Гаврилов Дмитрий ЛЕГЕНДА О КОРАБЛЕ
«Научный мир потрясен недавней археологической находкой. В одной из многочисленных пещер юго-восточной Гренландии обнаружена хорошо сохранившаяся большая триера, возраст которой по предварительным подсчетам составляет около 2500 лет. Это судно водоизмещением более 275 тонн, 60 метров в длину, ширина корабля 7 метров и осадка более трех метров. Последние семь столетий пещера находилась под слоем ледника, и была практически герметично закрыта, что обеспечило формирование вокруг деревянного корабля особой атмосферы. Рядом с триерой найдены свидетельства религиозных обрядов и подношения кораблю-богу.»
(за архивным номером 134/2001 из Единой электронной библиотеки Института Времени, со ссылкой на журнал «Мир науки», N 12, 2001.)* * *
Острый прут выводил на песке замысловатые знаки. Наступил первый год пятьдесят четвертой Олимпиады[1]. Солон сидел на морском берегу и производил грустные расчеты — сколько лет и зим ему еще предстоит увидеть прежде чем сойти в царство мрачного Аида.
— Куда уж больше? Ликург, он верно поступил, но голодом так уморить себя — пожалуй, изуверство!
Спартанцы — люди не во всем, иной раз, кажутся волками, а вместе с тем — герои из героев. По мне и яд сгодится. Видно, каждый поймет со временем, что годы на исходе, но стоит ли так торопить события, когда они нисколько не торопят? А гекатомбейон[2] в разгаре…
— Солон! Господин! — донеслось издалека, но мудрец ничего не слышал за своим неутешительным занятием.
Лучезарный Гелиос закатил волшебную колесницу за край Ойкумены. Сумерки спустились к подножию гористой Эллады.
— Солон!
Нет, философ был сейчас глух к голосу смертных. Он внимал лишь всемогущим мойрам, богиням судьбы, со всей доверчивостью, на которую способен, и с осознанием неизбежности конца.
Десять лет тому назад мудрец покинул Афины в зените славы законодателя и государственного мужа, взяв с граждан клятву, подобно легендарному основателю Олимпийских игр, спартанцу Ликургу, что пока он не вернется на родину, никто не посмеет изменить его законов.
Да, раньше верили в силу клятвы, в те стародавние времена именитые люди ценили общественное превыше личного и добровольно удалялись от дел, они умели держать слово пред ликом отчизны и истории. Клятвопреступление каралось неумолимыми Эриниями, богинями неотвратимого возмездия, однако, сейчас их никто не испугается. Не боятся ныне ни Бога, ни Пекла, а клянутся рельсами под колесами поездов.
Родину свою пощадил я, Тирании и жестокой силы в ней не собрал. Славы своей не позорил я, не сквернил, Каяться не в чем Солону. Да, я народу почет предоставил, Какой ему нужен: не сократил его прав, Впрочем, не дав и новых зато…— Вот, наверное, твоя первая ошибка, о Солон.
— Кто это? — мудрец обернулся, но никого не разглядел в сгустившейся тьме.
— Не все ли равно! Можешь считать, я — Гермес. Ты симпатичен мне, смертный, а потому — берегись!
— О, всемогущие боги! — философ в испуге вскочил.
— Считай меня кем хочешь. Слушай и внемли! Писистрат — твой ученик…
— Да! Лучший он из лучших.
— Думал о всех ты. Всем угодить собирался и получил, что хотел?
— Да, я подумал о тех, кто силу имел и богатством прославлен, чтоб никаких им обид не чинилось.
— Так, берегись. Люди забывчивы на хорошее.
— Где ты, о Голос, полный лукавства?
Но в ответ прозвучало такое пророчество:
— Минует ночь, за нею — день Недолгий срок, не спорю, И в славный порт Афин, Пирей, Войдет посланец моря. Он Океаны бороздил От гордой Финикии До Пунта[3] Южного и плыл Назло земным стихиям. Свободы зная вкус хмельной, Зови метеков за собой! Столпы Геракла смотрят вслед Лишь храбрый пьет вино побед!Первые слова были почти пропеты, а последние — Солон едва расслышал.
— Хвала Эрмию! — Солон с восхищением внимал великому богу.
Да, в Греции не перевелись герои, а подвиг, достойный аргонавтов, всколыхнул бы всю Элладу, объединив и бедных, и богатых во имя столь великой цели. Общество, лишившись цели, обречено, и если она утеряна нужно предложить согражданам новую, еще более безумную цель.
Метеки ничем не отличались от афинян.
Зачастую это были пришельцы из других городов ахейского мира и многочисленных греческих колоний, однако, в Афинах они не имели гражданских прав. Смутьяны и искатели приключений, осужденные за ничтожные проступки и беглые… Следует напомнить, что баснописец Эзоп, а столетиями позднее и великий философ Диоген, тоже не избежали печального удела раба. Дети, зачастую весьма талантливые, от смешанных браков (будущий победитель персов Фемистокл происходил из их среды) — вот, кто такие метеки. Словом, Гермес не обманулся бы в своих ожиданиях. Да может ли ошибиться бог мудрости и отец лжи?
…. Мальчик в мокром от пота хитоне тронул Солона за плечо. Задыхаясь, он вымолвил: «Господин, спасайся, тебя ищут!» — и упал без чувств. Для старика, впрочем, сообщение не стало неожиданным. Знамение небес оказалось стремительней, чем проворные ноги гонца.
Писистрат, дальний родственник Солона, стратег и освободитель острова Саламин, стоял во главе партии ремесленников, городской бедноты и тех «новых ахеян», которых «вывели в люди» недавние реформы, пусть во многом несовершенные и половинчатые. Они смертельно ненавидели элиту города эвпатридов, называли последних «вшивыми» и презирали их, не упуская ни одного случая, чтобы поглумиться над учеными мужами. Решительный и честолюбивый Писистрат был обязан высоким положением именно Солону.
На улицах Афин философа встретила толпа.
Много олимпиад минуло с тех пор, когда, используя отрывки из чтимой по всей Греции «Илиады», Солон сумел в споре с мегарцами доказать право афинян на остров Саламин, жизненно важный с точки зрения подвоза сколотского[4] хлеба.
— Как случилось это? Вы ли еще вчера славились гражданами свободной республики. Греки! Гипнос затуманил ваши очи. Тирания — крепость, и не выбраться за стены, единоличие — корень многих бед. Смеетесь? Мало тут веселого. Рабы! Верные слуги деспота! Каких же задач я не выполнил, во имя которых освободил вас от долговых камней. Гея — свидетель тому.
Рабыня прежде, нынче же свободная На родину, в Афины, в богозданный град! Вернул назад я многих, В рабство проданных. Скажите? Был ли я не прав?— Все трепетали перед прихотью господ. Свободы я достиг лишь силою закона. Как вы могли? — восклицал Солон.
И эта толпа, торжествующее стадо, обнаружило вдруг утраченные человеческие черты. Оставалось что-то светлое и непонятное, оно-то и связывало старика и демос. Может, память?
Но все-таки народ боготворил уже нового вождя, как это всегда бывает, приписывая все грехи прежнему, попирая великие свершения прошлого. В том суть толпы — не видеть далее собственного носа.
— Ты многое что обещал, Солон, но землю так и не разделил!
— Ты долго не был в Греции! — распалялись и науськивали те, кто еще вчера лизал ему пятки.
— Да здравствует Писистрат! Я сам видал, как слуги эвпатридов жестоко били нашего героя! Смерть эвпатридам!
— Смерть сбросившим его с моста!
Что оставалось Солону? Что вообще можно сделать, когда на твоих глазах рушат дело всей жизни? Но он не нашел ничего лучшего, как вновь обратиться к безумному людскому морю, в которое превратилась ныне агора.
— Доверчивость троянцев погубила, когда внесли они ахейского коня в пределы града, и запылала в ночь божественная Троя. Опомнитесь! Вы возвели на пьедестал царя. Возможно, если б вырвать из сердца Писистрата стремление к господству то был бы лучшим и послушным он из граждан. Но властолюбие съедает. Вы дали лицемеру дубинки в руки и голову подставили свою.
Все стихло. Демос подался в стороны, и к тому месту, где Солон, стоя на мраморных ступенях, читал морали, протянулись две шеренги крепких, бритых молодых людей с факелами в руках. Пламя бросало на стены домов уродливые тени. Толпа взревела от восторга, но с возвышения мудрец разглядел и таких, кто ужаснулся, спеша скрыться из первых рядов.
По образованному коридору неторопливо шествовал новый кумир и надежда Афин, верный продолжатель реформ — то был Писистрат. За его спиной выстроились дубинщики — городское собрание само выделило будущему тирану вооруженный отряд.
— Так, продолжай? — хищно улыбнулся он, разглядывая храбреца.
— Пока мог, — произнес Солон громко, и каждый его услышал, — я защищал родину и все ее законы. Теперь же я — старик, и ждать мне нечего. Все сказано.
Толпа затаила дыхание. Многочисленные взоры устремились к стратегу. Тот не спешил витийствовать — в Греции любили и прощали мучеников, но мучителей ненавидели. Пауза затянулась…
— Учитель! — неожиданно начал стратег.
Вздох облегчения пронесся над площадью.
Солон вздрогнул: «Да, пройдет немалый срок, прежде чем толпа разочаруется в новом вожде!»
— Учитель! — вновь заговорил Писистрат, — не боги мы, а смертные простые, и всем нам время ошибаться настает. Ведь, даже Зевс, и тот обманут был коварной Герой, и сам Гипнос тому виной. Обманщики все изгнаны теперь. Я Аттику очистил от обмана. Останься! Как и ранее, народу послужи прямыми, мудрыми советами.
— Нам надо перемолвиться, Писистрат!
— Изволь. Я весь к твоим речам.
Великолепие тирана, на взгляд простолюдинов, заключалось в той необычной простоте общения, что нередко позволял себе Писистрат. Хотя простота — хуже воровства, его рубленные фразы, которые сопровождались столь же характерным жестом руки, быстро вошли в поговорку. Сам он, будучи стратегом в стольных Афинах, много лет назад лично участвовал в высадке десанта на Саламин и в конфликте с Мегарами. Свирепствовал голод, бедный люд роптал, землевладельцы, опасаясь лишних хлопот и расходов, не желали войны.
Они добились и того, чтобы тема «хлебного» острова не упоминалась бы на агоре под страхом смерти.
— Видать, не зря, Писистрат, читал ты старика Гомера! Как исхитрился обмануть доверчивых сограждан?!
Пожалуй, лишь Гермес такое мог измыслить. Напрасно изранил ты себя, подобно Одиссею, и в реку прыгнул, и требовал, мол, «дайте мне охрану наемные убийцы эвпатридов идут по следу, разделаться с несчастным Писистратом». И что же? Внял народ мольбам, вооруженных провожатых приставил к хитрецу он, оглохнув и ослепнув. И вот, наш доблестный, бесстрашный добрый друг чинит расправу, окружен вниманием.
— О, велико негодование Солона! Не ты ль учил меня: «Для блага родины всего себя отдай!»? Я следую лишь твоему примеру. Припомни, кто обошел те глупые запреты? По-моему все средства хороши… Не ты ли поднял на агоре вопрос о Саламине? Не тот ли царь Итаки, именем его меня ты попрекал, прикинулся однажды сумасшедшим, чтоб не участвовать в осаде Илиона? Солон явился бесноватым на рыночную площадь, чтоб меньше было спросу, и там речами демос безнаказанно смущал. Каких трудов проступок твой мне стоило замять! На этом, впрочем, лицемер не кончил. Когда, изнемогая от распри долгой пришли к согласию Афины и Мегары, что обратятся к суду они непобедимой Спарты. О, да, Солон! Ты вновь на высоте! Тот трюк с поэмой! Необходимость, благо родины заставили Солона использовать свой стихотворный дар… И не тебе судить, что нравственно — что нет.
Мудрец неожиданно рассмеялся. В молодые годы он не только знал всю «Илиаду» наизусть, а сочинил и дописал в Ликурговом варианте поэмы немало новых мест, что тысячи лет спустя приписывали Гомеру. Заняв пост архонта, он отправил верных людей в Малую Грецию, в Милет и иные города, где они распространили несколько письменных копий солоновской «Илиады» с необходимыми вставками. На разбирательстве, в присутствии посредников-спартанцев, мудрец ловко ссылался на свидетельства гомеровских героев, а по сути цитировал себя — во времена Елены и Менелая Саламин, дескать, принадлежал Афинам.
— И сим достиг ты разрешения спора в нашу пользу! …Очнись, Солон! Смеешься? Вот и хорошо. Я не желал бы ссориться с тобой, — обрадовался Писистрат, — Живу я мыслями уж в «веке золотом». И в стольный город мой должна прийти пора, что без забот о хлебе о насущном любой отыщет дело по душе. И этим положу конец я воровству, жестокости и пьянству.
«Особенно — последнему!» — усмехнулся Солон, но вслух он произнес иное.
— Довольно, о Писистрат. Запомни, что нельзя насильно сделать счастливым человека, идя наперекор его возможностям, желаниям его. И не затем я выслушать просил.
Покуда не сошел в страну теней, где властвуют Аид и Персефона, хочу поведать я историю о острове, ее мне рассказали жрецы Та-Кемта, мудрецы из храма Тота, что в Конобе. По ту, не эту сторону Геракловых столбов лежала Атлантида, и ею правили могучие атланты и воевали с предками эллинов. Всю Ливию держала та страна колонией, и век атлантов назван золотым. В кровавой битве за свободу сошлись ахейские мужи и дети Посейдона, атланты те не славили богов и думали уж состязаться с ними… И вдруг, исчез волшебный остров, он в ночь одну ушел на дно Великого Седого Океана, расколотый трезубцем подводного владыки в наказание.
Я знаю, что среди метеков-изгоев, тех кого толпа бездумно избивает на улицах, кляня в своих несчастьях, когда у нас беда — так вечно инородцы виноваты, и даже в той толпе, найдутся смельчаки, разведать вновь дорогу в Атлантиду. Жрец Тота мне поведал, что за проливом мелко, много ила и даже камни плавают, как древо. В самом Мемфисе хранится свиток, карта…, цифры… Вот копия с него! — Солон вынул из-под плаща плотный блеклый папирус.
— И мы найдем сокровища? И изобилие вернется?! Вот уж не подумал, что можно запросто возвысить стольный град?! — воскликнул тиран.
— Но купишь ли ты счастие само? Оно у каждого свое, а истинное счастье надо выстрадать, — заметив, как алчно блеснули глаза собеседника, добавил Солон и продолжил. — Из Тира мореходы уж выходили за Геракловы столбы и камень бросили, обтянутый веревкой. Там стадия[5], не больше, глубина… Гермес, подобный молнии, принес знамение, что будет поиск храбрецов удачлив.
Как только соберутся смельчаки — шепни мне старому тогда. Прославим мы на Ойкумену всю эллинов. Я не хочу смотреть на век твой золотой.
Уж скоро плыть мне к тем пределам, где скрылася златая Атлантида.
Дерзай, властитель. Хайре![6]
Минул день, и в гавань Пирея вошла красавица триера. Полгорода сбежалось поглазеть на чудо. Это был огромный красный корабль, нос его венчала лошадиная голова, а корма плавно переходила в хвост чудовищной рыбы. Знатоки говорили, что при попутном ветре, подняв прямой парус, судно способно дать семь, а то и восемь, узлов. «Если его двести гребцов налягут на весла — тогда все десять!» — переговаривались опытные моряки. По виду триера больше напоминала финикийский корабль, чем деяние эллинских мастеров.
Кто нанял судно и цель его прибытия оставались загадкой. Пророчество Эрмия сбывалось…
Примечания
1
Первый год 54-ой Олимпиады соответствует 560 г до н. э. Греческое летоисчисление начиналось с 776 г. до.н. э, когда спартанский законодатель Ликург основал Олимпийские Игры. При нем же впервые были записаны поэмы Гомера и установлен знаменитый «спартанский образ жизни».
(обратно)2
Гекатомбейон, конец июля-начало августа, открывал цикл греческих месяцев.
(обратно)3
Пунт Южный — легендарная страна, по представлению древних лежала на самом крайнем юге Ливии (Африки).
Доказано, что финикийские корабли неоднократно огибали южную оконечность этого материка, а также плавали до самой Гипербореи, в Янтарное (Балтийское море), где вели мену с праславянским племенем энетов-венедов.
(обратно)4
Сколоты — праславянское оседлое племя, или союз племен, название от Коло-вождь-солнце (скиф. Колоксай, греч-Колоксар), выращивали хлеб в Приднепровье и продавали его греческим колониям на берегах Черного моря. Вместе со скифами разгромили персидского царя Дария I.
(обратно)5
Стадия составляла 176–177 метров.
(обратно)6
Хайре! — др. греч. «До свидания!»
(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Легенда о корабле», Дмитрий Анатольевич Гаврилов
Всего 0 комментариев