Кир Булычев Съедобные тигры
В городе Великий Гусляр не было цирка, поэтому приехавшая труппа разбила брезентовый шатер-шапито на центральной площади рядом с памятником Землепроходцам. По городу были расклеены афиши с изображением львов и канатоходцев. Представления начинались в семь часов, а по субботам и воскресеньям еще и утром для детей.
Александр Грубин попал в цирк в первый же день, на премьеру. Он выстоял длинную очередь, записывал на ладони порядковый номер, и проходивший мимо Корнелий Удалов, увидев Грубина в очереди, сказал с усмешкой:
— Тщеславие тебя заело, Саша. Хочешь первым быть. А я через неделю без очереди билет возьму. Городок наш невелик.
— Это не тщеславие, — сказал Грубин. — Меня интересуют методы дрессировки. Ты же знаешь, что у меня есть ручные животные.
У Грубина были белый ворон и аквариумные рыбки.
— Ну ладно, я пошутил, — сказал Удалов. — Стой.
Потом отошел немного, вернулся и спросил:
— А по сколько билетов дают?
— Не больше чем по два, — ответили сзади.
— Я тоже постою, — сказал Удалов.
Но его прогнали из очереди.
Место Грубину досталось не очень хорошее, высокое. Он всем во дворе показал билет, сам себе выгладил голубую рубашку, сходил в парикмахерскую, вычистил ботинки и, отправляясь в цирк, сказал своему говорящему ворону:
— Я, Гришка, обязательно с дрессировщиком побеседую. Может, говорить тебя обучим.
— Давай-давай, — согласился ворон.
Осенний ветер приносил из-за реки сырость. Цветные фонарики у цирка раскачивались, словно на качелях, и отблески их падали на головы зрителей, которые толпились у входа, спеша попасть внутрь. Встретилось много знакомых. Кое-кого Грубин знал раньше, а с другими познакомился в очереди и сблизился на почве любви к искусству.
Арена была посыпана опилками, ее окружал потертый бархатный барьер, по которому обычно ходят передними ногами слоны и лошади. Над входом на арену разместился маленький оркестр. Музыканты настраивали инструменты. Среди униформистов Грубин узнал одного парнишку с соседней улицы и пенсионера, тоже соседа. Униформистов цирк набирал на месте.
Молодой толстенький дирижер поднялся на мостик, встал спиной к арене и взмахнул палочкой. Загремел цирковой марш, и разноцветные прожекторы бросили свет на арену, к красной занавеске, из-за которой вышел высокий распорядитель в черном фраке и сказал:
— Добрый вечер, уважаемые зрители!
В цирке было тепло и немного пахло конюшней. Запах этот за годы въелся в брезент шапито, в стулья и даже в канаты. Грубин вместе со всеми приветствовал распорядителя бурными аплодисментами и, как все, был охвачен особенным цирковым чувством. Он готов был смеяться любой шутке клоуна и обмирать от ужаса при виде прыжков под куполом.
— Воздушные гимнастки сестры Бисеровы! — объявил распорядитель, и тут же на арене показались три девушки в голубых купальных костюмах, расшитых серебром. У девушек были сильные ноги и светлые волосы, завязанные тесемками, чтобы не мешали работать. Девушки поклонились публике, и по знаку распорядителя сверху к ним спустились три одинаковые трапеции, за которые они схватились руками и медленно взмыли вверх, к серому куполу, а зрители запрокинули головы, чтобы не терять гимнасток из виду. Гимнастки перелетали с трапеции на трапецию, хватали друг дружку в воздухе за руки и ноги, и порой казалось, что они вот-вот упадут вниз, но в последний момент они спохватывались и элегантно укреплялись на трапециях. Играл оркестр, иногда весь целиком, иногда, в особо опасные моменты, один барабан, люди аплодировали и долго не отпускали девушек с арены, и потому им приходилось несколько раз прибегать обратно, разбегаться веером по арене и кланяться, разводя руками.
Перед следующим номером выступал клоун. Клоун всем понравился. Он был обыкновенно одет, лишь ботинки велики номеров на десять. За клоуном вышли пожилые артисты — муж и жена. Муж стрелял в жену из всех видов оружия, а она оставалась невредима. Но лично Грубина больше всех потрясла Таня Карантонис. Она легко ходила по проволоке и делала на ней сальто. Таня была высока ростом, у нее были пышные волнистые каштановые волосы, вздернутый нос и очаровательная улыбка. Во втором отделении, перед самим дрессировщиком Сидоровым она появилась вновь, в качестве ассистентки фокусника Грей-Аббаса. Она подавала фокуснику вазы и зайцев, а потом фокусник поставил девушку перед вертящимися дисками, на которых были изображены цифры, и девушка угадывала сумму, разницу, произведения этих цифр и даже возводила их в немыслимые квадраты.
Но все померкло перед дрессировщиком. Дрессировщик Сидоров работал с группой разнообразных хищников. На манеже, обнесенном высокой железной оградой, он стоял в окружении тигров, белых медведей, львов и пантер. Многие в зале поражались, что Сидоров до сих пор не заслуженный артист, так удивительны были трюки, которые выполняли его звери. Номер Сидорова строился в основном на имитации. Одни животные имитировали других. Казалось бы, пустяк, но вы видели какого-нибудь прыгающего белого медведя? А трех тигров, лающих в унисон? А льва, ходящего на передних лапах, высоко задрав хвост с кистью на конце? Белые медведи играли в чехарду с леопардами, а потом даже мяукали, и тигры вторили им громким лаем. Грубин сначала даже заподозрил какой-то фокус, слуховую иллюзию, но видно было, как звери разевали пасти и звуки доносились именно с арены. В конце аттракциона Сидоров приказал белому медведю пройти по проволоке, и тот выполнил этот номер и спрыгнул вниз, перевернувшись в воздухе.
Зал был потрясен искусством дрессировщика, и многие решили прийти в цирк еще раз, чтобы полюбоваться невиданным зрелищем. Даже те, кто бывал в цирке в крупных городах, никогда не слышали о таком искусстве.
После представления Грубин пытался найти Сидорова. Он хотел лично поблагодарить его за доставленное удовольствие. Для этого он спустился вниз, вышел на улицу, под ветер и дождь, зашел за забор, окружавший фургоны труппы, и долго стоял за первым из них, глядя, как суетятся служители и Сидоров, загоняя зверей по клеткам. Сквозь шум дождя и ветра слышно было, как лают и мяукают медведи и тигры. В окнах фургонов горели огни. Откуда-то потянуло жареной картошкой. Голоса на площади стихали — последние зрители расходились по домам. Сидоров все не освобождался, давал распоряжения. Его стройная подтянутая фигура мелькала у клеток. Совсем рядом в темноте между фургонами мужской голос произнес:
— Через две недели мы в Перми. Там живут мои старики. Я тебя с ними познакомлю. Ты им наверняка понравишься.
— Ты, Вася, это говорил стольким девушкам, что верить тебе невозможно. А потом, нам никогда не быть в одном номере.
— Ты бросишь цирк. Хватит. Я смогу прокормить тебя.
— Нет. Я не могу девчат подводить.
Сначала Грубин решил почему-то, что некто объясняется в любви милой Тане Карантонис. Но потом из слов девушки понял, что это одна из воздушных гимнасток. А когда влюбленные вышли на свет, Грубин убедился, что не ошибся. Васей оказался клоун. Он сильно помолодел без грима и оказался не рыжим, а брюнетом. Клоун обнимал гимнастку за талию, и, когда они проходили мимо, Грубин вжался в тень фургончика — очень неудобно было, что забрался без спросу и подслушивает.
— Пойдем к реке, погуляем, — сказал Вася.
— Не простудишься? — спросила гимнастка. — У тебя и так насморк.
Грубина они, к счастью, не заметили. Он взглянул снова в сторону клеток под навесом. Сидорова там не было. Ну вот, сказал он себе, пропустил человека.
Дальше стоять было бессмысленно. Грубин вышел на скользкую тропинку между фургонами, подошел к клеткам поближе. Хоть бы один служитель остался! Пустота. Лишь звери возятся перед сном, обмениваются впечатлениями о прошедшем дне.
— Вы кого-нибудь ищете? — спросил приятный женский голос.
Грубин оглянулся, и если бы не полумрак, рассеиваемый лишь одной лампочкой у клеток, видно было бы, как он покраснел.
— Нет, — сказал он. — То есть ищу товарища Сидорова. Вы не думайте.
— Я ничего не думаю, — сказала Таня Карантонис.
Она была в куртке и темных брюках, плечи куртки потемнели от воды.
— Нет, вы не думайте, — настаивал Грубин. — Я очень животных люблю. У меня есть белый ворон. Хотел побеседовать с товарищем дрессировщиком. Вы не думайте.
— Вот смешной человек! — сказала Таня Карантонис. — Сидоров уже ушел. К себе в фургон. Если свет горит, значит, он не спит. А вы не пьющий?
— Почти нет, — сказал Грубин.
— Сидоров любит пьющих, — сказала она и засмеялась. — Вы не думайте, что я сплетничаю, я не сплетница.
— Что вы! — радостно сказал Грубин. В этом была рука судьбы, потому что именно Таня Карантонис более всего поразила Грубина. И вот он стоит рядом с ней, под дождем, в темноте, и она разговаривает с ним, как со старым знакомым.
— Я вас проведу к Сидорову, — сказала Таня. — А вы мне за это тоже поможете, хорошо?
— Конечно, — сказал Грубин. — Только сначала я вам помогу, а потом вы меня проводите.
— Идемте, — сказала Таня и пошла впереди Грубина к фургону дрессировщика.
— Свет не горит, — сказала Таня. — Наверное, нет его дома. В город ушел.
— Ну и ладно, — сказал Грубин, который уже готов был забыть о дрессировщике. — А чем я могу вам помочь?
— Вы в город идете?
— Да, в город.
— Если не трудно, проводите меня до столовой. Которая еще не закрылась. Я приехала сегодня, не успела себе ничего на вечер купить и голодная как собака.
— А столовая уже закрыта. Она до восьми.
— Ой, какой ужас! — сказала Таня. — Придется идти к Федюковым, а я у них уже соль занимала и яйца.
— Ни в коем случае, — сказал Грубин. — Я вас так не оставлю. У меня дома есть сосиски. И яйца. Если вы стесняетесь зайти, то я вам сейчас сюда принесу. Я близко живу, десять минут туда и обратно.
— Что вы, как вы могли подумать, что я буду вас утруждать, — запротестовала Таня и улыбнулась благодарно и светло. И от этой улыбки сердце Грубина застучало, как барабан в цирке в опасный момент воздушного полета. Грубин стоял перед Таней, приглаживал в смущении мокрые всклокоченные волосы и мечтал о том, чтобы она все-таки позволила ему побежать сейчас под дождем домой, занять у соседей масла и хлеба, принести сюда эти сосиски и другие скромные яства. — Нет, — сказала Таня решительно. — В следующий раз. В городе должен быть ресторан. В каждом маленьком городе есть ресторан. И зовется он по имени местной реки или озера.
— А у нас он называется «Золотой гусь», — сказал Грубин. — Сейчас уже почти десять, а он в двадцать три тридцать закрывается.
— А далеко идти?
— Шесть минут.
— Тогда подождите минутку, я деньги возьму. Вам не холодно?
— Не холодно. А про деньги не думайте. У меня есть.
Но Таня Карантонис не слушала. Она убежала в темноту, и слышно было, как она звенит ключами у невидимой двери.
Грубин стоял, подставив лицо ветру, чтобы не так пылало. В ветре смешивался цирковой запах конюшни и запах мокрых грибов, что росли в лесу за рекой. Он представил себе на мгновение, что Таня Карантонис пришла к нему в гости и пьет чай. Но тут же Грубин отогнал эту мысль, потому что, во-первых, в комнате у него было тесно и не прибрано, а во-вторых, о таких вещах нельзя даже мечтать.
— Я недолго? — спросила Таня.
— Нет, что вы.
— Вы не сердитесь, что я к вам не пошла. Я жутко самостоятельная.
Они вышли из-за загородки и направились через темную площадь. В окнах горели теплые желтые огни, а где-то далеко, в парке, играла гитара.
— Как я могу! — сказал Грубин. Он шел, повернув голову набок, чтобы лучше видеть Таню, и профиль ее навечно отпечатался в мозгу Грубина.
— Возьмите меня под руку, пожалуйста, — сказала Таня, и Грубин как во сне сунул руку вбок. Под мышкой у гимнастки пальцам было тепло, и Грубин отвел вниз мизинец, чтобы он находился точно под локтем Тани и мог поддержать его, если Таня поскользнется. — Я такая трусиха, вы не представляете, — сказала Таня. — А когда первый раз в незнакомом городе, то все улицы кажутся страшными. Мне просто повезло, что я вас встретила. Спасибо Сидорову.
— Да-да, — согласился Грубин, делая усилие, чтобы вспомнить, кто такой Сидоров.
— Вы были очень любезны, — сказала Таня, когда они остановились под вывеской «Ресторан «Золотой гусь».
— А как же вы обратно пойдете? — испугался Грубин.
— Теперь я знаю, что это близко. Ведь отсюда цирк видно.
— Нет, — сказал Грубин. — Если хотите, я вас здесь подожду.
— Сумасшедший, — сказала Таня и засмеялась. В глазах ее горели зайчики от уличных фонарей, а зубы казались ровными и белыми. — Если вы так обо мне беспокоитесь, то пойдемте со мной в ресторан. Вы не голодны?
— Я голоден, — сказал Грубин смиренно, хотя никакого голода не чувствовал. Он был счастлив пойти в ресторан с Таней, но, по правде говоря, несколько разочарован, потому что ему хотелось пострадать ради Тани. А для страдания больше подходило ожидание под дождем.
— Вот и отлично, — сказала Таня. — Пошли. А потом проводите меня обратно. Договорились?
В гардеробе Таня сняла куртку, и Грубин отметил, что она успела переодеться. На ней уже было платье. Грубин поглядел в зеркало и себе не понравился. Нос был слишком велик, глаза слишком выпучены, сам он, несмотря на недавнюю стрижку, слишком худ и лохмат. «Сейчас она посмотрит на меня, — думал он, — и скривится. И тогда я уйду на улицу, под дождь».
— Причешитесь, — сказала Таня Карантонис. — Расческу дать?
Грубин давно не был в ресторане, не приходилось как-то. Зал был не полон, но дымен. Его начали переоборудовать на современный лад, но ограничились только столами, шторами и буфетом в углу. Остальное — лепной потолок и стены с позолоченным трафаретом — осталось от старых времен.
Грубин, в неустойчивости чувств, возрадовался, что надел костюм с галстуком. Играл эстрадный оркестр из четырех человек. Грубину очень захотелось, чтобы хоть кто-нибудь из знакомых увидел его здесь с прекрасной циркачкой. Но знакомых, конечно, не было.
— А вот и Сидоров, — увидела Таня. — Какое приятное совпадение!
Дрессировщик сидел за столом в одиночестве. Перед ним стояли бутылка портвейна и тарелка с супом-харчо.
— Сидоров, — позвала Таня, подходя к столику. — Добрый вечер. Вы сегодня хорошо работали.
«Ну зачем я сказал ей, что ищу Сидорова!» — проклинал себя Грубин.
Вблизи Сидоров был не так привлекателен, как на манеже. У него было длинное сухое лицо в глубоких морщинах, волосы так плотно прилегали к голове, что все шишки черепа были наружу. У Сидорова были очень длинные сильные пальцы и на одном из них большой перстень. Дрессировщик лениво поднялся из-за стола, поцеловал Тане руку, и, когда выпрямился, во взгляде его Грубин уловил нечто хищное, словно дрессировщику передались качества его подопечных.
— А это кто? — спросил Сидоров, обращаясь к Грубину. — Почему не знаю?
— А это вовсе не мой, а ваш поклонник, Сидоров, — сказала Таня. — Он вас искал, а я его мобилизовала, чтобы он меня поесть проводил.
— Здравствуйте, — сказал Грубин. — Грубин.
— Очень приятно, — сказал Сидоров в пустоту. — А я скучаю. Садитесь. В этой дыре есть нечего. Вот, видишь, суп ем.
— Здесь очень котлеты хорошие. По-киевски, — сказал Грубин. — Их в кулинарии продают, каждый день очередь.
— Наверное, на ружейном масле, — сказал Сидоров. — У меня желудок не в порядке.
— Правильно, давайте закажем по киевской котлете, — сказала Таня Грубину. — Я вам верю. Сидорову — никогда. Он хочет меня съесть.
— Шутка, — сказал Сидоров. — Хотел бы съесть только в переносном смысле.
— И еще возьмем вина. Сухого. За встречу и премьеру. Вы будете пить? Да, кстати, я не знаю, как вас зовут.
— Александром, — сказал Грубин.
— Значит, Сашей. А меня Таней.
— Я знаю, — сказал Грубин. — Мне очень понравилось, как вы выступали. В первый раз.
— А во второй?
— С фокусником?
— Ну да, с Аббасом.
— Но ведь в первом номере вы сами выступали, а во втором только помогали.
— Вот всегда так. Послушайте его, Сидоров. Голос народа. Придется мне уйти от Аббаса Семеновича. Хоть и жалко. Все думают, что это фокус.
— Это не фокус, — сказал Сидоров, маня пальцем официанта. — Это не фокус. Две котлеты по-киевски, бутылку сухого, бутылку коньяку и всякой закуски.
— У нас мясное ассорти есть, — сказал официант.
— Давайте. Все давайте. Это не фокус. Таня обладает феноменальными способностями к математике.
— Саша, — сказала Таня, — задайте мне любое число перемножить. Или корень извлечь.
— Ну зачем же, — сказал Грубин. — Я верю, конечно, я верю.
— А все-таки задайте.
— Ну хорошо. Сто тридцать на сто сорок.
— Восемнадцать тысяч двести, но вы мне задайте что-нибудь потруднее. Пожалуйста, я прошу вас, Саша.
Пришел официант, сказал, что мясного ассорти нет, осталось только рыбное.
— Ладно, — сказал Сидоров, — несите рыбное.
Грубин смотрел на Таню, и она покачала головой, ободряя его.
— 125 646 умножить на 6 733 687, — сказал Грубин.
Таня задумалась на мгновение, выпалила очередь цифр, и Сидоров сказал снисходительно:
— Вы не кивайте головой, товарищ. Вы возьмите карандаш, запишите и на досуге перемножьте сами. Но я со своей стороны гарантирую, что ошибки здесь нет. Таня — живая электронная машина.
— Я верю, — сказал Грубин, послушно записывая в книжку длинный ряд цифр. Потом Таня напомнила ему, что на что она множила, и тут принесли рыбное ассорти и кету семужного посола.
— Я страшно голодная, — сказала она и тут же принялась за еду.
— А мы по маленькой по случаю знакомства, — сказал Сидоров. — Ты присоединишься?
— Только сухое вино, — сказала Таня. — Завтра вставать рано. Аббас Семенович новый номер задумал. С таблицей логарифмов.
Выпили. Грубин почти не закусывал, старался не глядеть на Таню, очень стеснялся Сидорова. Бутылка коньяка опустела наполовину, и он почувствовал, как хмель завладевает головой, превращает мир в добрый и яркий спектакль, в цирковое представление, которое невозможно и нельзя прерывать и в котором ему, Грубину, тоже найдется роль. Может быть, он станет жонглером, может быть, дрессировщиком. И уйдет вслед за Таней далеко-далеко, за пределы области… Причем в этом далеком и сладком походе находилось место и для Сидорова. Он оказался совсем не таким неприятным человеком, как поначалу. Бывают люди, которые не милы с первого взгляда, а потом у них обнаруживается много хороших качеств. Сидоров был добродушен, образован и ничем не показывал перед Грубиным своего превосходства. А когда уходили из ресторана, потому что он уже закрывался и официантки по очереди подходили к столику и собирали подотчетный инвентарь — одна взяла солонку, другая — пустые бутылки, а третья — фарфоровый стакан, в котором стояли бумажные салфетки, — когда уходили, Сидоров отказался принять от Грубина деньги за оплату ужина, и Грубин даже обиделся немного, хотя Таня с доброй улыбкой успокоила его и сказала, что все еще впереди и Грубину представится возможность проявить гостеприимство — цирк остается на гастролях на две недели.
Таня пожелала мужчинам доброй ночи у циркового городка, и тут Сидоров сказал, что спать ему еще не хочется и он хотел бы погулять. И именно с Грубиным, потому что Грубин ему симпатичен. Грубин был растроган. Его случайная встреча с артистами уже перерастала в дружбу.
— Спокойной ночи, Саша, приходите завтра на репетицию, — пригласила Таня и исчезла в темноте.
— Очаровательна, — сказал Сидоров.
— Да, — согласился Грубин. — Я такой буквально не встречал.
— А со многими знаком? — спросил Сидоров.
— Есть опыт, — признался Грубин, хотя понимал, что его опыт далеко уступает опыту Сидорова.
Впереди блестела река, отражая луну, прорвавшуюся в разрыв между облаками.
— Люблю природу, — сказал Сидоров.
— И животных тоже, — дополнил Грубин. — Животные вас любят, слушаются. Я никогда не видел, чтобы они так любили человека.
— Да, — задумчиво произнес Сидоров. — Они во мне своего чуют.
— Разумеется, — сказал Грубин, преклоняясь перед новым другом.
Дошли до реки. У берега, под откосом, словно моржи, спали баржи. Буксиры держали на мачтах фонари, хотели показать, что они начеку, спят вполглаза.
— Как вам удалось достичь такого уровня? — спросил Грубин. Решил, что вопрос этот не может вызвать неудовольствие. Вопрос приятный.
— Работой, — ответил коротко Сидоров. — Неустанным творческим трудом.
— Но ведь другие тоже работают.
— Не знают, куда приложить свои силы.
Сидоров был задумчив, как человек, который думает о чем-то, но не уверен еще, поделиться ли сокровенными мыслями с собеседником.
— Нет, друг Саша, им не добиться моих успехов… никогда.
— Конечно, чтобы белые медведи, как тигры, прыгали, а тигры лаяли. Это же надо!
Воспоминание развеселило Грубина, он взмахнул головой и залаял, подражая дрессированному тигру.
— Нет, — сказал Сидоров. — Не так. — И раза два тявкнул так натурально, что Грубину даже жутко стало, еле удержался, чтобы не отбежать на почтительное расстояние.
— Вы мастер, — сказал он. — Вы мастер, товарищ Сидоров, я это могу повторить где угодно. И я даже удивлен и возмущен, что вы до сих пор не народный артист хотя бы республики. Это, простите, выше моего понимания.
— Саша, Саша! — сказал Сидоров, сдерживая слезы. — Если бы ты понял мои возможности и мои запросы! Если бы ты только понял!
— Понимаю, — сказал Грубин искренне, — понимаю.
— Ничего ты не понимаешь. Да что мои звери — я сам могу.
И с этими словами Сидоров вдруг напружинился, изогнулся не по-людски и взмыл в воздух. Черное тело пролетело над обрывом, и Грубин только издал вскрик:
— Ах!
Нет, это был не дрессировщик — это дикий зверь немыслимым прыжком преодолел три десятка метров, отделяющих его от ближайшей баржи, и с мягким прихлопом опустился на палубу. Баржа покачнулась, и по серебряной воде пошли неровные волны.
— Гру-бин! — раздался голос дрессировщика снизу. — Ты видел?
— Не может быть, — сказал Грубин.
— Жди обратно!
Снова качнулась баржа, черное тело взмыло вверх, и с кошачьим мяуканьем странное существо замерло рядом с Грубиным. Нет, Грубин не был пьян. Не настолько он был пьян, чтобы ему померещились странные превращения дрессировщика.
— Видишь теперь, Саша, — сказал Сидоров, — почему они никогда не дадут мне заслуженного? Они мне завидуют.
Он был взволнован, но дышал ровно, будто не потребовалось от него особого усилия, чтобы совершить этот нечеловеческий прыжок.
— Ты ведь друг мне? — спросил Сидоров.
— Больше того, — заверил Грубин. — Я вас очень уважаю.
— Вижу, — сказал Сидоров. — Тогда усвой — я не дрессировщик. Я великий экспериментатор. Знаешь это слово?
— Знаю, разумеется, — сказал Грубин.
— Тогда пойдем дальше. Будем гулять. Я могу животных чему угодно обучить. Хочешь, завтра у меня тигры летать начнут? Или слоны удавами извиваться? Нет, не получится… Но не важно. Я все могу. И сам могу: что звери могут, то и я могу. Они меня уважают. Кстати, ты, Саша, меня уважаешь?
— Я вас даже люблю, товарищ Сидоров, — признался Грубин.
— Какой я дрессировщик? Я — гений! Я — владелец великой тайны! А они даже не стараются понять. Потому что недостойны. Именно так и не иначе. И я ее съем.
— Кого?
— Не важно. Меня, думаешь, звери интересуют? Никогда. Я, тебе признаюсь, средним дрессировщиком был. Самым средним. Даже в Москву меня не пускали. А если в загранпоездки, то только когда кто-нибудь заболеет. И то в монгольскую Швейцарию. Понимаешь?
— Понимаю. Конечно, понимаю! Я в том году в Болгарию оформлялся, а кто поехал? Ложкин поехал!
— Я один раз в Индию пробился. Понимаешь? Город Бомбей — слышал? Поехал я тогда с тремя бурыми медведями. Велосипед они у меня работали, стойку на передних лапах — пустяки, банальность. В гостинице мы стояли, на берегу моря. Там я одного человека однажды встретил. Простой такой человек, в белых кальсонах ходил — там принято. Я, говорит, очень уважаю ваше искусство. А номер у меня так себе был, средний. Спасибо, говорю тебе, друг. И значок ему даю, естественно. Неплохой значок, с гербом города Ярославля, с медведем, как на грузовике. Понимаешь?
— Понимаю, — сказал Грубин.
Было холодно, хмель понемногу покидал голову, а в глазах все стояла картина невероятного полета товарища Сидорова на баржу и обратно. Опять небо заволокло черными тучами и ветер усилился.
Сидоров остановился напротив Грубина, уперся зрачками ему в глаза, словно хотел загипнотизировать.
— И этот человек… Мне!.. Сказал!.. Только тебе я могу доверить мою великую тайну!
— А на каком языке? — спросил Грубин. Потому что страшно было слушать, как завывал Сидоров.
— По-английски, — обыкновенно ответил Сидоров. — Я по-английски со словарем вполне прилично. А если для обычного разговора, то пожалуйста. Хочешь попробовать?
— Нет, я верю.
— А ты спроси, спроси меня по-английски.
— Я же только со словарем!
— Я тоже только со словарем, но могу. А ты со словарем, но не можешь.
— Понял, — сказал Грубин. — Извините.
Сидоров закурил. На среднем пальце сверкнул под луной массивный перстень. «Артистическая натура», — подумал Грубин.
Сидоров перехватил взгляд Грубина и произнес со значением:
— Об этом перстне и речь!
Густые облака светлого дыма поднимались над его головой и стремились к быстро бегущим облакам.
— Пошли мы с тем Рамакришной в ресторан, — продолжил Сидоров. — Он оказался профессором, биологом, только не признавали его. А знаешь почему? Завидовали его таланту. Посидели мы с ним, выпили ихнего джина с ихним тоником — так себе напитки. Он за меня заплатил — какая у меня валюта по ресторанам ходить? И стали мы говорить про планарии.
Продолжая свой рассказ, Сидоров пошел прочь от реки, к цирку. Грубин шел рядом и внимательно слушал. Слушал и кивал, даже когда не все понимал.
— Ну что ты все киваешь! — воскликнул Сидоров. — Будто понимаешь, кто такие планарии.
— Я не перебиваю, — сказал Грубин.
— Думаешь, цветок?
— Думаю, — сказал Грубин.
— Или лиана такая?
— Не исключено, — согласился Грубин.
— А если червяк? А? Зажмурился?
— Я согласен, — сказал Грубин.
— И правильно делаешь, — сказал Сидоров. — Потому что планария — это и есть червяк. И с ним опыты делают. Какие?
— Какие?
— Его растолкут в ступке, а потом едят.
— Сырым?
— Неумный ты, Грубин! Не люди его едят, а собственные его товарищи, может, родственники, — в той же банке.
— Зачем?
— Голодные, вот зачем! Небось, когда проголодаешься, кого угодно сожрешь. А? Сожрешь или не сожрешь?
— Нет, не сожру.
— Ну и дурак! А надо жрать. Тогда тебя уважать будут.
— Не надо мне такого уважения, основанного на страхе, — торжественно заявил Грубин.
— Красиво говоришь, — сказал Сидоров. — Но меня ты не убедил. Потому что я мастер, а ты так… зритель, публика.
— Но я читаю, сам опыты ставлю.
— Расскажите вы мне, цветы мои! — презрительно произнес Сидоров.
Грубин обижаться не стал, потому что не имел права обижаться на великого артиста.
— Ты меня не перебивай, — продолжал Сидоров. — Сейчас будет самое интересное. Рассказал мне Рамакришна, царство ему небесное, что если планарией накормить других планарий, то все, что она, болезная, запомнила за свою короткую жизнь, другие тут же узнают. Допустим, умеет она выползать из лабиринта. А другие планарии не обучены. И только они пожевали подругу, как уже знают — выход прямо, потом налево, потом три раза направо! Усвоил?
— Это очень интересно, — сказал Грубин. — Честное слово, это открывает перед наукой большие просторы!
— Не в науке дело. Наука должна служить людям. Дальше мне Рамакришна поведал, что некоторые ученые старались это свойство планарий другим животным передать. Понимаешь зачем?
— Конечно! — обрадовался Грубин. — Чтобы из лабиринта… чтобы все выползали!
— Мелко мыслишь. Я другого от тебя и не ждал. Это же великая революция в науке! И в первую очередь в народном образовании! Макаренко бы от зависти тут же лопнул. А Песталоцци? Песталоцци! Ты представляешь, что было бы с Песталоцци?
Саша Грубин, честно говоря, не знал, кто такой Песталоцци. Но понял, что деятель из народного образования. Поэтому согласился, что Песталоцци умрет от зависти.
— Они, понимаешь, всю жизнь учат, учат, учат… Ну сколько можно! А мы скормили корове кашку — вот она и все знает.
Последняя фраза звучала загадочно. Сидоров опять остановился, чтобы говорить внушительнее. Медленно, доступно, в простых выражениях.
— Мой индийский друг Рамакришна сделал растворитель из смеси яиц хамелеона и нефритовой пыли. При добавлении в растертую ткань живого существа получается возможность усваивать способности.
Сидоров поддел ногтем камень, которым был увенчан перстень, и тот откинулся, как крышка кастрюльки. В углублении виднелся светлый порошок.
— Вот он, видишь? Перед смертью он мне завещал.
— Объясните еще раз, — попросил Грубин. — Вы только не сердитесь — я не все понял.
— Что тебе непонятно?
— Куда добавлять?
— В растертую ткань. В мясо!
— Значит, если планарию… растереть, то из нее получится растертая ткань?
— Молодец, Грубин. Начинаешь соображать, — открыто и добродушно, насколько позволяли его глубокие морщины, улыбнулся Сидоров. — Точно. Я возьму кого надо, подбавлю растворителя — и кушай!
— И это надо кушать?
— Я повторяю: если ты смешаешь с растворителем кашицу, полученную из ткани любого существа, то приобретешь его способности! Неужели это так сложно понять?
— Непривычно, — признался Грубин. — Несложно, но непривычно. Это надо понимать, что ваш Рамакришна не только планарий растирал?
— И кошек! — произнес тихо Сидоров, и лицо его, претерпев неожиданное неприятное изменение, вытянулось вперед, скомкалось, а изо рта послышалось кошачье мяуканье. Само тело дрессировщика Сидорова изогнулось так, словно у него был большой хвост.
— Вы и кошку в кашицу?.. — спросил Грубин.
— Пантеру, — сказал Сидоров. — Она все равно старая была. На списание шла.
— А ваши животные… — Грубина посетила страшная догадка.
— Мои животные тоже позаимствовали свои способности у других, — признался Сидоров. — Тигры ели петухов, а медведи крокодилов, не говоря о прочих тварях.
— Но зачем? Зачем? — в отчаянии воскликнул Грубин. — Что толкало вас на такую сомнительную деятельность?
— Сомнительную? — Сидоров расправил плечи и будто бы стал выше ростом. — Сомнительной науки не бывает! Наука сама диктует свои законы. Если открытие сделано, надо его использовать. Другого не дано! Меня еще признают на уровне Нобелевской или хотя бы Государственной премии.
— А этот ваш друг… Рамакришна? — спросил Грубин, который все с большей опаской относился к дрессировщику.
— С моим дорогим Рамакришной случилась трагедия. Я взял его к себе в ассистенты — мы проводили совместные опыты над моими дрессированными крошками… И однажды Рамик нажрался слоновьего экстракта и вошел в клетку со львами. Он думал, что ни один лев не посмеет его тронуть… В общем, он переоценил свои силы.
— Что, пьяный был? — спросил Грубин.
— Ни боже мой! Они там, в Индии, не пьют. Только если по маленькой. — Сидоров отводил глаза — у него было лживое выражение лица.
— А раствор вам достался?
— Какой раствор?
— Из хамелеонов и нефритовой пыли?
— Тиш-ш-ше! Ты что, услышат!
— Услышат — не поймут… Ну ладно, я пошел.
— Ты куда?
— Домой.
— Да я же только начал рассказывать!
— А мне уже не так интересно, — признался Грубин. — Я думал, что вы в самом деле дрессировали своим трудом. А оказывается, каша под соусом из нефрита с хамелеонами!
— Нет, Саша, так ты не уйдешь, — сказал Сидоров и обнял Грубина за плечи. — Я хочу с тобой поделиться моими планами на будущее.
— Не надо!
— Я лучше знаю, что надо, а что не надо, — сказал Сидоров, а потом зарычал так, что у Грубина ослабло в коленях.
Сидоров засмеялся.
— Мы тут с моими мишками одного тигра слопали. Мясо жесткое — две мясорубки сломал, не поверишь… Теперь у меня в номере медведи на двадцать метров прыгают. Я тоже могу. Показать?
— Не надо, ты уже показывал.
Они подходили к цирку — впереди горели его ночные огни.
— Ты думаешь, что я эгоист, все для себя? — сказал Сидоров. — А я не такой! Я для народа хочу, для человечества, чтобы все могли! Чтобы детишек рыбой кормить, а они чтобы с грудного возраста не тонули. Некоторых можно и летать научить. А почему нет? И Красной Шапочке — ты только послушай, какая умора! — Красной Шапочке привить от волка характер: он ей зубы покажет, а она ему в ответ!
Тут Сидоров расхохотался так, что в доме рядом раскрылось окно и женский голос закричал:
— Милицию позову! Спать не дают!
— Так что же вы не спешите делать человечество счастливым? — спросил Грубин. — Что вас останавливает?
— Эх, Саша, куда я пойду со своим эпохальным открытием?
— В Академию наук, — сказал Грубин. — Куда же еще.
— А они меня спросят: в каком институте вы разрабатывали свою тему? И кто был ваш научный руководитель?
— Но вы им объясните все как было — и про Индию… и про Рамакришну!
— А ты меня в сумасшедшем доме будешь навещать? Апельсины носить будешь?
Сидоров глубоко и печально вздохнул.
— Эх, Саша! — сказал он. — Неужели я не понимаю, что с таким открытием мог бы прославиться! Я не хочу, чтобы оно попало к милитаристам. Что хочешь… я простой советский человек, я хочу через научную общественность достичь законной славы.
— Ну и достигайте! — сказал Грубин.
— У меня же только цирковое училище за плечами, как ты не понимаешь! Мне нужен диплом университета! Мне нужен талант физика или на худой конец математика. Тогда я экстерном экзамены сдам, а там уж докторскую дадут, до академика пустяки останутся.
Сидоров всхлипнул, и глаза его сурово блеснули под луной.
— А если не удастся — уйду за кордон, — сказал он.
— Зачем?
— Там к человеку гуманнее относятся. Устроюсь в Иране — мне же цены не будет: скормлю взводу партизан одного тигра — такой взвод двух батальонов стоить будет!
— Ох, Сидоров, вы меня пугаете, — сказал Грубин. У него уже весь хмель выветрился.
Сидоров заметил, что Грубин загрустил, и сказал:
— Шутка. Шучу. Я все-таки в нашу Академию наук пойду. А может, в Комитет по делам спорта. Понимаешь: рекорд мира по прыжкам в высоту — наш. Только съешь зайца. Рекорд мира по бегу на длинные дистанции — наш…
— Только съешь оленя, — подсказал Грубин.
— И выгонят меня, — подытожил Сидоров.
— Это почему?
Они стояли перед входом в цирковой лагерь. В фургончиках уже погасли огни, тигры приглушенно лаяли и кудахтали в клетках.
— Образования нет, — сказал Сидоров. — Английский знаю со словарем. А формального образования нет.
— Так вы учитесь, заочно…
— Погоди. — Сидоров перешел на громкий шепот. — Я знаю, что им скажу. Я скажу, что я кандидат наук, только кандидатское удостоверение потерял. Пусть меня проверяют.
— А каких наук кандидат?
— Математических.
— А сможете?
— Смогу. Есть у меня один план. Выношенный уже. Только тебе говорить нельзя. У тебя нервы слабые.
— У меня слабые? — обиделся Грубин. — Тогда я уйду.
— Нет, не уходи. Ты только поклянись, что ни одной живой душе ни слова.
— Клянусь.
— Тогда слушай. — Сидоров наклонился к самому уху Грубина и прошептал: — Я Таню Карантонис съем.
— Чего?
— Я не всю, я немножко. Тебе тоже достанется, не беспокойся. Математика всем нужна. Я однажды удава ел — отвратительно, как резина. Зато теперь могу в любую щель проникнуть, будто у меня костей нету. Показать?
— Нет, — сказал Грубин, с тоской глядя на темные фургончики. Он знал, что Сидоров не врет.
— Ну и ладно. У этой Тани замечательные способности к математике. Мы ее с тобой съедим — и сразу в академию. Тебе тоже кандидата дадут. Будешь моим заместителем. Понял?
— Понял, — сказал Грубин, стараясь унять внутреннюю дрожь.
— Откладывать нельзя. Я бы ее и раньше съел, но все в разных городах выступали. А сегодня наконец наступил момент. Ты иди, иди, завтра придешь, я тебе помогу. Всю математику знать будешь. Сколько будет дважды два — назубок.
И Сидоров тихо засмеялся.
— Я с тобой, — сказал быстро Грубин.
Он понял, что оставлять Сидорова одного нельзя. Жизнь прекрасной Тани в опасности. Нельзя допустить преступления! Только сам он может его остановить, милиция не поможет. Если он, Грубин, придет в милицию и скажет, что этот артист съел Таню Карантонис, все решат, что Грубин сошел с ума, и выгонят его прочь. А Сидоров в отместку напустит своих тигров на невинного Грубина.
Эти мысли мелькали в голове Грубина как молнии, пересекались и с треском бились внутри о черепную коробку.
— Я с тобой, — сказал Грубин.
— Свидетелей мне не нужно, — возразил Сидоров. — Ты меня выдашь. Я вообще-то тебе зря все рассказал. Может, я пошутил.
— Хорошо. — Грубин сделал вид, что послушался Сидорова. — А я уж решил, что на самом деле.
— Иди-иди, — сказал Сидоров. — Поздно уже.
— Хорошо, — согласился Грубин.
Сидоров руки не протянул и скрылся за оградой. Грубин понимал, что он не ушел, слишком уж тихо было вокруг. Значит, стоит — следит за Грубиным.
Саша повернулся и медленно пошел прочь. В ботинки заливала вода и хлюпала там. Спиной Грубин ощущал холодный, как вода, взгляд дрессировщика. Далеко сзади раздалось басовитое «ку-ка-ре-ку!». Тиграм не спалось.
Грубин осмелился обернуться лишь тогда, когда брезентовый купол полностью растворился в темноте. Он постоял, прислушиваясь. Потом медленно пошел обратно. Он шел не прямо к воротам, а забирал левее. Вот и изгородь. Невысокая, можно перелезть. Грубин прислушался. Все тихо. Он перемахнул через изгородь, изгородь пошатнулась. Грубин замер. У Сидорова есть какой-то план. Он должен сделать так, чтобы убийство прошло безнаказанным. Может быть, он попросту заманит Таню в клетку к тиграм и скажет, что она сама виновата? На него это похоже. Ведь он сам тигра ел. Как же отыскать фургон Тани?
Грубин крался по проходу между фургонами. Слабый отсвет упал на мокрую землю. Будто где-то неподалеку светилось окошко в сторожке. Грубин завернул за фургон. И в самом деле там горело маленькое окошко. Грубин, гоня от себя надежду, подкрался к нему, приподнялся на цыпочки.
Таня Карантонис сидела в халатике за столом и читала книжку.
У Грубина от сердца отлегло.
Она была жива.
Но Сидоров мог быть поблизости. Грубин прижался к стене фургона. Дождь стекал с крыши прямо ему за шиворот. Но Грубин уже так промок, что лишние капли не ощущались.
Так прошло минут двадцать. Сидоров не появлялся. Грубин невероятно продрог. Ногу свело судорогой. В любой момент он мог умереть от переохлаждения организма. Появился насморк, потом начало щекотать в носу. Грубин сдерживался. Разок чихнул в ладонь, почти неслышно. И тут у него начался приступ. Он чихал, чихал так, что, казалось, должны были сбежаться люди со всего города. Он чихал, согнувшись пополам, сотрясая стену фургончика, и не было даже сил отойти в сторону.
В таком вот согнутом положении его и обнаружила Таня Карантонис, выскочившая из фургона. Свет из открытой двери упал на Грубина, и Таня его сразу узнала.
— Что случилось? — спросила она в ужасе.
— Не… не…
— Заходите немедленно внутрь. Сидоров утонул?
Приступ прошел. Стараясь восстановить дыхание, Грубин поплелся к двери. Он еще не разобрался, хорошо или плохо, что Таня обнаружила его. Но по крайней мере он не умрет от холода.
Таня протянула тонкую сильную руку, помогая ему подняться по ступеням.
— На вас лица нет, — сказала она. — И сухого места. Все-таки что же случилось?
— Ничего, — смог наконец ответить Грубин. В фургоне было сравнительно тепло, и лампа над столом освещала учебники.
— Где Сидоров?
— Готовится, — сказал Грубин.
— Вы себя плохо чувствуете? — спросила Таня.
— Нет. Дайте соберусь с силами. Извините меня.
— За что?
— За то, что ворвался в такое позднее время.
— Так вы же не ворвались. Я сама вас позвала. К чему же готовится Сидоров?
— Чтобы вас убить.
— Убить? — засмеялась Таня. — За что же он будет меня убивать?
— За математику.
— Вы себя плохо чувствуете?
— Послушайте меня, Таня, — сказал Грубин тихо, но убедительно. — Я совершенно нормальный человек. Хотя, может быть, сейчас и не похож на нормального. Но Сидоров вас хочет съесть.
— Он всегда так говорит. Это его любимая шутка. Он в общем не злой.
— Это не шутка, Таня. Он вас и в самом деле хочет съесть. Чтобы овладеть вашими знаниями в математике.
— Так зачем же для этого меня есть? Учиться надо.
Таня не переставала улыбаться. Она, хоть и полагала Сидорова чудаком, все равно не боялась его. Она решила отвлечь Грубина от ненормальных мыслей.
— А я вот русским языком занимаюсь, — сказала она. — Я к математике способная, а к русскому языку не очень. Я двадцать школ сменила, пока с мамой и папой ездила по циркам. Вот и хромает у меня грамотность. Знаете, я парашют через «у» написала в диктанте. Смешно, правда?
— Нет, все это не смешно. Вам грозит опасность. И если мы не поймаем сегодня его за руку, русский язык вам никогда не понадобится. Не перебивайте меня. У него как звери выступают? Они у него изображают других зверей. А почему? Потому что он одних зверей другими кормит и всю информацию из клеток им передает, как планарии.
— Ничего не понимаю, — сказала Таня.
В этот момент Грубин замер и прижал палец к губам. Таня тоже замолчала.
Кто-то неподалеку поскользнулся, угодил, видно, в лужу и выругался.
— Садитесь за стол, — прошептал Грубин. — Как ни в чем не бывало.
Сам он нырнул в открытый шкаф, спрятался среди платьев. Блестки царапали кожу, и пахло пудрой.
Таня и в самом деле подчинилась настойчивости, прозвучавшей в голосе Грубина. Она села за стол, и тут же Грубин в щель между платьями увидел за стеклом мокрое длинное лицо дрессировщика. Грубин весь сжался, как перед прыжком в воду. Заскрипели ступеньки. В дверь тихо постучали.
— Кто там? — спросила Таня, не вставая с места.
Она вдруг побледнела.
— Это я, Сидоров, — сказал дрессировщик, открывая незапертую дверь. — У меня сигареты кончились, а все спят. У тебя, Танечка, не найдется?
— Вы же знаете, что я не курю, — сказала Таня, поднимаясь и отходя на шаг назад.
— Не бойся, девочка, — сказал Сидоров. — У меня в голове только хорошие мысли.
С Сидорова стекала вода, от гладко причесанной головы поднимался пар. Сидоров быстро дышал. Он сделал два шага по направлению к Тане.
— Спокойно, милая, — сказал он. — Я только погреюсь. Посижу и погреюсь. Ты не возражаешь?
— Вы пьяны, Сидоров, — сказала Таня. — Идите спать.
— Нет, — сказал Сидоров и вынул из кармана руку. В руке был нож. Сидоров прыгнул вперед.
Но Грубин прыгнул ему навстречу. Он, хоть и не ел никогда тигров, был готов к действиям Сидорова. Он был мужчиной и защищал жизнь женщины. Он не мог допустить, чтобы Таню съели.
Они столкнулись в воздухе. Нож дрессировщика скользнул по руке Грубина и выпал.
— Ты! — вскричал Сидоров, отлетая в угол. — Ты! Предатель! Иуда! Сам не ешь и другим не даешь!
Грубин успел наступить на нож и схватил стул. Сидоров на четвереньках отползал к двери.
— Держите его, — сказала Таня. — Мы его свяжем!
Дрессировщик метнулся назад, громадным прыжком выскочил из фургона. Грубин бросился за ним.
Снова вышла луна, и видно было, как фигура, мало схожая с человеческой, несется к клеткам.
Еще мгновение — звякнул засов, и Сидоров оказался за прутьями решетки.
Саша и Таня бежали к клеткам и почему-то молчали, не звали на помощь, не будили людей. Как будто стеснялись того, что происходило у них на глазах. А у них на глазах голодные тигры, раздраженные гадкой погодой, невыспавшиеся, кинулись к дрессировщику. Короткая схватка, сплетение тел, рычание, лай и мяуканье…
Открывались двери фургонов. Артисты выскакивали, разбуженные шумом, повсюду загорались огни.
Но когда удалось войти в клетку, все было кончено. Сидорова растерзали хищники.
Никто не заметил, как Грубин нагнулся у решетки и поднял свалившийся с пальца Сидорова перстень старинной индийской работы…
Дня через два Таня Карантонис сидела у Грубина в маленькой, хоть и прибранной, но все-таки захламленной комнате. Они пили чай. Соседи уже раза по три заглядывали — кто просил соли, кто сахару. Соседей измучило любопытство.
— Спасибо за ужин, — сказала Таня. — Вы все приготовили лучше, чем в ресторане.
— Старался. — Грубин поглядел на Таню с нежностью. — А как цыпленок табака под утюгом? Неплохо?
— Я бы никогда не догадалась, что под утюгом, — сказала Таня.
Она осунулась, похудела за эти дни — то допрос у следователя, то собрание в цирке.
— Так, значит, следствие решило, что это был несчастный случай? — спросил Грубин, хотя и сам все знал.
— Да. В состоянии опьянения Сидоров забрался в клетку с тиграми и погиб. Ужасно все это! Ведь из-за меня, понимаете, из-за меня!
— Отлично понимаю, — сказал Саша Грубин. — Если бы он не погиб, то вас бы не было в живых.
— Ужасно! — повторила Таня. — А вы говорили про перстень. Он у вас?
— Да. В Москву его отошлю, на исследование.
— Но ведь признайтесь, Саша, что это был бред. Что он был больной человек.
— Рад бы, — сказал Грубин.
— Признайтесь, мне будет легче.
— Вы умеете звукам подражать?
— При чем здесь это? Не умею.
— Тогда прокукарекайте.
— Я не умею.
— Попробуйте.
Таня улыбнулась вымученной, усталой улыбкой.
— Вы хотите меня отвлечь?
— И все-таки.
Таня открыла рот, и тут дом огласился веселым натуральным петушиным криком.
— Ой! — сказала Таня и зажала рот рукой.
— Вот видите, — сказал Грубин. — Мы же с вами цыпленка табака ели.
— И вы туда подсыпали растворителя?
— Да, иначе как бы вы мне поверили?
— Как вам не стыдно!
Старик Ложкин, натуралист-любитель, который жил над Грубиным, сказал жене:
— Скрытным Грубин стал. Петуха дома держит. А зачем?
— Это у него циркачка сидит, звукоподражательница, — ответила жена и вернулась к прерванному вязанию.
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Съедобные тигры», Кир Булычев
Всего 0 комментариев