«Две фантастические повести»

Две фантастические повести (fb2) - Две фантастические повести 1865K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эмилий Львович Миндлин

Эмилий Миндлин ДВЕ ФАНТАСТИЧЕСКИЕ ПОВЕСТИ Сборник фантастических произведений

Начало романа «Возвращение доктора Фауста»

Глава первая Разочарование доктора Фауста и новый образ жизни его

Когда мысль доктора Фауста достигла вершины человеческих знаний, однажды вечером — когда не было еще огня в комнате — пришло в голову ему, что — ничто его знания перед непроницаемой тайной, в окружении которой провел он шестьдесят лет — семьсот двадцать месяцев — своей безрезультатной жизни. Сердце его преисполнилось тревогой и ум сомнениями. Он не зажигал огня и предпочел (натыкаясь на предметы, не замечая, впрочем) шагать по комнате — из угла в угол, припоминая подробности почти исчерпанной жизни, подводя итоги (столь внушительные!) многообразным и глубоким знаниям, которые тщательно и прилежно собирал, уподобляясь пчеле над цветком, и ум — улью уподобляя, — в течение продолжительных дней своих. Он не привык бережно копить дни эти, но, как песок просыпал меж пальцев драгоценные, единственные мгновенья — одним увлеченный, одному способный отдаться видению: как раскрывается — веер в руках Вечности — тайна преодолеваемая мирозданья; как все четче и четче определяется видимость мира в глазах его, как умудряется душа и озаряется опыт, когда утучняются дни знаниями.

И вот вечер, когда вспыхнула в черном зеркале звезда (через окно — лучом), подумалось ему, что не было видения подлинной и, в себе самой, единственно правильной картины мира, но была обманность, обманность (о, горестное сомнение героя!), ложь многократно — трижды или тысячу раз, — поощренная знанием.

Но что есть знание? Что можно знать о причине этой быстротекущей смены явлений, миров, систем?.. Нет смены законов. Но что можно знать о законах?

Он почувствовал явственно, реально, в ужасе, что ничего не знает, что по-прежнему — как и в детстве (лужайка, игры, дом и мать с белыми булками) недвижна, нетронута тайна — неизбывно тревожное пребывание в продолжительном окружении ее.

Он оставил все книги, над которыми склонялся в бесшумные вечера эти, мензурки и пробирки свои, ланцеты, которыми вскрывал покорных, с грустными глазами животных, микроскопы и многочисленные сложнейшие аппараты и приборы для проявления сложного и многообразного мира.

Он оставил все: то, что наполняло напряжением и работой безветренные, безбурные дни его, то, что осмысливало наступление каждого нового утра, из которых большинство заставало его за работой в давней мастерской, в одном из переулков Арбата, излюбленной им улицы, шумливого и громокипящего города Москвы.

Он бросил все и уехал разочарованный, опечаленный, грустный, далеко из Москвы, далеко от несколько чужой ему России, в маленький и тихий городок Швиттау, где островерхие крыши одноэтажных домиков вонзались в нависшую голубизну, где испуганно шарахалась в сторону большая, тяжкоповоротливая свинья, когда по пыльной мостовой пробегал автомобиль, где, слава богу, не было трамвая и висячие электрические дороги не гудели над головами мирных граждан. Одним словом, поселился он в месте, куда не доносился шум столичных или больших городов, где слышно было о науке лишь той, что популярно весьма излагалась в школьнических учебниках, столь напоминающих по свежести и новизне новостей своих — старых, потерявших всякие надежды хоть на какое-нибудь замужество — дев.

И Фаусту не было дела до науки.

Дни проходили в частых и бессильных прогулках по городу. И обитатели Швиттау высокую, обернутую плащом фигурку его видеть привыкли часто на улицах и в погребке, где за отдельным столиком — Хозяин, еще кружку пива — проводил он быстро проходящие вечера.

Экономка, которой было пятьдесят, которая никогда не покидала его, с изумлением, с беспокойством следила за ним, видя необычайную перемену, внезапную и необъяснимую утрату, исчезновение былой энергии, былого напряжения воли и трудоспособности, видя, как не понимаемые ею меланхолия и грусть не сходят с его прежде светившегося спокойствием лица, видя, как изменяется образ его жизни, каким легкомысленным развлечениям (как бесцельные прогулки эти или сидение в погребке) предается он, — экономка не могла не решить, что (очевидно, вследствие переутомления) умственные способности его пришли в обветшалое состояние и, так как втайне, вот уже сорок лет, была влюблена, — потихоньку оплакивала доктора Фауста.

Глава вторая На сцене появляется новая фигура — профессор Мефистофель

Мимо стоящего отдельно, с невысоким крыльцом, домика проходил Фауст ежедневно, отправляясь — днем на очередные прогулки свои, по вечерам в погребок очень уважаемого хозяина, господина Пфайфера — немца аккуратного и в долг не считающего допустимым отпускать.

Отдельный, с невысоким крыльцом, — домик стоял напротив его собственного, и потому нетрудно было запомнить ему, что не было на темной, коричневой двери, отдельного, с невысоким крыльцом, домика никакой карточки, никакого белого ярлыка или объявления, но была дверь ровно коричневая, что не нарушалось ни единой карточкой, ни единым ярлычком или объявлением.

Именно потому, когда однажды увидел доктор Фауст, четырехугольным белым, с золотым ободком пятном, влипшую в ровную коричневатость двери визитную карточку, то внимание обратил сразу немаленькое и живейший интерес проявил немедленно к тому, что написано в ней было.

И немало удивлен был, когда, подошедши к домику, прочел на визитной карточке, по белому черным (курсивом):

Профессор Мефистофель

Глава третья Нос профессора Мефистофеля

Вечером, того же, дня в погребке Пфайфера, среди наваленных тюков дыма — Хозяин, пива! — высунулась фигура новая, внимание к себе возбуждавшая всеобщее, манерами и внешностью своей впечатление производящая странное.

Всего, однако же, замечательнее было в фигуре лицо ее, в лице же всего замечательнее — нос, ибо форму имел он точную до необычайности и среди носов распространенную не весьма. Форма эта была треугольником прямоугольным, гипотенузой вверх, причем угол прямой приходился над верхней губой, которая ни за что не совмещалась с нижней, но висела самостоятельно.

— Хозяин, воды! — крикнула фигура с прямоугольным треугольником гипотенузой вверх, — хозяин, воды!

— Не ошибаетесь ли, сударь, вы, однако, — спросил любезный до краев, уважаемый хозяин Пфайфер, — не ошибаетесь ли, не хотите ли сказать — пива или вина вместо воды?!

— Хозяин, воды! — не меняя интонации, не повышая голоса, повторил вошедший.

— То есть как воды?! — переспросил господин Пфайфер, до крайности удивленный скромностью требования, тем более что ничто в незнакомце не показывало, что нет у него денег на пиво или вино.

— Наверное, вина вы хотели сказать?!

— Хозяин, воды! — все так же спокойно, тем же тоном в третий раз повторил незнакомец.

Хозяин Пфайфер к подобным требованиям не привык. Он немало лет содержал свой погребок, единственный погребок в Швиттау, и, слава богу, ни разу не случалось еще ничего подобного: войти в пивной погребок и потребовать воды, простой воды — это уже слишком! Ему осталось, впрочем, немногое — пожать плечами и пойти за прилавок, чтобы исполнить просьбу господина с необычайным носом. Хозяин Пфайфер не привык быть не любезным. Головы сидевших вытянулись вперед, чтобы разглядеть странного посетителя. Скучающего в одиночестве Фауста заинтересовал он сразу. У господина были до крайности тонкие ноги, в черных (целых, без штопок) чулках, обутые в черные бархатные туфли, и такой же плащ на плечах. Фаусту показалось, что цвет глаз господина менялся беспрестанно. Зрачки его мерцали среди тучных клубов дыма.

Глава четвертая Первое проявление странностей профессора Мефистофеля

Продолжая мелким бисером рассыпать ворчание у себя под носом и, время от времени, через определенные промежутки, пожимать плечами, подал хозяин Пфайфер необыкновенному посетителю пивную кружку, наполненную (о, ужас!) самой обыкновенной, даже не прокипяченной, водой. — Не угодно ли? — он небрежно протянул кружку — таким жестом хозяин Пфайфер подает нищему грош. — Не угодно ли?

— Благодарю вас, хозяин, — учтиво сказал незнакомец, принимая кружку, но тотчас же улыбнулся и необыкновенно вежливо возвратил ее обратно. — Я просил у вас воды, самой обыкновенной воды, вы же мне дали, — поглядите сами, что вы мне дали…

Оторопевший господин Пфайфер с удивлением увидал, что ошибся и вместо требуемой воды наполнил кружку (в чем дело?) — вином, самым лучшим вином, какое только у него было. Однако в чем дело? Его подняли на смех.

— Вы рассеянны, господин Пфайфер!

Он был смущен. Это странно, черт возьми! Впрочем, конечно, он чрезвычайно рассеян… И господин Пфайфер наполнил другую кружку, на этот раз уже безусловно водой, из крана водопровода. Никакого сомнения в этом быть не могло. Он протянул ее незнакомцу. Но тот возвратил ее тотчас.

— Вы и на этот раз ошиблись, господин Пфайфер! В кружке — пиво!

Пфайфер испуганно выронил кружку из рук и вскрикнул:

— Вы черт, милостивый государь!

За столиками встрепенулись. Некоторые встали! Незнакомец снял свой берет.

— Меня зовут Конрад-Христофор Мефистофель. Я профессор университета в Праге. Простите, господин хозяин, если я обеспокоил вас! Я готов уплатить Вам, сколько вы скажите, — сделайте одолжение… Я немного пошутил… Поверьте, я просто проделал некоторый эксперимент. Я проверил силу словесного убеждения. Она оказалась сильнее вашего зрения. В кружках была действительно вода.

И он указал на злополучные кружки: одну (первую) — на прилавке и другую — на полу… В обеих была вода, обыкновенная вода.

Пфайфер разинул рот. Присутствующие удивленно переглянулись.

Странное поведение профессора университета в Праге, Конрада-Христофора Мефистофеля, продолжало усложняться. Небрежным жестом достал он из кармана кошелек и, не считая, вытащил из него несколько золотых.

— Хозяин, получите, — крикнул профессор, бросая золотые на прилавок, — это вам за беспокойство! И за пиво! Дайте мне пива!

Золотые на Пфайфера действие произвели соответствующее. Испуг развеялся мгновенно. Монеты были сжаты в руке и опущены в карман. На лице его, столь напоминавшем дыню, заулыбалась услужливость и изысканнейшая предупредительность.

Поведение профессора Мефистофеля Фауста заинтересовало. Ему вспомнилась визитная карточка, влипшая в коричневатость двери, отдельного, с невысоким крыльцом, домика, что по соседству с ним, и надпись на ней (курсивом) — черным по белому — «Профессор Мефистофель».

Он подошел к господину в черном и сказал, поклонившись:

— Милостивый государь, позвольте предложить вам место за моим столиком. Мне будет чрезвычайно приятно посидеть с вами! Я одинок в этих местах. Зовут меня Фауст. Я доктор химии, приехавший сюда из Москвы.

Мефистофель ответил, наклонив голову и великолепно разведя руками:

— О, благодарю вас, милостивый государь, мне самому весьма приятно, — и он сел рядом с Фаустом.

— Мне понравилась ваша шутка над этими бедными людьми, — сказал Фауст. Я не совсем понимаю только, для чего нужно было это вам делать. Вы напугали их порядочно.

Глава пятая Самая необыкновенная беседа в Швиттау

— Ах, — чистосердечно вздохнул Мефистофель и отхлебнул глоток пива, — ах, поверьте, многоуважаемый господин Фауст, эти шутки и подобные им немало времени и покоя отнимают у меня… Но когда в жизни ничего не остается более, как шутить! Вы понимаете, не потому, что весело, напротив, именно потому, что скучно… Именно потому, что есть причины, удерживающие еще меня на земле и заставляющие влачиться еще по этой глупой, бессмысленной, проклятой человеческой жизни, именно потому ничего более не остается мне, как шутить, шутить от скуки, от досады, от злости…

Фауст покачал головой.

— Я не согласен с вами, о, нет, я совсем не согласен с вами, господин профессор. Жизнь наша вовсе не так бессмысленна и глупа!

— Вы хотите сказать, что были счастливы? — спросил Мефистофель.

— Напротив, — отвечал Фауст. — Я не могу сказать, что счастливо прожил свои шестьдесят лет. Напротив, милостивый государь. Но мне кажется, что если бы в мое распоряжение вновь было предоставлено такое щедрое количество времени, на этот раз я использовал бы его, я бы счастливо прожил свою жизнь!

Мефистофель засмеялся, издавая звуки разбиваемого стекла.

— Пожалуйста, простите мой смех, — сказал он, — но мне всегда становится неудержимо смешно, когда я слышу от людей, что они могли бы быть счастливы, если бы то-то и то-то. Когда же поймут, что нет самого главного на земле, чтобы можно было быть счастливым, — возможности счастья. Поймите, не существует самой возможности счастья!

— В вас говорит отчаяние, — господин профессор, — сказал Фауст, — я убежден, что в вас говорит отчаяние. Вы, наверное (я почти убежден в этом), чрезмерно опечалены чем-нибудь! Посмотрите хотя бы на кошку, вон там, у печки. Скажите сами, вы не видите разве, как она счастлива?

— Ах, — сказал Мефистофель, — я говорю именно о человеке, о существе, наиболее одаренном природой. Да — о существе, гордящемся своим разумом! Ха-ха! Ведь это смешно, наконец! Покажите мне хоть одного из них, кто бы сказал, что он уже счастлив, что не условия определяют его счастье, не что-либо вне его, а сам факт его существа. Вздор! Невозможно!.. Хозяин, еще пива!

— Я думаю, — мягко возразил Фауст, — думаю, что счастье может заключаться в самом процессе стремления к счастью…

Мефистофель взглянул на него с сожалением.

— Вы поэт, — заметил он, — вы — поэт! Все люди — поэты. Хозяин Пфайфер — тоже поэт. Поэзия — это кокаин! Временно он заставляет людей видеть вещи в ином, лучшем свете, нежели это есть на самом деле. Но тем горше момент, когда действие кокаина проходит. Люди еще в утробе матери отравляются этим ядом. Как бессмысленна жизнь человека — никто не представляет себе. Именно потому, что все погружены в вечную обманность. И все играют до глупости обидные роли. Ах, я мечтаю об одном — о восстании человека против человеческой жизни, против обманности, в которую погружен он, против роли, которую играет он на земле. Но не о словесном, не о фразерском восстании, но о действенном, об активном!., я мечтаю о восстании человеческой воли. Например, — тут Мефистофель наклонился над самым ухом доктора Фауста, — например, об организации самоубийства всего человечества…

Фауст вздрогнул, испугавшись неожиданных слов, и с удивлением посмотрел на собеседника.

— Не пугайтесь, — прошептал Мефистофель, — не пугайтесь! В этом нет ничего страшного. Кончают же самоубийством отдельные человеки! Я не вижу ничего необычайного в возможности факта самоубийства всего человечества. И это было бы лучшее из всего того, что оно может сделать!

Фауст покачал головой.

— Я впервые слышу такие слова. Я не смею спрашивать, сударь, что именно довело вас до такого отчаяния, до мыслей, столь чёрных… Я не спрашиваю вас об этом… Но я вам должен сказать — это уже слишком, это уже слишком, милостивый государь!..

— О, господин Фауст! Мне не хотелось бы убедиться в том, что и вы не отличаетесь от других… Я не могу не видеть всю высоту вашего ума и глубину вашего знания. И вам не следует бояться слов. Я так надеюсь, что вы станете моим сообщником!

— Вы говорите, вашим сообщником, господин профессор?

— Но почему же нет?!

— Вы шутите! Сообщником? Но в каком деле?

— В этом самом! Я же сказал вам! Организации…

Организации восстания против человеческой жизни!

— Вы ошибаетесь! Я далек от этого. Вы не можете рассчитывать на мое сочувствие!

— Но если вы убедитесь сами?

— В чем?

— В бессмысленности человеческой жизни!

— Едва ли! Правда, я разочаровался в возможностях науки… И я не знаю еще, в чем смысл жизни, но я чувствую, что он существует!

— Так чувствуют все, и никто не знает этого смысла!

— Даже если это и так… это не меняет дела.

— Но если я вам докажу? Если я сумею доказать вам, совершенно очевидно, всю бессмысленность факта существования человека? Если вы убедитесь, что над человеком, действительно, издеваются на земле? Господин Фауст, если я покажу вам мир не таким, каким он существует в самом себе? Ну тогда?.. Хотите?!.

— Что? Что?

— Быть со мной! — глаза Мефистофеля провалились, их не было видно, — хотите? Мы отомстим тому, кто издевается над человеком, отомстим, если убедим человека лишить себя жизни!.. Прекратить себя! Будете со мной?!

— Но как вы докажете? Вы не убедите меня.

— Я покажу вам то, чего вы никогда не смогли бы увидеть с помощью вашей науки!..

Теплое дыхание окутывало голову Фауста. Слова профессора из Праги дурманили…

— Хочу, хочу, — прошептал он, — хочу! Но еще, слушайте, еще… Вы не докажете мне, не сможете доказать, вот еще почему: многого, чем, может быть, осмысливается жизнь человека, я не могу уже чувствовать, воспринимать… Понимаете, я уже стар, в достаточной степени стар… Мне шестьдесят…

— Это препятствие легко устранимо, — ответил Мефистофель. — Вам будет возвращена ваша молодость!

— Молодость! — воскликнул Фауст. — Вы смеетесь надо мною, сударь!

— Нисколько! — Мефистофель приблизил лицо свое к Фаусту. Глаза его мерцали то синим, то красным цветом. Тонкие брови приподнимались кверху.

— Или ты не узнаешь меня? — спросил он тихо, смотря в глаза Фауста. Фауст вздрогнул. Он узнал и ответил:

— Узнаю!.. Я буду твоим… Но исполни обещание!..

— Тру-ля-ля-ля!.. — запел Мефистофель, — это не так трудно! Прощайте, господин Пфайфер!

И они покинули погребок.

Глава шестая События в отдельном домике с невысоким крыльцом

Шли по тихим, уснувшим в темноте улицам, когда в большинстве окон уже погасли огни, ибо спать обитатели Швиттау ложиться привыкли рано. Мефистофель Фауста поддерживал за локоть и предупредительность высказывал чрезвычайную.

— Осторожнее, — говорил он, — здесь тротуар поврежден, и ты можешь упасть.

— Вы живете напротив меня. Знаете?

— Да? Вот как!

Они подошли к отдельному, с невысоким крыльцом, домику. На противоположном тротуаре в квартире Фауста — огонь. Ждала его экономка. Фаусту было все равно. Взошли на крыльцо. Мефистофель толкнул дверь. Отворилась она без шума.

— Входи! — сказал Мефистофель и толкнул вторую дверь. Окружили Фауста четыре черным обтянутые стены. Двери тонули в них, и найти было их трудно. Реторты, мензурки, трубы, трубки и циркули лежали на столе, черным, как и стены, обтянутом. Оторопевший кролик прыгнул под стол, и какая-то птица пролетела над головой Фауста. Мефистофель оставил его одного, рассеянного и задумчивого. Фауст сел на диван, кожаный, узкий. Ему показалось, что не впервые он в этой комнате, не впервые в окружении четырех этих, черным обтянутых, стен. Каждая подробность вставала такой упорной — знакомой. Даже больше. Когда подумалось, что все уже было однажды, показалось и другое — что был даже момент этот, когда, как сейчас, думалось: все знакомо, все уже было однажды. О! какая бесконечная цепь повторений! Зеркало в зеркале! Бессмертие! Вот оно — настоящее бессмертие! И далее, чем дольше думалось, — сидел, глазами вниз уставившись, морщины на лоб вскинув, явственнее казалось: уже было когда-то ему шестьдесят, уже был однажды стар он… Но дальше, дальше, что было дальше? — Не мог вспомнить этого Фауст. Так вот — жизнь! Одна такая — уже была, другая — будет еще… Повторяется, все повторяется… Прав ли Мефистофель, утверждая:

— Бессмысленно!

— Не прав! Не прав! Не прав!

— Прав! Прав! Прав! — громко сказал Мефистофель, вырастая перед ним. — Прав! Прав! Прав! Не будем спорить об этом! Но пойдем!

Вышли они в полуосвещенный, узкий настолько, что идти рядом невозможно было, Фауст за Мефистофелем следовал, — коридор. Мефистофель, перед маленькой дверью, как и стены, черным обтянутой, остановился.

— Здесь, — сказал он, толкнув дверь и вводя Фауста в большую, темным мрамором отделанную ванную комнату. Глубокая, из серебристого металла, ванна помещалась посреди и тяжелая, серебряная, ртути наподобие, жидкость до половины наполняла ее.

— Ванна? — с удивлением спросил Фауст.

— Ванна! — патетически воскликнул Мефистофель, подымая правую руку кверху, — ванна, за которую половина человечества отдала бы все драгоценное, что имеет, а другая половина — лучшие мгновения своей жизни!

И он усадил смущенного доктора Фауста на скамью, на маленькую мраморную скамью возле ванны и, почти с отеческой заботливостью, снял с него туфли, бережно стянул чулки с ног худых, длинными волосами обросших, куртку, штаны, белье… Повиновался Фауст ему, как в детстве когда-то матери повиновался — маленьким, в объятиях большого и сильного, чувствовал себя.

В ванну опустил Мефистофель Фауста, когда находился тот в легкой полудремоте. Тепловатая, густая, серебряная жидкость окутала тело Фауста, отчего дремота сильнее овладела им, и уснул он в ванне спокойно, легко отдавшись Мефистофелю, который хлопотал вокруг, с ланцетом и окровавленными органами какого-то животного в руках…

Глава седьмая Необыкновенное пробуждение Фауста

Звучание нежное и тонкое, пение птичьему в воздухе подобное, музыка легкая и прозрачная слышались Фаусту, когда открыл он глаза, не избыв еще полностью сна, не припомнив еще происшедшего и не ощутив себя вполне. Незнакомый потолок — мраморный, темный — висел над глазами, и чужая, преисполненная покоем кровать стояла под ним. Немного минут — и сон — остатки сна — сникли, истаяли. Поднялся Фауст и в себя пришел удивленный и смущенный чрезвычайно. Был он в комнате, стены коей, черным обтянуты, стояли. Черные стены сразу Мефистофеля, профессора из Праги, и вечер знаменательный в погребке Пфайфера напомнили. Фауст на руки оперся, приподняться желая — с кровати сойти. Чувствовал себя странно он. Смутный туман овевал голову его, и непонятная музыка пела и звенела в ушах. Приподнявшись же, удивился легкости, с которой сделал это, ибо трудно было быстро вставать ему в последние годы. Так после болезни трудной и длительной — бодрость необычайная причудливо сочетается с слабостью, временной, правда, быстро истаивающей по мере выздоровления.

Последнее, что мог припомнить Фауст, — ванну в комнате мраморной и раздевавшего его Мефистофеля. Далее все туманно становилось, теряло очертания и сливалось в общую массу — непрозрачную, свинцово-тяжелую, упругую… Он встал смущенный, силясь тщетно припомнить, что же такое было, после ванны. Глазами дверь искал, в тяжелых, бесшумных стенах. Отыскав, рукой толкнул, вышел. Очутился в комнате большой, кожаными диванам и узкими уставленной и зеркалом в углу глазящей. К зеркалу подошел Фауст быстро и подошедши — вздрогнул, вскрикнул, напуганный, оглянулся поспешно и оглянувшись — к зеркалу снова. Он ущипнул себя — может быть, только сон это — и глаза протирать стал — может быть, показалось это. В зеркале же не увидал доктор Фауст — доктора Фауста, обросшего бородой, с веерами морщин на висках, с кожей высохшей и пожелтевшей, но увидал давнего Фауста — студента, юношу двадцатипятилетнего, с легким пушком на верхней губе, с глазами, кипящими жизнью и силой!

— О, возвращенная молодость! Из прошлого, из давнего «вчера» добытое мгновение, остановившееся мгновение! — Фауст подбегает к окну и видит Швиттау, объятый временем и текущий в нем. Через дорогу — дом Фауста и в окне — знакомое лицо старой экономки. Время неизменно вокруг, ничто не изменилось, и только Фауст вынут из времени, преображен, вопреки всем расписаниям истории этого удивительного мира!

— Тру-ля-ля-ля! — раздался позади распевающий голос Мефистофеля, и, обернувшись, увидел Фауст его улыбающимся и веселым, гордо возвышающим гипотенузу своего носа над верхней губой.

— Итак, мы довольны? — полунасмешливо спросил он.

— О! — воскликнул Фауст. — Я еще не пришел в себя и, клянусь, никогда не испытывал подобного восторга! Я чувствую, как кипят во мне сила и жизнь! Я это — или не я? О! Я счастлив невероятно! Молодость и сила возвращены, как возвращается в счастливых случаях украденное ожерелье! Я готов служить вам всю свою жизнь! Если вам угодно, я могу действительно признать жизнь человека бессмысленной и ненужной, до последней степени, хотя, признаться, сейчас это будет мне довольно-таки трудно, ибо сейчас я чувствую себя счастливым вполне и жить хочу самым головокружительным образом!

— Мне не нужно твоего вынужденного заявления и не нужно, чтобы ты признал жизнь бессмысленной, милый Фауст, — улыбаясь, ответил Мефистофель, — но мне совершенно необходимо, чтобы ты убедился в том, что ваша жизнь действительно бессмысленное учреждение, и в дальнейшем стал моим союзником.

— Ох, не легко вам будет убедить меня в этом, дорогой профессор!

— Посмотрим это…

— Не легко! Жажда жизни кипит во мне!..

— Посмотрим….

— Черт возьми, я никогда не думал, что это так славно — быть молодым!

— О! Легковерное заблуждение, в которое так легко ввергнуть людей! — воскликнул Мефистофель. — Все призрачно, все обманно! И как скоро ты будешь убежден в этом!

— О, я вас прошу, сделайте со мной, что хотите, но продлите еще это мгновение, не лишайте меня еще, хоть немного времени, этой чудесной возможности — смотреть без страха на землю — возможности дышать своей молодостью и силой!

— Я и не думаю этого сделать! Напротив, к твоим услугам все, что можешь пожелать! Не смущайся — я уже подозреваю о нем — назови свое желание. Я исполню его!

— Вы великий психолог, — сказал, слегка покраснев, Фауст, — меня действительно томит одно желание, которое свойственно молодости!

— Жажда любить, петь романсы или сочинять стихи для глуповатой блондинки или капризной брюнетки, чтобы в виде награды за усердие получить право проникнуть в ее спальню!

— О, не смейтесь над этим великолепным чувством! Оно действительно сжигает мое сердце и пламенем разливается по всему телу!

— Все говорят одними и теми же словами, — усмехнулся Мефистофель, — это доказывает лишь, что чувство это у всех совершенно одинаково!

— Я не знаю, так ли это, — сказал Фауст, — но клянусь, мне трудно сейчас думать о чем-либо другом, кроме женщины.

Глаза Мефистофеля провалились, исчезли, темные провалы блистали на месте их, как во время разговора в кабачке Пфайфера.

— Твое желание нетрудно выполнить, — проговорил он.

Глава восьмая День великолепных начал

Швиттау, объятый временем и текущий в нем, — Фауст покидает его.

— Итак, мы начинаем! — воскликнул Мефистофель и вывел его на улицу. За окном домика доктора Фауста испуганное, на коем запечатлела бессонница печать свою, лицо экономки. Фауст припоминает смутно бывшее вчера и ничего узнавать не хочет. И экономка не узнает его, преображенного, обуянного молодостью лет, восставшего юношей из старческого почти небытия…

— Куда? — спросил Фауст.

И, не отвечая, повел его Мефистофель сквозь тесные, поросшие невысокими домиками улицы к вокзалу висячей электрической дороги.

С восторгом и любопытством посмотрел Фауст на людей и не случайно выбрал место в вагоне, рядом с молодой женщиной в шляпке, возвращавшейся, очевидно, на дачу Мефистофель же занял место позади их, отбросившись на спинку дивана и полузакрыв глаза. Руки он возложил на живот.

Вагоны, покачиваясь, поплыли над прижатыми друг к другу, словно карты в колоде, огородами, над парниками и оранжереями, от которых поднимался кверху, прямо к открытым окнам вагона, запах теплый, тягучий. Покачивание вагона и чрезмерная теплота, разлитая в воздухе, — усыпляли. Уже через четверть часа услышал Фауст за спиной своей легкое и мерное посвистывание и, обернувшись, увидал профессора дремлющим.

Молодая женщина, соседка Фауста, сняла шляпку и положила ее на колени. Шляпка упала. Фауст был рад поднять.

— Спасибо, — улыбнулась дама.

— Как жарко! Не правда ли? — сказал Фауст. Женщина кивнула головой. Ничего не ответила. Ее не удалось вызвать на разговор. Фаусту стало досадно.

Мефистофель проснулся вдруг на одной из остановок, когда быстрый тормоз отбросил его от спинки дивана и ударил подбородком в спину Фауста.

— А, — сказал он и открыл глаза.

Они проспали еще несколько станций. На одной из остановок, когда раздался звонок и вагон вздрогнул, чтобы уйти дальше, Мефистофель вскочил внезапно и, воскликнув:

— Здесь! — потащил Фауста к выходу. Вагон уже тронулся, когда они спрыгнули с него на площадку висячего вокзала, откуда, по лестнице, спустились на землю.

Фауст, обрадованный, пил множество великолепного воздуха. Пошли они по узкой дорожке, покрытой крупным, медным песком. Слева блестела речка, справа — вырастали из земли разбросанные домики, не менее чем Швиттау, старинного городка Литли. За речкой кипели и искрились в золотистом воздухе девичьи голоса, звончатый смех и мелькали красные ленты.

— Здесь гулянье, — сказал Мефистофель. — Каждую неделю здесь занимаются этим!

Фауст изъявил желание попасть на гулянье.

Через речку переправились они в крохотной, шаткой лодочке. Повез их старик словоохотливый, но Фауст слушать его не стал. Окружила их музыка девических шуток и песен, когда вступили они на лужайку, где буйствовало веселое народное гулянье. Фауст жадно смотрел на увесистые бедра красавиц из Литли, на их оттопыривающиеся под тонкими тканями лифов, спелые груди. Он врезался в самую гущу хора и без устали стал осыпать прекрасных соседок звеневшими, как серебряные монеты, поцелуями. Веселой бранью набросились на него девушки, а молодые парни недружелюбно поглядывали на пришельца. Но Фауст прыгал и скакал, как молодой козленок, обрадованный необычайным теплом солнца. Он вмешивался в игры и сам затевал новые. С резвостью, которая только доступна ей, вновь обретенной молодости, увлекался он равно и чехардой и «фантами», бегал в «ловитки» и скакал через препятствия. Глаза его блестели, губы дрожали от удовольствия. Он не помнил ничего, ни о чем, ни о Мефистофеле, который, сияя темными провалами глаз, следил за ним, ни о Швиттау, ни о чудесном преображении своем, ни о чем, — кроме того, как прекрасно мгновенье, когда живешь этим мгновеньем. Он радовался прозрачному лету секунд высокой радостью молодого звереныша, радостью буйной плоти, возбужденной близостью других ей подобных… Ловкость Фауста и умелые манеры его сделали сразу из него предмет ласковых и обильных взоров литльских красавиц, — и, пожалуй, многие из них лелеяли мысль о крепких его объятьях.

Но только одна, которой было едва ли больше семнадцати, забросившая червонные косы свои за плечи, с серо-голубыми глазами, заняла с некоей минуты мысли Фауста. И тем более не мог он думать о других, что уединялась золотокосая красавица с краснолицым парнем, который, видимо, неплохо чувствовал себя, обнимая ее тугую талию.

— Э, стоит ли думать об этом! — услышал Фауст рядом голос профессора Мефистофеля и вздрогнул, чуть не задев плечом гипотенузу его вездесущего носа. Мягкая черная фигура профессора, видом своим, вернула, как говорится, Фауста к жизни. Только теперь он вспомнил о своем спутнике.

— Скоро вечер, — сказал Мефистофель, кивая гипотенузой на уходящее солнце, — следовало бы подумать о ночлеге, да и перекусить чего-нибудь этакого. А место здесь есть такое, лучшее в Литли.

Тут Фауст действительно ощутил как усталость в теле, так и весьма недвусмысленное желание закусить чего-нибудь этакого, как сказал Мефистофель. И, не переставая думать о рыжей девушке, которая пленила его окончательно, он поплелся за профессором.

Снова нужно было переправляться через речку. Вода за бортом лодки остекленела и стала красноватой от солнца. Голосили лягушки.

Переправившись, пошли они в городок, который был поменьше Швиттау. Улицы его были кривы, и все домики улыбались крохотными садиками, где великолепные отцы семейств тянули из бочкообразных чашек дымчатый чай с золотистым розовым вареньем.

«Золотая подкова» — так написано было на вывеске трактира, к которому подвел Мефистофель Фауста.

В просторном зале трактира не было других посетителей, когда вошли они туда. Широкая и лоснившаяся от добродетели хозяйка поплыла им навстречу, отчалив от прилавка, уставленного подносами с дымящимися, только что поджаренными пирожками и множеством самых разнообразных замечательных блюд, которыми столь прочно утвердился, в области бессмертия неповторенный, неподражаемый городок Литли.

— Привет тебе, о чудный край! — воскликнул Мефистофель, делая жест в сторону украшенного соблазнительными блюдами прилавка.

Не оставалось никакого сомнения, что восторженное восклицание профессора широчайшая хозяйка приняла именно на свой счет. Заулыбавшись всеми бородавками, сиявшими на полях ее лица, ответила она, истаивая от любезности:

— Добро пожаловать, дорогие гости!

— Однако, — прошептал профессор на ухо своему рассеянному спутнику, — однако эта шарообразная грация не прочь выдать себя за «чудный край», — и, обратившись к хозяйке, он произнес:

— Благодарим вас, сударыня! Если ваши пирожки, каплуны, цыплята, колбасы, сыры, яичницы, сосиски с капустой и сосиски без капусты, ваши соленые огурцы, ваши рагу из зайца и рагу не из зайца, ваши отбивные котлеты и ваши рубленые котлеты, ваши раки, рыбы, крабы, устрицы, ваши паштеты, ваши слоенки, пироги с вареньем и просто варенье или просто пироги, ваши вина, пива, шампанское, короче говоря, если все то, чем вы можете угостить нас, не имеющих намерения отказываться от вкусного ужина, — если все это будет столь же приятно на вкус, сколь приятно нам видеть перед собою вас, — то, поверьте, мы будем счастливы!

Фауст с удивлением взглянул на разохотившегося на слова Мефистофеля, а хозяйка, решив, что перед ней люди особо важные и гости на редкость выгодные, ответила не менее словоохотливо, но еще более любезно.

— Для моей скромной гостиницы большая честь иметь таких важных и высокопрекрасных гостей. К прискорбию моему и моей гостиницы, я должна предупредить вашу светлость, что из перечисленных вами блюд могу предложить вам только небольшую часть их, а именно — пирожки с мясом, с печенкой и капустой, затем — яичницу с колбасой, колбасу без яичницы и яичницу без колбасы. Затем сосиски и паштет. У меня нет, к сожалению, ни устриц, ни шампанского, ни отбивных котлет, ни рыбы, ни перечисленных вашей светлостью тонких и деликатных блюд, которые в нашем городе спрашиваются редко, но, взамен, могу предложить вам еще холодную баранину, холодец из телячьей ножки, лапшу и фаршированный перец!

— Ах, хозяйка, хозяйка! — закричал Мефистофель, — что же вы истязаете нас, умирающих от голоду, заставляя выслушивать названия таких божественных вещей, вместо того, чтобы поскорее накормить нас вашими святыми фаршированными перцами, холодцом, сосисками и, черт возьми, остальным! Или вы хотите видеть, как мы будем корчиться на полу, умирая голодной смертью!..

Хозяйка всплеснула руками, испуганная страшными словами Мефистофеля, и бросилась за прилавок, где тотчас же зазвенела посуда и захрустело разрезаемое мясо.

Они заняли одинокий, к стене прислонившийся столик, и, когда уселись, Фауст насмешливо произнес:

— Я не думал, профессор, что вы такой гастроном!

— О! — ответил Мефистофель, — отчего же и не быть изредка гастрономом, когда быть кем-нибудь другим еще скучнее!

Профессор вытянул под столом ноги и, в ожидании ужина, нетерпеливо потягивался.

Фауст не переставал думать о рыжей девушке.

Хозяйка за прилавком возилась долго. Она громко ворчала, и из ворчания понять можно было, что эта дубина (муж ее особы) куда-то запропастился, а эта дрянная девчонка (дочь ее), черт знает с кем загулялась и, кажется, забыла о матери, которой следовало бы помочь…

Горячие сосиски и холодец из телячьей ножки, а также две бутылки прохладного черного пива стояли уже на столике гостей, и Фауст с Мефистофелем (особенно же последний) уже поедали все принесенное хозяйкой, когда входная дверь отворилась и вошла в залу… (силы тут изменяют мне и эпитетов никаких предпринимать я не могу)… вошла та самая червоннокосая, с глазами серо-голубыми, девушка, которая столь сильно пленила воображение Фауста утром, на народном гульбище… Щеки ее были красны, и поспешно подымалась и опускалась грудь под лифом.

Фауст вздрогнул и покраснел, Мефистофель же, на него взглянув, улыбнулся.

Хозяйка на девушку накинулась с бранью:

— Ах, дрянь ты этакая, — закричала она, ударяя себя по отлогам бедер, — ты забываешь о том, что матери тоже отдохнуть следует! Погибшая ты девчонка, если бы не напоминали тебе, так ты, пожалуй, и вовсе бы домой не возвращалась!..

И, обратившись к гостям, добавила:

— Ну и дети теперь пошли, ваши светлости! Это дочь моя — Марго!..

Днепровская Атлантида

I. Скучающий репортер

Берега все ближе и ближе подходили один к другому. С палубы парохода уже можно было ясно различить их контуры. В сумерках четко обозначалась линия, отделяющая реку от моря, — пароход вошел в Днепр.

Пассажиры с любопытством разглядывали начинавшую развертываться по обоим берегам Днепра панораму.

Двухпалубный пароход «Эпоха», совершающий рейсы между Нью-Йорком и Киевом, уже оставил позади большую часть пути. Он пересек Атлантический океан, Средиземное море, Черное от Константинополя до Одессы и через несколько дней должен был возвращаться обратно.

— Как хорошо, что наконец видны берега! — вздохнула с облегчением одна пассажирка. — Однообразие моря так утомляет…

Ничего не ответивший на эти слова, ее спутник обратился к высокому молодому человеку, очень похожему на обритую обезьяну, худому, беспокойному и поминутно дергавшему блокнот, торчавший в его кармане:

— Вы скучаете, Виддуп?

Обезьяноподобный молодой человек оторвал взор от поверхности реки и, медленно повернувшись к нему, ответил:

— Мне не везет, мне каторжно не везет! — И он огорченно провел рукой по лбу.

Собеседник его рассмеялся:

— Дорогой мой, но разве вам привыкать стать!

— Увы, — вздохнул Виддуп, — мне не везет всегда, но я никак не могу привыкнуть!

— Наверное, вы сами в этом виноваты?

— Жизнь виновата, милый Ларский! — ответил Виддуп. — За что бы я ни принимался, неизбежно мне сопутствует самый отвратительный провал. А разве во мне меньше энергии или находчивости, чем в лучших наших американских репортерах?

— Однако, чем же вы объясняете ваши классические неудачи?

— Не мучьте меня вашими вопросами! Не знаю!

Помолчав минуту, он упрямо добавил:

— А все-таки я верю, что будет и на моей улице праздник!

— От души вам желаю, Виддуп, — улыбнулся человек с фамилией Ларский. — Но… когда же это будет?

— Каждый день может быть. Может случиться в любую секунду. Я уверен, что однажды произведу совершенно фантастическое открытие. Я вознагражу себя за все свои прежние неудачи. И вся печать в Новом Свете будет говорить обо мне.

— Но ведь, кажется, ваши неудачи могли бы уже вас отучить от ваших фантазий!

Виддуп огорченно покачал головой.

— Правда, — заметил он. — Как я начал свою карьеру?

Когда я попробовал описать какие-то развалины в Ниневии,[1] оказалось, что они описаны чуть не за сотню лет до меня. Когда я наткнулся в Египте на таинственную гробницу — после того, как моя газета раздула мою находку, выяснилось, что впервые находка сделана сорок лет до меня и известна всем, кроме меня и моей газеты! Ведь вы знаете, дорогой Ларский, меня после этой истории выгнали из газеты! Я не унывал и продолжал действовать: Но как мне не везет, как не везет! Когда я попытался перелететь на аэроплане от полюса к полюсу, — мой аэроплан разбился через пятнадцать минут после подъема. Я случайно уцелел. И наконец, сейчас! Нет, вы только подумайте! Столько времени я проторчал у себя в Америке и ничего не мог найти подходящего. Америка стала скучна. Я решился совершить это путешествие— и стоило мне выехать из Америки, как там началась революция!

— Д-да, — произнес его собеседник, — невезение в самом деле на редкость.

Виддуп пожал плечами и, оставив Ларского, начал нервно шагать по палубе.

— Больной человек, — тихо прошептал Ларский, подходя к своей жене, сидевшей в стороне и с улыбкой, слушавшей весь разговор.

— Бедненький! — сказала она. — Чего он хочет?

— Дурак! — ответил Ларский. — Он ищет сенсаций во что бы то ни стало. Это выродилось у него в какую-то манию. Но все его неудачи похожи на анекдот. К тому же, ему недостает просто элементарных знаний для того, чтобы не влопываться по пустякам. Видишь ли, это просто вырождающийся тип старого американского репортера. Даже в Америке — наиболее отсталой теперь стране — уже переводится этот тип. Не до того. А вот этот — упорствует!

Пассажиры замолчали и в ожидании ужина смотрели за борт парохода. Непомерно расширенный у устья Днепр суживался теперь все больше и больше. Берега его были одеты гранитом, защищавшим прибрежные селения от разливов реки, а реку— от вползания в нее песчаного берега. Пароход приближался к Херсону. В сумерках берега становились синими. Деревья на них темнели черными вышками— и то там, то здесь в невидимых с парохода домиках вспыхивали огоньки.

— Завтра мы увидим знаменитое Запорожье и Днепровскую гидроцентраль, — сказал Ларский, обращаясь к жене. — Свет, который горит в тех домах на берегу, дан днепровской энергией. Право, невозможно представить себе что-либо величественнее этого сооружения, созданного почти семьдесят лет назад! Завтра мы осмотрим его!

Вечером, когда стемнело, навстречу пароходу, поднимавшемуся вверх по Днепру, потянулись огни, которыми заблестел весь берег слева. Над рекой повисли ярко освещенные мосты, по которым ежеминутно пробегали взад и вперед длинные составы поездов. И пароход пристал к первой пристани по Днепру — Херсону.

Виддуп отказался от предложения Ларского сойти на берег и поездить по городу во время стоянки парохода.

— Оставьте меня, — глухо произнес он.

Его оставили в покое, и он был единственным пассажиром, который не воспользовался случаем поразмять ноги на берегу после утомительного и длинного морского перехода.

Он прошел в читальный зал, приблизился к небольшому экрану, нажал кнопку, повернул какой-то рычаг и сел напротив.

Экран передавал ему о последних событиях. Американец нетерпеливо топал ногой, пока перед его глазами проходили картины каких-то плантаций, затем бури на море, каких-то автомобильных гонок и впился в экран лишь тогда, когда он стал передавать о последних событиях в стране, из которой ехал Виддуп.

Да, вот где были сенсации! Вот где они валялись на каждом шагу, и стоило только нагнуться, чтобы поднять их! Убийство американского президента. Неслыханная забастовка на всех заводах, основанных еще сотню лет назад самим Генри Фордом! Мексика во главе революционного объединения всего Нового Света!

А Виддуп, Виддуп… Конечно, его нет там! Всегда, всегда он не там, где должен быть!

— Как не везет, как каторжно не везет! — шептал незадачливый репортер, в отчаянии хватаясь за голову.

II. Случайная находка

Днепр от Херсона до самого Запорожья был весь как бы в гранитном панцире, сдавленный, обузданный человеческой волей. Утром, когда инженер Ларский поднялся на палубу, чтобы впервые при дневном свете рассмотреть днепровскую панораму, по берегам потянулись огромные стеклянные корпуса запорожских алюминиевых заводов. Молодой инженер очень хорошо знал, что только создание источника дешевой энергии Днепростроя позволило построить в первой социалистической республике алюминиевые заводы таких масштабов. Ведь алюминий потребляет бесконечно много топлива и энергии.

Справа и слева, точно непосредственно вырастая из берега, виднелись новые города, из которых ни одному не могло быть больше семи или восьми десятков, лет, ибо всех их вызвало к жизни то прославленное и мощное сооружение, к которому все ближе и ближе подходил пароход «Эпоха», заканчивая свой долгий маршрут из Нью-Йорка в Киев.

Утро вставало розовое, легкое. Солнце наполняло реку ярким сиянием, отчего казалось, что в ней плавают золотые прозрачные круги. Пассажиры высыпали на верхнюю палубу. Они почти не отходили от перил, обмениваясь впечатлениями.

Мало кто из них ехал в деловую поездку, Большинство пользовалось этим рейсом, как средством отдыха. И Виддуп был почти единственным человеком, который, вовсе не преследуя цели отдыха, решился ехать в далекую УССР морем и по Днепру, вместо того, чтобы воспользоваться комфортабельной кабинкой пассажирского аэроплана.

Утром он был на палубе, как и все, и с тщетной надеждой смотрел на расстилавшиеся перед его взором берега, которые дышали мирным трудом и спокойной жизнью и не сулили неудачливому репортеру пищи для необыкновенных сенсаций.

Во время завтрака, сидя за табльдотом, Виддуп неожиданно затеял разговор на тему, которая, очевидно, мучила его в последний момент. Потеряв последние надежды на сенсации в области, так сказать, «пространства», он неожиданно стал возлагать их на время.

Отпив несколько глотков кофе, он неожиданно обратился к пожилому соседу, спокойному немцу, севшему на пароход лишь в Одессе.

— Не правда ли, как странно, — сказал он, — невозможно подумать без волнения: еще год, другой — и от двадцатого века не останется и следа!

Немец с удивлением взглянул на него, неопределенно промычал что-то в ответ и недоуменно пожал плечами.

Виддуп смутился. Оставив в покое немца, он обратился к Ларскому:

— Смотрите!

Он вытащил из кармана блокнот, карандаш, вырвал листик бумаги и взволнованно начертил на нем:

— 2001 год!

И с торжествующей улыбкой поднял листик с цифрой над столом.

— Ну и что же? — спросил его Ларский.

— Как что?! — воскликнул американец. — Неужели вас не волнует эта календарная цифра? Ведь это случается только однажды в сто лет! У меня вот такое чувство, что непременно что-то должно случиться, когда меняется век. Подумайте! Сейчас 1999 год. Еще несколько месяцев — и мы уже будем говорить: в прошлом двадцатом веке!

И он обвел торжествующим взглядом сидевших за столом пассажиров, из которых одни с удивлением, другие с улыбкой поглядывали на него.

Увы, он и тут не был понят! Эффект, который он собирался произвести неожиданным напоминанием о конце двадцатого века, не удался, и Виддуп смущенно и молчаливо принялся допивать свой кофе.

Прежде чем завтрак был окончен, сверху раздался чей-то возглас:

— Хортица!

Любопытные поднялись наверх.

Хортица — в самом деле наиболее любопытное место из всего, чем богат Днепр.

— О, — воскликнула жена инженера Ларского, — ведь это тот самый остров, который когда-то описывал Гоголь!

— Еще бы, еще бы! Помните Тараса Бульбу?

— Да, но что осталось от прошлого? Растянувшийся километров на пятнадцать в длину, по форме напоминающий гигантскую горбатую рыбу, остров разделял Днепр на два русла.

Несколько десятков лет назад только одно из них было судоходно. Некогда зеленый тихий остров, бывший много веков назад Запорожской Сечью — центром казачества Запорожья, ничем, ничем не напоминал о прошлом.

Перед глазами пассажиров поднимался гигантский город, окруженный со всех сторон глубокой рекой. В просторный порт входили океанские пароходы, из которых одни поднимались вверх, другие спускались вниз по течению, отправляясь в путь, только что пройденный пароходом «Эпоха».

Перед глазами пассажиров поднимался гигантский город, окружённый со всех сторон глубокой днепровской водой… Тяжелый мост, связывал остров с Запорожьем… Над Днепром проходила подвесная электрическая дорога…

Тяжелый мост на быках связывал остров с Запорожьем, раскинувшимся на правом берегу Днепра. Над Днепром, соединяя островной город с береговым, в воздухе тянулась висячая электрическая дорога, и маленький закрытый вагон, подвешенный к эстакаде, весело пробегал над рекой.

Пассажиры с палубы смотрели на него, поднимая голову кверху.

Медленно и долго грузная «Эпоха» входила в Хортицкий порт.

Виддуп отказался сойти на берег, как и в Херсоне.

В полдень Ларский с женой и пассажиры вернулись на палубу, и инженер журил американца:

— А вы все еще ждете, что сенсация, как манна небесная, сама свалится вам в рот? Бросьте, искать нужно самому, а не ждать.

— Неправда, — возразил Виддуп обиженно. — Я поеду и посмотрю. Я. просто еще не собрался!

И он в самом деле через некоторое время съехал с парохода, наспех попрощавшись с инженером Ларским и его женой, условившись, что он сядет на пароход уже в Кичкасе, до которого доедет из Запорожья автомобилем.

Путь парохода от Хортицкого порта лежал мимо набережной города Запорожья, через большой канал и шлюзовую лестницу возле знаменитой днепровской гидроэлектростанции. По шлюзовой лестнице пароходы в этих местах переправлялись в Верхний Днепр, в то огромное водное пространство, которое покрывало бушевавшие и кипевшие когда-то здесь Днепровские пороги.

Пароходы обыкновенно долго задерживались у острова Хортицы, медленно проходили лестницу шлюзового канала и, прежде чем подняться в русло верх него Днепра, долго простаивали в. Кичкасе. И потому не было ничего необычного в желании Виддупа покинуть пароход на день или два. Он так и сделал.

Заперев каюту, он вышел на площадь порта острова Хортицы, сел в маленький вагон висячего электрического трамвая и отправился в Запорожье. Вагон, разделенный на небольшие купе, поднялся по эстакаде[2] над островом, затем как бы поплыл над днепровской ширью, усеянною пароходами, бесчисленными катерами, моторными лодками.

Виддуп рассеянно смотрел на всю эту картину, на огромный стеклянный город, расцветший на пятнадцатикилометровом пространстве Хортицы.

Запорожье — старый город, сильно разросшийся на левом берегу Днепра и пригородами своими подступавший к самому Кичкасу, к тому месту, где начинался шлюзовой канал[3]. Город, сохранивший от старого лишь древнее Запорожское кладбище с могилами последнего воеводы Запорожской Сечи — этот город не интересовал американского репортера.

Равнодушно бродя по его улицам, Виддуп купил номер местной газеты «Красное Запорожье», основанной еще в 1919 году, отыскал справочный отдел и, найдя адрес Исторического музея, направился к нему.

Музей был открыт в год создания Днепростроя, год, с которого, собственно, началась новая эра для всего края. В светлых просторных залах, за стеклянными витринами были выставлены фотографические снимки работ по сооружению днепровской станции, по прорытию канала, по установке машин, перемычек, мостов. Но не это интересовало Виддупа. Он знал, что Днепр, обузданный гигантской плотиной, поднялся в 1931 году на огромную высоту, хлынул на низкие берега, затопил их, похоронил под собой десятки селений, остатки которых и по сей день продолжали разрушаться на его дне.

И Виддуп знал, что в одном из отделений музея кинолента демонстрирует этот последний день старого Кичкаса, момент разлития Днепра и погребения сорока четырех приднепровских селений. Да, кино успело зафиксировать этот исторический момент, и в музее, правда, лишь по особому разрешению директора, изредка демонстрировался этот замечательный фильм для посетителей.

Но Виддупу не повезло. Он представился директору музея, отрекомендовался специальным корреспондентом американской прессы по Днепру и обратился к нему с просьбой разрешить посмотреть демонстрацию редкого фильма.

Директор был полон любезности, но Виддупу, увы, отказал. Правда, не совсем отказал. Он заявил ему, что демонстрировать фильм сегодня, к сожалению, никак невозможно, так как что-то испортилось в киноаппарате, и если Виддуп может, то он просит его зайти хотя бы завтра.

Неудачливый репортер равнодушно обошел несколько зал и на несколько минут задержался у одной из витрин, на которой были выставлены крошечные наконечники для скифских стрел. Ему объяснили, что найдены эти наконечники в районе Днепра, главным образом на Кичкасском берегу, еще до того, как Днепр разлился. Наконечники представляли собой позеленевшие от времени медные треугольники, которые скифы прикрепляли к дротикам.

— Поеду в Кичкас, — вдруг решил Виддуп и, выйдя на улицу, сел в автомобиль. Легкая машина пронесла его сначала по центральным улицам Запорожья. На одной из площадей этого огромного шумного города автомобиль спустился в нижнюю подземную улицу, освещенную цепью электрических фонарей, и, когда снова вынырнул наверх, Виддуп увидал себя на берегу Днепра, разлившегося в ширину километра на три. Он был в Кичкасе.

Машина остановилась на площадке, выложенной гранитными плитами, несколько поднятой над местностью, отчего вся панорама отчетливо вырисовывалась отсюда. Вдалеке, на правом, противоположном берегу высилось огромное белое здание днепровской гидроэлектростанции. Мощная, как крепость, плотина пересекала Днепр и с одной стороны высоко поднимала его воды, с другой — открывала выходы для нее в нижележащую часть реки.

Днепр был как бы разделен на две неравных части, из которых одна высоко поднималась над другой. Слева от плотины блестела широкими водными ступенями шлюзовая лестница, по которой тяжелые, грузные пароходы медленно поднимались вверх, подолгу выстаивая в шлюзах.

Направо от высокой гранитной площадки, на которой стоял Виддуп, расстилалось необозримое водное пространство. На берегах, туго спеленутых гранитом, были разбросаны многочисленные селения, крестьянские хозяйства, сады, огороды. Виддуп залюбовался картиной, невольно думая о том, что несколько десятилетий назад на месте разлившегося Днепра высились другие селения, цвели другие сады и жили другие люди, память о которых где-то там — под глубоким водным покровом.

Карта (внизу) и план (наверху) сооружений Днепростроя. План показывает плотину и шлюзовой канал в том виде, какими они должны быть согласно окончательному утвержденному проекту. Работы по сооружению их уже развернулись, и в настоящее время в строительстве занято свыше 12 тыс. человек. На карте кружком обозначено место главных работ. Огромное значение Днепростроя видно хотя бы из указания на карте ближайших мест залегания минеральных богатств.

Оставив машину на площадке, он побрел вдоль берега, все больше и больше отдаляясь от начала плотины.

Пройдя так два-три километра, он остановился на берегу, покрытом зеленой травой. Он почувствовал, что устал, и прилег на траву отдохнуть. Рука его наткнулась на что-то острое, когда он разлегся и вздумал положить ее под голову. Думая, что острый предмет — камушек, он попробовал нащупать его, чтобы отшвырнуть прочь. Однако, «камушек» не так-то легко было выдернуть из земли. На ощупь он казался маленьким, не толще мизинца.

Досадливо ворча, американец поднял голову и посмотрел на беспокоивший его предмет. С удивлением заметил он, что предмет этот был вовсе не камнем, а металлом зеленого цвета. Странный предмет торчал из земли острием вверх. Нагнувшись, Виддуп стал выкапывать его из земли. Через несколько минут в его руках оказалось нечто, напоминавшее монисто или ожерелье. Металлические зеленые треугольнички были нанизаны на позеленевшую от времени проволоку, совершенно, однако, похожую на обыкновенный телефонный провод.

«Что это такое?» — подумал американец.

Небрежно он играл странным ожерельем, перебирая зеленые металлические треугольники и стараясь разгадать их назначение.

И вдруг вспомнил: да ведь точно такие он видел только сегодня в залах музея! И там они были выставлены под названием «наконечников для скифских стрел».

Так вот как! Значит, находка Виддупа — так сказать, археологическая находка? Правда, он знал: какой-нибудь чрезвычайной ценности эти наконечники не представляли. В музеях их было всегда достаточно много. Виддуп видал такие даже в Нью-Йорке и в Лондоне. Но что значит проволока, на которую были нанизаны зеленые наконечники? Проволока у скифов? Как ни был мало образован Виддуп, как ни был скуден круг его знаний, однако и он понял, насколько, по меньшей мере, необычайно само предположение о возможности знакомства скифов с проволокой. Не проволочные же заводы, в самом деле, были у скифов! И наконец — ведь это телефонный провод! Как можно сомневаться в этом? Так что же это все значит? Нет ли здесь какой-нибудь загадки?

«Может быть, может быть, — взволнованно подумал он, — на ловца и зверь бежит? Вот я искал сенсацию, — и сенсация подвернулась сама мне под руку! В самом деле, разве не сенсация этот телефонный провод у… скифов!»

Возбужденный, он добежал до поджидавшей его машины и помчался в город. Однако, уже наступил вечер, и музей, куда прежде всего направился Виддуп, оказался закрыт. Виддуп был так взволнован и так умолял разрешить ему немедленно, хотя бы на несколько минут войти в одну из музейных зал, что над ним сжалились и впустили. Он побежал в зал, где утром видал наконечники скифских стрел, и первым делом сверил их с теми, которые нашел на кичкасском берегу. Сомнений быть не могло. Тождество было полным!

— Теперь, может быть, мне удастся показать, кто такой Виддуп! — воскликнул счастливец. — Мало ли какие тайны хранятся здесь, на берегу этой легендарной реки, на земле этой легендарной революции!

Он твердо решил, что останется на некоторое время здесь, в Запорожье, в Кичкасе, и не уедет прежде, чем взволновавшая его загадка не будет открыта.

Виддуп, американский журналист.

III. Путешествие по дну Днепра

На следующее утро Виддуп составил план действий. Прежде всего он должен хотя бы немного пополнить свои знания о скифах. В конце концов, чорт его знает, может быть он сделает карьеру на скифах? И он отправился в библиотеку.

В библиотеке надо было отыскать автора, который писал о скифах, будучи их современником. Но есть ли такие? Виддуп понятия не имел. Ему удалось узнать, что в наибольшей степени отвечает его желанию древний историк Геродот. И Виддуп уселся за Геродота.

Из геродотовых описаний скифов Виддуп узнал, между прочим, о какой-то совершенно исключительной, сильно поражавшей современников — способности скифов сообщаться друг с другом на чрезвычайно больших расстояниях. Особенно это было заметно во время войны, когда противникам скифов приходилось нередко сталкиваться со столь быстрой передачей вестей о ходе сражения скифами своему царю, если он не находился на поле битвы, что у противников невольно зарождалась мысль — не летают ли скифы по воздуху? Эта способность нередко делала их совершенно неуязвимыми для врагов, и Геродот писал, что скифы представляют для греков сплошную тайну, в которую проникнуть современникам невозможно.

Кое какие другие источники, к которым, правда, поверхностно попробовал обратиться Виддуп, снова натолкнули его на мысль о загадочности всей скифской культуры, и Виддуп твердо решил, что жизнь исчезнувших с земли скифов является самой темной страницей в истории человечества. А если так, значит можно ждать каких угодно неожиданностей от скифов. Раз ничего о них неизвестно, значит найти у них можно решительно все. Но где же еще искать ключ к разгадке всей этой загадочной древней культуры, как не здесь, не в Кичкасе, не в Запорожье, не на берегах Днепра, не на берегах того самого древнего Борисфена (как именовался когда- то Днепр), где развивалась и погибла культура скифов?!

День, который провел Виддуп в библиотеке, не прошел для него даром. Ему казалось после десятка прочитанных страниц, что он знает о скифах достаточно много для того, чтобы иметь право попытаться проникнуть в их загадку. Но при чем тут телефонный провод, на который нанизаны зеленые наконечники? Не может ли это оказаться ключом к раскрытию скифской загадки?

«Ну да! Вот Геродот удивляется тому, что скифы способны необычайно быстро делиться вестями друг с другом. Для скифов как будто не существует больших расстояний. Чем же объяснить это? Ведь о скифах неизвестно ничего. Туман. Загадка. Но у Виддупа в руках кусок телефонного провода. Связь его со скифскими временами разве не доказана тем, что скифские наконечники нанизаны на провод?»

«А если так, — думал он, — если все это верно, то значит… значит, у скифов — (у Виддупа захватило дух) — существовал телефон…».

Первым движением американца было броситься к радиотелеграфу и разнести весть о своем необыкновенном открытии по всему миру. К счастью, он вовремя одумался. Возможно, что мысль о прежних его неудачах, воспоминания о предыдущих, столь же скороспелых и таких скандальных открытиях остановили его. На этот раз он был осторожнее и решил не открывать свою тайну, пока… пока он действительно не откроет ее.

Он принялся действовать. Два раза в день Виддуп гонял машину в Кичкас, останавливал ее на высокой площадке и подолгу бродил по зеленому берегу в стороне от плотины, тщетно пытаясь найти еще что-нибудь. Ему не стоило большого труда отправиться в порт, разыскать водолазный отдел и выхлопотать себе водолазный баркасик, костюм, машину для нагнетания воздуха и двух помощников.

В самом деле, если под водой погребены загадки, если под водой еще могут быть остатки древних селений, то почему ключ к тайне, волновавшей американского репортера, не мог быть там, под водой?

Порт и водолазный отдел помещались ниже плотины, а исследовать подводный Днепр Виддуп решил в верхней части реки. Водолазный баркас, который он выхлопотал себе, должен был подниматься по шлюзовой лестнице, долго простаивать в каждом шлюзе, пока наполнялась вода. Виддуп, который вместе с назначенными для него помощниками, сидел на баркасе, нервничал, раздражался медлительностью движений и еле дождался момента, когда, пройдя канал, баркас вышел на свободный днепровский простор, оставив далеко позади себя и Хортицу, и плотину, и огромное здание электростанции на правом берегу.

— Спускаться-то где будете? — спрашивали у Виддупа помощники.

— Дальше, — ответил он, — дальше от плотины и ближе к берегу. Не посредине Днепра. Ведь посредине, в прежнем русле, вода существовала всегда. Лучше всего в полукилометре от берега! Там наверное могли сохраниться следы старых селений.

Когда баркас остановился на указанном Виддупом месте реки, он робко ощупал лежавший на дне баркаса водолазный костюм, постучал зачем-то пальцем по блестящему металлическому шлему, потрогал воздушные трубки, потребовал, чтобы сейчас же испытали хорошо ли работает машина для нагнетания воздуха, и решительно заявил:

— Лезу!

Он надел водолазный костюм. Помощники пристроили провода, трубки, по которым должен был проходить воздух, навинтили металлический шлем, прицепили к борту лесенку, и Виддуп, еле ступая в тяжелой, грузной обуви, стал спускаться по лесенке в воду. Ему было жарко. Перед глазами за стеклом, отделявшим его лицо от внешнего мира, блестела сероватая холодная днепровская вода.

Он начал с небольшой глубины. Когда голова его скрылась под водой, он на минуту задержался на последней ступеньке лестницы, в последний раз испробовал действие сигнальных проводов и, оторвавшись от лесенки, спрыгнул в воду. Какая-то водоросль мелькнула перед его глазами, серебристыми лепестками блеснула стая крохотных рыбок, и через несколько мгновений он почувствовал, что ноги его стали на грунт. Он дал сигнал, означавший, что водолаз достиг дна, и начал оглядываться вокруг.

Поверхность грунта, на который он опустился, была покатой, постепенно спускавшейся к середине реки. Дно было покрыто толстым слоем песку, из-под которого торчали острые гранитные скалы.

Оглядев торчавшие перед его глазами камни, Виддуп пришел к заключению, что здесь действовал динамит. Совершенно очевидно, что камни представляли собой остатки тех самых знаменитых когда-то кичкасских скал, которые во время стройки днепровской электростанции взрывались динамитом.

Всюду, куда достигал взор отважного репортера, был виден лишь песок и камни. Виддуп дал сигнал, так как был намерен двигаться дальше, и, легко ступая под водой в тяжелых башмаках, прошел несколько саженей по направлению к середине реки.

«Все дно засыпано песком, — думал Виддуп. — Если так будет все время, то я не найду ничего…».

Попробовав покопать в песке небольшой лопаткой, которую предусмотрительно захватил с собой, Виддуп обнаружил, что песок, по-видимому, покрывал не очень глубоким покровом днепровское дно, так как почти сейчас обнаружилась небольшая грудка старых кирпичей. Виддуп остановился. Внимательный осмотр кирпичей, однако, не принес ничего нового, и он продолжал расчищать лопатой место вокруг найденной кирпичной груды. Еще через несколько минут, сильно взволнованный, он поднял глубоко зарывшийся в дно человеческий череп…

— Здесь тайна! — шептал возбужденный американец и, не обращая внимания на то, что дышать ему становилось все труднее и труднее, и что пот градом катился с его уже измученного лица, он с небывалой энергией принялся работать лопатой.

Усилия его увенчались успехом. На сравнительно небольшой глубине он обнаружил еще пять человеческих черепов и четыре полуразвалившихся скелета.

«Странно! — подумал Виддуп. — Шесть голов и четыре туловища, а где же остальные два?»

Но, продолжая рыться лопатой в дне, он нашел остатки и двух других скелетов. Все они лежали почти на одном уровне, несомненно в каком-то углублении, в какой-то яме, лишь засыпанной песком, илом и камнями.

Итак, это была могила, могила на дне реки! Но чья? Почему шесть человек были похоронены в одной могиле?

И когда? И кто они, эти люди?

Еле держась на ногах от усталости, чувствуя, что больше двух-трех минут он не в состоянии будет выдержать, Виддуп отчаянно стал рыться среди кирпичей, явственно имевших какое-то отношение к могиле шести, и действительно наткнулся под ними на камень, напоминавший старую могильную плиту.

У него уже кружилась голова и в последний момент, уже подав сигнал «наверх», он успел только запомнить, что на камне были высечены какие-то слова, но разобрать их он не успел.

Когда Виддуп, отдышавшись и выпив стакан вина, сел на скамью, стоявшую на палубе водолазного баркаса, помощники его смотрели на него с нескрываемым недоверием и легкой усмешкой.

— Ну что? — спросил один из них.

Виддуп посмотрел на него мутными глазами и, вместо ответа, заявил:

— Сейчас лезу опять!

Помощник пожал плечами и стал готовить доспехи. Виддуп потребовал, чтобы ему дали веревку и маленький лом, и снова напялил на себя тяжелый костюм водолаза. Минут через десять он опять видел перед глазами лишь сероватую массу воды, и ноги его стояли на песке, из-под которого торчали изорванные динамитом скалы. Проблуждав несколько минут и уже начав беспокоиться, что он не найдет прежнего места, Виддуп опять наткнулся на покинутую им груду кирпичей, возле которой обнаружил загадочную могилу шести. Но сейчас уже не кирпичи и даже не кости интересовали его. Он решительно направился к большой каменной плоской плите, на которой были высечены какие-то слова. Разобрать их, однако, Виддуп не мог, так как желобки высеченных слов забились песком. Виддуп обвязал камень веревкой и, решив, что на сегодня находок достаточно, дал сигнал к подъему.

Под водой тащить камень за собой было нетрудно, но на лесенке, когда он высунулся из воды и тяжесть водолазных доспехов давала себя чувствовать, — поднять камень было не так-то легко, и только с большими усилиями Виддуп удержал в руках свою тяжелую находку.

Его освободили от тяжелого костюма, бросили найденный им камень на дно баркаса и, уложив отдыхать, направили баркас к берегу.

В этих местах, в нескольких километрах повыше электростанции, тянулись длинные корпуса алюминиевых заводов, рабочие поселки. Сойдя на берег, Виддуп направился к первому попавшемуся рабочему домику, и попросил у хозяина на короткое время его автомобиль.

Рабочий охотно предоставил Виддупу спою двухместную машину, на которой он ездил с женой в дни отдыха в город.

Американец подъехал к берегу, где поджидали его сидевшие в баркасе помощники. Он нашел их в странном и необычном возбуждении.

— Что-нибудь случилось? — спросил Виддуп.

— Случилось? — ответил один из помощников. — Как же! Камень-то ваш… заговорил.

Виддуп испуганно уставился на него:

— Камень! — воскликнул он. — Вы что-нибудь сделали с камнем? Он цел?

Помощник пожал плечами:

— Камень-то цел, — заметил он, — но чорт его знает, в чем тут дело.

Оказалось, следующее. Пока Виддуп разыскивал в поселке автомобиль, помощники заинтересовались каменной плитой, которую репортер притащил с собой с днепровского дна. Без труда они очистили поверхность его от песка и легко разобрали несколько стертую, но все же достаточно ясную надпись:

Здесь похоронены люди, которых съел проклятый мост.

Год 1907.

Виддуп не верил своим глазам. Это было больше, чем он ожидал, чем он мог надеется с самого начала. У него кружилась голова от усталости и возбуждения. Задумываться над смыслом загадочной надписи у него не было ни сил, ни возможности, ни времени. Условившись с помощниками завтра утром встретиться здесь же, чтобы продолжать работу, он с их помощью взвалил камень на автомобиль и, сев за руль, помчался в Запорожье.

В гостинице, куда Виддуп заехал со своим удивительным багажом, были не мало ошеломлены и даже испуганы, но он заставил удивленных людей перенести тяжелый камень в его номер.

IV. Днепровская Атлантида

Виддуп уже успел сфотографировать, измерить, взвесить найденную им плиту, двадцать раз перечитать надпись, высеченную на ней, переписать эту надпись и наконец — самое главное — сообщить о своей находке по радиотелеграфу.

По крайней мере, когда инженер Ларский со своей женой вечером сидели в читальном зале парохода «Эпоха», уже подходившего к Киеву, «Радио-новости» сообщили им следующее:

«Таинственная находка на дне реки Днепра. Сегодня днем прибывшим в Запорожье американским репортером Виддупом разыскан на дне Днепра загадочный камень, напоминающий могильную плиту, с надписью, заинтриговавшей всех археологов местного края. Камень помечен датой 1907 год — и гласит о каких-то похороненных людях, которых, якобы, съел какой-то мост, который почему-то называется „проклятым“. Странная находка вызывает много толков».

— Ого! — Воскликнул Ларский, — если это не утка, пущенная самим Виддупом, то нашему другу, кажется, действительно удалось на этот раз натолкнуться на какую-то сенсацию. Но только я мало верю в серьезность этой истории. Надо хорошо знать бедного Виддупа. Опять он влопается, я в этом уверен!

А бедный Виддуп в это время огорченно шагал из угла в угол.

— Нет, — шептал он, — до чего мне не везет! Какое мне дело до этого камня и загадочной надписи? Разве я собирался возиться с какими-то нераскопанными могилами? Ведь я надеялся лишь открыть, что у скифов существовал телефон, и тем самым перевернуть всю науку. И что же? Вместо этого — находки, которыми сейчас уже начинают заниматься археологи, и скоро будут моими руками жар загребать!

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Виддуп.

Вошел молодой человек с блокнотом, торчавшим из кармана, и прежде, чем Виддуп успел спросить, что ему угодно, незнакомец отрекомендовался сотрудником местной газеты «Красное Запорожье» — Зотовым.

Виддуп дернулся, точно укушенный пчелой.

— Ну да! — заорал он. — В течение всего сегодняшнего дня мне не дают покоя ни на одну минуту. Что вам угодно?

— Вы нашли каменную плиту?

— Да! Что же вы хотите от меня? — Спросил он с раздраженьем.

— Вы нашли каменную плиту, — упрямо повторял Зотов. — Об этом говорит все Запорожье, об этом сообщается в телеграммах, но ведь найти камень еще не значит разгадать его тайну. Я предлагаю вам свою помощь в деле раскрытия загадки. Давайте работать вместе, возьмите меня в свои компаньоны и, я уверен, мы осветим историю старого Кичкаса, о которой, по-видимому, известно еще далеко не все.

Виддуп остолбенел.

Взять компаньона… Но ведь компаньон — соперник. Ведь это значит— лавры успеха делить с ними. Ни за что! А с другой стороны, почему бы не взять? Ведь в прошлом у Виддупа не столько лавры, сколько тернии. Так уж лучше делить пополам и то и другое. И, смирившись, он произнес:

— Согласен.

Через минуту он рассказывал сидевшему в кресле Зотову историю своей находки.

— Видите ли, — говорил он, расхаживая по комнате, — вся штука в том, что я вовсе не собирался отыскивать какие-то там каменные плиты и заниматься историей вашего старого Кичкаса. Я нашел вот это странное ожерелье и занялся им. — И он показал Зотову наконечники скифских стрел на телефонной проволоке, которую он нашел при своем первом посещении Кичкаса.

— Так вот, — пояснил он, заканчивая короткий рассказ, — я вам признаюсь: размышления и исследования привели меня к мысли, что у скифов… существовал телефон…

Зотов испуганно подскочил с места.

— Если вы теперь мой компаньон, — продолжал Виддуп, — то я должен вам рассказывать все. Найдя этот телефонный провод и наконечники скифских стрел, я подумал о телефоне у скифов. Я отправился на дно Днепра, чтобы попытаться найти там подтверждение своих первоначальных догадок. Но, как Колумб, отправляясь в Индию, наткнулся на Америку, так и я, думая открыть одно, наткнулся на совершенно другое…

На следующее утро Виддуп и Зотов отправились вместе на берег Днепра. Водолазный баркас уже поджидал их. Было решено, что оба они будут спускаться в воду по очереди, и в то время, как один будет под водой, другой будет дежурить на баркасе.

Первым спускался Виддуп. Сегодня он намеревался пробыть под водой, если не дольше, то во всяком случае не меньше, чем в прошлый раз, но зато исследовать большие глубины.

Спустившись под воду, Виддуп принялся исследовать местность в районе найденной им могилы шести.

«Так… — думал он, — берега когда-то были скалисты, и селение находилось у подножья скал. Ошибиться нельзя. Это я помню точно. Я видел снимки старого Кичкаса в Запорожском музее. Очень хорошо. Значит, место, на котором я стою сейчас, не было местом селения. Здесь были скалы, возвышенность и, значит, могила шести находилась именно в скалах. Но если я до селения еще не дошел, то значит остатки его должны быть где-то дальше, глубже, ближе к берегу прежнего русла Днепра…».

И, дав сигнал, он решительно направился вглубь реки.

Виддуп был так погружен в свои мысли, что не заметил, как подошел к чему- то высокому и темному, и очнулся только тогда, когда стукнулся шлемом о что-то твердое.

Виддуп вскрикнул от изумления: перед ним была стена — стена кирпичного дома, полуразрушенного, но еще сохранившего следы дверей и окон. Крыша его была снесена.

Он принялся отыскивать вход и, отыскав его, вошел в дом.

Стены были полуразрушены. Было похоже, что когда-то кто-то стал их разрушать, ломать, начиная с крыши, но, не доведя до конца, бросил работу. Дом стоял — как бы срезанный поперек. Внутри он был засыпан песком, завален глиной и грязью. Весь он покрылся водорослями. Через разбитые окна его испуганно проплывали рыбы, а на подоконниках шевелились зеленые раки. Тут и там из-под песка и грязи торчали остатки какой-то мебели. Виддупу показалось, что он видит крышку старинного комода. В одном месте он обнаружил позеленевшую трубу граммофона и стул без сиденья. Побродив по комнатам, Виддуп обошел дом снаружи. Рядом с окном, из грунта торчало мертвое дерево с голыми сучьями, окаменевшее и ставшее совершенно черным.

…Рядом с окном из грунта торчало дерево с голыми сучьями, окаменевшее ставшее совершенно черным.

Если бы не вода вокруг, если бы не подводные дома, полуразрушенные стены, песок, то можно было бы подумать, что поздняя осень раздела дерево, лишила его листвы и всех признаков жизни. Рыбы стаями проплывали между его окаменевших ветвей. Черную кору обвивали прозрачные водоросли, к которым прилеплялись крохотные моллюски.

Виддуп успел сделать еще несколько шагов в сторону от большого дома и набрел на остатки другого жилища, размером уступавшего первому, но разрушенного еще больше. Как и в первом, песок, грязь и ил засыпали его внутренность, и разобрать, что делалось в комнатах, было почти невозможно.

Но и дальше, в нескольких метрах от этого дома, Виддуп успел разглядеть другие, черневшие под водой стены и еще одно дерево, правда, уже свалившееся и лежавшее на боку, полузасыпанное песком и заросшее водорослями.

«Э-э, — подумал Виддуп, — да тут целый город!» И он с сожалением покинул подводное царство, потребовав, чтобы его тащили наверх.

На баркасе Зотов поджидал его с нетерпением. Виддуп нервничал, пока отвинчивали тяжелый металлический шлем, пока освобождали его от доспехов и проводов и, еще не успев отдохнуть, возбужденно стал рассказывать Зотову о том, что нашел на дне Днепра.

— Там целый город! — уверял он. — Дома и стены! И даже растут деревья. Мы нашли днепровскую Атлантиду!..

V. Чей скелет?

Условились опускаться по очереди. Уставший Виддуп прилег отдохнуть, а Зотов натягивал доспехи на свою тощую, маленькую фигурку. Виддуп дал ему точные инструкции, какого направления держаться, как найти большой дом и возле него малый — приметой было подводное дерево. Он также посоветовал своему новому товарищу захватить с собой лопату.

Зотов, которому приходилось спускаться уже не раз, легко ориентировался и быстро нашел указанное Виддупом дерево.

Он вошел в дом через одну из пробоин в кирпичной стене. По-видимому, комната, в которую он попал, была когда-то довольно просторней.

Не теряя времени, Зотов принялся расчищать комнату от мусора и ила.

Первые поиски, однако, не привели ни к чему. Он расчистил небольшую площадку, заметил, что основанием ее служил давно сгнивший деревянный пол, нашел остаток какого-то стула и небольшой металлический ящик, открытый и совершенно пустой, и ничего больше.

«Ну, здесь, по-видимому, нет ничего» — решил он и перелез через небольшой выступ стены в соседнюю комнату.

И здесь поиски не привели ни к каким результатам. Под руку попадались лишь ничего не объясняющие предметы, случайные остатки давнишнего домашнего хозяйства неизвестных обитателей дома — но и только.

Зотов решил оставить поиски внутри дома и, насколько еще позволяло время, обследовать местность вокруг.

Он обошел еще раз вокруг дерева, лопатой пощупал грунт возле него, сделал несколько шагов в сторону и, остолбенев от изумления, увидел лежавший прямо против него — самое большее шагах в десяти— целый, отлично сохранившийся скелет человека.

Было ясно, что в последние минуты своей жизни человек, чьи кости осматривал Зотов, лежал лицом вверх. Может быть, он упал, может быть, был уже мертв, когда вода заливала эти места, а может быть, погиб уже после всего, во время какой-нибудь аварии, был обыкновенным утопленником.

Но, расчистив песок, частично покрывавший скелет, Зотов увидел, что вокруг правой ноги скелета была обмотана цепь с небольшим якорем, какой употребляли когда-то владельцы днепровских лодок.

«Так что же? Значит, здесь имело место убийство? Несомненно, — к ноге человека был привязан груз именно для того, чтобы он не всплыл как-нибудь на поверхность! Сколько тайн, сколько тайн хранит это дно!» — думал Зотов.

Но пора было возвращаться. Он точно измерил количество шагов от дерева до скелета с якорем, привязанным к ногам, ещё раз определил направление, чтобы потолковее объяснить Виддупу, когда тот сменит его.

Ковырнув в последний раз лопатой между ребрами скелета, он вдруг натолкнулся на какой-то блестящий маленький предмет.

Зотов быстро нагнулся и схватил странный предмет. В его руках очутились старинные серебряные карманные часы, толстые, как луковица, с двумя плотно закрытыми крышками.

Он подал сигнал и почувствовал, что его поднимают.

Зотов не отдыхал, как-то делал обыкновенно Виддуп, вылезая из воды. Освободившись от одежд водолаза, он сейчас же принялся исследовать найденные часы.

Однако он нашел минуту для того, чтобы крепко выругать Виддупа:

— Как же вы там ищете под водой, когда самого главного вы не заметили!

— Самого главного? — воскликнул Виддуп.

— Ну да! Шагах в десяти от дерева, о котором вы говорили, лежит скелет человека с маленьким якорем на цепи, привязанным к ногам.

Виддуп схватился за голову;

— Мне не везет! Ведь мне всегда не везет!

— Мало того, — продолжал Зотов, — между ребрами этого скелета я нашел часы.

И оба они принялись рассматривать находку.

Открыть крышку часов было нелегко. Крышка так плотно прилегала к циферблату, что казалась приросшей.

— Еще бы! — ворчал Зотов, — может, они сотни лет провалялись под водой.

Усилиями обоих, однако, удалось открыть обе крышки часов. Сначала открыли покрывавшую циферблат. Часы были очень старинными. Циферблат был разделен на две части, из которых одна служила календарем.

— Ого! — радостно воскликнул Зотов, — да мы сейчас точно определим время, когда эти часы остановились! И по календарю на часах, застывшему на точной дате, он прочел — 5 мая 1931 года.

— Это больше того, на что мы могли рассчитывать! — прошептал Виддуп.

— Еще бы! — радостно говорил Зотов, — теперь, по крайней мере, мы будем знать, с какой эпохой мы имеем дело. Если мы еще не узнали имена людей, погибших здесь, и не знаем причину их гибели, то мы точно установили время, когда все это произошло.

— Ах, нет, — огорченно вдруг заключил Виддуп, — мы все-таки знаем еще слишком мало!

— Мало?.. А часы? А дата 5 мая 1931 года?

Виддуп покачал головой.

— Вы забываете о каменной плите, которую нашел я.

Надпись на ней говорит о происшествии с каким-то мостом. И потом там ведь совсем другая дата. Там поставлен 1907 год.

Зотов задумался.

— В самом деле, — заметил он, — вы правы. Однако, обе эти даты связываются с какими-то преступлениями или несчастными случаями. Что общего между 1907 годом и годом 1931? Ведь 1907 год это за десять лет до Октябрьской революции. А 1931— через четырнадцать лет после неё. Попробуй, разбери тут…

— Однако, скелеты и там, и тут.

Зотов вдруг хлопнул себя по лбу:

— Ах, я дурак! — закричал он.

— Вы? — спросил Виддуп.

— Не беспокойтесь — вы тоже! — И он пояснил изумленному американцу: — Мы не заметили самого главного. Ведь 1931 год— это год, когда было закончено создание Днепростроя, когда было создано все, что видят ваши глаза вокруг: и эта плотина, и эта станция— постоянный источник энергии, питающий весь юг УССР!

— Ну?

— Вот вам и ну! Значит, человек, которому принадлежали часы, скелет которого лежит там, на дне, погиб в год создания Днепростроя!

— Ну, а как же каменная плита? А как же шесть скелетов, найденных мною, и 1907 год?

— Об этом мы не знаем еще ничего, — пожал плечами Зотов. — И вообще знаем чрезмерно мало.

— Вот что, — сказал Виддуп, — ведь мы не открыли еще вторую крышку часов…

Зотов мотнул головой и принялся за часы. Крышка открылась и подарила исследователям новый сюрприз.

— Надпись! — воскликнули оба одновременно. — Надпись, которая к тому же хорошо сохранилась! — И оба журналиста принялись ее разбирать.

Надпись на внутренней крышке часов-календаря гласила:

Фридриху Эрнестовичу Марку

от Запорожского земства

в память сорокалетнего служения делу

Кичкасской переправы

15 октября 1907 года.

Виддуп и Зотов вопросительно посмотрели друг на друга.

— Ну? — тихо спросил один.

И другой ответил вопросом:

— Ну?

Зотов вытер вспотевший от волнения лоб.

— Вот вам дата вашего камня, — прошептал он.

— Да, и имя того, чей скелет вы нашли сегодня!

— Фридрих Эрнестович Марк, — повторял задумчиво Зотов. — Кто он был, этот Марк, и почему он погиб? И какая связь между всеми этими датами?

— Как вы можете еще спрашивать, чем занимался ваш Марк? — закричал Виддуп. — Ведь тут сказано достаточно ясно: он служил делу Кичкасской переправы!

— Я не знаю, что это значит.

— Я тоже, но разве нельзя узнать?

— Наверное, можно. Здесь сказано, что он занимался этим сорок лет, и значит в летописях старого Кичкаса можно будет найти его имя.

— Да, но почему к его ноге привязан якорь?

— А что это за мост, который «съел людей?»

И оба журналиста лихорадочно забрасывали друг друга вопросами, уже вовсе не ожидая услышать на них ответ. Голова у обоих кружилась от волнения и усталости…

VI. Остановите ленту!

Прошло несколько дней после описанного случая. Виддуп в нетерпении посматривал на часы. Он ходил взад и вперед по асфальтовой набережной острова Хортицы.

— «Эпоха» запаздывает? — ежеминутно спрашивал он, подходя к. окошку справочного бюро.

— Нет. Пароход придет вовремя, — неизменно отвечали ему.

И наконец, когда в последний раз он задал все тот же вопрос, ему ответили:

— «Эпоха» подходит.

В самом деле, взглянув на Днепр, репортер увидел знакомый корпус большого парохода, который вышел из канала, обогнул маленький гранитный островок между Хортицей и Запорожьем и уже проходил между быками огромного моста, соединявшего старый город с новым.

Через пять минут «Эпоха» стояла у одной из пристаней Хортицкого порта. Виддуп взбежал на палубу парохода. Навстречу ему, улыбаясь, уже шел инженер Ларский и его молодая спутница.

— Могу вас поздравить, Виддуп! — воскликнул инженер. — Эти дни были в самом деле днями вашего триумфа. С величайшим удовольствием я следил по радиосообщениям за успехами ваших изысканий. Замечательно!

— Но я ничего еще не открыл, — жалобно ответил американец. — Я искал одно, а нашел другое. Но и в том, что я нашел, ни я, никто другой разобраться не может.

— Что же вы намерены предпринять сейчас?

— Оставаться здесь до тех пор, пока мои поиски не увенчаются успехом.

— Вы намерены узнать загадку открытого вами подводного дома?

— Это интересует меня меньше остального, — возразил репортер. — Я уверен, что телефонная проволока, которую я отыскал, принадлежала скифам. Я хочу доказать, что у скифов был телефон!

— Он неисправим, — шепнул инженер жене после того, как, окончательно попрощавшись со своими спутниками, Виддуп покинул палубу парохода.

Зотов и Виддуп не спали ночей, ломали головы над загадками, которые задал им старый Днепр.

Снова и снова опускались они по очереди в водолазных костюмах на дно с тщетной надеждой отыскать, наконец, ключ к разрешению всех вопросов. Вопросы эти волновали не только их, но и всех краеведов и жителей Запорожья. Да и не только Запорожье, а вся Республика с интересом следила за водолазными работами, которые в прессе уже успели получить громкое название экспедиции журналистов Виддупа и Зотова.

Но поиски под водой не принесли ничего нового. Было открыто еще два дома, в которых, кроме пустых сундуков и обломков домашней утвари, не нашли ничего. Водолазы обследовали все дно в районе находок и пришли к заключению, что дно полого спускалось к середине реки, что в верхней части, ближе к берегу, оно представляло собой остатки когда-то взорванных скал и что найденные под водой дома, по-видимому, стояли когда-то у подножья этих скал. Таким образом, была кое-как определена топография местности, что, однако, еще далеко не помогало раскрыть причину смерти как шестерых найденных в одной могиле, так и седьмого, к ногам которого был привязан якорь.

Зотов мрачно сидел на диване в гостиничном номере Виддупа.

— Чтобы разобраться во всем, — говорил он, — надо точно учесть все, что мы имеем. Итак, нам известна дата смерти человека с якорем на ногах. Вместе с тем, нам известно его имя и даже в некотором роде характер его занятий. Более того, мы знаем, что в 1907 году он получил награду от Запорожского земства. Пойдем дальше. Тем же 1907 годом помечена каменная плита, на которой начерчена совершенно необъяснимая надпись о людях, которых «съел проклятый мост». Судя по тому, что плита относилась к могиле, в которой вы нашли шесть скелетов, можно думать, что эти шесть человек погибли в 1907 году. Но что это за мост и каким образом он «съел» их, — понять человеческому разуму никак невозможно.

— Однако, это еще не решает вопроса!

— Я боюсь, что мы ничего не поймем во всей этой истории. Слишком запутано, слишком! — мрачно прошептал Виддуп.

— А я намерен распутать! — закричал Зотов. — Намерен во что бы то ни стало!

— Но с чего начать?

— С чего? А вот увидите! Я предлагаю разделить функции. Поделим данные, которые у нас имеются, между собой, и пусть каждый из нас займется точным выяснением их.

— Я согласен!

— Итак, — произнес Зотов, — я возьму себе загадку вашей каменной плиты и постараюсь узнать, что это за мост и что это за люди, которых он «съел». Произведем обмен. Вы возьмите загадку, на которую указывают найденные мною часы. Ведь это более легкая часть всей истории. У вас есть несколько дат, попробуйте их расшифровать. Мы встретимся с вами через несколько дней — и тогда посмотрим.

Так и сделали. Компаньоны расстались, и каждый занялся своим делом.

Виддуп в отчаянии вертел часы, найденные Зотовым.

— С чего начать? — думал он. — Ну вот дата — пятое мая 1931 года. Не начать ли с нее? В самом деле, нужно выяснить точно, что произошло в этот день.

И он направился в Исторический музей города Запорожья.

Он обратился к директору и объяснил ему цель своего посещения.

— Вам следовало это сделать с самого начала, — улыбаясь, заметил директор. — По крайней мере, дата, которая вас интересует, не вызывает никаких сомнений. Пойдемте, я вам покажу, чем замечателен день пятого мая тысяча девятьсот тридцать первого года.

Он повел Виддупа мимо просторных зал, в которых были выставлены экспонаты, относящиеся к различнейшим эпохам всего Запорожского края, и открыл перед ним двери, ведущие в отдел, посвященный специально истории Днепростроя.

Прямо перед глазами Виддупа, над большой стеклянной витриной, висела огромная надпись. Взглянув на нее, он отступил в изумлении.

— Так ведь это то, что мне нужно, — прошептал он.

Директор улыбнулся:

— Еще бы!

— Но как вы могли знать?

— Голубчик, да мы вовсе не сделали это ради вас. Эта надпись висит здесь бесконечно давно.

— Но это то же самое, то же самое, что на часах!

— Я это знал, — сказал директор.

Надпись, поразившая так Виддупа, буквально была следующая:

Пятое мая 1931 года.

Виддуп переводил глаза с циферблата найденных часов на надпись, украшавшую стену.

— Подойдите ближе, — сказал директор. — Вы увидите картину, связанную с этим днем.

В стеклянной витрине были выставлены фотографии и макеты. Все они изображали старый Днепр в его прежних естественных берегах, по краям которых нависли высокие дикие скалы, еще не тронутые человеческой рукой, еще не изуродованные разрушительным действием динамита.

— Теперь подойдите сюда, — пригласил директор. — Вот здесь, на этих фотографиях, вы видите приблизительно то, что было незадолго до затопления Днепра. Вот здесь уже сооружают плотину, здесь уже почти готовое здание гидроэлектростанции. Здесь вы видите рабочий город, выросший вокруг станции. Здесь — строящийся завод. Но Днепр еще лежит в своем старом русле и достигает в некоторых местах всего одной трети километра в ширину. Вы видите здесь по обеим сторонам его, на зеленых берегах, опустевшие селения. Их жители покинули насиженные места и перебрались выше, дальше от берега, спасаясь от ожидавшегося нашествия воды. Разумеется, Советское правительство уплатило им за то, что они потеряли, и помогло построиться на новых местах. Но в основном картина местности на этих фотографиях не изменилась. Днепр — в старом русле. И вот историческая дата пятого мая 1931 года. Именно в этот день Днепр покинул свое старое русло. Были впервые опущены щиты законченной плотины. Река оказалась прегражденной в своем течении, поднялась, расширилась и залила сотни километров земли. Вот что означает эта дата.

Итак, часы, которые нашел Зотов между ребрами скелета на дне Днепра, остановились в тот день, когда Днепр залил огромные пространства земли. Но значит именно этот день и был днем гибели владельца часов? Что это все значит? Отчего какой-то Фридрих Эрнестович Марк, по-видимому старик — ведь еще в 1907 году исполнилось сорокалетие его служения Кичкасской переправе— погиб в день величайшего торжества Днепростроя?

А директор между тем продолжал:

— Я могу дать вам возможность собственными глазами увидеть всю картину исторического разлития Днепра.

Да, да! — воскликнул Виддуп. — Ведь в прошлый раз, когда я был у вас, мне не удалось посмотреть ваш знаменитый кинофильм, о котором я так много слышал.

Директор провел его в небольшой зал, где время от времени демонстрировали для посетителей исторические кино-фильмы. Они уселись с Виддупом. Свет погас. Директор дал распоряжение, и через несколько минут на экране вспыхнула надпись:

ДНЕПРОСТРОЙ

Надпись погасла, и Виддуп прочел следующую:

МНОГИЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ БУРНЫЕ ПОРОГИ ПРЕГРАЖДАЛИ ТЕЧЕНИЕ ДНЕПРА.

Вдруг экран осветился, и раздался невообразимый рев бешеного водяного потока… С ужасающей быстротой несся Днепр меж двух скалистых берегов. Клочья пены летели над его поверхностью.

С ужасающей быстротой несся Днепр меж двух скалистых берегов. С опасностью для жизни людей проходили «дубы» — днепровские лодки — через пороги…

Из воды высовывались, напоминая окаменевшие морды чудовищ, громадные камни, о которые с диким воем разбивалась вода. С жалобным криком летали белые острокрылые чайки — единственные живые существа, которым были доступны каменные островки, поминутно заливаемые разъяренной стихией реки. Это была картина вековечной борьбы рвущейся на свободу воды и мешающих ей камней. Тысячелетиями длилась эта борьба, неизменно оканчивавшаяся в ничью, до той самой поры, когда человеческая воля, освобожденная Октябрьской революцией, обуздала и воды, и камни. Девять порогов один за другим прошли перед глазами Виддупа. Он видел старые «дубы» — огромные днепровские лодки, с опасностью для жизни людей проходившие через пороги. Собственно, «дубы» не проходили, а пролетали над ними. Здесь были бесполезны и весла, и даже руль. Чудовищное течение перебрасывало «дубы» через пороги и, если они не разбивались, то с уцелевшими людьми выходили на широкий простор Нижнего Днепра.

От необыкновенного шума у Виддупа с непривычки разболелась голова. Он вздохнул, наконец, свободно, когда фильм покончил с порогами, и в зале вновь воцарилась тишина, нарушаемая лишь стрекотанием ленты в аппарате.

Виддуп читал надпись:

ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ ПОСТАВИЛА ПЕРЕД ТРУДЯЩИМИСЯ СССР ЗАДАЧУ МАКСИМАЛЬНОГО РАЗВИТИЯ ПРОИЗВОДИТЕЛЬНЫХ СИЛ СТРАНЫ ДЛЯ ПОСТРОЕНИЯ СОЦИАЛИЗМА. НЕИСЧИСЛИМЫЕ ЗАПАСЫ ЭНЕРГИИ РАСТРАЧИВАЛИСЬ ВПУСТУЮ ДНЕПРОВСКИМИ ПОРОГАМИ. НАКАНУНЕ ПЕРВОГО ДЕСЯТИЛЕТИЯ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ ТРУДЯЩИЕСЯ РЕСПУБЛИКИ ПРИСТУПИЛИ К ПОДЧИНЕНИЮ ДНЕПРА ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ВОЛЕ.

Еще раньше, чем погасла надпись и осветился экран, Виддуп услышал мерный плеск пароходных колес, разбивавших спокойную воду.

Он не ошибся. Небольшой белый пароход поднимался вверх по течению Днепра. Виддуп увидел живописное селение, раскинувшееся на обоих берегах реки, которая ничем не была похожа на тот Днепр, который знал он. Река, шириной, примерно, до полуверсты, величественно текла между скалистыми берегами, разделяясь чуть ниже живописного селения на два рукава длинным вытянувшимся километров на пятнадцать островом, зеленым, почти пустынным, населенным несколькими колонистами. Белый пароход, шум колес которого слышал Виддуп, обогнул остров и подходил к селению, стоявшему выше его.

— Вы видите старый Кичкас, — пояснил директор на ухо своему гостю.

Когда пароход подошел к небольшой деревянной пристани, несколько выше ее открылся вид на мост, перекинутый с берега на берег в виде легкой арки.

Виддуп не выдержал.

— Мост! — воскликнул он, испугав директора. — Так в Кичкасе был мост?!

— Да, да, разве вы не знали?

Затаив дыхание, Виддуп вглядывался в картину.

На экране в это время уже показывалось начало работ по Днепрострою. Высокие живописные скалы, придававшие местности дикий, нетронутый характер, безжалостно взрывались динамитом, рушились, взлетая в воздух, разбивались на мелкие куски и каменным градом опускались на землю. На берегах вырастали рабочие поселки. Спешно прокладывалось железнодорожное полотно. К маленькой станции подходили вереницы вагонов, груженых машинами, строительным материалом, провизией для тысяч рабочих.

Без удержу стрекотала лента, и проносилась картина за картиной.

Виддуп увидел остров, который давно уже интересовал его. Он внимательно разглядывал дубы и осокори, разметавшие свои ветви над самой водой на берегу зеленого острова, скалистые бухточки, мыски, высокие берега, поднятые над старым Днепром. Остров был пустынный, тишайший. В кустах его кишели «полозы» — давно исчезнувшие змеи, на которых когда-то охотились запорожцы. Истреблением этих змей пришлось заняться строителям Днепростроя, прежде чем развернуть работы на острове.

— Как! — воскликнул Виддуп. — Да неужели этот тихий зеленый остров и есть тот самый остров, на котором теперь расположен гигантский город с его изумительной техникой?!

И Виддуп припомнил все, что он видел на нынешней Хортице: прямолинейные улицы в два этажа, вдоль которых тянулись с двух сторон стеклянные небоскребы, ибо слишком мало было земли на острове Хортица и слишком дорога была она, чтобы можно было разбрасываться вширь.

Но дальше и дальше навстречу времени уносила ошеломленного Виддупа стрекотавшая кинолента.

Вот уже строят перемычку.

— Что это значит? — спрашивает Виддуп. — Что такое перемычка?

И надпись на экране, как бы услышав его вопрос, спешит ответить, что перемычка— временная плотина. Надо перегородить Днепр. Виддуп видит, как опускают с берега огромные бревенчатые ящики, разделенные на клетки внутри, как наполняют эти клетки камнем и заливают их цементом, чтобы не проходила вода. Их двойной стеной укладывают от берега к берегу, заставляя днепровскую воду обходить перемычку стороной.

Потом вдруг на время исчезает Днепр, уже не видно воды, и Виддуп, прежде чем увидеть то, что собирается показать ему экран, слышит сотни человеческих голосов, покрикивающих на лошадей, слышит, как ржут лошади, как скрипят немазанные колеса телег, как шуршат лопаты, врезаясь в сухую землю…

Освещается экран — и перед глазами Виддупа появляются загорелые спины полуголых людей, роющих землю.

…Перед глазами Виддупа появляются полуголые люди, роющие землю. На минуту мелькнувшая вдалеке полоска воды подсказывает, что работа происходит на берегу Днепра…

На минуту мелькнувшая вдалеке полоска воды подсказывает, что работа происходит на берегу Днепра. В воздухе взлетают сотни лопат, через секунду вновь вонзающихся в землю, выхватывающих из нее огромные куски, с шумом бросающих их на телеги. Телеги, переполняясь и скрипя колесами, отвозят землю в сторону, выбрасывают ее, и Виддуп видит, как вырастает огромная земляная стена, мощный вал во много метров вышиной.

Роют канал…

— Как, — шепчет Виддуп, — они работали так примитивно? Без машин? Но ведь это было меньше, чем сто лет назад. Неужели так бедна была тогда техника?

Он облегченно вздыхает после того, как надпись поясняет ему, что техника вовсе не была так бедна, но произошла задержка с получением машин из-за границы.

В самом деле, еще несколько метров пленки — и примитивные лопаты заменены всесильными машинами, выхватывающими из земли громадные глыбы, словно чудовищными пастями вырывающими из ее тела огромные клочья и готовящими новое русло для покоряемого человеком Днепра. Ведь старое русло будет преграждено плотиной и, значит, нужен канал, чтобы суда могли обходить ее.

…Примитивные лопаты заменены были всесильными машинами, выхватывавшими громадные глыбы и клочья земли…

Виддупу кажется, что он слышит необычайную музыку — музыку напряженнейшего коллективного труда, грандиозный концерт человеческих усилий, направленных организованной массой трудящихся к одолению стихии природы.

— Как они жили! Как они жили! — шепчет он. — Сколько энергии! Какая фанатическая настойчивость! Сколько упорства и силы! Ведь все это они создавали тогда в окружении врагов, перед нависшей угрозой войны!

И он вспоминает все, что знал из истории…

А лента вертелась и вертелась. Виддуп слышал слова, произносившиеся семь десятков лет до него, слышал стук молотов, шум машин, взрывы гранитных массивов и плеск днепровской воды…

Все это было, было!

Вдруг он насторожился. Ему показалось, что он слышит английскую речь. Да, да, конечно, говорят по-английски. Он вглядывается в экран, Улицей Кичкаса, запруженной телегами, автомобилями, машинами, кипящей толпой рабочих, пробирается группа людей. И в этой группе говорят по-английски. Он видит старомодные европейские пиджаки, галстуки, которые могли носить только чуть не столетие назад. Кто они — эти люди?

Ах, да, американские эксперты! Предки и соотчичи Виддупа, приезжавшие экспертировать сооружение Днепростроя. Это они говорят здесь по-английски.

И снова меняются кадры. Вот уже — крупным планом. Скалистый берег. Группа полуголых людей, изнемогающих от жары, разлеглась у воды. Вечереет. На земле валяются арбузные корки, кожура от селедки, скомканные бумажки. Люди только что поели и отдыхают. Виддуп слышит их голоса! Они беседуют.

— А что же зимой-то, Степанюк, будет? — спрашивает один.

Степанюк, коричневый бородач, утирая пот, льющийся с его лба, отвечает лениво:

— А ничего не будет. Тысяч десять, говорят, человек останется. А жилья-то для всех надо видимо-невидимо…

В разговор вмешивается молчавший до того высокий, худой, одетый в полосатую рубаху землекоп. На вид ему лет пятьдесят.

— Небось, лет пятнадцать назад, когда работали здесь, — говорит он, — о жилье для нас мало заботились. Помню, и зимой спали в палатках, да и то еще спасибо, если палатки давали.

— Пятнадцать? Да ты разве, Митренко, и тогда здесь работал?

Митренко хитро улыбается.

— Я, ребята, еще мост вот этот строил, — заметил он и указал рукой в сторону. На экране повис между двух берегов, вцепившись в высокие прибрежные скалы, ажурный, как кружево, арочный мост.

— Что с вами? — испуганно вдруг спросил директор, вглядываясь в лицо Виддупа.

С репортером творилось что-то невообразимое. Он тяжело дышал и, не слыша вопроса директора, был весь внимание. Глаза его горели, и ноздри взволнованно раздувались.

На экране, между тем, продолжался разговор Митренко с рабочими.

— А давно это было? — спрашивали рабочие.

— Говорю — лет пятнадцать назад! В девятьсот седьмом кончили.

— В девятьсот седьмом! — воскликнул Виддуп и, как ужаленный, вскочил с места.

Директор схватил его за руку.

— Сидите, — сказал он.

— Виддуп сел, чувствуя, что сердце его готово выпрыгнуть от волнения из груди.

— А Митренко, между тем, вспоминал и вспоминал. Он воскрешал в памяти те далекие времена, когда не было еще в Кичкасе никакого моста и когда созвали со всего края рабочих работать по дешёвке, строить Кичкасский мост.

— Да, братцы мои, — заканчивал Митренко свой рассказ, — нелегкое это было дело. Работали круглый год. Какая ни была погода, приходилось и дни, и ночи проводить на открытом воздухе. А платили как — вспомнить страшно! Еле самому на пропитание хватало. А ведь дома семьи оставались. Посылать нечего было домой. Да ведь не только это. Мер никаких по охране труда не принималось тогда. Где на цепях подвески для людей подвешивать надо было, там простые веревки были, да гнилые к тому же. Жертв сколько было… жертв…

И Митренко махнул рукой.

Тут произошло событие, перепугавшее не только сидевшего рядом с Виддупом директора, но и механика в будке, который так переполошился из-за шума в зале, что остановил аппарат. Вследствие этого на экране остались недвижными световые фигуры, замерли голоса и звуки, и Митренко застыл с безнадежно поднятой рукой.

Произошло следующее. Потеряв голову, Виддуп вскочил сам не свой и с диким криком бросился к экрану.

Протягивая руки к фигуре Митренко, он кричал не своим голосом:

— Расскажите, расскажите подробнее все, что вы знаете! — вопил он. — Ведь это невероятно важно! Мы нашли… Я нашел там под водой скелет! И каменную плиту! Не молчите, не смейте молчать!

Его еле оттащили от экрана.

— Успокойтесь, успокойтесь, — говорил директор, — ведь это же кино! Обыкновенное говорящее кино. Как вы могли забыться до такой степени? Это не люди, а тени, и больше, чем они говорят, они все равно не расскажут вам. Успокойтесь…

Несчастного американца с трудом привели в себя.

Когда Виддуп почувствовал себя несколько лучше, он немедленно попросил продолжить демонстрацию фильма.

— Но вы сойдете с ума, — уверял его директор.

— Нет, нет! Я уверен, что только здесь найду ответ на все загадки.

И киносеанс продолжался.

Перед глазами Виддупа прошли картины закладки плотины. Это произошло как раз в день, когда исполнилось первое десятилетие Октябрьской революции. Он видел развевавшиеся красные флаги, толпы людей на берегу и слышал речи тех, кто жил больше чем семьдесят лет назад.

Затем, как в калейдоскопе, мелькали на экране годы, и шаг за шагом воссоздавалось гигантское сооружение.

И, наконец, кончили. Плотина сооружена. Прорыт канал. Воздвигнуто здание станции. Сейчас опустят щиты в плотине, задержат днепровскую воду, и старый Днепр навеки изменит свое лицо.

Щиты опущены. С разбегу налетела масса воды на преградившую ей путь сорокапятиметровую стену. На мгновение остановилось стремительное течение Днепра. Он как бы замер, впервые за много десятков тысячелетий встретив препятствие. Тысячи людей, затаив дыхание, следили на берегу за происходящим. Масса воды прибывала и прибывала, упираясь в непреодолимое препятствие, в стену, задерживающую ее. С глухим шумом Днепр поднимался все выше и выше… Мгновение — и мечущийся поток воды ринулся в освобожденный для него канал — искусственное русло, прорытое рядом с плотиной. Прошел час, два. Река представляла собой ужасное зрелище. Она вздулась, ходила дикими волнами, наскакивавшими одна на другую, разбивавшимися, откатывавшимися в сторону берегов. Уровень воды поднимался все выше и выше. Но вода продолжала прибывать. Искусственное русло-канал уже был заполнен водой, но с верховьев реки катились новые и новые водяные массы, задерживавшиеся плотиной. В канале вместе с тем заперли шлюзы, и последний выход для днепровской воды был закрыт.

Вода наступала на берега…

Виддуп видел, как скрывались один за другим камни, лежавшие на берегу, как торчали под водой, напоминая жалкие кустики, высокие деревья, как затем и верхушки их покрывались водяным покровом.

Толпа все дальше и дальше отступала от края воды. Небольшие домики, опустевшие, давно покинутые хозяевами, полуразрушенные, заливались и поглощались водой.

Проходили часы, и местность становилась неузнаваемой.

Вода подбиралась к наиболее высоким скалам, у подножья которых приютился белый домик с широкой деревянной террасой.

Быстро вертел ручку аппарата механик…

И все же Виддуп успел разглядеть: какой-то человек спустился с террасы, тяжело волоча за собой ноги, к которым было привязано что-то, похожее на большого паука…

Вода приблизилась К наиболее высоким скалам, у подножия которых приютился белый домик о деревянной- террасой… От террасы спустился человек, к ногам которого было что-то привязано…

Поддерживая рукой груз, мешавший ему двигаться, он остановился в нескольких шагах от дерева, росшего возле дома, и в ту же минуту вода дошла до него. Ему кричали с берега, бросали спасательные круги, веревки. Но он, казалось, не замечал ничего, или, вернее, не хотел замечать.

Минута — и тело его скрылось под водой…

— Остановите ленту! — истерически закричал Виддуп и потрясенный упал без чувств…

VII. На подступах к тайне

— Вы серьезно уверены, что это он?

— Но если это не так, нам никогда не раскрыть загадки!

— У меня такое чувство, что мы все время вертимся около одного и того же. В конце концов, разве мы хоть на шаг подвинулись вперед?

— По-моему, да!

— По-моему, нет!

Разговор происходил в гостинице, в номере Виддупа. Американец, как всегда, бегал по комнате, заложив руки в карманы, а Зотов валялся на кровати, забросив ноги на ее спинку.

— Вы остановили ленту?

— Да. Я остановил. Я рассматривал тщательнейшим образом каждый кадр. Но ничего, что могло бы помочь нам, я не нашел. И все же я уверен, что этот человек был тем самым, чей скелет вы нашли возле дерева.

— Но тогда как же он попал на кинофильм?

— Видите ли, — ответил Виддуп, — когда вы, в свою очередь, просмотрите эту картину, вам, вероятно, как и мне, бросится в глаза случайность, с которой, по-видимому, был заснят этот момент. Человек, утонувший во время разлития реки, не иначе, как чисто случайно, попал в поле зрения объектива. Он появляется на экране всего лишь на одну минуту, вода мгновенно заливает его, и почти невозможно что-нибудь разглядеть детально. Я успел заметить лишь, что он стар. И кроме того, какой-то предмет, привязанный к его ноге, мешал ему двигаться. Больше ничего.

Так передавал Виддуп свои впечатления о необыкновенном киносеансе в Историческом музее своему компаньону по изысканиям, Зотову.

В свою очередь, Зотов проглядел внимательно весь кинофильм, так же изучил и рассмотрел кадры, на которые попал погибший во время разлития Днепра человек, и точно так же должен был прийти к заключению, что кадры эти чисто случайны.

Итак, что они знали? Не на много больше того, что им было известно несколько дней назад. Правда, если допустить, что скелет, найденный Зотовым, принадлежал человеку, заснятому в кино, что было вероятно, то внешне определялась картина его гибели. Тем более, что даты их совпадали полностью. Часы-календарь, найденные рядом со скелетом, остановились ведь на той самой дате, которая связывалась с событием, показанным на экране: пятое мая тысяча девятьсот тридцать первого года. Но ведь вокруг этой смерти все было совершенно необъяснимо и загадочно. Почему остался этот человек в доме, который явно был обречен? Почему он вышел из дому только тогда, когда вода уже подходила к крыльцу? Почему он отказывался от предлагавшихся ему средств спасения? Почему, наконец, к его ногам был привязан этот странный якорь? И кто привязал его?

Так что же это все могло означать? Предположить, что этот самый Фридрих Эрнестович Марк покончил самоубийством? Но почему? Какие причины могли заставить его это сделать в таком глубоком старческом возрасте? И самое главное— почему он избрал такой удивительный способ самоубийства?

— Нет, надо заняться личностью этого Марка, — заявил Зотов и снова покинул Виддупа, исчезнув на несколько дней.

Для Виддупа дни, в течение которых отсутствовал Зотов, были какие-то смутные, странные и тревожные. В самом деле, что произошло? Как далеко в сторону отвлекся он? Разве не скифская проблема занимала его с самого начала? Разве он не собирался перевернуть науку открытием телефона у скифов? Почему он дал увлечь себя разоблачением тайн какого-то старого Кичкаса, который ему вовсе не нужен!

В конце концов, в чем же во всей этой истории заслуги Виддупа? Опять невезение! И американец задумчиво перебирал забытые им было скифские наконечники, нанизанные на телефонный провод.

Дни и ночи в это время Зотов проводил в библиотеке.

Он рылся в комплектах старых газет, выходивших в дни, когда сооружался Днепрострой. Работа давалась трудно. Материала было так много, что важное и серьезное тонуло в хаосе второстепенного, и нужно было отделять важное от неважного.

Но однажды… Однажды он влетел в комнату Виддупа без головного убора, возбужденный, красный и радостный.

— Посмотри, что я нашел! — восклицал он, бросаясь к американцу. И Зотов показал ему найденную в ворохе старых газет небольшую хроникерскую заметку о том, что 5 мая 1931 года в Кичкасе, во время искусственного затопления днепровских берегов, была одна человеческая жертва. Неизвестно по чьему недосмотру, в полуразрушенном доме, стоявшем у подножья взорванных скал, был забыт какой-то старик, неожиданно вышедший из помещения, когда уже вода подходила к нему. Заметка прибавляла, что спасти старика не удалось.

— Сомнений быть не может, — произнес Виддуп. — Это именно тот самый человек, которого успело случайно запечатлеть кино, и чей скелет вы нашли на дне Днепра. Его имя Фридрих Эрнестович Марк!

С этой минуты все усилия обоих журналистов были направлены к тому, чтобы возможно полнее выяснить личность Марка, с которой, по-видимому, связывалось все, что интересовало Зотова и Виддупа.

Оба они бегали по библиотекам, проглатывали глазами кипу старых газет, десятки часов дышали пылью архивов, но нигде отыскать каких бы то ни было упоминаний о Марке не могли. Наконец, Зотову пришла мысль: если Марк заслужил благодарность от Запорожского земства, то наверно, в истории этого земства можно встретить его имя.

Он раздобыл старые земские издания в Запорожье, выходившие еще задолго до Октябрьской революции, и углубился в их чтение.

На этот раз его попытки оказались небезуспешны. В журнале «Вестник Запорожского земства за 1907 год» он действительно наткнулся на небольшую статейку, специально посвященную деятельности некоего Фридриха Эрнестовича Марка.

— Ура! — закричал Зотов в восторге, поднося книгу Виддупу.

На этот раз они узнали, что Марк заведывал переправой через Днепр возле Кичкаса в течение сорока лет, арендуя «переправу» у земства. В 1907 году переправа на паромах была уничтожена, ибо в Кичкасе закончился стройкой большой железный мост, соединивший оба берега Днепра.

— Мне кажется, — говорил Зотов, обращаясь к Виддупу, — мне кажется, что я уже начинаю понимать многое. Вы видите, что мост каким-то образом связан с этим Марком. Марк заведывал переправой большую часть своей жизни, и мост отнял у него его любимое дело. Поняли?

— Почти!

Зотов продолжал:

— У Марка могли быть все основания ненавидеть построенный в Кичкасе мост — это вы понимаете?

— Допустим. Но что из этого следует?

— Как что? А то, что автором надписи на каменной плите, которую вы нашли, был он, Фридрих Эрнестович Марк!

— Но почему вы думаете?

Зотов пожал плечами:

— А как же иначе? Кто еще мог называть мост проклятым? Ведь надпись дышит ненавистью к этой победе человеческой техники. Кто, кроме Марка, мог питать такую ненависть к мосту? Никто. Нет, нет, я уже очень хорошо представляю себе фигуру этого старого человека, всю свою жизнь прожившего в диком, живописном Кичкасе, с которым он должен был свыкнуться всей душой, всем телом. Сорок лет… Понимаете ли вы, что это значит? Конечно, он должен был сильнее всего на свете любить свое дело, эти смешные неуклюжие паромы, переправлявшие с одного берега на другой людей, грузы, телеги и животных. И вот, в один прекрасный день, то, с чем он сжился и чему посвятил большую часть своей жизни, у него отняли. И все это благодаря мосту, который изуродовал его любимые дикие скалы и, раз навсегда соединив оба берега, отстранил Марка от родного ему Днепра…

— Да, да. Все это очень возможно, очень похоже на правду, — повторял Виддуп. — Но все-таки, но все-таки далеко еще не все ясно.

— Как бы там ни было, — кивнул головой Зотов, — но мы медленно и верно приближаемся к раскрытию тайны. Мы уже знаем и автора надписи на вашей каменной плите.

— Да, но для нас все еще остается непонятным, почему вдруг якорь был привязан к ноге этого самого Марка. И почему его никак нельзя было спасти от воды?

Зотов был хладнокровнее американца.

— Потерпите. Все узнаем в свое время, — сказал он.

Дни проходили за днями, а шум вокруг открытий двух журналистов разрастался все больше и больше. Газеты помещали снимки находок. Скелеты, найденные на дне, давно уже были извлечены на свет. Ученые и краеведы строили всевозможные догадки. Писались исследования. Радио ежедневно сообщало о новых результатах поисков. И, по крайней мере, в одном непоседливый Виддуп мог считать себя удовлетворенным: его имя стало известно повсюду.

С необычайной настойчивостью оба журналиста брали приступом одну за другой загадки, остававшиеся долгое время нераскрытыми.

Однажды к Зотову постучались. К нему вошел человек средних лет, держа какой- то сверток подмышкой.

— Вы журналист Зотов?

— Да.

— Тот самый, который занимается сейчас этой историей с находками в старом Кичкасе?

Зотов утвердительно кивнул головой.

Его гость огляделся вокруг себя, ни слова не говоря сел в кресло, положил ногу на ногу и указал Зотову на сверток, который он принес с собой.

— Я думаю, — произнес он, — что вот эта штука может оказаться не бесполезной для вас…

— В самом деле?

Посетитель принялся освобождать сверток от бумаги, в которую он был завернут, и Зотов увидел небольшую рукопись, пожелтевшую от времени и писанную мелким старинным почерком.

— Какое-нибудь сочинение?

Человек встал.

— Как вам сказать… Это не сочинение в том смысле, в каком обычно пишут сочинения профессионалы писатели. Эта тетрадь исписана рукой моего деда. Ей много лет. Я читал о вашем изыскании и вспомнил об этой рукописи, которую получил от отца. Я решил, что вам она пригодится…

Зотов принял из его рук исписанную тетрадку.

VIII. Раскрытие загадки

Когда Виддуп ехал еще на пароходе «Эпоха», поднимаясь вверх по Днепру, и с горестью вспоминал о своих былых неудачах, ему, непоседе, и в голову не приходило, что он может так долго задержаться на берегах Днепра.

А между тем прошло почти три месяца с тех пор, когда, попрощавшись с Ларским и его женой, он впервые ступил ногой на набережную острова Хортицы. Совместная его работа с журналистом Зотовым как-то замерла, затихла, остановилась на одной точке. Им удалось подойти почти к основному в тайне, на которую натолкнулись они на днепровском дне, но окончательно раскрыть ее они не сумели и под конец, утомившись, как-то оставили свои изыскания. Да и печать, все время сообщавшая о каждом шаге их работ, заметно охладела к истории, связанной со старым Кичкасом.

Так и осталось невыясненным, каким образом к ноге Фридриха Эрнестовича Марка оказался привязанным якорь, откуда взялись шесть скелетов, найденных Зотовым, и какая связь между этими скелетами и Фридрихом Марком.

— А ну его! — в конце концов заявил даже неугомонный Виддуп, окончательно потеряв надежду разобраться во всех этих вещах подробнее.

С Зотовым они встречались все реже и реже. Но Виддупу не раз казалось, что Зотов при встрече с ним, когда заходит речь о старом Кичкасе, как-то хитро улыбается и загадочно смотрит на американца. Сначала Виддупа это беспокоило, ему приходила в голову мысль, не знает ли чего Зотов, не собирается ли он обойти его, — потом он просто махнул рукой, перестал замечать и даже просто интересоваться.

Виддуп мечтал о возвращении на родину и несколько раз собирался уже сесть в дирижабль, совершавший рейсы между Запорожьем и Сан-Франциско, но приближавшиеся празднества, на которых ему еще не удавалось присутствовать, заставили его задержаться, и он решил провести день восемьдесят второй годовщины в Запорожье.

7 ноября 1999 года он проснулся в номере гостиницы, разбуженный нестерпимо ярким лучом света, ворвавшимся через окно в его комнату.

Подбежав к окну, Виддуп увидел необычайное зрелище.

Над стеклянным городом поднималось утро. Навстречу восходившему солнцу из недр городских улиц поднимались сотни ярчайших ослепительно белых прожекторов, создававших какой-то световой ореол над блестевшими крышами городских зданий. Так начиналось утро праздничного дня. Свет здесь был необходимой эмблемой празднества, ибо Запорожье— город света. Здесь все связывалось с электрическим сердцем страны— Днепровской гидроэлектростанцией.

Центр празднеств— Виддуп знал это— находился не в городе, а за ним, в районе Днепра, у бывшего Кичкаса.

Виддуп оделся и вышел на улицу. Уличное движение почти отсутствовало. Нигде не было видно ни автомобилей, ни вагонов подвесной электрической дороги. Он почти не встретил ни одного пешехода. Судя по улицам, город точно вымер.

Но не было крыши небоскреба, с которой бы каждые десять-пятнадцать минут не срывались, напоминая больших птиц, легкие самолеты. Сегодня все были в воздухе.

Над городом стоял неумолчный шум тысяч пропеллеров. Небо пестрело самолетами, уносившими большую часть населения города в сторону Кичкаса.

Виддуп вернулся в гостиницу, в лифте поднялся на крышу пятидесятиэтажного здания, на которой расположились гостиничные ангары, и справился о свободном самолете. Ему удалось достать последний, так как все остальные были уже разобраны. Самолет был двухместный, но еще кого-нибудь, желающего лететь с Виддупом, не оказалось, и он сам сел за руль и, оторвавшись от крыши гостиницы, поднялся над городом.

Ему приходилось лавировать, чтобы избежать неминуемого столкновения с самолетами, реющими перед ним справа, слева, выше его и под ним.

Далеко слева он видел окруженный Днепром город острова Хортицы. По одетой гранитом реке медленно плыли тяжелые пароходы и сновали катера, казавшиеся сверху не больше простых — чернильниц. Узенькой полоской чернел мост, соединявший. Хортицу с городом Запорожьем, а прямо перед глазами Виддупа расстилалось водное пространство, скованное плотиной, и белело внизу здание станции.

Над Кичкасом реяли тысячи самолетов, один за другим они спускались на громадный аэродром, развернутый в двух километрах от станции. Воздушная милиция наблюдала за порядком в воздухе, регулировала посадку самолетов, которые, снизив пассажиров, немедленно откатывались в далеко отстоящие ангары, либо отправлялись обратно в город. Подземная железная дорога ежеминутно выбрасывала толпы, спешащие на берега Днепра. Пароходы подвозили к пристаням десятки тысяч людей. Народу было так много, что непроницаемая стена его растянулась на несколько километров, начиная от здания электростанции по берегу реки в сторону бывших порогов.

Виддуп не спешил опускаться. Он решил посмотреть на зрелище сверху и, кружа над территорией старого Кичкаса, увидел вскоре дирижабль, плывший в сторону места торжеств. Дирижабль остановился над серединой реки. Виддуп внимательно разглядывал его. Перед ним была обыкновенная воздушная трибуна, употреблявшаяся в случаях, когда ораторам приходилось выступать перед таким количеством людей, которое могло их слышать только говорящими с некоторой высоты.

Летая вокруг воздушной трибуны и рассматривая людей, стоявших на ней, Виддуп с удивлением заметил Зотова, стоявшего около перил и задумчиво смотревшего на старый Днепр.

— Что он тут делает? — подумал Виддуп и решил не терять Зотова из виду.

Он подумал, что слушать, летая на самолете, ему не удастся. Тогда он снизился, сдал самолет на хранение и, заняв удобное место в толпе на берегу, стал выжидать.

Празднества разделялись на две части. Первая, как это было установлено революционной традицией, состояла из коротких речей, приветствий и последних сообщений о только что происшедших событиях. Таким последним сообщением в день восемьдесят второй годовщины Октябрьской революции оказалось сообщение о провозглашении Соединенных Штатов Америки — социалистическими и о присоединении Америки к Всемирному союзу социалистических республик. Таким образом за год до наступления двадцать первого века знамя социализма было поднято в последней стране, остававшейся как бы островом капитализма.

Вторая часть празднеств должна была состоять из прогулок над Днепром по воздуху, над местом, где когда-то кипели пороги, из концертов в воздухе и различных увеселений.

Но перед началом второй части Виддуп неожиданно вздрогнул, услышав раздавшийся сверху и широко разносившийся радио-усилителями знакомый голос Зотова.

Виддуп насторожился. Он был весь внимание.

Стоя на воздушной трибуне, ухватившись за перила ее и обращаясь вниз к несметной толпе, приготовившейся его слушать, запорожский коллега Виддупа произносил речь:

— Товарищи! — кричал сверху Зотов. — Мы празднуем восемьдесят вторую годовщину Октябрьской революции в том самом месте, где в день первого десятилетия этого величайшего события была заложена Днепровская плотина, обуздавшая старый Днепр и преобразившая весь край. Если бы тогда, семьдесят два года назад, не случилось этого события, если бы там, где вы сейчас стоите, семьдесят два года тому назад на месте созданной уже тогда перемычки, впервые разделившей Днепр, соратники и ученики Ленина не заложили плотины, которую мы видим хотя и в несколько уже измененном виде, — не было бы заводов, раскинутых по берегам Днепра, не было бы нашего города. Океанские суда не входили бы в порт острова Хортицы, да и остров Хортица, на территории которого сейчас расположен один из замечательнейших городов мира, продолжал бы оставаться тем же пустынным зеленым островом. Если бы седьмого ноября тысяча девятьсот двадцать седьмого года не заложили бы первый камень будущей плотины, — мы никогда не видали бы этих проводов, которые от днепровской электростанции разносят далеко вокруг дешёвую энергию, вспоившую, обогатившую весь юг УССР.

Зотов на минуту перевел дух и продолжал:

— Вот почему, — говорил он, — сегодня будет уместно рассказать вам небольшую историю, связанную с прошлым старого Кичкаса, связанную с его последним днем.

У Виддупа захватило дух. О чем собирается рассказать сейчас Зотов? Что может он рассказать, кроме того, что уже известно? А Зотов, все больше и больше овладевая своим голосом, приступил к развертыванию рассказа:

— Без малого сотню лет назад Днепр совсем не был похож на тот, каким мы видим его сейчас. Между высокими дикими скалами он несся здесь с ужасающей быстротой, однако ширина его в редких местах достигала больше полукилометра. На тихих берегах существовала немецкая колония, расположившаяся главным образом на том берегу, где сейчас стоит наша электростанция. А на другом берегу, на левом, тесно прижатый к высоким скалам, стоял дом старого человека, обрусевшего немца, имя которого было Фридрих Эрнестович Марк. Вся жизнь тихой колонии. Кичкас была связана с именем этого человека. В течение многих лет Марк заведывал переправой через Днепр. Переправлялись в те далекие времена на медленных, неудобных, широких деревянных паромах. Марк был владельцем этих паромов и переправлял через Днепр людей. Но в тысяча девятьсот седьмом году был выстроен когда-то знаменитый Кичкасский мост, который оказался снесенным в период постройки Днепровской электростанции. Это был красивый, переброшенный с берега на берег железный арочный мост, в те времена удивлявший специалистов и считавшийся одним из лучших в старой России. Два года, в течение которых строился мост, старый Марк глухо и непрестанно враждовал с этим торжеством тогдашней техники. Вообразите себе фигуру этого человека, всю свою жизнь посвятившего днепровской переправе и вдруг оказавшегося ненужным, как и его паромы. Железный мост, радовавший всех жителей Кичкаса, не только не радовал Марка, но и внушал ему слепую ненависть!..

Вы слышали, как приходилось работать рабочим в дореволюционное время. Не могло быть и речи о какой бы то ни было охране труда. А между тем, постройка моста в условиях тогдашней техники была сопряжена с риском для жизни многих рабочих. Железные балки, соединявшие переплеты моста, приходилось клепать, стоя в специальных подвесках, висевших над серединой Днепра на большой высоте. Тогдашние строители моста, мало заботились о жизни рабочих и, вместо того, чтобы держать эти подвески на безопасных и прочных цепях, подвешивали их на гнилых веревках. И однажды произошло несчастье. Шесть рабочих свалились в Днепр и погибли. В те времена немного писалось об этой истории. Старались ее замять, не раздувать, не придавать широкой гласности. Это было не в интересах тогдашних властей. Шесть трупов несчастных рабочих тогда исчезли. В газетах тогда писалось, что все они утонули, и только недавно мы выяснили истинную их судьбу. Фанатичный Марк выловил тайно все трупы и сам их похоронил. В стороне от дома, в скалах, он зарыл их в могилу и поставил над ними памятник, на котором собственноручно написал: «Здесь похоронены люди, которых съел проклятый мост». Так, чем мог, мстил этот старик ненавистному мосту. В тысяча девятьсот седьмом году мост был окончен, и Марк устранился от дел. Стали не нужны его допотопные паромы, их вытащили на берег, они рассохлись. Ими топили печи. Новый мост повис меж двух берегов. Но судьба строителей несколько облегчила страдания Марка. После постройки моста обнаружились крупные растраты, упущения, и строители были отданы под суд. Главный инженер застрелился, и Марк торжествовал.

Он поселился в старом доме, под высокими скалами, и доживал свой век. И все-таки Марку удалось пережить своего врага — кичкасский мост.

Глубоким стариком он дожил до дней Октябрьской революции, перенес весь период гражданской войны, видел, как махновцы взрывали ненавидимый им кичкасский мост, как затем Советская власть восстанавливала его. Он дожил до дня, когда приступили к созданию Днепростроя и когда весь его старый Кичкас был обречен на гибель. Он видел, как разбирали кичкасский мост, потому что днепровская вода должна была подняться после постройки плотины выше него. Но погибал не только мост, который был ненавистен Марку, но погибал весь тот Кичкас, с которым Марк свыкся, связал всю свою жизнь. Днепровская вода должна была залить сорок четыре селения и в том числе дом старого Марка.

Но старый Марк не пожелал пережить гибель своего Кичкаса и решил погибнуть вместе с ним. Он один тайно остался в доме, когда первый раз закрыли щиты плотины и заставили днепровскую воду залить кичкасские берега.

Плотина заставила Днепр ринуться на селения и затопить их. Накануне были приняты все меры для предотвращения несчастий. В домах не оставалось ни одного человека. Пространства, подлежащие залитию, были освобождены от всего живого и отгорожены. Но старик, не замеченный никем, остался в своем доме. И только в последний момент, когда вода стала подходить к крыльцу, он вышел в последний раз взглянуть на погибающий Кичкас, и в ту же минуту тело его скрылось под водой. Он погиб. Его появление было неожиданным. Спасти его не удалось, тело его даже не всплыло наверх, ибо старый Марк принял к этому меры. Он раздобыл один из тех якорей, которые были у него на паромах, и привязал его к ноге, отрезав себе путь к спасению.

То было семьдесят два года назад. С тех пор ничто уже не напоминает ни о старом Кичкасе, ни о его фанатике-старике Марке, не сумевшем заглянуть в будущее, понять, что гибель старого Кичкаса послужит началу новой жизни огромной страны.

Там, под водой, лишь остатки и следы жизни людей, о которых сейчас можно только вспоминать. Вот то, с чем я мог познакомить вас сегодня, в день восемьдесят второй годовщины Октябрьской революции и семьдесят второй годовщины Днепростроя.

Зотов кончил. Тысячи людей, выслушав его рассказ, подвигались ближе к берегу, как бы стараясь глубже заглянуть в воду, под которой еще находились остатки дома старого Марка и были найдены его кости…

Дни, последовавшие за празднованием восемьдесят второй годовщины, Виддуп провел в поисках Зотова. Последний куда-то исчез, и найти его американцу не удавалось.

Неожиданно он заявился сам, в час, когда Виддуп уже складывал свои чемоданы, собираясь лететь через несколько часов в Америку.

Виддуп встретил его возгласами изумления:

— Как вы узнали подробности? — был первый вопрос, с которым он обратился к вошедшему.

Я скрыл от вас, Виддуп, и должен в этом сознаться, один небольшой эпизод. Дело в том, что несколько времени тому назад мне принесли и оставили у меня рукопись. Она была помечена датами, близкими тем, выяснением которых мы занимались с вами. Рукопись принадлежала рабочему, работавшему еще при постройке кичкасского моста и близко знавшего старика Марка. Этот рабочий рассказывает о том, как однажды, в осеннюю непогоду, когда вздувшийся Днепр ходил волнами, а в скалах ревел ветер, не выдержали веревки, на которых были подвешены помосты для клепавших мостовые балки рабочих— и шесть рабочих свалились в воду. Марк, чей дом стоял неподалеку от основания строившегося моста, позвал однажды автора рукописи и предложил ему тайно выловить трупы. Автор рукописи передает о странном впечатлении, которое производил на него Марк. По его мнению, старик был тогда уже чуть тронут в уме. Тем не менее, он принял предложение Марка, скрепленное определенной суммой денег, и оба они выловили трупы, никому, не говоря ни слова, и зарыли их чуть повыше дома Марка, при чем Марк поставил на могилу плиту с надписью; которая вам хорошо известна. Вот и все.

— Одну минуту, — заметил Виддуп. — Но откуда же вы взяли, что Марк сам привязал к своей ноге якорь?

— Каюсь, — ответил Зотов, — на этот счет у меня не было никаких документов, но я сделал этот вывод на основании простых логических умозаключений. Тем более, вот еще какая подробность. В рукописи, о которой я вам рассказал, описан вообще весь быт старого Марка. Там описаны его паромы и существует, между прочим, указание на то, что катер, возивший эти паромы, назывался «Марк», а на трех якорях, которые принадлежали владельцу переправы, было выбито это же слово. Я еще раз без вашего ведома спускался на дно и извлек оттуда якорь вместе со скелетом. Скелет, признаться, рассыпался, но череп я сохранил. Что же касается якоря, то на нем действительно оказалось выбитым слово «Марк». Все, что мы знаем о Марке, вся обстановка говорит за то, что только он сам мог прекратить свою жизнь. А теперь, Виддуп, скажите — вы покидаете нас и летите в Америку?

— Да. Я возвращаюсь домой. Но я хотел вам задать еще один вопрос.

— Я слушаю.

Виддуп открыл один из своих чемоданов, порылся в нем и вытащил злополучное ожерелье— скифские наконечники, нанизанные на телефонный провод.

— А это? Чем же вы объясняете странную связь скифских наконечников с телефонной проволокой? Разве здесь нет никакой загадки?

Зотов пожал плечами.

— Вы говорите смешные вещи, Виддуп. Я могу вам разъяснить историю вашего ожерелья. Ничего не может быть проще. В то время, как я рылся в библиотеках и перечитывал комплекты старых газет, для меня выяснилось множество мелких моментов созидания Днепростроя. Вы знаете, что в районе старого Кичкаса существовало большое количество древних курганов, территория которых также подлежала залитию водой. Эти курганы стали предметом исследований Академии Наук. Но бывали случаи, когда рабочие, рывшие землю, то тут, то там сами находили следы старины вроде вот этих наконечников. Разумеется, далеко не всегда они понимали ценность своих находок и либо выбрасывали их, либо отдавали детишкам для игр. Судьба наконечников, попавших вам в руки, очевидна. По незнанию, что это за вещи, дети, играя, нанизали эти забавные трехугольнички на подвернувшуюся под руки телефонную проволоку. Таких случаев было много…

Виддуп задумчиво посмотрел на ожерелье, покачал головой и рассеянно произнес:

— Мне ведь всегда не везет!..

Биография

Эмилий Миндлин

(1900–1981)

Русский советский писатель. Печатался с 1914 г. Многочисленные очерки посвящены стройкам первой пятилетки. Автор книги «На „Красине“» (1929), пьесы «Сервантес» (1939), романов «Дорога к дому» (1957), «Город на вершине холма» (1961), повестей «Не дом, но мир» (1969) об А.М. Коллонтай, «И подымается рука…» (1973) о П.А. Алексееве, а также произведений для детей, статей о литературе и театре, книги воспоминаний «Необыкновенные собеседники» (1968). Некоторые произведения М. переведены на иностранные языки. В 1955 г. был арестован и осужден, в 1956 г. находился в ИТУ. Реабилитирован в 1971 г.

Библиография

Миндлин Э. Л. Возвращение доктора Фауста // Возрождение. Литературно- художественный и научно-популярный, иллюстрированный альманах / Под ред. П. Д. Ярославцева. М.: Время, 1923. Т. 2.

Эмилий Миндлин. Днепровская Атлантида.

«Всемирный следопыт 1927-11».

«Всемирный следопыт 1927-12».

* * *

Рисунки: С. Лодыгина, И. Невинского.

На обложке фрагмент картины: Константин Богаевский. Днепрострой. 1935 г.

Примечания

1

Столица ассирийского царства, лежавшая на левом берегу р. Тигра.

(обратно)

2

Здесь — путь, полотно которого приподнято (на сваях, стальных или бетонных устоях) над сушей или водной поверхностью.

(обратно)

3

Теперь Запорожье и Кичкас разделяются расстоянием в несколько километров. (Ред.).

(обратно)

Оглавление

Начало романа «Возвращение доктора Фауста»

  Глава первая Разочарование доктора Фауста и новый образ жизни его

  Глава вторая На сцене появляется новая фигура — профессор Мефистофель

  Глава третья Нос профессора Мефистофеля

  Глава четвертая Первое проявление странностей профессора Мефистофеля

  Глава пятая Самая необыкновенная беседа в Швиттау

  Глава шестая События в отдельном домике с невысоким крыльцом

  Глава седьмая Необыкновенное пробуждение Фауста

  Глава восьмая День великолепных начал

Днепровская Атлантида

  I. Скучающий репортер

  II. Случайная находка

  III. Путешествие по дну Днепра

  IV. Днепровская Атлантида

  V. Чей скелет?

  VI. Остановите ленту!

  VII. На подступах к тайне

  VIII. Раскрытие загадки

Биография

Библиография Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg