— Вам, Кулешов, следует изменить фамилию на Гуляшов, — ядовито заметил Интерсон, обращаясь к Васе. — Тогда ваше пристрастие к этим осколкам барашка под томатным соусом будет генетически оправдано.

Вася не заметил вольного обращения Интерсона со словом «генетика».

— Ваша беда в том, Леонид Самойлович, — сказал Вася, — что вы не занимаетесь спортом. Займитесь физкультурой, и у вас появится огромная потребность в мясе. Вы случайно не турист?

— Нет, я не турист. Я язвенник, — ответил Интерсон, зарываясь в бумаги.

Последним пришел Геннадий.

— Что я видел! — воскликнул он.

Не ходившая на обед Епашкина оторвалась на секунду от манометра Мак-Леода, подняла очки на лоб и молча посмотрела на Геннадия.

— Я видел, как забирали одного типа в нашем переулке. Чистая работа! Идет мне навстречу мимо нашего института длинный парень. Из стиляг. Урод классический. Нос бананом, глаза — булавки, так и бегают по сторонам. К нему подошли двое, один показал какую-то книжку, парень туда-сюда, они его под ручки, в машину — и будьте здоровы! Операция длилась тридцать секунд. Здорово!

— Ты засекал время?

— Ребята, наверное, поехали на именины. Тебе, Геннадий, придется на время воздержаться от чтения книг «Библиотеки военных приключений».

Мильч похолодел. Патлача взяли! Взяли на выходе из института. Взяли длинного Патлача, без взаимности любившего красивую жизнь. Нужно что-то срочно предпринять. Поехать домой, сославшись на головную боль и ревматические явления в суставах? Отпадает. Если Патлач расколется, майор Петров прежде всего заявится на квартиру. Значит, нужно прятать здесь. Но не в столе, конечно.

Внезапно Мильча осенило. Есть! Как это он сразу не сообразил? Склад! Лабораторный склад для хранения приборов и оборудования. Комната-коридор в полуподвале с одиноким окошком в углу. Отличное убежище.

Через несколько минут Мильч плотно притворил за собой дверь склада. Теперь нужно придумать, куда спрятать. Не ровен час кто-нибудь нагрянет за прибором и обнаружит продукцию швейцарской фирмы. Можно, конечно, положить в ящик, где лежит барахло, но… это все равно, что прятать в стол. Если Патлач… Да, нужна нейтральная почва, ничейная зона, заброшенный островок.

Взор Мильча остановился на металлическом шкафу, стоявшем под складским окном. Толстый, в палец, слой пыли покрыл его. Серо-зеленая окраска во многих местах облезла.

На шкафу висел амбарный замок, который не запирался. Мильч отомкнул замок и заглянул внутрь шкафа. Там хранились ветошь, банки с маслом, согнутые кольцом дюралевые трубки и прочий невыразительный хлам.

Мильч быстро засунул коробку с часами под ветошь, захлопнул шкаф и вышел со склада.

Два часа, остававшиеся до конца работы, тянулись медленно, как ожидание в парикмахерской перед праздником. Наконец все ушли, кроме, конечно, Епашкиной. Мильч задержался под предлогом проверки схемы регистрирующего потенциометра. Кто-то сегодня жаловался, что прибор барахлит.

Епашкина вновь и вновь запускала вакуумную установку. Насосы мягко стучали, Ольга Ивановна не сводила глаз со шкалы манометра. Мильч бросал пламенные взгляды на кандидата физико-математических наук. Он видел только чистый выпуклый лоб Епашкиной и глаза, казавшиеся за толстыми стеклами очков крохотными голубыми льдинками.

Пропади ты пропадом, мадемуазель! Неужели твоя страстность не может найти более достойного объекта, чем этот Мак-Леод? Разве свет клином сошелся на манометре, придуманном шотландцем? Уважаемая, оторвите на секунду взгляд от стеклянной завитушки и обратите его на прекрасный внешний мир! Там кипит настоящая жизнь, там сосредоточены простые удовольствия, из которых и слагается то, что мы именуем радостью. Все там, за окном: бархатное пиво, сигареты «Лорд», «Венский балет на льду»…

Наверное, сгорела эта лампа. Вечно они горят, проклятые! Надежность, безнадежность. Нужно проверить…

— До свиданья, Роберт, — над самым ухом Мильча пропела Епашкина.

Мильч вздрогнул и посмотрел на часы. Было без четверти восемь. Закрыв дверь за Ольгой Ивановной, он ринулся на склад.

Вот досада, на складе всего одна лампочка, и та тусклая, запыленная. Ничего не видно, Днем хоть свет из окошка падает. Мильч судорожно рылся в шкафу. Сначала ему показалось, что коробки в том месте, куда он ее сунул, нет. Пришлось выгрести все содержимое шкафа на пол. Коробка лежала на дне, в углу. Мильч взял ее и вытер рукавом. Он подумал, что, собственно, ситуация не изменилась, и часы по-прежнему нельзя нести домой. Пусть они сегодня еще побудут здесь. А завтра… Впрочем, если Патлача взяли, то передавать товар некому, и придется держать его у себя неопределенно долгое время. Несколько мгновений Мильч стоял в раздумье, поглаживая коробку испачканными пальцами.

Наконец он решился. Этот шкаф станет тайником. Благо в него заглядывают раз в год по обещанию. Мильч принялся исследовать шкаф, отыскивая подходящее место для коробки. Внутри этот странный сейф был совершенно гладкий, без выступов и полочек. Только вверху Мильч нащупал нарезку, напоминавшую патрон для электролампочки. Значит, шкаф можно осветить, легче будет работать. Мильч принес электрошнур, подсоединенный к клеммам главного рубильника лаборатории, и лампу. Она ввинтилась довольно легко. Мильч стал искать концы, чтобы подвести ток, но их не оказалось. Напрасно ощупывал он шкаф изнутри и снаружи. Поверхность его была холодной и гладкой, как тело рыбы. Странно, патрон, вмонтированный в корпус, есть, а подводки нет. Мильч с усилием отодвинул шкаф от стены. Спинка шкафа была гладкой, как полированный стол. Может, провода сняли? Кому-нибудь понадобился электрошнур? Наверное, так и есть.

Мильч осторожно положил шкаф набок и осмотрел его днище. Прямо по центру он увидел четыре дырочки, расположенные крест-накрест. Штепсель в эти дырочки не входил, Мильчу пришлось разобрать его и вставить туда оголенные концы проводов. Лампочка не загоралась. Мильч изменил положение концов — безрезультатно!

Обозленный лаборант рывком возвратил шкаф в вертикальное положение и проверил насадку лампочки. Она слегка раскачивалась — значит, не было контакта. Мильч влез в шкаф и начал подгонку лампочки. Она упрямо не хотела гореть. Мильч махнул рукой на освещение и решил работать в полумраке. Хорошо бы соорудить в шкафу двойное днище и спрятать коробку там. Мильч уложил собственность Патлача на дно шкафа и отправился на поиски материала, из которого следовало изготовить ложное днище. На складе ничего подходящего не оказалось, и он перенес поиски в лабораторию. Довольно скоро удалось найти большой кусок темно-серого твердого пластмассового листа. Отлично. Вдруг до ушей Мильча донесся шум. «Трэк, трэк!» — словно треснуло стекло. Звук шел со склада. Мильч бросился туда, не выпуская из рук пластмассы.

В дверях он остановился. Ага, загорелась-таки, упрямая! Внутренность шкафа светилась. Голубой с лиловым свет лился на пыльный пол, где четко отпечатались рифленые подметки Мильча. Странный свет, как от сварки. Мильч подошел ближе и заглянул внутрь. Из его горла вырвался судорожный всхлип.

Лампочка в шкафу не горела. Светились его днище и стенки. Они стали прозрачными и мерцающими, как экран телевизора. Под светящимся покровом пролегли тонкие прожилки красных проводов. Трубки, сферы и диски таяли, дрожали, как мираж в пустыне. Казалось, это неустойчивое изображение неведомого аппарата, запечатленное внутри шкафа, вот-вот исчезнет. Но оно все проявлялось, вырисовывалось, пока не приобрело материальную четкость. Тогда началось движение.

Все, что было как бы нарисовано на стенках и днище, сошло с них и, материализовавшись, замкнулось внутри шкафа в фигуру поразительной формы. По центру было большое овальное отверстие, срезанное на одну треть днищем, поднявшимся кверху вместе с коробкой Патлача. В такое отверстие свободно могла бы пройти голова человека. Остальные детали расположились вокруг овала в каком-то произвольном гипнотическом танце. Они непрерывно меняли свое положение, излучая свет и звук. Сотни радужных бликов, отраженных внутренностью шкафа, слепили Мильча. Он с ужасом смотрел на коробку с часами, растворившуюся в потоках света. В плотном воздухе повисла жужжащая, убаюкивающая мелодия. Пчелиный хор…

Внезапный удар сбил Мильча с ног. Наступила полная тьма. Лежа на полу, Мильч осторожно ощупал себя. Кажется, цел. Он вскочил на ноги. Что это было? Что же это такое? Или Мильч сошел с ума от страха? Сияющий, как врата рая, шкаф… Это было или только привиделось? Нет, здесь, на затылке, кажется, имеется вещественное доказательство. Да и свет почему-то не горит. Что за взрыв?

Мильч ощупью пробирался к выходу, натыкаясь в темноте на острые углы металлических стоек. До него донесся запах горелой резины. Переступая порог, он схватился рукой за провод. Провод был мягкий и горячий. Матерчатая изоляция легко расползалась под пальцами.

В лаборатории неистовствовал телефон. Мильч с трудом нашарил аппарат.

— Что вы там включаете?! — орал дежурный электрик. — У нас полетели все вставки!..

— Ничего мы не включаем, — сказал Мильч. — Может, это у высоковольтников?

— Вы мне голову не морочьте! Я знаю схему энергопитания института. Это ваша секция! Проверьте, нет ли где короткого.

— Хорошо, я проверю, — сказал Мильч и положил трубку.

Он сидел в темноте, схватившись за голову. Руки у него дрожали. Ведь он мог погибнуть! Что это за аппарат? Откуда он взялся? Старый, ржавый шкаф. Кажется, в нем перевозили какую-то аппаратуру из Германии после войны. Простоял двадцать лет, и никто… Неужели никто не догадался подвести к нему ток? Но как теперь быть? Возможно, это что-то вроде бомбы, какой-нибудь запал…

В лаборатории вспыхнул свет. Мильч вскочил и бросился к рубильнику. Сильным рывком он отключил питание шкафа. Затем осторожно снял провода с клемм и, наматывая их на согнутый локоть, пошел на склад. Сильно пахло жженой изоляцией.

Шкаф стоял по-прежнему грязный, пыльный и пустой. Мильч выдернул из-под него концы провода и сунул моток в дальний угол. Затем подошел к шкафу и тупо уставился на него.

Его охватил панический ужас, и он хотел было бежать, но вспомнил о коробке с часами. Что с ней? Мильч осторожно протянул вперед правую руку и пригнулся. Левой он задел за дверцу и вздрогнул — металл был теплый.

Резкий стук в двери заставил его выпрямиться. Стучались в лабораторию. Стучавшие, казалось, хотели высадить филенки дверей.

Мильч заметался. Его руки торопливо подхватывали ветошь и забрасывали в шкаф, туда же полетели банки с маслом и дюралевые трубки. Повесив ржавый амбарный замок, он выбежал со склада.

— Почему запираешься? — грозно спросил главный электрик Иванов громовым басом. — Что натворил?

— Это определенно у них, Викентий Павлович, — сказал дежурный техник. — Слышите, как резиной пахнет?

— Я ничего особенного не включал. Свет да паяльник. Ремонтирую потенциометр, — устало сказал Мильч.

…На следующий день Мильч отправился в «Вегу» сразу же после работы.

Было еще рано, и кафе пустовало. Официанты расставляли на черных столиках посуду. Красные керамические пепельницы походили на бычьи сердца. Из музыкантов был только Эдик. Он сидел за роялем и лениво перебирал клавиши.

Патлач расположился в нише, у самого окна. Мильч подсел к нему. Они выпили по рюмке коньяку.

— Ну, бродяга, ты меня вчера просто ошарашил, — сказал Роберт.

— Что так, герр Профессор?

— Кое-кто из наших видел, как тебя брали.

— Осечка. Пойманный оказался без вещественных доказательств. Пришлось отпустить.

— Откуда мне знать? Я уже привык к мысли, что ты сел… Вдруг бац звонок!..

— Небольшое разочарование?

— Брось ты! Вот получай свою шкатулку.

Пока Патлач проверял содержимое коробки, Мильч осматривался по сторонам. Кафе постепенно заполнялось «вегетарианцами». Здесь было несколько известных московских недорослей, какие-то второстепенные артисты и студенты. Последних Мильч отличал по голодным лицам и тщательно отутюженным воротничкам. Изредка встречались и размалеванные, как праздничные негритянские маски, девицы. Синяя, лиловая, зеленая краски покрывали тугую девичью кожу, превращая лицо в однообразную плакатную схему.

— Превосходно, герр Профессор. Корпорация вас отблагодарит, — Патлач спрятал коробку. — Во всяком случае, должок за транзистор сбрасывается.

— Хе! — махнул рукой Мильч. — Я тебе его верну в ближайшие дни.

Он пососал лимончик.

— Слушай, Пат… — начал было он. — Впрочем, не надо. Ты уже пошел?

— Да, — Патлач встал. — Набежал народ. Мне здесь пока нечего делать. Привет!

Патлач ушел. Мильч задумался. Он решил еще малость посидеть в кафе.

На кухне жарили шашлыки, и густой щекочущий дух вползал в зал вместе со струями синего дыма. Мильч заказал бутылку цинандали и задумчиво тянул холодное, чуть терпкое вино.

Неожиданно перед Мильчем за столиком оказались две разрисованные девицы. Они медленно перекидывались словечками и тянули пунш. Мильча они не замечали.

— Скажите, крошки, если б вам довелось найти клад, что бы вы сделали? — внезапно спросил Мильч. Он был уже слегка пьян.

Одна из девиц быстро взглянула на него и отвернулась. Другая рассмеялась:

— Ненормальный…

— Ну, все же? — настаивал Мильч.

— Брось зря трепаться!

— Вы не допускаете возможности существования кладов в наши дни? — приставал Мильч.

— Отвяжись…

— Отчего, Зойка? Какой-то дуб вырыл горшок с монетами…

— Газеты пишут…

— Значит, вы не верите, что на свете бывают клады? — не отставал Мильч.

Это вывело из равновесия сидевшую напротив него блондинку.

— Слушай, ты! — сердито сказала она.

Мильч удовлетворенно захихикал.

— Ага, значит, вы все-таки не верите! Ну так вот… — Он привстал и скомандовал: — А ну, кладите левые руки на стол! Живо!

Девицы переглянулись. Сначала Зоя, а затем и ее подруга нерешительно положили руки на стол. Мильч извлек из пиджака две пары золотых часиков и защелкнул браслеты на запястьях. Девушки ахнули. Зоя начала было срывать часы.

— Ворованные, — спокойно сказала ее подруга.

— Дура, это клад, — сердито бросил Мильч и пошел к выходу.

С непокрытой головой шагал он по Пушечной улице. Шел крупный ласковый снег. Небо было близким и нежным. Бархатные снежинки ласкали щеки и лоб. Окна домов и магазинов напоминали елочные лампы. Все мужчины, облепленные снегом, были похожи на дедов-морозов, а женщины — на снегурочек. На тротуаре и на проезжей части валялись огромные целлофановые пакеты. Удивительные пакеты. В них были завернуты автомашины и квартиры, мебель и ковры, фрукты и золото, книги и бриллианты. В них было все, чего жаждет современный человек. Телевизоры, яхты, роскошные номера в модных гостиницах, пальмы на берегу моря. Одним словом, все.

Рог изобилия, огромный, невероятный, чудовищных размеров, парил над Москвой. Мильч раскачивал его, ухватившись за самый кончик, и на землю сыпались пакеты со счастьем. Они медленно опускались вместе со снегом, большие, тяжелые. Но их почему-то никто не поднимал. Их просто не видели, не замечали. Люди торопливо пробегали, наступая на фарфоровые вазы и драгоценный мех. Машины проезжали сквозь комнаты, уставленные дорогими гарнитурами, дети швыряли снежки в роскошные бальные платья, разложенные на полированных столах.

Вы не видели Рога изобилия, друзья? Он здесь, он над вами. Пакеты счастья падают из него, подбирайте их, дорогие, в них есть все, что вам нужно! Ах, вы и пакетов не замечаете? Ну, тогда… я не знаю. Как дать счастье слепому? Он ведь не сможет его взять. Гм, придется вложить ему счастье прямо в руки.

Рог изобилия принадлежит вам, друзья. Вы заслужили его, заработали. Вы имеете на него право. Ах, это право страдальца, право лишенного! Таков удел человека на нашей планете.

Вы получите Рог изобилия. Вы уже почти умеете им пользоваться. Вам осталось только научиться крутить у него хвостик. Вот так, как делаю я. Вправо — пакет, влево — пакет, вправо — пакет…

Но сначала… сначала дайте мне одному поиграть с ним. Все равно он не минет вас, не правда ли? Но пусть перед этим хоть немного побудет моим, ладно? Вы не слышите меня, друзья, вы торопитесь, вы заняты, у вас дела. Ваше молчание я принимаю за согласие, хорошо? Ну, вот и отлично. Очень рад. Я же люблю вас, люди. Милые, славные, двуногие… глазастенькие…

— Пьяная морда, глядеть надо!

— Верушка, дорогая моя, мне не очень хочется об этом говорить, но ты мать, а мать должна знать всю правду, иначе какая она мать? Неделю назад, как сейчас помню, в воскресенье, заявился твой Роберт ко мне. Ну, ты знаешь, как он приходит. «Здравствуйте». Двадцать секунд молчания. «Ну, я пошел, тетя Ната, меня друзья ждут». В то воскресенье все было, как обычно. «Здравствуйте». Зевнул, посмотрел по сторонам и вроде углядел что-то. Я сразу заметила, что вид у него стал, как у кошки перед крынкой со сметаной. Безразличный такой, а у самого глаза бегают. Одним словом, то, се… Через некоторое время следует вопрос, что, дескать, за камень у меня на перстне. «Алмаз, — отвечаю, — натуральный алмаз». Я обычно этот перстенек ношу, а в тот день как раз сняла, что-то подагра моя разыгралась. Кольцо лежало на столе рядом со мной, вот Роби его и заприметил. Ну, я тогда особого значения не придала его вопросам. Работа старинная, шуточное ли дело. Многим она в глаза бросается. Ну, я спокойненько ему отвечаю на все вопросы. Вдруг он говорит: «Тетя Ната, дайте мне перстенек на один день». — «Зачем?» — спрашиваю. Пошел врать, как он умеет, без запинки. Есть, дескать, музей под Москвой, где он точнюсенько такой же перстень видел. Ему интересно, видите ли, сравнить. Он пригласит своего приятеля, кандидата искусствоведения, и т. д. и т. п. И так заговорил мне зубы, что я дала ему кольцо на понедельник, а во вторник он обещал его вернуть. Неосторожность? Конечно, неосторожность. Но чего не сделаешь для любимого племянника! Нет, нет, Верушка, ничего такого, что ты подумала, не произошло. Послушай дальше. Во вторник приносит он мне кольцо. «Спасибо», — говорит. Оказались совершенно одинаковые экземпляры, сделанные каким-то мастером, работавшим еще при Николае I. Ну, одинаковые так одинаковые, леший с ними! Я взяла кольцо, спрятала в свою шкатулку и забыла про него. Да, так вот. Сегодня захожу я в комиссионный магазин, что на Колхозной, чисто, светло там и пахнет хорошо, не то что в этих «Гастрономах». Ну вот, зашла я, интересуюсь подстаканником ко дню рождения Василия Пантелеймоновича. Как водится, все осмотрела: и посуду, и часы, и сережки, и кольца. Глядь, а среди колец мое красуется! Ты представляешь? Вот тебе и не может быть! Но ты погоди, погоди… Ну что заладила — твой сын, твой сын? У всех сыновья. Дослушай до конца. Я так и обомлела. Смотрю на палец, кольца нет, смотрю на витрину — кольцо есть. Глаза мои разбежались. Я же его знаю, как своего ребенка. Первый мой. Андрюша-то, это кольцо ко дню свадьбы преподнес. Ущербинка там есть одна. Малозаметная, правда, но я ее сразу увидела. Мое кольцо — и все тут! И главное, что меня взбесило, цена тут же на веревочке привязанная лежит, и цифра на ней… раза в полтора ниже той, что мне давали, когда я с ним ходила приценяться на Большую Полянку. Требую я директора, говорю, что кольцо мое. Что? Роби подвела? Ну, знаешь, если б все было, как ты думаешь, тогда его стоило бы и не туда подвести. Ты послушай дальше. Директор спрашивает: «Чем вы можете доказать, что оно ваше?» — «Мне ли его не знать, — говорю, — это редкостное изделие, я пятьдесят один год на пальце ношу». Сказала я и вдруг вспомнила, что Роби-то кольцо вернул и я спрятала его в шкатулку. И тут со мной как бы раздвоение наступило. Смотрю на кольцо, оно мое! На нем и дата нашей свадьбы, инициалы А. и Н. с такими хорошо знакомыми завитушками. А с другой стороны, помню, что вчера вечером шкатулку отпирала, кольцо было там. «Когда кольцо поступило на продажу?» — спрашиваю. «Во вторник». Три дня назад, значит. «А кто сдавал?» — спрашиваю. Молчанов, и адрес мне незнакомый. А приемщица описывает парня, ну точь-в-точь Роби. Вижу я, что дело нечистое. «Может быть, ошиблась», — говорю. И потихоньку отбыла домой. Приехала и сейчас же бросилась к шкатулке. Там лежит себе колечко с алмазом, с ущербинкой, с датой и вензелями. Я так думаю, что Андрей подарил мне тогда это кольцо из-за этой ущербинки. Не любил держать у себя треснутые вещи. Ну, да ладно, в одиннадцатом году дело было. Позвонила я Роби на работу, прочла ему внушение. Смеется, нехристь, уверяет: случайное совпадение. Хорошенькое совпадение, а дата, а инициалы, а вензеля, а ущербинка? Решила я рассказать тебе, Верушка, чтоб ты прекратила это баловство… Если их вовремя не остановить…

3

Черныш проснулся совершенно счастливый.

— Я буду всегда молодой, — пропел он, вскакивая с кровати. Голос прозвучал глуховато и нахально.

— Все равно, — повторил он. — Все равно я буду молодым столько, сколько захочу.

Он прошлепал босыми ногами к окну. За дымчатым голубым стеклом, дымясь, занимался морозный рассвет.

— Отлично, — сказал он, — сегодня снег будет золотой, солнце яркое, и меня ожидают одни лишь удачи.

Помахав руками, сделал несколько резких наклонов, затем побежал в ванную. Там он долго плескался и заливисто хохотал.

— Тетя Наташа, — сказал он, стирая капли воды с жестких, как проволока, волос, — тетя Наташа, вы с каждым днем все красивее.

Тетка улыбнулась одними глазами. Она поставила перед ним глазунью с багряными пятнами желтков и стакан кофе.

— Ешь, ешь, болтушка, — проворчала она.

Черныш ел. Еда была нежная и вкусная. Яичница таяла во рту, масло приятно холодило небо. Но уж очень он торопился.

— Надень шапку, — строго сказала тетка, провожая его к выходу.

— Придется. Хоть и не хочется, а придется.

Он подмигнул ей, просунув голову в дверь.

— Я ухожу, но я вернусь. Ожидайте моего появления. Я буду велик и лучезарен.

— Беги, болтун, опоздаешь. Смотри там, осторожней.

— Работа у нас такая, сама понимаешь какая, — запел Черныш, прыгая через ступеньки.

Он выбежал на улицу и зажмурился. Солнце взошло над крышами. Снег сверкал мириадами разноцветных блесток. Машины неслись, люди спешили. Все казалось неожиданным и острым, каким-то первозданным.

У человека всего две руки и две ноги. И пара глаз. И еще кое-какие детали. Мозг, сердце, аппендикс. В целом как будто не так уж и много. Но как приятно, когда все это ловко пригнано и налажено. Когда нигде не болит и ничто не мешает, а только радует. Радует и торопит. Давай, давай, недаром у тебя две руки, две ноги и два глаза. Шевели, парень, действуй…

— Бабушка, давайте я понесу вам сумку, она ведь тяжелая, а нам до метро по пути.

— Спасибо, сынок, я уж как-нибудь сама…

— Ничего, ничего, давайте.

— Ну что ж, понеси… А не занесешь?

— Что вы?! Не бойтесь.

Тридцать широких шагов Черныша сопровождаются торопливым шарканьем старухи.

— Ну, спасибо тебе, милый. Дале я сама. Что такой веселый?

— Просто так, мать, хорошее настроение.

У касс обычная сутолока, гам, озабоченное гудение голосов. Черныш склонил голову к вырезанному в зеркальном стекле окошечку.

— Вы сегодня просто очаровательны, — заявил он кассирше. — Четыре, пожалуйста.

— Что?!

— Прекрасно выглядите, говорю.

— Спасибо. Забирайте свои пятаки и не задерживайте очередь.

— До завтра.

— Всего хорошего.

Черныш втискивается в вагон. И здесь ему хочется как-то действовать, шуметь и радоваться. Он полон энергии и жажды движения. Сияющим взглядом обводит он окружающих его людей. Хорошо бы сделать такое, чтобы они все зашевелились, заулыбались…

Но люди, как правило, молчаливы, серьезны, чуть скучноваты. Они едут на работу, у них много сложных дел и забот, им не до Черныша. Они и не подозревают, какой у него сегодня день.

А впрочем, ничего особенного. День как день. Просто один не совсем оперившийся птенец получит сегодня право взлета. Он поднимется в воздух, оторвавшись от ветки, к которой долгое время был привязан невидимой ниточкой. Полетит он или нет, неважно. Главное — это ощущение самостоятельности. Наконец-то он что-то может делать сам; хоть крыльями в воздухе потрепыхать…

Сойдя с автобуса, Черныш сразу увидел здание института. Скучные желтые стены. Каждый год в конце октября их красили охрой, но в мае они уже выглядели старыми, поблекшими. Зато сейчас этот дом сверкал, как турмалин. В этом доме Черныша ожидала чудесная метаморфоза.

Черныш взбегает по лестнице, улыбаясь встречным девушкам. Его глаза сейчас как большие невидимые руки. Они обнимают мир и ласково гладят его.

В эти дни работа в архиве по-настоящему увлекла Черныша. Он спешил в библиотеку, как на свидание. И каким славным человеком казался ему библиотекарь Алексей Степанович Яриков! Любезный, предупредительный, спокойный… Он осыпал Черныша потоком интереснейшей информации. Вырезки из газет, такие аккуратные и многочисленные, наклеены на зеленый картон, фотографии, журнальные статьи, копии протоколов, свидетельские показания, данные различных тонких анализов. Черныш с азартом пытался направить в нужное русло эту мутноватую реку чужих страстей и борьбы. Он чувствовал себя преотлично.

Особенно пришлась ему по душе информационно-логическая машина. Она занимала заднюю комнату архива, напоминавшую каюту атомного ледокола. По крайней мере так казалось Чернышу. Блестящие панели, хромированные углы, многочисленные кнопки и переключатели приводили его в совершенный восторг. Возле машины, как правило, дежурил кто-нибудь из программистов. Все это были молодые молчаливые ребята.

— Отличная штука, самая современная техника! — восхищался Черныш. Глаза его сверкали, как у мальчишки при виде самоката.

— Да, ничего, — соглашался Алексей Степанович, — пока работает. Правда, мы держим ее на скромной роли библиографа, но и то помощь от нее великая.

— Разве она не способна выполнять логические операции?

— Конечно, способна. Это мы, к сожалению, не способны задать ей достаточно простую программу. Я имею в виду задачу, которая устроила бы эту машину. Вы же знаете, какие у нас проблемы, всегда очень сложные, множество факторов… Впрочем, несколько раз она нам очень здорово помогла.

— Какой марки эта машина?

— Сделана она на базе «Урала» последней модели, но значительно расширена и переоборудована. К нам попала из Медицинской академии. Они использовали ее для диагностики.

— Задачи в общем довольно сходные, — задумчиво сказал Черныш.

— Конечно. У медиков машина работала в качестве универсального врача: терапевт, хирург, психиатр. Ей приходилось перерабатывать колоссальное количество информации. У нее очень емкая память, и для наших дел такая память очень нужна. Так что и в теоретических исследованиях на нее можно рассчитывать.

— Интересно…

— Да, у нас тут, — улыбнулся Алексей Степанович, — есть свои кое-какие традиции. Вот… прозвали…

Черныш не стал допытываться. В конце концов ему это все равно.

В этот же день его вызвал начальник отдела Гладунов.

— Как дела?

— Знакомлюсь, читаю, систематизирую, — бодро отвечал Черныш.

— Ну и что?

— В голове сплошная каша, — честно сознался Черныш.

— Что ж, этого следовало ожидать, — задумчиво сказал Гладунов, следовало ожидать… Торопиться здесь нельзя.

Он замолчал, сосредоточенно глядя куда-то в сторону.

— Но вот в чем дело, дорогой мой, — внезапно сказал он, — мы-то можем не торопиться, но жизнь торопится. Есть одно срочное дело, которое я хочу поручить вам. Кстати, оно может придать конкретный, целенаправленный характер вашим теоретическим изысканиям. Вы согласны?

Черныш наклонил голову. Словно от его согласия что-либо зависит! Конечно, он согласен…

— Тогда пойдемте, — встал Гладунов.

В лишенной окон лаборатории сидел довольно молодой, но совершенно лысый Захаров и просматривал при свете мощных рефлекторов какие-то фотографии. По просьбе Гладунова он извлек из массивного стального сейфа пачку денег и небрежно бросил ее на стол.

— Вот, — сказал Гладунов, — перед вами продукция, которая приносит преступникам тысячекратную прибыль. Фальшивки.

— Как валютный товар она дает еще больше, — заметил Захаров, на миг отрываясь от своих фото.

Черныш осторожно взял стопку денег. Она состояла из тоненьких пачек, аккуратно обклеенных белой бумажной лентой. В каждую пачку входило пятнадцать-двадцать пятидесятирублевых бумажек. На лентах старательным девичьим почерком было написано: «Москва, Киев, Ленинград, Ангарск, Новосибирск», — и названия еще каких-то городов и населенных пунктов, о которых Черныш никогда даже не слышал.

— Эти деньги получены из банков разных городов Союза, куда они попали в основном через торговую сеть. Не исключено, что какая-то часть таких фальшивок до сих пор находится в обращении. Следственные органы недавно направили их к нам на экспертизу.

— Они совсем как настоящие, — сказал Черныш, пощупав хрустящие бумажки.

— Это самые странные фальшивки, какие попадались мне за всю мою практику, — сказал Гладунов. — Они идеально сработаны. Как правило, фальшивомонетчикам не удаются некоторые детали узора, отсутствуют водяные знаки, бумага не та или еще что-нибудь. Здесь же все в полном порядке. За исключением номера. На сотню бумажек шлепнуть один и тот же номер! Очевидная глупость, ведь номер-то сделать проще пареной репы.

— Запад? — спросил Черныш.

— Вряд ли. Там тоньше работают. И номер и серия были бы подобраны, правильно. Здесь что-то другое. Надо разобраться. Это дело поручается вам; конечно, не одному вам, но все же основную работу выполнять будете вы.

Черныш согласно кивнул.

— Ну и отлично, приступайте. В деталях вам поможет разобраться Захаров.

Гладунов пожал Чернышу руку и величественно удалился.

— Ну как старикан? Не придирается? — спросил Захаров.

— Он неплохой.

— Кто говорит? Конечно, славный. Но не без чудинки. А?

— Может быть… Ну ладно, расскажи, что ты делал с деньгами?

— Как положено, все анализы и полная экспертиза.

— Ну и что?

— А ничего. Деньги настоящие.

— Как настоящие? — Черныш сделал ударение на слове «как».

— Да какой черт «как»! Если б не номер, они бы считались подлинными.

— Давай документацию.

Прочитав заключение Захарова, Черныш удивленно уставился на него.

— Ты что? — наконец произнес он.

— А? — с отсутствующим видом отозвался Захаров.

— Послушай, ты в уме? Что ты пишешь? Билеты достоинством в пятьдесят рублей, изготовлены на бумаге, применяемой для производства билетов Государственного банка СССР. Состав краски… Посредством обычного технологического процесса, принятого на предприятии «Гознак»…

— А что я, по-твоему, должен делать?! — взорвался Захаров. — Врать? Изобретать? Искать невидимок? Я уверен, что они напечатаны на «Гознаке»… Ведь все совпадает: состав, краска!

Черныш не знал, что возразить.

— Успокойся, — сказал он, помедлив.

— А мне нечего волноваться, — отрезал Захаров. — Я свое мнение высказал. Поэтому Гладунов тебя сюда и привел. Для вторичного контроля. Он уже не верит в мою объективность и с «Гознаком» не хочет связываться.

Черныш улыбнулся.

— Ладно, капитан, не волнуйся, — сказал он, — будет и у тебя попутный ветер.

— Не нужны мне твои утешения, — сказал Захаров. — Смотри сам не набей себе шишек на этом деле.

С этого дня у Черныша началась жизнь настоящего исследователя. Он заново повторил все анализы. Все было взято на вооружение: химия, полиграфические характеристики, электронная микроскопия, рентген и даже анализ изотопного состава.

К Алексею Степановичу ходить было некогда. Все время отнимала беготня по лабораториям. Приходилось много разговаривать, убеждать, добиваться, просить, протестовать. Жизнь была что надо. Без отдыха и срока.

Через несколько дней пришли результаты анализов. Черныш засел за проверку. Но хорошее настроение исчезло. Им овладело предчувствие неминуемого поражения. Так и вышло. Данные в точности подтверждали вывод Захарова: деньги изготовлены фабрикой «Гознак».

Черныш вновь и вновь сопоставлял анализы. Все то же. И никуда от этого не уйдешь. Все словно сговорились во что бы то ни стало подтвердить нелепую, невозможную версию о государственном предприятии, производящем фальшивки.

Все приходит в свой черед. Обязательно приходит. Неминуемо. Вот и Черныш познает всю горечь неудачи. Не такая уж она победная, эта профессия исследователя-криминалиста. Вечерние бдения, тысячекратное пересматривание знакомых материалов, проверка проверенного, нудное, кропотливое копание в мелочах, когда уже заранее известно, что ничего не выйдет. Появляется ощущение особого постоянного отупения, которое можно снять только чашкой горячего кофе или долгим, глубоким сном. Домой теперь Черныш возвращался поздно, когда тетя Наташа и дядя Максим уже сладко похрапывали в своей комнате.

В коридоре горела потемневшая от пыли сорокаваттная лампочка, зажженная специально для него. Черныш осторожно, на цыпочках пробрался к вешалке, разделся, затем прошел на кухню. На пластмассовом столике, покрытом желтой в голубых яблоках клеенкой, его дожидался еще теплый кофе, черный хлеб, молоко и мед в стеклянном бочонке.

Черныш ел, пил и думал. Запах пчелиного меда смешивался с ароматом болгарской сигареты «Джебел», мысли становились спокойнее, упорядоченное. Они уже не налезали друг на друга, ими можно было управлять.

Черныш отодвинул посуду на край столика и положил перед собой маленькую книжечку в глянцевитом переплете. На ней через все поле протянулись немецкие слова, а за ними темно-зеленое худущее лицо узника, перечеркнутое линиями колючей проволоки.

Книжка попала к нему совершенно неожиданно. Третьего дня он зашел к Алексею Степановичу. Библиотекарь, как всегда, встретил его очень приветливо и пригласил к себе за перегородочку.

Черныш подумал-подумал, да и рассказал библиотекарю о своих неудачах.

— Самое неприятное, что это первое мое дело. Очень хотелось бы оправдать доверие Гладунова, но никак не могу отыскать концов. Мне непонятно, за что здесь следует ухватиться.

— Да, так, как правило, и бывает. Хочешь, но… — задумчиво сказал Яриков. — Такая уж это работа. Нужно терпение, дорогой Гришенька. Вы своего добьетесь.

Он помолчал немного, потом добавил:

— Жаль, конечно, что это задание отвлекает вас от высоких теоретических исследований. Но что ж, это случается почти со всеми, всегда находятся серьезные практические задачи, которые нужно…

Яриков не окончил мысли и вдруг сказал:

— Слушайте, Гриша, давайте по вашему делу запросим «Анну»?

— Зачем? — удивился Черныш. — Я пересмотрел всю литературу, начиная от Адама, ей-богу, это мне мало помогло.

— Э-э, не говорите так, — покачал головой Яриков. — Вы смотрели только материалы, имеющие отношение к подделке денежных знаков. Для диссертации этого, может быть, и достаточно, но для дела мало. Многое выпало из вашего поля зрения; например, особенности технологии или распространения фальшивок. Наша «Анна» обладает не только фактической памятью, но и ассоциативной. Она умеет сопоставлять и может выдать справку по любому мало-мальски интересному признаку. Есть у вас такой вопрос к «Анне»?

— Как же, — оживился Черныш, — вот хотя бы история с одинаковым номером на всех бумажках. Я нигде не встречал ничего подобного. Начиная еще с 1808 года, когда император Наполеон выпустил первые фальшивые ассигнации в двадцать пять и пятьдесят рублей. Запросите-ка вашу «Анну». Может, что и узнаем.

Через несколько дней ответ был получен. Это было название немецкой книги. Машина дала русский перевод. «Стена». Воспоминания немецкого антифашиста Августа Карстнера. «Анна» сообщила, что книга имеется только в Ленинградской библиотеке имени Салтыкова-Щедрина.

Черныш пожал плечами.

— Ну и что? — спросил он. — При чем тут антифашист Карстнер?

Яриков смутился.

— Да, это что-то… Если б еще дело шло о старых деньгах, а тут ведь две реформы… Может быть, она и ошиблась. Но вы все же посмотрите книжицу. Я выпишу ее для вас по межбиблиотечному абонементу.

Вот и лежит перед Чернышом эта самая немецкая книга с красными, кровавыми буквами на тающем лице узника нацистских лагерей. Он вооружился немецко-русским словарем и погрузился в незнакомый текст.

А спать-то хочется. Как-никак с утра на ногах. Минут через тридцать он все-таки отбросил книгу.

— Нет, все это чепуха, — пробормотал он. — «Анна» ошиблась, книга не имеет никакого отношения к проблеме фальшивых денег. Нужно идти спать.

Может, оно и не чепуха, конечно… Но глаза уж больно слипались.

На другой день у него состоялся разговор с Гладуновым. Тот некоторое время расспрашивал Черныша, затем махнул рукой.

— Ладно, придется, очевидно, порекомендовать направить следователя на «Гознак» — пусть он их малость пощекочет.

— Я хотел говорить с главным инженером, — сказал Черныш.

— И не думайте, — сердито отрезал Гладунов. — Всегда помните, что вы не следователь, а эксперт, и только. Мы научные работники… Мы помогаем следствию, но не ведем его. Пока все вы свободны.

Черныш возвратился к себе. Он работал теперь в одной комнате с Захаровым. Тот и ехидничал и посмеивался, но в общем сочувствовал.

Теперь на столе Черныша возвышался мощный бинокулярный микроскоп. Его приволок Захаров.

— Смотри сам, — сказал он, ловя солнце круглым вогнутым зеркальцем.

Черныш благодарно кивнул головой.

Что толку смотреть? Ведь ясно как божий день, что ничего не ясно. И все же он еще раз положил пятидесятирублевую бумажку и принялся рассматривать ее в отраженном свете.

Просмотрев штук десять, он в изнеможении откинулся на спинку стула.

— Одно и то же, одно и то же…

Внезапно Чернышу пришла странная мысль. А почему, собственно, одно и то же? Почему они так удивительно одинаковы? Так похожи друг на друга, что их нельзя отличить? У них не только общий номер, у них все общее, даже случайные дефекты. Это деньги-близнецы!

Еще не додумав свою мысль, Черныш бросился ее проверять.

Внешне, на глаз, все бумажки отличаются друг от друга. Многие сильно измяты и потерты, некоторые выглядят как новенькие. Но микроструктура одинакова. На всех бумажках тот же правильный узор, то же распределение цвета и расположение водяных знаков. Даже у подлинных банкнотов нет такого поразительного единообразия.

И вот, наконец. Черныш нашел дефект. На полупрозрачном силуэте нижняя линия слегка размыта, она как бы сдвоена. Черныш проверил все бумажки и везде видел эту сдвоенную линию. На водяных знаках такое случается. Но чтобы на всех одно и то же…

— Захарыч, дай пятьдесят рублей.

— Ты что, с ума сошел? Где я тебе возьму? Вот рубль, хочешь — бери.

— Иди ты!..

Чернышу пришлось обегать почти всех сотрудников, прежде чем он раздобыл нужную сумму. Ее удалось обменять в кассе института на одну бумажку. Конечно, он мог бы взять контрольный образец. Он брал его уже раз десять. Но нет, ему нужна случайная бумажка! Авось выйдет.

Он сверил настоящий и фальшивый билеты. Так и есть! На настоящем все же нет этой сдвоенной линии внизу.

Одно открытие влечет за собой поток других. Черныш обнаружил крохотное чернильное пятнышко на одной из фальшивок, проверил остальные, и оказалось, что эта точка с удивительной правильностью и постоянством повторяется на всех. Согнутый правый верхний уголок так же повторен на всех денежных знаках.

Черныш снова и снова сверил между собой деньги и быстро записал свои наблюдения. В конце дня он ворвался в кабинет Гладунова.

— Тихон Саввич, у меня получаются совершенно потрясающие вещи!

Гладунов отложил в сторону толстую, желтую от времени книгу.

— Я вас не вызывал, товарищ Черныш.

Григория как из ведра окатили. Попятился к двери.

— Ну что, остыл немного? Теперь показывай.

— Интереснейшее наблюдение, — вновь загорелся Черныш. — Во-первых, все признаки, которыми характеризуются фальшивки, можно разбить на две группы. Одни постоянные, неизменные, они без какого-либо нарушения повторяются на всех денежных знаках. Другие — случайные — индивидуальны для каждой бумажки. К постоянным относятся такие приметы, как сдвоенная линия на водяном знаке, чернильное пятнышко, загнутый угол, отпечаток жирного пальца и еще несколько мелких пятен. К случайным — степень износа, измятость, потертость, пятна, которые не повторяются. Все дело в этих постоянных признаках.

Черныш запнулся от волнения и замолк.

— Ну и что? — сказал Гладунов.

— Как что? — удивился Черныш.

— Я хочу вас спросить, что следует из ваших наблюдений? Какие выводы?

— Выводы… выводы… — Черныш задумался, собираясь с мыслями.

Гладунов молчал.

— У меня возникла такая мысль, — неуверенно начал Черныш, — если б они были напечатаны на «Гознаке», то их структура, отличаясь в мелких деталях, в целом удерживалась бы около какого-то среднего уровня… Создается впечатление, что постоянные признаки могут быть связаны с нарушением технологического процесса печатания денег. Так мог возникнуть один и тот же номер на всех знаках. Несколько труднее объяснить повторяемость этой сдвоенной линии. Нелегко представить, что этот дефект может быть повторен с такой фантастической регулярностью. Эта тяжелая задача для самой совершенной технологии. И совсем невозможно, чтобы чернильное пятнышко размещалось на всех бумажках точно в одном и том же месте, обладало бы одними и теми же размерами, одинаковой формой и интенсивностью. Это уже к технологии никакого отношения не имеет. То же самое относительно отпечатка пальца. Он остался после прикосновения руки, испачканной машинным маслом.

— Скажите, разве наши аналитики не видели всех этих деталей, о которых вы говорите? — перебил его Гладунов.

— Почему? У них все это перечислено. И отпечатки пальца и загнутый уголок. В милицейской картотеке такого отпечатка нет. Проверяли уже… Сдвоенную линию аналитики как-то просмотрели. Но с нею вопрос остается открытым. Она нечеткая. Недостаток их экспертизы лишь в том, что там свалены в кучу все признаки — и постоянные и случайные. А я их как-то классифицировал, разложил по полочкам.

— Понятно. Продолжайте.

— Да, собственно, и продолжать нечего. Мне кажется, что наши фальшивки не делались на «Гознаке». Кроме вообще малой вероятности такого факта, все подсказывает, что деньги сделаны типографским способом с заранее намеченными дефектами. Это деньги-«близнецы». Они сделаны с одного и того же билета, побывавшего в обращении и взятого в качестве шаблона для клише. Вот и все мои выводы.

Гладунов некоторое время молчал, прикрыв глаза руками.

— Хорошо, — сказал он, поднимая голову. — Хорошо, что вы ищите, соображаете, чураетесь догм и предвзятых мнений. Значит, копание в архивах не притупило в вас творческой инициативы. Теперь по существу. Что касается «Гознака», вы совершенно правы. Расследование там уже проведено, и все подозрения отпали. Соответствующие органы провели большую работу, все сделано, чтобы обнаружить распространителей этих изделий…

— И что? — встрепенулся Черныш.

— Пока сколько-нибудь значительных результатов нет.

«Работа, не приносящая результатов, не может считаться большой, — подумал Черныш, — объемистой, пожалуй, ее еще можно назвать…»

— Одно мне показалось ошибочным в ваших рассуждениях, — заметил Гладунов. — Это ожидание, или, вернее, поиски, каких-то необычных условий, в которых свершаются преступления. Как правило, все происходит крайне просто. До смешного просто. Нужно искать ясную, я бы сказал, даже примитивную схему, а уж затем усложнять, если понадобится.

— Возможно, вы и правы, Тихон Саввич, — кивнул Черныш, — только у меня все время какая-то путаница. Понимаете, странное впечатление… С одной стороны, все сделано очень умно и на высоком уровне. Фальшивки напечатаны отлично, ведь даже гознаковцы не могут отличить их от своей продукции. А с другой стороны, какая-то глупость… С номером там, с приметами.

— Как будто слон в посудной лавке?

— Вот именно. Словно варвар получил в личное распоряжение электронную машину.

— А я о чем говорю? — сказал Гладунов. — Низкий уровень культуры. Воровской стиль. Это их всегда и выдает.

— Но что же делать дальше?

— Вам нужно связаться со следователем, который ведет это дело. Он с нетерпением ждет наших результатов. Пожалуй, вас надо будет к нему официально прикрепить… Должна же ваша диссертация, как это говорят, получить выход в практику?

Черныш записал номер телефона следователя Еремина Ивана Сергеевича и простился с шефом.

Выходя из института, он столкнулся с Яриковым.

— Слушайте, Гришенька, меня не было, когда вы принесли назад немецкую книжку… В чем там дело? Она не подошла вам?

— Да, Алексей Степанович, я перевел несколько страниц и вижу, что никакого отношения к нашим делам это не имеет.

— Странно, — задумчиво сказал Яриков, — значит, «Анна» все-таки ошиблась.

— Выходит, так.

— Это на нее не похоже. А может, вы слишком мало прочли?

Черныш промолчал. Яриков подумал и, тряхнув головой, сказал:

— Ладно. Сделаем вот что. Я отдам эту книгу для перевода в иностранный отдел, там есть такая Варенька. Она загружена, конечно, но ничего. Эта девица в свободное время переведет воспоминания немецкого антифашиста.

— Ваша вера в «Анну» непоколебима!

Яриков улыбнулся, как всегда, застенчиво и светло.

Что было потом? Ага, этот звонок к Еремину. Прошло два дня после разговора с Гладуновым. Или один? Неважно. Иван Сергеевич сказал, что он ждет, что у него есть кое-что новенькое, пусть Черныш приезжает.

Еремин встретил его в коридоре.

— Взяли двоих из этой компании! — воскликнул он.

— Из какой? — удивился Черныш.

— «Капелла» фарцовщика Вовы. Мы подозреваем, что они распространяли фальшивки. Есть кое-какие данные…

У Черныша лихорадочно заблестели глаза. Ах, черт возьми, как бы это было здорово!

— Нет, пока ничего определенного, — охладил его пыл Еремин. — Парни буянили в ресторане. Устроили небольшой шум, и я, конечно, воспользовался предлогом, чтобы пощупать мальчиков. Придраться не к чему. Но вам стоит посмотреть.

— Сначала бумаги, протокол, — быстро сказал Черныш и тут же смущенно добавил: — Если можно, конечно.

— Хорошо.

И вот Черныш сидит у следователя. Он быстро пробежал глазами показания свидетелей, за его спиной о чем-то негромко разговаривали Еремин и дежурный.

Страницы, исписанные твердым почерком участкового, промелькнули, не принеся ничего интересного. Два парня слегка повздорили, ну и все. Один студент, второй — телевизионный мастер.

Черныш просмотрел список личных вещей. Ах, как все скромно! Да оно и понятно. Студенты народ небогатый. А этот мастер… тоже не очень. Денег маловато. На ресторан в самый обрез. Студенческий билет у одного. Удостоверение у второго. Проездной билет, ключи, записные книжки с множеством телефонов, возле которых значатся бесчисленные Оли, Розы, Веры и даже какая-то Калифорния Ивановна. Все не то, не-то. А вот… вот это интересно! У обоих мальчиков найдены квитанции комиссионных магазинов. Ребята решили продать по одной паре женских часов.

Это очень интересно… Часы золотые, швейцарской фирмы. Откуда у бедного студента золотые часы? Откуда у холостого техника такие же часы? Откуда у них, бедных, дорогие вещи? И почему именно женские?

Черныш мельком оглядел провинившихся. Такие часто встречаются. Полуспортивная внешность. Трусоватая развязность манер. Ребята какие-то безликие. Будто штампованные.

Черныш слышал глуховатый голос Еремина, но от него ускользал смысл задаваемых следователем вопросов. Впрочем, все это неважно. Главное — квитанции. Вот они.

Несколько минут Черныш сосредоточенно рассматривал помятые серые бумажки. Они исписаны сверху донизу. Здесь и название марки, и степень износа, и еще какие-то пометки. Почерк на квитанциях разный. Это понятно, часы сданы в разные магазины — значит, и приемщицы, должны быть…

И тут Черныш остолбенел. С радостным ужасом перевел он взгляд с одной квитанции на другую. Номера, заводские номера часов одинаковы! Опять одинаковые номера! Что это? Совпадение? Случайность? Что же это такое наконец? Что происходит в мире?

Черныш торопливо и нервно написал записку Еремину:

«Кончайте допрос, Иван Сергеевич, кажется, в ваших сетях рыбка, которую мы искали!»

Еремин вроде не очень остался доволен таким вмешательством. Но виду не показывает. Продолжает свое дело.

Когда задержанных увели, Иван Сергеевич набросился на Черныша. Что тот себе думает? Или криминалисты все такие? А может быть. Черныш по молодости лет страдает хроническим нахальством?

Но Черныш не обижался, он почти не слушал следователя. Он показал Еремину квитанции. Вот они, звенья одной цепи! Вот!

— Задержанные говорят, что эти часы они с рук купили для своих девушек, — пояснил Еремин, — а затем поссорились и решили продать, вот и снесли на комиссию.

— Откуда у них такие деньги? — спросил Черныш.

— Копили.

— Ах, копили? Вот оно что! — иронизировал Черныш. — Ну, тогда мы тоже кое-что накопили для наших друзей. Им придется подготовиться к более серьезному разговору.

Он выпалил свое открытие. Еремин слегка покраснел.

— Как?! Здесь тоже одинаковые номера?

— Точно!

— Как же я этого не заметил? — недоумевал Еремин.

После двухчасового допроса парни «раскололись», выдали «хазу», где устраивал оргии фарцовщик Вова по кличке Патлач.

С большими трудностями удалось извлечь из комиссионных женские часики. Они были препровождены для изучения в Институт криминалистики.

Черныш заслуженно гордился. Его теория как будто подтверждалась.

— Смотрите, — говорил он Гладунову, — опять все тот же сон. Каждый дефект на этих швейцарских часах воспроизведен с ошарашивающей точностью. Это такие же часы-«близнецы», как и наши фальшивки.

— Абсолютной идентичности не существует в природе, — сердился Гладунов. — Неоднородность, неравномерность — это такое же свойство материи, как и движение. Не следует забывать материалистическую философию, мой милый. По крайней мере в макромире это так, — добавляет он. — Только атомы да частицы все на одно лицо.

— Да, но факт, так сказать, налицо, — шутил Черныш. — Вес часиков совпадает до шестого знака. Вещь неслыханная!

Гладунов почесывал потный затылок, обросший неровной, кустистой порослью седых волос.

— Но поймите, дорогой, чудес в природе нет. Все реально, все основывается на существующих законах. Во всяком деле не может быть отступления от основных законов природы, предполагать чудеса в нашем деле было бы просто неразумно. Ведь так невозможно будет раскрыть преступление!

Гладунов задумался, потом, тряхнув головой, сказал:

— У меня есть такое правило. Когда дело абсолютно неясно, я коплю факты. Факты, факты, факты… А потом либо эти факты сами выстраиваются в какую-то последовательность, либо исследователь найдет закономерность, которая подчиняет их все одной общей идее.

— Вот как, — улыбнулся Черныш. — Когда мы говорили с вами первый раз, здесь звучали несколько другие основы теории криминалистики. Помните, я пришел к вам тогда проситься в аспирантуру? Профилактика преступлений и прочее.

Гладунов улыбнулся.

— Милый Гришенька, а зачем человеку диалектика? Она порой усложняет ему жизнь, но чаще помогает. Что тогда было на дворе? Май, весна, теплынь. А сейчас? Март, снег, мороз. Должно же что-то измениться.

Черныш рассмеялся.

— Ну, четыре мнения на год, в соответствии с временами года, это не так уж много. В этом есть своя определенность и постоянство. Совсем неплохо. Ничуть не хуже одной-единственной неизменной точки зрения.

Черныш посмотрел в окно, путь к которому преграждали многочисленные шкафы и столы. За перегородками по-прежнему раздавались голоса, трещали телефонные звонки, стучали машинки. А за окном был март, которого эти озабоченные люди не замечали, не привыкли замечать. По крайней мере в рабочее время.

Черныш вышел из института поздно вечером. Но вместо того чтобы заспешить привычной торопливой походкой к автобусу и побыстрее уехать домой, медленно поплелся по улице, оглядываясь по сторонам, вдыхая запахи, впитывая шум и свет большого города.

Ему было хорошо и немного тревожно. Московская весна в разгаре. Сквозь асфальт и камень, сквозь бетонные основания домов-громадин, а может быть, просто с полей через многокилометровые завесы из дыма, бензиновой гари, дыханья теплоцентралей в город пробился тяжелый, пряный дух весны. Он вполз на улицы и улегся прямо на тротуарах, большой, ленивый, томный, с синими глазами. Он задирал прохожих, стучался в окна и, конечно, не пропускал ни одной юбки. Он придавал людям силы, сулил надежды на яркое, радостное лето, смеялся над бюрократами, завистниками, кляузниками, чинушами и недотепами. Он был веселым, беспечным и добрым, этот дух весны, и он нравился Чернышу.

Странная штука человеческая память, думал Черныш. Как она работает и почему выхватывает из жизни то или иное?

Он надолго запомнил этот мартовский вечер, хотя ничего особенного в нем не было. Светили рекламы и лампы дневного света, шуршали шины и взвизгивали тормоза, двигались люди… Свет, ночь, свет, ночь, чье-то лицо безмятежно, а рядом усталое, поникшее лицо, чей-то смех и чей-то всхлип, и нет ни в чем определенности, последовательности, порядка. Но помнишь этот вечер, всю жизнь помнишь, как смерть друга, как рождение ребенка.

Что же было потом? Он пришел домой… и все. Почему же он до сих пор помнит этот вечер? Ведь тогда ничего не произошло, абсолютно ничего не произошло.

На другой день его пригласил к себе Еремин. Оказывается, они решили взять фарцовщика Вову с контрабандной продукцией. Потом Черныш присутствовал при его допросе.

Патлач оказался невыразительным, каким-то серым парнем. Но самое главное — у него не было контрабанды. Повезло Патлачу. Пришлось отпустить. Еремин только руками развел.

— Просто удивительно, куда он успевает девать свой товар. Берем мы его не в первый раз, и каждый раз осечка. Сейчас мы достоверно знали, что у него дома припрятано. И снова… ерунда.

Черныш пожал плечами. Это звучало наивно. Мало ли куда можно спрятать товар? Наконец, просто выкинуть…

— Он не знал, что мы собираемся его брать, — сказал Еремин.

Пожалуй, из встречи с Патлачом больше всего Чернышу запомнилась следующая деталь. Случайно вышло так, что Черныш вышел с ним из здания прокуратуры почти одновременно. Фарцовщик вежливо пропустил Черныша в дверь и сказал:

— До свиданья, Григорий Ильич.

Черныш оглянулся. Патлач уже стоял возле такси и смотрел на него безмятежным взглядом человека с чистой совестью. Возможно, он слышал, как Еремин обращался к нему…

— Всего, — коротко сказал Черныш и зашагал к троллейбусной остановке.

Он еще некоторое время чувствовал на спине пристальный взгляд Патлача. Тогда он подумал, что это подозрительный, очень подозрительный тип, и нужно будет сказать Еремину… А впрочем, что говорить, тот и сам не дурак, все отлично понимает. У него просто нет улик.

С другой стороны, совершенно не исключено, что Патлач не посвящен в тайну часов-«близнецов». Это перекупщик и спекулянт, и многие вещи приходят ему в руки настолько сложными путями, что до истоков и не докопаться. Но все же что-то здесь было…

Затем Черныш простудился, и ему пришлось несколько дней лежать. Ночью поднялась температура, начались уколы, банки…

Только на пятый день он почувствовал себя совсем хорошо. Настрого приказал товарищам не появляться к нему с апельсинами и яблоками. Они в несметном количестве скапливались в тумбочке, под кроватью, на столе. Тетка с постным лицом выгребала их из разных углов комнаты.

Гладунов прислал записку; ее однажды вечером привез Яриков. Он, казалось, был немного смущен своей миссией, но вскоре оправился и спокойно заговорил ровным, тихим голосом:

— У нас все по-старому. Тихон Саввич очень много работает. Видел Захарова, он говорит, что прогресса нет. Под прогрессом Захаров, наверное, понимает обнаружение преступников. Так что дела не очень важные.

Яриков еще некоторое время перечислял события, не заслуживающие, с точки зрения Черныша, никакого внимания, затем замолк.

— Вы знаете, — нерешительно сказал он, — Варенька сделала перевод…

— Какой перевод?

— Немецкой книжки, которую выдала нам «Анна».

— Ах, это… Августа Карстнера, кажется?

— Ну да.

— И что же?

— Боюсь сказать вам что-нибудь определенное, — задумчиво заметил Иван Степанович, — слишком все это фантастично. Но прочесть следует обязательно.

— С удовольствием, — обрадовался Черныш. — Делать мне нечего, чувствую себя хорошо, отчего же? Буду читать!

— Нет, здесь не просто чтение нужно, а изучение глубокое, внимательное, понимаете? Потому что на первый взгляд это почти мистика. Но многое там будет вам интересно.

— И в этой книжке действительно есть ответ на все наши вопросы? — Черныш с некоторым сомнением принял стопку тетрадей.

— Как вам сказать, Гришенька… Сами увидите. Но что-то здесь определенно есть.

— Спасибо, большое вам спасибо!

— Ну что вы… Какие уж там могут быть благодарности… Мы ведь еще побеседуем с вами об этом, Гришенька? Правда?

— Обязательно!..

Яриков долго молчит, потом начинает прощаться. Оставшись один. Черныш перелистывает страницы школьных тетрадей, исписанных старательным ровным почерком. «Буквы как бублики — поджаристые, румяные, веселые», — думает он и принимается за чтение.

4

August Karstner. Die Wand. Ein Dokumentarbe richt,

Deutscher Militarverlag, Berlin, 1963, s.121–129.

Приобщено к делу 23.3.19… года.

После ареста семь дней я пробыл в Центральной следственной тюрьме города Гамбурга. Меня допрашивали только один раз. Этого, впрочем, оказалось вполне достаточно, чтобы всю жизнь носить вставные зубы. Гестапо довольно скоро установило мое истинное лицо, чему немало способствовал вытатуированный на моей руке лагерный номер. Обстоятельства побега были им более или менее ясны. Об этом они почти не спрашивали. Но их очень интересовали имена приютивших меня людей. И адреса, конечно, тоже.

— Кто вас снабдил этими документами? Где вы получили одежду? Кто вам помог добраться до Гамбурга? — Четыре часа эти вопросы вдалбливали мне в мозг всеми доступными способами.

Я их запомнил наизусть.

Наконец мне пообещали жизнь.

— Назовите только фамилии и адреса людей, изготовивших документы, — сказал следователь, массируя костяшки пальцев.

Фамилии я не знал, адрес старался забыть. Я боялся, что назову его в бреду, выдохну окровавленным горлом, приходя в сознание на паркетном полу кабинета, прокричу беззубым ртом в минуту нестерпимой боли.

— Не надейся легко умереть. Смерть нужно заслужить.

Они страшно торопились. Теперь я понимаю: причиной этого были вести с Восточного фронта.

Тогда же я понял только, что им наплевать и на меня и на тех, кто прятал меня от полиции. Зато им почему-то очень важно было знать, кто делал документы.

Иногда за четыре часа удается прожить целую жизнь. Боль не отнимает у человека волю и разум. Она заставляет его думать в ускоренном темпе; скорее, чем думают палачи. И скорее, чем до их сознания доходит твое молчание. Обостренным восприятием я догадался, что документы для них сейчас самое важное.

— Документы я добыл себе сам.

— Где? Как? Когда?

— Я украл их в автобусе и приклеил свою фотографию… Они хранились в тайнике вместе с одеждой. Я устроил все это давно, еще до первого ареста. На случай возможного побега.

— Где тайник?

— В лесу Вайнвальде.

— Точнее!

— Точнее объяснить невозможно… Но я мог бы найти его и показать.

Чем чаще оказываешься лежащим на полу, тем скорее постигаешь тайну, как не приходить в сознание. Сознание делает слабым и уязвимым. Беспамятство единственная защита. Я научился оттягивать возвращение памяти и боли.

— На бланках не обнаружено подчистки или вытравливания. Это были чистые бланки. Кто и где их достает? У нас уже имеются точно такие же экземпляры. Обычным типографским способом нельзя достичь такой идентичности. Как изготовлены эти бланки?

Значит, они поймали еще кого-то из «друзей Янека» и те не сказали им ничего. И я не скажу.

— Почему удостоверения личности часто имеют совпадающие номера?

Действительно, почему? Английские фунты тоже ведь были с одним номером.

— Где изготовляется иностранная валюта? Почему четыре стофунтовых банкнота выпущены за одним номером?

— У меня не было никаких банкнотов, — говорю я совершенно бессознательно.

Нужно напряженней следить за своими словами, особенно теперь, когда они добрались до главного.

— Но вы должны знать о них! Банкноты и документы имеют один и тот же источник.

Неужели они что-то нащупали? Если бы знать, что им известно.

— Английская разведка снабжает вас фальшивыми деньгами? Поставляются ли вам фальшивые рейхсмарки?

Ах, вон оно в чем дело! Документы и деньги, оказывается, изготовляет Интеллидженс сервис… — Это я соображаю уже на полу.

Чувствую, что вот-вот отключусь.

— Направьте этого специалиста в ведомство Крюгера. Он может еще пригодиться.

Это сказал, по-видимому, тот тип в штатском, который сидит в углу. За все время это его первые слова.

— Оттуда еще никто не уходил, — добавил следователь.

Наконец мне удалось отключиться. В сознание я пришел уже в камере. С тех пор я не могу побороть ненависти к электрическому току. Если бы можно было, я бы жил при свечах. Но это уже сугубо личное.

Мой рассказ об аресте и допросе можно было бы закончить. Хочется сказать лишь несколько слов о ведомстве Крюгера. Это поможет читателю понять, почему мне была на время дарована жизнь. Основные подробности о деятельности этого ведомства мне стали известны после войны. В нижеследующем разделе мною были использованы следующие документы:

1) «Нюрнбергский процесс над главными немецкими военными преступниками», М., 1961; 2) «Protokoll des Sachsenhausen-Prozess».

Когда для гитлеровского рейха настали черные дни, гитлеровские бонзы все большие надежды стали возлагать на тайную войну. Но для вербовки агентов в странах антигитлеровской коалиции требовались огромные средства. Чем сильнее нацистов лупили на фронтах, тем большие суммы приходилось им тратить на подкупку отщепенцев — предателей всех мастей.

С каждым часом уменьшались финансовые возможности коричневой империи, зажатой в огненное кольцо войны. Внешнеторговые связи резко сократились, валютные фонды были крайне истощены, а германская марка совершенно не котировалась на международном рынке. Лишенная всех иностранных кредитов, Германия вынуждена была расходовать последние остатки валюты только на ввоз из нейтральных стран стратегического сырья.

Тогда-то и была сделана последняя ставка банкрота. Секретная служба при непосредственном участии финансовых воротил представила фюреру план массовой подделки иностранных банкнотов.

На фальшивые деньги предполагалось закупить за границей недостающее истощенной империи сырье. Это было тем более заманчиво, что однажды, еще в первую мировую войну, такая афера увенчалась успехом. Будущий президент гитлеровского рейхсбанка Яльмар Шахт закупил тогда в Бельгии на фальшивые франки большую партию товаров.

Немалые надежды также возлагались на подрыв экономики враждебных Германии государств. Здесь у нацистов тоже был некоторый опыт. Еще в 1918 году отпечатанные в берлинской тайной типографии миллионы фальшивых рублей были брошены на снабжение орудовавших на территории Советской России контрреволюционных банд. Но фашистские наследники германского милитаризма мыслили гораздо шире. Они намеревались буквально захлестнуть противостоящий им лагерь потоком фальшивых ассигнаций. Гитлер и Гиммлер не забывали и о «пятой колонне». Оплачивать услуги этих международных отрядов предателей собирались тоже фальшивыми деньгами.

Так при Главном управлении имперской безопасности был создан особый центр по изготовлению фальшивых денег, главой которого стал оберштурмбаннфюрер СС Бернхард Крюгер. В прошлом взломщик, Крюгер возглавлял до этого группу «Технических вспомогательных средств» VI управления.

