«Архипелаг Грез»

Архипелаг Грез (fb2) - Архипелаг Грез [сборник, litres] (пер. Мария М. Павлова,Марина Валерьевна Клеветенко,Мария Николаевна Казанская) (Архипелаг Грёз [цикл] - 2) 1421K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кристофер Прист

Кристофер Прист Архипелаг Грез

Christopher Priest

THE DREAM ARCHIPELAGO

Серия «Большая фантастика»

Copyright © 1999 by Christopher Priest

© М. Казанская, М. Клеветенко, М. Павлова, перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Э“», 2017

* * *

Как и все мечтатели, я путаю разочарование с истиной.

Жан-Поль Сартр

Экваториальный момент

Высоко-высоко, над морями и островами, в синем небе, где воздух разрежен и не пригоден для дыхания, однако достаточно плотен, чтоб удержать в себе железную птицу, порой начинает казаться, что ты постиг самую суть времени.

Но то лишь иллюзия – время постичь невозможно. Столь призрачное понимание посещает почти всех, кто когда-нибудь там пролетал, – чувство, что тебе одному открылось неведомое, истинная природа «временной спирали». Не стоит верить этому самообману. Она не поддается человеческому осмыслению. Все, что тебе доступно, – войти в нее, использовать ее, покинуть ее.

Ты сидишь в герметичной хвостовой турели реактивного транспортника и несешь дозор на случай вражеских ракет или истребителей. Позади незримо простирается махина фюзеляжа, и равномерная тяга движков не дает ощутить дикой скорости; ты обгоняешь звук реактивного выхлопа, и мерещится, будто самолет гудит еле слышно. В такие мгновения начинает казаться, что вокруг – бесконечная даль, и не видно ей ни конца ни края. В ослепительном свете полуденного солнца все обретает резкие очертания: земля и берега, и море, и острова, и облака, что плывут медленно внизу. Какое-то странное отчуждение охватывает тебя в высоте, отрешенность от всего сущего. Перестаешь воспринимать себя в небе лишь гостем и сливаешься с ним, и веришь, что целый мир принадлежит только тебе: стоит лишь захотеть, и ты приземлишься в какой-нибудь точке планеты, став полноправным ее обладателем.

Когда смотришь на мир с такой высоты, понимаешь, что суши на свете не так уж и много. На экваторе в основном видишь небо да море, и только порой в ослепительной пене прибоя замечаешь какие-то темные пятачки. Экваториальные острова. Предполагается, что на крупных островах вполне можно приземлиться в случае крайней нужды. Правда, нужда эта не возникает – таковы свойства «спирали», она бережет тебя от всякого рода несчастий. Еще никто не слыхал, чтоб самолет разбился, передвигаясь в коридоре времени. Конечно, крушения все-таки происходят – при взлете или посадке. Бывает, что и ракета настигает самолет – на входе и выходе из «спирали». Находясь внутри, ты совершенно от них защищен: ракеты тоже туда иногда залетают, но они не способны догнать свою цель вне реального времени.

А острова манили, острова соблазняли. Клочки суши, где царил вожделенный нейтралитет. Ведь по большому счету солдаты, на чью долю выпали тяготы войны, мечтали лишь об одном: избегнуть ее. Тот факт, что в мире существует нейтральная зона, напрасно смущал умы молодых и в большинстве своем изрядно напуганных парней, которым довелось уже сходить в бой. Пролетая над островами и глядя на них сверху вниз, им оставалось лишь мечтать о том, как закончится война и не будет больше врага, и можно будет пуститься в плавание с одного острова на другой, греясь на солнышке и пробуя экзотическую пищу, и предаваясь любви под ритмичный плеск волн. А по правде, куда бы ты ни направлялся, тебя по-любому встречала война. На другой стороне Срединного моря, когда ты долетал до главного южного континента, нейтральная зона заканчивалась, и ты вновь становился солдатом. И начинались все те же союзы, альянсы и блоки…

Возвращаясь на базу, ты опять пересекал дремлющие в полуденном зное нейтральные острова и приземлялся уже на своей стороне, чуть посевернее и похолоднее.

И вот ты себе летишь и летишь, а безмолвный пилот в передней кабине делает свое пилотское дело, сообразует самолет с потоками и ветрами, корректирует ежесекундную потерю высоты, подстраивается под курс пролетающих в небе объектов. И, вновь оказавшись над Архипелагом, ты становишься на время пленником непреходящего полдня и волен погрузиться в мечты.

А поблизости от тебя – хочешь вверх посмотри, хочешь вниз – плывут другие воздушные суда, парят твои попутчики по «спирали времени». За всеми тянутся следы конденсата, и темная синева небес расчерчена меловыми линиями точно грифельная доска. Линии эти сходятся в центре, что образован из многих слоев. Все часы в центре вихря показывают одно и то же время: как правило, экваториальный полдень или, реже, – полночь. Именно там, в самой серединке, смыкаются следы самолетов, парящих друг над другом наподобие стопки бумажных листов. Если тебе повезло попасть на самый верх, то и вихрь откроется перед тобой во всей своей красе. Самолеты летают всегда по прямой, используя поворотное ускорение, которое, вкупе с потоком времени, закручивает белую нить конденсата в некую золотую середину. Все линии в небесах сходятся в центральной точке, названной «глазом времени»; при взгляде сверху та похожа на вихрь белых лент, спиралевидную туманность или дымчатые облака на краях урагана.

Если же окажешься где-то посередине, а то и внизу многоэтажного ряда воздушных судов, то не оценишь всей прелести белой спирали. Тогда задери голову кверху и взгляни сквозь тонированный купол, покрытый пуленепробиваемым стеклом: ты увидишь пролетающее над тобой судно, чья траектория немного не совпадает с твоей. Самолет словно висит в небе почти недвижимо и заслоняет тебя от застывшего солнца. А выше – другая железная птица, что летит собственном курсом. А еще выше – другой самолет, и еще, и еще… до высот, где воздух так разрежен, что даже мощному транспортнику туда не подняться на раскидистых крыльях.

А если взглянуть вниз, на землю, то тоже увидишь самолеты; иные парят так низко, что едва не касаются кромки воды.

И подо всем этим есть некое место на земной поверхности – чаще всего в самом море, но бывает, что и на островах, оседлавших экватор, – которое на мгновение, в астрономический полдень или полночь, попадает в самый центр «временной спирали».

В небе всегда начинало казаться, что тебя осенила разгадка – все вдруг становилось ясно как белый день! – и будто бы время сдалось, отступило. И если воздушное судно входило в «спираль» и зависало там, то пилоту оставалось одно: двигаться заданным направлением; чтобы вырваться из нее, достаточно было лишь отклониться от курса. По факту же, попадая в «спираль», ты видел ее с нового ракурса, наблюдал во всем величии. Сверху ли, снизу – без разницы. Загадка оставалась загадкой.

Из-за «временной спирали» все точки земли существовали в едином моменте времени, в едином дне, в едином сезоне. Вихрь распространял по поверхности мира невидимую погрешность, меняя всеобщее восприятие времени.

Где бы ты ни стоял, наблюдая закат, в другой, самой дальней части планеты тот же самый закат наблюдали другие – к северу от тебя и к югу, к востоку и западу – все, кому было не лень взглянуть в предвечерние небеса. И когда в одной части мира наступало утро, во всех остальных частях было то же самое время суток. Ни часовых поясов, ни линии перемены дат; летишь на запад или восток – ты не теряешь времени, не нагоняешь часов; перелеты на реактивных движках не вызывают сбоя дневного ритма. Семнадцать минут второго тут, здесь и там – везде те же самые семнадцать минут.

День сменяется ночью, лето следует за весной, и где бы ты ни находился – та же самая ночь, то же самое лето. Но главное даже не в этом: никто до поры ни о чем таком и не подозревал. Да и с какой стати кому-то задумываться и сравнивать стрелки часов? Особенно если не знаешь, что происходит в другой части света.

Шли века. Наступила современная эпоха, эра путешествий. Человек стал летать, рассекая небо на реактивных самолетах, и впервые задел алчущими крыльями кромку «спирали». Ты летишь и видишь, что внизу ничего не меняется, летишь дальше, потом опять опускаешь взгляд – как будто ты не сдвинулся с места. Чудеса! Но стоит спикировать вниз, вдруг оказываешься в замешательстве – тебя обмануло чувство времени и пространства, потому что земля под тобой вдруг приходит в движение и мчится с огромной скоростью туда, куда ты и не мечтал долететь, превышая мыслимые пределы скорости, которые способен выжать из себя самолет. И опять, приземлившись, оказываешься совсем не там, где планировал быть, и выясняется, что за два-три часа полета ты пересек чуть не полмира.

Много людей полегло, и много разбилось судов в тщетных попытках добраться до сути таинственного явления. В конце концов попытки эти оставили, удовольствовавшись тем, что «спираль» поддается измерениям и математическим расчетам, а значит, в ней можно прокладывать маршруты и добираться из одной части света в другую. Ты выходил из конкретного пункта и, поднявшись до точки экваториального полдня, вливался в ряды других самолетов на нужной тебе высоте и летел там какое-то время, прочерчивая небеса белой линией конденсата. Ориентируясь по ландшафту и сверяясь с приборами, ожидая момента, который, по твоим расчетам, подведет тебя как можно ближе к точке назначения. Тогда ты сбрасывал скорость и, развернув судно носом к земле, начинал снижение поперек градусов времени.

И если ты не ошибся в расчетах, то оказывался в предельной близости к искомому месту, совершив двенадцатичасовой перелет за тридцать минут, шестичасовой – за двадцать, а суточный – за два часа. Полеты стали привычным делом, и для того, чтобы попавшая в зависимость от них экономика существовала без потрясений, они должны были осуществляться регулярно, а значит, в экваториальной зоне необходимо поддерживать нейтралитет. В любой момент парящая сверху махина с могучими крыльями и продолговатыми цилиндрами движков, что отбрасывала тень на тебя своим провисающим брюхом, могла оказаться вражеским самолетом, равно как и летающим судном союзников.

И так ты летишь и летишь, не беспокоясь о прочих, с единственной заботой – поспевать за движением солнца. Ты смотришь вниз, а под крылом – знакомые очертания: и клочья суши, и переменчивые краски моря, где рассекают его течения, отмели и глубины, и выпирающие над поверхностью скалы. Ты узнаешь острова, где доселе ни разу не был, и томишься желанием когда-нибудь там побывать, ступить на нейтральную землю и отдаться на волю судьбы.

Ведь когда-то закончится и война, а покуда…

Отрицание

Каждый раз, когда вдалеке громыхали вагоны подходившего к станции поезда, Дик с тоской вспоминал о доме.

Он всегда прислушивался к этим звукам – и в дозоре, и вне службы. Порой, когда горные ветры ненадолго стихали, он улавливал ритмичный грохот колес задолго до прихода состава на вокзал, и шипение пара по прибытии поезда, и пронзительный свист перед его отправлением. Капрал вспоминал мать с отцом и родительский дом в Джетре, где он вырос. Вспоминал школу, друзей и мельчайшие достижения юности, шаг за шагом, как и все свое прошлое, отделенное от нынешней жизни лишь годом, но уже безвозвратно утерянное и далекое. Железная дорога осталась единственной ниточкой, еще связывающей его с утраченным детством, и Дик мечтал о том, что когда придет черед покидать эти стылые, забытые богом места, он сядет на тот же поезд, что привез его сюда темной ночью.

Накануне капрал набросал пару строф, посвященных поезду, – захотелось поверить, что воинская муштра не изменила его полностью. Но стихи получились неудачными, и Дик безжалостно их уничтожил. С начала своей пограничной бытности иных попыток литературного творчества он не предпринимал, а после провала со стихами и вовсе определил для себя писательство пустым делом – во всяком случае, пока не попадет в менее суровые условия.

Последние две недели он прислушивался к поездам с особым трепетом. Потому что знал: вскоре сюда должна приехать писательница Мойлита Кейн. Дику казалось, что он сразу узнает поезд, который доставит ее в здешние края, что он будет звучать как-то по-особенному. Хотя, конечно, полной уверенности в этом не было. Забегая вперед, о факте ее прибытия в изолированный гарнизон он все-таки узнал, но совершенно другим способом. А было так…

Как-то вечером, возвращаясь из войсковой лавки за полчаса до прибытия поезда, он увидел несколько лимузинов, припаркованных в центре, у здания городского собрания. Двигатели автомобилей работали, водители сидели внутри и ждали команды. Дик медленно перешел на другую сторону улицы под ритмичные всхлипы выхлопных труб. Пахло бензином, вокруг лимузинов вились облачка белого пара, окрашиваясь огнями разноцветных гирлянд, по особому случаю развешенных на карнизах ратуши.

Большие двойные двери распахнулись, и широкий пучок теплого света упал на блестящие автомобили и утоптанный перед зданием снег. Зябко ежась и вжав голову в плечи, Дик продолжил путь к полицейским казармам. Бюргеры выходили из ратуши и шли к машинам. Захлопали двери автомобилей. Через несколько минут кортеж медленно проследовал мимо капрала. Лимузины свернули на накатанную проселочную дорогу и поехали к станции, что находилась чуть дальше на заснеженном склоне. Только тогда Дик догадался, в чем причина торжественной встречи. Подойдя ко входу в барак, он замер и прислушался. До прибытия вечернего поезда еще оставалось какое-то время, но дул слишком сильный ветер, и с такого расстояния он все равно не разобрал бы стука колес.

В казарме было жарко. Миновав свою комнату, Дик вышел на открытый балкон. Снегопада сегодня не было, и на балконном полу он увидел свои же мерзлые следы со вчерашнего дня. Они доходили до угла и терялись в том месте, где накануне он переминался, пытаясь согреть ноги. Дик направился на привычное место, сунув руки поглубже в карманы, и вскоре зябко притоптывал.

Отсюда открывался вид на узкую улочку, что вела к центру городка. Все будто вымерло. Не считая гирлянд, весело перемигивающихся на домах, большинство окон в зданиях были темны. Из подвального этажа казармы, где находился бар, лились звуки аккордеона, доносились хмельные голоса и развязный смех.

Капрал перевел взгляд на просторную долину – туда, где над крышами дальних домов на фоне звездного неба нависали темные очертания гор. Тонкий серпик луны освещал черные клочья соснового леса на мерзлых склонах. По северному хребту, в нескольких тысячах футов от поселения, тянулась огромная фронтовая стена, оберегая от вражеского нападения долину и подступы к морю. С такого расстояния, да еще ночью с мерзлого балкона, мало что можно было рассмотреть. Зато в патруле открывался великолепный вид на долину и окружающие ее горы.

Дик ждал, поеживаясь от холода и притоптывая ногами. Но вот шипение паровозного пара пронеслось эхом по стылому, ветреному небу долины, и сердце в который раз сжалось от привычной тоски по дому.

Он вернулся в помещение и увидел ребят из своего взвода в зоне отдыха возле бара. Большинству из сослуживцев выпивка была не по карману. Обычно патрульные коротали вечера, подкалывая друг друга и упражняясь в завиральстве и хвастовстве. Гомон, который они создавали, позволял им забыться, отвлечься от мыслей о службе и предстоящем дежурстве. В тот вечер один из парней притащил бутылку домашнего шнапса, и компания передавала ее по кругу, по очереди прикладываясь к горлышку и залихватски вытирая губы тыльной стороной ладони. Вскоре Дик кричал и смеялся вместе со всеми.

Какое-то время спустя один из товарищей, сидевший у окна, громко вскрикнул и позвал остальных. Все сгрудились кучей и стали смотреть сквозь протертое в изморози пятно. Со станции возвращалась колонна машин. Автомобили ехали тихо, почти неслышно. Под надутыми толстыми шинами уютно похрустывал умятый снежок.

Когда пришла повестка, Дик как раз поступил в университет. Случай вышел спорный, ведь поступление в вуз давало ему трехгодичную отсрочку от службы, которую он и получил через несколько дней тревожного ожидания. Как и все юноши в его положении, Дик счел такое решение вполне удовлетворительным, полагая, что пока он учится, политический конфликт может закончиться.

По несчастному стечению обстоятельств, документы об отсрочке пришли в то же самое время, когда противник нанес целую серию воздушных и ракетных ударов по промышленным районам столицы, а несколько недель спустя началось неудачное вторжение на востоке страны. Все знакомые записались на фронт добровольцами, включая и тех, кто получил отсрочку. Дик продержался ровно столько, столько позволила ему совесть, и в конце концов тоже отправился в военкомат.

До всей этой заварушки он мечтал пройти в университете Джетры курс современной литературы, к чему его подтолкнула книга некой Мойлиты Кейн. За свою недолгую жизнь он прочел массу всякой беллетристики, насочинял кучу стихов, но лишь одно произведение, роман «Утверждение» длиною в тысячу страниц, впечатлил его в полной мере. Знакомство с этой книгой он искренне считал лучшим и наиболее ярким событием своей жизни.

Вот только странно: глубокая, сложная вещь не обрела отчего-то широкой известности. О ней практически нигде не упоминалось. Более того, в университете о ней даже не слышали – в том числе и члены приемной комиссии. Книга была написана с предельной ясностью, мудростью и страстью, сюжет сводился к бесхитростному противоречию между обманом и романтической истиной, а эмоциональная подача показывала глубокое понимание человеческой натуры.

И даже сейчас, три года спустя, в глубине души теплилось то безыскусное потрясение, что охватило его в первый раз, когда он прочел роман. С тех пор Дик возвращался к нему снова и снова и даже навязывал тем немногим друзьям, которых считал близкими по духу людьми, не решаясь, впрочем, отдать в чужие руки свой драгоценный экземпляр. А еще, по возможности, он стремился исповедовать в жизни философию главного героя и придерживаться его моральных принципов.

Конечно, Дик тут же пустился в бесплодные поиски других книг того же автора, но, увы, те не увенчались успехом. Безотчетно он принял за данность, что писателя нет в живых, – наверное, к этому его подтолкнул ошибочный стереотип, что в букинистических магазинах продаются лишь книги мертвых авторов, – а поскольку две первых страницы его томика были вырваны, ему негде было подсмотреть дату выхода. Наконец, запросив информацию у издателя, Дик получил весьма обнадеживающий ответ: Мойлита Кейн (по какой-то неясной причине Дик полагал, что автор – мужчина) не только жива, но и пишет второй роман.

Все описываемые события происходили на «передовой» его личной жизни. А в политической жизни страны конфликт с соседними государствами перерос в боевые действия, впрочем, пока еще не ставшие полноценными сражениями. Миролюбивый начитанный мальчик, замкнутый и неуклюжий, болезненно ощущал приближение войны. Его ужасали те перемены, которые она уже привнесла в повседневную жизнь. Он с головой уходил в книгу и погружался в созданный автором воображаемый мир, очень правильный, однако совсем непростой.

Пока Дик прятался в своем удивительном внутреннем мире, внешний мир стремительно изменялся, и не только люди, но и обстоятельства. Пролетело три года, и он попал в суровый край, где тоже развернулся театр военных действий. Бои охватили широкую область прибрежной долины на юге, но к моменту его прибытия в горном секторе поддерживался серый статус боеготовности, то есть все было более-менее спокойно. Утешала мысль, что он все-таки на передовой. С прежними мечтами и планами пришлось расстаться – ну, или отложить их, по крайней мере, до окончания войны. Дик захватил зачитанный томик «Утверждения» и носил повсюду с собой. Подобно вечернему поезду из Джетры, чье прибытие оставалось невидимым, но ощутимым, томик стал тонкой нитью, связующей его с прошлым и, в некотором смысле, с будущим.

Через день или два после торжественной встречи на вокзале на доске объявлений в казарменном холле появилось отпечатанное на машинке объявление. Оно гласило, что в городке находится финансируемый правительством военный писатель, с которым любой желающий запросто может пообщаться.

Дик подал заявку и без малейших проволочек получил пропуск.

– Цель посещения? – спросил его взводный.

– Привести мысли в порядок, сэр.

– Увольнений по этому поводу не полагается.

– Я посещу ее в свое личное время.

В тот вечер Дик заложил пропуском страницы любимого романа, в том месте, где описывается первая, мимолетная встреча Орфе и Хильды, пленительной жены человека по имени Кошти, в скором времени неминуемо ставшего соперником главного героя. Эта сцена, полная намеков и обещаний, пронизанная волнительным трепетом и эротическим подтекстом, была одной из любимейших во всей большой книге.

Пропуском он воспользоваться не успел: на следующий день его отправили в горы к пограничной стене нести трехнедельную вахту. Не успел их отряд добраться к месту дежурства, как на границе началась перестрелка. С обеих сторон палили из минометов, закидывали друг друга гранатами. На соседнем склоне погибли шестеро констеблей, нескольких человек ранило. Пока ждали из города подкрепления, небо заволокло тучами, и военные действия временно прекратились. Дика отправили обратно в городские казармы.

Метель продолжалась еще два дня, засыпая улицы огромными сугробами. Дик был на казарменном положении и смотрел на серо-черное небо и падающий снег. Он привык к погоде в горах, и она больше не влияла на его настроение. Мрачные дни не удручали его, а ясные – не бодрили, как это бывало в детстве. Скорее наоборот, он уже достаточно времени провел на войне, чтобы знать, что атаки противника случались реже, когда небо закрыто снегом, а день, который начался с яркого зимнего солнца, может закончиться ярким цветом крови. Дика волновало, что Мойлита Кейн находится где-то рядом, и расстраивало то, что он по-прежнему не может воспользоваться своим пропуском.

Метель улеглась на третий день, и Дика назначили в бригаду по уборке снега, расчищать заваленные улицы бок о бок с идущими тракторами. Натруженные руки кидали снег, болела спина, а мысли сами вращались вокруг одной темы: почему бы бюргерам не проложить мостки с электрическим подогревом хотя бы на главной улице? Ведь обустроили же теплые дорожки позади бруствера на стене. Порой, заработавшись, капрал чиркал лопатой булыжник под толщей снега и льда – там, где тянулась по городку старинная мостовая.

Монотонная работа – монотонные мысли. Зато удалось выпустить пар, избавиться от затаенного раздражения в адрес горожан. Он плохо представлял себе довоенную жизнь городка, но кое-кто из парней, обитавших тут по соседству, рассказывал про контрабандистов, которые ввозили оружие, про наркодилеров и про то, как теневой бизнес скупал здешние предприятия. О том, как нечистые на руку люди вселились в дома на отшибе и фактически подмяли под себя целый город. Местным же из числа работяг оставалось одно: гнуть спину на лесозаготовках либо кормиться своим огородом. Особый статус городок приобрел благодаря выгодной стратегической позиции: стене, возведенной вдоль горной гряды.

В ту ночь Дик спал крепко, но с утра, забившись в дальний угол трясущегося грузовика, что взбирался к границе по дороге с электрическим подогревом, терпел адскую боль в натруженных мышцах. И все обмундирование, что было при нем – рюкзак на плечах и винтовка, железный шлем и теплые зимние боты, даже веревки, – все, казалось, имело немыслимый вес, как те тонны снега, что он накануне перекидал.

Так и в этот раз не представилось случая повидаться с Мойлитой Кейн. Надежды на встречу пришлось отложить. Дик смирился с потерей, как смиряется с тяготами пути пехотинец, усилием воли продолжая шагать вперед. И еще он заранее принял тот факт, что писательница может уже уехать к моменту его возвращения из очередного дежурства – если, конечно, его не убьют, не ранят и не захватят в плен.

Через несколько дней обстановка на границе успокоилась, и капрал живым и невредимым вернулся в часть. Он с нетерпением ждал увольнения. Положенные ему двое суток он рассчитывал провести с пользой, в отличие от всех прошлых, состоявших из бесцельного шатания по казарме.

Выданный лейтенантом пропуск давал право на посещение заброшенной лесопилки в светлое время суток, без надзора и сопровождения. Дик знал, где находится лесопилка, но никогда в тех местах не бывал. За долгое время дежурства он сотни раз проигрывал в воображении путь до крыльца. На этом его фантазия истощалась, он не представлял себе, что будет дальше и кто как себя поведет. Перспектива увидеть писательницу настолько вытеснила все прочие мысли, что он не способен был просчитать свои действия дальше первых секунд их встречи. Он не знал, что ей скажет, – достаточно было просто увидеть ее, ну, а если совсем повезет, то, может быть, даже пожать ее руку.

Покидая казарму, Дик сунул за пазуху том «Утверждения», решив, что автограф он в любом случае выпросит.

Что удивительно, ближе к окраине города – там, где дорога сужалась, переходя в тропу, – власти додумались проложить «теплый путь», и под ногами хлюпала грязная слякоть. В морозный воздух поднимались клубы белого пара. Дик оскальзывался на ходу: под ногами хрустел ледок – там, где тонкая корочка талого снега успела заиндеветь на морозе.

Наконец показалась старая лесопилка. Капрал уже взбирался по склону, когда в одном из окон под самой крышей мелькнул силуэт. Это была женщина. Увидев чужака, она распахнула окно и высунулась наружу. На ней была пушистая меховая ушанка с болтающимися завязками.

– Что вам надо? – сердито крикнула она, уставившись на него.

– Я хотел повидаться с Мойлитой Кейн. Она дома?

– Зачем она вам?

– У меня пропуск, – ответил он.

– Дверь за углом. Входите.

Захлопнулись ставни, незнакомка исчезла в окне.

Дик послушно отправился куда было велено и, сойдя с теплой дороги, ступил на протоптанную дорожку в колдобинах и ухабах. Свернув за угол, где обнаружилась обещанная дверь, он вдруг подумал, что, наверное, мисс Кейн и есть та самая женщина, говорившая с ним из окна.

Капрал не ожидал, что она выглядит именно так. Он, конечно, не задавался целью в точности нарисовать в воображении ее портрет, и все же ее внешность шла вразрез с его представлениями о писательницах. Дама оказалась немолодой и полной, с суровым, даже сердитым лицом.

Дик воображал себе тонкое, неземное существо – не столько по форме, сколько по содержанию, нечто невесомое и романтическое. Ну конечно! А каким же еще должен быть человек, написавший такую книгу?

Он толкнул дверь и вошел. В доме было темно и стыло. В глаза бросились угловатые очертания лавок и пил, огромные козлы и ленты конвейеров. В углу, под системой колес, приводов и валов затаился массивный проржавленный механизм. Сквозь щели в стенах просвечивал солнечный свет. Здесь еще сохранился дух лесопилки: пахло стружкой, пылью и затхлостью.

Над головой раздались чьи-то шаги, и на верхней площадке лестницы появилась женщина.

– Вы – мисс Кейн? – спросил Дик, не в силах поверить своим глазам.

– Они что, не нашли записку? – проворчала та, спускаясь к нему. – Я же просила меня не тревожить.

– Правда? Простите, я зайду в другой раз.

Дик попятился, слепо шаря у себя за спиной в поисках дверной ручки.

– И передайте Клерку Трейдану, что вечером я тоже занята.

Она спустилась до нижних ступеней и с нетерпением смотрела на визитера, ожидая, что тот наконец уйдет. Капрал, как назло, не мог справиться с дверью – ручку словно заклинило. Он вытащил из кармана другую руку, и в этот момент книга выпала из шинели и шлепнулась на пол. Пропуск, зажатый между Хильдой и Орфе, вырвался из книги и тоже спланировал на пол. Дик нагнулся, чтобы подобрать упавшее.

– Простите меня, – пробормотал он. Было чертовски неловко: она такая близкая и надменная. – Если бы я знал, то ни за что бы…

Мойлита вдруг очутилась рядом, взяла в руки оброненный томик.

– У вас с собой книга? Зачем?

– Я хотел поговорить с вами о ней.

Не выпуская книги из рук, женщина внимательно посмотрела на Дика.

– Вы ее читали? – спросила она и устремила на него проницательный взгляд.

– Конечно, она просто…

– Но вы же явились от бургомистра?

– Нет. Я думал, что вас может посетить каждый желающий.

– Мне тоже так говорили, – подтвердила она. – Не подниметесь на минутку? Пройдем в кабинет, там теплее.

– Вам же некогда…

– Я думала, вы из ратуши. Пойдемте, я покажу, где работаю, и подпишу вашу книгу.

Она повернулась спиной и пошла вверх по лестнице. Дик растерянно посмотрел снизу на ее ноги в обтягивающих брюках, затем опомнился и стал подниматься следом.

Комната когда-то была конторой лесопилки. Из окна был хорошо виден городишко, за ним – высокие горы на горизонте. Здесь было грязно и пусто. Из всей мебели – только стол, стул и крохотный электрокамин, который явно не справлялся со своей задачей. Стало ясно, почему мисс Кейн работает в шапке.

Она подошла к столу и, освободив место среди бумаг, взяла черную авторучку и раскрыла книгу. Дик обратил внимание на ее руки – в вязаных перчатках с отрезанными концами на пальцах.

– Хотите, я что-нибудь напишу вам на память?

– Конечно, – оживился капрал. – На ваше усмотрение.

Несмотря на серьезность момента, внимание Дика привлекло нечто другое. Посреди стола лежала кипа разлинованных листков, причем верхний был заполнен рукописным текстом примерно на четверть. Она действительно что-то сочиняет!

– Так что же вам пожелать? – Мойлита замялась.

– Просто подпишитесь, этого будет достаточно.

– Но я должна как-то к вам обратиться. Как вас зовут?

– Э-э… Дик.

– Просто Дик?

– Да, этого хватит.

Она быстро что-то написала, развернув книгу, и вернула ее посетителю. Свежие чернила блестели от влаги. Почерк был неразборчивый и размашистый, вся надпись читалась примерно так: «Дих… С наилучшшш пошлашяш, от Мшлиты Кшн». В счастливом недоумении Дик силился расшифровать неведомые слова.

– Ой, как же… – пробормотал он. – То есть… Спасибо огромное.

– Я подписала бы титульный лист, но вы его, видимо, вырвали.

– Не я, – поспешно заверил Дик, стремясь сгладить неприятное впечатление. – Такой она ко мне попала.

– Очевидно, кому-то до вас она здорово не понравилась.

– Что вы! Не может этого быть!

– Я бы не поручилась. Вы просто не видели, что пишут критики. – Она обошла стол и опустилась в кресло у очага, протянув к теплу руки.

Дик снова мельком взглянул на страницы.

– Вы пишете новый роман?

– Роман? Нет, мне пока не до этого.

– А в издательстве мне говорили, что пишете.

– В издательстве? И в каком же?

– Там, где издана ваша книга. Я отправил письмо, хотел кое-что выяснить, – начал капрал. – «Утверждение» – лучшее из всего, что мне доводилось читать, и мне хотелось узнать, нет ли у вас еще каких-нибудь книг.

Она пристально на него посмотрела, и Дик почувствовал, что заливается краской.

– Вы что же, и вправду прочли?

– Ну да.

– Целиком, до конца?

– Я перечитывал несколько раз. Для меня это – самая важная книга на свете.

Она улыбнулась без видимой снисходительности и спросила:

– Сколько вам лет?

– Восемнадцать.

– А сколько вам было тогда?

– Когда прочитал в первый раз? Ну, наверное, пятнадцать.

– И вас не смутили какие-то вещи?

– Постельные сцены? – предположил Дик. – Мне они показались… волнующими.

– Я не об этом, ну да ладно… Просто кто-то из критиков…

– А-а, те отзывы?.. Они просто ничего не поняли.

– Так значит, вы читали и рецензии?..

– Да.

– Побольше бы мне таких читателей!

– Побольше бы таких книг! – ответил Дик и немедленно смутился. Ведь он клялся себе, что будет сдержан и вежлив. Однако мисс Кейн вновь улыбнулась ему, как бы вознаграждая за восторженную оценку.

– А что же это тогда, если не новый роман? – вернулся он к прерванному разговору и кивком указал на листки.

– Ничего особенного. Я делаю то, за что мне заплатили. Пишу пьесу про ваш город. Удивительно, я думала, все уже в курсе, зачем меня пригласили.

– Ах да, – пробормотал гость, силясь скрыть разочарование. Он и вправду видел рекламную брошюру, где говорилось, что, согласно утвержденному плану, военные писатели будут создавать произведения о тех населенных пунктах, которые они посетили. Впрочем, на тот момент капрал лелеял необъяснимую надежду, что Мойлита Кейн не опустится до халтуры. В сравнении с масштабом ее прошлой книги какая-то пьеска о каком-то городишке заранее выглядела бледно. – Ну а роман-то вы все-таки пишете?

– Да, я начала одну книгу, но отложила до поры. Все равно ее не напечатают, по крайней мере, пока не закончится война. Бумаги нет, лесопилки закрыты – не до того теперь.

Дик глядел на нее, не в силах отвести глаз. Как же так! Вот она, та самая Мойлита Кейн, которая уже три года не выходит у него из головы. Странное дело, она не вязалась со сложившимся в его представлении образом, ни внешне, не внутренне. Эта женщина говорила совсем не так, выражалась иначе. Глубокие диалоги героев, тонкая полемика и убедительная аргументация – где все это? Где остроумие и сопереживание, где живость повествования, наконец? Неужели вот это – она?

Первое впечатление о ее внешности оказалось обманчивым. Громоздкая зимняя одежда создавала иллюзию полноты, однако ее пальцы, черты лица были тонкими и изящными. Угадать ее возраст было невозможно, очевидно, что писательница старше его на несколько лет, но насколько? Ах, если б она сняла с себя шапку и показала лицо, слегка прикрытое непослушной прядью темно-каштановых волос!..

– А над пьесой вам интересно работать? – спросил Дик, не сводя с нее глаз.

– Мне нужно на что-то жить.

– В таком случаю, надеюсь, вам хорошо за это заплатят! – воскликнул он, опешив от собственной прямолинейности.

– Ох, полагаю, бургомистр получит от проекта куда больше. Сейчас война – это понятно, но я не хочу прекращать писать. – Она отвернулась, как будто решив погреть руки у очага. – В таком положении оказались многие творческие люди. Выкручиваемся, кто во что горазд. Если война не затянется, то небольшой простой даже на пользу.

– А она может скоро закончиться? Как по-вашему?

– Обе стороны в тупике, пат может длиться вечно… У вас необычная форма. Вы армейский?

– Пограничный патруль. Почти то же самое.

– Может, пройдете к камину, погреетесь?

– Мне, пожалуй, пора. Вы же сами сказали, что заняты.

– Да нет, давайте лучше поговорим.

Она повернула электрокамин и кивком пригласила его поближе. Дик подошел к письменному столу и, неуклюже облокотившись об угол столешницы, придвинул ноги к теплу. В этой позе он мог при желании разобрать пару слов, написанных на листке.

Перехватив его взгляд, Мойлита Кейн перевернула страницу. Дик принял это на свой счет.

– Я не хотел подсматривать.

– Пока слишком сыро.

– Уверен, получится здорово.

– Как знать, как знать… Просто пока не хочу, чтобы кто-то читал, понимаете?

– Конечно.

– А если я попрошу вас об одолжении, вы мне не откажете? – вдруг спросила писательница.

Дик готов был рассмеяться – настолько нелепой и волнующей показалась ему мысль о том, что он может хоть чем-то сгодиться.

– Не знаю, – кое-как выдавил он из себя. – А что нужно делать?

– Расскажите мне о городке. Бюргерам теперь все равно – они свой барыш получили, а мне не разрешают выходить на люди и общаться. Вот и приходится писать лишь о том, что я вижу. – Собеседница показала в окно, за которым простиралась лишь мерзлая пустошь. – Деревья да горы!

– А что, вы не можете выдумать? – поинтересовался Дик.

– Вы прямо как Клерк Трейдан! – Увидев, как переменилось его лицо в тот же миг, она поспешно добавила: – Я хочу написать, как все обстоит на самом деле. Кто здесь, к примеру, живет? Бюргеры с солдатами, и только? Я не видела женщин.

Дик задумался.

– Бюргеры – семейные. Видимо, жены при них. Но я никогда их не видел.

– А кто еще есть?

– В долине живут фермеры. А еще путевые обходчики на железной дороге.

– Н-да, с таким же успехом я могу сочинять про деревья да горы.

– Но ведь что-то у вас уже есть, – заметил Дик.

– Да так, все больше раздумья. – Ответ прозвучал крайне туманно. – А что там, на самой границе? Вы бывали когда-нибудь у стены?

– Да, когда патрулирую. Ради этого мы здесь и служим.

– Расскажите, какая она, эта стена.

– А зачем вам?

– Я не представляю, какая она вблизи, а бюргеры туда не пускают.

– Ее нельзя вставлять в пьесу.

– Почему? Это же центр всего, что здесь есть.

– Да ну, что вы, – запротестовал Дик. – Она проходит сбоку, по самому хребту.

Мойлита Кейн засмеялась. Капрал смущенно поежился, потом тоже улыбнулся.

– Дик, весь Файандленд обнесен стеной. Но много ли обычных людей ее видели? Она – одна из причин этой войны. Любому писателю ясно, что стена – это символ. И здесь, на границе, она обретает свой истинный смысл. Я не пойму, чем живут ваши люди, пока не узнаю все о стене.

– Стена как стена, только очень высокая, – беспомощно развел руками Дик.

– Из чего она?

– Бетон. Да, скорее всего, бетон. Местами кирпич – там, где старая кладка. Позади нее – ров. Стена высоченная, в три человеческих роста, а может, и выше, но за ней – насыпи, мы их зовем тротуаром, они как раз для патрульных. Где идет круто в горку – ступени. В некоторых местах внутри есть пустоты, там проложены рельсы и ходят вагонетки для подачи снарядов. Поверх бруствера все обмотано колючей проволокой, там же – автоматчики и сторожевые башни. У противника повсюду наставлены прожектора, но и у нас тоже есть кое-где.

– Стена проложена по всей старой границе?

– Да, по всему хребту, – сказал Дик. – Там вроде бы как проходила граница. И стена – ну да, символ, если подумать, – добавил он, прибегнув к ее же словам.

– Стена всегда символ, в любом деле. А что вам приходится делать, когда вы несете патруль?

– Наша задача – следить, чтобы никто не пробрался с той стороны. Происшествий обычно не густо. Ну, бросят гранату или газовую капсулу – мы в таком случае тоже им что-нибудь зашвырнем. Обычно все тут же стихает. Бывает, затянется на несколько дней. Но чаще всего – тишина, особенно в непогоду. А погода у нас, сами знаете: то снег, то ветер.

– Там страшно?

– Скорее, скучно. Я научился не думать на дежурстве.

– Но ведь какие-то мысли приходят?

– Так, крутится всякое. В основном про то, что холодно и охота домой. Думаю про книги – про вашу и остальные, что читал или только хочу прочитать. – Она не ответила, и Дик продолжал: – Иногда я пытаюсь понять, кто же там, на другой стороне, чего они добиваются. Скорее всего, там молодые солдатики, такие, как мы. И еще мне кажется, что у них, по ту сторону, нет бюргеров. Ну, это я так считаю. – Она снова не ответила, и ему стало неловко. – Не люблю бюргеров, – добавил он, чтобы избавиться от двусмысленности.

Она слушала его, перебирая пальцами страницы.

– А вам известно, кто возвел эту стену?

– Они же и возвели. Федеративные Штаты.

– А знаете, что они говорят? – продолжала она. – Что это мы ее построили.

– Глупость какая-то. С чего вдруг?

– Чтобы люди не убежали из нашей страны, так они считают. Говорят, что у нас диктатура и чересчур строгие законы, и нет никакой свободы.

– Зачем же они хотят к нам прорваться? Зачем бомбят наши города?

– Они говорят, что защищаются, потому что правительство Файандленда пытается навязать им свою систему.

– Тогда почему они обвиняют нас в строительстве стены?

– Как же вы не поймете? Не важно, кто ее первым воздвиг. Стена – только символ, пример человеческой глупости. Разве не об этом моя книга?

Дик опешил от внезапной отсылки к роману. Темы, о которых говорила Мойлита, и без того затмевали повседневную жизнь капрала.

– Я не припомню, – проронил он, теряясь в догадках.

– Я думала, что выражалась предельно ясно. Двуличная Хильда врала всем напропалую: и Орфе, и Кошти. А когда Орфе…

– А-а, понял, – откликнулся Дик, внезапно догадавшись, о чем идет речь. – Когда у них началась любовь, Хильда хотела его измен, потому что ее это возбуждало, а Орфе сказал, что она предаст его первой.

– Да.

– Тогда она вышла из комнаты и вернулась с огромным листом чистой бумаги и попросила его записать только что произнесенные слова. Он отказался, сославшись на то, что лист этот будет незримо присутствовать в их отношениях, как молчаливый укор. Он упрекнул Хильду – мол, она своим листом пытается возвести между ними барьер, но Хильда ответила, что это его бумага, раз лежит в его доме.

Дику было трудно остановиться, он мог рассуждать без конца, сюжет увлек его и захватил, однако Мойлита Кейн перебила:

– Вы и вправду внимательно прочли книгу. Теперь вам понятно?

– Про стену? Теперь – да. Это – та же пустая страница. – Капрал вновь покачал головой. – Но при чем здесь война? Ведь вы написали ее задолго до того, как все началось.

– Стены всегда были и будут, ничего не поделать, так повелось. У каждой медали есть две стороны.

Мойлита вновь заговорила про свой роман, протянув к теплу озябшие руки. Поначалу она разговаривала с опаской, внимательно следя за реакцией Дика, затем, увидев с его стороны живой интерес, убедившись, что роман он читал пристально и внимательно, заговорила свободнее. Заговорила раскрепощенно и быстро, подшучивая над собой и над своей книгой, в который раз объясняя свой замысел, хотя Дик и так уже все понял. Ее глаза сияли снежным отсветом из окна. Дик был взволнован, как никогда раньше, словно еще раз впервые прочитал любимую книгу.

Писательница рассказывала про «стену» из романа, про символический барьер, возведенный меж двух персонажей: Орфе и Хильдой. Это был главный образ книги, пусть и не называемый прямо.

– Кругом одни стены! – восклицала Мойлита Кейн.

Сначала влюбленных разделило замужество Хильды, потом умер Кошти, однако осталась стена, возведенная из предательств. Поначалу то Орфе, то Хильда пытались привлечь друг друга чередой измен, неверность их возбуждала, но стена становилась прочнее и выше. Сменяли друг друга второстепенные персонажи: одни играли на чувствах Орфе, другие влияли на самоощущение Хильды. Каждый из них изменял и формировал свой образец моральных представлений. И все тайное, что случалось в дальнейшем с кем-то из них, только укрепляло незримую стену, приближая отношения к неизбежному концу. И все же книга соответствовала своему названию. Мойлита Кейн, по собственному признанию, хотела, чтобы книга несла в себе и позитивный заряд. В конце Орфе принял решение стать свободным, под самый занавес стена пала, пусть и слишком поздно для главных героев.

– Теперь вам понятна моя задумка? – спросила Мойлита.

Дик ошарашенно покачал головой, пораженный тем, что в прочитанном от корки до корки произведении вдруг вскрылся совершенно иной смысл, и тут же, придя в себя, уверенно закивал.

Собеседница взглянула на него с теплотой и села в кресло.

– Простите меня. Я совсем заболталась.

– Нет, что вы! Расскажите еще!

– О чем же еще говорить? – проронила она, рассмеявшись.

Настал черед Дика задавать вопросы, терзавшие его с момента прочтения книги. Что натолкнуло ее на мысль о сюжете? Есть ли живой прототип у кого-то из персонажей? Описывает ли она собственные переживания? Как долго она работала над романом? Доводилось ли ей бывать на Архипелаге Грез, где разворачивается действие романа?..

Мойлита Кейн была польщена столь живым интересом. Она ответила на все вопросы, хотя Дик так и не понял, насколько правдиво и искренне. Эта женщина что-то утаивала, не откровенничала о себе, как будто нарочно уводя разговор в сторону, едва затрагивалось что-то личное.

Уловив с ее стороны завуалированный упрек, Дик понял, что пора обуздать любопытство, ибо происходящее все больше напоминает допрос. Не зная, о чем говорить, он умолк, уставившись на засаленную, местами вспученную столешницу.

– Я слишком разговорилась? – спросила Мойлита, к его немалому удивлению.

– Да нет. Я, наверное, замучил своими вопросами…

– Расскажите-ка вы о себе.

Дик считал свою жизнь вполне заурядной и не думал, что тут есть чем похвастаться. Он рассказал, что ему предложили пройти курс в университете, и он даже хотел воспользоваться этим предложением, чтобы тщательнее изучить ее книгу. Он вдруг осознал, что втайне лелеял мечту стать писателем и при случае создать шедевр наподобие «Утверждения», но таким секретом он никогда не осмелился бы с ней поделиться. Эта мысль овладела им, заслонив все другие, и в дальнейшем он отвечал односложно. Мойлита Кейн не давила.

Наконец Дик спросил:

– А можно проведать вас завтра?

– Если вам представится случай.

– Завтра у меня последний день увольнения, потом мне опять на дежурство. Я загляну к вам, если вы не будете заняты.

– Конечно. Приводите и остальных, ведь вся суть программы к тому и сводится, чтобы люди, такие как вы, общались с писателями, такими как я.

– Ни за что! – поспешно отрезал Дик и, опомнившись, тут же добавил: – Разве что сами попросят.

– Их ведь известили о моем приезде?

– Наверное.

– Для вас, судя по всему, тайны не было. – Она взглянула на книжку, что он держал под рукой. – Кстати, а как вы узнали, что я приезжаю?

– Нам регулярно приходит журнал для патрульных. Ну, я и прочел в нем заметку, – ответил Дик. – Ваше имя было в списках, мне очень хотелось с вами познакомиться.

И он во всем сознался. Программа встреч со знаменитостями действовала во всех населенных пунктах приграничной полосы, суть проекта сводилась к тому, чтобы в условиях чрезвычайного положения пробуждать в людях тягу к прекрасному. В программе согласились принять участие множество ведущих и не самых ведущих деятелей культуры: художников, скульпторов, писателей и музыкантов. А Дик невероятно скучал по всему, что окружало его до войны, и был поражен, когда обнаружил в списках участников ту самую Мойлиту Кейн. Страшно волнуясь, капрал отправил через взводного запрос на участие, и несколько недель спустя на доске объявлений появилась листовка, где разъяснялась суть проекта и куда все желающие могли вносить свои кандидатуры. Дик, которому порой казалось, что, кроме него, никто не подходит к доске объявлений, внес имя Мойлиты Кейн, а затем, для пущей весомости, написал его еще трижды, меняя почерки и авторучки.

На тот момент он не знал, что за участие в проекте администрации населенных пунктов, в данном случае Совету бюргеров города, полагалась неплохая компенсация. Видимо, это и сыграло решающую роль.

Мойлита молча выслушала его рассказ.

– Так это вас я должна благодарить?

– Вряд ли от моего желания что-то зависело, – соврал Дик, покраснев от стыда.

– И хорошо, – обрадовалась Мойлита Кейн. – Не хотелось бы верить, что по вашей вине я оказалась в столь плачевном положении. – Не снимая перчатки, она обвела рукой мрачную комнату, убогий обогреватель и унылый пейзаж за окном. – Так вы завтра придете?

– Да, мисс Кейн.

– Хм, формально я миссис.

– Простите, я не знал.

– Я тоже. Ну да ладно, бог с ним. Все это в прошлом. Зовите меня Мойлита.

Объяснять свою ситуацию она не посчитала нужным, предоставив Дику богатую почву для размышлений на всю грядущую ночь. И он, конечно, думал о ней – о той, кого полюбил в одночасье со всей нешуточной страстью.

Непрошеным гостем нагрянули размышления. На следующий день, сразу после завтрака, Дик собирался вновь наведаться на заброшенную лесопилку, но на выходе из столовой его перехватил остроносый и длиннолицый капрал и выдал наряд на кухню. Впереди брезжило целое утро рутинной работы, и Дик углубился в себя, спрятавшись за привычной скорлупой внутреннего созерцания. Под монотонное бряканье кастрюль в наполненной густым паром кухне он вдруг по-иному взглянул на случившийся в заброшенной лесопилке разговор. Пьянящая эйфория минувшей ночи постепенно рассеялась, и он начал разумно осмысливать некоторые вещи, сказанные Мойлитой.

На этапе подготовки к колледжу Дик целенаправленно изучал литературную критику в поисках нового взгляда на любимые вещи. Одна статья произвела на него особенное впечатление. В ней автор сформулировал мысль, что чтение – процесс не менее важный и творческий, чем написание книги. В каком-то отношении реакция читателя становится единственным надежным мерилом, и то, что понял читатель из текста, независимо от намерений автора, уже само по себе есть достаточно ценное суждение.

Для Дика, которому приходилось постигать истины без какого-либо наставника, такой подход к чтению стал большим откровением. И лишним тому подтверждением явилась книга Мойлиты Кейн – роман, на который не нашлось не единой путной рецензии. Эта книга стала великой просто потому, что он сам счел ее таковой.

Если взглянуть на беседу с Мойлитой Кейн в таком ракурсе, то он извлек из прочтения что-то свое, независимо от намерений автора. Более того, самонадеянно с ее стороны было навязывать ему свое видение.

И едва его посетила такая мысль, Дик тут же раскаялся, ведь писательница действовала из благих побуждений. Допускать такие мысли означало считать себя ровней, хотя с самого начала не было ни малейших сомнений, что она во всех отношениях его превосходит. Обуздав собственное высокомерие, Дик решил каким-нибудь образом загладить перед нею вину за подобные мысли, не распространяясь особенно о причинах.

Он работал на кухне, ожидая обеда, после которого его сменяли с дежурства, а мысль эта все не отпускала.

Должен ли он что-то вынести для себя из пространных объяснений Мойлиты Кейн? И если да, то что?

Когда Дик шел на лесопилку, навстречу ему попался раскрасневшийся от быстрой ходьбы бюргер. Патрульный шагнул в сторону, уступая дорогу, и почтительно отвел взгляд.

Однако тот вдруг спросил:

– Куда направляешься, парень?

– На встречу с писательницей, сэр.

– Кто распорядился?

– У меня личный пропуск, сэр.

Дик потянулся за пропуском и возблагодарил небеса за то, что вовремя сунул его в карман. Бургомистр пристально рассмотрел документ, повертел его так и сяк, выискивая, к чему бы придраться, и, не найдя неточностей, вернул его патрульному.

– Вам известно, кто я такой, констебль?

– Клерк Трейдан, сэр.

– Почему вы не отдали честь?

– Я не заметил, как вы подошли, сэр. Я смотрел себе под ноги.

Последовала неприятная пауза, которую Дик переждал, уставившись в снег. Бюргер раздраженно сопел, но так и не придумал, к чему бы придраться еще. Потом развернулся и торопливо зашагал к городу. Высокомерно задрав голову, что небезопасно на крутом и скользком склоне.

Дик выдержал почтительную паузу, мысленно показал нос удаляющемуся бюргеру и, ступив на проталину электрической тропки, вновь поспешил к лесопилке. Не дожидаясь ответа на стук, он вошел и, пригнув голову, пробрался мимо ржавых рам и агрегатов к лестнице. Мойлита Кейн сидела за столом. Когда дверь распахнулась, в ее взгляде сверкнула такая лютая ненависть, что ему захотелось сбежать.

Увидев гостя, она тут же опомнилась и приветливо произнесла:

– Ах, это вы! Заходите скорее и закройте дверь.

Мойлита подошла к окну и стала что-то высматривать. У нее побелели костяшки на пальцах – так сильно был стиснут кулак.

– А вам не попался Клерк Трейдан? – поинтересовалась она невзначай.

– Да, он спросил, куда я иду и зачем.

– Надеюсь, вы все ему рассказали.

– Пришлось.

– Отлично.

– У вас что-то случилось? – поинтересовался Дик.

– Да так, мелочи. – Она вернулась к столу, села, опять поднялась и стала нервно вышагивать из угла в угол. Несмотря на внешнюю приветливость, в глубине души ее явно что-то тревожило. Наконец писательница вернулась к столу.

– Сеньор Трейдан повел себя грубо? – предположил капрал.

– Да я бы так не сказала. – Она подалась вперед. – Вчера вы обмолвились, что бюргеры женаты. А вам это достоверно известно или понаслышке?

– Я так думаю. Когда мы сюда прибыли, бургомистр закатил прием в честь командования. Там было полным-полно женщин в сопровождении бюргеров, я видел их собственными глазами.

– А Клерк Трейдан? Он тоже там был? У него есть жена?

– Понятия не имею. – Внезапно Дик понял, что здесь, по-видимому, произошло, и ему не хотелось ничего больше об этом слышать. Он сунул руку за пазуху и выудил сверток.

– Мойлита, – нерешительно начал он и замялся, потому что впервые осмелился назвать ее по имени. – Я принес вам подарок.

Она подняла взгляд и приняла сверток из его рук.

– Как красиво! Вы сами это вырезали?

– Да. – Пока Мойлита вертела в руках безделушку, он подошел к столу и облокотился о край, как уже делал раньше. – Это особое дерево, оно растет в здешних краях. Я его отыскал, а дальше уже дело техники.

– Да ведь это же пальцы, и они держат ручку! Никогда не видела ничего подобного.

– Такое вот чудо создала природа, мне осталось лишь подобрать. Простите, что немного топорно. Я его отшкурил, отполировал – и готово.

– Как здорово вышло! А можно оставить его насовсем? – Он кивнул, а она встала из-за стола и с благодарностью чмокнула в его щеку. Это случилось так быстро и неожиданно, что он даже не отвернулся. – Ах, спасибо!

Дик что-то из вежливости пробормотал про несоразмерность подарка, хотя был неимоверно польщен ее реакцией. Он выполнил, что хотел, и все-таки сердце щемила тоска. Отодвинув какие-то бумаги, Мойлита водрузила поделку на стол.

– Я буду очень его беречь, – сказала она. – Знаете, ведь у меня для вас тоже есть подарок. Хотела отложить на потом, но вручу сейчас.

– Подарок? Для меня? – растерянно переспросил Дик.

– Вчера ночью я кое-что написала. Лично для вас.

– Да? И что же?

Мойлита извлекла откуда-то пачку белых страниц. В углу они были собраны под скрепку.

– Вы навели меня на кое-какие мысли, и я решила написать одну историю. Тут все немного сумбурно, так что и произведением это не назовешь.

– А можно взглянуть?

Писательница покачала головой.

– Не сейчас. Сначала вы должны мне кое-что пообещать. Дайте слово, что прочтете не раньше, чем я отсюда уеду.

– Почему? – удивился Дик, и тут его осенила догадка: – Она про меня?

– Ну, скажем, там есть персонаж, который чуточку на вас похож. Кое-что из его рассуждений покажется вам очень знакомым.

– Ну и пусть, что с того?! – воскликнул Дик. – Я прочту его сразу!

И протянул вперед руку.

– Нет, обождите. Сначала я кое-что вам расскажу – вы должны понимать, чем рискуете. Видите ли, мой главный герой – человек, который живет по другую сторону. За стеной. И если этот текст попадет на глаза бюргерам или кому-нибудь из офицеров, у них возникнут вопросы. Вы по-прежнему хотите его прочесть?

– Очень! Ничего, я спрячу – нас не обыскивают.

– Хорошо. И еще… Место действия расположено далеко отсюда, не в горах. И даже не в Файандленде. Все происходит на юге. Вы догадываетесь, где именно?

– В Джетре, – предположил Дик.

– Нет, на южном континенте. По другую сторону Срединного моря.

– То есть даже дальше Архипелага Грез?! – удивился Дик, припоминая фантастические пейзажи, которые она описала в своем романе, вечные перемещения беспокойных персонажей с острова на остров, изнуряющий зной и экзотические краски. Впрочем, то был только вымысел; в жизни мало кому удавалось сбежать на нейтральные острова – разве что в мечтах.

– Вот именно. Я почему вас решила предупредить – для нас с вами это дело пустяшное, выдумка и не более того, однако не все так относятся к книгам. Для некоторых такого сорта литература может стать свидетельством шпионажа. Например, для бюргеров.

Не до конца понимая, что она имеет в виду, Дик оставил притворство и напрямую спросил:

– Я не понял, при чем здесь…

– Послушайте, Дик. Еще до моего приезда в этот ваш городок по Джетре распространились слухи. Кое-кто из моих друзей, скажем так, не вполне одобряет действия нашего правительства. Они связаны с людьми из других стран, включая Федерацию. Им кажется, что наше правительство ведет тайные переговоры. В двух словах не объяснишь. Мне трудно понять, чему верить и до какой степени вас в это все посвящать. Главное, вы должны понимать: у любой войны есть экономическая сторона, и нынешняя заварушка – не исключение. Просто в нашем случае все это завуалировано идеологией. А между тем кто-то зарабатывает миллионы, и не только у нас, но и в Штатах. А война-то реальная: и люди гибнут, и бомбы летят настоящие. Вряд ли они все это предвидели. Короче говоря, с некоторых пор ведутся переговоры, как продолжить войну так, чтобы не разрушать при этом страны друг друга. У нас есть основания подозревать, что сражения перенесут куда-нибудь дальше к югу, туда, где вообще нет городов.

– Но ведь Архипелаг Грез – это нейтральная зона.

– А они пойдут дальше, в те земли, что за Архипелагом. На южный полюс.

– И что с того? Очень многие пишут о полюсе, – вернулся к рассказу Дик.

– Да, но не в контексте войны, а тем более нашей. Мой рассказ – о таком человеке, как вы, но написать об этом напрямую я не могу, слишком опасно.

Мойлита умолкла и только пристально вглядывалась в его лицо, как будто гадая, что он обо всем этом думает.

– Уверены, что теперь вы хотите его прочесть? – спросила она наконец.

– О-о, да! – Объяснения показались Дику чересчур туманными, но важно было то, что эту историю она написала исключительно для него.

– Ну что ж. Только, чур, пока спрячьте и пару дней не заглядывайте. Договорились?

Он с жаром кивнул, и, по недолгому раздумью, Мойлита положила на стол тонкую стопку бумаги и пригладила ее ладонью. Дик, к своему немалому удивлению, заметил, что слова отпечатаны на машинке или на принтере. После вчерашнего визита у него сложилось впечатление, что она пишет вручную. Верхний лист автор подписала, согнула листки пополам и вручила ему.

Дик с трепетом принял подарок. Бумага словно дышала и пульсировала жизнью, как свежая шкура, снятая с убитого существа. Казалось, буквы прощупываются насквозь и горят. Он бережно провел по изнанке листа, как провел бы слепец, желавший прочесть пальцами скрытый там смысл.

– Мойлита… А вы не расскажете про символизм этого рассказа?

– А почему вы хотите узнать? – спросила она после недолгой заминки.

Ему вспомнилось, как накануне писательница раскрыла ему смысл своего романа. И если раньше он просто любил эту книгу, то теперь начал ее понимать. Хотелось, чтобы Мойлита все объяснила про новый рассказ, ведь следующая встреча вполне может не состояться и другого шанса спросить просто не будет.

– Потому что я что-нибудь недопойму, если вы мне не объясните.

– Нет, поймете. Все просто. Я не стала мудрить, усложнять. Речь идет о солдате, который прочел одну книгу и превратился в поэта. Никакого символизма.

– Я в том смысле, что…

– В смысле вчерашнего разговора? Про стены и символизм?

– Да, в новом рассказе… там есть стена, и она на границе?

– Да, стена как стена, – подтвердила Мойлита. – Из кирпича и бетона. Ничего примечательного.

– А тот солдат, поэт, он ее перелезет?

– Дик, наберитесь терпения. Прочтете и сами узнаете. И не ищите смысла там, где его нет.

– Он все равно поднимется на стену, да?

– Как вы узнали?

– Просто…

За дверью раздались чьи-то шаги, и в помещение ввалился Клерк Трейдан, хлопнув дверью.

– Миссис Кейн, вы не могли бы?.. – Бюргер внезапно увидел Дика, который неловко прижался к стене, и сразу переключился на незадачливого знакомца: – А вы, констебль, как сюда попали?

– Я же сказал вам, сэр, у меня есть разрешение.

Дик сунул руку в карман, стал нашаривать пропуск.

– Не утруждайтесь, я видел. Я спрашиваю, что вы делаете в этой комнате?

– Он имеет полное право здесь находиться, сеньор Трейдан, – вмешалась Мойлита. – Пока я здесь проживаю, солдаты…

– Приграничный патруль находится под юрисдикцией Городского совета, миссис Кейн. И все пропуска, выданные нижестоящим чинам, должны быть заверены мной.

– Вот и заверьте, пока вы здесь. Дик, у вас с собой пропуск?

Во время этой краткой перебранки Дик успел нашарить в кармане нужный клочок бумаги и протянул его бюргеру. Он впервые слышал, чтобы кто-то разговаривал с ними в таком тоне, и был восхищен храбростью Мойлиты.

Проигнорировав Дика с его пропуском, Трейдан направился к письменному столу и завис над ним, опершись о столешницу одутловатыми руками.

– Я хочу посмотреть, что вы пишете, – сказал он.

– Вы же видели пьесу. Со вчерашнего дня ничего не прибавилось.

– Кое-кто слышал далеко за полночь стрекот принтера. Он доносился из ваших окон.

– Ну и что? Я писатель, мне надо перечитывать и вносить правки.

– Покажите немедленно.

– Сеньор, вы что, шпионите за мной?

– Миссис Кейн, пока вы живете здесь, на вас распространяются законы военного времени. Это – граница! А теперь показывайте, что написали.

Она сгребла в охапку листки, лежавшие на столе, и сунула ему в руки. Все это время Дик стоял, вжавшись в стену и сжимая в руке заветный рассказ. Он попытался засунуть под шинель предательские листки, шевельнулся…

– Я не об этом, миссис Кейн. Покажите мне, что напечатали… А ну-ка, что у вас там, констебль?

– Мой пропуск, сэр. – Дик протянул ему пропуск.

– Давайте сюда.

Дик беспомощно взглянул на Мойлиту, но та бесстрастно смотрела на бюргера. Капрал неохотно протянул пропуск, но Клерк Трейдан зашел ему за спину и выхватил отпечатанные листы. Встав у окна, развернул молниеносным движением и принялся что-то читать.

– «Отрицание». Таков, значит, ваш заголовок?

Мойлита твердо выдержала его взгляд.

– Странноватое имечко для простого рассказа, вы не находите?

– Вам, конечно, виднее. Насколько я поняла, особой симпатии к литературе вы не испытываете. Так что думайте, как вам угодно. Это противопоставление одному роману, изданному еще до войны. Он называется «Утверж…»

– Да знаю я, можете не утруждаться, – прервал ее Трейдан на полуслове. – Наслышан про вашу книжонку. Сейчас меня куда больше интересует вот это.

Бургомистр мельком просмотрел первые строки и с нескрываемым презрением принялся читать вслух:

– «Уже неважно, кто первым нарушил запрет на использование сенсорных газов. Поставлялись они контрабандой и были настолько в ходу, что в их целесообразности давно не сомневались. Все просто привыкли. Кто их изготавливал и продавал – для простого солдата не имело значения. Просто теперь нельзя было верить собственным глазам, ушам, да и всем прочим чувствам, они были безвозвратно…»

Трейдан умолк, пролистал остальные страницы, бегло просматривая строчки.

– Вы это уже прочитали, констебль?

– Нет, сэр.

– Паренек ни при чем. Я хотела дать ему почитать. Рассказ был написан несколько лет назад.

– Скорее, несколько часов. – Сеньор Трейдан, близоруко щурясь, опять принялся просматривать первую страницу. Протянув распечатку Мойлите, он спросил: – Это ваша подпись?

– Моя.

– Хорошо. – Бюргер сунул распечатку во внутренний карман. – Констебль, немедленно возвращайтесь в казарму.

– Сэр, я…

– Я сказал, в казарму!

– Да, сэр.

Дик нерешительно двинулся в сторону двери, то и дело оборачиваясь и поглядывая на Мойлиту. Он подумал, что если существует хоть малейшая надежда исправить ситуацию, она подскажет, как. Что удивительно, надменный и чванливый бюргер писательницу словно побаивался. Она молча взглянула на Дика, не намекнув, что нуждается в помощи. Ее взгляд был спокоен и ровен. Может, она и дала какой-то знак, но капрал его просто не понял.

Он вышел на улицу, в лицо дохнуло холодом. Пошел было по «теплой» дорожке, однако, пройдя несколько шагов, остановился. Прислушался. Со старой лесопилки не доносилось ни звука. Капрал помедлил в раздумье и, спрыгнув с натоптанной дорожки, устремился по снежной целине прямиком в ближайшие заросли; спрятался за сугробом позади крупной ели и стал ждать.

Прошло несколько минут, из здания вышла Мойлита в сопровождении бюргера. Они явно направлялись в сторону городка. Мойлита шла впереди, опустив глаза, но в ее позе не было и намека на сломленный дух. Под мышкой она несла самодельный подарок капрала…

Остаток дня Дик отсиживался в казарме, ожидая неизбежного вызова в кабинет Клерка Трейдана. Впрочем, как выяснилось, ничего предрешенного в жизни нет: в ратушу его так и не позвали. К наступлению ночи он истомился от неопределенности, и эти муки затмили собой страх самого наказания. Наказание, по крайней мере, положило бы конец этим переживаниям!

Рассказ, написанный специально для него, который ему довелось всего-навсего подержать в руках, по причинам ему непонятным, обладал чудовищной разрушительной силой – почище противопехотных мин. Мойлита предупреждала его об этом, а реакция бюргера стала тому подтверждением. Теперь ее могут обвинить в шпионаже и предательстве, отправить в тюрьму или выслать из страны, а то и попросту расстрелять.

Мысль о том, что подобное может случиться и с ним, беспокоила Дика в гораздо меньшей степени.

От постоянной тревоги он не в силах был думать о пище и за ужином к ней практически не притронулся, за столом сидел в мрачном безмолвии, не разделяя царящего вокруг оживления. Едва покончив с едой, вышел на улицу побродить.

Ночь выдалась ясная, но сильный ветер сдувал с крыш хлопья снега, и те ранящими иглами впивались в лицо. Дик прошел главную улицу с начала и до конца в надежде хоть краешком глаза еще раз увидеть Мойлиту или найти подсказку, где она теперь. Улица была безлюдной и темной, лишь лоскутки света теплились в окошках под резными скатами крыш. Капрал развернулся и неспешно побрел назад. Ноги привели его к крыльцу Городского собрания. Меж тонких деревянных планок завешенных ставнями окон сочился свет. Не задумываясь о последствиях, Дик поднялся ко входу и открыл дверь. Три необъятных люстры заливали коридор ослепительным сиянием. Стояла неимоверная жара от массивных батарей вдоль стен. В дальнем конце зала, напротив входа, располагались две большие деревянные двери со вставками из стекла, украшенные причудливой резьбой в форме листьев и завитков. Перед ними стоял незнакомый капрал в форме пограничного патруля.

– Вы по какому вопросу, констебль?

– Я ищу Мойлиту Кейн, капрал, – простодушно ответил Дик.

– Кто такая? Вы где служите?

– Команда Кей, кэп.

– Никогда раньше вас не встречал. Здесь нет людей, с которыми вы уполномочены видеться. Только бюргеры. Возвращайтесь в казарму, или я доложу о нарушении устава.

