«Побочный эффект»

Дмитрий Де-Спиллер ПОБОЧНЫЙ ЭФФЕКТ

Какие только фантазии не бередят головы скитальцев по космосу, особенно на возвратном пути к Земле! Вот он заснул под перезвон музыкальных усыпителей, намаявшийся среди звёзд космонавт. Организм набирается сил, а в голове всё равно бродят тени вчерашних событий, шумят космические ветерки, кружатся слабые токи электричества, унесённого неведомо с каких электромагнитных полей и плантаций. Мелькают в голове спящего обрывки фантазий. Но вот он проснулся, обрывки сплелись, натянулись, и голове теперь не уйти от разгула собственного воображения.

Повинно в этом, конечно, не особое устройство мозговых извилин космонавтов, а сказочность дальних миров, потревоженных налётом диковинных существ о двух руках, двух ногах и одном скафандре. Миры эти аукаются, да иногда так, что в ушах звенит. А в головах вскипают удивительные догадки, смелые предположения, которые складываются порой в причудливые теории. Мы расскажем о рождении одной из них, получившей в миру или в свете, если хотите, название «Теории Гирина». «Теория», пожалуй, слишком сильно сказано, но на то и свет, чтобы всё преуменьшать или преувеличивать.

Возможно, эти умствования космонавта Глеба Гирина и обернутся когда-либо теорией, возможно, и заглохнут. Но факты, послужившие трамплином для полёта воображения героя этой истории, останутся в летописи астронавтики. Фактография эта и будет изложена ниже в соответствующих, признаться, суховатых тонах повествования.

Не повезло межзвёздному грузовику Пи-Камаз-Альфа! Все члены поисковой партии, возвращавшейся домой, пребывали в угрюмой задумчивости. Ещё бы: план добычи монополита был выполнен всего на десять процентов; рудники оказались маломощными, но кому теперь докажешь, что план сорван не по вине экспедиции.

Надо сказать, минерал монополит незаменим, ибо только из него изготовляются кинетационные турбины звездолётов. И почти все земные запасы монополита пошли на турбины звездолёта «Звездового». В качестве турбин они унесли звездолёт к звёздам и сами унеслись вместе с ним. Земля же с жадным нетерпением ждала поставок новых партий монополита, рассчитывая главным образом на добычливость грузовика Пи-Камаз-Альфа. Однако этот грузовик, как мы уже сказали, готовился возвратиться на Землю без груза.

Коротая время, команда грузовика рассеивала своё уныние как умела, иногда довольно затейливо. Раз расчудившиеся космонавты с помощью раскрашенной пластмассы неузнаваемо изменили облик восьми пружинчатых рудокопов, хранившихся в беспилотном корабельном шлюпе. Теперь даже конструктор этих машин Тихон Телятников сам не узнал бы своё творение.

И вот нежданно-негаданно открылась вдруг возможность использовать рудокопов по прямому назначению. Как-то раз телескопы грузовика Пи-Камаз-Альфа обнаружили вдали неизвестную планету. Радиолокация гор и долин новооткрытой планеты показали там наличие богатых залежей монополита. Но посадка и даже облёт планеты грузовиком Пи-Камаз-Альфа потребовали бы чрезмерного расхода горючего. Поэтому решено было послать туда беспилотный шлюп! Космолетчики вывели шлюп из трюма и отправили в полёт со всеми восемью рудокопами на борту. Спустя неделю наблюдалось его сближение с новооткрытой планетой. Затем он пропал из виду, совершив посадку между гор. А двумя сутками позже планета наперекор законам механики стала исподволь, но неуклонно менять параметры своего небесного пути, смещаясь по той же самой силовой линии мирового кинетационного поля, по которой шёл Пи-Камаз-Альфа, но в сторону, противоположную его движению. Через месяц она пропала из виду, скрывшись в звёздной куче Гиады. Нам остаётся добавить, что ещё через полгода Пи-Камаз-Альфа в положенные сроки, хотя почти без груза, возвратился на Землю.

* * *

В противоположность богине Афине, выскочившей из головы Зевса во всеоружии, «теория Гирина» явилась на свет из головы Глеба Гирина в довольно беспомощной форме. Казалось, ей никак невозможно было долго противиться напору праведного гнева негодующих критиков. Но вот что странно: на Земле он вызвала не только взрыв несогласия, но и такую горячую защиту, какую вряд ли приобретала какая-либо другая научная теория-догадка.

По-моему, если её со временем и вправду придётся отвергнуть на радость критикам, это никак не умалит её заслуги, связанной пусть не с разрешением и даже пусть не с постановкой, но хотя бы с привлечением внимания к некоторым любопытным вопросам.

Раствор идей, из которого она выкристаллизовалась, уже давно был насыщен солями наводящих парадоксов. И всё же даже столь парадоксальная голова, как голова Глеба Сергеевича Гирина, нуждалась, мне кажется, в помощи, в подсказке, чтобы измыслить столь странную теорию. И она — голова эта — получила необходимую помощь! Ей помогли обстоятельства, так наглядно и поучительно соединившиеся во время пребывания на странствующей планете звездолёта «Звездового».

Пути планеты и звездолёта сошлись в начале третьего года его путешествия. Как выяснилось впоследствии, звездолёт и планета двигались по одной и той же силовой линии мирового кинетационного поля, Незадолго до их встречи, команда «Звездового», состоявшая из двух человек и одного искусственного существа, листала фотографические альбомы.

* * *

Почему старинные альбомы всегда так волшебно пахнут? Не знаю. Быть может, потому, что веет от них ароматом незримых теней прошлого, неслышно скользящих по их старинным страницам.

Не все портреты, рассматриваемые Гириным и Зениным, были им знакомы. Зато они хорошо были знакомы Ульдстругу — престарелой мыслящей машине, склонившей над альбомами свой рогатый телескопический глаз. Их прототипам Ульдструг давал живые обрисовки и рассказывал про них любопытные истории…

— Стыдно, стыдно вам ничего не знать о Сергее Пущаровском! — восклицал Ульдструг, покачивая своим телескопическим глазом. — И особенно стыдно тебе, Сева, — строго добавил он, обращая укоряющий глаз на Всеволода Ивановича Зенина, — ведь это же племянник Елены Сергеевны — твоей прапрабабушки.

Ульдструг минуту помолчал и заговорил нежно и умилённо:

— Я знавал Серёжу ещё малюткой. Крошечный розовый такой карапузик. Елена Сергеевна купала его в маленьком тазу, и все удивлялись, как он в нём умещается. Однажды, когда Серёжа был уже постарше, он играл с порохом. Порох взорвался и опалил ему половину волос. Елена Сергеевна в ужасе: «Что с тобой! Как это получилось?!» Но Серёжа не растерялся и ответил: «Я вечером лез через окно из сада и нечаянно обжёгся свечой, стоявшей на подоконнике».

— Что за свеча стояла на подоконнике? — спросил Гирин.

— Силикатная, конечно. Тогда уже были силикатные свечи, но ещё плохие, выделявшие тепло при горении.

— В Старом парке, — продолжал Ульдструг, — любил тогда гулять один более чем чудаковатый тип по фамилии Четверикин. К нему приставали дети, и он от них отбивался палкой. Раз Серёжа возвратился домой сияющий и гордый: «Со мной случился не то случай, не то приключение — меня Четверикин побил».

— А это кто? — спросил Зенин, переворачивая страницу.

— Это? Это знаменитый Ванечка Супруненко. Но подождите. Я недосказал про Серёжу, — отвечал Ульдструг, возвращая страницу на место. — Случилось это весной… Ну да, весной 2488 года. Серёжа был уже юношей. Худой, быстрый, длинноногий, весь в мечтах о своих необыкновенных скрипках. Он потом делал действительно прекрасные скрипки… Так вот, видит он в конце аллеи поездок на воздушной подушке… Вы таких поездков не застали, но тогда они ещё бегали… Видит он поездок и слышит третий звонок. Он бросается бежать, на полном разгоне прыгает, пролетает сквозь площадку и оказывается на четвереньках по ту сторону поездка. Поездок уходит…

— Ну а Ванечка Супруненко чем знаменит? — с улыбкой спросил Зенин, перевернув таки страницу.

— Ванечка Супруненко, — отвечал Ульдструг, — любил в обществе пофантазировать. Вот самый знаменитый из его рассказов: «Я должен был представиться самому академику Комягину! Вы понимаете? Ну как с ним поздороваться? Как с обыкновенным человеком? Невозможно! Но я нашёлся. Когда он подал мне руку, я присел и протянул свою снизу вверх. Ему очень понравился такой почтительный молодой человек».

— А это кто? — спросил Гирин, указывая на портрет изящной дамы в тёмном платье.

— Это знаменитая певица Шуртыгина. Я вам ничего не скажу про то, как она пела. Всё равно ничего не поймёте!

Ульдструг безнадёжно махнул своим рогатым глазами, но вдруг встрепенулся, приставив глаз к иллюминатору, и вскричал:

— Постойте, подождите! Нас догоняет какая-то планета!

И тотчас противометеорная защита, которая нет-нет да обнаруживала опасность, затрезвонила во все бубенцы.

Итак, Ульдструг не ошибся. Оприходованная им планета в самом деле настигала корабль. Подумать только: планета двигалась относительно галактики быстрее корабля! Это было невероятно!

Зенин и Гирин немедленно кинулись в кинетационную кабину, а ясный ум Ульдструга принял мгновенное решение отключиться от электросети, чтобы не помутиться от перегрузок, возмущающих его электронные потоки.

В течение следующих минут корабль уходил от опасности. Его скорость прерывисто нарастала, а ось полёта смещалась вбок. Наконец турбины смолкли, и космонавты вернулись в каюту. Они увидели в иллюминатор радужно мерцающую планету. Её плоскогорья пересекали горные хребты.

Космонавты решили посадить корабль на планету. Они включили Ульдструга в электросеть и попросили принять управление посадкой на себя; сами же опять отправились в кинетационную кабину. Покинули они её минут через десять, когда пята звездолёта утвердилась на грунте планеты.

* * *

Смирив любопытство, Зенин и Гирин не посмели «бдения и сна» нарушить «час определённый», поскольку определён он был строжайшей инструкцией выработанной целым созвездием медицинских светил. Звездолётчики легли спать в положенные часы. Перед сном они полчаса любовались ландшафтом.

Плоскогорье озарялось северным сиянием, не угасавшим ни на минуту. По серому грунту в разных направлениях тянулись странные каменные валы с поперечными складками-морщинами. Они змеиными петлями обтягивали крутые холмы, вершины которых вырисовывались на фоне полыхающего неба в виде группы неправильных крыльев. Грунт был неровным и шишковатым. Он казался каменистым, но камней, отделённых от грунта, видно нигде не было. На горизонте чернели высокие горы.

Насмотревшись вдоволь в иллюминатор, космонавты легли спать и проспали крепким сном целых восемь часов, не без помощи, впрочем, музыкальных усыпителей. Тем временем приборы установили, что планета содержит много монополита, слегка радиоактивна и окутана азотно-аргоновой атмосферой. Температура её поверхности не превышала двухсот тридцати градусов ниже нуля.

Когда космонавты проснулись, они были ошеломлены чудовищной новостью: Ульдструг сообщил, что якобы видел двух горбатых людей в белых плащах, бродивших по плоскогорью. Горбуны подходили к кораблю и внимательно его осматривали. Они размахивали длинными жезлами и несли за спиной корзины, сплетённые из металлических полос. Черты их розово-белых лиц отличались странной неподвижностью и очень походили на маски.

Ульдструг никогда прежде не лгал и не позволял себe так странно шутить. Тем не менее ни Зенин, ни Гирин не поверили его рассказу. Однако Ульдструг предъявил им фотографии. При поворачивании фотографическое изображение шевелилось, и было видно, как нескладно сгибались руки у таинственных горбунов.

Ульдструг заметил, что горбуны, по всей вероятности ходят под масками, а без масок превратились бы в страшилища. Он тут же стал рассказывать про давний маскарад, где сам изображал царевну-лягушку. Зенин и Гирин между тем готовились к выходу. Когда Ульдструг окончил рассказ, они улыбнулись ему сквозь прозрачные шлемы, помахали на прощание рукой и спустились в хвост корабля, а оттуда вышли наружу.

Прежде всего они направились посмотреть серый, с глубокими неровными морщинами каменный вал, извилисто тянувшийся на вершину холма. Подойдя к морщинистому валу, они взяли пробы грунта возле него, но так и не смогли отбить ни кусочка самого вала, вещество которого с глухим звуком противилось молотку.

Странно. По виду поверхность вала ничем не отличалась от хрупкой почвы, трещины в которой иногда даже продолжались трещинами на валу.

У Зенина был с собой кинетационный прибор, способный грубо определять химический состав исследуемых предметов. Зенин достал его и подверг сперва анализу ранее добытые образцы. Они оказались кусками обыкновенного базальта. Затем с помощью Гирина он взобрался на вал и оклешнил усиками прибора торчащий выступ. Как ни странно, морщинистый вал состоял не из базальта. Его тело оказалось смешано-слойным образованием из каких-то кальцийсодержащих монополитовых веществ.

— Сева, это же ни на что не похоже, чтобы такие разные минералы так одинаково выглядели! — воскликнул Гирин, напрасно ища глазами хоть малейшее отличие поверхности вала от базальта. Зенин согласился, что это очень странно. Он встал с коленей и прошёлся по валу. Вдруг он заметил в углублении у холма квадратную кучу странных удлинённых камней, в кучи такой формы сваливают уголь возле больших котельных. Зенин попросил Гирина помочь ему спуститься, и оба космонавта пошли осматривать найденные камни.

Подойдя к квадратной куче, они увидели, что камни скорее похожи на окаменелые кости, чем на куски минералов неправильного вида. Камни были трубчатыми со многими сквозными каналами. Некоторые ветвились, другие закручивались спиралью, третьи многократно перехлёстывали сами себя, образуя сложные узлы.

Складывая камни в ранец, Зенин вдруг почувствовал, что что-то переменилось на местности. Он огляделся.

Странно! Ведь, кажется, на валу прежде не было этого глянцевого пятнистого бугра. Но не мог же он вырасти за минуту!

Под влиянием того же соображения и Гирин тоже заключил, что пятнистый бугор имелся на валу и раньше. Впрочем, лёгкое сомнение всё же пошевеливалось в глубине души обоих космонавтов.

Удивительным оказался этот бугор! Чем ближе они к нему подходили, тем одноцветнее он становился. А когда они подошли совсем близко, на нём не оказалось никаких пятен. Неужели же вал менял свой цвет подобно хамелеону? Не решаясь в это поверить, космонавты объяснили себе случившееся игрой отсветов северного сияния.

Они прошли затем метров триста вдоль вала, повернули налево, огибая крутой холм, и неожиданно вышли к краю небольшой ложбины, дно которой и бока — всё было увито сплётшимися валами. На другом же склоне между валов зияла круглая нора. Гирин направил туда луч фонаря, и там показалось окно, за которым мелькали горбатые тени.

Зенин и Гирин побежали в ту сторону и спустились к окну. Затаив дыхание смотрели они, как ходили за окном шестеро горбунов в белых накидках. У горбунов за плечами висели металлические корзины, в их кольчужных рукавицах были зажаты длинные ломы, а лица их прикрывали раскрашенные маски. Их явно будоражил режущий свет фонаря.

Помещение за окном было треугольным с гофрированными стенами и очень напоминало каюту в космическом вельботе. Весь низ помещения был заполнен трубчатыми камнями. Горбуны ступали прямо по камням своими огромными гибкими башмаками.

В продолжение четверти часа Зенин и Гирин пытались завязать с горбунами переговоры, и нельзя сказать, чтобы вполне безуспешно. Те подходили к окну, стучали по нему, махали руками, но не было заметно смысла или системы в их действиях. Наконец космонавты разуверились в лёгкой возможности взаимопонимания и решили предоставить переговоры Ульдстругу, который считался непревзойдённым знатоком математической лингвистики. Они выбрались из ложбины и вернулись на корабль.

* * *

При всей антропоморфности Ульдструга система его научных приоритетов, быть может, несколько отличалась от человеческой. Из всего увиденного космонавтами в наибольшей степени его заинтересовали трубчатые камни, вероятно, по причине их зримой несомненности.

— Они, конечно, были некогда частями единого агрегата! — восклицал Ульдструг, осматривая принесённые образцы. — Да. И агрегата необыкновенного. Беспримерного, неслыханно сложного!

Ликуя, Ульдструг предугадывал предстоящие грандиозные открытия. Зенин и Гирин между тем приладили к его богатырской груди трёхпалую руку. Снарядив Ульдструга, они вышли вместе с ним из корабля.

Когда они проходили мимо квадратной кучи камней импульсивный Ульдструг вдруг бросился к куче и стал разгребать её своей трёхпалой рукой. При этом он размышлял вслух, и мысли его притекли вскоре к одному довольно правдоподобному заключению:

— Раз камни эти взяты не из грунта, то, может быть, они являются кусками валов!

С этим восклицанием Ульдструг помчался к морщинистому валу. Самозабвенно орудуя геологическим молотком, Ульдструг разил вал с такой силой, что оболочка вала подалась. Она стала разламываться на трубчатые, удлинённые куски, точь-в-точь такие, какие были в квадратной куче. Через минуту Ульдструг выломал уже немалую нору. В глубине её оказался багрово лоснящийся пласт, до того твёрдый, что никак не удавалось его продолбить. Когда же Ульдструг хватил его изо всей силы, то расплющился сам геологический молоток. В исследовательском пылу Ульдструг достал тут же бывшую при нём алмазную фрезу и стал резать щель в багровом минерале.

В это время Зенин заметил горбатый силуэт, выдвинувшийся над холмом. Зенин замахал руками и побежал наверх на холм. Гирин устремился за ним, но Ульдструг остался в выдолбленной им норе.

Когда Зенин и догнавший его Гирин взбегали на гребень холма, слева над обрывом из-за изгиба морщинистого вала показались две горбатые фигуры. Увидев горбунов, космонавты остановились. Те сперва тоже остановились, а потом двинулись навстречу космонавтам по краю обрыва.

Вдруг быстрая судорога прокатилась по морщинистому валу. Его серое тело взбугрилось и задвигалось. Посыпались камни с обрыва, где шли только что двое горбунов; теперь их там не было — их сбросило вниз конвульсиями вала. В следующую секунду раздался отчаянный крик, выражавший нестерпимое страдание. Крик тотчас оборвался. Вал дёрнулся последний раз и оцепенел, весь сделавшись пурпурным.

Кричал, несомненно, Ульдструг. Обернувшись, космонавты увидели с высоты одни его латунные ноги: тело Ульдструга было защемлено в морщине вала.

Космонавты знали, что Ульдстругу не раз доводилось бывать в суровых передрягах. Но он всегда выходил из них более или менее благополучно. Трижды жестоко изувеченный, он подвергался разборке и восстановлению, но всегда потом к нему возвращались все его таланты. Поэтому, подбегая к безгласным останкам робота, космонавты ни на минуту не предполагали, что он затих навеки. Картина, представившаяся их глазам, открыла им правду. Вся головогрудь Ульдструга превратилась в расплющенный металлолом, с такой силой сдавило её складкой вала. Не могло быть и речи о его починке.

Постояв в молчании над останками Ульдструга, Зенин и Гирин отправились затем к двум горбунам, свалившимся с обрыва, которым, возможно, требовалась помощь. Они нашли их на плоском каменном выступе под кручей. Теперь горбуны мало походили на людей. Один из них, с которого в падении слетела одежда, оказался многошестеренчатым металлическим чудищем. Раскрыв плащ другого, космонавты увидели, что второй горбун в точности подобен первому. Конечно, это были простые электромеханические роботы, которым с помощью раскрашенной пластмассы был зачем-то придан человеческий облик. Рядом с их выдвижными двухфотоэлементными маковками валялись разбитые маски. Повсюду рассыпаны были осколки кирас, которые прежде охватывали их грудь. На торцах ломов, приваренных к металлическим десницам роботов, космонавты обнаружили заводское клеймо с надписью: «Пружинчатый рудокоп — собиратель монополитов — системы Т. Телятникова». Тогда они догадались, что на этой планете уже побывали космические шлюпы и что один из них погребён под сплётшимися валами в ложбине, где за окном они видели его каюту с шестью заключёнными в ней роботами.

Сначала космонавты решили было идти туда и попытаться проникнуть в замурованный шлюп. Но потом Зенину пришло в голову, что это небезопасно. По его мнению, морщинистые валы могли оказаться местными животными, способными, быть может, уничтожить и космонавтов и звездолёт ударами своих исполинских тел. Поэтому надо поскорее возвращаться на корабль и стартовать, а обследование планеты можно продолжать и с воздуха. Гирин согласился с этими доводами. Космонавты в три приёма перенесли останки Ульдструга на звездолёт, потом включили пружины кинетационного старта.

* * *

В то время как корабельные роторы раскручивались силой монополитовых пружин, Гирин и Зенин обсуждали случившееся. Сперва они говорили о погибшем Ульдструге, которого оба искренне любили, потом о морщинистых валах, причём Зенин высказал предположение, что валы намеренно принимают вид базальта, чтобы их не рубили своими ломами пружинчатые рудокопы — собиратели монополитов.

— Эти трубчатые камни были, я уверен, выломаны из валов. Потому что валы, на свою беду, состоят из монополитовых веществ, — вслух рассуждал Зенин. — Ты представляешь, как работают рудокопы Телятникова?

— Там, я учил, используется какой-то хватательно-рекурсивный алгоритм на оптически-атомарных выбрасываниях. Кажется, довольно сложный.

— Да что ты! Алгоритм наипростейший. Рудокоп хватает кусок грунта, запоминает его внешний вид и исследует этот кусок в кинетационном поле. Если минерал оказывается монополитом, он хранится. В противном случае он выбрасывается, а следующим берётся кусок, непохожий на все прежде выброшенные. Вот и всё. У этих рудокопов есть на маковке фонарь. Но на этой планете благодаря северным сияниям он оказался лишним.

И вот эти рудокопы стали долбить ломами валы, а те потом приноровились обманывать рудокопов. Валы каким-то чудом меняют цвет и принимают вид грунта. Они оплели собой корабль с шестью рудокопами, заперли их и тем самым обезвредили.

— А как ты думаешь, не нарочно ли они сбросили двух роботов с обрыва?

— Нет, то была просто предсмертная судорога вала, ничего больше. Ульдструг причинил, должно быть, ему страшную боль. Это существо могло погибнуть просто от боли.

Гирин резко повернулся и встал.

— Смотри, как мы странно ошиблись, — сказал он в напряжённом раздумье. — Сперва мы бесчувственных роботов посчитали за чувствующие существа, и, наоборот, существо, способное чувствовать боль, мы сочли бесчувственным. Скажи, а не заблуждаемся ли мы насчёт Ульдструга?

— Ты о чём?

— Что он действительно что-то чувствовал, что он не был бесчувственной куклой.

— Не понимаю тебя. Ведь теория автоматов доказала…

— А я нисколько не хуже тебя в ней разбираюсь…

— Очень может быть. Но ею доказано, что нет контролируемого эффекта, который бы демонстрировал рaзницу в поведении человека и автомата.

— Вот именно! А я говорю о неконтролируемом эффекте. Допустим, Ульдструг кричал от боли. Но откуда мне знать, что он действительно тогда чувствовал боль? Я могу в это верить. Но проверить, что он способен чувствовать настоящую боль, — это принципиально невозможно.

— Хорошо. Но тогда никакие вообще действия ещё не доказывают существования внутреннего мира.

— Именно это я и говорю.

— Но тогда позволь тебя спросить, ты веришь, что я — Зенин Всеволод Иванович — испытываю чувства?

— Это другое дело!

— Почему же?

— Потому что здесь важно, кроме твоего поведении, просто то, что у тебя тоже были отец и мать, что ты часть человечества. Вообще, что ты существо такое же как я (а про себя я знаю, что испытываю чувства). Но что Ульдструг что-то чувствовал, в этом, я даже очень вправе сомневаться, хотя говорил с ним как с равным. И заметь, между прочим, что конструкторы Ульдструга никогда даже и не стремились к тому, чтобы он что-то чувствовал. Совершенно непонятно, как к этому подступиться. Они стремились к другому, чтобы Ульдструг функционально сходствовал с человеком. Например, чтоб он остроумно беседовал. Если при этом в нём вправду возникает мир ощущений (чего я не стану догматически отрицать), то это побочный эффект. Эффект, конструкторами не предусмотренный. Ты понимаешь? Кукле с закрывающимися глазами ведь не непременно хочется спать, когда под действием грузиков у неё закрываются глаза?

— Но, может быть, мир ощущений обязательно возникает во всякой сложной кибернетической системе?

— Рад от тебя это услышать! Ты сейчас занял по этому вопросу некоторую точку зрения. А обычно по нему никакой вообще точки зрения не занимают. Самая обычная и несокрушимая здесь позиция — это всепобеждающее отсутствие какой бы то ни было позиции! И очень возможно, что ты прав. Но тут есть трудности. Представь, что некоторая система должна почувствовать зубную боль. А мы построим ей изоморфную систему из людей. То есть пусть каждый человек выполняет ту же функцию, что и простейший элемент системы, скажем транзистор. Расставим этих людей на огромном стадионе и спросим себя: кто же чувствует зубную боль, если у всех у них здоровые зубы?

— Вся совокупность людей в целом. Система, состоящая из людей.

— Очень возможно, но как-то не слишком понятно.

— В чём-то ты, пожалуй, прав… Однако подожди, нам пора уже стартовать, — сказал Зенин, поглядывая на приборную панель. Там уже замигала сигнальная лампочка.

Звездолётчики стали у штурвала и, повернув его, заставили корабль подняться.

На высоте четырёхсот метров Зенин отключил астронавигатор и направил корабль к далёкой горной гряде.

Минут через десять между гор выглянуло рдяное пятно, которое, приблизясь, стало похоже на исполинское гнездо, свитое из красных нитей. В нём лежал огромный ворох остистых хлопьев, напоминавших стеклянную вату. Вскоре стало видно, что красные нити в свёртке, похожем на гнездо, являются морщинистыми валами (такими же, как вал, раздавивший Ульдструга). Сотнями змеек разбегались они от гнезда по всем направлениям и терялись в горах. Корабль, однако, не мог остановиться по причине недостаточного разгона роторов, и пришлось пролететь мимо, лишь снизившись немного для киносъёмок. Через полчаса последние пурпурные змейки исчезли за горами.

Под кораблём простиралась теперь скалистая местность, пересечённая ущельями. В них трепетало подчас какое-то мерцание. Теперь корабль уже мог маневрировать. Звездолётчики подлетели к широкому разлому, снизились и повели корабль между его берегами. На экранах обозначилось ребристое дно ущелья. По нему вдруг скользнул переливчатый блеск, и тотчас показались голые жемчужные островки, слившиеся затем в извилистую полосу. За поворотом она выкруглилась в жемчужно мерцающий морщинистый вал. Зенин снова включил кинокамеры.

Ущелье мало-помалу расширилось и вышло на равнину. Здесь, между холмов, показалось что-то кипучее, похожее на белый фонтан. Звездолётчики взлетели над плоскогорьем, и из-за группы холмов выплыл свёрток морщинистых валов, такой же, как недавно виденный ими, но теперь валы в нём были не мёртвые — красные, а живые — жемчужно-радужные. Над свёртком валов трепетал, взмётывался вверх и повёртывался огромный иглистый ком в виде опрокинутого конуса. Он едва касался дна своими белыми иглами. При каждом его повороте по валам струились радужные переливы.

Зенин навёл на трепещущий ком телескоп и повёл киносъёмку при наибыстрейшем вращении голографической ленты. Одновременно он перевёл штурвал «на снижение».

Вдруг сильный толчок сшиб звездолётчиков с ног и чугунная сила приковала их к ковру. Дышать стало трудно, руки и ноги страшно отяжелели, перед глазами поплыли круги. Так продолжалось примерно четверть часа. За это время северное сияние погасло, и в корабле потемнело. Теперь одни звёзды освещали каюту.

Когда Зенин и Гирин, казалось, теряли уже сознание, действие непонятной силы вдруг прекратилось. Тогда они поднялись с ковра, подошли шатаясь к иллюминатору и опустились в кресла.

* * *

Они увидели планету в облике огромного диска, радужно поблёскивающего в звёздном небе. Размеры диска постепенно уменьшались, ибо планета удалялась от корабля и, несомненно, со значительным ускорением. Зенин и Гирин решили планету не догонять (что оказалось бы нелёгким делом) и вообще дальше не лететь, а возвращаться на Землю. Уже добытые сведения с лихвой вознаграждали путешествие. Космонавты определили своё местонахождение и направили корабль назад по силовой линии мирового кинетационного поля, проходящей вблизи солнечной системы. Потом они уснули под перезвон музыкальных усыпителей и проспали до наступления искусственного утра. Утром, после завтрака, между космонавтами завязался разговор.

— Я полагаю, — произнёс Зенин, чертя ложкой в воздухе круги, — что по тем существам…

— То есть по морщинистым валам?

— Вернее будет сказать, по связкам валов. Валы, как ты видел, были частями тела тех гигантских существ. В этих существах, я убеждён, текут круговые кинетационные токи. Они все отлично согласуются и взаимодействуют с мировым кинетационным полем. Поэтому они могут двигать всю планету по силовой линии поля. И вот с помощью своих кинетационных токов эти существа отбросили наш корабль в космос…

— Почему же они не сделали этого раньше?

— Ну потому, что тогда ещё наши роторы недостаточно раскрутились… А что до тех танцующих белых кустов, то могу спорить — то были их нервные центры.

Зенин подошёл к проектору, настроил и включил. Колючий танцующий ком был снят очень чётко, во всех подробностях. Увеличив, сколь возможно, изображение, Зенин поместил на экран ту его часть, где иглы соприкасались с опорой. И странное дело, оказалось, что в каждый момент времени игольчатый ком балансировал на одной только игле. Игла эта опиралась на полукруглый бугорок, к которому отовсюду протягивались иглы. Но лишь одной игле удавалось опереться на него, когда прежняя наклонялась, отчего ком терял равновесие. Смена игл, поддерживавших ком, происходила очень быстро, но её хорошо можно было рассмотреть вследствие замедленности киносъёмки. Иглы были такими острыми, что даже при наибольшем увеличении концы их оставались невидимы.

— Как по-твоему, в остриё иглы целая площадка или один только атом? Или, может, даже один монополь? — воскликнул вдруг Гирин и, не дожидаясь ответа, с жаром продолжал:

— Послушай, Сева. Ведь это очень важная возможность, что игольчатый ком является их мыслительным органом и при этом во всякий момент уравновешен на одном монополе. Ты знаешь, что говорит квантовая физика? Что нет точных правил для поведения отдельной элементарной частицы. Что нет физических законов, которые могли бы заставить её двигаться по определённому пути. Но у этих существ именно движением одной элементарной частицы определяется и каждый момент их поведения, если только от одного монополя зависит, куда наклонится игольчатый куст.

— Вообрази, — восклицал Гирин, всё более воодушевляясь, — что элементарные частицы наделены потенциальным психическим началом! О! Мы так мало знаем о природе элементарных частиц и так мало знаем о природе самой психики, что не можем с порога отвергать такую возможность! Так вот, допустим, что на психическое начало того монополя, на котором уравновешен игольчатый ком, каким-то образом проецируется всё чудовище, его физическая структура. Тогда этот монополь, я думаю, может оказаться наделённым психикой, тождественной психике самого чудовища. То есть психика чудовища в каждый момент — это и есть психика некоторого монополя. Монополю кажется, что он сам является чудовищем, — в действительности он монополь. И он решает двинуть каким-то своим морщинистым валом, а на самом деле он сам двинется по одному из путей, дозволенных квантовыми законами. Но этим он так подвинет игольчатый ком, что возникнет лавиноподобразный процесс, который завершится требуемым движением морщинистого вала. Это корректная рабочая гипотеза, не правда ли? Причём, не правда, она годится и для человека?

— Как? Я тебя не понимаю. Значит, по-твоему, мы все элементарные частицы, которые думают, что они люди?! — с изумлением воскликнул Зенин.

— Почему бы и нет? Для процессов в мозгу характерна крайняя неустойчивость. Нет ничего невозможного в том, что их течение в каждый момент определяется поведением одного-единственного электрона. Может быть, на него как-то проецируется всё, что происходит в организме. В результате он оказывается наделённым сознанием, тождественным нашему, человеческому сознанию.

Моё сознание сейчас — это сознание какого-то одного электрона в моём мозгу (а в следующую секунду, быть может, другого). Говоря образно, я сейчас — электрон.

Я хочу поднять руку, но в действительности я только перескакиваю в атоме с орбиты на орбиту. Но это перескакивание кладёт начало лавине процессов, которые действительно заканчиваются поднятием руки.

С этими словами Гирин поднял руку.

— Ну и как по твоей теории, можно ли создать чувствующую машину?

— Нет, невозможно! Это всё лишь «перерабатывающие информацию», «функционирующие», но не чувствующие машины. Это всё куклы с закрывающимися глазами!

— Но природа всё же умудрилась как-то создать «чувствующие машины»?

— То есть, если ты такую машину построишь, машину, в которой процессы так истончаются, что на каком-то шаге зависят от одного-единственного электрона и в машине всё проецируется каким-то образом на его психическое начало, то такая машина при определённых условиях может чувствовать…

И Гирин стал всеми силами защищать свою теорию, но все его доводы казались Зенину неубедительными. Они вызвали скорее его досаду, чем уважение. Всё же Зенин не отказывался говорить об этом предмете. Космонавты обсуждали его в течение многих дней возвратного пути на Землю. Непримиримое вначале отношение Зенина к умствованиям своего друга сменилось более терпимым, даже сочувственным, когда он уразумел его главные аргументы. Именно: если все процессы в мозгу являются макроскопическими, то поведение человека, по-видимому, всецело должно определяться чисто физическими причинами, во что трудно поверить. Если же процессы в мозгу направляются всё-таки отдельными элементарными частицами, которым, однако, отказано будет в обладании психическим началом, то и тогда подлинные причины наших поступков чересчур должны отличаться от наших интуитивных представлений о них. В конце концов Зенин почти согласился с Гириным.

Звездолёт «Звездовой» вернулся на Землю намного раньше намеченного срока. Я не буду распространяться о важности добытых им сведений. Упомяну лишь, что одно только изучение «трубчатых камней» положило начало двум новым отраслям монополитовой биохимии. Их практические приложения весьма многообразны. Что же касается до практических приложений догадки Глеба Гирина, то о них говорить преждевременно, хотя они возможны. Кто знает, как поведёт себя электронная машина, «балансирующая» на одном электроне? Впрочем, на мой взгляд, научная гипотеза может иметь иное, менее осязаемое, но не менее важное «практическое приложение». Она может побудить нас по-новому взглянуть на вещи, по-новому подумать о вещах самых разных, принадлежащих, быть может, совсем иной области знания. И в ней получать результаты, недоступные прежде.