Эта группа, обосновавшаяся в сером доме на Дельбрюкштрассе в Берлине, снабжала гестаповскую агентуру подложными документами. У Крюгера был целый музей с образцами всевозможных документов из всех стран мира: от красноармейской книжки до свидетельства о благонадежности, выданного полицией Токио.

Первые опыты по изготовлению фальшивых денег были предприняты еще в 1940 году под кодовым наименованием «Операция Андреас». Сначала изготовили образцы английских фунтов стерлингов. Их легче, чем любую другую валюту, удавалось обменивать на настоящие в английских владениях или нейтральных странах. Хождение же фунт имел во всех частях света.

Все же понадобилось около трех лет, прежде чем эсэсовцы наловчились печатать почти неотличимые от подлинников банкноты достоинством в пять, десять, двадцать и пятьдесят фунтов стерлингов. Лишь после этого они смогли приступить к изготовлению пятисот- и тысячефунтовых купюр.

Над этим в поте лица трудился целый научно-исследовательский институт. Прежде всего требовалось подобрать бумагу, которая точно соответствовала бы оригиналу по фактуре. Клише и печать не должны были отличаться от него ни рисунком, ни цветом. Ничтожный штрих, малейшая разница в оттенках могли загубить всю операцию. Наконец, нацистам нужно было, чтобы номера серий хотя и заранее рассчитанные, максимально соответствовали подлинным. Приходилось учитывать все: подписи ответственных лиц казначейства и даты выпуска денег. Фальшивые деньги необходимо было немедленно сбывать или обменивать на настоящие. Для этого требовалась широко разветвленная и тщательно законспирированная шпионская сеть, охватывающая почти все государства мира. Все здесь было поставлено на широкую ногу. Ведь производство фальшивых денег было очень важным звеном в преступной цепи тотальной войны.

К лету 1943 года ведомство Крюгера уже ежемесячно выдавало пачки с сотнями тысяч поддельных фунтов стерлингов. В этом и заключалась секретная «Операция Бернхард», названная так по имени Крюгера.

Фабрика штурмбаннфюрера-уголовника находилась в концентрационном лагере Заксенхаузен. Два огромных барака — № 18 и № 19 — оборудовали самыми новейшими машинами. Бараки окружили несколькими ярусами колючей проволоки, которая постоянно находилась под током. Вооруженной до зубов охране было приказано стрелять во всякого, кто только приблизится к проволоке. Даже заместитель коменданта концлагеря не знал, что творится в бараках № 18 и № 19.

А в бараках день и ночь трудились сто тридцать хефтлинков. Они проделывали все операции по изготовлению денег: от производства бумаги до печатания. Специальные бригады занимались только тем, что загрязняли новенькие кредитки, придавая им вид денег, побывавших в обращении. В больших вращающихся барабанах перемешивались банкноты разных серий, после чего их заклеивали в пачки. Теперь они ничем не отличались от тех, которые хранились в сейфах английских банков.

Как только кто-нибудь из заключенных заболевал, его немедленно отправляли в отдельную газовую камеру. Бараки № 18 и № 19 мог покинуть только пепел тех, кто печатал фальшивые деньги.

Меня доставили в барак № 19. С моноклем в глазу, при свете яркой настольной лампы я должен был сличать только что отпечатанные образцы с оригиналами.

— Как только твое зрение ослабеет — отправишься в крематорий, — предупредил меня начальник барака — эсэсовец. — Но не вздумай беречь глаза. Упустишь темп — в крематорий. Вообще все вы рано или поздно попадете в крематорий. Но ты можешь несколько отсрочить этот неприятный момент. Понял?

— Так точно, господин обершарфюрер! Крематорий рано или поздно ожидает всех. Люди смертны.

— Пофилософствуй еще — и попадешь туда вне очереди.

Я был единственным из заключенных барака № 19, который не попал в крематорий. Искренне надеюсь, что я пережил и обершарфюрера.

Однажды в наш блок приехал колоссального роста гауптштурмфюрер. Через несколько минут меня вызвали в комнату начальника барака. Там был только один гауптштурмфюрер. Он вежливо поздоровался со мной и пригласил сесть.

— Вам знаком этот документ? — спросил он, протягивая мне удостоверение, отобранное у меня при аресте.

— Так точно, господин гауптштурмфюрер!

— На допросе вы дали показания, что сами изготовили это?

— Так точно, господин…

Он оборвал меня досадливым жестом:

— Отбросим ненужные формальности. Нам, интеллигентным людям, они только мешают… Ведь вы же журналист, господин Карстнер?

— Бывший журналист, господин гауптштурмфюрер.

— Это не имеет значения. Я читал ваши блестящие статьи, и они доставили мне истинное наслаждение, невзирая на то, что я, естественно, не разделял ваших взглядов. Поверьте, что я охотно помогу вам вновь занять достойное место… Но помогите мне сначала, камрад, я обращаюсь к вам, как к офицеру запаса рейхсвера, — помогите мне разрешить один вопрос. Дело вот в чем, — он достал несколько чистых бланков и протянул их мне. — Взгляните на эти бланки. Не правда ли, они очень похожи друг на друга?

Бланки действительно были очень похожи.

— Чему же удивляться, господин гауптштурмфюрер, — бланки отпечатаны на одинаковой бумаге, с одного клише.

— Присмотритесь внимательней. Вооружитесь атрибутами вашей новой профессии и присмотритесь внимательней. — Он протянул мне монокль. — Не кажется ли вам странным, что вот эта царапина, оставленная, очевидно, ногтем, повторяется на всех восьми экземплярах? Это отнюдь не общий типографский дефект. Обратите внимание также на это сальное пятнышко — вы найдете его в левом углу на любом бланке. В лупу также отлично видна и эта крохотная складка… В чем тут дело, господин Карстнер?

— Я не разбираюсь в этих делах, господин гауптштурмфюрер.

— Ваша скромность похвальна, дорогой Карстнер, но не совсем уместна. Вы же показали себя прекрасным контролером печатаемой здесь… продукции. О вас отзываются очень хорошо. Но если вы так уж принижаете себя из ложной скромности, очевидно полагая, что это не ваша область, то уж такие образцы, несомненно, относятся к вашей компетенции. — Он достал из бумажника и протянул мне несколько пятифунтовых банкнотов, точь-в-точь похожих на те, что я получил от человека с седыми висками. Серия и номер на них были такими же (я почему-то запомнил: ОР № 183765).

— Что вы скажете об этом, Карстнер?

— Отлично сделанные копии, господин гауптштурмфюрер. Это единственное, что я могу сказать!

— Единственное? Право, Карстнер, вы щепетильны, как девушка! Неужели вы опасаетесь каких-то враждебных мер с нашей стороны только за то, что участвовали в нелегальном производстве этих пятифунтовок? Стыдитесь, Карстнер. Вы же видели наш размах. Наоборот, мы рады будем заполучить такого отличного специалиста.

— Вы ошибаетесь, господин гауптштурмфюрер. Я не участвую в изготовлении купюр. Я только сижу на контроле. Да мы и не печатаем пятифунтовые. Девятнадцатый барак выпускает банкноты минимальным достоинством в сто фунтов.

— Вы или не поняли меня, Карстнер, или по-прежнему не верите в мое доброе к вам расположение. Я призываю вас к сотрудничеству… Вам нечего бояться меня! Тем более, я о вас уже все знаю. Дело идет о тех пятифунтовых банкнотах, которые были найдены в вашем бумажнике. Вы, кажется, забыли его в вокзальной биерштубе?..

Он посмотрел на меня долгим оценивающим взглядом.

Конечно, они вернулись тогда в пивную и обыскали ее.

А может, кельнер сам принес бумажник в гестапо. Скоро ли они примутся за меня по-настоящему?..

— Подумайте, подумайте, Карстнер. Я вас нисколько не тороплю.

— У меня не было никакого бумажника с фунтами.

— Фу, Карстнер! Это уже дешевый прием. Будем уважать друг друга. Вы, конечно, можете принимать все это за провокацию. Тем более что у вас в бумажнике было четырнадцать таких штучек, а я вам дал только семь. Пусть вас это не смущает. У меня есть еще целая пачка, — он бросил на стол перевязанную стопку таких же пятифунтовок. — Вы должны доверять мне. Я же не утверждаю, что в вашем бумажнике была вся эта пачка, когда там было только четырнадцать банкнотов. Так ведь, Карстнер? Но номер здесь один и тот же. Меня интересует это. И только это. Вы будете со мной сотрудничать? — неожиданно выкрикнул он.

— Так точно, господин гауптштурмфюрер!

— Тогда объясните мне, как достигается такая полная идентичность? Точнее, помогите мне разобраться в некоторых неясных деталях. Прежде всего меня интересует происхождение машины. Вы меня поняли, Карстнер?

— Никак нет, господин гауптштурмфюрер. Не знаю, о какой машине идет речь.

— Цените мое доброе отношение, Карстнер. Я ведь не спрашиваю вас о людях. Меня интересует только машина! Я знаю, что вы ни за что не назовете имен тех, кто скрывался в подвале дома номер три по …штрассе. Ведь верно?

«Пронюхали, гады! Или кто выдал?.. Человек с седыми висками не сказал им ничего… Это ясно. Иначе бы они не стали возиться со мной…»

— Я ценю ваше мужество, Карстнер. Вы настоящий германец, который ни при каких обстоятельствах не предаст друзей. Никому ваша откровенность повредить не может. В противном случае я, кавалер рыцарского креста, не стал бы… допрашивать такого человека, как вы. Разговор идет только о машине и о вашей личной судьбе. Будьте себе другом, а я вам друг.

— Но я не знаю никакой машины! Я ее и в глаза не видал! — Впервые говорю правду эсэсовцу, даже противно.

— У меня ангельское терпение, Карстнер. А я еще устроил скандал гамбургским парням за грубое обращение с вами. Простите их, Карстнер, они не столь терпеливы, как я… Может, вас связывает обязательство хранить тайну? Тогда скажите мне об этом прямо, и я перестану вас спрашивать. Такие люди, как мы с вами, умеют хранить тайны… Но я ведь даже не спрашиваю вас о схеме включения машины в сеть! Я знаю схему. Эта вот пачка фунтов получена нами на машине. Можете скрыть от меня и тайну удивительного сходства. Согласен! Хотя меня она очень интересует, как… профессионала, или, точнее, как художника.

Он замолчал и уставился мне в переносицу холодным невидящим взглядом. Я старался не отвести глав. Он смотрел долго. Зрение заволокло туманом. Откуда-то из глубины всплывали едкие, щекочущие слезы.

— Что нужно сделать, чтобы получить банкноты с разными номерами?

Вопрос прозвучал, как удар хлыста. Я с наслаждением сжал веки и переморгал слезы.

— Вы поедете со мной, Карстнер. Сейчас вам принесут приличную одежду. Я докажу вам мои добрые намерения. Больше я ни о чем не стану вас спрашивать. Вы будете жить в замке, не зная никаких тревог и лишений… В общем, увидите сами.

Он собрал со стола документы и деньги. Тщательно уложил их в огромный бумажник, который засунул в блестящий планшет отличной скрипучей кожи. Зажав планшет под мышкой, он вышел из комнаты. Впервые за все время пребывания в бараке № 19 я остался один. Совсем один. И никто на меня не смотрел…

…За мной медленно и бесшумно закрылись оплетенные колючей проволокой ворота Заксенхаузена. Моя длинная тень легла на теплую, выбеленную летним солнцем землю. В раскаленной голубизне дрожало слепящее солнце. Нахохлившиеся воробьи купались в тонкой, как мука, пыли. Я жадно втянул воздух. Он пах странной и горькой гарью. Лагерь смерти был у меня за спиной, но крематория я не избегну.

Скоро он станет для меня желанным избавлением. Недаром они говорят, что смерть еще надо заслужить.

— Чего вы ждете? Садитесь в машину — и прочь отсюда. — Гауптштурмфюрер указал на стоявший у ворот открытый «мерседес-бенц». — Чего вы так озираетесь? Охраны не будет. Мы поедем вдвоем.

Он предупредительно открыл дверцу.

— Садитесь сзади. Там вам будет свободнее.

Сначала я не поверил ему, но, взглянув на этого молодого сытого верзилу в сто девяносто сантиметров, понял, что ему нечего опасаться изможденного хефтлинка, развалину, доходягу. Даже сзади я был ему не страшен. Он мог убить меня щелчком, как муху.

Бросив планшет рядом с собой, он включил стартер и, мягко выжав сцепление, тронул машину с места.

— Нам недалеко. Три минуты езды. Видите там слева несколько запущенный английский парк? А высокую бетонную стену? За ней скрывается охотничий замок Фриденталь. Отсюда его не видно. Конечно, стена — это неприятно, но приходится мириться. Зато в замке вас ожидает полнейший комфорт.

Он болтал весело и непринужденно, небрежно положив локоть на руль. А у меня перед глазами трясся его холеный, аккуратно подстриженный затылок.

— Знаете? У меня идея! Давайте немного прокатимся. В замок мы всегда успеем. А погода такая восхитительная.

Он вел машину на очень большой скорости. Вскоре Заксенхаузен совершенно скрылся из глаз. Сколько я ни оглядывался, на горизонте не видно было даже кончика закопченной трубы. По обе стороны неслись зеленые полосы дубовой рощи. Мелькнул знак, предупреждающий о крутом повороте. Эсэсовец резко сбросил скорость. Тогда-то и раздался этот взрыв, вернувший мне свободу.

Я до сих пор не знаю, что тогда произошло. Только рядом с ним что-то рвануло негромко, но сильно. Меня прижало к спинке. А он сполз на сиденье, и его начало лизать пламя. Машина медленно свернула с шоссе, въехала в кювет передними колесами и замерла, подняв зад к небу.

Шатаясь как пьяный, я выполз на дорогу и побрел в лес. Я шел, пока не упал. Потом пришла ночь и с нею страшный налет. Пока горели земля и небо, я шел на восток.

5

— Патлач, я хочу переговорить с твоим хозяином.

— Многого хочешь, Профессор. Зачем?

— У меня есть дело.

— Говори со мной. Я уполномочен.

— Не очень-то я тебе доверяю. — Мильч смотрел на Патлача откровенно пьяным взглядом.

— Как хочешь. — Патлач прошелся по комнате.

Они были одни в квартире: мать Мильча работала в вечернюю смену. Роберт долго сидел молча, подперев щеки ладонями. Патлач не торопил событий. Он чувствовал, что в руки идет хорошая пожива. Он оправил салфетку на телевизоре, погладил кошку, закурил сигарету. К этому моменту Роберт дозрел.

— Слушай, у меня есть кое-какое барахло, и его надо сбыть, а у вас… у вас все концы. Помоги — получишь долю.

Патлач понимающе кивнул.

— Чистое барахло? — осторожно спросил он.

— Как чистое? — удивился Мильч.

— Ну, откуда оно? Где взял?

— А, ты вот о чем. Не волнуйся. Мой товар никакого отношения к «мокрым» делам не имеет. Экстра-класс. Только продавай.

— И в комиссионку можно?

— Запросто.

— А что же сам не сходишь?

Мильч посмотрел на Патлача.

— Не с руки. Товару слишком много.

— Врешь. Где тебе…

— Я вру?!

Мильч нетвердой походкой вышел в соседнюю комнату и возвратился с тяжелым кожаным портфелем.

— Смотри!

Он вывернул содержимое на старенькую скатерть. Мелодично позванивая, падали большие кольца с чистыми камнями, серьги старинной работы, подвески, кулоны, золотые браслеты и хорошо знакомые Патлачу швейцарские часики, пачки пятидесятирублевок. Патлач оцепенел. Глаза его вспыхнули нехорошим огнем.

— Ну что, вру я? — торжествующе спросил Мильч.

Патлач с трудом проглотил ком, застрявший в горле.

— Сила… — еле выдавил он. Золотой свет, казалось, сводил его с ума. Маленькие черные глазки не могли оторваться от драгоценностей.

— То-то! — удовлетворенно сказал Мильч. — Теперь веришь?

— Верю, как же, конечно, верю, Профессор. Это ты здорово устроил, — заторопился Патлач и вдруг замолк. Ему не хватало воздуха.

— Предлагаю, — отчеканил Мильч, — работай со мной. Брось ты своего хозяина. Кстати, как его зовут?

— Турок, — машинально ответил Патлач.

— Ну вот, бросай Турка, переходи к Профессору. Будешь иметь… треть. Думаешь, это все? Будет еще в два раза, в три раза, в десять раз больше. Будет столько, сколько я захочу, понял? Организуй своих ребят и действуй.

Патлач, наконец, двинулся с места и приблизился к золоту. Руки его заструились по груде золота, перебирая и нежно ощупывая изгибы и грани браслетов, камней, колец и кулонов. В ласкающем подергивании его пальцев было что-то непристойное, извращенное, опасное.

Это неприкрытое вожделение заставило Мильча протрезветь.

— Все это будет при условии неприкосновенности моей особы, — сказал он, сгребая золото в портфель. — Я добыл эти штучки и добуду еще в сто раз больше. Но это могу сделать только я. Понял?

— Понял, Профессор, — сказал Патлач, с тоской глядя, как в широкой пасти портфеля исчезают потрясшие его воображение драгоценности. На столе осталось несколько колец, серьги и пачка денег.

— Возьми, — сказал Мильч, — семьдесят процентов стоимости принесешь мне, остальное твое. Не пытайся укрыть от меня хоть рубль. Я все узнаю.

— Башли тоже взять? — тихо спросил Патлач.

— Бери. Все бери. Их нужно разменять.

Патлач просмотрел бумажки и положил обратно.

— С этим я не буду связываться, — сказал он.

— Ты что? Посмотри на свет… Ну, что теперь скажешь?

— Непонятно, — задумчиво сказал Патлач, — водяные знаки есть, а вот номер у всех одинаковый…

— Все равно не поймешь, не ломай голову. Бери и смело действуй. В этом деле смогут разобраться только в банке, и то, пожалуй, не разберутся.

Часа через два Патлач ушел.

…С этого дня жизнь Мильча как бы раздвоилась на две неодинаковые, до жути непохожие друг на друга половинки. На свет появился двойник Мильча, тоже Роберт, но совсем на него не похожий, странный, коварный, опасный. Может быть, он и раньше сидел в первозданном Мильче, но сейчас под влиянием диковинных обстоятельств вдруг взял и отпочковался. Вроде бактерии какой-нибудь разделился наш Мильч на две части, но произошло это уж как-то до наглости внезапно и противоестественно. Ведь не должен был распасться наш Роби, никак нельзя было предположить, что он распадется. А вот — распался. И друзья по учебе, и комсомольцы-однокашники на работе — никто бы не смог предположить, что когда-нибудь из одного Мильча вдруг возникнет два.

В то время как один Мильч ходил на работу, чинил приборы, собирал установки, расшифровывал диаграммы, сдавал экзамены в вечернем институте и в общем и целом был отличным парнем — своим в доску, простым, как говорится, нашим советским, второй… о второй! Мерзкий тип, гаденыш, слизняк сине-зеленого цвета, он дрожал, трясся, исходил пузырчатой слюной от сладострастия обогащения. И что самое странное, они не боролись. Сосуществовали. Как будто бы первый Мильч смирился с тем, что есть еще второй, и раз он существовал — значит, так и надо. Может быть, в момент этого отпочкования первый и сопротивлялся, но совсем немного и только в самом начале. А потом даже стал извлекать выгоду из двойного существования.

О, какой он был добрый, благородный и отличный, этот первый Мильч! Он делал подарки друзьям, знакомым и незнакомым, выручал всех, кто б его ни попросил. Устраивал веселые пирушки, транжирил деньги направо и налево. Он сочинил незатейливую историйку о кладе монет времен Ивана Грозного, и всех это удовлетворило. Люди охотно верят невероятному. Ложь должна быть гигантски большой, тогда ей легче верят. Может быть, поэтому все еще сильны религиозные учения?

Одним словом, первый Мильч был хорош, а второй — плох, и все тут. Это ничего, но жили-то они по одному паспорту и в одной квартире, хоть раздельно, но все-таки вместе, абонируя для своей деятельности одно и то же тело. Из этого обстоятельства вытекали самые неожиданные последствия.

Мать Мильча (он заставил ее бросить работу — хватит: семь часов на ногах в душном цехе, да еще в ночную смену, и отпуск всего двенадцать дней) частенько говаривала:

— Не нравятся мне, Роби, эти твои новые друзья, ох, как не нравятся! Тусклые люди.

— Это не друзья, — отвечал Роберт.

Он лежал на огромной тахте, самой дорогой, какую можно было достать. На нем была шелковая с плетеными шнурками пижама и белоснежная сорочка.

— Это сотрудники, мама, — говорил Роберт, рассматривая потолок. Глаза темные и пустые, как окна сожженного дома, в них только второй, трясущийся, загребающий золотишко Мильч.

— Знаю я этих сотрудников. Подонки они, мой мальчик. Сдается мне, связался ты не с теми людьми. Ну скажи, откуда у тебя деньги? Ты лаборант, да еще учишься… Постой, только не надо мне об этом кладе. Стара я, чтоб сказки твои слушать.

— Ну, я уже говорил, мама, откуда они. Мы сейчас работаем по закрытой теме, за это отлично платят. Вот и все.

Мать поворачивается спиной к сыну. Она стоит у окна, за стеклом снег, люди, жизнь, работа, зарплата, уважение. Спокойно, крепко, надежно. А здесь эта невесть откуда свалившаяся роскошь, зыбкая и неустойчивая, как пьяная ночь.

— Ты никогда раньше не лгал матери, — глухо говорит она. — Значит, дело плохо. А зарплату твою я проверила в институте. Девяносто два рубля…

Мильч садится на тахту. Разговор этот ему неприятен.

— Ну, — говорит он, — те деньги выплачивает не наша бухгалтерия…

Мать отворачивается от окна, за которым снег, очень много снега и много, как снежинок, спешащих людей. Вдруг она подбегает к нему и хватает за плечи.

— Ты вор?! Ты ворюга?!

Мильч бледнеет страшно, будто кровь сразу оставляет его тело.

— Вор! Мой сын — вор! Господи… дожила я! Как мне трудно было с тобой, ты забыл? Но я всю себя угробила, чтобы ты человеком стал. Человеком! Отец бросил нас, ни за кого не пошла. Думаешь, мало предложений было? Отбоя не было. Но я не хотела тебе отчима, я не хотела…

Она заплакала, жалко так кривя подбородок.

— Мама, я не вор!

Мильч потрясен, взволнован, и тот, второй, маленький слизнячок, казалось, исчез из его глаз, ушел навсегда. Глаза светлеют от боли и жалости.

— Мамочка, не вор я! Не думай так… Ну, я просто… я нашел клад, мама. Настоящий, большой клад. Я отдам его, отдам людям, правительству, народу — кому хочешь отдам!

Мильч замолкает. Когда он поднимает голову — это уже двойник.

— Но пусть сначала, — негромко говорит он, — пусть сначала я немного попользуюсь. Совсем немного. Ну хоть капельку. Мама, не смотри на меня так. Я тоже все помню. Всю твою жизнь помню. Твою красоту помню, мама. Ты же была красивая. Но что ты видела? Что? Чтобы дать мне образование, ты работала, работала, работала… Фуфайка — вот твое вечернее платье, сапоги и калоши — вот твои туфли-«гвоздики». Война. После войны… сама знаешь, что тут говорить! Ты хочешь сделать меня человеком, и я этого хочу. Я работаю и учусь, учусь, учусь… Три года еще учиться. А ты все стареешь, и время идет. А когда я свой долг тебе выплачу? Чем я выплачу тебе свой долг? Сейчас у меня девяносто, после института будет сто двадцать, этим, что ли, я обеспечу тебя? А ты все стареешь, и ночная смена, и ревматизм, и нет твоей красоты. Будто ты не жила вовсе, мама!

Возбуждение трясет Мильча. Расхаживая по комнате, он останавливается перед окном и протягивает руку туда, где снег и уже почти нет людей, а только машины, тяжелые и сонные.

— Я все им отдам! — кричит он. — Все! Но это же бездна. В ней любое богатство как иголка в стоге сена. Исчезнет — и нет его. А для меня, для нас это счастье. В конце концов я не о себе думаю! Кроме этого перстня, часов да мебели, у меня ничего нет. Я думаю о тебе, о Юрке, который живет на одну стипендию, о твоей тете Нате… Мама, понимаешь, я не могу ждать! Не могу ждать! Не могу!..

Мать пристально смотрит на сына. Она, наверное, почувствовала присутствие того второго, но не поняла, откуда и кто он.

— Это хорошо, что ты такой заботливый, но лучше бы без этого мне свои дни доживать. А что жизнь моя трудная, так она у миллионов наших женщин трудная. Но, заметь, честная. Такую мы выбрали. А красивой да бесчестной мы сами не захотели. Понял?

— Одно тебе скажу, мама, — устало говорит Роберт, — я не вор.

Он снова лег на тахту и отвернулся к стенке. Мать ушла. Но все же разговор растревожил его. Он вспомнил, что должен звонить Патлач, и решил уйти, не дожидаясь этого звонка.

Когда он выходил из дому, раздался телефонный звонок. Он хотел было не брать трубку и незаметно проскочить на улицу, но в этот миг на кухне задвигалась мать, и он подумал, что ей будет тяжело и неприятно разговаривать с кем-нибудь из его новых приятелей. Она может сказать все, что думает, тому же Патлачу… Он снял трубку. Хрипловатый голос в трубке заторопился, выплевывая слова. Это и впрямь был Патлач.

— Я ухожу, — сказал Мильч.

— Слушай, есть серьезный разговор. Причаливай к десяти на «корабль».

Мильч поморщился. Все серьезные разговоры у Патлача кончаются обильным возлиянием и… Но дело есть дело.

— Буду!

Когда он вышел на улицу, в лицо ему пахнул мягкий и сырой ветерок. Оттепель. Портится климат в Москве. В декабре нет снега, в январе оттепель, в феврале гололед, а в марте морозы. Теплый ветер, а холодно. Не холодно, а зябко. Сырой воздух, он хуже мороза.

Порывы ветра качают фонари на трамвайных перекрестках. Мильчу не хочется влезать в вагон, где тесно и от сырых пальто пассажиров валит пар. Он идет по улице, вслед за убегающими от него косыми длинными тенями зданий. Все пляшет и мигает, все неустойчиво, тревожно и неверно. Ветер с запада принес тепло и тревогу. Белые улицы провалились в черное расползающееся болото, стены домов стали глухими, и только окна сияют на всех этажах, разабажуренные в красную, голубую и зеленую масти.

Мильч идет, идет, идет… Дальше, глуше, страшней. Ему удается притвориться перед собой, и он перестает узнавать улицы. Дорогомиловские халупы, черные бревна, клопы и абажуры. Москва деревянная, ожидающая пришествия камня. Скоро, скоро! Уже грядет бульдозер и подъемный кран, голосистый бригадир и неторопливые каменщики. Косой луч прожектора, заснеженный, игрушечный, жадно вцепится в медленно плывущий по воздуху замороженный бетонный блок. Скоро…

Но пока это все еще сказочная страна, полная пьяных чудес. Они, нерожденные, таятся в синих тенях дворов, в уютном зареве стекол. Они непугаными стайками свесились с тяжелых слоистых крыш. Ничто не волнует здесь Мильча, ничто не держит. Детство, юность, друзья, любовь. Дальше, дальше, дальше… Главная тревога не здесь. Мильч пробивается сквозь многоэтажные ущелья новостроек.

Перед ним широкая асфальтовая река, такая же черная, как небо. На реке шторм, шестибалльный ветер с запада подхватывает Мильча и гонит. Вместе с ним катятся, бегут, несутся автобусы, машины, люди… Фонари, рекламы, жизнь — все проносится рядом. Мильч поднимает воротник и семенит к Киевскому метро.

Ветер усиливается. Он теплый и яростный. Мечутся лучи прижмуренных огней. Тревога растет. Взрываются пулеметные очереди выхлопных газов. Барахлят аккумуляторы автомобилей. Свет, тьма, свет, тьма, свет, свет, тьма, тьма, тьма, тьма… Опасность!

Мильч спешит к Киевскому. Ветер в спину. Ветер ему в спину. Будь что будет, надо гнуть свое!

Через сорок минут он уже на «корабле», уже в «Авроре». Ресторан, в названии которого слышны залп орудий и голос лучшей из богинь, напоминает Ноев ковчег, но это уютный ковчег. Размягченный и румяный Мильч сидит за отдельным столиком и смотрит в зал. Оркестр выдает «Голубку». Лучший ударник города с лицом сектанта и лысиной автора двухсот научных статей истязает тугую кожу инструментов. Ну и мастер кидать бреки! А как щеточками орудует! Сбацал бы «Гольфстрим», что ли… Краснолицые мальчики исступленно подпрыгивают. В воздухе закручиваются синие спирали табачного дыма. Из кухни доносится чадный запах лука и жженого масла.

Мильч, опрокинув две рюмки коньяка, чувствует себя освобожденным. Тревоге, мчащейся по улицам Москвы, нет доступа в теплый, шумный, веселый зал — на «палубу», как именуют его завсегдатаи. Мильч смотрит на женщин. Они кажутся ему красивыми. Мужчины выглядят отважными, официанты вежливы, вино не разбавлено… Все отлично. Все устраивается наилучшим образом. Вот только… только бы не промахнуться, только бы не прошляпить. Нужно оторвать свой кусок, благо он сам в рот лезет.

Мильч пьет, пьет… Никто чужой не сядет за его стол. Таков был приказ метрдотелю. Приказ будет выполнен, за это заплачено. Уже за многое заплачено, уже многим заплачено. Мильча знают, с ним считаются. Он еще незаметен, но вокруг него уже образовалась тонкая пленка почтения. Вон там танцует с каким-то парнем Зоя. Ее с подругой можно встретить в любом ресторане Москвы. Она не смотрит в его сторону, но стоит только мигнуть… Впрочем, нельзя отвлекаться, нужно работать. Рог изобилия по-прежнему висит над Москвой, Рог изобилия на своем месте, и пока он подвластен только Мильчу, лаборанту электрофизической лаборатории…

Из сиреневого счастливого тумана возникает лицо Патлача. Метнув беспокойный взгляд по сторонам, он говорит:

— Профессор, тебя ждут для разговора.

Мильч трезвеет. Он быстро расплачивается и уходит. Ноев ковчег провожает его барабанной трелью и завыванием саксофона. У подъезда ресторана их ожидает старенькая «Победа». Патлач садится за руль, а Мильч попадает в общество незнакомого парня в пыжиковой шапке. Машина набирает скорость. Некоторое время все молчат. Мильч уже не пьян, хмель испарился, осталось напряженное нервное ожидание.

— Познакомимся, — говорит его сосед, — меня зовут Антон.

Рука у Антона твердая и сухая, как выдержанное дерево. Сжатая в кулак, она, наверное, способна наносить сокрушительные удары. В клочьях света, проникающих в машину, Мильч смог рассмотреть лицо нового знакомого. Длинное, худое, не очень выразительное. Лицо, каких много, настораживает только взгляд, изучающий и пронзительный, будто в тебя втыкаются два невидимых шприца. Втыкаются по-настоящему, с кровью, с болью. Мильч отворачивается. Его охватывает неприятное ощущение: он выпрыгнул из самолета, а откроется ли парашют, неизвестно.

— Мы принимаем ваше предложение, — глухо говорит Антон, закуривая сигарету.

— Кто это вы? — быстро спрашивает Мильч.

Антон некоторое время молчит, затем спокойно отвечает:

— Я, еще Егор, — он кивает на узкую спину Патлача. — И третий.

— Турок? — спрашивает Мильч.

По внезапно окаменевшей спине Патлача Мильч понимает, что сболтнул лишнее. Наступает пауза.

— Здесь поворот на два зеленых, — говорит Антон, легонько коснувшись плеча водителя, и, выпустив густой клубок дыма, поворачивается к Мильчу.

— Турок? Нет, он не будет работать с вами.

Он молчит и смотрит вниз, под ноги, будто там, в темноте, спрятался невидимый суфлер.

— Турок — личность мифическая. Его никто не видел. Мы работаем на него около трех лет и ни разу с ним не встретились. И это правильно. В нашем деле иначе нельзя. Третьим будет один парень. Его зовут Сергей.

— Икона, — бросает через плечо Патлач.

— Это кличка, — объясняет Антон. — Я лично против этих дурацких прозвищ. Это не конспирация, а…

Он длинно и цинично ругается. Затем продолжает так же мерно и спокойно, как минуту назад:

— Но ребятам нравится. Пусть! Вам они уже приклеили Профессора. Я считаю, нужно поднять до Академика. Не возражаете? Ну ладно. Так вот, мы согласны работать с вами. Конечно, наш бывший хозяин, вышеназванный Турок, не должен об этом знать. Яму нельзя сушить. Понятно? Егор будет связным.

— Доля? — прервал его Мильч.

— Она же пай? Ну что ж, контрольный пакет будет у вас, а мы… пожалуй, меньше чем в сорок процентов мы не уложимся? Не правда ли, Егор?

— Хе! Не меньше, конечно, — уверенно отозвался тот.

«Подлец», — подумал Мильч про Антона.

— Нет, — твердо заявил он. — Тридцать — вот моя цифра. Я ее тогда и… Егору называл.

— Маловато на троих, — задумчиво сказал Антон.

— Нисколько, — говорит Мильч. — Я вам скажу примерно… Это будет… по моим подсчетам… если вы благополучно…

И тут он услышал тишину. Напряженную и ожидающую, такую, какая приходит после артиллерийского обстрела. Он спохватился.

— Ну, там посмотрим. Тридцать — мое последнее слово. Вам придется поверить мне, что этого хватит не на троих, а на десятерых.

Они долго молчат. Каждый молчит по-своему. Мильч напряженно пересчитывает темные фигуры прохожих, дворников в белых передниках поверх толстенных тулупов, светофоры, рекламы. Патлач ведет машину с особенным шиком. Антон молчит, просто молчит — и все. Разглядывая улицы, Мильч понял, что его везут к дому. Машина свернула с шоссе и петляет по кривым узким улочкам в районе Киевского вокзала.

— Идет, — бросил вдруг Антон. — Мы согласны. Связь через Егора.

Мильч вздрогнул. «Победа» резко затормозила.

— Дальше вам придется пройти пешком, — вежливо говорит Антон. — Нам лучше не показываться возле вашей квартиры.

Мильч попрощался и приподнялся с сиденья.

— Минуточку, — сказал Антон. — Вот что. Раз мы будем работать вместе, вы должны соблюдать самые строгие нормы поведения. Ваш провал самый опасный. Вы человек неопытный. Поэтому никаких ресторанов, пьянок, случайных знакомств. Понятно? Дело есть дело. Ну и, конечно…

Он впервые за вечер улыбнулся. Кривая, странная улыбка. Странная и страшная.

— И конечно, тайна. Самая неукоснительная. Вы меня понимаете? Иначе… Ну да, я надеюсь, все будет хорошо. В наших работах приходится быть паинькой. Коллектив, взаимосвязь. Один отвечает за всех, и все, естественно, — за одного. Так?

Мильч с трудом выдавил из себя несколько слов. Он, конечно, понимает и постарается…

Когда машина отъехала, он долго смотрел ей вслед.

Гады, с ходу берут за глотку! Ну, ничего. Без них пока не обойтись. А дальше? Дальше будет видно. Мильч поднял воротник, сунул руки в карманы и зашагал навстречу ленивым порывам ветра. Стоило ему стать на ноги, как хмель бросился в голову. Шевелились тяжелые, как булыжники, мысли. Этот Антон… Мильч вспомнил его усмешку и поежился. С кем приходится иметь дело! Но ничего… они будут милыми и покорными, пока смогут набивать карманы. Такая возможность им предоставится… А потом он сбросит их, как стряхивают репей с выходных брюк. И полетят они в придорожную канаву. Вместе со страшненькими ухмылочками и многозначительными взглядами. Ох, ворюги, ворюги, обштопает вас Мильч! Берегитесь, шпана!

6

Искрясь в потоках света, розовые униформисты монтировали из пластмассовых тюбингов огромный полукольцевой экран.

— Обратите внимание, — сказал Орт, наклоняясь к собеседнику, — экран-то белый. Все иллюзионистские трюки обычно проделываются на черном фоне.

— Это еще ни о чем не говорит, Евгений Осипович, — ответил Урманцев, равнодушно разглядывая мерцающие под куполом трапеции.

— Э, нет, это уже штрих! Штрих! Я знаю цирк… Еще мальчишкой в Одессе видел Флегарти, братьев Лиопелли, Курбатова-Северного и… этого… Как его? Работал под Калиостро? Случайно не знаете?

— Откуда мне знать, Евгений Осипович? В Одессе я не бывал, да и в цирк хожу раз в десять лет.

— Нашли чем гордиться. Было б у меня время…

Оркестр заиграл «Марш космонавтов». На середину арены опустили огромный голубой глобус. Двое униформистов тщательно установили и закрепили его. Под куполом зажглись звезды, завертелись стилизованные планеты — Венера, Марс, Сатурн. Внезапно музыка смолкла. Глухо зарокотал барабан. На арену въехал серебряный гоночный автомобиль. Откинув стеклянный колпак, из машины вылез высокий худощавый человек, одетый в сверкающий скафандр. Он был удивительно похож на космонавтов, какими их рисуют на плакатах или в детских фантастических книжках. Это был скорее символ, идея, а не живой человек.

Неуловимым движением он коснулся поблескивающих на поверхности глобуса скоб и встал во весь свой рост над полюсом. Гордо вскинув голову, он поднял вверх руки и соединил ладони в стрелу, символизируя стремление к звездам. Номер так, собственно, и назывался «Полет к звездам».

Смолк барабан. В цирке наступила тишина, изредка нарушаемая покашливанием, скрипом кресел, звоном случайно упавшего на пол гардеробного номерка.

Ударил гонг. Очевидно, чтобы привлечь внимание зрителей. И тут случилось чудо: человек повис в воздухе. Между его плотно сомкнутыми ногами и поверхностью глобуса ничего не было.

— Его на веревке поднимают, — сказала сидящая рядом с Ортом девчонка в белом школьном переднике.

— Ну, ясно, на веревке! — отозвался ее стриженный под нуль кавалер. — У него под скафандром специальный костюм спрятан, к которому веревка привязана. Это чтоб не больно было, когда поднимают.

Орт улыбнулся. Удовлетворенно потряс львиной головой.

— Помните «Блистающий мир» Грина? — тихо спросил он, наклоняясь к Урманцеву. — Как он описывает реакцию публики? Там и единогласный вопль восторга и ужаса и мертвая тишина… А эти Архимеды — веревка!

— А чего им удивляться, — улыбнулся Урманцев. — Они по телевизору видели Быковского с Терешковой в кабинах космических кораблей, а тут всего лишь цирк, полет к куполу. И то на веревке.

Космонавт все в той же позе медленно поднимался вверх. Очевидно, в доказательство отсутствия всякой веревки из-под купола опустили еще один экран, который теперь медленно подымался вместе с космонавтом. Потом экран убрали, и космонавт поплыл в луче прожектора среди мерцающих звезд и горящих планет. Сорвав огромную красную звезду, он так же медленно опустился, укрепил ее на поверхности глобуса и легко спрыгнул на арену.

Аплодировали долго и дружно. Зрителям номер явно понравился, но не было заметно ни крайнего удивления, ни проявления каких-то особенно бурных чувств.

— Ну, что я вам говорил? — опять засмеялся Урманцев. — Трудно теперь чем-нибудь потрясти публику. Жизнь уж больно удивительная. Теперь по части чудес у ученых конкурентов нет.

Пока артист раскланивался на вызовы, на арену выкатился визжащий клоун.

— Ну что же, пойдем? — спросил Орт, тяжело поднимаясь с места.

— Пойдем, — согласился Урманцев.

Полусогнувшись, чтобы не мешать другим, они проскользнули по узкому проходу и вышли в фойе.

— Как пройти к директору? — спросил Урманцев дремавшего старичка капельдинера.

— А его сегодня нет, — сухо ответил капельдинер, недоверчиво разглядывая высокого полного Орта и маленького юркого Урманцева.

— А кто есть? — задал новый вопрос Урманцев.

— Кто надо, тот и есть… А вы, собственно, по какому делу?

— По важному, — сонно и равнодушно ответил Орт.

— Ну, тогда идите прямо по коридору к главному администратору. Последняя дверь.

Коснувшись костяшками пальцев двери, Орт, не дожидаясь приглашения, повернул ручку и вошел в кабинет. За ним робко проскользнул Урманцев. За огромным столом сидел полный, багроволицый человек с кокетливо загримированной редкими затылочными волосками лысиной.

— А я вам еще раз повторяю, тигры не поедут малой скоростью! — с надрывом кричал он в телефонную трубку. — Что? А вы как думали! Каждому слону — отдельный вагон! Да! Всего три.

Краем глаза взглянув на вошедших, администратор кивнул в сторону дивана. Орт сел. Урманцев, оставшись стоять, принялся разглядывать яркие афиши, которыми были оклеены все четыре стены.

— И потребую! — Голос администратора сорвался на неожиданно высокой ноте и приобрел хрипящие обертоны. — Даже международные! Хоть спецэшелон! Попробуйте. Да, да, попробуйте… У меня все! Пока!

Он бросил трубку и долго не мог отдышаться. Вынул платок и отер взмокший лоб.

— Слушаю вас, — сказал он, поворачивая голову к Орту.

— Понимаете ли, товарищ главный администратор, мне нужно повидать артиста Подольского.

— А я здесь при чем?

— Вы должны мне в этом помочь.

— Должен? Я никому ничего не должен. Если каждый…

— Мы из Академии наук, — прервал его Урманцев, — это Евгений Осипович Орт, член-корреспондент, профессор, заслуженный деятель науки и техники, дважды лауреат Государственной премии.

Орт поморщился.

— Очень приятно познакомиться. — Администратор слегка приподнялся в кресле. Точнее, сделал попытку приподняться. — У вас есть какое-нибудь направление?

— Направление? — удивился Орт.

— Ну, не направление, отношение.

— Зачем? Это цирк или, может быть, номерной институт? Оборонные секреты? — Орт начинал закипать.

— Оборонные — не оборонные… В общем в каждом деле должен быть порядок. А что касается секретов, товарищ профессор, мы тоже за это дело болеем. Слава советского цирка — это тоже кое-что значит… И вы не улыбайтесь, не улыбайтесь… Мы должны бдительно следить… У нас каждый год заграничные гастроли.

Орт не улыбнулся. Гримаса гнева и нетерпения у него была похожа на улыбку. Он уже приоткрыл рот, чтобы высказать некоторые оригинальные мысли по поводу заграничных гастролей Московского цирка и его главного администратора.

— А товарищ главный администратор прав, — блеснув хитрыми цыганскими глазами, неожиданно вмешался Урманцев. — Абсолютно прав! Предъявите ваше удостоверение, Евгений Осипович.

Орт хотел было возразить, что удостоверение здесь ни при чем и никакой силой на территории цирка оно не пользуется. Тем более что от них требуют какое-то там отношение. Но, беспомощно махнув рукой, он полез в карман и вытащил тисненую золотом малиновую академическую книжечку.

Администратор долго вертел ее в руках и под конец робко осведомился, по какой срок она действительна.

— До самой смерти! — буркнул Орт.

— Подольского, конечно, вызвать можно, товарищ академик, — мялся администратор, — только, позволительно спросить, для какой такой надобности?

— Я хочу с ним кое о чем поговорить.

— Это можно, конечно… Только ведь он из нашего цирка никуда не уйдет. Об этом он и говорить даже не захочет.

— Товарищ главный администратор! — вновь неожиданно, но весьма кстати влез в разговор Урманцев. — Если вам нужно разрешение Министерства культуры, то это мы сейчас устроим, — он сделал вид, что собирается позвонить по телефону.

У Орта от удивления зашевелились волосы. «Что за чушь он несет? — подумал Евгений Осипович. — При чем тут Министерство культуры? Да и какое он имеет к нему отношение?»

— Ну что вы, товарищи академики! — укоризненно развел руками администратор. — Разве я не понимаю? Поможем нашей науке, поможем!

— Аристарх Севастьяныч? Попросите Подольского подняться ко мне… Да… Добро!

— Мы науке всегда помогаем, — сказал он, опуская трубку. — Для Кио никаких средств на оборудование не пожалели! А вам, если что понадобится: билетики там, ложа, — прошу ко мне без стеснения.

— Спасибо. Обязательно воспользуемся! — без тени улыбки ответил Орт.

— Ну, вот и хорошо… Вот и хорошо. — Администратор зачем-то потер пухлые, короткопалые ручки. — Если не секрет, товарищ академик, удовлетворите любопытство… Подольский для науки понадобился?

Орт не успел ответить. В кабинет вошел артист, который только что исполнял номер «Полет к звездам». Высокий, худой, с мечтательными или скорее рассеянными глазами, он ничем не походил на подтянутых, самоуверенных циркачей, которых Орт тайно обожал в далеком, подернутом теперь золотой пылью детстве. Без грима и в обычном тренировочном костюме Подольский выглядел даже несколько комично.

— Заходи, Миша, заходи, — засуетился администратор. — Тут тобой товарищи ученые интересуются! Из Академии наук… Я вот только что товарищу академику объяснял, как ты цирк любишь, что для тебя ничего лучше цирка нет. Ведь так, Миша, правда?

— Здравствуйте, Михаил… Михаил? — сказал Орт, протягивая большую, могучую руку.

— Меня зовут Михаил Савельевич, — улыбнулся Подольский.

— Очень приятно, Михаил Савельевич. Моя фамилия Орт, Евгений Осипович Орт. А это мой коллега — Валентин Алексеевич Урманцев… У нас к вам дело, Михаил Савельевич. Может, выйдем в коридор? Переговорим и покурим заодно?

— А у нас здесь курят! Можно! — вмешался администратор. — Курите себе на здоровье. Вот и пепельница каслинского литья… Лев! Царь зверей, так сказать…

— Ну, зачем же отравлять атмосферу? — Урманцев помотал в воздухе кистью. — Вам ведь работать надо. Мы и в коридоре покурим. — И, не дожидаясь возражений, он открыл дверь.

— Как вы это делаете, Михаил Савельевич? — усаживаясь на розовый пуфик, спросил Орт.

В сумраке зеркала на секунду мелькнула его сероватая львиная шевелюра.

— Это не антигравитация, — улыбнулся Подольский. — Вынужден вас разочаровать.

— Но и не скрытые канаты, надеюсь? — Орт прищурился, слегка наклонив голову набок.

— Это исключено.

— Тогда остается только одно. — Орт встал. — Парение магнита над поверхностью сверхпроводника.

— Да, старый добрый эффект Аркадьева, — кивнул Подольский.

— На это я и надеялся… — Орт немного помедлил и неожиданно громко выкрикнул: — За этим я и пришел! Мне нужна ваша помощь.

— Вам? Моя помощь?! В осуществлении пустякового опыта, описанного во всех учебниках?!

— Магниты были вмонтированы в подошвы ваших ботинок?

— Угу. Магнитные подошвы.

— Кто придумал этот номер?

— Я.

— Вы физик?

— И да и нет… Я окончил Горный институт. А физикой увлекся еще на третьем курсе… Так что формально я горный инженер, а фактически, конечно, физик. И по призванию и, если можно так выразиться, по методу мышления.

— Все это меня лишний раз убеждает, что вы именно тот человек, который мне нужен… Да вы садитесь, садитесь, садитесь. — Орт поднялся и силой усадил артиста на соседний пуфик. — Сколько вы здесь получаете?

— Двести пятьдесят.

— М-да… — Орт переглянулся с Урманцевым. — Вот тут-то главный камень преткновения… К сожалению, не в моей власти дать вам больше ста тридцати пяти в месяц. Пока не защитите диссертации, конечно… Но если вы согласитесь, я буду выплачивать недостающее сам, так сказать, личным порядком… Зарплата у меня большая! Куда мне столько?

Орт засмеялся. Подольский стоял весь красный и недоуменно переводил взгляд с Орта на Урманцева.

— Соглашайтесь, Михаил Савельевич, — сказал Урманцев. — Вы же законченный исследователь. Ну что вам делать здесь… в цирке?

— Мы будем работать над интереснейшей темой! На самом переднем крае, как сейчас говорят, теоретической и экспериментальной физики, — сказал Орт, протягивая. Подольскому руку.

Подольский встал и робко пожал сильную, широкую ладонь.

— Я — согласен, профессор. Не нужно мне никакой приплаты. И так… Я даже мечтать об этом не смел.

— Пишите заявление, — сдержанно-повелительно сказал Орт.

— Как?.. Прямо здесь? Сразу?

— Ну конечно, здесь. Зачем время терять?

— Сейчас дам вам листок бумаги и ручку, — сказал Урманцев, расстегивая сверкающие замки большого портфеля из желтой скрипучей кожи.

— Значит, так!.. Директору Института физики вакуума Академии наук СССР Самойлову А. А., Алексею Александровичу… Написали? Так… Заявление… От кого… Теперь дальше… Прошу зачислить меня на должность младшего научного сотрудника в лабораторию теории вакуума… Написали? Число. Подпись… Так. Давайте сюда.

Орт пробежал глазами заявление и, взяв у Подольского ручку, написал в левом уголке наискосок: «О. К. Оформить. Е. Орт».

— Положите это к себе, Валентин Алексеевич, — сказал Орт и обернулся к Подольскому. — Приходите послезавтра утром в отдел кадров со всеми документами. Меня, к сожалению, в институте не будет — эту неделю я работаю дома. Но пусть вас это не волнует. Все будет сделано. И сразу же начинайте работать. Со всеми вопросами обращайтесь к Валентину Алексеевичу или к моему заместителю Ивану Фомичу Пафнюкову… На всякий случай запишите мой домашний телефон… Ну, вот и отлично, дорогой коллега Михаил Савельевич. Прощайте.

Подольский растерянно пожал протянутую руку и долго смотрел вслед уходящим, пока они не скрылись за поворотом длинного сумрачного коридора.

Зажегся свет. Захлопали двери. Послышался нарастающий людской гул. Начался антракт. Подольский медленно повернулся и пошел к лестнице, учащенно вдыхая привычный цирковой воздух, пахнущий мокрыми опилками, звериной мочой, духами и вазелином.

— Заполнили анкетку? — улыбаясь, спросил Иван Фомич. — Так-так. Давайте посмотрим…

При первом же взгляде на этого маленького, постоянно улыбающегося человека Подольский ощутил какую-то глухую тревогу. Это не было мгновенной антипатией, которая подчас вспыхивает между совершенно незнакомыми людьми. Это скорее походило на смутную тоску.

— Так вы, оказывается, Горный институт окончили? Интересно… Там ведь физика… не очень. Кажется, всего два семестра?

— Три… Я у профессора Белоярцева работал.

— У Николая Корнеевича? Так-так… И в какой же области вы, так сказать, самочинно специализировались?

— Я увлекся критическими явлениями — опалесценцией в критической фазе, флуктуациями плотности и координации. Потом, естественно, стал работать с гелием-II и со сверхпроводимостью.

— Понятно, понятно. — Иван Фомич улыбнулся еще шире, и его маленькие глаза превратились в монгольские щелочки.

Подольский понял, что Иван Фомич уже знает о нем либо от Орта, либо от Урманцева и расспрашивает совсем не для того, чтобы узнать еще что-то новое. В каждом вопросе Подольский чувствовал какой-то обидный намек. Может быть, поэтому ему и трудно было хорошо отвечать. Возможно, и напротив, стеснение, которое он испытывал, превращало самые обычные деловые вопросы в нечто неловкое, неделикатное. Но скорее источник смутного беспокойства находился вне Подольского. Михаил понимал, что одни и те же вопросы у разных людей звучат по-разному. Ведь и Орт расспрашивал его довольно подробно. Только Орту отвечать было легко, свободно, даже как-то радостно. А Ивану Фомичу…

«Наверное, это потому, что Орт не только большой ученый, но и умный, хороший человек, — подумал Михаил. — У этого же всякое отклонение от нормы вызывает недоверие. Но разве горный инженер, который увлекся физикой и хочет работать в близкой для него области — по влечению души, а не в соответствии с дипломной квалификацией, — патологическое явление? Нет… Скорее этот маленький профессор просто не любит странных людей. А я для него странный…»

— У вас есть опубликованные работы?

— Три статьи. Две в трудах Горного института и одна в инженерно-физическом журнале.

— Да-да, я вижу… Только это скорее физико-химия, у нас же… Не знаю, говорили ли вам? У нас теоретическая физика вакуума…

— Я знаю. Евгений Осипович говорил мне о каких-то криотехнических задачах.

— Ах, вот как… Отлично, отлично… В НИИуглеобогащения вы попали по распределению?

— Да.

— И проработали два года… В какой области?

— В самых разных. У меня не было постоянной темы… Так, передавали из одной группы в другую…

— Значит, два года? И ушли по собственному желанию… Почему, интересно?

— Скучно мне там было.

— Скучно? — Иван Фомич тихо засмеялся. — А вы веселья хотели? Какое же на работе веселье? Работа — дело серьезное. Эх, молодежь!..

— Не веселья я искал, а настоящей работы. Творческой, которая… Ну, как бы это сказать?.. Чтобы гореть, что ли…

— И вы пошли в цирк. — Смех Иван Фомича сделался чуть громче, но оставался все таким же корректным и невыразительным.

Михаил хотел ответить ему, что попал в цирк совершенно случайно. Просто представилась возможность осуществить интересную идею. Он хотел рассказать об этой идее, о своих надеждах и о том, как пытался поступить в различные физические институты, но, взглянув на Ивана Фомича, он только махнул рукой и встал.

— Очевидно, я не подхожу вам… для работы. Извините за беспокойство.

— Нет-нет! Что вы! Я же ничего вам не сказал. Да я и ничего здесь не решаю… Решает Евгений Осипович. Он вас взял на работу, ему и… В общем, вы приняты. Сейчас мы спустимся в кадры. Пусть готовят приказ. Раз Евгений Осипович наложил свою визу, директор подпишет.

Собрав со стола анкету, копию диплома и прочие бумажки, Иван Фомич направился к двери. Но, не дойдя до нее, вдруг остановился и, обернувшись, сказал:

— А вы, собственно, можете подождать меня здесь. Зачем вам в кадры идти? Пустая трата времени, — он засмеялся. — Лучше подымитесь в триста восьмую к Урманцеву. У него для вас письмо от Евгения Осиповича… Нечто вроде инструкции. Он у нас неугомонный, Евгений Осипович. Любит, чтоб все быстро, шумно, масштабно! Широкий человек! И увлекающийся… Ну, я побежал.

Михаил остался один в большом, отделанном под мореный дуб кабинете. Застекленные полки с книгами, картины и фотографии, четыре телефона, стол для заседаний и письменный стол, заваленный бумагами, книгами и всякими изысканными и часто несовместимыми друг с другом мелочами, — все говорило, что хозяин этого кабинета человек не только солидный и заслуженный, но разносторонний, немного безалаберный и не простой, ох, не простой…

Зазвонил телефон. Михаил не двинулся с места. Телефон продолжал настойчиво звонить. Михаил оглянулся по сторонам и нерешительно снял трубку. Но звонил не этот телефон. Положил трубку на рычаг и взял другую. Спрашивали Орта. Михаил сказал, что его сегодня не будет. Он еще раз оглядел лакированные книжные шкафы и картины, висящие на белых шнурах, и пришел к выводу, что никогда не был в таком солидном кабинете. И почему-то вспомнил о своих мытарствах, когда ушел из НИИуглеобогащения…

— Ну, кто же так поступает? — всплеснула руками мать. — Сначала подыскивают себе работу, договариваются, а потом уж подают заявление. Что же ты теперь делать будешь? Ведь взрослый уже, пора жить, как все люди живут.

Он пошел в Институт физической химии.

— Что вы кончали? — спросил инспектор по кадрам. — Физфак или химфак?

— Горный институт.

— М-да… Ну что ж, оставьте ваши бумаги и… наведайтесь в конце будущей недели…

— Я готов работать на любой должности, — сказал он профессору Забельскому из ФИАНа, — лаборанта, механика. Только бы мне разрешили самостоятельно экспериментировать.

Профессор дал свой телефон и попросил позвонить в конце недели. Михаил позвонил, но ему сказали, что Забельский уехал в длительную командировку…

…Он попытался попасть на прием к директору Института химической физики, крупнейшему ученому и видному государственному деятелю, но секретарь направил его в теоретический отдел.

Заведующий отделом окинул Михаила отрешенным взглядом и дал ему дифференциальное уравнение второго порядка… Потом Михаил совершенно случайно узнал, что профессор принял его за протеже одной знакомой. «Здорово я отшил этого „позвоночника“, — сказал профессор, когда дверь за Михаилом закрылась. — По знакомству можно стать даже министром, но только не ученым».

И профессор принялся искать очки, которые разбил еще на прошлой неделе.

…Досадно и нелепо проходило время. Дни сгорали впустую. Измотанный и усталый, Михаил возвращался домой. Родители уже не спрашивали его, как прошел день и когда, наконец, он устроится на работу. А Михаил чувствовал, что начинает сдавать. Он уже готов был пойти в первое попавшееся учреждение, чтобы снова два раза в месяц получать зарплату, спокойно возвращаться домой и не ловить жалостные и недоуменные взгляды.

И главное — не звонить. Не звонить по десять раз на день совершенно незнакомым людям, ссылаясь при этом тоже на очень малознакомых людей.

Конец такому мучительному и неестественному существованию положила совершенно случайная встреча со школьным приятелем Тишкой Давыдовым в задымленной шашлычной. Михаил скупо и стесненно рассказал ему о своем патологическом невезении.

Через неделю Михаил уже работал в цирке. На «подготовку и разработку новых цирковых номеров, основанных на законах современной физики» (именно так было записано в бухгалтерской ведомости), отпустили большие средства. За три месяца Михаилу удалось оборудовать очень неплохую лабораторию. «В лучшем научно-исследовательском институте, — подумал он, — на это ушли бы годы».

Бурная деятельность Михаила довольно скоро нашла практическое выражение, обогатив программу известного иллюзиониста. К Михаилу стали относиться не только с уважением, но и с какой-то тревожной почтительностью.

— А у вас ничего здесь не взорвется? — спросил заместитель директора по АХЧ. — Все-таки физика — дело опасное.

— Я уже обещал не собирать здесь атомную бомбу, — пошутил Михаил, — и постараюсь сдержать обещание.

Счастливый иллюзионист получил эффектный номер с «самозажаривающейся яичницей», а Михаил выявил влияние поля индукционной катушки на опалесценцию метана в критической фазе. Он даже подготовил небольшое сообщение. Но для публикации его в одном из научных журналов требовались направление от учреждения и акт экспертизы. Цирк для этой цели явно не подходил, и Михаил спрятал статью в папку. А месяцев через восемь он нашел в американском журнале химической физики сообщение об аналогичных исследованиях.

В первую минуту он огорчился, но потом успокоился. Зато от потаенного беспокойства и постоянного ожидания каких-то перемен избавиться было труднее. Казалось, что вся атмосфера насыщена тревогой и наэлектризована ощущением непрочности.

Принимая от него непривычно большую зарплату, мать почему-то не радовалась и смотрела в сторону жалостливо и невесело. И никогда не спрашивала о его планах на будущее и сама уже больше не строила таких планов. Точно это будущее вдруг сгорело, и нужно было жить только единым днем, ни о чем не задумываясь.

И сам он старался не думать о будущем. Может быть, потому, что оно рисовалось ему похожим на уже пережитые поиски и разочарования. Он знал, что переход к будущему лежит через некое понятие «устроиться», которое утратило для него условный, абстрактный смысл и превратилось в символ бесконечных звонков и изматывающих разговоров. В то же время он и мысли не допускал, что осядет здесь, в цирке, надолго. Легче было обманывать себя надеждой, что подвернется случай, который сам собой все и разрешит.

Кроме того, нужно было осуществить тот эксперимент, единственно ради которого он, как ему теперь казалось, пошел сюда. В успехе эксперимента было заложено многое. И прежде всего от него зависела вера в себя.

Иногда просачивалось сомнение: «А может быть, все правы, и никакой я не физик, а просто возомнивший о себе юнец, отлынивающий от настоящей работы?»

Но работал он много. Едва успевал спать и торопливо, кое-как ел. И нужно было следить за научной литературой. Не реже одного раза в неделю он ходил в зал периодики Ленинской библиотеки, просматривал реферативные журналы, выписывал на карточки названия научных статей.

И все же иногда такая жизнь представлялась ему странным, запутанным сном. Тогда хотелось куда-то немедленно пойти, что-то кому-то объяснить, чтобы раз и навсегда поставить все на свои места. В ту или иную сторону разрушить, наконец, мучительное метастабильное равновесие.

«Как хочется жить просто!» — подумал он однажды, и эта мысль показалась ему одновременно мудрой и легковесной. Он придумал эффектный трюк с твердой углекислотой, брошенной в аквариум, наполненный красной водой. Иллюзионист вынул такой аквариум из-под плаща. Клубился густой алый дым. Это было удачной заменой традиционных золотых рыбок…

«…Интересно, что делает сейчас Иван Фомич в отделе кадров? — подумал он, растревоженный воспоминаниями. — Наверное, исподволь ведет дело к тому, чтобы меня не взяли… Ну и пускай! Мне и в цирке неплохо. И зарплата высокая…»

Но стало обидно.

— Задумались? — спросил, входя, Иван Фомич. — Приказ уже на машинке. Так что можете приносить трудовую книжку.

— Спасибо, — смутился Михаил.

— Ну, за что тут благодарить! К Урманцеву заходили? Нет? Тогда идите сейчас. Евгений Осипович хотел, чтобы вы сразу же начали думать над его заданием.

«Оказывается, он очень милый человек, — подумал Михаил, выходя из кабинета Орта. — А я бог весть что надумал… Или у меня успел развиться какой-то комплекс неполноценности?»

Сейчас он впервые поверил, что будет работать в этом большом теоретическом институте. До сих пор, из чувства самосохранения, он смотрел на это, как на мыльный пузырь, который вот-вот лопнет. В нем поднялось радостное волнение, и, чтобы как-то выразить нахлынувшее чувство, он быстро-быстро пошел по коридору и, что-то напевая, взлетел по лестнице на третий этаж. Но тревога не проходила. Она затаилась глубоко-глубоко и мешала безмятежно ощутить неожиданную радость…

…Урманцев встретил его приветливо, но сдержанно-деловито. Достал стопку белой бумаги и стал объяснять задание.

— Вы знакомы с современными представлениями о структуре вакуума как некоего средоточия виртуальных частиц?

— Очень отдаленно. Кое-что читал о творящем поле и довольно смутно представляю себе осциллирующий вакуум.

— Для начала этого вполне достаточно… Так вот: мы хотим получить максимально чистый вакуум…

— На меня ложится криостатирование объема?

— Не перебивайте меня… Евгений Осипович хочет осуществить в таком вакууме мощный энергетический разряд… Он рассчитывает, что после этого свойства вакуума существенно изменятся. Понимаете?

— Вакуум перестанет быть вакуумом за счет эквивалентности энергии и массы?

— Дело не только в этом… Точнее, совсем не в этом. Вопрос стоит гораздо шире: о дуализме пространства — времени и массы. Это вам что-нибудь говорит?

— Н-нет… Честно говоря, нет.

— Не беда. Не все сразу. Пока от вас требуется только экспериментальное искусство и дьявольское хитроумие… Нужно убить сразу двух зайцев или поймать двух коней, хотя, если верить пословицам, это порочные методики… Вообще, поскольку глубокое охлаждение вакуумной камеры превращает ее в сверхпроводник, интересно попытаться использовать парение магнита для регулировки. Это дает жесткую взаимосвязь параметров тока сверхпроводника, объема камеры и напряженности конденсатора. Понимаете?

— Нет.

— Простите… Я-то уже над этим думал, и формулировки у меня отштамповались… Смысл же ясен только посвященным… Просто камера будет представлять собой конденсатор. Одна обкладка — сверхпроводник, другая магнит, пустота — диэлектрик. Отсюда напряженность есть функция объема, то есть, по сути, пространства.

— Ясно! Понял! Вот это да!

— Мне тоже это кажется интересным… Помните у Киплинга? «Пора подаваться в свою стаю».

Михаилу стало так хорошо, как давно уже не было. Даже чуть-чуть щекотало ноздри. Он с трудом заставил себя следить за нитью рассуждении Урманцева. Радость искала выхода и мешала сосредоточиться.

— Как у вас прошел разговор с Иваном Фомичом? — неожиданно спросил Урманцев.

— Разговор? Ничего… прошел. А что?

Урманцев ничего не ответил. Михаил почувствовал себя уже не так радостно и безмятежно. Но был не в состоянии анализировать причину внезапного спада настроения. Чтобы преодолеть какую-то беспокойную внутреннюю паузу, он поспешил задать вопрос:

— До какой температуры придется охлаждать камеру?

— Одна тысячная градуса Кельвина.

— Ух ты!

Урманцев улыбнулся и как-то снисходительно и вместе с тем весело посмотрел на Михаила. И это было совсем не обидно, а скорее хорошо, по-свойски.

— Скажите, Подольский, зачем вы стали выступать в цирке? Ну, придумали фокус, а выступал бы себе какой-нибудь дядя. А? И ему хорошо, и вам спокойнее…

…А выступать он стал совершенно случайно. Фактически его вынудили выступать. Работая над «Полетом к звездам», он и мысли не допускал, что осуществит этот полет сам. Не помышлял об этом и главный режиссер цирка. Все началось из-за иллюзиониста. Он быстро привык к монополии на все выдумки Михаила и поэтому заявил дирекции, что хочет оставить номер за собой. Может быть, ему и пошли бы навстречу, так как других претендентов не было. Но… и здесь, как это часто бывает, сработали традиционность и цирковая рутина. Всем почему-то не понравилось, что иллюзионист будет вести сразу два номера. Тем более что «Полет к звездам» обещал быть очень выигрышным. Налицо было и типичное смешение цирковых жанров. Кто-то сказал тяжело и безапелляционно: «Факиры никогда не работали под куполом». И никто не только не произнес максвелловское: «Ну и что?», но и не задал сакраментального вопроса: «Почему?», который, как известно, явился первоначальным толчком и двигателем прогресса.

Даже сам претендент в черном смокинге и зеркальных ботинках не задал такого вопроса. Он пустился в туманные исторические экскурсы и, окончательно запутавшись в весьма приблизительных аналогиях и прецедентах, бормотал что-то маловразумительное о синтетическом искусстве вообще и склоках и завистниках в частности.