– Тогда я хочу встретиться с бюргерами, – ответил Дик. – Меня вызвал Клерк Трейдан.

– Все бюргеры на заседании и никого не ждут. Назовите мне свое имя и личный номер, констебль.

Дик остановился, отрезвленный превосходством, с каким говорил дежурный. В полевых условиях между ними не было бы особой разницы, но капрал носил на рукаве дипломатическую нашивку, наделявшую его особыми полномочиями. Дик, хотя его и одолевало нестерпимое беспокойство о судьбе Мойлиты, предпочел с ним не связываться – не было смысла терять время на человека, который, вероятнее всего, даже не в курсе дела.

Он ретировался на морозную негостеприимную улицу, мысленно отгородившись от криков капрала, доносившихся вслед. Дыхание перехватывало в порывах ветра. Дежурный не последовал за ним, и, когда захлопнулись двери, его крик так же смолк. То и дело поскальзываясь на мерзлой земле, Дик решил свернуть за угол.

Он оказался на небольшой площади. Днем сюда обычно стекалась толпа, и местные фермеры, спустившись с холмов, обращались с прошениями к бюргерам. До начала войны здесь был местный рынок, продавали животных и овощи. На площади располагались подобия стойл, где держали на привязи скот, пока выслушивались ходатайства. Дик перелез через пару железных перегородок и притаился – погони не было.

Беглец поднял взгляд на ближайшие окна, – там, он знал, находился зал для собраний. Взобравшись на железную перегородку загона и мелко переступая ногами, Дик двигался вперед, пока не коснулся руками края заиндевелой кирпичной кладки. Ухватившись руками за выступы, подтянулся и заглянул внутрь. Снаружи окно прикрывали деревянные ставни со щелями меж плоских досок, за ними располагались другие, поменьше, устроенные по принципу жалюзи, сквозь которые просматривался лишь узенький пятачок потолка, украшенного богатой лепниной и расписанного религиозными сценами в мягких пастельных тонах.

Изнутри доносились приглушенные голоса, и после нескольких неудачных попыток подсмотреть, что творится внутри, Дику удалось приоткрыть один ставень. Прильнув ухом к заиндевелому стеклу, он прислушался.

И тут же узнал ее голос, голос Мойлиты. Она говорила с поспешной горячностью, чуть не крича от злости, а может быть, страха. Какой-то мужчина ей что-то сказал, и писательница воскликнула: «Вам же известно, что сенсорный газ вовсю используется на границе! Почему вы не признаетесь?» С нею заспорило несколько голосов, и она вновь повысила тон. Мужчина добавил: «…Мы выяснили, кто ваши сообщники!» Мойлита ответила: «Солдаты имеют право знать! Их сводят с ума! Вы прекрасно знаете, что это незаконно! Они же простые мальчишки, едва закончили школу!» Поднялась суматоха, послышалась пара глухих ударов, что-то с грохотом рухнуло на деревянный пол. Мойлита взвизгнула.

И тут Дика настиг капрал с дипломатической нашивкой на рукаве.

Чувствуя, что его стаскивают со спасительного подоконника, Дик сопротивлялся, но быстро рухнул в сугроб под окном. Капрал поволок пленника в мерзлую сторожку при входе в ратушу, где опять избил. На этот раз, скрытый от посторонних глаз, бил он нещадно и ловко. Позднее явились два взводных и тоже на нем хорошенько поупражнялись.

Небо заволокло тучами, поднялся ветер, предвестник метели. Когда Дика выволокли на улицу и потащили в казарму, бушевал настоящий буран. Он бросал в лицо хлопья снега, предвещая неистовую бурю на целую ночь, которая завалит дома и столбы, наметет сугробы до самых окон.

Безутешный, побитый, больной, Дик пролежал в своей комнате взаперти, всю ночь и весь следующий день. Тело ломило: живот, голова, ноги, грудь. Его не кормили, хотя попить пару раз принесли. Отопление выключили, а когда он попытался найти утешение в многочисленных книгах, которыми была завалена его комната, внезапно погасили свет.

Думать о Мойлите и о постигшей ее судьбе было страшно. При любом раскладе ее участь казалась настолько чудовищной, что хотелось рыдать. Временами он вспоминал про непрочитанный рассказ, который ему все-таки удалось подержать в руках хоть несколько злополучных мгновений. Писательница так и не приоткрыла завесу тайны, ограничившись тем, что главный герой в нем – солдат, который потом стал поэтом. Судя по реакции бюргера, лишь вскользь пролиставшего рассказ, дела обстояли куда серьезней. В зачитанных вслух предложениях упоминались сенсорные газы, искажение восприятия и то, что нельзя доверять своим чувствам. В памяти всплывали фрагменты подслушанного разговора: «нужно сказать им», «газы вне закона», «парни сходят с ума».

Мойлита написала рассказ исключительно для него. Она не раскрывала подробностей о главном герое, отметив лишь то, что он поэт. Как странно! Он ни разу не упомянул при ней о своих литературных амбициях, о кипах безвестных стихов, что валялись в столе его комнаты, и о бесчисленном множестве черновиков, которые так и остались неоконченными набросками. Каким образом она сумела об этом узнать? Как догадалась?

Мойлита раскрыла ему суть романа, вероятно, поняв, что его жизнь тесно связана с книгой. Предполагала ли она, что то же самое случится с рассказом?

Дик терялся в догадках. Воинская муштра давным-давно выбила из него то, что когда-то с натяжкой можно было бы назвать «поэтом». Изнурительные недели лагерной жизни возымели свой эффект, к тому же нелегко было выкинуть из головы неудачу со стихами, которые он попытался сочинить, приехав на границу. Между задумчивым нелюдимым мальчиком и нынешним Диком начала расти стена в тот момент, когда он, вопреки здравому смыслу, записался на фронт добровольцем.

Драгоценная книга обнаружилась в комнате в целости и сохранности. Он уже не надеялся ее найти; как видно, начальству было невдомек, сколь безвозвратна была бы эта потеря. Когда настал новый день и никто не пришел его проведать, Дик уселся по-турецки на пол, привалившись спиной к двери, и принялся читать. Читал много и жадно, избрав тот фрагмент, что казался ему наиболее интересным, пять глав развязки.

Там говорилось о том, как Орфе удалось, наконец, разорвать порочный круг, в который его уговорами затащил Эмерден с другими второстепенными персонажами, и с чистым сердцем устремиться на поиски Хильды. Он перемещался по экзотическому Архипелагу с острова на остров, но это стало путешествием и в поисках самого себя. И, как водится, чем глубже герой разбирался в себе и в событиях, предшествующих побегу, тем сильнее отдалялась от него Хильда.

Теперь, когда Мойлита объяснила свой замысел, Дик внезапно увидел ту самую фигуральную стену, идея которой проходила сквозь роман, и снова упрекнул себя в отсутствии проницательности. Орфе путешествовал меж островов, преодолевая преграды и следуя за неведомой чередой подсказок, что оставила после себя сбежавшая Хильда. Эпитеты, диалоги и образы, к которым прибегла писательница, свидетельствовали о том, что героиня спряталась за стену, которую возвел сам Орфе. И даже место финальной встречи – там, где закончились поиски, остров Прахо, на наречии аборигенов означал «огороженный остров». Все вписывалось в задумку.

По иронии судьбы книжная стена, что принесла так много страданий героям романа, в этот раз создала резонанс, который заставил Дика прослезиться. Словно бы его прежнее «я», тот, кем был он годом раньше, протянуло из небытия руку и тронуло его за плечо, напоминая, как жил он, как мыслил, что чувствовал.

А за спиной, в унылом казарменном коридоре кто-то шагал взад-вперед, грохоча тяжелыми казенными сапогами.

Чтение книги немного успокоило Дика, и вскоре вновь пришли мысли о потерянном навсегда рассказе. Мойлита стремилась донести до него совершенно конкретную мысль. Достаточно ли у него информации, чтобы строить догадки?

Утверждение – отрицание, две противоположности. Что за стена между ними пролегает?

Орфе не смог преодолеть преграду, когда представился случай, а потом стало слишком поздно. Солдат из рассказа преодолел свою стену и стал поэтом. В начале романа герой видится нам романтичным скитальцем, неумехой и сибаритом, но в результате жизненных испытаний становится странствующим аскетом, одержимым собственной целью и моральными принципами. А что же в рассказе?

Дик много думал над этим и наконец стал пусть не полностью понимать, но чувствовать, что же хотела ему сказать Мойлита Кейн.

На гряде, где пролегает граница, нет худшего наказания, чем патрулировать мерзлое высокогорье. Вот и Дик вскорости был восстановлен в правах и отправлен в дозор, чему нисколько не удивился. Рыжеволосого капрала он больше не видел, а о минувших событиях никто ему так ни разу и не напомнил. К полудню следующего дня он уже мерил шагами отведенный участок близ стены, откуда простирался вид на страну, которую он будто бы защищал. Стояла немилосердная стужа, и временами приходилось снимать и чистить от инея выпуклые очки. Щурясь на ярком свету, Дик соскребал ногтем корочку льда с темных солнцезащитных стекол. Время от времени приходилось передергивать затвор, чтобы тот не примерз.

С утра, поднимаясь на высокогорье, он оглянулся и увидел с высоты городок и заброшенную лесопилку с потушенными фонарями. Вокруг раскинулась снежная целина – здесь никто не ходил, и тропы с подогревом уже не было – ее или выключили, или куда-то перенесли.

За время вынужденного пребывания Дика в казарме вдоль границы проложили дополнительные укрепления. У сторожевых вышек поставили прожекторы, а на склонах до самой стены протянули электрокабель, намотанный на гигантские бобины. Сюда же приволокли огромные выпуклые цистерны, и те наполовину утопали в снегу. Хитроумные переплетения шлангов и сопел тянулись до самых парапетов. Несмотря на расставленные повсюду плакаты, извещающие о том, что доступ к оборудованию разрешен лишь квалифицированному персоналу, Дик умудрился уже пару раз споткнуться, зацепившись носком сапога о громоздкие трубы, и лишь со временем научился смотреть себе под ноги.

В сумерках ему разрешили ненадолго покинуть пост и хлебнуть горячего. Он поел в сторожке перченого супа и с наступлением темноты вернулся в свой сектор, где в оцепенелом отчаянии принялся расхаживать взад и вперед, считая минуты до окончания дозора.

Ночные патрули считались особо паскудным делом, поскольку приходилось, как правило, сражаться один на один с враждебным содружеством мрака, мороза и целой когортой необъяснимых и жутких шумов. Неподалеку от стены, в теплых казармах дежурили солдаты подкрепления, но в непредвиденных обстоятельствах именно патрулю выпадало принять на себя первый удар.

Отчего-то в ту ночь не горели прожекторы на вражеской стороне. Стояла кромешная тьма, и смутной громадой высился впереди темный силуэт ограждения. Различалась лишь полоса пешей проталины на фоне белого снега да зловещие, наполовину утопленные в сугробах цистерны.

Каждый раз, проходя мимо сторожевого поста, Дик убеждался, что текущий уровень опасности остается низким и никаких следов вражеской активности не наблюдается.

Как же часто в последние дни он задумывался, где теперь враг, что он делает, каковы его помыслы! Может быть, там, на другой стороне парапета, так же, как он, дрожит от холода паренек, топая взад и вперед, отмеряя шагами пространство и думая лишь об окончании вахты.

Здесь, у стены, где сходились границы двух стран, где сталкивались политические и экономические разногласия, Дик сильнее всего ощущал незримую близость врага. И если внезапно начнется вторжение, завяжется перестрелка, то лично ему придется принять бой и, может быть, пасть. А с другой стороны, граница незримо привязывала его к врагу: солдат по ту сторону подчиняется таким же приказам и сносит схожие тяготы службы. И так же, как он, свято верит, что защищает родную страну с ее строем, чуждым ему настолько же, насколько чужды были Дику бюргеры с их поборами и запретами.

Дик передернул затвор, ветер стих, и в наступившем покое кто-то другой, по ту сторону, повторил его действие. В патруле часто слышишь подобное. Этот звук будоражит и вместе с тем приносит странное умиротворение.

В кармане лежала любимая книга, которую, в нарушение всех инструкций, он взял с собой в дозор. Сам факт, что Дика вновь поставили на дежурство, не означал, что с него сняты все обвинения, а потому он боялся обыска в казарме. В любом случае, после последних событий держать при себе ее роман было тем немногим, что он мог еще сделать во имя Мойлиты. Он ничего не знал о том, что произошло с ней, но был почти уверен, что ничего хорошего. Она говорила посредством символов, Дик был готов превратить символы в действия.

Наконец-то Дик понял, чего от него добивалась Мойлита, и знал, что на практике это неосуществимо.

Он поднял взгляд на огромную стену над собой. Она была сумрачной, совсем не символичной и почти наверняка неприступной. На его стороне границы было много ловушек; скорее всего, их было полно и по ту. Здесь были противопехотные мины, и там они тоже были. Минные поля, растяжки и колючая проволока под напряжением… Стоит только руке показаться над стеной, и тебя накроет шквалом огня из пулеметов с радарным наведением. За те неполные пару лет, что идет война, он слышал бесчисленное множество рассказов о гранатометных дуэлях, случившихся из-за такой малости, как шорох упавшего со стены снежного пласта.

Дик шагал и шагал, вспоминая о Мойлите, порой с оттенком раздражения. Ситуация повторялась. Одно дело – придумывать образы в литературе, другое – ходить вдоль стены на пронизывающем ветру, снося тяготы суровой службы. В «Отрицании» Мойлиты человек мог переменить свою судьбу, подняться на непреодолимую стену и стать поэтом. Дик тоже хотел бы иной судьбы для себя, однако это желание не включало в себя суицидальный прыжок в неизвестность. Так что он тоже способен на свое отрицание.

Потом вспомнился ее голос в зале ратуши. Она написала рассказ, не побоявшись последствий, и сурово за это поплатилась. И опять в нем заговорили совесть и чувство долга, и Дик вновь задумался о том, возможно ли подняться на стену.

Здесь она было довольно высокой, но чуть поодаль располагались возвышенности для стрелков. Иногда ими пользовались.

Вдруг откуда-то донесся шипящий звук, и Дик сразу замер, пригнулся, взял на изготовку ружье и принялся всматриваться во мрак. Откуда-то издалека, из долины, донесся пронзительный тонкий звук, искаженный ветром и расстоянием, отразившийся от усыпанных снегом склонов. Это был гудок, возвестивший прибытие поезда.

Дик с облегчением поднялся – ну хоть что-то родное.

Пошел дальше, передернул затвор. По ту сторону стены кто-то повторил его действие.

А шипение все продолжалось.

Прошел еще час, близилось завершение вахты, как вдруг он заметил фигуру констебля, направлявшуюся к нему по полосе с электроподогревом. Замерзший к тому времени Дик остановился и с нетерпением стал ждать сменщика. Когда фигура приблизилась, стало ясно, что силуэт поднял руки и держит винтовку над головой.

Незнакомец остановился неподалеку и закричал с иностранным акцентом:

– Не надо стреляешь! Я сдаваться! Сдаваться!

Он был молод – пожалуй, ровесник, рукава и штанины униформы были порваны в клочья – он перелез через колючую проволоку. В немом удивлении Дик уставился на него.

Они стояли возле пузатой цистерны, из которой с шипением вытекал газ; этот звук заглушал собой злобный вой ветра.

В высоте над стеной врубился прожектор: под коленом чужака отливало багрянцем – одежда была пропитана кровью. Дик взглянул на солдата, в изумлении застывшего перед ним, и повторил, на этот раз громче:

– Не стреляй. Я сдаюсь.

Рядом стояла цистерна, и сквозь завывания ветра доносилось шипение газа.

Вражеский солдат сказал:

– Вот, винтовка.

Дик сказал:

– Вот – моя.

Они обменялись оружием, и пленный воздел к небу руки.

– Холодно, – пожаловался солдатик. У него заиндевели очки, и в ярком свете прожекторов не разглядеть было его лица.

– Нам туда, – позвал Дик, указывая на сторожку, притулившуюся на некотором удалении. Махнул в ее сторону дулом трофейной винтовки.

– Нам туда, – повторил молодой солдат, кивнув в сторону сторожки.

Они брели кое-как, утопая в снегу, против ветра, и Дик смотрел с завистью и восхищением на обтянутый шапкой затылок врага.

Шлюхи

Наконец я получил долгожданную увольнительную. Оставив войну за спиной, я направлялся в порт на северном побережье материка. Задний карман брюк оттягивало портмоне, набитое крупными купюрами, а впереди ждали пятьдесят дней отпуска по болезни, Это время полагалось мне для реабилитации после мучительных недель в военном госпитале, но по всему выходило, что с выпиской поторопились. Рассудок по-прежнему пребывал под действием отравляющих газов противника, а восприятие действительности было основательно искорежено.

Пока поезд громыхал по унылым безымянным равнинам южного материка, я, кажется, научился различать на вкус музыку боли, привык к пляске разноцветных звуков. Моим единственным желанием было поскорее оказаться на островах.

В ожидании парома на Луис – ближайший остров Архипелага – я пытался, как учили в госпитале, распознать и разложить по полочкам собственные галлюцинации.

Кирпичные дома из местного песчаника благородного бледно-коричневого оттенка, которые между приступами я воспринимал как старинные и прекрасные, в моих синестетических иллюзиях облекались в самые чудовищные образы. Они презрительно хохотали мне в лицо и испускали низкие пульсирующие звуки, сотрясающие грудь, а их стены на ощупь холодили, как удар закаленным клинком в сердце. Рыбацкие лодки в гавани переносились куда легче: они всего лишь издавали еле различимое на слух гудение. Армейское общежитие, где я заночевал, представляло собой скопище всевозможных ароматов. Коридоры смердели угольной пылью, обои благоухали гиацинтом, а одеяло обдавало дурным запахом изо рта.

Спал я плохо, постоянно просыпаясь от необычайно ярких и осмысленных снов. Один из них давно стал моим привычным кошмаром. Он возвращался ко мне каждую ночь с тех пор, как я оставил передовую. Мне снилось, что я все еще со своим взводом в окопах, мы пробираемся по минному полю, монтируя весьма изощренную систему наблюдения, – фантастически скрупулезная и технически сложная задача, – чтобы тут же ее демонтировать и отступить. Затем возвращаемся, снова ищем путь среди мин, снова устанавливаем систему, снова демонтируем ее, и так до бесконечности.

Утром от синестезии не осталось и следа, и это был хороший знак. Периоды ремиссии случались чаще и продолжались дольше. За последнюю неделю в госпитале меня накрыло только однажды, и врачи заявили, что им удалось победить болезнь. От этого новые приступы пугали еще сильнее. Хотел бы я избавиться от них навсегда, но никто не знал, как это сделать. Тысячи людей страдали от подобных симптомов.

Из общежития я отправился в гавань и вскоре нашел пристань, где швартовался паром. До отплытия оставалось около полутора часов, и я принялся бродить по улочкам вокруг гавани, отмечая про себя, что город, вероятно, был крупным центром поставки вооружений. Никому до меня не было дела, даже вялым охранникам. Я забрел в один из складов, где своими глазами увидел ящики с галлюциногенными гранатами и нервно-паралитическими газами.

Денек выдался знойным, как дразнящее предвкушение тропического климата островов, куда я так жаждал попасть. Все вокруг говорили, что погода стоит не по сезону и область высокого давления в глубине материка вытесняет влажный тропический воздух на север. Горожане наслаждались неожиданным теплом, распахнув все окна и двери, а хозяева прибрежных кафе вынесли столики на улицу в надежде на невиданные барыши.

Я стоял на причале в толпе, ожидая паром. Это было старое, вонючее судно, вероятно, перегруженное, с неглубокой посадкой. Ступив на борт, я получил полный комплект синестетических ассоциаций: запахи солярки, просоленных канатов и нагретой солнцем палубы немедленно вернули меня в детство, когда я плавал вдоль берегов моей родины. Отравление вражескими газами научило меня распознавать все оттенки собственных ощущений, и спустя мгновение я был готов в мельчайших подробностях описать мысли, надежды и намерения, что владели мною в те далекие времена.

С билетом вышла заминка. Армейские деньги были в ходу, но у меня оказались слишком крупные купюры. Сдачи не хватило, и рассерженный паромщик велел ждать. К тому времени, как я расплатился и смог исследовать паром, мы отошли далеко. Берег раздираемого войной континента холмистой линией чернел на юге. Над нами кружили морские птицы. Палуба вибрировала. Впереди лежали острова.

Я возвращался на Архипелаг, место моих детских грез. В госпитале, истерзанный болезнью, когда мне казалось, что пища выкрикивает проклятья, солнечный свет напевает нестройные мелодии, а мой рот способен извергать лишь боль и страдание, я искал утешения в детских воспоминаниях об островах. На самом деле я был там лишь однажды, когда нас везли на фронт. Полоска зелени на фоне сапфировых волн. Их недоступность манила. Я, как и все мои товарищи, страстно желал туда вернуться.

– Отправляйтесь на Салай, – упрямо повторял санитар в госпитале. – Я был там и никогда не забуду.

– Расскажи мне.

– Нет, я не могу это описать. Сами увидите. Или на Мьюриси, самый большой из островов. Я тут знавал одного, его отправили туда защищать нейтралитет Архипелага или что-то вроде того. Или на Панерон. Слыхали о тамошних женщинах, о том, что они умеют?

– Зачем ты меня дразнишь?

– Вы ведь собираетесь после выписки на острова?

– Собираюсь.

– Вот там все и узнаете.

Однако пока я не знал ничего. Я плыл на пароме и думал о женщинах с Панерона. Мы должны были проплывать мимо этого острова, который располагался за экватором в северной части Архипелага.

Я изучил карту Срединного моря в кают-компании, чтобы найти острова, о которых мне рассказали. Салай, острова Серки, атолл Ферреди, Панерон, Обракская группа, Гантен, обширная цепь рифов и утесов под названием Воронка. А еще Виньо, откуда была родом сиделка Сленья. Именно из-за нее я часто задумывался о путешествии на Виньо. Как глубоко я заберусь вглубь Архипелага, сколько островов сумею посетить в оставшиеся сорок девять дней отпуска? Панерон, Виньо или Мьюриси?

Я нашел место на носу парома и принялся мечтать о женщинах. Я не переставал думать о них с тех пор, как вышел из госпиталя. На пароме путешествовало с десяток женщин, и некоторых мне было видно с того места, где я сидел. В глубине души я хотел каждую из них. Одна расположилась напротив, откинувшись на выкрашенный белым борт и подставив солнечным лучам голые ноги. Я лениво прикидывал, так ли она красива, как мне мнится, или только кажется красавицей мужчине, отвыкшему от женского общества. Заметив мой взгляд, она не отвела глаз, а ободряюще посмотрела на меня в упор. Я отвернулся, не желая лишать себя выбора, бросаясь на первую встречную, ответившую на мой безмолвный призыв.

Она заставила меня вспомнить о Сленье. И я решил ее найти.

Сленья ухаживала за мной в госпитале. Именно она рассказала мне о Виньо, ее родном острове. Несколько ночей подряд, пока я лежал в больничной палате, одолеваемый странными видениями, она сидела рядом и рассказывала о себе. Описывала море, скалы, мелководные лагуны, крутые склоны, поросшие густыми лесами, города, построенные на узкой полоске плодородной земли между морем и скалами.

Присутствие Сленьи стало бальзамом для моих ран: ее голос отдавал мускусом, смех журчал, как весенний ручеек, окрашивая мои чувства в оттенки глубокого багрянца. Сиделка болтала без умолку, понимая, что я не отвечу, да и едва ли ее слышу. Но я внимал каждому слову. Она рассказывала мне о своем детстве: мать умерла рано, отец в поисках лучшей доли отправился на другой остров, оставив ее с сестрами на попечение родни. Чужие дети в чужом доме. Жернова бедности мололи, не зная устали. Когда пришли файандлендцы, стало совсем невмоготу.

Не сразу и без охоты Сленья поняла, как легко заработать, если ты молода, а в городе стоит вражеский гарнизон. И мы стали шлюхами, рассказывала Сленья, а ее смех звенел, словно вокруг меня билось стекло. Все девочки, которых она знала. Этого слушать я не хотел и зажмуривал глаза в ожидании рассказа о том, что случилось, когда войска покинули город. Наконец солдаты и вправду ушли, двигаясь на юг, в сторону от Архипелага, и большинство шлюх оставили свое ремесло. Сленья подрастала, и, как она выражалась, молоко и мед текли с ее губ. Ей хотелось лучшей жизни, и она переехала на другой остров, где выучилась на сиделку. С острова на остров она забиралась все южнее, пока не очутилась тут, у моей больничной кровати, болтая, как заведенная, ночь за ночью. Но однажды Сленьи не оказалось рядом, и никто из сиделок ее не сменил. Позже я узнал, что на ее родном острове неспокойно и ей пришлось срочно вернуться домой.

Я снова взглянул на карту и только сейчас заметил, что Виньо находится в той части Архипелага, которая отмечена как зона оккупации. Но ведь Архипелаг Грез давно демилитаризован!.. Карта была датирована двумя годами ранее. Зная, как переменчива военная фортуна, я решил разведать все сам.

Три дня спустя я добрался до Виньо и первым делом услышал новость, которой ждал меньше всего. Сленья умерла.

Когда-то остров был захвачен файандлендцами, но потом наши войска его освободили. Положившись на Соглашение о нейтралитете, мы покинули Виньо, однако файандлендцы снова оккупировали его, нарушив все договоренности. Мы опять отвоевали остров, но теперь, наученные горьким опытом, разместили здесь небольшие гарнизоны. Именно в тот период, когда файандлендцы вторично захватили Виньо, Сленья вернулась домой и вместе с другими гражданскими стала жертвой превратностей войны.

Известие о ее смерти не уменьшило моей одержимости; теперь я хотел убедиться, что Сленья действительно мертва. Два дня я бродил по городу, расспрашивая про нее. Сленью многие знали и помнили, но известия были неутешительны: сиделка Сленья мертва, мертва вне всяких сомнений.

На второй день приступ повторился. Бледные стены домов, буйная тропическая растительность и лужи засохшей грязи обратились кошмаром ложных запахов и расцветок, терзающих слух звуков и отвратительных на ощупь поверхностей. Я целый час простоял на главной улице, уверенный, что Сленью съели и проглотили целиком: дома ломило, словно гниющие челюсти, дорога змеилась, шершавая, будто поверхность языка, тропические цветы и деревья напоминали полупереваренные куски пищи, а морской бриз дышал отвратительным запахом.

Когда приступ закончился, я осушил в баре два больших бокала холодного пива и отправился в гарнизон, где разыскал младшего офицера моего звания.

– Вы будете страдать от нее до конца жизни, – сказал лейтенант.

– От синестезии?

– Вас следует комиссовать. Однажды вы потеряете рассудок…

– Думаете, я не пытался? Командование расщедрилось только на отпуск.

– Вы куда опаснее для себя, чем для врагов.

– Знаю, – согласился я с горечью.

Мы прогуливались по закрытому внутреннему двору крепости, где стоял гарнизон. Духота была страшная, внутрь не проникало ни ветерка. Стены патрулировали молодые солдатики в темно-синих мундирах, медленно ходившие туда-сюда. Они были в полном обмундировании, включая недавно изобретенные газозащитные капюшоны, покрывавшие головы, лица и плечи.

– Я ищу женщину, – сказал я.

– Здесь их хватает. Какую-то особенную или любую?

– Особенную. Она работала сиделкой, а раньше была шлюхой. Местные утверждают, что ее убили.

– Вероятно, они знают, о чем говорят.

– А какие-нибудь документы о жертвах оккупации сохранились?

– Не у нас. Может быть, у гражданских властей. Попробуйте навести справки.

Мы поднялись на одну из башен и теперь смотрели на крыши домов и серебрящиеся под солнцем волны.

– А женщину найдете без труда. Знаете, как их искать? Или возьмите одну из наших. Мы держим в гарнизоне двадцать шлюх. Привлекательные, с медицинскими справками. А от местных держитесь подальше.

– Из-за болезней?

– Отчасти. Нам запрещено с ними встречаться. Впрочем, невелика потеря.

– О чем вы?

– Идет война. В городе полно вражеских лазутчиков.

Я покосился на лейтенанта, отметив неуверенный тон и то, как он прятал глаза.

– Похоже на пропаганду. А как на самом деле?

– Не все ли равно.

Мы прогуливались вокруг форта, и я решил не уходить, пока не добьюсь от него всей правды. Лейтенант рассказывал о своем участии в военной кампании на Архипелаге Грез и о том, как дважды освобождал остров. Он явно ненавидел это место. Твердил об опасности подхватить тропическую инфекцию, укусах громадных насекомых, враждебности местного населения, невыносимо душных днях и влажных ночах. Я делал вид, что слушаю. Затем он упомянул зверства файандленцев во время оккупации.

– Они проводили эксперименты, – рассказывал лейтенант. – Не связанные с синестезией. Что-то другое. Мы так и не узнали, что именно. Лаборатории успели демонтировать.

– Военные?

– Нет, гражданские ученые под присмотром штабных офицеров. Это первое, что они сделали, когда мы высадились. Город был закрыт для военных, а затем мы обнаружили, что там творилась какая-то жуть.

– А что сделали с женщинами?

– Среди местных полно лазутчиков, – ответил лейтенант, и, хотя мы прогуливались под палящим солнцем еще битый час, больше я его не слушал. Когда я уходил из крепости, один из часовых в черном капюшоне потерял сознание из-за жары и рухнул со стены.

Пока я добирался до центра города, наступил вечер. По улицам медленно передвигались местные жители. Теперь, отказавшись от мысли найти Сленью, смирившись с ее смертью, я мог обратить внимание на город и его обитателей. На остров опустилась влажная безветренная тьма, однако духота не объясняла странности в способе передвижения людей. Все, кого я встречал, с трудом переставляли ноги, шаркая, словно хромые. Казалось, что душная тьма усиливает звуки: работающие краны в порту, дальний шум мотора, печальная мелодия из открытого окна, жужжание насекомых в ветках деревьев, но все эти звуки были не в состоянии заглушить болезненное шарканье огромной толпы.

Стоя посреди улицы, я размышлял о том, что в нынешнем состоянии галлюцинации меня уже не пугают. Меня больше не удивляло, что мелодии видны мне, как яркие световые полосы, что схемы армейских приборов слежения кажутся геометрическими фигурами, что поверхность некоторых слов на ощупь похожа на мех или металл, а незнакомцы источают враждебность, даже не оборачиваясь в мою сторону.

Мальчишка перебежал улицу и юркнул за дерево, откуда уставился на меня. Крохотный незнакомец: при внешней нервозности он излучал лишь игривость и любопытство.

Наконец мальчишка покинул свое укрытие и подошел прямо ко мне.

– Ты разыскивал Сленью? – спросил он, почесывая в паху.

– Я.

Услышав мой ответ, мальчишка бросился наутек – его словно ветром сдуло.

Прошло несколько минут, я оставался на месте. Вскоре я снова заметил его в толпе, мальчишка уворачивался от шаркающих прохожих. Затем подбежал к какому-то дому и шмыгнул внутрь. Спустя некоторое время из дома вышли две женщины и, взявшись за руки, направились ко мне. Ни одна из них не походила на Сленью; впрочем, я и не надеялся.

– Это стоит пятьдесят, – промолвила одна.

– Идет, – согласился я.

Она открыла рот, и меня неприятно поразили ее зубы. Они торчали острыми безобразными клыками, придавая ей зловещий вид. Пухленькая, с длинными сальными волосами. Я перевел взгляд на вторую, низенькую шатенку.

– Я беру тебя, – сказал я.

– Цена прежняя, – сообщила первая.

– Согласен.

Женщина с кривыми зубами поцеловала подругу в обе щеки и зашаркала назад. Я последовал за шлюхой в направлении порта.

– Как тебя зовут?

– Это важно? – впервые подала она голос.

– Нет. Ты знала Сленью?

– Конечно. Она была моей сестрой.

– В смысле?

– Она была шлюхой. Все шлюхи – сестры.

Миновав порт, мы свернули на крутую боковую улочку. Никакой колесный транспорт здесь не проехал бы – из-за слишком острого угла в склоне вырезали ступени. Воняло собачьими экскрементами. Молодая женщина медленно поднималась, останавливаясь на каждой ступени и тяжело дыша. Я предложил ей помощь, но она выдернула руку из моей ладони. Ее поведение было продиктовано не враждой, а гордостью – спустя пару мгновений она искоса мне улыбнулась.

Когда мы остановились перед некрашеной дверью высокого дома, женщина промолвила:

– Меня зовут Эльва.

Затем открыла дверь и вошла.

Я собирался последовать за ней, однако мой взгляд привлек номер, грубо намалеванный на голых досках: 14. Из-за болезни у меня сформировались стойкие цветовые ассоциации с цифрами. Четырнадцать я представлял в бледно-голубой гамме, а тут цвет был желтовато-белым. Как ни странно, меня это расстроило. Пока я разглядывал цифру, она еще несколько раз поменяла цвет: от белого к голубому и обратно к белому. Испугавшись, как бы мне не стало хуже, я шагнул вслед за Эльвой и закрыл за собой дверь, как будто исчезновение цифры могло остановить приступ.

Стоило женщине щелкнуть выключателем, как в голове у меня прояснилось, а приступ отступил. Я избавился от навязчивого образа, хотя часть его по-прежнему оставалась во мне. Вслед за Эльвой я начал подниматься по лестнице. Прежде чем сделать следующий шаг, она останавливалась на каждой ступени, а я вспоминал те багряные волны возбуждения, которые, не ведая о том, разжигала во мне Сленья, пока я валялся на больничной койке. Я даже успел пожалеть, что приступ закончился, не успев начаться, словно моя синестезия могла добавить дополнительное измерение простому акту любви.

Мы вошли в спаленку на самом верху лестницы. Комната выглядела чистой и пахла мебельной полировкой. Беленые стены освещала голая лампочка под потолком.

– Сначала деньги, – промолвила Эльва, заглянув мне в лицо, и я впервые увидел ее зубы. Как и у ее черноволосой подруги, рот Эльвы ощетинился острыми клыками. Я отпрянул. И с чего я вообразил, что она способна на что-то большее, чем ее подруги? Должно быть, от нее не ускользнула моя реакция, потому что Эльва вскинула голову и обнажила десны в дежурной, нерадостной улыбке. Состояние ее рта объяснялось не запущенностью или болезнью. Ее зубы – верхние и нижние – были аккуратно спилены до треугольников с острыми вершинами.

– Это сделали файандленцы, – сказала она.

– С тобой? С твоими сестрами?

– Со всеми шлюхами.

– И со Сленьей?

– Нет, ее они убили.

Я не знал, что сказать, поэтому полез в задний карман брюк, где лежал бумажник, набитый крупными купюрами, которые я получил в госпитале.

– У меня только сотня, – сказал я, протягивая ей банкноту, а остальные засунул обратно в портмоне.

– Я разменяю, – ответила она. – У женщин, которые работают на улице, всегда есть мелочь.

Она взяла у меня банкноту, отвернулась, выдвинула ящик комода и стала копаться в нем, а я оценивающим взглядом окинул ее тело. Я не знал, что они сделали с ее ногами и отчего она шаркала, словно древняя старуха, но на вид ей было слегка за двадцать. Узкая спина, соблазнительные ягодицы под тонкой тканью. Помня о ее страданиях, я испытывал к ней жалость, одновременно ощущая и первые толчки возбуждения.

Наконец она обернулась ко мне, показала пять серебряных монет и сложила их аккуратной стопкой на комоде.

– Эльва, можешь оставить их себе. Я ухожу, – сказал я.

Я устыдился ее состояния и своих желаний.

Она не ответила, лишь откинулась назад и вставила шнур в розетку над полом. Электрический вентилятор ожил, разгоняя духоту. Эльва выпрямилась, поток воздуха натянул блузку у нее на груди, и я разглядел сквозь тонкую ткань темные набухшие соски.

Она начала расстегивать пуговицы.

– Эльва, я не останусь.

Она замешкалась, теперь ее грудки, полностью обнаженные, виднелись между краями блузки.

– Я вам не нравлюсь? Чего бы вам хотелось?

Прежде чем я ответил, прежде чем пробормотал что-то жалкое, мы оба услышали глухой стук совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, за которым последовал жалобный детский плач. Эльва резко отвернулась, подошла к двери в дальнем конце спальни и вошла, оставив дверь открытой.

За дверью оказалась еще одна душная комнатенка, гудели насекомые, посередине стояла детская кроватка, сплетенная из лозы. Ребенок выпал из кроватки и теперь лежал на полу, надрываясь от плача. Эльва подхватила младенца, резким движением сдернула пеленку и бросила мокрую тряпку на пол. Затем прижала головку малыша к груди и принялась его утешать. Младенец надрывался от крика, покрасневшее личико блестело от слез и слюны, но Эльва снова и снова покрывала головку сына поцелуями.

Вероятно, ребенок упал прямо на руку. Когда Эльва попыталась пальцами разжать крошечный кулачок, младенец зашелся криком. Эльва поцеловала его ручку.

Она целовала пальчики, целовала ладошку, целовала крохотный пухлый кулачок.

Затем Эльва открыла рот, и в свете, падавшем из другой комнаты, ее зубы неожиданно блеснули. Она поднесла кулачок младенца к губам и принялась пихать в рот крошечные пальчики, пока кулачок не поместился во рту целиком. Все это время она не переставала гладить ребенка по плечам, издавая нежные гортанные звуки.

Наконец малыш перестал плакать и закрыл глаза. Одной рукой Эльва расправила простыню, наклонилась над кроваткой и бережно опустила туда сына. Затем чистой тряпицей ловко подтерла малыша, подсунула под него чистую пеленку и подоткнула одеяло. Ее обнаженная грудь нависла над головкой спящего младенца.

Запахнув полы блузки, Эльва выпрямилась и вернулась в спальню, где стоял я. Дверь за собой она закрыла.

Не дав мне возможности опомниться, Эльва резким движением указала на ремень моих брюк и велела раздеваться.

– Ребенок… – начал я.

– Ребенка нужно кормить. Поэтому я работаю.

Она стянула блузку и уронила ее на пол, за блузкой последовала юбка. Затем она откинулась на подушки и согнула ногу в колене, чтобы я увидел ее целиком. Я сбросил одежду и лег рядом. Мы начали ласкать друг друга. Эльва страстно впилась в меня губами, пока я осторожно исследовал языком ее рот. Об острые края ее зубов легко было порезаться, и Эльва превратила это в игру, прикусывая мою кожу. Она с нежным рычанием проходилась зубами по моему телу, языку и губам, оставляя на руках и груди крохотные порезы.

Впрочем, кусалась она с такой же нежностью, с какой баюкала ребенка.

Когда все было кончено, Эльва заплакала и отвернулась. Я погладил ее по волосам и плечам, и мне снова захотелось убежать. Мне было стыдно, я редко ходил к шлюхам. Наше соитие получилось быстрым, но для меня после долгих месяцев вынужденного воздержания более чем удовлетворительным. Эльва не вызывала во мне той багряной страсти, которую рождала болтовня Сленьи, тем не менее она знала толк в любовных играх. Я лежал с закрытыми глазами, размышляя, буду ли искать с ней встречи после того, как уйду.

Из смежной комнаты донеслось тихое хныканье. Эльва встала с кровати и открыла дверь, но, очевидно, ребенок просто ворочался во сне. Она закрыла дверь и вернулась в кровать, где я сидел, собираясь одеться.

– Не уходи, – попросила она.

– Мое время истекло, – сказал я.

– Мы берем не за время, – возразила она и обеими руками толкнула меня в грудь. Я упал на спину. – Ты заплатил за то, чего хотел, и получил свое. А теперь я получу то, чего хочу я.

И Эльва с шутливой свирепостью взобралась на меня сверху и принялась покрывать поцелуями мою шею и грудь, снова и снова касаясь острыми зубками моей кожи. Она зализывала старые ранки и открывала новые. Кожу болезненно покалывало, я замер в ожидании большего. Ее точеное тело со страстью прижималось к моему.

Очень скоро я снова возбудился и уже хотел перекатить ее на спину, однако она не позволила, продолжая сосать и прикусывать мою кожу острыми, как лезвия, зубами. Затем ее голова опустилась ниже, к моему животу.

Когда ее рот отыскал мою возбужденную плоть, во рту появился вкус лимона, а влажный чавкающий звук, с которым ее губы трудились над моим членом, окатил меня жарким гулом неразборчивых голосов.

Я испугался, понимая, что начинается приступ и скоро я буду не в состоянии отличить фантазии от реальности. Мысленным взором я видел, как рот Эльвы, украшенный крохотными острыми лезвиями, поглощает меня и терзает мое тело, а ее язык, деловито сосущий мой член, сделан из ртути. Ее голова двигалась вверх-вниз, спутанные волосы разметались по моему животу. В синестетическом кошмаре я представлял ее свирепым чудищем, которое вгрызается в мои кишки. Борясь с безумием своих видений, я протянул ладонь и сдавил затылок Эльвы. Ее мягкие волосы напоминали косматый мех зверя, но я продолжал гладить ее голову и шею, пытаясь сосредоточиться на реальности.

И реальность вернулась. Эльва сосала с величайшей нежностью. Я вспомнил, как бережно она засовывала кулачок младенца себе в рот, бархатное прикосновение ее ужасных зубов, когда она ласкала мою грудь. Она начинала мне нравиться, и я смотрел, как она отстраняется, чтобы мне было лучше видно. Ее губы впились в мой член, щеки втянулись. Я чувствовал, как она слегка сжимает член своими острыми зубками, удерживая головку и усердно работая языком. Когда она подняла на меня глаза, я кончил, бурно и неистово.

Одевшись, я сказал ей:

– Можешь оставить всю сотню.

– Мы договаривались на пятьдесят.

– Не за это, Эльва.

Она лежала на животе, слегка повернув шею, чтобы видеть меня. Прохладный воздух от вентилятора лохматил ее волосы. Я заметил, что кожа на ногах сзади повреждена. Шрамы покрывали внутреннюю сторону каждого бедра и нежную кожу под коленями.

– Ты уже заплатил. Мы договорились заранее.

– Тебе не помешают лишние деньги.

– Я хочу, чтобы ты пришел снова. Не за деньги.

Я бросил взгляд на стопку монет.

– Я все равно не возьму их. Купи что-нибудь ребенку.

Внезапно резким движением она встала с кровати – там, где бледная кожа соприкасалась с простыней, осталась нежная розовость. Эльва взяла монеты с комода и засунула в нагрудный карман моей рубашки.

– Пятьдесят.

Вопрос был закрыт.

Я услышал, как ребенок снова заворочался в соседней комнате. Эльва стрельнула глазами в сторону смежной двери.

– Не уходи. Я накормлю его, а потом…

– Кто отец ребенка?

– Мой муж.

– Где он?

– Его увели с собой шлюхи.

– Шлюхи?

– Файандлендки. Чертовы стервы забрали его, когда уходили.

Эльва рассказала мне, что во время последней оккупации в городе стояли шестнадцать женских отрядов. Они захватили в плен всех мужчин в городе. А когда наши войска освобождали город, файандлендки забрали мужчин с собой, оставив только стариков и сопливых мальчишек.

– Думаешь, твой муж жив?

– Наверное, жив. Я не слышала о массовых казнях, они просто берут пленных. Впрочем, откуда мне знать? Всякое могло случиться.

Она сидела на краю кровати, все еще без одежды. Я решил, что она снова плачет, но на лице Эльвы застыло суровое, упрямое выражение, в глазах ни слезинки.

Судя по звуку, ребенок в соседней комнате был готов разреветься.

– Почему ты хочешь, чтобы я остался? Ты боишься?

Эльва широко распахнула рот и положила палец на язык, не задевая зубов, колючих, словно лезвия пилы. Затем поводила пальцем по языку и сделала вид, что сосет.

– Тебе понравилось? – спросила она.

– Очень, – ответил я.

– Останься, ты мне нравишься.

Несколько мгновений я смотрел на нее, разрываемый желанием бежать куда глаза глядят, подальше от ее горестной жизни, и куда более глубоким чувством, зовущим меня остаться и убедить ее, что наша встреча больше, чем случайная связь. Тогда мне придется как-то вмешаться в ее жизнь, помочь ей.

– Не знаю, – беспомощно выдавил я.

– Тогда уходи. Значит, ты сделал свой выбор.

Я сделал выбор.

– Хочешь, чтобы я пришел еще? – спросил я.

– Твое дело. Цена остается прежней. Ни больше, ни меньше.

Эльва потянулась за длинным балахоном, сунув ногу в одну тапку и нащупывая другую. Я открыл дверь и несколько мгновений спустя стоял на грязной улочке, круто спускавшейся с холма.

Наутро я узнал, что нерегулярный паром зайдет в Виньо до обеда, и решил убираться с острова. В ожидании судна я бродил по узким улочкам, гадая, встречу ли Эльву.

Стояла влажная духота, и я расстегнул ворот рубашки. Оказалось, крохотные порезы немного кровоточат, что напомнило мне, как Эльва, дразнясь, водила острыми зубками по моей груди. Я дотронулся до самого длинного пореза. Болело несильно, но в ранке выступила кровь. Не подхватить бы инфекцию. Я принялся высматривать аптеку, чтобы купить мазь с антисептиком.

Город томился, придавленный жарой и безветрием, а влажный воздух душил, словно женская плоть. Я почувствовал, что задыхаюсь и непроизвольно верчу головой, пытаясь схватить глоток кислорода. И только оказавшись на пирсе, понял, что меня накрывает новый приступ. Впрочем, кажется, несильный. Довольный тем, что сумел определить причину недомогания, я почувствовал себя лучше.

Я вышагивал по пирсу, пытаясь нащупать сквозь неверную резину подошв твердость бетона. Рот и горло побагровели, ноги и спину ломило, а гениталии словно зажали в тиски. Ощущение физической агонии было таким неподдельным, что я отправился бы на поиски врача или аптекаря, если бы не боялся прозевать паром.

Опустив глаза, я заметил, что царапины на груди открываются и кровь выступает на рубашке.

Наконец показался паром. После того как он пришвартовался, я вместе с другими пассажирами двинулся к причалу. Потянувшись к заднему карману брюк, я вспомнил о местных трудностях с крупными купюрами. Но у меня еще оставались пять монет серебром, которые дала мне Эльва, и я опустил два пальца в нагрудный карман.

Неожиданно что-то теплое и мягкое обвилось вокруг них, и я в ужасе выдернул пальцы из кармана.

Рука!

Крохотная детская ручка, розовеющая в солнечном свете, отрубленная у запястья.

Я отпрянул, пытаясь стряхнуть ее.

В ответ она вцепилась в мои пальцы еще сильнее.

Я заорал и принялся как сумасшедший трясти кистью, но когда опустил глаза, отрубленная детская ручка по-прежнему сжимала мои пальцы. Отвернувшись от толпы пассажиров, я схватил ее свободной рукой и потянул что есть силы. Я тянул и тянул, потея от ужаса, однако добился лишь того, что хватка слегка ослабла. Я видел, что крохотные костяшки побелели от напряжения, а кончики пальцев вокруг ногтей, напротив, покраснели. Мои плененные пальцы пульсировали от боли – с такой силой их сжимал детский кулачок.

Из-за суеты на причале – с парома сходили приплывшие пассажиры – никто не обращал на меня внимания. Люди толкались, не желая уступать друг другу дорогу. Я встал поодаль, поглощенный ужасом происходящего, испуганно озираясь, уверенный, что не избавлюсь от ненавистной руки до конца моих дней.

Я больше не делал попыток оторвать ее, вместо этого я наклонился, наступил на ужасную руку ногой и навалился на нее всем весом. В ответ детская ручка сжала мои пальцы еще сильнее. Тогда я поднял ногу и со всей силы вдавил крохотную детскую ладошку в бетон.

Руку пронзила боль, но захват ослабел, и я наконец-то выдернул пальцы!

Детская ручка валялась на причале, крошечные пальчики все еще сжимались в кулачок.

Затем пальчики разжались, и рука ползком рванулась ко мне по бетону, словно раздутый алый паук…

Я занес над ней ногу и принялся топтать ее каблуком, снова и снова, еще и еще…

Крупная купюра опять вызвала недовольство паромщика, и, чтобы не ввязываться в спор, я заявил, что отказываюсь от сдачи.

Я был не в том состоянии, чтобы спорить. Меня била дрожь, рот и горло побагровели, а грудь и гениталии обжигала боль, которая усиливалась с каждой минутой. Я еле ворочал языком.

Договорившись с паромщиком, я уселся на корме, сотрясаемый дрожью. Мы проплывали мимо бетонных стен гавани. Острые горные пики темнели на фоне неба, молчаливо прощаясь со мной. Море было спокойным. Когда я посмотрел за борт – туда, где не пенились волны, – то увидел, как солнечные лучи пронзают зелень воды.

Я понятия не имел, куда плыву.

Сдернув пропитанную кровью рубашку, я попытался найти монеты. При мысли о том, чтобы засунуть в карман пальцы, меня замутило. Монеты не прощупывались. Тогда я перевернул рубашку и потряс над палубой. Ничего.

Паром все дальше отдалялся от берега, оставляя Виньо позади, а я сидел на залитой солнцем палубе голый по пояс и наблюдал, как открываются порезы на моей груди. Время от времени я промокал кровь рубашкой. Я не смел ни с кем заговорить – мой рот представлял собой разверстую рану. По небритым щекам стекали капельки крови. Спустившись в уборную, я обнаружил, что и в паху все пропитано кровью.

Я корчился в агонии, пугая пассажиров.

Паром делал короткие остановки у каждого из островов, но я посмел сойти на берег, только когда стемнело. Это оказался Салай. Ночь я провел в местном гарнизоне, деля комнату с шестнадцатью офицерами, в основном женщинами. Мои сны наполняла боль, зловещие всполохи и неконтролируемая, неутолимая похоть. Меня преследовал рот Эльвы. Проснувшись утром, я решил, что у меня эрекция, но дело было в заскорузлых от крови простынях.

Его след

Кабинет приютился в мансарде под скатами крыши, и повсюду ощущалось присутствие ушедшего хозяина. Прошло двадцать лет с тех пор, как она последний раз здесь побывала, а все оставалось почти как прежде. Еще больше беспорядка, скопление книг и черновиков на письменном столе и двух запасных, которые так и трещали от завалов бумаги. По полу невозможно было пройти, не запнувшись о какие-нибудь его труды. Во всем остальном в этой комнате мало что изменилось. Окна по-прежнему не занавешены шторами, за книжными полками не видно стен. В углу затаилась тахта, с которой убрали все, кроме матраса. В ее памяти комната оставалась неприбранной, с клубком одеял – такой она покидала ее, уходя.

Все это, такое родное, казалось пронизанным страшной тоской. Кабинет, что она вспоминала всегда с тайной радостью, стал теперь сиротливым, покинутым местом. Тут по-прежнему пахло его одеждой, книгами, кожаной папкой для документов и старым потертым ковром. Везде угадывалось его присутствие: в темных углах, в ярких отсветах на полу, на пыльных полках с рядами заваленных наискось книг, на рыжеватых потертостях рам и в пожелтевших бумагах, в потеках чернил.

Она хватала ртом воздух, которым он совсем недавно дышал, и потихоньку немела от горя. Невыносимое по силе страдание, несравнимое с тем шоком, который она испытала, когда узнала о его болезни, о том, что дни его сочтены, охватило ее целиком. Она впала в оцепенение, раскачивалась взад-вперед и чувствовала, как деревенеют мышцы спины под черным траурным платьем.

Чтобы хоть как-то отвлечься, она подошла к небольшому дубовому бюро, где он частенько работал. Его высокая фигура наклонялась над бюро весьма характерным образом, и он что-то царапал ручкой в неизменном блокноте. Как раз в таком положении он запечатлен на своем знаменитом портрете. Картина была написана еще до их встречи и настолько точно отражала суть момента, что позднее она купила для себя крохотную репродукцию.

С левого края бюро, которое он во время работы любил придерживать рукой с неизменной сигарой меж пальцев, темнело пятно, след от пота на полироли. Она провела кончиками пальцев по столешнице и вспомнила тот драгоценный день, когда он на полчаса отвлекся от нее и, встав сюда, принялся записывать внезапно посетившую его мысль.

Этот образ преследовал ее на всем пути к острову Пикай, куда она отчаянно стремилась, едва узнав о его тяжелой болезни. В надежде застать его живым. Родственники беспечно, а возможно, с неким расчетом слишком долго не сообщали ей об этом. Последнее, уже фатальное известие она получила в середине пути, дожидаясь парома на одном из промежуточных островов. Все долгое странствование по Архипелагу она утешалась лишь этой картиной, врезавшейся в память: его длинная худая спина, легкий наклон головы и пристальный взгляд, тихий шорох пера по бумаге и клубящийся дым табака вокруг волос.

Между тем внизу собирались скорбящие, в ожидании приглашения в церковь.

Чужестранка приехала позже всех остальных, измотанная четырьмя днями пути. Хаотичные сборы, нервозность в дороге. Давненько не приходилось ей перемещаться по Архипелагу. Бесконечные порты, длительные задержки по вине опоздавших пассажиров, выгрузки и погрузки багажа… Поначалу она была околдована островами: впечатляло разнообразие красок, ландшафтов, настроений. Вспомнилось, как ей довелось проплывать их в тот, прошлый, раз, много-много лет назад: Лиллен-кей, Иа, Джунно, Оллдус Преципитус… Правда, тогда эти берега показались ей не столь увлекательными – душу грело нетерпение скорой встречи на пути к Пикаю, спокойные мысли о доме по дороге обратно.

Очарование воспоминаний быстро увяло. Уже после первого дня путешествия острова стали просто этапами на длинном пути. Паром медленно курсировал от одного клочка суши к другому, повинуясь течению проливов. Порой она стояла у перил и любовалась пенистым следом, бегущим от бортов судна, но то была лишь иллюзия скорости. Стоило поднять взгляд от воды, и за бортом простирался все тот же остров, что и полдня назад, только под немного другим углом. Быстрыми были лишь птицы, что ныряли вверх-вниз возле палубы и корабельных надстроек, но и они не удалялись чересчур далеко от парома.

В порту Джунно она сошла на берег, решив поискать более быстрый маршрут, а через час бестолковых шатаний по справочным вновь села на тот же паром, задержавшийся из-за выгрузки древесины. Днем позже, на Мьюриси, ей удалось найти самолет частного аэроклуба и за короткий перелет буквально перескочить три промежуточных острова. Позже большая часть сэкономленного времени была потеряна в ожидании очередного парома.

Наконец она прибыла на Пикай, но, согласно расписанию похоронных мероприятий, полученному вместе с известием о смерти, у нее оставался всего один час. Что удивительно, родственники покойного позаботились о ней и прислали в гавань машину. Возле трапа стоял человек в темном костюме с белой табличкой в руках, где заглавными буквами значилось ее имя. Расположившись в салоне, она глядела на пробегающие мимо окрестности, на бухту и город, потерявшийся средь пологих холмов, и понемногу обычные треволненья пути сменялись пугающей чередой нахлынувших чувств. Раньше, пока она кочевала с острова на остров, до них попросту не было дела.

Теперь эмоции овладели ею в полную силу. Страх перед его семьей, никого из которой она не знала. Опасения, что про нее этим людям могли наговорить, или, напротив, не сказали ни слова. Тревога, что сам факт ее существования может опорочить его репутацию, едва только публике станет хоть что-то известно. И бездонная скорбь, захватившая ее целиком, после сообщения о его болезни и, позднее, смерти.

Дерзость и гордость остались в прошлом. Так же как и надежды на то, что и ей предназначена толика счастья. Отныне для нее – только одиночество и воспоминания. А сейчас еще и сомнения, связанные с его семьей. Что ими двигало, что заставляло держать ее в курсе дела? Забота? Презрение? Или желание все сделать правильно? А может – она даже боялась об этом думать, – это он не забыл про нее и попросил известить?

Бескрайнее горе обострялось чувством окончательной и бесповоротной утраты. Если последние двадцать лет еще сохранялась неосознанная надежда на возвращение, то теперь наступило время окончательной ясности – дальше придется жить без него.

Водитель молчал, его дело – рулить. После четырех дней морского пути с пересадками, под треск моторов и генераторов, когда над головой ходуном ходят балки, глухой рокот автомобиля казался мягким, неслышным урчанием. Машина неслась по дороге, а пассажирка смотрела в затемненное тонировкой окно на пробегающие мимо луга, виноградники и каменистую пустошь вдали, на полоски песчаной обочины, лишенной малейшей растительности. Наверное, и в прошлый раз она все это видела, просто в памяти не задержалось. Впечатления о давней поездке превратились в размытую вереницу событий, ставших лишь фоном для драгоценных часов, проведенных с ним вместе наедине.

Хотя с тех пор она думала только о нем, той встрече не суждено было повториться.

Ну, вот и дом. Огромная толпа у ворот расступается, пропуская машину. Все глядят с интересом. Какая-то женщина машет рукой и, вытянув шею, пытается ее рассмотреть. Ворота автоматически открылись, когда водитель нажал на панели какую-то кнопку, и тут же закрылись вслед за неспешно проехавшим автомобилем. Мощные кроны деревьев, высокие горы и синее море вдали, перемежаемое темными пятнами островов. Она не заплакала, хотя невыносимо больно было смотреть на все то, что ей, казалось, никогда не забыть.

Выйдя из машины, она подошла к группе людей возле дома, чувствуя безмолвное осуждение, хотя никого тут не знала. Опустила чемодан у дверей и вошла в холл, откуда был виден весь зал и широкая лестница в самом конце.

Пожилой мужчина отделился от всех и встал рядом, глядя не на нее, а на ступеньки.

– Все мы знаем, кто вы такая, конечно, – сказал незнакомец, не вполне совладав со своим голосом. Веки его неприязненно подрагивали, он ни разу не посмотрел ей в лицо. Ее поразило их внешнее сходство. Неужели отец? Да нет, не так стар. Он, помнится, упоминал о брате, как раз подходящего возраста; они враждовали. Прошло столько лет… – Он оставил четкие распоряжения на ваш счет, – продолжил человек. – Вы можете пройти в его комнату, если хотите, только ничего там не трогайте.

Она хотела бежать, но спокойно поднялась по лестнице в комнату под самой крышей. И лишь там задрожала.

Едва уловимая сизая дымка колыхалась в воздухе, незримое свидетельство его недавнего пребывания. Уже несколько дней комната пустовала, и все-таки в воздухе еще оставался неуловимый туман, которым он дышал при жизни.

С внезапно обострившимся чувством потери она вспомнила тот единственный раз, что они переспали. Она лежала голая подле него на этой самой кушетке, свернувшись калачиком, умиротворенная и взволнованная, а он втягивал в себя терпкий дымок чируты и выдыхал его голубыми клубами. То же место, та же кушетка. Она не осмелилась к ней приблизиться.

В углу стола небрежно лежали еще пять сигар, высыпанных из упаковки, – как видно, последние из тех, что он покупал. Она взяла одну из них, поднесла к носу, втянула в себя аромат табака, припоминая то время, когда они выкуривали одну на двоих, и как она смаковала приятную влажность его слюны. Горячечное возбуждение захлестнуло ее, и комната поплыла перед глазами.

За всю свою жизнь он ни разу не покидал этот остров – даже в ту пору, когда звания и почетные степени полились на него рекой. Когда она лежала в его объятиях, наслаждаясь нежными прикосновениями его пальцев к обнаженной груди, он пробовал объяснить ей, почему так привязан к своей родине – острову Пикай, и почему не может уехать и быть с нею вместе. Это остров следов, говорил он, где за тобой следуют тени из прошлого. И если покинуть его, след остывает и ты уже не способен вернуться. Страшно даже попробовать – а вдруг и вправду порвется незримая нить, связующая с родными местами. Она же, чувствуя другое, совсем не мистическое влечение, стала его ласкать, он замолчал, и они снова занялись любовью.

Она бережно пронесла в своей памяти тот единственный день, проведенный вдвоем, но в последовавшие годы молчания порой сомневалась, что он вообще ее помнит.

Ответ все же пришел, слишком поздно, вместе с трагическими известиями. Двадцать лет, четыре дня…

К дому меж тем, хрустя гравием под колесами, съезжались большие роскошные автомобили. Моторы смолкали под окнами.

Она отодвинулась от бюро. Ее взбудоражили воспоминания о событиях, которым не суждено было повториться. Она отвела взгляд от окна и на фоне уличной яркости вдруг ощутила, что воздух сгустился. Как будто что-то повисло в центре комнаты, нечто вполне осязаемое и ощутимое.

Она подалась вперед, подставила губы. Дымка обволакивала, и женщина попыталась коснуться ее лицом, то прильнув, то отпрянув, словно бы пробуя облачко на ощупь. Спирали старого дыма стали сгущаться, стекаясь в единую форму. Она отодвинулась, чтобы лучше видеть, и вновь приблизилась, коснулась его щекой. Дым попал в глаза, блеснули слезы.

Клубы дыма обретали отчетливые очертания, складываясь в призрачное подобие лица. Но то был не мужественный облик седовласого великого человека, каким его знала широкая публика, а прежнее лицо, которое она хранила в памяти все двадцать лет. Казалось, годы застыли на время разлуки, и душа сохранила его образ в неизменности. Все было как в дымке: в сизом мареве проступали лишь очертания головы. Казалось, это – маска с мельчайшей проработкой нюансов. В клубах дыма обрели форму волосы, губы, глаза.

Перехватило дух! Объятая смешением восторга и страха, она стояла, не в силах пошевелиться.

Слегка склонив набок голову, он смежил веки и раскрыл губы для поцелуя. Она подалась вперед и ощутила легкое касание дымных губ, движение призрачных ресниц. Это длилось лишь миг.

А потом его лицо исказилось в гримасе. Отпрянув назад, стиснув веки, призрак раскрыл рот. Лоб прорезали глубокие складки. Он вновь тряхнул головой и зашелся беззвучным кашлем. Давясь хрипами и жадно хватая ртом воздух, он жаждал освободиться от невидимого препятствия где-то внизу, от чего-то, что не давало дышать.

Пурпурная взвесь выплеснулась изо рта призрака. Она машинально отпрянула. Поцелуй был утрачен, теперь навсегда.

Призрак хрипло дышал, борясь с приступом кашля. Приступ стихал, позывы становились все реже, превратившись в усталые, безнадежные покашливания. Он открыл глаза и взглянул на нее, охваченную ужасом и болью. Дым таял, рассеивался, пока не исчез без следа.

Багряные капли упали на пол и стеклись в лужу на оброненном листе бумаги. Припав на колено, она склонилась поближе, коснулась пальцами липкой массы. Поднялась и взглянула на руки – на них алели разводы свежей крови. К тому времени воздух в кабинете очистился. Сизая дымка исчезла, унеся с собой его след. Остались лишь пыль, свет из окон, книги и темные углы.

Она бросилась вон.

В общем холле на первом этаже она присоединилась к родственникам и стала ждать, когда подадут машины для поездки в церковь. Особого интереса к ней не проявляли и даже, казалось, не замечали ее присутствия вплоть до минуты, когда служащий из погребальной конторы произнес ее имя. Даже его брат, с которым она недавно разговаривала, стоял к ней спиной. Все были удручены и подавлены смертью великого человека.

Ее разместили в последней машине, в самом хвосте кортежа. Два упитанных серьезных подростка, оказавшихся с ней на одном сиденье, буквально прижали ее к стеклу.

В переполненной церкви она одиноко присела с краю и попыталась отвлечься от тяжких мыслей, разглядывая мощеный пол и старинные деревянные скамьи. Она вставала, когда пели гимн или произносили молитву, но проговаривала слова про себя, помня его отношение к церкви. Потом настала очередь прощальных речей. Известные люди произносили цветистые речи, надуманные и торжественные. Она внимательно слушала и не находила в этих словах никакой связи с тем, кто никогда не искал ни известности, ни славы.

Кладбище находилось на холме с видом на море. Она стояла недалеко от могилы, в стороне от остальных, слушая последние слова, искажаемые порывами ветра. Вспомнилось, как еще студенткой она прочитала его первую книгу. Сейчас эту книгу знают все, но тогда она стала для нее настоящим откровением.

Настойчивый ветер бился в грудь, прижимал платье к телу, бросал в глаза пряди волос. Запах соли со стороны моря предвещал долгое путешествие и окончательную разлуку.

Толпы зевак и репортеры с камерами расположились позади венков и полицейского ограждения. Когда ветер ненадолго стих, она услышала последние слова священника и увидела, как гроб опустили в могилу. В сиянии жаркого полдня ее бил озноб. Она думала лишь о нем, о касании его пальцев, о призрачном поцелуе, о слезах и нежных словах прощания. Все эти годы разлуки она ревностно берегла в памяти все, что было с ним связано. Она едва осмеливалась дышать из страха спугнуть его призрак.

Под сумочкой она прятала руку, чтобы никто ненароком ее не увидел. Там, на пальцах сворачивались капельки крови, остывшей навеки. Его след.

Груда камней

Прибрежный остров Сивл, словно мрачная тень сожаления, лежит на воспоминаниях моего детства.

Остров, лежавший чуть в отдалении от побережья Джетры, был виден всегда. Порой очертания его размывали низкие штормовые облака, а иногда казалось, что он так близко, что можно добросить мяч; темный, неровный контур четко вырисовывался на фоне южного неба. Поскольку под водой остров составлял единое целое с материком, ландшафт Сивла не сильно отличался от гористой местности вокруг Джетры, но объединяло их не только это. Словно члены одной большой семьи, жители города и жители острова постоянно рассказывали друг о друге разные истории. Мы, например, говорили, что наши предки сбрасывали ненужные им камни в море, и вскоре их набралось так много, что образовался остров.

Близость Сивла и Джетры неминуемо привела к созданию между ними прочных связей – настоящих семейных уз, торговых соглашений и многолетних союзов. Однако, хотя Сивл был прибрежным островом Джетры, формально он являлся частью Архипелага Грез. С началом войны сообщение между островом и материком было запрещено и допускалось только по особому решению Сеньории. Тем не менее, в нарушение всех запретов, между ними каждый день курсировал паром, открыто и не без выгоды. Чиновники смотрели на это сквозь пальцы, ведь торговля была полезна Джетре, а Сивлу так просто необходима.

В детстве мне приходилось бывать на Сивле много раз. Три, а то и четыре раза в год мы отправлялись в короткие поездки, чтобы навестить моего дядю и тетю.

Прошло двадцать лет с моего последнего посещения Сивла и шестнадцать – с момента отъезда из Джетры. Меня тогда ждал университет Старого Хэйдла, и мне больше незачем было возвращаться в родной город.

Все эти годы заняло скольжение по поверхности жизни среди маленьких удач и скромных достижений. Однако у меня было хорошее образование, а преподавание оказалось весьма интересным занятием. К тому же так мне удалось избежать военной службы; сейчас, в возрасте тридцати восьми лет, призыв мне уже не грозил. По нынешним законам учителя освобождались от армии, и меня, невзирая на угрызения совести, не покидала уверенность, что в области образования я приношу гораздо больше пользы, чем на военной службе.

Так что профессиональная моя жизнь более или менее состоялась. В личной жизни определенности было гораздо меньше. Возвращение в Джетру с маячившим среди вод островом Сивл вновь всколыхнуло во мне воспоминания.

Когда-то Джетра была столицей нашей страны, но из-за войны правительство и большинство учреждений разъехались по более новым и менее уязвимым городам в глубине материка. Какие-то признаки государственной власти в Джетре еще оставались, хотя дворец Монсеньора давно опустел, а здание сената, как и многие другие, серьезно пострадало от вражеских бомбежек в самом начале войны. Тут по-прежнему занимались рыболовством, работали железнодорожная станция, кой-какая легкая промышленность, больницы, военные органы и международные организации, но большая часть горожан, не имеющих отношения к военной промышленности, уехала. Джетра превратилась в огромный полуразрушенный город-призрак.

Возвращение в место, где прошло детство, всегда навевает воспоминания, и здесь, в Джетре, мне сразу вспомнились отец с матерью, наш дом, школа, давно потерянные друзья… и регулярные поездки на остров Сивл.

Сознание воскресило образы прошлого, неизбежно напомнив о том, как сильно время меняет человека. Стоило лишь сесть в поезд до Джетры и окунуться в воспоминания. Мне не терпелось снова увидеть старый город, хотя предстоящая поездка на остров немного пугала. Однако сомнений не было: раз повод для нее появился спустя два десятка лет – значит, у меня есть отличная возможность вернуться и встретиться со своим прошлым лицом к лицу.

В детстве Сивл казался всем, особенно школьникам, зловещим. Не было угрозы страшней «Смотри, отправлю тебя на Сивл». В нашем детском воображении остров населяли жуткие чудища и ползучие твари, земля пестрила глубокими расщелинами и вулканическими озерами, повсюду грозили ядовитые туманы, дымящиеся кратеры и осыпающиеся скалы. Богатое воображение рисовало мне эту картину ничуть не менее красочно, чем другим детям, но, в отличие от них, мне дарована была редкая для того возраста способность видеть мир одновременно с разных точек зрения.

Сивл был знаком мне не понаслышке, и реальность пугала не меньше воображения, однако страхи эти не имели ничего общего с детскими страшилками.

Мои отец и мать – оба уроженцы Джетры. Других детей у них не было, если не считать сестры, умершей за год до моего рождения, посему мое появление на свет было исключительно желанным, а вся жизнь окружена любовью и заботой, порой доходящими до фанатизма, причины которых долго оставались загадкой. Теперь, когда пришло понимание, сочувствие к родителям наполняло мое сердце, но не умаляло того факта, что вплоть до совершеннолетия ко мне относились будто к какой-то драгоценности, которая может быть похищена, разбита или испорчена, стоит лишь на миг потерять бдительность. Пока мои ровесники шлялись после школы на улице, влипали в разные истории, экспериментировали с алкоголем, наркотиками и сексом или просто хулиганили, мне приходилось сидеть дома, довольствуясь друзьями родителей и их интересами. Бунт был чужд мне, возможно, из-за нехватки знаний и опыта. Однако случалось и так, что немая покорность воле родителей давалась через силу, лишь из чувства долга. Первенство в тяготивших меня обязанностях занимали регулярные поездки к брату отца на Сивл.

Дядя Торм был на несколько лет младше отца, но женились они примерно в одно и то же время – в нашей гостиной стояла фотография двух братьев со своими невестами. Узнать на этом фото отца, мать и дядю в молодости не составляло труда, однако потребовались годы, чтобы понять, что молодая симпатичная женщина, держащая Торма под руку, – моя тетя Алви.

На фотографии она улыбалась, чего никогда не случалось в жизни, а одета была в веселое платье в цветочек, а не в обычную для нее старую ночную сорочку и залатанный кардиган. Раньше ее короткие волосы вились, приятно обрамляя лицо, а теперь висели жирными седыми паклями. Девушка на фото стояла рядом со своим новоиспеченным мужем, кокетливо приоткрыв одну коленку, а моя тетя Алви была прикованной к кровати калекой.

Вскоре после свадьбы Торм и Алви переехали на Сивл. Торм получил место в духовной семинарии, расположенной в самом отдаленном уголке острова. Полагаю, тамошним священникам долго не удавалось нанять хоть кого-то, ведь иначе было совершенно непонятно, почему Торму предложили эту работу и почему он – человек, имеющий весьма смутные представления о вере, сразу согласился за нее взяться. И я доподлинно знаю, что известие об этом послужило поводом для пусть и короткой, но сильной ссоры между ним и моим отцом.

Торм и Алви уже обзавелись на Сивле ребенком, когда война неожиданно стала принимать куда более серьезный оборот и сделала невозможным их возвращение в Джетру. К тому времени, как боевые действия вновь стихли, сменившись изнуряющими мелкими стычками, и возобновилось сообщение между островом и материком, тетя Алви заболела и не могла передвигаться.

Как раз тогда, во время ее долгой болезни, и начались наши двухдневные поездки на остров.

Мне они всегда казались невероятно мрачными и унылыми – что может быть хуже холодного, продуваемого всеми ветрами острова и долгого пути на машине к маленькому темному дому на краю болота, дому, в котором вся жизнь крутилась вокруг постели больной тети и где все разговоры сводились в лучшем случае к обсуждению других наших родственников, а в худшем к болезни, боли и напрасным надеждам на чудесное выздоровление.

Единственным, что должно было облегчать эти поездки и служило родителям предлогом брать меня с собой, была дочь Торма и Алви – моя кузина Серафина. Предполагалось, что мы должны сдружиться. Серафина, старше меня на год с хвостиком, оказалась упитанной девочкой, лишенной всякого воображения и не видящей дальше своего носа. Нам было совершенно неинтересно вместе, хоть нас и вынуждали постоянно проводить время в компании друг друга. Перспектива вновь встретиться с ней ничуть не облегчала мне те поездки, скорее наоборот – при воспоминании о проведенных вместе бесконечно скучных часах ехать туда хотелось еще меньше.

…У поезда меня встречала женщина-полицейский в знакомой униформе Сеньории. Вид у нее был самый недружелюбный. Во время разговора она едва удостоила меня взглядом.

– Вы Ленден Крос?

– Да.

– Я сержант Рит. – Она показала мне удостоверение личности в кожаной обложке: цветная фотография, государственная печать, имя, номер и неразборчивая подпись. – Я буду вас сопровождать.

– Меня предупредили, что придется отметиться в полиции. Я сделаю это завтра, перед тем как покинуть Джетру.

– Вы уезжаете из страны.

– Лишь временно.

– Путешествовать без сопровождения запрещено.

– Всего лишь небольшое семейное дело. Едва ли есть нужда…

Она взглянула на меня с нескрываемым безразличием. Полагаю, у нее имелся приказ и никакие возражения не могли ничего изменить.

– Так с чего мы начнем? – Такое развитие событий сбило меня с толку. Планы мои до сего момента заключались в том, чтобы прогуляться до доков и посмотреть, не удастся ли найти там недорогое жилье на одну ночь. Мой коллега по школе назвал мне улицу, где, по его словам, располагались дешевые отели. Затем можно было бы поискать пару-тройку старых друзей из тех, кто, насколько мне известно, еще не покинул город.

– Для вас все подготовлено, – сказала сержант Рит. – Джетра является военной зоной.

– Разумеется, я знаю. Как это повлияет на мою короткую поездку на остров Сивл?

– Гражданским лицам подобные поездки запрещены.

– У меня другие сведения. Мне выдали выездную визу. В соответствии с ней я могу покинуть Джетру и въехать обратно в течение семи дней. На самом деле я планирую провести на острове не более двух дней…

И снова в ее глазах не зажглось и искры интереса.

– Пожалуйста, садитесь в машину, – сказала она.

Сержант Рит открыла заднюю дверцу и бросила на сиденье мою сумку. В голове пронеслось: интересно, от меня тоже требуется сесть назад, будто я под арестом?.. Она села за руль, я – рядом на пассажирское сиденье.

– Куда поедем?

– Паром отправится на остров лишь завтра утром. Мы переночуем в отеле «Гранд Шор», – ответила она.

– В мои планы входило что-то подешевле.

– Номер уже забронирован. Решение принимала не я.

Она выехала с привокзальной площади и свернула на главную дорогу, ведущую к центру города. За окном проплывали здания.

Моя семья жила в пригороде, в местечке под названием Энтаун, раскинувшемся вдоль побережья к востоку от города, поэтому центр Джетры всплывал в моей памяти лишь частично: знакомые дома, названия улиц, парки и скверы. Порой они пробуждали во мне смутные и невнятные, но тревожные ассоциации. В детстве центр города воспринимался мной как место, где работал отец и куда порой выбиралась мать за покупками. Эти улицы были их стихией, не моей. Сейчас город выглядел заброшенным, всеми забытым: многие дома так и не восстановили после бомбежек и взрывов, многие стояли заколоченными. Некоторые районы враг целиком сровнял с землей. Транспорт почти не ездил: лишь грузовики, автобусы, несколько машин – все старых моделей, неухоженные и залатанные. На удивление много конных повозок.

На перекрестке мы ненадолго остановились.

– Вы живете в Джетре? – Мой голос нарушил воцарившееся между нами молчание.

– Нет, – сказала сержант Рит.

– Вы отлично знаете дорогу.

– Я приехала утром, хватило времени осмотреться. В полиции учат ориентироваться на местности.

Мне показалось, что ее обучение было совсем недолгим и в полиции она недавно – слишком молодая.

Машины впереди тронулись, Рит выжала сцепление, и мы поехали дальше. Наш короткий разговор закончился.

Раньше мне не доводилось не то что останавливаться, даже просто заходить в «Гранд Шор» – самый большой и дорогой отель города. Когда-то тут устраивали свадьбы и деловые встречи, отмечали значимые городские события. Все это прекратилось еще до начала эвакуации.

Мы заехали на парковку возле главного входа внушительного здания из покрытого сажей красного кирпича.

Пока нас регистрировали, сержант Рит тихонько стояла у меня за спиной. Администратор дал мне подписать две белые карточки – одну на мой номер, а другую на смежный для моей сопровождающей. Портье взял чемодан и повел нас на второй этаж по широкой извилистой лестнице. На стенах висели зеркала и светильники, на полу лежал роскошный ковер, золотая роспись украшала потолочную лепнину, но зеркала давно не чистили, ковер был протертым, а краска на потолке облупилась. Приглушенный звук шагов отдавался смутным эхом тех давних событий, которые нынче остались лишь чьими-то воспоминаниями.

Портье открыл мой номер и вошел. Сержант Рит направилась к своей комнате, вставила ключ в замок и секундой позже скрылась за дверью, даже не взглянув на меня.

Портье, получив чаевые, удалился. Одежда тут же отправилась из чемодана в шкаф. Поездка в поезде заняла весь день, поэтому нужно было принять душ и переодеться. И только потом присесть на край кровати и оглядеть свой видавший виды гостиничный номер.

Минуты нежданного уединения вызвали из памяти картины прошлой жизни. В мои планы не входило проводить так много времени в компании незнакомки. Как пройдет этот вечер – в одиночестве или с сержантом Рит? Намерена ли она разделить со мной ужин? Приставлена ли она ко мне на всю поездку, или позднее ей на смену пришлют кого-то другого?

Похоже, с первого момента нашей встречи я надеюсь, что ей не придется ни с кем делить свою обязанность сопровождать меня в поездке. Несмотря на всю ее холодность и на то, что общение наше нельзя было назвать дружелюбным, сержант Рит показалась мне довольно привлекательной. Интересно, какая счастливая случайность, какая цепь событий привели к тому, что ко мне приставили именно эту симпатичную женщину? Как ни удивительно, она напоминала мне одну из моих давних подружек – тот же возраст, цвет волос… Та девушка, Лилиан, была лишь одной из многих, с кем в те годы у меня завязывались мимолетные интрижки. Возможно, если бы мы с сержантом Рит встретились в другое время и при других обстоятельствах, она пополнила бы ряды моих любовниц.

С годами и, надеюсь, с мудростью пришло понимание, что случайные связи почти неизбежно плохо кончаются. Уже много лет меня совершенно не интересовали знакомства на одну ночь и вполне устраивало смиренное воздержание. Сержант Рит, как и Джетра, напомнила мне о прошлом.

Хотелось пить, а в номере напитков не обнаружилось, так что пришлось отправиться в бар. По дороге мне бросился в глаза лифт, не замеченный по пути в номер: табличка на нем гласила, что пользоваться им может только персонал гостиницы. А на главной лестнице в голову пришла мысль – не стоит ли из вежливости позвать сержанта Рит?

На мой стук она ответила сразу, будто ждала за дверью. На ней по-прежнему была полицейская форма, тем не менее она, поблагодарив за приглашение, согласилась немного выпить. Мы вместе спустились вниз.

Входную дверь уже заперли, и свет погасили, но стоило нам позвонить в колокольчик, как тут же появился пожилой официант. Он принял заказ и удалился, а мы устроились за столом, избегая смотреть друг другу в глаза.

– Часто ли вам приходится сопровождать кого-то по работе, сержант Рит? – Надо же было как-то завязать разговор.

– Нет. Сейчас впервые.

– А часто ли вообще людям требуются такие услуги?

– Не знаю. Я служу Монсеньору меньше года.

– Тогда почему вас приставили ко мне?

Она пожала плечами, положила на стол руки и принялась внимательно их изучать.

– У нас составляют расписание дежурств, задания вывешиваются на доске в коридоре, и мы должны вписывать туда свое имя. Я увидела это задание и предложила свою кандидатуру.

Тут вернулся официант с нашими напитками.

– Планируете ужинать сегодня в отеле? – спросил он меня.

– Да. – Было понятно, что нужно говорить за двоих. – Да, мы поедим здесь.

Он ушел, а между нами вновь воцарилось неловкое молчание, позволившее наконец как следует оглядеться. Мы были здесь единственными посетителями, а может, и единственными постояльцами. Мне нравился этот просторный зал старомодной отделки, окна во всю стену и длинные бархатные шторы, тусклый свет люстр и плетеные кресла с высокими спинками, расставленные вокруг низких столов, десятки горшков с цветами – кустистыми папоротниками и высокими комнатными пальмами, создающими впечатление буйства жизни в обветшалом старом здании. Все растения цвели и пахли, не оставляя сомнений, что кто-то за ними ухаживает, поливает и стирает с них пыль.

Моя спутница молчала. На вид ей было чуть за двадцать. Фуражку она с собой не взяла, но форма строгого покроя, призванная лишать человека индивидуальности, отлично справлялась со своей задачей. Сержант Рит совсем не пользовалась косметикой, а ее светлые волосы были собраны в пучок. Стеснительная и необщительная, она, казалось, не замечала моего внимания.

Однако молчание нарушила как раз она.

– Вы хорошо знаете Сивл?

– Когда-то давно – неплохо. А вы?

– Нет. Я ни разу не выезжала из страны.

– Но вы имеете о нем хоть какое-то представление?

– Я слышала, что там довольно пустынно. Горы, растительности почти нет. Весь год холодно, дуют сильные ветра.

– Все не так уж плохо. Не могу сказать наверняка, но вряд ли ландшафт сильно изменился. – Бокал неожиданно опустел, хотя мне казалось, что я растяну его на весь вечер. А все потому, что разговор не клеился. – Впрочем, мне никогда не хотелось туда ездить. Остров меня пугал.

– Почему?

– Обстановка, само настроение… – Где-то в подсознании маячили мысли о семинарии, о тете Алви и ее наводящей тоску спальне, бескрайних болотах, постоянном ветре и брошенных судах. Чужаку было не понять. – Суровое место, но не только в этом дело. Сложно описать. Возможно, завтра сами почувствуете, когда мы туда приедем.

Последняя фраза была сказана специально, чтобы она могла сообщить мне, что завтра ее сменит другой офицер. Она не купилась. Хороший знак.

Вместо этого она сказала:

– Вы прямо как мой брат. Считает, что если дом населен привидениями, он сразу это почувствует.

– О привидениях речи не было. – Мои слова прозвучали слишком быстро, словно оправдание. – Зато вы правы насчет ветра.

Сама Джетра стояла в тени Мышиных холмов, но к западу от города раскинулась широкая равнина, уходящая на север, к подножию далекого Северного хребта. Почти весь год, за исключением нескольких недель в разгар лета, с него на равнину слетал сильный ветер и вырывался в море, завывая на болотах и пустошах Сивла. Лишь с восточной стороны острова, ближайшей к Джетре, раскинулись большие и маленькие деревеньки. Там же располагался и единственный порт.

Весна оставила во мне одно из самых ярких детских воспоминаний о Сивле. Окно спальни выходило на юг, и из него были хорошо видны цветущие розовым, белым и ярко-красным деревья вдоль дорог и бульваров Джетры, а вдали, в море, лежал остров, по-прежнему, как и зимой, покрытый коркой снега.

Упомянутый сержантом Рит брат стал для меня первой ниточкой, ведущей к ее личной жизни, поэтому мне показалось уместным расспросить о нем. Она сказала, что он тоже служит Сеньории, в пограничной охране, надеется на повышение. Раньше его часть стояла в горах, но недавно их отправили на юг континента. Война до сих пор представлялась чем-то нереальным для тех, кто в ней участвовал, а для тех, кто нет – и вовсе загадкой: гражданские, оставшиеся на севере, полагали, что следить за военными кампаниями сложно, ведь южные земли им совсем незнакомы и названия городов и других географических объектов для них пустой звук.

По крайней мере, острова пока оставались нейтральными, хотя в моем случае это была палка о двух концах. Если бы Сивл присоединился к Файандленду – а ведь когда-то казалось, что это вполне реально, – поехать туда не составило бы никаких проблем. Однако ничего не поменялось, остров по-прежнему никому не принадлежал и формально считался иностранной территорией.

Новость о смерти Торма добиралась до меня больше месяца. Вместе с ней пришло письмо от отца настоятеля семинарии: мне необходимо как можно скорее приехать в дом дяди и уладить вопросы, связанные с его имуществом. Оба эти послания мне переслали через визовый отдел Сеньории в Джетре. Если бы священники в семинарии знали мой адрес и письмо попало ко мне напрямую, минуя официальные каналы, можно было бы проскользнуть на остров, не привлекая внимания властей. Увы, чиновники узнали о моей поездке и приставили ко мне сопровождающего.

Когда появился официант, сержант Рит как раз слушала мой рассказ об обстоятельствах, что заставили меня совершить эту поездку, – предстояло подписать кое-какие документы, пристроить или выбросить мебель, разобраться, какие из дядиных бумаг стоит сохранить. Официант принес два меню, недвусмысленно намекая, что кухня работает только для нас. Пока мы изучали ассортимент блюд, он задернул на окнах занавески, а затем повел нас по коридору в зал.

Последняя поездка на остров Сивл состоялась, когда мне было четырнадцать лет.

Все мое время и мысли занимали школьные экзамены, и все же из головы не выходила мысль, что в конце недели мы едем навестить моих дядю, тетю и кузину. Стояло лето, и Джетра представляла собой пыльный, страдающий от невыносимой жары город среди полного безветрия. Я сижу в спальне у окна, не в состоянии сосредоточиться на учебе, прилагаю огромные усилия… а взгляд невольно устремляется в сторону моря. Сивл тогда выглядел зеленым, но это был обман зрения, цвести там было нечему.

Ползут дни, а в голове моей крутятся все возможные способы избежать поездки, предпринятые мной ранее: приступ мигрени, неожиданно разыгравшийся гастрит, а то и вовсе загадочное недомогание, подхваченное от случайного прохожего… все, что угодно, лишь бы отсрочить следующую поездку. Однако день отъезда неумолимо приближается, и нет никакой возможности его избежать. Мы вставали и выходили из дома еще затемно, спеша в холодном свете первых лучей солнца, удивительно красивом в это время года, успеть на первый трамвай.

Зачем мы туда ездили? Если не считать объяснений родителей на совершенно непонятном мне взрослом языке, поездки наши были обусловлены привычкой, чувством вины, вызванным болезнью тети Алви, а также тем, что принято именовать семейными обязательствами.

Дядя Торм и мой отец, казалось, не имели больше ничего общего. Они никогда не вели каких-либо серьезных разговоров, какие обычно ведут взрослые, образованные люди (и мать, и отец, и дядя имели хорошее образование, а вот насчет тети Алви у меня большие сомнения). Новости всегда были устаревшими – банальные семейные события, которые, едва произойдя, тут же теряли свою значимость. Все, о чем говорили эти четверо, касалось семьи и было донельзя банальным: какая-то тетка или кузина переехала или поменяла работу, племянник женился, а двоюродный дед помер. Порой из рук в руки ходили фотографии: вот новый дом кузины Джейн, а это мы, когда ходили в поход в горы, а тут Кисси, дочь вашей золовки, она недавно снова родила. Других тем для разговора они придумать не могли.

Создавалось впечатление, что у них начисто отсутствовало воображение, что они не видели дальше своего носа и даже не допускали, что в жизни существует что-то, кроме их собственного крошечного мирка. Неужели это было так? В то время меня сильно волновали подобные вопросы. После зрелых размышлений мысли мои свелись к тому, что они намеренно опускали себя до столь заурядного интеллектуального уровня, чтобы быть наравне с тетей Алви. Чтобы она думала, что ее образ жизни всеми приемлем, а болезнь не так уж и значима.

Тогда мне казалось, что так оно и есть.

А что же насчет их общего прошлого? Неужели они не могли предаться воспоминаниям? Единственным свидетельством из забытого прошлого была фотография, снятая еще до моего рождения, та, что стояла в гостиной нашего дома. И она не переставала вызывать мой неподдельный интерес. Где и когда был сделан снимок? Кто фотографировал? Был ли этот день таким же счастливым, как казалось по фото, или что-то его потом омрачило? Почему никто из них никогда не заговаривает о тех временах?

Наверняка изменения, произошедшие с ними после того, как был сделан снимок, напрямую связаны с болезнью тети Алви, поглотившей все – и прошлое, и настоящее. Она не могла думать ни о чем, кроме своей боли, всевозможных неудобствах, вызванных недомоганием, лечении, мало что понимающем докторе, таблетках с многочисленными побочными эффектами, отсутствии хорошей больницы и профессиональных сиделок.

Каждый наш визит тетя Алви чувствовала себя немного хуже. Сначала у нее отнялись ноги, появилось недержание, перестала усваиваться твердая пища. Впрочем, ухудшения в ее состоянии происходили медленно. Обычно мы узнавали о них из писем, приходивших между поездками, так что при встрече нас уже не пугали ее исхудавшие руки, выпавшие зубы или осунувшееся лицо. Присущее детям богатое воображение рисовало мне куда более страшные картины, и порой поездки приносили даже что-то вроде разочарования. После стольких часов, проведенных в жутком страхе перед встречей с тетей, меня ждал сюрприз: она выглядела далеко не так плохо! Потом, уже дома, нас опять догоняли плохие новости о ее ухудшающемся состоянии, новых болях и страданиях.

Шли годы, а тетя Алви по-прежнему лежала в кровати, обложенная десятком подушек, со свисающими на плечо волосами, собранными в жидкий хвостик. Она толстела и бледнела; как ни странно, такие изменения всегда происходят с человеком, который лишен любой физической активности и не выходит из дома. Однако дух ее был непоколебим: голос не слабел, хоть и звучал неизменно грустно, пусто и мрачно. Она сообщала о своей боли и страданиях, как о само собой разумеющихся фактах. Она не жаловалась. Она знала, что болезнь прогрессирует и однажды убьет ее, но любила говорить о будущем, пусть даже самом ближайшем: интересовалась, что мне подарить на день рождения или чем я займусь после окончания школы. Для нас она была примером непоколебимого мужества.

В каждый наш приезд тетю Алви обязательно навещал священник. Мне казалось, что из семинарии цинично присылали кого-то только потому, что знали – в доме гостит родня с материка. Священники рассказывали нам, какая она смелая, какой невероятной силой воли обладает и как мужественно несет свой крест. Презрение наполняло меня при виде этих святош в черных сутанах, лицемерно размахивающих холеными руками над тетиной кроватью и благословляющих не только ее, но и меня, и моих родителей. Порой мне думалось, что убивают ее именно священники, что молятся они не за ее здравие, а желая ей медленной мучительной смерти, и что делают они это с целью доказать своим студентам некую теологическую теорию. Мой дядя не был религиозен, несмотря на работу в семинарии. Однако религия несла надежду, и, чтобы убедить его в этом, священники решили медленно убить тетю Алви.

Время часто искажает воспоминания. Чувства – не факты, а впечатления – не доподлинная информация. И сейчас я знаю обо всем, что происходило, не больше, чем тогда.

Ах да! Наша последняя поездка.

Паром пришел в Джетру с опозданием. Служащий порта сказал нам, что пришлось срочно чинить мотор. В какой-то момент меня посетила надежда, что поездка не состоится. В конце концов, судно все же появилось и медленно причалило к пристани, где, помимо нас, его ждали еще несколько человек. Кто они и зачем ехали на остров, мы не знали.

Стоило парому покинуть порт Джетры, как мне стало казаться, что мы вот-вот подплывем к Сивлу. Прямо по курсу виднелись серые известковые скалы, а чистый морской воздух искажал перспективу, обманчиво приближая землю. До порта острова был час хода, ведь паром должен был выйти далеко в море, чтобы не сесть на мель у мыса Стромб, а потом пройти по глубоководью у подножия скал Сивла. Мне нравилось стоять в одиночестве, выискивая глазами высокогорные болота и ощущая приближение жуткого, до спазма в желудке, страха, вечного моего спутника в этих поездках. Несмотря на то, что солнце быстро вставало, со скал в море дул холодный ветер. Спасаясь от него, мои родители удалились в каюту, оставив меня стоять на палубе в окружении чемоданов, грузовиков с домашним скотом, связок газет, ящиков со спиртным и двух тракторов.

Дома на острове, расположенные на скальных террасах вокруг гавани, строили из серого камня, добываемого там же, а на крышах вокруг дымоходов белел птичий помет. Стены облепил рыжий лишайник, отчего здания выглядели еще более мрачными и старыми. На самом высоком, нависающем над городом холме раскинулись развалины давно разрушенной башни. Она всегда пугала меня, заставляя отводить взгляд, стоило ей попасть в поле моего зрения.

Когда судно вошло в тихие воды гавани, родители вышли из каюты и встали рядом по обе стороны от меня, будто военный конвой, охраняющий пленного.

В порту нас должна была ждать арендованная машина. В Джетре это непозволительная роскошь, но в суровых условиях острова – необходимость. Отец забронировал ее за неделю, однако к нашему приезду она еще не была готова; пришлось больше часа торчать в холодной конторе, из окон которой открывался унылый вид на залив. Паром отправился обратно в Джетру. Родители сидели молча, не обращая внимания на мое нетерпеливое ерзанье и тщетные попытки сосредоточиться на взятой с собой книге.

На фермах вокруг города разводили тощих животных, а на бесплодной почве с восточной стороны выращивали для них корм. Дорога, когда-то покрытая щебенкой и петлявшая через земельные участки, сейчас разрушалась – вероятно, из-за суровых зим и бедственного состояния экономики. Машину постоянно трясло на ухабах, колеса буксовали. За рулем сидел отец. Всю дорогу храня напряженное молчание, он слишком сильно жал на газ при подъемах, слишком поздно тормозил на поворотах, и ему постоянно приходилось исправлять свои промахи. Мама сидела рядом с ним с картой в руках, однако мы неизменно сбивались с пути. На заднем сиденье мне было холодно и неудобно, мысли крутились вокруг дома, а родители совсем не обращали на меня внимания, лишь мама порой оглядывалась посмотреть, что я делаю.

Через полтора часа мы добрались до первого горного перевала. К тому времени давно остались позади последняя ферма, последняя изгородь, последнее дерево. Где-то вдалеке замаячили огни города, и открылся вид на серое, с красноватым отливом море, испещренное островками и выступающими из воды скалами. Через пролив можно было разглядеть незнакомый контур материка, утопающий в лучах солнца.

На болотах дорога уходила вверх, а затем, по странной причуде покрытого кустарниками ландшафта, вновь шла вниз. Порой мы ехали по ущелью среди известняковых скал, откосы которых то и дело осыпались, а порывы северного ветра постоянно угрожали перевернуть машину набок.

Отец сосредоточенно крутил рулем, пытаясь объехать валяющиеся на дороге камни и неожиданно возникающие ямы. Карта без дела лежала у мамы на коленях, потому что отец заявил, что и так отлично помнит дорогу, и в подтверждение своих слов время от времени указывал на какой-то проплывающий мимо ориентир. И все-таки несколько раз он ошибался, поворачивал не туда, а то и просто заезжал в тупик. Мама все это время сидела молча. Затем, когда отец понимал свой промах, он хватал карту с ее колен, разворачивал машину, и мы ехали назад, к тому месту, где он неправильно свернул. Иногда он случайно проезжал дальше, чем следовало, и тогда мы путались еще больше.

Нам приходилось помалкивать, хотя, как и маме, мне было видно, когда мы сворачивали не туда. Дорога сама по себе меня не трогала, а вот окружающий ландшафт вызывал живой интерес. Бескрайние болота Сивла всегда поражали и одновременно пугали меня. Когда отец сбивался, это не только отодвигало наш неизбежный приезд в семинарию, но также давало мне возможность открыть для себя новые уголки острова.

Дорога шла мимо нескольких заброшенных башен Сивла, которые тоже каждый раз наводили на меня страх. Местные почему-то никогда не ходили мимо башен. Всякий раз, когда машина проезжала рядом, меня сковывал ужас, но родители этого не замечали. Если мы ехали медленно, мне оставалось лишь судорожно вжаться в сиденье и замереть в напряженном ожидании, что на машину вот-вот прыгнет какой-нибудь вурдалак. Причина подобных страхов так и осталась для меня загадкой.

Вскоре дорога вообще превратилась в разбитую колею, состоящую из двух гравийных полос, разделенных полосой длинной жесткой травы, которая царапала дно машины. Через час или два пути по болотам мы попали в уже знакомую мне узкую долину. По ее краям, словно стражи, стояли четыре заброшенные башни. В долине почти не было деревьев, зато разрослись колючие кустарники, а рядом с относительно широкой речкой стояла небольшая деревушка с видом на море и материк. Отсюда можно было частично увидеть Джетру, которая чернела на фоне Мышиных холмов и казалась одновременно близкой и далекой. В этот момент любой приезжий начинал ощущать себя островитянином, да и выглядеть похоже.

Оставив деревню позади, мы вновь очутились посреди высокогорных болот, а значит, вскоре должны были добраться до долгожданного чудесного пейзажа. Остров там был узким, и, миновав болота, дорога бодро побежала вдоль южного берега. На несколько минут открылся вид на море к югу от Сивла – зрелище, которого не увидишь из Джетры или ее окрестностей: к горизонту тянулась целая вереница островов. В моих глазах Сивл не являлся частью Архипелага Грез, ведь он был расположен близко к материку и отличался холодным климатом. Те, другие острова виделись мне иными: цветущими, обдуваемыми тропическим бризом, погруженными в жаркую негу, покрытыми лесами, всегда прекрасными под лучами экваториального солнца и населенными людьми других рас, традиции и язык которых были столь же причудливыми, как их еда, одежда и жилища. Сивл же представлял собой лишь холодный прибрежный остров, с геологической и политической точки зрения неотличимый от нашей страны. Отсюда, с высоты, открывался потрясающий вид на теплое море и тропические острова, настоящий рай, куда мне не суждено попасть.

Небо полосами расчертили следы от летевших на юг самолетов.

Опять долина, опять болота. Дорога снова увлекала нас вглубь острова.

Зная, что вскоре мы подъедем к семинарии, я, при всем нежелании, отчаянно выискиваю первые ее признаки.

После ужина мы с сержантом Рит разошлись по своим номерам. Она сказала, что намерена принять ванну и вымыть голову, а мне просто нечего было делать, разве что посидеть на кровати и дать отдых ногам. Хотелось связаться с одним из старых друзей, однако телефонная линия, похоже, не работала. На глаза попалось письмо от духовника из семинарии.

Было странно читать этот тяжеловесный многословный текст, полный неуклюжих попыток не только вызвать мою симпатию, но, казалось, и запугать меня, а также сгладить мои детские впечатления от семинарии и священников.

Вспомнился один из многих детских эпизодов, когда мне не посчастливилось пройти слишком близко к клумбам у семинарии. Тут же появился священник и строго отчитал меня за то, что я подвергаю цветы опасности. Этим он не ограничился: ему надо было обязательно предупредить меня о муках адовых. Возможно, именно тот священник стал теперь отцом настоятелем и написал мне послание, в котором сквозила все та же скрытая угроза: поспеши утрясти дела твоего дяди, иначе мы решим твою судьбу, и бог быстренько приберет тебя к рукам.

Все мысли крутились вокруг Сивла. Интересно, каково будет снова там оказаться.

Священники и их спекуляция божьим словом больше не вселяли в меня страх. Алви давно умерла, а теперь умер и Торм; оба присоединились к моим давно усопшим родителям, все их поколение исчезло. Сам остров, его пейзажи вызывали во мне неподдельный интерес, мне было любопытно взглянуть на Сивл уже взрослыми глазами, но совершенно не хотелось снова ехать по безжизненным болотам, наблюдая голые скалы, заросшие трясиной берега и заброшенные башни. Вернутся ли ко взрослому человеку суеверия и предрассудки, терзавшие его в детстве?

В одном у меня не было ни малейших сомнений: эта поездка будет сильно отличаться от всех прежних. Возможно, еще утром, выходя из дома, мне казалось иначе, однако все изменилось, стоило появиться сержанту Рит.

За ужином она сказала, что ее зовут Эннабелла, но ей больше нравится Белла. Она заговорила об этом, когда мы заказывали вторую бутылку вина. Содержимое первой бутылки находилось преимущественно во мне, поэтому с моего лица не сходила улыбка. Поразительно, полицейских могут звать Белла!.. От вина она быстро захмелела и понемногу изменила взятый вначале строгий тон: попросила не обращаться к ней по званию, хоть это и было непросто, учитывая, что она сидела в форме.

Маска, за которой Рит пряталась, начала спадать. Девушка поведала, что обучение в Сеньории было для нее сложным испытанием, но она справилась, завела друзей и достигла определенных успехов. Ей долго не давали звание сержанта, ведь она, несмотря на быстрый профессиональный рост, была слишком молода. Белла не сильно вдавалась в подробности; полагаю, начальство оценило ее целеустремленность. В ней чувствовалась какая-то бесхитростная наивность. Вот только было непонятно, действительно ли это черта ее характера или лишь способ манипулирования людьми, в частности мной. Желто-коричневая форма сбивала с толку, недвусмысленно ассоциируясь с подавлением неугодных идей и посягательством на гражданские права.

Белла смеялась не часто, но совершенно раскрепощенно и от души: откидывала голову назад, зажмуривала глаза, а потом посылала мне через стол широкую улыбку. Мне нравился ее смех и те чувства, которые она во мне пробуждала… впрочем, она невольно напоминала мне о моем возрасте. Из головы не выходили мысли, что нам стоило бы поменяться ролями – обеспечивать безопасность поездки следовало мне, а не ей, ведь я старше и опытней. Несмотря на строгую форму и простую прическу, было легко забыть, что за ее смешливыми глазами и улыбкой скрывается член Сеньории, обладающий большими служебными полномочиями.

Через несколько минут после того, как мне надоели тщетные попытки связаться с друзьями, телефон зазвонил, хотя звук этот был больше похож на прерывистый треск. Неужели на линии произошло короткое замыкание?

– Слушаю.

– Это я, из соседнего номера. Белла Рит. Извините, что беспокою.

Растерянное молчание было ей ответом. Спустя несколько секунд она продолжила:

– Мой фен не работает. Розетка не подходит. У вас есть переходник или другой фен?

– Да. – Ко мне вернулся дар речи. – Я могу снять штепсель с какого-нибудь другого прибора.

– Можно я зайду к вам в номер?

– Конечно.

– Точно? – переспросила она. – Не помешаю?

– Сейчас я отопру дверь.

И вот она стоит в дверях моего номера с мокрыми волосами, завернутыми в полотенце, в одной руке держит электрический фен. На ней шелковый халат до колен, из тех, что без пуговиц, лишь с пояском, сшитым из той же ткани. Легкий, белоснежный, он едва скрывал ее тело. Свободной рукой Белла плотнее запахнула его на груди. Под тонкой тканью отчетливо выделялись соски.

Меня сковало удивление. Весь вечер мои мысли то и дело посещали робкие фантазии, во что мог бы вылиться ужин с привлекательной молодой женщиной, однако то, что Белла сама придет ко мне в номер, да еще в такой провокационной одежде, превосходило все мои ожидания. Наши доселе робкие неуклюжие отношения с этого момента перешли на новый уровень. Поздний вечер, мы едва знакомы, а она почти без одежды… Белла вошла, закрыла за собой дверь и села в кресло, ранее поставленное мною у кровати. Сиденье располагалось низко, и Белла провалилась в него, лишь колени торчали вверх. Она крепко свела их вместе и сидела, наблюдая, как я ищу перочинный нож и что-нибудь с подходящим для фена штепселем. Прикроватная лампа вполне подошла, и мне пришлось, перегнувшись через нее, заняться маленькими винтами, удерживающими провода.

Белла тем временем сняла с головы полотенце и тряхнула волосами, рассыпая их мокрыми кудряшками вокруг лица. На меня повеяло легким ароматом шампуня.

– Волосы сразу после мытья нужно обязательно высушить, – сказала она. – Иначе они сильно вьются.

Больше всего мне хотелось поскорее разобраться с идиотским штепселем и не выдать своего волнения. Моя голова была совсем близко от ее колена, кокетливо выглядывающего из халата, так близко, что был виден легкий пушок волос на ее коже. Раз за разом проносилась одна и та же мысль: моей вины тут нет, она сама пришла ко мне в номер в таком виде, а значит, я могу вести себя соответственно…

В ожидании Белла наклонилась вперед. Мне не хватало духу поднять глаза, так отчетливо ощущалось ее присутствие, ее свежая после душа кожа, ее молодое тело, случайно приоткрытый край халата.

Наконец штепсель отсоединился от шнура лампы.

– Дайте мне фен.

Теперь надо было снять с него штепсель и заменить на другой. Что ж, значит, моим рукам еще немного времени будет чем заняться.

Меня не покидало ощущение, что Белла за мной наблюдает.

– Как думаете, мы единственные постояльцы отеля? – спросила она.

– Похоже на то, мы ведь никого здесь еще не видели.

Закрытый бар, пустынный ресторан. За ужином мы тоже были одни, и лампы зажгли только у нашего стола, остальная часть помещения утопала во мраке. Услужливый официант то появлялся в круге света, то исчезал, неизменно вежливый и внимательный.

– Сегодня утром, въезжая, я заглянула в книгу регистрации. Похоже, сюда уже больше недели никто не заселялся.

Мне пришлось опуститься на ковер; моя нога оказалась в опасной близости от ступни Беллы и как бы случайно слегка задела ее. Она даже не шелохнулась.

– Должно быть, не сезон.

Еще один винт, и штепсель будет прикручен.

– Я пыталась дозвониться до обслуживания номеров, чтобы узнать насчет переходника, но трубку никто не взял.

– Наверное, мы тут и правда одни. Весь персонал мог уйти на ночь по домам.

– Вот и я об этом подумала. Значит, мы можем делать все, что заблагорассудится.

– Да, можем. – Работа наконец была закончена. – Готово.

Белла снова тряхнула головой, провела рукой по еще мокрым волосам. Затем наклонилась и вставила штепсель в розетку на стене. Фен задул теплым воздухом, и она принялась водить им вокруг головы, расчесывая волосы гребенкой, выуженной из огромного кармана халата. Взгляд мой приковал тонкий материал халата, который то и дело терся о ее соски и натягивался, стоило ей повыше поднять руку.

Она прекрасно знала о чувствах, которые разбудила во мне, чувствах, дремавших уже много лет, чувствах, постоянно подавляемых мною. Как же мне хотелось обладать ею! С распущенными волосами она выглядела такой молодой!.. Суша волосы, Белла поглядывала на меня сверху вниз, слегка наклонив голову набок, подцепляла расческой прядь и отводила ее от лица, чтобы подставить под струю горячего воздуха, а высушив, отпускала, и сухие волосы легким каскадом ложились ей на плечи.

– Почему вы не всегда носите волосы распущенными? Вам идет.

– Нравится?

– Да.

– Не по инструкции. Обязательно должен быть виден воротничок.

– Завтра мы поедем на остров. Ни там, ни на пароме не будет никого из Сеньории.

Она вздохнула и усмехнулась.

– Пытаетесь доставить мне проблем?

Моя нога еще касалась ее ступни. Ах, как волновало меня это прикосновение.

– Возможно…

– Я все равно буду при исполнении. Зачем рисковать?

Мне показалось, этими словами Белла недвусмысленно намекала на свои чувства. Чувства, так желанные мною. В чем риск? В том, что ее увидят со мной, увидят, когда ее волосы распущены? Риск разжечь меня так, что я не смогу больше контролировать себя? Нет, не в этом дело. Тут что-то другое.

Ее волосы высохли. Белла быстро провела по ним пальцами, затем расческой и выключила фен. Внезапно комната погрузилась в тишину.

– А сейчас вы при исполнении? – вырвалось у меня. – В этот самый момент.

– А вы как думаете?

– Очевидно, нет. – Глупый вопрос. Но она сама запутала меня, появляясь то в полицейской форме, то в образе сексуальной и доступной молодой женщины.

– Вы правы.

– Значит, сейчас вы ничем не рискуете.

– В жизни всегда присутствует риск.

Она снова наклонилась и выключила фен из розетки. На мгновенье ворот ее халата приоткрылся, и моим глазам предстали мягкие бугорки груди. Должно быть, это произошло случайно. Белла села в кресло и плотно запахнула халат, оставив руку придерживать ворот; на лице играла открытая приветливая улыбка.

– Что дальше?

– А вы как думаете? Предложите мне остаться?

Казалось, слова эти эхом зазвучали в моих ушах. Мне не хотелось озвучивать свои мысли, не хотелось обнажать свои чувства. Дыхание сбилось. Белла встала, провод от фена теперь болтался у ее ног. Она была совсем рядом. И тут же возле нас стояла кровать.

Воцарилось молчание.

– Ну что? – прервала его Белла. – Разве ты не этого хочешь?

– Не знаю, – вырвалось у меня. И это было правдой. Мне хотелось толкнуть ее на кровать, скользнуть руками под шелк ее халата, покрыть лицо и плечи поцелуями, дать ей ощутить тяжесть моего тела на своем…

– Мы только познакомились, – сказала она. – Я слишком молода для тебя. Наверняка дома тебя ждут, и тебе не нужны новые отношения, ты боишься, что они могут завести тебя не туда. Вот о чем ты думаешь, да?

– Нет, совершенно не об этом. Просто нет уверенности…

– Я думала, ты хочешь, чтобы я осталась… Что ж, полагаю, я ошиблась. – Белла попыталась изобразить смех, но прозвучал он фальшиво.

До меня вдруг дошло: она обиделась.

– Дело во мне. Я не могу всего тебе рассказать. Думаю, это нервы. Результат поездки и всего прочего.

– Ладно. – Она взяла фен. – Спасибо за штепсель. Потом поменяем обратно.

Белла быстро вышла из номера, открыла и закрыла дверь своего номера, а потом наступила тишина.

Сомнений не было – надо последовать за ней. Вернуть ее. Все объяснить. Прямо сейчас, не теряя времени, взять и постучать в ее дверь. Завтра она снова будет при исполнении, с волосами, собранными в тугой пучок. Последний шанс все исправить таял у меня на глазах.

Казалось, тишина длится вечность. Ноги мои будто приросли к полу.

Наконец мысли и чувства пришли в относительный порядок. В маленькой ванной комнате мой взгляд надолго приковало к себе отражение в зеркале. Мешки под глазами, морщины, сеточка сосудов… Все мои попытки борьбы с возрастом не увенчались успехом, а часто делали только хуже.

Вскоре кровать приняла меня в свои объятия. Спалось плохо. Меня мучили частые пробуждения, страстные порывы и мечты мысленно призвать Беллу в мой номер, услышать ее шаги за дверью.

Интересно, что она обо мне думает? Было бы слишком самонадеянно полагать, что она ко мне придет, хотя если бы она это сделала, то вся недосказанность между нами испарилась бы. Уже многие годы меня не влекло к женщине так сильно. Мне хотелось обладать ей так страстно, что ночь теперь предстояло провести, беспокойно ворочаясь в незнакомой гостиничной кровати, в терзаниях и расстройстве.

И все же где-то глубоко внутри меня охватывал страх при мысли, что она вернется. Всю жизнь я веду борьбу между вожделением и отвращением. Еще со знакомства с Серафиной.

…Тиканье часов у кровати тети Алви и ветер, завывающий в расшатанных оконных рамах, – вот и все звуки, заполняющие тишину между ведущимися здесь разговорами. Одетый в черную сутану священник пропалывал цветочную грядку. Зачем они выращивают цветы на этой суровой, неплодородной земле? Лужайки и клумбы семинарии не сочетались с ландшафтом Сивла, представляя собой как бы остров внутри острова, который постоянно поливали, пропалывали и удобряли. Зимой выживали лишь лужайки, но в тот день клумбы были покрыты цветами, из тех, что растут на горных перевалах и устойчивы к любой непогоде.

Вытяни я шею, и взгляду моему откроется огород, где иногда работали студенты-богословы. С другой стороны сада, невидимой из окна тети Алви, находилась небольшая ферма. Мне было известно, что семинария не живет одним натуральным хозяйством, ведь в обязанности дяди входила доставка припасов из южного порта, для чего ему приходилось совершать долгую поездку на автомобиле через горы.

Работавший на клумбе священник взглянул на меня лишь раз, а потом совершенно потерял ко мне интерес. Должно быть, вскоре он или кто-то другой придет сюда навестить тетю Алви.

Над стенами семинарии возвышался склон горы. Линия горизонта представляла собой длинную ровную скалу с каменистыми скатами, у изножья которой раскинулись заросшие дикой травой низинные болота. Там же стояла одна из заброшенных башен, от семинарии до нее было рукой подать; самая непримечательная из всех, она примостилась к серой скале и не контрастировала с небом.

Родители принялись обсуждать меня: Ленден как раз готовится к экзаменам, Ленден не проявляет усердия в учебе, Ленден не оправдывает наших ожиданий. Похоже, мои родители считали, что лучший способ мотивации – унижать меня при посторонних. Разумеется, подобные разговоры вызывали во мне лишь отвращение. Серафина тем временем сидела за столом в углу комнаты наедине с собой и вроде бы читала книгу. На самом деле она притворялась, а сама подслушивала. Заметив мой направленный на нее взгляд, она ответила холодной улыбкой. Никакого сочувствия.

После порции унижения меня ожидало еще одно неприятное испытание.

– Иди-ка сюда, Ленден, – сказала тетя Алви.

– Зачем?

– Подойди к своей тете, Ленден, – велел отец.

Скрепя сердце мне пришлось встать со своего места у окна и подойти к изголовью кровати. Тетя взяла мою ладонь в свои трясущиеся руки. Ее пальцы были мягкими и слабыми.

– Тебе следует лучше заниматься. Ради своего будущего. Ради меня. Ты ведь хочешь, чтобы я поправилась?

– Да, – пришлось признать мне, хоть связь между моей учебой и ее самочувствием была неочевидна. Родители внимательно наблюдали за мной. Серафина продолжала выказывать напускное безразличие.

– В твоем возрасте я выигрывала все школьные конкурсы, – сказала тетя Алви. – Конечно, лениться куда веселей, но потом я была рада, что проявила усердие. Я знаю, каково лениться в наше время, лежать весь день на диване. Ты ведь понимаешь, не так ли? – Разумеется, мне было все понятно. Она хотела, чтобы моим будущим стало ее настоящее. Она хотела навязать мне свою болезнь. Мне захотелось убежать подальше, но она лишь крепче сжала мою руку. – А теперь поцелуй меня.

Мне постоянно полагалось целовать тетю Алви: по приезде, до и после еды, когда мы уезжали, и просто от случая к случаю, вот как сейчас, и перспектива этих лобзаний только добавляла страха. Она тянулась к моей щеке синюшными губами, но это было для нее непросто, ведь инстинктивно все во мне противилось поцелую. Тогда она притянула меня за руку, заставляя наклониться ниже, и когда ее холодные губы коснулись моей щеки, моя рука оказалась прямо у нее на груди – шерстяной кардиган грубой вязки, под ним тонкая сорочка, а дальше – неожиданно мягкая плоть. У детей моего возраста чужое тело всегда вызывает жгучее любопытство, вот и меня до глубины души поразило тогда ощущение ее груди под своей рукой.

Мне оставалось лишь быстро поцеловать тетю в холодную щеку и ретироваться, однако не тут-то было: она по-прежнему крепко прижимала мою руку к своей мягкой груди.

– Обещай мне, что отныне будешь стараться.

– Обещаю.

Мне с трудом удалось освободиться и, спотыкаясь, вернуться к стулу у окна. Лицо горело от пережитых унижений, но рука еще помнила прикосновение к увядающей тетиной груди.

Меня посетила надежда, что теперь взрослые найдут другую тему для разговора, но они никак не унимались.

– Почему бы тебе не пойти погулять, Ленден?

Никто не оценил моего ответного молчания.

– Серафина, тебе не кажется, что Ленден захочет взглянуть на твое секретное гнездышко?

– Я читаю, – сказала Серафина тоном, предполагающим донести до всех, что она очень занята.

Тут в комнату вошел дядя Торм, неся поднос с чашками и бокалами. И поставил поднос на стол, за которым читала Серафина, закрыв им ее книгу.

– А ну, иди погуляй с Ленден, – грубо сказал он.

От нас явно хотели избавиться, взрослым нужно было поговорить о чем-то своем.

Мы с Серафиной переглянулись с выражением смирения на лицах. По крайней мере, хоть в чем-то мы были заодно. Она повела меня по мрачному, пахнущему сыростью коридору прочь из дома. Как только мы вышли, нас накрыло порывами ветра. Мы пересекли маленький сад, примыкавший к дому дяди Торма, и через калитку в кирпичной стене попали на территорию семинарии.

Здесь Серафина замешкалась.

– Что ты хочешь делать? – спросила она.

– У тебя и правда есть секретное гнездышко?

– Нет. Просто они его так называют.

– А что же это тогда?

– Мое тайное укрытие.

– Можно посмотреть? – Порой мне доводилось лазать по деревьям в саду нашего дома, но своего домика на дереве у меня никогда не было. – Или это секрет?

– Уже нет. Только учти, я не пускаю туда кого ни попадя.

Мы подошли к одному из крыльев здания семинарии. Серафина повела меня к оградке у основания стены, за которой несколько узких каменных ступеней вели вниз в подвал. Пропалывающий клумбу священник прервал свою работу и теперь наблюдал за нами.

Серафина не обратила на него никакого внимания и сошла вниз по ступеням, потом опустилась на четвереньки и полезла в узкий темный проем. Очутившись внутри, она обернулась, высунула голову и посмотрела на меня, застав там, где и оставила – на верхней ступеньке.

– Спускайся сюда, Ленден. Я тебе кое-что покажу.

Священник вновь принялся за работу, но время от времени посматривал в мою сторону. Быстро спустившись по ступеням, мне удалось пролезть в узкий, обрамленный деревянной рамой лаз. Внутри было темно, помещение освещали лишь две свечи; Серафина как раз зажигала третью.

Тайное укрытие когда-то, видимо, было чем-то вроде небольшого склада или погреба, поскольку окна в нем отсутствовали, а вел туда только узкий проем. Потолок оказался достаточно высоким, чтобы стоять во весь рост, и, несмотря на тесноту, можно было увидеть, как он устремляется куда-то ввысь, оставляя позади ряды свечных огарков. В помещении было прохладно и тихо, внутрь не проникал даже звук ветра. Серафина зажгла четвертую свечу и поставила ее на высокую полку, тянущуюся вдоль всей комнаты. Пахло спичками, свечным воском и копотью. На полу вместо стульев стояли две перевернутые коробки, а Серафина извлекла откуда-то старую циновку.

– Ты ходишь сюда одна?

– Обычно да.

– А зачем?

– Давай покажу.

Свечи давали лишь слабый, дрожащий свет, но мои глаза уже начали привыкать к тусклому освещению.

Усадив меня на одну из коробок, Серафина не стала садиться на другую, а подошла ко мне и встала совсем близко. Казалось, она хочет вжать меня в стену.

– Не хочешь чем-нибудь заняться со мной, Ленден?

– Ты о чем?

– Сколько тебе лет?

– Четырнадцать.

– Мне пятнадцать. Тебе уже доводилось делать это?

– Что именно?

– Это большой секрет! О нем будем знать лишь ты и я.

Не дав мне опомниться, Серафина одной рукой быстро задрала подол юбки, а другой спустила трусики, показав мне темный треугольник волос там, где соединялись ее ноги.

Все это произошло так неожиданно, что от удивления меня качнуло. Серафина быстро вернула трусики на место, однако юбку не отпускала, держала подол высоко, на уровне груди, а сама смотрела вниз, разглядывая себя. Резинка темных шерстяных трусов впивалась в округлую белизну живота.

Произошедшее вызвало во мне одновременно чувство смущения, возбуждения и любопытства.

– Давай еще раз. Дай поглядеть подольше.

Серафина сделала шаг назад, будто передумала, затем снова подошла ближе.

– Теперь твоя очередь, – сказала она, выпячивая на меня живот. – Ты спусти их. Да пониже.

Мои пальцы нерешительно коснулись резинки ее трусов и потянули вниз, пока не показалась полоска волос.

– Дальше! – потребовала она, а потом отбросила мою руку и стянула трусы до самого пола. Треугольник ее темных, кудрявых волос теперь оказался прямо перед моими глазами. Меня бросило в жар, сердце учащенно забилось, низ живота наполнило желание.

– Хочешь пощупать? – спросила Серафина.

– Нет.

– Ну же, потрогай.

– Не думаю, что это правильно.

– Тогда дай поглядеть на тебя. Я бы потрогала.

Этого мне совсем не хотелось, поэтому пришлось протянуть руку и потрогать пальцами ее волосы. Серафина подалась вперед, надавливая собой на мои пальцы.

– Дальше, Ленден, – велела она. – Засунь их немного дальше.

Теперь уже между ног у нее оказалась вся моя ладонь. Волос там было меньше. Нащупав складки кожи, моя рука машинально отдернулась.

Серафина подалась еще немного вперед.

– Потрогай меня снова. Прямо внутри.

– Не могу!

– Тогда дай я тебя потрогаю!

– Нет!

Мысль о том, что кто-то может потрогать меня в интимных местах, была невыносимой. Никто еще не разговаривал со мной о взрослении, никто ничего не объяснял; мне было стыдно за свое тело, за то, как оно менялось.

– Хорошо, – сказала Серафина. Голос ее был возбужденным. – Тогда засунь в меня пальцы. Прямо сюда. Я не против.

Она схватила меня за запястье и потянула к себе. Теперь она была там влажной, и мои пальцы, продвинувшись чуть дальше, на этот раз легко скользнули между ее мягких теплых складочек кожи прямо внутрь. Сомнения исчезли. Мне захотелось проникнуть глубже, погрузить пальцы, всю ладонь в эту возбуждающую, влажную пустоту… Но тут она ловко отступила назад и одернула вниз юбку.

– Серафина…

– Шшш…

Она наклонилась к квадрату света, проникающему через лаз, и прислушалась, затем встала и, изящно качнув бедрами, натянула трусики.

– Что происходит?

– По-моему, снаружи кто-то есть, – сказала она. – Я слышала, как что-то упало.

– Дай мне снова потрогать тебя.

– Не сейчас. Вдруг нас подслушивают.

– А когда?

– Дай подумать. Надо пойти в другое место. Ты правда этого хочешь?

– Конечно!

– Я знаю одно безопасное место. За пределами семинарии… совсем близко.

– И там я смогу?..

– Можем сделать это до самого конца, если хочешь, – небрежно сказала она, а мне показалось, что сейчас я упаду в обморок.

Она велела мне ползти в лаз, а сама задула свечи. На верхней ступени стоял священник, которого мы заметили чуть ранее в саду. Увидев меня, он быстро зашагал к брошенной на тропе тяпке. К тому времени, когда ко мне присоединилась Серафина, он уже вновь склонился над клумбой, пропалывая землю быстрыми нервными движениями.

Когда мы поспешно проходили мимо него по гравийной дорожке, он даже не взглянул на нас, но, обернувшись у ворот, мы увидели, что он стоит с тяпкой в руке и смотрит в нашу сторону.

– Серафина, он следит за нами!

Кузина молча взяла меня за руку и увлекла за собой в заросшее высокой травой поле, раскинувшееся за стенами семинарии.

Арендованная машина ждала нас в переулке у дверей представительства острова Сивл, на лобовом стекле красовался пропуск Сеньории. Сержант Рит села за руль, я рядом. В старой машине было тесно – передние сиденья разделялись лишь прикрепленным к полу ручным тормозом, и мы оказались совсем близко друг к другу. Машина тронулась и медленно поехала по узкой улице в направлении холмов.

После нескольких мучительных часов без сна мне наконец удалось немного поспать под утро. Разбудили первые лучи солнца. Настроение оставляло желать лучшего. Голову по-прежнему разрывало от сексуального желания; вместе с тем меня наполняли стыд, раскаянье, попытки разобраться в себе и усталость. Все внутри содрогалось при воспоминании о вчерашнем инциденте. Когда мы отъезжали от представительства Сивла, мои моральные силы были брошены на попытки справиться с охватившими меня чувствами, сохранять спокойствие и по возможности говорить как можно меньше. Белла сказала, что ей потребуется моя помощь в передвижении по острову, и теперь мне пришлось, как некогда моей маме, разложить на коленях карту.

Белла появилась за завтраком в ресторане отеля, вновь затянутая в полицейскую форму, без сомнений являющую собой символ организации и порядка. Сержант Рит в форме полицейского – совсем не то же самое, что Белла Рит в легком шелковом халате, сидящая в низком отельном кресле с голыми коленями, пока я, мучительно припав к ее ногам, ковыряюсь с розеткой. Этот ее образ, совсем недавно маячивший у меня перед глазами, теперь ускользал, превращаясь в иллюзию, в несбыточную мечту. Мне было невыносимо и далее размышлять о том, что шанс, который был прямо у меня в руках, так глупо упущен.

Мои надежды, что она выйдет к завтраку в обычной одежде, а форму наденет лишь после, оказались тщетны. А ведь в этом случае мне было бы проще свыкнуться с тем, что весь день придется провести в ее компании.

Сомнений в том, что события прошлого вечера напомнят о себе, у меня не было, строгая форма сержанта Рит не могла сбить меня с толку. Невысказанные слова, будто призраки, витали между нами, пока мы ждали паром, пока сидели бок о бок в холодной каюте, пока бродили по порту Сивла в поисках офиса компании по аренде автомобилей… Чем больше времени мы проводили вместе, тем больше Белла завладевала моими мыслями. Воспоминания о ее молодом теле, едва прикрытом шелковой тканью, не давали покоя. Меня охватывало отчаянье от того, что момент упущен, да еще и по моей вине.

Отчаянно хотелось объясниться, но долгие годы выработали у меня привычку молчать, и избавиться от нее оказалось невероятно трудно.

Мы отправились в путь. Порой, когда Белла переключала передачу нашей старенькой машины, ее рука слегка касалась моего колена. Чтобы понять, случайность ли это, мне пришло в голову незаметно отодвинуть ногу чуть в сторону. Касания прекратились. Но ее прикосновения были приятны, поэтому моя нога вскоре вернулась обратно.

На одном из перекрестков мы решили свериться с картой, и ее голова оказалась совсем рядом с моей. Как же мне хотелось, чтобы она повернула ко мне лицо…

Пока мы ехали мимо покрытых темной зеленью горных склонов Сивла, мои мысли незаметно переключились на давние опасения и страхи, которые вызывал во мне когда-то остров и семинария.

Пусть память подводила меня в том, что касалось дороги сквозь болота, однако чувства и настроение, сопутствующие мне в этом пути добрых двадцать лет назад, остались прежними. Для того, кто, как Белла, приехал сюда впервые, Сивл мог показаться диким, бесплодным, вопиюще пустынным, но совершенно не страшным островом. Болота и скалы веками находились во власти суровых зим и безжалостных ветров. На открытых участках скал не могло прижиться ничего, разве что в самых закрытых от стихии уголках, да и то лишь самые выносливые мхи и самые неприхотливые лишайники. В острове чувствовалась какая-то отчаянная, непоколебимая величавость, суровость пейзажа, какой не встретишь нигде в Файандленде. Но мрачный пейзаж едва ли пугал меня. Болота, вот откуда исходила угроза. Угроза, о которой невозможно забыть.

Пока Белла везла нас по узкой дороге, мои мысли ушли далеко вперед, в долину, окруженную нависающими над ней скалами, где стояли мрачные дома из известняка, где раскинулись лужайки и нелепые цветочные клумбы.

Яркий солнечный свет казался на Сивле неуместным. Но хотя в тот день небо было затянуто тучами, солнце время от времени пробивалось сквозь них, ненадолго озаряя окрестности неестественным сиянием. Окна автомобиля были закрыты, обогреватель включен, однако холод все равно проникал внутрь. На высокогорных участках боковой ветер так качал и толкал машину, что она резко кренилась на неровной дороге. Пришлось притворяться, что мне холоднее, чем на самом деле, чтобы скрыть от Беллы то и дело одолевающую меня дрожь, вызванную страхом перед островом.

Она вела медленно и аккуратно, куда осторожней, чем мой отец. Большую часть времени машина ехала на низких передачах, а мотор громко рычал. За всю дорогу мы едва перемолвились словом, лишь несколько раз обменялись мнением по поводу выбора маршрута. Глаза выхватывали знакомые элементы местности – растущие будто из-под земли огромные камни, деревню в долине, из которой виднелись раскинувшиеся по берегу пригороды Джетры, водопад, разрушенные башни, и порой верный маршрут всплывал у меня в памяти без необходимости сверяться с картой. Но узнавание это было до странности переменчивым: иногда длинные участки дороги выглядели совершенно чужими, и не возникало сомнений – мы сбились с пути; затем, к моему несказанному удивлению, в поле зрения попадал знакомый мне элемент ландшафта.

Мы остановились на обед в небольшой деревушке. Все было приготовлено заранее, нас ждали. Белла подписала какой-то документ, по которому кормившей нас женщине возместят расходы и оплатят хлопоты.

Когда мы добрались до узкой части острова, Белла неожиданно свернула на обочину и заглушила мотор. От ветра нас защищала высокая насыпь камней и кусты, припекало солнце. Мы стояли у машины, в обоюдной тишине любуясь сверкающим морем, выступающими на нем темными холмиками островов, небом, затянутым серыми тучами, сквозь которые пробивались яркие лучи солнца, – вид, которым в детстве мне удавалось насладиться лишь мельком из окна машины. Родители никогда не останавливались, чтобы полюбоваться им.

– Ты знаешь, как называются эти острова?

Белла сняла фуражку и бросила ее на водительское кресло машины. Собранные в пучок волосы мягко рассыпались по ее плечам, окаймляя лицо.

– Не могу определить, где какой, – ответила она. – Один из них Торки. У нас там база; брат оттуда прислал мне письмо. Он писал, что остров совсем близко от дома. Если один из них Торки, то рядом расположен Дерилл, потому что он тоже входит в группу Серкских островов, ведь так? Именно там был заключен международный пакт.

– Похоже, ты много знаешь об островах.

– Не так уж и много, просто кое-что слышала.

– Так ты никогда раньше не была на Архипелаге?

– Нет, сейчас впервые. С тобой.

Тучи немного рассеялись, и причудливая игра света и тени окрасила острова в разные оттенки зеленого. С такого расстояния было невозможно разглядеть детали, лишь формы и цвета. Мои знания об островах оказались так же скудны. Мне было известно, что острова, расположенные рядом с Джетрой, являлись частью группы Серк, что жили там в основном за счет молочного животноводства и рыбалки, и большая часть жителей говорила на одном языке со мной. Всему этому учили в школе – бесполезная, полузабытая информация. Сейчас мне, как и много раз прежде, стало жаль, что не удалось попутешествовать по островам, когда кровь моя была молода, а законы не так суровы. Наша страна вела войну за нейтральные территории и острова Архипелага. Как и другим, мне было мало что известно не только о сути конфликта, островах и морских территориях, вокруг которых разразилось противоборство, но и об истинной причине войны.

– Вспоминаешь вчерашний вечер? – неожиданно спросила Белла, наклонившись вперед и согнув плечи так, будто хотела посмотреть вниз на утес и омывающие его волны.

Мое сердце екнуло. То, что она сама подняла эту тему, было для меня полной неожиданностью. Наконец, мое молчание стало казаться выразительней любых слов, требовалось что-то сказать.

– Да. Постоянно.

– У меня он тоже не выходит из головы. Я ошиблась насчет тебя?

– Нет. – Слово прозвучало, возможно, чересчур поспешно. – Просто для меня все это слишком быстро. Прости. Мне было очень плохо потом.

– Мне тоже. Но, думаю, так правильней. Мы ведь только познакомились. Так что, возможно, нам лучше…

– …не спешить?

Какое облегчение! Меня переполняла благодарность.

– Я лишь хотела убедиться, что не ошиблась.

Вновь воцарилась тишина. Меня одолевали мысли. В чем, по ее мнению, она могла ошибиться? Имела ли она в виду то же, что и я, или что-то другое? Уж больно туманно она изъяснялась.

Что ж, по крайней мере, мы поговорили, пусть и уклончиво.

– Придется заночевать в семинарии. Мы не успеем вернуться сегодня в порт.

– Я знаю, – ответила Белла.

– По-моему, в здании колледжа есть гостевые комнаты.

– Сойдет. Я училась в католической школе при монастыре.

Она обошла машину и села на водительское кресло. Мы снова тронулись в путь. Мне помнилось, что дорога займет еще час, день сменят сумерки. После нашей короткой остановки Белла всю дорогу молчала, сосредоточившись на вождении. Мне же ничего не оставалось, как пялиться в окно и бороться с нахлынувшими воспоминаниями.

Серафина держала меня за руку, но отнюдь не нежно, а крепко, как строгие родители держат руку ребенка. Мы бежали, перепрыгивая через канавы и ухабы, сорная трава била нас по ногам. Именно тогда мне довелось впервые покинуть пределы семинарии. Кто бы мог подумать, что окружающие ее толстые стены походили на бастион, огораживающий территорию семинарии от остальной части острова. Здесь, снаружи, ветер казался холоднее и пронзительней.

– Куда мы направляемся?

– Я знаю куда.

Она отпустила мою руку и умчалась вперед.

– Может, давай прямо здесь? – вырвалось у меня. Часть сексуального влечения, пробудившегося в ее тайном укрытии, уже улетучилась из-за нашего поспешного бегства, и мне хотелось продолжить здесь и сейчас, пока она не передумала.

– Тут совсем открытое место, – сказала Серафина, оглядываясь.

– Трава высокая. Никто не увидит.

– Пойдем!

И она побежала вприпрыжку по пологому откосу к ручью. Меня же не покидало чувство вины, стены семинарии притягивали мой взгляд. Кроме того, там, снаружи, кто-то был. И этот кто-то шел по направлению к нам. Тот самый священник с тяпкой?.. Он был слишком далеко, чтобы как следует разглядеть.

Мне удалось перепрыгнуть ручей и догнать Серафину.

– Нас преследуют! Думаю, это тот священник.

– Ему не попасть туда, куда мы идем!

Теперь стало понятно, куда она меня ведет. За ручьем земля круто поднималась вверх, прямо к высокому утесу. Однако ниже, не так далеко от нас, стояла построенная некогда из вездесущего известняка, а ныне полуразрушенная башня.

Даже если священник все еще нас преследует, мы временно выпали из его поля зрения. Серафина помчалась вперед и уже сильно отдалилась от меня, продираясь сквозь траву по продуваемому всеми ветрами склону горы.

Башня ничем не отличалась от других, виденных мной на острове, хоть мне никогда и не доводилось подходить к ним так близко. Высокая, с четырехэтажный дом, шестиугольной формы, с квадратными окнами, некогда застекленными; теперь рамы чернели пустыми глазницами. Деревянная дверь без следов краски висела открытой на петлях, а трава рядом была усыпана битой каменной облицовкой и черепицей. Когда-то у башни имелась крыша, построенная конусообразно, как колпачок для тушения свечи; она по большей части обрушилась, и лишь две или три балки напоминали о ее прежней форме.

Серафина ждала меня у открытой двери.

– Ну же, Ленден, поспеши!

– Внутрь?!

– Да она тут веками стоит.

– Но она разрушается!

– Уже нет.

Единственное, что мне было известно о заброшенных башнях Сивла, так это то, что никто и близко к ним не подходил. И все же Серафина стояла у двери с самым обыденным видом. Внутри меня происходила борьба: с одной стороны, внушающая страх башня, с другой – Серафина и все, что она позволит сделать с собой, если мы зайдем внутрь.

– А там не опасно?

– Башня очень старая. Когда-то ее использовали для нужд семинарии, тогда здесь еще был монастырь.

Серафина вошла внутрь. Мне потребовалась лишь пара секунд, чтобы последовать за ней. Она толкнула дверь, и та закрылась.

В башне было на удивление темно, особенно после яркого света снаружи. Над нами нависал почти полностью сохранившийся второй этаж. Балки и дощатый пол были все еще на месте, а маленькие окна под самым потолком пропускали немного света. Луч падал наискосок через комнату и наползал на стену. Пол заваливали осколки стекла и обвалившаяся штукатурка, там и тут валялись крупные камни.

– Смотри, здесь не о чем волноваться. – Серафина поддела ногой несколько камней, расчищая место на деревянном полу. – Просто старая дыра, куда не сунется ни один священник.

– Священник, которого мы видели в саду, точно за нами следил.

Серафина подошла к двери, чуть приоткрыла ее и выглянула наружу, затем немного посторонилась, чтобы мне тоже было видно через ее плечо. Священник уже добрался до ручья и теперь шел вдоль берега, очевидно, пытаясь найти брод.

Серафина закрыла дверь.

– Сюда он не придет. Никто из священников не ходит в башню. Они говорят, что здесь обитает зло. Поэтому мы в безопасности.

Мой взгляд беспокойно блуждал по утопающему в сумерках помещению.

– А что за зло?

– Да ничего тут нет! Это просто их суеверия. Мол, что-то плохое случилось здесь много лет назад, но что именно…

– Что бы ты ни говорила, а он нас ищет.

– Вот подожди и увидишь, что он станет делать.

В крошечную щель в двери было видно, что священник перешел ручей, но по-прежнему ни на шаг к башне не приблизился.

– Ясно? – спросила Серафина.

– Но он может ждать, пока мы не выйдем. Что тогда?

– Да ничего, – отмахнулась Серафина. – Мои дела его не касаются. Это отец Грев, он всегда следит за мной, пытается вызнать, чем я занимаюсь. Я уже привыкла к нему. Ну что, начнем?

– Если хочешь.

Настроение у меня было уже не то.

– Тогда раздевайся.

– Я? А мне казалось, что ты…

– Я тоже.

– Но я не хочу. – Взгляд мой упал на усеянный булыжниками пол. – По крайней мере, не сейчас. Ты первая.

– Хорошо. Я не против.

Она полезла под юбку, стянула трусики и швырнула их на пол.

– Твоя очередь. Сними что-нибудь.

Мне пришлось уступить и стянуть с себя свитер. Серафина расстегнула две пуговицы на юбке, и та скользнула на пол. Она подхватила ее и, повернувшись ко мне спиной, повесила на упавшую балку, показав мне на мгновенье свои нежные, чуть розоватые ягодицы.

– Теперь ты.

– Дай сначала снова тебя потрогать. Я никогда раньше…

Похоже, ей стало меня жаль. Она села на пол, сведя колени вместе, и, чуть наклонившись вперед, положила руки на щиколотки. Мне совсем ничего не было видно, лишь бледный изгиб бедер и контуры ягодиц. Ее свитер доходил до талии.

– Ладно, – сказала Серафина. – Только аккуратней. В тот раз получилось грубовато.

Она откинулась назад, оперлась локтями об пол и раздвинула ноги, показав мне черные волосы и розовую плоть чуть ниже. Меня сразу потянуло к ней, как под гипнозом.

Неожиданно возбуждение мое стало столь же сильным, как раньше, будто кто-то щелкнул кнопкой и лишил меня воли. Горло пересохло, ладони вспотели. Плоть, затаившись меж ее бедер, ждала моих прикосновений. И вот уже мои пальцы чувствуют тепло и влагу ее тела. Серафима застонала, возбудившись не меньше, чем я.

Вдруг в дверь ударилось что-то маленькое и твердое, мы вздрогнули. Серафина отпрыгнула и вскочила, вокруг разлетелась куча мелких камней.

– Замри, – велела она мне.

Она быстро подошла к двери, чуть приоткрыла ее и выглянула наружу.

Издалека послышалось:

– Серафина, выходи. Ты ведь знаешь, сюда нельзя ходить.

Она закрыла дверь.

– Он не заметит тебя, если не будешь высовываться. – Она взяла юбку, натянула ее и застегнула пуговицы. – Пойду поговорю с ним. Скажу, чтобы уходил и оставил меня в покое. Жди здесь и смотри, чтобы он тебя не увидел.

– Но он знает, что я тут. – Меня снедало нетерпение. – Он следил за нами от самой семинарии. Я пойду с тобой. В любом случае нам пора обратно.

– Нет! – сказала она, снова становясь такой знакомой мне, быстро раздражающейся Серафиной. – Просто потрогать мало! – Она положила руку на дверь. – Будь здесь, не маячь, я скоро вернусь.

За ее спиной хлопнула дверь, трясясь на старых расшатавшихся петлях. В щелку мне удалось разглядеть, как она бежит вниз сквозь высокую траву к ожидавшему ее священнику. Он стал что-то говорить ей, сердито жестикулируя, а затем указал рукой в сторону башни, но Серафина держалась так, будто ей все нипочем. Выслушивая его брань, она лениво ковыряла ногой землю.

Кончики моих пальцев еще хранили ее легкий мускусный аромат. Без Серафины мне было не по себе в этих старых развалинах. Потолок прогибался – вдруг он рухнет? За стенами не утихал сильный ветер, а повисшая в оконном проеме сломанная доска без остановки болталась туда-сюда.

Шло время. В голову стали приходить мысли о том, какие проблемы ждут меня в случае обнаружения. Наверное, священник расскажет дяде Торму и родителям о том, что мы прятались вдвоем в башне. Уловят ли они мускусный запах на моих руках? Если они заподозрят правду, пусть даже не всю, грянет настоящая катастрофа.

Сквозь гул ветра можно было различить голос священника. Он что-то резко сказал, однако Серафина в ответ лишь рассмеялась. В щель двери мне было видно, как священник взял ее за руку и тянет за собой, а она сопротивляется. К моему несказанному удивлению, вдруг стало понятно, что они не спорят, а играют. Их руки случайно разомкнулись, но тут же соединились вновь, и шутливая борьба продолжилась.

Меня, в смущении и растерянности, так и отбросило от двери.

Мы находились в той части семинарии, где мне еще не доводилось бывать: в большом кабинете, расположенном у главного входа. Нас приветствовал отец настоятель Хеннер, худой человек в очках; впрочем, выглядел он моложе, чем могло показаться по его письму. Отец Хеннер пытался быть внимательным и проявить заботу: осведомился о том, как я себя чувствую после столь долгой поездки из Джетры, выразил соболезнования по поводу моей трагической утраты – смерти дяди, преданного слуги Бога. Он дал нам ключ от дома, а потом заметил, что мы прибыли как раз вовремя, чтобы поужинать в столовой. Когда мы вошли в просторное помещение трапезной, нам определили маленький столик в углу, подальше от остальных. На нас сразу уставилось множество любопытных глаз. За витражными окнами опускалась ночь.

Ветер крепчал, завывая под высокой сводчатой крышей здания.

– О чем ты думаешь? – спросила Белла под грохот тарелок, доносящийся с другой стороны зала.

– Жаль, что нам придется остаться на ночь. Лишь сейчас мне вспомнилось, как сильно я ненавижу это место.

Мы вернулись в кабинет отца Хеннера. После недолгого ожидания он провел нас к дому, освещая путь карманным фонариком. Под ногами хрустел гравий, мимо проплывали черные силуэты уродливых деревьев, чуть в отдалении маячили нечеткие очертания болот. Отперев дверь, мы вошли внутрь. Отец Хеннер включил в коридоре свет, и тусклая лампочка осветила желтым светом потертый пол и обои. В нос ударил запах сырой гнили.

В памяти всплыли детские воспоминания: слева располагалась кухня, рядом еще комната, напротив кухни справа бывший дядин кабинет, в конце коридора лестница на второй этаж и тут же – покрытая темной краской дверь в комнату тети Алви.

– Как вы понимаете, пока ваш дядя был жив, мы не могли поддерживать дом в приличном состоянии, – сказал отец Хеннер. – Тут все требует ремонта.

– Да, конечно.

– Вы заметите, что большую часть мебели мы уже убрали. Разумеется, ваш дядя завещал самые ценные вещи семинарии, а некоторые с самого начала принадлежали нам. – Он указал на длинный, составленный от руки список имущества, переданный мне ранее; пока у меня не было возможности его изучить. – Можете взять с собой все остальное или распорядиться вывезти на свалку. Мы пытались связаться с его дочерью, но тщетно, так что вынуждены настаивать, чтобы, находясь здесь, вы выполнили все необходимые формальности.

– Хорошо. – После этих слов священника мыслями моими вдруг полностью завладела Серафина. Интересно, где она? – А что с дядиной документацией?

– В доме. Опять же, мы просим вас взять с собой то, что хотите, а остальное будет сожжено.

Он открыл дверь в кабинет и щелкнул выключателем. Комната была совершенно пуста, лишь квадратные следы на обоях от висевших некогда картин и отпечатки на линолеуме в местах, где раньше стояли дядины стол, стул, бюро и другая мебель. Сырость пошла от пола вверх и уже добралась до середины одной из стен.

– Как я упоминал, большинство комнат пусты, – сказал отец Хеннер. – Все перенесли в кухню, кроме, разумеется, комнаты вашей дорогой тетушки. Ваш дядя оставил ее нетронутой, как было при ее жизни.

Белла прошла до конца короткого коридора и теперь стояла рядом с дверью в комнату тети Алви. Отец Хеннер кивнул, и она нажала на дверную ручку. Меня охватило неожиданно сильное желание поскорее убежать, в страхе, что тетушка все еще там, ожидает меня и каким-то неизведанным образом выскочит оттуда, едва дверь откроется.

– Желаю вам спокойной ночи и да благословит вас Бог, – сказал отец Хеннер, направляясь к входной двери. – Если возникнут вопросы, завтра я весь день буду у себя в кабинете. В противном случае перед отъездом оставьте ключ от дома у секретаря.

– Отец, пока вы не ушли… Где нам переночевать?

– Разве вы не позаботились об этом заранее?

– Да, через контору Чемберлена, – сказала Белла.

– Чемберлена?

– В Сеньории.

– Я ничего об этом не знаю, – сказал отец Хеннер, нахмурившись. Он открыл дверь, и его черная ряса затрепыхалась от внезапно налетевшего ветра. – Разумеется, вы можете переночевать здесь.

– Чемберлен забронировал для нас на ночь гостевые комнаты. Под гарантии Сеньории.

Отец Хеннер покачал головой.

– В семинарии? Исключено. У нас не предусмотрены удобства для женщин.

Белла вопросительно взглянула на меня. При мысли о том, чтобы провести здесь ночь, меня прошиб холодный пот.

– Возможно, поблизости есть гостиница или какой-то дом, где…

– А кровати здесь есть? – спросила Белла, толкнув дверь в комнату тети Алви и заглядывая внутрь. Ширма тети по-прежнему стояла там, образуя подобие небольшого предбанника и скрывая комнату от посторонних глаз.

Отец Хеннер уже вышел в продуваемую всеми ветрами темноту.

– Вам придется как-то самим устроиться, – сказал напоследок он. – Всего лишь на одну ночь. Да поможет вам Бог.

Дверь за ним со стуком захлопнулась, и наступила тишина. Каменные стены приглушали завывание ветра, по крайней мере, пока мы стояли в коридоре, вдали от окон.

– Что будем делать? – спросила Белла. – Спать на полу?

– Давай посмотрим, что здесь еще осталось.

И мы вошли в комнату моей дорогой тетушки Алви.

Потолочный свет располагался за ширмой, так что сначала нам пришлось продвигаться в потемках. В какой-то момент мы наткнулись на две пачки старых документов, подготовленных для меня кем-то из семинарии. Завтра придется как следует их изучить. Верхние листы были покрыты слоем пыли. Стоявшая подле меня Белла отодвинула ширму, и нашему взору предстала остальная часть комнаты. Узкая двуспальная кровать – ложе болеющей тети Алви – по-прежнему затмевала собой весь остальной интерьер.

В комнате также находились чайные ящики, у стены стояли два дополнительных стула, на столе у окна были небрежно разбросаны книги, на каминной полке лежали пустые рамы от картин… но кровать с пышными подушками однозначно являлась центральным элементом комнаты. На тумбочке в ее изголовье стояли старые пыльные пузырьки с лекарствами, записная книжка, кружевной носовой платок, телефон и бутылочка, в которой некогда находилась лавандовая вода. Все, как в моих воспоминаниях. Все эти вещи остались нетронутыми после ее смерти. Так долго. Дядя Торм ничего здесь не менял.

В комнате до сих пор чувствовалось присутствие тети Алви, хотя ее физическая оболочка была уже далеко.

Казалось, что можно почувствовать ее запах, увидеть ее, услышать. На стене над кроватью, за медными прутьями изголовья, на потемневших от времени обоях виднелись два более темных пятна. Мне вспомнилось, что тетя Алви имела привычку вытягивать руки вверх и хвататься за эти прутья, возможно, чтобы было легче перетерпеть боль. За долгие годы ее руки оставили две отметины.

В окнах черными квадратами зияла ночь. Белла задернула дохнувшие пылью занавески. Вновь стал слышен ветер, и мне пришло в голову, что тетя Алви слушала этот звук каждую ночь и каждый день.

– По крайней мере, здесь есть кровать, – сказала Белла.

– Она достанется тебе, – тут же вырвалось у меня. – Я буду спать на полу.

– Наверное, где-то есть еще одна. В одной из комнат наверху.

Наши поиски не увенчались успехом. Второй этаж дома был пуст. Там даже не горело ни одной лампочки.

Мне пришлось в одиночку вернуться в комнату тети Алви и стоять там, вдыхая затхлый воздух и изо всех сил пытаясь не смотреть вокруг, пока Белла пошла переставить машину поближе. Но невозможно избежать воспоминаний детства, всплывающих в памяти каждый раз, как взгляд натыкается на тот или иной предмет из далекого прошлого. Хорошо, что вскоре за окном послышался шум машины и нужно было выскочить из дома и помочь Белле с сумками. Мне чуть полегчало. Затем, повинуясь неизбежному, мы вновь вернулись в комнату тети Алви.

Кровать была одна, однако на ней поместились бы двое. Приличия, инстинкты, желания и скромность – все отходит на второй план, когда надо решать насущные проблемы. Что бы мы ни планировали, какие бы сомнения насчет вчерашнего вечера нас ни терзали, совершенно очевидно, что мы с Беллой проведем эту ночь в одной кровати. Мы вымотались после долгого пути и мерзли в пустом доме. Без преувеличения, нам ничего не оставалось, как лечь в постель.

Вместе мы стянули с кровати старые простыни и одеяла и вынесли их в темный двор, чтобы вытряхнуть пыль. То же самое мы проделали с матрасом и подушками. Белла, не без моей помощи, быстро застелила постель и аккуратно расправила простыни и одеяла.

Больше всего в тот момент мне хотелось чем-то занять себя, отвлечь от навязчивых мыслей о том, что мы собираемся спать в кровати тети Алви, в той самой, где она умерла, а теперь мне предстоит заняться в ней любовью с Беллой. В постели тети Алви.

Наконец кровать была готова. Мы по очереди воспользовались ванной на втором этаже, освещая себе дорогу фонариком, оставленным отцом Хеннером. Сначала я, затем Белла. Все это мы проделали молча, не встретившись даже взглядом, когда проходили мимо друг друга по лестнице.

Мы провели вместе целый день, но мысли мои были заняты другим – воспоминаниями и впечатлениями от поездки по острову. Первые осторожные моменты близости прошлым вечером – ее волосы, шелковый халат, случайно обнажавший ее тело, чистая комната, тишина пустого отеля – казалось, с тех пор прошла целая вечность. Именно тогда на меня нахлынули первые воспоминания, а остров лишь подлил масла в огонь. Здесь, в комнате тети Алви, сосредоточились все мои страхи. Тень прошлого, то, как оно ставит барьер между мной и Беллой, ветер и тьма, окружающие дом, заброшенная башня и первый неуклюжий сексуальный опыт с Серафиной. А теперь Белла, здесь со мной наедине в комнате тети Алви. И вскоре мы ляжем в одну постель.

Мне было слышно, как она ступает по скрипучим панелям пола. Совсем скоро она вернется в комнату. Как быстро! В голову пришло неожиданное решение: снять одежду, в одном белье нырнуть под одеяло и натянуть его до самого подбородка.

Войдя в комнату, Белла выключила верхний свет, дошла до конца ширмы и молча посмотрела на меня, ловя в ответ такой же молчаливый взгляд. Волосы она распустила, но одета была по-прежнему в полицейскую форму.

– Сегодня вовсе не обязательно что-то должно произойти. Мы устали.

Меня била дрожь. Давно не стиранное постельное белье было липким на ощупь и пахло так, словно на нем лежал покойник; простыни, холодные и старые, неприятно касались моего тела. В тот момент больше всего на свете мне хотелось, чтобы Белла оказалась рядом со мной под одеялом.

– Ты так думаешь? – спросила она.

– Мне холодно.

– Мне тоже.

Она стояла, не двигаясь с места, в форме, длинные волосы свободно спадают на плечи, в руке зубная щетка.

– Я могла бы лечь на пол, – сказала она.

– Нет. Вчерашней ночи не повторится. Ложись ко мне.

Белла разделась в тусклом свете настольной лампы: повернувшись ко мне спиной, сняла форму, сложила ее и аккуратно повесила на спинку стула. Вначале она сняла пиджак, затем плотную рубашку цвета хаки и темную шерстяную юбку, оставшись в поясе, чулках, черных трусиках и плотном лифчике. Затем она сняла и все это, быстро, но без излишней застенчивости. По-прежнему спиной ко мне, обнаженная, она высморкалась в бумажный платок.

– Хочешь, я выключу свет? – Мой вопрос прозвучал, возможно, слишком поспешно.

– Нет, – сказала Белла, поворачиваясь ко мне.

Она подошла к кровати, отдернула одеяло и легла рядом со мной. Кровать была узковатой, и матрас сразу просел, отчего наши тела тотчас соприкоснулись. Белла была холодной как лед.

– Обнимешь меня? – прошептала она мне на ухо.

Моя рука легко обвила ее – она была худенькой, и ее тело ловко прижалось к моему, дав мне сразу ощутить упругость ее груди и жесткий треугольник волос рядом с моим бедром. Другая моя рука тут же легко и естественно скользнула к ее ягодицам.

Белла легонько провела рукой по моему животу, затем выше, к груди.

– На тебе до сих пор лифчик, – сказала она.

– Я думала…

– Ты такая стеснительная, Ленден. Тебе не надо ничего делать, предоставь это мне.

Она скользнула рукой под мой лифчик и нащупала сосок, а затем поцеловала меня в шею. Слегка навалившись на меня, стянула бретельку лифчика с моего плеча и обнажила грудь, коснулась рукой и нежно поцеловала. Совсем скоро я уже была полностью раздета, а Белла меня ласкала: ее груди скользили по моему телу, рука блуждала между ног. Это одновременно и возбуждало, и пугало меня.

Затем она оказалась прямо на мне, широко раздвинув ноги и направляя мои руки к своим самым укромным местам. Ее грудь коснулась моих губ.

Белла оставила настольную лампу включенной и, хотя в комнате по-прежнему было холодно, вскоре мы уже сбросили одеяло и, ничем не прикрытые, предались любви.

Когда все закончилось и Белла полулежала на подушке, накинув на себя легкое покрывало, я подошла к окну и выглянула в ночь. Темнота стояла непроглядная. Дыхание мое снова стало ровным. Я слышала, как Белла ворочается в постели, пытаясь устроиться поудобней.

– Ленден, ты все еще ставишь меня в тупик.

– Чем?

– Разве сегодня ты впервые спала с женщиной?

– Конечно, нет.

– По-моему, ты чересчур сильно волнуешься.

– Прости. Не могу объяснить. Возможно, это потому, что сегодня я впервые спала с тобой.

– Зачем ты все так усложняешь?

– Не специально. – Я накинула на себя одно из старых вонючих одеял и ощутила на коже жесткую шерстяную ткань. – Белла, мне нужно задать тебе один вопрос. Он никак не выходит у меня из головы.

Я повернулась к ней и увидела, что она вытянула руки вверх и схватилась за медные прутья изголовья кровати у темных отметин на обоях, совсем как когда-то тетя Алви. Ее длинные волосы разметались по плечам. Я быстро отвела глаза.

– О чем?

– Ты сказала, что вызвалась на это задание сама. Значит, ты знала что-то обо мне? Знала, что я за женщина? Так?

– Да.

– Откуда ты узнала?

– Ленден, я ведь работаю в полиции. Сейчас на всех заведены досье, и у меня есть доступ. Ты ни разу не спросила меня о моей жизни, поэтому ничего не знаешь обо мне. В прошлом году я порвала отношения и с тех пор одна. Ты даже не представляешь, как сложно встретить достойного человека. А может, и представляешь. Мне стало одиноко, по-настоящему одиноко. А потом я поняла, что уже достаточно долго служу в полиции, чтобы вызваться на сопровождение. Я подумала, что это неплохой способ знакомиться.

– И давно ты этим занимаешься?

– Нет… сейчас впервые. Клянусь. Встретив тебя вчера на вокзале, я с первого взгляда поняла, что… ты меня зацепила.

– Так значит, в моем досье говорится о моих сексуальных предпочтениях? О том, что я лесбиянка? – спросила я.

– Ищейки куда более скрупулезны. Составляется список всех твоих партнеров, всех, с кем у тебя была связь. Я посмотрела дела и поняла, что все они женщины. Поэтому я…

– Но зачем полиции интересоваться подобным?

– Информация не только для полиции. Все дела формируются в Сеньории, а мы лишь имеем к ним доступ. Я знаю, мне не следовало так поступать. Да и рассказывать тебе об этом тоже не следовало.

Я села на край кровати и почувствовала рядом ногу Беллы.

– Ты сердишься? – спросила она.

Я задумалась, пытаясь разобраться в своих чувствах.

– Нет, не сержусь. Уж не на тебя точно и даже не на правительство. Меня все это не волнует.

– Так в чем проблема?

– Я не могу тебе сказать.

– У тебя сейчас отношения с мужчиной? – спросила она.

– Нет.

– Значит, с другой женщиной?

– Нет, снова не то.

– Мне бы хотелось знать.

– Если у нас что-то выйдет, возможно, я потом расскажу тебе, – сказала я. – Не хочу раздувать из этого какую-то тайну. Я рада, что мы занялись любовью, но мы едва знакомы. Не торопи меня.

– Так мне притормозить?

– Для начала ты могла бы сказать мне, что была бы рада снова встретиться. Потом. Когда мы вернемся на материк.

– Ложись в постель, Ленден. Мы обе замерзли. Вместе быстрее согреемся. Ты мне очень нравишься. Мы можем встретиться в любое время, когда захочешь.

Я забралась к Белле под одеяло, и на этот раз она выключила настольную лампу. Мы нежно поцеловались, а затем немного полежали, не двигаясь. Согревшись, мы снова занялись любовью. На этот раз я постаралась как следует расслабиться, быть податливой, получить настоящее наслаждение, почувствовать не только животную похоть, но и сладость любовной близости. На второй раз все было проще, однако еще далеко от идеала. Я лишь начала изучать ее тело, как она изучала мое. Чуть позже Белла заснула, уютно устроившись подле меня, а я еще долго сидела, откинувшись на подушки и прислонив голову к медным прутьям кровати. Волосы разметались, ниспадая на грудь, и я вдыхала пропитавший воздух запах наших тел.

Что-то произошло со мной в той заброшенной башне, пока Серафина флиртовала со священником. Я могу описать, но не могу объяснить. Не было никаких дурных предчувствий, уколов страха. Это просто произошло – и преследовало меня потом всю жизнь.

Хотя я сердилась на Серафину, мне было любопытно, что же они там делают. Она как бы невзначай пробудила во мне чувственность, наполнила мое сердце ожиданиями и надеждами, а затем дважды отвергла меня. Мне не терпелось познать себя с новой стороны.

Что ж, она велела мне ждать и не маячить. Но так долго!.. Я думала, что Серафина быстро избавится от священника, а она все никак не возвращалась.

Занятая своими мыслями, я не сразу обратила внимание на тихое сопение, почти заглушаемое шумом ветра.

Я взяла свой свитер, подняла трусики Серафины и стала думать, не выйти ли из башни, ведь мне было очень интересно, что там происходит.

Я как раз засовывала ее трусики в карман своей юбки, когда до меня донесся какой-то шум. Я удивилась. Ничего подобного я раньше не слышала. Словно какой-то зверь старается что-то сказать, но, произнеся полслова, скатывается на рык.

Я не испугалась. Я решила, что вернулась Серафина и теперь хочет сыграть со мной шутку.

Я позвала ее, однако ответа не последовало.

И тут, в темноте полуразрушенной башни, я впервые подумала, что где-то поблизости может скрываться страшное чудовище. Я прислушалась, пытаясь уловить хоть что-то сквозь тоскливый шум ветра, и вновь услышала тот странный звук.

В одно из расположенных под потолком окон проник луч яркого холодного солнца, осветив стену рядом с дверью. С внутренней ее стороны зияла неровной формы дыра размером с голову, обнажая серый камень. Подобных дыр было несколько, но мне показалось, что звуки доносятся именно из этой.

Я шагнула к ней, по-прежнему думая, что Серафина стоит по другую сторону от нее и дурачит меня.

Что-то непонятное шевельнулось внутри дыры, и хотя я смотрела прямо в нее, ничего не было видно, кроме невнятных быстрых движений. В этот момент проплывающая мимо туча закрыла солнце и стало холодно. Секундой позже солнце вышло вновь, однако холод остался. И я уже знала, что холод этот внутри меня.

Я положила руку на каменную стену и наклонилась к дыре, чтобы заглянуть внутрь. Я ощущала едва различимое тепло, исходящее будто от живого организма, и наклонилась дальше, прямо в темноту.

Раздался сильный шум, внутри стены замелькали какие-то лихорадочные движения; что-то схватило меня за руку и потянуло в дыру, пока я не стукнулась больно плечом о каменную кладку. От изумления у меня перехватило дыхание, я в страхе закричала и попробовала вырваться, но у схватившего меня существа имелись то ли острые когти, то ли зубы, и оно вцепилось мне в кожу. Мое лицо прижалось к стене, кожа на плече ободралась об острый край кирпича.

– Пусти! – беспомощно крикнула я, пытаясь выдернуть руку.

Когда это существо схватило меня, я инстинктивно сжала ладонь в кулак. Теперь же я ощутила, что он погружается во что-то мокрое и теплое, с одной стороны – твердое, с другой – мягкое. Я снова потянула руку, однако хватка зубов лишь усилилась. Что бы ни скрывалось там внутри, оно больше не тянуло меня к себе, а просто держало, при попытке же вырваться его острые зубы обхватывали мою руку.

Я медленно разжала пальцы, вполне отдавая себе отчет, что делаю их теперь уязвимей. Кончики пальцев уперлись во что-то мягкое, и я рефлекторно сжала их снова в кулак.

Меня схватило что-то, имеющее пасть.

В тот миг я, к своему ужасу, твердо поняла, что оно не отпустит. Какой-то зверь затаился в стене, огромное страшное животное схватило меня за руку и не собирается отпускать. Костяшками я уперлась ему в нёбо, крепко сжатые пальцы лежали на шершавом языке, а его зубы сомкнулись на моей руке чуть выше запястья.

В попытке освободиться я пробовала крутить рукой, но зубы сжались еще крепче. Я закричала от боли, понимая, что рука изранена в нескольких местах и моя кровь стекает прямо в горло этого животного.

Я переминалась с ноги на ногу, стараясь найти устойчивое положение. Мне пришло в голову, что если я встану покрепче, то смогу дернуть руку сильнее. Однако зверь тоже поменял свое положение, и замысел не удался. Почти весь мой вес пришелся на прижатое к стене плечо. Клыки глубже вонзились в мою плоть, словно зверь чувствовал, что я задумала.

Боль была адская. Моя рука ослабла, и пальцы вновь разжались, уперевшись в горячий, чуть дрожащий язык. Как ни странно, я еще не утратила тактильные ощущения и чувствовала под рукой гладкие десны и нёбо. Ничего более отвратительного со мной не случалось.

Зверь, крепко схватив меня, дрожал от какого-то неведомого возбуждения. Я чувствовала, как его голова трясется, ощущала его тяжелое дыхание на своей руке, проходящее холодком по моим ранам, когда он вдыхал, и влажное, горячее на выдохе. Я улавливала зловонный запах его слюны, сладковатую вонь падали и тухлятины.

В отчаянье, вне себя от страха я снова дернула рукой, но зубы лишь сжались плотнее. Мне показалось, что еще немного, и они прокусят меня насквозь. Воображение нарисовало жуткую картину: зверь отрывает мою руку и она исчезает в его пасти, из огрызка хлещет кровь, висят порванные мышцы.

Шершавый язык зверя вновь прошелся по моему запястью, затем по ладони. Я подумала, что еще немного, и я упаду в обморок. Только боль, сильная, обжигающая боль в порванных мышцах и сломанной кости не давала мне потерять сознание и продлевала страдания.

Сквозь паутину боли я вспомнила, что где-то поблизости Серафина. Я закричала, моля о помощи, но была уже слишком слаба, и вместо крика получился только хриплый шепот. Дверь была совсем рядом. Я потянулась к ней свободной рукой и толкнула. Она открылась, и я увидела часть холма, темнеющие неподалеку болота, длинный выступ скалы чуть выше… и ни следа Серафины.

Стараясь что-то разглядеть сквозь наполнившие глаза слезы, я стояла беззащитная, прислонившись к грубой каменной кладке стены, а чудовище тем временем пожирало мою руку.

На жесткой траве ветер рисовал причудливые узоры.

Зверь подал голос. Из его глотки донеслось низкое рычание, язык под моими беспомощными пальцами затрепыхался. Он втянул в себя холодный воздух, и я почувствовала, как напряглась его челюсть. Он снова зарычал, теперь громче. Этот звук разбередил мое воображение: я словно воочию увидела голову огромного волка с глубоко посаженными глазами и вытянутой, покрытой шерстью мордой. Боль усиливалась, и я поняла, что зверь приходит во все большее возбуждение.

Звуки из его глотки теперь не утихали, доносились ритмично, все чаще и чаще по мере того, как его челюсть плотнее сжимала мою руку. Боль стала такой острой, что я уже не сомневалась – зверь прокусил меня насквозь. Я сделала еще одну попытку вытянуть руку, смирившись с тем, что могу остаться без нее, если другого выхода не останется. Зверь не уступал, рычал на меня из своего укрытия и все свирепей жевал мою плоть. Издаваемые им звуки стали такими частыми, что слились в единый вой.

Затем, по какой-то необъяснимой причине, челюсти разомкнулись, и я оказалась на свободе.

Я без сил привалилась к стене, оставив руку в выемке стены. Боль, пульсирующая в ней при каждом ударе сердца, начала стихать. Я заплакала от облегчения, но при этом и от боли и страха, что зверь все еще совсем рядом. Я не смела пошевелить рукой, веря, что даже легкое движение повлечет за собой повторную атаку. Однако я знала, что нельзя упускать шанс вызволить из стены то, что осталось от моей руки.

Я больше не ощущала дыхание зверя на своей коже. Может, она просто потеряла всякую чувствительность? Боль ушла, рука будто онемела. Я скорее представила, чем почувствовала, как безжизненно свисают мои пальцы, ладонь и запястье изранены, кровь хлещет прямо в глотку зверя.

Наконец, меня наполнило дикое отвращение. Не беспокоясь больше о том, что чудовище может вновь схватить меня, я вытянула свою истерзанную руку из стены и отпрянула, переместившись к лучу света, чтобы посмотреть, насколько ужасны повреждения.

Моя рука была совершенно цела! Ни царапины!

Я не верила своим глазам. Рукав блузки порвался, пока я пыталась вырваться из дыры в стене, но на самой руке не было ни царапинки, ни пореза, ни следов от зубов, ни разорванной плоти, ни крови.

Я согнула пальцы, ожидая, что их пронзит боль, однако они двигались совершенно свободно. Я повертела рукой, разглядывая ее со всех сторон. На ней не осталось даже следа слюны, которую я совсем недавно так явно ощущала. Я осторожно потрогала руку в поисках ушибов, но, куда бы я ни нажимала, я чувствовала лишь свои пальцы на совершенно целой, неповрежденной коже. Боль исчезла без следа. В воздухе витал еле уловимый, неприятный запах, однако стоило мне поднести пальцы к носу, как он испарился.

Дверь была по-прежнему открыта.

Я схватила с пола свитер и выскочила наружу. Свою пострадавшую, но целую при этом руку я безотчетно держала прижатой к груди, как будто еще страдала от боли.

Я стояла по пояс в высокой траве и думала о Серафине.

Мне отчаянно хотелось найти ее, хотелось поговорить с кем-то о случившемся, с кем-то, кто мог все объяснить или хотя бы утешить меня. Мне необходимо было встретить человека, который убедил бы меня в том, в чем я сама убедить себя не могла. Но Серафины нигде видно не было.

Оглядываясь в ее поисках, я внезапно заметила какое-то движение. У подножия холма, рядом с ручьем, из зарослей высокой травы возник мужчина в темной одежде. Полы его сутаны были заправлены в ремень, и теперь он дергал ее вниз, пытаясь придать одеянию привычный вид. Я со всех ног бросилась к нему.

Едва завидя меня, мужчина повернулся спиной и поспешил прочь. Одним прыжком он перебрался через ручей, а затем быстро пошел по холмистой местности к семинарии.

– Постойте, отец! – закричала я. – Пожалуйста, подождите меня!

Я подбежала ближе и вдруг увидела, что трава в одном месте примята к земле и там лежит Серафина. Она была совсем голой, ее одежда небрежно валялась рядом.

– Все еще хочешь потрогать меня, Ленден? – спросила она, похихикивая, подтянула к себе коленки и раздвинула ноги. Смех ее становился все более истерическим.

Я уставилась на Серафину, не веря своим глазам. По природе своей я была склонна предполагать скорее хорошее, нежели плохое, но ее бесстыжее приглашение в конце концов отрезвило меня, и я внезапно поняла, чем они со священником тут занимались.

Держась от нее на некотором расстоянии, я ждала, пока она успокоится. Однако, должно быть, что-то во мне, в том, как я стояла, лишь усугубляло охватившее Серафину безумие. Ее смех перешел в истошные крики, она почти задыхалась. Я вспомнила, что в кармане моей юбки лежат ее трусы, достала их и кинула ей на голый живот.

Это отрезвило ее. Она повернулась на бок, тяжело дыша и откашливаясь.

Я отвернулась и побежала к семинарии, к дому. Я бежала и плакала. Переправляясь через ручей, я оступилась и замочила одежду, попав ногой в воду, а пока бежала к дому, несколько раз упала, ушибла колено и порвала подол юбки.

Промокшая, в синяках и крови, в состоянии крайнего возбуждения, я ворвалась в дом и бросилась в комнату тети.

Отец с дядей помогали ей справиться с ночным горшком. Бледные тощие ноги безвольно болтались, пока из нее медленно вытекали капли оранжевой мочи. Глаза тети были закрыты, голова лежала на плече.

Я услышала, как дядя закричал. Появилась мама, закрыла мне рукой глаза и, громко отчитывая, выволокла в коридор.

Я раз за разом повторяла имя Серафины. В ответ же все, казалось, только и делали, что орали на меня.

Позже дядя Торм отправился на болота на поиски Серафины, но мы с родителями уехали еще до того, как он вернулся, и ехали весь вечер и ночь к порту Сивла.

Это была последняя моя поездка на остров с родителями. Мне было четырнадцать. Серафину я больше никогда не видела.

…Мы сожгли бумаги дяди во дворе за домом. Пепел поднимался вверх тонкими лоскутками черного шелка; его подхватывал ветер и уносил прочь. Постепенно мы стали подбрасывать в огонь все, что горело: старую одежду, деревянные стулья, полки и стол дяди Торма. Все было влажным или покрытым плесенью, и даже деревянная мебель горела медленно. Я стояла у огня, наблюдая за пламенем и золой, которую ветер разносил по всей округе.

Священники попросили нас забрать мебель, которую мы не сможем сжечь: древнюю газовую плиту, бюро, металлический столик и медную кровать тети Алви. Задача казалась непосильной. Чтобы пригнать сюда фургон из порта, потребовалась бы пара дней. Да и дорого бы вышло. Я попыталась втолковать это секретарю отца Хеннера, однако он был непреклонен. В конце концов я договорилась, что семинария сделает все сама после нашего отъезда, а счет пришлет мне.

Белла стояла позади меня в дверном проеме. Должно быть, она убедилась, что никого из семинарии в доме нет, потому что впервые за утро заговорила со мной о чем-то личном.

– Почему ты все время смотришь на болота?

– Я и не заметила. Наверное, неосознанно.

– Что там?

– Я наблюдала за пламенем, – сказала я и в подтверждение своих слов поворошила костер, подняв целое облако золы. Ножка стула откатилась, и я пинком вернула ее в огонь. Взлетели искры. Что-то затрещало, и из костра вылетел уголек.

– Ты когда-нибудь ходила на болота? – спросила Белла.

– Нет.

Не на болота, подумала я. Только к башне, и всего раз. И ни шага дальше, на длинные, покрытые щебнем склоны холмов к выступающим над морем утесам и лежащим дальше высокогорным бесплодным равнинам.

– Мне все кажется, что ты знала кого-то из этих мест. Еще с того времени, когда часто приезжала. Кого-то особенного. Разве не так?

– Да нет, – сказала я, впервые осознавая, что в ее понимании кем-то особенным, наверное, была Серафина. – Вернее, да.

Белла подошла ко мне и встала рядом, тоже устремив взгляд на огонь.

– Значит, я не ошиблась. Это женщина?

– Девочка. Мы обе были подростками.

– Она была у тебя первой?

– В каком-то смысле. Между нами не было ничего серьезного. Мы были слишком молоды. – Я попыталась посмотреть на Серафину с высоты своих лет, но не получалось. – Она просто… разбудила меня.

Мысли о Серафине, здесь, рядом с Беллой, заставили меня о многом вспомнить. Не только о том жутком дне, но и о многих годах последовавших за ним поисков. Далеко не скоро я осознала, что открытые мне знания не под силу моему пониманию.

Я размышляла о людях, которых знала и которых любила за прошедшие годы. То были и мужчины, и женщины, однако если сосчитать, то больше все-таки женщин. С мужчинами я была лишь в моменты крайнего отчаяния, когда одиночество достигало критической точки. Во мне неизменно срабатывал какой-то безотчетный тормоз: когда я чувствовала, что вот-вот попадусь на крючок, я превращалась в пассивную любовницу, потребителя, тайно крадущего чужую страсть. Я завидовала другим людям, их раскрепощенности, их искренности. Меня возбуждало то удовольствие, которое они получали, лаская мое тело.

Я меняла партнеров одного за другим, надеясь, что следующий окажется иным, что я не повторю старых ошибок и смогу взять инициативу в отношениях на себя, полюбить сама. В этом смысле Белла Рит не отличалась от моих предыдущих любовниц. Да и я не изменилась. До появления Беллы я думала, что несколько лет воздержания, опыт и возраст излечат меня от глупых страхов. Не следовало позволять ей искушать меня. Глупо было предполагать, что поездка на Сивл проведет черту между прошлым и будущим и я обновлюсь.

Меня сбила с толку молодость Беллы, ее красота и скромность, и я вновь угодила в водоворот любовных отношений, в которых не было места чувствам, а была только страсть. В ожидании прошли годы, но я и не догадывалась, что начала эмоционально засыхать, что от меня осталась лишь тень той, кем я была раньше.

– Я пытаюсь понять… – сказала Белла.

– Я тоже.

– Мы здесь совсем одни. Никто нас не услышит. Ты можешь быть откровенна со мной.

– По-моему, я и так откровенна.

– Я хотела бы вновь увидеться. А ты?

– Наверное, – уклончиво ответила я.

– Если я не на службе, то совершенно свободна. Позволь мне навестить тебя.

– Ну, если хочешь…

Казалось, мои ответы удовлетворили ее, но она по-прежнему стояла рядом, положив руку мне на плечо. Свет от костра играл на наших лицах.

Что она нашла во мне? Наверняка вокруг нее много ровесниц. А кто я? Фригидная женщина на много лет старше, одинокая и неудовлетворенная, потерявшая почти всех друзей. Я попыталась представить, что за жизнь она ведет, ведь я почти не задавала ей никаких вопросов. Я знала, что у нее есть брат. А живы ли еще родители? Должно быть, у нее есть подруги, и кто-то из них ее бывшие, а кто-то – потенциальные любовницы. Как живет она, когда снимает полицейскую форму, когда не на задании, когда ее волосы не собраны в тугой пучок?

Я легко могла представить ее с многочисленными друзьями и подругами на вечеринке, прогулке или в ресторане, как она выпивает, матерится и знает всех и каждого вокруг, идет в клуб, который мне бы вряд ли понравился. Даже несмотря на войну, в Джетре остались подобные развлечения. Может, она соврала мне, сказав, что ведет замкнутый образ жизни. В любом случае, я сознательно выбрала свой путь одиночки. Я всегда одна. У меня много седых волос, грудь начала обвисать, появился живот, а талия и бедра расплылись. Большую часть времени я проводила наедине с собой в своей квартире или в школе, где преподавала, проверяла домашние работы, ставила оценки, готовилась к занятиям. Потом я снова шла домой, где слушала любимую музыку, читала книги, но в основном предавалась воспоминаниям. Я старше и опытней, однако именно Белла соблазнила меня, взяла на себя инициативу, занялась со мной любовью.

Если бы это произошло в другом месте или в другое время – не по дороге в Сивл, не на самом острове и не в кровати тети Алви, – получилось бы все иначе?

Вряд ли. И причины были бы все те же.

А настоящая причина, если таковая есть, лежала совсем рядом, погребенная в болотах острова.

В то утро я проснулась раньше Беллы. Выбравшись из кровати тети Алви, я подошла к окну, откуда, в этом у меня не было никаких сомнений, могла увидеть заброшенную башню, в которой со мной произошел тот случай со зверем. Но не нашла ее. Сады семинарии почти не изменились, как и раскинувшийся за ними пейзаж – высокий известняковый утес. Раньше я всегда видела башню из этого окна, однако сейчас от нее не осталось и следа.

Белла права. Все то утро, пока я разбирала дядины документы, пыталась решить вопрос с мебелью и спорила с секретарем отца Хеннера, я то и дело смотрела в сторону болот, гадая, куда же делась башня.

Этому должно быть разумное объяснение. Ее снесли, она обрушилась или просто память подвела меня и она находится где-то в другом месте.

Или ее и вовсе никогда там не было. И мне даже не хотелось думать о том, что это могло означать.

Белла по-прежнему держала меня за руку, слегка прислонившись ко мне плечом. Мы ждали, когда догорит огонь. Во дворе нашлась метла, такая старая, что почти все ее прутья давно вылетели или сгнили. Я воспользовалась ею, чтобы смести обугленные головешки и пепел в маленькую аккуратную кучку. Они разгорелись и, вероятно, будут тлеть еще много часов, но огонь больше не представлял опасности.

Белла вернулась в дом и через минуту вышла с нашими сумками. Она сама отнесла их к машине и начала складывать в небольшое багажное отделение. Когда она наклонилась, я разглядывала ее затянутые в чулки ноги и короткую юбку и думала о том, как легко было бы отпустить прошлое и влюбиться в эту одинокую симпатичную молодую женщину.

Я отнесла ключ от дома в кабинет отца настоятеля и оставила его секретарю. На обратном пути, шагая в одиночестве по территории семинарии, я сделала последнюю попытку определить, где находится разрушенная башня. Я восстановила в памяти путь, которым мы с Серафиной шли в тот день, и обнаружила в высоком заборе калитку, ведущую за пределы семинарии. Она была не заперта и призывно открылась. Я вышла наружу.

В ту же секунду я поняла – то, что видят мои глаза, сильно отличается от моих воспоминаний. Я отчетливо помнила, что утоптанная почва тянулась лишь до стен семинарии, а дальше, стоило выйти за калитку, все поросло высокой травой. Теперь же я видела, что за воротами находится еще один двор и два или три обветшалых здания, которые, похоже, когда-то служили конюшнями. В тот день их тут не было. Я пересекла вымощенный булыжником двор, но пройти через эти древние конструкции не смогла. Я нашла проход позади, но обнаружила там лишь мощеный двор и ступеньки, ведущие далеко вниз, к другим старым зданиям. Открывающийся отсюда вид на болота не имел ничего общего с тем, что всплывал в моей памяти.

Я вернулась на основную территорию семинарии, чтобы поискать другой проход в окружавшей ее стене, проход, через который Серафина вывела меня в тот день наружу. Стена была старой и толстой, других калиток в этой ее части не было.

Тогда я пошла к крылу здания, в подвале которого у Серафины имелось тайное укрытие. Его я тоже ясно помнила, однако найти не смогла. Там, где, согласно моим воспоминаниям, располагались ступени, ведущие вниз к лазу, теперь была бетонная дорожка. Она вела мимо двери и окон первого этажа и выглядела так, будто ее положили тут много лет назад.

Неужели за два десятилетия, прошедшие с моего последнего приезда, здесь многое перестроили? Нет, все выглядело таким крепким и внушительным, будто стояло тут куда дольше.

По дороге к передней части здания я прошла мимо нашей арендованной машины. Рядом с ней, прислонившись, стояла Белла.

– Ленден… – произнесла она.

– Я скоро вернусь, – ответила я. – Мне надо закончить тут одно дело.

Лицевая часть здания была построена таким образом, что выходила прямо на пологий откос: тут не было ни лужайки, ни сада, лишь подъездная дорожка и несколько мест для парковки – покрытые бетоном участки, по большей части совершенно бесполезные. Но никакой стены, калитки или выхода к болотам, которые так четко засели в моей памяти, я не увидела. Фронтальная часть семинарии смотрела на узкую долину, по другую сторону которой можно было различить болота, однако большую часть пейзажа занимали поля и виднеющееся за ними море.

– Ленден?

Белла шла позади меня.

– Все в порядке, я готова уезжать, – сказала я, направившись к машине.

– Ничего не хочешь мне рассказать? – спросила она, следуя за мной.

– Не сейчас. Я еще не уверена.

– Ты имеешь в виду, что еще не готова. Вот что ты твердишь мне снова и снова.

– Дело не в этом, – сказала я. – Я просто не уверена. То, кем я стала, кем являюсь сейчас, началось здесь, в семинарии. Тут я поняла свою сущность. Если бы я не вернулась сюда, то по-прежнему чувствовала бы то же самое, но теперь все изменилось. Теперь я ни в чем не уверена.

Машина медленно ползла вниз по холму в поисках дороги, ведущей назад через остров к порту. Белла задела рукой мою коленку.

– Тут произошло что-то еще, так? – спросила она.

Я кивнула, затем поняла, что она смотрит на дорогу, а не на меня, положила свою руку на ее колено и слегка сжала.

– Да.

– Дело в девочке, о которой ты говорила?..

– Да.

– Но это было много лет назад.

– Двадцать, если не больше. Я даже не уверена, что на самом деле я все не придумала. Вот о чем я тебе говорила. Сейчас все видится мне иначе.

– Двадцать лет назад я была совсем маленькой, – сказала Белла.

– Я тоже.

Пока мы ехали мимо мрачных болот, я снова погрузилась в самокопание.

Я хотела попросить Беллу развернуть машину и вернуться в семинарию. Мне надо узнать всю правду о башне: почему ее построили, для чего использовали и зачем снесли. Необходимо обнаружить какое-то подтверждение моим воспоминаниям, взглянуть на них взрослыми глазами и найти объяснение, иначе они будут преследовать меня до конца жизни. Я снова подумала о Серафине. Белла так жаждет узнать о ней, а мне не хочется рассказывать. Да по сути и не о чем тут говорить. Одно я знала о ней наверняка: давным-давно она убежала из дома. Куда она направилась и где она теперь? Терзают ли и ее сомнения?

Мы планировали приехать к парому загодя, и Белла спросила, не хочу ли я остановиться где-нибудь, чтобы мы могли уединиться еще раз до того, как вернемся в Джетру. Я отказалась, по-прежнему погруженная в воспоминания, из которых ей так и не удалось меня вырвать.

Нет, мы разговаривали, строили планы. В машине, затем в ожидании парома и на самом судне мы говорили о наших будущих свиданиях. Я сказала Белле, в какие из ближайших выходных я свободна и что она могла бы приехать ко мне. Мы обменялись адресами. Ни о чем конкретном мы не условились, в порту Джетры каждая из нас пошла своей дорогой, и с тех пор я больше ее не видела.

Кремация

На кремации Грайан Шильд побывал первый раз в жизни.

В краях, где он вырос, подобное считалась делом неслыханным, практиковалось только в особых случаях и исключительно по решению суда. Мертвецов полагалось опускать в землю, сама мысль, что тело можно сжечь, шокировала людей. А ведь к чему привык – то тебе и закон. За свое недолгое пребывание на островах Шильд не то чтоб специально, но обратил внимание на несколько крупных кладбищ и вплоть до сегодняшнего дня думал, что и здесь погребение – главный и единственный способ проводить человека в мир иной. А потому на похоронах Корина Мерсье он был, мягко говоря, удивлен.

Поначалу все было как у людей: часовня при кладбище, недолгое отпевание. В церкви Шильд мало что понял – до этого он бывал на похоронах всего пару раз, к тому же служба шла на неизвестном ему языке. Но церемония в целом – печальные речи, грустная атмосфера, скорбные лица – показалась ему вполне привычной.

Поэтому, когда присутствующие отдали дань памяти покойному, Шильд предположил, что дальше начнется ритуал погребения. Вместо этого гроб водрузили на большую тележку и повезли в неприметное здание по соседству, прикрытое декоративными деревцами. Скорбящие тихой процессией направились следом и, оказавшись посреди мощеного дворика, на который из здания выходили две двери со встроенными жалюзи, какое-то время стояли молча. Гроб закатили внутрь, помещение заперли изнутри. Недолго потоптавшись у входа, люди стали расходиться и перемещаться в сторону парковки к своим автомобилям.

Мероприятие еще раз напомнило ему, как все-таки велика разница между его прошлой жизнью в Федерации и нынешней долей эмигранта на островах прекрасного Архипелага.

Местные его так и не приняли, он ни с кем не сдружился и не сблизился, скучал по родным местам, по семье и прежнему дому. Он по большей части уже сожалел и о своем переезде сюда. Все было таким непонятным и путаным, с кучей правил, ненужных и архаичных, которые крепко-накрепко врезались в подкорку аборигенов. Испытанием было пойти в ресторан, наведаться в магазин, встретить человека на улице – каждый эпизод таил в себе потенциальный конфликт или недоразумение.

И хотя со временем Шильд начал постепенно приспосабливаться к образу жизни на Форте, куда он прибыл полтора месяца назад, это была его первая поездка на другой остров. Треллин находился от Форта на расстоянии нескольких паромных пересадок. Он пробыл здесь всего несколько часов и уже страдал от культурного шока, начиная понимать, как сильно разнится жизнь от острова к острову, как путаны традиции и противоречивы нравы.

Например, по прибытии на Треллин, родину Корина Мерсье, выяснилось, что большинство гостей, а также все члены семьи, говорят на совершенно непонятном островном диалекте. Шильда представили близким родственникам умершего – его вдове Джильде, сыновьям Томару и Фертину, и те из вежливости стали общаться с ним так, чтобы он их понимал. Но через некоторое время Томар отвел гостя в сторонку и тактично объяснил, что здесь, согласно обычаям, во время похорон принято изъясняться на языке, который предпочитал усопший.

– Понимаете, нам самим нелегко соблюдать все эти древние традиции, – попытался подсластить пилюлю Томар, но вскоре Шильд услышал, как бойко он общается с другими гостями на своем диалекте, без каких бы то ни было затруднений.

Цветов не было: смерть Корина Мерсье относилась как раз к тем случаям, когда цветы для покойника считались жестом дурного тона. Неуместный букет, которым успел обзавестись Грайан перед похоронами, пришлось оставить у черного входа, подальше от посторонних глаз. Слуги шарахались от цветов как от чумы, ни один не согласился даже взять букет в руки. На отпевании все стояли, даже женщины. С костюмом он угадал: все были в черном. Но не угадал с головным убором, строго обязательным. Так что сын покойного перед отправлением в церковь одолжил ему черный шарф из плотной материи. Шильд не знал, когда можно будет снять его с головы, а потому решил ориентироваться по присутствующим.

Пока автомобили, выстроившись вереницей, неспешно ехали к особняку Мерсье, Шильд напряженно обдумывал, когда и под каким предлогом удобнее будет сбежать, никого не обидев и не нарушив традиций.

Ему выделили место в одной из первых машин кортежа. Вернувшись в дом Мерсье, Шильд с горсткой престарелых попутчиков направился вглубь особняка. Они миновали ряд комнат с распахнутыми дверями, наполненными дорогой мебелью и отгороженными натянутыми веревками – словно во дворце, временно открытом для публики. Из дальней части дома открывался вид на поместье с обширным парком.

Парк простирался до джунглей, которые плотно покрывали эту часть острова. Вблизи особняка сохранялся декоративный ландшафт, повсюду были разбиты сады с неглубокими озерцами и клумбами. Дальше от дома начиналось неукротимое буйство природы. Впрочем, времени, чтобы полюбоваться красотами, не было. Слуги, стоявшие на пути, с угодливой настойчивостью направляли гостей по усыпанной гравием тропке вдоль сада, мимо клумб, вокруг пруда – туда, где неподалеку от главного особняка на просторной лужайке были накрыты столы.

Место оказалось довольно депрессивным, с трех сторон оно было окружено высокой стеной, заросшей вьющимися растениями. Открытая сторона сада упиралась в непроходимые тропические джунгли.

Во время службы обрушился проливной дождь, а теперь с безоблачного неба нещадно палило солнце. С подсыхающей почвы шел пар, давила духота, хотелось снять с себя строгий костюм. Толстый шарф стискивал голову, волосы налипли на лоб, пот стекал по вискам. Дожидаясь остальных гостей, Шильд медленно гулял по саду, стараясь выглядеть уверенным в себе и спокойным.

На высоком фундаменте стояла увитая плющом веранда. Укрывшись в ее тени, Шильд наслаждался мгновеньем прохлады. Подошел слуга, протянул ему бокал белого вина и пригласил присоединиться к гостям в центре сада.

Наконец прибыли сыновья покойного, Фертин и Томар Мерсье. Они с явным облегчением стянули с себя шляпы. Фертин встряхнул головой и запустил пятерню в копну кудрявых, мокрых от пота волос. Грайан также с радостью снял с себя шарф и, опустив его на пол в ближайшем углу веранды, вытер вспотевшее лицо.

Большинство гостей были среднего или пожилого возраста. Исключение составляли лишь сыновья покойного, да, пожалуй, еще кое-кто. Эту молодую особу Шильд заметил еще в церкви. Вернее сказать, он заметил, что она его заметила.

В отличие от немолодых родственников, охваченных вполне объяснимой печалью, Шильд не испытывал чувства потери, а потому с любопытством рассматривал входящих в церковь людей. И, конечно, взглянул на молодую женщину, которая появилась на пороге без сопровождающего. Та ответила прямым и откровенным взглядом, полным столь искреннего любопытства, что он в замешательстве отвернулся. Через пару минут, когда служба уже началась, Шильд еще посмотрел в ее сторону и понял, что продолжает оставаться для нее объектом изучения и интереса такого сорта, ошибиться в котором было невозможно. Почувствовать такой отклик от совершенно незнакомой женщины в совсем не располагающей к тому обстановке, да еще и на семейных похоронах, было весьма странно.

А также, что особенно беспокоило Шильда, чертовски несвоевременно и нежелательно. Он еще толком не выпутался из отношений с женщинами у себя на родине, чтобы здесь начинать новые. Его недолгое пребывание на Форте, в добровольном изгнании и сексуальном воздержании, уже приносило свои плоды. Свобода от эмоциональных потребностей дала возможность подумать о будущем, и даже три преследующих его адвоката смягчили тон своих писем.

Глядя на незнакомку в церкви, Грайан почувствовал приближение беды. У этой беды был очень знакомый вид – точно с такой же он не смог справиться всего пару месяцев тому назад. И сейчас, глядя на то, как она стоит, как держится, как наклоняет голову, как во всех движениях ее тела проявляется желание и приглашение, Шильд не мог не почувствовать страстного желания. Но все это было страшно неуместно в данных обстоятельствах, к тому же их разделяла огромная социальная и культурная дистанция, что делало связь между ними недопустимой и невозможной.

Позднее, когда все молча стояли возле крематория, незнакомка подошла и встала рядом. Хотя они не разговаривали и даже не взглянули друг на друга, Шильд почувствовал с ее стороны почти ощутимое напряжение.

Он не хотел ее. Он сейчас никого не хотел. Но пережидая во влажной духоте невидимый и загадочный обряд кремации, он думал не о незнакомом ему покойнике, о котором должен был скорбеть. Он думал о незнакомке.

Когда уже расходились по автомобилям, немолодая женщина обратилась к ней с каким-то вопросом. Теперь он знал ее имя: Аланья.

Шильд медленно блуждал меж расставленных на лужайке столов, читая надписи на карточках возле каждого сервировочного набора. Свое место он нашел довольно быстро – малопочетный маленький столик с краю. А вот ее табличка обнаружилась за главным столом. Еще одна Мерсье среди многих: Аланья Мерсье.

Осушив бокал, Шильд подхватил с подноса еще один и, устроившись в тени веранды, наблюдал, как лужайка мало-помалу заполняется людьми. Наконец, сквозь калитку в стене вошла Аланья, поддерживая под руку Джильду – вдову Корина Мерсье. Спутницы негромко разговаривали между собой на местном наречии, затем разошлись в разные стороны, разыскивая свои места за поминальным столом. Аланья двигалась вдоль главного ряда, неторопливо читая карточки. Наконец, нашла свое имя и, обернувшись, вдруг посмотрела на Шильда. В ее взгляде сквозила такая явная откровенность, что он снова первым отвел глаза.

Шильд не мог отделаться от мысли, что пристальное внимание к нему молодой женщины – не просто интрижка, а что-то вроде способа отделить его от остальных гостей. Он и так оторван от них возрастом, языком и культурой. И если хоть как-то ответит на ее призыв, то отчуждение станет полным. Как мог он, пришелец и чужак, в столь печальный день ухаживать за представительницей скорбящей семьи? Он и в помыслах не держал…

Шильд снова попытался изгнать Аланью из своих мыслей. Он и попал-то сюда случайно. В последнюю минуту был вынужден представлять своего дядю на похоронах университетского однокурсника. Чистая формальность. Дядя не мог присутствовать лично из-за ограничений военного времени на любые перемещения за пределы материка.

Сидя за столом, Шильд невольно бросал взгляды на Аланью. После трапезы присутствующие небольшими компаниями расположились на лужайке, болтая на своем языке. Мероприятие все больше напоминало светский раут; атмосфера всеобщей подавленности потихоньку рассеивалась. Шильд остался один, в гнетущей изоляции, и не знал, куда себя пристроить. Он попробовал улизнуть, как будто бы в поисках туалета, однако был перехвачен слугой. Тот направил его к шатру в углу сада, где по такому случаю установили временные удобства.

Только сейчас Шильд обратил внимание, что кроме слуг, подносящих гостям напитки и закуски, здесь есть и те, кто больше напоминал телохранителей или охрану. Тут и там по лужайке, особенно в стратегических точках и ближе к выходу, расположились безупречно одетые люди, державшие себя почтительно и молчаливо. Покинуть мероприятие не удалось, и Шильд решил напиться до беспамятства и скоротать остаток времени в забытье.

Аланья Мерсье в дальней части сада беседовала с какой-то женщиной, судя по всему, одной из сестер покойного. Грайана Аланья откровенно игнорировала, и ему даже стало странно, как он допустил мысль, что она могла посылать ему тайные знаки. Эта мысль принесла облегчение.

Шло время, он выпил еще несколько бокалов. Уже не в первый раз ему почудилось, будто бы за спиной кто-то назвал его имя, но, когда обернулся, оказалось, что собеседники на него и не смотрят. Наверное, решил он, на их языке «грайаншильд» что-то значит, уж слишком часто они повторяют это сочетание вслух.

Он снова собрался улизнуть и стал осматриваться по сторонам, решая, где бы оставить свой бокал. Недалеко от столика, где он сидел, неспешно прохаживалась Аланья Мерсье. Она шла к нему, читая надписи на карточках с указанием имен гостей.

Она знала, что он наблюдает за ней, и подняла глаза. На мгновение их взгляды встретились. По ее губам скользнула улыбка, она подошла поближе.

– Я хочу прогуляться, Грайан Шильд, – сообщила она без долгих предисловий. – Полагаю, вы наслышаны о здешних скалах? Не хотите полюбоваться? Там у нас гостевой домик с прекрасным видом. Можем провести некоторое время наедине.

Прежде чем у него отвисла челюсть от неожиданности, она повернулась и стала потихоньку удаляться, как бы любуясь пышными тропическими цветами на клумбах.

Шильд растерянно оцепенел от слишком большого количества факторов: откровенное бесстыдство ее предложения, культурный шок от столкновения с обычаями и традициями островитян, интерес и очевидное физическое влечение к Аланье, слишком много алкоголя в жаркий день… Все это тянуло его в разные стороны.

Он напряженно размышлял, пока она не дошла до границы лужайки и ступила на заросшую тропку, уходящую в джунгли. А потом пошел следом. Легкой походкой пересек лужайку, делая вид, что восхищается экзотическими цветами и стараясь выглядеть непринужденно.

Лес был наполнен влажными ароматами тропиков. Сюда не проникало полуденное солнце, что так жарко палило в саду, и под густыми кронами блестели капли воды от недавно прошедшего ливня. Терпкий и приторный запах исходил от нагретой коры. Перекликались какие-то птицы, а может, животные.

Меж невысоких деревьев вилась узкая тропка, и вскоре впереди мелькнуло иссиня-черное платье Аланьи. Она шла, не оборачиваясь и никоим образом не выдавая, что слышит, как он пробирается следом.

Когда Шильд догнал ее, она спросила, не поворачивая головы:

– Кто вы такой?

– Вы прочли мое имя на карточке.

Следуя за ней по пятам, он невольно залюбовался ее формами. Она придерживала платье, чтоб не замарать его о влажную землю, и эластичная ткань соблазнительно натягивалась на бедрах.

– Что же вы делаете на наших похоронах, Грайан Шильд?

– Я прибыл по поручению дядюшки. – Он вкратце поведал о полученной два дня назад телеграмме и о пути, который занял весь день и всю ночь.

– Грайан Шильд, – размышляла она. – Это не островное имя.

– Так и есть.

– От чего же вы прячетесь здесь? От призыва в армию? От налогов?

– Ни то ни другое.

– Беглый преступник?

– Есть масса других поводов переехать на острова.

– Наслышана, наслышана. Вы не первый. А вот мы здесь живем с младых лет.

– Прекрасно вас понимаю.

За все время разговора она ни разу на него не взглянула и не обернулась. Она продиралась сквозь колючий кустарник, и вслед за ней в лицо Шильду летели брызги. Капли сорвавшейся с веток воды оседали на платье, как крошечные драгоценные камни.

– Выходит, для вас тут – сплошь чужие лица?..

– Мне успели представить вдову покойного и его сыновей.

– Я так и думала. – Аланья обернулась и мельком взглянула на него. Что-то новое промелькнуло в ее глазах – живая мысль вместо просчитанного посыла. Она откинула на шляпку вуаль, устремив к нему бледное и откровенно доверчивое лицо.

– Зачем вам вообще думать обо мне? – спросил он.

– Просто навожу о вас справки. К тому же вы выглядите обеспокоенным.

– Странно, особенно в нынешней ситуации, что моя личность имеет хоть какое-нибудь значение.

– Имеет, Грайан Шильд, еще какое.

Она постоянно повторяла его полное имя. Есть ли в этом какой-то смысл, или все дело в акценте? А может, по забавному совпадению, эти слова что-то значат на их наречии – ведь он уже слышал их от других. Возможно, он неправильно понял значение сегодняшних событий и это вообще не похороны? А то, что он счел откровенным, не в меру уместным заигрыванием – тоже очередное недоразумение из-за полного непонимания им островных традиций и обычаев? Погрузившись в мысли, Шильд запнулся о корень, выпирающий из земли.

Разыгралась жара, и он снова пожалел, что поплелся за девушкой в лес и продирается сквозь буйную растительность, пытаясь поддерживать светскую беседу. Он устал следовать за ней, как собачонка, и слушать ее, не видя выражения лица. Но вот тропа немного расширилась, и Шильд поравнялся со спутницей. Даже не взглянув на него, она ускорила шаг. Тропа вновь сузилась, и он решил прекратить бессмысленную погоню. Аланья Мерсье прошла по инерции несколько шагов, полагая, что он движется следом, затем, разгадав его намерение, обернулась к нему лицом.

– Вы ведь никогда не бывали на наших похоронах?

– Нет, но бывал на материке.

– И уж точно не на кремации, – заметила она. – Это бросается в глаза. Вы растерялись, когда гроб понесли к печи.

– Да, правда.

– Для нас это тоже в диковинку. Из нашей родни еще никого так не хоронили.

– А теперь что, какой-то особый случай?

– На нашем острове свои законы. Здесь способ захоронения зависит от причины смерти, и в случае с кузеном это кремация. Вам известно, как он погиб?

Шильд покачал головой. До сих пор он особенно не задавался этим вопросом. Мерсье, вероятнее всего, был ровесником его дядюшки, лет под восемьдесят, и Шильд автоматически предположил, что смерть его связана с каким-нибудь старческим недугом, типичным для подобного возраста.

– Его ужалило насекомое. Трайм, – произнесла Аланья.

Она сказала об этом спокойно, как о свершившемся факте, но ее слова ошеломили Шильда. Он почувствовал тошноту, нехватку воздуха и отвращение. Закружилась голова.

– Трайм?

– Вы наверняка про них слышали.

– Я понятия не имел, что эти твари нападают на людей, – вяло пробормотал он. Не хотелось верить своим ушам.

– Обычно – нет, но хватило одного, который забрался в дом. Слуги потом нашли дыру в защитной сетке на окне. Видимо, насекомое заползло под обивку кресла. Там его и нашли, с раной в спине. Трайм проколол жалом ткань. В больнице сказали, что рана была необычная, ведь траймы, как правило, жалят незащищенную кожу.

Шильд содрогнулся.

– Лучше бы вы мне не рассказывали. Я боюсь этих тварей!

Голос предательски дрогнул, несмотря на все попытки логически мыслить и держать себя в руках. Аланья невзначай растревожила тайную фобию.

– Поберегитесь, здесь их полно, – проговорила Аланья и чему-то улыбнулась. – Наш остров – рекордсмен по числу их колоний.

«Она нарочно надо мной измывается», – подумал Шильд.

– Вернемся в особняк? – предложил он.

– Вы все равно их здесь не увидите. В дневное время они сидят под землей, пережидают жару. Да и нападают они, только когда загнаны в угол.

– Умоляю, чего ради все эти подробности!?

– Вы же сами хотели узнать, зачем родные избрали кремацию. – Она устремила на него пристальный взгляд, и в мягком зеленоватом свечении леса ее глаза и губы показались еще более темными на фоне неестественной бледности лица. – Что ж, возвращайтесь, если вам так хочется, но помните, вы сами решили составить мне компанию.

– Признайтесь, вы не лукавили? Они нам не встретятся?

– Они сидят под землей в своих гнездах до самой темноты, днем на поверхность почти не выходят. И здесь для них не самые подходящие условия. Это место выглядит диким, похожим на настоящие джунгли, но за ним следят. Вы здесь не найдете поваленных деревьев, под корнями которых так любят селиться траймы. Так что не сходите с тропинки и будете в безопасности, как на городском тротуаре.

Словно устав от разговоров, она отвернулась и продолжила путь. Шильд тронулся следом, хотя голова продолжала кружиться. Переживания его были сродни переживанию ребенка, которого толком не убедили в том, что леших на свете не существует: он вздрагивал от нежданных звуков и внимательно смотрел себе под ноги, настороженно ловя любое движение.

До этого момента Шильд не считал себя трусом. А что такого? Все боятся траймов. До сей поры он с ними вживую не сталкивался, ведь на большинстве островов они встречались разве что в зоопарках за толстым стеклом. И все же дремал в нем какой-то древний страх перед омерзительным существом. По чести сказать, он траймов не видел ни разу, и даже в зоопарке старался пройти мимо мест, где на них можно было посмотреть.

Долгие годы, когда он подумывал перебраться на острова, именно наличие там траймов было одним из важнейших аргументов против переезда. Со временем этот страх вытеснили другие соображения, и он отошел на задний план, хотя до конца не исчез.

Хвост этих особей – и самцов, и самок – снабжен жалом, и его укол ядовит. По счастью, для такого случая имелось противоядие. Если применить его быстро, то у потерпевшего были все шансы выжить, отделавшись тяжелым, хотя и недолгим недомоганием. Поэтому жала опасались, но не очень боялись. А вот укус – совсем другое дело.

Именно из-за укусов этих существ перед ними возник совершенно осознанный страх. Взрослая самка способна с легкостью отправить на тот свет любого человека, взрослого или ребенка. У нее в нижней челюсти есть утробная сумка: когда личинки вылупляются, она собирает их в рот, где они пребывают до времени. Дальше она ищет «носителя», в которого поместит их при укусе и где они дальше будут расти и развиваться. Как правило, это труп какого-нибудь животного или упавший на землю фрукт, подойдет и куча прелой листвы, и живое здоровое существо. Обычно это животное, но бывает, и человек.

Подсознание человека порождает реакцию на различные факторы страха. Это нежданно увиденная змея, застывшая перед прыжком пантера, разбуженный посреди зимы медведь-шатун. Трайм – то же самое. Люди испытывают объяснимый, вполне осознанный страх перед ним, как перед встречей со смертельной опасностью. Даже профессионалы – смотрители в зоопарках, энтомологи, – все они соблюдают особую осторожность при обращении с насекомым: надевают защитный костюм, работают исключительно в парах и держат под рукой средства первой помощи.

Но даже все это не может перекрыть фобию, иррациональный ужас.

Большинство людей считают траймов отвратительными на вид и не могут взглянуть на них, не содрогнувшись. Страх перед ними на островах – самая распространенная фобия, заметно превосходящая традиционные фобии: пауки, лестницы, тесные помещения, кошки и иностранцы.

Траймы довольно крупны: взрослые особи длиной около пятнадцати сантиметров, некоторые вырастают и в два раза больше. При беге и нападении туловище на узловатых ногах возвышается над землей сантиметров на десять. По цвету они темно-коричневые или черные. Как и у всех насекомых, у траймов шесть конечностей, ноги плотные, покрыты длинными волосками. Если вам не повезло коснуться волосков, на коже обязательно выскочит крайне болезненная сыпь. Рудиментарные крылья никогда не используются для полетов; они распускаются для устрашения в случае атаки и служат защитой для молодняка.

Блестящая твердая голова покрыта хитиновым панцирем, тело – один сплошной мускул, мягкий и податливый, как у садового слизня. Трайм обладает чрезвычайной эластичностью, благодаря которой насекомое трудно убить, даже если сильно ударить палкой. При опасности моментально сворачивается в шар, так что к нему нельзя прикоснуться из-за пропитанных ядом волосков, но в любой момент может развернуться и перейти в атаку. Трайм проворен: на короткой дистанции не уступит бегущему человеку.

За недолгое пребывание Шильда на островах Архипелага он не видал еще живого трайма и не встречал очевидцев, которым бы тот попадался. В принципе, для обитания этих тварей годились любые острова, но предпочтительные места – влажные тропические леса, в массе своей встречающиеся на Обракских и Серкских островах. Треллин относился к Большим Обракским островам, большую часть его поверхности покрывали джунгли.

Выбирая Форт в качестве нового дома, Шильд учитывал массу условий, однако главным из них стал сухой климат острова, покрытого лавой и песком. Да, и на Форте встречались колонии траймов, но мало кто верил в возможность встречи с ними. Временами их кто-нибудь замечал в стене старого дома или на островке невозделанной почвы, но почти никогда их не видели в городах и в жилищах людей, а потому особой угрозы для человека существа эти не представляли.

Проведя на острове пару нервозных недель, Шильд постепенно удостоверился, что ситуация и впрямь не критична, и в конечном итоге сумел выбросить мелких тварей из головы.

Аланья Мерсье по-прежнему шагала впереди, хотя жара, по всей видимости, начала донимать и ее. Платье налипло между лопаток, под мышками темнели влажные пятна. Она сдернула с себя шляпу и рассеянным жестом отшвырнула в траву. Убор пролетел по воздуху, приземлившись в раскидистый папоротник. Шильд, подмечавший в поведении спутницы каждую мелочь, всерьез забеспокоился.

Тропа расширялась, стала неровной и каменистой. Аланья замедлила шаг, позволяя ему поравняться. Шильд догнал ее и пошел рядом. Время от времени он заглядывал ей в лицо и пытался понять, что у спутницы на уме. При дневном свете ее черты не казались уже такими загадочными, как во мраке часовни, – большой рот, полные губы, глубоко посаженные глаза; каштановые волосы были гладко зачесаны и собраны на голове в пучок. Не будучи красавицей в традиционном смысле слова, она, бесспорно, обладала некоторым экзотическим магнетизмом. Шильд получал удовольствие уже оттого, что идет рядом, и это ощущение заглушало собой все остальные.

Впереди сквозь деревья показался просвет неба – путь лежал под гору.

Лес редел, началась тонкая полоса кустарника и камней, постепенно переходящая в скалы. Они шли, осторожно разбирая дорогу: в любой момент можно было споткнуться о камень, торчащий из-под земли. Гнетущие страхи по поводу насекомых уходили на задний план.

Со скал вдруг открылся чарующий вид на море. Шильд замер. Его спутница, ни на минутку не задержавшись, продолжила путь вдоль обрыва.

– Дом там, внизу! – крикнула она.

Головокружительная панорама воодушевила его, а сильный бриз с моря немного взбодрил. Аланья же стремительно удалялась. Он неохотно последовал за ней по пологому спуску, где в каменистой породе были продолблены импровизированные ступени. Дорога вилась вдоль скалы, наклон становился все круче, и, наконец, спутники вышли к живописной природной нише. Частью на выровненной площадке, частью на сваях стояла деревянная хижина с просторными окнами на море. Позади дома виднелась тропа. Она вилась по пологому склону и терялась в буйной растительности – как видно, еще один путь через лес.

Вдоль фасада домика тянулся широкий балкон. На нем – качели с мягким сиденьем под цветастым тентом. Аланья забралась на них, поджала под себя ноги и принялась раскачиваться, игриво поглядывая на Шильда.

Эти утесы Шильд однажды уже видел, только на рассвете и с моря, когда паром еще только причаливал к острову. Они подплывали с юго-западной стороны, там, где море бьется о скалистые берега. Это было известное место, запечатленное на многих картинах и фотографиях. Одно из таких полотен висело в кают-компании парома, на котором Шильд пересекал проливы. Среди достопримечательностей Архипелага Треллинские утесы не знали себе равных. Немногим доводилось любоваться такой красотой – на частной территории, принадлежавшей горстке избранных, располагалось не так много имений.

Взгляду Шильда открылся восхитительный вид на море и далекие берега. Посреди моря виднелись девять-десять больших островов. Земная твердь темными глыбами восставала из бирюзовой пучины в обрамлении пенистой полосы прибоя, что плескалась о песчаные пляжи. В безоблачный день ближайшие острова просматривались в мельчайших деталях; отдаленные – словно таяли в дымке.

Шильд толком не знал ни топографии, ни очертаний островов, но один из них показался знакомым – пожалуй, тот, самый крупный на западе, и есть Большой Обрак, последняя пересадка в его долгом и утомительном путешествии. Шильду никак не удавалось запомнить все клочки суши, лежавшие на его пути и даже в непосредственной близости к Форту. Из-за войны гражданские лица не могли достать точную и актуальную карту Архипелага.

Всего в Архипелаге было несколько тысяч обитаемых островов и несметное множество рифов, крохотных пятачков и скальных выступов, торчащих из-под воды. Срединное море, не будучи целостным океаном, опоясывало мир непрерывным кольцом. Говорили, что его невозможно проплыть по прямой, не натыкаясь каждые пару часов на какой-нибудь клочок суши. Архипелаг изобиловал островами, и с любой точки на краю даже самого мелкого из них виднелись очертания по меньшей мере семи его обитаемых собратьев, а то и целого континента.

Молодые люди вроде Шильда тысячами бежали с материка. В основном от войны, по крайней мере, до сих пор это было вполне официальной альтернативой призыву. И хотя законы его родной страны не давали возможности возвращения тем, кто отправился в добровольное изгнание, большинство уклонистов считали, что с окончанием войны правительство рано или поздно объявит амнистию.

Впрочем, бежали не только от военной службы. Сочетание неустойчивого нейтралитета и наличия более двухсот демократически избранных парламентов, весьма отличных друг от друга, превращало Архипелаг в непостижимый клубок законов, государственных систем и местных традиций. Человек, которому удалось сбежать на острова, мог ехать куда вздумается и вести весьма вольную жизнь. Архипелаг Грез становился прибежищем для любого, кто решился перечеркнуть прошлое и все начать заново, с чистого листа.

Самого Шильда сюда привела неспособность разобраться с женщинами – вернее, с одной женщиной по имени Борбелия. Они прожили вместе три года, и все это время Шильд совмещал эти отношения с еще двумя дамами сердца. Рано или поздно обман должен был вскрыться, что и случилось. Запутавшись в шумных разбирательствах и эмоциональных драмах, единственным выходом для себя он счел бегство. Шильд понимал, что лишь ищет оправдания предательству и что будь он более сильным по характеру человеком, то остался бы и взял ответственность за свои действия на себя. Однако идея бежать и начать новую жизнь так сильно овладела им, что он просто не смог сопротивляться.

Неудивительно, что жители острова питали смешанные чувства к лавине беженцев-северян. С одной стороны, эмигранты ввозили с собой деньги, и на их содержание выделялись щедрые гранты от государства. Приезжие владели технологиями, делились изобретениями, развивая на Архипелаге техническую инфраструктуру. Больницы и школы, коммерция, быт, искусство, коммуникации – все эти сферы переживали активное возрождение, и качество жизни на островах год от году повышалось. Вместе с тем островной образ жизни оказался под угрозой: языки и культура, обычаи и традиции, семейный уклад претерпевали заметные изменения. Многие возмущались и пытались сопротивляться.

Ситуация осложнялась и тем, что по островам бесконечно курсировали военные. Боевые корабли заходили в порты, еще недавно знававшие лишь рыбацкие лодки. Развернулось строительство: посадочные полосы для авиации, базы отдыха для военных, бесчисленные лагеря и гарнизоны. Острова превращались в пункты заправки и пополнения провианта, места набора тылового персонала.

Несмотря на это, значительная часть Архипелага оставалась во многих смыслах нетронутой. И даже в местах повышенного скопления чужестранцев все еще поддерживался столетиями существовавший уклад.

Однако процесс был запущен, и так запросто его не остановить. В ответ росло недовольство. На военных базах отмечались случаи саботажа, горели дома эмигрантов, когда те находились в отъезде, набирали силу общественные движения, выступавшие за сохранение обычаев, языка и верований. На небольших островах даже вводили законы, ущемлявшие права инородцев.

Большинство этих проблем до сей поры обходило Шильда стороной. Его, как приезжего, не трогали нужды коренного населения. К тому же Форт-Таун последствия войны особо не затронули, хотя практически сразу после приезда Шильд наткнулся на небольшую колонию соотечественников. На других островах он почти не бывал, зато был наслышан о Мьюриси – крупнейшем острове Архипелага. На его разных сторонах разместились базы противоборствующих держав. В Мьюриси-Таун стекались иммигранты, город привлекал своими размерами и большим количеством культурно-развлекательных центров. Говаривали, что живут там практически как северяне.

Откуда-то из-за спины послышался голос Аланьи:

– Присядьте рядом и любуйтесь пейзажем сколько душе угодно.

Он обернулся. Она лежала на качелях под навесом, словно на ложе. Солнце нещадно палило непокрытую голову, и перспектива немного охладиться в тени была слишком заманчива. Впрочем, Шильд устоял.

– Аланья, признайтесь, что вы задумали?

– Я думала, вам захочется присоединиться. Зачем же, иначе, вы пошли за мной?

– Похороны почти завершились, и я хотел уходить, но вы меня заинтриговали, да и утесы хотелось посмотреть…

– Утесы как утесы, подумаешь.

– Ваша семья, видимо, иного мнения. Иначе зачем они здесь поселились да еще и виллу построили?

– Сами знаете, как бывает, – отмахнулась она. – Хотите – спросите их сами. Я, как и вы, здесь чужая. Неужели вы пошли со мной только ради того, чтоб полюбоваться утесами?

– Да, так и есть. Вы пригласили – я пошел.

– Мы здесь совсем одни. Идите, присядьте ко мне.

Голову пекло, становилось не по себе. Шильд поднялся по ступеням и присел на край диванной подушки, стараясь быть как можно дальше от Аланьи. Качели дернулись и остановились.

Аланья коснулась заколки и, игриво встряхнув головой, высвободила волосы. В эту минуту она напоминала Борбелию: по особым случаям та собирала волосы в тугой пучок, а потом одним махом их с упоением распускала.

– Садитесь поближе, – пригласила Аланья.

– Зачем?

– Неужели вам надо все объяснять?

Выпростав из-под себя ноги, она сама придвинулась к нему на подушках и наградила его дразнящей улыбкой.

Шильд резко встал, отошел к перилам и принялся всматриваться в открытое море, тщетно пытаясь скрыть охватившее его чувство неловкости. Он уже сто раз пожалел, что не убрался отсюда сразу же после кремации.

Тут явно творится что-то неладное, даже по здешним меркам. Здесь он еще сильнее ощутил себя чужаком. Все эти тайные разговоры, обычаи. Спиной он чувствовал Аланью, нервное поскрипывание качелей. Шильд обернулся и мельком взглянул на нее – та распростерлась во всю длину и, подложив руку под голову, кротко улыбалась. Как видно, его реакция нимало ее не смутила и тем более не обидела.

Глядя на нее, он в который раз убедился, что ни черта не смыслит в здешних обычаях. На его родине женщины не помышляли о подобной смелости в отношении мужчин. Не сказать, чтобы они были подавлены и безынициативны, но чтобы бросаться на шею первому встречному – такого Шильд в жизни своей не встречал.

Он был растерян и, не зная местных обычаев, не мог прийти к определенному выводу. Может, у них так заведено и любая островитянка действовала бы точно так же в отношении человека, повстречавшегося ей час или два назад. А может, она просто распущенная и импульсивная женщина и близкие испытывают за нее неловкость.

Остановившись на последней версии, он принял решение.

– Мне нужно вернуться в особняк.

– Вы в одиночку заблудитесь, – усмехнулась она.

– С чего бы мне заблудиться? Я просто пойду по дороге.

– Идите же и любите меня, Грайан Шильд!

Он на мгновение помедлил, поддавшись ее животному магнетизму, но в голове тут же нарисовалась дальнейшая перспектива их отношений. Ну, подойдет он к ней, поцелует, коснется руками, разденет, она поцелует и разденет его, а после, спустя двадцать-тридцать минут, навалятся невыносимые сожаления, груз раскаяния и стыда. Очередная связь с посторонним, чужим человеком. Уже много раз с ним такое бывало: легкое возбуждение сводилось на нет мыслями о последствиях. По-иному могло быть только с женщиной, с которой он воистину хотел продолжения.

– Мне это не нужно, наши желания не сошлись, – сказал он.

– А что вы знаете о моих желаниях?

– Я думаю, это то, о чем не стоит говорить.

– Ну вот, теперь вы меня оскорбили. – Аланья капризно надула губки. Он поглядел на нее, напоминающую сейчас девочку-подростка, и понял, как мало ему всего этого хочется.

– Простите, если так получилось, все это совершенно некстати. Мы с вами друг друга не знаем, я не из вашей страны.

– Но вы отдаете себе отчет в том, что обычно случается на похоронах?..

– А что там случается? Просветите.

– Тогда зачем приехали? Это семейное собрание, и посторонние…

– Ну? Договаривайте.

– Посторонние остаются в стороне.

– Я прибыл сюда от имени…

– Да-да, вашего дядюшки. Спасибо, наслышана.

Шильд постепенно закипал – эта женщина все сильнее отталкивала его. Особенно раздражала ее манера говорить уклончиво, со скрытым смыслом. Он сошел с крыльца и пересек короткую полосу ровной земли, ведущую к отвесной скале. Оглянулся напоследок – она все так и полулежала на качелях под навесом. Вид у нее был слегка обескураженный: неумелая женщина-вамп упустила добычу.

Он заторопился назад, намереваясь вернуться в особняк и поскорее уехать. Оставаться здесь не было никакого смысла.

Шильд добрался до наклонной тропы, поднялся по ней, пошел дальше вверх по ступенькам к уступу на самой вершине скалы. Бросил взгляд с головокружительной высоты и едва не потерял равновесие, но быстро справился с собой и поспешил дальше. Он так и шел, не оглядываясь, пока не оказался на лесной опушке.

И тут Шильд окончательно растерялся.

В лес вели три тропы. По пути сюда он ничего не заметил, поскольку тогда пути сходились в единой точке. Через лес напролом тянулся центральный путь, вроде бы его Шильд и помнил – тот отходил от скалы под прямым углом. Он двинулся вперед, но вскоре забрел в тупик. Дорогу преграждали два упавших ствола, через которые они точно не перелезали, когда шли сюда. Пришлось повернуть назад.

Левая тропка окончилась тупиком. Сначала все выглядело оптимистично: она вилась по лесу и вскоре вывела к утесу, откуда открывался чудесный вид на море. Но это место Шильд явно видел впервые. Он опять вернулся к исходной точке. Оставался еще один путь. Дорога уходила направо и поначалу казалась знакомой, однако минут через пять стало ясно, что он заблудился. Тропа несколько раз сворачивала и наконец привела к непролазному оврагу; дальше можно было пройти лишь вниз, по вырезанным в земле ступенькам, что спускались на самое дно.

Вернувшись к пересечению трех дорог у вершины скалы, он замер в мучительной нерешительности.

Когда он вернулся, Аланья стояла у хижины, лицом к двери, и возилась с замком. Она вошла внутрь, не заметив своего недавнего спутника.

Мимо дома тянулась дорожка, ограниченная с одной стороны скалой. Шильд двинулся по ней; вскоре начался подъем. Ровная утоптанная тропа петляла меж деревьев, углубляясь в лес и отдаляясь от моря. Сразу стало веселее на душе. Пусть это совсем другая дорога, но она явно куда-то ведет – может быть, даже на трассу. Совсем неплохой расклад. Если повезет, кто-нибудь подбросит до города.

В подобном расположении духа он пребывал минут пять, пока дорога не стала сужаться и не превратилась в едва проходимую узкую тропку. По ногам хлестали колючки и листья, идти стало трудно. Земля как будто проваливалась под ногами. Он шел и шел, оставляя следы в вязкой слякоти. Тропа все не кончалась, и оставалась надежда, что еще немного, и он вновь выйдет на наезженную дорогу.

В какой-то момент пришлось обходить упавшее дерево. Оно было вырвано с корнем, и распростертые корневища заполонили собой всю тропу. Приходилось смотреть себе под ноги, чтоб не запнуться. Тут и там земля была пробуравлена, очевидно, каким-то лесным существом совсем малых размеров.

Пронзенный неимоверной догадкой, Шильд замер. В здешних местах лишь одно существо способно проделать такие ходы у корней упавшего дерева. Он отпрянул, попятился прочь с зыбкой почвы, мигом обо всем позабыв. Дерево полностью перегородило дорогу. Раскидистая ветвистая крона утопала в рыхлой лесной подстилке, преграждая путь на многие метры вбок. С другой стороны тропы простиралась зыбкая топь. И если идти дальше и перелезать через ствол, то неизбежно наступишь на проклятые дыры в земле.

С большой неохотой Шильд решил возвращаться назад. Не хотелось встречаться с Аланьей, но было понятно, что самостоятельно из леса ему не выбраться.

Примирившись с неизбежным, он ускорил шаг и, изнемогая от зноя, поплелся вверх по скалистому склону.

Выйдя из леса и направляясь по узкой дороге вдоль скал, Шильд сразу заметил Аланью – та беспокойно прохаживалась по площадке напротив дома. Услышав его шаги, обернулась.

– Говорила же вам, заблудитесь. Вместо того чтобы мечтать о том, что вы собираетесь со мной сделать, нужно было запоминать дорогу.

– Я не хотел показаться грубым и просто пошел посмотреть на скалы.

– Еще бы, охотно верю! О чем же еще думать, когда вокруг столько интересного?! И насекомые жуткие, и красивая женщина, с которой можно заняться сексом, и богатство нашей семьи, которое вы решили прибрать к рукам.

– Да что же вы такое несете?!

– А что, разве нет? Повелись на легкую добычу! Соблазнить, а потом шантажировать!

Шильд отмахнулся в отчаянии, раздраженно воскликнув:

– Какая несусветная чушь! Доведите меня до вашего дома или покажите дорогу на трассу, и все это тут же закончится!

– А ничего, что вы меня оскорбили?

– Простите. Я не со зла.

– Как и всех, кто был до меня?

– До вас? Вам что-то такое известно?

– Все на свете оставляет следы, – таинственно проговорила та. – И семейная традиция Мерсье – обнаруживать эти следы. Вы пришли к нам не с чистыми помыслами, Грайан Шильд. Вы для нас – открытая книга, мы все про вас знаем. Я подумала, что вы и со мной попытаетесь совершить то, что не раз совершали с другими.

– Так это была провокация? Вы хотели подставить меня!

– Вы сами это сказали.

– Я приехал сюда по семейным делам.

– В нашей семье тоже есть свое дело. Сегодня вам повезло, вы выдержали испытание.

– Испытание?

– А вы не слышали, как у нас поступают с такими, как вы?

– Понятия не имею, – ответил он и добавил про себя: «И не хочу иметь».

– Мы заставляем подонков платить по счетам.

– Уму непостижимо! Какая нелепая чушь!

– Очень многие здесь согласятся. И я, кстати, тоже. Мстить – это глупо и дико. Нам с вами, цивилизованным людям, должно быть стыдно за то, что вытворяли с изменниками наши предки, но традиция есть традиция, от нее так просто не отмахнешься.

Почти не слушая ее, Шильд любовался пейзажем и думал о своем. Какое прекрасное зрелище! Мачтовые стволы девственного леса, головокружительный подъем на вершину, нереальный по красоте вид на бескрайнее море и острова. Увидеть – и умереть.

Никак не получалось придумать красивый ответ, и он сказал первое, что пришло в голову:

– Мы с вами ошиблись, вы и я. Вы что-то хотели, я толком не понял. Мы взрослые люди и должны отвечать за поступки. Как считаете?

– Но вы – чужак!

– А вы разве не знали? И что с того?

Шильду показалось, что он барахтается в поисках точки опоры, выглядит, как карикатура на эмигранта, безуспешно пытаясь соотнести свои представления о нормах и правилах с островными обычаями и традициями. А ведь перед отъездом друзья его предупреждали: испокон веку северяне с материка наживались на жителях Архипелага, и те ничего не забыли. А затронувшие острова военные действия могли возродить старые обиды.

Обдумывая это перед отъездом, он понадеялся на себя. Я молод, терпим, у меня ровный характер, я в меру застенчив. Главное, никого не трогать, не поддаваться на провокации. Мало-помалу прошлое отступит, буду жить как живу, ничего из себя не изображая, ни перед кем не оправдываясь.

Впрочем, ему еще предстояло проверить жизнеспособность этой концепции. Какое-то время все получалось: особого любопытства к нему никто не проявлял, и он даже начал свыкаться с местными обычаями. Но здесь, на Треллине, его теории предстояло пройти настоящую проверку. Соглашаясь посетить похороны, он и подумать не мог, что окажется там, где оказался стараниями Аланьи.

И теперь, совершенно беспомощный, связанный по рукам и ногам собственным неведением, он не представляет, как выбираться из неприятной ситуации.

Да что же такого особенного случилось? Ну, похороны. Человек скоропостижно скончался, скорбят родные, приехали люди отовсюду, чтобы оказать другу последние почести. Один из старинных знакомых попросил от своего имени поприсутствовать на похоронах. Ничего экстраординарного! Отпевание, служба. Все, как принято у культурных людей.

Так они и стояли, не глядя друг на друга и не видя выхода из сложившегося тупика. Ему хотелось одного: чтобы все поскорее закончилось. А ей?.. Неизвестно, чего ей хотелось. Извинения? Искупления? Самоуничижения, символического жеста, чтобы загладить обиду, исправить все то, что она сама себе придумала?

– Я вас выведу к дому, – проронила она. – Вы увидите, все очень просто.

– Не скажите, лично я заблудился и без помощи точно не обойдусь.

– Я знаю. Поэтому и ждала вас.

Шильд взглянул на небо. Солнце стояло еще высоко, и под густыми кронами деревьев воздух застыл без движения. А одет он совершенно неподходяще для такой погоды – еще один повод почувствовать себя невеждой.

– В хижине не найдется попить? Умираю от жажды.

– Да, есть немного воды. Я бы тоже не отказалась. Я хотела вам кое-что показать на обратном пути. У нас здесь растут особые фрукты. В эту пору они в самом соку, даже лучше родниковой воды.

– Я все же предпочитаю воду. Можно сначала попить?

– Конечно.

Они вернулись к хижине. Аланья открыла дверь ключом и вошла, оставив гостя ждать на пороге. Мгновение спустя она показалась на крыльце с запотевшей бутылкой минеральной воды. Холодная, прямо из ледника! Правда, воды было немного – на пару пальцев. Шильд отвинтил крышку и осушил все залпом.

– Вы всегда так пьете? – поинтересовалась она.

– В каком смысле?

– Выпили одним глотком.

– Я же пить хотел! Тут и было всего ничего.

– В жарком климате лучше цедить воду долго, – поучала Аланья, запирая дверь. – А теперь возвращаемся в особняк. Если захотите еще попить, то в доме есть вода.

Она заперла дверь и направилась по тропе, что вела на вершину утеса.

Силясь справиться с возрастающей злостью, Шильд побрел следом. Тропа круто шла в гору.

Вскоре раскрылась тайна бесследно потерянной дороги: первый избранный путь оказался верен, надо было лишь пробраться сквозь заросли в том месте, где тропа разветвлялась надвое. Дальше путь продолжался за буйным кустом и шел прямо к особняку. Шильд вспомнил, что они действительно здесь проходили, но в тот момент он и вправду загляделся на фигуру Аланьи.

Теперь же, шагая с ней рядом, Шильд начинал понемногу сожалеть о недавней грубости в ее адрес – ведь отчасти проблема возникла и по его вине. Надо было сразу уйти с похорон, едва закончилась служба. Не стоило даже возвращаться в особняк. Почему он вообще с ней пошел? Сейчас он этого не понимал, хотя в тот момент все казалось предельно ясно.

Дорога шла в гору. Было тяжело, жарко и хотелось пить. Только бы дойти до особняка, напиться и прочь отсюда, из этих недружелюбных мест. Пусть даже все на него обидятся, – все равно он ни с кем из них больше не встретится.

Платье Аланьи зацепилось за придорожный куст. Она нагнулась и принялась отцеплять крохотные колючки от платья. Шильд стоял рядом и терпеливо ждал. Освободив тонкую ткань, его спутница не торопилась продолжить путь, а замерла и что-то разглядывала внизу, склонившись над самой землей. Не меняя позы, она повернула голову и посмотрела на него. Под таким углом лицо ее приобрело зловещее выражение, а улыбка превратилась в оскал. По спине поползли мурашки.

А она меж тем улыбалась, не изменяясь в лице. Это выглядело жутко.

– Что там? – спросил он.

– Где – там?

– Почему вы на меня так странно смотрите?

– Вы знаете, что сейчас на земле рядом с вами?

Он тут же бросил взгляд под ноги, но ничего не увидел.

– Не понимаю, о чем вы…

– Кажется, там был трайм.

Шильд подскочил, попятился, стал от страха приплясывать и бить себя по лодыжкам. Ему представлялось, как по ноге ползет гибкое гадкое существо, перебирая черными лапками, и впивается в кожу мерзкими челюстями, выпуская в кровь отвратительных личинок.

Аланья не двинулась с места, только разогнулась и встала прямо. С неподдельным любопытством кокетка следила за ним.

Содрогаясь от отвращения, он спросил:

– Вы что, разыгрываете меня?

– А сами как думаете?

– Не издевайтесь! Так был трайм или нет?

– Ах, как вы напугались!

– Да, очень.

– Вы отвергли и унизили меня. Теперь я должна возвращаться, и вся семья будет знать, что случилось. Вернее, что не случилось.

– Так вы это специально?! – поразился Шильд. – Издеваетесь? Решили на мне отыграться?!

– Вы притворились, как будто меня хотите, и я вам открылась. А потом вы меня отвергли! И вас ничего не волнует, кроме проклятого насекомого.

Шильд замер посередине тропы, куда не проникала растительность, где не было в почве щелей. Он оглядывался по сторонам, стараясь рассмотреть, не прячется ли кто-нибудь в придорожных зарослях.

– Вы сказали, островитяне больше не мстят, – проговорил он, содрогаясь от отвращения и страха. Пот струился по лицу и затекал за воротник, ладони взмокли, во рту пересохло.

– Да, так и есть. Но вы, похоже, совсем не разбираетесь в женщинах. – Аланья наклонилась и протянула руку туда, где они только что стояли. – Давайте, я покажу, что это было.

Она взяла с земли что-то круглое и темное, облепленное листьями. Шильд превозмог желание отпрянуть, но спутница была совершенно спокойна. Аланья счистила с кругляша листья, отбросила их в сторону и показала ему мутно-зеленую сферу размером с хороший грейпфрут.

– Что это такое?

– Фрукт. Тот самый, что освежает лучше воды.

Она надорвала кожицу и отцепила дольку, положила в рот и стала с шумом жевать мякоть.

– М-м, прелесть… Хотите?

Она протянула ему кусочек.

– Нет.

– Минуту назад вы умирали от жажды, если не ошибаюсь.

– Да, но это есть не стану. Что это вообще такое?

– Обычный фрукт. Он растет почти на всех островах, но плохо переносит дорогу. Сорвать – и тут же съесть. – Аланья протянула ему другую дольку. – Час-два, и начнет портиться, потому что я повредила кожицу. Нужно съесть его сразу.

– А что это за фрукт? Как он называется?

– Если я вам скажу, вы ни за что не попробуете, даже на грани голодной смерти.

– Нет уж, скажите, я все равно не намерен брать его в рот.

– В обиходе его зовут термиокой, – ответила та с лукавой усмешкой.

– Что-то очень знакомое…

– Да, он обычно растет на деревьях, где гнездятся траймы. Очень многие напрочь отказываются от фрукта по тем же соображениям, что и вы. Страх перед насекомым оказывается сильнее, чем желание вкусить эту прелесть. – Она протянула ему продолговатую болотного цвета дольку. – Может, все же решитесь?

– Нет уж, как-нибудь обойдусь.

– Из-за названия? Из-за того, что я рассказала?

– Я просто не хочу. – Он не лукавил: плод выглядел крайне неаппетитно.

– На островах есть обычай: если люди поссорились, в знак примирения они съедают термиоку.

– Очаровательная традиция.

– Вы меня оскорбили и скоро отбудете с острова. Может быть, мы никогда не увидимся. И мы в ссоре. Давайте расстанемся с миром.

– Мы с вами не дружили, чтобы поссориться. Мы с вами чужие люди.

– Я затаила на вас злобу.

– И пусть, ничего не имею против.

– Как знаете, – насупилась Аланья.

Немного погодя они выбрались из леса и оказались на лужайке обнесенного стеной сада. Гости в большинстве своем удалились – по крайней мере, из сада. Слуги убрали остатки еды и сервировали столы для следующего приема пищи. Ни еды, ни питья на них пока не было.

У самой веранды расположилась женская компания. Заметив Шильда с Аланьей, одна из дам отделилась от общей группы и торопливо направилась к дому. Другая подошла к Аланье переброситься парой слов.

– Аланья, Фертин тебя всюду разыскивает, – сказала она, полностью игнорируя Шильда.

– Я пока не хочу с ним говорить, Мейв.

– Он попросил, чтобы вы с мистером Шильдом зашли к нему после прогулки.

– Ничего, подождет. Я занята.

Аланья отвернулась, давая понять, что разговор окончен, и неспешно направилась к длинным столам посреди лужайки. Отломила еще одну дольку, отправила в рот. По губам и подбородку заструился сок. Она подхватила салфетку и отерла лицо.

– О ком это она? – поинтересовался Шильд.

– О Фертине, старшем сыне Корина Мерсье. Вас ему представляли.

– А да, вспоминаю. Ваш родственник.

– Да, мы здесь все родственники.

– А зачем мы ему понадобились?

– Слишком много о себе думает.

Аланья с раздражением отмахнулась, указывая на то место, где еще недавно стояли женщины. Все разошлись, остались лишь Мейв и еще одна. Обе смотрели на них.

– Вы с Фертином очень похожи. Когда меня здесь нет, я полноценный человек: живу, работаю, летаю в командировки. Я – представитель крупной компании, строю карьеру. У меня неплохая зарплата, на основе моих решений вкладываются крупные суммы. Но стоит только приехать домой – и я снова ноль, никто. Слабый пол, принадлежность для секса. Фертин стремится заполучить мою душу, вы – тело. Теперь он отказывает мне в праве на самостоятельность, а вы отвергаете. Вот лучше, возьмите.

И она сунула ему в руки фрукт.

– Да спасибо, я не хочу.

– Берите. Здесь нет воды.

Он неохотно принял угощение. Не оставалось сомнений: она ненормальная. Шильд ничего не понимал, кроме одного: чем дольше находишься в этом доме, тем сильнее уходит почва из-под ног. Он ведь ничего плохого не сделал, даже в мыслях.

– По-моему, мне пора.

– Счастливой дороги, – покорно проговорила Аланья, глядя в сторону. – Только разделите со мной напоследок фрукт примирения. Для меня это важно.

– А для меня – нет, простите.

Шильд устремился к калитке в стене, огораживающей сад. Он начисто позабыл о фрукте, который держал в руках.

Навстречу вышел слуга.

– Чем я могу быть полезен, сэр?

– Спасибо, ничего не надо. Я уезжаю.

– Мадам Мерсье отдыхает и до вечерней трапезы просила ее не беспокоить.

– Да, я понимаю. – Поведение слуги вызывало у него смутную тревогу: тот замер посреди дороги и, похоже, не собирался уходить. – Будьте добры, передайте мадам Мерсье еще раз мои соболезнования и объясните ей, что я не смог остаться на ужин – мне нужно успеть на паром.

– Будет сделано, сэр, – ответил слуга, однако с места так и не сдвинулся.

– Вы что-то еще от меня хотите?

– Нет, сэр, ничего. Не желаете ли прогуляться по саду или пойдете в дом к другим гостям?

– Нет, мне надо ехать.

– Боюсь, это невозможно, сэр. Я уже объяснил про мадам Мерсье.

– А я объяснил про паром.

Хотелось поскорее закончить затянувшийся разговор.

– Мы прекрасно осведомлены о паромах, идущих с острова, сэр.

– Охотно верю.

Шильд оттолкнул слугу и направился к выходу. И тут же из-за стены вынырнули еще двое и преградили ему путь. Без малейшего намека на любезность его водворили обратно, в обнесенный стеною сад.

Единственный человек, с которым Шильд общался и к которому он мог бы теперь обратиться за помощью, была Аланья. Когда он направился к выходу, она оставалась у длинного столика, но за его недолгое отсутствие умудрилась куда-то подеваться.

Он недоуменно вертел головой. Сад был полон кустарников и деревьев, тут и там красовались клумбы, и на всей территории не нашлось бы и места, где можно укрыться. И все же Аланья с другими женщинами исчезли без следа. Кроме тропки, ведущей в джунгли, была лишь одна дорога сквозь ворота, через которые Шильд безуспешно пытался пройти и где препирался со слугой. Скрепя сердце он снова направился к слуге. Тот при его приближении ощутимо напрягся.

– А где же Аланья Мерсье?

– Как я уже вам сказал, мадам Мерсье просила пока ее не беспокоить.

– Но я думал, речь шла о мадам Джильде?..

– Нет, я говорил как раз о мадам Аланье.

Это совершенно не поддавалось пониманию.

– Но ведь Аланья Мерсье только что была здесь, в саду.

– Меня просили лишь передать сообщение, сэр, что я и сделал.

– А куда подевались все остальные гости?

– Они на время зашли в особняк. Меня попросили проследить за тем, чтобы вы оставались в саду. Я могу что-нибудь для вас сделать, сэр?

– Нет!

И Шильд вновь направился в сад, восхитительный сад, обнесенный высокой стеной. Помимо слуг, которые словно не обращали на него ни малейшего внимания, он оказался здесь в полном одиночестве. Он бродил по лужайке, и ему казалось, что за ним следят из-за каждого угла. Солнце палило немилосердно.

Высоко над головой пролетел реактивный самолет и заложил вираж вправо, оставив в ослепительной синеве белый след конденсата.

Через час Шильду стало невмоготу. Какое-то время он просидел в тени веранды, но жара нарастала, а пить по-прежнему было нечего. Он буквально сходил с ума от жажды и жары. Из слуг оставались два стражника у ворот, а на сервированных к следующей трапезе столах не было ни еды, ни питья. Шатры-уборные разобрали и унесли. Во всем саду не нашлось ни садового шланга, ни краника, ни разбрызгивателя. Полной загадкой стало внезапное исчезновение Аланьи с компанией. Судя по всему, здесь имелся укрытый от постороннего глаза вход в дом. Впрочем, обойдя всю округу, Шильд ни на дюйм не приблизился к разгадке.

Наполовину съеденный фрукт, что Аланья подобрала в джунглях, так и лежал на тарелке. Несмотря на заверения, что он сказочно утоляет жажду, Шильд откладывал пробу на последний момент. Что-то его удерживало, какой-то смутный, неосознанный страх.

Однако терпению приходил конец. Когда жажда перешла всякие разумные пределы, Шильд пересек лужайку и попросил у привратников воды. Те ответили безучастным молчанием.

После этого Шильд окончательно укрепился в подозрении, что, по сути, попал в плен.

Он вернулся к столу, где лежал фрукт, и взял в руки то, что от него осталось. Вспомнив, в какой последовательности ела Аланья, снял с плода внешние листья и, не давая себе опомниться, впился зубами в дольку, сначала ее надломив.

Сочетание запаха, вкуса, текстуры было столь неожиданным, что с непривычки захотелось все выплюнуть. Фрукт показался сухим и жестким, как ломтик жареного картофеля, и, вопреки завереньям Аланьи, совершенно не освежал. Но по мере того, как он вгрызался в него зубами, хрусткая часть подалась, как кожура у зеленого плотного яблока, и под кожей оказалась приятная сочная мякоть. Поразил удивительный букет, он обволакивал рот, словно чистый ликер с неожиданным мускусным ароматом. Шильд осторожно жевал, а вкус становился все приятнее и дарил удивительное ощущение свежести.

Покончив с одной долькой, он принялся за вторую, втайне жалея, что Аланья оставила ему так немного.

Он прогуливался по саду, наслаждался фруктом и старался сдерживаться и не спешить, растянуть удовольствие. Аланья была права: странный фрукт утолял жажду лучше ключевой воды.

Когда не осталось долек, взгляду предстала округлая желтая сердцевина. Шильд повертел ее в руках, размышляя над тем, съедобна ли она. По цвету и внешнему виду она напоминала зрелый абрикос, с такой же шелковистой кожицей. Внизу – там, где прикреплялись дольки, виднелся остаток черенка, в остальном поверхность была нетронутой и безукоризненно чистой. Шильд поднес термиоку к носу, потер кожицу пальцем. Сердцевина плода издавала приятный сладковатый запах, напоминающий аромат его долек.

Подойдя к столу, Шильд взял длинный нож и рассек серединку надвое. Положил обе части на фарфоровую тарелку, поднес к глазам и стал придирчиво изучать. Внутренности этой своеобразной кочерыжки были желтые и влажные, волокнистую структуру равномерно пронизывали крохотные черные семена, точно подвешенные в мякоти. Шильд потрогал срез пальцем, поверхность его была твердая и прохладная, с опаской понюхал – запах ничем не отличался от запаха долек и, судя по всему, вполне годился в пищу.

Шильд сунул кусочек в рот и мягко прижал языком.

Вкус оказался нежный и сладкий, как у зрелого апельсина. Во рту распространился манящий аромат, но, когда он начал жевать, волокнистая мякоть плода вдруг стала восковой и облепила зубы и небо. Шильд пожалел, что сразу пожадничал, – надо было брать ту часть, что поменьше.

На зубах попадались твердые зернышки. Шильд стал осматриваться, решив избавиться от плода, который не доставлял никакого удовольствия. Он попытался собрать массу в шарик, чтобы удобнее было сплюнуть в ладонь, и нечаянно раскусил одно зернышко. Едкая кислятина заполонила собой весь рот. Шильд принялся глотать, чтобы быстрее избавиться от мерзкого вкуса. Стал счищать с зубов языком то, что налипло, натыкаясь на мелкие твердые семечки. Он старался больше их не раскусывать.

Постепенно он проглотил остальное и принялся чистить десны пальцами и языком. Зернышки застряли между зубов, и Шильд вычищал их ногтями, глотал, стараясь не раскусить, отплевывал в траву. Но как он ни пытался изгнать отвратительную кислятину, вкус сохранялся во рту, начисто перечеркнув приятное впечатление о странном тропическом фрукте.

Когда Шильд справился с отвратительным вкусом и поднял взгляд, сад уже мало-помалу наполнялся гостями.

От ворот отделились двое слуг и направились прямо к нему. Следом шествовал Фертин Мерсье. За ним семенила Аланья.

Шильд попятился – отчего-то ему стало страшно. Наконец он уперся спиной в длинный стол, накрытый на газоне по случаю похорон. Шильд схватился за край, чтобы не упасть, и коснулся той части сердцевины, которую еще не пытался съесть.

– Это он? – спросил Мерсье у Аланьи.

– Сам знаешь, – ответила та, метнув в Шильда взгляд. Если и был в этом взгляде какой-то намек, то от Шильда он ускользнул.

– Когда вы приехали на Архипелаг Грез, – без долгих предисловий начал Мерсье, – вам представился случай стать островитянином. Вы увидели наши традиции и культуру в их первозданном виде и попытались к ним приспособиться, а значит, приняли за данность. То, что считают правильным на одном острове, уважается и на других. А посему вам надлежит отвечать по закону за сегодняшний свой поступок.

– Я ничего такого не совершал.

– Это пока еще под большим сомнением. Вам предстоит доказать свою невиновность. Поэтому сначала я хотел бы вас выслушать. Согласно тому, что я видел своими глазами и о чем свидетельствуют многие члены семьи, вы удалились с моей женой из сада и отсутствовали более часа. Чем, прикажете думать, вы вдвоем занимались?

– Ничем. Между нами ничего не было.

– Так уж и ничего? – Фертин Мерсье бросил взгляд на Аланью, но та не отреагировала. – Повторите-ка снова, мистер Шильд.

– Ничего не было. Ничего предосудительного. Мы прогулялись к утесу полюбоваться на море, а потом вернулись назад.

– Ну, как минимум, ваши слова подтверждают версию моей жены, – кивнул Мерсье.

– Что ж, тогда…

– Одну минуточку, Грайан Шильд. Видите ли, мне прекрасно известно, что было на уме у моей жены, когда вы уходили. Она и прежде так поступала с мужчинами, в чем сама же и признавалась.

– Простите, я не отвечаю за поведение вашей жены. Если хотите знать, ей не помешает…

– Моя жена отвечает за свои поступки и за свое поведение, как вы выразились, – оборвал его Фертин. – И вас это не касается. Она взрослый человек и вольна собой распоряжаться, как, впрочем, и я.

– Клянусь, между нами ничего не произошло, – увещевал его Шильд. Было ужасно неприятно, что некрасивая сцена происходит в присутствии Аланьи и других членов семейства.

– Вы не занимались любовью с моей женой? Не насиловали ее, не напали, не надругались? Вы что же, не находите ее привлекательной?

– Нет, она необыкновенно привлекательная женщина, – признался Шильд, припоминая те несколько минут, когда она действительно казалась ему таковой. Притом было совершенно неясно, оправдывает он себя этим признанием или подписывает приговор.

– И все же вы, по вашим словам, не поддались искушению.

– Да, не поддался.

– Она настаивает на том же. Ваши версии сходятся.

– Все, что мне остается, господин Мерсье, – начал Шильд с внезапной горячностью, – лишь извиниться за то, что я невольно нарушил границы приличий и злоупотребил вашим гостеприимством. Я здесь чужой, мне неведомы ваши традиции, но я искренне не желал никому из вас зла, и мне очень неловко, если я хоть кого-нибудь разозлил и расстроил.

– Что верно, то верно: вы здесь чужой.

– Это, увы, не в моей власти.

– Равно как не в вашей власти исправить тот факт, что вы прилюдно, в присутствии всей семьи, оскорбили меня и мою жену. Меня – если вы действительно ее познали, жену – если вы ее отвергли. Так где же истина?

– Я извинился перед Аланьей.

– Да, она говорит то же самое.

Остальные члены семьи постепенно собрались в полукруг, внимательно прислушиваясь к негромкому разговору. Шильд удивлялся про себя – что у них за традиции, чтобы прилюдно допытываться у потенциального соперника, наставил ли он ему рога? Захотелось отсюда бежать, оказаться где-нибудь в другом месте, в городе, в порту, ждать паром, чтобы никто никого не трогал, не знал, не касался и каждый думал лишь о своем.

– Вы не вправе удерживать меня против моей воли! Я ничего плохого не делал. Никого не оскорблял. Я уже извинился за все, за что только можно. Я никому не желаю зла. – Голос не слушался, за кричащими интонациями слышались истеричные нотки, выдавая тот страх, который Шильд всеми силами пытался скрыть за внешней невозмутимостью. Фертин Мерсье, напротив, источал бесстрастность радиодиктора, как будто зачитывая свои слова по бумаге. Глядя на него, Шильд тоже пытался поддерживать официальный тон, но самообладание неуклонно его покидало. Осталось хоть как-то смягчить интонацию. – Отпустите меня, и я больше ни с кем из вас не увижусь.

– Таковы наши намерения, – судейским тоном отвечал Мерсье. – Но кто может гарантировать, что вы нас не обманете?

– Я сяду на вечерний паром и через два дня буду дома.

– А где находится ваш дом?

– На Форте.

– Оттуда сюда один или два дня пути, вы сможете с легкостью вернуться.

Наконец, заговорила Аланья:

– Фертин, пусть он тогда отведает термиоки.

– Ох уж мне эти предрассудки! – воскликнул Фертин, но на его лице отразилась задумчивость. – А это тебя удовлетворит? – спросил он жену.

– Вполне. Ему известно, что это значит.

– Прощение, – процедил Шильд.

– Если его съедят вместе, – проговорил Мерсье, резко обернувшись к сопернику. – Вы сделали это с моей женой? Вы простили друг друга?

– Да пошел ты! – сплюнул Шильд. Нелепость происходящего достигла предела.

– Не стоит сквернословить, это вам все равно не поможет.

Шильд кинул взгляд на ворота, прикидывая, что будет, если он сорвется с места и даст деру. Большинство из собравшихся – престарелые родственники, многие откровенно дряхлы, а вот Мерсье с братом – молоды и в прекрасной физической форме. Да плюс две пары слуг, по ту и другую сторону от ворот.

– Скажите по правде, чего вы добиваетесь? – наконец не выдержал он.

– Давайте окажем уважение моей супруге. Разделите с ней термиоку и можете ехать куда вам заблагорассудится.

– Невероятно, и вы туда же?!

– Над нами довлеет прошлое, – задумчиво проговорил Мерсье. – Я порою и сам не прочь сбросить с плеч груз предрассудков. Но вы знаете, у нас случилось серьезное происшествие, здесь присутствуют наши родственники, и не все из них разделяют мою точку зрения. – Со всех сторон раздались одобрительные голоса. – Как уже сказала моя жена, для нас термиока – символ прощения, и съедать ее надо вдвоем. Вы, может быть, не считаете, что вам есть что друг другу прощать, однако каждый смотрит на это со своей стороны. В ссоре всегда виноваты двое. Вы оскорбили мою супругу, вы перед ней виноваты. И передо мной тоже, и перед каждым из тех, кто здесь собрался. Придется вам эту вину загладить. Так что не упрямьтесь, и пусть все останется в прошлом. Мы ценим свои традиции. Правильно я говорю?!

Последнюю фразу он произнес, обращаясь к присутствующим за поддержкой. Какой-то человек что-то громко залопотал на наречии, и по толпе вновь пронеслось: «грайаншильд, грайаншильд».

– В таком случае, должен вас порадовать, – вклинился Шильд, – я уже отведал этой вашей гадости.

– Вы же клялись, что не прикоснетесь! – вскричала Аланья.

– Мне страшно хотелось пить, я надломил кусочек и немного попробовал. – Во рту еще оставалось кислое послевкусие плода. Шильд указал на тарелку, где лежала нетронутая половинка, и заметил, что несколько черных зернышек из сердцевины были разбросаны по тарелке. Как они там оказались?

Оба, Аланья и муж, удивленно воззрились на фрукт.

– О господи, он вправду съел! – проронила она.

Остальные придвинулись ближе, чтобы посмотреть. Шильд ощутил укол страха. Фертин Мерсье взял в руки тарелку, представил ее на всеобщее обозрение и тут же опустил обратно на стол. Обтерев о штанину ладонь, сделал осторожный шаг назад, пропуская Шильда. Это значило, путь свободен. Родственники расступились, удовлетворившись увиденным.

К Фертину подошел слуга, словно повинуясь незримому сигналу.

– Быстро разберись с этим! – скомандовал Мерсье и, отойдя на пару шагов, добавил: – А вам, Грайан Шильд, рекомендую взглянуть напоследок.

Слуга принес небольшое серебряное ведерко с крышкой. Снял крышку – в емкости была жидкость. Прозрачная, маслянистая. Она жирно растекалась по стенкам, и было ясно, что это не вода и даже не водный раствор. Слуга полил ею тарелку, где лежали остатки фрукта, и отступил назад.

Фертин Мерсье достал из кармана зажигалку и протянул ее слуге. Чиркнул кремень, все вспыхнуло разом, раздался тихий хлопок, едва ощутимый на открытом воздухе, и желтое пламя пожрало остатки недоеденной термиоки.

– У нас на островах, – пояснил Мерсье, – кое-что принято кремировать. Впрочем, вы, видимо, уже в курсе.

Шильд уставился на горящий фрукт. Желтая мякоть понемногу темнела, с шипением обугливаясь в огне. Черные зернышки выползали из фрукта и извивались в огне, как личинки. Да, собственно, они ими и были. Только теперь это стало ясно. Они обугливались и умирали, издавая отвратительный запах, от которого выворачивало наизнанку.

В отчаянной мольбе Шильд посмотрел на Мерсье, потом на Аланью. Кто-то в толпе громко затараторил на местном наречии, какая-то женщина упала в обморок. Люди попятились.

Шильд сунул два пальца в рот, попробовал вызвать рвоту. Из внутренностей шумно извергся зловонный запах. Аланья не сводила с него глаз. Она была точно в трансе: прикрытые веки, влажные губы. Обхватив мужа под руку, она то и дело прижималась к нему, касаясь сосками.

Шильд отпрянул, запрокинул голову в отчаянном приступе боли и увидел небо. В вышине пролетали два самолета, рассекая бездонную синь. На серебряных крыльях играло солнце. Железные птицы летели на юг, выписывая в небесах две белые спирали конденсата.

Под колпаком

Иногда Дженесса задерживалась по утрам, оттягивая возвращение на свою унылую работу, и Иван Ордиер с трудом скрывал нетерпение, дожидаясь ее отъезда. В то утро история повторилась. Ордиер притаился возле душевой кабинки, машинально теребя в руках кожаный футляр от бинокля.

Стоя за дверью, он словно наяву, руководствуясь лишь оттенками звуков, видел происходящее внутри. Вот она подняла руку – дружные брызги оросили клеенчатую шторку, – теперь моет ногу – шум воды стал пониже в тональности, а теперь намыливает голову – на пол шлепнулись рыхлые обрывки пены. В мельчайших подробностях представилось ему ее влажное, блестящее от пота тело. Мысль о недавней ночи отозвалась новым приливом желания.

Дабы не выдать свое присутствие, – слишком тесно прильнул он к двери, слишком явно ждал, когда она выйдет, – Ордиер отложил бинокль и направился в кухню. Успел подогреть недопитый с вечера кофе, пока Дженесса продолжала принимать душ, и вновь замер у дверцы кабинки. Судя по звуку, смывает с волос шампунь. Вот она стоит, устремив лицо к потоку воды, длинные темные волосы приглажены на голове и облегают спину. Она любила так постоять, подставив струе жадный рот, чтобы вода втекала и вытекала, струясь по гладкому голому телу. Два ручейка омывали грудь и срывались с сосков, водоворотом сбегали по волосам между ног и шелковисто струились вниз, по ягодицам и бедрам.

Его опять охватило желание. Разрываясь между спешкой и вожделением, Ордиер подошел к секретеру, открыл замок и извлек из нутра свой детектор.

Первым делом проверил аккумуляторы. Пока работают, хотя в скором времени придется сменить – слишком много уже прошло циклов перезарядки, он его теперь часто использовал. После случайной находки пару недель назад оказалось, что дом усыпан «стекляшками». С тех пор Ордиер ежедневно обследовал всю территорию.

Вот и сегодня, едва прибор включился, тут же прозвучал сигнал. Иван прошелся по дому, прислушиваясь к малейшим изменениям в тональности и силе электронного звука. Сигнал привел его в спальню, где он переключил детектор на прямую цепь и поднес к самому полу. И – бинго! – секунду спустя обнаружил «стекляшку». Она утонула в пушистом ворсе ковра неподалеку от кресла, где лежала одежда Дженессы.

Ордиер раздвинул ворс, выудил ее щипчиками и понес в кабинет для дальнейшего изучения. За минувшую неделю эта «стекляшка» стала десятой по счету. Подобные вещи легко занести в дом на одежде, в волосах или подошве ботинка, но каждая находка все равно была неприятной. Он положил крупинку на смотровое стекло и взглянул в микроскоп. На оправленном в силикон объективе не оказалось серийного номера, в который раз.

Дженесса, закончив с душем, замерла в дверях кабинета.

– Что делаешь?

– Опять «стекляшки», – ответил Ордиер. – На этот раз в спальне.

– И как они тебе попадаются?.. Говорят, их найти невозможно.

– У меня специальный прибор.

– Впервые слышу. Что же ты раньше не говорил?

Ордиер обернулся и взглянул на нее. Она стояла совершенно голая, с золотистым тюрбаном полотенца на голове. Две волнистые влажные пряди обрамляли лицо.

– Я приготовил кофе. Может, попьем на террасе?..

Дженесса повернулась и ушла. Ордиер проводил взглядом ее влажную после душа фигуру, думая о другой женщине – прекрасной юной катарийке из долины в раскинувшихся за его домом предгорьях. Хотел бы он испытывать к Дженессе прежнее желание! Увы, за последние несколько недель, когда он осознал, что та лишь гасит влечение, которые пробуждает в нем недоступная катарийка, их отношения стали одновременно и более страстными, и более прохладными.

Ордиер повернулся к микроскопу, аккуратно выдвинул предметное стекло и стряхнул «стекляшку» в звуко– и светонепроницаемую коробочку, где набралось уже с пару сотен крохотных объективов. Вернувшись на кухню, взял кофейник, чашки и направился на террасу. Солнце било в глаза, неистово стрекотали кузнечики.

Дженесса грелась под утренним солнцем, расчесывая спутанные пряди волос, и рассказывала о своих планах на предстоящий день.

– К нам на кафедру пришел новенький, тебе нужно с ним познакомиться. Мы договорились поужинать вместе, он будет с женой.

– Кто такой? – поинтересовался Ордиер, не в особом восторге от внезапного срыва планов.

– Профессор. Недавно перебрался сюда с севера.

Дженесса присела на низкий пристенок, обрамлявший террасу, так, что освещенный ярким солнцем двор оставался за спиной. Ей нравилось ходить по дому голышом, зная, что Ордиер не сводит с нее глаз.

– Очередной антрополог? По тем же делам, что и все?

– Естественно, ведь катарийцев нигде больше не встретишь. А иначе зачем бы ему приезжать в эту глушь? Он в курсе всех сложностей, но грант ему уже дали, так пусть себе тратит.

– И зачем он мне нужен?

– Тебе – не нужен. Думаю, что это ты ему нужен.

Ордиер лениво помешивал сахар в чашке. Белые крупинки кружились в густой вязкой жидкости. Каждая из них была в разы больше самой мощной и крупной «стекляшки». В горсти сахара затеряется сотня трансмиттеров – ты и не заметишь. Сколько таких передатчиков оставалось в кофейной гуще, сколько их ненароком было проглочено?

Дженесса откинулась на локти и подставила небу груди с напрягшимися сосками. Она приподняла колено, встряхнула головой, откинув волосы за спину, и проверила взглядом – наблюдает ли он? Да, еще бы.

– А ты любишь подглядывать, – промурлыкала она, бросив на него недвусмысленный взгляд. Приподнялась и сменила позу, показывая свои полные груди. – Но не любишь, когда подглядывают за тобой. Так?

– Ты это про что?

– Про «стекляшки». Такой сразу тихий становишься, когда их находишь.

– Что, заметно? – Ордиер понятия не имел, что Дженесса за ним наблюдает, а между тем она подметила верно. Он старался не выказывать тревоги по поводу своих находок и считал, что Дженессе они не очень интересны. Ей, может, даже нравилось, что за ней наблюдают – она всегда любила выставлять напоказ свое тело.

– Их много на острове. Просто непонятно, как они попадают в дом.

– Тебе ведь не нравится их находить?

– А тебе?

– А я не ищу.

– Сегодня я нашел еще одну в спальне. В ковре возле кровати, с твоей стороны. Если она включена, кто-то мог видеть, как ты раздеваешься. Вид снизу.

– Да на здоровье. Они, может быть, и сейчас смотрят. – Она ненадолго раздвинула ноги, как будто предлагая невидимому оператору взять крупный план. Подняла чашку, пригубила кофе. Впрочем, ее безучастность была лишь игрой: рука дрогнула, и тонкая струйка кофе сбежала по подбородку и капнула на голую грудь. Дженесса провела по ней пальцами.

– Тебе тоже не нравится, – констатировал Ордиер. – Никто не любит, когда за ними следят.

– Точно.

Дженесса поднялась с импровизированного лежака и отряхнулась. Посыпались крошки цемента и песчинки, словно крохотные драгоценные камни.

Ордиер решил, что теперь она оденется и поедет в университет, но ошибся. Она расстелила полотенце, лежавшее тут же, под столиком, устроилась на нем и подставила солнцу лицо.

Как и большинство тех, кто, покинув родину, подался на Архипелаг Грез, Ордиер с Дженессой не обсуждали прошлое ни между собой, ни с кем-то другим. Фактически, понятие прошлого и будущего на островах было стерто, и причиной тому стало Соглашение о нейтралитете. Так или иначе, для жителей острова будущего не существовало, ибо до окончания войны на южном континенте никому из обитателей, за некоторым исключением, не позволялось покидать Архипелаг.

Исключение составляли пилоты, пролетавшие над головой, послы, консультанты, медицинские инспекторы, правительственные чиновники и должностные лица, заведующие армейским резервом, проститутки, аферисты или просто бродяги. Все они приезжали и отбывали с островов без малейших препон. Большинство из приезжих оставались на островах, потому что хотели этого или потому что не могли уехать.

Короче говоря, мысли о будущем были отодвинуты на неопределенный срок. Прошлое же утратило всякое значение, и те, кто приезжал на Архипелаг, предпочтя безвременную нейтральность бесконечной войне, пошли на это сознательно. Вот и Иван Ордиер стал одним из многих тысяч таких эмигрантов. В разговорах с Дженессой он не вдавался в подробности о том, как сколотил состояние и оплатил себе домик на островах. Она знала лишь, что когда-то он преуспел в бизнесе, связанном со «стекляшками», скопил денег на обеспеченную старость и отошел от дел.

Дженесса, в свою очередь, тоже не распространялась о прошлом. Когда они познакомились, Ордиер даже решил, что она – местная, но впоследствии выяснилось, что родители привезли ее с юга еще в младенчестве на остров Ланна, где она и выросла. Так что формально она была таким же иммигрантом, хотя ее речь, внешность и поведение чужестранку не выдавали. Она устроилась на работу в университет Тумо на факультет антропологии, где читала лекции, а также участвовала в нескольких исследовательских группах, занимавшихся, пока бесплодно, изучением беженцев-катарийцев, ведущих оседлую жизнь на Тумо.

Главное, чего не стоило знать Дженессе, это каким образом в его руки попал детектор.

Годами раньше, во времена беспринципной и дерзкой молодости, Ордиеру представился шанс заработать уйму денег, и он его не упустил. Война на южном фронте зашла в тупик, пожирая во множестве жизни и средства. Чтобы получить деньги на продолжение войны, коммерческие отделы армии готовы были к нестандартным решениям. Например, продавать на сторону лицензии ранее секретных военных технологий. Так получилось, что Ордиер стал обладателем исключительных прав на шпионские трансмиттеры, те самые «стекляшки».

Формула обогащения оказалась до предела простой: одной противоборствующей стороне продаются микроприборы для слежки, другой – детекторы для их обнаружения. И хотя любая технология, единожды появившись на рынке, могла быть скопирована, Ордиер, благодаря продуманной системе патентов и товарных знаков, добился того, что и в этом случае он получал отчисления. Его предприятие главенствовало на рынке, будучи ведущим распространителем «стекляшек» и цифрового оборудования для расшифровки изображений. Все это продавалось быстрее, чем военные заводы успевали производить.

Уже через год «стекляшек» было выпущено столько, что в мире не осталось ни одной комнаты, здания и помещения, гарантированно скрытых от чужих глаз и ушей. За вами следили все, кому не лень: враги, ревнивые супруги, преступники, коммерсанты, правительство или банальные любители «клубнички».

За последовавшие три с половиной года состояние Ордиера многократно увеличилось. Но в этот же период, параллельно с ростом богатства, росло и чувство моральной ответственности за происходящее. Вся жизнь цивилизованного севера изменилась навсегда. «Стекляшки» были везде, ими был напичкан каждый квадратный метр. Они заполонили улицы, сады, парки, дома, магазины, конторы и аэропорты; таились в операционных, школах и автомобилях граждан. Никто не знал наверняка, в одиночестве ты или с соглядатаем. А вдруг тебя кто-то слушает, записывает твои слова, следит за каждым твоим движением? Общественное поведение изменилось кардинально. Вне дома люди ходили с ничего не выражающими лицами, говорили друг с другом исключительно нейтрально, не допускали откровений. Дома же, поддавшись искушению расслабиться, отыгрывались за целый день, а порою вели себя совсем бесконтрольно. Может, им казалось, что дома за ними никто следил? На самом деле на каждом углу продавались фильмы о том, что происходит за закрытыми дверьми.

Обратная реакция не заставила себя долго ждать: в гостиницах рекламировали номера, гарантированно зачищенные от «стекляшек»; в кабинетах и конференц-залах проводилась регулярная чистка перед важными заседаниями и семинарами. Придумывались все новые кодовые языки и знаки, которые не могли бы передаваться посредством вездесущего «рыбьего глаза». Само собой, ни в чем нельзя было быть уверенным наверняка. Куда бы ты ни шел, где бы ни находился, ты автоматически попадал «под колпак».

Наконец, чувство вины затмило собой все остальные соображения, и Ордиер продал бизнес большой корпорации. Обналичил капитал, сел в самолет и сбежал, избрав своим пристанищем Архипелаг Грез. Он понимал, что с его уходом в мире уже ничего не изменится, бизнес как процветал, так и будет процветать, просто лично для него участие в этом стало невыносимым.

Из множества предложенных местными брокерами островов он выбрал Тумо, приобрел большой участок земли на востоке острова, довольно удаленный от гористого, густонаселенного центра. Когда-то давно, в стародавние времена, земли эти принадлежали могущественному тумийскому семейству. Последние из его представителей упокоились чуть ли не полвека назад, и с тех пор собственность пустовала. По заказу Ордиера руины снесли, мусор вывезли, землю подготовили к застройке. На самом краю полукруглой долины возвели просторный дом со всеми удобствами, обнесенный прочными заграждениями. Пока шло строительство, он тихо прятался в небольшом отеле города Тумо. Когда дом был готов и обставлен, подключены услуги и опробованы охранные системы, когда всю территорию и постройки на ней тщательно вымели и очистили от случайно попавших туда «стекляшек», Ордиер вселился.

Какое-то время он предавался сладкому самообману, что живет в незараженной, девственно-чистой среде. Но в конце концов ему пришлось смириться с тем фактом, что маленькие соглядатаи пробрались во все без исключения уголки мира. При первом же включении детектор показал, что территория поражена, так сказать, по принципу случайной выборки. Иными словами, присутствовали хаотично разбросанные «стекляшки», что отвергало мысль о целенаправленной обработке. Ордиер разыскал и изъял «жучки» – на все про все ушло несколько недель.

Ситуация изменилась несколько недель назад, когда «стекляшки» буквально наводнили дом и надворные постройки. Причем в их проникновении прослеживалась некоторая регулярность. Не отрицая случайностей, нельзя было не заметить резкого увеличения их количества. Кроме того, шпионские трансмиттеры стали появляться в местах, куда люди предпочитают не пускать посторонних: в спальне, где Ордиер с Дженессой занимались любовью, в комнатах, где они играли и расслаблялись, в душевых кабинках, уборных, в огороженном саду и на этой самой террасе, где Дженесса любила сидеть обнаженной и греться на солнышке после душа.

Другие признаки заражения настораживали не меньше.

Во-первых, оставалось неясным, каким образом «стекляшки» попадают на территорию, куда нельзя проникнуть иначе как через главные ворота. Ворота отпирались с командного пульта из дома либо дистанционным ключом. Существовало лишь два ключа: один был у него, другой – у Дженессы. Всем остальным доступ в дом был закрыт, так что «передатчики» либо забрасывали по воздуху, либо у злоумышленников все-таки была возможность проникать в дом в отсутствие хозяев.

Ордиер, щурясь от солнца, взглянул на небо. Над головой, задрав носы, выписывали концентрические спирали два самолета. «Стекляшки» нередко разбрасывали с воздуха, но в порядке массированной обработки. Не может «стекляшка» вдруг прилететь и спрятаться в ворсе ковра у кровати. Как видно, в дом все-таки проникают чужие.

И еще один момент настораживал Ордиера: источник происхождения шпионских передатчиков. По идее единого установившегося образца не существовало. Ему попадались «стекляшки» с промышленным кодом военных заводов двух противоборствующих стран, хотя, в принципе, наличие трансмиттеров на островах противоречило Соглашению о нейтралитете. В основной своей массе они поставлялись коммерческими организациями, многие из которых Ордиеру были хорошо знакомы. По иронии судьбы вполне возможно, что кое-какие из этих партий он продавал даже лично. Вопросы вызывала третья разновидность, вообще не помеченная кодом производителя; их происхождение невозможно было отследить. Такой поворот оказался для Ордиера тревожным сигналом.

Повседневная жизнь Ордиера сводилась к более-менее налаженным отношениям с Дженессой, уходу за домом и садом, пополнению коллекции антиквариата и редких книг. Он много перемещался по Тумо, славящемуся богатым археологическим наследием, и путешествовал с Дженессой по ближней части Архипелага во время ее продолжительных отпусков. Он чувствовал себя почти счастливым и примирился со своей совестью.

Но к лету, в конце недолгого сезона дождей, с первыми вестниками продолжительной засухи началось планомерное заражение его участка «стекляшками». По странному стечению обстоятельств, как раз тогда он совершил удивительное открытие касательно катарийцев, которое вскоре переросло в настоящую одержимость.

На восточной границе его владений, на высоком гористом хребте находилась небольшая башенка с зубчатыми стенами. Выстроенная в прошлые века, она показалась Ордиеру странной, но красивой, и, купив землю, ее он сносить не стал. Однажды, карабкаясь по теплым от солнца гранитным стенам, он и совершил открытие, вскоре завладевшее его душой.

С башни он впервые увидел прекрасную катарийку и редчайший ритуал. Там, подсматривая и подслушивая, он уподобился тем, кто декодирует цифровую мозаику картинок, полученных от вездесущих «стекляшек».

Дженесса нежилась на солнце, попивая кофе. Ордиер сварил свежего, и она налила себе еще чашечку. Попросила принести из ванной средство от загара и стала наносить его на себя, нежно поглаживая тело. Попросила намазать ей спинку. Часто это становилось прелюдией, однако сегодня она была не в том настроении. Потом снова легла под палящим солнцем, вся лоснящаяся от крема.

Ордиер с самым невозмутимым видом сидел рядом, прикидывая, останется она дома или все же уедет в ближайшее время. Порой она оставалась, и тогда они отдыхали вместе: загорали, купались и занимались любовью. Накануне она обмолвилась, что надо бы заскочить на работу забрать кое-какие материалы, и заодно рассказала о новом коллеге. Пока что все ее поведение говорило о том, что она намерена остаться.

Вопреки предположениям, она собрала вещи и пошла в ближайшую ванную. Вновь приняла душ, на этот раз в шапочке для волос и быстро, и вскоре появилась на террасе в полном облачении. Он проводил ее до машины. Напутственные слова, небрежный поцелуй, она уехала.

Ордиер стоял под сенью деревьев, которыми была обсажена подъездная аллея. Открылись и закрылись ворота, пропуская автомобиль. Машина свернула на дорогу, что выводила к шоссе, пересекающему весь остров. Из-под колес вырвалось белое облачко пыли, зависнув над опустевшей дорогой.

Ордиер подождал – бывало, Дженесса возвращалась, чтобы забрать позабытую вещь.

Пыль рассеялась, над горами колыхалась туманная дымка. Ордиер повернул к дому и направился по наклонной дорожке к парадному входу.

Когда он оказался один дома, ему не перед кем было скрывать нетерпение. Он помчался в кабинет, схватил бинокль и выскочил через боковую дверь. В быстром темпе дошел до высокой каменной кладки, что искоса тянулась вдоль основания горной гряды. Отпер навесной замок на крепких деревянных воротах и вышел на песчаный дворик, побелевший от солнца и времени, окруженный со всех сторон непролазной стеной и раскаленный от солнца в этот безветренный день. Ордиер запер ворота изнутри и стал неспешно взбираться по склону в сторону угловатой постройки на вершине хребта.

Этим участком земли Ордиер заинтересовался как раз из-за башни. Вообще, эта часть острова находилась на слишком большом удалении от населенной части Тумо. Он, конечно, мечтал о безлюдном местечке, но не до такой же степени! Так или иначе, к этой покупке его подтолкнуло как раз наличие миниатюрного «каприза», выстроенного триста лет тому назад в необъяснимом порыве вдохновения по приказу какого-то чудака.

Горный хребет служил естественной границей его владений с востока и был ориентирован с севера на юг. Почти на всем протяжении это была скала, по которой невозможно было взобраться наверх без специальной обуви и веревок. Не сказать, чтобы гора поражала своей высотой, – со стороны особняка она высилась над равниной футов на двести, не больше. Главное, что она была усыпана острыми, готовыми обвалиться камнями. Сейсмическое потрясение, случившееся в геофизическом прошлом острова, сжало и приподняло пласты породы так, что земная кора вздыбилась и приподнялась над поверхностью грунта, как разломленный напополам железный лист.

И вот над самой верхушкой хребта какой-то чудак умудрился возвести свой шедевр – неизвестно, ценой скольких жизней. Постройка балансировала на скальных выступах, точно канатоходец, грозя в любой миг обрушиться.

Когда Ордиеру впервые показывали владения, долина, простиравшаяся за утесом, представляла собой широкую пустынную полосу, покрытую то пылью, то грязью, в зависимости от времени года, и утыканную скудной растительностью. Но то было до прибытия беженцев и последовавших за тем перемен.

По внутренней стене «каприза» тянулся лестничный пролет из камня, ведущий на стену с бойницами. Нижние ступени перед заселением хозяина в особняк укрепили железными прутами и цементными подпорками. Верхние же остались в первозданном виде. К узким бойницам также можно было пробраться, но весьма сложно и с риском для жизни.

На полдороге вверх, перед последней крепкой ступенькой, в толще главной стены таилась крохотная камера.

Остановившись, Ордиер с головокружительной высоты посмотрел на землю внизу. Его дом – слепящая крыша с ровно выложенной черепицей, буйная зелень садов, требующих постоянного полива в здешнем климате, – единственный зеленый пятачок на всем обозримом пространстве. За ними – далекая и высокая, укутанная в коричнево-пурпурную мантию Тумийская гряда, обжитая людьми. За горными вершинами – невидимый отсюда Тумо-Таун в синей лагуне, современный город, выстроенный на руинах морского порта, разгромленного в самом начале войны.

Справа и слева серебрилась роскошная гладь моря, а дальше на север, едва заметной полосой на линии горизонта, почти спрятанной за изгибом земного шара, виднелся остров Мьюриси. Сегодня над ним простиралась густая пелена сонного марева.

Вдоволь налюбовавшись окрестностями, Ордиер шагнул в тайную нишу, зажатую меж двух заходящих друг за дружку стен. Даже у самого входа, балансируя на опасных ступенях, трудно было увидеть скрытый проход. Жаркую, мрачную нишу, высотой и шириной достаточную лишь для того, чтобы человек поместился в ней стоя, Ордиер обнаружил совершенно случайно, в свою первую вылазку. Он протиснулся сквозь проход и, встав на узкий уступ, перевел дух.

После яркого солнечного света показалось, что в сумраке тайной ниши царит полная темнота. Небольшой свет исходил только из поперечной щели в стене, обнажающей узкую полосу синего неба.

Отдышавшись и привыкнув к темноте, Ордиер шагнул на привычный выступ, нащупав стертый до гладкости порожек. Под ногами во всю глубину простиралась внутренняя полость простенка, уходя меж зазубренных скал до земли. В один из первых визитов Ордиер посветил вниз фонариком и понял, что если упадет туда, то шансов на спасение нет никаких.

Донесся приторный цветочный запах. Ордиер взглянул себе под ноги и различил в тусклом свете неясные очертания каких-то пестрых крапинок на выступе, где стоял.

Ордиер безошибочно определил аромат катарийских роз. Вчера целый день с юга дул горячий ветер «наалаттан», как зовут его местные, и в небо поднялись вихри кружащихся лепестков, цветных, легковесных, которые опускались на долину, наполняя ее удивительными запахами. Некоторые из лепестков возносились на самую высоту, вплоть до наблюдательного пункта в этой крохотной камере. Казалось, их можно коснуться пальцами, протяни только руку. Увы, надо вернуться к приходу Дженессы и покинуть свой пост в самый разгар этой теплой метели.

Всем известно, что аромат катарийской розы обладает легким наркотическим действием. Под ногами похрустывали лепестки, и в нос ударял приторный сладкий запах. Ордиер принялся очищать проем от лепестков, сгребая их в зияющую под ногами пропасть.

Расправившись с лепестками, он поднес к глазам бинокль и прильнул к трещине. Сгорая от нетерпения, навел фокус и принялся рассматривать раскинувшуюся внизу долину.

Вечером Ордиер поехал в Тумо-Таун, в квартиру Дженессы. Ехал он неохотно, им скорее двигало чувство долга, чем жажда общения. Разговоры с чужими людьми его не привлекали, к тому же предстоящая беседа рано или поздно скатится к теме катарийских беженцев, а ему бы этого не хотелось.

После своего открытия Ордиер избегал любых разговоров о них, а если не удавалось, говорил крайне неохотно, как будто отгораживаясь от посягательств на сокровенное. По той же причине он держал в неведении Дженессу. Она, как и ее сегодняшний гость-антрополог, пыталась решить загадки, связанные с катарийцами. Для Ордиера вуаль тайны, окутывающей это племя, начала потихоньку подниматься, но делиться этим он ни с кем не спешил. Во-первых, тогда пришлось бы рассекретить свой наблюдательный пункт, а во-вторых, раскрыть тайные и непозволительные удовольствия, которые он испытывал.

К его приезду все уже собрались.

Первым делом Дженесса представила гостей: профессор Джейси-Джей Пэррен и его жена Луови. Пэррен не вызывал особых симпатий: толстый и навязчивый коротышка суетливо потряс Ордиеру руку и тут же отвернулся, чтобы продолжить занимающий его разговор с Дженессой. В обычных обстоятельствах Иван не спустил бы такой бесцеремонности с рук, но подруга бросила на него умоляющий взгляд, и он сдался. Налил себе выпить и расположился на стуле чуть поодаль от Луови.

Выпивали, закусывали, говорили об Архипелаге. Пэррен с Луови совсем недавно прибыли с севера, и все им тут было в новинку. Хотелось побольше узнать о здешних местах, чтобы в перспективе свить гнездышко и осесть. До сих пор они посетили лишь два острова: Мьюриси, ставший «перевалочным пунктом» для иммигрантов, и собственно Тумо.

Очень скоро Ордиер заметил, что, когда речь заходила об островах, Луови проявляла недюжинный интерес, буквально засыпала вопросами. А далеко ли такой-то остров от Тумо? А сколько часов до него добираться?

– Джейси-Джею надо бы что-то поближе, чтобы не тратить лишнее время в пути, – комментировала она.

– Помнишь, я говорила тебе, Иван, – невзначай обронила Дженесса, – что профессор Пэррен приехал на остров изучать катарийцев.

– А не проще ли поселиться на Тумо?

– Такой вариант мы рассматривали, – отозвался Пэррен. – Я интересуюсь разными теориями касательно этой народности. Видите ли, среди ученых бытует предположение, и Дженессе об этом прекрасно известно, что у катарийцев феноменальное обоняние. Каждому месту свойственны основные фоновые запахи – скажем, запах возделанной почвы, специфической растительности, промышленных предприятий и тому подобное. Я считаю, что сенсорный аппарат катарийцев настроен на обонятельное узнавание места. И если мы здесь обоснуемся, то нас будет легко узнать по запаху Тумо. Как и любого, кто носит на стопах прах здешних почв, так сказать. Так что идеальное месторасположение должно находиться на некотором удалении от Тумо и нести на себе совершенно иную обонятельную метку.

– Наверное, в этом что-то есть, – согласился Ордиер, потягивая коктейль и пытаясь вникнуть в противоречивую аргументацию собеседника.

– И какой же остров вы нам посоветуете? – спросила Луови.

– Так сразу не скажешь.

Пэррен надулся.

– По-моему, я знаю, о чем вы думаете, Ордиер. С чего это вдруг мне добиться успеха там, где все остальные потерпели неудачу?

– Катарийцы – крепкий орешек для ученых, – нейтрально заметил Ордиер.

– Я бы не бросил свою карьеру в Джетре, если бы не был на сто процентов уверен в успехе.

– Конечно.

– Некоторые подходы еще никто не опробовал.

– Например?

– Я поделюсь с вами главной догадкой, у меня нет секретов. – Пэррен подался вперед. – Есть одна тонкость в поведении катарийцев, на которую до сих пор никто почему-то не обратил вниманиЯ. А это ведь так очевидно! Катарийцы населяют экватор.

– И что? Весь остров находится на экваторе, – возразила Дженесса с явным интересом.

– Да, остров в целом расположен на экваторе, но вот долина, где обосновались катарийцы, находится буквально на самой черте. Вы когда-нибудь спрашивали себя, почему?

– Может, случайное совпадение? Их туда заселили решением властей. Быть может, не нашлось другого места, чтобы поместить столь большое количество людей.

– Никак нет, – ответил Пэррен. – Катарийцы сюда приехали по собственному пожеланию, более того, они требовали именно это место.

– На экваторе полно островов. Почему именно Тумо?

– Другие острова они отвергали. По той или иной причине они им не подходили. Знаете, Ордиер, я плотно интересовался этим вопросом и с уверенностью заявляю, что долина на Тумо – отнюдь не первое из предложенных мест. Прежде чем катарийцы осели здесь, они успели здорово попутешествовать по Архипелагу. Долгие годы, много островов. И каждый из них отклонялся от экватора не более чем на пару градусов.

– А ведь они, если мне память не изменяет, выходцы с южного континента?

– Думаю, вам не надо напоминать, где находится Катарийский полуостров?

Наконец Ордиеру стало понятно, к чему клонит Пэррен. Катарийский полуостров – это часть южного материка. Длинным выступом, устремленным на север, поперек Срединного моря, он венчает огромный треугольник долины. Этот выступ, известный под названием Тенкеровой пустоши, простирается так далеко на север, что его часть, а именно Катарийский полуостров, фактически пересекает экватор. И получается, вопреки здравому смыслу, что земли южного материка заходят в северное полушарие. Обитаемых поселений на Тенкере нет, там живут лишь кочевники. Зато за горами, позади болотистой, покрытой манграми перемычки, благодаря которой полуостров не превратился в остров, обитали катарийцы. Оттуда они родом.

– При всем уважении, Джейси-Джей, – проговорила Дженесса, – это ни для кого не секрет. Да, это отличительная черта катарийцев, представляющая большой интерес, но до сих пор никому не удалось проследить зависимость их уникальной культуры от экваториального месторасположения.

– Все верно. А еще никто не пытался наблюдать за их жизнью с воздуха.

Дженесса недоуменно посмотрела на него.

– С воздуха?..

– Я полечу на самолете. Временна́я спираль позволяет зависнуть в любой точке экватора. Вот я и понаблюдаю за ними сверху.

Дженесса собрала со стола грязные тарелки и с задумчивым видом сложила их стопочкой перед собой.

– Ничего у вас не получится, профессор Пэррен, – сказала она.

– Не вижу причин для неудачи.

– Едва они увидят, что над ними завис самолет, будет та же реакция, что и обычно.

– Временная спираль проходит над их поселением дважды в сутки, – продолжил Пэррен. – И пролетающий над головой самолет – вполне привычное зрелище. А значит, их можно будет наблюдать с борта судна, оставаясь при этом незамеченным. Как бы то ни было, такого еще не пробовали.

– И, наверное, неспроста. Конечно, спирали проходят и тут, но воздушное зависание – не более чем обман зрения, так что лучшего обзора вам это не гарантирует.

– Вы так считаете? А сами-то пробовали?

– Я – нет, – честно ответил Ордиер.

– Что и требовалось доказать, – выдал Джейси-Джей и уставился на женщин в поисках одобрения.

Не удостоив его и взглядом, Дженесса взяла пустые тарелки и скрылась в тесном проеме, ведущем в крохотную кухню.

– Вам не хватает амбиций, моя дорогая, – проворковал ей вслед Пэррен.

– Возможно.

Ордиеру нечасто доводилось наблюдать Дженессу в компании высоколобых сослуживцев, и теперь, когда Пэррен заговорил с ней в снисходительном тоне, ему даже стало ее немного жаль. Многие из ее коллег поставили все на карту, занявшись исследованиями странного племени, и разочаровались. Она же пока оставалась на плаву, и амбиций ей было не занимать.

– Амбиции – это основа успеха, – заметила Луови, одарив улыбкой сначала мужа, потом Ордиера.

– Для социального антрополога?

– Специализация тут не важна. Джейси-Джей пожертвовал блестящей карьерой ради того, чтобы изучать катарийцев. Не сомневаюсь, вы наслышаны о его работах?

– О да.

Интересно, думал Ордиер, сколько времени пройдет, прежде чем эта милая пара наконец-то поймет, что на Архипелаг так просто не уезжают. Луови, наверное, в преддверии неминуемого успеха мужа надеется, что удача с катарийцами станет их обратным билетом в Джетру, где его будет ждать не менее головокружительное восхождение по карьерной лестнице. Святая наивность! На островах полным-полно эмигрантов, питавших схожие заблуждения. Ни один из возможных способов вернуться на материк не подойдет человеку с такими взглядами.

Дженесса вернулась к столу с большой вазой домашнего десерта. Ордиер поглядывал на нее, стараясь понять, как она чувствует себя в сложившейся ситуации. Накануне они разговаривали по телефону, и она ясно дала понять, что считает Пэррена ведущим специалистом в своей области и сделает все возможное, чтобы добиться его покровительства.

Дженессе, прожившей на Архипелаге большую часть жизни, в отличие от Ордиера был свойственен некий островной национализм. Она часто рассказывала об истории Архипелага, о давних годах, когда Соглашение о нейтралитете еще только вступало в силу. Группка островов пробовала воспротивиться насильственной нейтрализации. Повстанцы держались несколько лет, объединенные общей борьбой, однако в конечном итоге мощные северные державы задушили очаг сопротивления. Говорят, что на Архипелаге царит мир, но отношения между многими островами и почти всеми группами островов были сильно затруднены. Джейси-Джей может сколько угодно тешить себя надеждой, что в любое время сумеет перебраться на остров, где ему предпочтительней жить, и, скорее рано, чем поздно, неминуемо столкнется с тем, что на практике его возможности ограничены весьма небольшим набором.

Дженесса нередко говорила, что, несмотря на разочарования и неудачи, ее поддерживает конкретная цель. И цель эта куда шире узколобых амбиций Пэррена. Военная оккупация полуострова способствовала тому, что ученым представилась возможность изучить множество катарийских артефактов. Поплыли рекой гранты на научные исследования, и кое-какие из них начали приносить плоды. В научных кругах, и у Дженессы лично, появилась надежда внести вклад в ассимиляцию Архипелага среди современных держав. Она не питала иллюзий касательно ценности катарийских находок, ведь без связи с ведущими сообществами севера рассчитывать на какие-то результаты не приходилось, но верила, что рано или поздно научная интеллигенция внесет свой вклад в просвещение.

– А каким боком во всем этом участвуете вы, господин Ордиер? – спросил Джейси-Джей, желая заполнить паузу в разговоре. – Вы ведь, насколько я понимаю, вовсе не антрополог?

– Верно, вы не ошиблись.

– И в какой же области вы специализируетесь?

– Я отошел от дел.

– Не рановато? Вы совсем еще молоды! – удивилась Луови.

– Увы, так только кажется.

– Дженесса сказала, у вас есть дом на холме у самой границы катарийских земель. Интересно, оттуда видно их поселение?

– Разве что с горы, – ответил Ордиер. – Я вас свожу туда, если вдруг пожелаете. Хотя предупреждаю, прогулка будет не из легких.

– Взобраться на жалкую груду камней? Я вас умоляю!

– Это лишь один способ туда попасть, и далеко не оптимальный. Вы все равно ничего не увидите. Катарийцы поставили стражников по всему хребту.

– Так покажите мне стражей!

– Увидите. Только особенно ни на что не рассчитывайте. Они сразу отвернутся, едва поймут, что на них смотрят.

Пэррен раскурил сигару от декоративной свечи на столе, с блаженной улыбкой откинулся в кресле и выпустил изо рта струйку дыма.

– И это своего рода реакция, – проговорил он.

– Своеобразная и единственная, – ответила Дженесса. – Наблюдение бесполезно, если объект реагирует на наблюдателя.

– Зато полностью вписывается в профиль. Отличный поведенческий стереотип.

– Профиль? – переспросила Дженесса. – А откуда нам знать, какие у них поведенческие стереотипы? Того, что мы видели, явно недостаточно для основательного исследования. Куда полезнее было бы выяснить, как бы они поступили, не будь рядом нас.

– Что, на ваш взгляд, невозможно?..

– А если бы нас здесь вообще не было? Что, если бы на целом острове не было ни души?

– Ну, это даже не допущение, а фантазии чистой воды! Антропология – наука прагматиков. Воздействие современного мира на изолированные сообщества волнует нас не меньше, чем сами сообщества. И если надо, мы вторгнемся и изучим это воздействие. Лучше так, чем никак.

– Вы думаете, до вас никто не пытался? – взорвалась Дженесса. – Все оказалось впустую. Катарийцы просто ждали, пока мы уйдем. Ждали, ждали и ждали.

– Но и это реакция, вполне годная.

– Никакая не годная! – не выдержала Дженесса. – Игра, кто кого перетерпит.

– В которой, надо полагать, победят катарийцы? Так я должен вас понимать?

– Слушайте, Джейси… профессор Пэррен. – Дженесса подалась вперед и была явно на взводе. Длинная прядь волос упала в нетронутый десерт. – Когда катарийцы сюда только приехали, из нашего отдела в их лагерь отправили исследовательскую партию. Ученые должны были изучить тот самый отклик, о котором вы только что говорили. Они явились туда, не таясь. И что вы думаете? Катарийцы молча ждали, пока те уйдут. Сидели, стояли – кто как, где кого настигло их появление. И ничего не делали целых семнадцать дней. Полное бездействие! Не говорили, не ели, не двигались. Когда им протягивали еду или пищу, они принимали, но никак не пытались сами ее добыть. Когда им хотелось спать, они засыпали прямо тут же, на чем пришлось. В грязи, в испражнениях, на голых камнях – без разницы, а проснувшись, возвращались в свою позицию.

– Что, и дети?

– Да, и они вместе со всеми.

– А как насчет естественных отправлений? А беременные? Они тоже сидели и ждали, пока чужие уйдут?

– Ждали. Только они сидели в том случае, если приход чужаков застиг их в этой позе. К слову, о беременных. Эксперимент пришлось свернуть по медицинским показаниям. Там их было двое. И обеих пришлось везти в больницу. Одного младенца так и не спасли.

– Они сопротивлялись госпитализации?

– Нет. Катарийцы никогда не сопротивляются.

– А были еще попытки?

– Такие же. По сути, реакция катарийцев исключала возможность любого мало-мальского изучения. Было еще несколько вылазок, в которых и мне доводилось участвовать, но в конечном итоге эксперимент был закрыт. А теперь почти никого туда к ним не пускают.

– А кто так решил? Катарийцы?

– Нет. Местные власти.

– Все сказанное не противоречит тому, что говорил нам Джейси-Джей, – вдруг вклинилась в разговор Луови. – Такое поведение может рассматриваться как реакция на внешний мир.

– Никакая это не реакция! – вскинулась Дженесса, обернувшись к собеседнице с быстротой пантеры. – А как раз нечто противоположное – прекращение всяческой деятельности. Любой. Вы, конечно же, видели фотографии…

– Да видел я эти карточки, – отмахнулся Пэррен.

– Значит, вы улавливаете масштаб катастрофы? В отделе хранится уйма отснятого видео, вам наверняка что-то подобное попадалось. Они даже не ерзают. Десять дней, двенадцать, а они неподвижны как статуи, просто смотрят и ждут.

– Подобие транса?

– Нет, они именно ждут. Это единственная возможная интерпретация.

Глядя, насколько эмоционально Дженесса воспринимает этот вопрос, Ордиер задумался: а не мучает ли ее дилемма, подобная его собственной?

Она всегда утверждала, что ее интерес к катарийцам носит исключительно профессиональный характер, хотя во всех прочих ситуациях при общении с людьми выказывала крайнюю степень невозмутимости, граничащей с равнодушием. Да, это племя и впрямь уникально, и не только для антропологов.

В целом мире не сыскать столь выдающейся народности, не выставляющей своих заслуг напоказ. На всем северном континенте нет ни одной страны, не связанной с катарийцами так или иначе, в социальном или культурном смысле. С одной страной они боролись на общем фронте: когда бы ни нападал на них враг, катарийцы приходили на выручку и дрались с фанатичной самоотдачей. В другой оставили богатое наследие в виде дворцов и публичных зданий, спроектированных катарийскими архитекторами и возведенных их каменщиками и строителями. Катарийские целители чудесным образом приходили на помощь во времена чумы. Спасатели, не дожидаясь клича о помощи, вдруг оказывались в местах стихийных бедствий и катастроф. Сценаристы, художники и танцовщики появлялись, вносили свой вклад в культуру и исчезали на пике славы. Спортсмены, медсестры, математики. Приходили, вносили лепту и по-тихому уходили.

Представители этой народности отличались прекрасным сложением и редкостной красотой. На родине Ордиера говаривали, что моделью для статуи Эдрона, отлитой из мрамора и прославившейся по всему миру, – статуи, воплощающей мужскую красоту, силу и мудрость, – послужил катариец. Равно как и запечатленная на полотне Васкаретты красавица, олицетворение физической притягательности и непорочного женского естества, тоже была катарийкой. Девять веков прошло с тех пор, а ее лик копируют без зазрения совести в целях рекламы, украшая им бесчисленные упаковки от косметики, хлопьев, белья, красителей и электроприборов.

И несмотря на истории их визитов в разные страны, на множество легенд и почитаемых традиций, цивилизованный мир не знает почти ничего ни о катарийцах, ни об их родине.

Там, где кончаются топкие мангровые рощи и восстают над долиной укутанные тропическими лесами холмы Катарийского полуострова, стоят молчаливые стражи. Они никому не мешают пройти, их дело – подать сигнал, предупреждая своих о вторжении. По правде сказать, в мире не нашлось бы много желающих пробраться на полуостров. Далеко вокруг простиралась Тенкерова пустошь, и ее неодолимое бездорожье отталкивало смельчаков. С юга проход закрывали пустыни и горы, на подступах с севера растянулись дремучие дождевые леса. Даже болотистый, изобилующий гадами и насекомыми перешеек отбивал всяческую охоту у путешественников. Не легче было подойти к полуострову с моря – крутой и скалистый берег не изобиловал местами для высадки. Не имея доступа к изобретениям цивилизованного мира, катарийцы научились сами удовлетворять свои нужды, оставаясь для прочих тайной за семью печатями.

При всем при том, в мире им отводилась уникальная роль. Их считали неким промежуточным звеном эволюции, связующим цивилизованные народы севера с несметными племенами Архипелага, варварами и кочевниками юга. Ведь свидетельства катарийских умений и интеллекта можно было встретить повсюду. Кое-кто из этнологов безуспешно пытался проникнуть на полуостров, и всех ждал обескураживающий, молчаливо-выжидательный прием – то, что пережила и в подробностях описала Дженесса.

Впрочем, в культуре этого племени была одна неоспоримая особенность, известная цивилизации: они буквально понимали фразу «жизнь – это театр». Судя по аэрофотоснимкам и рассказам немногих, кому удалось посетить их сообщество, почти у каждой деревни или общины был зрительный зал под открытым небом. Эти площадки не пустовали никогда. Ученые строили бесчисленные версии, пытаясь разгадать их предназначение, и все же сошлись на одном: драма для катарийцев – символическое средство воздействия. Они вершат правосудие, решают проблемы и празднуют торжества посредством театрального действа.

Некоторое количество катарийских книг, попавших в библиотеки мира, тоже озадачивают читателей и исследователей. Непостижимая проза, равно как и стихи, сложена в форме пьес или декламаций и до крайности туманна. Мало того, что бесчисленные персонажи играют весьма символичную роль, они непременно наречены множеством сокращенных, фамильных и официальных имен. Не удивительно, что семиотический анализ катарийских текстов – это целая дисциплина, которую изучают студенты северного полушария.

Те немногие катарийцы, которым по той или иной причине довелось побывать в странах северного полушария, объясняют такой феномен весьма уклончиво. Одна дама, лингвист по профессии, весьма неожиданно появившаяся на некой встрече в верхах, призванной урегулировать какой-то политический вопрос, любезно согласилась принять участие в форуме и осветить некоторые темы из жизни своего народа.

В той памятной речи она объяснила будущим докторам наук, что сама является лишь посредником, актрисой, несущей культуру своей страны. Она здесь – глашатай, выражающий чужую волю. И все ею сказанное, включая содержание нынешней речи, предусмотрено специальными импровизаторами и прописано коллективом соавторов. На прочие вопросы она отвечала, формулируя данный постулат иными словами. Стенограмма той встречи до сих пор служит предметом жарких дебатов среди экспертов.

Война пришла на земли, где испокон веку селились катарийцы, когда военные Файанленда приступили к строительству глубоководной топливной базы у берегов полуострова. И если раньше территория катарийцев пользовалась неоспоримым нейтралитетом, то теперь этот статус вызывал большие сомнения. Вскоре Федеративные Штаты начали полномасштабное сухопутное вторжение, и катарийцы в полной мере ощутили на себе сокрушительную беспощадность войны – с нейронными газами, «стекляшками», огнеметами и кислотными аэрозолями. Целые поселения в одночасье стирались с лица земли, дотла выжигались плантации, людей истребляли как скот. Через пару недель катарийское племя было практически уничтожено.

С севера выслали миротворческий контингент и за время короткого перемирия эвакуировали жалкую горстку выживших. Те даже не сопротивлялись. Сменив множество временных пристанищ, они оказались на Тумо. Там, в уединенной долине на восточной оконечности острова, для беженцев разбили лагерь. Поначалу они были полностью на обеспечении властей, но в удивительно короткие сроки возродили былую самодостаточность. По периметру территории установили брезентовые щиты и поставили стражников на всех точках входа. По слухам, условия для жизни там были примитивными и санитария не на уровне, так что власти как-то пытались решить этот вопрос, но каждый, кто попадал за холщовые экраны – врачи, агрономы, строители, соцработники, – возвращался ни с чем. Все как один отвечали одно: катарийцы ждут.

Бывает ожидание вежливое, бывает нетерпеливое – тут не было ни того ни другого. Они попросту прекращали всякую деятельность и погружались в молчание.

Со временем катарийцы убрали большую часть экранов, и взорам открылась новая, перестроенная согласно вкусам поселенцев деревня. Постепенно поселение разрасталось и заняло отведенную им территорию целиком. Издалека нынешний лагерь беженцев не кажется чем-то из ряда вон выходящим, однако надо учитывать и скудный ландшафт, и нехватку хороших строительных материалов. Главное, что их по-прежнему отличало, – нежелание идти на контакт и то, что отдельные участки лагеря скрыты от постороннего взгляда высокими полотняными экранами.

Ордиер очнулся, неожиданно услышав прозвучавший посреди несмолкаемого спора вопрос Пэррена, явно адресованный ему:

– То есть, если подняться на скалу возле вашего дома, можно увидеть катарийских стражей?

– Вполне, – ответила Дженесса, видимо, понимая, что Иван погрузился в свои мысли.

– Позвольте, но зачем катарийцам подниматься в горы? Я думал, они вообще не выходят из лагеря.

– Долина полностью в их распоряжении, – пояснила Дженесса. – Они возделывают тамошние земли.

– А-а, выращивают себе пропитание.

– Нет, – возразила она. – Они выращивают розы. Те самые, катарийские.

– Ну, тогда мы сможем за этим понаблюдать! – Пэррен довольно потирал руки.

Дженесса кинула на Ордиера умоляющий взгляд, тот с деланой невозмутимостью посмотрел в ответ. Он сидел, опустив локти на стол и сцепив перед собой руки, и пытался сохранять внешнюю невозмутимость. Перед поездкой на квартиру Дженессы Ордиер успел принять душ, но от кожи по-прежнему доносился легчайший аромат катарийских роз. Теперь же, переглядываясь с ней, он пребывал в сладкой истоме, навеянной чудным запахом.

Джейси-Джей Пэррен с женой остановились в гостинице неподалеку от пристани. С утра Дженесса пошла их проведать, а Ордиер направился по своим делам. Проведя страстную ночь и расслабленные после хорошего эмоционального всплеска, они вместе вышли из квартиры и в обнимку дошли до его машины.

Ордиер неторопливо ехал домой, предаваясь воспоминаниям о прошедшей ночи. Скрытая ниша в стене башни уже не казалась ему столь манящей, просто хотелось узнать, что удастся увидеть еще. Разговоры о катарийцах пробудили в нем живой интерес. Когда все только начиналось, он оправдывал себя тем, что подсмотренное – лишь случайность, фрагмент, а потому не представляет особой ценности. Но проходили недели, и он все больше узнавал о загадочном племени. Более того, ему уже казалось, что их связывает некая общая тайна и надо держать рот на замке.

Подъехав к дому и припарковав машину, Ордиер придумал еще одно удобное оправдание своему безмолвию относительно катарийцев. Ему просто не понравились ни Пэррен, ни его жена. Не хотелось воодушевлять антрополога на дальнейшие действия. Вскоре напор профессора уступит соблазнительной неге местной жизни, он обмякнет и изменится сам по себе, но до той поры будет действовать на Дженессу как раздражитель, без конца побуждать ее к деятельности, и та с новым рвением примется настырно влезать в жизнь катарийцев.

За ночь в закрытом доме скопилась духота. Ордиер прошелся по комнатам, открывая окна и распахивая ставни. Потянуло свежим ветерком из заросшего сада – все лето не доходили руки навести в нем порядок. Разрослись цветы, кустарники колыхали разлапистыми ветками. Глядя на них, Ордиер пытался собраться с мыслями.

Понятно, что проблема надуманная и не стоит выеденного яйца: достаточно один раз сказать себе «нет» и больше не подниматься на эту проклятую постройку. Забыть о катарийцах и жить своей жизнью, как было до этого долгого экваториального лета. На самом же деле он мыслил так, как рассуждает любой человек, страдающий пагубным пристрастием: если только захочу, брошу хоть завтра. Та ниша в стене буквально довлела над ним, неумолимо притягивая к себе. Во время вчерашнего разговора лишний раз всколыхнулись воспоминания о загадочных и волнующих подробностях происходящего в катарийском лагере.

Да, не случайно романтические и эротические влияния катарийцев обнаруживаются в произведениях великих композиторов, философов, писателей и художников. Неспроста северян так увлекала загадочность этого племени, что люди грезили наяву и слагали легенды. И речь не обязательно идет о высоком искусстве; и в граффити на стенах бедняцких трущоб, и в непотребной книжонке, порнографии низшего пошиба – везде прослеживалась катарийская мифология.

Добровольный отказ от походов к башне стал сущей пыткой. Ордиер попытался хоть чем-то себя занять: поплавал в бассейне, разложил по полкам давным-давно прибывшие и благополучно забытые книги с материка, но к полудню обычное любопытство превратилось в ноющий голод. Он подхватил свой извечный бинокль и полез на скалистый обрыв.

В его отсутствие в нишу нанесло лепестков. Ордиер тщательно выгреб их пальцами из расщелины, приставил к глазам бинокль и подался вперед. Легонько царапнули по камню железные козырьки прибора. Наблюдатель сместился, ступив на едва заметный выступ в стене.

Вдали, в самом конце раскатанной ледниками долины, раскинулся лагерь катарийцев. Кое-где опять возвели холщовые экраны – там, судя по справочникам Дженессы, обучают детей. С юга дул ветер, колыша завесы. По полотнам, словно по водной глади, пробегала мелкая рябь. Линзы бинокля были слабоваты, не хватало увеличения, чтобы рассмотреть, что творится за полотнами. И все-таки Ордиер, сгорая от нетерпения, надеялся, что ветер приподнимет край полотна и туда удастся заглянуть.

Напротив лагеря, протянувшись по долине, простиралась плантация роз. С возвышения цветы представлялись зеленовато-пурпурным морем. Несколько минут Ордиер напряженно всматривался, плавно переводя взгляд из одной точки пространства в другую и наслаждаясь исключительным правом незримого наблюдателя.

Поначалу из своей тайной ниши он наблюдал за работниками на плантациях. И когда вчера Пэррен, затаив дух, высказал мечту посмотреть, как катарийцы выращивают розы, Ордиер прекрасно его понял. Вспомнилось, с каким трепетом он сам поначалу наблюдал за этим действом.

Никто из людей, в которых он всматривался, не замер в позе терпеливого ожидания, а значит, о его присутствии не подозревали.

Среди роз собралась небольшая кучка катарийцев. Между ними разгорелся оживленный спор. Через некоторое время двое отделились от общей массы и взяли просторные заплечные короба. Волоча за собой огромные емкости, они стали медленно прохаживаться меж длинных рядов, срывая с кустов наиболее крупные и насыщенные бутоны и бросая их за спину.

За те недели, что он подсматривал за катарийцами, Ордиер уже привык соблюдать во всем методичность. Вот и теперь он неспешно переводил взгляд от одного сборщика лепестков на другого. На женщинах, а их здесь было большинство, Ордиер останавливался особо. Он искал одну девушку, которая привлекла его внимание. Он увидел ее однажды, когда только понял, что может смотреть на них, оставаясь при этом незамеченным. Он не знал ее имени и не пытался придумать свое, чтобы как-то ее обозначить. В чем-то она напоминала Дженессу, но, покопавшись в себе, Ордиер в конечном итоге решил, что сходство весьма умозрительно и исходит из глубинного чувства вины, которое в нем все-таки появилось.

Незнакомка была моложе Дженессы, выше и, несомненно, красивее. Дженесса – смуглая сексапильная брюнетка, не лишенная интеллекта, катарийка же – тонкое уязвимое существо в теле созревшей женщины. Порой, подойдя чуть ближе, девушка поднимала взгляд и как завороженная смотрела в сторону башни. Золотистые волосы, бледная кожа и классическое телосложение катарийской красавицы пленяли Ивана. Для Ордиера она стала живым воплощением жертвенной красоты с полотна Васкаретты.

Дженесса была реальна – подойди и возьми, катарийка же – лишь далекий запретный плод, навеки недостижимый.

Убедившись, что ее нет на плантациях роз, Ордиер взял чуть ниже и подался вперед, пока не уперся лбом в шершавую каменную плиту. Прижавшись вплотную к расщелине, он посмотрел на сооруженную у подножья гряды арену.

И сразу увидел… Она стояла у железной статуи – всего их было двенадцать, установленных вокруг расчищенной от поросли и выровненной площадки. Катарийка была не одна – доселе ему не доводилось видеть ее в одиночестве. Подготавливая арену, повсюду сновали мужчины и женщины, сама же она держалась в стороне. Арену прибирали, готовили к действу: мужчины мыли и натирали до блеска железные статуи, женщины разбрасывали лепестки на усыпанную песком почву.

Катарийке пока отводилась роль наблюдателя. Она была, как обычно, в красном: ее окутывало длинное одеяние, которое колыхалось подобно легкой тоге, сшитой внахлест из нескольких кусков полупрозрачной ткани.

Очень тихо и осторожно Ордиер навел резкость на ее лицо. В приближении стало казаться, что она рядом, рукой подать. Но был и обратный эффект – почудилось, что и он перед нею как на ладони.

Облачение катарийки было завязано на шее легким узлом и свободно ниспадало по бокам. Ордиер видел изгиб ее плеча, переход от плеча к руке и легкий намек на бугорок груди. Если бы она резко обернулась или подалась вперед, полосы ткани распахнулись бы и можно было бы увидеть гораздо больше. Девушка словно не осознавала собственной привлекательности, а он смотрел на нее как зачарованный.

Ритуал начался без всякого видимого сигнала. Приготовления плавно переросли в первый этап церемонии. Женщины, разбрасывавшие лепестки, перестали кидать их на площадку и принялись осыпать ими прекрасную катарийку. Мужчины, чистившие скульптуры, зашли каждый за свою. Сзади каждой статуи имелась дверца на петлях; мужчины открыли двери и шагнули внутрь, затворившись там.

Остальные участники, примерно поровну мужчин и женщин, встали вокруг арены, заняв промежутки между статуями.

Прекрасная катарийка вышла вперед и остановилась в центре арены.

Все это Ордиер уже видел: сейчас начнутся песнопения. Раз за разом ритуал развивался, продвигаясь чуть-чуть вперед, и каждый раз Ордиеру показывали что-то новенькое, а если и нет, то действо оканчивалось обещанием неожиданного поворота. Судя по всему, прекрасной катарийке в этом представлении отводилась весьма обольстительная роль.

Начались негармоничные песнопения, зазвучали низкие мягкие голоса. Катарийка стала медленно поворачиваться на месте, покачиваясь из стороны в сторону, ногами сминая розовые лепестки. Затем, как и в прошлый раз, с плеча соскользнула лямка, складки одеяния заколыхались, обнажая то локоть, то грудь, то лодыжку. Не оставалось сомнений: под балахоном она совершенно нагая. Красавица прямым, пристальным взглядом обводила мужчин, как будто бы выбирала, бросала вызов, заманивала, завлекала…

Ей под ноги ложились россыпи лепестков, и она давила их, крушила, топтала. Казалось, пьянящий, дурманящий аромат восходит до самого верха – туда, где таится смотрящий, хотя логика подсказывала, что это пахнут лепестки в самой нише.

Дальнейшее действо Ордиер тоже наблюдал уже несколько раз. Из дюжины женщин, бросавших цветы на арену, одна отложила корзину и направилась прямиком в центр. Замерев перед молодой катарийкой, она рванула за лиф своего платья и обнажила грудь. Вперед, вровень с ней, выступила другая и сделала то же самое. Тут на арену ворвался мужчина, обхватил обеих и утащил их куда-то прочь, явно им что-то выговаривая. В это время на арену выбежала третья женщина и тоже рванула свою одежду. Тогда к ней бросился еще один мужчина и силой потащил назад.

Катарийка включилась в игру, начала чувственно гладить свое тело руками и короткими, нетерпеливыми движениями одергивать одеяние, словно пытаясь сорвать его с себя. Постепенно тонкая ткань поддавалась, ткань расходилась по швам.

Каждый раз, наблюдая за действом, Ордиер задавался вопросом, к чему это все приведет. Не терпелось увидеть оставшуюся часть ритуала – до сих пор церемония не сильно продвинулась вперед. Он опустил бинокль и снова подался к расщелине, чтобы разглядеть сцену в целом.

Прекрасная катарийка сводила его с ума. В своих фантазиях он представлял, что вся церемония, происходящая под этими стенами, предназначена лишь ему одному и служит эротическим подношением.

Конечно, он мечтал об этом, только оставшись наедине сам с собой. Теперь же, созерцая со стен само действо, он чувствовал себя тайным соглядатаем, вторгшимся в чужой мир, но не способным изменить ход событий, как не способна изменить его, кажется, и сама катарийка.

Впрочем, безучастность Ордиера ограничивалась лишь его невмешательством. На деле же, в куда более приземленном смысле, он глубоко сопереживал происходящему, испытывал сильнейшее физическое возбуждение, чувствовал тяжесть и напряжение в паху. Причем мельком оголявшиеся женщины представляли для него второстепенный интерес.

Катарийка в центре арены снова начала двигаться, и Ордиер все внимание переключил на нее. В очередной раз к ней направилась одна из женщин, распутывая на ходу завязки на лифе, и прекрасная катарийка шагнула навстречу. Потянула за сегмент своего алого облачения и отшвырнула прочь. Ткань невесомо упала на нежные лепестки.

Ордиер впился в бинокль, но главная героиня отвернулась, и полы ее зыбкого одеяния сомкнулись, скрыв представшую на мгновение взору нагую плоть.

Она сделала пару шагов и запнулась, повалилась ничком на арену, окунувшись в рыхлый слой лепестков. Лепестки взвились вверх, но не успели они опуститься, как на арену ступил мужчина. Он приблизился к девушке и встал рядом. Тронул ногой, потом, напрягшись, изо всех сил толкнул ее, приподнял и перекатил на спину.

Казалось, красавица без сознания. Беспорядочно разметались в стороны полы тонкого одеяния, и взгляду открылись отдельные части распростертого тела. Обнаженными оказались ее бедра и руки; место, где она сорвала с себя часть одеяния, зияло полосой светлой кожи. Полоска начиналась между грудей, проходила по животу, пересекала бедро. В бинокль Ордиер рассмотрел нежно-розовый ореол вокруг соска и завитки волос на лобке.

Мужчина присел на колени и, склонившись над безвольным телом, энергично растирал гениталии, явно готовясь овладеть распростертой красавицей.

Отдавшись сладострастному возбуждению, Ордиер наблюдал за действом, не пытаясь себя обуздать. Разрешившись в штаны, он упоенно смотрел, сжимая в руках трясущийся бинокль. Красавица вдруг разомкнула веки и устремила взгляд вверх, приоткрыв влажные губы.

Казалось, она смотрит прямо на него.

Смутившийся и пристыженный, Ордиер отпрянул от щели в стене.

Два дня спустя ранним утром к Ордиеру приехали Джейси-Джей с супругой. После завтрака мужчины отправились в горы, оставив Дженессу и Луови развлекать друг друга.

По совету Ордиера Пэррен прихватил с собой пару крепких походных ботинок. Обвязавшись веревками, они полезли вверх. Пэррен был слишком тяжел и неловок; едва они начали подъем, как он сорвался вниз. Профессор покатился было по осыпающемуся склону, но Ордиер принял на себя его вес и удержал.

Прочно зацепив веревку за крюк, Ордиер спустился. Дородный коротышка уже успел встать на ноги и удрученно взирал на свежие ссадины, проглядывающие сквозь прорехи в одежде.

– Ну что, продолжим? – поинтересовался у него Ордиер.

– Дайте мне пару минут, я приду в себя.

Стремление подниматься в горы несколько ослабло, и он явно не торопился двигаться дальше.

Пэррен перевел взгляд туда, где над самым обрывом высилась одинокая постройка.

– Вон та башня – это ведь ваша собственность?

– Ну, это не настоящая башня, а лишь миниатюра.

– А можно подняться на укрепления? Похоже, это легче, чем лезть в горы.

– Легче, но опаснее. Это почти руины, и ступени укреплены не до самого верха. В любом случае, с хребта будет лучше обзор, поверьте мне на слово.

– Не факт, – возразил Пэррен, растирая пальцами ободранную ладонь. – Ладно, давайте попробуем еще раз.

Ордиер снова проинструктировал профессора, как пользоваться веревкой, как найти опору для рук и для ног, как смещать вес. Гора была высокая и крутая, но дополнительная трудность была в том, что ее поверхность усыпали острые камни и любое неловкое движение могло оказаться последним, причем для обоих.

Мужчины полезли вверх. Две трети пути проделали почти без происшествий, потом Пэррен оступился, полетел вниз и с диким криком упал на валун.

– Не нужно так шуметь, – посетовал Ордиер, спустившись к напарнику и убедившись в том, что тот цел и невредим. – Хотите переполошить весь лагерь?

– А-а, вам легко говорить, а я тут впервые.

– Я сюда забирался без провожатых, в первый раз тоже. И, поверьте, не устраивал тут песен и плясок.

– Вы моложе меня, Ордиер.

Нытье прекратилось, когда Ордиер забрался наверх и занял прежнее положение с веревкой в руках. Сел на отлогий камень и молча воззрился на Пэррена, словно бы спрашивая, продолжает он восхождение или остается внизу. Подувшись еще для приличия, антрополог, видимо, понял, что провожатый делает все, что в его силах, и с видимой неохотой полез вверх. Ордиер принимал на руку холостую веревку.

– Ваша правда, – признался вполголоса Пэррен. – Устроил переполох почем зря, каюсь.

– Да ничего.

– Думаете, засекли?

– Трудно сказать, пока не заберемся наверх.

– То есть они все-таки могли меня услышать?

– Возможно, – ответил Ордиер. – Ветер сегодня сильный. С другой стороны, насколько мне известно, сверхчеловеческими способностями катарийцы не обладают. Просто старайтесь лишний раз не шуметь. – Иван вскинул руку, указывая куда-то наверх. – Нам туда, к откосу. Если они не переставили стражу, то ближайший охранник будет не близко. Может, нам повезет и в течение нескольких минут нас не заметят.

Ордиер продолжил подъем, намеренно выбирая для опоры наиболее устойчивые камни, чтобы увесистый спутник уверенно шел по его пятам. Ближе к вершине становилось меньше насыпей, поверхность была ровнее и можно было двигаться с меньшим риском, не опасаясь, что из-под ноги выпадет камень и с грохотом полетит со скалы. Пэррен молча лез следом. Наконец впереди, почти у самой вершины, показался широкий уступ. Ордиер вполз на него и улегся ничком, поджидая спутника.

Поверхность скалы накалилась от солнца и обжигала.

– Хотите совет? – сбиваясь с дыхания, проговорил Ордиер. – Не сразу доставайте бинокль. Сначала осмотритесь, а потом будете спокойно себе изучать ближайшие объекты под увеличением.

– Зачем такие сложности?

– Как только нас засекут, поднимется шум.

Пэррен расчехлил бинокль, повесил его на шею. Ордиер последовал его примеру.

– Ну что, готовы?

Пэррен кивнул. Они тихонечко приподнялись и выглянули за край уступа. Внизу расстилалась необъятная ширь долины.

Прямо под ними стояли пять катарийских стражников. Задрав головы, они в упор смотрели на ту точку, где расположились наблюдатели.

Ордиер инстинктивно пригнулся, и в тот же миг раздались возгласы катарийцев. Стало ясно, что планы застать их врасплох потерпели неудачу.

Ордиер набрался решимости и выглянул снова. Тревога стремительно распространялась от утеса в исходной точке к дальним границам селения. Стражи уже стояли спиной, обратившись лицом к плантациям. Там, на плантациях и по берегу узкой речки, на подступах к лагерю, поселенцы прекращали всяческую активность, бросали дела и замирали в пассивном ожидании.

Пэррен неуклюже застыл с биноклем. С одной стороны, ему хотелось хоть что-нибудь углядеть, с другой – боязно было показываться.

– Можете больше не прятаться, – сказал Ордиер. – Встаньте в полный рост, обзор будет лучше.

Ордиер приподнялся и сел, свесив ноги с уступа. Мгновением позже к нему присоединился Пэррен. Впереди расстилалась долина, и солнце порядочно припекало. Поднеся бинокли к глазам, они изучали окрестности.

У Ордиера были и свои заботы. Пока Пэррен изучал предметы своего интереса, Ордиер методично прочесывал плантации, выискивая в толпе единственное лицо. В основном люди стояли, повернувшись к ним спинами. К тому же находились они далеко, и различить их на расстоянии, даже при порядочном увеличении, было сложно. Руки подрагивали вместе с ударами пульса, изображение то и дело смещалось. Но вот одна из них – точно женщина. Ордиер усиленно вглядывался, пытаясь уловить сходство с той девушкой, что видел ранее на арене.

Он перевел бинокль в сторону – туда, где на гребне горы стояла миниатюрная крепость. Особенности ландшафта не позволяли окинуть взглядом всю арену, хотя прекрасно просматривались две полые статуи, стоявшие поблизости. Ордиер и не рассчитывал, что прямо сейчас там разворачивается ритуал, отсюда он все равно бы ничего не увидел, – хотелось узнать только, есть ли там люди. Не считая стражников, замерших вблизи башенки, ничто больше не намекало на чужое присутствие.

Еще несколько минут они наблюдали затихшую долину. Пэррен извлек из кармана блокнот и делал зарисовки, внося пометки мелким убористым почерком. Прикрыв глаза от яркого солнца, Ордиер посматривал на него. Голову порядочно напекло.

На скале, где они устроились, лежали несколько сморщенных лепестков, подвялившихся на солнцепеке. Поднимаясь, Ордиер заметил у подножья скалы целые россыпи. Правда, те были свежими, ярко окрашенными – как видно, лежали в тени. Он подцепил пальцами сухой лепесток, скомкал его и раздавил, обращая в пыль.

Покончив с записями, Пэррен бросил последний взгляд на долину и заявил, что на сегодня увидел достаточно.

– Вы приблизительно представляете, когда они выйдут из оцепенения?

– Пока не убедятся, что на горизонте все чисто. Будьте уверены, мы с вами уйдем, а они еще долго будут стоять не шелохнувшись.

Пэррен устремил взгляд вдаль, обозревая окрестности: дом Ордиера, пыльный пейзаж и окутанные знойным маревом горы на горизонте.

– Как считаете, имеет смысл пару часов где-нибудь выждать? Времени у меня предостаточно.

– У них – тем более. Они уже поняли, что мы здесь, так что можно с таким же успехом уйти.

– А ведь они нас как будто бы ждали…

– Похоже на то, – ответил Ордиер и, виновато взглянув на спутника, добавил: – Наверное, потому, что я привел вас туда, где однажды уже поднимался. Надо было попробовать новое место.

– В следующий раз так и сделаем.

– Если оно того стоит…

Стали спускаться. Солнце палило не на шутку, и спутники испытывали серьезный дискомфорт. Так и подмывало где-нибудь срезать путь, сойти с надежной дорожки, но острые зазубренные края и неустойчивые поверхности отрезвляли.

Пэррен не выдержал первым, опустился на корточки под тенистым выступом. Ордиер, успевший его опередить, вернулся и устроился рядом. Они хлебнули воды из бутылок, отерли рты. Чуть поодаль стоял дом Ордиера. На фоне тусклого серовато-коричневого ландшафта он казался разноцветной игрушкой из пластика. У бассейна, в тени раскидистого зонта виднелись две женских фигурки – Луови с Дженессой.

– Дженесса рассказала мне, что вы были связаны со «стекляшками», – произнес Пэррен.

Ордиер перевел на него удивленный взгляд.

– Почему она стала об этом рассказывать?

– Я спросил ее прямо. Ваше имя мне смутно знакомо, я ведь тоже из Файандленда. Когда она его назвала, я припомнил, что писали о вас в прессе.

– По крайней мере, вам понятно, почему я уехал, – пробормотал Ордиер. – Я этим больше не занимаюсь. Все в прошлом.

– Вы много знаете об этих технологиях.

– И что толку в этих знаниях здесь, на островах?

– Ну, для меня вы – весьма ценный кадр. Короче говоря, я хочу с вами проконсультироваться.

– И что же вы хотите от меня узнать? – покорно спросил Ордиер.

– Все, что вы можете рассказать.

– Увы, профессор Пэррен, вас ввели в заблуждение. В техническом плане я имею весьма смутное представление о «стекляшках». Я, скорее, посредник.

– Вот только не надо лукавить. Если уж вы не эксперт, тогда я не представляю, кого можно было бы так назвать.

– Я поделился с Дженессой лишь самой малостью. Не стоило ей распространяться. Да, я знаю о «стекляшках» немножко больше других. Но технологии совершенствуются, и то, чем я торговал, уже вчерашний день.

– Послушайте, я видел в вашем доме детектор. Ну, попробуйте возразить.

– Не понимаю, с чего вдруг такой интерес?

Пэррен вдруг подался вперед, уже не стараясь скрываться в тени.

– Не будем ходить вокруг да около, Ордиер. Мне нужна информация, и вы ею точно располагаете. В частности, скажите, существует ли на Архипелаге закон против использования «стекляшек»?

– А вам-то это зачем?

– Затем, что с их помощью я собираюсь наблюдать за катарийцами. Я хочу знать ваше мнение. Например, исходя из того, что мы с вами видели, могут ли катарийцы каким-то образом глушить эти сигналы?

– Ну, для начала, никакого закона у нас нет – по крайней мере, осуществимого на практике. Есть Соглашение о нейтралитете, но я ни разу не слышал, чтобы против кого-то выдвигали обвинения. Размещение «стекляшки» нарушает Соглашение, но, опять же, ни о каких судебных преследованиях речи не шло. Может быть, на некоторых островах есть свои местные законы, однако на Тумо, так уж вышло, их нет.

– А как насчет остального?

– Ну да, вы можете разбросать «стекляшки», если только придумаете как. Важно, чтобы катарийцы вас не заметили.

– Ну, с этим как раз проблем нет. Вы же в курсе, что я буду использовать самолет. В Тумо-Тауне мне уже пообещали борт с оборудованием, чтобы рассеять трансмиттеры ночью.

– Похоже, вы осведомлены куда лучше меня, – примирительно заметил Ордиер. – А с чего вы решили, будто бы катарийцы знают, как блокировать их сигнал?

– Они уже сталкивались со «стекляшками». С самого начала военной кампании на полуострове обе стороны весьма активно использовали трансмиттеры для шпионажа. Военные во всем перегибают палку, так что катарийцы наверняка были просто засыпаны трансмиттерами. При таких делах и не самое цивилизованное племя придумает, что с ними делать, а катарийцы – отнюдь не отсталый народ.

– А мне показалось, что вы иного мнения на их счет. Насколько я понял, антропологи не изучают технологически продвинутые народы.

– Катарийцы не подходят под общие правила. Для исследователя они представляют особый интерес как раз тем, что не допускают ни малейших исследований. Да, антропология, как вы правильно заметили, имеет дело в основном с первобытными племенами, но катарийцы отнюдь не такие. По нашей классификации, все общества делятся на «мягкие» и «жесткие». На профессиональном жаргоне это означает степень воздействия на окружающий мир. При поверхностном рассмотрении катарийцы кажутся племенем мягкого типа: не воинственны, растят свои цветочки, апатичны до безобразия. Но совершенно ясно, что все это – ширма. А под ней сокрыто нечто глубокое и тонкое, отточенное до мелочей. Лично для меня катарийцы, может, не цивилизованны, но однозначно жестки. И по жесткости нисколько не уступают другим. Их технологические навыки вполне способны сравниться с нашими.

– Это ваша догадка?

– Скорее, обоснованное предположение. Они явно что-то скрывают. Ну, так как же насчет «стекляшек»? Думаете, они сумеют заглушить сигнал?

– До сих пор это никому не удавалось. По крайней мере, в мою бытность еще не додумались, как блокировать сигнал. Впрочем, прогресс не стоит на месте.

– И у них в том числе.

– Не знаю. Можно только предполагать.

– Вот, взгляните. – Пэррен сунул руку в карман и извлек оттуда небольшую шкатулку. Ордиер сразу узнал ее – футляр-заглушка для миниатюрных трансмиттеров, сродни его собственному. Пэррен откинул крышку и при помощи щипчиков, гнездившихся в специальном желобке, извлек из шкатулки крупинку. – Вам доводилось видеть нечто подобное?

На ладонь Ордиера легла крохотная «стекляшка».

– Без серийного номера? – предположил Ордиер.

– Вот именно. – Пэррен подхватил «стекляшку» щипчиками и вернул ее в звуконепроницаемый футляр, со щелчком захлопнув крышку. – И знаете, почему?

– А вы знаете?

– Я никогда ничего подобного не встречал.

– Я тоже, – соврал Ордиер. – И думаю, что это – военная продукция.

– Нет, я наводил справки. Согласно Йенскому договору, они все должны быть промаркированы. И обе стороны неукоснительно соблюдают это требование. Серийный номер используется при расшифровке сигнала, без него никак.

– Выходит, пиратская версия?

– Их тоже маркируют, по тем же соображениям. Случается, на пиратских отсутствует номер, но это бракованные экземпляры, и их очень мало – кому нужна «стекляшка», с которой нельзя получить сигнал. Так вот, здесь такие «стекляшки» разбросаны повсюду. Я на Тумо всего ничего, а нашел уже несколько сотен.

– И каждую проверили? – поразился Ордиер.

– Нет, но девять из десяти найденных в городе оказались пустыми.

– И чьи же они тогда?

– Я думал, вы мне скажете.

– По-моему, мы уже убедились, что вы информированы куда лучше меня.

– Хорошо. Тогда поделюсь своими догадками: ответ связан с катарийцами.

Оба замолчали: Ордиер ждал дальнейших разъяснений, Пэррен – реакции собеседника.

– И?.. – наконец подал голос Ордиер.

– Кто-то, – с нажимом проговорил Пэррен, – шпионит за катарийцами.

– Зачем?

– За тем же, что и все остальные!

В голосе Пэррена послышались горделивые нотки – те самые, что и на ужине в доме Дженессы. Секундой раньше Ордиер ощутил укол вины, решив, что каким-то образом профессор прознал о его башенных вылазках. По счастью, этот напыщенный индюк так раздулся от важности, что и не думал следить за переменами в лице собеседника.

Немного поразмыслив, Ордиер сказал:

– Тогда имело бы смысл найти других наблюдателей и действовать сообща, иначе вы только будете путаться друг у друга под ногами.

– Вот именно. И поскольку я не знаю, кто они такие, приходится конкурировать.

– У вас что, имеются собственные «стекляшки»?

Сказанное прозвучало с иронией, однако Пэррен ответил на полном серьезе:

– Да, у меня есть возможность достать свежую версию, новейшую разработку. Пробная партия прошла испытания всего два дня назад. В четыре раза меньше обычной «стекляшки» и совершенно невидима. Поддерживает цифровую сеть, а значит, впервые можно сразу получить целостную картину происходящего.

– Вот видите, – проговорил Ордиер, поеживаясь при мысли об опасных новшествах. – Вы, как всегда, на коне.

– Так-то оно так, но тут закралась одна проблемка, и я пока не знаю, как быть. Цена этих приборов чересчур высока; я не могу рисковать бюджетом университета, если выяснится, что катарийцы и этот сигнал умеют подавлять.

– Боюсь, я в таких делах не помощник, – с мрачной улыбкой проговорил Ордиер. – Применительно к катарийцам, на мой взгляд, рано говорить о средствах обнаружения. Вы же видели, как живо они реагируют на слежку. Шестое чувство какое-то. Вот и ваши трансмиттеры, будьте уверены, как-нибудь выследят. Таково мое мнение, если хотите знать.

– Они же не сверхчеловеки, вы сами признали.

– Вроде бы да. Но возможно, они только притворяются. Слушайте, мне надо промочить горло. Давайте вернемся в дом.

С некоторой неохотой Пэррен согласился, и через несколько минут они продолжили утомительный спуск. До особняка добрались через полчаса. Вернулись усталые, потные и обгоревшие. Дома к тому времени уже никого не было, у бассейна одиноко стояли пустые лежаки. Пэррен тут же нырнул в бассейн, а Ордиер приготовил напитки со льдом, принял душ и переоделся.

Пока гость отдыхал на террасе, хозяин отправился на поиски Дженессы с Луови и довольно скоро их обнаружил. Женщины двигались к дому со стороны ворот.

– Решили прогуляться? – спросил он Дженессу.

– Вас так долго не было!.. Сходили к башне. Хотелось полюбоваться местными просторами. Ворота оказались не заперты, и мы решили, почему бы нет.

– Ты ведь прекрасно знаешь, там жутко опасно! – возмутился Ордиер.

– Очень интересное здание, – вмешалась в разговор Луови. – Весьма оригинальная постройка. Полным-полно скрытых ниш. А сверху такой чудный вид!

Одарив его покровительственной улыбкой, Лоуви поправила на плече большую кожаную сумку и, не говоря больше ни слова, с хозяйским видом прошествовала в дом.

Ордиер взглянул на Дженессу в надежде что-нибудь прочесть по ее лицу, но она просто отвела глаза.

Стояла изнуряющая жара. Гости уезжать не спешили, решив провести душный день в тени возле бассейна, а уж после, под вечер, отправиться домой.

В завязавшемся разговоре Ордиер чувствовал себя лишним и втайне пожалел, что раньше не интересовался занятиями Дженессы, в отличие от Луови, которая работала вместе с мужем и была в теме. Пару раз попытавшись вклиниться в их беседу и нарвавшись на насмешку, он потерял желание делиться своими соображениями и погрузился в задумчивость, предаваясь мечтам о возлюбленной катарийке и осмысливая свою сокровенную страсть к подглядыванию.

То, что на арене не было никакого действа, как он успел заметить еще тогда, находясь на вершине, служило некоторым утешением. Таким образом он превращался в невольного участника представления, – отчего-то страстно хотелось в это верить. С другой стороны, тот факт, что в его отсутствие на арене ничего не происходит, вызывал тревогу иного порядка.

И еще его беспокоило, что Луови с Дженессой поднимались на башню. А вдруг они что-нибудь видели или успели там натворить?

Опять с новой силой нахлынули типичные страдания вуайериста – чувство вины вкупе с желанием подсмотреть.

Ближе к вечеру, когда жара начала понемногу спадать, Пэррен вдруг объявил о какой-то намеченной встрече. Дженесса с готовностью вызвалась подбросить его в Тумо-Таун. Ордиер, рассеянно бормоча любезности вслед уходящим гостям, решил про себя, что ему представился подходящий случай удовлетворить любопытство. Проводив всю компанию до машины, он постоял немного, провожая их взглядом. Солнце уже клонилось к закату, и до того момента, когда оно скроется за горами, оставалось всего ничего. А значит, времени у него в обрез.

Едва машина скрылась, Ордиер поспешно вернулся в дом, схватил бинокль и фонарик и отправился в башню. Да, Дженесса была права, навесной замок болтался незакрепленным. Как видно, Иван забыл запереть за собой, когда в прошлый раз поднимался на башню. Сейчас он запер замок изнутри. Еще не хватало, чтобы кто-нибудь прошел за ним следом.

Закат на острове очень краток. Как и во всей экваториальной зоне, солнце заходило за считаные секунды и на остров внезапно опускалась тьма. Ордиер поднимался к башне, и его тень под ногами простиралась все дальше и дальше. До наступления темноты оставались минуты.

Оказавшись в потайной нише, он заглянул в щель в стене. Внизу расстилалась долина катарийцев. Длинные тени, контрастные тона и полная тишина. Люди разошлись по домам, в безветрии вечера обвисли пологи, отделявшие части селенья. Все говорило о том, что тревога, поднятая при появлении незваных соглядатаев, улеглась.

С невероятным облегчением Ордиер вернулся домой. Шел он практически в темноте, подсвечивая себе путь. Он прибрался на террасе, унес лежаки, грязные бокалы и блюда. Когда возвратилась Дженесса, он как раз домывал посуду.

Она ворвалась в кухню взволнованная и цветущая. Чмокнула Ордиера в щечку и прощебетала:

– Я буду работать с Пэрреном! Он хочет сделать меня своим консультантом.

– И по какому вопросу?

– По быту катарийцев. Пообещал сохранить за мной зарплату, а когда вернется на север, то выбьет мне должность научного сотрудника в своем отделе. Он и меня приглашает поехать.

Ордиер кивнул и отвернулся.

– Ты разве не рад за меня?

– Рад. И в чем тут подвох?

Он вышел на патио, Дженесса – следом. У дверей она щелкнула выключателем, и на патио загорелись гирлянды среди виноградных лоз на шпалере.

– А почему обязательно во всем надо видеть подвох?

– На какие деньги он, по-твоему, будет все это делать? Ты же прекрасно знаешь ситуацию. Он здесь не в отпуске. Нельзя просто так приехать на острова, а потом вернуться обратно. Вне зависимости от того, что он наобещал.

– То есть ты что-то имеешь против?

На ее смуглой коже плясали радужные огоньки, напоминая цветочные лепестки. Дженесса всегда казалась ему неимоверно притягательной; теперь он успел пожалеть, что затеял спор.

– Пропустим по бокальчику?

– Пропустила уже.

Видимо, разговор ее зацепил.

– Расскажи поподробнее про эту вашу поездку на север.

– Джейси-Джей придумал один вариант.

– А почему я первый раз слышу, что у вас что-то там назревает?

– Как смогла, так сказала. К тому же еще ничего не известно наверняка, я могу в любой момент отказаться.

– Но не откажешься.

– А зачем мне отказываться? – проговорила Дженесса. – И ничего у нас не назревает, как ты изволил выразиться.

– Теперь я окончательно потерялся в догадках.

– И нечего тут теряться. Решил, что у меня что-то с Пэрреном?

– Нет.

– Мы просто коллеги, все дело в работе. Сколько себя помню, грызу эту тему. Ты же знаешь, что творится у нас в отделе – болото! С тех пор как сюда заселились катарийцы, мы не продвинулись ни на йоту.

– А-а, все дело в проклятых катарийцах? – взвился Ордиер. – Дались они вам! Оба вы на них двинулись, и ты, и этот твой Пэррен.

– Мне нечего возразить. Да, мы двинулись. Но только по работе.

Она хотела взять его за руку, однако Ордиер отвернулся. Дженесса не унималась и взяла в руки его ладонь. Это был жест ласковой матери, пытающейся утихомирить зарвавшегося сорванца. Ордиер и впрямь вел себя как мальчишка, хоть в глубине души и не хотел себе в этом признаваться.

Он вспылил, и теперь требовалось время, чтобы прийти в себя. Дженесса хорошо это знала. Появление Пэррена и его жены разрушало его привычный – спокойный и размеренный – образ жизни. А то, что Дженесса сблизилась с ними, с его точки зрения выглядело грубым вторжением. Вот он и отреагировал эмоционально.

Прошло время, они приготовили ужин, уселись на террасе и потягивали вино, наслаждаясь мягким теплом темной ночи под мерный стрекот сверчков.

– Только не слетай больше с катушек, ладно? У меня еще одна новость, – вкрадчиво проговорила Дженесса. – Джейси-Джей и тебя приглашает в команду.

– Меня? – удивился Ордиер. К вечеру он успел успокоиться и разомлеть. – Сомневаюсь, что могу быть чем-то ему полезен.

– У него сложилось о тебе хорошее впечатление.

– Ну, тогда и он не плох.

– Он сказал, что хочет снять у тебя на время башню.

– С чего бы это?

– Оттуда хороший обзор на долину. Джейси-Джей хочет устроить в стене тайник и установить там какие-то камеры.

– Передай ему, что башню я не сдаю, – отрезал Ордиер. – Здание идет под снос.

Дженесса устремила на него задумчивый взгляд.

– Когда я там была, мне показалось, что все прочно, – возразила она. – Мы совершено спокойно дошли до бойниц.

– Я ведь тебе запрещал.

– О чем ты?

– Ладно, не важно. – Похоже, надвигался очередной скандал. Ордиер поднял бутылку вина, посмотрел на просвет. – Откроем еще одну?

Дженесса притворно зевнула. Похоже, ей тоже не хотелось продолжать опасный и бесперспективный разговор.

– Не надо. Эту прикончим – и спать, – сказала она.

– Ты остаешься?

– Если не возражаешь.

Пролетело четыре дня. Хотя Ордиер воздерживался от посещений башни, это нисколько не умаляло его интереса к прекрасной катарийке. Он беспрерывно думал о ритуале, но его сдерживало присутствие Пэррена.

Ордиер ждал отъезда Дженессы, когда его посетила беспокойная мысль. В прошлый раз с Пэрреном на скале они обсуждали загадочное появление «стекляшек» без серийного знака. Толстяк связал их тогда с катарийцами – мол, кто-то еще пытается следить за загадочным племенем.

Дженесса по своему обыкновению принимала душ, в душевой кабинке плескалась вода, и вдруг Ордиер ясно осознал, что имеется еще одно объяснение, совершенно иного толка.

Вероятно, предположение Пэррена недалеко от истины и кто-то действительно шпионит за ними, но что, если катарийцы сами за кем-то следят?

Для племени, одержимого безопасностью своей частной жизни, вполне разумно следить за перемещениями людей, находящихся в непосредственной близости от их долины. И если допустить, что катарийцам каким-то образом удалось приобщиться к новейшим технологиям слежки, то у них есть дополнительная возможность отгородиться от внешнего мира.

Вполне себе жизнеспособная версия. По признанию самого же Пэррена, пещерными дикарями их не назовешь – это подтвердит любой, кому хоть раз довелось вступать с ними в контакт. Катарийцы, путешествовавшие в любую из северных стран, обнаруживали блестящие способности по части науки и технологий и отличались редчайшим умением проникать в суть вещей. Пэррен обмолвился, что катарийцы – настоящие мастера по части естественных наук. В таком случае им ничего не стоит создать дубликат той же «стекляшки».

И тогда им сам бог велел держать под колпаком ближайшего соседа. Во-первых, он живет очень близко, во-вторых, из его башни открывается прекрасный вид на поселение. Неудивительно, что по всему дому разбросаны немаркированные трансмиттеры.

В тот же день, дождавшись отъезда Дженессы, Ордиер вооружился детектором и просканировал каждую комнату, облазил все углы. В жилых помещениях он обнаружил не меньше дюжины; на террасе, в саду, у бассейна ими было усеяно все. Находки он спрятал в непроницаемый футляр. Коробка наполнилась уже на две трети.

Если принять за данность, что его выводы в общем и целом верны, что же выходит? Катарийцы знают и о башенке, и о таинственной слежке?

В таком случае легко объясняется то, что тревожило его все это время: что все это представление разыгрывалось исключительно для него.

При обычных обстоятельствах у катарийцев вообще не было бы повода подозревать, что он находится в башне. Но вот незадача. Он замечает на плантациях юную катарийку и проявляет к ней интерес. Тут же она становится главным действующим лицом постановки. Случайное совпадение? Или его пристальное внимание стало неким решающим фактором?..

Начало ритуала неизменно совпадало с тем мигом, когда он оказывался в потайной нише. Ни разу не доводилось ему приходить в полный разгар событий – он фактически появлялся всегда только к началу. Арена располагалась так, что ему не просто открывался обзор, ее, казалось, специально разместили на возвышении, чтобы все было отчетливо видно. Главная героиня всегда стояла к нему лицом, и никакая деталь постановки не могла ускользнуть от его глаз.

До сей поры Ордиеру попросту не приходило в голову искать всему этому разумное объяснение. Выходит, катарийцы за ним наблюдают и ждут его, и делают ради него постановку… Непостижимо.

Впрочем, все рассуждения натыкались на один неоспоримый факт: эти люди терпеть не могли наблюдателей, так с чего бы им вдруг поощрять какой бы то ни было интерес к себе?

Отягощенный мыслями, теряясь в догадках, Ордиер на четыре дня забросил восхождения на башню. Еще недавно ему нравилось думать, что юная катарийка – особый дар, сексуальное подношение. Он любил об этом помечтать, предаваясь эротическим фантазиям, но к такой связи мечты и реальности был не готов.

Ведь если принять это как данность, придется принять и то, о чем он только грезил: та девушка его знает, она его возжелала и избрана для него катарийцами.

Так тянулись за днями дни.

Дженесса странной задумчивости друга не замечала, ее голова была полностью занята проектом Пэррена. Днем Ордиер слонялся по дому, перебирая книги и пытаясь сосредоточиться на домашних делах. Ночи, по обыкновению, проводил с Дженессой – бывало, она наведывалась к нему, бывало, он к ней. В постели с Дженессой, особенно ближе к моменту развязки, он представлял себе прекрасную незнакомку. Она лежала, распростертая на ложе из алых лепестков. Ее прозрачное одеяние было местами разорвано, местами подоткнуто под голое тело. Обнаженная, она распахивала согнутые в коленях ноги и в ненасытном порыве тянулась к нему губами. В глазах застыло смирение, а кожа была теплой и шелковистой на ощупь.

Ее приготовили в дар – приди, наконец, и возьми.

На пятый день Ордиер проснулся с четким осознанием, что решение найдено.

Под боком мирно посапывала Дженесса. Глядя на зайчиков, что отбрасывал первый солнечный луч, отраженный от легкой ряби на водной глади бассейна, он вдруг все осознал. Он давно уже чувствовал себя неким избранником, но до сих пор не находил в себе сил это признать.

И лишь теперь понял, почему, как так вышло. Еще до отъезда ему несколько раз доводилось встречаться с представителями катарийского племени, и в ту пору у него не было повода таиться и скрывать от людей, что он имеет непосредственное отношение к «стекляшкам», крохотным камерам внешнего наблюдения. Катарийцы уже тогда знали, кто он такой и чем занимается, так почему бы им не знать этого и сейчас? Им многое про него известно: где живет, с кем и как.

Все это время, вплоть до нынешнего прозрения, Ордиера страшила сама эта мысль, ведь тогда он оказывался безвольной куклой в чужих руках. Осознание своей роли принесло ему долгожданное облегчение.

Его оставил мучительный страх не успеть, пропустить продолжение ритуальной церемонии, ведь без главного зрителя ничего интересного там не случится. И не надо больше спешить в тесную комнатушку, пропитанную наркотическим запахом роз, – катарийцы будут попросту ждать.

Они будут ждать его прихода так же, как привыкли ждать ухода всех остальных.

Лежа в кровати и уставившись в зеркало на потолке, Ордиер внезапно понял, что катарийцы на самом деле его освободили. Та девушка лишь подношение, которое он волен принять или не принять.

Дженесса открыла глаза и повернулась к нему лицом.

– Который час?

Ордиер взглянул на часы и ответил. Она нежно прижалась к нему, и он уже было решил, что ей хочется побыть с ним, пока она пребывает в полудреме. Она млела от таких вещей. Впрочем, мигом позже Дженесса отстранилась и, легонько коснувшись губами его груди, произнесла:

– Я убегаю.

– А что за спешка?

– Проводить Джейси-Джея на паром. Он уплывает на Мьюриси. Его будет ждать самолет.

– Самолет?

– Да, арендованный. Разбрасывать «стекляшки» над долиной. Сегодня или завтра.

Ордиер кивнул. Дженесса сонно слезла с кровати и нагая направилась к зеркалу, висящему на стене. Вяло уставилась на свое лицо, коснулась волос. Ордиер залюбовался ее формами. Ему представился пышный изгиб ягодиц, стройные ноги, гладкая, чистая кожа. Груди заколыхались, когда она подалась вперед, что-то рассматривая в зеркале.

Дженесса пошла в душ, а он вылез из-под одеяла и последовал за ней. Замер возле кабинки, представляя себе плавные изгибы ее соблазнительного тела под мощной струей, и как пена с намыленных ладоней ложится на голые ноги и грудь. Потом он прошелся с ней до машины и, проводив ее взглядом, вернулся в дом.

Напомнив себе, что волен делать все, что душе угодно, Ордиер сварил себе кофе и с чашкой в руках вышел на мощеный внутренний дворик. Стояла невыносимая духота, пронзительно стрекотали сверчки. Накануне привезли ящик с новыми книгами, бассейн манил прохладой и чистотой. Предстоял еще один день приятного ничегонеделания.

Интересно, а видят ли его сейчас катарийцы? Не затерялся ли десяток-другой «стекляшек» меж камней на мощеной дорожке? В виноградных плетях? На земле в неухоженных клумбах?

– Я больше не буду подсматривать за катарийцами, – проговорил он вслух в воображаемый микрофон.

– Сегодня снова полезу на башню, и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, – сказал он.

– Сдам дом Пэррену, а сам уеду в город и поселюсь у Дженессы.

– Глаз не спущу с катарийцев. Буду следить за ними, разнюхаю все их секреты, чтобы у них не осталось от меня тайн, выжму их досуха.

Он встал с пляжного кресла с упругим матрасом перед невидимой аудиторией. Жестикулируя и размахивая руками, он изображал то глубокую задумчивость, то внезапный всплеск мысли, то озарение.

Ордиер сам не знал, играет сейчас или нет. Свобода выбора – полезная штука для тех, кто упорно идет к своей цели. Для тех же, кто скован и нерешителен, это обуза.

– Кажется, я пропустила кое-что интересненькое?!

Ордиер вздрогнул и прекратил валять дурака. В дверях гостиной стояла Луови Пэррен с объемной кожаной сумкой через плечо.

– У вас не заперто, – сказала она. – Я постучалась, но никто не ответил. Может, я все-таки зайду?

– Что вам надо? – бросил Ордиер. В такой ситуации ему было не до «реверансов».

– Вы не против меня чем-нибудь угостить? Умираю от жажды.

– У меня кофе. Будете? Сейчас захвачу еще одну чашку.

– Лучше воды. Я шла сюда пешком.

– Без проблем.

Внутренне негодуя, Ордиер протопал на кухню и взял в руки чистый стакан. Вынул из холодильника бутылку минералки, налил воды, бросил два кубика льда. Внутри все кипело. Возвращаться в гостиную он не спешил. Опершись руками о раковину, молча смотрел на кофейник. Бесило, что она застигла его врасплох. Как она вообще сюда пробралась? На воротах стоит электронный замок!

Луови присела в тени на ступеньках веранды. Передавая бокал, хозяин невольно склонился над ней. Незваная гостья сидела, широко разведя колени. Трикотажная ткань натянулась на бедрах. Под мышками взмокло, пуговицы на блузе были почти все расстегнуты, и его взгляду предстали две полные груди. Она что, расстегнулась, пока он был в кухне? Ведь когда гостья только появилась в дверях, ничего подобного он не заметил.

Принимая бокал, Луови бросила на него лукаво-застенчивый взгляд.

– Я думала, что застану вас в бассейне. На улице жарко.

– Не сейчас.

– А я страсть как хочу искупаться. Не желаете составить компанию?

– Плавайте, ради бога. Бассейн в вашем полном распоряжении, – ответил Ордиер. – Мне, к сожалению, пора по делам. – К нему возвращалась былая любезность; связанная с нежданным вторжением злоба начала потихоньку стихать. – Я думал, вы едете с мужем.

– Меня совершенно не тянет на Мьюриси, – ответила Луови. – Там нечем заняться. А где Дженесса? Разве она не у вас?

– Она вроде бы с Джейси-Джеем, – удивился Ордиер. – Что-то говорила мне про паром.

– Вы думаете, Дженесса с ним? Ну, это вряд ли. Он отбыл два дня назад.

Ордиер нахмурился, пытаясь припомнить, что именно говорила Дженесса о своих планах на день. Сама она не утверждала, что куда-то уедет, а вот Пэррен совершенно точно должен был успеть на паром до Мьюриси. Поскольку они вместе работают, она сопровождала его в поездках на ближние расстояния. И кстати, как сюда добралась Луови? Из Тумо-Тауна идти далековато, и все же она прибыла без машины. Может, ее кто-то подвез?

– Джейси-Джей уехал на Мьюриси, чтобы зафрахтовать самолет, я правильно понимаю?

– Нет, что вы. Они уже разбросали «стекляшки» на катарийский лагерь. Еще позапрошлой ночью. Вы разве не слышали в воздухе рев мотора?

– Нет, конечно! А Дженесса в курсе?

– А как же! Нисколечко не сомневаюсь, – заверила Луови и улыбнулась со странным выражением, как в прошлый раз после посещения башни.

– Зачем вашему мужу понадобилось на Мьюриси?

– Надо забрать аппаратуру. А что, Дженесса не говорила?

– Дженесса сказала, что…

Ордиер замялся и с подозрительностью взглянул на гостью. Говорила она со слащавой любезностью, как городская болтушка, стремящаяся поведать всему свету о недавно раскрытой измене. Она пригубила воды, опустила в бокал два ноготка и подцепила кубик льда. Обвела им губы, подержала во рту, провела возле скул, ниже к шее, на грудь. Капельки талой воды стекали под блузку и скатывались в ложбинку между больших грудей. Мелкими глоточками она пила воду, ожидая реакции Ордиера.

Тот отвернулся, перевел дух. Непонятно, что теперь делать: верить непрошеной гостье? Положиться на честность Дженессы и собственную наблюдательность? За последние несколько дней та ни разу не давала повода себя в чем-нибудь подозревать – ни в отношении Джейси-Джея, ни в отношении их общих дел.

– Я думала застать здесь Дженессу, хотела с ней пощебетать, – обронила Луови.

– Может, вам лучше пощебетать в каком-нибудь другом месте? Не знаю, чего вы добиваетесь и зачем вы на самом деле явились…

– Не притворяйтесь, будто вам ничего не известно о катарийцах.

– А это еще тут при чем?

– При том. Вы ведь приобрели этот дом исключительно из-за башни?

– Башни? Да при чем здесь она?

– Ах, святая простота! Дженесса, дурочка, даже не подозревает! Пора бы раскрыть ей глаза!

Каких-нибудь пять дней назад эти намеки попали бы прямо в цель и вызвали у него муки совести. Тогда он был совершенно другим человеком. Но с тех пор все стало гораздо запутаннее и серьезнее. Теперь он был не настолько раним. В его душе, конечно, оставалось чувство вины, однако масштаб изменился: как выяснилось, все они были частью куда более сложной интриги.

– Слушайте, Луови, идите себе подобру-поздорову.

– Ах, так! Замечательно. – Брякнув бокалом об стол, женщина вскочила, схватила свою сумку и гибко, по-кошачьи, развернулась – все одним махом. – Полагаю, вы понимаете, чем это для вас обернется.

– Что вы несете?! Не знаю и знать не хочу, так что, будьте добры…

Луови понеслась прочь с террасы, мимо комнат, на выход. Он проводил ее через прохладные комнаты до самой парадной. Она вышла из дома и поспешила к выходу по пологому склону, где вилась подъездная дорожка до ворот. Несмотря на отрицание, Ордиер прекрасно понимал, что она имеет в виду, и с ее поспешным бегством все лишь усугублялось. Ворота по-прежнему были открыты – наверное, не захлопнулись, когда уезжала Дженесса. Проследив, чтобы Луови ушла, он закрыл ворота дистанционным ключом.

Судя по походке, жена Пэррена была сильно рассержена.

Да, она не бросалась пустыми обвинениями, а знала наверняка, что он занимается слежкой. Его так и подмывало кинуться вслед, все отрицать, приводить свои доводы, но он понимал, что уже слишком поздно. Дело сделано. Так или иначе, пока раскрываться он был не готов. Интересно, зачем она приходила? Пообщаться с подругой? Рассказать ему о ее обмане? Зачем ей все это понадобилось?

Солнце висело в зените, заливая белесым светом обожженный и пыльный пейзаж. Вдали, за равниной, в знойном мерцании тонули Тумские горы. Луови, злая как черт, позабыв про жару и палящее солнце, решительным шагом рассекала горячую пустошь. О бедро при каждом шаге колотилась тяжелая сумка.

Ордиер видел, как она проскочила нужный поворот и теперь брела в сторону, все больше отклоняясь от шоссе, которое привело бы ее в Тумо-Таун. Она двигалась параллельно хребту по наклонному спуску. Неизвестно, куда она шла – в том направлении не было ни домов, ни дороги. Еще немного – и она попадет в местность, где опасно бродить без специальной экипировки, да еще человеку, который порядком на взводе. Там сплошь одни камни да рытвины.

Он помчался вдогонку. Шла она на удивление быстро, покрыла приличное расстояние, и ему пришлось здорово постараться, чтобы догнать ее.

– Луови! – крикнул Ордиер, когда стало ясно, что она в зоне слышимости. – Луови, ну подождите!

Наконец она остановилась. Он в три шага покрыл оставшееся расстояние, запыхавшийся и измученный жарой. С укоризной взглянув на него, беглянка ждала, что он скажет.

– Я не могу допустить, чтобы вы шли пешком. Вы не представляете, как далеко отсюда до города. Вы просто не доберетесь, тем более в такую жару.

– Без вас разберусь, что мне делать, – сказала она.

– Давайте вернемся в дом, я вас отвезу на машине.

Луови только покачала головой в ответ.

– Я прекрасно ориентируюсь, так что не вмешивайтесь, – решительно проговорила она и, устремив взгляд на горную гряду, поковыляла вперед.

Ордиер вернулся в дом, сердито хлопнув дверью. В воздух взвилось облачко пыли.

Он вышел на патио и опустился на диванную подушку из тех, что были раскиданы на горячих камнях. Какая-то птичка спорхнула с виноградной лозы и улетела, Ордиер проводил ее взглядом. Подумать только, везде – на веранде и патио, в каждой комнате дома, разбросана куча невидимых, скрытых от глаз «стекляшек». Весь дом – словно сцена для невидимой публики.

Он взмок и устал, пока бегал за Луови, и теперь захотел чуть-чуть освежиться. Стянув с себя одежду, Ордиер прыгнул в бассейн и долго плавал от бортика к бортику, пытаясь унять беспокойные мысли. Вылез, обсушился, переоделся и принялся ходить вокруг бассейна, пытаясь отделить факты от домыслов и систематизировать все, что ему известно.

«Стекляшки» без маркировки. Ему почти удалось убедить себя в том, что в дом их подкидывают катарийцы, хотя нельзя скидывать со счетов и версию, что шпионов подкладывает кто-то другой.

Дженесса. Если верить Луови, то Дженесса перед ним не честна. И хотя, по мнению Ордиера, Дженесса достойна доверия, зерно сомнения, оброненное Луови, успело дать свои всходы.

Поездка на Мьюриси. Ясно, что Пэррен отправился туда, чтобы зафрахтовать самолет либо забрать шифровальное оборудование. Остается неясно, когда: сегодня, позавчера? Если слушать Луови, то самолет уже сыграл свою роль. Но что-то слабо верится, чтобы прагматичный и рассудительный Джейси-Джей позабыл обзавестись оборудованием для дешифровки и рассеял трансмиттеры просто так.

Луови. Куда она, интересно, направилась? Решила вернуться в город или разнюхивает что-нибудь у скалы?

Дженесса еще раз. Где она? Села на паром, как и собиралась? Сидит в офисе с Пэрреном? Или, может быть, едет назад, в особняк?

Башня. Что Луови известно о его пребывании в потайной нише? Или она лишь строит догадки и своими вопросами хотела застать его врасплох? Что она имела в виду, говоря, что башня – первопричина всего, даже его появления здесь? Неужели она знала о ней больше, чем он? Зачем вообще кому-то понадобилось сооружать башню с потайной камерой, откуда открывается обзор на долину?

Все эти вопросы спровоцировала своим появлением нежданная гостья. Оставался и еще целый ворох неразгаданных тайн.

Катарийцы. Кто за кем наблюдает? Раньше он как будто бы знал ответ, теперь уже допускал и обратное.

Юная катарийка. Кто он для нее? Сторонний наблюдатель, укрытый от глаз, которого не принимают в расчет? Важный участник, без которого ритуал не продолжат?

Решая дилемму между свободой выбора и предопределенностью, Ордиер постепенно пришел к выводу: как ни парадоксально, единственное и неколебимое, что есть в этой схеме – молодая катарийка.

Одно было ясно наверняка: когда бы он ни поднялся на башню, намеренно или под влиянием момента, если он окажется там и приставит бинокль к щели в стене, то по какой-то неведомой причине или целой их совокупности юная катарийка будет его поджидать – и ритуал возобновится.

Выбор за ним. Больше не обязательно лезть в тайную нишу. Действо закончится, только если он так захочет.

Без дальнейших колебаний Ордиер вернулся в дом, нашел бинокль и полез по крутому каменистому склону вверх, к башне.

Пройдя немного, он развернулся и пошел назад, пробуя на вкус недавно приобретенное свободомыслие. На самом деле Ордиер просто решил захватить детектор. Сунув его под мышку, он покинул жилище и направился к воротам.

Через пару минут Ордиер был уже у подножия башни, моментально взлетел по ступенькам и ринулся к скрытой нише. Но сначала он отложил на пол детектор и взял в руки бинокль, чтобы внимательно рассмотреть, что творится у него дома.

На подступах к дому все оказалось пустынно, как и отрезок дороги на обозримом пространстве. И даже облачко пыли вдалеке не выдавало присутствия автомобиля. Тогда он стал прочесывать всю видимую часть хребта, выискивая Луови, – и никого не заметил, хотя и допускал, что она по-прежнему где-то там бродит.

Ордиер отступил от стены, протиснулся меж двух выступающих плит и шагнул в нишу. В нос ударил удушающий аромат лепестков. Этот запах рефлекторно будил в нем ассоциации с нежной девой из ритуала, с таинственной слежкой, с подглядыванием и запретными удовольствиями.

Он положил бинокль на приступок и достал из футляра детектор. Выждал немного, морально готовясь к тому, что сейчас обнаружится: если в камере вдруг найдутся «стекляшки», тогда катарийцам о нем известно, причем уже давно.

Наконец Ордиер взял в руки детектор, выдвинул до упора антенну и щелкнул переключателем. Воздух прорезал оглушительный вой, и прибор тут же смолк. Трясущимися пальцами Иван потрогал антенну, встряхнул аппарат, но тот молчал. Ордиер в замешательстве потер клавишу выключателя, пытаясь понять, что не так.

Тогда он вынес прибор на свет и снова включил. Обычно когда прибор засекал где-то трансмиттеры, он издавал уловимый человеческим ухом звук, а на боковой части корпуса высвечивались лампочки, и оживала шкала. Светодиоды горели, хотя и тускло – наверное, так казалось из-за слепящего солнца, а вот стрелка замерла на нуле. Динамик молчал. Ордиер снова встряхнул детектор, но стрелка не сошла с мертвой точки.

Наконец он додумался проверить зарядку. Так и есть – аккумуляторы сели.

Проклиная себя за забывчивость, Ордиер отложил бесполезную вещицу на ступеньки. Теперь встала другая проблема: либо это место напичкано «стекляшками», либо нет. Внезапный всплеск шума, возможно, был вызван динамической перегрузкой от их переизбытка – или просто являлся последним всхлипом умирающих батарей.

Ордиер вернулся в тесную нишу и снова взял в руки бинокль.

Везде лежали лепестки катарийских роз. Если в обычные дни в проем заметало от силы несколько штук, то сегодня он был ими забит. Ордиер принялся торопливо их разгребать. Теперь ему было без разницы, куда они упадут, внутрь стены или вовне. Он сгребал их пальцами и сталкивал с уступа ногами. Вокруг распространялся терпкий аромат лепестков, и с каждым вздохом Ордиер возбуждался все больше, нарастало желание, доходя до мучительной тяжести в паху, кружилась голова.

Давным-давно, в первый раз, когда он только попал в эту скрытую нишу, здесь тоже было полно лепестков. Правда, в ночь накануне дул сильный порывистый ветер. Наверное, их нанесло совершенно случайно. А что же вчера? Дул ли ветер?

Ордиер встряхнул головой, пытаясь согнать с себя сонную одурь. Утро выдалось сумбурным, да потом эта Луови, да еще разряженные аккумуляторы. Лепестки…

В тайном убежище было темно и душно, словно против Ордиера ополчились какие-то высшие силы. И что-то подсказывало, что он знает, кому принадлежат эти высшие силы, кому они повинуются.

Подумать только, все это время катарийцы следили за ним! Они его выбрали, подвели к укромному уголку в тайной нише и предполагали, что он будет смотреть. Они видели все, фиксировали каждый вздох и каждое слово, его намерения и реакции, все до последней. Все это расшифровали и проанализировали и, сопоставив со своими действиями в тот момент, определили его психологический профиль и дальше вели себя соответственно полученным данным.

Он стал для них собственной, уникальной «стекляшкой».

Голова закружилась от пронзившей догадки, даже пришлось ухватиться за каменный выступ в стене – иначе упал бы. Казалось, мысли обрели осязаемость и своей тяжестью норовят столкнуть его с твердой опоры. А внизу меж тем зияет опасная брешь между стен.

Вспомнился день, когда все только начиналось. Он действительно был скрыт от чужих глаз, и катарийцы о нем не подозревали. Уж это, наверное, можно принять за данность. Ордиер нашел землю, оплатил строительство дома, вступил в собственность… Это был целый процесс, последовательность событий, не связанных какими-либо закономерностями. Пользуясь редчайшей возможностью понаблюдать за жизнью и бытом катарийского племени, новый обитатель далеко не сразу стал понимать природу своего интереса. Как-то раз на глаза ему попалась юная катарийка. Что-то в ее движениях и осанке пробудило в нем физическую реакцию, включило гормоны, превратив ее в объект исключительной привлекательности. Она срывала бутоны и бросала их в заплечную корзину. Одна, среди многих других. Все мысли он держал при себе, не сказав ни слова в своей потайной нише.

Катарийцы никак не могли этого заметить и спрогнозировать дальнейшие действия.

Все, что случилось дальше, – дело случая. Пусть лучше так, а не иначе.

Немного приободрившись, Ордиер подался вперед и, прислонясь лбом к прорехе в стене, посмотрел на арену.

Его ждали.

Распростертая женщина лежала на ковре из лепестков роз, полы ее наряда разметались в стороны и обнажили соблазнительное тело. Тот же ореол соска, те же пряди волос на лобке. Тот же самый мужчина, что подтолкнул ее ногой, пытаясь перевернуть, навис над ней и ласкал свою промежность. Все остальные расположились вокруг: женщины, что разбрасывали лепестки и срывали одежду, мужчины, твердившие нараспев какие-то непонятные слова.

Картина была восстановлена до мельчайших нюансов, словно с его памяти сделали снимок и воспроизвели во всех подробностях. Ордиер даже ощутил фантомный укол совести, связанный со спонтанной эякуляцией в тот раз.

Он поднес к глазам бинокль и взглянул незнакомке в лицо. Казалось, взгляд из-под полуопущенных век направлен именно на него. Все то же выражение лица: желание отдаться тут же, на месте, предвкушение близости и будущего удовольствия. Словно пленка в кинопроекторе сдвинулась на один дюйм. Отгоняя от себя чувство вины, навеянное полнотой и сходством картины, Ордиер смотрел девушке в лицо, не страшась встретиться с ней взглядом, и в который раз восхищался ее пылкостью и красотой.

Он почувствовал жар и напряжение в паху… И тут она ожила и начала раскачивать головой. Ритуал возобновился.

К центру направились четверо мужчин, которые все это время лежали позади статуй. Они двинулись к женщине, разматывая на ходу веревки, вороша лепестки. Концы веревок были привязаны к четырем статуям. В это время женщины подхватили корзины и направились к центру. Все остальные принялись нараспев бормотать.

А на плантации жизнь шла своим чередом: крестьяне возделывали цветы, поливали их, собирали бутоны. Ордиер неожиданно осознал их присутствие, как будто бы и они ждали начала ритуала для продолжения своей деятельности и, лишь когда он начался, включились в работу.

Мужчины опутали девушке руки и ноги, тугие узлы натянулись на ее теле. И вот ее руки раскинуты в стороны, ноги разведены. Она пыталась сопротивляться и извивалась изо всех сил, крутила тазом, мотала головой.

От усилий с нее сползла одежда, обнажив большую часть тела. Тогда к ней придвинулся мужчина из толпы, загородив Ордиеру обзор.

И все это время, пока завязывали веревки, пока разбрасывали лепестки, над ней возвышался мужчина. Он активно ласкал свои гениталии, наблюдая за действом и выжидая.

Наконец, когда последний узел был завязан, песнопения смолкли. Все представители сильного пола стали покидать площадку, не считая того, который стоял непосредственно перед девушкой. Катарийцы направились на плантации и к находящемуся в удалении лагерю.

Посреди арены распростерлось беспомощное тело. Она лежала, раскинув ноги и руки, в плену тугих узлов. Легким снегом осыпались на нее лепестки – мягко планировали на лицо, на глаза и губы, попадали в открытый рот. Красавица беспомощно подергивала головой, пытаясь увернуться от потока цветов, сбросить их со своего лица. В отчаянии она дергала за веревки, и мягкий ворох из лепестков вздымался в тех местах, где она выгибалась.

Скоро ее попытки освободиться стали ослабевать и совсем прекратились. Девушка устремила взгляд вверх, на ее лице застыло расслабленное выражение, глаза были широко раскрыты. Кое-где на щеках и на подбородке блестела слюна, лицо светилось здоровым румянцем, словно бы в тон лепесткам. Под ворохом цветков торопливо вздымалась грудь.

Как только она перестала сопротивляться, начался следующий этап церемонии. Казалось, жертва ритуала была одновременно его режиссером. Едва она запрокинула голову в порыве сладострастия, тот мужчина склонился рядом и, загребая ладонями лепестки, стал снимать с нее полотнища просторного одеяния. Он срывал их и отбрасывал прочь, взметая в стороны хоровод лепестков. Манящая нагота представала глазам и тут же исчезала под лепестками, что окутывали девушку плотной пеленой. Вокруг стали сходиться женщины с корзинами, снова забрасывая ее лепестками. Последнее одеяние было сброшено. Обнаженное тело билось в путах, над горами лепестков порой взметалась рука, колено, нагое плечо… а сверху сыпались лепестки.

И вот она полностью погребена. Женщины уже не бросали вручную – они высыпали цветы из корзин, и пунцовые лепестки лились на девушку точно вода. И под этой струей человек, склонившись на колени, нагребал падающие лепестки на ее руки и ноги, накладывал их на лицо.

Покончив с работой, он встал и отошел. С наблюдательного пункта из башни небольшая площадка напоминала озерную гладь, под которой не было и намека на прекрасную незнакомку. Непокрытыми оставались только ее глаза.

Наконец мужчина и женщины с корзинами сошли с арены. Они возвращались в лагерь, что находился на порядочном удалении от башни.

Ордиер отвел бинокль от глаз и посмотрел, что творится в округе. Покончив с дневными делами, катарийцы расходились по домам, скрытым за темными полотнищами, что ограждали лагерь. Плантация опустела. Красавица на арене осталась одна.

Ордиер снова взглянул на нее, приложив к глазам бинокль. Она неотрывно смотрела на него. Это выглядело как признание, как честное и неприкрытое обольщение; взгляд в упор, провоцирующий и призывный.

Вкруг ее глаз пролегли темные тени, как у человека, перенесшего горе. Страстно манил пристальный взгляд, и в одурманенный мозг Ордиера вдруг закралась догадка, которая окончательно повергла его в ступор. Он узнал этот взгляд. Узнал набрякшие веки, усталые глаза…

Ордиер смотрел на нее и не мог оторваться. Он смотрел и смотрел, с роковой неуклонностью убеждаясь, что взгляд этот принадлежит Дженессе и никому иному.

Взволнованный дурманящим ароматом, Ордиер отпрянул от стены и бросился прочь. Выскочил на свет под лучи полуденного солнца, в самый зной. Ослепленный, попятился к пролету узких ступеней. Качнулся, прошел мимо брошенного детектора и начал медленно сходить по ступеням к земле.

На полпути вниз показался еще один узенький выступ, тянувшийся до самого края на всем обозримом пространстве. Наплевав на осторожность, ведомый желанием, Ордиер шагнул на уступ, добрался до конца и пошел по стене, ограждающей двор, чтобы дальше спуститься с нее. Со стены открывался вид на ближние скалы и валуны горного хребта.

Он спрыгнул и грузно ударился о валун – не рассчитал расстояние. Ссадил ладонь, больно грохнулся на колено. Перехватило дух, но в общем и целом не пострадал. Скорчился, обхватив колени руками, чуть-чуть отдышался.

По долине пронесся сухой жаркий ветер, перекатил через горный кряж. Дышать стало легче, в голове прояснилось. Одного было жаль: упоительное томление угасло.

Еще недавно Ордиер приписывал себе способность свободно мыслить, и теперь этот момент наступил. Загадочное воздействие катарийского ритуала увяло, и он волен был сам решать, что дальше делать: отправиться на поиски судьбы или ретироваться.

Цепляясь за выступы и выщербины в горной породе, он сумел бы слезть и вернуться домой. Повидаться с Дженессой, которая к тому времени, возможно, уже вернулась и в двух словах отринет все подозрения, навеянные словами Луови, и всем противоречиям найдется простое житейское объяснение. Можно отыскать Луови, извиниться перед ней и попытаться как-то прояснить для себя ту нелепицу, что возникла вокруг перемещений Джейси-Джея. Жизнь пойдет своим чередом, как и шла до нынешнего лета, до того проклятого дня, когда он наткнулся на тайную нишу в стене. Позабыть катарийку и больше не видеть ее, не рваться к башне.

Вот так он и думал, сидя на валуне и обхватив руками колени, пытаясь навести хоть какой-то порядок в собственных мыслях и на что-то решиться.

Одно «но» не давало покоя. Она будет ждать, несмотря ни на что; вернись он в башню хоть завтра, хоть через год, хоть через полсотни лет, его встретит все тот же истомленный и ищущий взгляд юной красавицы, так сильно напоминавшей Дженессу.

Ордиер неуклюже плюхнулся с последнего выступающего валуна и, взметнув в небо облако пыли и каменной крошки, скатился на песчаное ложе долины.

Встал, отряхнулся. Чуть поодаль высился хилый торс башни. Он посмотрел на нее с интересом – никогда прежде ему не доводилось видеть чудну́ю постройку с такого ракурса. Та сторона башни была выложена из прочных каменных плит и всем своим обликом напоминала крепкую оборонительную постройку. С тыла башня не производила столь сильного впечатления. При том, что нижняя часть стены состояла из каменных блоков, а на высоте человеческого роста начиналась кирпичная кладка вперемешку с камнями. Как видно, в дело шло все, что имелось под рукой.

Пока Ордиер спускался по каменистому склону, в округе не было ни единой живой души – во все стороны открывался живописнейший вид; ни стражников на хребте, ни работников на плантациях. Легкий бриз колыхал сочные розы. Далеко-далеко, по другую сторону долины, вокруг лагеря простирались неколебимые серые полотнища.

Но вот впереди показались статуи, стоявшие вкруг арены. Снедаемый страхом и предвкушением, Ордиер медленно направился к ним. Воздух наполнял пьянящий аромат лепестков, с избытком рассыпанных по арене. Устремленная кверху громада башни преграждала путь ветру с окрестных гор, и рыхлая насыпь из роз едва колыхалась в дуновении его слабеньких отзывов. Сверху казалось, что лепестки лежат тихой гладью поверх распростертого тела красавицы; отсюда, снизу, все было совсем иначе. Россыпи пьянящих лепестков лежали по арене неровными волнами. Тело девушки было присыпано пышными холмами, отнюдь не разглаженными вровень с поверхностью, как выглядело сверху.

Ордиер подходил к арене не без опаски, двигаясь со стороны статуи, – как раз той, на которой была закреплена одна из веревок. Грубо сработанная веревка из плотного волокна была сильно натянута и терялась в глубинах цветочного холмика.

И что теперь делать? Что задумали сценаристы?

Подойти к красавице, захороненной в куче лепестков, и чинно представиться, как диктуют правила приличия? Застыть над ней в угрожающей позе, как делал мужчина из ритуала? Может, воспользоваться моментом и попросту наброситься на нее, изнасиловать? Они здесь все равно одни. Высвободить ее из пут? Ордиер беспомощно огляделся, надеясь найти хоть какую-то подсказку.

Вроде бы можно поступить как хочется, перед ним простиралась свобода выбора. Впрочем, на этот счет он особенно не заблуждался: все варианты навязаны ему волей катарийцев и существуют благодаря какому-то их непостижимому всеведению.

Но как же дико хотелось ее познать! Подойти к ней, приблизиться, обладать. Вот она, только протяни руку! Лежит в путах и никуда от него не денется.

С таким же успехом можно уйти и ни во что не ввязываться. Тоже вполне приемлемый вариант.

Ордиер замер подле статуи с привязанной к ней веревкой, пытаясь что-то сообразить, а тем временем на него действовал пагубный аромат лепестков – кружил голову, очаровывал, возбуждал. Наконец, уступив искушению, Ордиер шагнул вперед – правда, поддавшись силе привычки, он прежде вежливо кашлянул.

Никакой реакции не последовало. Девушка не шелохнулась.

Схватившись за веревку, точно за нить Ариадны, он двинулся к центру, пока не оказался у места, где груда лепестков была особенно высока. Подался вперед, выгнул шею – вдруг удастся хоть что-нибудь рассмотреть, выступающую часть тела, какой-то ориентир, и не придется разгребать всю эту кучу, чтобы добраться до желанной катарийки. Своим появлением Ордиер всколыхнул терпкие слои тяжелого дурманящего аромата, и тот поднялся в воздух, как невесомые хлопья со дна бутылки с дешевым вином. Вздохнув полной грудью, он отдался на волю тягучей туманной волны – будь что будет, какие бы тайны ни уготовили для него загадочные катарийцы. Могучий аромат возбуждал и расслаблял одновременно; с обостренной чувствительностью Ордиер прислушивался к звукам ветра, растворялся в сухом жаре полуденного солнца.

Одежда вдруг стала лишней, и он торопливо стянул ее с себя. На глаза попалась небрежно отброшенная ткань пронзительно-красной тоги, сорванной с незнакомки, поверх которой он бросил свою одежду. Тогда он вновь обернулся к куче лепестков, встал на колени и потянул за веревку. Та упруго натянулась – теперь любое малейшее движение даст девушке знать, что он здесь и уже совсем близко.

Ордиер смело шагнул вперед, вокруг щиколоток нежным морем сошлись лепестки. Усилился головокружительный аромат, который теперь напоминал мускусный женский запах.

И вдруг все спало. На смену возбуждению и решительности пришло другое чувство, настолько явное, как будто на плечо легла чья-то рука.

Ордиер отчетливо ощутил на себе чужой взгляд.

Это тревожное осознание пробилось сквозь навеянный розами экстаз. Ордиер отпрянул, стал озираться. Вокруг – ни души.

Непроницаемые лица статуй, обращенных к арене, словно бы созерцали погребенную под ворохом лепестков красоту.

Неохотно всплыла из глубин подсознания мысль: статуи! Так что же там с этими статуями?.. Ах да, они ведь стоят тут с самого начала. Вокруг них собрались мужчины; они чистят и натирают до блеска железных истуканов, а позже прячутся – там внутри пустота!

Ордиер поднял взгляд на ближайшую статую и заглянул ей в лицо. Статуя олицетворяла сильного, невероятно прекрасного юношу с копьем, чей наконечник был выполнен в форме фаллоса. Обнаженный торс снизу прикрывало одеяние, сработанное скульптором до мелочей, вплоть до текстуры материала. Лицо статуи было обращено вперед с легким наклоном, как будто юноша разглядывал девушку, погребенную под лепестками.

А вот глаза!..

Глаз не было. Были две дыры, за которыми могло скрываться что угодно, в том числе и таинственный наблюдатель.

Ордиер поднял голову и заглянул в прорези на лице пустой маски – есть ли там кто-нибудь? Бесстрастное лицо статуи грозно взирало на чужака.

Удовлетворив любопытство, Ордиер вновь повернулся к усыпанной лепестками арене, где, как на ложе, возлежала красавица. Их разделяло каких-то несколько шагов. А дальше, по ту сторону розовой глади, на него зловеще взирали другие статуи. Почудилось, что за черными глазницами что-то мелькнуло.

Он решительно шагнул на арену и бросился к истукану. Запнулся о какую-то веревку, гора из лепестков с шуршанием зашевелилась – он что, задел ее за руку? – и подскочил к статуе. Нащупал пальцами округлую рукоять в виде выпуклого диска, схватил и тут же отдернул руку. В невыносимом пекле железная дверца раскалилась так, что не прикоснуться. Он упрямо пытался открыть замок, напрягая пальцы, равномерно распределяя боль. Еще мгновение – и дверца подалась! Скрипнули петли, откинулась крышка, дверь широко распахнулась. Изнутри обдало горячим воздухом.

Статуя оказалась пуста.

Обмотав руку рубашкой, Ордиер принялся открывать остальные. Внутри никого не было. Распалившись, он пинал их ногами, молотил кулаками и хлопал дверьми. Статуи отзывались глухим эхом.

Наконец, уняв ярость, Ордиер возвратился к горе лепестков посреди арены. По крайней мере, он сделал все, что мог в нынешнем состоянии. Теперь они вдвоем, он и прекрасная незнакомка, и никого нет вокруг, никто не подсматривает. Он направился к горе розовых лепестков посреди арены и застыл в нерешительности, вдыхая аромат цветов и чувствуя, что за ним все же кто-то подсматривает. Чувство это было столь ощутимым, точно кто-то прикоснулся пальцами к затылку.

Однако сомнений не осталось: он поддастся цветочному аромату и сделает то, зачем пришел. Когда-то он мог испугаться, теперь у него просто нет выбора. Ордиер вдохнул полной грудью горячий знойный воздух, напитанный лепестками, задержал его в легких и почувствовал, как по телу побежали мурашки, притупляя все чувства. Ордиер всей душой ощущал тягу к соитию, доступность незнакомки и обещание ласки. Точно кадры из фильма пронеслись образы: ее истомленные глаза, хрупкое тело, девичья чистота и явное возбуждение – все поплыло. Он упал на колени и зарылся руками в ворох лепестков.

Не поднимаясь с коленей, он двигался напролом, разгребая цветы. Те разлетались в стороны и кружили, точно легкая пузыристая жидкость, ярко-алые лепестки, источающие запах желания. Ордиер нащупал веревку под ворохом лепестков и стал двигаться по ней к центру арены. И вот уже совсем близко, она впереди – такая доступная, ждущая. Он легонько подергал веревку, и та подалась – наверное, в сторону сдвинулась рука или сильнее раздвинулись ноги. Сбиваясь с дыхания, Ордиер протянул руки и стал лихорадочно шарить.

И схватил пустоту. В том месте, где лежала девушка, было лишь углубление в песке. Он подался вперед, хотел упереться на руку, но не удержался и рухнул в теплую, нежную пучину цветов. При падении он успел вскрикнуть, и в рот попало несколько лепестков.

Ордиер вскинулся, как утопающий на мелководье, взметнув розово-алыми брызгами, стал отплевываться, пытаясь прочистить рот.

На зубах что-то хрустнуло. Он сунул в рот палец и отер десны. На палец налипло еще несколько лепестков, он вынул их и поднес к глазам: что-то ярко блеснуло на солнце.

Почудилось, будто это слюна, но, присмотревшись внимательнее, он понял, что такие же капельки есть на всех лепестках – с прозрачного пупырышка на каждом нежном листке отражался свет.

Ордиер встал на колени и принялся подбирать лепестки. Он подносил их к глазам, прищуривался и везде находил лучик света, блестящую вставку в железной оправе.

Он схватил целую пригоршню и стал поочередно ощупывать, и на каждом лепестке была все та же «стекляшка».

На всех лепестках, павших и лежавших на земле, играли крохотные блики, отражаясь от вросших в шелковистую мякоть трансмиттеров.

Ордиер устало прикрыл веки и на коленях двинулся вперед, пробираясь в цветочных волнах, что доходили ему до поясницы. Он выставил руки навстречу выемке в земле и ухнул туда, словно в озеро, беспорядочно шаря руками в поисках вожделенной красавицы, – как в горячке, как в бреду, возбужденный до одури. Он бил воздух руками, раскидывал лепестки, зарывался в дурманящую пучину, как в зыбкую топь, откуда нет спасения. Боролся с нарастающей тяжестью и искал катарийку, неудержимо искал.

И вдруг все веревки встретились! Они были связаны в большой узел по центру арены. Девушки там не было!

Обессилев от усталости и жары, от обуревающих страстей, от разочарования, Ордиер перекатился на спину и погрузился в пышные лепестки, подставив лицо нещадному зною.

Солнце висело в зените – должно быть, уже полдень. Под лопатками неприятно давили узлы от веревок. Они поддерживали его, не позволяя опуститься на самое дно лепесткового озера. Над ним возвышались железные головы истуканов. Безбрежная синева небес простиралась вокруг.

Поднимавшийся ветер разбрасывал лепестки, и те невесомо парили, опускаясь на руки в кровавом хороводе.

А позади статуй над ареной массивной громадой высилась башня. На ее грубых стенах играли солнечные лучи. На полпути к верху в стене зияла трещина с небольшим козырьком. Ордиер прищурился и заглянул в густой мрак проема. Где-то там, в темных недрах, мелькнули два параллельных отсвета, холодных и круглых, будто две линзы бинокля.

А лепестки все кружились, пока не укрыли его полностью, по самые глаза.

Он смотрел в безбрежное небо. Множество самолетов с разных сторон влетали в тоннель времени, волоча за собой призрачный след конденсата. Казалось, они застыли над головой. Так работала временна́я спираль. Внутри нее царил вечный полдень.

Десятки воздушных судов бешено мчались сквозь время, заслоняя солнце, зрительно оставаясь на месте. Каждый летел на огромной скорости, подвешенный внутри спирали, и казался с земли неподвижным.

Ниже всех и ближе к поверхности летел легкий пропеллерный самолет на единственном двигателе, простой легкий моноплан. Отчаянно тарахтя, он завис над землей. Казалось, его держит торнадо из розовых лепестков – поворотное ускорение выравнивало его относительно горизонта. И тут из его брюха, как будто у самки какого-то насекомого, прыснуло темное облако мелких частиц. Они разлетались во всех направлениях, и их подхватывали кружащиеся лепестки.

Мелким дождичком забарабанили «стекляшки», попадая в лицо, глаза, губы.

Временной коридор миновал – ушел дальше, к извечному полдню. Самолеты, вырвавшись из цепких объятий, вдруг разлетелись вокруг со страшной скоростью. Каждый придерживался собственного пути, и белый след конденсата все так же закручивался по спирали. Частички оседающей влаги потихоньку рассеялись, и в горячем куполе неба раскинулась безмятежная синь.

Над распростертым телом Ордиера тихим дождиком осыпались «стекляшки».

Дезертир

Я помню себя примерно с двадцати лет.

Я был солдатом и служил в армии. Меня только что выпустили из учебки. Мы маршировали в Джетру, во временный лагерь в порту. Нас сопровождали «черные береты», военная полиция. Война приближалась к своему трехтысячелетнему юбилею.

Я механически шагал и смотрел на шлем идущего впереди меня. Небо было темно-серым и облачным. С моря дул резкий ветер. Я кое-что знал о своей жизни. Я знал свое имя. Я знал, куда нам приказано идти. Я догадывался, что с нами будет, когда мы дойдем. Я имел навыки, присущие солдату.

При строевой ходьбе мыслительная энергия не расходуется – можно думать о чем захочешь, если у тебя, конечно, есть чем думать. Я записываю эти слова несколько лет спустя, вспоминая и пытаясь понять, что же тогда произошло. В то время, в момент моего ментального рождения, я мог только выполнять строевые команды и маршировать в ногу со всеми.

Детство мое будто стерто. Я сложил два плюс два и придумал правдоподобную историю своей жизни. Скорее всего, я родился в Джетре – университетском городе и бывшей столице на южном побережье. Были ли у меня родители, братья и сестры? Понятия не имею. Мне неизвестно, ходил ли я в институт, болел ли ветрянкой, имел ли друзей, гонял ли по улицам или был домоседом. Наверняка я знаю только, что как-то дожил до двадцати лет.

И еще одно, совершенно бесполезное для солдата: почему-то я знал, что неплохо рисую.

Как такое может понять про себя человек в стальной каске и тяжелых сапогах, топая на холодном ветру в колонне из серых шинелей, когда чавкает грязь, ветер бьет в лицо и в такт шагам стучат котелки?

Я просто понял, что где-то там, в глубине моего окутанного мраком сознания, таится любовь к рисунку, краскам, форме и цвету. Откуда взялась во мне эта страсть? А кстати, как меня занесло в армию? Почему-то моя неприемлемая кандидатура прошла тесты и медкомиссию и была признана годной. Я получил повестку, попал в казарму, и старшина вбил в меня то, что полагалось солдату.

И вот я в строю и иду на войну.

Мы погрузились на корабль, который должен доставить нас к южному континенту, самому большому в мире ломтю ничейной территории. Там без малого три тысячи лет шла война. Бесконечная тундра и вечная мерзлота. Совершенно необитаемая земля, если не считать аванпосты на побережье и войска противоборствующих стран.

Нас разместили на судне ниже ватерлинии. Трюм был душным и зловонным, а когда мы в него погрузились, стал шумным и переполненным.

Я углубился в себя и попробовал разобраться в нахлынувших со всех сторон ощущениях. Кто я такой? Как здесь оказался? И почему я не помню, чем занимался хотя бы вчера?

Я как-то функционировал, имел представление о мире, обладал должными навыками и умел обходиться в быту. Знал своих сослуживцев по части и имел представление о причинах и ходе войны. Я забыл лишь себя. В первый день моего сознательного существования мы стояли на верхней палубе – ждали, пока разместятся прочие воинские части. Я жадно ловил отрывки чужих разговоров, надеясь, что меня посетит озарение и что-нибудь вспомнится. Озарение не пришло, и я решил удовольствоваться малым, решив, что отныне насущным для меня будет то, что насущно для моих однополчан.

Как все солдаты мира, они были недовольны своим бытом и постоянно жаловались. Правда, в нашем случае недовольство дополнялось вполне реальным опасением по поводу приближающейся трехтысячной годовщины начала войны. Все как один были убеждены, что к этой дате командование развяжет мощную наступательную операцию, чтобы добиться, наконец, хоть какого-то перевеса. Будет бойня, и мы в нее, конечно же, попадем. Некоторые верили, что за три года, оставшихся до юбилея, война закончится. Другие настаивали, что в первые недели нового тысячелетия наш четырехлетний призыв еще не закончится и нас не отпустят домой, если в это время будет вестись серьезное наступление.

Как и они, я был слишком молод для фатализма. Зерно сомнений пало в благодатную почву, и я решил при первой же возможности найти способ дезертировать.

Той ночью я почти не спал. Меня беспокоило прошлое и тревожило будущее.

Отчалив от пристани, корабль взял курс на юг, оставляя за собой Сивл, невзрачный остров, покрытый голыми утесами и пустынными холмами, что закрывали вид на море для большей части Джетры. Следом за Сивлом шла целая группа Серкских островов, более плоских и очень зеленых, с милыми маленькими городами, уютно затаившимися в бухтах.

Наш корабль, ловко маневрируя между клочками суши, миновал эти воды. Я стоял на верхней палубе, держался за поручни и зачарованно глядел на проплывающие за кормой острова.

Нескончаемо долго тянулись дни, и я снова и снова выбирался на верхнюю палубу, где, пристроившись в уголке, одиноко любовался раскинувшимся за бортом пейзажем. До Джетры все еще было рукой подать, но ее очертания уже скрыл Сивл. А мимо проплывали острова, бодрящие буйством красок и россыпями городов, – далекие и недостижимые, окутанные зыбким маревом. Корабль монотонно рассекал водную гладь, неся в трюме шумную солдатскую братию, но мало кому из них приходило в голову выйти наверх и посмотреть на проплывающий мимо мир.

Шло время, с каждым днем становилось теплее. На островах стали появляться белые пляжи, увенчанные рядами высоких пальм, в тени которых ютились крохотные домишки. Судно гнало волну, и та пенно билась о разноцветные острые рифы, облепленные морскими раковинами. Мимо нас проплывали чудные гавани и прибрежные города на живописных холмах; сопящие вулканы и головокружительные горные пастбища, усеянные крупными валунами; лагуны, заливы, дельты рек и длинные песчаные косы, сбегающие в синее море.

Всем, конечно, известно, что причиной войны стали именно жители Архипелага. Вот только, когда плывешь по Срединному морю мимо солнечных островов и видишь их тихую, мирную жизнь, начинаешь в этом сомневаться. Возможно, тишина и покой – лишь иллюзия, навязанная расстоянием между кораблем и островами. Чтобы личный состав не терял бдительности, нам постоянно читали лекции. Некоторые из них пересказывали историю борьбы за вооруженный нейтралитет – состояние, в котором островитяне пребывали уже три тысячи лет.

Обе враждующих стороны признали эти воды нейтральными. Ввиду своего географического положения острова будут веками терпеть чужое присутствие – так уж вышло, что Срединное море огибает весь мир, отделяя северян от южного полюса, текущего места сражений.

Меня все это мало интересовало. При любой возможности я бежал на верхнюю палубу и затаив дыхание любовался проплывающими за бортом видами. Я отслеживал курс судна по истрепанной и, вероятно, устаревшей карте, которую нашел в рундуке, и названия островов отзывались в моем сознании, как звон колокольчиков. Панерон, Салай, Теммил, Местерлин, Прачос, Мьюриси, Деммер, Пикай, Обракские острова, Торкильские, Серкские, Ривские отмели, Побережье Хельвардовой Зазнобы…

Необычная бухта или мыс, поднимающиеся прямо из моря отвесные скалы – у каждого острова были свои особенности, и я с легкостью угадывал, где именно мы проплываем. Я видел название острова на карте, и мне казалось, что он мне знаком. Словно Архипелаг изначально был заложен в моем сознании, словно здесь мое место и мои корни, и он – мечта всей моей жизни. Я любовался им, и во мне пробуждалось давно забытое чувство прекрасного.

При виде названий на карте на меня накатывало сладостное предвкушение, какая-то чувственная теплота, совсем не вязавшаяся с грубым и тяжким солдатским существованием. Я глядел на полоски воды, отделявшие нас от суши, тихонько перечислял в уме острова, призывая на помощь духов, что подняли бы меня над морем и отнесли к этим дальним, омытым прибоями берегам.

Некоторые из островов были настолько велики, что корабль плыл мимо целый день, другие настолько малы, что напоминали скорее полузатопленные рифы, угрожающие пропороть днище нашего дряхлого судна.

Независимо от размера, у всех были имена. Проплывая, я находил на карте название и обводил карандашом, а после вносил в свой блокнот, постепенно пополняя список. Я записывал их и подсчитывал, составляя подобие собственной карты, – как знать, вдруг в один прекрасный день мне посчастливится ехать обратным путем и на каждом из них побывать? Вид с моря манил к себе и притягивал.

Лишь одна остановка случилась за все время нашего долгого пути на юг.

Я понял, что в нашем плавании предвидится перерыв, когда стало ясно, что мы держим курс на крупный порт. Ближайшие к морю постройки были белесыми от цементной пыли. На берегу дружно дымили трубы огромной фабрики. Позади обжитой промышленной зоны длинной полосой простирались дикие джунгли, застилая вид на цивилизацию, которая, как выяснилось, скрывалась дальше. Когда мы обогнули холмистый мыс и прошли мимо высокой дамбы, взгляду внезапно открылся обширный город, выстроенный на пологой гряде. Он простирался во всех направлениях и дрожал в мглистой дымке, застилающей сушу и оживленные воды порта. Нам, конечно, не полагалось знать, в какой точке пути мы сделали остановку, но у меня под рукой была карта, и я все быстро понял.

Мьюриси. Один из самых важных и самый большой остров Архипелага.

Открытие поразило меня в самое сердце. Слово «Мьюриси» синим китом поднялось из глубин памяти.

Сначала я прочел его на карте. Оно было отпечатано крупно, крупнее остальных. Почему это незнакомое и иностранное название что-то значит для меня? Ведь ни один из других островов не вызвал у меня столь сильного трепета и ощущения близкой связи.

Но вот мы приблизились к суше, и корабль двинулся вдоль береговой линии. Я смотрел, как в удалении проплывает земля, и меня все сильнее охватывало неясное томление.

Мы вошли в бухту, подплыли к пристани. От города над тихой водой дохнуло жаром, и мне наконец кое-что стало понятно.

Когда-то я хорошо знал этот город… И воспоминание пришло ко мне из того места, где не было воспоминаний.

Мьюриси… Нечто, что я знал раньше. Или когда-то сделал. Или испытал в детстве. А еще там жил художник Раскар Асиццоне.

Кто он такой? Почему его имя послышалось мне из пустой раковины собственной амнезии?

Самокопание пришлось прекратить. Объявили построение, и я, вместе с другими солдатами на верхней палубе, вынужден был вернуться в трюм. Весь вечер, и ночь, и весь следующий день мы просидели на нижнем ярусе, взаперти.

Находясь в жарком, душном и людном помещении, я, тем не менее, получил время для размышлений. Отгородился от всех и молча стал прокручивать в голове фрагмент пока еще неясного воспоминания.

На фоне большого темного провала, что являла собой моя память, единственное всплывшее впечатление приобрело особый контраст. Все сильнее и ярче проступали чувства, связанные с этим островом. Постепенно я начал вспоминать свой интерес к Мьюриси.

Я был подростком, а значит, в моей короткой жизни это случилось не так давно. Мне стало известно о колонии художников, живших в прошлом веке именно здесь. Где-то я даже видел репродукции их картин – может, в книгах? Я начал поиски и выяснил, что в местной художественной галерее хранится несколько подлинников. И конечно, отправился туда, чтобы увидеть их собственными глазами. Ведущим художником в группе считался Раскар Асиццоне.

Его работы меня потрясли.

Постепенно в памяти стали проявляться детали, и, наконец, из сумрака прошлого всплыла целостная картина событий.

Раскар Асиццоне придумал собственную технику живописи – тактилизм. При письме использовался особый пигмент, открытый учеными при разработке ультразвуковых микросхем. В какой-то момент патентные права на изобретение истекли, и в широком доступе появился целый спектр неимоверных оттенков, чем не преминули воспользоваться художники. Написанные ультразвуковыми красками картины быстро обрели небывалую, хотя и недолгую, популярность.

Полотна воздействовали на зрителя через тактильные ощущения, косвенно влияя на все прочие органы чувств. Совокупность цветов повергала в шок, вызывала у зрителя совершенно неожиданные ощущения. Сам Асиццоне пришел к этой технике живописи не сразу, а лишь тогда, когда остальные художники, охладев к странному новшеству, стали возвращаться к более традиционному стилю, впоследствии названному «претактилизмом».

Асиццоне же дошел до воистину нетривиальных глубин. Его светящиеся абстракции так и дышали жаром страсти. Рисовал он на крупных досках или холстах, выкрашенных в один-два основных цвета, на которых лишь слабо угадывались какие-то формы и образы. На полотне, вблизи или на расстоянии, а также на репродукциях зритель видел лишь нагромождение цвета. При ближайшем же рассмотрении, а лучше, касании красок оригинала в сознании проступали яркие эротические сцены, шокирующие своей откровенностью. Они были представлены в мельчайших деталях и с невиданной силой резонировали в мозгу, пробуждая у человека недвусмысленные желания.

В архивных подвалах художественной галереи Джетры я обнаружил целую серию давно позабытых абстракций. Я жадно касался полотен, открывая для себя мир чувственных удовольствий. Женщины, запечатленные на полотнах, были невыразимо прекрасны – таких я не видел, не знал и не сумел бы вообразить. Каждая из картин провоцировала свой чувственный образ. Все эти образы раз за разом воспроизводились в предельной точности, но были меж тем уникальны. Они зависели от личного восприятия, от потребностей и желаний смотрящего.

О творчестве Асиццоне осталось мало критических отзывов. Немногочисленные источники сходились в одном: каждый, кому довелось контактировать с его картинами, переживал эту встречу по-своему.

Творческий путь художника закончился очень печально. Доведенный до нищеты, он с позором был изгнан из художественных кругов – все ополчились против бунтарского духа мастера: воротилы от живописи, общественные деятели, стражи морали. Его преследовали и проклинали; он вынужден был отбыть в изгнание на остров Чеонер, где и окончил дни в нищете. Большинство его картин спрятаны где-то на Мьюриси, и лишь немногие попали в галереи или архивы. Асиццоне больше не брал в руки кисть и умер в забвении.

Меня в те годы не сильно заботила скандальная репутация художника. Я знал одно: несколько его картин, которые хранились в подвалах Джетрийской художественной галереи, вызвали столь сильный всплеск похотливых образов, что оставили меня обессилевшим, дезориентированным и полным любовного томления.

Вот и все, что всплыло с ясностью из глубин моей сильно подпорченной памяти. Мьюриси, Асиццоне, шедевры тактилизма и запретная сексуальность скрытых картин.

Кем я был и откуда все знаю? Тот подросток исчез и стал солдатом. Где это происходило? Наверное, когда-то я жил полной жизнью, но ничего о тех временах не помню.

Когда-то я был эстетом, теперь – пехотинец.

Мы бросили якорь у Мьюриси-Тауна, почти в самой гавани. На корабле царила напряженная атмосфера: всем не терпелось скорее покинуть тесные душные помещения.

Объявили об увольнении на берег!

Новость разнеслась быстрее ветра. Следовало торопиться – корабль вскоре отойдет от причала и встанет где-нибудь в бухте. Каждому из солдат было отпущено полтора дня на суше. Я ликовал вместе со всеми. Меня ждал Мьюриси – место, где я найду прошлое и потеряю свою невинность.

Четыре тысячи человек устремились на берег. Большинство отправились в Мьюриси-Таун на поиски шлюх.

Я бросился на поиски Асиццоне.

Но вместо этого тоже нарвался на шлюх.

После долгого бессмысленного шатания по улицам в поисках прекрасных асиццонских женщин я опять очутился в гавани, у дверей ночного клуба. Усилия мои оказались тщетны, я был совершенно не подготовлен и действовал без плана. Просто слонялся по городу, теряясь в путаных лабиринтах проулков и распугивая горожан. А они считали меня обычным солдафоном. Натерев ноги и лишившись иллюзий в отношении этого чуждого для меня города, я вздохнул с облегчением, когда вышел к причалу.

Наше судно, залитое светом прожекторов, неумолимой громадиной высилось над залитыми бетоном берегами.

У входа в клуб столпились десятки военных с нашего корабля, благодаря чему я и заметил само заведение. Недоумевая, что могло привлечь сюда столько народу, я протиснулся сквозь толпу… и попал в большое помещение, набитое людьми, где царили жара и полумрак. В ушах грохотали басы синтезаторной музыки, глаза слепили лучи прожекторов и цветные лазеры под потолком. Никто не танцевал. Вокруг стен в нескольких местах поблескивали в лучах небольшие металлические платформы, немного возвышавшиеся над толпой. На платформах стояли обнаженные девушки. Лучи света выхватывали из темноты то одну, то другую. У каждой было по микрофону, в которые они что-то бубнили без всякого воодушевления и, вылавливая время от времени мужчин из толпы, подзывали их пальчиком.

Меня выследили, когда я протискивался через зал. Я по неопытности решил, что поприветствовали. Сказались усталость и разочарование от долгих поисков, я машинально поднял руку и помахал в ответ. Без особого, впрочем, энтузиазма. И тут началось. На ближайшей от меня платформе находилась совсем юная девушка с пышными формами. Она стояла, широко раздвинув ноги и выставив вперед свое женское естество. Между ног ей заглядывал бессовестный луч. Когда я вскинул руку, она оживилась и подалась вперед, качнув огромными грудями над головами теснящихся на танцполе мужчин. Моментально сместился источник света: сзади появился еще один мощный луч, осветив ее крупные ягодицы и отбросив контрастную тень на потолок. Девушка что-то затараторила в микрофон, явно указывая на меня.

Смутившись от такого внимания, я пробовал затеряться в толпе, но ко мне с разных концов зала двинулись, протягивая руки, несколько женщин. Меня окружили, схватили и повели в сторону. У каждой на голове была гарнитура, а у самых губ висело по крохотной пуговке микрофона.

Когда дамы стеснились вокруг меня, одна потерла палец о палец – на что-то намекая.

Обескураженный и напуганный, я покачал головой.

– Деньги! – внятно произнесла женщина.

– Сколько?

Оставалась надежда, что я смогу от них откупиться.

– Отгульные. – Она снова потерла пальцами у меня перед носом.

Я достал тонкую пачку военных банкнот, которую получил от «черных беретов» при сходе на берег. Женщина выхватила ее и с завидным проворством передала в руки подруге. Оказалось, что в конце зала была неприметная ниша с длинным столом. За ним сидели несколько женщин с амбарными книгами, куда вносились все принятые суммы. Деньги мгновенно исчезли из виду.

Поначалу из-за общего переполоха я не сразу понял, чего от меня добиваются. Теперь, судя по их недвусмысленным позам, практически не оставалось сомнений, какого рода услуги мне столь настойчиво предлагают и даже навязывают. Шлюхи были немолоды и совсем не в моем вкусе. Я потратил несколько часов в поисках сирен Асиццоне и был охвачен смятением, столкнувшись с агрессивными и некрасивыми женщинами.

– Хочешь? – спросила одна их них, оттянув край растянутого воротника и приоткрыв на миг тощую грудь. В глаза мне бросился большой темный сосок.

– А как тебе это? – Та дама, что взяла у меня деньги, задрала подол юбки, намереваясь что-то мне показать. Но все потонуло в кромешной тени, отбрасываемой навязчивым светом прожекторов.

Шлюхи смеялись надо мной.

– Вы получили деньги? – вспылил я. – А теперь отвалите!

– А ты знаешь, где оказался и зачем сюда ходят мужчины?

– Конечно.

Я вырвался и устремился к дверям, злой и униженный. Последние несколько часов я мечтал посмотреть на распутных красавиц великого мастера, а вместо этого меня мучили шлюхи с увядшими и натруженными телами.

Пока все это происходило, в помещение вклинилось четверо «черных беретов» – тех самых, что стояли попарно возле входа. Они шли, помахивая синаптическими дубинками. На борту корабля мне довелось видеть, что случается с теми, кто столкнулся с военной полицией. Чтобы избежать встречи с ними, я немного замешкался.

В это время сквозь толпу пробралась проститутка и схватила меня за руку. Больше всего в тот момент я боялся «беретов» и даже толком не успел ее рассмотреть.

Она, на удивление, оказалась моложе других. Ее облачение напоминало скорее неглиже, чем одежду: коротко обрезанные шорты, оттянутая на горловине футболка, обнажавшая бугорки грудей, тонкие руки – и никакой гарнитуры. Она стояла и улыбалась, а когда я взглянул на нее, заговорила.

– Не уходи, пока не попробуешь, на что мы годимся, – крикнула она, запрокинув голову, чтоб дотянуться до моего уха.

– Я ничего не хочу, – прокричал я в ответ.

– Ты ведь находишься в храме мечты.

– Что-что?

– Это – храм твоей мечты. Здесь ты найдешь, что искал.

– Да сыт я по горло вашими поисками!

– А ты попробуй, – сказала она, коснувшись локонами моей щеки. – Ведь все ради вас. Когда-нибудь ты обратишься за помощью к шлюхам.

– Ну уж нет, ни за что.

«Черные береты» загородили проход. За их спинами сквозь открытый дверной проем было видно, как подтягивается подкрепление. Что произошло? До отплытия оставалось еще несколько часов. Может быть, какое-то чрезвычайное происшествие и всем нужно экстренно возвращаться на корабль? Или нам запрещено посещать этот клуб? Это было бы странно, ведь он расположен вблизи от того места, где встал наш корабль. Я был испуган и терялся в догадках.

А с другой стороны, вокруг было полным-полно народу и никто из сошедших на берег не проявлял ни малейшего беспокойства. Гремела музыка, впиваясь в мозг точно сверло.

– Пойдем, я покажу другой выход, – сказала девушка, тронув меня за руку, и указала куда-то в темный проем под самой сценой напротив главного входа.

«Черные береты» врезались в толпу, с беззастенчивой грубостью расталкивая людей. Заходили ходуном синаптические дубинки. Юная шлюха сбежала по ступеням и придержала для меня дверь. Я догнал ее, шагнул внутрь, дверь захлопнулась.

В помещении было мрачно и сыро. Я запнулся о вспученные половицы. Здесь висел терпкий запах, царили странные звуки, хорошо уловимые сквозь настойчивую пульсацию доносящихся сверху басов. Где-то рядом разгорелись нешуточные страсти: кто-то кого-то ругал, уговаривал, восторгался. Временами у дальней стены что-то глухо билось о стену.

Вокруг царил хаос, ситуация вышла из-под контроля.

Мы подошли к одной из ближайших дверей, моя спутница отворила ее и провела меня внутрь. Там не было ни кровати, ни диванчика, ни подушек. Комната вообще не напоминала будуар. Лишь три деревянных стула скромно выстроились у стены.

– Жди здесь.

– Чего именно? Сколько ждать?

– А сколько не жалко за мечту?

– Да нисколько, мне некогда!

– Какой ты нетерпеливый. Остынь. Минутку побудь здесь, потом заходи.

Моя спутница указала на дверь, которую я ранее не заметил. Она была окрашена в тон выцветших стен. Одинокая тусклая лампочка под потолком лишь усиливала впечатление запустения. Девушка направилась к двери и исчезла за ней. Напоследок я успел уловить ее жест – подняв руки над головой, она стянула с себя футболку.

Мне представился плавный изгиб ее спины, круглые шишечки позвонков – и все скрылось.

Оставшись в одиночестве, я принялся шагать из угла в угол. Что она имела в виду? Одна минута, это сколько? Нужно засечь по часам или сосчитать до шестидесяти? Я был в состоянии нервного возбуждения. Почему она там так долго возится?

Я нетерпеливо толкнул дверь и, превозмогая сопротивление пружины, открыл ее. Внутри оказалось темно. Из комнаты, где я только что был, лился тусклый свет, но это мало что меняло, и мне практически ничего не удалось рассмотреть. Вроде бы внутри находилось что-то крупное, неопределенной формы. Выставив вперед руки и порядком нервничая, я попытался сориентироваться в пространстве. Здорово отвлекали приторный запах духов и громыхающая музыка – сюда она доносилась приглушенно. Судя по всему, здесь повсюду глухие стены, а значит, это комната, а не коридор.

Я осторожно, на ощупь, прошел внутрь. С шумом захлопнулась пружинная дверь, и в тот же миг помещение озарилось светом – в углах под потолком были вмонтированы яркие лампы.

Это уже был будуар. Посреди комнаты, занимая собой ее большую часть, стояла богато украшеная кровать с массивной резной спинкой, сработанной из какого-то дерева. На ней – безразмерные пышные подушки и куча лоснящихся атласных простыней. На постели в непринужденно-расслабленной позе лежала женщина – не та, молоденькая, что меня сюда привела, а совершенно другая. И конечно же, она тоже была шлюхой.

Она лежала совершенно голая, подогнув под голову руку. Рот приоткрыт, губы влажные, веки опущены. По сторонам свисают большие груди с расслабленными сосками. Приподнятое колено обнажает промежность, в которой утопают кончики пальцев. Женщина была залита ярким светом и, вместе с кроватью, казалась центром инсценировки.

У меня чуть не подкосились ноги. Того, что предстало моим глазам, просто не могло быть в реальности. Я смотрел на нее, не в силах отвести взгляда.

Шлюха словно позировала для полотна, которое мне много раз представлялось в мечтах. И это было не просто сходство, реальность была идентична картине!

Затерянный образ из глубин моей памяти. Я вспомнил тот день, когда впервые оказался в прохладном полумраке архива художественной галереи Джетры. Дрожащими пальцами я касался заветного полотна, прижимался ладонями, потным лбом, ненасытно и жадно, с горячечным жаром юнца. Это была она, «Покинутая Августина», наиболее обсуждаемое и осуждаемое полотно.

О, я вспомнил название картины! Но как?

Передо мной возлежала та самая Августина. Безупречная репродукция! Не сказать, чтобы модель была точной копией, зато как разложены простыни и подушки! Капелька пота скатилась меж обнаженных грудей, оставив там влажную полосу, – о, как часто сходил я с ума, воспроизводя в своей памяти этот сладостный образ!

От удивления и неожиданности я даже на миг растерялся. Наверняка было ясно: передо мной не та тощая девица, что снимала футболку, и не одна из тех увядших шлюх с наушниками, которые перехватили меня на танцполе. От худышки в футболке ее отличали куда более сочные формы, от других – несомненная красота. Но что странно, она как будто специально приняла эту позу, распростерлась на простынях, как будто копировала образ, ведомый мне одному. Тот образ, что всплыл из пустот моей памяти! Что это, совпадение? Или она как-то прочла мои мысли?

Как там сказала девчонка? «Храм мечты»? Это невозможно!

Действительно невозможно?

Нелепо думать, что все подстроено. Необыкновенно сходство с полотном! И все нюансы, до мельчайших деталей, живы в моей памяти. Тем не менее дама с постели преследовала весьма прозаичную цель. В конце концов, она просто шлюха.

Я молча смотрел на нее и никак не мог понять, что же мне обо всем этом думать.

Тут она заговорила, по-прежнему не открывая глаз:

– Если и дальше собрался стоять и пялиться, то лучше сваливай.

– Я… я тут кое-кого искал, – промямлил я. Она не ответила, и я добавил: – Одну молодую особу.

– Бери меня или уходи. Я здесь не для просмотра. Ты должен наброситься на меня и получить удовольствие.

Во время нашего разговора она ни разу не изменила положение тела, и даже губы ее еле двигались.

Я еще постоял и полюбовался, понимая, что вот оно, место и время, когда мечты мои могли воплотиться в жизнь. А потом шагнул назад. По правде сказать, мне было страшно. Я не успел еще повзрослеть и не имел никакого опыта в сексе. К тому же все оказалось чересчур неожиданно: столкнуться с искусительницей Асиццоне во плоти.

Неловко шаркая и спотыкаясь, я сделал то, что мне было велено. Свалил.

Выбирать направление особенно не пришлось. В комнате имелось всего две двери: та, в которую я вошел, и другая с противоположной стороны. Я обогнул кровать и направился к дальней двери. «Покинутая Августина» не шелохнулась и не посмотрела мне вслед. Да она, кажется, на всем протяжении разговора не удостоила меня даже взглядом. От стыда я потупил взгляд, не хотелось, чтобы она наблюдала мое позорное бегство.

Я прошел во второй узенький коридор. Здесь оказалось темно, хотя в дальнем конце мерцала тусклая лампочка. Эта встреча все-таки произвела на меня должный эффект – несмотря на испуг, я дрожал от сладостного предвкушения. Желание нарастало, буквально захлестывая меня. Я вышел на свет, где-то сзади захлопнулась дверь. Пока я шел по коридору, по пути не попалось ни одной двери, и я решил, что в этом алькове находится выход. Я пригнул голову, чтобы пройти под аркой, и запнулся о чьи-то ноги. Мужчина и женщина барахтались на полу и, по всей видимости, занимались любовью. Во мраке я их толком не рассмотрел. Я пробормотал на ходу невнятные извинения и поспешил дальше, однако уперся в тупик. Было темно, и я стал шарить руками в поисках двери, но стена оказалась глухой; оставалось лишь пробираться назад.

Парочка на полу не прерывала своих занятий. Голые тела ритмично бились друг о друга.

Я хотел их как-нибудь обойти, в тесноте опять чуть не рухнул, споткнувшись о чью-то ногу, и снова начал извиняться, но женщина вдруг на удивление резво вскочила, высвободившись из-под мужчины. Волосы растрепались, и пряди падали на лицо. Она встряхнула головой, откинула их назад. Пот струился с лица и стекал по груди. Мужчина быстро перевернулся на спину. Он был наг, и я, к своему удивлению, отметил, что он не на взводе. Энергичная суета оказалась лишь симуляцией.

– Подожди! Я лучше пойду с тобой, – сказала незадачливая любовница.

Она с улыбкой коснулась моей руки. У нее была теплая ладонь. Она прерывисто, возбужденно дышала, груди взмокли от пота, соски торчали. От прикосновения ее пальцев меня будто пронзил заряд тока, и мне тут же ее захотелось. Мужчина, распростертый у моих ног, только смотрел на меня.

Я смутился, попятился, нырнул в проем и опять оказался в длинном неосвещенном коридоре. Обнаженная шлюха увязалась за мной, подхватив меня под руку. Как выяснилось, в конце коридора, если пройти мимо комнаты «Покинутой Августины», была еще одна дверь, которую я из-за поспешности пропустил. Я потянул за ручку и, навалившись всем телом, открыл ее. Здесь музыка слышалась куда отчетливее. Навязчивое синтетическое пульсирование не умолкало ни на миг. В комнате висел терпкий мускусный запах, усиливший чувственное желание, и я бы с готовностью ответил на призыв девушки, которая привязалась ко мне, но был чересчур напуган и сбит с толку.

Она так и стояла, вцепившись в мою руку. Дверь захлопнулась с таким лязгом, что заложило уши. Я сглотнул, чтобы избавиться от неприятного ощущения. Обернулся, хотел заговорить со шлюхой, но тут, словно из ниоткуда, возникли еще две молодые женщины. Они будто вышли из тени, отделившись от противоположной стены.

Я остался с ними наедине. Все трое были обнажены. Меня, конечно, терзала нервозность, ведь я был совсем неопытен, однако возбуждение на тот момент достигло такого предела, что я едва сдерживался, готовый взорваться в любой момент. Нога моя уперлась во что-то твердое. Обернувшись, я увидел кровать. Просторное ложе с голым матрасом, упругое раздолье, готовое к использованию.

Три обнаженные женщины в облаке похотливых ароматов… Меня подтолкнули, и под нежным касанием пальцев я сел на кровать, а затем, без малейшего сопротивления, опустился на спину. Матрас, набитый соломой или чем-то еще, мягко подался под моим весом. Одна проститутка склонилась ко мне и, приподняв мои ноги, закинула их на кровать.

Чьи-то проворные пальчики стали расстегивать пуговицы мундира, легонько постукивая ноготками. Все было просчитано, ни одного нечаянного движения – они намеренно меня провоцировали и дразнили, добиваясь отдачи. Я был на грани исступления и еле сдерживался; казалось, меня сейчас разорвет. Та, что была ближе к моей голове, стянула с меня рубашку. Каждый раз, когда она наклонялась ко мне или тянулась, чтобы освободить руку из рукава, ее матовый затвердевший сосок рассчитанно касался моих губ.

В мгновение ока я был совершенно наг, в состоянии полнейшего и мучительного напряжения. Женщины вытащили из-под меня одежду и бросили в кучу на дальнем конце кровати. Та, что устроилась у моего лица, прижалась ладонью к моей груди и подалась вперед.

– Выбирай, – шепнула она мне на ушко.

– Что выбирать?

– Кто тебе больше нравится, я или мои подруги.

– Все! – ответил я без малейших раздумий. – Хочу всех и сразу!

А дальше они, не сговариваясь и не подавая друг другу сигналов, слаженно сменили позиции. Чувствовалось, что они часто такое проделывали.

Меня прижали к кровати. Одна обхватила мою ногу, что лежала у самого края, и, приподняв колено, легла на спину поперек матраса, просунув голову в промежуток между моими ногами. Обратив лицо к ягодицам, она обдавала горячим дыханием анус и, обхватив рукой крепкий пенис, удерживала его в вертикальной позиции. Тем временем меня оседлывала ее подружка. Широко расставив ноги и упираясь коленями в матрас на уровне моих ребер, она легонько касалась вагиной головки, не усаживаясь до конца.

Третья в это время тоже уселась сверху, расположив промежность на уровне моего лица. Она чуть-чуть подалась вперед, легонько касаясь своим естеством моих губ.

Вдыхая аромат пленительных женских тел, я вдруг вспомнил полотно, запрятанное в хранилищах галереи. Называлось оно (и вновь на ум пришло название, откуда?) «Услады лентенского пастушка» и было написано на деревянной доске жирными мазками без полутонов.

На репродукциях, равно как и на расстоянии, полотно казалось ровным слоем пунцовой краски, без каких-либо переходов. Интригующая простота и минимализм. Но стоило только коснуться доски рукой, или пальцем, или лбом, как я тоже пробовал, в воображении пробуждался насыщенный образ плотской любви. Предполагалось, что каждый воспринимает картину по-своему. Лично я наблюдал полигамную сцену и активнейшим образом вовлекался в процесс. Молодой человек на постели. Он лежит обнаженный, и его услаждают сразу три голых женщины редкостной красоты. Одна нависла над его лицом, другая седлает пенис, а третья находится снизу, между ягодиц. И все залито тягучим и сладострастным малиновым светом.

И теперь я сам – лентенский пастушок и предаюсь божественным усладам.

Я поддался. Уступил бурной страсти, управляемой умелыми шлюхами. Вожделение достигло немыслимого предела, я торопился навстречу неминуемой развязке, а все тайны, загадочные полотна и странные совпадения сами собой отошли на задний план.

И тут все закончилось. С той же натренированной легкостью, с какой они за меня взялись, девушки вдруг поднялись и ушли, оставив меня ни с чем. Я пытался позвать их, но дыханье сбилось, и я только захрипел. Они спрыгнули с кровати и выскользнули из комнаты. Дверь захлопнулась.

Подавленный и разочарованный, я излил свою страсть наедине с собой, как делает это одинокий мужчина. Сладкие запахи напоминали об их недавнем присутствии, и в этом смысле они все еще были со мной. Фактически же я остался один в полутемной каморке, терзаемой пульсирующими звуками, что доносились из танцевального зала.

Я немного полежал, пытаясь успокоиться. Мускулы сводила судорога, все чувства были обострены. Я медленно сел и спустил на пол дрожащие ноги.

Мне удалось быстро одеться, не перепутав пуговиц и придав себе более-менее опрятный вид. Хотелось выглядеть так, как будто ничего не случилось, и уйти, сохраняя хотя бы внешнюю невозмутимость.

Заправляя в брюки подол рубашки, я вляпался в липкую сперму на животе.

Я кое-как выбрался из комнаты и, все еще немного нервничая, двинулся в сторону цокольного этажа. Звучала музыка, над головой раздавались шаги. Отблеск неоновых фонарей плясал на неплотно прикрытых дверях. Помучившись с ржавой ручкой, я кое-как отворил дверь и вышел на мощеную улочку меж двух крупных зданий. Стояла божественная тропическая ночь. Пахло стряпней, потом, специями, горячей жаровней, бензином, экзотическими цветами. «Черных беретов» поблизости не было, шлюх тоже, равно как и солдат с моего корабля.

К счастью, клуб находился близко к гавани. Я вскоре взошел на корабль, отметился у полицейских, нырнул на нижнюю палубу и благополучно затерялся в безликой массе себе подобных. Мне не хотелось ни с кем общаться, я не искал компании – улегся в гамак и притворился, что сплю.

На следующее утро корабль отчалил из Мьюриси-Тауна, взяв курс на юг – туда, где война.

После высадки на Мьюриси острова начали видеться мне в ином свете – без надуманного поверхностного очарования. Побывав на берегу, потолкавшись среди людей в городке, я словно вкусил сути острова. Вдохнул его воздух, испробовал ароматы, звуки и даже познал его грязь. Как ни странно, это ничуть не ослабило моей к нему тяги. Острова манили к себе с новой силой, и с тех пор я старался лишний раз их не видеть и не вспоминать. И еще, кажется, я наконец возмужал.

С каждым днем армия все острее нуждалась в свежем подкреплении, и это заметно меняло ритм нашей жизни на корабле. Еще несколько дней мы зигзагами курсировали меж тропических островов, все дальше углубляясь на юг. Погода становилась более умеренной и переменчивой, три бесконечных дня нас мучил жестокий южный шторм. Когда буря наконец улеглась, мы оказались в безлюдных широтах. Большая часть островов южной части Срединного моря были скалистыми и безлесыми, некоторые едва возвышались над уровнем моря, да и располагались они на большем удалении друг от друга, чем в районе экватора.

Я все еще тосковал по островам – конечно, не по таким. Невыносимый тропический зной – вот чего просила душа. И с каждым днем, удалявшим нас от теплого климата, я понимал, что пора выбрасывать их из головы. Я избегал верхней палубы, откуда открывался вид на море и дальние берега, равнодушные и молчаливые.

Ближе к концу пути всех вывели на верхнюю палубу вместе с вещами. Нас обыскали. Обнаружили мою карту – ту самую, которую я когда-то нашел на корабле и хранил в своей сумке. Два дня ничего не происходило, а потом меня вызвали к адъютанту и сказали, что карта моя конфискована и сожжена. С меня удержали оплату за семь дней, сделали пометку в личном деле и пригрозили оповестить о моем проступке управление военной полиции.

Впрочем, все оказалось не столь уж катастрофично. Или они плохо искали, или не придали тому значения, но у меня оставался блокнот, куда я вносил названия встреченных по пути островов.

После потери карты я принялся с фанатичным упорством возрождать в памяти все острова, что мы когда-нибудь проплывали. Последние дни на корабле я постоянно просиживал со своим блокнотом и, листая страницы, заучивал наизусть долгий перечень, стараясь увязать название острова с его отличительными чертами. Я даже проложил в голове предпочтительный маршрут, по которому собирался вернуться домой, если повезет дослужить отведенное мне время. Буду двигаться медленно, как и планировал, путешествуя меж островами, и, может быть, проведу в пути многие годы.

Но мое волшебное путешествие не сможет начаться, пока я не попаду на войну, а до нее еще нужно доплыть. Я устроился в гамаке и стал ждать.

После высадки меня распределили в пехотную часть, на вооружении которой находились какие-то особенные гранатометы. Целый месяц нас продержали в портовой зоне, где мы проходили специальную подготовку. Когда подготовка закончилась, все мои товарищи по кораблю получили новые назначения. Я тоже получил свое и отправился к месту службы через бесконечную блеклую пустошь.

За три дня изнурительной поездки на поезде, а после на грузовике я не увидел никаких признаков войны: ни столкновений, ни их последствий. Мы тащились по заброшенной местности, не знавшей следов обитания человека. Каждый день я получал приказы, пребывая в мучительном томлении одинокого путника, чей маршрут расписан до мелочей и строго контролируется. Со мной ехали и другие солдаты, но никто не задерживался в вагоне надолго. Каждому предстояло попасть в свою точку и выполнить приказ. Когда бы ни останавливался поезд, нас ждали грузовики, либо мы ждали их пару часов, а они к нам подъезжали. На остановках мы заправлялись топливом и провиантом, мои недавние спутники сходили с поезда, и кто-то непременно садился вместо них. Затем настал и мой черед.

Целый день, голодный и холодный, я корчился под брезентовым пологом грузовика. Снаружи расстилался жутковатый пейзаж: безжизненная блеклая трава и колючий кустарник, исхлестанный ледяными ветрами. Я сроднился с ними, я был им под стать. Холод просачивался во все поры и тянул из меня остатки сил, волю к жизни. Я ехал и просто терпел, погрузившись в себя.

Окрестности, гнетущие и мрачные, пугали меня. Бескрайние унылые пространства, отвратительные серые линии, каменистая почва, обезвоженные долины. Невыразительное небо, земля, утыканная валунами и осколками кварца. Нигде ничего не выращивается, нет ни животных, ни зданий. Но больше всего я возненавидел здешние ветра – колючие, неуемные, пробирающие насквозь. Без конца сыпал дождь со снегом, мела метель. Оставалось лишь съежиться в уголке ветхого кузова и ждать конца этого беспощадного пути.

Наконец остановка. Мы прибыли в часть на стратегическом рубеже у подножия крутой, усыпанной острыми камнями горы. Я тут же заметил позиции гранатометчиков. Они были расположены и обустроены по всем правилам, замаскированные и оснащенные, как нас учили. Натерпевшись лишений и мук по пути, я вдруг ощутил приятную отрешенность и нежданный покой при мысли, что наконец-то свершится то неприятное дело, ради которого меня так долго сюда везли.

Со временем я понял, что война – не мой удел. После того как я поступил в свою часть и провел там несколько дней, стали проявляться первые пугающие признаки военной жизни. У нас были гранатометы, но не было гранат. И никого это, похоже, не волновало. Я тоже старался не париться. Я уже прослужил в армии достаточно, чтобы привыкнуть к одной простой мысли: приказы не обсуждаются – будь то приказ идти в бой или только готовиться к бою.

Нам сказали, что нужно отступить, чтобы перевооружиться и пополнить запасы, а потом занять новую позицию, с которой мы и пойдем в атаку на врага.

Мы разобрали орудия, посреди ночи покинули окопы и долгим маршем выступили на восток, где объединились с колонной грузовиков и дальше двинулись вместе, пока не достигли большого складского депо. Там выяснилось, что наши гранатометы уже устарели, и нас обещали вооружить по новейшему слову техники, как только мы всей частью пройдем переподготовку.

В общем, пришлось отправиться в другой лагерь, где мы прошли переподготовку и получили наконец современнейшее оружие, и даже с боеприпасами. И теперь, подготовившись к сражениям, снова выдвинулись на войну.

Впрочем, до новых позиций, где мы могли бы вплотную схватиться с противником, дойти так и не удалось. Нас перебросили на подкрепление колонне, которая находилась в пяти днях пути. Мы долго брели по серой пустоши, заваленной поблескивающими «стекляшками» и кремнем, лишенной всякой растительности и жизни.

Только теперь стало до меня доходить, что мое впечатление о войне, видимо, будет заключаться в бесконечных и бесцельных передислокациях.

Я вел аккуратный счет месяцам и годам. Трехтысячная годовщина войны была не за горами, и я воспринимал ее как смутную угрозу. Мы переходили с места на место; заночуем в поле – и опять марш-бросок. Нас размещали в деревянных избах без отопления, там шмыгали крысы, а крыши текли от неустанных дождей. Потом снимали с места и отправляли на переподготовку. Обязательно появлялись какие-то новые типы оружия, которые необходимо было изучить. Мы беспрестанно куда-то перемещались, разбивали стоянку, занимали позиции, рыли окопы; двигались с юга на север и с запада на восток. Нас сажали на поезда, снимали с них, перевозили на самолетах, бывало, без еды и питья – и чаще всего без предупреждения и объяснений причин.

Как-то раз мы сидели в окопах, и над нами с ревом пронеслись истребители, целая эскадрилья. Мы закричали, замахали руками, хотя понимали, что нас не услышат. В другой раз пролетали уже другие самолеты, и нам приказано было залечь в укрытие. Град снарядов на нас не сыпался, но мы все время были настороже. Случалось, мы выходили на побережье, и тогда, в зависимости от времени года, я то поджаривался на солнце, то шел по пояс в грязи. Нас заедали летучие насекомые и заливало талыми водами. Я страдал от ожогов, ушибов, язв, обморожений, запоров, кровавых мозолей и постоянного унижения. Бывало, нас поднимали в полной боеготовности с заряженными гранатометами и заставляли ждать атаки.

Но нам так и не довелось ни разу выстрелить.

Такова была эта война. Война, которой не было конца.

Я потерял чувство времени, прошлое с будущим перестали для меня что-то значить. Все, что я знал, – неумолимое тиканье стрелок, полет галочек в календаре, что с неумолимой фатальностью приближали нас к четвертому тысячелетию войны. И все это время, шагая в строю и копая окопы, бесконечно проходя очередную ненужную подготовку, стуча зубами от холода, – все это время я мечтал о свободе, о том, как мучения закончатся и я снова увижу свои острова.

Однажды, при очередной передислокации, а может быть, на обучении, или пока я долбил ломом мерзлую землю – не знаю, когда и как, – я потерял свой блокнот с названиями островов. Поначалу потеря показалась мне настоящей катастрофой, худшим событием за все время службы в армии. Чуть позже я понял, что память моя по-прежнему бережно хранит все названия и при желании я в состоянии прочесть наизусть драгоценный речитатив, а подключив воображение, даже нанести контуры на мысленную карту.

Погоревав поначалу, я пришел к выводу, что утрата карты, а за ней и блокнота на самом деле изменили ситуацию к лучшему. Теперь я свободен. Настоящее бессмысленно, прошлое забыто, а будущее – острова. Они всегда оставались в моем сознании, бесконечно изменяясь и подстраиваясь под мои ожидания.

И чем больше испытаний выпадало мне на южном материке, тем больше я зависел от навязчивых образов прекрасного тропического Архипелага.

Но пока я принадлежал армии, и нужно было соответствовать ее бесконечным требованиям. Еще дальше на юг раскинулись горы, покрытые льдом. Столетия назад там окопался враг. За долгие годы никому и ни разу не удавалось пробить брешь в его обороне. Здравый смысл подсказывал, что и сейчас это не получится, даже если при штурме поляжет сто тысяч – да хоть миллион – наших солдат. Очень скоро стало известно, что моя рота не только попадет в первую волну атаки, но и окажется в самом центре боя.

Таковы были предвестники приближающегося четвертого тысячелетия.

На месте битвы уже находились и готовились к атаке многие наши дивизии. Мы вскоре должны были отправиться туда же для усиления.

Как и следовало ожидать, два дня спустя, в глубокую ночь, нас рассадили по грузовикам и повезли на юг, в мерзлые горы. Мы заняли позиции, окопались в вечной мерзлоте, замаскировали окопы и настроили гранатометы. Мне было уже все равно, что ждет меня в будущем, я был раздавлен физически и морально, я просто боялся и ждал, как и все остальные. И, замерзая в окопах, я мечтал о далеких теплых островах.

При ясном небе на горизонте виднелись пики ледяных гор, но отчего-то не было видно никаких следов вражеского присутствия.

Двадцать дней просидели мы в замороженной тундре, а затем неожиданно получили приказ отступать. До начала тысячелетия оставалась неполная дюжина дней.

Мы отходили, спеша прийти на помощь войскам на побережье. Говорили, что там ведутся кровопролитные бои с чудовищными потерями. По прибытии оказалось, что все тихо и никаких сражений нет. Мы заняли оборонительные линии вдоль скал. Все было до боли знакомо – бессмысленные переброски, бесконечные маневры. Я отвернулся от моря – не хотелось стоять лицом к северу, где находятся мои недостижимые острова.

До пугающей годовщины осталось всего восемь дней. Мы активно пополняли запасы. Никогда раньше мы не получали такого количества боеприпасов, амуниции, гранат. Напряжение в наших рядах достигло предела. Я не сомневался, что на этот раз военачальники не блефуют и от реального столкновения нас отделяют дни, а может быть, даже часы.

Я знал, что до моря подать рукой – просто чувствовал это. И если бежать, то сейчас или никогда.

Ночью я выбрался из палатки и, повалившись на бок, съехал с крутого обрыва, усыпанного мелкой галькой и гравием. Так я достиг самого берега. В заднем кармане лежали мои армейские сбережения, и, хотя мы частенько шутили, что деньги солдату без надобности, я решил, что для такого дела они мне как раз пригодятся.

По ночам я пробирался вперед, с рассветом прятался в густом кустарнике, в изобилии росшем в прибрежных холмах. Отдыхал, когда мог, а в часы бдения бесконечно твердил про себя, как молитву, перечень островов.

Как-то ночью я обнаружил широкую дорогу, накатанную автомобильными шинами. Здесь явно проехали грузовики, причем армейские. Соблюдая предельную осторожность, я двинулся дальше, а едва заслышав рев моторов, бросался в укрытие. К военному порту я вышел в плачевном состоянии. Если попить в пути мне как-то еще удавалось, то еды я не видел четыре дня кряду. Я истощился во всех смыслах слова и был готов сдаться.

Добравшись до гавани, я забрел в переулки и через несколько часов рискованных поисков нашел, наконец, нужное здание. В бордель я вошел перед рассветом, в это время бизнес шел вяло и шлюхи в большинстве своем отсыпались. Меня без промедлений впустили, мгновенно оценив тяжесть моей ситуации. И в одночасье лишили денег.

Три дня я отсиживался в публичном доме, набираясь сил. Меня переодели в гражданскую одежду, довольно безвкусную, на мой взгляд, но я ведь не помнил своей довоенной жизни, так откуда мне знать? Я старался не думать, где женщины раздобыли эту одежду и кому она раньше принадлежала. Долгими одинокими часами в крошечной комнате я с разных ракурсов разглядывал себя в крохотный эллипс зеркальца. То, что я избавился от громоздкой грубой униформы с ребрами жесткости и бронированными накладками, уже было частью свободы.

Шлюхи навещали меня каждый день, меняясь между собой.

На четвертую ночь – ночь нового тысячелетия с начала войны – едва село солнце, за мной зашли четверо девушек в сопровождении сутенера и отвели в гавань. Мы отплыли на шлюпке в открытое море к большому моторному судну, что тихо покачивалось на темных водах под прикрытием мыса. Двигались без фонарей, благо от города исходило довольно света. На баркасе уже были люди в такой же вульгарной одежде: рубашки с оборками, ковбойские шляпы, вельветовые пиджаки, на руках – золотые браслеты. Никто никого не разглядывал, не посмотрели и на меня. Нас встретили молчаливо, ни имен, ни приветствий. Деньги перешли из рук в руки, шлюхи расплатились с парнями в неприметной одежде, и меня пропустили на борт.

Я протиснулся в толпу и занял место среди других, с благодарностью впитывая в себя человеческое тепло. Качнулись весла, шлюпка отчалила в темноту. Я долго смотрел на берег, с грустью признавая, что при всем желании не смогу остаться с дорогими моими шлюхами. Вспоминались их гибкие, тренированные тела, аппетитные рты и подвижные скользкие языки, их беззаботная страстная прыть.

Остаток ночи наше судно стояло на якоре. Время от времени на борт принимали мужчин, те протискивались вперед и передавали деньги. Все молча глядели на палубу и ждали отплытия. Я временами проваливался в сон, но каждый раз новенькие создавали давку, и приходилось слегка потесниться.

Едва забрезжил рассвет, подняли якорь. Баркас взял курс в море. Мы были сильно нагружены и глубоко сидели в воде. Однажды, вдали от берега, мы попали в суровый шторм. Волна накатывала за волной. Нос судна громоздко врезался в валы, на палубу хлестала вода. Я вымок насквозь, оголодал и натерпелся страха; но, главное, истосковался по земной тверди.

Так двигались мы на север, отирая с глаз соленую воду. Названия островов речитативом звучали в моей голове. Они звали меня, и я хотел к ним вернуться.

Я сбежал с баркаса на первом же обитаемом острове. Похоже, никто не знал, как он называется. И вот я, в своем шутовском облачении, сошел на берег. За время пути нас бессчетное количество раз окачивало водой, и стильный наряд превратился в линялую тряпку. Одно висело мешком, другое, напротив, село, в зависимости от материала. За душой у меня не было ни гроша. Я не знал своего имени, не помнил прошлого, не думал о будущем – в общем и целом спустился на берег полнейшим нулем.

– Как называется ваш остров? – спросил я престарелую женщину, подметавшую мусор на пристани. Она взглянула на меня как на идиота.

– Солдафон.

Такое название я слышал впервые.

– Простите, пожалуйста, как вы сказали?

– Солдафон, солдафон, – пробормотала она. – Ты – дезертир? – Я промолчал, и старуха довольно осклабилась, получив подтверждение своей догадке. – Солдафон!

– Это вы про меня, или остров так называется?

– Солдафон! – гаркнула она и окончательно отвернулась.

Я рассеянно поблагодарил ее и побрел в сторону города, не имея ни малейшего представления о том, куда меня занесло.

Я засыпал где придется, воровал еду, просил милостыню, а потом повстречался со шлюхой, которая подсказала мне, что на острове есть гостиница для бездомных и там помогают найти работу. Через день я уже подметал мусор на улице. Этот остров, под названием Пунктик, был отправной точкой для множества дезертиров.

Наступила зима. Когда я дезертировал, то даже представления не имел, что на дворе осень. Я сумел устроиться палубным матросом на грузовой корабль, который направлялся с припасами к южному континенту, но, как мне сказали, должен был делать остановки на северных островах. Так я прибыл на Фелленстел, большой остров с продольным горным хребтом, укрывающим его населенную сторону от беспощадного южного ветра. Так что зиму я провел в умеренном климате.

С наступлением весны я снова тронулся в путь, держа направление на север и по пути побывав на Мэнлейле, Мекуа, Эммерете и Сентьере. Мимо этих островов мы определенно не проходили, и я внес их в свой мысленный список.

Дела шли на лад. Ночевки под открытым небом остались в прошлом, и я уже снимал комнату на время своего пребывания. Выяснилось, что на каждом острове есть публичный дом и они связаны в единую цепь по всему Архипелагу. Там дезертиру предоставят помощь и утешение, помогут выйти на нужных людей. Я наловчился находить подработку и жить в режиме жесткой экономии. Я потихоньку учил островные наречия и очень быстро осваивался, перебираясь с одного острова на другой.

О войне со мной никто не заговаривал, разве только намеками. Мне и самому нередко попадались дезертиры, отчего-то я сразу их узнавал. Впрочем, чем дальше на север я продвигался и чем теплей становился климат, тем меньше страшили меня эти встречи.

В какой-то момент я стал вхож на черный рынок и сумел раздобыть себе карту. Из всего печатного материала именно карты представляли собой самый редкостный дефицит, их нигде не осталось. Моя карта выцвела и порвалась, а названия островов были написаны шрифтом, который я даже не сразу сумел понять, но главное – на ней была запечатлена та часть Архипелага, где я теперь находился.

С самого края, рядом с оторванной половиной, очень тускло пропечаталось название одного крохотного острова; не сразу я понял, что это Местерлин. А Местерлин, подсказывала моя ненадежная память, был среди островов, которые мы проплывали, направляясь на юг.

Салай, Теммил, Местерлин, Прачос… Он был в этой части речитатива, а значит, таким путем я доберусь до Мьюриси.

Еще целый год меня кидало от острова к острову, пока наконец я не достиг Местерлина. Не успел я сойти на берег, как без памяти влюбился в эти места. Теплый климат, невысокие холмы, просторные долины, полноводные реки и пляжи, усыпанные желтым песком, повсюду цветы. Дома из беленого кирпича с терракотовыми крышами венчали холмы и сбегали по склонам.

Это был остров дождей. Почти каждый день пополудни свежий ветер с запада приносил ливень, и все вокруг наполнялось влагой: и села, и города. Вода бурлящими потоками мчалась по улочкам. Местерлиняне обожали свои дожди. Они высыпали на улицы и подставляли ливню лица и руки, чтоб промокнуть насквозь, до кончиков волос, чтоб не осталось на них сухой нитки. А потом вновь выглядывало солнце, затвердевала в канавах глина, и жизнь возвращалась в привычное русло. После такого дневного душа люди становились радостнее и сразу же начинали готовиться к вечернему отдыху в барах и ресторанах под открытым небом.

Здесь впервые в жизни (если можно доверять моей неверной памяти), а может, впервые за много лет (что куда правдоподобнее) я вновь ощутил желание запечатлеть увиденное на холсте. Все тут поражало красками и гармонией: и люди, и растения, и пейзажи.

В дневные часы я слонялся где придется, любуясь пестрыми коврами из полей и цветов, мерцанием речек, густой тенью крон, сине-желтым сиянием берегов и золотистым загаром местерян. Образы, возникающие в воображении, требовали переноса на холст.

Я начал с эскизов, зная, что пока не готов к краскам и пигментам.

К тому времени мне уже хватало денег, чтобы снять себе угол. Я работал на кухне портового бара, сытно ел, мягко спал и потихоньку уже стал смиряться с душевной пустотой, которую оставила мне война. Я понимал, что четыре года под ружьем стали пустой тратой времени, очередным отрезком напрасно промчавшихся лет. На Местерлине я ощутил всю полноту жизни, начал познавать себя, узнал, что прошлое восстанавливается, а о будущем можно мечтать.

Я накупил бумаги и карандашей, одолжил табурет и взял себе за привычку сидеть в тени одной из стен гавани, зарисовывая всех, кто попадался мне на глаза. Выяснилось, что местерлиняне – большие любители выставлять себя напоказ. Поняв, что я делаю, они охотно позировали. Кто-то – ради смеха, кто-то готов был вернуться, чтобы я смог дорисовать, а некоторые, в основном молодые красотки, предлагали мне встречу в приватной обстановке, чтобы я мог запечатлеть их в интимных подробностях. Местные девушки были необыкновенно хороши собой. Их свежая прелесть в сочетании с томной ленцой, характерной для Местерлина, возбуждала в воображении ярчайшие образы, которые мне хотелось отобразить. Жизнь заиграла новыми красками, и с каждым днем я все больше познавал ее полноту. Я был счастлив. Мне снились цветные сны.

Но в один непрекрасный день к берегам Местерлина пристал военный корабль, направлявшийся на войну и битком набитый новобранцами.

Судно встало на якорь, не заходя в гавань. Одна за другой к берегу причаливали шлюпки; военные меняли деньги на пищу и прочие материалы, пополняли запасы пресной воды. Пока шла торговля, улицы прочесывали «черные береты» с синаптическими дубинками, присматриваясь к мужчинам призывного возраста. Я был парализован страхом и затаился на чердаке единственного в городе борделя. Забившись в угол, я с ужасом представлял, что будет, если меня вдруг найдут.

И хотя корабль в конце концов отплыл, я бродил по городу в тревоге и страхе.

Когда-то я мечтал навсегда остаться на Местерлине, но внезапное появление военного транспорта свело на нет мои планы. Когда я вновь уселся у стены и попробовал рисовать, то ничего не смог сделать – казалось, что за мной кто-то неодобрительно наблюдает. Рука не слушалась, подводил глазомер. Я рвал бумагу, карандаши ломались, моя раздражительность отталкивала людей. Началось мое обратное перерождение в «солдафона».

В день, когда я покидал остров, проводить меня пришла самая юная из шлюх. Она вручила мне список имен – не островов, а друзей, которые жили в других частях Архипелага. Когда мы отчалили, я выучил этот список наизусть и выбросил его за борт.

Через пятнадцать дней я высадился на Пикае. Приятный остров, но слишком уж сильно он походил на Местерлин, слишком был наполнен воспоминаниями, выращенными на скудной почве моей памяти. С Пикая я сразу двинулся на Панерон, миновав Побережье Хельвардовой Зазнобы.

К тому моменту я достиг края своей карты и теперь руководствовался лишь всплывавшими в памяти названиями, с радостным нетерпением предвкушая появление каждого нового острова.

Поначалу Панерон показался мне неприветливым: значительная часть его территории была покрыта черной вулканической породой. Но на западе острова простиралась обширная зона плодородной земли, утопавшая в тропических лесах, а песчаные пляжи обрамляли аккуратные пальмы. Я решил сделать недолгую передышку в Панерон-Тауне.

Впереди лежал Свирл, за цепью рифов и шхер находились Обракские острова, а дальше меня ждал остров, к которому я так рвался, – Мьюриси, место самых ярких моих впечатлений, родина Раскара Асиццоне.

Еще один год путешествий. Тридцать пять островов Обракской цепи меня измучили. Что жилье, что работу на этих малонаселенных клочках суши найти было почти невозможно. Приходилось перемещаться между островами медленно, работая ради пропитания, изнемогая под тропическим солнцем. Зато в долгом пути ко мне вернулась страсть к живописи. Я ставил свой мольберт где-нибудь в порту и рисовал за жилье, за сантимы и су.

Наконец на Антиобраке, что лежал практически в самом центре всей группы, удалось купить пигменты, масляные краски и кисти. Обракские острова – на редкость тусклое место. Иссушенная солнцем равнина, покрытая песком да выцветшей галькой, постоянные ветра, пустынные города, блеклое мелководье – куда ни кинь взгляд, все серо. Не на что смотреть, и незачем рисовать.

Военных кораблей я больше не встречал, однако был неизменно настороже, ведь я следовал их маршрутом. Когда я наводил справки у островитян, они сразу понимали, к чему я клоню, и безошибочно меня вычисляли. В военное время трудно получить надежную информацию о перемещении военных. Одни говорили, что корабли вообще перестали ходить на юг, другие – что просто сменили маршрут, а третьи – что плавают, но по ночам.

Я беспрестанно перемещался, подгоняемый страхом попасть в лапы «черных беретов».

Наконец я сделал последнюю пересадку и однажды ночью на угольной барже прибыл в Мьюриси-Таун. Мы медленно шли по проливу, направляясь ко входу в бухту, а я с верхней палубы рассматривал город. Меня охватили сладкие предчувствия. Здесь можно начать жизнь с чистого листа; все, что когда-то случилось со мной в коротком увольнении, не имеет никакого значения. Облокотившись о перила, я смотрел на темную водную гладь, на пляшущие в ней отраженья цветных огней города. Слышался рокот машин и шум голосов, обрывки музыки; с асфальта волнами накатывал жар.

Швартовка затянулась, и я сошел на берег уже за полночь. Денег, чтобы снять комнату, у меня не было. Конечно, я не в первый раз сталкивался с такой проблемой и ночевал на улице чаще, чем под крышей, но слишком уж я устал от этого.

Расталкивая толпу, я стал пробираться на задворки города – туда, где располагались бордели. Чувства оглушали: удушающий жар экваториальных широт, ароматы тропических цветов и благовоний, бесконечное тарахтенье машин, мотоциклов, повозок, запахи пряного мяса на передвижных лотках, неоновый свет реклам, звуки музыки, что лилась из окон и дверей придорожных столовых. Я остановился на перекрестке, поставил чемодан и свой художественный инвентарь на тротуар и, подобно местерлинянину в разгар благословенного дождя, простер ладони к полночному небу, окрашенному рыжими огнями города.

Затем, исполненный радости, подхватил багаж и с новыми силами отправился на поиск борделей.

Один из них обнаружился в паре кварталов от пристани в небольшом здании с боковым входом со стороны тенистой аллеи. Я зашел туда без гроша в кармане и отдался на милость дорогих моему сердцу тружениц. В поисках ночного прибежища я оказался в единственной церкви, что когда-либо знал: в Храме Моей Мечты.

Отчасти благодаря своей богатой истории, отчасти – красивой пристани, обилию магазинов и солнечных пляжей, Мьюриси-Таун приобрел репутацию курортного города, куда съезжались толстосумы со всего Архипелага. Вскоре я выяснил, что могу обеспечить себя, если буду писать пейзажи и выставлять их у большого кафе на Парамондур-авеню, славящейся модными бутиками и шикарными клубами.

В межсезонье, или когда мне просто надоедало работать за деньги, я запирался в своей студии на десятом этаже с видом на город и пытался освоить жанр, придуманный Асиццоне. Я наконец поселился в том городе, где великий художник написал свои лучшие картины, где можно было изучать его жизнь и осваивать его приемы.

К тому времени тактилизм успел выйти из моды, что было для меня очень кстати – экспериментируй сколько душе угодно, не опасаясь критики и придирчивого интереса. Ультразвуковая микроэлектроника вышла из широкого обращения и использовалась теперь разве что в игрушках, а потому пигменты продавались дешево и в изобилии, хотя я с трудом нашел магазин, где держали приличный запас.

Я принялся за работу: раздобыл загрунтованные доски и слой за слоем наносил на них пигменты. Техника оказалась очень сложной и требовала большой точности. Немало картин, некоторые из которых были близки к завершению, я испортил одним лишь неловким движением мастихина. Мне предстояло многому научиться.

Я регулярно наведывался в закрытую часть городского музея, где в архивах хранились оригиналы мастера. Поначалу куратор удивлялась столь нетипичному интересу с моей стороны. Она считала Асиццоне заурядным эксцентриком, занимавшимся непристойной мазней. Впрочем, вскоре она свыклась и принимала мои визиты как данность. Ее не удивляло даже то, что я готов часами простаивать у ярких полотен, прижимаясь к ним лицом, руками, ногами и всем, чем придется. Меня же охватывал экстаз, я буквально впитывал в себя умопомрачительные образы.

Пигменты, которыми пишут тактильную живопись, при касании издают ультразвук, и тот действует на гипоталамус. Это вызывает в мозгу выбросы серотонина, и в результате человек видит определенные образы. Контакты с тактильными досками были чреваты еще одним эффектом, поначалу не столь очевидным: человек со временем терял память и впадал в длительную депрессию. Прикоснувшись к картинам Асиццоне, я был сокрушен, буквально раздавлен. Помимо живейших образов эротического свойства, что еще долго преследовали меня после выхода из музея, накатывали неясные страхи, я испытывал ужас, смятение, боль.

После первого раза я шаткой походкой кое-как добрел до дома и проспал два дня кряду. А проснувшись, сполна пожал плоды своих откровений – тактильная живопись жутко травмирует психику. Меня окружила знакомая темнота, вновь стала подводить память: я не смог вспомнить тех островов, что недавно успел посетить. Заученный список сохранился частично. Амнезия прокатилась размытой волной – я помнил названия, но забыл сами острова. Случалось ли мне высаживаться на Виньо? На Деммере? Никаких воспоминаний о них не осталось: знаю лишь то, что они встречались мне на пути.

На две-три недели я погрузился в традиционную живопись – немного подзаработать и передохнуть. И все хорошенько обдумать. Мои детские воспоминания были начисто стерты, и теперь я прекрасно отдавал себе отчет, что причиной тому картины Асиццоне.

А меж тем я писал, нарабатывая собственный стиль.

Отточить технические навыки оказалось достаточно несложным делом. Сложнее было передать на холсте свои эмоции, свою боль, свою страсть. Когда это удавалось, картины шли одна за другой. Я складывал их в студии, прислонив к стене в дальнем углу.

Стоя у окна своей студии и глядя на беззаботный город, я чувствовал за спиной жуткие кошмары, спрятанные в слоях пигмента. Целый арсенал мощного психологического оружия, созданный художником-террористом. Впрочем, мои картины будут непоняты и отвергнуты так же, как в свое время шедевры Асиццоне. А ведь на этих холстах отразилась вся моя жизнь!

Асиццоне, распутник и повеса, изображал сцены чудовищной эротической силы. Мои образы черпались из другого источника. Я выражал на полотнах душевное опустошение, запечатлевал свою жизнь, полную бессмысленных скитаний. Мое творчество стало обратной стороной художественного метода Асиццоне.

Я писал, чтоб сохранить здравомыслие, в красках консервируя воспоминания. После первого контакта с полотнами Асиццоне я понял, что единственное спасение для меня – погрузиться в работу. Только так удастся воссоздать в себе утраченное. Созерцание тактильных полотен ведет человека к потере памяти, но когда пишешь сам, начинаешь вспоминать.

Я почерпнул вдохновение у творца, утратив часть своей личности. Теперь я сам себя возвращал.

С каждой картиной из небытия памяти восставала какая-то новая область. Мазок мастихина, касание кисти – и подробности жизни всплывали с необычайной четкостью. Когда я отходил от полотна, изображение сливалось в нагромождение пятен, так же как у Асиццоне, только защитного цвета. Подходя ближе, работая с красками или прижимаясь к подсохшим мазкам, я возрождался как личность и испытывал небывалый покой.

Какого рода «лечение» ждет случайного зрителя – не хотелось и думать. Каждая вещь разила наповал, и никто не сказал бы наверняка, каким станет ее потенциал, пока она не взорвется. Так противопехотная мина лежит до поры, пока на нее не наступишь.

В первый год я набивал руку. Картины буквально заполонили мое жилое пространство. Пришлось перенести самые крупные полотна в заколоченный ночной клуб на набережной; здание было давно заброшено, но для моих целей вполне подходило. Там имелся просторный подвал с хитросплетением коридоров и комнатушек, а при входе – огромный холл.

Маленькие картины я оставил в студии, а те, от которых ломало душу, кричащие одиночеством, исполненные лишений, отвез на хранение в город. Крупные полотна я расставил в холле, а помельче – отправил в подвал. Дом изобиловал комнатками и коридорами, там царил полумрак, и я с легкостью обнаружил дюжину мест, чтобы запрятать свои творения.

Я без конца менял их местами. Дни напролет, по ночам, без перерыва и отдыха трудился я в сумрачной затхлости, как одержимый переставляя картины из угла в угол, из комнаты в комнату.

Все здание представляло собой подобие кроличьей норы. Дешевые стройматериалы, легкие перегородки – в моем распоряжении оказался лабиринт, состоящий из непредсказуемых изгибов и поворотов. Я поставил картины, как часовых, в самых путаных и неприметных частях лабиринта, за дверными проемами, пряча от глаз в закоулках и темных нишах.

Покидая свое импровизированное хранилище, я возвращался к нормальной жизни. Задумывал новые полотна, бродил по улочкам с мольбертом и табуретом, пополнял запасы пейзажей для продажи – я остро нуждался в деньгах.

Летел месяц за месяцем, а я наслаждался жизнью под жарким солнцем Мьюриси. После долгих скитаний и поисков я наконец-то нашел себя и свое место. Меня не тяготило даже монотонное однообразие туристической живописи. Я понимал, что такие картины требуют точности линий, дисциплинируют руку и глаз, а значит, я лучше буду работать с пигментами, пусть этих произведений никто и не увидит. Меня стали узнавать на улицах, и в Мьюриси-Тауне я приобрел репутацию странствующего живописца.

Так пролетело пять лет. Быт мой наладился, и всем в жизни я был доволен.

Но пять лет – недостаточный срок для покоя. Однажды ночью по мою душу явились «черные береты».

Я вел уединенную созерцательную жизнь. Ушел в живопись, пытался добраться до сути, разработать свой уникальный стиль в духе пост-Асиццоне – может быть, зря, но пытался.

В тот день я нанял повозку, чтобы переправить на склад пять последних работ, и разносил их по новым местам, расставлял, как мне было нужно.

Я и не заметил, как «черные береты» проникли в дом. Я стоял, поглощенный картиной, которую закончил писать лишь неделю назад. Держал пальцами за раму, легонько касаясь пигментов краем ладони. На картине был запечатлен один эпизод, случившийся со мной на войне. Наступила ночь, я был в патруле без напарника, потерял ориентиры и не знал, как вернуться на наши позиции. Целый час бродил во мраке и чувствовал, что умираю от холода. Наконец мне попался какой-то незнакомец, который и вывел к своим. Все в конечном итоге закончилось хорошо, но пока я блуждал в темноте, мной владел страх смерти.

Я перенес на полотно предельный ужас тех минут: полнейшая темнота, жалящий ветер и мороз, пробирающий до костей. Колдобины под ногами – не пройдешь, не споткнувшись, и за каждым ухабом таится враг. Ты его не видишь, но он здесь, рядом. Одиночество, тишина, паника, и на фоне всего этого кошмара – далекие взрывы.

Сейчас в этой картине я черпал покой.

Я оторвался от полотна и увидел четырех полицейских. Они внимательно смотрели на меня, но дубинки пока держали в кобуре. Ужас поразил меня, как удар под дых. Из горла вырвался всхлип, словно у зверя, попавшего в капкан. Я хотел заговорить с ними, но издал лишь придушенный писк.

Заметив мой испуг, «черные береты» выхватили дубинки и двинулись ко мне. Лениво, не торопясь, ведь бежать было некуда. Я попятился, коснулся доски, та рухнула на пол.

Их лица были прикрыты забралами шлемов. Тонированные козырьки защищали глаза, щитки снизу – губы и челюсть.

Четыре щелчка – синаптические дубинки в полной боеготовности.

– Рядовой, приказываю сдаться! – крикнул один и швырнул в меня какой-то бумажкой. Листок медленно спланировал на пол и приземлился у его сапога. – Ты арестован за дезертирство!

Я снова не смог вымолвить ни слова – горло будто свело.

В здании был потайной ход по подвальному лабиринту, известный только мне. Но лестницу, что вела вниз, перекрыл мощным корпусом один из полицейских. Я пошел на хитрость: наклонился, словно желая поднять лист бумаги, а сам развернулся и нырнул в сторону, но запнулся о выставленную ногу. Взмах, толчок, меня будто ударило током. Я пролетел несколько метров и рухнул на пол.

Ногу парализовало. Я попытался встать, упал на бок, перекатился, попробовал снова.

Видя, что я обездвижен, «черные береты» неспешно направились к полотну, которым я только что был поглощен. Один из них тронул его электрической дубинкой.

Я оперся о здоровую ногу и кое-как сумел сесть.

Дубинка, коснувшись пигмента, высекла искру. С потрескиванием вспыхнуло пламя, заструился дымок, но огонь быстро погас. Довольно осклабившись, полицейский повторил свою выходку.

Приблизились и другие, с интересом поглядывая на приятеля. Радостно щерясь, они принялись высекать искры из полотна.

Один из них сел на корточки и склонился к доске, чтобы присмотреться к картине. Он провел пальцами по пигменту, там, где краска была не обуглена, и…

Его словно ударило. Все мои ужасы, страхи и потрясения передались ему. Прикованный ультразвуком к доске, он не мог оторваться.

Полицейский замер. Четыре пальца – четыре точки контакта. Какое-то время он оставался в неподвижности – как будто присел у картины на корточки, протянул ладонь и задумался – и вдруг начал медленно заваливаться вперед. Машинально взмахнул свободной рукой, пытаясь удержать равновесие, и задел ею доску. «Черный берет» привалился к полотну и стал биться в судорогах. Обе руки его были замкнуты на картине. Дубинка давно откатилась, из горелых рубцов на доске потянуло дымком.

Подтянулись приятели. Не выпуская меня из поля зрения, они решили выяснить, что с ним происходит. Я же тем временем не прекращал попыток подняться и перенести вес на ногу, которая еще как-то действовала. Чувствительность возвращалась, а вместе с нею – адская боль.

Я с опаской посматривал на полицейских, понимая, что те непременно исполнят все, что задумали, это лишь вопрос времени.

Мне удалось сделать шаг. «Черным беретам» было не до меня: они тщетно пытались оттащить пострадавшего от картины. Сквозь выщерблины в доске струился дымок.

Один обратился ко мне, словно рассчитывая на помощь:

– Что за дрянь его намагнитила?

Меж тем их напарник принялся кричать – тлеющая полоса уже жалила пальцы, а он все никак не мог оторваться. Он бился в агонии, его сотрясали конвульсии.

– Его желания! – дерзнул крикнуть я. – Он в плену своих грязных желаний!

Сделал шаг, второй, третий. И хотя каждый из них давался чуть легче предыдущего, боль в ноге была невыносимой. Я доковылял до лестницы, шагнул на ступеньку, чуть не упал, переступил на следующую…

Мои действия заметили, когда я был возле двери за сценой. Преследователи бросили пострадавшего, схватили дубинки и упругой рысью двинулись наперерез, стремительно сокращая и без того небольшую дистанцию. Подволакивая ногу, я нырнул за дверь.

Дверь, коридор, комнатка, снова дверь. Я миновал первые этапы маршрута. Сзади слышались голоса: «черные береты» кричали мне вслед, приказывая остановиться. Кто-то гулко ударился о тонкую перегородку, стал ломать ее, раздался треск.

Я торопился, как мог. Предстояло пройти извилистый коридор, где хранились не самые крупные из моих работ, потом миновать три отсека с распахнутыми дверьми, и в каждом из них – мои верные стражи.

Нога снова слушалась, хотя болела невыносимо. Вот еще один коридор с нишей в конце, где я поставил свое творение. Я толкнул дверь, что вела в просторную комнату, и подпер ее одной из досок, чтобы дверь не захлопнулась на пружинах. Зашел внутрь. Впереди тянулся еще один коридор, шире предыдущих; здесь хранилось с десяток картин, грудой приваленных у стены. Я с силой поддал их ногой, и они с грохотом повалились, частично загородив проход. Преследователи настигали, я слышал за спиной их крики «стоять!».

Что-то грохнулось сзади, кто-то выругался.

В следующем коридоре хранились картины с самым мощным зарядом. Я подтащил их ко входу и установил шалашом на высоте колена. Устроил подпорку так, чтобы при малейшем касании все они рухнули.

И опять грохот и крики. Меня настигали – голоса были совсем рядом, нас разделяла зыбкая перегородка. Кто-то гулко упал на пол, как будто споткнувшись. Россыпь проклятий, крики. Под ударом выгнулась стенка, будто в нее влетели всем телом. Загрохотали картины, со щелканьем вспыхнуло пламя – синаптические дубинки коснулись пигментов.

Потянуло дымком.

Сил у меня прибавилось, а вот страх не отпускал. В очередном коридоре было гораздо светлее, и стены не доходили до потолка. Едкий дым стал просачиваться и сюда.

Я замер на выходе, отдышался. Сзади все стихло, из лабиринта не доносилось ни звука. Дым сгущался. Не хотелось и думать, что случится, если хотя бы один полицейский проберется мимо моих часовых.

Тишина. Все померкло на фоне душевных потрясений и утрат, что впитали картины, которые терзали теперь моих преследователей. От этих страданий не оторваться.

Огня не было видно, зато дым становился все гуще. Он повис под потолком мрачным асфальтовым облаком, в нем витала удушливая гарь жженых красок.

Стало ясно, что пора уходить, пока пламя не отрезало пути к отступлению. Я спешно пересек полуподвальный этаж, с трудом раздвинул старые двери с ржавыми ручками и вывалился в темноту. Мощеная аллея в обход здания вывела меня на пестрые рыночные улицы Мьюриси, где толпился народ, горели огни, звучала музыка и вопили горластые зазывалы; туда, где кипела жизнь и ездили автомобили.

Остаток ночи я бродил по городу, касаясь пальцами шершавых оштукатуренных стен, и грустил о полотнах, что горят теперь вместе со злополучным складом. Да, огонь прибрал к рукам мои муки, зато я освободился от гнета прошлого.

В предрассветный час я вышел к порту. Скорее всего, картины занялись не сразу – какое-то время тлели, потом от них загорелись деревянные перегородки. Теперь все здание было объято огнем. Дверные проемы и окна, что я запечатал когда-то из соображений приватности, вновь зияли пустыми глазницами, напоминая порталы в ад. Внутри, порывисто ухая, бушевали белые и желтые языки пламени. Сквозь щели в крыше били клубы черного дыма. Вокруг суетились пожарные, обрушивая каскады воды на хлипкие стены из крошащегося кирпича. Тщетно. Я стоял на пристани и наблюдал за их бессмысленной суетой. В ногах у меня лежал небольшой вещмешок со всем моим скарбом. На востоке светлело. Клубы пара рассеивались облаками в предрассветном небе, отражая свет солнца, пока еще скрытого за горизонтом. Занималась заря.

Когда пожарные одолели огонь, я стоял на палубе первого утреннего парома, направлявшегося в дальние дали.

В голове моей колокольными переливами звучали названия островов, подгоняя вперед. В добрый путь!

Оглавление

Экваториальный момент

Отрицание

Шлюхи

Его след

Груда камней

Кремация

Под колпаком

Дезертир Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg