Андрей Лазарчук СВЯЩЕННЫЙ МЕСЯЦ РИНЬ
Победивший наследует все…
Откровение Иоанна БогословаУбран стол был богато, но безвкусно: телефонный аппарат литого червонного золота с отделкой из темного саозского камня — личный подарок Императора О, — золотой письменный прибор с фигурой Георгия-Победоносца, пронзающего копьем нечто среднее между бизоном и крокодилом, пресс-папье из разрезанного вдоль большой оптической оси кристалла голубого нордита с вплавленным в него макетом московского Кремля, платиновые часы в виде Спасской башни, платиновая же зажигалка — миниатюрная копия памятника Минину и Пожарскому, и, наконец, огромного размера механический календарь с барельефными портретами Императора Всероссийского Александра Петровича и царицы Елизаветы Филипповны. Календарь был двойной: земной и местный. На Земле сегодня было шестнадцатое мая 2147 года. Здесь: одиннадцатый день месяца Ринь, года династии О четыреста шестьдесят шестого. И там, и здесь заканчивалась весна.
Телефон мягко мурлыкнул. Юл подвинул поближе микрофон и взял наушник.
— Слушаю вас внимательно, — сказал он на Понго.
— Пшхардоссу, — сказали на том конце провода на Понго, но с совершенно рязанским акцентом. — Хильдастро во Руссо-кха птрох?
— Вполне, — сказал Юл по-русски.
— Здравствуйте, — с облегчением вздохнули там. — Это единственная фраза, которую мне удалось запомнить. Я — Петров, я только что прилетел, и мне сказали в порту, чтобы я позвонил в российское представительство третьему секретарю, и дали этот номер…
— Их нет никого сейчас, — сказал Юл. — Я вот сижу, жду.
— А вы, простите?..
— Я переводчик. Седых. Юлий Седых.
— Ага… То есть, в чем дело, вы не знаете?
— Вроде бы нет… А вообще — кто вы?
— Ну, как сказать — я биохимик, а командирован Этнографическим обществом Мельбурна…
— Так вы не россиянин?
— Нет. Поэтому я и удивился…
— Я понял. Вспомнил. Вам нужен Филдинг?
— Да, и я…
— Слушайте, я вам все объясню. Филдинг и вся его группа сейчас в поле, километрах в ста отсюда. С тем пунктом очень плохое сообщение, но сегодня туда идет грузовик — отсюда, из представительства. Через два часа. В порту вас ждет машина из посольства, но вы скажите водителю, чтобы он вез вас не в посольство, а сюда — иначе не успеете. У вас большой багаж?
— Ну… лаборатория. Из одежды кое-что…
— В легковую машину поместится?
— Да конечно же. Это сумка и портфель.
— Понятно. Я вас тут встречу. Может сложиться так, что к Филдингу мы поедем вместе. До скорого.
— Спасибо.
— Ну, что вы.
Петров дал отбой, и Юл попытался по телефону дозвониться до посольства — бесполезно, телефонная связь в столице была из рук вон. Тогда он вызвал научного атташе по «жучку» — микроимпульсной рации. Специальным договором с Императором О работникам посольства, торговых представительств, представительств Российской Империи и прочим землянам запрещалось использование технических средств, превосходящих здешний уровень. Контрразведка бдительно следила за этим. Но засекать миллисекундные радиоимпульсы было пока не в ее силах.
— Привет, Бад, — сказал Юл, переходя на английский. — Как дела? Мне только что позвонил Петров, биохимик, которого вызвал Филдинг. Я сказал ему, чтобы он сразу, не заезжая в посольство, ехал сюда. Я правильно сделал?
— Правильно, — сказал атташе. — Передай ему, что я очень рассчитываю на встречу в скором будущем.
— Что нового о здоровье Кэт?
— Подтвердилось, — вздохнул атташе. — Итак, Юл, мне очень жаль, но тебе придется поехать туда.
— Так я и думал.
— Ты ни в чем не нуждаешься?
— У меня все с собой, как у доброго паломника.
— Хорошо. Как это по-русски: желаю удачи?
— Именно так, черный. Спасибо. Надеюсь, скоро увидимся.
— Надеюсь, червяк. Счастливой дороги.
Юл поиграл своим «жучком», разглядывая его, будто видел впервые в жизни. «Жучок» был выполнен в виде брелока для ключей: маленький зеленый крокодильчик. Почему-то рассыпались мысли, и собрать их пока не удавалось. То, что надо ехать, неожиданностью не оказалось. Отдохнуть от грязного, шумного, душного даже весной города — тоже неплохо. Предстоящая встреча с отцом Александром? Неприятно, конечно, видеть человека, которого ты взял и незаслуженно обидел — обидел сильно и зло… впрочем, не так уж и незаслуженно… Нет, Юл, сказал он сам себе, это не важно, отождествляет ли человек себя со своим государством или нет — важно, чтобы ты его не отождествлял. И если отец Александр полагает себя ответственным за бытие Православной Российской Империи, то это вовсе не значит, что он действительно в ответе за все, что там происходит… Нет, не только это. Что-то еще не позволяло с легкой душой забраться в огромную кабину грузовика и отправиться на встречу с природой, в окрестности Долины Священных Рощ Игрикхо. Юл сунул крокодильчика в карман. Разберемся по ходу дела…
С мягким жужжанием откатилась дверь, и появился священник отец Дионисий, хозяин кабинета, тот самый третий секретарь представительства, которому должен был позвонить австралиец Петров. В задумчивости остановился он на пороге, не решив еще, видимо: входить в кабинет или отправляться дальше по каким-то своим секретарским делам. Отец Дионисий был красив, как онейроп. Возможно, он был вообще самым красивым мужчиной, которого Юл видел в реальной действительности. Был он также умен, и ходили слухи о его трениях с архиепископом. Сейчас он смотрел на Юла в упор — и не видел его.
— Здравствуйте, Павел Андреевич, — напомнил о себе Юл.
— Ох, извините, Юлий Владимирович, — вернулся к действительности отец Дионисий. — Здравствуйте! Смотрю на вас и не вижу…
— Есть проблемы?
— Проблемы… проблемы — это слишком мягко сказано… Игрикхо продолжают свое. Трех младенцев украли даже в столице…
— За сто километров? — не поверил Юл.
— Для них это ночь пути. Двух девочек и мальчика. Мальчика не успели даже окрестить… И — ничего не сделать…
— Вспомните — четыре года назад…
— Не совсем… не совсем так… четыре года назад… — он замолчал, нахмурившись, прислушиваясь к чему-то в себе, но Юл знал, чего он не договорил.
Четыре года назад не было «Купели».
— Да, Павел Андреевич, — сказал Юл, — что там с моим делом?
— Вы уж извините — не получилось у меня ничего. Не позволили. Даже слушать не стали. Вы же их знаете — иной раз упрутся…
— Когда-нибудь я просто вырою подкоп под библиотеку, — сказал Юл. — И тем самым открою себе неограниченный абонемент. Вы не знаете — там полы деревянные или каменные?
— Надеюсь, что вы шутите, — сказал отец Дионисий.
— В каждой шутке есть доля шутки… — проворчал Юл. — А если попробовать прямо сказать, что это необходимо для того, чтобы разобраться с проблемой студентов?
— Именно так я и поступил, — сказал отец Дионисий.
— А нельзя ли… м-м… попросить архиепископа?..
— Попросить? Попросить можно… — отец Дионисий не то усмехнулся, не то поморщился. — Вы не обидитесь, если я прямо скажу, что Его Преосвященство никогда не станет хлопотать за нехристя, да еще по фамилии Седых?
— А вас это не смущает — и фамилия, и что нехристь?
— Это моя работа — общаться с иностранцами. Кроме того… кроме того, я понимаю, что за месяц работы в книгохранилище мы узнаем больше, чем за все годы нашего пребывания тут.
— Так значит, я могу рассчитывать на вас?
— Я сделаю все возможное. Но вы же знаете — с повторной просьбой можно обращаться только после следующего пустого дня.
— Когда им нужны антибиотики, они забывают о регламентации, проворчал Юл. — Это дней через пятьдесят?
— Через сорок восемь, если быть точным. Кстати — вы не помните, когда сегодня будет прохождение «Европы»?
— Было утром и будет около полуночи. Да, вам ведь звонил некто Петров…
— Он прилетел?
— Прилетел, и я сказал ему, чтобы он приезжал сразу сюда.
— Спасибо, — сказал отец Дионисий. — С этими Игрикхо я совсем забыл про него. И вот еще что: переводчица группы Филдинга заболела…
— Да, мне сказал атташе. Я готов. Но — вы-то как будете обходиться без переводчика?
Отец Дионисий сделал неопределенный жест.
— Обратимся к Мрецкху. Да и, Бог даст, отец Афанасий вот-вот на него поднимется.
— Настоящая эпидемия, — сказал Юл. — Отец Афанасий, Боноски, Селеш, Хомерики, теперь вот — Кэтрин… Остались Ким и я.
— Что и доказывает. Юлий Владимирович, что вы такой же переводчик, как я — онейроп, — отец Дионисий широко улыбнулся и пояснил: — Шучу.
— Вы не знаете, в таком случае, чей именно я агент? — прищурился Юл. — Омска, Ростова или, может быть, Петербурга?
— Я приношу вам самые искренние извинения, — сказал отец Дионисий. Я глупо пошутил. Простите меня.
— Дело в том, — сказал Юл, — что я слышу эту шутку уже не в первый раз.
— Вы имеете в виду тот инцидент с отцом Александром?
— И его тоже.
— Что поделаешь… Вы должны простить нас: россиянам трудно расстаться с представлением, что каждый подданный Конфедерации просто обязан быть шпионом.
— Да уж… — неопределенно хмыкнул Юл. Это он знал не понаслышке: во все свои приезды в Москву он ощущал плотный и наглый, на грани фола, прессинг во всем диапазоне: от примитивного уличного топтания и обысков в номере в его отсутствие до попыток тотального эхосканирования — так что приходилось постоянно, не снимая, носить на голове обруч охранителя. Все впечатления о Москве были приправлены головной болью и зудом от плотно сидящего обруча. Гаррота, вспомнил Юл нужное слово.
— Так я пойду, встречу Петрова, — сказал он, вставая.
— Да, пожалуйста, — сказал отец Дионисий. — И если у него окажутся лишние вещи — оставьте их в своей комнате, хорошо?
Юл вышел из здания в тот самый момент, когда в ворота въезжал кремового цвета лимузин — изготовленная на Земле имитация здешней марки «Золотое дерево». Не успела машина остановиться, как из нее выкатился кругленький, упругий, дочерна загорелый человечек в белой безрукавке и шортах.
— О! — сказал он. — Ну и жарища тут у вас! Это с вами я говорил по телефону?
— Со мной, — сказал Юл. — Где ваш багаж?
Ночь здесь всегда, в любое время года, наступала мгновенно. По серпантину взбирались в полной темноте. Шофер Цуха, из «детей дождя» — так назывались подкидыши к воротам Дворца, очень интересная социальная группа, имевшая даже свой язык, впрочем, похожий на Понго; их воспитывали так, что ни солгать, ни подвести хоть в малом они просто не могли; они работали или служили там, где эти качества были необходимы, а на карьеру рассчитывать не приходилось, — Цуха вел машину медленно, всматриваясь в сверкающее, как река на восходе, полотно дороги; с некоторых пор все дороги, ведущие к Священным Рощам, два-три раза в год посыпали битым стеклом, дабы босые паломники…
— Камень, — сказал Цуха.
Камень — толстенная плита размером с письменный стол отца Дионисия лежал посредине дороги. Весу в нем было никак не меньше тонны. Пока Юл скреб подбородок, размышляя, что делать, Цуха снял с крыши кабины щит из досок, и втроем они положили щит так, чтобы получился пандус. По этому пандусу Цуха провел грузовик. Доски похрустывали и поскрипывали, но выдержали пятнадцатитонную машину.
— Крепкое дерево, — с уважением сказал Петров.
— Что он говорит? — спросил Цуха.
— Он говорит, что крепкое дерево, — перевел Юл.
— Да, — сказал Цуха. — Очень крепкое. Серое дерево очень крепкое. Очень крепкое и очень дорогое. Скажи ему.
— Дюймовая доска из этого дерева не пропускает пистолетную пулю, сказал Юл. — Раньше из него делали латы, щиты…
— Опять камень, — сказал Цуха.
— На этот раз не пришлось выходить из машины: камень лежал на краю дороги, и можно было протиснуться. Цуха прижал грузовик к скале, стал медленно, по сантиметру, проводить его мимо камня — и вдруг газанул, с ревом и скрежетом продрался на свободу, погасил огни и вслепую, наугад проехал метров сто.
— Что с тобой? — спросил Юл.
— Сейчас, — сказал Цуха. — Шевельнулась земля…
Позади раздался короткий обвальный гул, удар. Грузовик подпрыгнул.
— Боже мой, — прошептал Петров. — Что это?
— Змея Гакхайе, — сказал Юл. — Под этой дорогой погребена великая змея Гакхайе. Когда начинается ночь, змея вспоминает, что пора идти на охоту…
Цуха, открыв дверцу и встав на сиденье, всматривался поверх кузова в то, что происходит сзади. Потом сел, завел мотор, включил фары и повел машину быстро, как только мог. Лицо его блестело от пота.
— Вам вольно шутить, — начал было Петров и оборвал себя: сзади опять донесся — теперь далекий — обвальный грохот.
— Успели, хвала Создателю, — прошептал Цуха на языке «детей дождя»: с артиклями и редуцированными гласными; та же самая фраза на Понго могла привести прямиком в петлю, так как означала бы: «Мы вздрючили Создателя».
— Они сами падают? — спросил Петров.
— Иногда сами, — ответил Юл.
— А у меня окошко разбилось, — пожаловался Петров. — Я его локтем задел, а оно выпало.
Только сейчас Юл почувствовал, что кабина полна свежего холодного воздуха.
— Ничего, — сказал он. — Скоро приедем. Не замерзнете?
— Какое там, — сказал Петров. — А скажите, пожалуйста, вот когда мы выезжали из города, справа был такой длинный парапет…
— Это нижняя стена Дворца.
— Да какая стена — мы вдоль этой штуки почти час ехали.
— Размеры дворца — сорок пять на пятнадцать километров, — сказал Юл. — Вот, смотрите, — он пальцем на ветровом стекле нарисовал вытянутый овал. — Это дворец, а это — столица, — он обвел кружком нижнюю треть овала. Такие вот тут масштабы власти.
— Да-а, — сказал Петров. — Это должно впечатлять.
— Это и впечатляет, — сказал Юл. — А вы разве, когда ехали из порта, не обратили внимания на дворец? Из центра города — очень красивый вид. Холм, стена, шпили — глазурь, золото…
— Не обратил, — сказал Петров. — Я все как-то на близлежащее…
— Ну, и?..
Петров пожал плечами.
— Так ведь — из окна машины.
— А все-таки?
— Тревожно, — подумав, сказал Петров.
Юл молча кивнул.
На перевале остановились отдохнуть. Цуха открыл капот, обошел машину, попинал скаты. Потом сел на землю, скрестив ноги и упершись локтями в колени, и замер. «Дети дождя» владели многими секретами, в том числе и методикой быстрого отдыха; пятнадцать минут в такой позе заменяли им часов шесть крепкого сна.
— Ну и небо, — сказал Петров сипло. — Ну и небо же…
— Вон — Солнце, — показал ему Юл. — Видите: квадрат из ярких звезд, и прямо над ними…
— Маленькое, — сказал Петров. — Невзрачненькое… Вы давно здесь?
— С перерывами — шесть лет. Земных. Местных — пять.
— И — только переводчик?
— Поначалу — только. Потом увлекся… Вообще-то здесь трудно не увлечься чем-нибудь — интересно же неимоверно. И людей не хватает: квота. Сто сорок четыре землянина максимум, а кого, мол, и сколько — сами решайте. И тут уж начинаются протекции и прочие выкручивания рук. И в результате в российском представительстве сорок девять человек, церковников — пятьдесят семь, а в посольстве Земли — двадцать. В торгпредствах — по одному, редко по два человека. Чтобы вас принять, Филдинг кого-то из своих отправил на «Европу»… и ничего же не сделаешь. Дворец недосягаем…
— Да, Филдинг писал, что обстановка здесь сложная.
— Сложная — не то слово. Непонятная — и нет информации. Смотрите: на планете три материка и чертова прорва островов, все это площадью с Евразию. Природные условия восхитительные. Но зона цивилизации ограничена каким-то магическим кругом: девятьсот-тысяча километров от столицы, не более. Вне этого круга — покинутые города. Пятьсот лет назад покинутые, тысячу лет… Смотрите — «Европа».
Прямо над ними медленно плыла неровная цепочка ярких звезд. Перевалила зенит, засветилась красным и померкла.
— Вошла в тень, — сказал Юл. — Вам хоть показали планету сверху?
— Нет, — сказал Петров. — Сразу сунули в какую-то летучую жестянку…
— Жаль. Сверху все это очень красиво. Атмосфера здесь на слишком плотная, но богатая кислородом, магнитное поле сильное — полярные области светятся, как неоновые лампы. Мы, к сожалению, почти на экваторе, а уже с сорок пятого градуса широты такие полярные сияния — о-о!.. Да, я отвлекся. Население все этнически однородно, а языков насчитывается восемь. Ну, Понго — всеобщий. Потом — мужской и женский, причем считается, что перевод с одного на другой невозможен. Язык «детей дождя». Два языка монахов Терксхьюм — детский и взрослый. Детский у них общий с языком Служителей Священных Рощ, а потом — перестают понимать друг друга. Если надо объясниться, объясняются на Понго. Ну, и дворцовый язык — единственный, которого я не знаю. Читать могу, а как он звучит… — Юл пожал плечами.
— То есть вам тут интересно, — сказал Петров.
— Дико интересно, — сказал Юл. — История здесь запрещена, но, судя по такой структуре языков, этой цивилизации не меньше двадцати тысяч лет. Раскопки дают примерно такую же цифру. На Земле фараоны начинали думать о пирамидах, а здесь уже был бензиновый двигатель и электричество. Ничего, напоминающего компьютер, у них нет до сих пор. В библиотеке Дворца, по нашим прикидкам, двести миллионов томов. Доступ в библиотеку закрыт. Выдают только книги времен текущей династии. Понимаете, рядом с какими кладами мы ходим?
Цуха медленно встал, вытянулся струной, совершил ритуал пробуждения несколько неуловимо быстрых сложных движений. Молча полез в кабину.
— Поехали, — сказал Юл Петрову.
Петров еще раз посмотрел на небо, покачал головой и сел рядом с ним.
Юл проснулся и вскочил — куда-то надо было бежать. На стене плясали отсветы огня. Ничего не понимая, он скользнул к окну, налетел в темноте на что-то твердое и угловатое — и тут только сообразил, что он не дома и даже не в представительстве. Он в странноприимном доме православной миссии. В гостинице. На второй кровати спал и посапывал Петров. За окном, шагах в пяти, стояли в позе ожидания монахи Терксхьюм с факелами в руках. Странно: полный хоулх монахов — ночью? В самый разгар Бесед? Потом он увидел архимандрита отца Александра, идущего им навстречу. Монахи приняли позу приветствия. Переводчик им был не нужен: все иерархи Терксхьюм и многие простые монахи говорили по-русски. Окна с толстыми мутноватыми стеклами звуков не пропускали, и узнать, о чем будет идти речь, Юл не рассчитывал. Иерарх шагнул вперед, и хоулх мгновенно перестроился: теперь вместо клина стояло маленькое, три на три, каре. Это означало, что дело, которое привело сюда монахов, чрезвычайно важное. Иерарх, встав перед отцом Александром, принял позу почтительности, но тут же переменил ее на позу беседы равных. Юл не видел его лица и не видел, разумеется, знака на налобной повязке, но по быстроте перемены поз понял, что это не простой иерарх из близлежащего монастыря, а иерарх иерархов… либо окхрор из Дворца… Отец Александр слушал его, все более каменея лицом, потом на секунду упустил контроль над мимикой: закусил губу и нахмурился. Иерарх сказал ему еще что-то, сделав жест сохранения тайны, отец Александр согласно кивнул, и оба они пошли по дощатой дорожке к зданию епархиального управления. Хоулх остался на месте; монахи стояли в позе готовности, держа древка факелов двумя руками. Факел был штатным оружием монахов Терксхьюм. «Терксх» и означало «факел»; «юм» — что-то близкое к «благодати»…
На подоконнике стоял кувшин с сорокатравником. Юл налил полный стакан, выпил. Сорокатравник был великолепным адаптогеном. Надо будет предложить Петрову, а то такая перемена мест: Австралия — «Фридом» «Европа» — столица — миссия… спит, как сурок, даже не шевельнулся ни разу. Бывают такие… крепыши… никакой сорокатравник им не нужен. Юл, морщась от полынной горечи, выпил еще один стакан. Монахи стояли не шевелясь. В позе готовности они могли стоять сутки, не уставая и не теряя боеспособности. Судя по всему, у Терксхьюм была бурная история.
До восхода солнца оставался час, ложиться не имело смысла. Юл, не одеваясь, подтащил кресло и сел так, чтобы видеть хоулх. Петров сказал, что первым впечатлением его было: тревожно. Да и как иначе, если на ярких, пестрых улицах города нет ни женщин, ни детей, а есть только мужчины, которые либо стоят — в одиночку, группами, — либо прохаживаются… и, конечно, тысячи взглядов вслед лимузину… Несколько последних дней и столица, и провинциальные города, и села — все жили под страшным гнетом слухов о предстоящем массовом похищении детей.
Четыре года назад было примерно то же, и, пока не кончился месяц Ринь, все сходили с ума и метались, но тогда это было сумбурно, беспорядочно… И когда истек последний, восемнадцатый день этого короткого страшного месяца и подвели итоги, оказалось: девятнадцать младенцев действительно было похищено, а пять десятков их истребили преступные матери, знавшие, что человек, рожденный в этом месяце, принесет страшные беды и себе, и родным, и земле, по которой он ходит. Все они были преданы анафеме как язычницы и ведьмы, и не было, наверное, ни одной проповеди, в которой не проклинались бы языческие кровавые обряды, и вот прошли четыре года, и вновь настал месяц Ринь, и все вернулось к исходной точке…
Сидеть было жарко, кресло грело как шуба. Юл встал, подошел к кондиционеру. Кондиционер работал, но надо было долго держать руку у раструба, чтобы почувствовать прохладу. Упало напряжение в цепи. Видимо, опять перебои с соляркой… Хоулх стоял, как скульптурная группа, и коптил небо факелами.
За без малого полтысячи лет своего правления династия О провела две реформы: перевод языка Понго с иероглифического на звуковое письмо (постепенно на это же письмо перешли и все другие языки, кроме дворцового) — около двухсот лет назад; и принятие христианства в его ортодоксальной версии — тридцать лет назад. Тем самым был нанесен тяжелый удар господствовавшему ранее язычеству — поклонению Игрикхо; Терксхьюм же, к которой христианские догматы подходили, как ключ к замку, расцвела пышным цветом. Юл не знал, какие именно подводные течения привели к заключению Братского Сюза; только теперь Терксхьюм признавалась идентичной православию, а все, исповедавшие ее — православными христианами; обряд Юмахта — пролитие на новорожденного соленой воды и нанесение крестообразной ранки на грудь в память о сыне Создателя Ахтаве, принявшем мученическую смерть от мечей язычников, — этот обряд засчитывался за крещение. Понятно, что такое внезапное возвышение — из безвредных еретиков в духовные лидеры — не оставило иерархов Терксхьюм равнодушными; у Юла были подозрения, что роль равноправной части в двуединстве им скоро наскучит. Очень похоже, что в прошлом уже существовало подобное двуединство — двуединство поклонения Игрикхо и Терксхьюм. Это Юл понял, разбираясь с манускриптами на дворцовом языке и обнаружив, что буквы алфавита Понго созданы на основе редкоупотребляемых иероглифов константного ряда. Теперь совершенно по-новому читались некоторые стихи, обрели иной смысл географические названия, имена. Но особенно преобразился календарь. И если буквы, составляющие слово «Ринь» — имя одного из древних пророков Терксхьюм — прочесть как иероглифы, то получится «жертвоприношение младенца»…
До принятия христианства — то есть еще тридцать лет назад — в этом месяце, бывающим раз в четыре года, в Священных Рощах Игрикхо приносились в жертву все новорожденные. На пне свежеспиленного дерева Игри крошечное тельце разрубали на шесть частей ударами кривых ритуальных мечей из синего железа. Акт жертвоприношения длился шесть с половиной минут: от момента, когда солнце коснется горизонта, и до его исчезновения с небосвода. Каждый дротх — группа из трех служителей низшего ранга и одного Посвященного успевал за это время умертвить до пятнадцати младенцев. К утру на пнях не оставалось даже пятен крови: Игрикхо уносили, выскребали, вылизывали все. И так — до дня восемнадцатого, когда пни-алтари обкладывали смолистыми поленьями и сжигали… дымом горящего, вернее, тлеющего дерева Игри пропитывались одежды всех, толпами стоящих вокруг костров, и дым этот был таков, что прикосновение его сохранялось до зимних месяцев, и носящий эту одежду обладал многими привилегиями, о которых и помыслить не мог рядовой подданный Императора О. Это странно, поскольку местные жители не распознавали запахов; ни в одном из языков не было даже самого понятия «запах»…
Шестнадцать лет назад Великим Указом Императора О человеческие жертвоприношения были приравнены к убийствам. Но никто не рискнул бы сказать, что они прекратились.
В остальное время Священные Рощи тоже не пустовали: многочисленные паломники бродили по тропам, размышляя, и многие предавались медитации у деревьев Игри, на которых, как огромные серые морщинистые груши, висели Игрикхо. Юл бывал в Рощах — и с Филдингом, и до него, — и каждый раз приходилось тащить себя туда за шиворот, а потом еще подгонять пинками; даже залив ноздри тетракаином, чтобы анестезировать обонятельные рецепторы, и вставив фильтры, нельзя было полностью защититься от прожигающего насквозь, как нашатырь, запаха Игрикхо; запах этот, кажется, впитывался порами кожи, вцеплялся в глаза, оставался на языке… Потом не спасали ни горячая вода, ни самые сильные дезодоранты — неделю, а то и две недели смрад преследовал, настигая в самые неподходящие моменты: например, когда отбираешь в оранжерее мастера Аллюса цветы для Кэтрин и хочешь понюхать незнакомую орхидею… Юл встал и начал одеваться. Жаль, не успел познакомить Петрова с Аллюсом — обоим было бы интересно. Мастер Аллюс, известнейший ювелир — поставщик Дворца, меценат, книжник, с немалым риском достававший для Юла древние тексты, стихийный естествоиспытатель, подвергший сомнению догматы обеих религий в монографии «Презумпция непрерывности», — очень настойчиво просил своего друга Юлия Седых при первой же возможности познакомить его не только с работами земных ученых-естественников, но и с самими учеными, как только они ступят на землю Империи О. Сделать это было очень непросто — по разным причинам. На памяти Юла Петров был первый естественник, который появился здесь не под маской гуманитария; что-то сработало — или не сработало? — в недрах канцелярии Малой Прихожей Дворца. Юл натянул брюки, сунул ноги в сандалии и уже почти вышел из комнаты, когда боковым зрением уловил движение за окном. Возвращались… так… действительно, окхрор, лицо знакомое, видел где-то на церемониях… и с ним — вот это да! — иеромонах отец Никодим, офицер безопасности российского представительства… Интересно, подумал Юл, отступая в темноту комнаты, он-то что тут делает? Не к добру… Хоулх перестроился и принял окхрора в себя. Развернулся и заскользил к выходу. Отец Никодим, подумал Юл. Он же Григорий Федорович Костерин, сорок четыре года, бывший полковник Охраны, переведен сюда с глаз долой после громкого скандала: убийства при попытке похищения сотрудницы Сибирско-Балтийской торговой компании Тамары Сунь. Замять скандал не удалось, Конфедерация требовала выдачи преступников, и в результате тот, кто стрелял, получил двадцать пять лет строгой изоляции и покаяния, а тот, кто организовал акцию, отправился на новое место службы — по иронии судьбы, на корабле той самой «Сибатко». Сейчас он стоял, весь в черном, и по мере удаления хоулха все более сливался с темнотой…
Кэтрин спала. То, что болезнь поражала переводчиков чаще, чем кого бы то ни было, объяснялось просто: они — пять-семь человек — контактировали с местным населением больше, чем все остальные земляне, вместе взятые. Местные же буквально фонтанировали летучей органикой. Болезнь была, в сущности, атипичной аллергической реакцией на какой-то конкретный, хотя и неустановленный антиген. При необходимости человека можно было за два-три дня поставить на ноги, используя общие иммунодепрессанты. Но этого предпочитали не делать: снижать напряженность иммунитета в здешних непростых условиях было рискованно. Больной же от болезни не страдал, скорее, наоборот: возвращаясь из многодневного сумеречного полусна, он рассказывал о чрезвычайно ярких и насыщенных событиями снах — еще более ярких, чем онейропии… или не рассказывал. Кэтрин шевельнула рукой, что-то пробормотала; под веками двигались глаза. Ей предстояло пробыть в таком состоянии самое малое две недели. Колокольный звон поднимет ее, она приведет себя в порядок, поест — все это автоматически, никого не замечая; когда запас простейших действий исчерпается, она снова ляжет в постель. Юл провел рукой. Юл провел рукой по ее волосам и вышел, плотно прикрыв дверь. Остановился на галерее, ловя лицом потекший из щелей в куполе предутренний ветерок. Потом заскрипела лестница, Юл хотел обернуться, но догадался, кто это, и оборачиваться не стал.
— Здравствуйте, Юлий Владимирович, — сказал отец Александр, встав так же, как стоял Юл: опираясь локтями о перила, — и на таком расстоянии, будто между ними стоял невидимый третий. — Как ночевали на новом месте?
— Здравствуйте, Александр Михайлович, — сказал Юл. — Ночевал? Спасибо, нормально. Жарко только — отвык.
— Ваш сосед спит совершенно безмятежно, — сказал отец Александр. Завидное здоровье.
— Завидное, — согласился Юл. — Мы куда-то идем?
— Идем, — сказал отец Александр. — Сейчас будет готов завтрак… — он вздохнул. — Этой ночью Игрикхо похитили, самое малое, четырнадцать детей… наверняка больше, потому что из многих мест сообщения еще не пришли. Попыток похищения было около сотни. И в двух случаях похитителей удалось захватить.
— Игрикхо? — удивился Юл.
— Представьте, нет. В одном случае — бродяга, в другом — служители Рощ. Сейчас мы с вами направимся на Круг Посвященных. Туда их и привезут.
— Кто привезет — Терксхьюм?
— Нет, крестьяне, прихожане отца Филарета — помните его?
— Помню, — сказал Юл, — отчего же…
— А почему вы решили, что Терксхьюм?
— Просто для них это такой подарок, — Юл замялся было, продолжать или не продолжать, и решил продолжать, — что они вполне могли бы преподнести его себе сами.
— Такое предположение, — начавшим звенеть голосом произнес отец Александр, — просто оскорбительно!
— Возможно, — согласился Юл. — Но оно логично. И вообще: у вас не возникает впечатления, что готовится нечто большее, чем просто принятие мер безопасности для детей? Не может быть, чтобы у вас такого впечатления не возникало…
— Юлий Владимирович, — сдерживаясь, сказал отец Александр, — а не кажется ли вам, что вы… м-м…
— Переступаю черту? — подсказал Юл.
— Что вы разговариваете со мной, как богатый дядюшка с нищим племянником? Да, мы бедны, а вы богаты, да, мы целиком зависим от вашего благорасположения — да, да, да! Но не забывайте, что мы ступили на этот путь сознательно, имея целью сохранить Господа нашего Иисуса Христа в душах… извините.
— Это вы меня извините, — сказал Юл. — Поймите, я встревожен не меньше вас, и когда чувствую, что от меня что-то скрывают…
— Да не скрывают, — поморщился отец Александр. — Просто пока ничего достоверно не известно. Слухи, обрывки слухов… может, сейчас, на Кругу…
Но и на Кругу ничего стоящего узнать не удалось. Из трех захваченных Служителей один умер по дороге, а двое были без сознания. Посвященные утверждали, что преступные Служители таковыми не являются, поскольку давно изгнаны из рядов. Терксхьюм утверждали обратное. В подчеркнуто корректных репликах, которыми обменивались стороны, содержалось множество мутных намеков и ссылок на скользкие обстоятельства. Юл переводил, пытаясь ухватить все смысловые пласты, часто не успевал за разговором, отец Александр переспрашивал, и это еще больше сбивало темп. Своего «жучка» Юл настроил на передачу, информация шла в посольство, и после полудня, уже на обратном пути, Юла вызвал Лейкунас, офицер безопасности. Он сказал, что посольство окружено многотысячной толпой и в толпе замечены лица, имевшие отношение к «Купели». Одновременно поступают сведения, что большинство активистов «Купели» покинули столицу. С «Европы» сообщают, что замечено движение нескольких пеших колонн в направлении Долины Священных Рощ. Лейкунас просил Юла принять меры к тому, чтобы до наступления темноты разместить группу Филдинга на территории миссии; посол уже обратился к архиепископу с соответствующей просьбой. Компьютерное моделирование ситуации, произведенное на «Европе», дает восьмидесятипроцентную вероятность религиозного мятежа, «варфоломеевской ночи» в местном антураже: физическое уничтожение Служителей Священных Рощ совместными усилиями Терксхьюм и «Купели» при сочувственном нейтралитете Дворца. Из-за условий рельефа эвакуация группы Филдинга и прочих незаинтересованных землян непосредственно на «Европу» практически невозможна. Планы эвакуации прорабатываются.
Та-ак… Юл почувствовал, как заломило между лопаток. Ах, черт… думать, приказал он себе. Думать. Он вызвал Филдинга и передал ему распоряжение Лейкунаса. Филдинг сказал, что он уже в курсе и пусть Юл не занимает частоту. Юл сунул крокодильчика в карман и ускорил шаг, нагоняя отца Александра. Солнце стояло в зените, небо было белое, дорога тоже была белая, и мягкая белая, как мука, пыль лениво поднималась над дорогой на высоту колен и так и висела, не оседая. Под ногами нервно дергалась черная клякса тени. И черная, гордая, как знамя, фигура отца Александра шагах в ста впереди, отделенная от Юла дрожащим маревом, была совсем из другого мира.
На хозяйственном дворе миссии оживленно обсуждались утренние события. Оказывается, Петров сумел, объясняясь когда на пальцах, когда в пределах той сотни русских слов, которыми владели подчиненные завхоза, монаха отца Сергия, — сумел очаровать их и, каким-то образом пролавировав между ритуальными запретами, взять у всех пробы крови, соскобы кожи и слизистой, и даже — совершенно невероятно — слюну и волосы. Оставив прислугу в состоянии приятного, приподнятого обалдения, он с садовником, прихваченным в качестве толмача и проводника, отправился в монастырь Бойбо… Юл выслушал все это, покрутил за цепочку «жучка», забытого Петровым в комнате, и пошел к отцу Сергию выпрашивать мотоцикл. Разумеется, потребовалось разрешение архимандрита, и в путь Юл отправился, имея за спиной пассажира: инока Георгия, в миру Олега Улько, двадцатипятилетнего крепкого парня со скупыми движениями мастера рэддо. С ним Юл был в предельно близких отношениях — то есть на «ты». Олег не скрывал, что Юл ему интересен не только сам по себе, но и как праправнук того самого майора Седых, который остановил гражданскую войну. Юл не исключал, что интерес инока подогрет отцом Никодимом, но семейную легенду рассказал.
В сентябре девяносто седьмого года, когда фронты замерли в неустойчивом равновесии и дело должно было вот-вот дойти до обмена ядерными ударами — пальцы уже лежали на кнопках, — к Казанскому вокзалу подошел воинский эшелон, и две роты морских пехотинцев, прибывших на нем, почти без боя захватили здание вокзала, станционные службы и прочее — и тут же вынесли на руках из вагонов и установили на перронах и помещениях вокзала какие-то контейнеры. Майор Седых, командовавший всем этим безобразием, позвонил по телефону в Генштаб и заявил, что в его, майора Седых, распоряжении имеются двадцать два ядерных заряда мощностью от сорока до шестисот килотонн и что он намерен детонировать их, если Временный комитет граждан и Генштаб в течение трех суток не начнут переговоры с сепаратистами. Переговоры не начались, и тогда со станции вышел тепловоз, толкая перед собой один вагон. Доставив вагон на тридцать восьмой километр, тепловоз вернулся; предупрежденное окрестное население в панике бежало. Ровно в двадцать один час облака над Москвой озарились голубым нестерпимым сиянием, и землю тряхнуло; ударная волна, от которой повылетало немало стекол, и мощный гул добавили генералам ощущения реальности происходящего; наконец, над горизонтом медленно встал, освещенный закатным солнцем, кошмарный гриб… ветер дул от города, и смертельный след не лег на кварталы, но на триста километров к юго-востоку люди не селились потом лет двадцать… Утром группа генералов и высших священнослужителей вылетели в Астрахань; через три недели был подписан договор о мире и границах. После этого ядерные заряды были демонтированы и увезены, а сам вокзал окружен полком «Пересвет»; бой длился двое суток. Морские пехотинцы и их командир погибли. На следующий день все они поименно были преданы анафеме; тела их погребли бесчестно. На некоторых фресках Страшного Суда майор морской пехоты Седых изображен в огненном озере по соседству со Львом Толстым… Все это, конечно, весьма отличалось от текста «Предания о новом Искариоте», одной из первых глав «Повести о воспрении земли Русской» — официального курса истории Православной Российской Империи… как там: «И воссташа Россы на зверя средиземного, поганого, ведомые Словом Божьим…» Юл испытывал почти физиологическое отвращение к «Повести…» — к ее бессовестной лжи в большом и малом, к бездарной стилизации под старину, — и в то же время никак не мог не возвращаться к ней — высмеивая, издеваясь, но возвращаться… это было что-то болезненное. Шестьдесят миллионов убитых и умерших в годы гражданской войны… и как оправдание крови — двенадцатиметровой высоты стальная сетка вдоль границ… Новый Иерусалим со стенами из ясписа…
Последний участок дороги к монастырю Бойбо был слишком крут, мотор не тянул, и иноку пришлось идти пешком. Это было километра два. Юл, безбожно газуя и рискуя сжечь сцепление, вылетел под стену монастыря и тормознул юзом: навстречу ему двигалось странное шествие, и он не сразу понял, кто это и что это. В аккуратных светло-серых костюмах: рубаха до колен и широкие штаны, — босые, брели, попарно взявшись за руки, какие-то толстяки… одутловатые, плохо выбритые бледные лица… студенты, сообразил, наконец, Юл. Вот, значит, где они теперь. Заглушив мотор, он стоял и смотрел, как они проходят мимо него, не видя, не глядя, и только один, восхищенный блеском хрома, с шумом втянул слюни… Факт существования этих людей был не то чтобы запрещен к упоминанию — просто об этом неприлично было говорить. Пять лет назад эти люди — тогда семнадцатилетние выпускники монастырских школ — отправились на Землю, учиться в Московской и Владимирской духовных академиях. Год спустя за ними стали замечать некоторые странности, а потом началась стремительная деградация, и когда они вернулись, то были уже полными идиотами. Где-то в недрах Дворца содержалась еще одна подобная же группа — те начинали учиться в университетах. Судьба их ничем не отличалась. По слухам, в той группе были мальчики императорской крови — впрочем, как посмеивался мастер Аллюс, «они там, во Дворце, все немножечко родственники». И, вспомнив Аллюса, Юл вспомнил и то, как Аллюс, поблескивая хитрыми глазками, рассказывал о перипетиях своего последнего паломничества в Священные Рощи. Но, мастер, сказал тогда Юл, как же это совмещается: ваше свободомыслие и паломничество, да еще с приключениями? Именно, сказал Аллюс, стало еще интереснее, молодежь просто в восторге. Раньше это было для меня только отдыхом, а теперь и отдых, и воспитание духа… это как ваш альпинизм. И что, многие занимаются таким альпинизмом, спросил Юл. Вы не поверите, магистр, сказал Аллюс, но — поразительно… молодые-то уж точно — все; это мы, старые задницы, кто ленится, кто боится, кто слушается попов… Не в силах оторвать взгляд, Юл смотрел вслед уходящим — по узкой каменистой тропе под стеной монастыря, в обход — он знал — горы и затем вниз, в сырое тенистое ущелье, открывающееся в Долину Священных Рощ… это нельзя было назвать догадкой, скорее, предположение, одно из многих, но… слова «слабоумный» в Понго не было, было «Ведомый Создателем», и проверить догадку было почти невозможно, земных ученых к «Ведомым» и близко не подпускали, — но связать деградацию студентов с невозможностью посещать Священные Рощи можно было и без исследований… и, вспомнив хозяйственный договор миссии, Юл подумал вдруг, что Петров мог преуспеть и здесь.
Так и оказалось. Петров быстро нашел общий язык с иерархом, осмотрел нескольких студентов, у двоих взял анализы и со своим проводником-садовником отправился в обратный путь. Так, по крайней мере, он сказал иерарху. Ну, что же… Поблагодарив иерарха, Юл дождался инока тот, весь мокрый, но ничуть не запыхавшийся, взбежал на гору, — преподнес ему известие, Олег развел руками: бывает, мол… Ехать круто вниз было труднее, чем круто вверх, вся нагрузка приходилась на слабую переднюю вилку, и Юл сосредоточенно всматривался в дорогу, чтобы не напороться на какой-нибудь ухабчик — поэтому протянутую поперек дороги веревку заметил поздно — слишком поздно для того, чтобы остановиться, и можно было только положить мотоцикл на бок, что Юл и сделал… их крутнуло раза два, а потом из придорожных кустов посыпались непонятно кто, человек семь, а Юл никак не мог встать, потому что зацепился штаниной за мотоцикл, и все его последующие действия были действиями заинтересованного наблюдателя. Он впервые видел рэддо как оно есть. Мастеру рэддо, в общем-то, безразлично, сколько у него противников. Олег сначала оборонялся, а когда нападавших осталось трое, перешел в наступление сам. Те тоже владели какими-то приемами — слегка, а потом один из них выволок из-под полы меч. Кривой ритуальный меч. Олег, сморщившись, сделал движение руками — будто хлопнул в ладоши, и в руках у него оказалась тонкая цепочка. Один из нападавших вдруг повернулся и прыгнул в кусты. Тот, что с мечом, сделал выпад — цепь обвилась вокруг клинка, движение — и меч взвился вверх, еще движение — и половина лица нападавшего превратилась в сплошную рану. Взмахнув руками, он стал падать. Последний из нападавших попятился и запутался в мотоцикле. Нет, захрипел он, глядя на приближающегося Олега, нет, нет!..
— Бандиты, я думаю, — сказал Юл. — Хотели захватить мотоцикл.
— Христиане? — спросил отец Александр.
— Нет, язычники. Но не Служители, без этих… — Юл показал на левое плечо, — без насечек.
— Зря вы того не привезли, — сказал отец Александр. — Хотя, конечно, все правильно — не оставлять же там инока… Надо было вам взять «трайтер» с коляской.
— Ну, тогда бы мы с вами не беседовали сейчас, — сказал Юл. «Трайтер» не положишь на бок, и были бы мы с иноком сейчас… — он чиркнул себя ладонью по горлу. — Попробуйте еще раз, — он кивнул на телефон.
Отец Александр взял наушник, послушал. Передал наушник Юлу. В наушнике была гробовая тишина. Отец Александр включил настольную лампу. Волосок лампы медленно нагрелся до вишневого цвета.
— Надо начинать искать, — сказал Юл. — У нас еще три часа светлого времени. Грузовик, три мотоцикла…
— Я не могу рисковать людьми, поймите, — сказал отец Александр. — Вы же видите: банды какие-то, вообще — непонятно что…
— Рисковать, — подчеркнул Юл. — Подготовленными и разбирающимися в обстановке людьми. Или жертвовать, — он опять выделил голосом, — ничего не понимающим, угодившим в самую кашу человеком. Есть разница?
— Разница есть… — отец Александр поднялся, медленно подошел к телеграфному аппарату. Мерцала красная лампочка, зеленое окошко оставалось темным. Разница есть, а напряжения нет… а нет напряжения, нет и информации… Постойте. Вы умеете работать на ключе?
— Азбуку-то помню… — уже поняв идею, Юл вскочил со стула и оказался рядом с аппаратом. Если не хватает напряжения для телетайпа, то ключом и на слух… Он перекинул все тумблеры в положение «передача», и на девять аппаратов, расположенных в окрестных монастырях, ушло сообщение: «Миссия просит сообщить что известно русском Петров Петров пропал сегодня дороге Бойбо прием». Отозвались семь аппаратов. Телеграфисты, поняв, что имеют дело с новичком, старались передавать медленно. Юл механически записывал, отложив расшифровку на потом. Приняв все, он поблагодарил и попытался вызвать два оставшихся монастыря — бесполезно. Во всех пришедших телеграммах было одно: о Петрове никто ничего не знал. Неотозвавшиеся монастыри: Тмечеш и Сый, — находились, насколько Юл помнил…
— Дайте карту, — сказал он.
Так. Долина Священных Рощ — будто тень от восьмипалой иссохшей руки со скрюченными пальцами. Вот монастырь Бойбо, крупнейший из всех… вот миссия, дорога — полукругом, в обход двух «пальцев». Напрямик — много короче… и с Петровым садовник, который это знает. И есть тропа, и есть подвесные мосты через ущелья, и проходит тропа как раз между монастырями Тмечеш и Сый… именно по этой тропе уводили сегодня студентов, вспомнил Юл. Он поднял глаза и встретился взглядом с отцом Александром.
— Надо ехать, — сказал Юл. — На грузовике — вот до сюда, и тут уже пешком минут сорок. Успеем до темноты.
— Ну, что же, — сказал отец Александр. — Только одно условие: я поеду с вами.
— Разве же это условие? — сказал Юл. — Это же именины сердца.
Цуху нашли в странноприимном доме: он помогал устраиваться людям из группы Филдинга. Женщинам и девяностолетнему Филдингу нашли место в комнатах, восемь же мужчин и с ними четверо иноков, уступивших свои койки, должны были расположиться во внутреннем дворике. Здесь же было свалено снаряжение. Вообще-то в таком доме: два этажа, двенадцать комнат, множество каморок и кладовок, галерея, внутренний дворик четыре на шесть метров — могло разместиться, да и размещалось когда-то, человек сто; но сейчас, после простора и комфорта, начавшееся уплотнение тревожило как-то по-особенному — первые признаки надвигающейся непогоды… Перед панно, изображающим крещение Императора О святителем Севастьяном, Цуха возился с примусами; части разобранных трех или четырех примусов лежали перед ним на листе фанеры, и он протирал их тряпочкой, прочищал трубки, продувал форсунки. Увидев вошедших Юла и отца Александра, он молча положил все и встал. Он сразу понял, в чем дело, — без слов. Такие уж они были, «дети дождя»…
С лязгом откатилась дверь, и в свете факелов возникли трое: иерарх Терксхьюм и два мирянина, все в черных нагрудниках с белым крестом знаком «Купели». Отец Александр опустил руки, но не сдвинулся с места.
— Я требую, чтобы о нас доложили окхрору Чевкху! — громко и четко произнес он. — Я епископ этой епархии и не могу допустить такого обращения со мной и моими спутниками!
— Окхрор Чевкх нет между нас, — медленно сказал иерарх. — Мы буду держать вас здесь ночь и день. Ничто не угрожает. Но мы не могу обеспечить ваша жизнь не в эти стены. Пребывать вам порознь. Таково требование правил. Ваше помещение будут готов скоро.
Дверь закрылась.
— Я и не знал, что вы епископ, — сказал Юл.
Отец Александр растирал кисти рук, морщился. Юл потер костяшками пальцев ссадину на щеке; ссадина не столько болела, сколько чесалась.
— Это как к вам теперь обращаться: Владыко? — настаивал Юл.
— Я еще не епископ, — сказал отец Александр. — Я временно исполняю обязанности… — он усмехнулся чему-то. — Посвящение должно было состояться на будущей неделе.
— Должно было? А что случилось?
— Раз уж они убили Чевкха…
Юл хотел было возразить — слова застряли в горле. Он прокашлялся — не помогло. Стены были каменные, и на каменном карнизе горела толстая, в руку, витая свеча. Под потолком шла узкая, как бойница, отдушина. Снаружи было темно.
— Юл, — позвал из угла Цуха; он сидел в позе отдыха, но не дремал. Что такое по русски: «ваят каат казла»?
— Что? — не понял Юл. Потом до него дошло. — Это ты от кого такое слышал?
— Слышал, — сказал Цуха. — И, знаешь… мне показалось тогда, что вы не любите нас. Терпите, но не любите. Это так?
— Нет, — твердо сказал Юл.
— Я не говорю про тебя. Я говорю про всех. Что вы все, больше или меньше, терпите. И это обидно. Многие обижаются.
— Вот как… — покачал головой Юл. — Тебе это надо было давно сказать. Слушай, я буду объяснять. Вы видите — глазами. Слышите — ушами. Чувствуете вкус — языком. Так? А мы еще и носом, когда дышим, чувствуем… вкус воздуха. И в разных местах и вокруг разных людей и предметов он разный. Ты понимаешь меня?
— Наверное, — сказал Цуха. — А вокруг нас — он неприятный. Так? Поэтому вы морщитесь?
— Он слишком сильный. Ты же морщишься от яркого света?
Цуха ничего не сказал, задумался. Потом развел руками.
— Удивительно. А в остальном мы так похожи…
Загремела и открылась дверь.
— Выходи, — сказал иерарх, указывая рукой на Цуху.
Цуха встал, шагнул к двери. Повернулся, подошел к Юлу, особым жестом сжал его руки. — Брат, — сказал он, глядя Юлу в глаза; с этой секунды Юл был принят в «дети дождя». Быстро вышел, как бы нечаянно толкнув плечом иерарха. Дверь встала на место, и за дверью глухо завозились.
— Я понимаю, к чему вы клоните, — сказал отец Александр. — Что постановка вопроса, кто лучше: А или Б — порочна сама по себе. Христианин лучше мусульманина, ариец лучше еврея, рабочий лучше заводчика — все это было и ни к чему доброму не привело? Так? Но в нашем случае это сопоставление не годится, потому что у нас не А и Б. У нас А и ноль. Зеро. Пустота. И какое бы сопоставление не взять: «больше», «лучше», еще как-нибудь — всегда А будет преобладать над пустотой.
— Лихо, — сказал Юл. — То есть я — это пустота.
— В этом смысле — да.
— Независимо от того, в какого именно бога верит мой визави?
— Бог един, — терпеливо сказал отец Александр. — Различны лишь имена.
— Это сейчас, — сказал Юл. — А до подписания Великой Конкордации?
— Сомнение и гордыня, — горько произнес отец Александр. — Сомнение и гордыня — вот что нас разделяет.
— Именно так, — сказал Юл. — Вы это отметаете, мы на это опираемся. Может быть, мы устроены по-разному, и то, что для нас основа жизни, для вас — яд?..
— Сатанинское искушение, — сказал отец Александр. — И овладело столь многими… Печально.
— В таком случае Сатана крайне непредусмотрителен. Ведь именно благодаря тому, что сомнение и гордость присущи большей части человечества, вашей церкви удалось удвоить число прихожан — за счет здешних неофитов, кажется, чересчур страстных в вере… как, впрочем, и положено неофитам… тихо…
По коридору кого-то проволокли.
— Не к нам, — сказал отец Александр.
— Не к нам… — эхом отозвался Юл. — Вы в первый раз в тюрьме? спросил он отца Александра.
Отец Александр вздрогнул.
— Я? Да. Да, первый, конечно… А вы?
— А я сидел однажды. Три дня. У вас.
— За что же?
— Непочтительное высказывание в публичном месте… неопытный еще был, неосторожный…
— Но тогда, наверное, не в тюрьме, а в монастыре?
— Какая разница…
— Но, Юлий Владимирович! — воскликнул отец Александр. — Как можно сопоставлять — убежище и узилище?
— Мне показалось, что разница только в названии, — сказал Юл. Конечно, вы видите оттенки… А мы, поверьте, просто не обращаем на эти оттенки внимания. Лишение свободы — что еще надо?.. Вообще России не везет со свободой: то крепость, то тюрьма, теперь вот — монастырь… но в монастырь идут добровольно — а когда человек рождается в монастыре, всю жизнь в нем проживает и умирает, так и не увидев ничего кроме… это уже должно называться как-то иначе. И потом: если вера внедряется такими мирскими способами… может у вас человек, заявивший, что он атеист, поступить хотя бы в технический вуз?
— Тихо, — сказал отец Александр. — Вы слышите?
— Стреляют, — сказал Юл. — Далеко.
Несколько минут они прислушивались к стрельбе. Потом все стихло.
— Будете продолжать? — спросил отец Александр.
— Нет, — сказал Юл. Ему вдруг стало все равно.
— Так вот: может быть, вы и правы. Может быть, это только так выглядит со стороны, а может быть, верно и по существу. Не знаю. Но дело в том, что иного пути нам просто не дано. И это — последний шанс, причем не для нас, а для вас, для всех гордецов и сомневающихся. Или жизнь будет переустроена в духе Евангелия, или просто прекратит течение свое. Не мне вам рассказывать, что творится в безбожной части мира — насилие над самим естеством, взять хотя бы сны по заказу, как их?..
— Онейропии, — подсказал Юл.
— …эти проживания во сне других жизней, бесконечно греховных… и становится ясно, что альтернативой духовному возрождению мира будет не нынешнее ваше богатство и мощь, а всеобщее озверение и вырождение. Через двадцать лет, через пятьдесят — но неизбежно.
— И миссия России — это возрождение совершить?
— Ваша ирония ни к чему. Более того — даже у вас в высших кругах понимают это — потому что помогают нам. Должен сохраниться резерв духа, который даст человечеству возможность выстоять и остаться тем, чем было замыслено: общностью подобий Божьих…
— Новый ковчег, значит, — сказал Юл. — В океане греховности. И то, что мы даем вам деньги, энергию, продовольствие, возим вас на своих кораблях по планетам — это все во имя сохранения вашей духовности? Интересная мысль. Хотите, я открою вам вашу же величайшую государственную тайну? Вы слышали что-нибудь об Обители святого Александра Суворова?
— Не помню, — сказал отец Александр.
— Есть такая обитель — внеепархиальная. К северо-западу от Царицына. Берут туда только мальчиков-сирот пяти, самое большее семи лет. Там они и живут до самой смерти — всю жизнь в стенах. А под землей там заложены термоядерные заряды, и монахи дежурят при подрывной кнопке. Мощность зарядов достаточна, чтобы всю Евразию засыпать радиоактивным пеплом — да и на Америку кое-что попадет… Теперь вам понятно, почему Конфедерация так лояльно к вам относится?
— Этого не может быть, — тихо сказал отец Александр. — Этого просто не может быть — того, что вы рассказали…
— Наведите справки. Только осторожно.
— Это чья-то ложь, которая…
— Туда время от времени приглашают инспекторов Конфедерации наверное, чтобы мы не теряли остроту восприятия… Мой отец был там дважды. Монахи довольно ехидно говорили, что пример его прадеда оказался чрезвычайно полезен.
— Теперь — к нам, — сказал отец Александр.
Дверь отъехала. Юл встал.
— Ваше преосвященство, — сказал иерарх. — Прошу ваше.
Отец Александр встал, повернулся к Юлу и иноку, поднял руку, благословляя.
— Господи, помилуй нас… — прошептал он.
Юл задремал и проснулся, казалось, прошла минута, но руку он успел отлежать намертво — рука мотнулась и стукнула его по груди, тяжелая и бесчувственная, как деревяшка. Было тихо — так тихо, что слышалось попыхивание свечи: на фитиле образовался длинный нагар, пламя дергалось и коптило. В руку горячо и больно пошла кровь. Юл сидел неподвижно, стиснув зубы. Наконец, рука обрела подвижность, хотя и оставалась еще тяжелой и горячей. Шевельнулся Олег, застонал. С него наручники не сняли — боялись. И тут опять загремела дверь.
Она отъехала немного, и в щель кого-то втолкнули. Человек упал ничком, закрывая лицо и голову руками — и тут же камеру наполнил резкий, разрывающий ноздри смрад Игрикхо. Юл вскочил, зажимая рот и нос. Олег закрылся руками и смотрел, ничего не понимая спросонок. Человек медленно перевернулся на бок, подтянул колени к животу и с минуту лежал так, не двигаясь и, кажется, не дыша. Он был оборван и страшно, фантастически грязен. Потом он со всхлипом втянул в себя воздух и выстонал:
— О-о-о, дья-авол…
По голосу Юл его и узнал. Это был Петров.
— Владислав Аркадьевич? — наклонился над ним Юл. — Что с вами сделали?
— Кто это? — спросил Петров со страхом. Ладоней от лица он не отнял. — Юлий Владимирович? Что вы тут делаете?
— Представьте себе — ищу вас. Но — что с вами? Вас били?
— Похоже на то… Посмотрите, что у меня с глазами, — он с трудом убрал руки.
Вокруг глаз были черные круги, веки вздулись и запеклись кровью. Юл осторожно — Петров напрягся и застонал — кончиками пальцев раздвинул веки. Ничего нельзя было разобрать: какой-то рубиново блеснувший студень…
— Ни черта не видно, — сказал Юл. — Тут только свеча.
— Чем-то хлестнули по глазам, — сказал Петров. — Я не понял, чем.
— Цепью, чем же еще, — мрачно сказал Юл. — Ладно, главное, что не вытекли, все остальное поправимо. Больно?
— Больно, конечно. Еще ребро… вот здесь…
Юл потрогал. Под пальцами хрустело.
— Кто же это вас?
— Не знаю. Окружили, кричали… потом отвели куда-то Вецу…
— Это садовник?
— Да… и чем-то меня по глазам… Мне кажется, его убили.
— И где же все это происходило?
— Там — в Рощах.
— Вы пошли в Рощи? Без фильтров? Как же вы выдержали?
— Да… ничего. Выдержал. Запах и запах. Ничего.
— Что же вы рацию-то забыли, — сказал Юл. — Разве же можно так?
— Забыл, — сказал Петров. — Быстро собрались — только в монастыре и вспомнил. Слушайте, — он попытался сесть, — надо же как-то сообщить…
— Знают, что мы здесь, — сказал Юл. — Утром выцарапают. Или днем.
— Да нет, я не про это, не про нас. Послушайте: мне Филдинг описывал здешнюю ситуацию и просил проверить кой-какие предположения… гипотезы… Я и проверил. И все сходится, понимаете?
— Нет, — сказал Юл. — Я ничего не знаю о предположениях Филдинга. Он со мной не делился.
— Ну, значит… мне-то он все описал детально… Ладно, слушайте. Эти животные, Игрикхо, выделяют огромное количество летучей органики, и в этот букет входят амины, необходимые для работы «трезубца» — есть у здешних людей такая железа… а «трезубец» вырабатывает гормоны, которые регулируют энергетику нейронов мозга… понятно, да? Им всем время от времени нужно дышать этим запахом — который от Игрикхо. Но это не все. У Игрикхо детеныши появляются раз в четыре года, и к двум годам они проходят критическую фазу развития… для того, чтобы начать созревать, им надо получить извне гормоны роста, которые их организмы не продуцируют…
— Понял, — сказал Юл. Сдавило горло. — Эти жертвоприношения — это… это…
— Да, — сказал Петров. — Звено симбиотической цепочки.
— Извините, — прошептал Олег, — это значит?.. Да как же это может быть — такое?..
Ему не ответили. Отвечать было нечего.
— Что же делать-то, Господи? — спросил он. — Что же нам теперь делать?!
— Днем бы раньше, — с тоской сказал Юл. — Днем бы раньше… мы бы раскрутили Дворец, и еще можно было бы спасти… Не все, — поправил он себя, — но кое-что — можно было бы… Ввести в Долину солдат…
Все это бесполезно — он знал — но все равно: протянуть еще немного, продержаться… и, может быть, удастся что-то придумать, что-то придумать, не бывает же так, чтобы не было выхода…
— Это мы во всем виноваты, — сказал вдруг Олег и заговорил, захлебываясь и ударяя в пол скованными руками: — Мы виноваты, мы дали им наше понятие греха, не зная, кому даем… не понимая, что происходит здесь, мы думали, что этот мир во всем подобен нашему… Боже, если Ты наказываешь нас, то почему Ты не пожалеешь их?.. Что делать, что делать, что делать?..
— Поздно, — сказал вдруг Петров, и Юл подумал: да, поздно. Не успеть. Он вспомнил то, что мельком успел заметить в монастырском дворе, когда их вели сюда. Это конец. Уничтожением Служителей они не ограничатся — и это будет конец. Игрикхо живут только в этой долине. Больше нигде. Покинутые города… а теперь уходить будет некуда. Все, все. Конец. Торжество гуманизма над древними суевериями. Конец.
От погони он оторвался, потеряла его погоня, и те, которые шли по мосту, не знали о побеге — а то, конечно, обратили бы внимание на шум падения… второй раз, и опять метров с семи, хорошо, на осыпь… если бы и теперь на твердое, не поднялся бы… Не останавливаться, не останавливаться… колени болят, но не останавливаться, иначе не дойти… не дойти… Было почти светло, светлее, чем в лунную ночь на Земле: ребята на «Европе» развернули солнечный парус, и свет от него как бы случайно накрыл Долину Священных Рощ. Спасибо, ребята, догадались, без света было бы совсем худо… вы только не переусердствуйте там, не затейте каких-нибудь десантов… Юл хорошо представлял себе, что происходит сейчас там: на «Европе», в посольстве, в российском представительстве, в Малой прихожей Дворца. Рацию бы мне, рацию, рацию, крокодильчика моего зелененького… монах, обыскивавший его, отстегнул от пояса Юла цепочку с брелоком, а когда Юл запротестовал — усмехнулся, с силой оторвал крокодильчика от колечка с ключами и, глядя Юлу в глаза, протянул ключи… Здесь, на дне ущелья, тоже была тропа — хорошо утоптанная, но узкая, и Юл понял: Петров где-то ошибается. На секунду ему стало легко. Ведь семьдесят миллионов человек, это по двести тысяч ежедневно, чтобы побывать здесь хотя бы раз в году каждому… на четыреста квадратных километров Долины — по пятьсот человек на квадратный километр… Нет, здесь такой плотности не было никогда… Юл вошел в ритм и двигался «волчьим скоком» двести шагов бегом, двести шагом. И в этом ритме в памяти прокручивались Песни Паломника — именно прокручивались, написанные синей тушью на желтой шелковой ленте… и вдруг остановились и вспыхнули новым смыслом: «Отец, два возраста священных у твоего чада, два возраста, лежащих между магическими числами: с семи до одиннадцати, именуемый Нежным, и с семнадцати до девятнадцати — то возраст Испытания… Чадо твое в Нежном возрасте укрывай для сна своим плащом паломника, и пусть он видит в снах Рощу, где растут Священные Деревья… Когда же придет срок Испытания, направь его на дорогу, но больше не иди с ним сам…» Теперь все стало на свои места, и припомнился кстати старинный манускрипт: медицинский трактат о железе «трезубец», где говорилось, что в возрасте семнадцати-девятнадцати лет «железа налита кровью и соками так, что стесняет сердце, и лишь дальняя дорога может разогнать кровь…» Главное дойти, подумал Юл, главное — дойти… он уже примерно знал, как будет действовать: шеф контрразведки Дворца Министр Дьюш — очень неглупый человек… очень неглупый…
Ущелье оборвалось сразу, Юл даже не заметил этого, а почувствовал другое: стало теплее. Странно: густой смрад не мешал ему дышать, не перекрывал горло, как это бывало — просто существовал, и все. Может быть, потому, что нарастал постепенно, а может быть, потому, что другого пути все равно не было. Несколько раз впереди между деревьями возникал красно-желтый свет факелов, но Юл легко уходил от встречи: проснулись, наверное, какие-то древние инстинкты, и сквозь боль проступила телесная радость — от этого ночного, но светлого леса, от пружинящего мха под ногами, от реальной, но преодолимой опасности… он чувствовал себя странно — легким зверем — и очень свободно, так свободно, как, наверное, никогда в жизни… «Вера — как, впрочем, и сама жизнь, — живет и развивается сама по себе, не имея ни цели, ни смысла, и тот, кто желал бы приспособить ее для разрешения мирских проблем, извратил бы природу ее…» Тушхет, мыслитель реформатор первых лет династии О. Мог бы стать здешним Ганди, но — не успел… «Нельзя отнять у золота его блеск; но если сможешь ты отнять его и нанести на стены дома своего, чтобы сделать красиво, то будет у тебя только блеск на стенах, а вместо золота — ноздреватый камень; и усмехнется над тобой Создатель…» Читайте Тушхета, отец Александр, и вы почувствуете дивный вкус сомнений… впрочем, вы, возможно, уже усомнились… да и может ли честный человек жить, не сомневаясь?..
Он хотел проскочить между двумя группами с факелами, понял, что вылетит сейчас на открытое место, хотел вернуться — там тоже уже были факелы. Он попал в кольцо. Сохраняя в себе звериное, приник к земле, скользнул к купе деревьев Шу, протиснулся между мохнатыми стволами, приник к ним. Теперь его нельзя было увидеть с трех шагов.
Деревья Шу стояли на краю поляны, а в центре поляны росли деревья Игри: как обычно, два больших, а вокруг — с десяток поменьше. Деревья Игри напоминали длинные толстые морковки, растущие наоборот — корнем в небо. Из стволов под прямым углом торчали голые сучья, и только на концах их, как метлы, курчавились ветви с тонкими сухими листьями, шелестящими даже при полном безветрии. На сучьях висели Игрикхо — их было множество. По краю поляны стояли и ходили люди с факелами, звучала неразборчивая речь и изредка — брань. Потом все зашевелилось, факелы стали подниматься и опускаться, задавая какой-то ритм, а потом Юл увидел — в полусотне шагов от себя — группу иерархов Терксхьюм и с ними — отца Александра! Было там еще несколько православных священников, но Юл на них не смотрел. Он стал выбираться из своего убежища, и тут грохнул первый выстрел, пауза — и началась пальба.
Люди с факелами и ружьями окружили деревья и стреляли вверх и Игрикхо, как перезрелые плоды, срывались с сучьев и падали вниз, на лету раскидывая руки и ноги — и становясь безобразно похожими на людей, потом кто-то, надрываясь, кричал: разойдитесь, разойдитесь! — и сквозь толпу потащили телегу с бочкой, взревел мотор помпы — и из шланга хлынула огненная струя, и три дерева сразу заполыхали огромным костром. Игрикхо, горя, посыпались на землю и бросились бежать сквозь толпу, раздался нечеловеческий вой, снова затрещали выстрелы… один из Игрикхо бежал прямо на Юла, упал и стал корчиться — сквозь охватившее его пламя было видно, как лопается кожа и расползается плоть — но он был еще жив и пытался ползти…
Юл как сквозь воду видел, как наплывает на него — неровно, колыхаясь и покачиваясь — группа иерархов с отцом Александром среди них, как поворачиваются в его сторону головы и как движутся — медленно, преодолевая сопротивление — люди. Факелы пылали, и справа с ревом взлетело вверх пламя горящих деревьев. За иерархами стояли еще кто-то, и Юл не сразу понял, что это студенты — «ведомые Создателем»; факелы и ритуальные синего железа мечи были у них… и то ли показалось, то ли правда — среди многих лиц он узнал отца Никодима — но это было совсем неважно… Юл стоял перед отцом Александром и должен был немедленно, прямо сейчас ему все объяснить — но отец Александр смотрел сквозь него, и в глазах его плясало пламя… в безумных, широко открытых глазах… «Остановитесь! — закричал Юл. Остановитесь!!!» Отец Александр смотрел на него и не узнавал. В последней надежде прорваться к нему Юл протянул к нему руки — а мысль метнулась сразу в двух направлениях: позвать отца Никодима и объяснить ему все — и обратиться к иерархам и попытаться растолковать, как бы трудно ни было, что такое запах, гормоны и все остальное… Он повернулся к одному из иерархов — и тут боковым зрением увидел мгновенный синий высверк и почувствовал томящую боль в плечах… и земля подлетела и ударила в лицо, и повернулась, замерев косо над головой. Небо, полное звезд, было под ним, и в небо это падал огненный поток, скручиваясь спиралью, и по одному краю неба занималось от пылающих факелов, а на другом краю неба стоял великан, воздевший руки так, будто кричит кому-то далеко — только лица у великана не было, и это было мучительно неправильно, а потом небо стало вздуваться громадным нарывом — великан сделал шаг — черный огонь разрывал небо изнутри и готов был прорваться, и прорвался — великан сделал еще шаг и стал падать вперед — и хлынул, затопляя все в мире — и из шеи великана ударили черные струи, и Юл закричал в ужасе и бросился бежать, но двинуться не смог и крика своего не услышал…
— Скотоложец, — сказал иерарх, трогая носком сапога голову, лежащую в траве. — Можешь пойти и вздрючить сам себя. Ты хотел, чтобы мы продолжали скармливать своих детей этим скотам. Но Создатель распорядился иначе…
Отец Александр не слышал его. Он мучительно старался понять, чего от него хотят эти люди вокруг. Слишком много огня, слишком много огня, огонь мешает сосредоточиться…
Инок Георгий посреди темноты, воздев к небу скованные руки, молил:
— Вразуми, Господи! Вразуми, Господи! Вразуми, Господи, вразуми, вразуми!..
Ответом было молчание.
К концу шел двенадцатый день священного месяца Ринь. Новый день наступал только с восходом солнца…
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Священный месяц Ринь», Андрей Геннадьевич Лазарчук
Всего 0 комментариев