— Как же быть? — озадаченно спросил Питерский. — Кому поручить номер?

Воцарилась тишина.

— А почему нужно кому-то поручать? — тоненьким голоском пропела наездница Сашенька Маргаритова (по паспорту Пипко). — В цирке же всегда со своими номерами выступали сами авторы!

— Ну, он же не артист! — выпучил глаза иллюзионист.

— Ну и что же, что не артист! — прокричало одновременно несколько голосов.

— И вообще таланту обучить нельзя. С талантом нужно родиться! — добавила Сашенька.

Михаил даже засмеялся, до того нелепой показалась ему мысль о выступлении на арене. Он смутился и начал отказываться, громоздя различные доводы.

Но все почему-то единогласно сошлись на том, что именно он должен выступить с номером. И чем дальше продолжался спор, тем красноречивее и горячее убеждали его взять номер.

«Снижение несоответствия налицо», — механически подумал он и привел последний аргумент:

— Как бы это не помешало мне потом… в моей научной работе, — сказал он, оглядываясь по сторонам.

— Ты смотришь на цирк, как на случайное пристанище? — трагическим шепотом произнес режиссер. — Для тебя это лишь кривлянье, а не высокое искусство? И мы, твои товарищи, только паяцы?!

Михаил прижал руки к груди и, не находя слов, умоляюще переводил взгляд с одного артиста на другого.

— Конечно, для него это случайный и утлый приют, — прогудел забившийся в угол иллюзионист.

И это сняло напряжение и переключило внимание взволнованных сослуживцев на иллюзиониста.

— Так-то вы ему пла́тите за лучшие номера, которые он для вас создал! — упрекнул иллюзиониста жонглер Бакланов.

— Лучшие? — пригнулся иллюзионист. — Мне кто-то создал мои лучшие номера?!

— Успокойтесь, товарищи! Успокойтесь! — Режиссер поднял руку. — Все уже ясно. Подольский выступит со своим номером сам. Ведь ты же согласен, Подольский?

— Н-но я не умею… Я никогда не выступал…

— Ах, Мишенька! Вы ведете себя, как пятилетний мальчик. — Саша игриво потрепала его по щеке. — Вы же демонстрировали нам номер! Прекрасный номер! Держались вы отлично. И на публике сумеете выступить, я уверена. Одно только от вас и требуется, надеть костюм… Как делать комплименты, я вас научу.

— Ну, вот видишь! — хлопнул его по плечу Бакланов.

— Но я же никогда не выступал перед людьми! Я же буду ужасно волноваться!

— Все мы ужасно волнуемся перед публикой. Но… имеем в себе силы победить волнение! — многозначительно изрек режиссер, который никогда и ни перед кем не терялся и, наверное, даже не знал, что значит испытывать волнение.

Второй укротитель, Нарышкин, взглянул на него, но ничего не сказал и, достав сигарету, уселся на веревочные бунты.

Так Михаил стал выступать с номером…

— Интересно… — протянул Урманцев. — Ну, да ладно, продолжим наши игры. Чертить вы, конечно, умеете?

— Умею.

— Вот и набросайте эскизный проект. Думайте, коллега, думайте, как говорил мой учитель Мандельштам. Кстати, имейте в виду, что полученное вами задание не сложнее, чем то, которое Рентген дал при первом знакомстве Абраму Федоровичу Иоффе. Но и не проще, — после долгой паузы сказал Урманцев. — И это должно страшно льстить нам обоим. Усекли?

— Усек! — улыбнулся Михаил.

— Тогда вам повезло.

— Да, мне повезло. Здорово повезло, что я встретил Орта и вас!

— Ну, в этом-то вы ошибаетесь! И вообще вы мне кажетесь закоренелым индетерминистом. Что у вас было в институте по философии? Четыре? Очевидно, к вам были слишком снисходительны. Учтите раз и навсегда, молодой человек, что Орт лишь ускоряет правильно текущие процессы, но никогда их не инициирует. Вы бы все равно пришли в настоящую науку… Вопрос только во времени, то есть мы не можем с достаточной вероятностью судить об очередности событий А и В, где А — время вашего первого соприкосновения с настоящим делом, а В — время вашего исчезновения как биологического объекта.

Они рассмеялись.

— Нет, кроме шуток! Орт в людях не ошибается.

— Но он же меня совсем не знал! Он просто искал… создателя этого злополучного циркового номера!

— Правильно. Он видел отлично сработанный эксперимент и захотел заполучить экспериментатора к себе в фирму.

— А может, я склочник? Пьяница? Или… вообще подлец? Я, помню, хотел пойти к одному доктору в ассистенты, так он, прежде чем дать окончательный ответ, обзвонил всех, кто имел со мной дело…

— И не взял?

— Не взял.

— Были блестящие аттестации?

— Нет. Хотел взять, но не смог.

— А!.. Ну, у Орта так не бывает! И вообще людей он подбирает только по деловым качествам, все же остальные свойства проявляются потом… К сожалению! Имейте в виду, юноша, у Орта великая душа, но он беззащитен против сволочей. Он теряется в их присутствии. Но хороших людей лелеет и в обиду никому не дает. Будьте хорошим человеком, и у вас будет великолепный шеф и отличный друг. Вы ведь хороший человек, Подольский? — Урманцев без тени улыбки смотрел прямо в глаза.

— Мне кажется, что я хороший человек, — чуть помедлив, серьезно ответил Михаил.

— Ну, сами себе мы всегда кажемся хорошими.

— Нет, не всегда. Я иногда очень мучаюсь, когда чувствую себя нехорошим.

— Отличный аргумент! Главное — очень последовательный и безукоризненно скорреллированный с вашей первой тезой, где вы утверждаете, что вы хороший.

— Единство и борьба противоположностей, — улыбнулся Михаил. Ему нравился Урманцев, и он не обижался, когда ловил в его словах оттенок насмешливого превосходства.

— Ну ладно. Пусть внутренние противоположности раздирают ваше единство, но над заданием вы подумайте. Приходите сюда в следующий вторник. Часов в десять. Вас примет Евгений Осипович. Он сейчас дома добивает свою монографию. Надеется закончить к понедельнику. Я думаю, что так оно и будет. Посему, до вторника.

…Но этой встрече не суждено было состояться. Евгений Осипович Орт умер в субботу вечером. Подольский узнал об этом только во вторник, когда пришел в институт.

7

Директор института вышел из-за стола и поздоровался с профессором Доркиным. Усадил его в кресло и, отойдя к окну, сказал:

— Я обращаю ваше внимание, Ефим Николаевич, что это недопустимое явление в деятельности нашего института вообще и в жизни вашей лаборатории в частности. У нас есть лимиты по расходованию электроэнергии. Мы не можем посадить весь институт на голодный паек только потому, что ваша лаборатория стала вдруг потреблять энергию, предназначенную для всего института.

Вот просмотрите, пожалуйста, акты главного энергетика, докладные дежурных электриков, сигнал районного энергетика и вообще. Это материалы за последние два месяца.

Директор вернулся к столу и сердитым движением подвинул заведующему электрофизической лабораторией стопку не очень чистых, помятых бумажек. Ефим Николаевич, поморщившись, принялся рассматривать документы.

— Самое печальное, Ефим Николаевич, — говорил директор, — что лично вы не можете сказать ничего вразумительного, чтобы хоть как-нибудь объяснить эту скандальную ситуацию.

Ефим Николаевич несколько секунд рассматривал выцветшие брови директора.

— Не могу, батюшка, не могу, — сказал он и вздохнул. — Все это как-то сразу навалилось на меня… Признаюсь откровенно, не разбирался, не интересовался я этим делом. Думал, брешут энергетики, как обыкновенно. Вечно они чем-то недовольны.

— Нужно принимать срочные меры.

— Приму, родной, приму. Сейчас приду и всыплю этим христопродавцам. По первое число всыплю.

— Но… вы там не особенно, Ефим Николаевич, — неуверенно сказал директор, — чтобы не было так, как в прошлый раз. Конечно, разобраться надо и наказать кого следует, но… вы сами понимаете, у вас очень способные ребята, и с ними… Одним словом, вы не очень-то круто.

— Нет уж, батюшка, Алексей Александрович, позвольте мне самому определить меру наказания. Я не допущу, чтобы в моей лаборатории, тишком-нишком какие-то эксперименты ставились. И вы, Алексей Александрович, ученый, и я ученый. Мы знаем, что такой колоссальный расход энергии может быть связан с постановкой экспериментов в области сильных взаимодействий. В плане моих работ по лаборатории таких опытов не значится. Это я заявляю вам со всей категоричностью, ибо план подписан мною. Значит, что? Значит, какой-то сукин сын или сукина дочь, — директор поморщился, — простите за выражение, ставит опыты без моего ведома. Осуществляет какую-нибудь гениальную идею. У них там много идей. Разных, и гениальных, и… похуже… Я в принципе не против самодеятельности. Но чтобы без моего ведома, это уже извините! Я самым строжайшим образом пресеку. Я им покажу!..

— Успокойтесь, Ефим Николаевич, — сказал директор. — Вам вредно волноваться. Не горячитесь.

— Благодарю за совет, дорогой Алексей Александрович, но позвольте… Одним словом, я вас скоро проинформирую об этом деле и о принятых мною мерах.

Маленький и седой, подвижный как ртуть Ефим Николаевич выпорхнул из глубокого кресла и понесся к двери. Директор с улыбкой посмотрел ему вслед и покачал головой.

…Через некоторое время в электрофизической лаборатории разразилась гроза. Сотрудники поеживались, проходя мимо кабинета своего зава, откуда доносились треск молний и раскаты грома. Недаром ученики прозвали Ефима Николаевича «Цунами». Его ярость была стихийной и неуправляемой. Он сметал на своем пути любое препятствие и не терпел никаких возражений. Ему нужно было отбушевать. После этого он становился добрейшим и нежнейшим человеком, которого все любили и уважали. Приступ бешенства сменялся у него состоянием задумчивого созерцания. В такие минуты он, казалось, с удивлением и грустью изучал плоды своей кратковременной бурной деятельности. Он был легко отходчив, милейший Ефим Николаевич, но это мало утешало тех, кого накрывала волна «Цунами».

— Мильч, к шефу!

Роберт вошел в кабинет, когда ураган достиг своего апогея. Шеф был без пиджака, воротник рубахи расстегнут, узел галстука сполз к центру тощей груди. Епашкина с заплаканными глазами сидела на стуле и пила воду из граненого стакана. Зубы ее постукивали о стекло.

— Ах, это вы! — издал рычание Ефим Николаевич.

«Людоед, чистой воды людоед», — подумал Мильч.

— Признавайтесь! — заорал шеф. — Вы двое! Вот вы. Вы и вы! Я все знаю! Вот у меня журнал! Вы больше всех торчали здесь по вечерам за эти два месяца!

Он размахивал канцелярской книгой, в которой велась запись внеурочных работ лаборатории.

— Она уже призналась, нет, не то, она уже рассказала о своих работах. У нее не может быть такого абсурда. И я ей верю. Видишь, плачет! Я ей верю, а вам не поверю. Что бы вы мне тут ни говорили! Я вас знаю, я все знаю. Думаете, я не знаю?

Он тряхнул книгой, из нее посыпались листы. Епашкина с ужасом посмотрела на бумажки, лениво кружащиеся в воздухе, и принялась за воду… Рука ее тряслась.

Волна сокрушает гранит, но бессильна перед мягкой устойчивостью водорослей. Сила побеждается не силой, а слабостью. Итак, смирение и кротость, покорность и податливость, тогда удар пройдет поверху…

— Ефим Николаевич! — начал Мильч.

— Что?! Вы что-то хотите сказать? Молчите! Я знаю, что какая-то глупость или того хуже. Вот у меня акт, составленный дежурным энергетиком. На вас, Мильч, на вас! Вы тогда один сидели во всей лаборатории. Один! Ее не было, ушла она, а вы что делали, позвольте вас спросить? Чем вы занимались? Почему на подстанции полетели все эти… как их?.. такие маленькие штучки?..

Он беспомощно и яростно вертел пальцами.

— Тепловые реле, — подсказал Мильч.

— Да. Именно. Теплушки, так у нас их называют. Почему? А? И вообще! Почему мне неизвестно, что делается в моей лаборатории?! Черт побери, почему от меня все скрывают?

— Я…

— Нет, вы ответьте на мой вопрос! Почему от меня скрывают? Кто-то что-то изобретает, экспериментирует, а я не знаю! Может, идет проверка принципа относительности или создание водородной бомбы, а я не знаю! Я ничего не знаю! Меня обходят, мне не говорят, от меня скрывают. Я никогда ничего не знаю! Свои же сотрудники!

— В следующий раз я обязательно посоветуюсь с вами, — быстро вставил Мильч.

— Что?! В следующий раз? Его не будет, заверяю вас. Вы уволены. Все. Идите жалуйтесь в РКК, ДНК, местком, куда хотите… А что вы там делали? — Он воззрился на Мильча, как разъяренный носорог. Маленькие глазки со страшной силой сверлили, пронизывали, испепеляли лаборанта. Если б энергия этого взгляда могла превратиться в тепло, последнего было бы вполне достаточно, чтобы закипело Каспийское море.

«Господи, надоумь меня научной чушью!..»

— Я проверял проводимость полимеров…

— Полимеров?! Ха! Ерунда! Полимеры — изоляторы.

— Мои друзья из НИИпластмасс дали мне образцы материалов, обладающих электропроводностью. Я хотел осуществить прямой электрообогрев… некоторых полимерных тканей.

— Почему работа не в плане? Что это за тайны? Почему скрыли от меня? Я ж говорю, мне никогда ничего не сообщают. Я не знаю, что делается в моей лаборатории. Мне приходится все узнавать от дирекции!

— Я хотел сначала попробовать, получить какие-нибудь результаты, а потом…

— Глупости! Одни глупости! Сплошные глупости! Что вы можете попробовать? Вы же даже не научный работник, а лаборант, не забывайте этого!

Шеф еще продолжал бушевать, неистовствовать, грозить, но Мильч видел, что ураган стихает. Высокие водяные валы сменились пологими ленивыми волнами, гром откатывался за горизонт; вот в разрывах туч мелькнул кусочек ясного неба.

— Завтра покажете ваши образцы, я посмотрю, что вы там накуролесили. Ступайте, — вдруг совершенно спокойно сказал Ефим Николаевич.

— А вы останьтесь, — обратился он к Епашкиной, — я вам докажу, что дело здесь не в форме, а в содержании. Точности поучитесь у Ван-дер-Ваальса, голубушка… У Констама. У Гиббса.

Мильч, благодарно склонившись, вытек из кабинета, предоставив шефу возможность оправдать свою несдержанность в терминах философской науки.

Разговор с Ефимом Николаевичем взволновал Роберта. Он не сомневался, что ему удастся обмануть старика, подсунув материалы трехлетней давности, о которых уже все позабыли. Дело было не в том, как объяснить колоссальный расход электроэнергии. Нужно было и на будущее сохранить Рог изобилия в состоянии безотказного действия. Можно, конечно, попытаться включить в план работ какой-нибудь дурацкий раздел, вроде этих электропроводных полимеров… Но тогда ему дадут научного руководителя, какого-нибудь кандидата наук, — и прости-прощай самостоятельность и свобода… Контроль в гроб загонит.

Вывод один: нужно искать новые пути. Время не терпит. Время не ждет. День пламенеет.

8

Иосиф Ильич, заведующий комиссионным магазином Ювелирторга, пил чай из старенькой фарфоровой чашки с витой позолоченной ручечкой. На стертом рисунке женоподобный пастушок развлекал игрой на флейте миловидных дам в кринолинах. Иосиф Ильич держался необыкновенно прямо и непоколебимо, как древко знамени на параде. Его жилистая шея в резких морщинах была такого же цвета, как и чайная заварка.

— Отвратительный сон, — сказал он, обращаясь к жене и глядя прямо перед собой.

Жена, такая же худая и желтая, промолчала. Она убирала тарелку дочери, которая только что выскользнула из-за стола.

— Под самое утро, — продолжал Иосиф Ильич.

— Сегодня?

— Именно.

Он замолк. Жена собрала посуду и вышла на кухню. Затем вернулась, что-то сделала и вновь ушла. Когда она появилась, Иосиф Ильич продолжил:

— Будто я пил чай на даче Игнатенко. Федор, дети, его жена и я сидели под яблоней. Ну, той самой. Тебя я там не видел. Вдруг падает яблоко. Очень медленно. Это было большое червивое яблоко. Червивое, на нем очень много пятен, черных точек. Я видел, что оно опускается на мою чашку. Вот на эту самую, но ничего не мог поделать. Хотел, но не мог. Оно падало, а я только смотрел. Чашка разбилась, от нее отвалился кусок, а все содержимое вылилось мне на грудь. Это была не вода, а грязь. Грязь, понимаешь? А это всегда к болезни. Ты сама мне говорила как-то. Помнишь? Это было как раз перед тем, как у меня десна вспухла… А чашка разбилась.

— Ну и?..

— Все. Чашка разбилась, а я проснулся.

Он строго и удивленно посмотрел на пастушка с флейтой. Тот недовольно покачнулся, дамы вокруг него встрепенулись.

— Опять у тебя с печенью что-нибудь… — сказала жена, поднимаясь со стула.

Все время разговора она не спускала с него глаз, но сейчас как-то сразу и окончательно утратила интерес.

— Оно бы ничего. Если с печенью. Как бы на работе…

— Ничего с твоей работой не станется, — с раздражением заметила жена.

— Не говори так, Надежда, ты же знаешь, какая ответственность на моих плечах.

— Только-то. Ничего большего и нет. У других зарплата да деньги, а у тебя одна ответственность. О господи!..

— Так оно есть, так и будет. Мы уже говорили на эту тему, и давай больше к ней не возвращаться. Хватит!

— А я и не возвращаюсь. Только обидно мне. Ларочка скоро именинница, а у нас даже порядочного подарка нет для девочки.

— Я горжусь тем, что к моим рукам не прилипает золото, поняла?

— Как же, давно поняла. Двадцать лет назад поняла. Но хоть немножко, хоть как-то семью надо обеспечить, ты об этом подумал? Если уж у тебя кожа на руках такая особая, золотоотталкивающая, надевай перчатки, что ли!

— Прекрати! Это хулиганство! Я не намерен! Я не собираюсь ругаться или там ссориться. Мне приснился плохой сон, и я делюсь с тобой. Нет чтобы посочувствовать…

— А ну тебя…

…Иосиф Ильич ехал на работу со щемящим чувством ожидания неприятности. Он не считал себя суеверным.

Нет, конечно, он не суеверен. Суеверны дураки и люди с нечистой совестью. Ни к одной из этих категорий он не принадлежит. Это ясно. Но все же, если подумать… Вспомнить только, как сбылось тогда сновидение…

— Приготовьте билеты, граждане.

Иосиф Ильич сунул руку в карман. Билета не было. В размышлениях о сне Иосиф Ильич забыл оторвать билет.

Он отчетливо помнил звон монеты, опущенной в кассу, но билет… Какая досада! Забыл — и все тут! Правда, еще не поздно, катушка вон за спиной этого в мохнатой шляпе-тирольке. Стоит только протянуть руку… Автобус тряхнуло, и, о счастье, его прижало вплотную к прозрачной кассе. Два поворота катушки — и билет будет…

— Как вам не стыдно? А еще в шляпе! Приличный пожилой мужчина!

— Я же бросал. — Иосиф Ильич чувствовал, как щеки его и уши наливаются бурным пунцовым румянцем.

— Знаем, как вы бросали! Я почти целую остановку с вами еду. Не втирайте очки, гражданин! И не стыдно вам?

Иосиф Ильич смятенно смотрел в голубые разъяренные глаза контролерши. Прямо под ними, поглотивши нос и щеки, разверзлась черная огнедышащая пасть, похожая на кратер вулкана. Из кратера с грохотом вылетали камни и пепел.

— Хорошо, я еще брошу, — покорно сказал он.

— Еще бы! Конечно, бросите. Еще как бросите! Никто вам не разрешит за счет государства на транспорте кататься. А сперва штраф заплатите, потому как безбилетник!

Иосиф Ильич поспешил выполнить указание. Ему было страсть как обидно отдавать ни за что ни про что пятьдесят копеек, но он не мог устоять против обрушившейся на него лавины.

Ах, какие же они грубые, эти контролеры! И почему они такие грубые? Конечно, им приходится иметь дело с разного рода людьми, но все же нельзя так. Нельзя. Нужно мягче. Мы не преступники. Мы еще не преступники. Нас еще не приговорили к расстрелу, нам даже не дали пятнадцати суток… Так за что же? За что?

Иосиф Ильич подумал что-то о жестокости мягких женщин и беззащитности мужчин, но в это время автобус остановился. Иосиф Ильич заторопился к выходу. Сзади продолжали оживленно обсуждать происшествие:

— Вроде с виду приличный человек.

— Не говорите. Теперь по одежде не разберешь. Иной жулик что народный артист вырядится, а другого академика от дворника не отличишь.

— В возрасте все же, казалось бы, солидный человек.

— А что в возрасте? Недавно был такой случай. Старичка возле кассы поймали, сотню рублей новыми деньгами на сдачах насобирал…

— Не может быть! Это же выручка за несколько дней!

— Такие ловкачи на сдачах строят себе дачи. Тысяч по сто.

Иосиф Ильич сошел с автобуса вконец расстроенный.

Вот он, сон-то! Сбывается. Это только начало, а что же дальше будет?

Иосиф Ильич с тревогой вглядывался в лица прохожих. Откуда придет беда? Ревизия? Не страшно.

Что-нибудь такое… этакое? Разве Алексей снова пустится в какую-нибудь авантюру. Нужно проконтролировать.

В магазине все выглядело по-прежнему. День начался как обычно. Бодряшкина опять не вышла. Значит, болен ребенок. Беда с этой Бодряшкиной! Пришлось поставить Алексея на две секции. Он парень оборотистый, только глаз за ним нужен.

Иосиф Ильич постепенно успокаивался. Жизнь текла своим чередом. Хлопали двери. Что-то выкрикивала кассирша Анна Львовна. В отделе украшений женщины выстроились в очередь.

Тетя Настя ругала покупателей, не вытиравших ноги о лежавший у входа грязный половик. Иосиф Ильич сделал ей внушение — он вспомнил контролершу автобуса.

Беда разразилась в обед. Иосиф Ильич не успел еще дожевать свой традиционный бутерброд, как вбежал Алексей.

— Иосиф Ильич! Скорее… там пожар!

Иосиф Ильич поперхнулся, вскочил и выбежал. От застекленного прилавка с кольцами и сережками валил дым. Пламя показалось также в часовом отделе.

Иосиф Ильич, взглянув на мечущихся, растерянных продавщиц и оторопевшего Алексея, скомандовал:

— Спокойно! Огнетушитель! Сюда!

Через несколько минут пожар был прекращен. Остались только сильный запах гари и лужи мутной воды, в которых плавали желтая пена и черный пепел.

Иосиф Ильич разыскал и собственноручно вывесил на двери магазина табличку с надписью: «Закрыто на учет».

— А теперь, — сказал он, обращаясь к сотрудникам, — быстро звоните в пожарную инспекцию. В милицию. И еще — позвоните Семечкину. Он у нас по этим делам главное начальство. До их прибытия никому никуда не выходить из зала. Алексей, приготовь опись товара.

Иосиф Ильич подошел к окну и выглянул на улицу.

Кто-то тронул его за локоть. Он обернулся. Перед ним стояла Надя, самая молоденькая из продавщиц. Ее лицо светилось сочувствием.

— Иосиф Ильич, — прошептала она, — вы не огорчаетесь…

— Мне нечего огорчаться, — отрезал зав, — огорчаться придется кому-то из вас. Такие штучки не пройдут.

Он с отвращением посмотрел на разбитое стекло и две черные зияющие дыры.

— Неужели вы не понимаете, — грустно сказал он, — что металл не горит?

Надя отшатнулась.

— Как?! Вы подозреваете… Вы думаете?.. — Она всхлипнула.

Все продавщицы и Алексей возмущенно загалдели:

— Оно само загорелось! Мы-то тут при чем? Вот уж несправедливо!

Алексей выступил вперед и, прижимая руку к груди, сказал:

— Напрасно вы на нас, Иосиф Ильич. Мы тут совсем ни при чем. Оно само загорелось. Как будто маленькая бомба взорвалась.

— Ничего не знаю, — сказал Иосиф Ильич. — Ничего не хочу слышать. Будете рассказывать начальству. Оно разберется. А пока молчите. Молчите и ждите. И между собой не болтайте.

Иосиф Ильич вновь повернулся к окну. У витрины стоял неизвестный молодой человек и делал ему какие-то знаки. Иосиф Ильич махнул рукой, предлагая незнакомцу немедленно удалиться. Неужели неграмотный? Написано «Учет» — значит, учет. Но тот не сдавался. Он делал умоляющие жесты, кивал головой и даже строил глазки.

Чтобы отвязаться от назойливого посетителя, а заодно и отвлечься от черных мыслей, Иосиф Ильич вышел к нему.

— Что вам?

— Простите, я хотел узнать, не проданы ли мои…

— Покажите квитанцию, — перебил его Иосиф Ильич.

Отличительной особенностью Иосифа Ильича была способность запоминать движение почти всех мало-мальски ценных вещей. Он обладал ярко выраженной зрительной памятью. Взглянув на две помятые розовые бумажки, он и сейчас сразу же все вспомнил.

— Часы швейцарской фирмы и подвески с бриллиантами, — пробормотал он, придерживая ногой дверь.

— Ага, — негромко сказал парень.

Иосиф Ильич с недоверием покосился на молодого человека. За ним уже собралась небольшая группа людей, норовивших проникнуть в магазин, невзирая на заградительную надпись.

— Нет, не продано. Я подвески еще утром видел, — сказал Иосиф Ильич и захлопнул дверь.

Потом вечером, анализируя события дня, Иосиф Ильич отмечал, что после этого разговора все дальнейшее распалось на отдельные фрагменты, в которых нелегко было отыскать внутреннюю логическую связь. Отсутствие такой связи очень раздражало Иосифа Ильича.

Сначала приехали пожарники. На красной машине с выдвижной лестницей и шланговыми барабанами. Все были в зеленых касках и при топорах. Пришлось им довольно долго втолковывать, что ничего не нужно тушить и все меры уже приняты. Потом появился инспектор охраны, а за ним и Семечкин в неизменном ратиновом пальто.

Сколько ни напрягал память Иосиф Ильич, он так и не мог вспомнить, о чем шел разговор с инспектором. А разговор был долгий, это он знал точно. Запомнились только зеленая ковбойка инспектора и серый в полоску галстук под смятым воротничком. Семечкин тоже что-то очень много говорил, и главным в его речи было слово «попустительство». Затем появились представители ОБХСС. Они деловито разложили бумаги на столе Иосифа Ильича и принялись писать. Сотрудников по одному вызывали давать показания.

Иосиф Ильич затосковал. Эти люди, шум, подозрительные взгляды — все действовало ему на нервы. У него разболелась голова, стало ломить в затылке.

Шариком подкатился Семечкин. Лицо его было торжествующим и суровым.

— Ну вот, — сказал он.

— Что — вот? — спросил Иосиф Ильич, подымая глаза на начальника. Впервые за пять лет совместной работы ему пришла в голову мысль, что Артемий Игнатьич дурак. Сейчас Семечкин был далеким и пыльным. Его толстые губы шевелились смешно и неуместно, как в немом кинофильме.

— Не сходится. Мы провели инвентаризацию, — донесся до Иосифа Ильича голос.

— Как так?! — встрепенулся Иосиф Ильич. — Я утром все проверил.

— Не сходится, — повторил Семечкин. — Не хватает часов и подвесок с бриллиантами.

— Не может быть?! — воскликнул Иосиф Ильич. — Золото не сгорает!

— Получается, что сгорает, дорогой товарищ, — ехидно заметил кто-то.

Усталость и оцепенение словно рукой сняло. Неопределенное, туманное подозрение превратилось в реальную опасность, и с ней нужно было бороться. На честь Иосифа Ильича пала тень, с этим он не мог примириться. Бросился к ящикам и сейфам. В который раз проверил наличие ценностей по описи. Обшарил все углы, Семечкин не ошибался. Не хватало часов и подвесок…

Часы бы еще ничего. Часы, черт с ними, это дешевка. Но подвески! Их стоимость выражена цифрой с тремя нулями.

— Странно, очень странная картина получается, гражданин заведующий, — говорил потом следователь.

Иосиф Ильич хорошо, даже слишком хорошо запомнил слова следователя и жест, с которым он стряхивал пепел в морскую раковину.

— Пока не решен вопрос с источником пожара, я не могу сделать окончательного вывода, но тем не менее… Пропажа ценностей, вы ее, кстати, никак не можете объяснить, наводит на мысль об умышленной акции. Да… Вот характеристики ваших работников. Они как… соответствуют?

Иосиф Ильич пожал плечами.

— Более-менее. Но в общем они все люди честные.

— Это в общем, а на деле?..

«Неужели Алешка? Но какая это глупость, наивность даже…»

— Откуда мог возникнуть пожар?

— По показаниям ваших продавцов, дело выглядит довольно нелепо. Внезапно вспыхнула дюймовая доска, из которой сделан прилавок. Так же неожиданно загорелся ящик в дубовом шкафу, в котором хранились часы. Все это выглядит очень… неубедительно.

Иосиф Ильич молчал.

— Ну хорошо, — сказал следователь, — пока там будут анализы, вы свободны. О дальнейшем сообщим.

Иосиф Ильич понимал, что должен что-то сказать, как-то направить ход мыслей следователя в нужную сторону. В конце концов можно было даже попросить его. Ведь не так все ужасно. Двадцать лет незапятнанной репутации что-нибудь да значат… Им вновь овладела тогда давешняя усталость. Разве что-нибудь докажешь? Глупый, бессмысленный случай. К усталости примешалось тупое безразличие. Иосиф Ильич сидел с напряженным, неестественно одеревеневшим лицом и молчал.

Когда следователь спросил наконец: «У вас есть что-нибудь ко мне?» Иосиф Ильич понял, что ведет себя глупо, бездарно, недопустимо.

Его охватило отчаяние, смешанное с обидой и досадой на себя. Он пытался было что-то сказать, но вырвался только короткий странный хрип. Потом с большим трудом произнес: «Не знаю…» — и пошел к выходу.

Сейчас же, лежа в темноте и прислушиваясь к неровному дыханию жены, он находил десятки серьезных, веских слов, которые слагались в обстоятельные, внушительные фразы, они все объясняли и ставили на свое место. От этих слов, прожигавших череп своей победной ясностью и очевидностью, лежать было невмоготу, и он поднялся. Выбираясь из постели, попал рукой на мокрую… от слез подушку жены. Ему стало жаль ее, но еще больше огорчило, что нельзя пожалеть так, как раньше, в полную силу. И может быть, впервые за много лет Иосиф Ильич совершенно четко понял, что стар и у него уже нет сил для борьбы с неожиданным и грозным, что вторглось в его жизнь.

Он вышел на кухню, где обычно курил, и присел за маленький пластмассовый столик. В кухне темно. Света не зажигал. Закурил папиросу. Напротив, за окном, был точно такой же крупноблочный дом. Иосиф Ильич долго сидел, наблюдая, как гаснут последние окна.

Он сидел до тех пор, пока не заснул весь дом. Ржавый свет остался только на лестничных площадках. Ему в голову пришла мысль, которая удивила его своей ясностью и простотой. Она сняла с него горечь и усталость сегодняшнего дня. И всех будущих дней тоже.

Согнутый, тяжело волоча ноги, на ощупь пробрался в кладовую, где хранились гвозди, инструменты, проволока. В кухню он вернулся с больший мотком капронового шнура. Завязать петлю в темноте было делом не очень простым. Иосиф Ильич знал, что капрон вытягивается, и нужно было сделать так, чтобы узел не развязался. Он мог бы зажечь свет, но боялся разбудить жену. Еще сильнее он боялся увидеть этот шнур и эту знакомую ему обстановку. Наконец все было сделано, готовая петля лежала на столе, и Иосиф Ильич стал прикидывать, какой крюк надежнее: который под люстрой в кухне или тот, что в ванной.

Внезапно до его слуха донесся шум. Он вздрогнул и быстро скатал веревку в клубок. Щелкнул замок входной двери, в коридоре вспыхнула лампа. Быстрые, неровные шаги. Шум снимаемой одежды. Лариска, дочь, так поздно… Он напряженно ждал, что дочь войдет на кухню, но свет в передней погас, и девушка прошла в свою комнату. Иосиф Ильич слышал, как она ходила по комнате, раздевалась, затем все смолкло.

Иосиф Ильич сидел неподвижно. Сколько минут или часов продолжалось его оцепенение, он не помнил. Возможно, он даже заснул. Какие-то звуки, однообразные и очень далекие, проникли в его сознание.

Шум воды нарастал. Река, стекавшая с гор, ворвалась в долину. Желтая яростная волна, напоенная глинистой взвесью, билась у его ног. Он очнулся.

Из комнаты дочери доносился плач. С трудом сдерживаемые рыдания, лицом в подушку. Иосиф Ильич встал и включил свет. Он сгреб капроновую веревку и, проходя через переднюю, забросил ее в кладовую.

Лариса лежала на неразобранной кровати, накрыв голову покрывалом.

— Ты что? — тихо спросил Иосиф Ильич. — Почему плачешь?

Дочь не отвечала, но плечи ее под руками отца затряслись сильнее.

— Ладно, не хочешь говорить, молчи. Я тоже помолчу. Я здесь посижу с тобой.

Он гладил девушку по худенькой спине, на которой торчали огромные, как крылья, лопатки. Гладил и молчал. Она постепенно успокаивалась. И когда окончательно затихла, уткнувшись лицом в его ладони, он сказал:

— Так-то, Ларисочка. Не повезло нам. Сильно не повезло… У меня ведь тоже неприятности.

Лара шевельнулась, но ничего не спросила, а Иосиф Ильич продолжал:

— Пожар был в магазине. Недостача. Могу под суд пойти.

Дочь встрепенулась и прижалась к его груди.

— Папка! Бедный папка!.. У тебя недостача?! Пожар? Ах ты, мой бедный, бедный папка!.. А у меня… О-о… Все кончено… Евгений Осипович умер… — Голос ее потонул в плаче.

И странное дело, среди потока ее бессвязных слов и восклицаний, мокрых соленых поцелуев, Иосиф Ильич внезапно вспомнил о молодом человеке, приходившем после пожара в ювелирный магазин. «Нужно будет рассказать следователю об этом обладателе бриллиантовых подвесок. Подозрительный малый», — подумал Иосиф Ильич и сказал дочери:

— Ах ты, воробей! Сама без хвоста сидишь, а туда же, на помощь отцу приходишь. Ну ладно, не расстраивайся. Может, все уладится.

9

После ОБХСС Черныш поехал прямо в Институт криминалистики. На несколько минут он заскочил к Захарову. Тот шумно ему обрадовался. Но тотчас же начал говорить о каких-то делах.

— Ладно, ладно, все потом, — отмахнулся Черныш. — Володя, скажи, где мы держим наши фальшивки?

— Как где? — удивился Захаров. — Все там же, в металлическом сейфе.

— Вот здесь?

Черныш внимательно посмотрел на красный шкаф, подвешенный в углу комнаты.

— А часики?

— И часики тоже там. Все материалы по этому делу там.

Черныш приблизился к шкафу и стал его разглядывать.

— Включи верхний свет, — сказал он. — И вообще какого черта ты сидишь без света, ведь облысел весь?

— Заблуждаешься, — ответил Захаров, включая свет. — Как раз ночью-то волосы и растут, а днем вылазят.

— Ладно, ладно, — сказал Черныш, доставая лупу и рассматривая стенку возле шкафа.

— Ты что, рехнулся? — спокойно заметил Захаров. — Что ты там ищешь? Следы преступления? Я тебе дам ключ, можешь открыть и проверить. К чему эти сыщицкие ухватки? В сейфе все в порядке.

— Ты так думаешь? — усмехнулся Черныш.

Захаров оторопело замигал глазами, затем бросился к столу, выдвинул один ящик, другой, начал что-то искать. Бумаги летели на пол, один лист залетел в узкую щель между шкафом и полом, и оттуда его уже, конечно, не извлечь, а наверное, это важная бумага и где-нибудь ее ждут. Захаров рылся торопливо и мучительно медленно. Наконец его худая спина распрямилась. Он нашел ключ и бросился к сейфу, но Черныш остановил его:

— Стой, не торопись, старик!

Захаров молча уставился на него.

— Нужно пригласить Гладунова, — нахмурившись, сказал Черныш.

Захаров позвонил по телефону.

— Срочно. Да, очень срочно. Нет, дело не терпит отлагательств. Здесь Черныш. Да. Хорошо.

— Сейчас они придут, — сказал он и отвернулся.

— А почему, собственно, ты так торопишься? — с недоумением спросил Черныш. — Разве ты?..

— На такое обвинение я отвечаю только действиями, — резко ответил Захаров. Кончик носа у него побелел.

Черныш удивленно вылупил глаза. Потом дико захохотал. Очевидно, до него все же дошло.

— Дорогой! Ты подумал? Я тебя… — Он бросился к Захарову и стал мять его в медвежьих объятиях.

Тот сердито отбивался.

— Отстань, чумной! Мало тебя били! Ведь задавишь, отстань, говорю…

Но уже улыбался, со стыдом и радостью чувствуя, в какое глупое положение попал.

Гладунов застал их веселыми и оживленно разговаривающими.

— Вы за этим звали? — спросил Гладунов. — Хотите показать свое хорошее настроение?

— Нет, нет! — Черныш выступил вперед. — Дело серьезное, Тихон Саввич, очень серьезное.

Все замолчали и насторожились.

— Присядьте, пожалуйста, — предложил Захаров и сел сам.

Гладунов недоверчиво оглядел Черныша.

«Давай, давай, — говорили его чуть близорукие глаза. — Выкладывай, мальчик, что там у тебя есть, а мы посмотрим».

Черныш примерно знал, что думает каждый из них, и это доставляло ему удовольствие. Во всяком случае, инициатива находилась у него в руках.

— Вы помните, Тихон Саввич, что удивительная идентичность фальшивок и часов натолкнула меня на мысль о том, что мы имеем дело не с обычным преступлением, а с загадкой, тайной природы? Вы не согласились со мной. Но в подтверждение своих мыслей я получил новые материалы и сейчас их покажу.

Гладунов пожал плечами. Казалось, его забавляла аффектация Черныша.

Наверное, все же молодежи от жизни нужно нечто большее, чем истина. Им нужны еще и ложь успеха, треск славы, барабаны известности…

— Во-первых, книга. Воспоминания немецкого антифашиста, узника лагеря смерти Заксенхаузен. События, сходные с нашими. Подобные же ситуации уже происходили в определенных условиях. К этой книге прилагается перевод, любезно выполненный сотрудницей Ивана Степановича.

Гладунов взял книгу, посмотрел обложку, сказал:

— Что еще?

— Вам этого мало?!

— Вы сказали, во-первых. Значит, должно быть и во-вторых?

Черныш помолчал.

— Будет и во-вторых, но… здесь есть риск.

— Давай, давай.

— Значит, так, — Черныш подумал. — Я утверждаю, что в Институте криминалистики произошла кража… исчезновение следственных материалов.

— Ты понимаешь, что ты говоришь? — тихо спросил Захаров.

— Погоди, — остановил его Гладунов. — Ты сказал кража, потом исчезновение. Как понимать это?

— Я пошутил, — быстро поправился Черныш. — Речь идет об исчезновении. Только об одном исчезновении.

— Так. — Гладунов прищурился. — О каких материалах идет речь?

Скрывая улыбку, Черныш опустил голову, потом ответил:

— Прошу учесть: я целую неделю отсутствовал и только сейчас первый раз за все это время пришел в институт.

— Учтем. О каких документах идет речь?

— Я говорю о золотых часиках швейцарской фирмы, которые были изъяты из комиссионных магазинов по делу о фальшивых деньгах.

Захаров шагнул вперед и протянул Гладунову ключ.

— Проверьте!

У Гладунова лицо моментально сделалось серым и скучным.

— Вообще-то, — нехотя протянул он, — у нас по таким вопросам существует специальная комиссия, но все же… Ну, хорошо, откройте сейф!

Захаров шагнул вперед деревянно и напряженно, вставил ключ и попытался повернуть. Послышался скрип, но ключ не проворачивался. Анатолий Павлович быстро потерял свою скованность, ожесточенно силясь провернуть ключ.

— Заело что-то, — пробормотал он. Лицо его покраснело от натуги.

Все кинулись помогать. Владевшее ими напряжение исчезло во взаимных столкновениях, толчках, ободрениях и пренебрежительных оценках чужой силы и ловкости.

Гладунов позвонил и вызвал слесаря с электродрелью. Через несколько минут замок был рассверлен. Но никто из присутствующих не решался взяться за ручку сейфа. Сосредоточенно смотрели на металлические опилки, серой горкой пепла усеявшие пол, на израненную дверцу сейфа и молчали.

Черныш молчал, потому что не должен был касаться ручки сейфа.

Захаров молчал, потому что очень не любил новых неожиданных дел и ощущений. Даже когда его жена меняла старое платье на новое, он испытывал скрытую горечь и раздражение. Он отлично видел, что жене идет новое платье, что она лучше в новом, но ничего не мог с собой поделать. Новое вызывало в нем страх.

И еще Захаров молчал, потому что было задето его самолюбие, а это всегда сковывает.

Игру вел Черныш, и оставалось только дожидаться момента, когда его, Захарова, позовут на сцену.

А Гладунов ждал. Сейчас откроют эту дверцу, и в комнату войдет новая жизнь. Какая она, неизвестно. Хорошая, плохая, трудно сказать, но она будет обязательно иной. И они все тоже станут под стать ей, она их обязательно изменит. И он, Гладунов, будет уже не тем, каким был перед вскрытием сейфа и ждал, когда кто-нибудь решится повернуть ручку. Он станет чуть-чуть другим, а может быть, совсем другим. Одним словом, это будет уже Гладунов у открытого сейфа. Он будет что-то знать, и это что-то позволит ему судить людей, вмешиваться в их жизнь. И в его жизнь оно тоже будет вмешиваться, повелевать, указывать, требовать.

А вдруг ничто и не изменится?

— Открывай! — скомандовал он, и Захаров распахнул дверцу сейфа.

В сейфе чернела пустота. Захаров отшатнулся и побледнел.

Внутренность сейфа была черной и покореженной. Темно-синяя краска собралась на стенках в гармошки, повисла рваными клочьями. На задней крышке ящика, словно зарево, горело большое оранжевое пятно.

— Смотрите, следы! — возбужденно прошептал Захаров, указывая на дно сейфа.

Черныш увидел две четкие черные тени. Полукружия часовых браслетов пересекались, словно змеиные кольца.

— Анатолий Павлович, все освидетельствовать и запротоколировать, понятно? — распорядился Гладунов. — Друзья, отойдите, пожалуйста, подальше. Нужно сфотографировать внутренность сейфа. Дело становится слишком серьезным. Я понимаю, что все это лишь вступление, — сказал Гладунов, обращаясь к Чернышу. — Вам, вероятно, известно кое-что еще?

— Немного, совсем немного, но все же… Но сначала я должен извиниться, что облек свое сообщение в столь глупую, торжественную форму…

— Ничего, это произвело определенное впечатление, — заметил Гладунов, — и вы, наверное, этого и добивались?

— Да, я хотел остановить ваше внимание… — заметил Черныш. — Мне казалось…

— Понятно, — оборвал его Гладунов. — Так что же вам еще известно?

— Сейчас. Дело вот в чем. Вы обратили внимание, наверное, что в сейфе развивались высокие температуры. Обгорела краска, окислилось железо. Следы действия высокой температуры видны даже на стене. Только действие это кратковременное. Понятно? И хорошо, что Захаров не имеет привычки класть в сейф бумаг, чертежей, шляп. Потому пожар и не состоялся! Зато он произошел в одном комиссионном магазине. Там сгорела пара золотых часов — правда, сгорели не только часы, но все равно…

Гладунов пристально смотрел на Черныша.

— Что за чушь? — сказал он громовым голосом. — Как могут гореть часы, металл, стекло, минералы? Вы понимаете, что говорите? Ну, с комиссионным, где вы, очевидно, сегодня побывали, все понятно, это обычный прием воров: заметать следы огнем. Под эту лавочку там могли весь магазин растащить, не только какие-то жалкие часики. Но как, по-вашему, могли развиться высокие температуры в сейфе, в закрытом сейфе?

Черныш упрямо опустил голову.

— Вы мне опять не верите, Тихон Саввич, а я снова повторяю: здесь мы имеем дело с загадкой природы, с еще не постигнутой тайной материи…

— Ерунда, — оборвал его Гладунов. — Здесь мы имеем дело с очень ловким неразгаданным преступлением — и больше ничего.

— Как же, по-вашему, здесь возникли высокие температуры, уничтожившие деньги и испарившие золото?

— Нужно провести анализы стенок сейфа, — добавил Гладунов, обращаясь к Захарову. — Продолжайте, Григорий Ильич.

Пока Черныш развивал свои бредовые идеи о превращении материи в энергию, о страшном тепловом эффекте этой реакции, Гладунов думал о том, что все его предчувствия оправдались. Новое вошло в жизнь четверых. Оно уже заставило Захарова сесть за стол и с озабоченным видом исписывать страницы протокола.

Нет, но послушать этого фантазера, просто уши вянут… Какой вздор! Распад ядерный, распад радиоактивный… Все же он слишком молод, ох, как молодо-зелено! Ой-ой-ой! Сидят где-то отличные мастера своего дела и работают. Работают с выдумкой, на широкую ногу, рискованно. Нужно придумать, как бы их застукать. И все. Нужно извернуться и поймать их за руку. В этом вся задача. А Эйнштейн, Дирак и компания пусть остаются у физиков, они на них молятся, пусть себе молятся.

Черныш почувствовал, что говорит впустую, и замолк.

— Может, это и смешно, — сказал он, — во всяком случае, не только я так думаю. Немецкая книжка подтверждает мои слова.

Гладунов внимательно посмотрел на него.

— Хорошо, — сказал он, — посмотрим. Время покажет. А пока придется расследовать сей казус. Я сам займусь этим делом.

Он встал и вышел. Черныш увидел в дверях старую, усталую, сутулую спину. Затем она скрылась.

— Здорово, — сказал Захаров. Губы его дрожали.

10

Орт умер за пишущей машинкой. Но не работе над монографией были отданы последние секунды его жизни. Он составлял ответ на докладную записку, которую скорее следовало бы именовать клеветническим доносом.

Предшествовавшие этому моменту события развивались приблизительно так.

Иван Фомич ненавидел Орта рабской, завистливой ненавистью. Как ни странно, эта ненависть развилась из сознания, что всеми своими успехами он обязан только Орту. Все в Орте раздражало Ивана Фомича. Он не мог понять, почему Орт прощал ему и многим другим мелкие подлости и закулисные наветы. Орт легко мог бы сокрушить его, но почему-то не делал этого. Иван Фомич, в силу известной односторонности своей натуры, не допускал и мысли, что Орт мог просто царственно не замечать весьма далекой от науки деятельности некоторых сотрудников.

А Евгений Осипович торопился жить. Он знал, как мало времени отводит природа человеку на настоящее дело, и спешил сделать как можно больше. Он просто не позволял себе отвлекаться на пустяки. Постепенно у него выработалась привычка вообще не реагировать на все, что он считал посторонним. И это очень мешало в работе ему самому и всем честным, порядочным людям, которые его окружали. В такой обстановке терпимости, или, вернее, безразличия к нечистоплотным действиям, взросла ненависть Ивана Фомича.

Как укор, как личное оскорбление воспринимал он шумную, клокочущую деятельность Орта. Евгений Осипович легко переносил неудачи и, улыбаясь, выходил из таких передряг, которые другим стоили не только здоровья, но и оптимизма. И то, что Орт был не просто талантливый ученый и великолепный организатор, но и стойкий, всегда бодро настроенный человек, часто выручало его вопреки самым мрачным прогнозам недругов.

Недругов было немало, но еще больше было друзей. Преданных, прочно покоренных обаянием Орта, сохранившего детское, удивленное восприятие мира.

И это было ненавистно Ивану Фомичу. Орт был недосягаем для его острых, но мелких зубов, иммунен к льстивой и ядовитой ненависти. Смехом, шуткой, каким-то беспечным неприятием всерьез самых тяжелых обвинений он умел разрушать действие убедительнейших сигналов.

При желании к Орту можно было придраться. Одним своим существованием он давал для этого бесчисленные поводы. По своему усмотрению он легко менял планы, подбирал людей, ни с кем не советуясь, и выгонял дураков, невзирая на их высокие связи. Создатель авторитетнейшей научной школы, он легко отказывался от своих взглядов, когда они казались ему устаревшими, чем вводил в смущение людей хотя и добросовестных, но ограниченных. Ортодоксы считали его поверхностным.

Перед лицом истины для него не было ни свата, ни брата, и это создавало ему в глазах некоторых коллег репутацию «тяжелого» человека, с которым «трудно» ужиться. Научная молодежь боготворила его и верила безгранично. Не задумываясь, он поручал вчерашним студентам, если замечал в них «божью искру», ответственнейшие задания — и редко ошибался. Поддерживал задиристых петушков в их наскоках на дутые авторитеты и заскорузлые догмы.

— Он здорово вырос, но так и не стал взрослым, — как-то сказал об Орте один очень ответственный товарищ.

— Не будь он таким задиристым, его бы сделали академиком еще десять лет назад, — добавил другой.

Это прямо бесило Ивана Фомича. Уж он-то вел бы себя иначе! Только бы стать академиком или даже членом-корреспондентом, как Орт! Но здесь была не совсем обычная зависть к личным успехам. Еще более остро завидовал Иван Фомич беспечному безразличию Орта к высоким званиям и большим окладам. Академические титулы в принципе достижимы для каждого исследователя, но безразличие к ним свойственно большим, увлеченным людям. Именно этого безразличия Иван Фомич не мог простить своему шефу и благодетелю.

Время для удара, по мысли Ивана Фомича, было выбрано удачно. Работая над монографией, Орт последнее время редко бывал в институте и не мог противопоставить потаенной интриге личное обаяние. Само по себе это уже много значило.

Кроме того, после перестройки структуры Академии наук академиком-секретарем их отделения был избран давнишний противник Орта. Казалось бы, при таких обстоятельствах можно было бить без промаха.

Но, несмотря на всю хитрость и изворотливость, Иван Фомич не был умным человеком. Он не мог достаточно точно оценить ни коренных перемен в жизни страны, ни психологии людей, на него не похожих.

Академик-секретарь не был похож на Ивана Фомича. Он, правда, не отличался большой терпимостью, порою даже бывал грубоват, но, крупный ученый и удивительно прямой человек, он терпеть не мог интриганов и склочников. Прочтя адресованную в президиум докладную, он брезгливо поморщился и спросил референта:

— Мы обязательно должны отреагировать на это?..

— Конечно, Валерий Никодимович! Ведь это не анонимка, и раз есть входящий номер, должен быть и исходящий.

— А ну вас… с вашими входящими-исходящими! Пошлите это директору института, пусть он и разбирается.

Так докладная Пафнюкова попала к директору института.

Алексей Александрович возмутился. И дело не в том, что он был учеником Орта (ведь Иван Фомич тоже был его учеником) и глубоко уважал Евгения Осиповича как руководитель учреждения, — он возмутился нарушением субординации. Конечно, никому у нас не возбраняется жаловаться в самые высокие органы, но зачем же сразу действовать через голову!

Зная, как относится к таким вещам Орт, закаленный в куда более жарких боях, он позвонил ему на квартиру.

— Евгений Осипович, тут на тебя твой лучший друг накапал в президиум. Всякая грязь, понимаешь ли, — одним словом, ерунда. Не стоит выеденного яйца, но, сам понимаешь, отреагировать надо… Ну да, ее переслали мне. Поэтому ты коротенько напиши… ну, разъяснение, что ли. Ответь по пунктам и срочно пришли мне. А уж я задам ему перцу! Да, на мое имя. Ну, будь здоров! Я тебе сейчас подошлю ее с курьером. Как работенка? Продвигается? К понедельнику закончишь? Молодчина! Ждем.

И Евгений Осипович, отложив работу, стал отвечать по пунктам. Его глаза устало скользили по машинописным строчкам. Он прочел, что уводит лабораторию от решения кардинальных задач, поставленных партией и правительством, что занят разработкой отвлеченной теоретической проблемы, которая никогда не даст выхода в практику.

«Злоупотребляя своим авторитетом, Е. О. Орт, — писал Иван Фомич, — неоправданно раздул штаты лаборатории, лишив тем самым соседние секторы необходимых единиц. Лично подбирая кадры, он руководствуется странными и тенденциозными критериями и пренебрежительно относится к советам сотрудников лаборатории. Догматически понимая указания партии о выдвижении молодых работников, он возлагает решение важнейших вопросов на совершенно неподготовленных людей, лишенных необходимых знаний и опыта. Достаточно сказать, что вопреки общему мнению, Е. О. Орт единолично назначил на конкурсную должность младшего научного сотрудника… артиста Московского цирка тов. Подольского, который не только не имеет отношения к разрабатываемым лабораторией проблемам, но и вообще никак не связан с физикой». (Последний абзац кто-то подчеркнул красным карандашом.)

Далее Иван Фомич писал о разбазаривании государственных средств, беспринципном распределении премий, потоке никому не нужных диссертаций и т. д. и т. п.

Одна фраза задержала внимание Евгения Осиповича. В ней говорилось о его «неделовых» взаимоотношениях с «личной» стенографисткой тов. Л. С. Самагиной, которую «Е. О. Орт даже вызвал за государственный счет к себе в санаторий, где находился на излечении после перенесенной болезни».

Орт отложил бумагу, снял очки и разгладил морщины под глазами.

Так недостающий до критической массы миллиграмм урана вызывает цепную реакцию. Так ничтожное сотрясение воздуха рождает снежную лавину в горах. Так капля переполняет чашу. Так падает на раскаленный песок навьюченный верблюд от груза последней соломинки.

Орт двужильный, ему все нипочем, он все вынесет. Это стало привычкой. Он может руководить десятью аспирантами, направлять лабораторию, курировать институты, писать монографии, статьи и научно-популярные книжки, выступать на конгрессах и симпозиумах, редактировать и реферировать, быть оппонентом и участвовать в работе различных обществ.

А когда он мыслит?

Всегда. В троллейбусе и в столовой, на работе и дома, во сне.

А когда он «реагирует на сигналы»?

В перерывах между работой.

А бывают у него перерывы?

Нет!

Но перерыв наступил. У Орта остановилось сердце. Он схватился за грудь обеими руками. Попытался глотнуть воздух. И медленно сполз на ковер.

А дома никого не было. Все куда-то ушли. Ведь была суббота. Даже родные и близкие привыкают развлекаться самостоятельно, если человек постоянно работает. И близкие люди не лгут, когда уверяют, что ему не нужен отдых. «Он отдыхает, чередуя одну работу с другой». И это правда, потому что так было всегда. Они просто привыкли к этому. И никогда не задумывались, что могло быть иначе.

Вскрытие не подтвердило инфаркта. Это был просто сердечный шок. Если бы позвали врача, который жил в квартире напротив, Орт мог бы еще долго жить. По крайней мере так говорили врачи. Впрочем, медицина, как и любая наука, не может учесть всего. Она предвидит лишь общее течение процесса. И действительно, иногда можно не учитывать частности. Так, например, можно было бы предвидеть некоторые последовавшие за смертью Орта события…

Сначала никто не хотел верить. Но постепенно около дома, в котором жил Орт, собралась толпа. Большие и сильные мужчины плакали навзрыд, размазывая по щекам слезы. Все как-то сразу и неотвратимо поняли, кого они потеряли. Все и каждый в отдельности. Полетели телеграммы. Зазвонили телефоны в редакциях газет и толстых академических журналов.

Орт умер за несколько дней до своего шестидесятилетия, которое намечалось пышно отпраздновать. Юбилейная комиссия была срочно переименована в комиссию по увековечиванию памяти, а сданный в печать юбилейный сборник трудов лаборатории превращен в памятный.

После торжественной панихиды в зале президиума Академии наук похоронная процессия отправилась на Новодевичье кладбище. Был и Иван Фомич и тоже плакал. Он собирался выступить с речью, но его отговорили. Подольский крепко держал под руку Урманцева, который шатался от горя.

Больше ничего не произошло. Жизнь не внесла существенных корректив в схему, которую можно было набросать априори.

Пытаясь прогнозировать дальнейшие события, мы встречаем уже значительно большие трудности. Удаление во времени от узлового пункта сопровождается увеличением числа неучтенных и даже неожиданных явлений. Такие флюктуации могут в корне перечеркнуть умозрительное представление и направить процессы совершенно в иное русло. Физик бы охарактеризовал такое состояние системы повышением ее энтропии. Но для систем бесконечно больших, примером которых может служить вселенная, а тем более для явлений, протекающих в человеческом обществе, понятие энтропии малоприменимо.

Поэтому трудно было заранее предсказать, как сложатся взаимоотношения сотрудников Института физики вакуума после смерти Орта.

Когда Иван Фомич пригласил Подольского в кабинет для беседы, Михаил почувствовал неожиданное облегчение. С тех пор как умер Орт, он каждое утро испытывал тоскливое чувство стеснения и тревоги. Просыпаясь с этой устоявшейся тяжестью, он еще яснее ощущал ее, подходя к институту. Ему казалось, что оборвались какие-то робкие, но очень важные нити, соединяющие его с институтом, точнее, дававшие ему право приходить сюда. Еще ему казалось, что все вокруг сомневаются в этом его праве и каждый раз удивляются приходу молчаливого и странного человека. Он старался меньше общаться с коллегами, реже обращаться к механикам, стеклодувам, снабженцам. Интуитивно ожидая, что в ответ на какую-нибудь просьбу его спросят: «А кто вы такой и что здесь делаете?» — он предпочитал обходиться своими силами. Незаметно он сам отделил себя невидимой стеной от коллектива. Стеной, которая вначале ему только мнилась и которой, веди он себя иначе, могло не быть.

Но тяжелее всего он переживал внезапное сужение горизонта, закрытие полыхающих зарницами волнующих далей. Даже если ему и удастся благополучно довести начатую работу до конца, он тем самым сразу же обрубит последнюю связь. Впрочем, не это было главным. Он перестал чувствовать себя частицей огромной ликующей реки. Если первые ослепительные дни, когда он работал по заданию Орта, он был приобщен к ее целенаправленному потоку, то теперь он видел, как постепенно река мелеет, разделяется на отдельные рукава, подсыхает на неожиданных излучинах.

Все это и заставляло его ежеминутно ожидать решительного разговора с руководством, который, как ему казалось, не сулит ничего хорошего. И когда этот миг, наконец, настал, он не почувствовал ни удивления, ни испуга. Скорее наоборот, сознание, что он не ошибся в своих предчувствиях, доставило ему какую-то невеселую радость. Еще он испытал облегчение, что это, наконец, пришло и кончилось постоянное изнурительное ожидание.

— Давненько я с вами не беседовал, — сказал Иван Фомич, указывая на необъятное кожаное кресло. — Расскажите-ка мне, как там у вас дела.

— Идут помаленьку, — ответил Михаил, усаживаясь на самый кончик.

— Это хорошо, что идут… А над чем вы сейчас работаете?

— Над схемой регулировки параметров тока в сверхпроводнике.

— Как, вы все еще не бросили эту… странную затею?

Михаил понял, что Иван Фомич хотел сказать «дурацкую затею».

— Как я могу бросить дело, которое мне поручено?

— Правильно! Дисциплина прежде всего. Это я виноват, что вы потратили столько времени зря. Но за всем ведь не уследишь. А дел у меня по горло. Вот хотя бы, смотрите, — Иван Фомич указал на заваленный бумагами стол, — нужно подготовить материал для Комитета по координации научно-исследовательских работ, написать два отзыва, выступить с докладом на философском семинаре… Да всего и не перечтешь. — Он махнул рукой. Но теперь вы можете считать себя избавленным от этой заведомо никчемной работы. Что бы вам такое подобрать?..

— Простите, Иван Фомич, но я не считаю эту работу никчемной. Да, кроме всего, у нас договор о соисполнительстве с Институтом физпроблем.

— Вот-вот! Пусть Институт физпроблем этим и занимается. На то они и фантазеры! Один Капица чего стоит… А мы серьезное учреждение, нам фантазии ни к чему.

— Простите, я не понимаю вас.

— А вы побывайте там, и поймете! Достаточно послушать, как у них ученый совет проходит. Все с шуточками да прибауточками. Точно детский сад какой-то… Никакого уважения к науке. Ну, да это ихнее дело… А мы такими делами больше заниматься не будем. Вашу тему я уже исключил из плана на будущий год. Мы вам поручим более серьезную работу, которая будет полезна нашему народу.

— Могу я продолжить свои исследования в нерабочее время?

— Это ваше дело. Только для того, чтобы оставаться в лаборатории по вечерам, нужно разрешение директора.

— Хорошо. Я попрошу такое разрешение.

— Вот это молодец! Люблю увлеченных людей! В науке без увлеченности нельзя… Но и про трезвость забывать нельзя. Про трезвость! Мы должны быть очень трезвы и бдительны. Вы думаете, я это так с вами говорю, просто потому, что не хочу, чтобы вы, проработав год-два, остались с носом? Не-ет, я знаю, о чем говорю. Ведь то, чем вы сейчас занимаетесь, — это чистейшей воды идеализм! Вы поняли? Идеализм!

— Позвольте! Ведь эту тему поставил Евгений Осипович…

— Ну и что? Ну и что, я вас спрашиваю? Вы думаете, великие люди не ошибаются? Ошибаются. Евгений Осипович, имя его для нас всех священно, был очень увлекающийся человек. Вы его, может, один раз видели, а я с ним двадцать лет проработал. Двадцать лет! И он прислушивался к моему мнению. Будь он жив, он бы сам сейчас отказался от этой идеалистической идеи.

— Но при чем тут идеализм?!

— Как при чем? Вы разве не понимаете, куда ведет идея о двойственности мира, о дуализме вещества и пространства? Впрочем, я забыл, вы ведь не физик… Откуда вам об этом знать?

— Да, Иван Фомич, в моем дипломе не сказано, что я физик, но это не мешает мне кое-что понимать. Случайно я знаю, что вот уже скоро сорок лет физики говорят о дуализме частиц и волн. Это теперь не удивляет даже школьников! Известно мне, что идеи о диалектическом единстве вещества и пространственной метрики высказывали академик Мандельштам, Вейль, Капица, Картаи, Дмитрий Дмитриевич Иваненко, Виктор Амазеспович Амбарцумян и другие знаменитые ученые, как советские, так и иностранные.

— Это хорошо, что вы читаете литературу. Но, как я вижу, ни системы, ни глубокого понимания у вас нет. Так себе, скользите по поверхности, как водомерка… Ха-ха!.. Да вы не обижайтесь, я по-дружески… Вы лучше почитайте работы Эддингтона, Хойла, Бонди и других идеалиствующих физиков из папской академии в Ватикане.

— Читал я эти работы, Иван Фомич! Ни Эддингтон, ни Хойл с Бонди никогда в Ватикане не работали. Это крупные исследователи, обогатившие науку. А то, что они допускали идеалистическое толкование наблюдаемых явлений, давно уже вскрыто и философами и физиками. Не бывает идеалистических фактов, можно только идеалистически интерпретировать те или иные явления. И я тоже не идеалист, я учился в советской школе и советском вузе. Комсомолец я. Да и не во мне дело. Ошибусь — меня поправят. Наша философия достаточно сильна, чтобы не бояться экспериментов над вакуумом.

— Плохо вы знаете философию, если так говорите. Когда идея эксперимента явно порочна, порочным будет и сам эксперимент. А идея получения вещества из ничего ведет к богу, к акту творения! Понятно?

— Не из пустоты, а из вакуума, Иван Фомич. Странно, что мне, нефизику, приходится говорить об этом вам. В любом учебнике физики вы найдете, что вакуум не пустота, а некий материальный фон всевозможных виртуальных квантов, в котором плавает наша вселенная. Если хотите, я вам Большую Советскую Энциклопедию принесу…

— Нигде в энциклопедии не говорится, что можно получать вещество из ничего.

— Не из ничего — из вакуума! И не просто получать, а выбивать виртуальные кванты, приложив огромный энергетический потенциал… Как тогда, по-вашему, были открыты антипротон и антинейтрон? Или антисигма-минус-гиперон, который академик Векслер получил на синхрофазотроне в Дубне?

— Я вижу, вы основательно успели подковаться. Одобряю. Но я знаю больше вашего. Я теорию Дирака читал, когда вас еще и на свете-то не было. И этого эстонца Наана слышал на симпозиуме… Но у меня свое мнение и своя теория. Там, где вы различаете внешнюю сторону, я вижу суть вещей. Тематика лаборатории будет меняться. Капица, Векслер, Ландау, Амбарцумян — они пускай чем хотят занимаются, на то они и академики, а мы своим делом будем заниматься. Нам важно научиться получать хороший вакуум. А теорией пускай другие занимаются… Положим, я даже ошибаюсь насчет идеализма, но что даст такая работа народному хозяйству? Что?

— Как что? А астрономия что дает?

— Ну, хватил, мил-человек, астрономия! А космонавты наши? Как же без астрономии корабли-спутники выводить?

— Не это я имею в виду, Иван Фомич. Я о галактической астрономии говорю. Как с ней быть? К чужим галактикам человечество, может, и полететь-то никогда не сможет. Шутка ли, тысячи световых лет! Но ведь изучают галактики и звезды изучают, физику звезд! И большие средства государство отпускает на все это.

— А кто этим занимается, мил-друг? А-ка-де-ми-ки! Большие авторитеты! Звезды считать да спорить о конечности или бесконечности вселенной — это заслужить надо. Сначала поработай как следует, не чураясь черного труда, принеси народу пользу, тогда и занимайся звездами. А сейчас нам с вами никто этого не разрешит. Так-то вот! То, что позволено было Евгению Осиповичу, никому другому не позволят. Потому что Евгений Осипович большой ученый был и заслуги перед государством имел немалые.

— Поэтому, вместо того чтобы продолжать его дело, вы решили поменять тематику?

— А вот об этом не вам судить. Отвечать за все я буду. Я могу ведь приказать, только я хочу, чтобы вы поняли. Не о себе я забочусь, на мой век хватит, а у вас еще все впереди. Сколько людей мечтает на вашем месте очутиться! Настоящих физиков, универсантов! А вы, вместо того чтобы думать о дальнейшей работе, упорствуете, хотите себе напортить. Кто вас перед отделом кадров защищает? Я! Если б я не желал вам добра, на кой ляд мне с вами тут время терять? А? Согласны со мной?

— Согласен, Иван Фомич, — преодолевая внутренний протест, промямлил Михаил.

— Ну, слава те господи, наконец, дошло! — И уже другим, будничным тоном продолжил: — Я для вас приготовил таблички… Вот они. Тут их штук сорок. Вычертите мне их тушью на ватмане. Это демонстрационная графика для отчета. Только каждую отдельно, пожалуйста, и покрупней, чтоб издали было видно.

— Я не чертежник, Иван Фомич, а исследователь. Если, кроме чертежной работы, вы мне ничего не можете поручить, я лучше продолжу свои исследования.

— А вы к тому же и белоручка… В ваши годы я о самостоятельной теме и не помышлял. Делал, что придется: чертил, мыл пробирки, перетаскивал тяжести. Я не могу приказать вам чертить для меня таблицы. Формально не могу. Что же касается ваших, как вы говорите, исследований, я запрещаю заниматься ими в рабочее время. Наконец, вообще запрещаю заниматься ими до решения директора. О вашем отношении к работе я подам докладную.

— Тоже в президиум Академии наук?

— Что? Что вы сказали?!

— Что мне еще рано на кладбище. Подавайте вашу докладную!..

Сразу же после ухода Подольского у Ивана Фомича состоялся разговор с начальником отдела кадров.

— Он совершенно не нужен в лаборатории, Петр Ильич, — увещевал Иван Фомич. — Да и по своей квалификации он не соответствует должности. Ведь ничего общего с физикой!

— Раньше об этом нужно было думать, Иван Фомич, — ответил начальник отдела кадров, укладывая в темный зев громадного несгораемого шкафа какие-то папки. — У меня нет никаких оснований. Да вы и сами знаете, как трудно при нынешней системе уволить или даже просто переместить сотрудника.

— Но здесь-то дело совсем другое, — развел руками Иван Фомич. — Случайный он человек, случайный. Наконец, нарушает трудовую дисциплину, не выполняет приказаний начальника.

— Факты, Иван Фомич. Факты.

— Да я вам их целую кучу принесу!

— И хорошо. Вот тогда и поговорим.

— Ладно, ладно. Договорились… У меня еще есть дело к тебе, Петр Ильич. Подольский хочет проводить какие-то свои исследования в нерабочее время… Понимаешь, не могу я оставлять постороннего человека в лаборатории. Тревожно мне.

— Понимать-то я понимаю. Только не посторонний он… Раз наш сотрудник — значит, уже не посторонний. И никто ему запретить не может, если только не вредные они, его исследования…

— В том-то и дело, что вредные! Затем и пришел к тебе, а ты мне помочь не хочешь.

— А коли вредные, запрети! Письменно запрети. А нарушит — пиши докладную.

— Так-то оно так… Только он к директору собирается идти за разрешением. А директора-то нашего ты, слава богу, знаешь. Подмахнет не глядя, а мне потом кашу расхлебывать.

— Ну, не понимаю тебя, Иван Фомич, пойди сам к Алексею Александровичу и растолкуй ему.

— Боюсь, он неправильно поймет… Дело это довольно тонкое. Чисто формально Подольский продолжает работу, начатую Ортом. Понимаешь? Орт, не подумав, как-то бросил идею, а тот и подхватил. Неудобно мне в это дело мешаться… Могут подумать, что я зажимаю работы Орта. Вот я и думал, что, может, ты… директору-то подскажешь. Тебя-то он во как слушает, не то что меня!

— Ну, это ты брось, Иван Фомич. Он всех одинаково слушает. А я тут ни при чем. Не мое это дело в науку путаться… Что же касается нарушения трудовой дисциплины — давай факты.

— Значит, не хочешь помочь старому другу?

— Не могу, Иван Фомич! Рад помочь, но не могу.

— М-да… Ну ладно… Да! А как насчет того дела? Ну, о переводе Меконицкой и Лебедева из группы Урманцева?

— И это сейчас решить мы не можем. Сам знаешь, Урманцев-то в командировке.

— А зачем он нам сейчас нужен? Давай переведем их… временно. А вернется Урманцев — оформим все как полагается.

— Нельзя без Урманцева. Никак нельзя!

— Ой, что-то ты больно осторожен стал, Петр Ильич! Темнишь.

— Не понимаю, о чем это вы, Иван Фомич?

— Ну, хорошо. Бывай! Привет Марье Кузьминичне.

— Всего хорошего, Иван Фомич. Заходи.

— Зайду, Петр Ильич. Обязательно зайду.

Только в коридоре Иван Фомич утратил привычную, в сладеньких складочках улыбку. Нахмуренный и озабоченный, он сразу же стал выглядеть намного старше. Но его никто не видел.

В тот же день, проходя мимо кабинета Орта, где теперь сидел Иван Фомич, Подольский увидел плачущую девушку.

По-детски закрыв ладошками глаза, она стояла, наклонившись к стене. Юбка-колокол выше колен открывала ее тонкие ножки, подрагивающие в резонанс с рыданиями. Сжатые горем плечики казались узенькими и хрупкими. Михаил узнал Ларису — стенографистку, машинистку и личного секретаря Евгения Осиповича.

Остановившись у нее за спиной, он некоторое время смотрел, как беззащитно она плачет, потом нерешительно дотронулся до худого локотка.

— Что с вами, Лариса? Вас кто-нибудь обидел?

Не оборачиваясь, девушка отчаянно помотала головой. Рыдания усилились.

Михаил мучительно, не находя слов и не решаясь уйти, все еще касался застывшей рукой ее локтя. Неожиданно девушка обернулась и, не отрывая ладошек от ослепшего лица, уткнулась ему в плечо. Сразу стало жарко и неудобно. Едва прикасаясь рукой, он погладил ее спину, оглядываясь в то же время по сторонам. Не отдавая себе в этом отчета, он не хотел, чтобы его кто-нибудь сейчас увидел.

— Может, водички принести?

Лариса попыталась ответить что-то, икая и захлебываясь.

— Я сейчас! Сейчас принесу! — заторопился он, безуспешно пытаясь прислонить ее обратно к стене.

Она затрясла кудряшками, пытаясь что-то сказать, но он уже побежал по длинному высокому коридору мимо больших строгих дверей мореного дуба.

Ларисины зубки мелко стучали, и крупные капли воды расплывались на ее коричневой кофточке темными пятнами. Она долго не могла отдышаться и все еще вздрагивала. Немного успокоившись, она достала из кармана пудреницу, но, увидев свое красное, опухшее лицо, опять разрыдалась открыто и горько.

Произошло же вот что.

Лариса встретила в коридоре Ивана Фомича. Она поздоровалась с ним и прошла мимо. Иван Фомич проводил ее долгим взглядом и вдруг позвал!

— Можно вас на минуточку, Лариса?

Лариса обернулась и, увидев, что Пафнюков машет ей рукой, подошла к нему.

— Что-то давно вас не видно. Вы не болели?

— Каждый день бываю здесь, Иван Фомич. С девяти до пяти.

— Так-так. Ну и что же вы здесь делаете каждый день?

— Когда что…

— Вы как будто еще где-то учитесь?

— В библиотечном институте, на втором курсе.

— Молодец какая! Прямо молодец! Да и куда теперь без образования. Жизнь у нас непрочная. Вроде как в том анекдоте про секретаршу. Знаете? Ну! Отличный анекдотец! Приходит раз секретарша на работу и видит, что из кабинета начальника выносят диван. Она испугалась и как закричит: «Что? Разве меня уволили?»

Иван Фомич долго хихикал, отирая мизинцами уголки глаз.

— Вы тоже, Ларочка, подумайте над тем, как дальше быть. Может, и я в чем смогу вам помочь. Кое-какие связи у меня найдутся… Сам я, бедняга, никогда секретарей не имел и, наверное, иметь не буду, но ведь есть люди, которые без этого… не могут. Так что попытаюсь вас пристроить.

Он опять рассмеялся, махнул рукой и прошел к себе в кабинет.

А Лариса осталась стоять в коридоре, все еще не понимая, что ее жестоко и грязно оскорбили.

…Михаил сжал зубы и тихо сказал:

— Пойдем домой. Я провожу тебя.

Они вышли на вечернюю заснеженную улицу и пошли вдоль уходящих в синюю мглу фонарей, вокруг которых сумасшедшими ночными бабочками метались снежинки. Они шли быстро, хотя им некуда было спешить, и молча, хотя многое могли бы рассказать друг другу. Краем глаза он видел, как ее ресницы заиндевели, и подумал, что перед ней переливаются вечерние радуги.

11

Земля горела под ногами Мильчевского. Впрочем, привычная метафора весьма неточно передает истинное состояние Роби. Его снедал самый примитивный страх быть пойманным на месте преступления. После ареста Антона и его помощников дни и ночи для Мильча наполнились особого рода ожиданием. Неотвратимость и обреченность разъедали душу и умерщвляли сознание Мильча.

Мильч оцепенел. Он знал, что нужно что-то предпринять, и… ничего не предпринимал. Он верил, что шансы на спасение есть, но оставлял эти шансы нетронутыми. Он понимал, как нужно обороняться — и сидел сложа руки. Его парализовал какой-то сладкий ужас. В глаза властным гипнотизирующим взглядом смотрело наказание. Это была последняя схватка неопытного преступника с Законом. После нее обычно следуют Раскаяние, Слезы и Очищение. В глубине души Мильч уже начал восхождение по крутой лестнице Наказания, но для людей он еще оставался прежним веселым Мильчем.

Как раз в это время в Институте физики вакуума произошли события, которые несколько отвлекли Мильча от внутренних моральных проблем. Причем сам Мильч, несмотря на разъедающий его душу самоанализ, немало способствовал их энергичному развитию и даже явился своеобразным инициатором целой серии любопытнейших происшествий.

У преступников есть особый нюх на опасность. Он порожден, как правило, предчувствием провала. Впрочем, это предчувствие никогда не покидает преступника. Оно же толкает его навстречу развязке. Большинство преступлений провалилось из-за неверия. Человек, нарушивший Закон, испытывает на себе колоссальное давление со стороны общества. Природа этого давления и по сей день остается таинственной и непонятной. Могут сказать, что все дело здесь в нарушении привычного общественного ритма, который регулирует жизнь современного человека. Индивидуум, выбившийся из этого ритма, чувствует себя так же, как человек, бросивший курить. Социальный рефлекс, общественный тонус — вероятно, все это не зряшные понятия. Тяжеловес, прервавший работу над штангой, обрастает жиром. Человек, вступивший в антагонизм с обществом, попадает в особое состояние социальной невесомости, когда представления низ и верх, добро и зло теряют привычный смысл. Естественной реакцией в такой ситуации является желание восстановить нормальное положение. Но это-то, как правило, и приводит к провалу. Вот почему многие неискушенные правонарушители стремятся к развязке и даже иногда сами вызывают ее своими легкомысленными поступками. Поймать, уличить и разоблачить таких молодых правонарушителей легче, чем старых, видавших виды тамбовских волков, у которых уже притупились и умерли социальные рефлексы.

Конечно, в жизни все обстоит намного сложнее. Молодежь более порывиста, чувствительна и динамична. Поэтому отклонения от нормы у нее встречаются чаще, чем среди взрослых. Зато и возвращение к социальному оптимуму для молодых протекает с меньшей затратой усилий и завершается благополучно. Возможно, также существует некоторый телепатический эффект коллектива людей, воздействие которых на отдельного человека в момент борьбы значительно усиливается… Но это уже из области предположений, которые, конечно, могут быть высказаны, но тем не менее нуждаются в тщательной проверке.

Однажды и Мильч испытал странное, удивительное искушение, которое чуть было не привело к раскрытию тайны Рога изобилия.

Как-то раз, увидев высокий лоб Подольского, Мильч ощутил прилив неожиданных мыслей. Это был как бы взрыв изнутри, осветивший для него мир по-новому.

Перед тобой человек, Мильч. Неглупый парень, свой парень. Впрочем, в лаборатории Орта не было дураков. Там выковывались, как говорил директор на ежегодном отчетном профсоюзном собрании, превосходные кадры физиков. «Кадры, да не те», — думал Мильч. Розовощекие мальчики с чистыми шеями, в очках. Хохмачи, альпинисты, аквалангисты, туристы. Бойкие, острые на язык, сообразительные… Нет, не лежала к ним душа Мильча! Слишком уж горды они своим безгрешным прошлым, слишком уверенно смотрят в будущее. У них все есть, они могут иметь все, и они будут иметь все. О чем можно поговорить с такими жизнерадостными рахитами? Да ни о чем! «Марсиане», — именовал их про себя Мильч, наблюдая, как ватага сотрудников Орта отправляется в очередной турпоход, толкаясь, грохоча, перебрасываясь малопонятными шуточками.

Завидовал ли он им? Пожалуй, нет. Они были для него людьми с другой планеты. Их страсти казались ему надуманными, идеалы — бесплотными, а сами они — кукольными, нереальными. Они служили богу науки, они были жрецами Афины. В них ничего не было от той тяжелой, вязкой каши, которая называлась реальной жизнью.

Другое дело — Подольский. Этот человек нюхал жизнь во всем многообразии ее запахов. Он знает, что такое бедность; он, возможно, знает, как хочется быть первым, сильным, независимым. А кроме того, он, как и «марсиане», причастен к тайнам природы. Хорошо бы иметь такого друга, меньше будет глупостей — две головы все-таки… Но как подобраться? Что скрыто за этим высоким лбом? Коварство? Равнодушие? Каким ключом можно отпереть его душу?

— Алло…

Михаил вздрогнул и посмотрел на Мильча.

— Что?!

— Да ничего, — ухмыльнулся Роберт. — Смотрю, задумался ты…

— Да, — сердито сказал Подольский, — задумался. А ты мне что-нибудь хочешь сообщить?

— Сообщить? Ничего… А вот… поговорить хотел.

— Ну давай, — кивнул Подольский.

— Что давай?

— Давай говори.

— А-а… Прямо так, сразу? — тянул Мильч, еще сам не понимая, что скажет и сделает через минуту. Его подхватила та опасная волна, которая обычно выносит на берег Признания.

— Слушай, — сердито сказал Подольский, — не морочь мне голову, у меня и без тебя хлопот хватает.

— Ладно. — Мильч сунул руки в карманы и качнулся с пяток на носки. — Хотел я тебе одну штучку показать, но поскольку ты так занят…

Подольский не любил зря огорчать людей. Ему показалось, что Мильчевский обиделся.

— Погоди, — сказал он, — дело не во мне, я свободен, рабочий день уже кончился. Просто я не пойму, что тебе нужно.

— Пойдем к нам.

Мильч пошел впереди, недоумевающий Подольский плелся сзади. Тогда впервые Мильч ощутил жжение в пятках, позже оно перешло в пламя невидимого костра.

Что я делаю, люди! Остановите меня, это же безумие, это глупость, это черт знает, что такое!..

— Куда ты меня ведешь? — спросил Михаил, когда они приблизились к дверям лабораторного склада.

— Сюда, — хрипло сказал Мильч и переступил порог.

Они стояли перед стареньким, видавшим виды металлическим сейфом.

— Вот, — Мильч притронулся к тускло поблескивавшей рукоятке. — Это… — Он замолк.

— Это, — как эхо повторил Михаил, глядя ему в глаза.

На верхней губе Мильча выступили бусинки пота, глаза провалились, веснушки на лбу проступили и стали черными.

— Это, — набрав воздух, снова сказал Мильч.

— Это, это, черт побери, что за шутки, Роберт? — Михаил рассердился. — Что тебе от меня нужно?

Мильч почувствовал сильную слабость. Сковывавшее его напряжение исчезло, пьянящая истома обволокла мышцы и суставы… Искушение ушло. Мильч больше не хотел делиться с кем-либо своей тайной.

— Это пустота, брат, — сказал, он, — но «в ней намек… добру молодцу урок».

Он открыл шкаф, порылся внутри и что-то извлек оттуда.

— «Скажи мне, кудесник, любимец богов, — Мильч уже владел собой, — что станется в жизни со мною…» Ответь мне, несведущему, на один вопрос…

— Ожидай погибели от своей лошадки. Чего тебе надо?

— Могут ли быть на свете два абсолютно одинаковых предмета?

— Смотря что ты понимаешь под словом «абсолют», который сам по себе недостижим.

— Кудесник, ты лживый, безумный чувак, презреть, бы твои предсказанья… Я утверждаю, что они близнецы во всем, вплоть до молекулярной структуры. Вот!

Мильч разжал руку. На ладони лежали два маленьких транзистора. Михаил поднял брови.

— Ты что? Откуда им быть одинаковыми? Машинная технология предусматривает гигантские допуски.

— А кристаллы в них? — Мильч закрыл Рог изобилия и направился к выходу.

Михаил шел рядом и бубнил:

— Ну что ж, кристаллы могут казаться нам одинаковыми. Во всяком случае, мы со своей аппаратурой просто не сумеем уловить предсказанных теорией дефектов структуры. Так что идентичность кристаллов тоже оказывается на поверку липовой. Просто не хватает разрешающей способности прибора, чтобы вскрыть тот или иной микродефектик… А зачем тебе это?

— Просто так, — ответил Мильч, выпроваживая Подольского в коридор. Однажды я задал себе такой вопрос: могут ли быть в природе две абсолютно одинаковые вещи, — и решил, что могут. Например, кристаллы. А ты меня неприятно разочаровал.

Михаил задумался.

— Вообще, — нерешительно начал он, — это философская проблема. Мы считаем, что одинаковы все атомы одного элемента. Но… Это зависит от уровня наших знаний. Вчера они были совершенно одинаковы, сегодня мы уже знаем, что существуют изотопы, а завтра между атомами одного и того же элемента окажется меньше сходства, чем у людей одной национальности. Очевидно, неравномерность, неидентичность всех природных явлений тоже своеобразный закон. Кривая распределения по свойствам…

Михаил постепенно увлекся. Лицо его раскраснелось, и глаза оживились. Мильч вежливо слушал и думал, что люди, по-настоящему увлеченные наукой, либо дети, либо маньяки. Смешно и глупо вверять таким субъектам драгоценную жемчужину, которую он, Мильч, откопал на свалке бытия. Рука судьбы видна в том, что несколько минут назад он не раскрыл тайну Рога изобилия.

12

Спустившись во время перерыва в буфет, Михаил обнаружил на доске приказов свою фамилию. На узкой полоске папиросной бумаги было напечатано:

«За самовольный уход с работы 18, 21 и 27 февраля с. г. младшему научному сотруднику лаборатории теории вакуума Подольскому М. С. объявить выговор. Основание — докладная записка зам. зав. лабораторией И. Ф. Пафнюкова».

Под этим стоял лиловый штамп «Верно» и подпись начальника канцелярии.

Недоуменно шевеля губами, Михаил два раза прочел приказ, но так ничего и не понял. Он не мог вспомнить, что именно делал 18, 21 и 27 февраля, но самовольный уход с работы?.. Нет, здесь явно была какая-то ошибка.

Он оглянулся и, увидев, что у доски собралось несколько человек, боком проскользнул к лестнице. Поднявшись бегом на второй этаж, с независимым видом пронесся по коридору в тщетной надежде не встретить никого из знакомых.

Впереди открылась дверь, на которой был прибит знак радиационной опасности, вышла девушка в белом халате. В руках у нее были колба Вюрца и еще какие-то склянки. Пока она закрывала дверь ногой, Михаил попытался прошмыгнуть мимо. Он мучительно не хотел отвечать на сочувственные вопросы и выслушивать равнодушные утешения. Тем более что он действительно не понимал, что происходит.

— Миша!

Он обернулся и, проклиная в душе Гюляру вместе с ее колбами, подошел к девушке.

— Как же ты это, Миша? — Она покачала головой, нахмурив сросшиеся у переносицы брови.

— Что — как?

— Это тебе Иван удружил? Он может… Но ты-то, ты! Разве можно быть таким неосторожным! И главное — накануне переаттестации.

«Ах, вот оно в чем дело! Скоро переаттестация… Да, ничего не скажешь, Иван Фомич дело знает! Удар нанесен удивительно метко. А я-то, дурак, думал, что он обо мне забыл».

— Прости, Гюляр-джан, но я очень спешу. Я к тебе обязательно заскочу. Потом. А сейчас — не могу. Извини.

И он опять понесся по коридору. Но на повороте неожиданно носом к носу столкнулся с Мильчем.

— Привет, старик! Как житуха? Ты не очень спешишь? Тогда погоди минутку. Расскажу тебе, как я вчера великолепно блеснул на мизере. Взял прикуп при трех дырках — и неудачно. Четыре черви — чистяк. Буби — семь, девять, валет. Пики — восемь, десять. И три трефонки — семь, валет, король. Ты бы что снес?

— Не знаю…

— Снес я… десятку и валета! А?

— Класс!.. Ты мне не определишь критический ток при сверхпроводимости?

— Раз плюнуть. Когда?

— Я тебе звякну. У тебя ведь шестьдесят семь? А сейчас — бегу.

Михаил действительно побежал и скрылся за поворотом. Остановившись у приемной директора, он взялся за ручку двери, отдышался и уже спокойно вошел.

— Здравствуйте, Розалия Борисовна, — обратился он к секретарю. — Алексей Александрович у себя?

— Он сейчас не принимает. У него секретарь партбюро… Как же это вы оскандалились, Подольский?

— Я, собственно, за этим и пришел… Никогда я не уходил с работы самовольно, Розалия Борисовна. Если куда и уезжал в рабочее время, то отмечался в книге.

Розалия Борисовна раскрыла книгу с голубой линованной бумагой, в которой сотрудники фиксировали связанные с работой отлучки.

— Здесь записано, что восемнадцатого, двадцать первого и двадцать седьмого вы уезжали в электромеханические мастерские. Так?

— Но я действительно ездил в мастерские! Там это могут подтвердить!

— Не в этом дело. Иван Фомич сказал, что запретил вам посещение мастерских.

— Когда? У нас и разговора-то об этом не было!

— Он же перевел вас на другую тематику. А вы, вместо того чтобы выполнять порученное вам дело, ездите зачем-то в мастерские.

— Да, Розалия Борисовна. Вместо того чтобы чертить какие-то таблицы, я работал над экспериментом, который был задуман Евгением Осиповичем. Думаю, что это важнее, и вкатывать мне выговор…

— Это приказ директора, и обсуждайте его с директором.

— Вот я и пришел поговорить с директором.

— Он сейчас занят.

— А когда он освободится?

— Не знаю.

— Вы мне не позвоните в лабораторию, когда он сможет меня принять?

— Если каждому, кто хочет попасть к директору, я буду звонить, то, знаете ли, у меня и рук не хватит.

«При чем тут руки?» — подумал Михаил и молча вышел из приемной.

Впервые в жизни он чувствовал себя таким безвыходно одиноким. С каким-то безнадежным равнодушием поднялся он в лабораторию и взялся за привычную работу.

Вот уже два месяца он вопреки всему открыто работал над ортовским экспериментом. Опустив свинцовое кольцо в дюар с жидким гелием, он позвонил по внутреннему телефону Мильчу.

— Лаборатория не отвечает, — сказала телефонистка, и в трубке послышались частые гудки.

«Куда-нибудь смотался, разгильдяй», — усмехнулся Михаил и, достав листок бумаги, принялся писать объяснительную записку на имя директора. Потом смял бумагу в комок, бросил в корзину и подошел к окну.

В желтоватых небесах неслись сизые весенние облака. Таяли искрящиеся на солнце сосульки. На темных и грязных тротуарах появились большие сухие пятна. Длинноногие девочки в коротеньких пальтишках прыгали через веревочку.

«Все у меня как-то не так получается. Стремлюсь, лечу, а под конец срыв. Как в детской игре в «Царя горы…». Стоит этакий мерзавец — царь и толкает тебя в грудь, когда ты, кажется, уже сумел взобраться…»

В соседних отсеках гудели приборы, звякало стекло, время от времени доносились обрывки разговоров, смех. Михаилу вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь подошел к нему, расспросил и сочувственно помотал головой.

«Может быть, они еще ничего и не знают?» — подумал он.

А внизу на тротуаре совсем крошечная девчушка ловко скакала сразу через две летящие в противофазах веревки. Это напомнило Михаилу схему работы лампы обратной волны.

Он отошел от окна и, натянув резиновые перчатки, достал из стеклянного кристаллизатора с ацетоном свинцовый диск с круглой дыркой в центре. Осторожно переложил его в кристаллизатор с эфиром и, подойдя к стенду, включил форвакуумный насос. Взвыл электромотор, застучали передаточные ремни. Ровный гул покрыл все звуки, доносившиеся из соседних отсеков.

Михаил потянулся было к телефону, еще раз позвонить Мильчевскому, но подумал, что обойдется своими силами, и не позвонил. Высушив тяжелый, скупо поблескивающий диск в струе нагретого воздуха, он установил его в гнездо и повернул ручку латра. Стрелка амперметра дрогнула и стала медленно уползать от нуля. Михаил сбросил напряжение и сразу же пустил жидкий гелий. Когда температура в сверхпроводнике уравновесилась, вновь дал ток. Момент не был упущен. Все шло отлично.

Средняя плотность составила 106 ампер на квадратный сантиметр при магнитном поле в 188 килоэрстед. Лучшего нельзя было и желать.

— Если верить правилу Сильби, магнитное поле тока должно равняться внешнему критическому полю, — нечленораздельно промычал он сквозь зубы и, вынув логарифмическую линейку, стал высчитывать скачок сопротивления сверхпроводника.

— Ты опять сегодня остаешься?

Он поднял глаза и увидел Ларису. Вглядываясь в круглое зеркальце пудреницы, она подкрашивала губы лиловой помадой. На ней была чуть потертая кроликовая шубка.

«Значит, рабочий день уже кончился», — отметил Михаил.

— Чем ты занят сегодня? Опять взаимодействием электронов за счет обмена фононами?

— Где ты нахваталась?

— Фу! Грубиян… Может, сходим сегодня в кино? На «Тишину»?

— Хватит с меня «Дайте „Жалобную книгу“»! Я теперь по горло сыт кино на ближайшее пятилетие.

— Тоже сравнил! Ты не можешь выключить это противное гудение?

Михаил взглянул на вакуумметр.

— Пока нет. Форвакуум должен быть не выше десяти в минус шестой… Еще минут сорок.

— А потом выключишь?

— Да. Но включу агрегаты конденсации и адсорбции. Рев, правда, чуть усилится, но зато через каких-нибудь два часа у меня будут как миленькие десять в минус двенадцатой тор. Все подсчитано, детка, вплоть до эффекта Купера.

— Фенимора?

— Не нужно кокетничать невежеством. Это не украшает.

— Много ты понимаешь… Ты говорил обо мне в цирке?

— Обещали что-нибудь подыскать.

— Когда?

— Буду звонить им на той неделе.

— Я тебе мешаю?

— Откуда ты это взяла?

— Ты отвечаешь так отрывисто, словно нехотя.

Михаил пожал плечами. Он опять подумал, что им не следует встречаться. Ни к чему хорошему это все равно не приведет. Ведь она совсем не в его вкусе и к тому же слишком молода.

— Так, значит, ты еще не скоро освободишься?

— Боюсь, что не скоро, Ларочка. Сама понимаешь, мне нужно спешить.

— Может, я могу тебе помочь?

Михаил нажал кнопку остановки форвакуумного насоса, включив другой рукой реостат. Не успел замолкнуть отключенный мотор, как сразу же пронзительно запели на самых высоких нотах сложные агрегаты парогазовой конденсации и адсорбции. Расход жидкого гелия резко возрос и достиг двадцати пяти литров в час.

«Нужно прогнать ее, — подумал он, сосредоточенно уставившись на приборы регистрационной панели. — Решительно и твердо прогнать. Полумеры только ухудшают положение… Прогнать, чтобы обиделась по-настоящему. Ничего! Для нее же лучше будет. Пусть найдет себе кого-нибудь помоложе».

— Мишенька, милый! Я тебе не помешаю. Ни на вот столько! А, Миш?

— Ладно уж… Сиди. Только никуда не суйся, пока не позову. И развлечений от меня не жди! Работать так работать, или…

— Не надо никаких «или», Мишенька. Сама все знаю. И не будь таким грубым.

Он осторожно подвинтил на кожухе камеры ограничитель и высвободил магнитный поршень. Световой зайчик на зеркальном гальванометре под потолком дернулся и заплясал около нулевого положения.

— Нажми красную кнопку с надписью «Конденсатор». Только не перепутай.

— Не перепутаю, Мишенька… Готово!

Зайчик понесся к концу шкалы. Остановился и сейчас же сорвался обратно к нулю. Потом опять убежал и снова сорвался.

— Порядок!

— Что порядок, Миша?

— Смотри вверх на гальванометр.

— А-а… Бегает.

— Знаешь, что это значит? — И, не дожидаясь ответа на свой вопрос, продолжил: — Это значит, что в камере вверх и вниз ходит над сверхпроводником магнитный поршень! Смотри теперь вот на этот вакуумметр. Если стрелка отклонится вправо хоть на одно деление, сейчас же кричи.

— Благим матом кричать?

— Кричи благим матом…

— Солнышко зашло… Зажечь свет?

— Ты не видишь прибора?

— Вижу.

— Тогда не надо. Посидим в темноте.

В сумеречном свете все казалось погрустневшим и сероватым. Тускло отсвечивали стальные грани стенда, устало и напряженно мигали красные лампочки.

— Эти лампочки похожи на глаза больной обезьяны. Помнишь, в зоопарке?

Он удивился точности этой странной ассоциации и с радостным удивлением вновь ощутил, что ему приятно быть рядом с нею. Им овладел тот особенный душевный подъем, который наступает в преддверии праздника или какой-то очень большой удачи.

— Ты знаешь, что тебе вкатили выговор?

Он вздрогнул и медленно повернулся к ней. На фоне бледного невеселого неба она казалась темной тенью. Поблескивали белки ее глаз. Как-то разом исчезло все: радостное волнение, ожидание, опьянение работой. Точно у самого финиша споткнулась вырвавшаяся вперед лошадь. И полетела в пыль, еще горя глазами и радостно раздувая ноздри.

— Плевать я хотел на этот выговор!

— Это тебе Иван подстроил. У-у, мерзкий человек! Ненавижу!

— Поговорим о чем-нибудь другом. Как насчет холеры в Одессе?

— Чего?

— «Поговорим лучше о чем-нибудь веселом. Что слышно насчет холеры в Одессе?» Это из Шолом-Алейхема.

— А-а-а…

— Пересказанная шутка тускнеет, как плохо пересаженные цветы.

— Это тоже… откуда-нибудь?

— На сей раз, кажется, это лично от меня. Ты следишь за прибором?

— Конечно… Только стрелочка не шелохнется, как мертвая.

Он увеличил ток в сверхпроводнике и попытался сосредоточить мысли на опыте. Но почему-то вспомнил, как неслись по желтому небу лиловые облака. Потом он подумал, что все-таки напрасно не написал директору объяснительную записку. Впрочем, это успеется и завтра.

— Ой! Прыгнула! На целых два деления прыгнула!

— Что? Не может быть! Это же на два порядка ниже упругости паров!

Он вскочил и хотел было кинуться к стенду, но почему-то представил себе, что протягивает ей руки и кружит ее по комнате.

Он медленно опустился на стул, с удивлением ощущая, как колотится его сердце.

— Не понимаю, что означает и прибор и стрелка, но чувствую, что это очень здорово! Не надо никакого цирка, Миша. Я хочу остаться здесь, с тобой. Возьми меня к себе в лаборантки.

— Скоро нас обоих попрут отсюда в шею, не спрашивая о наших желаниях.

— Да, — сокрушенно согласилась она. — Так оно, наверное, и будет. Но… неужели всегда побеждает несправедливость? Ведь это ужасно несправедливо!

— Успокойся. И не вздумай здесь плакать. Следи лучше за прибором.

В сгущающейся темноте поползло время. Они следили за приборами, отгородись друг от друга молчанием, уйдя в невыразительные, грустные мысли.

— Зажги свет, — сказала она.

Он покорно встал и одну за другой включил все люминесцентные трубки. Щурясь от внезапного света, вернулся на свое место и, внутренне борясь с чем-то, принялся фальшиво насвистывать мотив популярной песенки.

Она сейчас же стала ему подпевать, отбивая каблучком синкопы:

Мама, мама, это я дежурю, Я дежурный по апрелю…

— Почему так получается, Миша, что в книгах люди на каждом шагу говорят о всяких умных вещах, а мы вот уже сколько сидим и ничего умного не сказали?

— Книги врут.

— Ну, это смотря какие книги!..

— Все книги врут. Они дают как бы вытяжку из человеческой жизни. Мы с тобой лет за десять наговорим кучу умных вещей, но все потонет в море дурацких разговоров… Даже не дурацких, а просто обиходных. Не всегда же философствовать. Нужно еще и работать, и отдыхать, и есть, да мало ли чего… И при этом мы обмениваемся дежурными обиходными словами, которые потопят то умное, что мы когда-нибудь выскажем. В книге же всего не приведешь. Тогда бы ее пришлось читать да и писать целую жизнь. Целую жизнь нужно было бы потратить, чтобы проследить чью-то чужую выдуманную судьбу! Не слишком ли роскошно? Потому-то в книгах и дается выжимка людских разговоров. Лишь то, что непосредственно относится к развитию сюжета.

— Но герои часто говорят и об обиходном. О чем угодно они говорят.

— Это только так кажется, что они говорят о чем угодно. На самом деле каждое их слово…

Внезапно погас свет. И сразу же раздался лязгающий грохот. Звон как от разбитой посуды. Шипение и свист. В какой-то застывший миг Михаил видел ее смятенный силуэт и беззащитно растопыренные перед глазами руки. Комната странно накренилась. Ларису швырнуло к потолку, и она исчезла. Тотчас же вслед за этим Михаил ощутил острую горячую боль в боку и потерял сознание.

Неловко сутулясь, точно ощущая тяжесть наброшенного на плечи халата, Урманцев проскользнул в палату. Стоя в проходе между двумя рядами белых коек, он осмотрелся. Все здесь показалось ему одинаковым. Многие спали, натянув простыни до ушей, кто-то читал, лежа в пижаме поверх одеяла. У одной из коек сидела женщина. Вероятно, она только что пришла, потому что все еще вынимала из сумки пакеты и банки с вареньем. «Беда нивелирует людей», — подумал Урманцев. Он почему-то вспомнил отступление под Харьковом. Сплошной поток серых, изможденных лиц с запавшими щеками. Море грязных, выцветших гимнастерок. «Все мы были похожи тогда друг на друга, влекомые общей большой бедой».

— Валентин Алексеевич!

Урманцев вздрогнул. Над дальней койкой, стоявшей у самого окна, поднялась и вяло затрепетала в воздухе рука. Прижимая к груди большой ананас и кулек с апельсинами, Урманцев подошел к Михаилу.

Подольского трудно было узнать. Он сильно осунулся. Глаза провалились и сухо сверкали, как у спрятавшейся в угольном бункере кошки.

— Здорово, кустарь-одиночка! — пробасил Урманцев, ясно ощущая неправдоподобие взятого тона.

— Почему «кустарь»? — шевельнул губами Михаил.

— Не был бы кустарем, не лежал бы здесь. На вот… Надеюсь, тебе повезло, а то мне недавно попался ананасище пронзительнейшей кислоты… Ну, как самочувствие? Идем на поправку?

— Кажется, выкарабкался. Обещают недельки через три выписать.

— Ну вот! Видишь, как здорово! Я тут тебе две книжонки приволок, чтоб не скучно было. «Сверхпроводимость» Шенберга и «Фиалки в среду» Моруа. Кстати, тут есть одна вещица!

— У Шенберга?

— У Моруа. «Отель Танатос» называется. Сильная штука. Как в пропасть падаешь.

— Что нового в институте?

— Как всегда, ничего. День да ночь — сутки прочь. Нет, кроме шуток, ничего нового. Сначала, конечно, пошумели, покричали, а потом все утихло. Ты не беспокойся, все, как говорится, в норме.

— Расследование было?

— Ну, скажешь тоже, расследование! Так… Выяснили кое-какие детали… Ты мне лучше ответь, могла ли такая штука у вас в цирке случиться?

— Не совсем понимаю.

— Ну, представь себе, что во время твоего полета в сверхпроводнике упало напряжение. Ведь это же конец… Без сетки все-таки.

— Такого не могло быть. Сразу же включилась бы аварийная линия. Да и ток в сверхпроводнике падает постепенно.

— Так чего же ты, дурья башка, здесь никакой аварийной защиты не предусмотрел!

— Предусмотрел! Ведь в институтской сети на случай замыкания есть блокировка. Вы же сами это отлично знаете.

— Да… Да! — Урманцев хлопнул себя по колену. — Об этом я и говорил. Какое бы замыкание ты там ни устроил, во всем институте свет погаснуть не мог. Я покопался в твоих обломках, подсчитал, проверил по схеме электроснабжения. Не получается!

— Что не получается?

— Не по твоей вине в сверхпроводнике исчез ток. Произошло что-то такое, отчего к черту полетела вся блокировка. Какой-то мощнейший отъем энергии. Только этим можно объяснить мгновенное исчезновение потенциала в кольце. Вообще дурацкое совпадение! Надо же было этому случиться, когда магнитный поршень находился в верхней точке! Он грохнулся с высоты и разлетелся, как стеклянный.

— Еще бы, почти абсолютный нуль!.. Но что могло произойти?

— Просто ума не приложу!.. Я по счетчику проверил. Расход энергии колоссальный. Но что? Куда? Бог его знает! Главное, что во всем институте, кроме тебя, в лаборатории никто не работал. Если не считать этого стилягу из девятнадцатой комнаты. Как его?

— Мильчевский?

— Во-во, Мильчевский!.. Но он и экспериментом-то непосредственно не занимается. Я, правда, пытался проверить, что там у него делается, но Иван Фомич поднял такой крик… Получилось, будто я хотел увести расследование с правильного пути! Впрочем, что Мильчевский тут ни при чем, я был уверен, поэтому и не стал настаивать… Что же все-таки произошло? Не дает мне это дело покоя. Никак не дает!

— Может быть, неучтенный эффект, связанный с высоким вакуумом?

— Какой был вакуум?

— Десять в минус четырнадцатой.

— Ого! И это за счет парящего поршня?

— Да. Два порядка.

— Молодчина! Наконец-то мы попытаемся промоделировать процесс рождения виртуальных фононов. Ну, об этом потом! Тем более что к нашей грустной истории вакуум отношения не имеет… Ладно. Поговорим о чем-нибудь другом. Как ты себя чувствуешь?

— Отлично. Вы уже меня об этом спрашивали.

— А я еще хочу спросить! Для убедительности. Какие у тебя планы на дальнейшее?

— Выписаться из больницы.

— Это само собой. А дальше?

— Работать, если не выгонят.

— Не выгонят. Я, пока ты здесь лежишь, соберу твою установку. Уж мне-то никакой Пафнюков не помешает! Если разряд даст положительный эффект пойду к директору, к президенту, в ЦК. Можешь не подавать мне руки, если мы не перенесем эксперимент в космос.

— В космос? Зачем?!

— Нужен космический вакуум. В лаборатории нам такого не получить… А тебе здорово повезло!

— В чем?

— Во всем. Хотя бы в том, что тебя только чуть задело. Застрянь хоть один осколок поглубже — каюк!

— Говорят, и так раны на животе обморожены.

— До свадьбы заживет.

— Будем надеяться. Внутри бы мне эти осколочки все кишки заморозили и кровь… Валентин Алексеевич, а когда можно будет опыт в космос перенести? Конечно, если все будет благополучно?

— Думаю, что скоро. Крупнейшая же проблема, как к ней ни подойди! И с точки зрения философии, и физики, и космологии. Это же ключ к таким загадкам, как эволюция метагалактики, рождение звезд, преобразования вещества во вселенной! Да мало ли… Только опыт на спутнике нужно очень тщательно подготовить. Учесть все до пылиночки. И конечно, сто раз опробовать.

— Вы успеете собрать мою установку?

— Твою — успею, такую, как надо, — нет.

— Моя была плохая?

— По идее — отличная, по исполнению — примитив.

— Интересно знать, почему?

— Все по той же причине. Кустарь! А что с кустаря возьмешь? — Урманцев развел руками.

— Приклеивать ярлыки, конечно, легче, чем аргументировать.

— Ты как себя чувствуешь?

— Вы уже в третий раз спрашиваете.

— Надо будет — спрошу еще. Хочу знать, не устал ли ты от разговора и можно ли тебя легонько высечь. Вдруг тебе моя аргументация «не показана». Так, кажется, врачи говорят?

— Аргументация мне показана. Ешьте апельсин.

— Терпеть их не могу. Я больше специалист по части огурчиков или там грибков. Так хочешь знать, почему ты кустарь? А не обидишься? Не надо, не обижайся… Ты в сверхпроводники свинец взял? Знаешь, какая у него критическая температура?

— Знаю. Для первых опытов не хотел брать дорогой сплав. А то мог бы взять ниобий-три-индий.

— Ясно. Какая у него критическая?

— Самая высокая! Восемнадцать по Кельвину.

— Так вот, учти на будущее. У того же свинца, если он заполняет поры губчатого силикона М-46, переход в сверхпроводящее состояние возможен уже при тридцати градусах. Молчишь? И молчи. Лучше подумай, какой выигрыш по сравнению с твоей кустарщиной даст такой сверхпроводник в жидком гелии. Теперь второе… Ты пробовал инициировать обмен фононами?

— Как?

— Слышал когда-нибудь о лампах черного света?

— Черного?

— Да. Я имею в виду лампы из увиолевого стекла… Опять молчишь? Так и запишем. Адсорбент у тебя был, конечно, угольный? Можно не отвечать. Я знаю, что угольный. Посему на всякий случай запомни, что иногда полезно применять обработанную плавиковой кислотой платину. Перейдем теперь…

— Хватит, Валентин Алексеевич! Не надо. — Михаил поднял руки над головой. — Я все понял.

— Хватит так хватит, — охотно согласился Урманцев. — Можно побеседовать и на более отвлеченные темы. Ты не устал?

— Нет. Просто я понял сейчас, что ни черта не стою!

— Значит, эволюционируешь. Каждый научный работник рано или поздно должен пройти через эту фазу. Тебе повезло, ты вступил в нее вовремя.

— Слабое утешение.

— А я не утешаю. Ты профан. И я профан. Все остальные тоже профаны. Но в этом-то вся штука: кроме профанства, нам дано еще кое-что. И у каждого оно свое, индивидуальное, иногда уникальное. Научиться интегрировать эти индивидуальности, направлять их на решение общей задачи, не забывая при этом степени и широты присущего им профанства, — вот что необходимо для современного научного коллектива.

— Парадокс?

— Имей в виду, что Евгений Осипович тоже многого не знал. Он не любил вдаваться в детали. Его интересовала только суть, и плевать он хотел на то, как эта суть добыта. Он был в курсе всех наших работ и ясно представлял себе, что эти работы должны дать. Понял? Зато каждый из нас свое узкое дело знал куда глубже, чем он… В тебе он сразу разглядел творческую индивидуальность. Его мало волновало, что ты в общем почти ни черта не знаешь. Он только спросил тебя, хочешь ли ты знать больше. Ты ответил утвердительно, и этого оказалось достаточно.

— Он был выдающийся человек! Широкий такой…

— Несколько небрежный и великодушный. Да, брат… Такого шефа у меня уже никогда не будет.

— Меня страшно интересует одна вещь, Валентин Алексеевич. Только… Поймите правильно!

— Ты говори, а потом мы обсудим, как это надо понимать.

— Вот я о чем думаю, Валентин Алексеевич… Кто-нибудь продолжил бы работу над пробоем вакуума, если бы я не стал или не смог этим заниматься?

— Ишь ты! Чувствую, что твоя эволюция идет в замедленном темпе. Не хотел я тебя уж очень разочаровывать, да, видно, придется сказать. Как думаешь, друг ситный, кроме чуда советского цирка, в Союзе нет специалистов по криогенным методам откачки?

— Да не о том я вовсе!

— А ты не кричи, а то температура поднимется. Суть в том, что в задаче, поставленной перед нами Ортом, вакуум — дело второстепенное.

— То есть как это «второстепенное»?

— Очень просто, брат. Выведи на орбиту спутник с пустотелым объемом — и черпай себе вакуум кубометрами.

— Что же тогда важно? Мощный разряд энергии?

— И это пройденный этап. Главное, брат, в регистрации. В ней вся суть. Старик хотел установить, что в каждом кубическом сантиметре пространства ежесекундно рождается 10-45 грамма вещества. Пусть наш энергетический разряд, эквивалентный вес которого можно учесть, увеличит эту цифру в миллион раз. В объеме десяти кубометров это составит 10-34. На каких весах ты сумеешь взвесить такой, с позволения сказать, груз? Не знаешь? Зачем же тогда ставить эксперимент, если мы не в состоянии измерить его эффект? Я тебе рассказываю обо всем этом по двум причинам. Прежде всего моя благородная просветительская деятельность чуть-чуть уменьшит твое невежество. Ну и, наконец, не следует забывать и о роли воспитания, если, конечно, оно уместно в применении к гению-одиночке и главной спице неведомой колесницы. Не обижаешься еще?

— Не обижаюсь пока.

— Это хорошо, что «пока»… Потому как я все тебе сказал. Больше сказать нечего.

— Как нечего? А регистрация? Неужели все впустую?!

— Зачем же впустую? Регистрацию мы разработаем. Только это пока секрет. Нельзя об этом еще говорить. Тем паче в общественном месте. Понял?

— Здорово вы меня высекли, Валентин Алексеевич! Право слово, здорово!

Михаил откинулся на подушку и прикрыл глаза. К щекам его прихлынул темный пульсирующий загар. Во рту стало сухо и горько. Ему показалось, что кровать тихо стронулась с места и куда-то поплыла, кружась и проваливаясь. Из глухого далека слышал он слова Урманцева, но не всегда улавливал их смысл.

— Ты уж прости меня, брат. Я вовсе не такой толстокожий, как ты, наверное, решил. Что я, больниц не знаю, что ли? Лежишь себе один и думаешь, думаешь, пока башка не затрещит. Такое иной раз надумаешь, что самому потом смешно… Вот и пришел ввести тебя в курс дела. Теперь легче станет. Будешь хотеть выздороветь.

Михаил понял только эту фразу. С трудом разлипая подернутые туманной пленкой глаза, попытался ответить:

— Хочу… Очень хочу!

— Молодчина! Теперь отдохни, выспись. Я к тебе еще приду.

— Не уходите… Я сейчас, одну минуточку… У меня всегда в это время температура поднимается. Попить мне дайте, попить!

Урманцев плеснул в кружку немного кипяченой воды из мутноватого больничного графина.

— Теплая вода и горькая. Горькая.

Урманцев чуть-чуть глотнул. «Это во рту у тебя горько, брат», — подумал он и, достав перочинный нож, разрезал большой апельсин. Вылил воду из кружки и выдавил туда сок. Его оказалось очень мало. Пришлось выдавить еще три штуки. Только тогда соку набралось достаточно.

— Попей теперь это… Ну как, хорошо?

— Липкий очень и едкий… Вы не уходите. Я сейчас… Сейчас.

«Завтра ему станет легче, — подумал Урманцев, глядя, как Михаил мечется на горячей мятой подушке, — перестанет тревожиться».

Урманцев вспомнил госпиталь в Семипалатинске. Рядом лежал двадцатилетний танкист с ампутированной ногой. Он все думал и думал, как примет его жена. Долго не решался написать. А по ночам, запрокинув обезумевшую голову, метался в жару и кошмаре.

Когда пришло письмо, побледнел и потемневшими глазами долго смотрел на белый треугольничек… Через месяц он поправился и уехал с покруглевшей рожей домой, подарив на прощание Урманцеву зажигалку из двадцатидвухмиллиметровой гильзы. Она потерялась во время ночной бомбежки, которая накрыла эшелон почти у самой линии фронта. «Стоило лечиться в госпитале, чтобы помереть под бомбой», — подумал тогда Урманцев, распластавшись на вобравшем солнечное тепло белом гравии. Но все обошлось. Только та зажигалка потерялась…

…Вошла сестра и стала раздавать больным термометры.

— Посетители! — громко сказала сестра. — Через двадцать минут чтоб покинули палату. Больным отдыхать надо.

Смеркалось, и сестра зажгла лампу. Круглый шар под потолком источал желтый утомляющий свет. При свете Урманцеву показалось, что Михаилу стало легче. На термометре было 38,7.

— Хорошо, что вы не ушли, Валентин Алексеевич. Мне так много нужно вам сказать.

— Не все сразу, братец. А то мне незачем будет приходить в другой раз. Полегчало тебе?

— Не так жарко. А во рту все еще сухо. Горит во рту.

— Сделать еще соку?

— Не нужно… Липкий очень. Может, вы знаете, что с Ларисой? Говорят, она уже поправилась… Почему тогда не придет? Сердится на меня? Думает, что я во всем виноват?

— Да лежи ты, братец. Нельзя же все в один день!

— Она действительно поправилась?

— Не совсем еще, Миша, не совсем… Но поправится, обязательно выздоровеет. Ее к бабушке увезли в Сигулду, к Балтийскому морю.

— Она могла умереть. И я мог умереть. Трудно поверить, что мы могли умереть. Нельзя даже представить себе, что тебя нет на земле. Возможно ли, что меня вдруг не станет?

Он замолчал. Лоб его побледнел и покрылся мельчайшими капельками пота.

«Наверное, падает температура», — решил Урманцев.

— А мы не нарушим равновесие, выколачивая из антимира лишние кванты? А, Валентин Алексеевич?

«Все еще бредит, бедняга. Бедный мы народ, ученые! Даже бредим логично».

— Почему вы молчите?

«Пожалуй, что и не бредит», — усомнился Урманцев и на всякий случай ответил:

— Сколько родится здесь, столько же появится и там. В итоге алгебраической суммы — нуль. Никакого нарушения равновесия. Так что не бойся, часовой механизм вселенной мы не поломаем.

— За вселенную я не беспокоюсь. Ломаются только люди. Жизнь — это сплошной сопромат. Испытание на прочность. Ломать тебя начинают со школы. И так до конца, пока поломают.

— Или пока потеряют надежду поломать. Тебя же вот не сломали?

— Но и не потеряли надежду.

— Ничего, брат, выдюжим! Предел прочности у тебя что надо!

— Так вы не знаете точно, что с Ларисой? Почему она не дает о себе знать?

— Не может, значит. Выздоровеешь — сам все и узнаешь. Не сочиняй только себе кошмаров. В действительности все гораздо проще, чем мы воображаем. И забывается легче и переносится легче.

— Но она жива?

— Жива. Это я точно знаю… Ну как, спадает жар?

— Понемногу спадает.

— А по-моему, даже очень сильно спадает. Если будешь хорошо спать, то к утру проснешься совсем здоровым.

Михаил кивнул.

— Ну, до скорого, брат. Послезавтра забегу. Читай сперва Моруа — только на два дня дали. Про «Отель Танатос» не забудь. Несмотря ни на что, очень оптимистическая вещь. По крайней мере ощущаешь истинную цену всему… и жизни тоже. Великое это дело, жизнь! Торопись выздоравливать, Миша.

Придерживая улетающий халат, Урманцев стремительно вышел из палаты, неудовлетворенно сознавая, что разговор закончился совсем не так, как ему хотелось.

13

Собираясь на заседание Ученого совета, Урманцев с непонятным для него самого облегчением ощутил, что именно сегодня, через какой-нибудь час наступит развязка. Он ждал этой развязки, понимая в то же время, что ничего хорошего она не принесет. Но сохранять обманчивое статус-кво, основанное на принципе: худой мир лучше доброй ссоры, казалось уже немыслимым.

Атмосфера в лаборатории была сродни той, которая царила в Европе накануне сараевского выстрела. Тайная война шла полным ходом; и каждый знал, что вот-вот придется схватиться в открытую. Нужен был лишь первый выстрел.

Впрочем, именно здесь вольно или невольно Урманцев заблуждался. Выстрел уже был. И не один. Противник буквально забрасывал Урманцева снарядами самых разных калибров. И то, что он с кислой улыбкой принимал их за булавочные уколы, дела не меняло.

Теперь он ясно и бескомпромиссно ощутил, что, надеясь избежать войны, просто не отвечал на огонь. А это, как известно, плохая тактика.

Прежде всего здесь сказались последствия необычайной терпимости Орта. Во времена средневековья такие, как он, с блуждающей улыбкой шествовали на костер, зная, что оставляют после себя нечто неподвластное огню.

Пока был жив Орт, всплески потаенной вражды были подобны белогривым валам, грозным и гневным, но едва достающим золотых лодыжек Родосского колосса.

Во всяком случае, было очень удобно и спокойно думать, что все именно так и обстоит. Ради этого не замечались такие, говоря словами Рабле, ужасающие деяния, о которых стоило вещать в пожарный колокол…

…В сорок девятом году у Орта были большие неприятности. Он не мог не ощущать их, но по-прежнему вел себя так, будто ничего не случилось. Именно это спасло его от еще больших бед. Легкость характера и кажущаяся беззащитность оказались надежнее любой брони. Туча прошла стороной. Но за это пришлось расплачиваться. Орт получил первый инфаркт и вынужден был обосноваться в Боткинской больнице.

Тогда-то и появилась в газете знаменитая статья, инспирированная Еленой Николаевной и Иваном Фомичом, или, как их именовали за глаза, «парой нечистых».

У Елены Николаевны вообще были обширнейшие знакомства, с автором же статьи, известным очеркистом «на моральные темы», ее связывала нежнейшая дружба. Статья была посвящена только что вышедшей книге Орта «Майкельсон и мировой эфир». Книга была раздолбана как угодническая перед Западом, а сам Орт оказался причисленным к космополитам. Оргвыводы должны были последовать с минуты на минуту.

Но Елена Николаевна действовала быстрее разящих молний Зевса. Превысив эйнштейновский световой предел, она вложила в большой конверт два экземпляра газеты со статьей о «безродном космополите» Е. О. Орте и заказным письмом отправила прямо в Боткинскую больницу.

Газета попала к Орту в кровать еще до того, как ее распродали в киосках «Союзпечати»! Говорят, что он закричал тогда: «Хотите меня убить? Не выйдет! Я не дам вам меня убить!» Состояние его резко ухудшилось. Ночи проходили на сплошном кислороде. Синюшный дрожащий рассвет начинался внутривенным вливанием магнезии.

Фармацевтическим заводам трудно было соревноваться с фабрикой чернил. Токсическое действие простых синих чернил чуть было не привело к летальному исходу.

Но Орт выжил. Безоблачным летним утром появился он однажды в лаборатории, все такой же большой, жизнерадостный и небрежный. Разве чуть-чуть похудевший. Внутренне он как будто не изменился. Если же и были какие-то изменения, знал о них только он один.

Елена Николаевна встретила его, умиленно ломая руки. Тихо улыбаясь, Иван Фомич вынес свои бумаги из кабинета Орта.

Евгений Осипович был со всеми одинаково ласков и мил. Как будто ничего не изменилось. Через некоторое время к этому привыкли. Лаборатория работала хорошо, и у начальства сложилось мнение, что Орт создал удивительно дружный, спаянный коллектив.

«Мы все виноваты в его смерти, — подумал Урманцев. — Мы все отсиживались за его широкой спиной».

Урманцев и такие, как он, все еще не преодолели в себе рудиментарные отголоски. Брезгливо сморщив нос, проходили они мимо тайных подлостей, утешаясь весьма сомнительным доводом, что порядочные люди в такие дела не вмешиваются. А порядочные люди вмешивались. Все более активно и властно. Урманцев не замедлил бы выступить против явных, открытых нападок на дело Орта, на его воспитанников и друзей. Здесь он не знал компромиссов. Но и в этом тоже сказывалась известная его ограниченность: он не учитывал, что мещане с высокими учеными званиями лучше приспосабливаются к условиям среды, чем все остальные приматы.

Тайный интриган и ловко мимикрирующий демагог, равнодушный ко всему, кроме собственного покоя, — вот с кем неизбежно предстоит схватиться каждому настоящему ученому. От укусов элегантных научных скорпионов нет предохранительных сывороток. Они плоды застоя и невежества, и бороться с ними можно только светом. За ушко да на солнышко. Противно брать их за ушко? Ну что ж, другого выхода ведь нет…

Собирая бумаги в черную капроновую папку, Урманцев внутренне готовил себя к борьбе. Настроение у него было приподнятое и нетерпеливое. Он готов был драться, не задумываясь о всевозможных последствиях, не надеясь ни на чью помощь. Тут он опять ошибался. Радуясь и удивляясь происходящим в себе переменам, он не заметил, что такие же перемены происходят и в других. Не заметил потому, что это была именно эволюция, постепенный, но неуклонный и необоримый процесс, последовавший за решительной революционной ломкой догматических норм жизни. Коренной поворот нельзя проглядеть. Хотя бы потому, что о нем вовремя напишут в газетах. Но последующие за этим изменения видны лишь на определенной временной дистанции. До какого-то момента их не замечают, но вдруг с удивлением обнаруживают, что все вокруг изменилось, и люди живут совсем не так, как несколько лет назад. Это тоже поворотный пункт. Для каждого он наступает в разные сроки и по-разному ощущается. Но чем скорее он наступит для всех, тем скорее будет расти и развиваться все общество в целом.

Урманцев был только частицей всеобщей крепнущей нетерпимости ко всему, что мешает нам строить будущее. Он был готов к борьбе и вместе с тем продолжал считать себя одиночкой. А был он на самом деле заурядным солдатом огромной армии единомышленников. Он продвигался в русле мощной реки, но, не видя за тающим туманом берегов, не разглядел и самой реки.

Недооценка собственных сил ведет обычно к мрачным прогнозам. Естественно, что Урманцев не ожидал от предстоящей битвы с таким ловким противником, как Иван Фомич, скорых лавров. Он вообще не надеялся на лавры, но на драку шел.

Дело всей жизни Орта стояло на грани срыва. Люди были издерганы и раздражены до предела. Лаборатория разваливалась на глазах. Как это ни чудовищно, но десятки умных, хороших людей не могли справиться с двумя-тремя сволочами. Каждый боролся, если боролся, в одиночку. Урманцев не замечал, что тоже собирается воевать в одиночку.

Позиции директора, парторга, членов Ученого совета были ему далеко не ясны. Поэтому он готовился к худшему.

Встретив в коридоре директора, он кивнул и хотел пройти мимо, но тот задержал его.

— Значит, Ивану Фомичу Пафнюкову лабораторию поручим? Как полагаете, Валентин Алексеевич? — спросил директор.

«Вон оно, — холодея, подумал Урманцев, — начинается!»

Ответил медленно и спокойно, почти не разжимая крепко стиснутых зубов:

— Это ваше право. У меня же свой взгляд.

— Какой, интересно?

— Диаметрально противоположный. И я его буду отстаивать везде, вплоть до первого секретаря.

— Хорошо, что ты такой упорный. Только не худо бы и меня для начала ознакомить с твоим особым мнением.

— Мое мнение разделяет почти весь коллектив лаборатории.

— Прости, Валентин, я ведь тебя еще студентом помню, но ты здорово поглупел. Расскажи мне сначала, в чем дело, а потом стращай… И вообще мне кажется, что ты ломишься в открытую дверь. Ну да ладно!.. Заходи в кабинет, там поговорим. Для этого, собственно, и собираемся сегодня.

Директор открыл кожаную дверь, пропуская Урманцева вперед. Почти все члены Ученого совета были в сборе.

Рядом с Иваном Фомичом стоял свободный стул. Иван Фомич улыбнулся, приветливо кивнул и указал на свободное место.

Урманцев холодно поклонился и деревянной походкой прошел к Ивану Фомичу. Он проклинал свою интеллигентность. Нужно было пройти мимо и сесть на другой стул. Но теперь ничего не поделаешь. Урманцев был готов к самому худшему. Короткий разговор с директором только укрепил его в этом ожидании.

Иван Фомич тоже готовился к борьбе. В отличие от Урманцева он недооценивал противостоящие ему силы. Он вообще не знал своего противника. Им мог стать всякий посягнувший хоть на частицу того, что Иван Фомич считал своим.

Сегодня Иван Фомич таких посягательств не ждал. Урманцева он недолюбливал, как недолюбливал и остальных своих коллег, но и не ожидал с его стороны особого противодействия.

С того дня, как умер Орт, Иван Фомич считал себя хозяином лаборатории и единственным наследником ее всемирной славы. Все это время он чувствовал себя прекрасно, испытывая незнакомое до сих пор ощущение безопасности и уверенности. Он открыто именовал себя продолжателем дела Орта и с удовлетворением думал, что и другие постепенно свыкаются с этой мыслью. Ничего неестественного в такой ситуации он не видел.

Иван Фомич искренне не считал себя виновным в смерти Орта. Да он никогда и не желал ему смерти. И это было правдой, как правда то, что никто не хотел, чтобы Евгений Осипович умер, и ни на кого в отдельности нельзя возложить вину за эту смерть. Каждое событие трагической цепи было случайным, но по прошествии нескольких месяцев это стало понятным многим, все вместе они слагались в целенаправленный процесс, который привел Евгения Осиповича к смерти.

Но жизнь всегда ведет к смерти. И любое возникновение кончается уничтожением.

Сейчас в кабинете директора Ивана Фомича волновал только один вопрос: кого назначат заведующим лабораторией?

Благодаря ряду неофициальных бесед Иван Фомич наметил несколько приемлемых с его точки зрения кандидатур на эту должность. Все это были люди, с которыми, по его мнению, можно было ужиться. Правда, он не знал, как каждый из них поведет себя в роли начальника. Подобная метаморфоза порой существенно меняет взаимоотношения. Но во всяком деле неизбежен риск, и Иван Фомич не мог пустить такое дело на самотек.

Прищурившись в традиционной улыбке, он зорко оглядел членов Ученого совета, пытаясь проникнуть в их мысли.

— Прошу твердо запомнить одно! — Директор приштамповал увесистую ладонь к зеленому сукну. — Не только начатые, но и задуманные Евгением Осиповичем работы будут продолжаться. Это не только мое мнение… И в ЦК и в президиуме академии это вопрос решенный. Но… жизнь, товарищи, продолжается, и лаборатория не может больше оставаться без руководства.

Урманцев внутренне вздрогнул и насторожился.

Иван Фомич покраснел.

— Собственно, она и не оставалась без руководителя, Алексей Александрович, — томно улыбаясь, произнесла Елена Николаевна, с которой у Ивана Фомича накануне состоялся строго конфиденциальный разговор.

— Что вы имеете в виду, Елена Николаевна? — спросил директор, приподняв насупленные мохнатые брови.

— Ну как же? — Она обвела улыбкой присутствующих. — А профессор Пафнюков? Он еще при жизни Евгения Осиповича числился его заместителем.

— Значит, так! — Директор нагнул голову и стукнул по столу. — Лаборатория не может больше оставаться без руководителя. Это не простой вопрос, товарищи… Школа Орта должна жить. Здесь нужен человек, которому близки идеи Евгения Осиповича. Я уже не говорю о прочих качествах, они сами собой подразумеваются… Какие будут соображения? — Он распрямился и откинулся в кресле.

Но все молчали.

— Выдвигать нужно кого-нибудь из наших? — спросил наконец один из членов Ученого совета.

— Конечно! — певуче воскликнула Елена Николаевна. — Что за вопрос? Зачем мы будем приглашать варягов?

— Можно и варягов, — сказал директор.

Сердце Ивана Фомича дернулось вниз.

— Хотя и не обязательно. — Директор принялся рисовать в блокноте чертиков.

Иван Фомич облегченно перевел дух.

— Ну, тогда, я думаю, вопрос ясен… — начала было Елена Николаевна.

— Извините меня, — прервал ее директор. — Я полагаю, мы сначала заслушаем мнение Ивана Фомича. Елена Николаевна права, что он наиболее компетентен в данном вопросе… И его опыт будет для нас очень полезен. — Он обернулся к Пафнюкову. — Я не решаюсь возложить на вас, Иван Фомич, это бремя. Я понимаю, как вы заняты… Да и здоровье вам, наверное, не позволит. В общем, зная, что вы все равно не согласитесь взять лабораторию на себя, я очень прошу помочь нам в подборе подходящей кандидатуры.

Среди мертвой, настороженной тишины Иван Фомич почувствовал, что лоб у него стал холодным и мокрым. Им овладело расслабленное спокойствие безнадежности.

— Благодарю вас, Алексей Александрович, — он облизнул губы, — за… заботу. Вы очень хорошо поняли и вошли в мое положение… Я ведь действительно стал здорово прихварывать… Что же касается заведующего лабораторией, то, мне думается, Глеб Владимирович мог бы…

— Это какой Глеб Владимирович, — перебил Урманцев, — из электрофизического?

— Да. Владимцов.

— Ну что ж, очень знающий человек! — В голосе Урманцева звучало глубокое удовлетворение. — Правда, после одной истории Владимцову почему-то никто теперь не подает руки.

Иван Фомич сидел с застывшей, как маска, улыбкой.

— Кто еще хочет высказаться по данному вопросу? — спросил директор.

— Трудно найти замену Евгению Осиповичу. Ох, как трудно… — прервал наступившую тишину ученый секретарь.

— Евгению Осиповичу найти замену невозможно, — сухо отрезал директор. — Речь идет только о назначении нового руководителя лаборатории… Но я вижу, вопрос не подготовлен. Отложим до следующего раза. Временно исполняющим обязанности заведующего лабораторией я назначаю Валентина Алексеевича Урманцева… Вы не возражаете, Валентин Алексеевич?

— Нет, но…

— Включите в приказ! — перебил его директор, обращаясь к ученому секретарю. — Что у нас дальше?

— Вопрос об аспирантуре на будущий год, — сказал ученый секретарь.

— Давайте это тоже перенесем на другой раз… Что еще? Все? Валентин Алексеевич, попрошу вас немного задержаться.

Члены Ученого совета поднялись и, отодвинув стулья, вышли из-за стола. Сидеть остался только Урманцев. Директор стоя ждал, пока все уйдут. Наконец кабинет опустел.

Секретарша внесла поднос с чаем. Директор подвинул стакан и розеточку с сахаром к Урманцеву.

— В лаборатории нездоровая атмосфера, Валентин Алексеевич. — Директор давил ложечкой подтаявшие кусочки сахара. — Не в вашей и не в моей власти убирать людей, которые нам не нравятся, и назначать более симпатичных. Тем паче, когда это касается работников высшей квалификации… Да и объективных данных к этому нет. Всем вам придется еще долгие годы работать вместе. И отношения должны быть соответствующие. В общем, на работе это никоим образом не должно отражаться. Вы согласны со мной?

— Не во всем.

— В чем именно?

— Есть процессы, за которые я и другие работники не могут взять на себя ответственность. Короче говоря, не все исходит от нас.

— У вас хороший, работящий коллектив, Валентин Алексеевич. Это большая сила. И там, где надо, можно так дать по рукам, что… Но нужны факты. Факты! Прокурор, к примеру, никогда не выдаст ордер на основании одних там трали-вали. Для оргвыводов нужны факты, а всякой закулисной лирике противопоставьте коллектив. Если стадо хорошее, то и паршивая овца будет вести себя хорошо. Ясно?

— Ясно. Только…

— Что еще?

— Это уже, как говорится, из другой оперы. Нужен генеральный эксперимент, Алексей Александрович.

— Считаете, пора выносить в космос?

— Пора.

— Ну что же, попытаюсь провентилировать это в координационном совете… Уж больно много всяких заявок! А спутник — дело дорогое.

— Биофизики ведь добились! И ФИАН, и Магнитный институт, и Физика Земли.

— Ну ладно! Попробуем. Может, чего и добьюсь. Пишите докладную.

— Вам?

— Нет. Прямо председателю координационного комитета космических исследований.

— Минуя вас?

— Они мне не начальство. Можешь и минуя меня! — улыбнулся директор. — Хитрый ты парень, Урманцев! Молодой, а хитрый… Ну ладно… Иди! — проворчал директор и подтолкнул Урманцева в спину. — Да, постой… Читал твою статью в ЖЭТФ. У тебя там все правильно? Действительно, чувствительность 10-40?

— Это подтверждено экспериментом. Интерференция появляется за порядок до этой величины.

— Значит, в космос хочешь?

— Хочу.

— Ну, добро! А как там ваш раненый поживает?

— Работает. Отлично работает.

— За что же его Иван Фомич выжить хочет?

— Иван Фомич вообще бы предпочел работать в одиночестве, если бы только на таком фоне не проявилась полнейшая немощь…

— Будет тебе… Лучше скажи, с девушкой как? Ты что-нибудь знаешь? Директор протянул Урманцеву коробку «Казбека».

— Плохо с Ларисой. Врачи опасаются, что она навсегда такой останется…

— По-прежнему никого не узнает и ничего не помнит?.. Спички есть?..

— Если бы только это… — Урманцев щелкнул зажигалкой. — Она вообще разучилась говорить.

— А он знает?

— Знает. Ездил недавно к ней в Сигулду. Вернулся сам не свой.

— М-да… Тяжелое дело… Ну, да там видно будет!.. Значит, с тобой мы договорились. В координационном комитете я это дело провентилирую, а ты обещаешь мне примирить разбушевавшиеся страсти в лаборатории. Так?

— Никаких особых страстей-то и нет, Алексей Александрович, если бы Иван Фомич…

— Не объясняй мне, я все знаю. Не хочу я больше слышать про вашу лабораторию! Понял? Что, у меня других дел нет? И докладные записки от Пафнюкова мне не нужны.

— Так я же…

Но директор опять не дал ему говорить.

— Ты теперь руководитель лаборатории. Пафнюков — твой подчиненный. За его художества спросится с тебя. А уж как ты там будешь его утихомиривать, твое дело. Только, чтоб я больше ничего о вас не слышал!.. Кроме хорошего, разумеется.

— Понятно, Алексей Александрович. Я вам больше не нужен?

— Располагайте собой, Валентин Алексеевич, по своему разумению.

Урманцев, миновав двойную дверь, прошел в секретариат и оттуда в коридор. Он был зол, но очень доволен.

Как только за Урманцевым закрылась дверь, директор отворил окно и проглотил кусочек сахару, пропитанного валидолом. Облегчение наступило почти мгновенно…

Был конец рабочего дня, и, к своему удивлению, Алексей Александрович обнаружил, что он сегодня свободен. Его никто не ждал с «разговором» или с приглашением на очередное совещание. Никаких «Алексей Александрович, без вас никак…» или «я всего на одну минуточку» не последовало. Он был один в кабинете и мог остаться в нем, мог ехать домой, мог сделать все, что угодно. У него было право выбора и свобода. Впрочем, это почти одно и то же — свобода и право выбора.

Алексей Александрович улыбнулся, сел к столу, подвинул к себе стопку бумаги и начал быстро писать.

Алексей Александрович писал письма другу, работавшему в новосибирском Академгородке. Писал редко и нерегулярно. Друг отвечал часто невпопад, всегда с большим опозданием. Эта переписка давно приобрела странный характер: будто кто-то вырывал страницы из двух дневников и рассылал их в разные концы страны. Впрочем, такое положение дел, кажется, их обоих вполне устраивало, они называли это «излить душу в циркуляре»…

Алексей Александрович писал:

«…и колет, и болит, и похоже, что останавливается. Ну и черт с ним! Сам понимаешь, пятьдесят три, конечно, еще не предел, и можно еще потянуть, но что-то последнее время стала хандра подступать, и начинают всякие нехорошие мысли в голову лезть. И все же я верю…

Верю, дружище, что еще на моем веку произойдет нечто грандиозное, о чем мы с тобой мечтали в далеком детстве. И дело здесь не столько в той области, в которой я лично работаю, сколько в общей атмосфере, в самой обстановке, что ли. Я так и чувствую, что должно произойти нечто. Оно в воздухе носится.

…Ты же знаешь мою веру в науку, в ее способность решить многие сложные вопросы современности. Я не вижу, да и, пожалуй, не хочу видеть другой возможности для людей, кроме научно обоснованного изменения мира… Все вопросы, все проблемы будут решены на соответствующем уровне научного прогресса. Но как тяжело сей процесс добывается! Не стану плакаться, но признаюсь: порой хочется все бросить и бежать — до того трудно с людьми работать. Люди науки — это тоже прежде всего люди, а потом уже ученые. Это банальность, которую следует использовать как рабочий инструмент в общении с научными работниками. Они сначала люди, а потом ученые. Только некоторые из них сначала ученые, а потом люди. Таким был Евгений Осипович. Это далось ему от природы. Такими рождаются. Ну, а мы, грешные… Мы действительно грешные. Зависть, самолюбие, недоброжелательство… Впрочем, что говорить, ты сам это понимаешь, самому приходится руководить коллективом…

И все же в общем и целом ползем вперед. Собираемся переносить эксперимент в космос. Эх, рано помер Орт! Его заветная идея пошла, как говорят, в производство. Вот почему я и говорю, что в воздухе носится нечто такое, отчего ахнет вся научная общественность. Конечно, если нам будет сопутствовать удача.

Орт говорил, что физики когда-то поставили мир на грань гибели, теперь они должны привести его к спасению. Прежде всего к спасению от нищеты, от рабской материальной зависимости.

Растет же население планеты. Еще как растет! Ого!.. Орт верил в облагораживающее влияние изобилия, экономические проблемы его всегда волновали. Вообще я иногда удивляюсь, каким государственным мышлением обладал этот человек. Возможно, именно таким должен быть настоящий ученый. Возможно…

Признаться, мне иногда становится не по себе. Ведь занимаю такой пост, а часто не ощущаю в себе крупномасштабного хозяйственного мышления. И в то же время чувствую, что приношу здесь пользу. Сегодня, например, оградил лабораторию Орта от посяганий некоторых не весьма чистоплотных товарищей. Но это так, мелочи. Хотя таких мелочей набирается за день столько… Но главное в другом.

Главное — довести идею Орта до практической реализации. Закончить и внедрить! Создать если не завод, то хотя бы установку, крупный стенд, где бы… это все и происходило.

Орт надеялся, что, создав достаточно высокие концентрации энергии в хорошем вакууме, нам удастся трансмутировать дираковский виртуальный фон в некоторое число частиц. Затем, изучив кинетические закономерности процесса, можно было бы наладить сам процесс. Он сулит сказочные перспективы, так как возможности вакуума неограниченны. Источником вещества заданного состава и количества, по идее, могла бы служить любая точка пространства. Нужно только определить качественные и количественные характеристики процесса, и тогда можно приступать к проблеме № 1. Евгений Осипович широко замахнулся, это проблема на столетия. Правда, он считал, что сможет справиться в десятки раз быстрее… Поэтому и торопился так…

А этот эксперимент в космосе, ты думаешь, легко организовать? Я предвижу гору административных и разных других препятствий, придется брать невиданные штурмовые высоты. Шумим, брат!.. И все же я часто думаю о том, что пост директора мне не по плечу. Мне кажется, не имею я права руководить огромным коллективом самостоятельных, умных, одаренных людей. Сам понимаешь, деление на лаборатории, отделы — пустая формальность. Фактически же институт состоит из ученых, которые творят, создают школы, растят учеников и, собственно, определяют движение данной отрасли науки вперед. Они творцы, они маршалы, а мне, мне достается весьма сомнительная роль. Основное — не помешать. Это не научное творчество.

Иногда мне страшно завидно слышать о каком-нибудь изящном эксперименте, о новом эффекте, который мог бы выйти из моей лаборатории, но не вышел лишь потому, что я занят своей мудрой ворожбой.

Горькое утешение, но другого нет. Зато вот сейчас я чувствую себя на подъеме. Сейчас ни тени сомнения в том, что я нужен именно на этом посту. Без меня Валя Урманцев не сдвинет ортовский танк всеобщего изобилия. Я готовлюсь если не к большой драке, то по крайней мере к упорным стычкам. Но предчувствия у меня самые оптимистичные. Вот только бы мотор не сдал…»

14

— Нет смысла быть плохим человеком, если это не доставляет никакого удовольствия, — сказал однажды себе Мильч.

Никто не возразил против мудрой сентенции, так как, кроме Мильча, в комнате никого не было.

— То же самое можно сказать о хорошем человеке, — изрек Мильч, и снова ему никто не отозвался.

Он ответил себе сам:

— В наше время хорошим быть легче, а плохим — интереснее.

Период душевного кризиса и тактических сомнений миновал.

После катастрофы с антоновскими ребятами рокфеллеровская деятельность потеряла для Мильча всякий смысл. Хранить и сбывать продукцию Мильч не мог — слишком рискованно. Поэтому нужно было искать другие пути…

И он нашел.

Сначала он разыскал Подольского. Тот сидел перед кипой схем и чертежей и устало смотрел на какой-то дурацкий график с апериодическими кривыми. На бледном лице его явственно проступало тщательно скрываемое отчаяние. Он только неделю назад вышел из больницы после злополучного взрыва.

— Электрокардиограмма? Биотоки мозга? — осведомился Роберт, указывая на график.

— Не дури, Роби, садись, — изображая улыбку, приветствовал его Михаил. — Как проблема двойников?

— Проблема решена и получила практическое воплощение. А ты что не весел?

— Да так…

Если не обманывать ученых, кого ж тогда обманывать в наши дни? Впрочем, современный ученый сам кого хочешь надует. Но в Подольском что-то есть от ископаемого вида так называемых чистых ученых. Чистота их помыслов гармонирует с грязью на воротничке и нечесаной шевелюрой. Обязательно ли сосуществование моральной чистоты и житейской безалаберности?

— Я пришел тебя пригласить, — торжественно начал Мильч.

Михаил удивленно поднял голову.

— Ты женишься?

— Там, где прошла женщина, мне делать нечего, — брякнул Мильч и смутился. Это звучало двусмысленно.

Михаил подозрительно посмотрел на него.

— Ну, выкладывай, зачем пришел?

— Понимаешь, это надо посмотреть своими глазами, — протянул Мильчевский, — так на словах трудно объяснить, да и… сам я толком не знаю, как это…

— Опять к тебе в подвал тащиться?

— Нет, нет! В этой области у меня крупные достижения! — гордо заявил Мильчевский.

Действительно, он рассудил, что глупо держать Рог на складе, рискуя ежеминутно быть накрытым. Он перекрасил его в черный цвет, покрыл лаком, отхромировал рукоятки, вставил в него потенциометр и под видом старого хроматографа перетащил в основное лабораторное помещение.

Подольский окинул комнату подозрительным взглядом.

— А где Ольга Ивановна?

— Они изволили отбыть в командировку, — улыбаясь, ответствовал Мильч, где и пребудут до конца месяца.

— А-а, — сказал Подольский.

Мильч посмотрел на него и вздохнул. Ну ладно, решился, стало быть, решился. Новый путь есть новый путь. Как правило, он хуже старого. Ну, да ладно…

— Шутки в сторону, — сказал Мильч, — перед тобой, Миша, чудо.

— Знаешь, Роб, ты…

— Ну ладно!

Мильч начал действовать… Когда внутри ящика возник уже знакомый сияющий овал, образованный сплетением разноцветных лучей, а на стенках загорелись сложные узоры, напоминающие не то кровеносную систему, не то сложную радиосхему, Мильч удовлетворенно сказал:

— Ну вот.

Подольский, с изумлением наблюдавший за происходящим, взволнованно воскликнул:

— Здорово! Что все это значит?

— Ого! Для того чтобы это понять, — торжественно провозгласил Мильч, — нужно пройти искус посвящения! Выдержавший испытание будет удостоен высочайшей мудрости познания и сможет пить прохладную влагу Истины из рук самой Изиды или в автомате газированной воды.

— Но все же, — сказал Михаил, — ты мне можешь объяснить по-человечески, что все это такое?

Роберт наклонился к уху Подольского.

— Дело в том, — доверительно прошептал он, — что я пригласил тебя на помощь. Я надеялся, что ты поможешь-мне разобраться в этой штуке. Я сам не понимаю, что с ней происходит, почему она такая.

— Ну, хорошо, хорошо. Расскажи мне хотя бы, как эта штука у тебя появилась.

— К беде неопытность ведет, а любопытство — тем более.

— А на каком питании он у тебя работает?

— Он? — вздрогнул Мильч.

— Ну да, этот Черный ящик. Ведь это же Черный ящик? Так?

— Пусть будет Черный ящик. Он работает на электричестве, там, внизу, подводка.

— Прямо в корпус?

— Прямо в корпус.

— И больше ничего?

— Ничегошеньки. Ты же видел, каким был ящик после того, как я вытянул потенциометр: голые стенки — и все.

— А потенциометр зачем?

— Потенциометр, братец, бутафория. Для легализации Черного ящика в нашей лаборатории.

— Никто, кроме тебя, не знает об этой особенности Черного ящика? Ты никому не говорил? — удивился Подольский.

— Видишь ли, я хотел сначала понять сам. Но… очевидно, у меня не хватает культуры, литературы и смекалатуры. Посему я обратился к тебе. Мне хочется сначала разобраться, а уж потом поднимать шум. Поднять шум никогда не поздно.

Михаил кивнул и подошел вплотную к Черному ящику. Вглядываясь в световое панно, он испытал какое-то странное ощущение. Это была смесь любопытства и страха.

— А ты не боишься? — спросил он Мильча.

— Техника безопасности здесь на высоте, — ответствовал тот.

— Где ты его взял?

— Пусть тебя это не мучает.

— Но все же?

— Хочешь честно?

— Конечно.

— Нашел на свалке. На нашей институтской свалке. А потом… обнаружил это свойство иллюминации. Сломал голову, вывихнул мозги, свернул шею от многочасового недоумевающего покачивания перед Ро… перед Черным ящиком. Теперь решил подключить к этому занятию тебя.

Молчание. Безмолвно сплетаются и расплетаются кольца и полосы, овал внутри ящика из сиреневого становится оранжевым, Михаилу слышится музыка, чудесная музыка без звуков, музыка линий и радужных цветов.

— А что, если туда сунуть что-нибудь?

— Не знаю, не пробовал, — быстро говорит Мильч.

— Боишься?

— Нет, просто такая мысль не приходила мне в голову.

— Я попробую.

— Что же ты хочешь сунуть? — спросил Мильч.

— Ну… хотя бы руку.

— А, руку! Руку можно. Руку я совал, ничего не изменилось, — сказал Мильч. — У меня даже голова как-то туда влетела. Потерял равновесие и упал вперед. Ничего не случилось, только в глазах блеснуло. Оно неощутимо, как солнечный луч.

— Значит, с человеческим телом оно не взаимодействует, — сказал Михаил, растопыривая пальцы и погружая их в глубь ящика. — А с металлом, деревом, пластмассой ты пробовал?

Мильч покачал головой. В этот момент ящик загудел, из него посыпались искры. Подольский испуганно отдернул руку. Все стихло.

— Странно, — удивился Мильч, — у меня такого еще никогда не было. А ну, попробуй еще.

Подольский посмотрел на него и вытянул руку. Ящик снова загудел, но уже глубоко и мерно, без потрескивания. Внезапно беспомощно и бесполезно парившие в пустоте пальцы Михаила нащупали нечто вещественное. Михаил потянул к себе, поползла какая-то лента, словно сматываясь с невидимой катушки.

— Смотри! — возбужденно воскликнул Роберт. — Смотри, какая штука!

Лента очень медленно спускалась книзу и там исчезала, точно растворялась. Сверху донизу сверкающая ослепительно белая поверхность ленты была покрыта маленькими черными значками. Не веря своим глазам. Подольский всматривался в эти значки. Он узнал их! Узнал!..

— Бумагу, бумагу скорей! — крикнул он.

Мильчевский, оценив торжественность момента, принес несколько страниц писчей бумаги и, предупредительно сняв колпачок с авторучки, подал Михаилу. Тот начал быстро записывать.

Лента казалась бесконечной. Формулы сменялись цифрами, цифры чертежами каких-то узлов, чертежи — графиками, графики — снова чертежами. А Подольский, скорчившись, строчил.

Мильч молча стоял рядом. Ай да Рог изобилия! Вот, оказывается, какие номера ты способен откалывать! Оказывается, твоя работа зависит от человека? Я предполагал, но не очень верил. Мне ты выдавал дубликаты. И правильно делал, товарищ Рог. А впрочем, какой ты Рог? Ты и впрямь Черный ящик. Темная лошадка. Металлический Хоттабыч — вот ты кто.

Белый лист внутри Черного ящика исчез, на его месте медленно вращалась смешная установка, напоминающая миксер. Подольский лихорадочно зарисовывал ее.

«Как торопится! — ласково подумал Мильч. — Я раньше тоже торопился, волновался, расстраивался. Теперь не то. Успокоился, заелся. Чудо-ящик воспринимаю как нечто само собой разумеющееся. Вот так».

В этот миг Подольский прекратил писать и устало откинулся на спинку стула.

— Что случилось? — улыбаясь, спросил Мильчевский.

— Ты ж видишь.

Внутри Черного ящика по-прежнему переливался разноцветный овал, формулы и чертежи исчезли.

— А ты еще пошуруй, может, там что-нибудь осталось, — предложил Мильчевский.

Михаил строго взглянул на него.

— Ты не шути, дело серьезное.

— Боишься?

— Я боюсь?

— Да, ты.

— Ну, боюсь, а что? А ты не боялся?

— Боялся, Мишенька, еще как боялся! Но теперь уже не боюсь. Я ни в чем не уверен, но спокоен относительно одного — ящик безопасен. Он не будет взрывать тебя, отравлять, облучать и так далее. Он как сама природа изощрен, но не коварен. От него можно ожидать всего, кроме смерти.

— Как знать… — хмуро произнес Михаил. — Все же откуда он у тебя?

— Я же тебе сказал, с институтской свалки.

— А туда как он попал, из какой лаборатории?

Роберт пожал плечами.

Михаил долго молчал, шуршал бумагами, наконец, схватился за голову и с веселым ужасом на лице крикнул:

— Этого не может быть! Понимаешь, этого не может быть!

— Один тоже пришел в зоопарк и впервые увидел жирафа. Стоит, смотрит, качает головой, говорит: «Не может быть, такого не бывает!» Целый день простоял, пока сторожа не выгнали. Так и не поверил.

— Но ты понимаешь — это решение ортовской задачи энергетического расщепления вакуума. И приведена конструкция установки. Конструкция, понимаешь? Значит, все сложнейшие расчеты, которые мне предстояло проделать в электронном центре, уже выполнены! Но не в этом суть…

Михаил задохнулся.

— Откуда он, черт побери, знает, что мне нужно решение этой задачи? Что это такое, Мильч? — крикнул он.

— Сэр, меня самого это несказанно удивляет, — ответил Мильч. — Я в недоумении. Мне он формул и чертежей никогда не показывал.

— А ты что из него извлек?

— Так, — уклончиво ответил Мильч, — различные безделушки. В основном красочные картинки вроде северного сияния, ну и… в общем пустяки.

— Может быть, мне еще попробовать? — спросил Михаил.

— Трудно сказать. Попробуй. Ящик очень капризный и… очень непонятный.

Подольский осторожно сунул руку в сияющий овал, некоторое время подержал, повертел пальцами, сжал их в кулак, потом разжал. Ничего не изменилось. Ящик был безмолвен и глух.

— Все, — сказал Мильч. — На сегодня баста! Обеденный перерыв.

И действительно, световые лучи померкли, радужный круг распался, гудение смолкло. На них смотрели гладкие стенки шкафа.

— Ты его отключил? — хрипло спросил Подольский.

— Нет.

— А как же?

— Он сам отключается.

— И включается?

— Нет, обычно он включается, когда я подвожу к нему электроток. Но здесь нет прямой зависимости.

— То есть?

— Я могу подвести к нему электричество, могу включить рубильник, а ящик будет стоять такой вот черный и немой, как сейчас. А потом вдруг загорается, сам загорается и начинает работать. Выбросит штук… то есть посветит так минут десять и снова гаснет. Знаешь, иногда он работает без электричества. Я однажды проходил мимо и слышу: гудит. Открыл дверцу, смотрю, действительно работает. Овал на месте, и лучики по нему бегают. Все как надо.

— Ах, черт! Как же это так?

— Да вот так, брат. Я же тебе сказал, что перед тобой чудо. Возможно, у него неизвестная нам особая система аккумуляции энергии. Мало ли что в нем может быть. Одно слово — Черный ящик.

Они снова замолчали, на этот раз надолго.

— Ну вот что, — сказал, наконец, Михаил. — Мы, очевидно, сами в этом не разберемся. Нужно привлекать академическую общественность. Пусть посмотрят специалисты. Пусть изучают, пусть, наконец, создают вокруг него целый институт. Это же действиительно чудо! Может, его к нам подбросили из других галактик? Может, это визитная карточка внеземных цивилизаций?

Мильчевский сидел, опустив голову.

Академиков тебе не хватало? Разоткровенничался, старый дурак! Обратился к людям? Ну и что? Сейчас они распилят твой Рог и разложат его по полочкам. Эх вы, ученые! Не срабатывают у вас тормоза! Ну, для тебя-то у меня найдется зацепка.

Роберт ощутил прилив злого вдохновения. Он посмотрел на Подольского, как сапсан на суслика.

— Может быть, это и есть та самая «машина времени», заброшенная к нам из будущего? — разглагольствовал Михаил. — Осуществилась мечта фантастов, поэтов, ученых. Несколько в неожиданном плане, правда… Не мы отправились в будущее, а будущее пришло к нам в виде этой замечательной машины! Это же здорово! Об этом надо кричать, нужно трубить во все трубы, созвать конгресс…

— Погоди, — перебил его Мильчевский, — погоди и помолчи. Отставить литавры.

Подольский осекся. Он никогда не видел Роберта в подавленном состоянии. Даже не верилось, что этот бодрячок может стать таким несчастным.

— Я должен рассказать тебе все, — медленно выговаривая слова, начал Мильч. — Я не хотел об этом говорить, чтобы не пугать тебя, но раз ты уж завел речь о разглашении, то… Надо, чтоб ты знал. Это не простая штука, очень не простая. Когда я вначале сказал тебе, что она безопасна для людей, это была правда. Черный ящик не взрывается, не излучает смертоносных потоков неизвестных частиц, он химически безопасен и биологически не активен. Но есть какая-то связь… Понимаешь?

— Не понимаю, — растерянно прошептал Михаил.

Он смотрел на бледное лицо Роберта и чувствовал себя неловко, напряженно. Расширенные темные зрачки Мильчевского нагоняли на него какое-то неприятное оцепенение. Он предчувствовал, что Роберт расскажет сейчас что-то очень нехорошее, от чего потом уже никак не отделаться.

— Есть связь между теми, кто знает о Черном ящике, и самим ящиком. Роберт говорил деланно спокойным тоном. — И я свидетель тому, что такая связь может стать смертельно опасной для человека. Поскольку ты уже причастен к этому делу, я тебе расскажу всю правду.

Он передохнул, а Михаил оглянулся по сторонам и подумал: «Чертовщина какая-то! Вот луч солнца на стекле, вот чернильница, а вот журнал опытов и на нем фамилия Епашкиной обведена красным карандашом, — при чем здесь Черный ящик?»

— Я наврал тебе, будто Черный ящик найден мной случайно на свалке, — продолжал Мильчевский. — Сначала я о нем узнал от Асторянова, который научил меня обращению с ним и рассказал одну загадочную историю. Я, правда, долго не верил, пока не убедился кое в чем своими глазами.

— Асторянов умер в прошлом году, еще до моего поступления в институт, — сказал Михаил. — Я читал кое-какие его работы.

— Да, — кивнул Мильч, — так слушай. Оказывается, Черный ящик, или Рог изобилия, как его называл Асторянов за то, что из ящика, как из рога, сыпались всякие штучки-мучки, уже давно находится в нашем институте. Как он попал сюда, неизвестно, кажется, после войны или в конце войны его завезли сюда одновременно со всяким репарационным оборудованием. Как ты видишь, ящик ведет себя довольно произвольно. «В некоторый день и в некоторый час ящик проявил себя, и кто-то им заинтересовался. Наверное, это был неглупый человек. Он рассказал о находке доверенным лицам или даже одному доверенному лицу, но и этого было вполне достаточно. От одного ко второму, от второго к третьему. И пошло и потянулось…

— Так что же?! Почему же?..

— Они все умерли.

— Врешь!

Михаил подскочил.

— Точно я тебе говорю. Асторянов мне рассказывал, что он проанализировал ход событий и пришел к страшному выводу. Смерть обладателя Черного ящика наступала в тот момент, когда оный обладатель пытался разгласить секреты этой таинственной машины.

— Вот как, — недоверчиво усмехнулся Михаил, рассматривая говорившего. Это пахло «липой».

— Представь себе, что я подумал точно так же, когда Асторянов начал свою беседу со мной заклинанием, чтобы я никому ни слова не говорил, даже не намекал на существование этой страшной машины. Дело было так. Аврак Кульбетович давно работал в нашей лаборатории, я его хорошо знал, приходилось даже выпивать вместе, и неоднократно, — одним словом, товарищеский шараж-монтаж, он мне не начальник, я ему не подчиненный, все хорошо, общий привет. Потом я заметил, что он ко мне присматривается. Расспрашивает о семье (а какая у меня семья!), о родителях (отец убит) одним словом, что-то выведывает. Я насторожился. Думаю: «Что это еще за милые штучки?» Однажды у нас пошел откровенный разговор, и он сказал, что хочет поделиться со мной важной тайной. Почему именно со мной? Ну, вроде того, что мне терять нечего. Ни семьи, ни особых обязательств. Потом я поразмыслил, что Аврак оценил меня как никчемный элемент. Не очень лестно, зато правдиво. Да…

— Так что же? — нетерпеливо спросил Михаил.

— И поведал он мне тайну Черного ящика, или Рога изобилия, как хочешь, так и называй. — Мильчевский, видимо, успокоился, с трагического шепота он перешел на ленивый скептический говорок. — У этой тайны два конца: один в прошлом, другой в настоящем. Концы завязаны в узел, в центре которого Асторянов. Что было до Асторянова? К сожалению, я мог судить об этом только с его слов. Здесь одни неизвестные, но я верю Авраку Кульбетовичу. Асторянов сказал мне, что есть вот такой чудесный ящик, обладающий удивительными свойствами. Не ящик, а бог какой-то. Все может… Асторянов выяснил, что каждый человек, находящийся в контакте с Рогом изобилия, обречен на смерть при первой попытке разглашения тайны.

— Ты это… серьезно?

— Чаще всего человек погибает от несчастного стечения обстоятельств. Все как будто вполне естественно. Болезнь плюс еще что-то. Воспаление легких, и кто-то забывает на ночь закрыть форточку и т. д. и т. п. Асторянов говорил, что до него погибло трое, с ним и Ортом будет пятеро.

— С Ортом?! При чем тут Орт?! — Михаил возбужденно забегал по комнате.

— Погоди. Все в свое время. Аврак заметил еще одну особенность проклятого Рога изобилия. Человеку, который лично не контактировал с этой машиной, не знал, где она находится, не видел ее никогда, а только слышал о ней с чужих слов, такому человеку ничего не грозит. Он может разглагольствовать о Черном ящике на всех перекрестках, и ничего с ним не станется. Он не попадет под машину в институтском дворе, как это было с нашим замдиром по научной части, посвященным, кстати, в тайну Рога изобилия. Он не умрет от воспаления легких, это в наши-то дни! А так, между прочим, умер наш бывший завлаб. Это его сменил Доркин. И так далее. Асторянов придумал интереснейший ход… Он, знающий тайну Черного ящика, не может раскрыть эту тайну всем. Поэтому он сделал точное описание всех наблюдений, проделанных над Черным ящиком, составил какие-то таблицы, графики — одним словом, оформил серьезный, обстоятельный документ. К этому документу следовало приложение, из которого явствовало, что перед вами не столько Черный ящик, сколько дьявольская египетская мумия, убивающая всех, кто к ней прикоснется. Всю эту муру Асторянов отнес к самому одаренному человеку в нашем институте.

— Орту?!

— Именно! Тот почитал, расхохотался и спросил, почему Асторянов после стольких лет дружбы решил его разыграть. Кое-как с руганью и криками Асторянов заставил Евгения Осиповича дослушать сказку про таинственного черного бычка. Орт не поверил. «Покажи», — говорит. Сколько Аврак ни убеждал, ни стращал его, Орт не сдавался. Покажи — и все! Не покажешь, ни о каком привлечении специалистов и речи быть не может. Аврак отказался, но Орт сам накрыл его как-то после работы, когда Асторянов священнодействовал с Рогом. Так состоялось посвящение Орта. Это случилось в нашей лаборатории. Асторянов знал, что им обоим грозит, но Орт только посмеивался. Все же он согласился пока ничего не предпринимать. Он здорово заинтересовался Черным ящиком и принялся анатомировать его. Но затем у него начались неприятности, он долго болел, чуть не умер. Аврак навещал его по нескольку раз на неделе и умолял молчать. Орт обещал, да и не до Ящика ему было. А между тем Аврак пришел к гениальному решению. Он придумал пустить в дело посредника. Какого-нибудь типа вроде меня, которому нечего терять, он решил снабдить бумагами, где бы излагался секрет Рога. Оные бумаги я должен был огласить в соответствующий момент и в соответствующем месте.

— Ты согласился?

— Еще бы! Конечно. Я обеими руками ухватился за предложение Аврака. Мне плевать было на его страхи, меня интересовала машина. Из бумаг следовало, что это совершенно гениальная штука. Имя Орта только укрепляло мои надежды на нечто необыкновенное. Впрочем, Евгений Осипович писанины Асторянова не видел, и я не уверен, согласился ли бы он с некоторыми формулировками. А написано там было много. Рог изобилия превозносился как чудеснейший феномен всех времен. Впрочем, ты сам видишь — это действительно так. В бумагах Аврака не говорилось, где находится Рог изобилия и как он устроен. Итак, наступил торжественный день, когда я должен был положить на стол директора бумаги Аврака и торжественно заявить о наличии присутствия Черного ящика в Институте физики вакуума. Я попал в несколько глупое положение. Сам посуди. Легко ли убедить директора в том, что ему даже смотреть на чудесную установку нельзя. А еще Аврак Христом-богом молил не называть его имени. Сам он за несколько дней перед этим смотался к себе в Армению, якобы по семейным делам. Он ужас как боялся Рога. По-моему, у него это приобрело форму мании.

Итак, Орт в больнице, Аврак — в Армении, а я иду к директору разглашать тайну Рога изобилия, которого я и в глаза-то не видел. И надо же такому случиться, что накануне этой знаменательной даты прекрасным летним вечером я нарезаюсь в дребезину, в беспамятстве попадаю в вытрезвитель, а утром со мной нет ни единой бумажки. Пропала моя студенческая папка, а в ней все высоконаучные изыскания Аврака! И все же я пошел к директору. С головной болью, помятой мордой и глубоким чувством вины. Я говорил, говорил… Он слушал, слушал, покрутил носом, открыл форточку и сказал: «Я освобождаю вас на сегодня от работы и готов забыть все, что вы мне сказали». Я ушел, а на другой день пришла телеграмма, что Аврак погиб в автомобильной катастрофе. По правде сказаться тогда только немножко испугался. Но когда умер Орт, я понял, что это страшная штука.

— Орт тоже что-то такое предпринимал?

— Не знаю. После смерти Асторянова он однажды разговаривал со мной. Оказывается, Аврак рассказывал ему и о своем замысле и обо мне тоже. Орт поинтересовался, был ли я в дирекции. Я честно рассказал ему, какая история приключилась с бумагами Асторянова. Евгений Осипович покачал головой, улыбнулся и сказал, что займется этим. Но ему не довелось. Он поехал в Индию, на конгресс, еще куда-то, а когда вернулся, то сразу же началась эта склока…

Мильчевский замолчал. На лбу его выступил пот — вдохновение требовало больших внутренних сил. Это была не просто ложь, это было творчество. Гениальная импровизация. Но, кажется, работа сделана чисто, без помарок. Подольский молчал. Он был ошарашен.

— Мне нечего сказать, — начал он, — все слишком неправдоподобно, чтобы… Не будь Ящика перед моим носом, я бы ничему не поверил. А так… Не знаю, что и сказать даже.

Мильч сидел в трагической позе, прикрыв глаза рукой. Вся его фигура выражала отрешенность и усталость. Что ему веселье мира, солнца свет, улыбки звезд… Он человек без будущего.

— Скажи, — осторожно спросил Подольский, — а почему ты решил обратиться именно ко мне? Ведь…

— Примерно по тем же соображениям, которыми руководствовался Аврак, обращаясь ко мне. Человек ты почти одинокий, свободный, ну и… А самое главное в том, что я один со всем этим справиться не могу. Я не ученый, а к Ящику нужно подходить с головой. Его можно разгадать, он совсем не такой страшный, как это кажется. Я думаю, что у него есть… ну, зацепка, что ли, которая его, как на крючке, держит. Понять ее — и дело в шляпе! Можно будет приступить к бессрочной эксплуатации Черного ящика, соблюдая при этом правила техники безопасности. Никакой тебе вендетты, никакой мафии. Но для того, чтобы раскусить Черный ящик, нужно пошевелить мозгами. А они у меня… Одним словом, ты приглашен в качестве консультанта. Мне, как и президенту Штатов, нужен личный мозговой трест.

— С соблюдением всех правил секретности?

Мильч даже не взглянул на Подольского.

— Мне, конечно, неудобно просить тебя молчать, — сказал он очень тихо и серьезно, — ведь речь идет о моей жизни; а не о твоей.

— Почему? Я тоже находился в контакте с Ящиком, и его гнев за разглашение тайны падет на меня. Если падет вообще.

— Сначала на меня. У него строго соблюдается очередность в ликвидации трепачей. Так уже было. Сначала Аврак, затем Орт.

Они закурили и долго сидели молча.

— Ну ладно, — резко вставая, сказал Михаил, — подумаем, как тут быть. На сегодня хватит. У меня голова кругом идет.

Подольский ушел, а Мильч остался сидеть за письменным столом.

Ну что ж, кажется, первая птичка клюнула.

Мильч вынул стопку оттисков статей из различных физических журналов. Улыбаясь, полистал их, зевнул и громко сказал:

— А что, Рог, не познакомь я тебя с некоторыми идеями Орта, ты вряд ли выдал бы столь квалифицированную информацию? Как видишь, без Мильча ты тоже… не очень.

15

События развивались. Пока это были вялые, ленивые движения, почти неуловимые, но их проекция в будущее выглядела угрожающе. Она предвещала взрывы и катаклизмы, которые доселе и не снились мирным обитателям гавани Институт-де-вакуум.

Подольский показал списанные с ленты Черного ящика формулы Урманцеву. Он сделал это после нескольких дней мучительных колебаний. Это была не его работа, но ее приходилось выдавать за свою, иначе на свет извлекался тот бесконечный хвост вопросов, на которые он не имел права отвечать. Конечно, можно и не показывать работу Урманцеву. Можно вообще никому ее не показывать. Но здесь уже срабатывали автоматические рефлексы научного работника. Подольский не мог не обнародовать сделанную им запись. Ведь она содержала новое. Новое, следующий шаг по пути к Истине.

Неотразимость Истины… Стремление к Истине стало потребностью, среди движущих сил современного человеческого общества оно занимает выдающееся место.

Неотразимость Истины велика, она сметает любые преграды. За наслаждение «знать», как, впрочем, и за все остальное, люди платят здоровьем, временем, жизнью. Азарт научного поиска — это та награда, которую ученые получают в качестве постоянной надбавки к зарплате. Древний инстинкт первобытного охотника, оплодотворенный интеллектом, стал самым привлекательным свойством научной работы. Он позволяет совершать прыжки через логические бездны и достигать вершин практической пользы, минуя опасные ущелья и трещины, созданные отсутствием информации.

Неотразимость Истины. Она воплощена в позвякивании нобелевских медалей и яростных спорах о том, какой радиус действия у водородной бомбы.

Неотразимость Истины. Неотразимость Истины. Неотразимость. Истина неотразима.

И поэтому — не будут взрываться атомные бомбы, в огне невидимых лучей не будут метаться обезумевшие женщины, не будут умирать дети, и человечество не будет вздрагивать от грохота новых страшных изобретений.

«Да будет Истина!» — говорят ученые. Да будет свет Истины над миром! Яркий свет Истины. Ослепительный свет Истины. Ослепляющий свет. Выжигающий, проникающий в душу свет Истины. Свет, который не оставляет после себя руины чувств и бесплодную пустыню в сердце.

Но не повесить ли нам на Истину абажур?

Михаил Подольский почувствовал на себе всю неотразимость Истины. Он положил свои записи перед Урманцевым и, борясь с удушьем, сказал:

— Вот.

Валентин Алексеевич отложил в сторону какую-то бумажку с двумя печатями, штампом и багряной резолюцией «отказать», подвинул стопку листов и углубился в чтение. Его лицо приняло растерянное и доброе выражение, которое появляется у людей, чем-то чрезвычайно увлеченных.

— Здорово! — Не прекращая чтения, он хлопнул по столу рукой. — Гениальный ход!

Его глаза быстро-быстро бегали по строчкам. Потом он нахмурился, полез в ящик стола, достал логарифмическую линейку, что-то прикинул, неодобрительно повертел головой.

Михаил терпеливо ждал. Слишком уж эмоциональный человек Валентин Алексеевич, чтобы устоять перед неотразимостью Истины. Сотрудники его лаборатории знали, что красота удачного математического решения способна вызвать у него слезы на глазах. Впрочем, сам Урманцев скрывал эту слабость. Он считал, что шествие Истины должно совершаться в торжественном молчании среди холодных мраморных плит вечности. Будучи очень чувствительным, он считал эмоцию в науке чем-то в высшей степени неприличным.

Дочитав, Урманцев отложил расчеты в сторону. Он смотрел на Михаила влюбленными глазами.

— Хорошо, — сухо сказал он, подумав. — Я бы даже сказал, потрясающе. Есть одна ошибка. Использован очень старый метод расчета. Таковой применяли еще до сорокового года, сейчас есть более короткий и верный путь. Затем тут есть одна формула, я ее не знаю, откуда ты ее выцарапал?

— В «Анналах физики» у Берда.

— Не ври. Этой формулы нигде нет. Я сразу понял. Сам получил?

Михаил кивнул головой и покраснел. Клубок запутывался…

Между тем Мильчевский не терял времени зря. Он действовал по тщательно разработанному плану.

«Я вас совращу», — говорил он по утрам, окидывая институтское здание взглядом Люцифера.

Следующей жертвой Мильчевского стал Иван Фомич.

После провала попытки захватить власть в лаборатории Орта ему пришлось временно успокоиться. Опытный мимикрист, он ловко и безболезненно сменил противогазную маску агрессора на голубые одежды общественного работника. Он порхал по коридорам и вестибюлям с приветливой и все понимающей улыбкой. Срочно приобретал авторитет в институтском масштабе. Поскольку люди не очень-то балованы ангельским отношением, обязательность и вежливость Пафнюкова многим нравились.

Иван Фомич старался. В груди его грелась змея. Она жаждала реванша и тихо шипела.

Профессор считал себя несправедливо обойденным, униженным и оскорбленным. Он готовился к драке. Его снедала древняя, как мир, страсть — жажда власти.

Мильчевский поймал его на выходе из партбюро:

— Иван Фомич, можно к вам обратиться? — смиренно сказал будущий подпольный миллионер. Появление Пафнюкова, правда, он приветствовал нашептыванием частушки: «К нам выходит Пафнюков из породы…» — и дальше в рифму.

— Да, конечно. Пожалуйста. Слушаю вас. — Иван Фомич весь слух, весь внимание.

Все проходящие мимо видят, что и при разговоре с лаборантом он прост и доступен. Никакой бюрократической спеси, никакой барской снисходительности, Душа-человек.

— Мне нелегко объяснить вот так… на ходу, — сказал Роберт, — но я хотел бы… мне нужна ваша консультация, поскольку вы специалист. Ефим Николаевич так и сказал: «Обратись к Ивану Фомичу, он большой дока по этой части…»

«Учесть, что Доркин — „за…“» — подумал Пафнюков.

«Сосватал я Фимке друга…» — подумал Мильч.

— Так, так, я слушаю…

Придерживая Мильча под руку, профессор прошелся с ним по коридору. Роберт вдохновенно врал.

У него есть аппарат. Вернее, не аппарат, а машина. И даже не машина, а прибор какой-то. Особенный прибор, необыкновенный. Никто об этом приборе ничего не знает. А он в нем разобраться не может и вот хотел…

Иван Фомич мысленно поморщился, хотя кожа на его лице не дрогнула.

— Ну, голуба моя, ведь на это же есть отдел КИП. А затем, если Ефим Николаевич возьмется, он и сам решит эту задачу. Ты же в его лаборатории; правильно я понял?

Но Мильч плел паутину.

Об этом аппарате никто, кроме него, Мильчевского, не знает. Он просто боится с кем-нибудь разговаривать. Ефим Николаевич тоже не знает. У них был чисто теоретический разговор. А машина эта и правда необыкновенная, на ней можно какую угодно новую формулу получить, даже такую, о которой ведущие ученые института и мечтать не смеют…

— Я решил поговорить с вами, Иван Фомич, потому что вас признает вся институтская общественность, а здесь дело пахнет государственной тайной, — неожиданно твердо закончил Роберт.

Иван Фомич с интересом посмотрел на юношу. Голубые глаза Мильча выражали веру, надежду и любовь. Пафнюков колебался. Конечно, неприятно сесть в лужу, если тебя уличат в незнании чего-то. Впрочем, выкрутиться всегда можно.

— Я зайду к тебе… Когда? — быстро сказал Пафнюков.

— После работы, когда все уйдут. Может, Епашкина будет, но она не в счет. Она живет в четвертом измерении.

Иван Фомич подозрительно взглянул на Мильчевского, его чуть-чуть покоробил развязный тон последней фразы. Но… он торжественно пожал руку Роберту и удалился.

Мысли Мильча в этот вечер напоминали плотный поток людей в часы «пик» на станции метро «Киевская».

Это будет гибель богов. Я устрою прощальный фейерверк, если меня коснется спичка правосудия… Что сегодня интересного выдаст Черный ящик? Вся информация о товарище профессоре Иване Фомиче, собранная по слухам и свидетельствам очевидцев, обработана и передана Робертом Мильчевским, безвестным героем подполья… Однако Ваня задерживается… Ванюша, не томи, явись! Здесь для тебя капканчик готов, приманочка ждет…

А Подольский меня избегает… Ничего, инкубационный период даже цыплятам необходим, а человеку без него просто смерть. К подлости привыкать надо. Даже к той, которую совершаешь во имя спасения человечества.

Поправляя шнур, по которому поступало питание к Черному ящику, Мильч напевал:

Чтобы тело и душа Были молоды, были молоды, Ты напрасно не учи, Не мучь голову, не мучь голову!

Дверь распахнулась, в комнате появился улыбчивый профессор. Он скептически и подозрительно оглядел помещение. Иван Фомич уже жалел, что согласился прийти. Ну что интересного может быть у лаборанта, к тому же известного своим легкомыслием и бесшабашностью? Ведь уже совсем было решил не ходить, да в последнюю минуту раздумал. Показалось, что этого Мильчевского можно использовать для кое-каких целей. То, что он работает в лаборатории Доркина, только облегчало решение задачи.

— Вас приветствуют русалки и наяды, — фамильярно сказал Роберт и, обняв Ивана Фомича за талию, повел в закуток, где стоял Черный ящик. — Смотрите!

— Ну? Этот шкаф, что ли, смотреть?

— Таковы дефекты человеческого зрения. Мы всегда видим относительную истину, а всем сердцем любим абсолютную.

— У меня мало времени, Роберт. Что вы хотели мне показать?

— Сейчас, одну секундочку.

Сейчас, сейчас! Все вы на один лад, сначала и глядеть не хотите, а затем вас клещами не оттащишь. Глупенькие, меленькие людишки с коротенькими мыслями. Только Мильч над вами как скала, как глыба. Но это невидимая скала. Невидимый царь. Невидимый, как и положено, бог.

Он распахнул дверцу, и сноп света ударил в лицо Ивана Фомича. Тот побледнел и отшатнулся.

— Что это?

— Не волнуйтесь. Техника безопасности здесь на уровне. Просто машина с вами знакомится. Она хочет знать, с кем имеет дело. Достаточно вам сунуть ручку, не авторучку, а свою собственную ручку, а можно и обе, как машина начнет работать. Она вам сейчас поможет.

— Поможет? В чем? Что за чушь вы несете, Роберт? — воскликнул Иван Фомич, боязливо поглядывая на овал, куда ему предлагали сунуть руку.

— Во всем: в жизни, в планах на будущее, в реализации затаенной мечты. Есть ли у вас затаенная мечта, Иван Фомич?

— Вы порете ерунду, Мильчевский, — резко сказал профессор. — Я рассматриваю все это как глупую мистификацию. Не ожидал от вас подобного поступка. Придется мне обо всем этом проинформировать ваше начальство.

Он повернулся и пошел к выходу. У дверей его настиг взволнованный возглас Мильчевского:

— Смотрите! Смотрите! Началось…

Иван Фомич сердито захлопнул за собой дверь. Болван, мальчишка! Вмонтировал телевизионный экран в старый шкаф и решил его разыграть! А тон-то какой, сопляк, усвоил! Словно они друзья по школе…

Чтобы выйти из лаборатории, нужно пройти большую комнату, где обычно сидели сотрудники Доркина. Сейчас здесь никого не было. Иван Фомич быстро шагал мимо пустых столов.

Он очень четко знал, когда можно позволить себе быть смешным. На собраниях, на банкетах в присутствии большого начальства можно разрешить слегка подтрунить над собой. Слегка. Совсем немножко. Но чтоб какой-то лаборантишка разнес по всему институту историю, как он купил профессора на старый телевизор, выдав его за сверхоригинальное счетное устройство… Погоди ж ты! Я до тебя доберусь!

Сзади, прямо за спиной Ивана Фомича раздался звук. Совсем слабый звук, что-то вроде легкого скрипа или щелчка. Иван Фомич оглянулся. Дверь в комнату, где находился Мильчевский, стала потихоньку приоткрываться. Профессор еще подумал, что сейчас Роберт выскочит и начнет умолять его не сердиться. Дескать, он пошутил, понял свою ошибку, раскаивается и больше не будет. Иван Фомич даже сдвинул брови.

Ему уже надоело ждать, когда, наконец, откроется дверь и появится заплаканный Роберт.

Она открывалась как-то слишком медленно. Она ползла и ползла, поскрипывала и повизгивала, словно две какие-то силы одновременно толкали ее в разные стороны.

В этом было что-то странное, и Пафнюков испугался. Он хотел было уйти, но уже не мог. Движение двери гипнотизировало его, ноги не повиновались. Световая щель росла с утомительной, угрожающей медленностью. Дверь была тяжелой, отлитой из свинца, и кто-то никак не мог повернуть ее ржавые шарниры.

Кто-то хотел войти в комнату. Сейчас он войдет в комнату. Сейчас. Вот, вот…

От ужаса Иван Фомич перестал дышать.

Дверь рванули, и в комнату вошел человек.

Иван Фомич сразу узнал его. Старомодный пиджак с ровными прямыми плечами и зауженной талией. Широкие книзу брюки, мятый, кое-как повязанный галстук, орден Трудового Красного Знамени в петлице. Костюм, старый, хорошо знакомый костюм покроя тридцатых годов.

Человек шел на Ивана Фомича, и тот стал медленно-медленно пятиться. Он все отступал и отступал. Он видел шевелящиеся губы, страшный рот, который говорил правду, только правду, всегда одну правду… И сейчас этот рот приоткрывался, чтобы произнести то единственное ужасное слово, которого Иван Фомич боялся превыше всего на свете.

— Провокатор!

Иван Фомич закричал. Ему казалось, что он кричит мощно, как пробуждающийся вулкан, который поднимает на рассвете сонных людей и гонит их в неизвестность. Но в действительности был лишь жалкий, хриплый писк, всхлип раздавленной мыши…

— Каждому — свое, — задумчиво сказал Мильч, поливая голову Пафнюкова водой из большого химического стакана. — У Черного ящика намечается индивидуальный подход.

— Ты видел? — тревожно спросил очнувшийся Иван Фомич. Он был бледен, его тошнило.

Мильч пожал плечами.

— От этого не скроешься.

— Значит, так… — профессор потер лоб и робко сказал: — Извини меня. Я, брат…

Мильч снова пожал плечами.

— Что это такое? — спросил Иван Фомич.

— Вот по этому вопросу я как раз и обратился к вам за консультацией.

— Извини меня.

Мильч пожал плечами.

Из письма Алексея Александровича:

«…борьба есть борьба. Кто-то падает, а другие идут вперед. Самое смешное, дружище, что я лучше чувствую себя именно в процессе борьбы. Прямо сам себе удивляюсь — здоровею, да и только!

Может быть, существует такой наркотик, который вызывает опьянение битвой. Специального строения вещество, действующее на нервную систему. Вот посмотришь, в конце концов химики его выделят, а затем и синтезируют. Вещество так и будет называться — победин. Выпил — и сразу же возникает ощущение, будто всех врагов сокрушил.

Я все же пробил разрешение на постановку ортовского эксперимента в космосе! Ох, и трудно было!.. Но теперь все позади. И сижу я в своем кабинете довольный и молодой… и добрый. И мне все и все вокруг нравится, и бумажки я подписываю не читая. А Вальке Урманцеву пока еще ничего не говорил. Думаю сообщить завтра.

Говорят, человеку мало надо. Ох, неправда это! Человеку нужно очень много, и еще столько, и еще полстолько, как в той детской сказочке. Огромен человек, сложен, и нужно ему огромное, сложное. А особенно нужно ему ощущение победы. Хоть небольшой, но победы. Вот я преодолел и, не лицемеря, скажу, что безумно рад.

Пойдет дело! Дело-то пойдет! А?! Хорошо!

У меня недавно было точно такое же ощущение, когда мой самый бестолковый аспирант Лин подметил одну очень интересную зависимость. Я на него уже рукой махнул — серость. Авось как-нибудь дотянет. И вдруг он показал себя: увидел то, что прошло мимо серьезных исследователей. Но не только увидел, поставил эксперимент и подтвердил. Человек! Своеобразный интересный человек с оригинальным умом, видением мира… Я страшно рад. Приятно, дружище. Очень приятно!

Ты, наверное, посмеешься, если узнаешь, чем я занимаюсь в те жалкие крохи свободного времени (когда, разумеется, не пишу тебе писем). Я читаю материалы по психологии человека. Не смеешься? Хочу постигнуть психику каждого сотрудника. Знаю, что от этого зависит работа коллектива в целом. Работать с людьми надо? Надо. Но как работать, не понимая основных законов человеческой мысли и чувства? Ведь я-то имею дело с творцами, а не с механическими исполнителями…

Возьмем хотя бы злополучный вопрос подготовки научных кадров. Все ругают аспирантуру, но еще никто не предложил ничего лучшего.

Каждый год мы принимаем десять, пятнадцать человек, из которых предстоит сделать ученых. Вернее сказать, которым предстоит стать учеными. Сделать человека ученым нельзя, он должен им родиться, но зато воспитать грамотного, квалифицированного работника можно. Вроде бы и не очень сложная задача.

И начинается… Кого брать? Никакие тесты, экзамены и характеристики не могут подсказать, получится ли из этого человека естествоиспытатель или он навсегда останется рядовым добытчиком информации. Ох, эти мне добытчики! Мы тонем в море информации, мы захлебнулись в потоке научных статей, а они с доброжелательством робота плодят и плодят бесконечные зависимости, кривые, графики, опыты. Как мало обобщений и как много цифр! Законов нет, зато есть формулы с дробными степенями. Неприятные формулы, некрасивые, хотя и нужные…

Принимаешь, например, молодого высоколобого парня в аспирантуру и надеешься: может, его осенит светлая идея. Отлично сдал экзамены, хорошие отзывы из университета, два года на производстве, прекрасные руки экспериментатора… Ан нет, глядишь, через три года у тебя не ученый, а общественно-политический деятель средней руки. То он на профкоме, то на собрании, то на совещании. Я понимаю, что такие тоже нужны. Но, помилуй бог, ведь аспирантура не профсоюзная академия. Есть таланты, но ленивые до тошноты, есть бездарности, трудолюбивые до отвращения, есть много разных и всяких научных работников, и каждому из них находится место и занятие на великом фронте науки. Наука многолика, многогранна, я бы сказал, извилиста, и каждая извилинка в ней своего ума и глупости требует. И это вовсе не парадокс. В науке дураки нужны не меньше умников. Как и в жизни, между прочим. Кстати, великие ученые стали великими только потому, что иногда делали глупости, то есть вели себя дураками.

И я прикидываюсь дурачком, у меня это получается довольно естественно, и тогда обнаруживаются забавнейшие вещи.

Я тебе уже писал, что здесь начали понемножку выживать одного из учеников Орта, некоего Подольского. Интересный малый. Между прочим, пришел в физику из цирка и оказался вполне на своем месте. Тоже путь в науку! Я битых три часа беседовал со своим начальником отдела кадров, пока не понял, откуда дует ветер. Для этого пришлось прикинуться дурак-дураком, этаким простодушным растяпой. Я никак не мог понять, за что, по каким мотивам мы должны уволить Подольского, и, наконец, дознался. Это работа Пафнюкова, ты его знаешь. Кстати, недавно я позволил выделить ему один раздел по спецтематике и даже комнату дал. Пару раз туда заходил, как и следовало ожидать, там ничего не делается. Его помощник, лаборант Мильчевский, по-моему, порядочный шалопай и бездельник. Через полгода отчет, и мы посмотрим, как И. Ф. повертится перед комиссией.

Это же спецтематика, брат, здесь нужны результаты, а не разглагольствования! А он дураком меня посчитал, когда я предложил ему тему и помещение…

Да, брат, так мы и живем. Но все это, как сказано, мелочи жизни, они были, есть и будут. Самое главное — дело идет, идет дело! Значит, живем не зря…»

16

Роберт Мильчевский между тем переживал жесточайший кризис. У него сломался Черный ящик. Проклятая машина внезапно отказалась работать.

Однажды Роберт включил, как обычно, аппарат, но Ящик не загудел. Роберт испуганно заглянул в темный провал шкафа и стал ждать.

Шли секунды, минуты, часы, а чудесное отверстие Рога изобилия в сиянии радужных лучей не появлялось. На Роберта насмешливо поглядывала серая пустота, ему казалось, что кто-то там, внутри, хитро подмигивает и скалится. Роберт тряс головой, отгоняя наваждение, и с отчаянием убеждался, что Черный ящик безмолвствует. Так прошел один рабочий день, второй, третий…

Роберт ждал. Неожиданная катастрофа потрясла его. Черный ящик сломался! Кто бы мог подумать? Казалось, нет сил, способных оказать хоть какое-то действие на эту машину, — и вот на тебе! Как его отремонтировать? Не везти же в мехмастерские: почините, пожалуйста, волшебный Рог изобилия, у него чудо-двигатель не работает. Заштопайте ковер-самолет, вшейте подкладку в шапку-невидимку!

И главное — когда! Когда сделаны такие авансы, наступление на научную общественность Института вакуума находится в разгаре, и перед Робертом Мильчевским открываются необозримые, захватывающие дух перспективы! Ах, черт, какая досада, какая жалость, какая обида!..

Они все сидят в этом Ящике. Но что толку теперь? Сейчас самое горячее время, нужно давать и давать результаты, нужно держать их под напряжением. Урманцеву — его интегралы, Мишке — расчеты и чертежи, хозяину — кое-какие документики. Но где машина? Нет машины. Кончился Рог изобилия. Был — и весь вышел.

Роберт готов был плакать от обиды. На пятый день он сидел в центре своей большой светлой комнаты, заставленной дорогими, сложными приборами и красивой мебелью. По лбу катились крупные градины пота. Ящик не работал…

Что делать?

Роберт тупо смотрел на притихший Рог. Перед этим он несколько раз тряс и колотил его, но стальная махина не отзывалась на нервозные толчки.

Что делать?

Раздался телефонный звонок. Роберт снял и положил трубку на рычаг.

Приходили Иван Фомич, Мишка Подольский и еще кто-то. Роберт всех выставил без особенных церемоний. Он даже не объяснил им, в чем дело, просто прогнал всех и знал, что они не обидятся. Пока, во всяком случае.

Что делать?

Отчего мог выйти из строя этот «сундук»? Роберт перебирал возможные причины. Перевозка из лаборатории Доркина прошла благополучно. Ведь после этого Рог изобилия выдал много интересных штук. Так почему же?

Почему?

Может, он обиделся на Роберта? Чушь, мистика! Такого не бывает…

Внезапно Мильчу пришла в голову здравая, заслуживающая внимания мысль.

Перегрузка! Последние месяцы он нещадно эксплуатировал золотую жилу века. Черный ящик, не переставая, светился по десять часов в день. Он не перегревался (за режимом работы Роберт следил внимательно), но кто знает, какие тонкие механизмы были приведены в движение, какие неизвестные элементы необратимо изнашивались. Может, неумная эксплуатация привела к нарушению интимнейших связей в этом сложнейшем аппарате?.. Черный ящик надорвался. Он никогда не заработает в полную силу, если вообще заработает.

Эта мысль привела Роберта в отчаяние.

Значит, все рухнуло!

Значит, он никем, кроме как правонарушителем, который сидит, дрожит и ждет, когда его заберут, не будет!

Значит, он всю жизнь должен увязывать баланс ничтожных доходов с убогими расходами? Ведь без помощи Рога ему в крупные научные работники не выбиться!

Мильч оцепенел в безысходном отчаянии. Он полулежал в кресле, его новенький, с иголочки костюм был в масляных пятнах, руки в порезах и ссадинах, галстук съехал набок, ворот рубахи расстегнут… Поверженный герой. Заштатный демон без диплома.

Так прошло несколько часов, и Мильч постепенно успокоился. Самые большие оптимисты и жизнелюбцы — жулики. Для того чтобы идти против течения жизни, нужно обладать хорошим здоровьем и светлой верой в жизнь.

— Будем закрывать лавочку, — сказал Мильч. — Поигрались — и хватит! В управдомы я не пойду. Мешает багаж личной собственности. Займусь творческой деятельностью.

Он отыскал под верстаком кувалду и приблизился к Черному ящику.

— Прощай, любимый Рог! Мы славно трудились и, кажется, не остались в обиде друг на друга. Ты, правда, в последний момент подкачал, ну что ж… С лучшими жокеями бывают неприятности.

Мильч ударил по крышке Черного ящика.

В обращении со сложными механизмами человека характеризует универсальный подход. Когда нет возможности разобраться, в каком месте нарушен один из тысячи контактов, составляющих данную схему, человек сердится. А когда человек сердится, он пускает в ход кулаки.

Телефоны-автоматы обычно бьют кулаками. Автоматы, торгующие газированной водой, избивают ногами. Пинки, удары коленями, толчки бедрами, говорят, помогают бороться с этими жадными механизмами.

Для того чтобы нормально заработал телевизор, у которого начался приступ оптической шизофрении, нужно громко кричать и топать ногами по полу.

Каждому автомату — свое.

А Черному ящику помогла кувалда.

Он засветился и загудел. Но это был странный свет, это был неожиданный звук. Такого Мильчу еще не доводилось видеть.

ЯЩИК ДЕЙСТВОВАЛ НЕ ПО ЕГО ВОЛЕ.

Валентин Алексеевич Урманцев склонился над переплетенным томом докторской диссертации. Она вызывала у него неуютное чувство. Каждая страница, каждая строка в ней были знакомы до тошноты. Урманцев в который раз просматривал выводы. Его особенно смущала одна фраза — точнее, один абзац. Вроде и не обойдешься без него, а в то же время лучше б его не было вовсе. Он нужен как итог работы, как завершающий аккорд, без которого не звучит соната, но все же лучше бы его там не было.

«…расчеты показывают, что такой эксперимент может быть поставлен в космосе, на расстоянии 200–300 километров от земной поверхности».

Эта фраза, рожденная в результате естественной логической экстраполяции полученных Урманцевым данных, предполагала очень многое. Ею он как бы застолбил участок дальнейших разработок. Ему уже виделся тот океан организационных и научных вопросов, который выплескивался вместе с этой фразой. Эксперимент в космосе — большое, сложное дело. Нелегко будет пробить. Гора забот ляжет на плечи. Неужели нельзя?..

В этот момент его будто что-то толкнуло. Он так потом и говорил: толкнуло. Хотя что его могло толкнуть, когда к нему никто не прикасался? Урманцев, по рассказам сотрудников, сидел за письменным столом, уткнувшись носом в диссертацию, и ни на кого не обращал внимания. Все старались говорить потише, чтобы не мешать. Однако это было нелегко выполнить, так как в комнате находились семь научных сотрудников.

Валентин Алексеевич поднял голову и сначала ничего не увидел. Слепящие круги и полосы поплыли перед глазами. Он зажмурился и снова посмотрел. Все стало на свои места. Вон стоит Подольский и с независимым видом о чем-то разговаривает с Ларисой. Он воображает, что вокруг него дети и никто ничего не замечает. Урманцев потер глаза. На секунду он усомнился в реальности картины. Он же знал, что Лариса все еще тяжело больна. Но потом что-то вспомнил и отвлекся.

В дверь постучали, вошел незнакомый Урманцеву человек.

— Распишитесь здесь. — Человек протянул ему конверт из плотной серой бумаги.

Взглянув на штамп отправителя, Урманцев вздрогнул.

— Наверное, это не мне, а в дирекцию?

— Туда само собой пошло, — сказал человек. — И вам тоже велено передать.

Урманцев расписался и быстро вскрыл пакет. Человек тем временем ушел. Дверь за ним мягко захлопнулась. Урманцев проглядел бумагу и вскочил.

— Друзья мои! Внимание! — закричал Урманцев, размахивая бумагой. Самый могущественный комитет пришел к нам на помощь! Вопрос с космическим экспериментом решен! Они берут все на себя! Вы понимаете, что это значит? У них возможности в тысячу раз выше наших, поэтому и дело двинется во столько же раз быстрее, а может, и еще быстрее!

Сотрудники бросились к Урманцеву. Какие радостные, сияющие лица! Восклицания, все эти «ахи», «охи», «а ну покажите» изливали теплый, размягчающий поток на его усталую душу. «Все же отличные люди у нас в лаборатории, — разнеженно думал он. — Мишка-то как обрадовался. Ишь, как суетится вокруг стола…»

Он почувствовал слабость и сел.

Зазвонил телефон. Михаил снял трубку.

— Урманцева или Подольского!

— Подольский слушает.

— Михаил Савельевич, зайдите, пожалуйста, в дирекцию вместе с Урманцевым.

— Идите, Миша, — сказал Урманцев. — Я сейчас… Мне нужно еще позвонить на космодром.

Кивнув Ларисе, Михаил вышел в коридор. За дверью остался возбужденный рой голосов, там оживленно обсуждали происшедшее. Подольский сделал несколько шагов, потом одумался и зашагал медленней. Он уже знал, что торопиться не стоит. Судя по тому тону, каким с ним разговаривали, все получилось, как он желал, а может быть, и лучше.

Вверху его встретил заговорщически улыбающийся директор. Вокруг глаз этого обычно сурового и сдержанного человека лучились радостные морщинки. Рядом стоял заместитель по научной части, старикан Белобородов. Он тоже лукаво улыбался.

— Садитесь, Михаил Савельевич, садитесь.

Подольский присел на стул.

Директор переглянулся с Белобородовым и громко сказал:

— Ну что, расскажем?

— Надо, надо, Алексей Александрович.

— Не будем томить юную душу?

— Не стоит, Алексей Александрович.

— Ладно.

Директор повернулся к Подольскому.

— Писал? — сказал директор, подвигая к Подольскому свежий номер «Известий Академии наук», серия физическая. Подольский увидел свою фамилию и название той статьи. Значит, уже вышла! Сердце забилось, горячая волна крови прилила к щекам. Он покраснел и опустил голову.

— Можешь не смущаться, — покровительственно сказал директор, — работа отличная. Больше, чем отличная. Сам понимаешь…

Наступило молчание. Белобородов кашлянул и с любопытством посмотрел на Подольского. Он изучал юношу так, словно собирался купить. И тот почувствовал оскорбительность распахнутого воротничка, унизительную невыглаженность брюк, смертоубийственное отсутствие пуговицы. Михаил съежился и пожалел, что он не черепаха.

— Так вот, — наконец произнес директор, — эту твою работу прочли шведы, и… одним словом, тебя представили к Нобелевской премии.

Михаил не очень удивился. Он понимал, что работа заслуживает высокой награды, иначе и быть не могло. И все же ему стало очень хорошо и приятно.

— Спасибо, — сказал он.

— Это ты себя, брат, благодари. Дай-ка я тебя обниму.

Директор притиснул его к твердому круглому животу, и на миг Подольский ощутил прикосновение жесткой щетины.

— Поздравляю, поздравляю…

Затем Подольского немножко потискал Белобородов.

— Высокая честь, молодой человек, — сказал он. — Высокая!

Михаил смущенно улыбался.

— Ну вот, это, так сказать, вступление. — Директор сел в кресло и стал громоздить перед собой различные документы. — Само же дело сводится к тому, что тебе сегодня придется вылететь в Стокгольм. Вот уже и заграничный паспорт выправили, так что можешь приобретать билет — и айда!

— Но как же? Так быстро? — растерянно лепетал Михаил.

— Ничего, ничего. Соберешься. У них там какая-то юбилейная сессия, и они просили прибыть на неделю раньше. Так получилось.

Перепрыгивая сразу через три ступени, Подольский скатывался вниз. И конечно, сразу налетел на Ларису.

— Ты не видел Валентина Алексеевича?

— Нет. Слушай, Лариса, я улетаю в Стокгольм! Получать Нобелевскую премию! Вот!..

— Куда? Куда?..

— В Стокгольм.

— У тебя температура?

— У меня нет температуры. У меня есть Нобелевская премия. Поняла?

— Возьми меня с собой!

— Рад бы — не могу. Уже сегодня нужно вылетать, все получилось очень срочно. Прости, я бегу, мне еще нужно кучу дел провернуть.

Он чмокнул ее в щеку и вприпрыжку понесся по коридору.

Дальнейшие события чем-то неуловимым напоминали Михаилу приятный сон. Больше всего он заботился о фраке.

Не забыть купить в Стокгольме фрак. Не забыть! И что это еще за чертовщина, фрак? Глупая вещь этот фрак! Когда садишься, нужно откидывать хвосты, чтобы не помять. Или, может быть, не нужно их откидывать?

…Поздним вечером он вылез из такси на аэродроме Шереметьево. С легким бежевым саквояжем весело вышагивал по залитым светом дорожкам. Ему почему-то вспоминалась фраза директора, брошенная мимоходом при прощании: «О диссертациях ты не беспокойся, диссертации у тебя пойдут…» После всего пережитого Михаилу приятно было сознавать, что о диссертациях не нужно беспокоиться и что они пойдут. Видел бы его Орт, вот порадовался бы за своего ученика!

— Товарищ Подольский? — К Михаилу подошел вылощенный брюнет и, улыбаясь, взял у него из рук ношу. — Я буду вашим переводчиком. Ведь вы первый раз за границу?

— Да, — подтвердил Михаил, — первый.

…Через несколько часов полета в обществе очень веселого и жизнерадостного Саши у Подольского состоялся короткий разговор на Стокгольмском аэродроме.

— Господин Подольски? — спросил высоченный седой господин.

— Да.

— Я ваш гид. Меня зовут Ар Хенриксен.

С аэродрома Михаила доставили в фешенебельный отель. За огромными венецианскими окнами шумел незнакомый город.

Тут бы ему оглядеться и впитать в себя красоту этого северного города, здоровую свежесть его улиц, мерцанье воды в каналах и трепет красок множества цветов. Тут бы ему постигнуть неторопливую, размеренную поступь чужой жизни. Ведь был в этом городе секрет, который мог бы разгадать только новичок, первый раз ступивший на стокгольмские камни.

Ан нет, не получилось у Подольского серьезного знакомства с одной из красивейших европейских столиц. Михаилу казалось, что, улетая из Москвы, он забыл захлопнуть за собой дверь, через которую вытекла, перенеслась по воздуху и настигла его память. Мысли о доме, воспоминания, чувства недавние, чувства отмершие воскресли, обновились и подобно мощному весеннему ливню обрушились на Михаила. Он задыхался от острых приступов неопределенной тоски. Он как-то внезапно и сразу стал удивительно чувствителен, даже сентиментален.

Сразу по приезде репортеры стокгольмских газет и иностранные корреспонденты устроили небольшую пресс-конференцию, которую Михаил потом называл «пресс-свалкой». Вопросы и ответы были какими-то случайными, не обязательными. Впрочем, потом он понял, что все пресс-конференции схожи.

Знает ли он, что ему удалось побить рекорд молодости среди нобелевских лауреатов?.. Нет, но догадывается, должен же кто-то быть самым младшим. Как ему удалось сделать открытие?.. Здесь все дело в шифре, которым природа запирает свои замки. Ему случайно удалось раскрыть один такой замок. Нет, он не женат. Разумеется, именно поэтому у него нет детей. Нет, он не член партии. Не верующий. Как будто блондинки. Он еще не знает… Нет, нет, нет, благодарю вас!

Разглядывая лица спрашивавших его людей, Михаил почему-то вспомнил, что в первый послевоенный год у матери от голода опухли ноги, и она с удивлением продавливала пальцами туго натянутую блестящую кожу. «Смотри, — говорила она, — не исчезает». На коже оставались голубые ямки следов. Михаил вспоминал ее слезы перед вылетом, вспоминал растерянную улыбку Ларисы и думал, что победа все же приходит. Нужно только верить и ждать, очень верить и надеяться — и тогда победишь. Но, странное дело, ему не хотелось думать о своем успехе. Ему неловко было думать о том, что с ним происходит.

Всю жизнь он чувствовал себя человеком, не оправдавшим чьих-то надежд. Он не мог их оправдать, потому что то были чужие надежды, но люди этого не понимали и обижались. Они обижались и сердились, что он не такой, как им хочется, и все делает только по-своему. И его учение в школе, и в институте, и после — все это всегда вызывало раздражение у окружающих и горестное недоумение в глазах матери. Последнее огорчало больше всего.

Он чувствовал себя неполноценным, неспособным на ту универсальную безликую деятельность, которая сделала бы его приемлемым членом общества. Отсюда возник порыв, судорожный, истеричный поиск, закончившийся приземлением в цирке.

Появление Орта включило невидимый эскалатор, ведущий к успеху, и теперь Михаил достиг его вершины. Он понимал, что все происходящее с ним сейчас всего лишь тень былых разочарований и мучений.

В эти дни к нему пришла глубокая печаль и не покидала его ни на минуту. Он шутил, смеялся, делал все, что велел всеведущий переводчик Саша, но печаль не отпускала его.

Саша превратил его пребывание в Стокгольме в ритмично работающий конвейер, на котором одни дела сменяли другие с космической скоростью.

— Подумайте над ответной речью, — твердил Саша, — по традиции она должна быть короткой и шутливой. Постарайтесь придумать какую-нибудь остроту потоньше. Шведы — те же англичане, обожают тонкий юмор в официальной обстановке.

Подольский исподлобья смотрел на гида. Саша морщился. Ему не нравилось состояние подопечного.

— И чего это вас так развезло? Шведы не по душе?..

Наконец настал торжественный момент. Он увидел в двух шагах от себя высоченного мужчину со звездой и широкой лентой на фраке. Король смотрел на него, снисходительно улыбаясь, и что-то говорил. В зале много людей и много света.

Михаил знал, что, бледный и взволнованный, он очень хорошо выглядит в элегантном фраке с бутоньеркой. Не ученый, а какой-то артист. Скорее Керубино, чем Фауст.

Прозвучала музыка — кажется, шведский гимн, и Михаил, начав с традиционных изъявлений благодарности, сказал:

— …В отличие от смерти успех никогда не бывает преждевременным. Следуя лучшим рекомендациям великих ученых, я взбирался по плечам могучих предшественников. Когда мое ползанье им надоело, они сбросили меня; но поскольку назад падать было некуда, так как оттуда напирала плотная волна современников, я полетел вперед, в неизвестное, где и находилось мое открытие. Мне ничего не оставалось, как подобрать его и приехать в Стокгольм за Нобелевской премией.

Михаил вызубрил эти слова по-английски и, наблюдая за королем и Сашей, видел, что говорит правильно; во всяком случае, до них доходило.

В зале засмеялись. Сначала один, потом второй, потом все. Смеялся король, хихикал Саша.

Он не понимал, почему они смеются. Ничего такого смешного он не сказал. В лучшем случае это могло вызвать улыбку.

Но они хохотали. Визитки, фраки, платья и драгоценности тряслись и вибрировали. Прямо в переднем ряду стоял Ар Хенриксен и разевал квадратную пасть с искусственными зубами.

Король поднял руку, и все успокоились. Михаил был оглушен и сначала не слышал его слов.

— …это позволяет нам без предварительного обсуждения автоматически наградить вас еще одной медалью, — уловил, наконец, он и с ужасом увидел, что ему протягивают еще одну медаль.

Дрожащими руками он взял футляр и, запинаясь, сказал по-русски:

— У меня была речь только для одной медали, но…

Саша быстро перевел, и король опять зашелся в хохоте. Зал радостно заржал. Король что-то выкрикнул, и Михаил услышал Сашин голос:

— …наградить третьей медалью!

Происходило что-то невероятное. Бесформенное, постыдное, отвратительное сновидение наяву. Михаил почувствовал, что сейчас умрет, если они не перестанут смеяться. Лица кривились и расплывались в диких гримасах.

Подольский побежал. Он ударялся о чьи-то плечи и спины, попадал в густые облака духов, путался в водорослях волос, бился в паутине накидок. Но в конце концов выбрался. Пробежав длинную анфиладу комнат, мимо расшитых золотом ливрей, он выскочил из дворца.

К нему подъехала ярко-красная машина с открытым верхом, шофер выскочил и предупредительно открыл дверцу, но Михаил обежал его и понесся, лавируя между автомобилями. Туда, вниз, прочь, скорей прочь из этого страшного места!

Вслед ему свистели, кричали, но он не оглядывался. Прочь, скорей прочь отсюда! Только на улице он немного успокоился. Нанял такси и поехал в отель. В номере было чисто и уютно. Невидимые духи гостиницы сделали свое дело и исчезли.

Михаил разделся, с ненавистью швырнул фрак на пол и повалился на постель. Его трясла мелкая дрожь. Часа два он не мог успокоиться, встал, выпил таблетку пирамидона и неожиданно для себя уснул.

Проснулся от толчков. Сквозь слипшиеся веки он увидел улыбающееся лицо Саши.

— Ну что ты, чудак? — укоризненно говорил тот. — Зачем все так к сердцу принимать? Это же была шутка чистейшей воды! Ну посмеялись малость, только и всего. Напрасно ты так…

Михаил молчал.

— Возьми свою медаль, — сказал Саша. — В общем хорошо. Ты там понравился. Молод еще, правда, но ничего… И давай собираться, мы вылетаем. Знаешь, сколько ты проспал? Двое суток…

Все время, пока они собирались, укладывали чемоданы, заказывали машину (билеты на самолет Саша уже взял), Михаил молчал. Ему было мучительно стыдно.

В Москве, как ни странно, их никто не встречал. Дул холодный, пронизывающий ветер. Пассажиры быстро разбирали багаж и разбегались по автобусам и такси. Саша пожал Михаилу руку, похлопал по плечу и тоже куда-то исчез. Михаил шел и оглядывался. Неужели никто не пришел встретить его? Он прошел огромный стеклянный зал аэровокзала, встал в очередь на стоянке такси и вновь осмотрелся. Никого…

Неужели слух о позоре уже докатился сюда? Неужели они уже все знают? А почему бы и нет? Трансляция и все такое… печать, радио, телевидение.

Опять начался вчерашний озноб, он закурил сигарету и полез в такси. После роскошных лимузинов «Волга» казалась старой и грязной. Он не смотрел по сторонам — боялся, что его увидят и узнают.

Так он приехал домой. У него был с собой ключ. Не стал звонить и осторожно вошел в квартиру…

В столовой сидели мать и Лариса. У обеих были заплаканные глаза. Они вскрикнули, бросились к нему, но тут же остановились.

— Слава богу, — сказала мать и обняла его. Руки у нее дрожали.

Лариса отвернулась к окну.

Михаил вспыхнул. Он оттолкнул мать и выбежал в переднюю. Оттуда он вернулся с чемоданчиком.

— Ну хорошо, допустим, я провалился на этом дурацком приеме, — возбужденно говорил он. — Хорошо, пусть так! Но медаль-то я получил! Вот она! Все равно я Нобелевский лауреат, причем самый молодой.

Он бросил медаль на стол. Золотой кружок с изображением изобретателя динамита Альфреда Нобеля покружился на скатерти и лег.

— Я не понимаю, что это за похоронное настроение? Почему вы на меня смотрите такими мокрыми глазами? Что случилось наконец?

— Успокойся, Миша, успокойся, — твердила Лариса, сгибая медаль пополам, — успокойся, дорогой, тебе вредно волноваться.

— Боже мой, Лариса! Посмотри, что ты делаешь? Что ты делаешь с моей медалью?!

— Ты, главное, не волнуйся, Мишенька, — опять сказала Лариса, а мать заплакала.

Первым, кого Подольский встретил на другое утро в институте, был Мильчевский. Он плохо выглядел, осунулся и как-то померк. Увидев Михаила, чуть улыбнулся и спросил:

— Как слетал?

— Ничего. Ты можешь объяснить мне, что здесь происходит? — прямо спросил Михаил. Он схватил Мильча за пиджак и притянул к себе. — Ну?

— Ты брось эти приемчики, — устало отстранился Мильч. — Мы это знаем. А тебе посоветую, не обращай внимания. Ничего особенного не происходит. Все как было, так и есть.

— Но ты знаешь, что я награжден Нобелевской премией?

Мильч испуганно посмотрел на Подольского и положил ему на плечо руку.

— Ты, главное, Миша, не расстраивайся, не принимай к сердцу.

— К черту! — Подольский рванулся и помчался в дирекцию.

Не обращая внимания на вопли референта, распахнул дверь и влетел в кабинет…

— Через сорок часов мы будем у цели, — сказал командир космического корабля.

Урманцев засуетился. Он так долго готовился к этой минуте, что уже перестал ждать ее. Вновь проверил приборы и механизмы. Все оказалось в полном порядке. Оставалось только терпеливо ждать. Потянулись долгие томительные минуты. Впервые за длительный промежуток времени как-то так получилось, что Урманцев оказался без дела. Он тупо смотрел на телеэкран, где горели далекие косматые солнца.

«На Земле о нас не пишут в газетах. Никто не знает об этом Эксперименте. Все совершается в полной тайне, в атмосфере величайшей секретности. Даже друзьям и близким известно только, что я нахожусь в длительной командировке…»

Командир сказал:

— Тридцать миллионов километров до шарика. У цели будем через два часа по бортовому времени.

Через два часа Урманцев включил катапультирующий механизм. Они видели, как от корабля отделился контейнер. Он медленно вращался, сверкая полированными гранями.

Дурацкая конструкция у этого контейнера. Впрочем, космос позволяет создавать самые причудливые формы.

Грань, сверкающая, как зеркало, и черная, как графит… Зеркальная. Черная. Зеркальная…

В течение нескольких дней они еще могли различать серебряную точку контейнера, а затем она слилась с фоном звездного неба. Остались только сигналы радиопередатчика.

Урманцев ждал. Он позволил себе первое нарушение режима: перестал бриться. На увещевание командира и врача он отмахивался и говорил, что побреется после Эксперимента. Это не суеверие. Просто дань привычке.

Небо напоминало дырявый черный занавес, отгораживавший наблюдателя от залитой светом сцены. Но когда сигнал с корабля достиг контейнера, в занавесе образовалась ослепительная дыра. Она просуществовала лишь доли секунды. Все же они увидели вспышку, прежде чем ее затянула межзвездная мгла. А приборы тем более все успели записать, сфотографировать и измерить.

— Отлично, — сказал Урманцев, просмотрев записи. — Эксперимент удался. Можно лететь домой.

— А мы уже давно летим, — улыбнулся командир.

Первый приступ тревоги они испытали, когда в положенное время не получили радиосигнала с Земли. У них была односторонняя связь, один раз в пять суток мощный радиотелескоп, установленный в горах Тянь-Шаня, передавал информацию, на расшифровку которой уходило пять часов машинного времени. Ответная сигнализация на Землю не разрешалась.

— Ребята, Земля молчит, — тихо сказал командир. Перед этим он очень долго копался и сопел над блоком принимающей аппаратуры.

— Поломка? — испугался врач.

— Нет, я проверил, у нас все в порядке. Просто Земля молчит.

— Проверь еще.

Этой проверкой они занимались все вместе, но командир оказался прав: приемник работал идеально, Земля молчала.

Прошел день, и вновь они с нетерпением и тревогой ожидали сигнала. Но его не последовало. А через месяц они перестали ждать.

— Там что-то случилось, — сказал врач.

— Наверное, сломался радиотелескоп. Может, землетрясение, горный обвал… — не поворачивая головы, ответил Урманцев. Он и сам не верил в это.

— У нас таких телескопов три. Второй в Армении и еще один в Крыму.

— Тянь-шаньский — самый мощный. На этом расстоянии работает только он, — вмешался командир.

— Может быть, разрушена электростанция? — поддержал его Урманцев.

— Может быть… — нехотя согласился врач. — А не запросить ли нам Землю?

— Забыл инструкцию? Нельзя.

Вторая волна тоски и тревоги нахлынула на них, когда через полгода, выйдя на заданную орбиту, они не получили сигнала от ЛСС.

— Лазерная Станция Связи тоже не работает, — командир пощелкал тумблерами и выключил аппарат.

— Там что-то сломалось, — угрюмо прогудел Урманцев.

После этого командир сказал:

— С сегодняшнего дня я запрещаю любые разговоры по поводу возможных событий на шарике.

Решение командира было мудрым. Через три недели Урманцев почувствовал, что фонтан предположений, бурливший в мозгу, стал ослабевать и сошел на нет. Он просто разучился думать о том, что могло случиться дома.

Запрет нарушили, когда на экране голубая звезда превратилась в большое зеленоватое пятно.

— Во всяком случае, она на месте! — обрадовался Урманцев.

— Да, и скоро мы будем дома, — через силу улыбнулся командир.

— Неизвестно, есть ли смысл в нашем возвращении, — сказал врач.

Они замолчали, но Урманцев решил высказаться до конца:

— Мне кажется, нам нужно приготовить себя к самому неожиданному.

— Да, да! — воскликнул врач. — Нам нужно многое обсудить.

Командир помолчал, затем согласился:

— Ну что ж, пожалуй. Только давайте говорить о том, как будем действовать, а не о возможных катастрофах на шарике. Все равно мы ни до чего путного не договоримся.

После долгого обсуждения они решили лечь на круговую орбиту и оставаться там до тех пор, пока что-нибудь не прояснится. Это было первым нарушением инструкции.

Корабль вошел в верхние слои стратосферы.

— «Она все та же, снег, да поле, да плат узорный до бровей», — попытался пошутить врач.

— Вижу Австралию, — сказал командир.

— А я вижу Индийский полуостров, и там дальше большой материк. Жаль, облака мешают…

— Мы пройдем над южной частью СССР, — оповестил их командир, проверив курс.

Урманцев с завистью прислушивался к их возгласам. Он сидел у бокового экрана и не видел ничего, кроме радужной полосы атмосферы. Выше этой полосы тянулось опостылевшее за эти полтора года чернозвездное полотно.

Сначала он не обратил внимания на блестящую точку, возникшую на фоне мерцающих облаков. Но постепенно она привлекла его внимание. Она все увеличивалась и приобретала знакомые формы.

— Ребята, нас, кажется, встречают! — закричал Урманцев.

— Где?!

Они бросились к его экрану. Урманцев ткнул в стекло пальцем. Командир насупился.

— Ну-ка, Валя, давай быстро телерадар, а ты сделай запрос.

— Оно молчит, — сказал врач, повозившись с передатчиком.

Командир хмуро просматривал ленту, медленно выползавшую из счетной машины, на которую поступала информация телерадара. Урманцев видел, как внезапно запали щеки командира.

— Внимание, ребята… — скомандовал он, запнулся и продолжал шепотом: — Нас преследует ракета-перехватчик.

Все еще ничего не понимая, они молчали.

— Это ракета-перехватчик. Ракета-перехватчик с атомной боеголовкой.

— Черт!.. — прошептал врач.

Урманцеву же показалось, что он давно ожидал нечто подобное.

— Американская?

Командир бросился к пульту управления.

— Что ты хочешь делать?! — крикнул врач.

Урманцев смотрел на экран. Теперь было ясно видно, что это ракета. Командир запустил двигатели…

— Я ее подпущу, — сказал он, — а затем оторвусь и пойду на посадку.

— Она взрывается на определенном расстоянии от цели, знаешь? — сказал Урманцев.

— Знаю. Я знаю эти ракеты. Ложитесь в кресла.

Резкий толчок на миг прижал их к сиденьям, затем наступило облегчение. До них донесся хриплый голос командира:

— Все. Она прошла. Можете посмотреть на смерть в боковой проекции.

Врач быстро освободился от ремней и подсел к командиру.

— Вот она, — сказал командир, вставая с сиденья.

Урманцев не мог подняться. Он почувствовал страшную слабость. Его слегка мутило. Скосив глаза, он видел у экранов спины товарищей, слышал их голоса. Врач возбужденно затряс головой.

— Смотри! Смотри! Это что? Ей навстречу идет другая… Откуда?..

Сначала вспыхнули и сгорели экраны. Затем в кабине погас свет. И сразу же корабль потряс страшный удар. В последнее перед приземлением мгновение Урманцев услышал крик боли…

Врач был мертв, а командир умирал. Урманцев отделался сравнительно легко, у него была ободрана щека и что-то произошло с глазом. Опухшие веки нельзя было разлепить…

Взрывная волна сместила корабль с орбиты, но автомат приземления оказался в порядке. Урманцев протянул руку и нащупал забинтованную грудь командира. Тот не пошевельнулся. Широко открытыми глазами он смотрел в светлеющее утреннее небо. Урманцев склонился над ним и увидел, что немигающие глаза уже запорошены песком…

Он похоронил их тут же, вырыв неглубокую могилу. На дне ямы песок был влажным и тяжелым, и Урманцев подумал, что где-то поблизости есть вода.

Занялось утро, и сразу же с востока потянул сухой горячий ветер. Вокруг корабля расстилалась песчаная пустыня. Она мало напоминала пустыни, о которых Урманцев знал из книжек. Гладкое ровное поле, без барханов, без холмов, без намека на какую бы то ни было растительность. Освещенное палящим солнцем, оно нагоняло уныние и тоску.

Воткнув палку с дощечкой в песчаный холмик, он, шатаясь от усталости, возвратился на корабль. Несколько глотков бульона окончательно его разморили. Он повалился в кресло и заснул. Проснулся только к вечеру.

Урманцев чувствовал себя разбитым, неспособным пошевелить даже пальцем. И все же он заставил себя встать. Морщась от боли, пошел к пульту. Горела красная лампочка радиоактивной опасности. Но сирена молчала — очевидно, просто сломалась. Он снял футляр с дозиметра и несколько минут смотрел на светящиеся цифры шкалы. Постучал по стеклу, но стрелка не опускалась.

Доза радиации в несколько раз превышала норму. Сразу стали понятными и молчание Земли, и ракета-перехватчик, и эта странная пустыня кругом.

Война. На Земле шла термоядерная война. А может быть, уже кончилась? Он спустился в нижнее помещение и влез в один из скафандров. Все же это защищало от излучения. Затем возвратился на свое место и опять лег. Засыпая, чувствовал, как жжет и дергает залепленный пластиком глаз.

Проснулся, когда совсем рассвело. Долго лежал, с трудом соображая, что с ним.

Спокойно обдумал, что следует предпринять в создавшейся ситуации.

Эксперимент оказался бессмысленным. Глупость и бессмыслица. Страшная бессмыслица. Что же делать? И нужно ли что-то делать? Может, остаться здесь, пока не кончится еда… Но не могли же все погибнуть… Где-то должны быть люди… Нужно идти искать.

Когда солнце поднялось достаточно высоко, Урманцев вышел из корабля. За спиной тяжело повис огромный рюкзак, он напихал туда кучу нужных и ненужных предметов. Идти с таким рюкзаком по песку, да еще в скафандре, было страшно трудно. Но он шел, считая вслух шаги. Это отвлекало.

Пройдя шагов сто, оглянулся и увидел опаленную обшивку корабля и невысокий холмик.

Дул ветер, унылый, настойчивый. Песчинки стучали в силикоборовое стекло шлема. Ноги вязли в песке, лямки рюкзака резали плечи. Хорошо, что он все же надел скафандр. Терморегуляция внутри костюма была совершенной. Он шел под палящими лучами солнца, не боясь перегрева.

И все же на третий день пути он решил переменить тактику. Яркий свет вредно действовал на единственный глаз. Урманцев испугался, что ослепнет. Лучше уж спать днем, а идти ночью.

На шестой день пустыня кончилась. Он шагал по твердой, каменистой почве. Стала попадаться растительность — чахлые кустики верблюжьей колючки. Еды должно было хватить надолго, но вода почти вся вышла.

Однажды он обнаружил, что остановились часы. Он выбросил их.

После этого перестал считать дни. Они слились в безликую однообразную череду тьмы и света, скучный поток без начала и конца.

Как-то он услышал голос. Это не поразило и не удивило. Голос раздавался у него в ушах.

— Что же ты, Валя, а? — сказал голос.

Урманцев помолчал и потом ответил:

— Ничего. А что?

— Куда идешь-то?

— На север, — сказал Урманцев, — только на север.

Голос замолк надолго, потом произнес:

— А ведь не дойдешь.

— Дойду. — Урманцев попытался нахмуриться, но кожа на лице словно одеревенела. Занудливо поскрипывали башмаки. Этот скрип, как пыль, въедался во все поры.

— Не дойдешь!

— Дойду, — сказал Урманцев и заплакал.

Голос будто испугался его слез и опять надолго куда-то пропал. Но к вечеру появился снова:

— Идти-то некуда. Везде то же самое.

— Врешь.

— И людей, их ведь тоже нет.

— Нет?

— Нет.

— Врешь.

Голос в ответ насмешливо хмыкнул.

— Остались только автоматы. Ракеты, самолеты…

— Врешь, — сказал Урманцев.

— А потом, зачем тебе люди? Они же раньше только мешали тебе, ты их не любил.

— Нет, любил, — сказал Урманцев.

— Не любил ты их, презирал, а иногда и ненавидел.

— Мало ли что. С кем не бывает. Одних любил, других ненавидел.

— Но ты же ученый…

— Ну и что?

— Мог бы понять, почему одни люди тебя устраивали, другие — нет.

— Я все отлично понимал.

— А если понимал, почему не действовал?

— Иди к черту! — сказал Урманцев.

— Ты очень гордился, что ты ученый.

— Отстань! — сказал Урманцев.

— У тебя в желудке сразу мягко и тепло так делалось, когда тебе говорили, что ты талантливый ученый.

— Нет.

— Мягко… Я же тебя знаю. Ты сначала думал сравняться с Ортом, а потом и переплюнуть его.

— Врешь! Врешь! Врешь!

— И все это вместе называлось поиски Истины.

— Замолчи!

— Тебе неприятно?

— Я хочу умереть, — сказал Урманцев.

— Нет, ты не хочешь умереть. Ты хочешь жить. И будешь долго цепляться за жизнь. Потому что надеешься, что тебе еще раз скажут, какой ты талантливый и хороший.

— Ну и что?

— Да ничего. Только мне кажется, что ты сволочь.

— Может быть.

— Сволочь и подонок.

— Вполне возможно.

— И все вы, люди науки, такие.

— За всех не могу ручаться…

— Это твоя работа! Это ты погубил Землю.

Так брел он по степи, жестикулируя и разговаривая сам с собой. Радиация воздуха и почвы повышалась с каждым километром, но он все шел и шел.

Однажды он увидел автомашину.

— Вон стоит «Волга», — сказал голос.

— Вижу, — сердито отрезал Урманцев.

Он обрадовался. Если «Волга» — значит, он в России. Значит, не в Иране, не в Пакистане, а где-нибудь в северных районах Средней Азии.

Урманцев заглянул внутрь. Все заднее сиденье было завалено кульками и банками.

— Это жратва, — сказал голос, — они запаслись жратвой и бежали.

— Они погибли от жажды.

— Нет, видишь пластмассовую канистру? В ней, наверное, вода.

Урманцев отвинтил крышку и убедился, что голос не ошибся. Он побродил вокруг, разыскивая владельцев.

В сотне шагов от машины он нашел иссохший труп.

Как произошла эта катастрофа? Что заставило человека покинуть ковчег и сделать шаг навстречу гибели?..

— Он нес смерть в самом себе, — сказал голос. — Проверь радиоактивность.

Глянув на дозиметр, Урманцев чуть не закричал. Все, все здесь непригодно к употреблению. Продукты, вода и корпус автомашины излучали чудовищный поток частиц.

Урманцев долго стоял перед машиной, раздумывая. Затем проверил бак с бензином. Бензометр показывал, что в машине еще есть горючее. Но счетчик мог оказаться неисправным. Урманцев привык к тому, что приборы выходили из строя. Впрочем, это легко проверить.

Оказалось, что бензин все же есть и в смазочной системе сохранилось масло. Урманцев залил в радиатор воду из канистры, вышвырнул из машины радиоактивный груз и сел за руль. Машина завелась сразу.

— Это самообман, — сказал голос. — Машина, столько простоявшая под палящим солнцем, не может работать.

— Много ты понимаешь, — сердито ответил Урманцев.

Он ехал весь день и всю ночь, а на другое утро ему встретилась целая колонна автомашин. Грузовики стояли на дороге, засыпанные песком и пылью. Урманцев тщательно обследовал машины и выбрал ЗИЛ.

Первый город возник перед ним на третий день после встречи с автоколонной. Он появился как-то сразу. Урманцев увидел белые стены домов и темные стволы деревьев с оголенными ветвями. Городок лежал в долине неизвестной реки.

Урманцев быстро переключил скорость и понесся вниз, но через несколько километров пришлось остановиться. Дозиметр показывал быстро возрастающую радиоактивность.

— Ты с ума сошел, — возбужденно говорил голос. — Твой скафандр не выдержит. Это самоубийство.

— Шоссе идет через город, — сказал Урманцев.

— Ну и что? Поищи объезд. Здесь должен быть объезд.

Урманцев объехал город и вновь вывел машину на дорогу. После этого он несколько раз пытался заехать в попадавшиеся ему города, но всегда перед ним вырастал непреодолимый барьер радиации. Он не мог понять, почему радиоактивные города остались целыми и невредимыми, без каких-либо заметных следов разрушения.

По характеру ландшафта он понял, что находится уже где-то в средней полосе. Стало значительно прохладней, все чаще попадались безлюдные деревни, где он добывал воду и продукты. По обочинам и прямо на дороге громоздились автомашины, тележки, повозки, груженные истлевшим домашним скарбом, продырявленными чемоданами, узлами. Иногда, не очень часто, встречались и распластанные, припавшие к земле фигуры людей.

Однажды под вечер он увидел зарево. Над горизонтом висело бледное синеватое сияние. Он направил машину на свет. По ту сторону большой реки лежал город, залитый светом праздничной иллюминации. Улицы растекались, словно реки лунного света. Здания были обвиты гирляндами светящихся точек. Город походил на освещенный изнутри драгоценный камень. В небе полыхали сполохи, напоминающие северное сияние.

Он спустился к реке. В маслянистой черной воде отражались дворцы и небоскребы. Он вышел из кабины и принялся рассматривать неведомый город.

— Вот жизнь, живая жизнь, а ты не верил… — сказал Урманцев кому-то внутри себя.

— А ты посмотри на реку.

— Ну?

— Ты ничего не видишь?

— Отражения…

— Какие там отражения! Вон те светящиеся льдины, что застыли в причудливом танце над неподвижной рекой. Их ты видишь?

— Да, вижу. Я не заметил их сразу. На реке много света. Что это? Праздничные барки? Но почему-то они неподвижны…

— Какой там праздник! Это остатки, уродливые обломки большого моста, когда-то соединявшего оба берега. Они светятся сами!

Урманцев все понял и встал. От мгновенно обрушившегося на него ужаса стало тяжко дышать. Перед ним раскинулись светящиеся развалины города. Разрушенные стены домов фосфоресцировали, создавая иллюзию праздничного убранства.

— Будь ты проклят! — сказал Урманцев.

Он толкнул голубую стеклянную дверь и вошел в просторное помещение. Женщина, темноглазая женщина улыбнулась ему из-за стойки, опустила ручку никелированного автомата. В воздухе запахло кофе. Женщина опять улыбнулась и протянула ему дымящуюся чашку. Красивая, чуть полная рука и крохотная белая чашка. На пальце поблескивал дешевенький бирюзовый камень. Урманцев тихо засмеялся. Женщина включила магнитолу. Кто-то запел о море и любви. Урманцев стоял, держал в руках чашку с горячим кофе, и слезы лились у него по лицу. Он сделал шаг вперед, еще один, еще… Он хотел заглянуть в глаза женщины, в ее белое, чистое лицо, такое родное лицо. Она уже не улыбалась, напряглась и ждала. Она даже подалась вперед, чтобы ему было легче коснуться ее. Он протянул левую руку (в правой дымилась белая чашка) и тихо опустил на ее плечо. Губы женщины дрогнули, чтобы услышать, он наклонился к ней и увидел слезы и безумное ожидание. Он все сильнее сжимал сначала одно ее плечо, а потом, поставив чашку, и другое. Он привлек ее к себе, и странно — она застывала и леденела в его руках. И он понял, что сжимает баранку автомашины, стоящей на берегу большой реки, а по ту сторону лежат светящиеся руины города. Стекло внутри шлема замутилось от слез, и он стал биться головой о руль, и кричать, кричать…

— Пожалуй, сейчас ты мог бы умереть, — равнодушно сказал голос.

— Нет! — закричал Урманцев. — Нет!

Он включил мотор и поехал вдоль реки искать переправу. Потом машина вдруг остановилась. Покопавшись в двигателе, он обнаружил, что сел аккумулятор. Он знал, что в этом районе много брошенных машин. Но ему не хотелось… Ему ничего не хотелось.

Он долго брел в ночи, по темной степи, под темным облачным небом, а когда совсем устал, свалился и уснул.

Проснулся он в каком-то коридоре, который показался ему одновременно и знакомым и незнакомым. Его поразили большое светлое окно и множество дверей с надписями: «Вход воспрещен», «Брось папиросу», «Электрофизическая лаборатория». Он бросился к окну, увидел зеленый двор Института вакуума и морскую шлюпку, на которой досаафовцы устанавливали свои сухопутные рекорды.

…Кто-то тронул его за плечо. Он испуганно оглянулся. Сзади стоял озабоченный Мильчевский.

— Валентин Алексеевич, все тут с ног сбились, вас разыскивая. Срочно требует директор.

Урманцев оторопело поглядел на Мильчевского, осторожно коснулся его пальцем и кинулся к ближайшей двери.

На двери он прочел: «При работе с водородом огонь способствует молниеносному старению». Распахнул дверь. Двое сотрудников стояли у вытяжки, трое сидели за письменными столами и озабоченно что-то строчили.

— Как же вы уцелели? — крикнул он, поворачиваясь к Мильчу.

— Этого я не знаю, — ответил тот.

…О великолепный психологический стимул, отлитый в вопрос «Чем мы хуже других?»! Когда сонный обыватель изжует «справедливость», он отрыгивает лозунгом «Чем я хуже других?». Когда паразит-мародер прокрадывается по стопам революции в новый мир, он появляется у праздничного стола, зажав в зубах крик: «Чем я хуже других?».

Иван Фомич был уверен, что он сравнительно лучше других. И однажды его заслуги получили долгожданное вознаграждение.

На Земле стоял самый обычный день, который сменил самую тривиальную ночь. Но уже в середине дня Ивана Фомича словно что-то толкнуло. Дескать, пойди и посмотри. Трудно, конечно, охарактеризовать его ощущения в тот момент. Может, он услышал пенье фанфар или тихий голос высокого начальства. А может, и вовсе небесный хор.

Так или иначе он оторвался от своего рабочего места, строго оглядел сотрудников и вышел. Грудь его распирало от гордости и предвкушения грядущего величия. Прежде всего он поразился видом лестницы. Вроде обычнейшая лестница. Тысячи раз он по ней хаживал. И вверх и вниз. Ему всегда казалось, что он чаще спускается вниз, чем подымается вверх.

Но сегодня лестница выглядела необыкновенно. На ней лежал ковер. Узорный по краям, с широкой ярко-красной полосой по центру, он стекал вниз подобно великолепной реке.

И никого ни справа, ни слева, ни впереди, ни сзади. Он один попирал ногами этот ковер. Иван Фомич еще недоумевал, но уже проникался соответствующими чувствами. И когда у дверей кабинета его встретила с цветами секретарша директора, проникся окончательно.

Он вошел в директорский кабинет легкий, осененный, ответственный. На лице его, сияющем, полном веры, отражалось право повелевать, указывать, учить. Готовность слушаться, исполнять, искоренять. Вера в светлое будущее. Почтение и уважение к прошлому. Признание настоящего, в котором ему еще придется поработать, потому что мир все же не без недостатков.

Конечно, директор Алексей Александрович, узрев коктейль самых высоких чувств на лице Ивана Фомича, тоже все тотчас понял и проникся. Было видно, что он все осознал. А осознавши, вышел из-за стола, бросился навстречу и воскликнул:

— Дорогой Иван Фомич! Поздравляю! Вот бумаги…

Кажется, он сказал «бумаги-с», впрочем, Иван Фомич в точности не расслышал. Он снисходительно улыбнулся и взял атласный, увенчанный гербом, штампом и печатями лист бумаги. В историческом документе говорилось, что с сегодняшнего числа прежний директор отстраняется, а он, Иван Фомич, назначается отныне и «доколе сам пожелает» директором Института физики вакуума.

Нужно сказать, что слова «доколе сам пожелает» немного настораживали. Ему еще не приходилось встречаться с подобными формулировками. Но потом ощущение тревоги и неустойчивости как-то очень быстро сгладилось, сошло на нет и исчезло совсем.

— Пожалуйста, занимайте мой стол, — пропищал Алексей Александрович.

Иван Фомич с недоумением взглянул на бывшего директора и вдруг заметил, что тот под действием его взгляда быстро сокращается в размерах, прямо тает на глазах. Вскоре бывший директор достиг величины центрально-африканского пигмея, и если б Иван Фомич милостиво не отвел взгляд, то и вовсе бы сгинул.

«А возражал, сопротивлялся и даже шел на поводу», — с укоризной подумал Иван Фомич про совсем сникшего директора.

— Вы свободны, можете идти, — вежливо сказал он Алексею Александровичу, и тот быстро-быстро стушевался и исчез.

Пафнюков сел за большой письменный стол и осмотрелся. Все было на месте: телефоны, дырокол, бумага и толстые цветные карандаши для резолюций. Иван Фомич любовно глянул на отточенный красный грифель и подвинул карандаш поближе. Затем его озаботила одна мысль, и он вдруг засомневался. Подумал немного и нажал кнопку вызова секретаря.

Дверь отворилась, и на пороге возникла Розалия Борисовна. Он уставился на нее и с радостью заметил, что она, как и директор, сокращается в размерах.

— Что случилось, Иван Фомич?

— Я… ээ, там меня никто не ждет?

— Нет. Я бы доложила.

— Ну спасибо. Идите.

«Уменьшает! — весело удивился он. — Вот те на!»

С этого момента, когда ему не нравился человек, Иван Фомич говорил про себя: «Дай-ка, брат, я тебя уменьшу», — и уменьшал. А рассердившись, вообще сводил человека на нет. Тот как бы испарялся, обращался в нуль, не оставляя даже запаха тройного одеколона.

Великолепная пора настала для Ивана Фомича! С нормальными людьми ему не приходилось встречаться. Вокруг робко двигались уменьшенные модели мужчин и женщин. Они были очень старательны и исполнительны. Но Иван Фомич хотел большего.

— Нужна система, — говорил он жене, на которую смотрел сквозь специальные очки. Уменьшать жену не было никакого резона, хотя иногда во гневе Иван Фомич все же использовал частичное кратковременное уменьшение. — Всякое там творчество, свободный поиск, что покойник Орт насаждал, роскошь не по нашему карману. Нужна железная дисциплина и автоматическая система. Люди должны знать четко очерченный круг обязанностей, добросовестно и честно выполнять свой долг. Все дело в правильной организации труда, в системе…

Иван Фомич принялся насаждать свою систему в Институте физики вакуума с необычайным рвением. Сначала было проведено общеинститутское собрание, где Иван Фомич прочел доклад под названием «Внедрение системы в научную работу». Все отнеслись одобрительно к мероприятиям нового директора. Правда, по глазам некоторых уменьшенных сотрудников, сидевших в первых рядах, Иван Фомич видел, что они не согласны и даже позволяют себе иронизировать. Иван Фомич рассердился и хотел было их совсем уменьшить, но его глаза не могли надолго оторваться от текста, а за это время сотрудники успевали увеличиться до прежних нормальных размеров. Это досадное обстоятельство Иван Фомич компенсировал в конце доклада, когда во гневе чуть было не свел к нулю всех слушающих его сотрудников. Однако вовремя спохватился, так как выступать перед пустой аудиторией не имело смысла.

Затем были заказаны, красочно выполнены и развешаны по всем коридорам и вестибюлям плакаты, прославляющие Систему (о ней уже говорили с большой буквы, а некоторые в письменных сообщениях и докладах добавляли к слову «Система» фамилию Ивана Фомича. Ему это нравилось, но он считал подобное словосочетание несколько преждевременным).

Время шло. Пафнюков усиленно трудился. Возвращался он домой за полночь, усталый и счастливый, чем давал повод жене для разнообразных подозрений. Впрочем, что жена! Разве она могла понять и оценить титанический труд Ивана Фомича? Ей, видите ли, что-то там казалось… Ему же не кажется. Человеку, который твердо знает, не кажется. А он знал и стоял на своем. И даже иногда, когда оставался один в кабинете, похрюкивал и повизгивал от восторга.

На отчетных производственных вечеринках сотрудники пели:

«Стройными рядами мы идем в Систему, Разрабатывать, внедрять актуальнейшую тему!»

Иван Фомич принимал участие в этих безалкогольных сборищах, снисходительно выпивал стакан чаю и не забывал уменьшать особо речистых сотрудников. Конкуренции он не терпел даже на молекулярном уровне.

И все же Иван Фомич не ведал покоя. Не то чтобы в сердце прокралась какая-то неуверенность или сомнение. Нет, упаси боже! Все было ясно для Ивана Фомича: и цель и пути к ней. Кстати, он уже получил одобрение от высшей инстанции. Пока только устное, по телефону, но вскоре можно было ожидать и личного появления кое-кого. С трепетом и проникновением, даже с некоторым сладким ужасом — правда, тщательно подавляемым — ожидал он появления начальствующего лица. Но об этом потом.

И все же что-то тревожило Ивана Фомича. Он долго не мог разобраться, откуда это идет. Как будто комар носа не подточит…

Ровно в девять часов сотрудники приходили на работу и тут же принимались выполнять совершенно ясные задания. От 12:30 до 13:00 они обедали, а в четыре кончался рабочий день. Каждый человек в институте, начиная с уборщицы и кончая заместителем по научной части (им теперь стал бывший директор Алексей Александрович), знал, что, как и в каком объеме он должен сделать в течение рабочего дня.

Ровно в девять часов раздавался первый телефонный звонок. Звонили из отдела снабжения и спрашивали, можно ли жидкий азот отпускать по накладной № 13 или обязательно нужно использовать только форму № 9, предложенную лично им. Иван Фомич давал разъяснения.

Затем звонили со стендовой установки, откуда отправляли станок в ремонт. Спрашивали указаний Ивана Фомича, на какую машину грузить. Новый директор запретил бесконтрольное использование грузовых автомобилей. Иван Фомич растолковывал непонятливому кладовщику порядок использования транспорта.

Потом звонил Доркин и уточнял план. Он занимался этим уже полгода, и хотя вроде все было ясно, ему требовалась, в соответствии с приказом директора, санкция Ивана Фомича. Он хотел переместить исполнителя из подпункта «Г» в пункт «Б». Иван Фомич милостиво разрешал перемещение сотрудника. Затем в кабинет начал просачиваться ширящийся людской поток с различными вопросами и просьбами. Приходили доктора, кандидаты, лаборанты и механики. Приходили из профкома, канцелярии, АХО, машбюро, охраны и даже от пожарников.

Удивительно, какой сумбур вызывали в головах у людей простые, очевидные вещи!

Иван Фомич приказывал, повелевал, внушал, убеждал, назидал и, конечно, уменьшал, потому что не мог видеть этот раздираемый сомнениями человеческий водопад в нормальных масштабах.

К вечеру Иван Фомич безумно уставал. Уставал и обижался. Как же так получается? Он создал Систему, чтобы она работала, а вместо этого приходится работать ему. Обидно и даже возмутительно. Такого коварства от Системы он не ждал.

«Слишком я их разболтал, — думал он, — позволяю сомневаться. Нужно давать выговоры за колебания перед очевидным решением». Ему стало легче. И он решил с завтрашнего же дня начать ожесточение. Но, к великому сожалению, не успел, так как вскоре последовал телефонный звонок, возвещавший о прибытии начальственного лица. Министерство изъявило желание ознакомиться с достижениями Ивана Фомича и с его Системой.

Посещение лица Иван Фомич рассматривал как награду за усердие. К этому посещению он и его приближенные готовились с особым тщанием. Система была приведена в идеальный порядок, каждый винтик в ней блистал надраенной головкой и готовностью завернуться до отказа. Иван Фомич немало положил сил, чтобы закрепить все разболтанные шарниры и строго ориентировать их в пространстве в соответствии со штатным расписанием.

Девять часов утра. Институт работает полным ходом. Стучат пишмашинки, вакуумные насосы, воздуходувки, шумит вентиляция, и научные работники организованно обсуждают очередную диссертацию.

Девять пятнадцать. К подъезду института подкатывает лакированная, как башмак тенора, «Волга», из которой тяжело и медленно выдворяется лицо и, препровождаемое представителями института, поднимается в кабинет Ивана Фомича. После короткого знакомства и некоторых, довольно бессвязных объяснений со стороны директора гость изъявляет желание осмотреть институт.

Следует напомнить, что Иван Фомич сильно волновался. Поэтому его рассуждения о Системе звучали довольно нелепо. Но гость, кажется, не обращал на нового директора внимания. Он легко шагал по коридору, а Иван Фомич семенил рядом, поотстав на полшага. Семенил и тараторил, чувствуя, что надо молчать. Но стоило ему замолчать, как он понимал, что молчать нельзя и нужно возможно больше говорить. Он раскрывал рот и тут же обрывал себя… Неловко было Ивану Фомичу рядом с этим человеком. У лица были глубокие морщины и узкий, крепка сжатый рот. Лицо почему-то избегало смотреть на Ивана Фомича, и это тоже пугало. В нежелании честно и прямолинейно скрестить взгляды таилось что-то настораживающее. Но внезапно гость нахмурился и строго глянул на Ивана Фомича. Боже, что это был за взгляд! Иван Фомич похолодел.

— Вот вы все говорите «Система, Система», — произнесло лицо, — а я вас спрашиваю: где же люди? Я не вижу людей.

Иван Фомич растерянно огляделся. Действительно, людей не было. Ни рядом с ними, ни в коридоре, ни… вообще. Всюду чисто и пусто, словно здание только что приняли от строителей, но к эксплуатации еще не приступили. Испуганный Иван Фомич бросился к одной двери, к другой… О ужас! Все помещения опустели. Ни одного человека. Ни хорошего, ни плохого, ни члена профсоюза, ни злостного неплательщика. Никого!

И в то же время… что за наваждение? Ритмично покачивались мешалки, шумели газовые горелки, гудели трансформаторы. Институт работал! У Ивана Фомича мелькнула даже крамольная мысль, что, может, он новатор, предложивший образцовый НИИ-автомат. Есть же хлебозавод-автомат…

— Где люди, я вас спрашиваю?! — гремело лицо. — Что за вакханалию вы здесь устраиваете? Что за дурацкий спектакль?

— Люди были… — только и смог вставить окончательно растерявшийся Иван Фомич.

Он стал припоминать и вспомнил, что люди были, и даже много. Но в это утро ему показалось, что они помешают высокому гостю, и он стал их понемножку уменьшать…

Ах, какой конфуз! Он не рассчитал силу уменьшения. Возбужденный присутствием гостя, взволнованный, просветленный, он обрушил на своих подчиненных мощную волну уменьшения, которая исторгла их из поля зрения и свела на нет.

Так вот что значили эти тени, эти эфемерные пятна, на миг возникавшие на пути их следования! Это были люди, сокращенные взором Ивана Фомича до нуля. Иван Фомич быстро оглянулся, что-то мелькнуло, вспыхнуло, и его взору предстал пустынный коридор. Бог мой, теперь он не сможет общаться с людьми! Они так скоропалительно сокращаются на его глазах, что он не успевает даже заметить, кого молниеносно уменьшил. Так можно уменьшить и самого…

Пока Иван Фомич раздумывал, лицо совсем вышло из себя и распекало его почем зря, нисколечко не стесняясь того, что уменьшенные сотрудники обладают вполне нормальным слухом. Что же получается? Подрыв авторитета?

— Заставь дурака богу молиться, он и лоб разобьет! — побагровев, рявкнуло лицо.

И в этот самый момент у Ивана Фомича шевельнулась дерзкая мысль. Так, ничего себе не значащий живчик, на который в другой ситуации он внимания не обратил бы и значения ему не придал, но сейчас… Ивана Фомича потряс озноб. Как пойти на это? Ведь высшая инстанция…

«Дай-ка я тебя, голубчик, уменьшу», — неожиданно для себя подумал Иван Фомич и пристально взглянул на лицо, процедив сквозь зубы:

— Ах, ты…

— Вы не смеете! — взвизгнуло лицо, скоропостижно сокращаясь.

— Почему же? — глупо переспросил Иван Фомич.

У него дрожали колени от страха, и в области желудка возникла томная слабость. И тем не менее он упорно продолжал уменьшать лицо. Это был миг утоления жажды. Чувство всепобеждающей власти остро и больно пронизало все его существо. На лбу выступили крупные градины пота, он криво улыбался мертвыми, бескровными губами. Он, который всю жизнь подхалимничал перед вышестоящими, вознесся в заоблачные высоты Сопротивления и Несогласия. Ему было плохо, очень плохо, но он уже не мог остановиться. Лицо из высшей инстанции уменьшалось, его зычный рев перешел в теноровое журчание, затем в повизгивание, писк, и… все. Лицо перестало существовать.

— Вот так, — сказал Иван Фомич пустому коридору.

Он пошел прочь из института. Один. Величественный. Прекрасный в своем неподражаемом ореоле великой Уменьшающей Силы. Он вышел во двор и глянул на Москву глазами Наполеона.

— Я вас всех могу уменьшить! — крикнул он деревьям и пустым автомашинам.

Никто ему не возразил. Возражать было некому.

— И вас тоже! — Это заявление относилось к проспекту, простиравшемуся за институтской оградой.

— И вас! — Он ткнул рукой на горизонт, где высились кремовые высотные здания. Волна самоуважения захлестнула его и понесла на своем гребне, гордая, могучая.

Он может. Он может даже… Берегитесь теперь!

Берегитесь, сопротивленцы, несоглашатели, скептики, оптимисты, гении и дураки! Вы, и вы, и вы, и вы — все вы берегитесь Ивана Фомича. Он может. Раньше не мог, а теперь может. И плохо будет вам, если вы осмелитесь. Он вас всех уменьшит.

По асфальтовой дорожке к Ивану Фомичу шел человек. Пафнюков присмотрелся и узнал в нем своего лаборанта.

— Иван Фомич, — сказал лаборант, — вас везде разыскивают. Вы срочно понадобились директору. Поднимитесь, пожалуйста, в его кабинет.

— Директору? — Иван Фомич даже задохнулся от гнева. Как он мог понадобиться самому себе? Глупый парадокс. Он никогда не был нужен самому себе. — Какому директору?

Иван Фомич рассердился неуместной шутке зазнавшегося лаборанта и тотчас приказал ему уменьшиться. Но тот почему-то не уменьшался. Он стоял, вытянувшись во все свои сто семьдесят восемь сантиметров, и нагло глядел в глаза.

Ивана Фомича охватил страх. Он резко повернулся и вбежал в институт. По коридорам и лестницам ходили, говорили и улыбались молодые и немолодые сотрудники обоих полов. Ничто не говорило о том, что несколько мгновений назад они были уменьшены до нуля.

Подавленный и опечаленный Иван Фомич стал подниматься по обшарпанным ступеням.

Таковы были странные и несколько трагикомичные видения, посетившие трех героев нашего повествования после того, как Мильч нанес злополучный удар кувалдой по Черному ящику. И сам Мильч тоже не избежал последствий своего необдуманного поступка.

Мильчу стало жутковато — такой звук еще никогда не вырывался из недр Черного ящика.

Возможно, аппарат испортился, и в нем перегорали обмотки, плавились предохранители, пробивались конденсаторы, рождая протяжный, высокий, тоскливый вой. Возможно.

Но Мильчу слышалась и песня.

Песня-крик, полная сожаления, отчаяния, мольбы.

Лебединая песня Черного ящика. Или жалоба, высказанная на неизвестном языке и обращенная к человечеству, единственным представителем которого в данный момент, к сожалению, являлся Мильчевский Роберт Иванович. Все может быть. Что мы знаем о Черном ящике? Ведь наше знание о нем представляет тот же Черный ящик, и любое объяснение здесь одинаково неуместно. Во вселенную можно швырять булыжники, планеты и галактики, и это не скажется на ее плотности.

Внезапно Черный ящик смолк.

Только в ушах Мильча еще мгновение оставалось «Ааа!», звонкое и далекое, как умирающее в горах эхо.

Мильч отер пот со лба и подошел к аппарату. Он прикоснулся к стенкам и сразу же отдернул руку. Чудовищно горячо! Так ящик еще не нагревался. Никогда он не был так раскален. Никогда!

Мильч с тревогой осмотрел аппарат и только теперь увидел у своих ног чемодан.

Маленький спортивный чемодан: серая фибра, стальные нашлепки на восьми углах, вмятина над замком, захватанная, изношенная ручка на ржавых кольцах. Бесконечно знакомая ручка, бесконечно знакомый чемодан. Мильч усмехнулся.

Еще несколько секунд назад его очень раздражало гудение Ящика, но сейчас он был совершенно спокоен. Он ничему не удивлялся. Да и что могло бы его удивить?

Он почувствовал, будто ему предстоит участвовать в некоей игре, и он готов был в ней покорно участвовать и исполнять все, что ему прикажут; хотя — смешное дело! — кто мог бы ему приказывать? Ведь в лаборатории был только он один. И все же его не оставляло ощущение, будто все происходит не совсем по его воле, а как бы со стороны. И тем не менее Мильч успокоился, узрев перед собой чемоданчик: старый добрый чемоданчик, сослуживший хорошую службу валютчикам. Он не раз бывал в руках потерявших ныне свободу передвижения Патлача и Антона. Говорят, его даже касались пальцы самого Турка… Одним словом, это был славный трудяга, и Мильч умилился этой встрече. Руки сами потянулись к вожделенной добыче. Замок щелкнул, но…

Лицо Мильча вытянулось. Вместо ожидаемых драгоценностей Мильч увидел пустоту. Чемодан был пуст. Там лежала лишь сложенная вдвое бумажка.

Бросив негодующий взор на Черный ящик и прошипев сквозь зубы ругательство, Роберт развернул листок. На левой стороне его отливали тисненые золотом буквы: «Пригласительный билет».

А справа мелким шрифтом было набрано:

Уважаемый товарищ!

Сегодня (и больше никогда) Вы приглашены к 16 часам на Большой аукцион.

Адрес Б. А. — универмаг «Москва», 4-й этаж, отдел готового мужского платья.

Обратиться к продавцу Солнечному И. М.

Примечание: Личная безопасность не гарантируется. Билет передаче во вторые руки не подлежит.

Мильч посмотрел на часы. Двадцать минут четвертого — только доехать.

В универмагах людей обычно невпроворот. Мильч купил стаканчик пломбира и стал на эскалатор. Он не ощущал вкуса мороженого, не чувствовал толчков, почти ничего не видел. Ему было тревожно: он готовился к встрече с неизвестностью. «Личная безопасность не гарантируется». «Личная безопасность…» Эта фраза сидела в мозгу прочно, как корешок сломанного зуба в челюсти. Глупость какая-то, личная безопасность не гарантируется, а что гарантируется… общественная, что ли? И что может произойти в универмаге? С точки зрения инженера техники безопасности, универмаг не является объектом, чреватым серьезными травмами. Ну, отдавят ногу, прижмут малость, что еще? Мильч успокаивал себя, но тревога не уходила. Он глотал мороженое, словно надеялся заморозить страх.

— Солнечный? Вы к Солнечному? — Девушка растянула напомаженные губки в ехидную улыбочку.

Это рассердило Мильча.

— Если б мне нужен был Лунный или Юпитерский, я бы вам сказал, но пока речь идет о Солнечном, и я прошу вызвать именно этого товарища.

Девушка издала звук, средний между «фе!» и «фу!» повернулась спиной и махнула рукой куда-то в угол. Мильч посмотрел: там в очень нелепой позе стоял молодой человек с чистой розовой кожей и кофейными волосами.

— Это Солнечный?

Девушка фыркнула и, не поворачиваясь, выдавила:

— Дверь за манекеном!

Мильч обогнул псевдоэлегантную фигуру манекена и увидел дверь. Сзади послышались возгласы покупателей: «А почему без очереди? На каком основании? Своих небось из-под прилавка обслуживаете!» — и что-то еще, очень знакомое и очень старое. Девушка что-то отвечала, но он уже ничего не слышал. Толкнул дверь и вошел.

Человек, стоявший перед ним, был сед и строг. Казалось, он все знает и все понимает. А если и не очень понимает, то всегда может проконсультироваться со сведущими людьми. Одним словом, Мильч почувствовал, что перед ним Солнечный. Чисто формально это подтверждалось наличием серебряной короны вокруг лысеющего черепа.

Мильч открыл было рот, чтобы спросить, что и как, но его прервали.

— Посмотрите, услышите и поймете, — сказал Солнечный.

Голос его был тусклый, невзрачный; таким голосом милиционеры говорят с нарушителями уличного движения. Не понравился Мильчу этот голос. Было в нем какое-то несоответствие с праздничной внешностью Солнечного.

— Не совсем обычный аукцион, — сказал Солнечный и пошел вперед.

Мильч двинулся за ним по узкому коридору.

Они попали, наконец, в просторное помещение — что-то вроде амфитеатра в большом, плохо освещенном зале. Солнечный остановился и, повернувшись к Мильчу, сказал:

— Скоро начнется. Побудьте здесь, осмотритесь, пообвыкните. Я пойду, возможно, там еще кто-нибудь подошел.

Мильч принялся осматриваться. Он находился внутри очень большого и очень высокого зала, напоминавшего театр. Полукругом спускались наклонные галереи, на одной из них находился Мильч. Все они под разными углами устремлялись к одному месту — туда, где обычно находится сцена. Но сцены там не было, вместо нее темнело продолговатое тело, напоминавшее не то постамент памятника, не то длинный стол, накрытый черной скатертью. Приглядевшись, Мильч понял, что это действительно стол, но все же полной уверенности в этом не было. Вообще у него ни в чем не было полной уверенности. Например, снизу из зала до него доносились голоса, и он даже различал серые человеческие фигуры на паркете, но опять же было не ясно, есть там люди или нет. Во всем чувствовалась какая-то зыбкость, неустойчивость, неопределенность. Это не походило на сон, совершенно ясно, что Мильч не спал, но он все же устроил проверку. Ущипнул себя, ударил локтем по перилам, надавил глазное яблоко. От щипка стало больно, в локте рассыпались тысячи иголок, а эксперимент с глазом окончился безуспешно из-за темноты: трудно было различить, двоятся ли предметы или сохраняется присущее галлюцинациям статус-кво.

Сзади послышались шаги. Мильч оглянулся. Солнечный. Он был не один, рядом с ним шла тоненькая девушка.

— Чего же вы ждете? Идите вниз.

Мильч осторожно спустился вперед по наклонному полу. Солнечный и девушка следовали за ним. Оказались в зале. При их появлении серые фигуры на полу и у стен зашевелились. Сонные движения, шорох, покашливание. Все это напоминало рассветный час на вокзале, когда заспанные пассажиры готовятся к посадке. Зевки, потягивание, приглушенные голоса.

Вспыхнул свет, яркий, неожиданный, словно разорвалась бомба.

— Начинаем, начинаем! — закричал Солнечный.

Он уже стоял у стола, покрытого темно-зеленым сукном, в руках у него был молоток; рядом сидели такие же как он, седоватые мужчины. Бумаги, папки, графины с водой. Вполне деловая атмосфера. Рабочая обстановка настоящего аукциона.

Серые тени рядом с Мильчем претерпели чудесное превращение. Они обрели живые человеческие лица, внимательные, заинтересованные глаза, возраст, положение, характер. Их оказалось довольно много. Тоненькая девушка рядом с Мильчем была нежной блондинкой лет семнадцати. Чуть дальше стоял пожилой мужчина в очках — должно быть, научный работник или коммерческий директор солидного предприятия. Были здесь и несколько пенсионеров и два-три школьника. Казалось, что в этом зале собрались представители всех общественных и возрастных групп населения. Вон работяга — должно быть, строитель, в заляпанной известкой спецовке. А это не то манекенщица, не то артистка.

Только о себе Мильч не смог бы сказать, кого он здесь представляет. Вероятно, это не имело значения, так как никто друг на друга не смотрел. Все взоры были устремлены вперед, к зеленому столу, за которым начиналось великое таинство продажи. Солнечный между тем говорил что-то не очень понятное. Во всяком случае, Мильчу показалось, что выступавший не внес ясности в процедуру предстоящего аукциона. А Мильчу очень хотелось ясности. Всерьез ли все это? И на каком основании? Какую организацию представляет Солнечный? Кто разрешил? Мильч хорошо знал, что не может быть такого крупного мероприятия, как этот аукцион, без соответствующей постановляющей бумаги. Должны были и в газетах писать, но Мильч газет не читал. Сложная получилась ситуация.

Мильча грыз червь сомнения, и очевидно, не его одного. Девушка рядом сказала:

— Стульев нет, и посидеть негде. Странное сборище.

«При чем тут стулья? — подумал Мильч. — Дело не в стульях, хотя и стулья — это тоже фактик. На всех приличных аукционах не то что стулья, а глубокие, вместительные кресла полагаются. Там к покупателю с уважением относятся». Мильч был уверен, что кресла на аукционе просто необходимы. Впрочем, сам он никогда еще в аукционах не участвовал.

— До сих пор, — продолжал философствовать Солнечный, — между вещью и ее будущим владельцем существовал определенный активационный барьер в виде цены. Преодолеть этот барьер могли только те, овеществленный труд которых равнялся или превышал указанную цену. Наш же Большой аукцион основан на совершенно иных принципах. Мы убираем денежную границу между покупателем и вещью, как категорию гносеологическую и в значительной мере себя изжившую. Но взамен мы вводим другой барьер, тоже определенным образом связанный со стоимостью предмета; хотя, как нам кажется, более органичный и более, как бы это вам сказать…

Он повертел рукой в воздухе. Зал напряженно молча слушал.

— …приближенный к натуре человека. Критерием приобретения на нашем Аукционе является желание. Успехи нейрофизиологии сделали возможным оценивать желание в конкретных единицах, которые мы условно назвали желами. Жел — это производное от слова «желание». Сила желания измеряется специальным прибором — желометром. Макс Петрович, продемонстрируйте, пожалуйста!

Макс Петрович — лысый, сгорбленный, в старческих веснушках, которые были видны даже с конца зала, где стоял Мильч, — выкатил откуда-то из-за сцены нечто вроде пушки на длиннющем лафете. По бокам ее торчали два раструба, похожие на уличные репродукторы времен первых пятилеток.

— Вот это, — хрипло сказал Макс Петрович и похлопал по раструбу, — мы направляем на покупателя, а вот это — на объект, предмет купли-продажи, так сказать. И… регистрируем. В желах, значит.

— Это «вот это», как тяни-толкай, — сказал кто-то из зала.

Мильч засмеялся.

— Желуди не деньги, у соседа не занимать, — заметил маляр.

— Тихо, товарищи! — закричал Солнечный, поднимая руки над головой. — Наш Аукцион экспериментальный, нужна строгая дисциплина. Аппарат проверен только в лабораторных условиях, а посему соблюдайте осторожность. Каждый из вас получит проводок, который нужно закрепить на локте левой руки. Проводок пронумерован. Желометр показывает силу желания по максимальной величине, соответствующий номер вы увидите на этом экране.

Солнечный указал на круглый зеленоватый экран в глубине сцены.

— Сейчас мы начнем показ экспонатов. Приготовьтесь. Купит тот, кто сильнее хочет купить. Желайте, друзья!

Какой-то шустрый молодой человек протянул Мильчу конец тоненькой проволочки с металлической пластинкой. На ней стояла цифра «13». «Везет же!» — подумал Мильч. Он закатал рукав и приклеил пластинку на сгибе локтя.

«В сущности, весь этот Аукцион дикая бессмыслица, — размышлял Мильч. — Желание не может служить эквивалентом стоимости. Это чушь и дичь! Самые необузданные желания у лентяев и бездельников. Богатым окажется тот, кто не умеет и не любит работать».

Мильч не был самокритичен. Что поделаешь, таковы люди. Наше судейское жало направлено острием в сторону соседа. И это естественно. В противном случае мы бы умирали еще при рождении.

— Роберт, помогите мне подвязать эту дурацкую проволоку, — услышал он над ухом мелодичный голосок соседки.

Откуда она знает его имя? Мильч посмотрел на девушку; та с видом старой знакомой протягивала ему руку.

— Вы меня знаете?

— Здесь все друг друга знают. Мы же все бронтозавры — последние стяжатели.

Еще чего недоставало! Мильч нахмурился, но больше расспрашивать не стал.

В это время на сцену двое рабочих стали выносить вещи, предназначенные к распродаже. Роберт как во сне смотрел на связки черно-бурых лисиц, манто, костюмы, меховые шапки, расшитые золотыми драконами халаты, все это мелькало перед зрителями, словно кадры дешевого кинофильма.

— Эй, начальство! Не мельтешите, мы не успеваем!

— А вы не торопитесь. Это еще не аукцион, а эмоциональная зарядка, вы должны внутренне подготовиться к акту максимального желания, — снисходительно разъяснил сидевший рядом с Солнечным человек, похожий на официанта.

Когда груда вещей в углу сцены превысила человеческий рост, Солнечный встал и стукнул молотком. Свет в зале погас, освещенной осталась только сцена, где показывали вещи, да зеленый экран, на котором выплясывали жирные светящиеся цифры.

— Сто тридцать желов номер двадцать первый! Сто тридцать за это чудесное манто! Кто больше? Женщины, напрягитесь, неужели только двадцать первый номер имеет право носить норку?.. Ага, двести один жел номер десятый, проснулась — то-то, никому не хочется упускать столь великолепную вещь. Кто больше?

Солнечный выкрикивал эти слова перед напряженно молчащим залом. Мильч наблюдал за распорядителями, которые перебегали от стола к экрану, что-то поправляли, перешептывались. Рядом страстно замычали. Мильч оглянулся. Его соседка, стиснув руки, смотрела на манто гипнотизирующим взглядом. Если б этот взгляд имел материальную силу, каждая ворсинка манто была б расщеплена пополам или даже вообще распылена до молекулярного состояния. Внезапно впереди раздался крик. Высокий пронзительный голос принадлежал немолодой женщине.

— Это безобразие! У вас машина не работает! Я так хочу, хочу, а ничего не показывается!

— Минуточку, минуточку, — поднял руку Солнечный, — сейчас проверим. Ваш номер?

— Тридцать второй.

— Макс Петрович, пожалуйста, посмотрите контакт тридцать второго.

Макс Петрович засеменил к экрану, что-то там поколдовал, щелкнул выключателем раз, другой — и цифры с экрана исчезли. Макс Петрович покачал головой и поспешил к пульту управления, затем вернулся, прошел в зал и приблизился к возмущенной женщине. В наступившей тишине все услышали его голос:

— Она, того… поверх нейлона датчик привязала.

Все загалдели, а Солнечный сказал:

— Ну, гражданочка, вы сами виновны. Ваше желание оказалось изолированным от прибора. Сейчас все исправим.

— И нас, и нас проверьте! — послышались женские голоса.

— Товарищи, успокойтесь, все было проверено перед началом Аукциона. То, что произошло с тридцать вторым номером, — чистая случайность, и сейчас мы увидим…

Макс Петрович щелкнул выключателем, и на экране вспыхнула цифра «611». Указатель остановился против № 32.

— Ого! Тридцать второй хочет манто с силой в шестьсот одиннадцать желов! Женщина была права, как видите. Шестьсот одиннадцать — раз, кто больше?.. Шестьсот одиннадцать — два… — Солнечный поднял молоток.

— У вас провода перепутаны! — истерично крикнула соседка Мильча.

— Этого не может быть. Три! Продано. — Солнечный с сияющей улыбкой обратился в зал. — Можете получить товар.

Норка оказалась слишком мала для ее обладательницы. В зале послышались злорадные смешки. Атмосфера Аукциона накалялась. Но женщину это не смутило. Она сгребла покупку и заявила:

— Ничего. Пригодится. Продам за нормальные рубли. — И, гордая, довольная собой, прошла в зал.

Мильч видел, как человек, сидевший рядом с Солнечным, прошептал ему на ухо несколько слов. Солнечный затряс головой.

— Товарищи, здесь возникают опасения насчет возможной спекуляции со стороны лиц, обладающих, так сказать, большой силой желания. Но я думаю, эти страхи преждевременны, тем более что эксперимент всегда предполагает некоторый риск…

Судя по выкрикам из зала, мнение присутствующих разделилось.

— Преждевременны! — кричали одни.

— Ограничить, ограничить! — кричали другие. — Они такого нажелают себе, все из-под носа уведут!

— Тихо! Тихо! — Солнечный поднял молоток. — Я полагаю, мы продолжим в том же духе, дальнейшее покажет…

— Продолжим! — одобрительно загудела толпа.

Для Мильча все, что происходило потом, слилось в фейерверк странных, несвязанных между собой сцен. Он хорошо запомнил буйный хохот покупателей, когда сороковой номер «выхотел» себе набор роскошного женского белья. Сороковым номером оказался школьник. Он помнит, как соседка жарким шепотом предлагала ему объединить желания и тем самым подавить конкурентов. Мильч указал ей на чисто технические трудности ее проекта, ведь все они были занумерованы. Очевидно, подобная мысль пришла не только соседке. Когда продавался обеденный сервиз, экран показал максимальную в этот день силу желания — свыше семи тысяч желов. Солнечный был потрясен, но, увидев указатель, пляшущий между двумя номерами, пригрозил лишить виновных права участия в Аукционе. Соседка Мильча, ее звали Зина, оказалась удивительно слабосильным существом. Она только бледнела, таращила глазки и стонала, но ничего не могла «выхотеть». Мильчу даже жалко ее стало, беднягу, и он пообещал себе, что приобретет что-нибудь для нее, когда пойдут стоящие вещи. Мильч пытался определить общие закономерности Аукциона.

Лидировали в основном женщины. Изредка кое-что перепадало мальчишкам. Пожилые и совсем старые почти не выигрывали в этой бешеной гонке желаний. Очень бледно выглядели и солидные мужчины. Даже когда пошли чисто мужские вещи — электробритвы, рюкзаки, лодки, удочки, ласты, спортивная обувь, экран показывал всего сто-двести желов. Только когда в луче света, направленном на сцену, появилась модель «Москвича», сила мужских желаний прыгнула вверх, и у некоторых номеров достигла восьмисот-девятисот желов. Но это, конечно, не шло ни в какое сравнение с рекордами в женском многоборье.

Мильч ожидал ювелиризделий. Его не трогали наряды, сервизы, мебель. Его сердце, он это твердо знал, могло открыться навстречу только маленьким, прихотливо изогнутым кусочкам металла. Мильч ожидал золота.

Наконец Солнечный сказал:

— Перед вами последний экспонат — кресло-кровать, модернизированное и усовершенствованное.

— Как последний?! А ювелирные?

Мильч был не одинок в своих потаенных мечтах. Этот возглас принадлежал почтенному пенсионеру. Старичок тоже мечтал взять реванш у женщин.

— Не будет, — твердо сказал Солнечный, — чтоб не разжигать. Да и накладно.

Толпа разочарованно вздохнула. Вздох Роберта был громче всех. На экране появились отрицательные показатели желаний.

«Возьму хоть этот стул, — решил Мильч, — а то останусь с пустыми руками, как Зинка».

«Взять» кресло оказалось делом простым: на него почти не было желающих. Мильч оттащил приобретение в угол сцены и спросил распорядителя:

— А как с доставкой?

— Собственноручно, — ответил тот и злорадно ухмыльнулся.

Мильч выругался.

Закрывая Аукцион, Солнечный заявил:

— Мы благодарим всех присутствующих. Получены интересные данные, набрана значительная статистика. Обработка должна выявить новые закономерности, благодарю вас, друзья.

Участники Аукциона расходились, унося добычу. Зал опустел. Мильч с досадой рассматривал свое кресло. Дурацкий Аукцион, потеря времени, больше ничего…

Как-то так получилось, что в зале не осталось ни одного человека, кроме Мильча. Мильч закурил сигарету и опустился в свое кресло.

Тотчас под сиденьем что-то щелкнуло, из подлокотников выскочили две пластмассовые лапы (Мильчу они показались теплыми, как человеческие руки), вырвали сигарету и отбросили ее прочь. Красный огонек описал в темноте эффектную дугу.

Спинка кресла откинулась, лапы повалили Мильча и так крепко прижали к пористой набивке, что он не мог даже пошевелиться.

— Э-э-э… помогите, — робко пропищал Мильч, дрыгая ногами.

Никто не отозвался. Было слышно только сопение Мильча да поскрипывание кресла. Еще четыре лапы, выдвинувшись откуда-то снизу, начали торопливо срывать с него одежду.

— Караул! — прошептал Роберт.

Лапа прикрыла ему рот. Через несколько секунд владелец сказочного Рога оказался совершенно голым. Он лежал словно в саркофаге. Краем глаза видел, что свободные лапы раздирают в клочья пиджак, брюки, белье.

— Там же документы! — задушевно просипел Мильч в жесткую пластмассовую ладонь.

Лапы еще яростнее принялись кромсать ни в чем не повинную материю. Сделав свое черное дело, они вновь утонули в обшивке кресла.

Шло время. Мильч начал замерзать. Его тело покрылось пупырышками, как после купания на холодном ветру.

Наконец он ухитрился укусить лапу, которая все еще зажимала ему рот. К его удивлению, она отдернулась, словно живая, но тотчас возвратилась и закатила ему увесистую пощечину.

— Сволочь, — сказал Мильч и вздрогнул.

Он увидел, как из кресла возникла лапа со шприцем, в котором была какая-то подозрительная голубоватая жидкость.

— Не надо! — в ужасе прошептал Мильч и сразу же взвыл от острой боли в бедре.

Когда укол был сделан, кресло успокоилось. Все лапы спрятались, и Мильч только по инерции оставался лежать в позе уснувшего йога. Сообразив, что ему возвратили свободу, он вскочил и злобно пнул босой ногой чудо-кресло.

— Ууу!..

Из кресла выдвинулась лапа, погрозила пальцем, сжалась в кулак и спряталась. Мильч тотчас же отскочил в сторону.

— Хотя бы туфли оставила!

Он почему-то считал, что кресло женского рода.

— Чем бы прикрыться?

Но в зале не оказалось подходящего материала. Зал был до удивления пустым. Как назло, как нарочно, в нем отсутствовали занавески, покрывала, скатерти, накидки, портьеры, потерянные носовые платки и другие предметы, из которых так легко соорудить набедренную повязку жителя Микронезии или тогу римского сенатора. Осторожно ступая по пыльному полу, Мильч на цыпочках двинулся к выходу. Он дрожал от холода и стыда.

Странным и непонятным для себя образом обнаженный Мильч сразу же попал в отделение мужского готового платья. Он отлично помнил, как долго вел его на Аукцион Солнечный, и справедливо полагал, что обратный путь окажется столь же протяженным. Ан нет, все вышло иначе.

Мильч толкнул дверь и, как пробка от шампанского, влетел в переполненный людьми отсек универмага. Ошеломленный и ослепленный, он дал было задний ход, но дверь за его спиной захлопнулась и обратно уже не впускала. Свет, тепло, шум… Он заметался, ища спасения. Оно пришло в лице манекена в вечернем костюме. Мильч спрятался за спину молодого человека с нарисованными волосами и, мелко дрожа, притаился. Как это ни удивительно, но его не заметили.

Может быть, мы когда-нибудь и узнаем, что делал Мильч, мечтая стать человеком-невидимкой, но, наверное, никогда не будет разгадана тайна его переодевания. Голый испуганный молодой человек на глазах у сотен покупателей и десятков продавщиц сумел раздеть манекен и облачиться в его изысканный костюм! Это в равной степени замечательно и непостижимо.

Разобрав манекен на составные части, Мильч взобрался на освободившуюся подставку, чтобы посмотреть в зеркало, к лицу ли ему вечерний туалет.

— Смотри, Танюша, — услышал он рядом с собой голосок продавщицы и замер, — новый манекен поставили. Симпатичный, правда?

— Ничего, — сказала Танюша.

— Я видела, какой-то дядька в черном тут возился. Мне нравится новенький, только стоит он неправильно. Нужно поставить его получше.

Мильч почувствовал, как тонкие девичьи руки вывернули ему локти, откинули назад голову и растопырили пальцы. Он не сопротивлялся и вскоре застыл в той нелепой позе, которая присуща интернационалу манекенов.

— Вот так, — сказала девушка, и подруги удалились.

Мильч стоял, стоял и чувствовал, как мускулы его деревенеют, а тело наливается холодной, каменной тяжестью.

Зато когда наступил вечер и универмаг опустел, окаменевшие члены вновь обрели присущую им подвижность и гибкость. Подобно ожившей статуе Командора, Мильч сошел со своего пьедестала и пустился в обход новых владений. Универмаг принадлежал сейчас только ему. Меха, телевизоры, пылесосы, ковры, сейфы с накладными, фрукты и вина — все это было теперь его. Но первым делом он пошел, понятно, в ювелирный отдел. Шеренги часов в золотых и металлических корпусах, когорты колец и кулонов, легионы серег, эскадры портсигаров и армады лучезарных ожерелий встретили своего фельдмаршала молчаливым сиянием.

Исполнилась мечта идиота. Мильч попал, наконец, в свой Рио-де-Жанейро. Он мог унести отсюда все, что только душе угодно. Но кто предпочтет часть целому? И как только пропел петух, Мильч, подобно испуганному привидению, шмыгнул на свое место. Взобрался на подставку и застыл в нелепой, но уже немного привычной позе. Инъекция синей жидкости оказалась прямо-таки чудодейственной. Когда веселая стайка продавщиц в черных шелковых халатиках наполнила помещение, Мильч уже успел совершенно окаменеть, даже мысли его сделались неподвижными, как отвердевший асфальт.

Так протекали годы…

Но, совершая однажды ночной обход, Мильч очутился в совершенно незнакомом помещении. Давно забытый мотив зазвучал в его душе. Он удивленно таращил глаза на заваленные бумагами столы, приборы, штативы с химическим стеклом. Короче говоря, Мильч очнулся. И может быть, впервые в жизни ему стало действительно страшно. Он задумался. Горько задумался. Черный ящик позволил Мильчу заглянуть в такие глубины собственной души, о которых он даже не подозревал. Впрочем, избитый штамп «глубины души» нисколько не выражает истинной сути. Души, как известно, вообще нет, что же касается глубин, и там, где Мильч ожидал увидеть черный бездонный колодезь, оказалась лишь крохотная грязная лужица. Это и сразило Мильча. Можно упиваться бездной порока, лелеять, употребим слова Эдгара По, демона извращенности, но какие сильные чувства вызовет мелкая и пошловатая обыденность? За что ты продал душу, Мильч? И кому продал? Добро бы Люциферу, а то колечкам и браслетам… На кой ляд они тебе? Хочешь владеть всем этим барахлом? Но ведь ты и владел им, когда был… манекеном… Хочешь остаться манекеном, Роби?

И Мильч решил рассказать все.

Вы слышите набат? Это ударил колокол, возвещающий начало развязки. Сейчас произойдет то, что должно было произойти с железной необходимостью. Линия Мильча должна пересечься с линией Черныша. В воле авторов было придумать, как совершится этот знаменательный эпизод, один из узловых моментов развития фабулы. Но над самим фактом неизбежного столкновения Мильча с Чернышом авторы уже не властны. Это неизбежность.

Итак, чему быть, того не миновать. Нужно лишь придумать обстановку, в которой произойдет знаменательная встреча, набросать кое-какие подробности, яркие детальки, сообщающие повествованию столь необходимую достоверность. Но… вот нужно ли все это? Не побледнеет ли фантазия на фоне только что проиллюстрированной жесткой связи причины и следствия, случайности и необходимости? Да и не столь важно знать нам, как произойдет встреча. Главное, что она обязательно произойдет, и все, что известно Мильчу, станет известным Чернышу. Вот что важно для нас! Вот где двигатель сюжета!

17

Черныш захлопнул папку с бумагами, испросил разрешение у Гладунова и отправился в Институт вакуума на поиски недостающей информации. Вряд ли есть смысл описывать блуждания Черныша по коридорам научного учреждения. Мысли и чувства Черныша в эти значительные минуты не отличались оригинальностью, да и не в них дело. Драгоценная суть скрывается в тех коротких (а порой и длинных) беседах, которые вел Черныш с сотрудниками института. Ниже мы приводим сокращенное изложение этих разговоров. Кроме них, мы постараемся представить весь документальный материал, который удалось добыть Чернышу. Очевидно, в этой части роман наш приобретает черты протокола. Что ж делать, положение обязывает, и за появление Черныша приходится платить звонкой монетой стиля… Впрочем, современный роман позволяет вводить в него документы. Оставив в покое «отцов» европейского модернизма, которых критики почему-то всегда называют вместе: Кафку, Джойса, Пруста и Камю, мы сошлемся лишь на «Войну с саламандрами» Чапека. Там много документов.

Беседа первая

Ч е р н ы ш. … вот все, что я могу вам сообщить. Теперь, если позволите, я задам вам несколько вопросов… Для меня это очень важно.

Д и р е к т о р (Алексей Александрович находится в состоянии веселого изумления, слегка ошарашен, но не сдается). Погодите, погодите! Дайте немного освоиться. Значит, существует некая машина, способная, способная… судя по вашему рассказу, на очень многое, если не на все. Так?

Ч е р н ы ш. Свойства этой машины еще нужно изучить. Сначала мы должны найти…

Д и р е к т о р. Погодите, погодите! Эта машина находилась у немцев, об этом вы прочли в книге Карстнера, так?

Ч е р н ы ш. Да. Я ему написал и получил ответ, но новых сведений Карстнер сообщить мне не смог.

Д и р е к т о р. А почему вы думаете, что эта та самая машина, с которой случайно столкнулся Карстнер? Ведь он даже не видел ее!

Ч е р н ы ш (пожимает плечами). Полной уверенности, конечно, нет. Удивительное сходство функций. И в том и в другом случае машина печатала поразительно одинаковые дензнаки.

Д и р е к т о р. Ну, хорошо, допустим, что так… Значит, из Германии этот «волшебный сундук» попадает в Советский Союз, и притом в мой институт, а здесь…

Ч е р н ы ш. А здесь его открывает для себя ваш лаборант Роберт Мильчевский.

Д и р е к т ор (задумался). Любопытно… Весьма любопытно! Хотелось бы увидеть эту машину в рабочем состоянии.

Ч е р н ы ш. За этим я и пришел к вам!

Беседа вторая

Ч е р н ы ш. Почему же вы никому не рассказали о существовании этой машины?! Хотя бы непосредственному начальству вы могли об этом сказать?

М и х а и л   П о д о л ь с к и й. Сейчас я понимаю, как это было глупо с моей стороны. Я попался на примитивную приманку. Я поверил в глупые басни… вернее, не то чтоб поверил… просто меня потрясли возможностями Черного ящика. Наверное, из-за этого я и не смог правильно среагировать…

Ч е р н ы ш. Разве Мильчевский назвал его Черным ящиком?

П о д о л ь с к и й. Нет, чаще он называл его Рогом изобилия. Черным ящиком, кажется, назвал его я. Это весьма распространенный термин в кибернетике.

Ч е р н ы ш. Вы знали, что Рог изобилия, или, как вы сказали, Черный ящик, печатает документы, деньги и так далее?

П о д о л ь с к и й. Нет, нет! Я ничего об этом не знал. Роберт при мне использовал Рог изобилия как информационно-логическую машину. Я, конечно, сразу увидел, что это необычная машина, но… Роберт сильно запугал меня своими фантасмагориями о гибели всех, кто соприкасался с Рогом.

Ч е р н ы ш. И вы поверили в этот бред?

П о д о л ь с к и й. В том-то и дело! Умом — нет, а сердцем… да. После того как я увидел теоретическое и практическое решение одной очень трудной задачи, я поверил в чудо, ну и…

Ч е р н ы ш. Заодно и в бога?

П о д о л ь с к и й. Нет, конечно… Теперь я знаю, как легко создаются мифы. Но вы поймите, что значит для физика неожиданно получить теоретически безупречное решение. Это же большее чудо, чем… Я не знаю что. Это уже на грани фантастики.

Беседа третья

Ч е р н ы ш. Что вы думаете о Мильчевском, профессор?

Д о р к и н. Большой разгильдяй, по-моему. Но, знаете ли, способный… А что, случилось что-нибудь?

Беседа четвертая

Ч е р н ы ш. Иван Фомич, вы знакомы с Робертом Мильчевским?

П а ф н ю к о в. Нет.

Ч е р н ы ш. Как же так, профессор? Вас неоднократно видели вместе. Вы работали с ним и… вообще…

П а ф н ю к о в. Ну и что? Как член месткома я общаюсь со многими, но знакомство — это уже совсем особая статья. Где знакомство, там и дружба, встречи, чай, выпивка, это уж… извините.

Ч е р н ы ш. Ну хорошо. Вы эту машину знаете?

П а ф н ю к ов. Никогда не видел.

Ч е р н ы ш. Эта машина стоит здесь больше двух месяцев. Вы, как говорят, сюда частенько заходили. Неужели вы ее не замечали?

П а ф н ю к о в. Я мог заметить шкаф, а не машину. Шкаф я, конечно, видел. Что же касается машины, ничего об этом не знаю.

Беседа пятая

Ч е р н ы ш. Как обстоят дела с комиссией, Алексей Александрович?

Д и р е к т о р. Все в порядке. Со вторника она начнет работать. Мы включили в нее вас и Гладунова. Передайте ему, пожалуйста: во вторник, в десять утра у меня в кабинете.

Ч е р н ы ш. Спасибо. А нельзя включить в комиссию и Подольского?

Институт физики вакуума АН СССР

Институт кибернетики АН СССР

Выписка

из протокола экспертной комиссии по обследованию

гомеостаза неизвестной конструкции

[В основу понятия «гомеостаз» (понятие, введенное Кенноном) положены следующие принципы: 1) каждый механизм «адаптирован» для достижения своей цели; 2) его цель состоит в удержании величин тех или иных существенных переменных в физиологических пределах; 3) почти все функционирование вегетативной нервной системы животного обусловлено такими механизмами (из книги У. Р. Эшби «Конструкция мозга»)]

1. Кодирование информации гомеостаза, безусловно, осуществляется по двоичной системе. Информация, предположительно, обрабатывается вакуумным пространством по принципу: виртуальный электрон — 1, дырка — 0 (или наоборот).

2. В связи с п. 1, гомеостаз не подчиняется принципу Бреммермана, согласно которому никакая система не может обработать информации больше, чем 1,6x1047 бит. грамм/сек. Очевидно, информационная емкость в данном случае будет неизмеримо больше, в связи с чем целесообразно измерять ее в бит. см3/сек, так как мерой памяти скорее является объем пространства, чем количество вещества.

3. Вероятно, гомеостаз представляет собой нечто подобное «усилителю интеллекта» (термин, предложенный Эшби).

4. Исходя из этого предположения, можно констатировать, что мы имеем дело с «Черным ящиком», о конструкции и принципах работы которого нет никаких сведений, и судить о них можно лишь по конечным результатам его действия. В этом случае принципиальная схема выглядит следующим образом:

5. В соответствии с п. 4 предлагается следующий порядок исследования: целенаправленное варьирование сигналов на входе и корреляция их с сигналами на выходе.

6. В этом случае задача сводится к изучению систем, на которые влияют внешние воздействия — или на вход которых подаются изменения. Отсюда, если вектор может принимать n значений, то система может иметь n различных или частично совпадающих полей.

7. Исследования принципов входа показали, что «Черный ящик» сам устанавливает контакт с человеческим мозгом посредством сильного поля электромагнитной природы, что не исключает, однако, обычного подсоединения через проводники. Последнее было установлено при анализе отверстия, напоминающего патрон под электролампу, в верхней части корпуса. Вероятно, у прибора существовала некая деталь, подходящая под это отверстие, которая предназначалась для осуществления контакта между объектом и 160 изолированными точками машины, предположительно являющимися входом.

8. В соответствии с п. 7 представляется необходимым соединение этих точек с печатающей электронно-счетной машиной для развертки и последующей расшифровки информации.

Председатель комиссии (подпись)

Члены комиссии (подписи)

18

ДОКУМЕНТЫ, ПОЛУЧЕННЫЕ В РЕЗУЛЬТАТЕ ИСПЫТАНИЯ «ЧЕРНОГО ЯЩИКА» СОГЛАСНО П. 8 ПРОТОКОЛА

Документ первый

Я растворюсь в ней. Отдам себя целиком. Ручейком перельюсь в это море. Только линяющим змеям трудно покинуть сухую, шуршащую оболочку. Усилие воли. Напряжение внутреннего зрения. Нужно лишь сосредоточиться и представить себе ярко-ярко. Припомнить мельчайшую деталь, неуловимый оттенок, невыразимый запах. До головокружения, до шума водопадов в ушах. И вдруг наступает облегчение. Это пар, разорвав котел, белой струйкой уходит в застиранное июльское небо. Так я переливаю себя в нее. Но еще есть отбор. Я брожу по стиснутым стенами улочкам Старого города, прислушиваюсь к яростному ветру, что треплет метлицу на дюнах и гонит желтую, как глинистый раствор, морскую волну. И что-то оседает во мне и густеет, как янтарная смола. Я машина первичной переработки. Меня обдувают все ветры вселенной, меня засасывает вся смрадная грязь земли. А ей достанется теплый янтарный шарик, квинтэссенция тревоги и радости, тинктура надежды, резонансный пик эфирных бурь моего радиоприемника.

Какие годы неслись над планетой! Какие годы!.. А мы ничего не замечали, жили отвлеченной идеей, курили благовония перед материализованным идолом мечты.

Я думал, что мир внутри меня. Я его фильтровал сквозь совершеннейшую систему сердца и нервов. И по капле переливал потом в нее, как вливает поэт свои строфы в самую совершенную оболочку версификации — в венок сонетов.

Какой чудовищный самообман! Наркотическое опьянение мечтой. Я понял, как велик и неисчерпаем мир, когда он сузился вокруг меня кольцом беды, сковал мои город звездной плотью спрессованных событий. Вселенная треснула. Безупречный часовой механизм распался на груду пружин и зубчатых колесиков. Звезды упали на Землю белыми карликами газет… Каждый карлик может оказаться последним, взорваться от переполняющей его звездной материи отчаяния и растерянности. Говорят, что немецкие танки удалось остановить у моста через Юглу. Не знаю. Я видел их черные самолеты у многопролетных мостов через Даугаву. Они пролетали так низко, что можно было видеть пилотов в очках. Самолеты переворачивались набок. Рассыпали в серой воде Даугавы белые столбы. Рваные осколки шуршали в листве каштанов и замирали в пылевых фонтанчиках на стенах домов…

Гамлет, принц датский Гамлет… Мир расшатался, но скверней всего, что ты рожден восстановить его. Иссушающая раздвоенность, чудовищная рефлексия. Неужели и сейчас я должен думать о ней? Есть минуты, когда от человека требуется высочайшая цельность. Они пришли в вое сирены и нестройном топоте народного ополчения. Они пришли, эти минуты. Почему же я думаю о ней? Мысленно говорю с нею? Или моя цельность в раздвоенности? Нет… в единении с ней моя цельность. У каждого свое место. Мне не надо корить себя. Только почему же так тоскливо, так горько и смятенно?..

Где-то близко горит нефть. Точно обесцвеченное небо исходит черным дождем. Ветер уносит дым и лохматые хлопья. И над всем парит равнодушный к векам петушок Домского собора.

Гулкий домский орган. Разноцветные пылинки, танцующие в цветных лучах, наклонно падающих от витражей. Запах сухого камня. Голуби, клюющие зерно на многогранных плитах базилики.

Как испуганно они кружатся в дымных волокнах. И голубь обернется вороной, и собака не узнает своего хозяина…

Пусть синий трамвай с белой крылатой эмблемой на облупившемся лаке напомнит мне, как все началось.

Бедный искалеченный товарищ. Тебя сбросило с рельсов, и ты уткнулся циклопным глазом фонаря в афишную тумбу. Неяркий вечерний глянец лег на брусчатку мостовой. Синими огнями вспыхнули осколки рифленого стекла. Это вытек твой глаз. А вот осколки твоих разбитых окон. Перебирает ветер бумажки и несет их по умершей колее.

Когда-то ты вез меня от этих тихих платанов и затененных скамеек на Бривибас или на улицу Барона. Я стоял на площадке в корпорантской шапочке, молодой и глупый. Вот так же застывал слепящий оранжевый отсвет в окнах четвертого этажа и в воздухе плавал тополиный пух. Но не рыли во дворах щели, не красили автобусы желто-зелеными маскировочными пятнами, и мне было двадцать лет.

Он вскочил тогда на подножку, загорелый, изысканный, элегантно-небрежный. И уже тогда у него были седые виски.

— Комильтон[2] Виллис! Какая встреча… — Он еще что-то сказал мне, но я не слышал или не понял его слов.

Я стоял оглушенный счастьем. Оказывается, Криш Силис знал мое имя! Сам Криш стоял со мною рядом, дружески улыбался и что-то мне говорил. Как блестели зубы на темном его лице и светились белые виски!

Он был уже ассистентом, этот Криш Силис, — кумир университета, покоритель девушек и гордость профессоров. Он лучше всех танцевал чарльстон, водил яхту, выбивал 95 из 100 в тире, говорил по-немецки с настоящим берлинским акцентом и легко выпивал дюжину светлого под копченую салаку. Вот кто был этот Криш Силис, который почтил своим вниманием скромного студента.

Мы сошли на Рыцарской улице, у Народного дома. Фонари еще не зажигались. Но день угасал, дрожа и вспыхивая. Ветер с Янтарного моря нес рваные облака. За черной решеткой отцветал жасмин. Запорошенный моховым налетом тамплиерский герб на ослепшем фасаде двухэтажного особняка показался мне позеленевшим медяком.

Мы вошли под темную арку и, спустившись по изгрызенным ступеням, проскользнули в улочку, подобную водосточной трубе.

— Это ваш рассказ напечатали на прошлой неделе в «Брива земе»? — спросил Криш и чуть-чуть сдвинул набок яхтсменскую фуражку. — Почему вы избрали математику? Вы же прирожденный художник? Мне трудно судить о вашем умении строить сюжет, но ваше образное видение мира просто поражает. Вы какой-то эмоциональный конденсатор. При чем тут бесстрастная абстракция математики? Мне это непонятно.

— Какой-то физик сказал, что математика — это язык, на котором бог изъясняется с людьми. Я хочу знать этот язык.

— А вы верите в бога?

— Бог и смертность непримиримы. И поскольку я смертен…

— Вы хотели бы жить вечно?

— Не знаю…

— А я хотел бы… Вечные формы… Или вечно обновляющиеся формы. Отливы и приливы поля жизни… Мы еще поговорим с вами об этом. Хотите?

— Конечно… Это так хорошо для меня! Я и думать…

— Ах, пустое! — перебил он меня. — Не поскользнитесь.

Кленовые листья прилипли к сточной решетке. Тихо и грустно журчала внизу вода. Мы опять свернули в какую-то арку и дворами прошли к центру.

Зажглись огни, и сумрак сгустился над сквером. Пахнуло прохладой с реки. Бронзовая русалка сделалась синей. Нагретые камни возвращали тепло. Цокали копыта. Неистово пахли цветы. Точно спешили скорей раствориться в отлетающем дне.

Мы зашли в «Фокстротдиле». В баре было светло и жарко. Кельнер принес пива и жареных миног. От сотрясения поставленной на мраморный столик тарелки коричневый студенистый жир задрожал, и в полупрозрачной глубине его зажглись крохотные огоньки.

— Чем вы думаете заняться после университета? — спросил Криш, стирая пальцем туман с кружки.

— Боюсь, что мои возможности весьма ограничены. Поеду преподавать куда-нибудь в Видземе.

— Ах, Видземе! Грустное ситцевое озеро. Костры на Ивана Купалу. Девушки, прыгающие через огонь… А что, если вам остаться при университете?

— К сожалению, это невозможно.

— Почему?

— У меня нет никаких связей. Да и способностями я не блистаю. Мои успехи в науках весьма скромные.

— Ну, не скажите, комильтон. Просто наука требует полной отдачи. А вам нужно еще и писать.

— Я пишу так немного. Мне удалось опубликовать лишь два рассказа и несколько небольших эссе. Очень трудно передать все, что испытываешь… Точно грозовое, раздираемое молниями облако уронит вдруг скупую холодную каплю и растает в небе!

— Но и капля способна вместить в себя целый мир. Все отражается в ней — и солнце, и дюны, и пестрая толпа на пляже. Нужно лишь сохранить это отражение… Представьте себе некий волшебный сосуд, в котором можно хранить отраженные каплями картины! Мы возьмем каплю с севера и каплю с юга, мутную слезинку, и ртутный шарик термометра, и росинку с цветочного лепестка…

— Вы хотите спрятать многоликий мир в бутылку, как джинна из арабских сказок?

— Я хочу помочь вам остаться в университете.

Я задохнулся и не мог произнести ни слова. Криш смотрел на меня не отрываясь. И даже отблески люстр не дрожали в глубине его зрачков.

— Я не шучу. Вы нужны нам, Виллис, нужны мне.

— Кому это… вам? — Я спросил его тихо и трудно, стараясь унять непонятную внутреннюю дрожь.

— Вы клубок обнаженных нервов, Виллис. Природа наделила вас горьким счастьем остро воспринимать мир. Вам доступны такие взлеты восторженности и такие колодцы отчаяния, о которых мы лишь слабо догадываемся, читая Эдгара По, Вилье де Лиль-Адана или д'Оревильи. Я не шучу. Вы могли бы стать большим писателем и умереть от стужи и голода. Но я совсем не то говорю… Эдгар По тоже носил тучу, ронявшую бесценные капли. Эти капли остались на страницах его книг, а туча исчезла вместе с ним. А что, если бы кто-нибудь попытался сохранить эту тучу навечно? Вы понимаете меня? Навечно!

— Вечны лишь боги.

— Но вы мне сами сказали, что небожители говорят с нами уравнениями высших порядков! Отчего бы не попытаться?

— Речь идет о каком-то исследовании?

— Да.

— Но я не такой уж сильный математик.

— Зато вы художник с драгоценной тучей в груди.

— Таких, наверное, тоже немало.

— Но в сочетании с математическим образованием и аналитическим складом ума — это редкость.

— Отнюдь…

— Но других я не знаю, а с вами имею честь состоять в одной корпорации.

— Вы сузили круг до точки.

— И эта точка — вы. Так вы согласны?

— Еще бы! Хотя я ничего не понимаю.

— Тогда спрашивайте.

— Боюсь. Все может рассеяться, как дым.

— Банальное сравнение. Все может осесть и сублимироваться, как пена в этой кружке. Вам придется насильственно избегать банальностей. Только тогда что-нибудь может выйти. Без напряжения нам не достичь цели. Вы понимаете, о каком напряжении я говорю? Нужно попытаться выразить невыразимое. Найти новые слова для описания самых обыденных вещей. Создать символы, способные точно передать любую эмоцию.

— Каждый художник ставит себе эти цели, но никогда их не достигает.

— Потому что он делает это ради своей поэмы, скульптуры, сонаты. Вы же будете делать это ради совершенно идеальной цели, которую никто еще не смог отлить в законченные формы. Понимаете?

— Нет.

— Вы будете напрягать свои нервы и мозг ради самого напряжения.

— Но зачем?!

— Чтоб вдохнуть душу в мертвый мрамор. Знаете миф о Пигмалионе и Галатее?

— Галатея — это ваш волшебный сосуд?

— Да. А сверкающая капля — это чудовищное напряжение вашего мозга.

— Что ж, в идеале задача понятна. Но ведь это сказка, сверкающая эфемерида.

— Вы бы могли поехать со мной завтра на взморье?

— Конечно.

— Тогда я заеду за вами утром, часов в одиннадцать.

Он резко встал. Положил на столик монету в два лата и, ловко лавируя между танцующими, исчез в темном провале винтовой лестницы. Я бросился вслед. Пробежал мимо гардероба и выскочил на улицу. Она была пуста. Извозчичья пролетка глухо и мерно пророкотала по мостовой…

С моря надвигалась гроза. Солнечный свет неистово слепил. Он казался тяжелым и грозным. Веки сами собой закрывались. Вокруг было слишком много белого: виллы, песок, полотенца, чайки и нестерпимо яркие точки, лениво вспыхивающие на оцепеневшей воде.

Криш быстро разделся. Небрежно бросил одежду на песок и побежал к воде. Он и словом не обмолвился о цели нашего приезда. Все время шутил, рассказывал забавные анекдоты. Мне начинало казаться, что он вообще забыл о вчерашнем разговоре. Что ж, пусть так!..

Я тоже разделся и лег на спину. Небо надо мной синело далекое и чистое. А горизонт застилала зловещая асфальтовая завеса грозы. Чайки кричали тревожно, и над самой землей проносились ласточки, и морские блохи прыгали по песку. Гроза приближалась, и никто не мог отвратить ее. Так и война. Конечно, Криш назвал бы сравнение банальным. Но я еще не научился оживлять Галатей и думал, как все. Это на бумаге сравнение войны с грозой выглядит банально. А в жизни… Впрочем, в жизни все гораздо сложней. Грозы часто бывают благодатными, войны — никогда.

Дыхание войны чувствуется издали. Албания, Абиссиния, Испания, Китай… Это так далеко и так близко. Но небо еще синей на грозовом фоне. И тишина ощутимей в раскатах грома. У нас тишина. Она пахнет лавандой и хвоей, нагретым песком, гниющими водорослями.

На лицо легла тень. Я лениво повернул голову и увидел начищенные до блеска сапоги. В них дрожало море и пестрые купальные костюмы. Сапоги тоже могут по-своему отражать мир. Не только капли. Я поднял голову. Возле меня стоял офицер в нарядном айзсарговском мундире. Щурясь из-под руки, он смотрел на море. Колючее солнце срывалось с его ордена «Трех звезд». Орден тоже по-своему отражал мир.

Отражения ничего не отнимают от мира, не могут его исказить, хотя он и выглядит искаженным в глянце сапога и в гранях орденских звезд. А как он выглядит в нашем воображении? Каким он видится нам до обеда и после обеда? В тоске и в радости? Из окон ресторана «Эспланада» и из окон дома на улице Альберта? Говорят, что там избивают политических заключенных. Как болезненно, наверное, корчится мир в мозгу человека, которого избивают!..

Каков же он на самом деле? И где те идеальные зеркала, которые ничего не искажают? Криш говорил мне что-то о теории отражения. Надо будет поинтересоваться. Правда, я не силен в философии. Физика — другое дело. Здесь нет для меня «белых пятен». Законы отражения, преломления, поглощения. Это настоящие законы. Они незыблемы и объективны. С их помощью я могу понять сущность любых искажений. Будь то сумрачное зеркало сапога или цветные пятна в глазах близорукого человека. Но мозг… Таков ли действительно мир, каким мы его видим?

Рядом со мной на песок упал тяжелый душный китель. И солнце упало в каждую пуговицу.

— Вода, должно быть, очень теплая… А, господин студент?

Айзсарг, кряхтя, опустился на песок. Стащил сапоги, тяжело вылез из галифе.

— Передохну немного и пойду к кабинкам, — сказал он, вытирая платком шею. — Искупаться страсть как хочется… А сосны-то как пахнут! Смола вся растопилась, поди. Жарища! А вообще хорошо. На свете жить хорошо.

Я закрыл глаза и увидел красные круги. Они вспыхнули и померкли. А откуда-то из тьмы вылезли зеленые пятна с неровными краями.

Это от солнца. Так отражают его закрытые глаза. Но мозг не верит им. Он знает о солнце от глаз открытых и зорких. Его не собьешь. Не всему, что мы видим, он верит. Он постоянно делает коррективы. Интересно, есть ли об этом в теории отражения…

Криш прибежал счастливый, смеющийся, с мокрыми блестящими волосами. Он тянул за собой девушку. Она вырывалась, упиралась ногами в песок, но не убегала. У меня никогда не было такой девушки. И я никогда бы не смог так дурачиться с ней, как это делал сейчас Криш.

— Виллис, помогите мне! Я никак не могу заставить ее подойти к вам. Она ужасно стесняется.

Но я продолжал лежать, сдерживая сердцебиение.

— Почему вы так покраснели, комильтон? — со смехом спросил Криш. Он упал на песок и увлек девушку за собой.

— Это… от солнца. Ко мне очень плохо пристает загар.

— Хотите, я дам вам орехового масла? — спросила девушка. Она тяжело дышала. Волосы выбились из-под косынки, и на смуглой коже еще дрожали капельки моря. — Криш ужасно бестактен. Он даже не дал мне привести себя в порядок. Меня зовут Линда.

— Виллис Лиепинь.

— Я знаю. Мне уже рассказывал о вас Криш. Очень приятно с вами познакомиться.

Я пожал ее тонкую руку и отвернулся. Я все еще не мог прийти в себя. Кришьян Силис рассказывал ей обо мне! И он привел ее, чтобы познакомить со мной. И она рада этому. Впрочем, это всего лишь ничего не значащая фраза. Ее произносят бездумно и легко. И все же…

— Линда — моя кузина, коллега. Она большая проказница. Буквально вытащила меня из воды, когда узнала, что вы сидите один на пляже.

— И вы верите ему, Виллис?

Глаза ее смеялись, и я вдруг понял, что у них с Кришем совершенно одинаковые глаза.

— Нет, яункундзе[3], я, конечно, не верю ему.

— Это почему же? — спросил Криш, приподнявшись.

— Просто не стоило покидать из-за меня море.

— Чрезмерная скромность говорит скорее о гордости, — сказала Линда. Поднялась и, отряхнув песчинки, неторопливо пошла к воде. Но вдруг обернулась и помахала рукой. — До свиданья, Криш! Прощайте, господин Виллис!

— О чем вы думаете сейчас? — спросил Криш.

— О разнице между «прощайте» и «до свиданья».

— Вам предстоит найти ее, Виллис. И еще многое… Вы Робинзон, которому нужно заново открыть целый мир… Ну, будем одеваться. Нам пора. Да и дождь вот-вот хлынет.

Море потемнело. Ветер налетал короткими резкими порывами. Гнал по пляжу обрывки газет. Сухо шуршала на дюнах метлица. Люди собирали одежду. Многие уходили. Некоторые переместились под полосатый тент. Моторные лодки Спасательной службы прижимали пловцов к берегу.

Добравшись до бетонированной дорожки, мы вытрясли из сандалий песок и быстро зашагали по затененной улице. Уже хлопали ставни и надсадно скрипели флюгера. Быстро темнело. Сильнее запахло жасмином и сиренью. В Карсо уже зажгли свет, и кто-то настраивал скрипку. Под ногами скрипел песок. Деревья легко покачивались, листва терлась о черепицу крыш.

Миновали Лидо и, пройдя узкую полосу соснового бора, вышли на автостраду. Криш остановился у ларька и купил сигарет. Долго прикуривал, загораживаясь от ветра. Над дорогой летели тучи пыли. Упали первые холодные капли.

— Побежим. Нам уже близко, — сказал Криш, надвинув фуражку до бровей.

Мы побежали. Но ливень догнал нас. Одежда быстро намокла, и сандалии наполнились теплой водой. Шоссе стало серебряным. Запрыгали крупные пузыри.

Наконец мы добежали до уединенной виллы и влетели на пустую веранду.

Здесь было пыльно и сумрачно. Валялись поломанные горшки с давно высохшими кактусами, обрезки провода, фарфоровые изоляторы, ржавый садовый инструмент. Кое-где цветные стеклышки повылетели, и быстрые струйки воды стекали по грязному окну на пол, одеваясь в мышиный наряд пыли.

Криш вытер платком лицо и шею. Снял фуражку и расчесал густые волосы.

— Вот мы и пришли, — сказал он, отворяя скрипучую дверь.

Мы поднялись по винтовой лестнице на антресоли. Тощая кошка испуганно соскочила с резных перил и шарахнулась в темноту. Скрипнула еще одна дверь. Криш посторонился и пропустил меня вперед. Мы оказались в большой сумрачной комнате, заваленной старинными фолиантами в кожаных переплетах. На подоконниках стояли пустые пыльные бутылки. В самом темном и неуютном углу, свесив голову, спал обрюзгший старик. Его подагрические руки обреченно свисали с подлокотников ветхого кресла. На коленях лежала ликерная рюмка, в которой билась прилипшая муха. Она, как видно, теряла последние силы. Замолкала и дергалась, проклиная и жизнь, которую провела в этой комнате, и дурацкую смерть в загустевших остатках бенедиктина.

— Это профессор Бецалелис, — тихо сказал Криш. — Не обращайте внимания на… некоторые его чудачества. Он великий ученый и несчастный человек.

— Перестаньте молоть чепуху, — неожиданно отозвался старик. Он поднял голову и разлепил один глаз, блеснувший из отечного мешка, как янтарь из кучи морского хлама. — Вы принесли водку?

— Нет, профессор. Простите, но я не принес вам водку.

— Тогда убирайтесь к чертовой матери! У меня разыгрался радикулит, и я не могу пойти за ней сам. Почему вы не принесли?

— Мне помешал дождь. Мы и так промокли до нитки.

— Э-э… Дождь только начался. У вас было достаточно времени, чтобы купить водку… И не говорите мне, что вы собирались взять ее в нашем ларьке. Кого вы привели?

— Это тот самый студент… Я уже рекомендовал его вам, профессор.

Я поклонился, испытывая самые противоречивые чувства. Все это было немножко противно, и страшно, и интересно.

— Что вы умеете делать, студент, кроме пакостей и рассказов?

— Он умеет глубоко чувствовать, профессор, — мгновенно отозвался Криш.

— Дайте мне листок бумаги, Силис.

Криш метнулся в противоположный угол. Сбросил с крохотного столика стопку книг, взорвавшихся, как начиненные пылью гранаты, и принес несколько измятых листков почтовой бумаги.

— И стило.

Криш протянул ему авторучку.

— Вы, кажется, математик, студент?

— Да, профессор.

— Сейчас я дам последовательность. — Он стал что-то царапать на бумаге, близко поднося ее к глазам. — Вы попробуете ее разгадать. Если догадаетесь, то продлите этот ряд.

Он протянул мне листок.

Там было только десять букв:

О Д Т Ч П Ш С В Д Д

Сначала мне пришло в голову, что это начальные буквы слов какого-то известного стихотворения или пословицы. Но я никак не мог подогнать их под хаотические отрывки, лихорадочно вспыхивающие в памяти.

— Не знаете?.. Это числа натурального ряда. Один, два, три и так далее…

— Я подумал, что это стихи.

— Вы восторженный интеллектуал, милейший, а не точный, сухой математик. Ни черта из вас не выйдет. В математике, разумеется… Силис! Дайте ему мой тест.

Криш протянул мне отпечатанную на папиросной бумаге анкету. Вопросы там были самые престранные. Начиная от «Краснеете ли вы, попадая в незнакомое общество?» до «Способны ли вы ударить женщину?».

— Вы должны отвечать только «да» или «нет». Да — единица, нет — нуль. Не вздумайте лгать. Тест учитывает и эту возможность. Пишите все, как есть. Тогда результат может оказаться благоприятным.

Я быстро заполнил листок, хотя вопросы, вроде «любите ли вы коммунистов?», несколько меня озадачили. Трудно ответить определенно. Но анкета была пристрастной и безразличного отношения не допускала.

— Сколько у него, Силис?

— 01101110001101.

— Чувствительный интеллигент, отрицающий всякие принципы. Внутренне порядочный, но скрывающий это даже от самого себя. — Старик раскрыл, наконец, и другой глаз. — Что ж, на сегодняшний день это не худший представитель рода человеческого. Но может дать опасные мутации, если наступят более суровые времена.

— Зачем столь скоропалительный вывод, профессор? — вмешался Криш.

— Эх, молодые люди! Мне приходилось жить, как сказал Монтень, в такое время, когда вокруг нас хоть отбавляй примеров невероятной жестокости. В старинных летописях мы не найдем рассказов о более страшных вещах, чем те, что творятся у нас повседневно.

— Вы всегда удачно цитируете, профессор. Но цитата не может оправдать предвзятое отношение. И не станет профилактической прививкой от обиды.

— Э-э… Если он сразу же не разучится обижаться на меня, мы не сработаемся. Помните, как ветхозаветный Гидеон вопрошал господа? «И сделай мне знамение, чтобы я знал, что ты говоришь со мной». Я, конечно, не господь, но тоже не могу предупреждать каждый раз: не обижайтесь, я сейчас начну злословить… Кто ваш любимый художник, молодой человек?

— Гоген.

— За яркость красок или за близость к некоему сверкающему откровению?

— Не знаю.

— А вы не склонны к пантеизму? Не кажется ли вам, что мировая душа разлита во всей природе?

— Я слишком рационалист, чтобы допустить это.

— Ничего не бывает слишком… Вы читали Спинозу?

— Только «Этику».

— Математика всегда привлекают теоремы… Но мне-то, собственно, безразлично, читали ли вы Спинозу или не читали. И изменить это ничего не может… Чему предначертано свершиться, то и сбудется. Но я, впрочем, начинаю болтать чепуху. Силис! Голубчик. Спуститесь в погреб. Там, кажется, должна быть бутылка прозрачной. Принесите ее сюда. И кусочек соленого лосося, пожалуйста.

— Но, профессор… — попытался возразить Криш.

— Никаких «но»! Я должен быть сегодня в форме. У нас с молодым человеком будет серьезный разговор… А я так плохо чувствую себя, Кришьян. Сходите в погреб. Я очень прошу вас.

Криш пожал плечами и вышел. Я слышал, как скрипели ступеньки под его ногами.

— Такие вот дела, милый Петер, — вздохнул старик и озабоченно покачал головой.

— Меня зовут Виллис, господин профессор. Виллис Лиепень.

— Нет. Ты — Петер. Петер Шлемиль, у которого я хочу отнять тень. Ты знаешь, как дьявол купил тень у Петера? Знаешь… Ну, вот и я хочу купить у тебя тень. Только денег у меня нет… Нет золотых гульденов, чтобы оплатить твою бессмертную душу. И латов-то не всегда хватает на бутылку-другую прозрачной. И куда только уходят деньги… Конечно, я бы мог иметь ведра серебряных пятилатовиков, кадки золотых блестящих двадцаток. Благо на монетах нет номеров и всяких там серий. Они все одинаковые. Им и положено быть одинаковыми, как однояйцевые близнецы… Да! Я мог бы… Но не хочу. Не хо-чу! Нельзя осквернять чистое дело. Даже ради него самого. Цель не оправдывает средств. Напротив, средства иногда пятнают цель. Я занимаюсь только белой магией и не хочу иметь дела с черной. Пусть я умру с голоду. Впрочем, с голоду я не умру. У меня в погребе четыре пуры[4] картофеля, бочка соленой лососины, мучица. Есть и бочонок масла, мед, ящик копчушки. Что еще человеку надо? Только немного водки. А она кончилась, и Силис не принес мне. Какое у нас сегодня число? Ах, так! Значит, скоро жалованье! Ну вот, видите, все идет превосходно, и я покупаю вашу тень, милый Петер Шлемиль… А, вот и Силис! А ну, давайте ее сюда, Силис. Давайте!

Не вставая с кресла, старик извлек откуда-то грязный граненый стакан и фаянсовую кружку с отбитой ручкой.

— Больше посуды у нас, кажется, нет… Впрочем, может, молодой человек не будет? — Он выжидательно уставился на меня.

— Да, профессор. С вашего разрешения, я лучше откажусь.

— Ну и великолепно! То есть я хотел сказать, что очень жаль. Но не смею настаивать. Не смею… Держите кружку, Силис.

Он быстро плеснул в кружку и медленно и осторожно наполнил стакан до краев.

— Можете вылить остатки. Хватит на сегодня. Пора приниматься за дело… Или… уж лучше сразу покончить с этим. Тем более что больше у нас ничего нет. Разлейте, Силис.

— Нет, профессор. Вы сказали — вылить. Будьте последовательны. «Eppur si muove!»[5] Видите, какая воронка? Кориолисово ускорение.

Профессор сосредоточенно смотрел, как Силис выливает водку в форточку. Она вытекала беззвучно. Все заглушал шум дождя.

— Вы безжалостный ученик, Силис. Никогда вам этого не прощу. И не надо слов! Не надо… Помогите мне лучше подняться, идиот. Пусть ваши дети отплатят вам тем же. Видит бог, как вы издеваетесь над старым учителем. Я же отец вам, Силис. Неблагодарный вы щенок. Ой! Проклятый радикулит! Проводите меня к роялю. Мне нужна нервная разрядка.

Он сел за рояль, морщась от боли.

— Откройте его, студент. Нужно превозмочь недуг. У меня совсем распухли пальцы. Все соли. Откладываются на костях и откладываются. Если не разминать, бедные пальцы совсем перестанут сгибаться. Боюсь, что библия не врет про жену Лота, обратившуюся в соляной столб. Простое преувеличение клинических симптомов подагры. Я по себе это чувствую. Быть мне соляным столбом. Почем у нас нынче соль, Силис? Я завещаю вам мои отложения. Для вас ведь нет ничего святого.

Он тронул клавиши и долго прислушивался, как глохнет в пыльных углах звук. Потом заиграл. Сидел он неподвижно, не склоняясь к инструменту и не разводя широко рук. И узкий диапазон звуков был под стать дождю и скудному свету.

Падали льдинки, дробились и таяли в черных водокрутах дымящейся среди заснеженных берегов реки. Темная стынущая вода вбирала в себя последний свет короткого дня и копила его в глубинах, копила. А холод высушивал застекленные белым матовым льдом лужи, в которых цепенели прелые дубовые листья. Но кто-то наступал вдруг ногой, и лед трескался сухо и звонко.

И была окраска — две чередующиеся высокие ноты. Не нарастая и не упадая, плыли они под затянутым белесой мутью небом, напоминая чем-то переливы домского органа. А дождь за окном хлестал ветки. Они бились в стекло, обреченные, мокрые. Листья дрожали под ударами капель. Грустная мокрая зелень без света. Это зелень веков на куполах.

Мне сделалось вдруг зябко и бесприютно. Надо мной гулко шумели высокие своды соборов. Каменные плиты отбрасывали эхо, и оно умирало в звонницах. Дождь хлестал в зеленую черепицу готических шпилей. Влажный, заплаканный ветер врывался сквозь выбитые витражи, и совы рыдали под черными балками колоколен.

Но были чисты эти звуки. Они рассыпались шариками в математические фигуры. И я поспешно искал законов, чтобы выразить их смутную суть, торопясь перед закатом этого иллюзорного мира. Да, я искал уравнений, вобравших в себя смерть, и судьбу, и неизбежное расставание. Но рушилось все у меня в мозгу. Я не поспевал за музыкой, мне не удавалось догнать ее, задержать хоть на мгновение. Так мы несемся по жизни, и никогда нам не остановить время. Оно всегда чуть-чуть впереди. И не надо протягивать руки. Мы не успеваем. Оно уносится вперед…

Профессор неожиданно перестал играть и уставился на окно. В небе появились проталинки анемичной голубизны.

— Вам знакома эта вещь? — Он повернулся ко мне, и уголки его рта желчно опустились.

— Я плохо знаю музыку. Может быть, это Бах, или Мендельсон, или Хиндемит.

— Случайно попали. Бах. — Он кивнул головой, и обрюзгшие щеки его обозначились еще резче. — Messa h-moll. Эти пьесы написаны для органа и большого оркестра. Синтез полифонии и контрапункта… Но не в том суть. Вы можете и не знать Баха. Совсем не обязательно знать Баха. Но… могли бы вы передать хоть часть тех ощущений, которые испытывали, слушая музыку? Или вы ничего не испытывали?

— Сейчас мне кажется, что мог бы. Я представлял себе это очень ярко.

— Что представляли?

— Музыку, которую вы играли.

— Это же абстрактнейшая вещь! — искренне удивился он.

— Все равно были какие-то картины… Не сюжетные, нет, скорее олицетворение. Такой метафорический сгусток. — Мне было трудно выразить свою мысль.

— Нечто вроде теории символов, — шепнул профессору Криш. — Может быть, именно здесь и заложен мост? Символ эмоции сначала рождает информацию о ней, а потом информационный пакет становится эмоциональной производной. Как вы думаете?

— Об этом потом, — оборвал его профессор и, наставив на меня распухший, изуродованный палец, спросил, точно хлестнул бичом: — Вы знаете каббалу?

— Что-то читал об этом, но… Нет, не знаю.

— И я тоже не знаю. И знать не хочу. Но мне нужен кусочек пергамента с каббалистическими письменами. Дайте мне его.

— Н-но у меня же нет…

— Есть. Вы об этом не знаете, а мы знаем… Как меня зовут?

— Что?

— Я спрашиваю вас, как меня зовут.

— Господин профессор Бецалелис. — Я вспомнил предупреждение Криша и уже ничему не удивлялся.

— Вот именно, Бецалелис. Бе-ца-ле-лис! А о Леви ибн Бецалеле вы слышали?

— Нет. Никогда.

— Очень жаль. Возможно, я его потомок. Он Бецалель, а я — Бецалелис. Великий каббалист рабби Леви ибн Бецалель, говорят, жил в конце шестнадцатого века в Праге. Он создал из глины великана — Голема и вдохнул в него жизнь при помощи куска пергамента, исписанного именами ветхозаветного бога. Голем всесилен. Для него нет ничего невозможного. Но он полностью покорен воле своего создателя. Он может творить добро или зло. Я хочу, чтобы он сделал людей лучше. Но как сделать людей лучше? Нужно облегчить их жизнь, и они станут добрее. Накормить и одеть их, избавить от тяжелого труда, и у них появится досуг для чтения моралистов, тяга к наукам и искусству. Для этого я и создал своего Голема… А может, мне это только так кажется? И создал я его из-за одного лишь любопытства, которое всегда толкает исследователя к чему-то непознанному, а порой и к недоступному… Лягушку к змее тоже, возможно, толкает любопытство исследователя. Но я о другом. О моем Големе. Я создал его, но у меня нет волшебного пергамента. Как вдохнуть в него душу? Продайте мне вашу тень, достопочтенный Петер Шлемиль. Я должен оживить Голема… Короче, вы согласны быть моим сотрудником? Точнее, нашим сотрудником: моим и доктора Силиса?

— Простите, господин профессор, я, конечно, хочу, очень хочу, но я никак не разберу, где кончается сказка… Не пойму, где начинается шутка. Вы это всерьез, господин профессор?

— Это серьезно, Виллис. Абсолютно серьезно. — Криш резко повернулся ко мне, смахнув с рояля на пол очередную стопку книг.

— Что вы делаете, сумасшедший? — вскрикнул профессор. — Это же альдины[6], настоящие альдины! Вы хоть знаете, что такое альдины?

— Простите, профессор. Я нечаянно. — Он нагнулся и стал осторожно собирать с пола пропыленные томики. — Я знаю, что это очень ценные издания… Такие с дельфином вокруг якоря. Пятнадцатый век.

— Пятнадцатый! Шестнадцатый! Это же целое состояние! Я достал их, чтобы проститься с ними. Им цены нет. — Он трепетно и нежно погладил корешок. Но придется продать их, Силис. Она ведь пожирает столько денег!

— Нет, профессор. Не надо. Лучше я продам свою маленькую яхту. Знаете, эту голубую красавицу? Четыре рекорда! За нее дадут хорошие деньги.

— А что вы себе думаете?! И яхту придется продать и штаны тоже. Она съест нас! Съест вместе с потрохами и с этим молодым человеком, если он не раздумает идти к нам. Но, как говорил мой отец, дай бог ей здоровья, лишь бы не болела… Вы можете оживить ее, Петер Шлемиль?

— Ради бога, профессор, объясните мне, о чем идет речь! Я же совершенно ничего не понимаю!

— Ладно… Хватит парадоксов. Отведите меня в кресло, Силис! Вот так… О, уже солнышко выглянуло! Ступайте за водкой, Силис! Ступайте, ступайте без всяких разговоров! А мы пока поговорим. Почему вы не трогаетесь с места? Морфий, по-вашему, лучше? Да? Идите же!

— Только один стакан. Перед сном.

— Хорошо, хорошо! Сами нальете. Отправляйтесь. И еще я бы не отказался от хорошей колбаски.

Он откинулся в кресле и прикрыл глаза. Птицы за окном неистовствовали. Капли искрились. И зелень, казалось, была напитана медом.

— Раскройте окно, — сказал он, устало прижимая ладонь к лицу. — Не все окно. Только форточку.

Тугой влажный ветер принес цветочное благоухание и пронзительный запах сосновой смолы.

— До чего же все-таки прекрасен мир, студент! И как мало нужно человеку для счастья! И как много!.. Мы с доктором Силисом создали машину. Не время сейчас говорить о том, как она устроена. Считайте, что она работает на пустоте, и покончим с этим. Важно другое… Для чего мы ее сделали — вот что важно. Но и об этом долго говорить. Вы все узнаете в свое время. А если коротко, мы создали искусственный мозг. Нет, это не подобие человеческого мозга! Нечто совсем отличное, но в чем-то тождественное. С ассоциативными связями, саморегулировкой и дублирующими друг друга центрами. Мы бы, конечно, с большим удовольствием повторили простой человеческий мозг. Но помешала одна малость. Мы не знали, как он устроен. Так мы и создали нечто, в чем еще плохо разбираемся сами. Оно моделирует некоторые мыслительные категории, способно давать овеществленные представления о предметах… Но способно ли оно мыслить? «Быть или не быть — вот в чем вопрос…» Как вы полагаете, студент, что станется с ребенком, которого сразу же после рождения заточат в башню?

— Скорее всего он погибнет.

— Ах, нет же! — Он раздраженно поморщился. — Вы понимаете меня слишком буквально. Ребенка, конечно, будут кормить… и ухаживать за ним надлежащим образом. Словом, все как полагается. Но никакого общения! Ни звука, ни прикосновения. И полная темнота.

Он замолк и грустно задумался о чем-то, глядя на книжные груды и танцующую в солнечном свете пыль.

— Ребенок не умрет. — Он тихо вздохнул, точно сожалея об этом. — Он вырастет идиотом. Нет — не идиотом, никем. Он станет никем. У него не будет памяти. А что такое душа, студент, как не память? Понимаете теперь, зачем мне нужна ваша душа?

Гудят гудки на «Вайроге» и ВЭФе. К набережной везут противотанковые ежи и мешки с песком. Проходят хмурые ополченцы. У некоторых винтовки с узкими штыками, зеленые противогазные сумки через плечо.

На Известковой улице убили командира. Стреляли с чердака. Говорят, в лесах орудуют целые банды. Портят дороги, перерезают провода, убивают красноармейцев и беженцев.

Самолеты почти не бомбят нас. Они летят дальше на восток. Черные кресты, оттененные белыми уголками, вертикальная желтая полоса перед хвостом. Я видел сбитый «юнкерс». Груда алюминия, переплетение тросиков, искалеченные приборы. Он напоминал мертвого зверя. Красивого и беспощадного.

В зоопарке долго выла раненая осколком гиена. И дети не толпились перед клетками.

Ветер рвал торопливо прилепленные к стеклам плакаты. Но в кондитерских пили кофе, ели пирожные.

Я бродил по городу как лунатик. Мне казалось, что он пуст — мертвый Брюгге, охваченный немотой и оцепенением. И когда с реки подымался туман, съедающий мосты и звуки, на меня накатывала тоска! Хотелось выть на расплывчатое пятно луны. Я спускался к воде и провожал угасающий масляный свет на ней, вдыхал сырой, чуть гнилостный запах и прислушивался к крику чаек. А нефть все горела, и медленно падал черный пушистый снег. В воздухе бесшумно лопались и растворялись мертвенным светом ракеты. Их отражения змеились в воде апериодическими синусоидами. Это были энцефалограммы агонии.

Мы поехали тогда в Сигулду втроем: Криш с Линдой и я. Как это было хорошо! По обе стороны гладкого, извивающегося шоссе цвели желтая сурепка и крупный душистый клевер. Тугой ароматный ветер бил в ноздри. Мы подымались все выше, и на наши лица ложились причудливые пятна кленовых листьев. Жужжали шмели, где-то вверху гудели тисы и грабы.

Мы полезли на турайдскую башню. Тонкие железные перила дрожали от наших шагов. Бесконечные лестницы. Запах сырости и запустения. После яркого света здесь было темно, точно в склепе. Но за поворотом какой-нибудь винтовой лестницы вдруг открывалась амбразура, и солнце атаковало нас пучком стрел.

Я видел, как вспыхивала и золотилась щека Линды и ее загорелое плечо, проступали веснушки, и радужно поблескивал еле заметный пушок. Но за ступенькой набегала ступенька, и все гасло в сумрачной тени.

— Долго еще? — кричала Линда. — Я уже совсем выбилась из сил. Не могу!

«Гу-гу-гу!» — откликалось угрюмое древнее эхо. И откуда-то сверху долетал смех Криша.

— Потерпите немного. Осталось совсем чуть-чуть!

Новые повороты. Неожиданные переходы и спуски, за которыми следует крутой подъем. Тяжело дыша и счастливо смеясь, Линда храбро перебегала от стены к стене по хрупким дощатым мосткам и торопилась все выше, выше… Мне казалось, что подъем никогда не кончится и я всегда буду догонять ее на этом пути к небу.

Над головой вспыхнул ослепительно синий квадрат люка. Последний пролет, и мы плывем в головокружительной синеве. Отсюда виден весь мир. По крайней мере та его часть, которая была подвластна турайдскому архиепископу.

Причудливые извивы Гауи блестят неподвижно и ровно. Зеленый благословенный мир. Облака в реке. Тени ивняка у правого берега. Звон кузнечиков. Медвяный запах цветов. Солнце и тишина. У меня навернулись слезы. Я прижался щекой к теплому ноздреватому камню. И мир сузился. Сквозь трещины пробивалась чахлая травка. По раскрошившемуся камню сновал крохотный муравей. Я дунул. Взметнулся игрушечный вихрь песчинок — и насекомое исчезло.

Раскаленная синева поплыла у меня перед глазами. Я представил себе, как долго и трудно полз муравей на страшную незнакомую высоту. Одно лишь дуновение! Оно положило конец всему. От одной только спички запылали амбары барона фон Рибикова. Батрака Марта забили тогда насмерть… Маленькая спичка погубила человека. Рибиков, говорят, уже уехал в Германию. Все они теперь уезжают в свой рейх. А Польши не стало. Чужие трубачи идут по улицам Варшавы. Ветер медленно покачивает повешенных. Зато какая тишина у нас! Но не вернутся ли те, кто грузит сейчас свой скарб на пароход «Гнейч зенау», на танках, с автоматами в руках? Не повторят ли завтра историю с радиостанцией Глейвиц нацисты в латышской форме? Почему же такая тишина вокруг, когда где-то очень рядом уже никогда не будет тишины? Немецкий эмигрант Эрих Вортман рассказывал мне, что происходит у них в стране. Он уже прошел через все акции и «оздоровительные» лагеря. Для него никогда не будет тишины. Она взорвалась в его ушах и ревет сиреной.

Как жаль, что Криш не захотел взять его сегодня сюда. Он как-то инстинктивно сторонится Вортмана. Непонятно почему. Даже старик относится теперь к Эриху с полным доверием. Отличный специалист! Он мог бы здорово помочь в наших мытарствах с машиной. Но Криш решительно против. Он держит Эриха на вторых ролях. Да, впрочем, я сам могу лишь смутно догадываться о возможностях машины и принципах, на которых она работает. Она молчалива и непроницаема, как сфинкс… Но бывают дни, когда между нами прорывается какая-то плотина. И я чувствую, что она понимает меня, вибрирует каждой проволочкой.

Как-то после сеанса я стал свидетелем интересного разговора между Кришем и стариком. Не знаю, как это происходит. Все идет ничего, ничего, затем сразу падает, как занавес. Усталость — и все отключается. Я лежу на старом бугристом диване и, приходя в себя, слышу голос Криша:

— Такой высокий уровень эмоционального напряжения опасен.

— А вы за него не волнуйтесь. — Это старик, он, как всегда, брюзжит.

— За меня нечего бояться, я уже… — бодро лепечу я.

— А я за тебя не боюсь. — Криш спокоен, чуть насмешлив. — Меня волнует поведение машины. Ее реакция необычна.

— Вы еще не так удивитесь, когда проверите контакты, — нарочито безразлично замечает профессор.

Я слышу, как Криш бросается к машине, гремит там, с чем-то возится. Я сажусь и вижу его изумленное, радостное лицо.

— Профессор, беспроволочная дистантная связь? Это же…

— Как видите. Но только при большом волнении, при сильном желании, даже если его хотят подавить. Одним словом, слабое биополе человека должно стать достаточно сильным, и тогда она войдет в психический контакт.

— Если добавить сюда ее способность узнавать, считывать текст, ориентироваться в любой зрительной символике, то…

— Никаких «то»! Все это должно еще пройти проверку.

Я как-то осмелился пригласить Линду на прогулку. Вечер тонул в Даугаве малиновыми и синими отсветами. Мальчишки ловили под мостом колюшек. Зелено-бронзовые и голубые рыбки беспомощно бились в банке и умирали от тесноты и нервного шока.

Мы поднялись вверх. В костеле шла какая-то торжественная служба. Линда споткнулась, подвернула ногу и сломала каблук. Она была в отчаянии. Я сказал, что понесу ее на руках, но она только засмеялась, и я почувствовал облегчение. Не знаю, как эти слова сорвались у меня с языка! Я бы не смог взять ее на руки. Ноги мои отяжелели, и жар прихлынул к горлу, когда я только подумал, как она обнимает меня за шею, а я касаюсь ее колен. Но она только засмеялась и с досадой оглянулась по сторонам. Я заметался вокруг нее. Потом забежал в какой-то двор и схватил там булыжник.

Кое-как я приколотил каблук, и она, опираясь на мое плечо, доковыляла до ближайшего извозчика.

— Спасибо. Не провожайте меня, — сказала она, протянув на прощание обтянутую перчаткой руку.

Я отправился домой по синим сумеречным улицам. Красноватая лампочка под косым в зеленоватых разводах потолком моей мансарды показалась мне невыносимой. Я погасил свет и раскрыл окошко. Крыши лоснились и угасали, как чешуя засыпающей сельди. Красавка на подоконнике совсем съежилась, но вода в кувшине кончилась, и мне нечем было полить цветок. А идти вниз не хотелось. Где-то вскрикнул локомотив. Тихая воздушная струя пахнула в лицо полынью и догорающим углем.

Я решил докончить, наконец, маленький рассказ о любви, который обещали взять у меня в дамском журнале, и зажег свет.

Но чернила в бутылочке загустели и нависали на острие пера комьями болотной грязи. И опять мысль о том, что нужно идти за водой, чтобы развести проклятые чернила, сделалась мне ненавистной. Я попытался читать, но статья Канта о духовидящих показалась мне такой скучной и непонятной, что я раздраженно зашвырнул книжку под кровать. Со смертной скукой оглядел я пыльные корешки Тухолки, Блаватской и Анни Безант. Чахлый, смешной отголосок мертвого, а может быть, вовсе и не существовавшего мира.

Мне стало душно. Хотелось что-то сделать или сказать. Но что я должен был делать? И с кем я мог поговорить? Я взглянул на часы. Последний поезд на взморье отходил через час. Можно успеть. Но у меня не было ни одного лата на извозчика. Я перерыл все карманы, обшарил чемодан и полку, где лежало белье. В поисках случайно закатившейся монеты даже отодвинул от стены крохотный шкафчик. Пока я лихорадочно рыскал по комнате, желание во что бы то ни стало попасть сегодня на взморье переросло в какое-то ожесточение, словно от этого зависела жизнь.

Споткнувшись о ведро, я больно ударился лбом об умывальник. Мыльница и зубная щетка упали на пол. Как ослепленный циклоп, простирая вперед руки, я выскочил на улицу и чуть не налетел на какого-то моряка.

— Осторожнее, юноша! — сказал он, подхватив меня за локоть. — Вы рискуете получить еще один синяк.

В свете уличного фонаря белый воротничок его сверкал, как фосфорический. Это было все, что я успел увидеть. Еще я запомнил, что от него вкусно пахло душистым табаком. И совершенно неожиданно я крикнул:

— Дайте мне два лата, капитан! Мне очень нужно.

Он спокойно сунул руку в карман и, достав кошелек, молча протянул мне монету.

Я схватил ее и, не поблагодарив, умчался.

Я успел на последний поезд. До виллы я добрался уже за полночь. Огромная луна висела над колючими канделябрами молодых елей. Вилла казалась черной и нежилой. Только тускло поблескивали стекла. Я осторожно отпер дверь и, стараясь не скрипеть половицами, чтобы не разбудить старика, прокрался к ней.

Мне хотелось излить душу. Когда я ехал сюда, то думал, что смогу рассказать очень многое! Но, надев на голову обруч и застегнув на запястьях электроманжеты, я понял, что ничего ведь, в сущности, не произошло. Была фантасмагория, распаленное воображение, тоска и сомнение. Но событий не было. Просто у Линды сломался каблук. Зачем я примчался сюда, впечатлительный неврастеник? Лампы нагрелись, но я находился в смятении. Я был связан с ней десятками проводов и не мог обмануть ее ожиданий. Только — что сказать ей…

И я вновь мучительно и остро заставил себя пережить все, что пережил и передумал за эти несколько часов. Тогда я впервые почувствовал, что она понимает меня. Ничего не изменилось вокруг. Все так же ровно светились лампы и гудел ток, покалывало в запястьях и казалось, что меня засасывает необъятная слепая пустота. Но интуитивно я был уверен — она все понимала. И мне вдруг стало так хорошо, как не было никогда в жизни. Точно теплое ласковое море окружило меня со всех сторон. И нежило, и баюкало, и качало, качало…

— Что вы наделали, Петер? — закричал старик, когда утром нашел меня в обмороке. — Это безумие. Вы всю ночь просидели в контакте с машиной. Что с вами?

— Что с вами? — склонилась надо мной Линда. — Вы как будто грезите наяву. Вернитесь к нам из вашего далека. Вернитесь. Здесь так хорошо! Солнышко. Зелень. Липы цветут… Только тут на башне очень скучно. Ничего нет, кроме этих каменных зубцов. Пойдемте лучше купаться. Вода, наверное, такая хорошая… Посмотрите, какой чудесный белый песок. Криш! Снеси меня вниз. Я устала лазать по этим противным лестницам.

Линда вдребезги разбила синее солнечное колдовство турайдской башни. Старик вырвал меня из забытья, рожденного грезами о полном, недоступном людям взаимопонимании. Мама будила меня в детстве в школу. Я так не хотел уходить из тепла в черное морозное утро! Школа была далеко от хутора. Вокруг темнота и молчание. Крохотные замерзшие звездочки так высоки, а белая заснеженная дорога еле видна. Почему все, кто так или иначе был близок мне, будили меня? Люди любят сказки, почему же они всегда преследуют мечтателей?..

Где-то внизу гулко отдавался смех Криша и Линды. Я медленно спускался с башни.

На третий день войны мы с Кришем решили эвакуировать машину. Сначала старик и слушать не хотел. Кричал, ругался, прогонял нас. Он так разволновался, что отпустившая его на время страшная головная боль возобновилась и он, как подрубленный, рухнул в кресло.

Сдавил виски кулаками и закачался из стороны в сторону. Потом застонал сквозь судорожно сжатые губы. Обычно во время приступов он пил водку. Это притупляло боль, давало временное успокоение. Иногда ему удавалось даже уснуть.

В тот день он потребовал, чтобы ему ввели морфий.

— Вам очень плохо, учитель? — тихо спросил Криш и положил на рояль портфель, в который собирал какие-то бумаги.

— Будьте вы прокляты! — простонал старик, не переставая раскачиваться. Лицо его было страдальчески искривлено, закрытые глаза тонули в углубленных болью морщинах. — О, за что мне такое наказание?!

— Будьте любезны, Виллис, — тихо сказал Криш. — Сходите на желтую дачу, что возле Лидо. Знаете, такую, с фламинго на фонтане? Там живет врач. Попросите его сюда. Скажите, что срочно нужно сделать укол. Он знает.

Мы прокрутились вокруг старика до поздней ночи. А на другой день было уже поздно эвакуироваться по железной дороге. Говорили, что немцы выбросили парашютный десант и взорвали полотно.

Два дня мы потратили на поиски грузовика. Но всем было не до нас, немцы рвались вперед. Они уже взяли Минск. Все же нам удалось достать полуторку. Мы с Вортманом поехали к старику. Криш остался в городе.

Полуторка еле двигалась в потоке беженцев. Мы с Вортманом сидели в кузове. Над нами висело безоблачное небо.

Потом налетели «фокке-вульфы». На бреющем полете проносились они над дорогой и поливали ее свинцом. Пулеметные очереди вспыхивали фонтанчиками пыли. Люди сразу же схлынули с дороги. Минутное замешательство… Давка… Многие попрыгали в кюветы, некоторые, роняя узелки и подхватив на руки ребятишек, бросились к недалекому леску.

Мы с Вортманом выскочили из кузова и укрылись под составленным вигвамом штакетником. Не бог весть какое, конечно, укрытие, но с воздуха нас было незаметно. Зато нашему шоферу не повезло. Не успел он раскрыть дверцу, как ветровое стекло оказалось прошитым белыми точками. Он медленно сполз на дорогу.

Гул моторов стих, и Вортман вылез посмотреть, в чем дело. Я хотел было последовать за ним, но он сказал, чтоб я не высовывался — самолеты заходят для новой атаки. Только я собрался спросить, почему он не возвращается в укрытие, как деревянные щиты внезапно зашатались и обрушились на меня.

Я много раз говорил с Ней о Линде, рассказывал о том, что волновало и мучило меня. Я перестал писать рассказы. Мысленно выбалтывал их и терял к ним всякий интерес. Нельзя возвращаться «на круги своя». Нельзя дважды пережить одно и то же…

В тот день, когда в Ригу вошли советские танки, мы все побежали к Центральной тюрьме. Линда спешила встретить друга детства. Он сидел там уже три года. Криш тоже ждал, когда из ворот выйдут какие-то его друзья. У него всюду были друзья: в сейме, на ипподроме, в яхт-клубе, в полиции и среди политзаключенных тоже.

Только я никого не ждал. Просто я пошел с ними. И волновался, видя, как они волнуются.

Потом, ночью, наедине с машиной, мне стало казаться, что я ждал кого-то среди взволнованной толпы, над которой трепетали красные лоскутки и ревели гудки заводов. Как жадно глядел я в слепую броню огромных ворот, в маленькую одиноко черневшую сбоку калитку. Вот-вот из нее покажется кто-то дорогой и долгожданный. Я не знаю его, никогда с ним не встречался. Но стоит мне только увидеть его, и я пойму, что нет для меня на земле никого дороже. И окажется, что мы знали друг друга всегда.

Мне долго не удавалось сосредоточиться на одном. Мысль расплывалась, как масляное пятно на бумаге, блуждала в глухих переулках, перескакивала на встречные грохочущие поезда. Припомнился праздник Лиго. И Линда в белом платье. Я тогда не сказал ей ничего. Зато теперь мне не нужно было молчать.

— Золотые косы твои, льняные косы твои, пшеничные косы твои — корона твоя, Линда. Ты — Лайма, сама Латвия, спешащая на Праздник песни, усыпанная лепестками жасмина. Ты рассыпаешь янтари в молочные воды. Точно свежее белье, синишь ты озера и небо. А когда наступает ночь, ты высоко подымаешь свои звезды. Не тебя ли я жду у этих стальных бессердечных ворот, у этих кирпичных стен, закопченных паровозной сажей? А может быть, это ты ждешь меня, Линда?

И я вообразил себя одиноким, гонимым, преследуемым по пятам.

Я ночевал на конспиративных квартирах, бродил по болотам, забрызганный грязью и тиной, меня преследовал собачий лай, я грудью падал на колючую проволоку, мне выворачивали руки, разбивали лицо, и я, шатаясь, шел в тесную камеру, прижимая к изуродованным губам носовой платок. Как я смертельно продрог и устал от погони, зимней вьюги, осенних дождей и бурного моря, холодно и глубинно светящегося за бортом моторки! Пахнет рыбой и бензином. А впереди туман, туман… Там прячутся мокрые черные скалы. И мокрой стала свалявшаяся собачья шерсть, к которой прилипли прелые листья. Пена ожидания срывается с оскаленных нетерпеливых клыков. Меня поймают и будут долго бить. Может быть, забьют насмерть пьяные кулацкие сынки и зароют в песчаных дюнах, поросших жесткой, измученной ветром осокой.

Но я все равно подымусь из песчаной могилы, выйду из ржавого болота, вылезу из душистого стога сена. Мне же нужно сегодня пройти сквозь крохотную калитку огромных стальных ворот.

Площадь запружена народом. В синем небе летают голуби и кумачовые флажки. Это меня ждут на площади. Я должен быть сегодня там. Я тихо миную расступающуюся толпу и подойду к девушке в белом-белом платье с уложенными вокруг высокого чистого лба косами, тугими, как снопы.

Я больше не чувствовал усталости. Она понимала меня. Она никогда не станет преследовать гонимого собаками и людьми в тяжелых сапогах. И ровно гудело ее электрическое сердце.

Потом мы танцевали с Линдой бостон. Это было однажды в маленьком клубе рыбаков в Саулкрасти. Криш остался на яхте, а мы пошли потанцевать под патефон. Она вела меня, а я неуклюже передвигал ногами, расплавляясь от смущения и неловкости. Мы выпили по бокалу ромового коктейля и решили немного побродить по лесу, лежащему по обе стороны шоссе. Уже поспела черника, и брусника наливалась гранатовым огнем среди жестких лакированных листочков. На сосновых стволах рос голубоватый сухой лишайник. Мшистые кочки упруго переливались под ногами, как резиновые подушки. Скоро лес надоел нам, и мы побежали к морю. Желтые волны гремели шлифованной галькой. На берегу в куче обточенного гнилого дерева валялся зеленый стеклянный шар, сорванный с сетей, выброшенный прибоем поплавок. Мы стали играть им в волейбол. Но быстро упустили. Он упал на гальку и оглушительно лопнул, разлетевшись на сотни осколков.

Старик на несколько дней отлучил меня от машины. Он сказал, что я слишком перенапрягаюсь. Это вредно. Да и машина усваивает весьма односторонний комплекс эмоций.

— Я не хочу сказать, что это дурное воспитание, — проворчал профессор. — Но, говоря языком дуры-мамаши, отчитывающей сентиментальную бонну, ребенок может вырасти слишком впечатлительным. Отдохните недельку. И она пусть отдохнет от вас. С ней займется доктор Силис. Не худо бы познакомить ее и с женщиной. Универсальный мозг не должен быть однобоким. А женщинам, говорят, свойственно нечто недоступное мужчинам. И наоборот, разумеется. Над этим стоит подумать… Ей необходимо осознать и крайности. Не знаю только, кто сможет научить ее им. Как сказал Макиавелли, у людей редко достает мужества быть вполне добрыми или вполне злыми. А она должна понять, что значит это «вполне».

— А вы не боитесь этого, профессор? — спросил Криш, как всегда улыбаясь.

Но я-то видел, что глаза у него были грустные и усталые. Добрые и очень мудрые у него были глаза.

— Vade retro, Satanas![7] — Профессор трижды сплюнул и подержался за дерево. Потом улыбнулся хитро-хитро, как старый довольный кот. — Сглазишь еще! Природе несвойственны пороки интеллекта. Какие тут могут быть опасения?.. А насчет женщины подумайте, Силис. Неужели у вас нет ни одной знакомой особы с достаточно развитым воображением? Об остальных качествах я не забочусь. Полагаюсь на ваш изощренный вкус. Я не буду возражать, если эта юная особа окажется столь же чувствительной, как и наш Петер Шлемиль. Зачем мы будем нарушать уже установившиеся эмоциональные связи? В общем, вы подумайте, Силис, подумайте!

…Из-под груды щитов меня вытащил Вортман. Я попытался подняться, но тотчас же сел на траву. Сильно болела ушибленная рука, со лба был содран кусок кожи.

— Придется вернуться в город, — сказал он, пытаясь перевязать мне голову носовым платком. — Вы в таком состоянии…

Я опять сделал попытку встать, но, нечаянно опершись на больную руку, вскрикнул. В ушах гудело, точно от ударов молота.

— Нет… Возвращаться нельзя! Вы уж поезжайте, пожалуйста. А я здесь немного отдохну. Захватите меня на обратном пути. Вы ведь водите машину?

Он сразу же согласился и, устроив меня поудобнее, пошел к грузовичку. Но скоро вернулся. Оказалось, что пробиты радиатор и бензобак.

— И как только она не загорелась! — покрутил головой Вортман. — Дело дрянь. Надо пробиваться назад. По дороге это будет трудновато… Сплошной поток беженцев, отходящие части, толчея, неразбериха. Разве что попробовать лесом?

— В лесу орудуют банды. Бывшие айзсарги, никуровские молодчики. И времени много потеряем. Нужно спасать лабораторию. До виллы ведь отсюда не так далеко.

— А как оповестить доктора Силиса? Он же ничего не знает о нашем несчастье. Где вы с ним условились встретиться? Да лежите, лежите! — Он подложил мне под голову свой пиджак.

— На шоссе Свободы, у развилки. Может, дать телеграмму?

— Телеграмму? — Он усмехнулся и махнул рукой. — Какие теперь могут быть телеграммы… Ждите меня здесь. Попробую достать мотоциклет.

Он опять ушел, а я остался лежать у дороги в поле клевера, над которым гудели шмели и тяжело провисали тучные, точно переполненные молоком облака.

Несколько раз подходили незнакомые люди. Спрашивали, зачем я лежу здесь и не надо ли мне помочь. Какая-то женщина сказала, что у моста через Юглу видели немецких мотоциклистов. Потом кто-то сказал, что немцы вовсе не там, а в устье Лиелупе.

Наступил светлый прохладный вечер. Клевер стал синеватым. В небе протянулась длинная желтая полоса.

А я все ждал Вортмана.

Потом начался нескончаемый кошмар. Связь времен распалась, и мир потонул в коричневатой тине. Порой хотелось кричать и биться головой о стену. Но люди превратились в рыб. Они шевелили губами, но рот заливала немота. Лишь глаза раскрывались шире, выпученные от недоумения и ужаса.

Линда протягивала ко мне руки из кузова. Слезы лились по щекам, рот кривился в улыбке. Я не слышал, что она говорила, но все смотрел, смотрел… Она уезжала со студентами. Мотор не заводился. Толстенькая комсомолочка никак не могла пристроить под скамьей большой синий рюкзак. Парень с осоавиахимовским значком на тенниске хмурил брови и смотрел в сторону. А старушка мать что-то говорила ему, говорила…

Машина дернулась. Из-под нее вырвался синий угарный клуб. Линда чуть не упала. Комсомолочка села на рюкзак. А парень вдруг закричал: «Мама!» И медленно тронулась машина. И люди тронулись вместе с ней, и улицы. Только дома остались на месте.

Линда свесилась через борт и закричала:

— Скажи же мне что-нибудь! Скажи!

Я хотел сказать, но немая вода хлынула в горло, и я поперхнулся.

Она замотала головой и сорвала с шеи косынку. Ветер подхватил синий шелк, закрутил вдоль борта.

— Не надо. Не говори. Она мне все рассказала! Уже давно. Все рассказала. Меня привели к ней, чтобы рассказывать. Но все рассказала она. Так что я знаю. Это правда?

Я закивал на бегу. Машина ехала не очень быстро. А я бежал все боком, боком, прижимая к груди больную руку. И каждый шаг отзывался острой пульсирующей болью.

А дальше все смешалось. Я перестал различать, где быль, где вымысел. Забывал, что видел, и видел, что слышал от других. То ли Криш мне рассказал, то ли я каким-то чудом все же пробился к старику… Трудно говорить о нем. Умер наш старик, умер… Не стало гениального несчастливца. Его нашли у работающей машины. Шлем был присоединен на сто шестьдесят точек. А мы-то всегда надевали обруч. Только тридцать точек. Так мало. А он — сто шестьдесят. И сразу… Он уже несколько лет не подходил к ней. Мучили головные боли. Он испытал тяжелое нервное потрясение в первые же дни ее настройки. Ему нельзя было подключаться и работать так много тоже нельзя было. И водку пить нельзя. А он пил ее, как лекарство. Он обнимал машину сильно и нежно. Никак не удавалось развести старые окоченевшие руки, распухшие от солей фаланги. Если бы знать, что рассказал он ей в свои последние минуты…

Ее отключили, и она затихла, железная дева, сдавливающая грудь стальными шипами. Молчала. И он молчал. Один глаз приоткрыт. Яблоко закатилось. Чуть синеватый белок поблескивал в свете ненастного дня.

Мы все собрались там. Не было только Криша и Вортмана. Криш все это время метался по городу и ничего не знал. А Вортман вообще исчез. Оставил меня на дороге и не вернулся… Где-то он теперь? Жив ли?

Скользят мимо лица и застывают в тусклом зеркале памяти.

Эдгар Смилга — молодой этолог, работавший со стариком из одного лишь любопытства. Он окончил Сорбонну, и перед ним открывались блестящие перспективы. Но пустил все по ветру и стал разрабатывать для шефа схемы инстинктов. Отрешенный и равнодушный, он слепо глядел в окно.

Чудаковатый нелюдим Крогиус — психолог и ярый последователь Джемса. Одержим неотвязной идеей прагматизации рефлексов. Но старик умел держать его на узкой колее с тремя вокзалами: Понятие, Суждение, Заключение. Он тихо плакал в углу, высокий и тощий, чуть-чуть сгорбившийся. Бесполезно болталось на черной ленте пенсне. Мне захотелось подойти и погладить его острые оттопырившиеся лопатки. Успокойтесь, доктор, помните, как говаривал Локк, нет ничего в интеллекте, чего не было бы в чувствах?

Но я не двинулся с места. Все смотрел на всех на них и тихо глотал сиротство и горечь.

Молоденький рыжий Даня, как всегда, грызет ногти. Пальцы его черны от постоянного паяния! Говорят, что это он в основном собрал машину. Сколько ему тогда было? Семнадцать? Восемнадцать?

А где же наш математик? Я и не заметил, как он вышел из комнаты. Не будь старика, он бы светил своим собственным светом. Первоклассный мозг. Он стал добровольным спутником неведомого светила. Но вот светило угасло, а спутники все еще кружатся в холоде и темноте, не решаясь покинуть привычные орбиты и улететь к другим созвездиям.

Чем это он гремит там в прихожей? Как будто ведром. Но вроде бы там не было никаких ведер…

Понятие… Как страшно! Когда вдумываешься в звучание какого-нибудь слова, оно теряет смысл. Можно сто раз повторить это слово про себя, но оно станет только туманнее и нелепее. В чем понятие сходно с представлением? Конечно, это разные категории, но вдруг мне почудилась между ними связь. Повис в мозгу голубой мост. Только бы не спугнуть его. Малейшее напряжение мысли, и он растает в тумане. Как мы создаем представление о предмете? Мы сначала воображаем его. Но разве мы делаем это так детально, как она? Хотя нет, я что-то путаю. Она создает овеществленное представление — точную модель предмета. Но у нее ведь иная задача. Двойное моделирование. Важен сам процесс — моделирование представлений о предмете. А модель самого предмета — только овеществленный результат. Но куда исчезает тогда модель предмета, созданная нашим мозгом? Очевидно, она становится добычей бесчисленных книжных полок памяти. Значит, память, в простейшем случае, хранилище невидимых моделей, которые в любой момент могут предстать перед нашим внутренним оком.

Опять что-то загремело в коридоре. Что это я? Как я смел думать о чем-то другом, постороннем!.. Скорбная растерянная тишина среди хлама и запустения…

Дверь открылась, и в комнату влетел Пауль. Математик был бледен. К вспотевшему лбу прилипли всклокоченные волосы.

— Немцы!

Мы выскочили на крыльцо. По шоссе громыхали желтые бронетранспортеры. Чужие солдаты в вылинявших, пропотевших гимнастерках равнодушно смотрели по сторонам. Рукава их были засучены до локтей. На груди висели автоматы. Вдоль обочин ехали мотоциклисты. Они не смотрели по сторонам. И те, что сидели в колясках, тоже глядели только на дорогу. Все дальше, все мимо, и нескончаем был этот поток.

Показался «опель-адмирал». Я заметил, что машина запылена, еще издали по тусклым отблескам солнца. Пыль особенно заметна на черном лаке. Машина замедлила ход и остановилась. Флажки на крыльях — красный со свастикой и черный с двумя руническими «S» — обвисли. Выскочил солдат в черной пилотке и бросился открывать заднюю дверцу. На дорогу вылез офицер. Потянулся. Снял фуражку и вытер затылок белоснежным платком. Следом за ним показался другой. Когда я увидел лицо, то почувствовал, что у меня отнимаются ноги, а спинной хребет наполняется ледяным сжиженным газом.

Он улыбнулся и приветливо помахал рукой. Потом легко перепрыгнул через кювет и зашагал к нам, ловко сбивая стеком лиловые головки клевера. Другой офицер остался возле «опеля». Зато несколько мотоциклистов свели свои машины с шоссе и медленно двинулись к вилле. А я все смотрел не отрываясь в знакомое улыбающееся лицо, но видел только сдвинутую на затылок фуражку с серебряным черепом на черном околыше.

Это Эрих Вортман — преследуемый гестапо антифашист шел на меня, и медленно следовали за ним бесстрастные эсэсовцы на мощных мотоциклах. Я толкнул локтем Крогиуса и бросился назад. На одном дыхании пронесся по коридору и влетел в комнату. В углу на узкой кушетке лежал неподвижный старик. Глаза его были закрыты, а бедные распухшие руки сложены на груди.

Я сел около машины. Надел шлем и подключился к ней на все сто шестьдесят точек. Потом включил ток.

Я растворюсь в ней…

Документ второй

Полевая почта 32/711 Рига,

Б. № xxx/ 20 августа 1941 г.

Секретный документ государственной важности!

Группенфюреру СС Штромбеку

Берлин, Принц-Альбрехтштрассе, 8

Группенфюрер!

Как я уже докладывал Вам, мною были взяты на учет все лица, имеющие отношение к лаборатории профессора Бецалелиса.

Имеющие государственную важность исследовательские работы этой лаборатории могут быть успешно продолжены только на территории империи. Нижепоименованные лица могут быть привлечена для работы на основании распоряжения о трудовой повинности:

1. Кришьян Силис, холост, доктор философии, род. 30.11.1907 года, в Риге, прож. Рига, Известковая, 6.

2. Пауль Упит, холост, магистр математики, род. 7.8.1919 г. в Даугавпилсе, прож. Рига, Барона, 11.

3. Эдгар Смилга, холост, магистр биологии, род. 5.3.1909 г. в Риге, прож. Булдури, Приморская, 6.

При сем напоминаю: а) профессор Бецалелис умер при странных обстоятельствах незадолго до прихода наших войск; б) его ассистент Виллис Лиепинь найден мертвым у подключенного к сети объекта «В»; в) радиотехник еврей Даниил Луцкис ранен при попытке к бегству и доставлен в Центральную тюрьму.

Объект «В» находится, по-видимому, в полной исправности и является транспортабельным. Он может быть отправлен в обычном железнодорожном контейнере. Обращаю Ваше внимание на способность объекта создавать оптические феномены. В момент занятия войсками СС загородной виллы, где находился объект, перед виллой выросла высокая бетонированная стена. В дополнение к прежним донесениям, считал нужным отметить сильное психологическое влияние феномена, могущее быть использовало в военных и иных специальных целях. При отключении объекта от сети феномен исчез.

Полагаю, что вышепоименованные лица добровольно выполнят административное распоряжение о вызове на работу. Считаю возможным предоставить им имперское гражданство. Обязанности заведующего лабораторией могут быть возложены на д-ра Силиса, который не был замечен в какой бы то ни было нелояльности к национал-социализму. В заключение беру на себя смелость напомнить, что я в течение последних лет работал в лаборатории в качестве научного сотрудника. Хайль Гитлер!

Д-р Реттгер, гауптштурмфюрер СС

Документ третий

S.Az.14 f 13

Веймар-Бухенвальд, 23 ноября 1944 г.

Концлагерь Бухенвальд

Начальнику лагеря превентивного заключения

Заключенный (политич.) № 1233, Упит Пауль, род. 7.8.1909 г. в Даугавпилсе умер 23 ноября 1944 г. в 8 час. 20 мин. Причина смерти: дизентерия.

Лагерный врач концлагеря Бухенвальд

оберштурмфюрер СС запаса (подпись)

1-й экз

Политическому отделу концлагеря Бухенвальд

Документ четвертый

Концлагерь Бухенвальд, ноября 1944 г.

Веймар-Бухенвальд, 23

Лагерный врач

О заключенном (политич.) № 1227, Крогиусе Теннисе, род. 29.7.1896 г. в Ревальде, умер 23.11.1944 г. в концлагере Бухенвальд.

Основание: Ваш письменный запрос.

Приложение I

Г-же Марте Крогиус

Гамбург, Хопфенштрассе, 6

Как и все другие заключенные, Ваш муж, будучи доставлен в концлагерь Бухенвальд 12.11.1944 г. был подвергнут тщательному медицинскому освидетельствованию. При освидетельствовании было установлено сильное расширение сердца вправо. На основании этих данных Ваш муж был освобожден от работы и взят под медицинское наблюдение. 18.11.1944 г. был сделан рентгеновский снимок, который Вы найдете в приложении.

23.11.1944 г. около 13 час.45 мин, Ваш муж в бессознательном состоянии был доставлен его товарищами по заключению в лазарет. Немедленная медицинская помощь не смогла оказать влияние на состояние пациента. Смерть наступила 23.11.1944 г. в 14:00 час. Причина смерти: паралич сердца.

Я сожалею о внезапной смерти Вашего мужа вдали от своих родных, тем более что со стороны врачей все было сделано, чтобы сохранить его здоровье.

Лагерный врач концлагеря Бухенвальд

оберштурмфюрер СС запаса (подпись)

19

ОТВЕТЫ ЧЛЕНОВ КОМИССИИ НА ВОПРОСЫ ЧЕРНЫША

УРМАНЦЕВ (Институт физики вакуума). Это был сон наяву. Я никак не мог отвязаться от смутного беспокойства. Оно было навеяно случайно оброненной фразой Миши Подольского. Я навестил его, когда он лежал в больнице. Он спросил меня, а не нарушим ли мы равновесие вселенной, выбивая из вакуума виртуальные кванты. Я тогда рассмеялся. Но тревожное семя проросло. Думалось только об этом. Чем бы я ни занимался, как бы ни старался отвлечься… В сорок девятом году я начал работать в одном очень секретном учреждении. Я думаю, вы догадываетесь, над чем в то время мог работать специалист по квантовой физике. Так вот, перед первым испытанием мы все, естественно, волновались. А многие из нас, потом мы признались в этом друг другу, безуспешно старались подавить растущую тревогу. Я лично видел перед собой океанский прибой. Наша планета на две трети залита водой. Это же колоссальные массы водорода. Конечно, расчеты были точны и миллион раз выверены. Ошибка исключалась. Фундаментальные физические теории отнюдь не эфемериды, которые могут неведомо почему исчезнуть. И все же… В общем где-то в глубине души прятались ростки почти суеверного страха. Я твердо знал, что наше первое испытание не может вызвать цепной реакции связанного водорода. Да, я знал это. И все это знали. Но все равно страх жил. Так и теперь, перед новым испытанием… Я не могу сейчас сказать, где и когда мы поставим эксперимент. В свое время вы об этом узнаете. Впрочем, я о другом. Видение, навеянное Черным ящиком, родилось во мне из моих нелепых опасений. Все у нас веско и точно. Вероятность катастрофы абсолютно нулевая. Но таков человек. Я не могу не тревожиться. То, что я увидел в том странном сне с открытыми глазами, — ужасно. Но все это исходит от меня. Черный ящик уловил лишь опасение. Он ответил на мою мысль, но ответил на своем языке. Вы спрашиваете, откуда мог Черный ящик знать о моих тревогах. Но ведь я же вступал с ним в контакт. Неведомо для себя я спросил его, и он ответил мне. Мой подсознательный вопрос он воспринял как желание. Ведь это же все-таки машина, а не человек! Машина, предназначенная исполнять желания людей. Вот она и послала мне сон. Я получил то, о чем думал, что пытался скрыть даже от самого себя. Очевидно, эмоциональное напряжение моих потаенных мыслей оказалось сильнее всего. Иначе машина бы не почувствовала их. Конечно, я не знаю, как она вступает в дистантную связь. Мы еще разберемся в этом. Правда, я засунул как-то руку в ее ввод. Может, она улавливает идиомоторные колебания, как Вольф Мессинг? Конечно, это шутка. Просто мы, люди, воздействуем на окружающее ее электромагнитное поле. Очевидно, это очень чувствительный агрегат.

Посмотрите еще раз материалы, которые выдал ящик. Там есть любопытное место. Кришьян Силис кричит:

«Профессор, беспроволочная дистантная связь!»

«Как видите, — отвечает ему Бецалелис, — но только при большом желании, при сильном волнении».

Понимаете, в чем тут штука? Это же самопрограммирующийся и самосовершенствующийся аппарат! Такие теперь для нас не новость. Возьмите хоть кибернетических черепашек, которые сами время от времени подзаряжаются от розеток. У них ведь удалось выработать простейшие условные рефлексы. На свет, на звук, как у павловских собак. Конечно, такой сложный кибер, такой классический гомеостаз, как Черный ящик, должен самосовершенствоваться. В процессе своего обучения, этой своего рода эволюции первоначального накопления, он мог так развить свою электромагнитную чувствительность, что уже не нуждался в непосредственном контакте с человеком. Он улавливал наиболее сильное желание и отвечал на него как мог. Возьмите хотя бы эту загадочную стену, которая спасла Карстнера от эсэсовцев. Ведь это Виллис Лиепень, умирая и сливаясь с Черным ящиком, потребовал от него окружить виллу непроницаемой завесой. Ящик выдал световой эффект. На большее ведь он не способен! Потом, когда он случайно уловил загнанную мысль преследуемого затравленного беглеца, он сработал точно так же. Вас поражает его аналитическая мощь, математическая гениальность? На мой взгляд — это преувеличение. Безусловно, ящик отличная машина. Но современные ЭВМ во многом превосходят его. В смысле математики, конечно. Черный ящик великолепно усваивает самую разнородную информацию. В этом все дело. Это все же скорее модель мозга, чем счетное устройство. Он математик по совместительству. Вы понимаете, что я хочу сказать? И считает он, естественно, на уровне тех, кто его программировал, — точнее, предпрограммировал. Кто там у них этим занимался? Кажется, Пауль Упит? Так вот, ящик владеет математикой не больше, чем магистр Упит. Иначе для решения задачи Орта он бы использовал современные методы: теорию S-матрицы, теорию групп, реджистику наконец. Впрочем, если бы ящик вновь заработал, проще было бы обучить его теории групп. А можно сделать и то и другое, чтобы сравнить потом оба решения. Это позволит нам понять логические принципы Черного ящика. Но я уже сбиваюсь на чисто профессиональные темы… Что вас еще интересует?

ПОДОЛЬСКИЙ (Институт физики вакуума). Конечно, я думал об этом. Но, поверьте мне… дело тут не в карьеризме, не в честолюбии. Просто, когда я увидел решение ортовской задачи… Это меня загипнотизировало. Конечный вывод был очень изящен. Вы понимаете, что такое изящная формула? Это было как эйнштейновское E=mc2, дебройлевское E=hy, дираковское уравнение с отрицательными энергиями для электрона. Вот какая это была формула. Мне показалось, что это уравнение века. А потом… потом я подумал, что такая изящная формалистика заслуживает Нобелевской премии. Ну и пошло… Представляю себе, что вы сейчас обо мне думаете. Нет, нет, не говорите ничего, я все и сам понимаю. Но, видите ли, то, что я вам рассказываю, стало таким конкретным только сейчас. А раньше… Я как бы не отдавал в этом себе отчета. Все пряталось где-то в глубине. Я не пытался осмысливать то, что чувствовал потаенно. Нет, нет! В отличие от вас мне тут абсолютно все понятно, почти все. С физической точки зрения в таком наведенном сне нет ничего необычного. Поговорите с гипнологами и с другими специалистами в области искусственного сна — они вам лучше объяснят. Врачи ведь давно уже занимаются электросном: так лечат от усталости, от некоторых нервных болезней. Электромагнитное поле, даже в области радиоволн, влияет на человеческий мозг. Да и может ли быть иначе? Ведь сам процесс мышления, не мысль как таковая, а процесс мышления, является не чем иным, как электрической активностью мозга. Черный ящик создает вокруг себя мощное поле. Когда работала наша комиссия, мы измерили все параметры этого поля. Оно простирается, как и все поля, в бесконечность. Конечно, оно ослабевает с расстоянием. По обычным законам: пропорционально квадрату расстояния. Но так как напряженность его велика, то даже в радиусе двадцати метров приборы еще продолжают регистрировать электромагнетизм. Неудивительно, что Черный ящик реагирует на людей, попавших в сферу действия поля. Наши черепные коробки отнюдь не являются для него экранировкой. Сильное чувство вызывает повышенную электрическую активность мозга. Ящик это улавливает и отвечает. Почему отвечает именно так, а не этак? На то он и Черный ящик! Изучим — узнаем. Да, я думаю, вы правы. Он реагирует прежде всего на желания. Почему? Ну, во-первых, как мы знаем, его к этому приучили. Люди всегда от него что-то требовали. Машины — слуги людей. Значит, они должны исполнять наши желания. Даже лишенный всех логических ячеек экскаватор, вырывая котлован под новый дом, в конце концов исполняет чье-то желание. Это всего лишь аналогия. Но, думаю, она выражает основную мысль. Может ли машина взбунтоваться? Споры вокруг этого не утихают. Вы читали дискуссию в «Литературной газете»? Лично я думаю, что не может. Ящик выдавал подчас совсем не то, чего от него ждали. Но это ничего не значит. Просто, говоря языком кибернетики, плохо была составлена программа. Его неквалифицированно спрашивали. Бывает ведь, что мы сами точно не знаем, чего хотим. А иногда и неявные желания оказываются сильнее явных. Ящик-то не знает, что явное, а что неявное. Он реагирует лишь на интенсивность, на максимальный сигнал. Вот так и в моем случае. Мне казалось, что я думал только о науке, а на самом деле я мечтал еще и о том успехе, который мне наука принесет. Гомеостаз откликнулся на более сильное желание… Красивого в этом мало. Но что же тут поделаешь… Мне это будет хорошим уроком. Не надо меня уговаривать. Я не собираюсь грызть, как вы говорите, себя. Но задуматься над этим я должен, обязан наконец. Вы правы, лучше не отклоняться от темы…

Мы остановились на кажущейся самостоятельности Черного ящика. Она проистекает, как мне кажется, все от той же неявности наших желаний. Возьмем, к примеру, данные, полученные комиссией. Вы помните то место, где Лиепинь прощается с Линдой? Линда уезжает на грузовике и кричит Виллису: «Скажи же мне что-нибудь!» Они расстаются, может быть, навсегда. Она ждет от него самого главного. Но тут же опять кричит: «Она мне все рассказала. Все рассказала. Меня привели к ней, чтобы рассказывать. Но все рассказала она».

Это же просто поразительно. Вдумайтесь только! Линда должна была дать Черному ящику какую-то информацию. За этим ведь и привел ее Силис в лабораторию. Но то ли девушка не могла хорошо сосредоточиться, то ли подсознательно думала о любимом человеке, тревожилась… Кто может знать? Главное, что Черный ящик прореагировал совершенно неожиданно. Вместо того чтобы собирать информацию, он стал ее выдавать. Он рассказал Линде о Виллисе, о его чувствах к ней. Как рассказал? Мы этого не знаем. Можем лишь догадываться. Скорее всего в форме сна… Машина откликнулась на самое сильное желание. Понятно, что Линда хотела выполнить просьбу Силиса и что-то рассказать машине, но еще больше она хотела знать о любви… Черный ящик пошел навстречу более сильному желанию.

Вы говорите, что все могло быть куда проще: машина поняла и посочувствовала человеку? Но ведь в принципе это одно и то же. Разница лишь в терминах. Кибернетик скажет о машине, что она реагирует на импульс, человек скажет о человеке, что он понимает и сочувствует. Где-то в своей основе самые яркие наши эмоции представляют собой лишь комбинацию электрических импульсов. Но это не мешает нам быть людьми. Поэтому не надо очеловечивать машину и окибернечивать человека. Машина — это машина, человек — это человек! Конечно, я сказал банальность. Но вы понимаете, о чем я думаю. Физик всегда знает что-то о самых основах материи, но, когда он целует любимую женщину, то не думает об электронных перескоках на ее губах. А если думает — грош ему цена. Это не человек — автомат. Но это уже о другом.

ДОРКИН (Институт физики вакуума). Уж будьте уверены, в энергетическом смысле все ваши эффекты мне ясны. Это не чисто поставленный эксперимент. У нас говорят: некорректно поставленный эксперимент! Гомеостат, я сознательно говорю гомеостат, а не гомеостаз, это больше подходит к нашему речевому строю, сам рассказал о себе. Вот, смотрите, я даже подчеркнул это место: «Оно моделирует некоторые мыслительные категории и способно давать овеществленные представления о предметах». Это же начальная ступень познания. Наконец, это необходимо для распознавания зрительных образов. Сейчас распознавание образов — целая проблема. Машины специально обучаются этому, как дети в школах. А гомеостат заставили не только создавать виртуальные модели, но и превращать их в реальные. Подобная операция не только противоречит основам его предпрограммирования, она прямо-таки дика. Это все равно, что забивать гвозди микроскопом. Да, именно забивать гвозди! Или спрашивать таблицу умножения у БЭСМ. Даже хуже — добывать ртуть из прецизионных термометров. Вот что это такое! Абсурд! Гомеостат создает модель предмета и тут же уничтожает, оставляя лишь память о нем. Так поступает и наш мозг. Но гомеостат, это Чертов ящик, то есть этот Черный ящик, заставили овеществлять модели предметов. Да разве он к этому приспособлен? Он идеальный копировщик и точный собиратель. Он учитывает все, кроме энергетической стороны. Он не умеет рассчитывать энергию связи. И не мудрено. Во всей лаборатории профессора Бецалелиса не было ни одного термодинамика. Там подвизался кто угодно: физики, математики, техники, психологи, даже этот… этолог, простите, но я не знаю такой специальности… Поэт и то был! А термодинамикой пренебрегли! Вот вам и результат. Бесследно исчезли некоторые бумажки, взрываются часики, горят стопки банкнотов. А все почему? Не сбалансирована энергия. На ядерном уровне все великолепно, на атомном — превосходно, а на молекулярном крах! Молекулы лопаются от переизбытка энергии, а межмолекулярные связи, напротив, слишком слабы. Налицо экзотермическая реакция… Гомеостат не научили строить молекулы. А все предметы, как вам известно, состоят из молекул. Молекулярная физика, физическая химия, собственно термодинамика наконец… Впрочем, я кажется, говорю в пустоту. Вы не в состоянии меня понять. У вас какое образование? Гуманитарное? Ах, юридическое…

ПАФНЮКОВ (Институт физики вакуума). Видите ли, я не совсем понимаю, о чем идет речь. На что вы, собственно, намекаете? Никаких оптических феноменов я не наблюдал. Теперь о снах наяву; мне кажется, что вы, конечно, совершенно неумышленно допустили неправильную формулировку. Я в этих стенах работаю, а не сплю… Понимаю, понимаю! И охотно извиняю вас, вы просто оговорились… Кроме того, и это, пожалуй, самое главное, мы сможем продолжать разговор о наших работах, а они велись, как вам должно быть известно, по спецтематике, — когда вы представите мне справку о допуске первой категории. Извините меня, но это необходимо. Больше, к сожалению, я вам сегодня ничего не могу сказать. Нет, через несколько дней мы не сможем увидеться. Состояние моего здоровья таково, что мне придется уехать в санаторий. Дальше откладывать невозможно. Приходится иногда и о таких вещах думать ученому.

ГЛАДУНОВ (Институт криминалистики). Я внимательно прочел все твои материалы. Кое-что собрал сам. Почти все укладывается в нашу схему. Признаться, даже сам не ожидал, что во всем этом диком хаосе можно будет разобраться. Вот первые звенья нашей цепи: Латвия — начало войны — Германия — подпольная работа — Карстнер — арест Силиса и его сотрудников… Германия и подпольная работа до самого последнего момента были для нас объектами сплошных гаданий. Действительно, все выглядело очень странно. Судя по имеющимся материалам, гестапо давно следило за лабораторией Бецалелиса. Нацистский шпион Вортман, он же гауптштурмфюрер Реттгер, во всяком случае, посылал в Берлин подробные и весьма дельные доклады. Почему же Силису и его сотрудникам была предоставлена известная свобода? По крайней мере на первых порах… И почему вдруг они все оказались в концлагере и погибли? Допустим, это можно было бы как-то объяснить. Но другое уж совсем непонятно. Если немцы были так прекрасно осведомлены, то почему они столь упорно добивались показаний Карстнера? Почему? Конечно, им во что бы то ни стало нужно было узнать, может ли машина изготовлять банкноты с текущими номерами… Но при чем тут Карстнер? Или они считали его главной фигурой в игре? Почему, наконец, они не попытались вытянуть признание у Силиса и его коллег? Или они попытались? В общем вопросов возникало много… Но не буду тебя томить ожиданием. Наша рабочая гипотеза как будто подтверждается. Еще не все детали ясны, но картина вырисовывается довольно четкая. Кажется, мы это дело распутали. Вот смотри.

Гестапо следит за лабораторией. Здесь все ясно. Упущен лишь один нюанс. Не все гестапо участвует в игре, а лишь один агент Вортман, его шеф, группенфюрер СС Штромбек и, может быть, еще два-три человека. Пойдем дальше. Штромбек располагает довольно подробной информацией о работах Бецалелиса. Настолько подробной, чтобы понять, что только с помощью латышских исследователей работы могут быть продолжены, а тем паче расширены на территории Германии. Отсюда вытекает особое задание агенту Вортману. Ответом на такое задание и явилась его последняя докладная Штромбеку.

Вот выдержка из нее: «Считаю возможным предоставить им (речь идет о Силисе и его сотрудниках) имперское гражданство. Обязанности заведующего лабораторией могут быть возложены на доктора Силиса, который не был замечен в какой бы то ни было нелояльности к национал-социализму».

Очевидно, инстинктивная неприязнь и недоверие Силиса к Вортману оказались спасительными. Помнишь то место, где Лиепинь говорит о том, что Силис сторонился Вортмана? Так вот. Лаборатория и оставшийся в живых персонал были вывезены в Германию. Ничего необычного в этом еще не было. Нацисты нередко так поступали. Странность ситуации заключается в том, что Силис, а человек с седыми висками — это, очевидно, он, мог работать в относительно свободных условиях. Более того, как мы знаем, он даже активно участвовал в подпольной работе, снабжал Сопротивление безупречными документами и деньгами. Запросив мнения специалистов, мы пришли к трем возможным решениям. Первое: Силис взамен сотрудничества с немцами смог выговорить себе известную свободу. Второе: жестокое соперничество между СС, СД и другими секретными службами принудило Штромбека выполнить условия Силиса и держать его лабораторию на некотором отдалении. Наконец, третье: Штромбек был заинтересован только в личном обогащении. Силис давал ему валюту. Такова была цена свободы. Теперь я могу с уверенностью сказать тебе, что все три предположения оправдались. Мы срочно запросили соответствующие архивы и получили весьма любопытный материал. Я не стану пересказывать тебе содержание найденных документов, ты сможешь ознакомиться с ними самостоятельно. Коснусь лишь еще одного «белого пятна» нашей схемы. Я имею в виду арест. До последнего времени мы знали лишь о трагической судьбе Пауля Упита и Тенниса Крогиуса. Причем знали-то мы только о том, что они погибли в Бухенвальде.

Теперь нам известно еще кое-что. В ноябре 1944 года над головой Штромбека стали сгущаться тучи. Сведения об «объекте В», как именовалась машина в нацистских документах, попали к непосредственному шефу Штромбека — Мюллеру. Этот высокопоставленный палач не любил медлить. Штромбек начал срочно заметать следы. Он приказал тайно арестовать и умертвить всех сотрудников лаборатории. Однако, видимо, приказ был выполнен несколько неумело. Арестованных сначала отправили в концлагерь, а уж потом ликвидировали. Мюллер узнал об этом. Отныне судьба Штромбека была окончательно решена. Его судили при личном участии Кальтенбруннера. Вот, собственно, и все. Дальнейшее уже известно. «Объект В» поручили ведомству Крюгера, которое занималось печатанием фальшивой валюты… По-прежнему неясно, как машина очутилась в Институте физики вакуума. Но это уже несущественная деталь. Тем более что в ближайшее время ее можно будет прояснить… Я думаю, что Комиссия, которая занималась трофейным оборудованием, направила незнакомый агрегат на экспертизу в Академию наук. Скорее всего так оно и было…

АКАДЕМИК СВЕТЛОГОРОВ (Институт кибернетики). А я не знаю, где кончается машина и начинается человек…

20

Сквозь двойное стекло координационно-вычислительного центра Михаил видел бескрайнее бетонированное поле. Ледяная глазурь покрывала ажурные конструкции дальних стартовых установок. Тронутые лучами утреннего солнца, они сверкали неистовым хрустальным блеском.

Дул южный ветер. Над горизонтом неслись облака. Влажное дыхание Атлантики, напоенное душистой теплотой циклонов и светом тропических гроз, обрушивалось на прозрачную стену телеметрического зала. Слышно было, как ветер поет в алюминиевой чаше радиотелескопа. Это напоминало эхо, живущее в перламутровых извивах океанских раковин. Грозно темневшие на розовом фоне медкорпуса траурные ели встречали порывы ветра сердитой дрожью дремучих лап.

— Не надоело еще?

Михаил обернулся. За спиной стоял Урманцев, зябко поеживаясь и потирая ладони. Один глаз у него был закрыт черной повязкой.

— А-а… Это вы, Валентин Алексеевич… Как глаз?

— Ничего, брат, лучше. Обещают сто процентов… А ты все загораешь здесь?

— Надоело, Валентин Алексеевич! Все не запускают и не запускают. И главное — даже не говорят, когда…

— Такой уж у них порядок, Миша. Приходится терпеть.

— Но ведь это же наш спутник!

— Наш-то он наш, конечно. Только к запуску нас все равно не допустят. У них своя задача, у нас — своя. Спутник наш, ракеты их. Вот когда выведут спутник на орбиту, тогда и настанет наш черед командовать парадом.

— Да знаю я… Больно уж долго они канителятся.

— А может, они уже запустили. Ты-то почем знаешь?

Михаил недоверчиво усмехнулся и показал пальцем в сторону стартовых площадок:

— Никакого шевеления за последние трое суток там не замечено, товарищ начальник.

— Во, чудак человек! А кто тебе сказал, что запускать будут именно там?

— Мне? Никто ничего не сказал… А где же еще, если не там? Мы же здесь.

— Тут такое хозяйство, что… Одним словом, запуск может быть произведен где угодно. Отсюда только будет послана команда. Посему не торчи ты у окна. Сходи лучше в буфет, попей кефира. Будешь нужен, вызовут по радио. Там есть динамик.

Подольский со все возрастающим удивлением слушал Урманцева. Впервые он видел обычно сдержанного и самоуглубленного Валентина Алексеевича таким возбужденным. «Наверное, волнуется за свой телеинтерферометр», — подумал Михаил и на всякий случай спросил:

— Как вы полагаете, сегодня запустят? Хорошо бы запустили, а то ждать уже невмоготу.

— Попей пивка, полегчает.

— Да что это вы меня все в буфет гоните!.. Может, проверить еще раз? А, Валентин Алексеевич?

— Все уже проверено и учтено могучим ураганом.

— А криостаты? Вдруг пригодятся на крайний случай?

— Криостаты? В космический холод криостаты?! Ну нет, брат, я не намерен обогревать своими дровами вселенную.

Он неожиданно засмеялся. Шумно и коротко. Михаил недоуменно уставился на Урманцева.

— Ты прости, брат, — Урманцев смутился. — Это я так, от избытка чувств… Анекдот вспомнил один, исторический. Хочешь — расскажу?

Михаил кивнул.

— Так вот, Миша. Ты со своим криостатом напомнил мне старика Нернста. Мало кто знает, что на досуге великий творец третьего начала термодинамики разводил рыбок. Однажды какой-то дурак спросил его: «Почему вы выбрали именно рыб? Кур разводить и то интереснее». И знаешь, что ему ответил Нернст? Он совершенно невозмутимо изрек: «Я развожу таких животных, которые находятся в термодинамическом равновесии с окружающей средой. Разводить теплокровных — это значит обогревать своими деньгами мировое пространство». Недурно, правда?

— Это мне тоже напоминает одно анекдотическое высказывание, — рассмеялся Михаил. — Оно очень коротко. Голубевод говорит: «Не понимаю, как это можно быть кролиководом!»

— В самую точку, — согласился Урманцев и, прищурившись на солнышко, сладко вздохнул. — Хорошо, брат! Весна, тает все… Кстати, о таянии… У того же Нернста, говорят, стояла на столе пробирка с дифенилметаном, который плавится при двадцати шести градусах. Если в одиннадцать часов утра кристаллы начинали таять, Нернст говорил: «Против природы не попрешь!» — и, захватив полотенце, отправлялся купаться на реку.

— Тонкий намек на купание? Хотите примкнуть к здешней команде моржей? Могу проводить.

— Экий ты злюка, право… Я ведь к чему весь разговор-то веду? Пойдем в буфет, хоть пива выпьем. У меня ведь, черствый и неделикатный ты человек, вчера предварительная защита была…

— Ну! Что же вы молчали, Валентин Алексеевич?!

— Да ты разве поймешь? — притворно вздохнул Урманцев и обреченно махнул рукой. — Ты не поймешь мятущуюся душу и не пойдешь с ней в буфет.

— Пойду! Пойду, Валентин Алексеевич. В буфет завсегда пойду. Я такой…

— Тогда в темпе.

Они попросили четыре бутылочки «двойного золотого». Валентин Алексеевич поймал убегающую через край пену губами. Потом взял стакан рукой и быстро выпил. Второй стакан он осушил уже мелкими, неторопливыми глотками. И только после этого, всыпав в пиво соль, которая закипела на дне стакана мельчайшими белыми пузырьками, стал медленно цедить напиток сквозь зубы.

— Дюжину раков сюда бы! Или, на худой конец, сушеных креветок.

— Можно еще моченый горох или соленую соломку, — поддакнул Михаил.

— Соленые бублички тоже очень хороши.

— Эстонцы берут к пиву салаку, — Михаил едва заметно улыбнулся.

— Датчане предпочитают плавленый сыр с перцем.

— А чехи — рогалики с крупной солью, укропом и тмином.

— Зато английский докер всему предпочтет булку и коробку крабов.

Михаил засмеялся и, поперхнувшись пивом, закашлялся.

— Сдаюсь, Валентин Алексеевич! — сказал он, откашлявшись. — Вы гурман и знаток, а я только сын лейтенанта Шмидта. Расскажите лучше, как прошла предварительная защита.

— Тяжело прошла. Со скрипом.

— Иван Фомич?

— И он тоже. Но особенно кипятились престарелые кандидаты. Один из них так прямо и сказал: «Я, дескать, Валю еще студентом помню, а он уже в доктора лезет».

— Ну и?..

— За меня академик один вступился. Очень остроумный мужик. «Правильно, — говорит, — вы рассуждаете. Абсолютно верно. Дадим ему докторскую степень лет в семьдесят, чтобы через год он благополучно скончался от инфаркта». Тут, конечно, поднялся хохот. Кто-то вспомнил про Эйнштейна и Галуа, кто-то привел данные, что средний возраст нобелевских лауреатов по физике тридцать два года — в общем сошло.

— Неужели только об этом и шла речь на защите?

— О чем же еще? Ведь все свои! Работа моя им уже в зубах навязла, сколько раз слушали… Потому-то и возник сей глубоко принципиальный спор. Многое еще в нашем научном деле предстоит налаживать… Многое!

— А Иван Фомич что?

— О! Этот иезуит, Игнатий Лойола! Он облил меня тягучим потоком патоки. Хвалил и превозносил до небес. Называл меня великим, гениальным и все такое прочее.

— Зачем?

— А ты не понимаешь? Чтобы вызвать противоположный процесс. Он набивался на возражения. А чем ему можно было возразить? Только тем, что я не великий, не гениальный. Пусть это тривиальная истина, но если ее вещают на предварительном обсуждении, впечатление получается неважное. К счастью, все поняли, к чему он клонит, и фокус не удался. Поэтому в конце обсуждения он еще раз взял слово и, как он сам выразился, честно и нелицеприятно заявил: «Хотя я не сомневаюсь, что представленная работа выполнена на высоком экспериментальном и теоретическом уровне, но не подождать ли нам результатов космической проверки?»

— Каков?!

— Беспринципный человек.

— Ладно, бог с ним. Директор ему популярно объяснил что к чему.

— А он что?

— Берет двухмесячный отпуск. В Мацесту поедет.

— Неужели он так и будет портить людям кровь?

— А что с ним можно поделать? Человек он ловкий и, где надо, тихий и ласковый. В одном только ошибся.

— В чем?

— Он делит людей либо на дураков, либо на себе подобных. В этой ограниченной схеме слишком мало степеней свободы, чтобы можно было спекулировать до бесконечности. Вот его и раскусили. Вчера я это хорошо понял. И он, по-моему, тоже это понял. Теперь ему будет среди нас нелегко. Придется либо перестраиваться, либо искать себе другую фирму. Сама наша жизнь исправляет таких людей. Так-то, брат.

— Вы думаете, он исправится?

— А куда ему деваться? В душе-то он, конечно, не переменится, но вести себя станет поприличней. Вот увидишь, каким он вернется из Мацесты. Человек он хитрый и сам себе не враг.

— Посмотрим…

— Кстати, я тебе письмецо из города привез. От кого, не догадываешься?

— Неужели от Ларисы?!

— В самую точку. Главное, что адрес на конверте она сама писала. Я ее почерк знаю. Понимаешь, брат, что это значит?

— Выздоровела!

— То-то, брат!

— Надо съездить к ней. Как только кончим, так и поеду… Я вот о чем подумал: странно жизнь складывается. Лариса в Сигулде сейчас… И те, которые Черный ящик сделали, тоже были в Сигулде. Странное совпадение, правда?

— Таких совпадений в жизни сколько хочешь… Да, почему ты не публикуешь свою статью?

— Какую статью?

— А ту, что мне показывал. Об энергетическом расщеплении вакуума.

— Это не моя статья. — Подольский покраснел и отвернулся.

— А чья? — удивился Урманцев.

— Ее выдал Черный ящик. Я давно хотел рассказать вам об этом, но было стыдно… Это все время не давало мне покоя… Мучило.

— Мучило, говоришь! — воскликнул Урманцев, вскочив из-за стола. Глаз его сверкал неистовой радостью. Он был похож на Нельсона во время битвы при Трафальгаре. — Мучило?

Подольский недоуменно смотрел на него.

— Вот откуда твоя Нобелевская премия. Это как сон, навеянный навязчивой идеей. Понимаешь?

— Н-нет.

— Тебя мучило?

— Мучило.

— И меня тоже мучило! И сейчас, признаться, где-то под сердцем сосет. Конечно, я понимаю, что все это пустые страхи. Расчет есть расчет. Физика, слава богу, наука точная. Но… Ты понимаешь, ведь и перед испытанием первой атомной бомбы многие опасались цепной реакции…

— Так вы думаете, что возможна цепная реакция аннигилирующего вакуума? — Подольский тоже вскочил.

— Нет… Не думаю. Если б я так думал, то никогда бы не пошел на этот эксперимент. Теория есть теория… Просто дурацкие страхи, безотчетное опасение, что ли…

«Внимание! Внимание! — заорал над ними динамик. — Все по местам! В двенадцать часов четырнадцать минут будет произведен запуск…»

Они вскочили одновременно и, опрокидывая стаканы и стулья, ринулись к двери.

— …Спутник вышел на орбиту, — улыбаясь с телевизионного экрана, сообщил диспетчер. — Передаю параметры: начальный период обращения — 88,7 минуты…

— Приготовиться! — скомандовал Урманцев.

Телеметристы и физики замерли у своих рабочих мест. Прозрачная стена стала матовой. Потом в зале стало темно. Горели только осветительные панели у рабочих мест и переливались разноцветные лампы приборов.

— Команду с Земли подать в 13 часов 54 минуты, — сообщил диспетчер.

Урманцев включил время. В динамиках застучал метроном.

Михаил не отрывал глаз от осциллографа, на котором непрерывно бежала световая капля. После старта, последовательного отделения ступеней и выхода ракеты-носителя на орбиту капля оставалась неизменной. Она больше не удлинялась и не разрывалась пополам, как делящаяся бактерия, не падала вниз.

— Даю счет! — сказал в микрофон Урманцев и сразу же: — Двадцать шесть.

Михаил включил программный сигнализатор.

— Двадцать пять.

Осторожно коснулся пальцами тумблера с зеленой точкой на рычажке.

— Двадцать четыре.

Крепко зажал рычажок пальцами.

— Двадцать три.

Перед ним зажглась зеленая лампа. «Она будет гореть две секунды».

— Двадцать два.

— Двадцать один.

Лампа погасла.

— Двадцать.

Быстро включил тумблер. Дрогнула зеленая стрелка потенциометра, соединенного телеметрической связью с интерферометрами на спутнике.

— Два!

В глазных яблоках появляются пульсы, которые колотятся о ставни закрытых век.

— Один!!

Он раскрывает глаза и хватается за красный тумблер. Красная лампа горит.

— Ноль!!!

Короткое слово падает, как камень в глубокий колодезь.

Рука автоматически включает тумблер. Самописец на красном потенциометре не движется.

— Сигнал должен дойти и вернуться, — слышит он чужой хриплый голос.

«Это, кажется, Урманцев… Почему у него такой голос?.. Сигнал должен дойти, хотя он и летит со скоростью света. Урманцев как будто читает мои мысли».

— Есть! — вырывается единодушный вопль.

Самописец резко падает вниз и, чуть помедлив, возвращается назад, оставляя после себя острую пику из красной туши.

«За какие-то доли секунды иногда успеваешь прожить целую жизнь», — думает Михаил, но сейчас же ловит себя на том, что это чужая фраза, где-то читанная, и, наверное, не один раз. Осциллограф мертв. Световая капля померкла.

— Связь со спутником потеряна, — докладывает телеметрист.

— Взорвался? — вскрикивает Михаил.

— Не думаю, — очень спокойно отвечает Урманцев. — Это было бы превосходно, если бы он взорвался. Но не думаю, чтобы концентрация выбитых из вакуума пар оказалась столь значительной. Но аннигиляция, во всяком случае, налицо!

Он кивает на красный потенциометр.

Острые характеристические пики, которые ни с чем не спутаешь. Это, безусловно, аннигиляция. Выбитые из вакуума пары частиц и античастиц саннигилировали. А вот эти мелкие зубчики — лавина вторичных квантов. Как все же буднично это свершилось…

Михаил все еще не решается поверить.

— Это она вывела из строя телеметрическую систему? — спрашивает он.

Но Валентин Алексеевич только пожимает плечами.

Потом они выходят из зала и, ломая спички, закуривают.

— Как назывался тот номер, с которым ты выступал в цирке? — неожиданно спрашивает Урманцев.

— «Полет к звездам». А что?

— Нет, ничего. Очень хорошо назывался. Теперь вот и мы полетели к звездам, к неведомым сверкающим островам моря Дирака. Ты слышишь шум его прибоя?

— Море Дирака прямо по курсу, капитан! — Михаил вытягивается в струнку и отдает честь.

— Так держать! — подхватывает Урманцев.

— Есть так держать! — откликается Михаил. Глубоко вздыхает и, потягиваясь, бормочет: — До чего же я проголодался, да и спать хочется.

— Лучше переесть, чем недоспать, — смеется Урманцев. — Читай завтра газеты, старик.

На другой день Михаил Подольский аккуратно вырезал маленькое газетное сообщение о запуске очередного исследовательского спутника и вклеил его в записную книжку.

Примечания

1

Референдум 1933 года о присоединении Саарской области.

(обратно)

2

Комильтоны — члены одной студенческой корпорации.

(обратно)

3

Яункундзе — барышня (латышск.)

(обратно)

4

Пура — 50 килограммов (латышск.)

(обратно)

5

А все-таки она вертится! (лат.)

(обратно)

6

Альдины — инкунабулы, первопечатные книги, напечатанные в типографии Альдо Манучи в Венеции.

(обратно)

7

Отыди, сатана! (лат.)

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg