Рэй Брэдбери В глазах созерцателя
Может быть, маленький человек олицетворяет собой и зло, и благо?
Если вы поняли намёк, разобрались в себе и примирились с собственным прошлым и угрызениями совести, то маленький человек — во благо.
Если вы отвергаете прошлое и гоните прочь угрызения совести, то вам станет больно.
Тогда вам покажется, что маленький человек — во зло.
Проходя по вестибюлю, он испытал момент узнавания. Муж и жена шагали в одну сторону, а человечек в тёмном костюме и в таком же котелке — в другую. Муж не смотрел в лицо коротышке до тех пор, пока они не поравнялись, и только тогда, в последний миг взглянул на него. С этого начались его беды и череда событий, которые в последующие несколько дней довели его до крайности.
— Я знаю тебя, — казалось, произнёс некий голос.
На мгновение муж опешил, ибо лицо маленького человека глядело на него исключительно выразительно, насмешливо, с блестящими глазами и приятным ртом, очертаниями носа и губ, с простотой и прямотой вонзённого чистого ножа, без всяких затей.
— Я знаю тебя.
Лицо исчезло. Голос, если это был голос, затих. Муж ощутил себя совершенно разоблачённым и беззащитным перед лицом ледяной бури. Он последовал за своей женой, машинально отворил дверь гостиничного номера, пропустил её вперёд. Ему показалось, что маленький человек маячит у него за спиной. Он обернулся. В коридоре ни души.
Муж вошёл в номер; жена снимала шляпку.
— Ты заметила того человечка?
— А что в нём особенного?
— Тебе не показалось, что он что-то сказал?
— Нет.
— Мне послышалось, что он сказал: «Я знаю тебя».
— Я ничего не слышала.
Муж подышал на свои руки, словно хотел их согреть.
— А почему мне показалось, что я это слышал?
— Ума не приложу.
— Ладно, к чёрту его.
И он снял пальто и галстук, готовясь отойти ко сну. Когда его жена закончила свой туалет, он зашёл в ванную комнату и за чисткой зубов заметил, что ею пользовались обитатели двух разных миров: жильцы его номера и жильцы смежного номера — из-за второй двери, ныне надёжно запертой на замок и щеколду с его стороны. Так что, кто бы ни жил за этой дверью и стеной, ни днём, ни ночью не смог бы проникнуть и смыть с себя зловещую сажу и ещё более зловещих микробов этого города в их фарфоровую раковину.
— И всё равно мне это не по нутру, — решил он вслух.
— Что ты сказал? — спросила жена из спальни.
— Мне не нравится эта вторая дверь в соседний номер, — сказал он громче. — Им следует снять дверь и замуровать проём.
— Ах, ради всего святого, — взмолилась жена. — Дверь заперта. Они используют её для больших семей, занимающих смежные апартаменты. Никто не собирается к нам вламываться после полуночи, грабить тебя или насиловать меня. Ты слишком беден, а я уже далеко не так хороша собой. Вот.
— Всё равно, — упорствовал он, теребя щеколды и пробуя замок на прочность.
— Иди спать.
Свет в спальне погас, и он услышал, как пружины матраса приняли на себя вес его жены.
Он стоял в ванной, глядя на вторую дверь. Вдруг его заинтриговала замочная скважина. Он немного поколебался, а затем нагнулся и заглянул в скважину.
На него взирал яркий синий глаз.
Он молниеносно выпрямился, хватая ртом воздух.
— Прошу прощения! — возопил он, словно сделал кому-то ужасную гадость.
— Что там такое? — спросила жена из затемнённой спальни.
Руки у него почему-то затряслись, и он почувствовал, как кровь жаркой волной хлынула ему в голову, заливая краской лицо. Он увидел своё смущённое и одураченное отражение в ярком зеркале.
— Чёрт! Чёрт! Чёрт! — вскричал он.
Затем зажал себе рот ладонью.
— Что с тобой? Ты порезался? — спросила жена.
Он был не в силах отвечать. Что тут скажешь? Что с той стороны какой-то недоумок пялится на нашу ванную комнату? На меня в замочную скважину зыркает какой-то глаз? Чёрт побери! Разве такое можно выговорить! Совпадение. Человек с той стороны услышал шум воды, подошёл и нагнулся посмотреть в тот же самый момент, когда я сам подглядывал. Наверное, тот, другой, так же смущён и обескуражен и чувствует себя так же глупо. Какой идиотизм!
— Чарльз? — позвала жена.
— Иду, — сказал он, резко выключив свет в ванной.
Глуповато хихикая, он на ощупь вернулся в спальню и лёг в постель.
— Что происходит? — поинтересовалась жена. — Ты как будто пьян.
Опустив голову на подушку, он прошептал: — Глупее не придумаешь. Посмотрел в замочную скважину, а из неё на меня зыркает чей-то глаз.
— Ты шутишь.
— Честное-благородное слово. Позор, да и только, — прошептал он, нервно хихикая. Ему свело живот. — Маленький человечишка.
— Кто-кто?
Он призадумался.
— Да. Странно. Но это он. Больше некому. Маленький человек, который прошёл мимо нас в вестибюле. Никогда я ещё не был в чём-то так уверен. Он живёт за стеной.
— Какая разница, — устало молвила жена. — Двери, человечки, замочные скважины… Какое тебе до этого дело?
— А ему какое до нас дело? — вскричал муж и затем, успокоившись, сказал:
— Я же не просил его подглядывать в замочную скважину.
— Если бы тебе самому не пришло в голову подглядывать в скважину, то ты бы не сделал такого открытия, — сказала она. — Я в жизни не заглядывала в замочные скважины. У меня и в мыслях такого не было, даже в голову не приходило. С какой стати тебе приспичило сделать нечто подобное?
— А чёрт его знает, — вырвалось у него. — Вот просто взял и сделал.
— Спи, — посоветовала жена с приводящим в бешенство терпением. — Завтра у нас долгий день. Заседания — целый день. Ещё два дня, сядем в поезд, и домой.
Она позаботилась о том, чтобы взбить подушку и натянуть на себя одеяло, чтобы заставить его молчать.
— Всё равно, — сказал он после минутной паузы. — Готов поспорить на последний доллар, что этот плюгавенький субчик живёт за нашей дверью.
Жена промолчала.
* * *
Еле-еле-еле слышная капель. Тишина. Кап. Тишина. Кап. Кап. Кап.
Он поднял голову с подушки. Взглянул на светящийся циферблат часов.
— Три.
Кап. Долгая тишина. Кап.
Как такой ничтожный звук мог его разбудить?
Вода. По капле падает в фарфоровую раковину.
Муж встал, пошёл в ванную и прикрутил кран. Капель прекратилась. Он держал руку на холодном металле. Перед сном он всегда всё проверял. За двадцать с лишним лет такие проверки стали для него привычным ритуалом — чтобы не капала вода, не оставались незапертых дверей и хлопающих жалюзи, чтобы дверцы шкафов были заперты, а ящики письменных столов задвинуты. Он признал, что это чудачество, и отчётливо помнил, что проверял краны именно на утечку. Ответ мог быть только один.
Он быстро включил свет в ванной. Затем заставил себя двигаться очень медленно. Проверил замки и щеколды. Всё пребывало в том же состоянии, в каком он это оставил. Дверь в смежный номер была заперта намертво. Никто не мог проникнуть сюда ночью, помыть руки и уйти. Он бросил взгляд на мыло в фарфоровом лоточке. Под каким углом оно лежит? Обычно он кладёт обмылок вдоль мыльницы, как полагается. Нет ли отклонений от нормы? Он выдохнул. Чёрт, чёрт! Нельзя доверять своей подсознательной небрежности. Внешне опрятный, наш подсознательный характер зачастую изменяет нам и разбрасывает повсюду мелкие следы — ничтожное волокно, брызги, мыльную крошку и соринки. Грязь, грязь, грязь!!! Он слегка содрогнулся от своего собственного потаённого постыдного эго.
— К чёрту, — бросил он зеркалу.
Как же он побледнел, словно застукал своего братца-близнеца за каким-то чудовищным и безнравственным деянием!
— Мы накрепко закрутили кран. Теперь можно и на боковую.
Не хватает одного.
Смеясь над собственной глупостью, он играючи подошёл ко второй двери и наклонился. Заглянул в замочную скважину.
На него, не моргая, лучезарно глядел синий глаз.
На этот раз он замер на несколько секунд, казалось, не в состоянии пошевельнуться. Он сделал выдох через лёгкие и горло, минуя язык, через нос и ноздри, сквозь зубы. У него закружилась голова. Его закачало. Глаз вперился в него. Он опёрся рукой о стену. Выпрямился. И долго стоял, переводя дух. Затем, как всплывающий всего на минуту ныряльщик, он сделал глубокий вдох и снова нырнул.
Глаз никуда не делся.
Если глаза умеют улыбаться, то этот ему улыбался.
— Пошёл прочь! — прокричал он шёпотом. — Вон отсюда!
Он резко повернулся и хлопнул было по выключателю. Промахнулся и попытался снова. Свет погас. Он чуть ли не бегом бросился к постели.
Ещё до завтрака он позвонил администратору.
— Это из номера 412. Не могли бы вы мне сказать, кто наш сосед из номера 411?
— Мистер Бикель, сэр.
— Миниатюрный такой, бледноватый коротышка в котелке?
— Здесь только имя «мистер Бикель». Я не могу описать вам его внешность. Что-нибудь не так?
— Негодяй пялится в замочную скважину на нашу ванную комнату. Только и всего.
Последовало долгое молчание.
— Откуда вы знаете? — спросил наконец голос на том конце провода.
— Ну, я присел и… — муж запнулся, сглотнул слюну. — Видите ли, я…
Он прикоснулся к телефону, опасаясь, что аппарат вот-вот взорвётся у него под носом, и сказал: — Ладно. Не будем больше. Это бесполезная затея.
И повесил трубку, обливаясь потом.
Жена посмотрела на него:
— Ну как?
— Чёртов администрато, словно намекает на то, что это я шпионю.
— А разве не ты?
— О боже, и ты, Брут!
— Сказано же в Библии: «Ищите и обрящете».
— Терпеть не могу Библию, — откликнулся муж. — Цитаты на все случаи жизни. И если не из Библии, то из Вилли Шекспира.
— Почему бы тебе не заклеить замочную скважину пластырем, — предложила жена.
Он сел на кровать, и у него стала медленно отвисать челюсть.
— Отличная идея, чёрт возьми!
Так он и сделал.
— Вот тебе! Получай!
— А сейчас он смотрел на тебя через скважину? — полюбопытствовала жена.
— Не знаю. Не проверял.
— А ты проверь, — сказала она, накрашивая губы помадой.
— Послушай, Глэдис!
— Проверка не повредит.
— Чёрт, я только хочу, чтобы меня оставили в покое!
Он оторвал пластырь от замочной скважины и склонился к ней.
— Чёрт побери! Сгинь! Пропади! Всё, звоню администратору!
— Чарли, — сказала жена.
— Вот, полюбуйся сама!
Она засмеялась и подошла. Наклонилась и посмотрела в замочную скважину. Потом выпрямилась, пожав плечами, и вернулась к своему прежнему занятию — припудриванию щёк перед зеркалом в ванной.
— Ну и? — воскликнул муж.
— Если ему так уж хочется проводить все часы своего бодрствования, прилепившись к замочной скважине, то нам должно быть на это наплевать, — заключила она.
— Ты видела этот глаз — прямо сейчас?
— Видела.
— Ну вот опять!
— Но кому какой от этого вред? Он ничего не может увидеть.
— В том-то и дело. Вторжение в частную жизнь.
— Не ощущаю никакого вторжения.
— Не говори пошлостей, — сказал он.
— Может, это знак внимания, — предположила она. — А вдруг мы его заинтересовали? Представь себе, что он писатель, которого привлекают сценки из жизни космополитов.
— Ей-богу, он скорее чокнутый.
— Он малость тронутый, как таких величала моя мама, — сказала жена, приводя в порядок причёску. — Те, кто в Кантоне вставал спозаранку, чтобы собрать росу с папоротника, плавал в полночную грозу или загромождал свои жилища старыми газетами, хрусталём или резиновыми покрышками — малость тронутые. «Капустной молью траченные в темноте», — говорила она. Мама посылала стихи в дамские журналы. За тридцать лет её опубликовали лишь однажды.
— Меня так и подмывает засунуть в замочную скважину водяной пистолет и нажать на спуск.
— Что? — спросила жена, занятая своими мыслями.
— Чёртов синий глаз, — пробурчал он.
— Жёлтый.
— Не понял, — сказал он.
— Жёлтый, — сказала она. — Вроде кошачьего.
— Когда я вижу синий, я знаю, что это синий, — сказал он обиженно.
— Жёлтый, — настаивала она.
— Синий.
— Сам посмотри.
Она кивнула на замочную скважину.
Он наклонился. Выпрямился. Глянул на неё.
— Си-ний, — выговорил он каждый слог в отдельности.
— Я готова поклясться, — изумлённо сказала она.
Она подошла и снова заглянула в скважину.
— Жёлтый, — сказала она, разгибаясь. — Чарли, ты что меня разыгрываешь?
— Да прекратишь ты наконец или нет! — закричал он, отстраняя её.
И пристроился к замочной скважине.
— Синий, чёрт побери. Эй ты там! Вон! Пошёл прочь! Слышишь!
— Ладно, с меня хватит, — сказала жена, направляясь к выходу. — Пойдём завтракать, а то я сойду с ума.
— А может, ты меня разыгрываешь?
— Чарли, глаз был жёлтый.
— Значит, это какие-то дьявольские проделки! У него явно разного цвета глаза. И он жульнически пользуется этим преимуществом, чтобы подорвать наши брачные узы.
— А ты часом не дальтоник? — поинтересовалась она, выходя из номера.
— Только не надо теперь всё сваливать на меня!
Их дверь щёлкнула. Они находились в коридоре. В двадцати футах от них стоял маленький человечек и прилаживал к голове свой котелок, словно тот был неотъемлемой принадлежностью его черепа, а не просто приложением к последнему.
— А! Вот ты где! — хотел было воскликнуть муж, но промолчал.
Жена, казалось, собиралась сказать ему «доброе утро».
«Я должен что-то сказать, — думал муж. — В конце концов, это на него мы только что орали через дверь. Или не на него? Как знать? Может, с ним живёт ещё кто-нибудь. Нет. Я не слышал голосов. Там всего лишь один жилец, уже такой знакомый в нашей ванной, или его часть. В любом случае это он и его треклятый глаз. Но теперь мы стоим в коридоре, и мой чёртов язык не шевельнётся и не пикнет».
Маленький человек прошёл мимо. Его нос указывал строго в конец коридора, подобно тому, как тонкая, чувствительная дрожащая стрелка смотрит на север, отзываясь на зов магнитного полюса. Он тихо прошагал мимо, не глядя на них, но они увидели его глаза, когда он поравнялся с ними. Они проводили его взглядами, поворачивая за ним головы, следуя, как он удаляется, сворачивает за угол и исчезает из виду.
Муж схватил жену за руку и сказал:
— Карие.
Она посмотрела на него и медленно кивнула.
— Карие, — подтвердила она. — Как у собаки.
* * *
Маленький человечек сидел в вестибюле, без газеты, и смотрел на людей, спускавшихся к завтраку. Он по-прежнему сидел и смотрел, когда они вышли после завтрака, полусытыми, так как не были голодны.
— О, — сказал муж. — Я кое-что забыл. Мне нужно подняться в номер. Извини.
Он метнулся к лифту, который вознёс его по шахте, где по-змеиному извивались кабели и гулко гудело электричество.
В номере он направил свои стопы к ванной после того, как с превеликими осторожностями, тайно, неслышно, на цыпочках вошёл в наружную дверь.
«Вот теперь мы узнаем, один он там живёт или нет», — думал он.
Не включая света в ванной, он приложил глаз к замочной скважине.
Серый.
— О боже! Это уже слишком! — вскричал он.
Серый немигающий светящийся глаз смотрел на него и сквозь него.
— Довольно! — сказал он.
Он отпрянул от двери. Синий как небо. Жёлтый как кошачий глаз. Карий как у собаки. А теперь серый! Что за глупость. Сколько же народу в этой чёртовой комнате? Он прислушался. Ни звука. Даже половица не скрипнет под ногой, чтобы не выдать перемещение тела за стеной или дверью. Никаких звуков дыхания через рот или вздувшиеся ноздри. Вот чёрт!
Он позвонил администратору.
— Сколько человек прописано в номере 411?
— Один.
— Там чёрт его знает что сейчас творится! Будьте добры, позовите к телефону мою жену.
Пауза.
— Чарли?
— Слушай, — спросил он, — этот чокнутый всё ещё в вестибюле?
— Да, сидит тут, — ответила она.
— Чёрт бы его побрал.
Он повесил трубку.
Он стоял перед ванной комнатой.
— Глупо торчать целый день и подсматривать в замочную скважину при ничтожных шансах, что кто-то другой тоже подсмотрит в скважину и увидит, как ты подсматриваешь, и разозлится. В этом должен быть какой-то умысел, хотя, чёрт меня возьми, если я знаю какой. Ни у кого нет времени сгибаться в три погибели и пялиться все 24 часа из 24. Всю ночь этот глаз был здесь. И весь день. Полное безумие.
Он распахнул дверь номера и зашагал по коридору. Приложил ухо к двери маленького человечка — и всё равно ничего не услышал, кроме порхания пыли в утреннем воздухе и неслышного шуршания осыпающейся штукатурки. Он постучал в дверь:
— Есть кто-нибудь?
Он постучал громче.
— Я же знаю, что вы там!
Он принялся колотить в дверь.
— Открывайте!
Обливаясь потом, он молотил и молотил по двери целую минуту. Затем дёрнул за дверную ручку. Она легко повернулась.
— Так, — сказал он.
Он облизнул губы и повернул ручку, позволив двери распахнуться внутрь пустой комнаты. Постель была заправлена, и судя по её внешнему виду никто на ней ночью не спал. Всё было опрятно и на своих местах.
— Они не могли улизнуть. Я бы их увидел в коридоре.
Стенной шкаф. Спрятались в шкаф, конечно. Шкаф. Подбегаю, распахиваю дверцу и выволакиваю негодяя на свет божий. Но что-то мешало ему это сделать, мешало сойтись лицом к лицу с малость тронутым субчиком. Ужасно неловко обнаруживать кого-то в его собственном шкафу. Что ты ему скажешь? Он и так, наверное, испуган стуком в дверь и вторжением в его номер. Так что пусть себе скрывается в шкафу и… Он обернулся и замер.
Дверь в ванну. Вот она где!
И здесь же серый глаз.
***
Он вышел из лифта, словно пробирался по краю утёса. Он пересёк вестибюль и постучал по серебристому звонку. Эхо малинового перезвона ещё висело в воздухе, а служащий уже был тут как тут. Чарльз Фенимор не нашёлся сказать ничего лучшего:
— Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь.
Он разложил на стойке регистрации семь поблёскивающих предметов.
— Синий, зелёный, карий, коричневый, жёлтый, аквамариновый и светло-карий.
Семь стеклянных глаз уставились на служащего, а тот в свою очередь уставился на семёрку стеклянных глаз, после чего перевёл изумлённый взгляд на Чарльза Фенимора.
— Вот эти штуки, — сказал Фенимор, запоздало осознав, что прежде, чем вдаваться в объяснения, следовало бы сделать несколько глубоких вдохов. — Зыркали на меня через замочную скважину, что в двери ванной комнаты.
Служащий отшатнулся от стойки.
— Обратитесь, пожалуйста, к администратору.
Был призван администратор, который внимательно выслушал мистера Фенимора.
— Прилеплены пластырем к замочной скважине, говорите?
— Да.
— Иногда синий глаз, иногда карий, иногда зелёный, говорите?
— Да. И днём и ночью.
Администратор поджал губы и ущипнул себя за подбородок.
— А каким образом, позвольте спросить, вы завладели этими стеклянными глазами?
— Я…
— Эти стеклянные глаза принадлежали мистеру Бикелю?
— Да…
— И он вручил их вам?
— Нет, я…
— Вы взяли их?
— Не совсем. Они…
— Вы зашли в его номер?
— Дверь была отворена…
— И вы так оправдываете похищение его собственности?
— Какое похищение! — воскликнул мистер Фенимор.
— Мелкая кража, если вам так больше нравится. Со взломом, — сказал администратор, записывая что-то чёрным карандашом в блокнот.
— Я не просил его прилеплять чёртов стеклянный глаз к моей замочной скважине!
— Ради бога! Стеклянные глаза, прилепленные к замочной скважине, никому не причиняют неудобств.
— А мне причиняют!
— Вы весьма чувствительны. В каких вы отношениях с этим Бикелем?
— Ни в каких, чёрт бы его побрал! Я никогда с ним не разговаривал.
— Это нелогично, — возразил администратор. — С какой стати ему дразнить вас стеклянными глазами? Если вы незнакомы. У вас есть доказательства того, что они принадлежат мистеру Бикелю?
— Я…
— Вот видите? — Администратор безразлично пожал плечами. — Вы не знаете наверняка. Если они не его собственность, значит, они принадлежат вам. Всё это у меня не укладывается в голове. Я забуду об этой истории и пожелаю вам всего хорошего. Если же, с другой стороны, они принадлежат ему, то вам не следовало испытывать на прочность его дверь, вторгаться туда и красть…
— Красть! О боже!
— Красть. А как, по-вашему, это называется? — полюбопытствовал администратор, поглядывая на телефон и постукивая указательным пальцем.
— Послушайте, — сказал мистер Фенимор. — Я только хочу, чтобы вы велели мистеру Бикелю прекратить лепить глаза по ту сторону моей замочной скважины.
— Это его номер. Он не шумит. Я вам уже предлагал наклеить стерильный пластырь с вашей стороны замочной скважины.
— Но в этом-то всё и дело. Мы-то знаем, что там есть глаз, чёрт бы его побрал!
— И что с того? — Администратор бесстрастно посмотрел на него тусклым взглядом психоаналитика, в которого превращается всякий гостиничный служащий, наблюдая за вереницей безумных персонажей, индейцев и запойных алкоголиков, шествующих мимо него на кладбище. — А? Может, вы желаете другой номер?
— Нет, я заплатил за этот номер и оставляю его за собой. Вот чёртовы глаза мистера Бикеля. Они мне не нужны. Скажите ему, чтобы прекратил, а не то я скормлю их ему по одному.
— Я верну эти предметы мистеру Бикелю, — администратор слегка щёлкнул каблуками, расставаясь с пациентом и уже позабыв о его проблемах.
Зазвонил телефон. Ещё не зная, кто звонит, администратор улыбнулся и схватился за трубку:
— Алло!
Мистер Фенимор повернулся и отправился на поиски жены.
***
Маленький человек одиноко сидел за столом в пустующем ресторане. Его завтрак был окончен, нераспечатанная пачка сигарет лежала у его локтя рядом с коробком, по которому ещё ни разу не чиркнули спичкой. Он сидел, положив руки на колени, созерцая окружающий мир, провожая детским взглядом и незаметным движением головы всё, что проплывало мимо него; его рот был спокоен; небольшое туловище расслаблено. Он посмотрел на мистера Фенимора, когда тот пересекал вестибюль и ввалился в ресторан. На мгновение Фенимор произвёл впечатление человека, ослеплённого скатертной белизной и серебром. Вот он приметил одинокую фигуру мистера Бикеля и настороженно двинулся к нему.
Мистер Бикель посмотрел на него лишь раз, ибо окружающий мир интересовал его гораздо больше. И только после того, как Фенимор дважды окликнул его, Бикель взглянул на него, слегка приподняв брови.
— Да?
— Я хочу поговорить с вами, — сказал Фенимор.
— Я не расслышал вашего имени…
— О чёрт, вы прекрасно знаете моё имя!
— Извините, разве мы встречались? — Бикель сидел с широко раскрытыми глазами и улыбался.
— Встречались, встречались, чёрт побери, ещё как встречались. Вы живёте в смежном номере!
— Неужели?
— Хватит разыгрывать из себя невинность! — гаркнул Фенимор.
— В гостинице столько людей… — сказал мистер Бикель, непроизвольно махнув рукой.
— Боже милостивый, — пробормотал Фенимор, зажмурив глаза. — Придётся с ним повозиться.
Он открыл глаза и сел. Его поведение удивило Бикеля.
— Ближе к делу, — предложил Фенимор. — Чего вы хотите?
— В данный момент? — спросил Бикель. — Просто посидеть здесь.
— Чего вы хотите от меня! — сказал Фенимор.
— От вас я ничего не хочу. Я вас не знаю, — непринуждённо ответил он.
— Вы отрицаете, что поставили себе цель издеваться надо мной любыми доступными способами?
— Поиздеваться?
— А глаза! Стеклянные глаза в вашем номере, прилепленные к замочной скважине!
— Вы побывали в моём номере?
— Да!
— И вы имеете обыкновение подглядывать в замочные скважины?
— Я…
— Ну, — сказал мистер Бикель, улыбаясь и пожимая плечами.
— Вы денег хотите? — вопросил Фенимор в отчаянии.
— Денег?
— Что это за шантаж, куда вы клоните?
— Шантаж?
Бикель положил руки на стол, элегантно состыковав кончики пальцев.
— Что вы такое говорите?
— За всем этим что-то кроется. Вы что, возомнили, будто знаете обо мне нечто такое, чего обо мне не знает жена?
— Я вообще не ночую в своём номере, — сказал маленький человек.
— Невозможно, чтобы номер снимали и не пользовались им.
Мистер Бикель тихо улыбнулся:
— Спросите старшую горничную.
— Сейчас вернусь!
Спустя пять минут мистер Фенимор медленно вернулся, шажок за шажком, держась за лицо, словно ему отвесили оплеуху. Он остановился у стола.
Мистер Бикель взглянул на него.
— Вы правы. Горничная говорит, что две недели не меняла постельное бельё. В постели никто не спал.
В его голосе сквозило недоумение. Он готов был повторить сказанное вслух и про себя.
— Присаживайтесь, — мистер Бикель похлопал по столу.
— Нет, — сказал Фенимор. — Что вы затеяли?
— Ничего я не затеял.
— Ничего хорошего. Вот что вы затеяли. Ничего хорошего. Стеклянные глаза. Постель, в которой не спят. Бельё не меняют. Не к добру это. Ой, не к добру! Я подозреваю вас, но не знаю, в чём. Вы, часом, не детектив?
Мистер Бикель покочал головой.
— Почему вы пытаетесь вызвать у меня угрызения совести?
— Разве? — мистер Бикель откинулся на спинку стула и непринуждённо сцепил пальцы.
— Да, чувство вины!
— Но никто не может заставить другого человека испытывать угрызения совести, если тому нечего стыдиться, — возразил мистер Бикель.
— Вы думаете, я кого-то обокрал? Кого-то убил? Ограбил? Совершил кражу со взломом? Украл кучу денег? Столкнул мамочку с лестницы? Так вот, нет, нет и нет. Моя совесть чиста как снег!
Мистер Бикель промолчал.
— Слышите, чиста как снег. Так что держитесь от меня подальше! — кричал Фенимор.
Мистер Бикель смотрел на свои руки и дышал ровно.
— Вам не удастся меня шантажировать! У вас нет никаких зацепок! — сказал Фенимор.
Мистер Бикель встал, потянулся за своей шляпой, взял и бережно держал её в своих тонких белых пальцах.
Мистер Бикель кивнул мистеру Фенимору и выплыл из дверей. Он вышел из столовой, пересёк вестибюль, спустился на тротуар и перешёл улицу. Когда движение замерло, он взошёл на противоположный тротуар, поднялся по ступенькам и исчез в отеле, что напротив.
Мистер Фенимор, наблюдавший за всем этим, почувствовал, как у него в голове всё заиндевело. Его вынесло навстречу серому дню, как будто большой магнит вытягивал его наружу, ухватив за металл, спрятанный в его лацканах. Он направился в соседний отель и вскоре очутился в просторном тёмном холле. И подоспел вовремя, ибо узрел, как мистер Бикель забирает свою почту и ключ, направляется к лифту, заходит в него и, пока закрываются шуршащие двери, приподнимает шляпу, улыбаясь Фенимору, который хватается за колонну, чтобы удержаться на ногах, глядя, как поочерёдно загораются зелёные цифры на шкале этажей: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Стоп. В вышине подобно одиночному облачку в пустом и неподвижном небе ощущалось движение, дыхание, скольжение мистера Бикеля, вступающего в иное измерение своего существования.
***
Администратор даже не оторвал глаз от реестра, казалось, написанного на языке, который он сосредоточенно изучает.
— Меня не интересует, есть ли у мистера Бикеля номер в Карлсон-отеле напротив.
— Но я только что видел, как он забирал свой ключ. Я спросил у администратора: он зарегистрирован под именем Брайт, а не Бикель!
— Как мистер Бикель или мистер Брайт распоряжается своими деньгами, меня не касается, — сказал администратор, склонившись над реестром. — Если ему угодно валять дурака и сорить деньгами, кому какое дело. До тех пор, пока он не нарушает закон, не пьянствует и не дебоширит. Может, он спит на полу. У нас бывают гости, спящие на полу. Иногда иностранцы. Иногда йоги. Всякое случается.
Администратор говорил смертельно усталым голосом. Он впал в совершенно непроницаемое молчание, водя пальцем по фамилиям в реестре.
— Значит, вы не будете настаивать, чтобы он спал на своей кровати? — сказал мистер Фенимор.
Молчание.
— И вы не принудите его запирать дверь? — сказал мистер Фенимор.
Молчание.
— Что ж, — сказал мистер Фенимор. — Кто угодно может подумать, что это я — возмутитель спокойствия. Что я заблуждаюсь, я будоражу людей, заталкиваю стеклянные глаза в замочные скважины, я шантажирую, я…
Мистер Фенимор замолчал и отвернулся столь резко, что весь вестибюль закружился перед его глазами в кроваво-красном вихре.
***
Понадобилось пять минут на получение нужной информации из отеля напротив. Человека, жившего в номере по соседству с мистером Бикелем (Брайтом?), звали Смит. Он набрал номер Смита.
На том конце кто-то взял трубку:
— Алло?
— Прошу прощения, но…
Фенимор запнулся. Ну что он может ему сказать? Вот он я, окно напротив, номер и этаж тот же, только гостиница другая. И постоялец в смежном номере. Стеклянный глаз в замочной скважине. Так его и растак… Что тут скажешь?
— Кто это? — злобно спросил голос.
— Даже не знаю, с чего начать, — сказал наконец Фенимор.
— Послушайте! — загромыхал голос. — С меня довольно! Оставьте меня в покое! Я же сказал, что всё это уже переходит всякие границы!
— Вы меня не так поняли… — Фенимор начал было облизывать пересохшие губы.
— Идите вы к чертям собачьим! — завопил голос.
Трубку с грохотом бросили.
Фенимор держал трубку и потирал ухо.
— Так.
Он повесил трубку.
— Теперь, по крайней мере, я знаю.
— Что именно? — спросила жена.
— У жильца из отеля напротив те же проблемы. Он решил, что я — мистер Бикель. Наорал. Разбушевался. Грохнул трубкой. Странный, очень странный шантаж. Две комнаты. Два отеля. Две жертвы. А что, если у него по номеру в каждом отеле города? Представляешь? Подумать только!
Дверь лифта отворилась, внутри стоял мистер Бикель с приятелем, который, казалось, перебрал и нуждался в поддержке. Приятель! Алкоголь!
Мистер Фенимор опешил.
Он повернулся и увидел, что Бикель тащит манекен. Ибо это и был манекен — из чистейшего жёлто-белого воска, который катился на скрипучих роликах. Кошмар!
— Минуточку! — закричал Фенимор.
— Спускаемся, — сказал лифтёр.
— Подождите! — сказал Фенимор, обращаясь и к лифтёру, и к Бикелю. — Стойте!
— Спускаемся.
Лифтёр захлопнул дверцы и уполз в шахту, как большой паук.
— Куда вы это тащите?
Маленький человек обернулся, обнимая молчаливый манекен как любовника.
— Прошу прощения?
— Что на этот раз? — сказал Фенимор, побледнев от бешеной ярости.
— Веду приятеля в свой номер, — сказал Бикель.
— Я вижу, чёрт возьми! Я думал, вы собираетесь покончить с этим!
— Сэр, — сказал мистер Бикель, ухмыляясь. — Ни с чем нельзя покончить, не начав.
— Я заплатил вам деньги!
— Ничегошеньки вы мне не заплатили, — сказал мистер Бикель. — Вспомните, я не просил и не хотел от вас никаких денег. Если вы вздумали подходить к совершенно незнакомым людям и совать им в карманы двадцатидолларовые купюры, то я не в силах этому помешать.
— Но вы же обещали!
— Разве? — мистер Бикель улыбнулся, оскалив свои белоснежные зубы.
— Это было равносильно обещанию!
— С вашего позволения, — мистер Бикель пронёс своего неживого приятеля в открытую дверь.
— Не позволю меня дурачить! — закричал Фенимор, но дверь захлопнулась.
***
Он бросился вниз и закричал администратору:
— Вы видели?
Администратор промолчал.
— Он пронёс в номер витринный манекен. Я знаю, куда он собирается его поставить. Перед дверью! Все дни и ночи — перед дверью!
Но администратор даже не повёл бровью. Мистер Фенимор выбежал от него с криком и натолкнулся на мистера Бикеля, который возвращался в вестибюль.
— Опять вы! — гаркнул он ему, а потом лифтёру:
— ВВЕРХ!
***
Не успела дверца лифта распахнуться, как он вылетел в коридор, отворил настежь дверь в номер мистера Бикеля и замер перед дверью в ванную.
Как он и ожидал, манекен умиротворённо смотрел на ванную; его нос находился всего в дюйме от обшивки. Глаза излучали спокойствие, синеву и сосредоточенность. Он был неподвижен и так стоял бы там целую вечность, если бы ему позволили.
— Ах ты! — завопил мистер Фенимор и развернул манекен к себе.
Затем он крутанул манекен обратно, чтобы тот на него не пялился, отвесил ему оплеуху, повалил наземь, и тут опять увидел окно. Поднял раму, схватил манекен за шиворот и поволок к окну.
— Ах ты!
Он высунул манекен наполовину из окна. Тот вёл себя очень тихо, смирно и спокойно. И смотрел на него снизу вверх ясными синими глазами.
— Ах ты! — крикнул он в последний раз и пустил его лететь семь этажей на мостовую.
— Стой! — завопил он в последний миг.
Какой кошмар! Ужас! Нет! Нет! Он распростёр руки. Балансируя на подоконнике, он провожал взглядом падающее кувырком тело. Не-ет! На прощание, когда восковая фигура отправилась в безумный полёт, молча размахивая руками в горячем воздухе, её личину, казалось, исказили гримасы его собственного лица. Кукла, со свистом пронзающая пространство и размозжившая вдребезги голову о кирпичи, обрела выражение его лица. Не-ет!
— Не-ет! — заорал он.
От страха он отпрянул, отшатнулся от окна. Сполз по стене дюйма на четыре и остановил себя руками. Зажал себе рот и глаза. И лицо сдавил, словно глину, как будто можно было каким-то титаническим усилием исказить и вылепить себе другое лицо, лишь бы оно не походило на личину манекена, валявшегося внизу.
Ему стало жутко от того, что если он посмотрит вниз, то увидит забрызганные красным кирпичи вокруг расколотого тела.
«Вверх ногами. Конечно. Он посмотрит на лицо вверх ногами, — думал он. — Если смотришь на что-то вверх ногами, то тебе померещится одно, кому-то — другое. Что угодно. Ничего особенного. Просто перевёрнутость и моё больное воображение. Да-да». Он вздохнул. Перешёл на шёпот. Перевёл дыхание. Вверх ногами. Да. Ах, ах.
Он отстранился от стены. Не глядя захлопнул окно, так и не осмелившись выглянуть на улицу. Он отшатнулся от окна, как преступник, убегающий с места преступления. Молниеносно повернулся и, как ошпаренный, вылетел из комнаты. Грохнул дверью. И побежал по коридору в свой номер.
***
В золотистом полуденном воздухе оседала пыльца. Не пыльца, конечно, а пыль, волшебством солнечного света превращённая в золото; она завихрялась и тихо опадала на ковёр гостиничного номера, на котором лежал нечёткий абрис окна.
Зайдя внутрь, мистер Фенимор увидел поднятые им клубы пыли, облачка насекомых, блёсток слюды и золотинок, которые начали осаждаться, когда он прислонился к двери, плотно заперев её за собой. Так он провёл целую минуту, прижавшись лицом к двери, словно его голова была большущим глазом, который мог обзавестись стеклянным хрусталиком и отсечь от себя окружающий мир одним-единственным опусканием века.
— Ну как? — спросила жена, наблюдавшая все эти шестьдесят секунд, как менялся цвет мыслей в его глазах.
— Ты видела? — спросил он, подразумевая красоту пыли в сумеречном воздухе.
— Нет. Что именно?
— Да, конечно, с твоего места это не заметно. Подойди сюда.
Он взял её под локоть.
— А теперь?
— Надеюсь, ты не имеешь в виду всю эту мерзкую пылищу?
— Именно, мерзкую пылищу, живописные пылинки. Сейчас они в фокусе. То видны, то нет. Что бы случилось, если бы никто не закрывал это окно и не чистил этот номер десять лет?
— Непролазная грязь, — сказала жена, удаляясь.
— Вот именно. А в воздухе, посмотри, сама невинность, падающий снег. Ты не думаешь о том, как эта грязь будет нагромождаться. Ты тщательно собираешь пыль каждый день. Ну…
Он смотрел, как золотистая масса уносится ветром из окна.
— Как это похоже на мелкие прегрешения.
— На что? — не поняла жена.
— На подленькие, гаденькие, гнусные грешки — пыль да пыльца. Как быть с ними? — спросил он.
— Не улавливаю связи.
— Если каждый божий день ты творишь мелкое, мелочное, микроскопическое мерзопакостное зло, безнравственность размером с почтовую марочку, невидимый невооружённым грешочек, то что будет? Сколько лет должно пройти, чтобы лёгкие твоего рассудка засорились пылью толщиной в одну восьмушку дюйма? Двадцать лет — и силикоз мозгов? Тридцать лет — и рассудок мутится, задыхается и хрипит от психологической сенной лихорадки, и когда наконец пыль вымахает слоем в целый фут, то стоит тебе сделать шажок, как взвиваются клубы сажи.
— Ещё разок, и с переводом.
Жена, скинув туфли, массировала ступни.
— Я хочу сказать, — начал он, — что мы сверх меры раздули смертные грехи: мы тратим время на принятие законов против них, придумали десять заповедей: не убий, не прелюбодействуй, не укради и прочее. И в результате мы склонны считать себя белыми и пушистыми, если не согрешили по-крупному. Так и шагаем по жизни: окно распахнуто, пыль оседает, полы не подметаются, а отложения пыли всё толще. Ох уж эти мелкие грешки-червячки! Штурмуем автобус поперёд всех остальных. Умышленно скрываем мелочь. Делаем вид, будто не слышим, когда зовут из другой комнаты, и сидим сиднем, пока не позовут с полдюжины раз. Забываем дни рождения, юбилеи, случайно, нарочно, чтобы причинить немного боли, которая со временем разрастается. Автобусные шофера указывают не ту дорогу. Домохозяева не высылают почту вслед за съехавшими жильцами. Некоторые портят нам настроение до завтрака и не разговаривают ни с кем, даже если очень хотят поговорить, после ужина. Разве это всё не нагромождается одно на другое, как пыль на полу, если позволить этому происходить годами. Иногда мне хочется быть католиком. Они избавляются от такой мелочовки ещё до того, как она может сильно навредить. Они обращают внимание на мелочи до того, как они разрастутся. Они знают, что мебель надо протирать каждый день, потому что нельзя позволить пыли воцариться. А мы, баптисты и все прочие, чуть ли не гордимся своей ношей. Мы не хотим сбросить её, когда представляется такая возможность, пока ноша ещё легка. Мы позволяем ей становиться всё тяжелее и тяжелее, пока она не сломит нам хребет. Мы возводим внутри себя Пирамиду камень за камнем и недоумеваем, когда не можем сдвинуться с места. Мы так сильно недолюбливаем католиков, как мне кажется, потому, что они знают: от мелких грешков должно избавляться каждый божий день. Мы любим обвинять их в уклонении от ответственности. Но дело не в этом, а в том, что они признают свои слабости и стараются стать лучше.
Из кармана он медленно извлёк некий список, сел и принялся изучать его, пока жена не бросила на него вопросительный взгляд.
— Когда мне было десять лет, — сказал он, — у меня вышла размолвка с мамой, уже не помню из-за чего. Нам предстояло вместе сходить в центр города, но я вырвался вперёд, как будто обо всём забыл. Мама семенила следом, звала меня почти всю дорогу до центра. Я находился в ста ярдах впереди неё и притворялся, что не слышу, хотя прекрасно слышал. Но я не обернулся и не замедлил шаг. Я смотрел строго перед собой. Но не было такого дня в году, когда бы я не вспомнил, как тоскливо звучал её голос у меня за спиной: в тот день моё поведение причинило ей немалые страдания.
Жена вздохнула.
— Зачем составлять перечни таких вещей? Ты делаешь себе больно.
— Я всего лишь выношу на свет божий то, что всегда томилось во мне, — сказал он. — Это пункт первый. Пункт второй.
Он похлопал по листку.
— Жила-была милая пожилая дама, по имени Орин, у которой был смышлёный пудель; и они на пару развлекали меня разными номерами и волшебными фокусами. Она страдала от астмы. Она угощала меня печеньем и балагурила со мной, когда я был весьма угловатым четырнадцатилетним подростком и у меня почти не было друзей. Когда мне минуло восемнадцать, можно сказать, уже довольно поздно, на меня вдруг нахлынули чувства и я осознал свою любовь и признательность к ней и дал себе слово написать ей однажды: «Благодарю Вас за доброту, проявленную ко мне, когда все остальные не очень-то стремились обращаться со мной по-человечески». Но я так и не собрался ей написать. И вот когда мне было уже двадцать, я оказался в том самом квартале и вспомнил о ней, о собачке, о фокусах. И я пришёл на ту же улицу, на которой мальчишкой звонил в её дверь. Но как ты уже догадалась, я опоздал. Она умерла и была похоронена за шесть месяцев до этого. Мне не хватило самой малости. И вместе с тем — так много. Этот вечер был одним из самых грустных в моей жизни. Каждый год я пытаюсь придумать, как отблагодарить её, но тщетно. Мне кажется, опоздание — в некотором роде более тяжкий грех, чем убийство.
— Может, она нуждалась в благорадности, — сказала жена. — Может, она знала, что ты и так ей благодарен. Иногда люди чувствуют такие вещи.
— Спасибо, но этого нет в моём списке.
— А что ещё у тебя там? — спросила она.
— Как-то я участвовал в стягивании штанов с мальчика в школе; мне было двенадцать. Мы забросили его штаны на дерево. Он стоял и глазел на нас как на животных. Мы считали его хвастунишкой, снобом и неженкой. Он был не такой уж плохой, как я сейчас понимаю. Но он был «не как все», поэтому мы поиздевались над его достоинством. На следующий день он в школу не пришёл. И вообще больше не появлялся. Мы слышали, будто его родители переехали в другой город. Мы в какой-то степени изменили ход его жизни. В какую сторону, я не знаю. Я часто надеялся, что эта перемена была к лучшему. Но узнать об этом невозможно. Я не так часто вспоминаю о нём, может, раз в пару лет поздними вечерами, если не могу уснуть, рисую в памяти картинки и вижу его одинокую фигуру на школьном дворе в синих трусах в полосочку.
Жена подошла и взяла у него список.
— Стащил журналы из закусочной — 9 лет, — прочитала она. — Бил стёкла в «доме с привидениями» — 13 лет. А при чём тут Бёрнис Клаф?
— Обычная девочка, ходила в школу с первого по восьмой класс. Мы преследовали её до дому, плевались в неё, издевались, дёргали, толкали. Я бы сейчас убил всех нас за то, что мы вытворяли.
— Просто тогда вы не соображали.
— Это не оправдание. Это тяжкий грех.
Он сидел, медленно перечитывая список.
Его жена взяла у него листок, разорвала на мелкие кусочки и швырнула в мусорную корзину.
— Всё, — объявила она. — Ты исповедался.
— Всё не так просто. Какое мне полагается наказание?
— Завтра нам предстоит новый день, — сказала она. — Постарайся быть лучше.
— Это не поможет негодяям из прошлого.
— Они уже не в прошлом. Они с нами, здесь, в старом добром 1953 году, — сказала жена. — Они никого ни о чём не просят, лишь бы их оставили в покое. Одолжений не предлагать, вопросов не задавать. А теперь марш в постель.
***
Ночью его разбудил слабый призрачный звук, не слышнее стрёкота паучьих лапок по деревянной обшивке, дуновения ветерка или падения пылинки на пол. Он прислушался. Его взгляд сосредоточился на распахнутой двери в ванную и на той другой двери. Он знал, не отдавая себе отчёта, откуда и каким образом, что по запертой двери медленно, оставляя за собой следы, передвигается некий предмет. В том помещении горел свет, и маленький человек наверняка отбрасывал тень на дверь. Он стоял и упорно рисовал, рисовал, рисовал, рисовал карандашом свой силуэт на высокой деревянной поверхности. Он наносил изображение как бы невесомыми шёлковыми паутинками. Чтобы их обнаружить, понадобился бы микроскоп.
Но мистер Фенимор знал, что изображение существует.
Затем свет погас, и в темноте остался лишь карандашный контур, обращённый на ванную комнату мистера Фенимора, на дверь в ванную мистера Фенимора, на спальню мистера Фенимора и на мистера Фенимора собственной персоной. Расплывчатый грифельный след давил на запертую дверь как миллионы тонн стекла и стали. Вдалеке захлопнулась другая дверь; по ковровым дорожкам в коридоре удалялись шаги. Лифт поднялся как зимний сквозняк и так же опустился. Мистер Бикель исчез навсегда.
«А»
Мистер Фенимор лежал с неподвижным взглядом.
Ему теперь хотелось только одного. Он ждал, когда же его рука словно краб, сама собой, поверх одеяла потянется к телефону на тумбочке.
Он посмотрел на свет в окне седьмого этажа в отеле напротив, где проживал мистер Брайт. Там, за опущенной шторой, проступал силуэт неподвижно сидящего маленького человека. Это смутно напомнило ему старый рассказ о Шерлоке Холмсе, которому противостояли смертоносные таланты профессора Мориарти и его винтовка; он усадил восковую фигуру у занавешенного окна и подсветил лампой, чтобы голова манекена запечатлелась на гардинах.
На это мог уйти остаток ночи, но его рука ползла бы дюйм за дюймом, и его губы зашевелились бы, и голос отменил бы бронирование номера, вызвал бы портье, заказал такси и билеты на поезд, который увезёт его домой на день раньше срока.
Ему оставалось только дождаться, пока рука совершит это невидимое путешествие в нескончаемой ночи к телефону.
Он откинулся назад, наблюдая за своей рукой, незаметно улыбаясь каждый раз, когда его пальцы на полшага продвигались к месту назначения.
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «В глазах созерцателя», Рэй Брэдбери
Всего 0 комментариев