«Выдох»

Тед Чан Выдох

Известно давно, что воздух (который другие называют аргоном) — источник жизни. На самом деле это не так, и я нарезаю эти слова, чтобы описать, как пришел к пониманию подлинного источника жизни, и, как следствие, к пониманию процессов, из-за которых жизнь однажды прекратится.

На протяжении большей части истории утверждение, что мы существуем благодаря воздуху, было настолько очевидным, что не требовало доказательств. Каждый день мы потребляем два легких воздуха, каждый день удаляем пустые легкие из груди и заменяем их полными. Если беспечный человек допустит чрезмерное падение давления в легких, он почувствует тяжесть в конечностях и растущую потребность восполнить запас воздуха. Ситуации, когда кто-то не может заменить хотя бы одно легкое, прежде чем установленная пара опустеет, возникают крайне редко. Если же подобное несчастье случается, — например, человек попал в ловушку и не способен выбраться из нее, а поблизости нет никого, кто мог бы прийти на помощь, — тогда человек умирает через считанные секунды после того, как израсходует весь воздух.

Однако при обычном течении жизни наша зависимость от воздуха мало занимает наши мысли. И действительно, многие согласятся, что удовлетворение данной потребности — наименее важный аспект посещения заправочной станции. Ибо заправочная станция — это в первую очередь место, куда люди собираются ради светских бесед, место, где мы получаем эмоциональную зарядку наряду с физической. У всех у нас дома припасены запасные наборы заряженных лёгких, однако в одиночестве процесс открывания грудной клетки и замены лёгких представляется немногим веселее, нежели уборка по дому. В компании же этот процесс превращается в совместную деятельность, коллективное развлечение.

Если кто-то крайне занят или малообщителен по натуре, он может просто взять пару заряженных легких, установить себе в грудь, а пустые оставить на другой половине помещения. Если у кого-то есть лишняя пара минут, он из простой вежливости подключит пустые легкие к дозатору и наполнит их для следующего посетителя. Но гораздо чаще люди задерживаются на станции для того, чтобы приятно провести время в компании, обсудить текущие новости с друзьями и знакомыми и между делом предложить только что заправленные лёгкие своему собеседнику. Навряд ли это можно назвать совместным использованием воздуха в прямом смысле этого слова, однако осознание того факта, что весь наш воздух поступает из одного источника, порождает дух товарищества. Ибо дозаторы — всего лишь оконечные устройства на торчащих из земли трубах, уходящих глубоко под землю к резервуару с воздухом — огромному «легкому» мира, источнику нашего питания.

Большинство легких возвращается на следующий день на ту же заправочную станцию, с которой они были взяты, в то время как часть легких попадает на другие станции, когда люди посещают соседние округа. По внешнему виду все легкие одинаковы — гладкие алюминиевые цилиндры. Поэтому никто не скажет определенно, оставалось ли данное легкое всегда вблизи его дома или же совершило долгое путешествие. И так же как легкие переходят от одного человека к другому и путешествуют между округами, так же распространяются новости и слухи. Таким способом можно получать известия из самых отдаленных округов, даже из тех, что расположены на краю мира, — без необходимости покидать дом, хотя лично я люблю путешествовать. Я дошел до самого края мира и видел монолитную стену из хрома, вырастающую из земли и исчезающую в бесконечном небе.

Все началось на одной заправочной станции, где я впервые услышал новость, которая пробудила во мне исследовательский интерес и стала в итоге причиной моего прозрения. Началось все вполне невинно с замечания нашего муниципального глашатая. В соответствии с традицией ровно в полдень первого дня нового года глашатай декламирует стихотворный текст, оду, сочиненную давным-давно специально для данного ежегодного торжества, чтение которой занимает ровно один час. Глашатай упомянул, что на его последнем выступлении башенные куранты пробили час дня прежде, чем он закончил чтение, чего не случалось никогда ранее. Другой человек отметил странное совпадение, потому что он только что вернулся из соседнего округа, где муниципальный глашатай жаловался на точно такую же рассогласованность.

Событию не придали особого значения сверх обычной признательности рассказчику, что выглядело вполне обоснованно. Спустя несколько дней, когда из третьего округа прибыло известие об аналогичном расхождении между глашатаем и часами, все сошлись во мнении, что отклонения могли быть вызваны механическим дефектом, общим для всех башенных часов, — хотя что это за любопытный дефект, который заставляет часы спешить, а не отставать? Башенные часы, о которых шла речь, обследовали часовщики — и не выявили никаких недостатков. В результате, после сравнения часов с эталонными хронометрами, они были признаны возобновившими безупречный отсчет времени.

Лично меня вопрос заинтриговал, хотя я был слишком сосредоточен на собственных исследованиях, чтобы уделять время посторонним вопросам. Я был, и есть, ученый-анатом и, чтобы дать ключ к пониманию моих последующих действий, предлагаю краткий отчет о моей взаимосвязи с данной областью знаний.

Смерть, к счастью, нетипична для нас, потому что мы долговечны, а несчастные случаи со смертельным исходом крайне редки, однако это усложняет изучение анатомии, поскольку после серьезных инцидентов тела погибших бывают настолько изуродованы, что совершенно не подходят для изучения. Если нарушить герметичность заряженных легких, сила взрыва разносит тело на куски, разрывая титан, словно олово. В прошлом анатомы ограничивались изучением конечностей, потому что те меньше всего страдали во время аварий. На лекции по анатомии, которую я посетил ровно сто лет назад, лектор продемонстрировал отрубленную руку, с которой была снята внешняя оболочка, чтобы обнажить плотный ряд стержней и поршней. Я отлично помню, как он, подсоединив артериальные шланги руки к вмонтированному в стену лабораторному лёгкому, начал манипулировать приводными стержнями, торчащими из рваного основания конечности, заставляя ладонь судорожно сжиматься и разжиматься.

С годами наука продвинулась вперед, анатомы научились починять поврежденные члены, а иногда присоединять оторванную конечность назад. Тогда же мы приступили к изучению физиологии живых людей. Я выступил с видоизмененной версией запомнившейся мне лекции, на которой я снял кожух с собственной руки и обратил внимание студентов на стержни, которые сокращались и расширялись в ответ на шевеление пальцев.

Однако, несмотря на все успехи в анатомии, по-прежнему оставалась неразгаданной одна большая тайна — механизм памяти. Мы знали о структуре мозга не слишком много, его физиология заведомо трудна для изучения в силу чрезмерной его хрупкости. Обычно при несчастных случаях смертельный исход наступал в результате повреждения черепа, мозг в таких случаях извергался облаком золота, не оставляя после себя ничего, кроме обрывков нитей и измельченной листвы, на которой невозможно было различить ничего полезного. Многие десятилетия превалировала теория памяти, в которой утверждалось, что весь личный опыт индивидуума выгравирован на станицах из золотой фольги. Именно эти страницы, разодранные силой взрыва, присутствовали на месте аварии в виде крошечных чешуек. Анатомы собирали эти кусочки — настолько тонкие, что свет, проходя сквозь них, приобретал зеленый оттенок, — и тратили годы, пытаясь воссоздать исходные страницы в надежде на последующую расшифровку символов, при помощи которых был запечатлен последний опыт погибшего.

Я отвергал эту гипотезу, известную как теория записанной памяти, по одной простой причине — если весь наш жизненный опыт и правда записывался на фольге, тогда почему наши воспоминания были неполные? Сторонники гипотезы предложили объяснение процессу забывания, предположив, что страницы фольги со временем смещаются относительно стилуса, считывающего воспоминания, пока самые старые страницы не теряют связь с ним совсем, — но я никогда не находил эти объяснения убедительными. Хотя привлекательность теории была мне понятна. Я тоже посвятил немало часов изучению золотых чешуек под микроскопом, и я могу представить себе, как это было бы здорово — покрутить колесико точной настройки и увидеть в фокусе разборчивые символы.

Как замечательно было бы расшифровать самые ранние из воспоминаний умершего, которые забыл он сам! Никто не помнит событий вековой давности и более ранние, а письменные протоколы — отчеты, которые мы вели, но едва помним об этом — охватывают еще два-три столетия. Как долго мы жили до начала запротоколированной истории? Откуда мы пришли? Именно обещание найти ответы внутри нашего мозга делало теорию записанной памяти такой соблазнительной.

Я же был сторонником конкурирующей школы, которая полагала, что наши воспоминания хранятся в некоем носителе, в котором процесс стирания реализован не сложнее, чем процесс записи: например, в наборах вращающихся шестеренок или сериях переключателей. Теория подразумевала, что все, что мы забыли, потеряно безвозвратно, и наш мозг не содержит фактов более ранних, чем описанные в библиотеках. Одно из преимуществ этой теории заключалось в том, что она лучше объясняла, почему после оживления умерших от удушья посредством установки заряженных легких к ним не возвращалась память и способность мыслить: каким-то образом шок смерти сбрасывал все шестеренки или переключатели в исходное состояние. Сторонники же теории записанной памяти утверждали, что шок просто смещает страницы фольги, однако никто не пожелал убить живого человека, даже имбецила, чтобы разрешить спор. Я набросал в уме план эксперимента, который позволил бы мне установить истину, но это был рискованный опыт, и он требовал тщательной подготовки. Я долго пребывал в нерешительности, пока не услышал еще одну историю относительно аномалии с часами.

Известие прибыло из дальнего округа. Тамошний муниципальный глашатай тоже заметил, что башенные куранты пробили час дня раньше, чем он закончил новогоднюю декламацию. Примечательной же эту новость делал тот факт, что тамошние часы использовали принципиально иной принцип отсчета времени: при помощи потока ртути в чашу. Это расхождение невозможно было объяснить общим механическим изъяном. Большинство людей заподозрило обман, розыгрыш, выполненный некими проказниками. Мое предположение было более мрачным. Я не отважился обнародовать его, но оно определило дальнейший ход моих действий. Я приступил к эксперименту.

Первый прибор, который я изготовил в своей лаборатории, был предельно прост: я зафиксировал в монтажных кронштейнах четыре призмы и расположил их в пространстве так, чтобы их вершины заняли углы воображаемого прямоугольника. Луч света, направленный на одну из нижних призм, преломлялся вверх, затем назад, затем вниз и наконец возвращался к исходной точке, пройдя по четырехугольной петле. Соответственно когда я садился так, чтобы мои глаза оказывались на уровне нижней призмы, я получал ясную проекцию своего затылка. Этот солипсистский перископ послужил основой для всего остального.

Выполненная аналогичным образом прямоугольная разводка исполнительных стержней позволила совместить область удаленных манипуляций с областью обзора, предоставляемого призмами. Набор исполнительных стержней был гораздо объемней, чем перископ, но их разводка всё ещё была относительно простой по конструкции. А вот то, что я закрепил на конце этих ретроспективных механизмов, было гораздо сложнее. К перископу я добавил бинокулярный микроскоп, смонтированный на арматуре, способной перемещаться во все стороны и поворачиваться под любым углом. К исполнительным стержням я прикрепил блок прецизионных манипуляторов, хотя такое описание вряд ли даст представление об этих вершинах конструкторского искусства. Соединившие в себе мастерство анатомов и вдохновение, навеянное конструкцией наших тел, манипуляторы позволяли оператору выполнять любую задачу, которую он мог выполнить своими руками, но на гораздо меньшем масштабе.

Монтаж всего этого оборудования растянулся на месяцы, но обстоятельства требовали особого подхода. Когда подготовка подошла к концу, я мог положить руки на два холмика из кнопок и рычажков и управлять парой манипуляторов позади моей головы, используя перископ, чтобы видеть то, что они делают. Теперь я был готов препарировать собственный мозг.

Я понимаю, что идея звучит как полное безумие, и, поделись я ею с коллегами, они бы наверняка постарались помешать ее осуществлению. Я не мог никого просить стать предметом рискованного анатомического исследования, и, поскольку я хотел проводить вскрытие лично, роль подопытного кролика не устраивала меня тоже. Авто-препарирование было единственным решением.

Я принес дюжину заправленных лёгких и соединил их трубопроводом. Получившуюся сборку я установил под рабочим столом, за которым я буду сидеть, и насадил на трубопровод дозатор, чтобы иметь возможность подключить его к бронхиальному штуцеру в груди. Это должно обеспечить меня воздухом на протяжении шести дней. Для подстраховки на тот случай, если я не закончу эксперимент вовремя, я запланировал визит ко мне коллеги на исходе шестого дня. Впрочем, я допускал только один вариант развития событий, при котором я не закончил бы операцию вовремя. Это смерть, причиной которой стал бы я сам.

Сначала я удалил сильноизогнутую пластину, которая закрывала заднюю и верхнюю части моей головы. Затем снял две менее изогнутые пластины, закрывавшие голову по бокам. Осталась только лицевая пластина, но она была зафиксирована ограничительным кронштейном, и я не мог видеть её внутреннюю поверхность через перископ, я видел только свой обнаженный мозг. Он состоял из дюжины или более блоков, внутренности которых скрывали кожуха хитроумной формы. Придвинув перископ вплотную к зазору между ними, я различил дразнящее мелькание сказочных механизмов внутри. Даже с учетом того немногого, что открылось моему взору, я уже мог сказать, что это было самое красивое и сложное устройство, какое я когда-либо видел, настолько превосходящее любой механизм, сконструированный человеком, что это неопровержимо свидетельствовало о его божественном происхождении. Зрелище одновременно волнующее и головокружительное, и я смаковал его несколько минут на чисто эстетической основе, прежде чем продолжил исследования.

Считалось, что мозг человека состоит из нескольких блоков. В центре головы — устройство, реализующее процесс мышления, вокруг него массив компонентов для хранения воспоминаний. То, что я увидел, согласовывалось с этой теорией, поскольку периферийные узлы были похожи друг на друга как две капли воды, в то время как узел в центре головы выглядел иначе, более чужеродным и с большим количеством движущихся частей. Впрочем, компоненты были утрамбованы настолько плотно, что узкие зазоры между ними не позволяли рассмотреть внутренности более подробно. Чтобы узнать больше, следовало заглянуть внутрь блоков.

Каждый блок был снабжен локальным резервуаром воздуха, подключенным с помощью шланга к регулятору в основании мозга. Я сфокусировал перископ на самом заднем блоке и, используя дистанционные манипуляторы, быстро отсоединил соединительный шланг и заменил его на более длинный. Мне доводилось проделывать подобную процедуру несчетное количество раз, так что я мог выполнить ее с закрытыми глазами. И все же у меня не было уверенности, что я успею завершить переключение до того, как блок истощит локальный резервуар. Убедившись, что функционирование компонента продолжается в прежнем режиме, я двинулся дальше. Я убрал длинный шланг в сторону, чтобы иметь лучший обзор того, что находилось в щели за ним: другие шланги, соединяющие узел с соседними компонентами. При помощи пары самых тонких манипуляторов, способных проникнуть в узкую щель, я заменил шланги один за другим на более длинные. Повторив эту процедуру по всему периметру блока, я удлинил все его соединения с остальной частью мозга. Теперь я мог открепить блок от несущей рамы и вытащить компонент за пределы того, что когда-то было задней частью моей головы.

Я знал, что мог ослабить свои мыслительные способности и при этом не отдавать себе отчета о случившемся, однако выполнение простых арифметических действий показало, что мозг не пострадал. Демонтированный блок свободно свисал из полуразобранной головы, а у меня теперь был отличный обзор устройства мышления в центре мозга, хотя я по-прежнему не мог приблизить к нему микроскоп из-за нехватки свободного пространства. Нужно было убрать с дороги по меньшей мере полудюжину блоков.

С особой осторожностью я повторил процедуру замены шлангов на других блоках, после чего вынес один блок далеко назад, два других — наверх, и еще два — в разные стороны, развесив все шесть на «строительных лесах» над моей головой. Когда я закончил, мой мозг выглядел как стоп-кадр взрыва через мгновение после детонации, и снова я испытал головокружение, думая об этом. Наконец устройство мышления было освобождено, поддерживаемое лишь связкой шлангов и исполнительными стержнями, которые уходили вниз в глубину моего торса. Пространства теперь было достаточно, чтобы вращать микроскоп на 360 градусов и позволить моему жадному взгляду наброситься на внутренности выдвинутых блоков. Передо мной открылся микрокосмос золотой машинерии, пейзаж из крошечных вращающихся колесиков и миниатюрных возвратно-поступательных цилиндров.

Созерцая эту картину, я спросил себя, где моё тело? Приспособления, которые переместили мое зрение и пальцы в другое место комнаты, принципиально не отличались от тех, что соединяли мои родные глаза и руки с мозгом. На протяжении эксперимента разве не были манипуляторы по сути моими руками? А увеличительные линзы перископа — моими глазами? Я превратился в вывернутое наизнанку существо с фрагментированным телом, расположенным в центре вспученного мозга. Именно в такой невероятной конфигурации я приступил к исследованию себя.

Я повернул микроскоп к одному из блоков памяти и начал изучать его конструкцию. Я не питал иллюзий, что сумею расшифровать свои воспоминания, однако надеялся разгадать способ, с помощью которого они были зафиксированы. Как я и предсказывал, пачек фольги там не оказалось, но, к моему удивлению, я также не увидел ни наборов шестеренок, ни рядов переключателей. Вместо этого блок, казалось, представлял собой банк воздушных трубочек. Сквозь зазор между трубочками я мельком увидел рябь, проходящую по внутренностям блока.

Длительное изучение при максимальном увеличении позволило получить первое представление о работе устройства. Трубочки разветвлялись на крошечные воздушные капилляры, которые переплетались с густой решеткой из проводов, усыпанных золотыми листочками. Под действием струек воздуха, вырывающихся из капилляров, листочки удерживались в различных положениях. Не было переключателей в привычном смысле этого слова, так как листочки не могли сохранять свое положение без поддержки воздушного потока, но я предположил, что именно они и служили переключателями, которые я искал, то есть их совокупность и была тем носителем, в котором записывались мои воспоминания. Замеченная мною рябь была, скорее всего, процессом воспоминания — положение листочков считывалось и информация уходила назад в устройство, реализующее мыслительные процессы.

Вооруженный этой догадкой, я развернул микроскоп к устройству мышления. Здесь была та же решетка из проводов, но листочки на них не удерживались в каком-то единственном положении. Вместо этого листочки трепетали, и настолько быстро, что были едва различимы. В итоге почти все устройство, казалось, непрерывно шевелилось, хотя состояло больше из решетки, нежели из воздушных капилляров, и я задумался, как воздух мог достигать всех золотых листиков в нужной последовательности. В течение многих часов я внимательно следил за золотыми листочками, пока не догадался, что они сами и выполняли роль капилляров. Листочки формировали временные каналы и клапаны, которые существовали ровно столько, сколько было нужно, чтобы перенаправить потоки воздуха на другие листочки, а потом исчезали. Устройство претерпевало непрерывную трансформацию, модифицировало себя в результате своей работы. Решётка была не столько машиной, сколько страницей, на которой машина была написана и на которой сама машина непрерывно писала.

Мое сознание, если можно так выразиться, было закодировано в положениях этих крошечных листиков, хотя точнее, оно было закодировано в постоянно сдвигающихся узорах воздуха, движущего листочки. Наблюдая за трепетанием чешуек золота, я видел, что воздух не просто наделяет, как мы всегда предполагали, движущей силой устройство, осуществляющее мыслительный процесс. Воздух фактически и есть самый настоящий носитель наших мыслей. Всё, что мы есть, это узоры воздушного потока. Воспоминания же были записаны, но не как канавки на фольге или даже позиции переключателей, а как устойчивые потоки аргона.

Как только я понял природу механизма-решетки, каскад интуитивных догадок водопадом хлынул в мое сознание. Первым и самым тривиальным стало понимание факта, почему золото, наиболее податливый и вязкий из металлов, был единственным материалом, примененным для изготовления мозга. Только тончайшие листочки из фольги могли двигаться достаточно быстро для такого устройства, и только тончайшие из нитей могли действовать как держатели для листочков. По сравнению с золотыми нитями медная стружка — например, снимаемая моим стилусом, когда я выгравировываю эти слова, и которую стряхиваю щеточкой, дойдя до конца страницы, — крупная и тяжёлая, как металлолом. Передо мной действительно был носитель, в котором операции стирания и записи могли выполняться быстро, значительно быстрее, чем в любом наборе из переключателей или шестеренок.

Далее мне стало ясно, почему установка полных легких в тело человека, погибшего от недостатка воздуха, не возвращала его к жизни. Эти листики внутри решетки балансировали между непрерывными потоками воздуха. Такая схема позволяла им легко и бесшумно двигаться туда-сюда, но это также означало, что как только поток воздуха иссякал, все терялось. Все листья повисали в произвольном положении, стирая узоры и сознание, которое они представляли. Возобновление подачи воздуха не могло воссоздать исчезнувший рисунок. Такова была цена быстродействия. Более устойчивые носители для сохранения узоров означали бы, что наше сознание работало бы гораздо медленнее.

Именно в этот момент я понял, в чем заключалась причина часовой аномалии. Я заметил, что скорость движения листочков зависит от напора воздуха. В достаточно сильной струе листочки двигались почти безынерционно. Если их движения замедлялись, это происходило из-за увеличения сил противодействия, что могло возникать только в случае, если упругие потоки воздуха, поддерживающие листочки, слабели, и воздух, струящийся сквозь решетку, дул с меньшей силой.

Это не башенные часы бежали вперед. Это наши мысли замедлились. Башенные часы приводятся в движение маятниками, темп которых никогда не меняется. Или потоком ртути по трубе, скорость которого всегда постоянна. А вот работа нашего мозга зависит от скорости движения воздуха, и если воздух струится медленнее, наши мысли замедляются тоже, изменяя восприятие хода времени.

Я испугался, что наши мысли будут замедляться и дальше; такая перспектива пришпорила меня, и я продолжил авто-препарирование. Тем не менее, я предположил, что блоки мышления — поскольку они приводятся в действие воздухом — являются абсолютно механическими по своей природе, а любому механизму свойственно постепенное накопление деформаций из-за усталости металла, что и могло послужить причиной замедления. Износ механизма — это ужасно, но, по крайней мере, оставалась надежда, что мы научимся устранять последствия износа и возвращать мозг к первоначальной скорости функционирования.

Но если наши мысли были лишь воздушными узорами, а не вращением зубчатых шестеренок, то проблема представлялась гораздо серьёзнее. Что могло заставить воздух, текущий через мозг каждого из нас, двигаться с меньшей скоростью? Очевидно, что не понижение давления в дозаторах на заправочных станциях. Давление воздуха в наших лёгких столь высоко, что его приходится понижать пошагово рядом регуляторов, прежде чем воздух достигнет мозга. Убывание в силе, которое я наблюдал, должно было исходить с противоположной стороны: давление окружающей атмосферы возрастало.

Почему это происходит? Как только вопрос возник, тут же стал очевиден единственно возможный ответ: наше небо не бесконечно в высоту. Где-то высоко, за пределами видимости, стены из хрома, окружающие мир, смыкаются в форме купола. Наша вселенная, скорее всего, представляет собой герметичную камеру, а не открытый колодец. Воздух постепенно накапливается внутри этой камеры, и когда-нибудь его давление сравняется с давлением внутри подземного резервуара.

Вот почему я упомянул в самом начале отчета, что не воздух является источником жизни. Воздух не может быть создан или уничтожен. Общее количество воздуха во вселенной есть величина постоянная, и если бы воздух был единственным ресурсом, необходимым для жизни, мы бы не умерли никогда. Но на самом деле источником жизни является разница в давлении воздуха, а именно поток воздуха оттуда, где его много, туда, где его мало. Активность нашего мозга, движение нашего тела, работа всех созданных нами машин обеспечивается движением воздуха. Сила, возникающая из разницы давлений, стремится уравнять их. Когда давление станет одинаковым повсюду во вселенной, всякое движение воздуха прекратится. Однажды нас окружит неподвижный воздух, и мы не сможем извлечь из него никакой пользы.

Ведь на самом деле мы не потребляем воздух. Объём воздуха, который я выбираю из ежедневной пары лёгких, равен тому объему, который просачивается через суставы моих конечностей и швы корпуса, то есть тому объему, который я добавляю в окружающую атмосферу. Вся моя активность — это превращение воздуха высокого давления в воздух низкого давления. Каждым движением тела я способствую выравниванию давления во вселенной. Каждой мыслью, мелькающей в голове, я приближаю наступление фатального равновесия.

Приди я к осознанию этого факта при других обстоятельствах, я бы вскочил со стула и выбежал на улицу, но в моем положении — тело обездвижено блокирующими кронштейнами, мозг развешан по лаборатории — это было невозможно. Я увидел, как смятение моих мыслей заставило листочки мозга трепетать быстрее, что в свою очередь усилило мою нервозность, которая усугублялась обездвиженностью тела. Паника, возникни она в такой момент, убила бы меня. Возможно случайно, возможно намеренно, но я нажал на рычажок управления, который отвернул взор перископа от работающей решетки, так что теперь я мог видеть только чистую поверхность рабочего стола. Освобожденный от необходимости смотреть на свой мозг и нагнетать мрачные предчувствия, я сумел успокоиться. Восстановив контроль над чувствами, я начал долгий процесс обратной сборки. В конце концов, я вернул свой мозг в исходное компактное состояние, прикрепил пластины к голове и высвободил себя из кронштейнов.

Анатомы не поверили мне, когда я рассказал о своем открытии, но за несколько месяцев, прошедших после моего авто-препарирования, многие убедились в моей правоте. Были проведены дополнительные исследования головного мозга, выполнены многочисленные измерения атмосферного давления, и все результаты подтверждали мой рассказ. Фоновое давление воздуха во вселенной действительно росло, вследствие чего наши мысли замедлялись.

Как только правда стала достоянием масс и люди впервые в жизни задумались о неизбежности смерти, мир охватила паника. Многие призывали к значительному сокращению активности в расчете на замедление процесса уплотнения атмосферы. Обвинения в растранжиривании воздуха перешли в яростные драки, закончившиеся в ряде случаев гибелью людей. Чувство стыда за произошедшее, а также напоминание о том, что давление атмосферы еще нескоро сравняется с давлением в подземном резервуаре, способствовали снижению накала эмоций. Мы не знаем точно, сколько веков осталось, — дополнительные измерения и расчёты ведутся, их результаты обсуждаются. В то же время возникло множество дискуссий, муссировавших один вопрос: на что следует потратить оставшееся время.

Одна секта посвятила свою деятельность обращению вспять процесса выравнивания давления, и у нее нашлось немало сторонников. Механики этой секты сконструировали машину, которая брала воздух из атмосферы и нагнетала его в меньший объём. Они назвали этот процесс «компрессией». Их машина возвращала воздуху давление, которое тот изначально имел в резервуаре. «Реверсалисты» возбужденно заявили, что их изобретение послужит основой для заправочных станций нового поколения, которые будут — с каждым лёгким, заправленным по новому методу, — поддерживать жизнь не только отдельных граждан, но и самой вселенной. Увы, тщательное изучение машины выявило фатальный просчет. Машина приводилась в движение воздухом из резервуара, и для заправки одного легкого она тратила сжатого воздуха больше, чем если бы легкое зарядили напрямую от дозатора. Машина не обращала вспять процесс выравнивания давления, но, как и все остальное в этом мире, усугубляла его.

Несмотря на то, что после неудачи часть разочарованных последователей покинула секту, «реверсалисты» не угомонились и принялись за разработку альтернативных конструкций, в которых компрессор приводился в действие раскручивающейся пружиной или опускающимся грузом. Новые механизмы оказались не лучше. Каждая туго закрученная пружина символизирует собой сжатый воздух, потраченный на ее закручивание; каждый груз, поднятый над уровнем земли, символизирует собой воздух, потраченный на его поднятие. Не было во вселенной движущей силы, которая не происходила бы в конечном итоге из разницы в давлении воздуха, поэтому не могло быть машин, работа которых не уменьшала бы в итоге эту разницу.

«Реверсалисты» продолжают трудиться, сохраняя уверенность, что однажды сконструируют машину, генерирующую больше компрессии, чем она потребляет, вечный двигатель, который вернёт вселенной потраченную энергию. Я не разделяю этого оптимизма. Я убежден, что процесс выравнивания необратим. В конечном итоге воздух распределится равномерно по всей вселенной, не плотнее и не разрежённее в одном месте, нежели в любом другом, неспособный толкать поршень, крутить ротор или шевелить листочки из золотой фольги. Это будет конец давления, конец движущей силы, конец мысли. Вселенная достигнет совершенного равновесия.

Некоторые усмотрели иронию в том факте, что изучение мозга приоткрыло нам тайны не прошлого, а будущего. Тем не менее, я настаиваю, что мы узнали действительно кое-что важное о нашем прошлом. Вселенная началась, как колоссальный задержанный вдох. Кто знает, почему это произошло? Но какова бы ни была причина, я рад, что это случилось, потому что я обязан этому факту своим существованием. Все мои желания и размышления есть не более чем вихревые потоки, порождаемые медленным выдохом вселенной. И пока этот великий выдох не иссякнет, я буду продолжать мыслить.

Чтобы продлить возможность мыслить как можно дольше, анатомы и механики разрабатывают замену для церебральных регуляторов. Новое устройство сможет поддерживать давление воздуха, питающего мозг, неизменно выше, чем давление окружающей атмосферы. После такого усовершенствования наше сознание будет работать всегда примерно с одной и той же скоростью независимо от степени уплотнения воздуха вокруг нас. Но это не значит, что жизнь не претерпит изменений. В конце концов, разница давлений сократится настолько, что наши конечности ослабеют, а наши движения станут вялыми. Тогда можно будет попробовать замедлить наши мысли, так чтобы физическое оцепенение не сильно бросалось в глаза, но из-за этого внешние процессы станут казаться ускоренными. Тиканье часов превратится в щебетание, движение маятника в бешеное размахивание, падающие предметы будут хлопаться на землю, словно выпущенные из пращи, волнообразные колебания промчат по канату, словно щелчок хлыста.

В какой-то момент наши члены перестанут двигаться вообще. Я не могу быть уверен в точной последовательности событий в самом конце, но рисую себе сценарий, согласно которому наш мыслительный процесс будет продолжаться еще какое-то время, так что мы будем оставаться в сознании, но неподвижные, как статуи. Возможно, мы сможем разговаривать, потому что для работы голосовых боксов требуется меньший перепад давлений, чем для движения конечностей, — но без возможности посетить заправочную станцию каждое высказывание будет уменьшать объем воздуха в легких и приближать нас к тому моменту, когда наши мысли замрут навечно. Будет ли предпочтительнее молчать, чтобы продлить способность мыслить, или же разговаривать до самого конца? Не знаю.

Возможно, кто-то из нас в те дни, когда мы перестанем двигаться, сумеет подключить свой церебральный регулятор непосредственно к дозатору заправочной станции, фактически заменяя свои лёгкие мощнейшими легкими мира. Если так, то эти немногие смогут оставаться в сознании вплоть до последних мгновений, когда давление окончательно выровняется. Последние единицы давления, оставшиеся во вселенной, будут израсходованы на поддержание мыслительной активности.

А потом вселенная придет к состоянию абсолютного равновесия. Всякая жизнь и всякие мыслительные процессы остановятся, а с ними и само время.

Но я питаю слабую надежду.

Даже если наша вселенная замкнута, возможно, она не единственная воздушная камера в бесконечной хромовой тверди. Я верю, где-нибудь существует другой воздушный карман, другая вселенная наряду с нашей, и, может быть, она даже больше по размеру. Вероятно, давление воздуха в этой гипотетической вселенной такое же, как у нас или выше, но с той же долей вероятности оно может быть гораздо ниже или даже там — настоящий вакуум.

Массив хрома, отделяющий нас от этой предполагаемой вселенной, слишком велик. Его невозможно просверлить. Нет такого способа, с помощью которого мы могли бы пробиться к ней, чтобы сбросить туда избыточное давление и таким образом восстановить нашу движущую силу. Но я допускаю, что эту вселенную населяют люди, чьи возможности превосходят наши. Что, если они способны пробить канал между двумя вселенными и установить клапаны, чтобы отбирать наш воздух? Они могли бы использовать нашу вселенную как резервуар повышенного давления, питающий их дозаторы. Они могли бы использовать наш воздух, чтобы заправлять свои легкие и приводить в движение свою цивилизацию.

Приятно сознавать, что воздух, некогда питавший меня, сможет питать других, верить, что потоки аргона, которые позволяют мне гравировать эти слова, однажды будут струиться сквозь тело кого-то еще. Я не обольщаюсь, что благодаря этому буду жить снова, потому что я — не этот воздух, я — лишь узор, форму которого он временно принял. Узор, который есть я, и совокупность узоров, которые есть весь мир, в котором я живу, исчезнут.

Но я питаю еще более слабую надежду, что эти обитатели не только используют нашу вселенную как свой резервуар, но и однажды, опустошив его, сумеют открыть проход и даже проникнуть в нашу вселенную в качестве исследователей. Они могли бы бродить по нашим улицам, рассматривать застывшие тела, исследовать наши владения и задаваться вопросами по поводу образа жизни, который мы вели.

Именно поэтому я написал отчет. Надеюсь, что вы один из исследователей. Вы нашли эти медные страницы и расшифровали слова, выгравированные на поверхности. Приводится ли ваш мозг в действие воздухом, который однажды приводил в действие мой, или нет, — в результате чтения моих слов воздушные узоры, формирующие ваши мысли, становятся похожими на те узоры, которые однажды формировали мои мысли. И таким образом благодаря вам я оживаю.

Ваши коллеги-исследователи найдут и прочтут книги, оставшиеся после нас, и в вашем коллективном воображении вся моя цивилизация оживет снова. Когда вы будете гулять по нашим безлюдным округам, представьте, какими они были: с башенными часами, отбивающими полдень, заправочными станциями, переполненными сплетничающими соседями, глашатаями, декламирующими стихи на площадях, и анатомами, читающими лекции в аудиториях. Мысленно представьте всех их, когда в следующий раз будете смотреть на застывший мир вокруг вас, и он оживет в ваших глазах.

Я желаю вам всего наилучшего, исследователь, но мне все же интересно: ждет ли вас такая же участь, какая постигла меня? Я могу только предположить, что — да, что стремление к равновесию не является специфической особенностью только нашей вселенной, а присуще всем. Возможно, мой образ мыслей ограничен, и ваш народ открыл поистине вечный источник давления. Но я слишком размечтался. Предположу, что однажды ваши мысли тоже остановятся, хотя не представляю, как скоро это может случиться. Ваши жизни закончатся так же, как закончились наши, как должны будут закончиться жизни всех живущих на свете. Неважно, сколько времени на это уйдет, но в конечном итоге равновесие будет достигнуто.

Надеюсь, вас не опечалило осознание данного факта. Надеюсь, ваша экспедиция ставила целью нечто большее, нежели просто поиск других вселенных для использования их в качестве резервуара. Я надеюсь, что вами двигало стремление к знанию, желание увидеть, чем может закончиться выдох вселенной. Потому что, даже если продолжительность жизни вселенной поддается измерению, разнообразие форм существования, которые она создает, — нет. Здания, которые мы построили, картины, музыка и стихи, которые мы создали, сам образ жизни, который мы вели, — ничто из этого не могло быть предсказано, потому что ничто из этого не было неизбежным. Наша вселенная могла бы скатиться в равновесие, не извергнув ничего, кроме тихого шипения. Тот факт, что она породила такое изобилие форм, это чудо, которое сравнимо только с существованием вашей вселенной, давшей жизнь вам.

Хотя я давно уже мёртв, когда вы читаете эти строки, исследователь, я предлагаю вам прощальное пожелание. Созерцайте чудо, которым является все сущее во вселенной, и радуйтесь, что способны это делать. Я чувствую, что имею право сказать вам это, потому что, вырезая эти слова, я делаю то же самое.

Оглавление