«Последний штрих»

Евгений Лотош ПОСЛЕДНИЙ ШТРИХ

— …признан виновным в сговоре с предателем, а потому подлежащим смерти.

Все. Дальше тянуть некуда. Будем считать, что монета выпала орлом. Сильный толчок — и створки могучих деревянных дверей, провернувшись на смазанных петлях, распахиваются настежь, с грохотом врезаясь в каменную стену. Воевода осекается на полуслове, замирает с открытым ртом. В направленном на вход в зал взгляде — кипящая ярость и желание убивать.

— Воевода! — мой голос звенит от напряжения. Шпоры на запыленных сапогах отбивают по каменным плитам четкий ритм. Легче, легче, не переигрывай. — Я слишком поздно узнал о происходящем. Умоляю — два слова перед тем, как ты вынесешь приговор!

Мгновение тот смотрит на меня, беззвучно шевеля губами. Видно — он бы с радостью стер меня в порошок. Нельзя — если уж я высовываюсь на поверхность, то по полной программе. Свернуть шею герою, спасителю города — этого не поймут.

Эррол стоит на коленях, локти туго стянуты за спиной, отчего цыплячья грудь выпячивается колесом. Два дюжих стражника из дворцовой охраны небрежно придавливают ему плечи ладонями, чтобы не взбрело в голову желание подняться, тем паче — сбежать. Взгляд затравленный, но где-то в глубине прячется неверие. Этого не может быть! С кем угодно, но не с ним… Мальчишка. Что она в нем нашла?

Элиза стоит у стены позади придворных. Серый мужской колет обтягивает грудь, рука судорожно сжимается на эфесе. Она тоже не верит, не понимает — нападать ли на воеводу, убить ли себя? Там, на площади, она — знамя, символ, за которым идет влюбленная толпа. Здесь — юная перепуганная девица, внезапно оказавшаяся в вакууме. Впрочем, в этом мире надлежит говорить — «в пустоте».

— Слушаю, — тяжело роняет воевода, наконец, справившийся с собой. Вообще-то он неплохой парень, но здесь явно не на своем месте. Охотиться по лесам за чудищами, рубиться на поле боя — вот его стихия. Администратор же из него хреновый.

Следующие пять минут излагаю банальные истины. Каждый может ошибиться, предатель одурачил всех, не только арихивариус не смог распознать его… Вина Эррола лишь в том, что он сошелся с Каггом ближе других. Вечно забитый мальчишка, мечтательный книгочей, он сильнее других тянулся к веселому детине, так непохожему на его злых насмешливых сверстников, так покровительствовавшему затюканному книжному червю. Зачем это было нужно Каггу? Вряд ли отравитель колодцев преследовал какие-то особые цели. Матерый шпион и диверсант, возможно, он тоже устал от одиночества? Об этом я не говорю, психоанализ тут никому не интересен.

— Все это я уже слышал, — бурчит воевода. Совесть у мужика есть — видно, что ему и самому давно расхотелось вешать Эррола. Но отступать уже нельзя: сомнение — признак слабости. И за окном — дворцовая площадь, колышущееся море голов. Море ждет искупительную жертву, и эта жертва уже назначена. Если не удалось поймать виновного — казнят невинного. Это неважно. Важно — напоить толпу кровью.

— Все это я уже слышал. И, скажу тебе, счел непотребной глупостью. Он не только сошелся с предателем ближе всех. Он поддерживал все вражьи начинания, принесшие нам столько бед. Без него обман раскрылся бы куда раньше! Он должен умереть.

Эррол вздрагивает под грузом двух окольчуженных рук, но сознания, вопреки ожиданиям, не теряет. Все-таки в парне есть какой-то стержень. Может быть, именно это привлекло к нему храбрую деву-воительницу? Все это время парень оставался за рамками моих интересов. Возможно, зря. Но исправлять это уже поздно.

Почва подготовлена. Время для ударных аргументов.

— Тогда посмотри туда! — эффектным театральным жестом я выбрасываю левую руку, не глядя, не поворачивая головы. Я знаю — она все еще там. Краем глаза вижу, как придворные стаей перепуганной плотвы прыскают в стороны. Сейчас Элиза, должно быть, чувствует себя как карась на сковородке… тьфу! Что за рыбные ассоциации лезут в голову? — Посмотри туда, воевода. Пусть Эррол виновен, соглашусь даже с этим. Но в чем виновна она?

— Что ты мелешь? — у воеводы вновь набухают жилы на лбу. — При чем здесь Элиза?

Видно, что ему очень хочется назвать меня кретином, а то и похлеще. Но на следующий день после торжественного чествования — неприлично.

— Воевода, — мой тон становится слегка ехидным, — уж не хочешь ли ты сказать, что не знаешь про отношения Эррола и Элизы? Прости меня, грубого чужестранца, но разве не видно невооруженным глазом, — слегка повернуть голову к Элизе, змейкой пустить по губам сальную ухмылку, — это эти двое — любовники?

Элиза отшатывается к стене, как от пощечины, влипает в каменный холод ладонями. Во взгляде — ненависть, щеки заливает краска. Еще бы! Местные боги — отъявленные ханжи. Даже намек на гениталии — верх неприличия. А уж выставить на свет такую мерзость, как тайное сожительство первого паладина с мужчиной, даже не храмовником… Боюсь, ее карьера в этих местах закончена раз и навсегда.

— Разъяснить тебе, воевода, что испытывает женщина, когда убивают ее любимого? Рискнешь ли ты потерять свою главную опору? Захочешь ли получить под боком тайного врага, во сто крат хуже прежнего?

Лицо воеводы багровеет так, что я пугаюсь — уж не довел ли ненароком старика до удара? Нет, выдержит. Он с трудом опускается на резное кресло, дрожащей рукой нащупывая подлокотник. Последние мои фразы излишни. Похоже, он — единственный в городе, кто не делал вид, а на самом делен не знал про шашни этой парочки. Да, видимо так. В противном случае он не стал бы даже затевать всю историю.

Последнее — бросить ему спасательный круг. Дать сохранить лицо. Пусть потом все валят на иноземца-мужлана…

— Но и это не все, — мой голос становится отвратительно скрипучим, пронзительным. В нем лязгает сталь. — Эррол — и мой друг тоже. — Архивариус бросает на меня удивленный взгляд. Это для него новость. Ничего, дружок, случаются в жизни открытия и похлеще. — Я не вижу за ним вины, и я не прощу тебе казни безвинного. Вчера ты прилюдно называл меня героем. Толпа носила меня на руках, забрасывала цветами. Сегодня я требую — не прошу, требую! — своей награды. Мне нужна жизнь этого человека! Если ты откажешь мне — я навсегда оставлю место, где своих убивают ради потехи. Вместо моего благословения на город ляжет мое проклятье. Я сказал.

В зале — мертвая тишина. Придворные, рыцари, солдаты — все смотрят на меня, пораженные таким нахальством. Кое у кого по-деревенски приоткрыты рты. Воевода поражен не меньше остальных, но в его глазах — облегчение.

— Я не пожалею для спасителя города даже своей собственной жизни, — наконец произносит он. По залу пролетает вздох. — Не следовало произносить непристойности ради такой мелочи, как жизнь этого червяка. Но дело не во мне, — он кивает на окно, из-за которого доносится глухой ропот. — О казни уже объявлено…

— Я договорюсь с горожанами, — зло ощериваюсь я. — Думаю, уж они-то согласятся на такую малость… в отличие от тебя.

В этот момент я неприятен сам себе, но роль надо играть до конца. За толпу я не беспокоюсь — сегодня я ее кумир. Мои люди уже на своих местах, готовые первыми кричать мне славу… Я разворачиваюсь на каблуках и чеканю шаг к выходу. Плечи расправлены, левая рука на рукояти огромного театрального меча, ножны едва не цепляют пол. Завтра, наконец, я смогу ходить нормально — неслышно, мягко, словно кот, и, как кот, готовый в любой момент упасть на все четыре лапы.

— Когда солнце зайдет за шпиль храма, с Эрролом — ко мне в комнату, — бросаю я Элизе, прежде чем выйти из зала. Она по-прежнему смотрит на меня с ненавистью, еще не успевшей смениться пониманием. Больше всего сейчас мне хочется обнять ее, прижать к груди, скрыть этим дурацким плащом от жестокого мира. Нельзя. «Не плачь, девочка моя, все будет хорошо» — я навсегда похоронил эту фразу где-то глубоко внутри.

В сумерках — стук в дверь. Эррол первым переступает порог, гордо вскинув голову. Он все еще не пришел себя от потрясения, губы сжаты в линию. Он не знает, как вести себя, но явно боится унижения. Делать мне больше нечего… За ним входит Элиза. На ее лице — следы слез.

— Я благодарю… — срывающимся голосом начинает архивариус заранее подготовленную речь.

— Сегодня вечером из порта уходит галера, — обрываю его на полуслове. — Пункт назначения — Талазена. Вы отплываете на ней. Через неделю оттуда идет караван в Крестоцин — вы как раз успеваете на него. Вот золото, — мешочек с монетами летит в Элизу. Девчонка не перестает удивлять меня своей реакцией — она перехватывает кошель в воздухе. — Вот письмо к броннику Фриге в Крестоцине — он поможет устроиться на первых порах. — Пергамент через всю комнату бросить сложно, поэтому он заранее положен на столик у двери. Тыкаю в него пальцем. — Капитан галеры согласился подождать с отплытием. Арти проводит, — по моему кивку гигант выступает из тени и слегка кланяется влюбленной парочке.

— Но зачем… — пытается удивиться Элиза.

— Не знаю, что взбредет в голову воеводе завтра, — снова не даю договорить я. — И повторно рисковать своей шкурой ради вас не собираюсь. Мне проще убрать вас подальше с его глаз. Позволю себе напомнить, что в городе масса людей, Эррол, кто не откажется сунуть тебе нож между ребер. Тебя все еще считают пособником предателя, и твою жизнь пощадили лишь в угоду мне. Да и Элизе связь с тобой не простят. Дальше объяснять?

Они молча смотрят на меня. Трудно принять такой внезапный поворот в судьбе, бросить родину и внезапно отправиться куда-то в чужие края. Но я не хочу, не могу больше видеть ее рядом со мной. Рядом — и так бесконечно далеко…

— Я не возьму деньги, — решительно заявляет Эррол. Он берет у Элизы кошель и аккуратно кладет его на столик рядом с грамотой. — Ты и так сделал для меня… для нас… для нас всех слишком много. Мы в состоянии и сами позаботиться о себе.

— Не дури, — ровным голосом произношу я. Как объяснить, что не для него эти деньги, что его судьба волнует меня меньше всего? — Я не для того публично поцапался с воеводой, чтобы вам перерезали глотку в вонючих портовых трактирах Талазены. Это не подарок. Это заем на обустройство на новом месте. Когда сможешь — вернешь.

Минуту он колеблется. Элиза неотрывно смотрит на меня огромными глазами. Потом она вздыхает и что-то шепчет Эрролу на ухо. Тот обреченно кивает, берет кошель и негнущимися пальцами подвязывает его к поясу. Элиза аккуратно засовывает грамоту ему за пазуху.

— Прощайте, ребята, — говорю я негромко. — Берегите себя. И поторопитесь — время на исходе.

Повинуясь моему знаку, Арти подходит к ним и недвусмысленно кивает головой на дверь.

— Спасибо… — тихо говорит Эррол. — Я обязательно верну…

Неловко поклонившись, он выходит в дверь. Элиза на мгновение задерживается на пороге и в последний раз окидывает меня взглядом.

— Я боялась, что… что ты меня не отпустишь. Спасибо, Тилос… — шепчет она и навсегда исчезает из моей жизни. Арти выходит за ней, закрывая дверь.

Неужто это так заметно?

Элиза… Матовая, покрытая едва заметным загаром кожа. Два теплых карих солнечных луча — глаза, то добрые и смеющиеся, то мечущие яростные молнии. Точеная фигурка под мужскими доспехами, высокая грудь, сдавленная кольчугой. Дева-воительница, страшная на поле брани и такая беспомощная в обычной жизни. И рядом — задохлик-архивариус. Хилый мальчишка со впалой грудью, не державший в руках ничего опаснее гусиного пера, но наизусть цитирующий древних поэтов целыми свитками, наивно рассуждающий об устройстве мира, по ночам изучающий движение одиноких здесь звезд… Что ей он? Он, не понимающий даже своего счастья? На его месте должен…

Ирония судьбы. В моей памяти хранится в десятки раз больше текстов, чем он прочтет за всю жизнь. Я куда больше его знаю о планетах, что местные гордо зовут звездами, об устройстве этого мира. Но я — волк-одиночка, манипулятор за тронами, безжалостный убийца, жестокий участник политических игр. Мой публичный триумф в этом городе — ошибка, совершенная от безысходности, следствие непродуманного экспромта. Завтра я снова умру для всех, кроме воеводы и еще кое-кого. Я уже знаю, кто послал Кагга, кто был заинтересован в его успехе, и кто — в провале. Я знаю, как на этом сыграть. Он сам рассказал мне. Под пыткой не лгут. Во всяком случае, под моей пыткой. Завтра я отправляюсь в Граш.

Я — одиночка. Больше ста лет я брожу по этому миру, не то наблюдатель, не то корректор, не то Игрок. Рядом со мной — никого: даже самые верные со временем умирают. Чтобы не переживать боль утраты снова и снова, я давно закрыл свое сердце для любви, для привязанности.

Элиза была опасна для меня. Ее непосредственность, ее искренность могли подвигнуть горожан на новую войну. И именно война сейчас нужна мне меньше всего. Наверное, стоило дать Эрролу умереть. Я бы сумел утешить ее, заставить забыть свое горе. Она еще пригодилась бы мне — отчаянная, преданная, любящая…

Почему я отослал ее на другой материк?

Почему мне так хочется плакать?