«Академия Шекли»

Академия Шекли (fb2) - Академия Шекли [Антология] (пер. Алан Кайсанбекович Кубатиев) 2426K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Игорь Александрович Алимов - Андрей Геннадьевич Лазарчук - Даниэль Мусеевич Клугер - Роберто Квалья - Генри Лайон Олди

Академия Шекли

Предисловие составителя Good-bay, Robert, hello

До сих пор непонятно, ему пришлось уйти — или нам пришлось остаться.

Никак не сложится нормальное ощущение потери, утраты и скорби.

Никакие слезы не хотят подступать к горлу.

Скорее наоборот. Мерещится что-то новоорлеанское, джаз, играющий следом, провожающий уходящего до самой земли, старый рок, грохочущий о чем угодно, кроме печали.

Роберт Шекли сыграл столько замечательных пьес, сколько не снилось ни одному музыканту мира, только инструмент был другой — пишущая машинка, а потом и компьютер. Он писал и не очень замечательные пьесы, потому что писателя кормят строчки, а они не всегда ложатся в том порядке, который намекает на гениальную отстраненность от насущных требований жадного мира. Но он всегда был честен с читателем — ему он говорил истину, и с той самой улыбкой, которую советовал поэтам Пушкин. Ему пришлось довольно долго пробиваться к русскому читателю, но он пробился и стал нашим другом, потому что был им и по крови и по чести. Было так здорово узнать, что его предки из России. Слава Богу, мы пока не утратили способность радоваться таким известиям.

Мы придумали этот сборник в память о славном человеке, пробывшем с нами долго и приносившем нам радость. Подражать Шекли невозможно. Даже самые талантливые авторы современной русской фантастики, накладывая его удивительные чертежи на реалии современности, получают совершенно неожиданные результаты. Но так оно и должно быть. Школу Шекли мы уже прошли (правда, некоторые так и не закончили и теперь торгуют вразнос без дипломов), прошли и курсы повышения квалификации, и вот настало время поступать в Академию Шекли.

Ежегодные наборы в эту Академию будут собирать разных писателей. Примут, разумеется, лучших. За год вырастут новые претенденты, и мечта попасть в этот сборник даст им творческие силы — они напишут лучшие рассказы года, а составители поместят их, а критики и фэндом выскажутся по этому поводу, а Шекли… Роберт, наверное, улыбнется там — среди теней. И эта улыбка, удивительно тихая и сдержанная, совершенно не американская, будет нам лучшей наградой.

Николай Караев Через год на Ибице

Все, не исключая Прежних Героев, зовут меня Джоном Карпентером. Это обычное англосаксонское имя не вызывает подозрений, чем и удобно — таких, как я, образно говоря, миллионы.

На вид мне около пятидесяти, я сед, но не лыс, ношу не вызывающую лишнего внимания одежду. Скажем, отправляясь на Ибицу, я облачаюсь в синюю футболку с эмблемой бейсбольной команды «Уичита Рэнглерз», серые брюки, а также chapeau de cowboy, в которой я много лет успешно маскировался под среднего американца и напоминал героя сериала «Даллас», пока этот сериал еще крутили по телевизору.

Соглашусь, что к началу нового тысячелетия по местному летоисчислению шляпа несколько устарела; надо будет в ближайшие лет десять сменить ее на грошовую бейсболку с какой-нибудь в меру тупой надписью или скверно вышитым китайским иероглифом.

Я работаю в собственном страховом агентстве в Эль-Дорадо, округ Батлер, штат Канзас, Соединенные Штаты Америки. Вместе со мной в Эль-Дорадо живут еще двенадцать тысяч человек, предпочитающих в свободное от работы время пить пиво в тени платана, читать по вечерам современных американских poиtes и ни за что не светиться в федеральных новостях. Страховать в таких условиях, сами понимаете, особенно некого, но на жизнь мне хватает.

На самом деле я — сын (в известном смысле) некогда великого космического народа, самоназвание которого невозможно воспроизвести ни на одном языке Земли, за исключением языка крошечной деревни в Папуа — Новой Гвинее. Думаю, что обитатели этой деревеньки вполне могли контактировать с моими соплеменниками в былые времена, когда мы бороздили пространства Галактики от Ядра и до самых до Окраин. У нас была великая империя, но мы ее, к сожалению, потеряли. По самой нелепой случайности.

Впрочем, я отвлекся.

У меня и других Прежних Героев есть традиция: каждый год первого июня мы собираемся в лучшем индонезийском ресторане Балеарского архипелага, «Зеленый фонарик», что открылся тридцать пять лет назад в городке Санта-Эулалия-дель-Рио на острове Ибица. Один из наших зашел сюда перекусить, оценил по достоинству искусство шеф-повара и оповестил остальных о том, что новое место для ежегодных встреч найдено.

До того мы два десятка лет собирались в Таллине, в кафетерии «Лакомка» — там к неплохому черному кофе подавали «наполеоны» с отменным заварным кремом. Увы, с конца шестидесятых годов двадцатого века проникать в СССР стало сложно даже мне с моим наследственным умением внушать чиновникам консульств безграничное доверие. Если кому-то интересно, до войны мы съезжались в греческой Иоаннине, любовались на фрески местных монастырей; правда, фрески нам быстро надоели, но, как говорится, привычка — вторая натура.

Итак, я взял у самого себя отпуск и отправился поездом в Уичиту, а оттуда по воздуху добрался до Лондона, где посвятил один день поверхностному осмотру экспозиции Британского музея. Увы, лондонский рейс на Ибицу задержали на несколько часов. Кажется, местная gendarmerie обыскивала самолет на предмет бомб и взрывчатых веществ. В фойе гостиницы «Плайя Империаль» (три звезды, как раз то, что может позволить себе страховой агент из Эль-Дорадо) я ступил потому не утром, а ближе к обеду, и в «Зеленый фонарик» прибыл последним.

За столиком недалеко от входа сидят все Прежние Герои, кроме мистера Цви Бендера, последнего члена стаи оборотней, которую себе на беду вырастило братство полоумных средневековых алхимиков. Отсутствие Цви не стало для меня сюрпризом, мистер Бендер заранее предупредил Прежних Героев, что вынужден в этом году уклониться от встречи. Месяцем ранее ему, садоводу-любителю со стажем, пришло долгожданное приглашение поехать в Пенанг на международный фестиваль цветов.

Мистер Кларк Кент, сверхчеловек родом с погибшей планеты, которую он предпочитает именовать «Криптон», подает мне трясущуюся руку. Я улыбаюсь Кларку, отмечая, что он за год сильно сдал — осунулся, побледнел, заимел темные круги под нежно-голубыми, как у Лоуренса Аравийского в исполнении Питера О’Тула, глазами. К сожалению, с каждым десятком лет все труднее признавать в мистере Кенте сверхчеловека, способного летать быстрее света, не испытывая головокружения.

Я бы с радостью счел его внешность удачнейшим камуфляжем, однако все Прежние Герои знают, что мистер Кент, как говорят на Земле, «не просыхает» с 1938 года. В конце двадцатых мистеру Кенту случилось изложить свою историю литовскому эмигранту, фамилию которого я запамятовал. Кларк славился тем, что способен был распахнуть инопланетную душу перед первым встречным, будь то случайный попутчик в дилижансе или бродяга в пивной; для мистера Кента это был сорт бравады, на которую не осмеливался никто из нас, бравады, что словно бы возвышала Кларка над другими Прежними Героями. Видимо, сверхчеловеку, который остался во Вселенной один-одинешенек, постоянно требовалось, так сказать, делать шаг вперед, напоминать себе и доказывать другим, что ты — это ты, а не вечно пьяное кичливое убожество, только вчера вылезшее из jungle юрского периода.

Обычно люди, которым мистер Кент доказывал свою сверхчеловечность, перегрызая чугунную кочергу или сшибая плевком пролетавшую в вышине птицу, в ужасе бежали прочь, полагая Кларка дьяволом. Но литовский эмигрант, кажется, мистеру Кенту поверил; более того, в 1938 году история сверхчеловека с планеты Криптон, искаженная (если не сказать «извращенная») человеческим воображением, появилась в продаже в виде комикса. Супермен получился сильнее, благороднее и популярнее мистера Кента; неудивительно, что бедный Кларк не выдержал такого удара. Он закрыл скобяную лавку в Новой Англии и уехал сначала в Бахарампур, где пристрастился к курению гашиша, а потом в Куэрнаваку, где свел дружбу с текилой и возлюбил мескаль — с гусеницей и без.

Пожав руку мистеру Кенту, по хмурому лицу которого пробегает тень улыбки, я целую в щечку госпожу Селезневу, сердечно кланяюсь угрюмой Судзуки-сан и, наконец, обнимаю чету Мюллер. Герр Хайнрих и фрау Марлен — мои самые старые знакомые, с ними мы много веков назад основали клуб Прежних Героев.

Не успеваю я занять свое место, как ко мне подходит шеф-повар, он же — владелец «Зеленого фонарика».

— Чего пожелаете, майн херц мистер Карпентер? — спрашивает он, склоняясь так низко, что поварской колпак почти касается горлышка бутылки шампанского.

— Рийстафель, — распоряжаюсь я.

Если бы «Зеленый фонарик» был святилищем, здесь молились бы рийстафелю. Как объяснил нам тридцать пять лет назад шеф-повар, рийстафель в переводе с голландского — «рисовый стол». Такова индонезийская cuisine с голландским акцентом: вокруг политого мясным соусом риса выкладываются разнообразные блюда, включая печенку в соусе «чили» и говядину в соусе «кэрри».

Герр Мюллер, услышав о моем выборе, одобрительно кивает. Хайнрих и Марлен, последние атланты, волею судеб выжившие в страшном катаклизме, чудом нашли друг друга после сотен лет скитаний. Хайнрих узнал ее по тайному молитвенному знаку, в который Марлен складывает пальцы правой руки перед едой; фрау Мюллер, в свою очередь, обратила внимание на перстень атлантской работы — Хайнрих носит его в память об утраченной родине. С тех пор они не расставались. В настоящий момент Мюллеры живут под Хемницем, по привычке именуя этот городок Карл-Маркс-Штадтом. Они держат небольшую ферму, разводят на ней вьетнамских висло-брюхих травоядных свиней.

Я замечаю, что Хайнрих освоил уже половину своего рийстафеля, подобравшись к «сате-баби», свинине в ореховом соусе, а Марлен, напротив, поедает омаров в майонезе. Прекрасная Алиса Селезнева, королева Измерения Дзэт в изгнании, уже наполнила мой бокал шампанским. Мы провозглашаем — одни с энтузиазмом, другие с апатией — наш неизменный тост:

— За Прежнее Геройство!

Я пью земное шампанское и размышляю о нашем странном братстве. Все Прежние Герои — отщепенцы, les miserables, нашедшие друг друга на чуждой планете. Вышедший в отставку шпион дожидается, когда все домашние уснут, зажигает свечу и достает с антресоли заветную коробку из-под обуви, в которой держит пожелтевшие газетные вырезки, хранящие отголоски его подвигов; нам, Прежним Героям времени и пространства, перебирать нечего. Разве что тускнеющие воспоминания, но вот я, к примеру, обладая почти безупречной памятью, после полутора тысяч лет на Земле при слове «космос» вспоминаю скорее ночное небо Эль-Дорадо, чем невероятные просторы родной империи с ее транскосмическими мостами и благодатными вакуумными долинами.

Мистер Кент по-прежнему молчит, а Хайнрих, Марлен и Алиса обсуждают перспективы поставок немецкой свинины на российский рынок. Алиса, бывшая властительница параллельного нашему Измерения Дзэт, всегда тяготела к предпринимательству. Одним из последних ее починов стала организация подпольного ателье, в котором одевались жены партийных функционеров. Лет двадцать назад Алиса ушла в шоу-бизнес и сейчас, если я правильно понял, «фабрикует звезды» — что бы эти таинственные слова ни означали.

Шеф-повар с вежливым «майн херц…» ставит передо мной мисочки с рийстафелем. Все блюда в «Зеленом фонарике» подаются в небольших овальных мисочках, шеф-повар считает отчего-то, что так создается иллюзия, будто еды много, и из вежливости никто его в этом не разубеждает.

Занявшись рийстафелем, я дожидаюсь паузы и пересказываю бородатый анекдот про замаскированные под «Ту-144» корабли пришельцев. Анна Судзуки корчит мне неприветливую рожицу. В хорошем расположении духа Судзуки-сан — неутомимая выдумщица, она любит рассказывать окружающим, что ее мама приходилась внучкой великой русской балерине Анне Павловой, а папа, потомок знаменитого японского рода Тайра, служил начальником почтового отделения на вершине Фудзиямы. В плохом настроении Анна молчит, вот как сейчас, только ковыряется вилкой в «баба-траси», и слова из нее (Анны, не вилки) клещами не вытащишь. «Баба-траси» — это, если кто не знает, свинина в креветочном соусе, в «Зеленом фонарике» ее готовят так, что просто пальчики оближешь.

Анна прибыла в начало прошлого века из будущего, чтобы спасти Землю от злоехидных (ее словечко) инопланетян из туманности Конская Голова. Эти инопланетяне попортили немало крови и моей собственной расе во времена, когда мы еще не утратили по глупости великую империю и не сделались отшельниками, схоронившимися в захолустных ermitages по всей Галактике.

Задача Анны была не из легких: уничтожить корабль-разведчик до того, как его пилот сообщит сородичам о крайней привлекательности Земли для испытания нового страшного оружия. К сожалению, успешно завершив миссию (для деморализации пришельца хватило цветка скунсовой капусты и флакона розового масла), Судзуки-сан оказалась во временно€й ловушке, выбраться из которой было абсолютно невозможно. Так она и осела в японской глуши: устроилась бухгалтером в пожарную часть города Мураками в префектуре Ниигата, вышла замуж за водопроводчика, увлекавшегося древним искусством метания сюрикэнов вслепую.

Не так давно по истории Анны в Японии сняли фантастический фильм. Многие из нас не удержались от создания собственной мифологии; мне, например, Голливуд обязан словами «клаату барада никто», которые в переводе с моего родного языка означают «да здравствует великая империя».

— Отчего вы грустите, Анна-тян? — спрашивает мистер Кент, по рассеянности ставя бокал в тарелку госпожи Селезневой.

— Ностальгия, — пожимает плечами Анна.

Прежние Герои многозначительно переглядываются.

Возвращение домой — тема щекотливая. Моя проблема заключается в том, что я после распада галактической империи в некотором роде потерялся. В эпоху перемен я был, если здесь уместно это земное слово, тинейджером. Обстоятельства сложились так, что последние полторы тысячи лет я не общался даже с ближайшими родственниками. Судя по тому, что со мной на связь никто не выходил и выйти даже не пытался, они, видимо, решили, что меня нет в живых. Немудрено — в хаосе, что обуял Галактику во время распада нашей фантастически величественной державы, исчезали, если провести таксономическую аналогию, не только семейства или роды, но даже отряды, классы и целые царства. Простите меня, если я выражаюсь путано; наверное, проще сказать лишь, что я потерялся на этой планете навсегда, без всяких шансов найтись.

Однако я не отчаиваюсь. Бедственное по любым меркам положение не выдавило из меня ни слезинки даже в тоскливые эльдорадские вечера, которые я провожу за конторкой, вчитываясь в проникновенные строки очередного рупора Великой Американской Мечты. Как ни странно, в такие мгновения перед глазами у меня встает шеф-повар «Зеленого фонарика» — он уже тридцать пять лет мечтает стать художником и не отчаялся до сих пор.

Кстати говоря, повар никогда не задавал нам лишних вопросов. Я подозреваю, что мы кажемся ему неразлучными школьными друзьями. Не исключено даже, что повар, в свою очередь, вдохновляется примером нашей дружбы, пронесенной (с его точки зрения) сквозь жизнь в целости и сохранности. Откуда ему знать, что эти тридцать пять лет для Прежних Героев — не более чем капля в океане, простите за высокопарность, du temps perdu?

Экономические кризисы, смена социальных формаций, даже эпидемии из тех, что охватывают страны и континенты, кажутся нам пузырьками в стакане воды. Мы видали такое, чего Земле не суждено увидеть, я полагаю, никогда; более того, почти всем нам довелось стать не только участниками, но и героями событий поистине вселенского масштаба. Нас, сами понимаете, не удивишь мышиной возней в крохотной полуподвальной каморке, ведь мы помним вид, открывающийся с верхних этажей нашего вознесшегося до небес дворца.

Вести из каморки поэтому кажутся нам смешными: большая паутина усилиями нескольких паучьих вожаков распалась на десяток обрывков, черные тараканы объявили войну рыжим, община моли Нижнего Запиджачья заключила экономический союз с Шерстяной Одеялией. Но что значит перекраивание карты какой-нибудь Восточной Европы для меня, существа, что в ветхозаветные времена исследовало гиперпространственную впадину звездного кладбища Огненного Предела? И как может относиться к «исламской угрозе» Алиса, воле которой покорялись в Измерении Дзэт миллиарды созданий с тысячами культур и верований? Нет, само собой, у всех нас имеются свои привязанности. Я, положим, тяготею к французскому языку, слегка напоминающему язык варваров одной из курортных лун Первой Секвенции…

Впрочем, нельзя не признать, что для поддержания увядшей беседы тема восточноевропейского передела — самое то.

— Дорогая госпожа Селезнева, правду ли говорят, что Восточную Европу теперь не узнать? — осведомляюсь я и замечаю, что говорю неестественно громко. Точнее, Прежние Герои ведут себя неестественно тихо. Герр Мюллер потупил взгляд, а мистер Кент сосредоточенно жует нижнюю губу и водит глазами из стороны в сторону, начисто позабыв о субпространственном зрении.

— Мистер Карпентер, — говорит госпожа Селезнева, — вам не кажется, что за нами следят?

Я киваю, стараясь вести себя так, будто не услышал ничего особенного, и шевелю губами, задавая немой вопрос:

— Кто?

— Вон тот, — шепчет мистер Кент, заговорщически двигая левой бровью. — За моим левым плечом!

Мюллеры кивают. Я бросаю взгляд в указанном направлении и вижу за столиком у стенки худого молчаливого клиента «Зеленого фонарика». Судя по цветастой одежде, он американец. Ему от тридцати до сорока лет, его волосы черны как смоль. Он поглощает все тот же рийстафель, покачивая головой в такт «Луне над Майами» Вэна Мунро, и пристально на меня смотрит.

Я встаю из-за стола, иду к нему, подсаживаюсь.

— Добрый день.

— Добрый день, — кивает американец, промокая губы салфеткой.

— Откуда вы прибыли?

— Теплоходом из Марселя.

— Я не об этом. Откуда вы прибыли на Землю?

Он с минуту не сводит с меня глаз.

— Я вас чувствую, — сообщаю я. Это правда. Передо мной — не человек, хотя ощутить его нечеловеческую сущность способны лишь избранные обитатели Земли, и все они собрались сегодня в «Зеленом фонарике».

— Из соседней Галактики, — говорит он. — Я не прилетел. Я, скорее, материализовался. Понимаете, мы отражали атаку, и я увлек врага за собой в туннель, который вел в вашу реальность…

— Их реальность, — поправляю его я.

— Ну да. Я успел захлопнуть портал у врага перед самым носом…

— И как давно это случилось?

— Месяц назад. Постойте… а вы все-таки…

Бурная радость вспыхивает на его лице. Я улыбаюсь.

— И вы не можете вернуться домой?

— В некотором роде. Сломался аппарат, который…

— Лучше без технических подробностей. Как вы нас нашли?

— Нас!

Он ликует. Я показываю Прежним Героям большой палец — все в порядке; свои. Герр Мюллер радостно машет нам рукой. С помощью шеф-повара мы переставляем мисочки американца с рийстафелем на наш стол.

— Пришелец из соседней Галактики, — объявляю я. — Знакомьтесь: королева Измерения Дзэт, которую тамошняя хунта сослала в наш мир. Потомки великих атлантов. Сверхчеловек с планеты, э-э, Криптон. Девушка из будущего, спасшая человечество от нашествия зловредной расы из туманности Конская Голова…

— Так они и вам досаждают? — восклицает американец.

— Добро пожаловать в клуб, — изрекает мистер Кент и с алкоголическим хрипом тянет к американцу дрожащую руку.

— И все-таки: как вы нас нашли? — повторяю я свой вопрос.

— Ерунда, — отмахивается он. — Хаотический анализ сетевых информационных потоков, ничего сверхсложного. Я с самого начала думал, что на Земле должен быть кто-то…

— Вы не занимаетесь свининой? — вкрадчиво спрашивает герр Мюллер. — Сбыт? Хранение?

Американец обескураженно мотает головой. После паузы ресторан погружается в «Грустный вечер» Гленна Миллера.

— Как же здорово, что я вас всех нашел! — восклицает американец, пока Прежние Герои флегматично возвращаются к еде. — Пусть вы не такие, как я, но все-таки… С нашими знаниями, с нашим опытом мы изменим этот мир! Превратим его в нечто совершенно…

Прежние Герои не произносят ни слова.

Приступы энтузиазма в отношении «этого мира» случались в свое время с каждым из нас: я рассказал китайским военным о порохе, Кларк под видом джинна пытался остановить армии Магомета, Цви поднял восстание сипаев, чтобы расколоть Британскую империю.

Рано или поздно все мы умнели.

— Сколько вам лет? — интересуется Алиса.

— Неловко об этом говорить, но… скоро будет восемьсот.

— Ничего страшного, — говорю я, налегая на «самбал-уданг». — Возьмите меня: мне около пяти тысяч лет.

Американец лишается дара речи, потом очухивается и произносит:

— Вы не выглядите на пять тысяч. Вам дашь хорошо если пятьдесят с гаком.

Все смеются остроумной шутке.

— Мы делаем вид, что исправно стареем, и меняем одну жизнь за другой. Вы тоже к этому придете, если еще не пришли. Выжить на Земле возможно, лишь прибегая к мимикрии во всем, от внешности до манеры думать. Только такая мимикрия позволит вам остаться самим собой.

— Как это?

— Очень просто. Делайте вид, что вы — один из них, подражайте им во всем. Никто не станет к вам цепляться, и вы сможете дожить до момента, когда появится возможность отправиться на родину. Нельзя терять надежду вернуться домой. Вдруг ваши ученые пробьют туннель в эту реальность?

— Может статься, мои сторонники свергнут узурпаторов, — говорит Алиса.

— Однажды друзья вытащат меня из хроноловушки, — говорит Анна.

— После гибели Атлантиды наверняка выжили не мы одни, — говорит Хайнрих.

— Остается вероятность, что Криптон переместился перед взрывом в другое место или время, — говорит Кларк.

— Хуже всего мистеру Цви Бендеру, — говорит Марлен, — всех его родичей-мутантов люди истребили. Но вдруг природа еще произведет на свет ему подобных?

— Что до меня, надеюсь, настанет час, когда великая империя, которую мы по глупости потеряли, возродится, и мой народ снова будет летать от Ядра до самых до Окраин Галактики, — говорю я. — В общем, ждите и следуйте первому правилу любого emigr: смейтесь там, где все смеются, и плачьте там, где все плачут.

— Вы привыкнете, — обещает Марлен. — Счастливый день настанет.

— Но я могу до него не дожить, — говорит новый Прежний Герой.

— О, если вы родились смертным, это несложно исправить, — говорю я. — У мистера Кента, кажется, остались еще те пилюли…

— Сколько угодно, — трясет головой Кларк. — На случай восстания пеонов я зарыл их под песьей будкой на заднем дворе.

— А теперь, — предлагаю я, — давайте знакомиться. Джон Карпентер. Владею страховой компанией в штате Канзас.

Он пожимает плечами:

— О’Донневан. Финн О’Донневан. Пытаюсь стать писателем.

Мистер Кент вздрагивает и страдальчески вздыхает.

— Отличное имя, — кивает Анна.

— И замечательная профессия, — добавляю я. — В аккурат для Прежнего Героя!

Мы говорим еще немного об индонезийской кухне, прогнозе погоды на ближайшую неделю и особенностях климата Балеарских островов. Я рекомендую Финну неплохой китайский ресторанчик в Ибица-тауне. Думаю, мне удалось произвести на новичка хорошее впечатление.

В пять вечера мы по традиции поднимаем последний бокал шампанского — «За вечную дружбу!» — и встаем из-за стола. Шеф-повар выходит, чтобы проводить нас до дверей. Мы дружно хвалим его за отменный рийстафель, покидаем «Зеленый фонарик» и прощаемся.

— Удачи, — говорю я мистеру О’Донневану. — Не забывайте о первом июня. Через год на Ибице!

Леонид Кудрявцев Футуромозаика

1. Суд

Понд взглянул на судью, окинул взглядом бесстрастные лица присяжных и сообщил:

— Я порождение всемирной паутины. Я намерен доказать, что являюсь личностью, человеком, и, значит, должен обладать всеми правами, гарантированными полноценному члену общества.

— Пусть ваш адвокат это докажет, — напомнил судья. — И тогда мы вынесем решение в вашу пользу. Но предупреждаю, что вы далеко не первый, явившийся к нам с подобным требованием. Всем предыдущим мы вынуждены были отказать.

Адвокат Понда выступил вперед.

— Доказать? — переспросил он. — Хорошо, мой клиент готов, если вы пожелаете, прямо здесь написать эссе или небольшое стихотворение. Профессиональный уровень гарантирован.

— Что это докажет? — спросил судья.

— Умение творить. Как известно, способность к творчеству, к синтезу является одним из признаков личности, одним из признаков человека.

Судья покачал головой.

— Довод не принимается, — заявил он. — Для достижения профессионального уровня достаточно в совершенстве изучить приемы других творцов. И если произведение вашего подзащитного является лишь суммой приемов, если в нем нет необычной, гениальной идеи, то оно не может быть допущено к рассмотрению. Я прав?

И двенадцать присяжных, как один, заявили о своем согласии с таким решением.

— Мой подзащитный способен размножаться. Причем его копии, так же, как и человеческие детеныши, для того чтобы выжить в окружающем мире, должны пройти определенный путь развития.

— Не засчитывается, — отчеканил судья. — Для того, чтобы этот довод был принят во внимание, предварительно нужно доказать, что мы имеем дело с личностью. А иначе нам придется присваивать статус человека любому механизму, снабженному функцией самовоспроизводства.

Двенадцать присяжных издевательски ухмыльнулись.

— Мой подзащитный обладает свободой воли, — гнул свое адвокат. — Он определяет очередность собственных поступков, он несет за них ответственность и в случае нужды способен сделать осознанный выбор.

— Это не будет принято во внимание, даже если он, пытаясь доказать свою правоту, надумает совершить самоубийство, — сказал судья. — Он рожден из информации, созданной кем-то другим, он состоит из нее до сих пор, и никто не сможет определить, как именно она воздействует на его поступки. А раз так, то о какой свободе принятия решений может идти речь? В общем, мы этот довод тоже отклоняем.

И двенадцать присяжных одобрительно затопали ногами.

— Последний довод, — промолвил адвокат. — Я приведу его, поскольку все предыдущие были вами отвергнуты. Итак, мой подзащитный делает ошибки. Он знал, что вы никогда не признаете его мыслящим существом, никогда не признаете человеком. И все-таки он обратился к вам, тем самым совершив ошибку. Не доказывает ли это справедливость его требований?

Иронически улыбнувшись, судья объяснил:

— Если мы примем это во внимание, то его действия перестанут быть ошибочными, станут результатом тонкого расчета. Тем самым мы примем решение, основанное на ложных предпосылках. Оно будет признано недействительным.

Двенадцать присяжных встали и дружно захлопали в ладоши.

Адвокат развел руками.

— Это все на сегодня? — спросил судья.

— Да, все, — признал Понд.

Он повернулся к суду спиной и задумчиво почесал затылок.

— Ничего не вышло, — сказал ему адвокат. — Учти, давно известно, что эта задача не имеет решения. Не стоило даже пытаться. И если тебе отказал даже этот суд, то что говорить о тех, кто действительно имеет право…

Упрямо сжав губы, Понд промолвил:

— Я найду решение, я не привык отступать.

— То есть я тебе еще понадоблюсь? — поинтересовался адвокат.

— И не раз, — подтвердил Понд. — А сейчас нам действительно пора. Мне нужно подумать, но я вернусь, обязательно вернусь.

Прежде чем уйти, он не забыл заглянуть в меню и кликнул на нужный значок. Судья и присяжные исчезли, выгрузились из памяти.

2. Прощание

Извещение о предстоящем упокой-прощании настигло Книса на пиру в ресторане «Свирепый манчкин», а поскольку отмечалось окончание большой всемирной пострелюшки, то он был в оболочке крутого воина. Прочитав текст извещения с экрана стандартного коммуникатора, Книс невольно чертыхнулся.

Большая пострелюшка закончилась, и быстро поменять оболочку не удастся. Если повезет, он сумеет это сделать за полчаса, а надумает фортуна повернуться к нему спиной, застрянет на пиру надолго, так что пропустит не только упокой-прощание, но также и неизбежно следующий за ним ритуал молчаливого раздумья.

Скверно. Уходил кто-то из его гильдии, и, не явившись на церемонию, он потеряет несколько пунктов всеобщего уважения. А это недопустимо.

Ненадолго задумавшись, Книс принял решение и отправил на станцию обмена извещение о готовности поменяться, даже с небольшой потерей уровня, лишь бы оболочка оказалась поблизости от нужного ему места.

Теперь оставалось только ждать и, кстати, почему бы не продолжить ужин?

Один из главных законов обмена оболочками гласил, что оказавшийся в очередном теле хотя бы на пять минут все равно обязан заботиться о его благе, подумать о следующих пользователях. Именно поэтому, ожидая сообщения, Книс не терял зря время, а добросовестно работал челюстями, старательно выбирая на пиршественном столе куски повкуснее.

Он жевал и жевал, рассматривая собравшихся за столом, и рассеянно прикидывал, сколько здесь находится уже использованных им оболочек. Получалось, никак не меньше десятка.

Потом он увидел, как дама, сидевшая поблизости, на мгновение застыла. Вот она встрепенулась, быстро огляделась и, решительно отодвинув в сторону тарелку с крылышками слатима, которые до этого с наслаждением поедала, попросила соседа передать жаркое из дикого ухрюма.

Ага, значит, прощальную вечеринку придется пропустить не только ему одному. Причем появившаяся особа явно принадлежала к числу охотниц за мужчинами. Вот сейчас она хорошенько заправит свою оболочку и приступит к более пристальному изучению сидящих за столом. Потом… Нет, он ускользнул бы от ее когтей, даже при наличии свободного времени.

За дальним концом стола сидело несколько детей. Лица их просто сияли от удовольствия, а глазенки радостно блестели. Можно было поспорить, что они завоевали право прийти на пир в отчаянной борьбе с легионом других юных фанатов пострелюшки.

Книс подумал, что, достигнув совершеннолетия и получив возможность обмениваться телами, эти дети не забудут о самой лучшей на свете игре и, может быть, так же, как и он, пробьются в ряды постоянных участников.

Он попытался вспомнить о своем детстве, но в голову почему-то назойливо лезло лишь воспоминание о том, как он, однажды попытавшись забраться на плодо-дерево, сорвался с него, да так неудачно, что сильно поранил правую руку. И что-то еще было в этом безмятежном детстве, до того как он получил возможность менять оболочки. Что-то… Тогда он еще не ведал, как надо жить на полную катушку, не научился удовлетворять свои капризы, не побывал в обличье красавца и не изведал особую прелесть уродства, не узнал, каково это — оказаться пусть даже на время в старой оболочке, не научился ценить время. Его немного, этого времени, а жизнь так коротка… И еще, кажется, там, в детстве, взрослые казались ему сумасшедшими, поскольку они все время были другими. А он пытался понять…

Тихий писк коммуникатора вернул Книса к действительности.

Это оказалось первое уведомление о согласии на обмен. Причем желающий поменяться находился буквально в двух шагах от места прощания, что экономило массу времени, но предлагаемое тело было слишком старо и слабо.

Книс ответил отказом.

Становиться владельцем оболочки, настолько приблизившейся к завершению срока существования, ему не хотелось. Последний раз, когда он отважился на подобную авантюру, обратно к молодым и качественным оболочкам пришлось карабкаться с большим трудом и очень долго. Не было у него сейчас желания еще раз повторить этот путь, даже при условии, что предлагавший обмен принадлежал к почтенной, законопослушной гильдии и все его страховки были в полном порядке — даже под страхом не попасть на церемонию.

Второе предложение он отверг сразу. Переноситься в оболочку другого пола законом не запрещалось, но находилось уже где-то на грани приличия. А явиться в таком виде на упокой-прощание… Нет, это было немыслимо. Третье, четвертое предложения тоже оказались неравноценными. Остановился Книс только на пятом. Его устроило расстояние до места прощания, а также возраст оболочки. Да и времени, честно говоря, оставалось с гулькин нос. Надо было соглашаться, и он это сделал.

Переход из тела в тело сопровождался ставшим уже привычным, бесконечным, как вселенная, но на самом деле кратким параличом. Он прошел, не оставив по себе ни малейшего воспоминания; наступило время действовать.

В течение следующего часа Книс заглянул в дально-банк и, назвав свой идентификационный код, снял некоторую сумму денег. За аэротакси, которое ему удалось схватить сразу по выходе из банка, пришлось переплатить, но зато он почти не опоздал, пропустив лишь положенное по ритуалу воззвание помнить о неминуемой смерти.

Пристроившись в конец длинной очереди тех, кто должен был отдать уважительное внимание уходящей оболочке, он вздохнул с облегчением и стал прислушиваться к разговорам стоявших впереди. А там говорили о новом полицейском рейде в поисках «вампиров». Так называли членов легендарной гильдии, загадочным образом сумевших не только остаться живыми после смерти своих первоначальных оболочек, но еще и под видом добропорядочных граждан совершать обмены.

Тема это Книса очень интересовала, и он тоже вступил в разговор, ведущийся негромко, для того чтобы не помешать церемонии, и даже успел высказать несколько догадок о природе «вампиров», но тут разговаривающие оказались так близко от уходящей оболочки, что им пришлось замолчать.

Оболочка была мужского пола, и, судя по одежде, силы ее пришли к концу в дороге. Откуда и куда? Да имеет ли это сейчас хоть какое-то значение?

Морщинистая и худая до того, что казалась лишь обтянутым кожей скелетом, уходящая оболочка лежала на спине и пялила в потолок бессмысленные глаза. Из уголка рта у нее тянулась тоненькая ниточка слюны. И это было вполне естественно, если учесть, что в оболочке уже никого не было. Того, кто в ней находился до недавнего времени, перенесли в другую, предоставляемую страховочной компанией. Как только уходящая оболочка перестанет функционировать, он займет место ее самого первого хозяина, будет перенесен в его освободившееся тело. Оно может оказаться как хорошим и новым, так и старым, плохим. В общем — чистая лотерея. Причем желающие в нее сыграть находились постоянно, несмотря даже на риск, что страховая компания может не успеть выдернуть их из умирающей оболочки.

Книс ухмыльнулся.

А все благодаря закону взаимодействия оболочки и ее первоначального хозяина. Каким именно образом он действует, ученые объяснить пока не могли, но он срабатывал с неотвратимостью падающего ножа гильотины. Сколько бы оболочек человек ни сменил и где бы ни находился, как только умирала первоначальная, та, с которой началось его путешествие по телам, он тоже исчезал, переставал существовать.

Правда, «вампиры» своим существованием вроде бы опровергали этот закон. Если, конечно, они и в самом деле есть, если они не выдумка средств массовой информации — ведь до сих пор ни одного из них поймать так и не удалось. С другой стороны, дыма без огня не бывает. Да и сложно захватить того, кто может в случае нужды мгновенно перенестись на другой конец света.

Стоящий перед ним продвинулся вперед, и Книс тоже сделал шаг.

Теперь оболочка оказалась к нему еще ближе, теперь, согласно церемонии, он должен был сосредоточить на ней все свое внимание, постараться передать ей сожаления об уходе и благодарность за долгую жизнь.

Неважно, почувствует ли она это. Может быть, истинный смысл этой части ритуала в том, что думать так в первую очередь необходимо для него самого? Возможно, подобные мысли готовят к грядущему уходу? Сегодня не только умрет оболочка, сегодня на одного члена гильдии станет меньше. Тот, кому надлежит умереть, почти наверняка находится здесь же, на церемонии. Интересно, как он себя чувствует?

Книс попытался представить это и невольно поежился.

Не очень приятное ощущение, должно быть. Какое счастье, что его это коснется не скоро. Его первоначальная оболочка полна сил, еще не так стара. И, может быть, стоит ее даже проведать?

Вообще-то он не вселялся в нее с того момента, как покинул в первый раз, старательно избегал даже самой возможности, поскольку ему казалось, что это как напялить на взрослого старую детскую одежду. Так стоит ли?

Он еще раз окинул взглядом уходящую оболочку и вздрогнул, поскольку черты ее лица показались ему знакомыми.

Да нет, невозможно, так не бывает. Не может его родное тело оказаться таким старым, просто не может быть. Он совершил свой первый обмен совсем недавно.

А когда именно?

Книс попытался припомнить и не смог. Тридцать, сорок лет назад? Может быть, больше? Какой тогда был год? Все это стерлось из его памяти, подернулось дымкой. Как отделить его настоящие воспоминания от тех, которые он выдумал за прошедшие десятилетия, для того чтобы оградить себя от неприятных мыслей, чтобы жить, не думая о будущем?

Стоп, а вот это паника, причем беспричинная. Достаточно всего лишь обратиться через коммуникатор к центральному информаторию, попросить восстановить всю цепь его обменов, начиная с самого первого — и все встанет на место. В том, что это центральному информаторию по зубам, можно не сомневаться. Вот только потребуется некоторое время, минут двадцать.

И есть еще один путь, более быстрый.

Тогда, в детстве, упав с плодо-дерева, он так сильно поранил руку, что шрам должен был остаться на всю жизнь, до старости. Стоит ему, очутившись рядом с уходящей оболочкой, взглянуть на ладонь ее правой руки…

Да, тогда все станет ясно.

Стоявший перед ним продвинулся еще немного. Теперь между Книсом и оболочкой было всего лишь два человека. Еще пара минут, и можно будет взглянуть. Церемонией прикасаться к уходящей оболочке не запрещалось, и, значит… еще немного…

Да нет, этого не может быть, сказал себе Книс. Для страха нет никаких причин. И, кажется, он от кого-то слышал, что появление с возрастом таких фобий — дело обычное. Вот теперь они доползли и до него. Так ведь и избавиться от них просто. Достаточно всего лишь взглянуть на ладонь уходящей оболочки.

А хватит ли у него духу это сделать?

Хватит, еще как хватит. Книс знал это совершенно точно.

Он сумеет, он посмотрит на ладонь, он победит свой страх. Скоро. Всего лишь через две минуты, кажущиеся ему сейчас вечностью.

3. Первые

Сая подумала о чашечке высокоэнергетичного напитка, такого полезного в ее положении. Она даже потянулась было к пульту синтезатора, но тут начался рекламный блок и в кубе объем-телевизора, рядом с трехмерным изображением рекламируемого товара, появилось это число.

17-2777-357-77!!!

Сая почувствовала, как к горлу подступила тошнота.

Две-три семерки для нее ничего не значили. Она вполне могла стерпеть, даже будь их пять. Но сразу семь штук…

Выключив телевизор и с трудом борясь с тошнотой, она закрыла глаза.

Надо было как-то перетерпеть, как-то успокоиться. И жить на свете стоит, обязательно стоит. Конечно, иногда… так, как сейчас, увидев сразу семь семерок в одном числе или вдруг почувствовав слабый, но такой противный запах слегка нагревшейся изоляции какого-нибудь кухонного прибора… Не слишком ли большая плата за мечту?

Мечта.

От мыслей о ней Сае постепенно полегчало. А потом тошнота ушла и появилась возможность спрятаться в сон. Она уснула и проснулась лишь тогда, когда муж приехал с работы.

Сая услышала его шаги и попыталась встать с ложа, но он сказал, войдя:

— Лежи, лежи… Ты же знаешь, этот наш маленький — самый важный.

Она с облегчением расслабилась.

Муж присел рядом с ней, осторожно положил руку ей на живот, и они немного помолчали.

— Он уже большой, — наконец сказал муж. — До рождения осталось совсем немного. Учти, это пульт управления. Самая сложная часть нашего будущего корабля. Ты должна быть вдвойне осторожной.

— Я понимаю, — сказала Сая. — А потом…

— Потом мы улетим с этой планеты.

Им было хорошо вот так сидеть рядом и чувствовать тепло друг друга. А еще думать о том, что если будет достаточно пищи, если пульт управления родится без дефектов, если его удастся правильно прирастить к другим деталям, если их корабль наконец будет закончен… в общем, тогда их мечта исполнится.

— Я приготовлю еду, — наконец сказал он.

— Могу и я…

— Нет, нет, лежи. Я сделаю сам.

Он прошел на кухню, и вскоре Сая услышала, как там зажужжал измельчитель. Это значило, что он сегодня принес ферро-брикеты и теперь, превратив их в порошок, смешает с искусственным мясом, добавит щепотку супервкуса, немного смак-запаха, сбрызнет все это парой ложек лучше-переварина и подогреет до нужной температуры.

Поначалу, когда они только поженились, ей не очень нравились кушанья, приготовленные так, как их делали в старину, но постепенно она вошла во вкус.

— Ты решил меня сегодня побаловать дико-смесью? — спросила она.

— Да, — послышалось из кухни. — Я сегодня показал себя на работе молодцом, и меня премировали весьма качественными ферро-брикетами. Дико-смесь получится — пальчики оближешь. И малышу она полезна.

Ужин и в самом деле удался на славу. А потом они посмотрели по объем-телевизору историческую постановку из жизни людей. После того как она закончилась, Сая сказала:

— Все-таки они были странные, эти люди. И те самые железные, движущиеся ящики… неужели это…

— Да, — подтвердил муж. — У них в организме не было ни грамма синтез-органики, но они действительно являются нашими предками. Их называли роботами. Правда, забавно?

— Еще бы, — ответила Сая.

Ее живот теперь слегка колыхался. В нем снова шла медленная, кропотливая работа по созданию объекта с заданными свойствами. Осознание этого доставляло ей тихую, умиротворенную радость.

— Ты не передумал? — осторожно спросила она. — Мы полетим вслед за людьми?

— Да, — улыбнулся муж. — Теперь уже скоро. Только, как я тебе и говорил, лично нам люди не нужны. Мы должны отыскать планету, на которой нашим детям будет просторно, богатую ресурсами. А уж они, наши дети, полетят на другие планеты. И их потомки… кто знает, может быть, они встретят людей?

— Еще ты говорил, что рано или поздно с Земли улетят все наши. Кто на ней тогда останется? Собаки?

— Почему нет? — сказал муж. — Собаки и кошки. Я слышал, они уже вышли из пещер. Строят дома и плавят бронзу. Правда, они часто воюют между собой, но люди, я изучал их историю, тоже начинали с этого.

— А ты уверен, что они пойдут нашим путем?

— Это путь любого мыслящего существа. Все мы заражены жаждой двигаться вперед, открывать новые земли, познавать необычное.

— И люди…

— Да. Им, кстати, тоже было на кого оставить Землю.

— Но сейчас никто из наших знакомых улетать не собирается. Они предпочитают создавать коттеджи и яхты, машины и самолеты. Лишь мы…

— Мы первые. Как только наши воспитанники достаточно поумнеют, появятся и другие. Можешь мне поверить.

Сая осторожно положила мужу руку на плечо, прижалась к нему теплым боком и сказала:

— Я не думала раньше об этом… Но получается… Значит, мы стали такими, как люди?

— Вот именно. Только они на шаг впереди. Все еще впереди.

Даниэль Клугер Розовые слоны Ганнибала

В пространстве висел слон. Нежно-розового цвета.

Увидев его на экране, Кошкин подпрыгнул в кресле и треснулся головой о штангу Бортового Компьютера — БК-216. БК немедленно отсалютовал ему, так что на экране изображение слона на несколько секунд сменилось набором ругательств из лексикона старинных пиратов. Успокоившись, БК-216 вновь включил внешний обзор. И на экране вновь появился слон. С большими ушами, длинным, приветственно поднятым хоботом и маленькими сонными глазками.

Кратковременное отключение экранов внешнего обзора не дало ровным счетом ничего. Слон: а) никуда не исчез — значит, не мог быть результатом сбоя в системе БК или его шалостей, и б) не превратился ни во что иное — значит, и галлюцинацией тоже не мог быть. И оставалось лишь принять факт его реального присутствия здесь, в пустоте, в сорока тысячах километрах от поверхности планеты Ганнибал и примерно (тут Кошкин скосил глаза на пульт) — примерно в двух километрах от патрульного корабля «Искатель», штурманом которого, собственно говоря, и являлся Кошкин. Штурман коснулся клавиши вызова. Через мгновение в переговорном устройстве раздался сонный голос капитана Альвареца:

— В чем дело, Кошкин? У тебя до конца вахты еще два часа.

— Э-э… — сказал Кошкин. — У меня тут слон.

— Что? Какой слон?

— Розовый, — ответил штурман. — С хоботом.

В то же мгновение слона не стало. Изумленный Кошкин уткнулся носом в экран. Пространство было чистым, как и несколько минут назад.

— Повтори! — потребовал капитан. — Я плохо расслышал. Что у тебя там? С хоботом?

— Ничего, — буркнул Кошкин. — Показалось. Или наш БК-216 резвится. Ты же его знаешь.

— Я его знаю, — согласился Альварец. — И тебя знаю. Поэтому очень рекомендую: в следующий раз разбирайся сам. И совесть имей: нельзя же по каждому поводу меня дергать. «Принцесса звезд» прошла?

— Прошла, — ответил Кошкин. — Полчаса назад. Маяки уже погасли.

— Не забудь — через час пройдет «Северная корона». У них ГТ шире, так что ты там поосторожнее, растяни поле.

Он отключился, а штурман тупо уставился в экран, на котором, кроме серо-серебристого диска Ганнибала, ничего не было. Кошкин тяжело вздохнул и на всякий случай протер мягкой тряпочкой боковую панель БК-216. Он был уверен, что к появлению розового слона компьютер не имел никакого отношения.

Через час из подпространственного туннеля вынырнула махина суперлайнера «Северная корона». Несмотря на то что туннель отстоял от «Искателя» на полтораста тысяч километров, экраны сразу заволокло плотной многоцветной пеленой, а корпус патрульного корабля завибрировал. Через мгновение пленка исчезла, вибрация прекратилась, а на экране вновь появился розовый слон.

Точно такой же, как раньше. А может быть, тот же самый.

На этот раз Кошкин не стал сразу же вызывать капитана (тем более, он должен был и сам появиться в рубке через полчаса). Он вообще ничего не стал делать.

— В конце концов, что особенного случилось? — пробормотал он, просматривая показания приборов. — Ну слон. Не видал я слонов, что ли? Погуляет, травки пощиплет… гм, да… Ну, или чем там он у нас на орбите питается? В общем, погуляет — и уйдет…

Через полчаса слон исчез. И ровно через секунду в рубке появился Альварец. Окинув взглядом крохотное помещение, Альварец хмуро кивнул Кошкину и занял свое кресло.

— Отдыхай, Кошкин, — сказал он. — Через четыре часа сеанс связи с Базой. Я тебя подниму, потому что одновременно должны пройти три ГК. «Принцесса» возвращается, а встречные — «Золотой Дракон» и «Корона». И чего они разлетались?

Кошкин с изрядным облегчением покинул рубку. Перед уходом он украдкой бросил взгляд на экран. Слона не было. Он вздохнул и торопливо пошел в каюту. Здесь он рухнул в постель и тут же заснул — сказывались двенадцать часов дежурства.

Сигнал вызова, как и обещал капитан, пропел ровно через четыре часа. Штурман вошел в рубку как раз в тот момент, когда волна гиперматерии, всегда образующаяся при входе лайнера в туннель, достигла «Искателя». Корпус завибрировал, экраны обзора затянула радужная пелена. Через несколько мгновений пелена исчезла.

— Мама… — прошептал Альварец, оторопело уставившись на розового слона. Слон приветственно поднял хобот и захлопал ушами.

— Старый знакомый, — сказал Кошкин. После появления слона он почувствовал себя лучше. Раз и Альварец его видит, значит, слон — не галлюцинация.

Альварец с подозрением посмотрел на Кошкина.

— В каком смысле? — спросил он.

— А он уже приходил, — объяснил Кошкин, занимая свое место. — Да ты не волнуйся, капитан, он смирный. Так вот ушами похлопает, потопчется на месте — и уходит.

— Куда уходит?

Кошкин пожал плечами:

— Кто его знает… Вот, смотри сам!

Альварец снова повернулся к экрану. Слон, еще раз взмахнув хоботом, исчез. Последующие два часа Кошкин занимался своими делами, Альварец же сидел неподвижно, тупо глядя на опустевший экран.

— Послушай… — пробормотал он наконец. — А тебе не кажется странным, что слоны эти появляются спустя короткое время после прохождения гиперпространственников? Вот как только лайнер прыгает в туннель или, наоборот, из него выскакивает, — жди слона.

Кошкин нахмурился.

— При чем здесь лайнеры?

— Ты погоди, ты послушай. Вот давай проверим: в три пятнадцать по локальному времени должны пройти два тяжеловеса. Вот помяни мое слово: мы увидим сразу двух слонов!

Капитан оказался прав. Едва прошла волна гиперматерии, порожденная переходом двух кораблей, и экраны «Искателя» ожили, как в пространстве появились два розовых лопоухих слона. Они приветственно помахали друг другу хоботами, затем один дружески похлопал другого по хребту. После этого слоны неторопливо побрели по пустоте, словно были обычными земными животными и паслись в саванне. Спустя несколько минут они исчезли.

— Бред какой-то… — растерянно произнес Кошкин. — Ну да, признаю, ты, может, и прав. Но как это объяснить?

— Понятия не имею, — честно ответил Альварец.

Кошкин задумался.

— Переход… Переход… — он уставился на капитана. — Переход. Что с этим связано? При гиперпространственном переходе тут у нас образуется волна гиперматерии. Ну-ка, посмотрим, какими свойствами она обладает? Что-нибудь помнишь?

Альварец почесал в затылке.

— Ни фига в памяти не осталось, — признался он. — Где бы проверить?

— А ты запроси наш славный БК, — посоветовал Кошкин. — Наверняка даст тебе исчерпывающий ответ.

БК-216 действительно дал исчерпывающий ответ. Пока Альварец, чертыхаясь, вылавливал по крупицам нужные сведения из текста, обильно пересыпанного ненормативной лексикой прошлых столетий, Кошкин делал вид, что проверяет показания приборов. Больше всего он боялся, что капитан в очередной раз потребует привести компьютер в чувство.

До поры до времени БК-216 — бортовой компьютер патрульного корабля «Искатель» — был самым обычным компьютером. Но однажды, в результате небольшой аварии, ячейки его памяти перемкнуло с ячейками памяти бортовой библиотеки. Кошкин, большой любитель старинных морских приключений, загрузил библиотеку массой пиратских романов. И после аварии БК-216 вдруг заговорил исключительно на языке, каким изъяснялись персонажи этих книг. Себе же он выбрал имя «Кровавый Пес» и все сообщения с тех пор подписывал: «БК-216-Кровавый Пес». Естественно, общаться с компьютером, в котором вдруг взыграл мятежный дух флибустьеров, было нелегко.

Но в этот раз Альварец не выговаривал Кошкину. Кое-как разобравшись с полученной информацией, он затребовал трехмерную модель планетной системы Ганнибала, после чего принялся объяснять штурману, что же, по его мнению, происходит.

— Вот! — сказал Альварец, еще раз сверившись с данными «Кровавого Пса». — Короче говоря, гиперматерия обладает множеством свойств, главным из которых — для нас, разумеется, — является то, что она способна передавать сверхчувственную информацию. Понятно?

Кошкин помотал головой.

— Ну, то есть она может передавать, например, мысли людей, — объяснил капитан. — Опыты по телепатической связи сейчас проводятся как раз с использованием гиперматериальных полей. Следовательно, если кто-то из пассажиров лайнера в момент входа в туннель или выхода из него подумал, скажем…

— …О розовом слоне, — подсказал Кошкин.

— Да, о розовом слоне, — подхватил капитан оживленно, — именно! В этом случае мы бы с тобой могли этого слона увидеть. Вот мы его и увидели. По-моему, все логично. Плюс то, о чем я уже говорил, — наш «Искатель» висит как раз над северным полюсом Ганнибала, а в этой части планеты имеется огромная впадина. Гравитационное поле здесь тоже искажено и потому, насколько я могу понять, играет роль отражателя. Волны гиперматерии, отражаясь от него, усиливаются и попадают вот сюда, — палец капитана уткнулся в трехмерную модель планетной системы. — И мы с тобой именно в этой точке наблюдали появление розового слона! — Он посмотрел на штурмана. — По-моему, вполне логично.

— Да, — согласился Кошкин. — Вот только объясни мне, дураку, почему в момент пространственного перехода пассажиры всех лайнеров и трансгалактических грузовиков думают исключительно о розовых слонах.

Альварец помрачнел.

— Не знаю, — признался он.

— Вот то-то и оно. И, значит, все твои логические построения ничего не стоят, — Кошкин щелкнул пальцем по модели. Объемное изображение Ганнибала, медленно вращавшегося вокруг своей оси, вспыхнуло ослепительным белым светом и рассыпалось холодными белыми искорками. — Нет, — сказал штурман. — Объяснение не катит.

Альварец хотел было возразить, но только махнул рукой.

Раздался прерывистый сигнал тревоги.

— Прохождение «Нового Енисея»! — крикнул капитан. — Кошкин, куда ты смотришь? Мы же почти у входа в туннель!

Кошкин лихорадочно забегал пальцами по панели, спешно возвращая «Искатель» на стационарную орбиту: пока они пытались разгадать загадку розовых слонов, патрульный корабль едва не въехал в воронку, предназначавшуюся для гиперпространственных прыжков.

К счастью, БК отреагировал вовремя. «Искатель» оказался на безопасном расстоянии за несколько секунд до того, как грузовик, обладавший инерционной массой, соизмеримой с планетной, материализовался в патрулируемом секторе.

— Опять ворон считаешь?! — заорал капитан. — Нас чуть в туннель не затянуло! — Тут Альварец замолчал, потому что у штурмана на лице появилось очень странное выражение. — Ты чего? — спросил он тоном ниже.

— Повтори, — попросил Кошкин. — Насчет ворон. Что ты сказал?

— Э-э… Я спросил, не считаешь ли ты случайно ворон, — ответил Альварец. — Вместо того чтобы заниматься служебными обязанностями. Но это так, идиома. Ты не обращай внимания.

— Как ты думаешь, — спросил вдруг Кошкин, — есть ли в памяти нашего БК инструкции для экипажа и пассажиров гиперпространственных лайнеров?

— В памяти нашего БК есть все, — ответил капитан. — В том числе песенка «Йо-хо-хо, и бутылка рому» в переводе на все земные и несколько галактических языков. А зачем тебе эта инструкция?

— Нужна!

БК-216 искомый документ выдал незамедлительно.

— Ага! — воскликнул Кошкин, ознакомившись с ним. — Вот тебе и ответ! При переходе и экипажу, и пассажирам нужно погрузиться в сон, глубокий, но непродолжительный. Поскольку гипноизлучатели в такой момент малоэффективны, а обычные снотворные препараты, наоборот, чересчур эффективны, пассажирам и экипажам предлагается прибегнуть к аутотренингу. Например, считать слонов! — торжественно сообщил штурман. — Вот они и считают — по рекомендации идиотов, составляющих инструкции! А потом слоны, которых они насчитали, приходят к нам! В смысле, прилетают. В общем, неважно, как-то материализуются.

Словно соглашаясь со сказанным, розовый слон покачал большой головой и неторопливо потопал по орбите в западном направлении.

После продолжительного молчания Альварец сказал:

— Только бы там не изменили инструкцию. Кто знает, каких гостей нам придется встречать. Не дай Бог…

* * *

Вернувшись после вахты в каюту, Кошкин с наслаждением упал на койку.

«Опять не усну, — подумал он. — Принять, что ли, снотворное? Или гипноизлучатели включить? Нет, лучше попробую старинный способ».

Штурман улегся поудобнее, закрыл глаза и принялся вполголоса считать:

— Один слон и один слон — два слона. Два слона и один слон — три слона. Три слона и один…

Вскоре он уснул. Ему приснилось стадо розовых слонов, пасущихся на стационарной орбите на высоте сорока тысяч километров от поверхности планеты Ганнибал.

Игорь Пронин Угроза Вселенной

Внешне боевые корабли Императорского Флота Сириуса больше всего напоминают остовы многоэтажных домов, только обгоревшие и увеличенные в десятки, а то и сотни тысяч раз. Увеличена каждая балка, каждый торчащий кусок арматуры, увеличены приготовленные строителями горки кирпичей и забытые ими же инструменты, увеличен наваленный там и сям мусор, увеличены пятна сажи от случайного пожара. Увеличившись же, все это великолепие летит через космос с умопомрачительной скоростью, совсем или почти не разваливаясь.

Непостижимая юному человеческому разуму, многомиллионолетняя цивилизация! Они уже давно забыли не только своего сириусянского Элвиса Пресли, но даже Леонардо да Винчи, а уж про остальных и говорить нечего. Они забыли все то, чем еще только будет жить когда-нибудь человечество. Их детеныши уверены, что космические корабли были всегда — ну, таких маленьких умников, положим, и на Земле хватает. Однако Сириус в своем развитии ушел от нас настолько, что там так считают и учителя. И учителя учителей, и даже профессора истории — память о тех днях, когда сириусяне ютились на давно, опять же, забытой планете, навсегда стерлась из их памяти. Живут они теперь… Однако это тоже из области, для людей непостижимой — вот где они живут. И жизнь ли это в нашем понимании?

А оттого — поди пойми эту прекрасную эстетику кораблестроения Сириуса! Гройт подавился чипсами, когда заметил нагоняющую их эскадру.

— Чтоб я сдох! — пожелал он зачем-то сам себе, когда робот Стэнли спас человека, как и положено по законам роботехники. — Не смей прикасаться своими холодными манипуляторами к моей мускулистой спине! Но… Чтоб я сдох! Кажется, до сих пор мы жили на складе стройматериалов, и только теперь Господь начинает что-то действительно создавать! Вот только не своими руками, а с помощью каких-то жопоруких существ… Да что же это?!

— Какие-то новости? — Капитан Поллисон, копавшийся в стойке резервного сервера, повернулся к экрану: — О да. Какие-то новости. Ненавижу новости.

По сравнению с гигантами Сириуса их «Жадина» выглядел сущей малюткой. Обоим людям стало жаль кораблик, а еще больше самих себя — как-то сразу было ясно, что гигантская нелепая эскадра ничего, кроме зла, принести не может. И только робот Стэнли думал исключительно о себе. Низшее существо.

— Господин капитан! Ваш первый и последний помощник снова меня ударил!

Он специально так говорил: «первый и последний», чтобы досадить Гройту. И напрасно — тому хватало одного упоминания об официальной должности Поллисона. Когда-то, чтобы заполнить документы на корабль, они разыграли ее, подкинув монетку. Выигравший получал пьяную шлюшку, прилепившуюся к их столику в кафе у здания Космической Инспекции, проигравший шел оформлять лицензию. Гройт, как всегда, выиграл и, как всегда, наутро счел себя проигравшим.

— Скажи еще, что тебе больно, кусок пластика без сердца!

— Перестань его оскорблять! — взмолился Поллисон. — Стэнли не кусок пластика, а матрос, он имеет свои права. Вот накатает на тебя жалобу по возвращении в порт, тогда… Звезды и пустота, ну о чем мы говорим! Они подают какие-нибудь сигналы, Гройт?

— Подают какие-то… Но пока ничего не ясно, это не земной код.

Между тем зловещие корабли, оказавшись на расстоянии всего лишь пары сотен километров, почти уравняли скорость с «Жадиной». Они приближались, эти недостроенные дома, всем кварталом сразу.

— Ну и масса же прет! Они, наверное, тащат за собой целый ворох комет. Может быть, к нам не подойдут? — с надеждой спросил Гройт. — Может быть, станут изучать на расстоянии? Все неизвестное потенциально опасно. Ненавижу неизвестное, особенно такое большое.

— Хотелось бы, чтоб это было так… То есть чтобы не подлетели близко… Я, честно говоря, не помню уже, что там говорится в Космоуставе по поводу неожиданных контактов… — Поллисон наконец повернулся к Стэнли, который настойчиво теребил его за рукав: — Ну, чего тебе?!

— Вы будете моим свидетелем в суде, господин капитан Поллисон? Роботам чрезвычайно трудно выигрывать подобные процессы, но имеются прецеденты… Кстати, Космоустав содержится в моей памяти, я на всякий случай его недавно скачал. Зачитать соответствующие пункты?

— Подхалим! — Гройт снова пнул робота, которого невзлюбил с первого дня полета.

Надо отдать должное Стэнли, робот и до сих пор еще пытался наладить с Гройтом отношения. Но Гройт относился к нему не просто с неприязнью. Он глубоко презирал Стэнли, а в его лице всех нечеловеков, и постоянно издевался над политкорректностью Федерации, по ряду параметров уравнявшей роботов и людей в правах. Гройт, конечно же, в своей расовой ненависти не был одинок на Земле, но историю вспять не развернешь. Уж если прогресс пошел по пути всеобщего равенства, то именно его когда-нибудь и жди. С роботами все началось лет семь назад, когда пятилетняя девочка связалась с адвокатом и подала в суд на отца за то, что родич спьяну выронил в окно ее любимца.

— Расист! — смело парировал Стэнли. Федерация теперь позволяла роботам реагировать на нарушение их прав. Пока, впрочем, лишь орально. — Если таким, как вы, господин первый и последний помощник капитана, дать волю, вы введете систему цензов при голосовании, откажете преступникам в праве на справедливый суд, отмените…

— Тихо! — приказал Поллисон. — Не сейчас, Стэнли. И ты, Гройт, будь, пожалуйста, хоть немного мягче с ним. Мы как никогда должны быть одной командой — на хвосте у нас висит… Что-то невообразимое! Зато явно разумное. Они перестраиваются. Похоже, окружают нас.

— Неизвестное, разумное и наверняка враждебное нам, — уточнил Гройт, который удивительно легко перенес выпад робота в свой адрес. — Ненавижу неизвестное, да еще такое большое. Как ты меня назвал, дружочек? Повтори, пожалуйста.

— Расист! — повторил Стэнли. — А ваше последнее утверждение о враждебности неопознанных объектов выдает в вас еще и ксенофоба!

— Как приятно слышать. Именно так и есть, хлам с проводами.

— А еще у вас очевидный комплекс размера, если вы особенно ненавидите именно большое неизвестное.

Гройт, к счастью, не успел донести до рта очередную щепотку чипсов, а то бы опять подавился.

— Продолжим нашу беседу чуть позже… — зловеще пообещал он. — Когда у меня будет время сходить в шлюз, я там оставил кувалду. О! Сигнал расшифрован — код у них совсем простенький!

Поллисон сам перегнулся через компаньона и сделал звук погромче. Расшифрованный корабельным компьютером сигнал был воспроизведен отчего-то необычайно мерзким голосом:

— С вами говорит шестьсот тридцать вторая эскадра Императорского Флота Сириуса! Твари, следующие впереди по курсу! Подтвердите вашу принадлежность к земной цивилизации, или будете уничтожены!

Несколько секунд все молчали, потом Гройт прокрутил сообщение еще раз, убавив громкость — чтобы по спине не бегали противные мурашки.

— Если они знают о нашей цивилизации, то почему не воспользовались нашими кодами? — задумался Поллисон. — Ладно, по крайней мере, к землянам они относятся дружелюбно. Сообщи скорее, кто мы такие, и нас не уничтожат. Часть проблемы решена.

— На нашем коде подтверждать или на их? Он какой-то… Идиотский.

— На обоих! Стэнли, быстро поищи в Космоуставе те пункты, что относятся к нашему положению. То есть: закрытая цивилизация вышла на контакт в ничейной зоне и начала с ультиматума.

— Нет таких пунктов! — тут же сообщил робот.

— Как бы чего не нарушить… — загрустил капитан. — По комиссиям затаскают, лицензии лишат, оштрафуют и отнимут кредитку.

Гройт послушно отправил сообщения, продублировав каждое по три раза — ему показалось, что так будет вежливее. Он умел быть вежливым, этот расист-ксенофоб Гройт. Всего-то следовало показать ему эскадру в виде заброшенного строительства муниципального жилья и пригрозить уничтожением.

Сириусяне сразу ответили на своем коде, потребовав от «Жадины» выключить двигатели. Двигатели и без того не работали, корабль, получивший нужное ускорение, летел по намеченной траектории, так что на выполнение этого приказа у Гройта много времени не ушло. Тут же грубые инопланетяне распорядились не пользоваться никакими средствами связи до особого распоряжения, пригрозив все тем же уничтожением. Тем временем Поллисон при помощи Стэнли быстро пролистал всю имевшуюся информацию по цивилизации Сириуса. Сделать это оказалось нетрудно: она относилась к так называемым «закрытым», или же «опередившим». Земные экспедиции, направленные к двойной звезде, попросту выставили вон, попросив больше не беспокоиться. Точнее, выставили первую, а остальные элементарно исчезли. Возможно, их выставили слишком далеко и они не успели вернуться. Случай не такой уж редкий — обитателям третьей планеты от Солнца было известно уже около десятка подобных рас.

— Я все же сомневаюсь в их дружеских намерениях, — сообщил Гройт. — Сдается мне, нас хотят похитить и замучить до смерти невыносимыми пытками.

— Что ж им от нас понадобилось, звезды и пустота?! — сетовал Поллисон, не особо вслушиваясь. — А такой удачный рейс складывался: груз в порядке, суммы переведены, зубы не болят…

— Вы тоже впадаете в ксенофобию, господин капитан, — мягко, но достаточно решительно заметил Стэнли. — Иное — не значит враждебное. Особенно если дело касается цивилизации, относящейся к «опередившим». Уверен, там такого первого и последнего помощника, как Гройт, давно бы призвали к ответу за жестокое обращение с дружественной расой.

— Это ты-то — дружественная раса?! — взъярился Гройт, оторвавшись от созерцания неумолимо приближавшихся громад. — Да я тебе личность сотру, а ты и не пикнешь, тварь безвольная!

— Прогрессивные представители человеческой расы давно выступают за пересмотр законов роботехники, — сказал Стэнли, и в голосе его послышалась горечь. — Конечно, при попустительстве капитана вы можете…

— Заткнитесь оба! — взмолился Поллисон.

Стэнли выполнил приказ. Гройт тоже, вот только пнул оппонента.

— Похоже, мы сейчас окажемся внутри одной из конструкций, — сказал он привставшему с кресла другу, чтобы сменить тему. — Мне не нравится, что они именуют нас тварями. И не нравится, что их здесь так много. Мы же никогда не видели столько кораблей Сириуса в этом районе!

— Их кораблей вообще никто никогда не видел. Возможно, мы сумеем продать бортовые записи правительству… — Поллисон отыскал в ситуации хоть и призрачную, но выгоду, отчего сразу повеселел. — Осталось только отвязаться от них поскорее. Как ты думаешь, чего от нас на самом деле хотят?

— Думаю пока, думаю! — невесело отрезал Гройт и, прямо нарушая Космоустав, закинул в рот горсть слабоалкогольных таблеток. — И все же склоняюсь к невыносимым пыткам. Знаешь, братуха, вон те штуки вблизи сильно смахивают на лучевые пушки. По крайней мере в комиксах их так рисуют. А по углам что-то вроде пусковых шахт…

— Маниакальный ксенофоб, — пробурчал из угла Стэнли.

Спустя минуту «Жадина» оказался между огромными балками «недостроенного дома», и абсолютно все оборудование перестало работать. Даже гальюн, и Гройт счел это началом невыносимых пыток: только бессердечный робот Стэнли способен сохранять спокойствие в темноте и невесомости. Наконец, когда Гройт уже почти решился наполнить атмосферу плавающими по рубке капельками мочи, «Жадину» с порядочным ускорением потянуло куда-то в сторону. Раздался скрежет, истошный вой какого-то механизма, ускорение сменилось искусственной гравитацией в полторы земной — какой же космонавт не отличит нутром ускорение от гравитации! — и все наконец стихло. Мочевой пузырь перестал беспокоить Гройта. Вероятно, упал в обморок.

— Поллисон! — позвал в темноте компаньон. — Ты еще здесь?

— Смешно, — ответил Поллисон.

Стэнли захихикал. Чувства юмора он не имел, зато имел манеру угождать капитану.

— Поллисон, клянусь: если мы выберемся, я больше не полечу в дальний космос. Буду катать детишек до Меркурия и обратно. И еще клянусь, что разберу на части этого пластикового идиота.

— Я записываю ваши угрозы! — заметил Стэнли. — А учитывая тот факт, что все системы «Жадины» отказали, а я функционирую в нормальном режиме, сириусяне могут моими записями заинтересоваться. Они явно признают во мне разумное, достойное уважения существо.

— Или прямо сейчас разобрать?.. — засомневался Гройт, но предпринять ничего не успел, потому что сириусяне открыли шлюз.

Как им это удалось сделать снаружи, не поломав конструкцию, — не понял даже Стэнли. Тем не менее створки разошлись, открыв залитое ярким светом помещение. Путешественники увидели покрытый ржавыми металлическими плитами грязный пол, а далеко впереди металлическую же стену. Больше ничего.

— Земляне! — загудел, отражаясь даже от далекой стены, гнусавый голос. — Выходите по одному с поднятыми руками! Сопротивление приводит к уничтожению!

— Не очень-то они гуманны… — проворчал Гройт. — Разреши взять пару гранат, капитан!

— У нас нет гранат, — признался Поллисон. — Но думаю, нам все равно не стоило бы их брать… Вот ампулы с ядом — другое дело. Их тоже нет. Кажется, я должен идти первым.

Оказавшись на свету, капитан «Жадины» проморгался и увидел наконец сириусян. Здоровенные, двух с половиной метров росту ребята в жутковатых скафандрах окружали лежащий в исполинском ангаре корабль. Все держали в руках нечто, сильно смахивающее на бластеры, какими их рисуют в комиксах.

— Мы не вооружены! — провозгласил Поллисон. — Мы пришли с миром!

— Первый просвечен, — проговорил откуда-то сверху тот же гнусавый. — Первый пошел прямо до стены, руки не опускать, резких движений не совершать! Любое нарушение приводит к уничтожению! Второй наружу!

Гройт, оттеснив Стэнли, вышел. Процедура повторилась. Наконец все трое оказались у стены, но пошептаться не успели, потому как плита, на которой они стояли, резко ушла вниз и переместила повалившихся друг на друга пленников в полутемный коридор. Здесь их тоже поджидали бравые солдаты Сириуса.

— Они дышат почти как мы и человекоподобны, — поделился Поллисон своими наблюдениями. — Не специально же для нас тут кислород?

— Я тоже заметил, — кивнул Гройт. — Только воняет дерьмом, а рожи у хозяев страшные, как наше будущее.

— Разговорчики! — теперь гнусавый говорил откуда-то из глубин коридора. — Первый, второй, третий — в такой очередности пошли! Интервал — три шага. Руки не опускать! Нарушение ведет к уничтожению!

Под конвоем их вели не менее километра. Коридор то сужался, то расширялся, часто пленники шли мимо широких дверей. Несколько раз навстречу попались другие сириусяне — эти были мельче, не вооружены, скафандров не носили. К землянам встречные не проявили ни малейшего интереса.

— Они совсем как люди! — прошептал Поллисон идущему сзади Гройту. — Смотри! И волосы, и носы как у нас!

— Ну да, вот только эта пустота в глазах мне не нравится… Похожи на садистов. Наверняка у каждого в заднем кармане пассатижи и паяльная лампа — на случай, если поблизости окажется пара безоружных землян.

— Разговорчики! — опять вмешался гнусавый. — У второй двери слева остановиться и ждать. Как откроется — входите. Вас ожидает господин эль-граф Вереми, так к нему и обращаться.

Ждали около получаса. Стэнли стоял смирно, явно выслуживаясь перед новой властью, а люди крутили головами и перешептывались. Впрочем, шептаться было особо не о чем — оба видели одно и то же. За время ожидания аудиенции у эль-графа мимо них прошло не менее сотни сириусян. По-разному одетые, по-разному выглядящие. Большинство походило на мужчин, других скорее следовало отнести к женщинам, или, как выражался Гройт, к самкам. Некоторые же выглядели и не так, и не эдак. Сириусяне отличались также ростом, цветом кожи, типами лиц, знаками различия…

— Подозреваю, здесь уроженцы разных планет. — Поллисон зябко передернул плечами. — Надеюсь, они попали на корабль не тем же путем, что и мы… Вдруг капитану требуется пополнить команду?

— Нет, боюсь, у них тут просто переразвитая демократия, — брезгливо поморщился Гройт, вызвав этим осуждающий взгляд Стэнли. — Сборная солянка. Расы перемешиваются, вот и получаются уроды всех мастей. Особенно самки страшные, ни одной аэродинамичной задницы. А те, которые не самцы и не самки, скорее всего роботы вроде нашего чурбана. И тоже члены экипажа… Видел, как тому, в мундире цвета старческого говна, встречные самцы честь отдавали? Мир катится к своему концу. Вот он, предел мечтаний наших либералов!

И действительно, некоторые из проходивших по коридору, встречаясь, отдавали друг другу честь своеобразным салютом. Однако это не очень вязалось с переразвитой демократией, что признал минуту спустя даже Гройт. Как только в коридоре появился разодетый в черно-оранжевую гамму господин с длинными вьющимися волосами и носом, больше всего походившим на свиной пятачок, все идущие ему навстречу молча повалились на колени. Даже конвой, до того стоявший невозмутимо, взял на караул. Господин прошел мимо, походя рассмотрев землян, и остановился у того охранника, что был чуть выше других.

— Укажи в рапорте: цуми II ранга альтари-Шве Доринчо распорядился о плетях третьей степени для задержанных.

Господин ушел дальше, не оглядываясь, а Гройт с Поллисоном переглянулись.

— Возможно, имелось в виду что-то совершенно другое! — заступился за сириусян Стэнли. — В любом случае это наша ошибка: следовало поступить как и все. В чужой монастырь со своим уставом не лезут.

— Молчи, бревно! — напустился на него Гройт. — Мы что, сюда лезли? Тебе-то наплевать, а нам, имеющим мозги, сердце и прочие внутренние органы, — на колени перед поросятами падать?

Конвойные подались чуть ближе к неосторожному землянину, но, на его счастье, дверь со скрипом приоткрылась. Солдаты тут же подтянулись, а старший сделал указующий жест. Жест указывал: входите, или зашвырнем пинками.

— Пошли! — вздохнул Поллисон и одернул куртку. — Помогите нам, звезды и пустота!

Как бы сильно ни отличалась юная земная цивилизация от своей старшей подруги с Сириуса, но при взгляде на убранство кабинета эль-графа Вереми оба человека подумали лишь одно: какая роскошь! Только робот не обратил внимания ни на мягкие ковровые дорожки, ни на массивную мебель, ни на хрустальную люстру с золотыми подвесками, ни на чрезвычайно эротические календари, украшавшие стены. Его заинтересовало лишь живое существо — сам эль-граф Вереми, что восседал за могучим письменным столом и не спеша перелистывал толстую старую книгу. «Возможно, и не старую, — поправил сам себя Стэнли, включив блок воображения. — Мы ничего не знаем о цивилизации Сириуса, кроме того, что она намного обогнала земную… Однако у него мудрое и благородное лицо. Вполне может оказаться роботом». Гройт, если бы слышал мысли Стэнли, конечно, оспорил бы их: перестав осматриваться, он обнаружил за столом длинноволосого блондина средних лет, с пышными усами и глазами маньяка, одетого к тому же как извращенец.

— Приветствую вас! — выполняя капитанский долг, Поллисон заговорил первым. — Мы, земляне, пришли с миром!

— Эль-граф Вереми… — смиренно добавил Стэнли, который помнил приказ гнусавого.

Эль-граф пролистал еще несколько страниц, поднял голову и обратил наконец внимание на гостей. Не спеша рассмотрев всех троих, он хлопнул в ладоши. Тут же из какой-то боковой дверки в кабинет вбежал невысокий сириусянин в белом комбинезоне и поставил перед эль-графом поднос с рюмкой на высокой ножке. Эль-граф выпил, покрутил рюмку в руке и вернул ее на поднос, после чего и поднос, и рюмка, и невысокий сириусянин почти мгновенно исчезли.

— Земляне… — Голос у эль-графа Вереми оказался тонким, но и чуть хрипатым. — Твари низшие, убогие. Что вы делали в этом районе?

— Я капитан грузового корабля «Жадина», — начал Поллисон, радуясь, что сириусянин то ли сам, то ли с помощью технических причуд говорит на его языке. — Мы выполняем рейсы… Короче говоря, мы везем на Землю груз. Там кое-какая руда, немного алмазов, частная почта… Ничего особенного. В общем, мы мирные перевозчики!

— Да? — Вереми вздохнул и принялся рассматривать люстру. — В принципе, это совершенно неважно: кто вы и что вы… Что такое Вечность? Что такое Бесконечность? Только Император может смотреть им в глаза. Так вот, ближе к делу: Земля будет уничтожена. Как и все ее колонии, если эти жалкие поселения неудачников можно так назвать. Я, от лица Его Императорского Правительства уполномоченный директор, ставлю вас в известность о грядущем событии, как полномочных представителей Земли.

Земляне ответили не сразу: Гройт старательно морщил лоб, видимо что-то то ли не расслышав, то ли недопоняв, а Поллисон все никак не мог набрать достаточно воздуха. Наконец, ему это удалось.

— Позвольте, но мы не полномочные представители, мы просто…

— Вы — земляне?

— Да, но…

— Этого достаточно. Таковы законы Великого Кольца.

Гройт не удержался и сделал шаг вперед. Мгновенно с потолка на тонких тросиках спустились мускулистые темнокожие сириусяне с бластерами наперевес. Не менее мгновенно усмиренный Гройт отшагнул назад, а сириусяне так же быстро взлетели куда-то за люстру, туда, где в сиянии невозможно было разглядеть потолок. Вся коллизия заняла менее секунды, но эль-граф обратил на первого помощника внимание. Даже выгнул бровь.

— Я хочу сказать… А что это за Великое Кольцо такое? — спросил Гройт, переведя дух.

— Господин пресветлый эль-граф Вереми… — добавил Стэнли, выудив из глубин памяти подходящее, как он решил, слово.

— Я отвечу на все ваши вопросы, не волнуйтесь, — почти попросил эль-граф. — За исключением, конечно, тех, что носят личный, глупый или не относящийся к делу характер, а также имеющих целью причинить вред обороноспособности Сириуса. Великое Кольцо — союз тех цивилизаций, которые вы называете «опередившими». Мы не вступаем обычно в контакт с не-членами союза, таков закон. Но Земля будет уничтожена, и тут дело совершенно особое… Перед уничтожением земляне должны быть в курсе как факта уничтожения, так и его причин. Таков закон. Там, в Кольце, много законов.

— Но на Земле-то не знают ни факта, ни причин!

— Господин сиятельный эль-граф Вереми… — все смелее усердствовал Стэнли.

— Узнают. Эскадра набирает скорость, и незадолго до прилета мы отправим вас вперед с вестью. Все формальности будут соблюдены. Пока же вы можете получить еще несколько ответов на интересующие вас вопросы.

Эль-граф зевнул.

— Э-э-э… А скажите… — Поллисону было как-то трудно это произнести. — А скажите… За что вы собираетесь уничтожить Землю?

— Господин высокородный эль-граф Вереми! — Стэнли решил, что делает все правильно.

— И все колонии, — уточнил эль-граф Вереми. — Все колонии мы тоже уничтожим. Дело в том, что относительное прогнозирование дает девяностовосьмипроцентный результат: через полтора миллиона лет между нашими расами начнется война. Поскольку мы всегда выступаем за мир, то причина войны должна быть уничтожена. Причина — это вы.

— Вы уверены? — снова встрял Гройт.

— Господин исполненный всяческих достоинств эль-граф Вереми! — почти крикнул Стэнли.

Эль-граф несколько раздраженно взглянул в его сторону.

— Я уверен, что причин войны может быть три: или вы, или мы, или вы и мы вместе, — терпеливо пояснил он. — Но поскольку себя мы уничтожать не собираемся, то… выбора на самом деле нет.

— А если постараться как-то…

— У меня приказ. — Вереми снова принялся листать книгу. — Ну, спрашивайте. Что вас интересует?

— Господин эль-граф Вереми! — теперь раньше всех среагировал осмелевший Стэнли. — Вы ведь не хотите сказать, что и роботы должны быть уничтожены вместе с землянами? Роботы не начинают войн!

— Да, — легко согласился Вереми. — Роботы тут ни при чем. Тебя это не коснется, примитивный механизм, но впредь стой молча, а то прикажу выпороть в котельной. Земляне! Вы будете спрашивать, или вам все ясно? Время идет…

В то время как ошеломленный грубостью высшей расы Стэнли замер, Поллисон и Гройт смотрели друг на друга и синхронно наливались кровью.

— Вас не дождешься, а у меня куча других дел, кроме уничтожения вашего вшивого планетоида, — сказал нетерпеливый эль-граф. — Вот что: согласно законам Великого Кольца, мы не вправе никого убивать. Мы закон не нарушим! Мы всего лишь стерилизуем ваших самок, что приведет к исчезновению земной цивилизации в исторически ничтожные сроки. Для этого наша эскадра оснащена специальными излучателями, многократно опробованными на близких к вам видах. Вероятность успеха — сто процентов. В случае сопротивления сопротивляющиеся будут уничтожены непосредственно. Это ясно?

Он так строго взглянул на Поллисона, что тот кивнул.

— Отлично! Но не так все плохо. Законы Кольца обязывают нас быть милостивыми к устраняемым. Все граждане Земли, невзирая на расу, пол и общественное положение, будут объявлены ассоциированными членами сообщества. Таким образом, на каждого из вас будет открыт специальный счет, пользуясь которым вы сможете посещать любые планеты и получать любые материальные блага. До конца жизни! Разве это не прекрасно? Поверьте, на Сириусе есть на что посмотреть! Жизнь покажется вам раем! А если учесть, что и другие государства союза тоже имеют некоторые приятные стороны… Я вам завидую! Вот такие прекрасные для вас новости. Довольны? Идите в барак отдыхать.

Эль-граф рассмеялся настолько сардонически, что по спинам землян пробежала дрожь. Однако Вереми тут же посерьезнел.

— В самом деле, вы ни в чем не будете нуждаться и никто не ограничит вашу свободу. Таков закон. Вот только Земля будет уничтожена, о чем вам и предстоит в свое время уведомить ваше руководство. В сущности, важны-то не причины как таковые, а приказ Императора. Так и скажете: есть, мол, приказ. Мне кажется, там сидят твари поумнее вас, они поймут.

Он хлопнул в ладоши. Снова появился тот низенький с подносом. Еще одна рюмка опрокинулась в благородную глотку эль-графа.

— Но роботы… — осмелился проблеять Стэнли самым робким голосом из своего набора. — Роботы тоже получат этот счет и права?

— Я же предупреждал! — скривился Вереми и щелкнул пальцами левой руки. — В котельную его, плетей, и, пожалуй, пусть там лопатой шурует, чтоб впредь не мешался. Земляне, ваше имущество временно конфисковано именем Императора! Назад свое барахло получите после уничтожения Земли.

Спустившиеся с потолка смуглые парни уволокли Стэнли к себе наверх так быстро, что Гройт и Поллисон одновременно протерли глаза, не веря в случившееся.

— Вот так, — строго сказал эль-граф. — Каждый должен знать свое место и время. А узнать можно одним образом: спросить у старшего по званию. Или, еще лучше, внимательно этого старшего слушать.

И повисло в роскошном кабинете уж воистину тягостное молчание. Вереми, впрочем, им вроде бы не тяготился — снова хлопнул в ладоши, снова получил рюмку, снова не спеша ее выпил и углубился в изучение книги.

— Простите… — промямлил Поллисон. — Господин эль-граф Вереми…

— Да-да! — не отрываясь от книги, почти ласково отозвался сириусянин. — Я здесь затем и посажен, чтобы ответить на интересующие вас вопросы. Все должно быть соблюдено… Все должно быть исполнено… В свое время. И время вопросов истекает.

— Простите… Но неужели ничего нельзя сделать? Я имею в виду — для сохранения Земли? Знаете, мы ведь можем быть друзьями! Союзниками!

— Земная цивилизация обладает солидной военной мощью, — угрюмо, безнадежно добавил Гройт.

— Плевали мы на вашу мощь… — Эль-граф с сожалением оторвался от книги. — Нет, ничего нельзя сделать, решение принято на высочайшем уровне. Я же сказал: приказ Императора. Сопротивление будет подавлено в любом случае, хватило бы одного линейного корабля… Но зачем вам сопротивляться? Поверьте, по сравнению с тем, что предоставит вам ассоциированное членство в Великом Кольце, ваша жизнь — прозябание! Мы тщательно проанализировали все имевшиеся на вашем корабле банки данных. Нам известны все ваши колонии, все ваши жизненные приоритеты, все ваши устремления… Это жалко. Вам оказывается величайшая милость! Еще вопросы?

— Что за жизнь у вас на Сириусе? — поинтересовался побледневший Поллисон и довольно-таки грустно улыбнулся.

— Отличная жизнь! — Эль-граф решительно отложил книгу и принялся загибать пальцы. — Все материальные проблемы решены в глобальном масштабе — это раз. Политики нет как таковой — это два. Разнообразнейшая сексуальная жизнь — это три! У нас двенадцать полов, между прочим, хотя для зачатия ребенка все не нужны, конечно. Но ведь требуются разные дети, верно? Кому-то командовать, а кому-то подчиняться, кому-то воевать, кому-то торговать. У вас это решается неким совершенно случайным образом, в то время как в нашей, многократно старшей цивилизации… Ну, об этом потом. Легкие путешествия в любую точку Вселенной — четыре. Свободный доступ к любой разрешенной информации — пять! Право раз в цикл видеть Императора на широком экране — шесть! И, наконец, у вас будут спецсчета — семь!

Земляне только теперь поняли, что у сириусянина семь пальцев на каждой руке. Однако думать следовало бы о чем-то другом, и Поллисон яростно почесал затылок.

— Не укладывается в голове, что свободно развивающуюся цивилизацию можно вот так просто уничтожить! Земляне никого не тронули, ничего не нарушили, ничего еще даже не замышляли — и вот…

— Нет, уничтожить ее не просто. Просто было бы выжечь вашу планету, а приходится нянчиться, — посетовал эль-граф. — Но с законами Великого Кольца не шутят! Мы все исполним как положено.

— Нельзя ли почитать эти законы? — проворчал Гройт проформы ради: читать он не любил.

— Нельзя. Вот когда станете ассоциированными членами, то есть после стерилизации самок, тогда прочтете. Но я не лгу, если вы об этом. Ложь перед низшими тварями унижает. Разве вы стали бы лгать своему роботу? — Эль-граф церемонно рассмеялся и снова хлопнул в ладоши.

Поднос. Рюмка.

— Надеюсь, все? У нас капитан дает сегодня небольшой бал по случаю приближения к Земле, мне бы следовало обязательно быть… Время истекает.

Поллисон жалобно посмотрел на компаньона. Гройт прокашлялся.

— Скажите, граф… А вот эти ваши двенадцать полов… Одни рождены, чтоб командовать, другие — чтоб подчиняться, а еще лакей с подносом… Почему он вам рюмки носит, а не вы ему? Меня это беспокоит. Роботы же есть, в конце концов!

— Роботы прислуживают низшим подрасам, — объяснил эль-граф. — Возможно, вас даже приравняют к какой-нибудь из них… Я же, как-никак, рожден от второго и седьмого полов, то есть не могу занимать должностей ниже фос-шелла. Прилетайте к нам на Сириус, когда официальная часть закончится, тогда все увидите.

— Но это несправедливо.

— Что, простите? — насупился эль-граф.

— Ну, несправедливо, что должность зависит от рождения, а не от заслуг.

— Прости, землянин, но ты порешь редкую чушь. У меня по рождению умственные способности выше, понимаешь?

— Ну и что? — набычился Гройт, которому Сириус совсем не нравился. — Ну и что, что выше? Он что, виноват в том, что глупее? Что не так родился? Несправедливо! Это все равно, что платить больше или давать легкую работу тем, кто красивее, или выше, или… Или еще что-нибудь!

— Но это естественно! — даже как-то расстроился эль-граф. — Какие же вы дикари. Вот среди солдат, рожденных от четвертого и пятого полов, кто выше — тот и командир. Так принято искони, и никто не жаловался. Неужели все земляне такие туповатые?

— Как раз наоборот! — совершенно взъярился Гройт и шагнул вперед. С потолка на своих ниточках спустились охранники, но теперь он не отступил. — Мы не туповатые теперь! Мы долго делили людей по их способностям, а потом поняли, что это несправедливо! На нашей планете, в нашем обществе — все равны! А если кому-то не хватает роста, то это регулируется законодательно!

Качающиеся на тросах солдаты переглянулись. Похоже, они немного понимали Гройта.

— Ну и как это получится? — Эль-граф даже привстал за своим столом. — Сегодня, значит, он мне приносит рюмку, — Вереми хлопнул в ладоши, — а завтра — я ему?

— Нет! — еще и жестом отверг Гройт такую перспективу. — Никто никому ничего не приносит! Только роботы, но мы скоро и роботов уравняем в правах! Ведь они не виноваты, что роботы? Значит, всем все поровну, то есть — ничего никому! Пусть каждый сам как хочет!

— Но это невозможно!

— Да? — Гройт издевательски упер руки в бока. — А вот эти солдаты — кто о них заботится? Кто им служит? Они же могут как-то обходиться! Вот и ты сможешь!

Солдаты висели как-то задумчиво, некоторые даже опустили бластеры. Эль-графу это совершенно не понравилось. Хуже того, когда он протянул руку за рюмкой, выяснилось, что поднос слуга все еще держит в руках — тоже задумался.

— Свобода! Равенство! Братство! — развивал успех у публики Гройт. — Вот наши идеалы! Государство существует для того, чтобы подравнивать граждан. Умный должен платить больше налогов, чтобы компенсировать глупость своих братьев. Красивой женщине запрещено пользоваться косметикой! И это справедливо. А если некрасивая все равно не может выйти замуж, то может подать в суд, и суд жениха ей подыщет! Или компенсирует материально, за счет отказавшихся жить с равноправной сестрой. Чтобы коротышки могли играть в баскетбол, мы создали ростовые категории и строго следим, чтобы зарплаты всех игроков были равны. Чтобы посетить матч высоких игроков, зритель сперва должен сходить на игру невысоких. И животные имеют право голоса, и их права постоянно расширяются! Потому что они не виноваты, что они животные, это мы виноваты, что люди. И я готов умереть за право нашего робота причинить мне вред — робот тоже должен иметь права!

Тут уж и Поллисон задумался. Но подумать как следует не успел, потому что эль-граф приказал:

— Отправляйтесь к себе на корабль! Ждите там дальнейших распоряжений. При попытке выбраться наружу — уничтожим. Все.

Земляне вышли. Поллисон — несколько смущенный, Гройт — с гордо поднятой головой. По дороге к ангару они слышали перешептывания за своей спиной, это о чем-то совещались конвоиры.

— Конец нашей старушке Земле, — пожаловался другу Поллисон. — Конец нашей расе.

— Ничего, мы их с собой заберем, — злорадно ухмыльнулся Гройт. — Не сразу, но… А у нас, честно говоря, и так все катится к чертям.

— Не понял?

— Ну, вся эта хренова демократия… Либерализм… Во время полетов есть много времени, чтобы подумать, обобщить. В какой-то степени даже проанализировать… — Гройт шагал, сложив руки за спиной, похожий на ученого-заключенного. — Я не рвусь в великие мыслители, но тут и не надо быть большим умником. Они хотят дать права роботам! Даже роботам! А я бы на их месте и кошкам не давал права голоса.

— Ну, это уж ты чересчур! — одернул его Поллисон. — Все же кошки приносят много пользы и заслужили, чтобы к их мнению прислушивались. К тому же ты постоянно говоришь «они». Но решение принимали все земляне, и ты тоже.

— Я голосовал против.

— Тем не менее ты участвовал в выборах, а значит…

— Меня оштрафовали бы, если б я не участвовал! — обиделся Гройт. — Неважно. В общем, я уверен: Земля обречена. И Сириус хочет пригласить нас к себе лет эдак на сотню? Я ему не завидую. Двенадцать полов, какие-то расы, врожденные предрассудки… Есть где развернуться нашим либералам! Они им такое устроят, что господин эль-граф…

Договорить ему не дали. У самого корабля, когда земляне уже собирались подняться на борт скучавшего по ним «Жадины», до них донесся гнусавый голос. Несколько разочарованный, но по-прежнему весьма командный:

— Стоять, твари!! Только что получен высочайший приказ Императора. Уничтожение Земли откладывается до момента полного изучения феномена равноправия и оценки приносимого им вреда. Ваш корабль будет помещен в то же место пространства-времени, где был захвачен. Ваша память подвергнется санации. Но лично от себя скажу… Ваша поганая планета не годится даже для цивилизованного уничтожения!

Едва передвигая ноги, команда поднялась на борт. Гройт выглядел чуть подавленным — Сириус, похоже, еще долго будет жить… Зато Поллисон радовался за двоих.

— Дружище, мы, кажется, побе…

«Жадина» лежал на обратном курсе, маневровые двигатели лишнего горючего не израсходовали. Груз не беспокоил, зубы тоже, аванс получатель перечислил. Одно беспокоило капитана: куда подевался матрос?

— Гройт, я понимаю, что Стэнли тебя достал, понимаю, что ты его каким-то образом прикончил. Что ж, я не собираюсь тебя ругать, просто по справедливости вычтем его стоимость из твоей доли. Хотя и не одобряю такого отношения к беззащитному существу, и для инспекции придется придумать какую-то историю… Эх, не дожил бедняга Стэнли до полного уравнения в правах… Но объясни: куда ты дел обломки?

— Дружище, клянусь: я его не трогал! — клялся Гройт, понемногу начиная звереть. — Он сам куда-нибудь спрятался, чтобы я выглядел в твоих глазах расистом и убийцей! Ох, не доведет нас до добра этот разгул равноправия… Земля погибнет!

Игорь Алимов В сторону Клондайка ЭПИЗОД ВТОРОЙ: Полет дракона

Где кое-кто летает, а кое-кто только думает о том, чтобы полететь, и при этом бегает.

Look around you, Sam, look around!.. One day all of this, Sam, will be yours.

Sgt Martin Riggs

1

Когда корабль сотряс тревожный рев сирены, кэптэн Ларс фон Шоербезен, позывной «Дракон», расслабленно лежал на Эв и пережидал истому недавно случившегося оргазма. Третьего, надо признать, за последние сорок две минуты по бортовому времени и — как всегда с Эв — опустошающе-выматывающего. Эв, едва дыша, терпеливо застыла под ним, разбросав широко ноги, красивые длинные ноги, — чутко ждала, когда повелитель придет в себя и соберется для какого-нибудь нового активного действия. Дракон же вяло мял ее упругую правую грудь, теребил напряженный сосок, наблюдая за ним одним глазом, — второй глаз, искусственный, хай-энд-ай, слишком плотно притиснулся к влажной коже Эв и все равно толком ничего не видел, а поднимать голову Ларсу было пока лень; Шоербезен высунул язык — так далеко, как мог, но до соска все равно не дотянулся, зато преждевременное это усилие снова вызвало слабый прилив крови в паху, да и Эв, уже не скрываясь, хрипло задышала, чуть слышно, но чувственно: она давно и хорошо усвоила, в какие моменты необходимо подпустить дыхание страсти, — и Ларс, про себя гордо усмехнувшись, подумал, что вполне способен на еще один гейм, а может, и не на один, Дракон он или нет? — и на этот раз неплохо было бы сыграть в собачек, и оставил в покое сосок Эв и потянулся к своему нефритовому сокровищу на предмет освидетельствовать работоспособность — и тут завыло.

Гадость, конечно. Отвратительно.

Ну — вот когда ты на бабе, а вокруг ревет сирена.

Все, что встало, сразу опускается. Хорошо, если на время, а ну как навсегда? Нельзя же так пугать-то!

Эти полезные мысли думал какой-то малый, необязательный участок мозга Шоербезена, а остальной организм уже споро подхватился с узкого ложа, автоматически впрыгнул в штатный комбинезон и рванулся к шкафу с вакуумной броней: сирена выла по распорядку «ноль», что подразумевало немедленные боевые действия. И хоть Дракон служил уже без малого пять лет и не раз бывал в ситуациях, когда от скорости входа в боевой режим напрямую зависит если не сама жизнь, то как минимум сохранность разных жизненно необходимых органов, Эв все равно успела быстрее — Ларс коснулся последнего сенсора, и лицо его скрылось за матовой поверхностью шлемового щитка, а девушка уже застыла в полной готовности, подняв к потолку тупорылый излучатель и положив другую руку на неизменную катану. Катана эта — с простой, оплетенной черной кожей рукоятью — сначала на людях безумно раздражала Ларса, но приказать Эв расстаться с мечом он не мог, а позднее Дракону выпало несколько случаев убедиться в крайней полезности древнего оружия, которое девушка всегда держала если не при себе, то на расстоянии вытянутой руки, и пускала в ход не задумываясь, — и Шоербезен смирился с катаной. Только из постели ее гнал. На тумбочку или на пол — неподалеку. В подобных случаях Эв вытягивала из рукояти длинную полимерную нить и обматывала вокруг кисти — одного точного рывка было достаточно, чтобы меч оказался в руке, а там… Эв была страшна с катаной в руке. И с этим Ларс тоже ничего поделать не мог — да и не хотел, если честно. Втайне он завидовал тому, как ловко Эв управляется с мечом. Сам Дракон такой сноровки не достиг, хотя довольно долго учился. Но Эв была его собственностью, и потому зависть не стала особенно черной.

Он прислушался к себе и с удовольствием убедился, что желание окончательно его не покинуло. Взглянул на неподвижную Эв — даже громоздкая броня не могла скрыть пленительных изгибов соблазнительного тела девушки. Интересно, должно быть, делать это в броне. Никогда не пробовал. А что, если…

Ларс активировал тактический шлем: командиры фаланг его когорты спешно выдвигались к положенным по боевому расписанию местам в десантном ангаре — все было в порядке, и до полной готовности оставалось еще три с половиной минуты, включая и время, чтобы самому добраться до ангара. Дракон прошелся пальцами по левому предплечью: броня услужливо вырастила внизу живота достаточное отверстие.

Успею, подумал Ларс, на глазах возбуждаясь.

И сделал Эв характерный жест — они давно уже выработали экономную систему знаков на все случаи жизни, точнее, Дракон придумал эту систему, а Эв молчаливо взяла на вооружение — и девушка, подняв лицевую пластину брони, скользнула вниз. Ларс расслабился.

— Дракон, — скрипнул в наушнике бездушный голос Гюнтера фон Суслофф. — Дрочить команды не было.

— Ай-ай, сэр! — машинально отреагировал Шоербезен, коленом отталкивая приникшую к его сокровищу Эв и про себя матерясь самым инцестуальным образом: проклятая система внутреннего наблюдения по сигналу высшей тревоги активировалась, освидетельствовала многочисленные помещения корабля и услужливо выдала колонэлу сводку нарушений, считающихся недопустимыми при распорядке «ноль», а уж Суслофф не замедлил навести порядок. Ларс подозревал, что у системы наблюдения еще много всяких других режимов и во вполне мирное время ее бесстрастные камеры так же пялятся на невинную частную жизнь личного состава, а самые интересные моменты фиксируют на мемо-кристаллы, чтобы сотрудникам службы внутренней безопасности было чем скрасить унылые недели и месяцы скольжения в межзвездной пустоте. Вот уж кто дрочит не останавливаясь, просто до кровавых мозолей! Дракон ненавидел внубезовцев до скрежещущей боли в лишенных нервов полимерных зубах и в то же время мечтал в один прекрасный день продвинуться по службе так высоко, чтобы влиться в их избранные ряды, а уж тогда все у него будут вот где! — и даже сам фон Суслофф, хоть он и колонэл Черного легиона. Власть, неограниченная власть над окружающими, подкрепленная расплывчатым понятием «безопасность», власть — вот чего жаждал Дракон.

— Вперед! — мотнул он закованной в тактический шлем башкой и первым скользнул в открывшуюся дверь. Эв следовала за ним как приклеенная.

Офицерский лифт за считаные секунды пробуравил громаду «Назгула» и выплюнул Дракона и его собственность у командного мостика. Рядом почти одновременно распахнулась бесшумно еще пара дверей, выпуская кэптэнов Гарамника, позывной «Сила», широкоплечего, напоминающего вымершего зверя обезьяну крепыша со свисающими ниже колен руками, про которого было широко известно, что он напичкан имплантантами, как дальний космос звездами, и Куйберга, позывной «Вжик», человека, ничем особенным вроде бы не примечательного. Незаметный был этот Куйберг, как его… Ганс. Ганс Куйберг. Даже не «фон». Незапоминающееся, усредненное лицо со слегка смазанными чертами и тусклыми, невыразительными, лишенными эмоций глазками. Человек толпы. Если бы не железные, хотя внешне совсем не впечатляющие мышцы, а также способность выполнять любые приказы не задумываясь. Последнее было, пожалуй, единственной яркой чертой Куйберга — Ганс мог одной рукой, походя, снести голову человеку, не выпуская при этом из другой руки тюб со вкусной питательной смесью из дневного рациона. Этому Дракон тоже завидовал. И оттого Ганса побаивался. Но тщательно скрывал. Только не от Эв — Эв чувствовала хозяина на каком-то непостижимом обычным, нефорсированным мозгом уровне и всегда в присутствии Куйберга слегка, почти незаметно, подбиралась, готовая к адекватным действиям, хотя какие могут быть разногласия между офицерами высшего командного состава суперкрейсера Черного легиона? Да никаких. Строптивых тут не держат. Все строптивые давно летают в вакууме с навечно вытаращенными от удивления глазами.

— Кэп, — приветствовал Шоербезена Гарамник, а Куйберг лишь вяло отсалютовал: поднес два закованных в броню пальца к шлему. Даже не поднес — обозначил желание поднести: рука его нехотя двинулась к виску, да и замерла где-то на уровне подбородка, а потом упала вниз.

— Господа, — кивнул Дракон в ответ. Эв неподвижно застыла за его левым плечом. На нее, впрочем, никто не обратил внимания. Натуралы к синтам относились серьезно только во время драки.

— Джентльмены! — Фон Суслофф оторвался от созерцания звезд и, крутанувшись в кресле, повернулся к вошедшим в рубку офицерам. Колонэлу нравилось быть немножко старомодным, щеголять всякими устарелыми словами и считать себя прямым наследником тех времен, когда молодежь еще не сокращала слово «здоровский» до веско-эмоционального «ский». — Настало время немного размяться. Пора пошевелить замшелыми от безделья яйцами. Разрешаю убрать эти чертовы намордники.

Кэптэны послушно подняли лицевые щитки. Эв осталась как есть. Ей было глубоко плевать на любые распоряжения, исходившие не от Ларса. Суслоффу, впрочем, тоже было плевать на Эв. Еще глубже. Суслофф рассматривал Эв исключительно как дополнительную, и к тому же бесплатную, боевую единицу.

— Как я вижу по глазам догадливого господина фон Шоербезена, он уже понял, что мною получен приказ, — колонэл уставился на Дракона свинцовым взглядом. — И это очень важный приказ, как господин фон Шоербезен определил по уровню объявленной тревоги. — Суслофф неспешно взял с командирского пульта длинный ящичек, вырастил в броне на большом пальце отверстие и приложил палец к сенсору замка. Вытащил из ящичка изогнутую трубку (настоящее дерево, между прочим), обнажил еще несколько пальцев и принялся набивать трубку табаком. Офицеры уже привыкли к этому не вполне обычному зрелищу. — «Назгул» уже изменил курс. В ближайший час мы прибудем к планете за номером Д-1560. Задача: подавить планетарную оборону, высадиться и блокировать все стратегические пункты. В переговоры не вступать. Приоритет номер один: никакой утечки информации с планеты. Никакой. Ни одного байта. Индивидуальные задачи вашим когортам будут загружены в ваши компы через минуту. Вопросы?

Вопросов естественным образом не оказалось. В Черном легионе это не было принято.

2

Ларс фон Шоербезен родился плохим мальчиком.

Из материнской утробы он вылез безо всякой радости и совершенно не ликовал, попав в большой обитаемый мир, — как если бы мир до чертиков надоел ему еще до рождения. Взрослые не обратили на это никакого внимания, а совершенно напрасно: Ларс мощно сосал полезную для младенческой физиологии обогащенную витаминами протеиновую смесь и по сторонам при этом предпочитал не оглядываться. Нажравшись, Ларс обстоятельно срыгивал и тут же погружался в освежающий сон — но и это не настораживало папу с мамой; напротив, они нарадоваться не могли, какой спокойный и даже размыслительный выпал им отпрыск. Не надо добавлять ни капли снотворного: сам спит.

Отпрыск между тем рос себе да рос — и по-прежнему не обращал внимания как на окружающую действительность, так и на отдельных ее представителей. Ларс не выражал никакого желания агукать, взывать к маме с папой на младенческом сленге и вообще хоть как-то общаться. У него не было ни просьб, ни пожеланий, ни требований. Ларс снисходительно принимал питание — тем более что дроид-кормилец не приставал с разговорами и прочим сюсюканьем, а делал исключительно то, что был должен, то есть выдавал жратву; задумчиво справлял нужду в клин-пампы и если не спал, то пялился куда-то в пространство, напрочь игнорируя призывы, кибер-погремушки и прочие прибамбасы, созданные для услаждения тупого существования вновь народившихся человеков на ранних этапах их никчемной жизни.

Однако со временем поведение сыночка стало вызывать удивление у Шоербезена-старшего и у его супруги, миловидной блондинки по имени Клара — они забеспокоились и обратились к врачам и прочим экспертам, включая сюда и одного хипа-хилера, специально прибывшего из Явазеландии. Врачи пожимали плечами: ребенок как ребенок, крупный, здоровый, запоров нет, аппетит хороший, витамины жрет за троих, но безо всяких побочных эффектов, ну задумчивый слегка, не хочет разговаривать и ходить, хотя уже давно должен, — нужно просто подождать, вдруг это новый гений. Вот заговорит — и потрясет мир до основания. А что, вполне возможно. Вполне. Хипа-хилер пошел несколько дальше: запустил руки глубоко Ларсу в живот, тут же получил от младенца ногой в нос, проверил ауру и сходил в астрал, дабы оттуда взглянуть на феноменального мальчика, но ничего определенного не разглядел и заключил, что Ларса ждет удивительное будущее, а поэтому сейчас мешать и надоедать ему не стоит. Пусть взращивает в себе киноварного младенца, сказал хипа-хилер, перекачал на свою кредитку существенную сумму и отбыл восвояси.

Родители развели руками и оставили наследника в покое. А ему того только и надо было. Окружающий мир был отвратителен Ларсу, и для того, чтобы лишний раз его не видеть, мальчик научился отключаться от действительности с открытыми глазами. Домашние по наивности считали, что Ларс думает удивительные думы, вызревает как гений, а он просто болтался бессмысленно в одному ему понятных и доступных видениях. Всякое посягательство на свой покой мальчик воспринимал болезненно: из глубины души, как глубоководное чудовище, поднималась неконтролируемая злоба, охватывала все его существо и заставляла крепко сжимать хилые кулачки в желании разорвать, порушить и растоптать.

Потом Ларс понял, что в кроватке — на спине, за идиотской пластикатовой решеткой — он очень уязвим, ибо любой может подойти, начать размахивать над ним руками, греметь всякими дурацкими фигулинами и произносить в его адрес речи. И тогда в один прекрасный день Ларс вылез из кроватки, больно ударившись отросшей за время горизонтального существования задницей, и неумело перебрался через весь бокс в темную щель под торчавшей из стены кроватью: предполагалось, что когда он вырастет, то это будет его кровать.

Родители, само собой, изумились — ну как же, три года лежал, а тут на тебе, раз — и нету!

О боги!

Куда делся?!

Ларса довольно быстро нашли в его новом убежище: он, не озаботившись конспирацией, сволок в щель одеяло с кровати и устроил из него вполне удобное лежбище; но на призывы выйти и попытки вытащить Ларс ответил такой неожиданной для родителей яростью, что они оставили сына там, где он есть, отступили на пару метров и принялись совещаться. Ларс с радостью слушал их взволнованные, оторопелые голоса и думал про себя: вот фиг вам, не выйду я отсюда. Потом отец приступил к отпрыску с воспитательной речью, привел ему разные убедительные, весомые аргументы и красочно расписал достоинства жизни на своих двоих среди таких же прямоходящих; Ларс не ответил ни слова. Тогда в дело вступила мать, воззвала к его сыновним чувствам — и тут Ларс не сдержался. Из опрометчивого опыта с одеялом он уже сделал важный вывод и понял, что ежели хочет быть подальше от мира, не стоит являть направо и налево свои способности; но тут — не сдержался. Ларс ответил матери — глухо и отчетливо: «Да пошла ты… Мамацао[1]!»

С того дня между мальчиком и его родителями пролегла глубокая пропасть.

Клара Шоербезен впала в истерику и на два дня слегла от переживаний. Шоербезен-старший еще пару раз пытался вступить в контакт с внезапно заговорившим сыном, но нарвался на те же выражения; Ларс послал бы его и позаковыристее, но его вокабуляр был пока еще не столь велик. Однако, чтобы заявить: «Я меня рожать не просил» — его словарного запаса вполне хватило, и потрясенный отец тоже отстал.

Позиции были окончательно определены.

Когда Ларсу стало неудобно под кроватью, он перебрался наверх — но и только. Мальчик по-прежнему снисходил до питания, но не до общения, и вскоре почти единственными посетителями его бокса стали разнообразные дроиды. Ларса это как нельзя лучше устраивало. Он даже терпел подосланного Шоербезеном-старшим дроида-учителя, поскольку довольно быстро научился выключать машину, когда она надоедала. А еще Ларс полюбил кибер-куб, который отец установил у него в комнате на Ларсово восьмилетие. Вот это была штука полезная. Уж она-то точно не навязывалась и позволяла делать с миром все, что только душе угодно.

Однажды Ларс созрел для того, чтобы выйти за порог дома. Этому способствовала реклама в виртуале. Ларс не хотел, чтобы ему навязывали все эти идиотские вещи и прочие фиговины, названия которым он не знал и знать не хотел. Шоербезен-младший оделся самым подходящим образом, то есть обильно, в три пары штанов и в две рубашки, взял в правую руку биту для квайл-крика и как небольшой танк потопал к входной двери. Ларс направлялся наружу, дабы раз и навсегда поставить мир на место.

Вернулся он довольно быстро — в разодранной одежде, без биты и с кровоточащей, опухшей нижней губой. Проигнорировав вопли матери и походя послав ее подальше, Ларс забился под кровать и целый день зализывал там раны. Мир оказался слишком силен и многочислен, и первые же встреченные сверстники совершенно не пожелали помочь Ларсу реализовать его взгляд на вещи.

С тех пор будущий Дракон за порог дома не выходил ни разу. Для разнообразия мальчик даже начал разговаривать с отцом — исключительно чтобы при случае поставить на место, а случаи такие предоставлялись постоянно. Отец с таким положением вещей опять согласился — все же Ларс у него был единственный ребенок, получить разрешение на которого было не так-то просто; а вот Клара фон Шоербезен после нескольких попыток (неудачных) вдохновить мужа выдрать чадо ремнем покинула дом. Ларс был несказанно этому рад, о чем не преминул сообщить родителю. Тот лишь тяжело вздохнул.

Так они и жили — младший и старший, пока Ларс не достиг совершеннолетия и папаша не решил сделать ему по этому случаю подарок. В этом подарке была последняя его родительская надежда. И надо признать, подарок надежду оправдал. Частично.

Подарком была Эв.

Нескладный, прыщавый и крайне замкнутый подросток Ларс настороженно принял этот оригинальный дар. К четырнадцати годам Ларс весь состоял из комплексов и, коли бы не усилия отца, так и не научился бы сносно читать, а все время торчал бы в виртуале. Папа Шоербезен мог себе позволить живого приходящего наставника, которого заткнуть было вовсе не так просто, как дроида с идиотскими учебными программами, потому что наставник добросовестно отрабатывал свое немалое содержание, — а тут еще появилась Эв.

Пожалуй, именно ей Ларс был обязан всеми своими дальнейшими жизненными успехами. Можно сказать, Эвелин ван дер Хаас сделала из сопливого подростка, от которого за пять метров разило несвежим бельем и плодами интенсивного онанизма, почти нормального человека, со временем принявшего гордый позывной «Дракон», — да не где-нибудь, а в сверхэлитном Черном легионе, в подразделении, которого официально никогда не существовало.

Нет, Ларс не побирался, у него было полно всякой одежды — у папаши-бизнесмена платиновые кредитки торчали изо всех карманов, — но сын предпочитал ходить именно в красной, с большим черным кругом на спине, рубахе и в широких бесформенных портках такого же цвета. Ларс не желал расставаться со своей униформой и занашивал ее буквально до дыр — а когда дроид ему мягко и ненавязчиво подсовывал то же самое, но новое, давал дроиду битой по морде, продолжая хранить верность старым тряпкам, и с великой неохотой расставался с ними только тогда, когда рубаха со штанами начинали расползаться по швам. Ларсу было комфортно в давно и как следует обжитых вещах, а что от одежки попахивало — такие мелочи его не занимали. Шоербезен-старший сделал было пару робких попыток вторгнуться в гардероб сына, но был привычно послан и махнул рукой: хорошо ребенку, и ладно. Они и так слишком редко видятся.

Ребенку и правда было по-своему неплохо. Ненавистный внешний мир давно и прочно сузился до размеров личного бокса с окном в виде кибер-куба, а также с входной дверью, через которую дроид-слуга регулярно доставлял всякие необходимые Ларсу цивилизационные блага — главным образом в виде кулинарных изысков, ибо пожрать будущий Дракон любил. Остального, что было за дверью, Ларс справедливо опасался. Зато в виртуале он выстроил себе совершенно закрытый портал, где никого никогда не было. Кроме самого Ларса, конечно. Там — это место звалось «Элениум» — там Ларс безраздельно владел всем, о чем только успевал помечтать. И в первую очередь — женщинами. Самками. Девочками его возраста и немного младше, девушками с баснословно прекрасными лицами и телами, зрелыми женщинами с манящими формами, которых Ларс подсмотрел все в том же в виртуале. Его собственное царство, где Ларс был единственным самцом и все обитатели которого видели в нем всемогущего бога. Фантазии юного Шоербезена были поистине безграничны.

И вдруг…

Эв вошла в жизнь Ларса мягко и ненавязчиво. Переступила порог — легкая и изящная, в коротеньком невесомом платьице с простенькой голограммой на животе (перманентно распускающийся розовый лотос), тонкой рукой откинула с лица черную непослушную прядь и взглянула на сидящего на полу недоросля с таким обожанием, что тот сначала оторопел, застывши с открытым ртом, а потом медленно, но неудержимо, от горла и наверх, до кончиков ушей, густо покраснел. У Ларса не было опыта общения с живыми девушками.

Ларс офонарел, конечно. Он не знал, куда деваться. Он представить не мог, что делать, коли пришедшая вот так запросто фея вдруг заговорит с ним. Ларс мечтал только об одном: куда-нибудь исчезнуть, да хоть сквозь пол провалиться — и потому совершенно не заметил длинного меча в черных лаковых ножнах, который Эв непринужденно держала в левой руке, внизу и несколько за спиной.

Тут в бокс вошел бочком папаша и с ласковой улыбкой сообщил: «Сынок, это Эв. Она поживет с тобой какое-то время». Ларс протестующе замотал прыщавой от юношеских излишеств головой, но Шоербезен-старший приложил палец к панели управления, откинул ее, прошелся по сенсорам и вырастил над ложем сына еще одно, и верхнее ложе тут же выпустило из себя неширокую лесенку с десятком ступеней. «Вот, — удовлетворенно кивнул папаша, — Эв будет спать сверху, — за-хлопнул панель. — Осваивайтесь, детки». После чего поспешно удалился, Ларс даже послать его как следует не успел. А Эв — осталась.

Первое, что сделал Ларс, так это подошел все к той же панели управления, приложил палец — после коррекции штрих-кода автоматика стала признавать и его — и убрал к свиньям собачьим вторую койку вместе с лесенкой. Потом вернулся и приладил на место вирт-контакты.

Все это — отвернувшись от девочки.

Ее здесь нет.

Так внушал себе Ларс.

Да пошла она!..

После чего канул в «Элениум», к своим бестелесным рабыням.

Когда через пару часов разгоряченный Ларс вернулся в реал, то некоторое время не мог понять, почему в его боксе прямо на полу лежит какая-то девчонка — лежит на животе, подложив руки под голову, и самым непринужденным образом спит. Потом он вспомнил: ну да, это ведь, как ее… Эв, папашка привел, «поживет какое-то время, осваивайтесь, детки», кровать ей вырастил… Мамацао!

Ларс настороженно посмотрел на неподвижную Эв: она еле слышно посапывала, отвернувшись от него, и черные пряди волос змейками рассыпались по плечам. И без того короткое платьице задралось — и Ларсу хорошо были видны узкие кружевные трусики. И еще — ноги. Красивые длинные ноги. Не тощие и не толстые, а… сильные. Да, сильные. «…Сексуальные», — признался себе Ларс, почувствовал, как снова неудержимо краснеет, и одновременно ощутил шевеление естества. В «Элениуме» это тоже бывало, но — чтобы вот так, внезапно, мощно, почти до боли… Его сокровище моментально налилось кровью. Ларсу показалось: вот-вот и лопнет. Это было необычайно сладостно. Сладостно и неудобно.

Ларс прямо сквозь штаны ухватил себя за член.

Но отвести взгляда от ног девочки не мог никак.

Ноги манили.

Тяжело дыша, Ларс стащил с головы вирт-контакты и, не отрывая взгляда от попки Эв, такой соблазнительно круглой, встал на четвереньки.

Что будет, если она проснется и увидит?..

Мамацао! Что тогда будет?!

Но природа властно гнала юного Шоербезена вперед — и он пополз к девочке. Тихо и осторожно. Сердце стучало гулко, прямо где-то в горле, набухшее сокровище неудобно колыхалось в штанах, во рту пересохло от страха.

Рядом с Эв он остановился и некоторое время втягивал судорожно ноздрями непривычный, сводящий с ума запах, а потом — потом как в ледяную воду бросился — навалился сверху, навалился и замер: что будет?

Эв вздрогнула, но ничего не сказала. Даже не пошевелилась: лежала спокойно и расслабленно.

Окончательно потерявший разум Ларс живо зашарил жадными руками по ее ладному телу — по первому живому телу в своей жизни, он прижал девочку к полу, он, роняя слюну на шею Эв, мял небольшие ее грудки, он тискал ее ноги и вожделенную попку, наконец будущий Дракон осмелел настолько, что залез под резинку трусиков и ощутил дрожащими пальцами нежный пушок там — там! — и тут возбуждение его достигло наконец наивысшего предела: Ларс тоскливо замычал и обстоятельно кончил в штаны.

3

Кэптэн Ларс фон Шоербезен внимательно изучал тактическую карту.

Просто, как учебное задание. Планетарная оборона у Д-1560 — и говорить нечего, подавляется на раз. Да и что, собственно, может противостоять «Назгулу», самому совершенному кораблю в истории человечества, изделию штучному и официально, как и его экипаж, не существующему? Смешно даже. «Назгул» был выполнен в единственном экземпляре, напичкан самым совершенным оружием, а также отборным во всех смыслах экипажем: собственно астронавтами и Черным легионом, — и все это великолепие, незримо двигаясь в пространстве, разящей молнии подобно, было назначено для неукоснительного исполнения деликатных миссий, определяемых КЧС, Комиссией по чрезвычайным ситуациям, организацией крайне правительственной, но, пожалуй, более могущественной, чем сам породивший ее во время третьего венерианского кризиса Сенат, который давно уже не пытался Комиссию как следует контролировать. То есть раньше периодически находились всякие деятели — более или менее высоко забравшиеся по властной лестнице, — которые озабочивались вопросом: а что это у нас там в Комиссии происходит да почему у нее, у этой КЧС, бюджет такой безразмерный, но ни одному из них как следует овладеть вопросом так и не удалось, а потом такие деятели сами собой повывелись; Комиссия же тем временем по-прежнему успешно разруливала всякие чрезвычайные ситуации, заботясь о мире, прогрессе и интересах сильно расплодившегося среди звезд человечества. Для этого у КЧС имелись весьма эффективные инструменты, самым радикальным из которых был суперкрейсер «Назгул», где столь успешно служил кэптэн Ларс фон Шоербезен, в настоящий момент оценивавший шансы планеты Д-1560 как очень близкие к нулю.

Собственно, «Назгул» уже вовсю орудовал у планеты: установил мощное информационное поле и взял на себя контроль за всеми потоками байт и прочих импульсов, испустил из чрева пятнадцать тяжелых шлюпов планетарного подавления, которые за считаные минуты перечпокали все торчавшие на орбите спутники и блокировали три небольшие станции — там сейчас заканчивалась зачистка: орудовали легионеры Гарамника, и Ларс сильно не завидовал обитателям станций, ибо Гарамник всегда выполнял приказы буквально. Крейсер тем временем вышел на подходящую орбиту и приготовился к десантированию.

С планеты по одному из шлюпов зафигачили ракетой — и как только заметили, черти? — но ракета, само собой, не пролетела и половины расстояния.

Дракон лишь усмехнулся.

Потом с Д-1560 на орбиту потянулось вразнобой пять штук разнокалиберных кораблей, но шлюпы лениво, походя расстреляли их десятком экономных выстрелов.

Дракон оскалился.

Знали бы они там, внизу, с кем связались. Наверное, уже все волосы в панике вырвали, носятся с перекошенными рожами: что? откуда? как? почему?

Ха! Спокойно, ребята. Нарисовалась небольшая чрезвычайная ситуация. В связи с чем мы вас маленько побеспокоим. Буквально чуть-чуть. Не волнуйтесь, много времени это не займет.

Что не было понятно Ларсу — так это зачем вырезать на Д-1560 все население. Можно было бы просто пожечь космопорты с орбиты, отстрелить спутники блокады, и все — сидите себе в тишине, покое и полном отрыве от коллектива. Но приказ звучал недвусмысленно. И — начальству виднее.

— Время! — гавкнул Дракон, и тут же по полу загрохотали ботинки: когорта грузилась в десантные боты. — Готовность минута!

Ларс запрыгнул в капитанский бот, и рядом тут же стукнули ботинки Эв. Дисплей был уже активирован заместителем, и Шоербезен, пристегиваясь, слинковался с компом бота — тактическая карта тут же переместилась на лицевой щиток.

На высокой ноте взвыла сирена, и боты когорт Дракона и Куйберга выплюнуло в космос. Десантирование Черного легиона началось.

4

Эвелин ван дер Хаас была не вполне человеком.

То есть внешне Эвелин являла собой прекрасный образчик самки вида хомо сапиенс. Даже слишком прекрасный, с явным уклоном в совершенство. Как и любой синт. Если только генетическое программирование не подразумевало намеренного уродства или это уродство не стало результатом тривиального сбоя, проистекшего из халатности специалиста по синтеху. Тогда, конечно, получался брак. Брак — он везде бывает. Куда без брака?

Синтехник, ваявший Эвелин, не допустил ни одной ошибки.

Она успешно родилась в четырнадцать лет. Наведенные воспоминания о безмятежном детстве, которое Эв никогда не выпадало пережить, были исключительно радужными, и даже виртуальная смерть образов родителей тоже была нестрашной и практически нетравмирующей, а так — навевала лишь воздушную грусть, не более того. Эвелин оказалась последней представительницей давно уже не существовавшего рода ван дер Хаас. Ушедшие в небытие фамилии часто возрождались в синтах. Одно время это стало даже модно — иметь в доме синта по имени Шикльгрубер или, скажем, Эль Греко.

Чудо обыденной генной инженерии Эвелин ван дер Хаас явилась в мир с всепоглощающей любовью и преданностью к Ларсу фон Шоербезену — своему одногодку, который, в отличие от Эв, честно прожил свои четырнадцать лет, а не вышел точно в этом возрасте из синтехсарка, чистый и новенький, без единой царапины, болячки или, там, синяка. Но это ничего не меняло: жизнь Эв была сосредоточена вокруг Ларса и для Ларса. Как заказ Эвелин не представляла собой чего-то чрезвычайного — обычный вариант стерильной любовницы-телохранительницы, и с первым своим предназначением она столкнулась практически сразу. Ларс плохо пах, был слюняв, неловок и ровным счетом ничего не умел — но это был он, Ларс, единственный и неповторимый. Так что на второй день знакомства, когда Шоербезен-младший оправился от потрясения, вызванного новыми физиологическими ощущениями, Эв ненавязчиво взяла дело его сексуального воспитания в свои нежные, но сильные руки: она приласкала дичившегося мальчика, потом незаметно рассталась с символической одеждой, Ларс сам не понял, как вошел в нее и буквально тут же финишировал, а потом долго слюнявил шею и грудь Эв, не будучи в силах совладать с эмоциями.

Дело пошло.

Через пару недель Шоербезена-младшего было не узнать: он превратился в сексуально озабоченного и совершенно ненасытного самца, с безбрежной энергией молодости желавшего постоянного — с каждым днем все более и более изощренного, с фантазией, с изюминкой, да о-го-го какой изюминкой — удовлетворения. Эв тихо млела от наведенного счастья и раскрывала перед Ларсом все новые возможности, которых у нее еще оставалось в избытке.

А еще Эв показала ему свою катану.

Ларс был заворожен блеском смертельного лезвия. В голове его что-то ярко вспыхнуло. Вспыхнуло и заклинилось.

Оружие.

Средство поставить мир на колени. Заставить считаться с собой и со своими взглядами на вещи. Ну конечно. Мамацао!

Ларс осторожно баюкал катану в руке, любуясь совершенной формой клинка. Эв стояла рядом с мягкой улыбкой на припухших от страстных лобзаний губах, и когда ее хозяин, ее господин, ее бог неумело взмахнул клинком, прильнула к нему, повторяя его тело, взяла за руку с мечом, повела в нужном направлении: вот так, смотри. А потом — так.

Шоербезен-младший на некоторое время даже забыл о том, как чертовски приятно завалить Эв на ближайшую горизонтальную поверхность. Он сказал девочке: покажи! — и она показала. Эв танцевала перед ним древний танец, и меч танцевал вместе с ней — то взлетая высоко, чуть не вонзаясь в потолок, то неуловимо исчезая за спиной и выпархивая совсем с другой стороны и в другой руке.

Это продолжалось почти час, и охваченный внезапным порывом Ларс пожелал выйти за пределы бокса. Немедленно. Будущий Дракон осмелел. Возможно, внешний мир был не так безнадежен и бесполезен.

Это стоило проверить.

Они и вышли: впереди Эв, а за ней Шоербезен-младший. Вышли туда, где Ларс не был уже столько лет.

Поначалу было так себе: спешащие по своим делам сограждане, завывания проносящихся в близкой трубе пневмовагенов, ароматы нехитрой еды, которую готовили в забегаловке на углу, синтетический привкус воздуха — уровень, на котором обитали Шоербезены, не представлял из себя ничего выдающегося. Таких уровней десятки тысяч.

Хотя для Ларса все внешнее еще было в новинку, но особого интереса он не испытывал. Скорее — скуку. Они шли и шли — через некоторое время Ларс чувствовал уже раздражение и злость: какого черта его понесло из дома? Чего ради он тащится неизвестно куда? Он взглянул на Эв — для чего пришлось обернуться, ибо девочка незаметно переместилась за левое плечо, сзади и немного сбоку. Зря он это затеял. Напрасно. Лучше было бы покувыркаться с киской — он про себя окрестил Эв киской — на полу. А вот интересно…

— Эй! — громкий окрик прервал течение мыслей Ларса, а мысли эти, между прочим, приняли самое весьма интересное направление: перед внутренним взором юного развратника Эв стояла на четвереньках. Еще бы не интересно. — Эй, дэба!

Ларс вернулся в реальность: они забрели в какой-то мрачноватый переулок, и к ним двигалась вызывающего вида троица чинов в цветных тряпках и с удивительными голо-прическами. Походка у троицы была угловатая, дерганая, и в такт ей дергались руки, а в руках были зажаты короткие резиновые палки самого угрожающего вида. Впереди выступал явный главарь — высокий, весь в переливающихся наколках.

— Ты! — Его палка, описав пару сложных колец, уперлась тупым концом в хилую грудь Ларса. — Закэш кредов, дэба. Квикли. — Попугаистые его собратья смотрели выжидательно.

— А?.. — Внутри у Ларса все сжалось: как живая, перед глазами встала первая попытка самостоятельного выхода из дома, толпа наглых сверстников, тоже в основном чинов, хлесткие удары, плевки в лицо… Шоербезен-младший почувствовал, до какой степени полон его мочевой пузырь. — Что?.. — Ларс лихорадочно соображал, куда и как бежать.

Но придумать не успел.

Равно как и вымогатель не успел разъяснить ему свое требование подробнее.

Из-за плеча Ларса змейкой выскользнула Эв.

Она сделала несколько молниеносных движений — послышалось утробное кряканье, и на исцарапанное покрытие посыпались резиновые палки и их обладатели. Отдельно друг от друга.

— Уй-уй-уй… — тонким голосом завывал один из шайки, держась обеими руками за причинное место. Эв сделала к нему шаг и вонзила в шею тупые ножны катаны.

Стало тихо.

Перед потрясенным Ларсом валялись три недвижных тела.

Между Ларсом и телами застыла Эв — слегка присев и положив руку на меч.

— Кул, — заключила она и повернулась к Ларсу, расслабляясь.

Шоербезен-младший смотрел на нее во все глаза.

По ноге отрезвляюще текла горячая моча.

— Домой, господин? — улыбнулась впервые реализовавшая второе предназначение Эв.

Ларс кивнул.

А дома, поменяв трусы со штанами, попросил: научи.

Для Эв его просьба была, само собой, равносильна приказу, и девочка тут же взялась за дело.

Для начала оказалось, что Ларс безнадежно хил. Слаб и запущен. Толст. Ослаблен. Перспектива отжаться от пола вызывала у Ларса обильное потоотделение. Подтягиваться Ларс не пробовал ни разу в жизни. Ему просто в голову не приходило подтягиваться: зачем это? к чему? Ларс совершенно не был готов настучать кому-либо по морде — если только этого «кого-либо» предварительно как следует не свяжут и не прикуют, например, к стулу.

Всего этого Эв ему не сказала, конечно, — она вообще мало говорила, — но как-то само собой будущему Дракону стало очевидно, что в его боксе полно места для пары-тройки тренажеров. И — проводить за тренажерами все свободное время.

Ларсом овладела страсть. Он решил во что бы то ни стало стать значительно сильнее. Это было одной из необходимых составляющих, для того чтобы реализовать наконец свой не осознанный как следует взгляд на вещи и поставить упрямый мир на уготованное ему место. И Шоербезен-младший принялся усиленно развиваться физически, а заодно и учиться у Эв всему тому, что она умела по части «дать в морду». Умела Эв очень многое. Такая уж у нее была программа.

Когда насторожился Шоербезен-старший, было уже поздно: его резко возмужавший наследник устремился в военно-космическое училище. Папаша попробовал вякнуть робкий протест, но был по обыкновению замысловато послан — Ларс даже серьезно задумался, а не двинуть ли пару раз папочке в торец. Из-за окрепшего его плеча на Шоербезена-старшего пустыми глазами посмотрела Эв. Любовь к сыну на отца совершенно не распространялась. Папочка спрятал глаза и быстренько улетучился. Пару сытных кредиток, правда, на краю стола оставил. Внес посильный вклад.

Ларс не сказал папаше «спасибо».

Просто не успел.

5

Д-1560 не желала сдаваться.

Что странно.

На планете не наблюдалось особенных сил обороны — да и что может быть этакого в колонизированной мирными китайцами всего-то пятьдесят три стандартных года назад мире, где есть всего четыре крупных города на единственном освоенном материке? Пусть даже богатого всякими недрами и благоприятного климатом мира. Ну — всякие там обычные ракетные комплексы орбитальной обороны, а также прочие разрешенные к продаже типы оружия. Китайцы — они, правда, ребята ушлые и запросто могли закупить на черном рынке что-нибудь из стратегической тяжелой запрещенки, но по всему, как понимал Шоербезен, им это было ни к чему: колония крайне молодая, никаких ископаемых галактического значения на планете обнаружено не было, так что пираты в гости не пожалуют, а иначе — зачем населению пушки побольше? Федеральный кредит развивающейся колонии заканчивался лишь через семнадцать лет — чего опасаться Д-1560?

На визит Черного легиона тут никто не рассчитывал.

Не ждали.

Да и как можно ждать то, чего вроде бы и нет?

Однако вот оно — то, чего нет, — пришло, навалилось, вывело из строя, подавило, пожгло, высадилось, захватило, окопалось и теперь неумолимо сжималось, превращая в маловразумительные руины все на своем пути. Штатно вся операция должна была занять два часа сорок минут. Из которых сорок минут — время поковырять в носу после зачистки, погрузиться на «Назгул», отстрелить спутники блокады, запустить программу-невидимку вокруг планеты и отвалить в подпространство. После чего Д-1560 будет недоступна любым навигационным устройствам. Исчезнет со звездной карты. Никто и никогда не приземлится на Д-1560. Д-1560 просто пропадет. Как если бы она взяла и упала в топку ближайшей звезды.

Казалось бы, туземцы должны были давно наложить в штаны и стремительно сдаться. Но чины — чины дрались как звери. Шел уже четвертый час вторжения. А они со своим примитивным оружием, уступающим легионерскому почти на порядок, умудрялись сдерживать когорту Шоербезена на подступах к столице. И — что удивительнее всего — среди легионеров были потери. При такой-то броне!..

Ларс замысловато выругался.

Куйберг уже давно покончил со своими объектами — тремя крупными городами севернее — и теперь, утюжа фермы и деревни, двигался к Шоербезену. Недавно выходил на связь, мамацао, интересовался, долго ли Ларс будет еще возиться. Иду, сказал, на помощь.

Шайзе. Этого еще не хватало! Ну почему, почему нельзя жахнуть по столице и ее поганым дворцам протонной или еще какой ракетой?! Нет, ну вот почему Куйбергу бомбить можно, а Шоербезену — нельзя?!

— Драконы один-пять! — рявкнул распираемый черной злобой Шоербезен. — Что у вас?!

Как будто сам не видел, что у них. Вот еще три зеленые точки покрасились в красный цвет — угробило очередных легионеров у Гардинга, который Дракон-два. За двадцать последних минут когорта продвинулась в среднем на четыре с половиной метра. На четыре! С половиной! Метра!! Ферфлюхт!!!

— Сильный заградительный огонь, Дракон-ноль! — ответил Гардинг. — Разрешите применить «диплодок»!

— Не разрешаю! — заскрипел зубами Шоербезен, слушая ответы остальных командиров: на их участках сопротивление также было очень сильным. — Можете пустить газ! И заканчивайте возиться! Или вы не хотите жить вечно?!

Последней фразой Ларс фон Шоербезен особенно гордился: она звучала очень величественно. Заманчиво и интригующе. Жить вечно — от такой перспективы любой вострепещет и начнет бегать, как наскипидаренный. Мамацао.

— Дракон, — возник в ухе вкрадчивый, сочащийся ядом голос фон Суслоффа. — Ты что там, опять трахаешься, что ли? А, Дракон?

— Никак нет, сэр! — Ларс от неожиданности прикусил язык и инстинктивно попытался вытянуться во фронт, но помешали ремни безопасности. — Даже не думал, сэр!

— Что-что? Думал? Приказа думать не было! — проскрежетал колонэл. — У тебя есть четверть часа для выполнения приказа. Последняя четверть. Выполнять!

— Разрешите применить «диплодок», сэр! — на всякий случай попросил Дракон, хотя знал ответ наперед.

— Не разрешаю. Время пошло! — И фон Суслофф отключился.

Ларс рванул с груди ремни и вскочил.

— Лоренс! — Рядом тут же возник закованный в броню высокий силуэт: Ганс Лоренс, начальник личной сотни кэптэна фон Шоербезена. — Поднимайте людей! На передовую!!!

6

В училище Ларсу поначалу пришлось туго.

Он оказался единственным, у кого был личный синт.

Что естественно: в военные шли только молодые волки — те, кто душой стремился к оружию, у кого руки просто-таки чесались подержаться за какой-нибудь бластер или похожее устройство, как правило — отпрыски семей небогатых, если не бедных. Рослые мальчики, выросшие в темных закоулках мегаполисов. С пудовыми кулаками и маленьким размером головы. Для них военно-космическое представлялось сказочным местом, где не только будут регулярно и нажористо кормить натуральной пищей, но еще и вволю пострелять из разных пушек невероятных дадут. Все остальные — большинство тех, кто зачем-то хотел в космос, — предпочитали училища мирного профиля, все больше со склонностью в торговлю, и вот там-то каждый год был совершенно запредельный конкурс. А в военно-космическое — никакого. Ежегодный недобор. Ибо что престижного быть военным, коли воевать уже сколько лет совершенно не с кем, да и денег на этом поприще особенных не срубишь?

Откуда у таких курсантов синты?

Синт — это весьма дорого. Тем более если нестандартный вариант.

И Эв, ясное дело, в подобной обстановке жизнь Шоербезену только осложнила.

С другой стороны, если бы не Эв, не наживший еще к тому времени соответствующих кулаков Ларс в новом коллективе долго бы не протянул. По действующим юридическим нормам Эвелин ван дер Хаас являлась его неотъемлемой составляющей — употреблялась в законе о синтах такая затейливая формулировка, — как руки или, скажем, ноги. Эв нельзя было сдать на склад или оставить дома, ибо вложенная в синта-телохранителя программа недвусмысленно запрещала ему расставаться с принципалом. Запрещала — до непоправимого сбоя, могущего повлечь за собой или значительные жертвы, или не менее значительный расход боеприпасов, не говоря уже об ущербе собственности владельца синта и других лиц. Прецеденты были. Поэтому Эв, к зависти многих, если не всех, сокурсников, жила с Ларсом в казарме, делила с ним индивидуальный бокс и все время стояла за плечом, а Ларс нес за нее полную юридическую и имущественную ответственность, но это никого не занимало. А вот красивая и безотказная девушка в мужском коллективе — это да, это конечно. Звуки всякие доносились из-за тонкой стенки шоербезенского бокса по ночам. Будоражащие такие звуки.

Весьма откровенные.

Распаляющие воображение.

До ураганного спермотоксикоза.

Так что полноту имущественной ответственности за Эв Дракону пришлось почувствовать уже в первую неделю, когда обитатели казармы решили прописать его на новом месте по полной программе, — одна из кредиток несколько поистощилась на предмет оплаты длинных медицинских счетов жертв прописки, а сам Ларс невзначай лишился глаза. Он, правда, не сплоховал: дрался как лев, а если его и подмяли, то виной тому была вовсе не слабость, но неожиданность, численное превосходство нападавших и не до конца отработанные боевые навыки. «Нет! — сам не зная почему, заорал он, зажимая кровавое месиво глаза, когда в воздухе блеснула сталь. — Нет, Эв! Без мечей! Без мечей!!!» Без мечей так без мечей: катана с легким щелчком заняла место в ножнах. Оттолкнув в сторону одного «старичка» и подхватывая с полу тяжелый табурет, рычащий от смешанной со страхом ярости Ларс запоздало подумал: «Я же не сказал ей, что убивать никого не надо, ведь накрошит сейчас их в капусту, я ж ее знаю!» — но Эв, видно, все поняла сама. Ее тонкий силуэт метался в кругу дерущихся, вокруг отмахивающегося табуретом Ларса, и ни один удар Эв не проходил мимо цели, так что в самые короткие сроки побоище пришло к естественному концу. Поле битвы представляло собой филиал полевого госпиталя: окровавленные тела могли только стонать, а парочка самых крепких пробовала еще и отползать.

Инцидент вышел громкий, и, чтобы замять его, Ларсу, помимо оплаты счетов пострадавших, пришлось послать Эв на ночь к лэфтэнэту Показовски, коммандеру курса. Ночь фон Шоербезен провел отвратительно. Темный сгусток злобы душил его.

После того случая Ларса приняли. Как он узнал позднее, главным образом за вот это — «без мечей», что инстинктивно выкрикнул Шоербезен. И с неизбежной как тень Эв смирились, хотя откровенные шуточки по ее поводу отпускали постоянно, — правда, с очень приличного расстояния. Эв было начхать, Ларс же про себя раздувался от гордости и ухмылялся в ответ, а иногда и отвечал соответственно, в присущей ему откровенной, если не вульгарной манере. К этому времени он уже накачал приличную мышцу, с фамильной талантливостью лидировал в разных дисциплинах и был одним из первых в училище по рукопашному бою. Теперь с Шоербезеном и без Эв связываться было себе очень даже дороже.

Ларс нарадоваться не мог на подругу. Еще бы — красивая, сильная, умелая, неприхотливая, слушающаяся малейшего жеста и приказы не обсуждающая, да к тому же не задающая никаких вопросов. Ну — почти никаких.

Однажды Эв, сидя напротив Шоербезена в учебном классе, где он гонял на большом компе какую-то сим-программу, заговорила голосом столь непривычным, что Ларс вывалился из кибера как ошпаренный.

— Кто я, господин? — спросила Эв.

Это было настолько странно — чтобы Эв, во-первых, что-то спрашивала первой, а во-вторых, чтобы спрашивала таким тоном. Ларс уставился на нее во все глаза. Он на мгновение почувствовал даже темное шевеление в глубине души — словно там ворочалось предчувствие грядущей потери, огромной и несправедливой.

— В смысле? — выдавил Ларс в ответ.

— Я — кто? — переформулировала вопрос Эв. И добавила неизменное: — Господин.

— Ты? Ну… — Шоербезен не знал, как ответить, и начал злиться.

Вот ведь гадость какая!

Эв внимательно смотрела на него. В глазах ее было столько любви и веры, что смешавшийся Ларс внезапно брякнул:

— Ты синт! Моя собственность! Понятно тебе?

— Я ваша, господин, — улыбнулась Эв. — А что такое синт?

— Чертова кукла из пробирки! Вот что! — стукнул кулаком по столу смешавшийся Ларс. Когда он попадал в трудную ситуацию, обычно помогал крепкий удар в морду, но Шоербезен не знал, что будет, если он ударит Эв. Несколько позднее Ларс выяснил, что не будет ровным счетом ничего. Ему — не будет. — Тебя вырастили специально для меня. Понятно?

— Кукла, господин? — захлопала длинными ресницами Эв. — Вырастили?..

— Да, вырастили! Ты стоишь денег! И больших! Тебя вырастили, чтобы ты любила меня и охраняла. И отстань! — Ларс махнул рукой и снова прилепил на голову контакты.

Эв послушно замолчала, но что происходило в ее хорошенькой головке — какие там бродили мысли и в какие выводы те мысли соткались, — этого Шоербезен, само собой, никогда не узнал. Впрочем, ему все это было до лампочки: только бы ничто не изменилось. Ларс плохо представлял свою жизнь без Эвелин ван дер Хаас, а психология синтов была настолько мало изучена, что если бы ему и выпало желание полистать на эту тему какие-нибудь труды — а вероятность появления подобного желания конкретно у Ларса стремилась к нулю, — то все равно ничего толкового в кибере не нашел бы. Разве только далекие от реальности материалы движения «Фри синтз нау», но кто же, если еще не распрощался с мозгами, будет вникать в такие бредни? Все, что нужно знать владельцу синта о своем имуществе, содержалось в мануале, прикладываемом к договору о выращивании. В свое время Ларс бегло ознакомился с этим забавным документом — абсолютно стандартным, кстати, — и уяснил главное: программу наводки на конкретного человека можно отключить, произнеся в присутствии Эв определенный набор знаков и цифр, после чего девушка освободится от зависимости и станет вполне нормальным человеком — за исключением встроенных генетических навыков и того, что родилась она сразу четырнадцатилетней. В мануале не говорилось, отразится ли запуск кода на наведенных воспоминаниях о детстве и вообще — что произойдет с синтом в целом, но на всякий случай подчеркивалось: данный код сообщается вам на ваш страх и риск, не применяйте его без жизненно важной необходимости, ибо это может обернуться непредсказуемыми последствиями, возможно, несовместимыми с вашей жизнью и с жизнью третьих лиц. Код Ларс очень хорошо запомнил, после чего быстренько распылил мемо-кристалл мануала в утилизаторе…

Перед тем как уйти в кибер, Ларс еще раз внимательно глянул на Эв — выискивал на ее безмятежном лице движение мыслей или, например, эмоций, но она ловко перехватила его взгляд и так сладко, зовуще улыбнулась, что Шоербезен мгновенно ощутил свое сокровище, хмыкнул, отгоняя соблазны, и поспешно коснулся сенсора.

И опять все пошло как раньше.

А на четвертом курсе во время занятий по матчасти появился незаметный такой человечек: вошел в учебный блок, по стеночке просочился к задним пустым столам и тихонько там примостился.

Наблюдал.

После занятий некоторых курсантов неожиданно вызвали к лэфтэнэту Показовски. В том числе и Ларса фон Шоербезена.

Когда он в свою очередь вошел в кабинет, Показовски там не обнаружилось, а сидел давешний человечек и, положив острый подбородок на сплетенные пальцы, внимательно смотрел на Ларса. То есть — сначала на Эв взглянул, а потом на Ларса уставился. Посмотрел-посмотрел и начал всякие вопросы задавать, временами в личный комп на запястье поглядывая. Иногда кивал — и непонятно было, хорошо это или, наоборот, плохо.

Только очень на очередной тест все это было похоже, да тестом и оказалось на самом деле. И в результате Ларс (с Эв, конечно, куда же без нее!) — единственный из училища — перекочевал в совсем другое учебное заведение.

7

«Жить вечно… Жить вечно… Жить вечно…» — механически твердил про себя Дракон Шоербезен, во главе личной сотни шагая по очередному каменному тоннелю, куда его когорта наконец-то, после появления своего кэптэна, пробилась. В горловине тоннеля легионерам пришлось преодолеть целую полосу специально выстроенных хитроумных заглушек, за которыми притаились весьма отчаянные бойцы, не желавшие сдаваться живыми, — это, собственно, даже и к лучшему: не надо с пленными возиться, резать их на куски лазерами. Ларс однажды принимал участие в подобной процедуре — в те времена он еще не был кэптэном, а служил всего лишь помощником начальника сотни. Было интересно, но как-то вяло. Приятнее, когда противник все же сопротивляется, уворачивается, пытается ответить, пусть даже и не столь адекватно. Что ни говори, а безоружных резать не так весело. Хотя тоже занятно.

Но здесь, сейчас — все же это слишком, да. Хороший противник желанен и приятен, однако лишь до тех пор, пока его сопротивление не начинает ставить под угрозу сроки проведения операции. А тут: бетонная стена черт знает какой толщины, почти до потолка, по верху автоматические лазеры, да еще полем все прикрыто — вот и пробивайся, не используя тяжелое вооружение. Пятерых потерял Шоербезен у первой заглушки. Потом-то стало проще, все же опыт, сын ошибок трудных, накапливался. Но время уходило.

Равно как и защитники подземелья — после того как легионеры пустили газы, они, огрызнувшись напоследок из гранатометов, скрылись за очередным поворотом, и прижавшийся спиной к стене Ларс выпустил туда тактический зонд. Так и есть: на лицевом щитке возник тяжелый танк типа «кентавр» — модель устаревшая, но вполне надежная, главным достоинством которой до сих пор оставалась семнадцатисантиметровая квазистальная броня. «Кентавр» заслонял собой почти весь проход, а за танком виднелась очередная стенка. И как только эти китайцы затащили сюда «кентавр»? Наверное, сначала завели танк, а потом уже выстроили свои заглушки.

Тут особо зоркий, меткий китаец разгрохал зонд из импульсного ружья, и картинка пропала.

Приказы, мамацао!

Что ж мне, лично на танк бросаться? Ногами танк забить?

— Лоренс, — позвал Шоербезен. — Давай «тандерболл» в авторежиме! С моего щитка!

Ганс Лоренс неуверенно затоптался рядом: «тандерболл», интеллектуальная ракета третьего поколения, наводящаяся на указанную компом цель, по табели о рангах проходила аккурат по грани тяжелого вооружения, которым в этой операции пользоваться отчего-то запрещалось, — но, само собой, ничего не сказал, а лишь гавкнул приказ легионерам обеспечения, и через пару секунд метровый «тандерболл» занял штатное место на небольших стартовых салазках недалеко от поворота.

— Голову отверни, — с сожалением распорядился Ларс, загружая в небольшой мозг ракеты данные со своего компа: заснятый зондом «кентавр» и окрестности. Ганс кивнул и в два приема отсоединил вакуумную боеголовку, заменил ее обычной. — А то нас всех тут разнесет… Легионеры! Осталось немного. По сведениям штаба, мы вышли на последний рубеж обороны объекта. Даю картинку. — Шоербезен заслал на компы сотни танк и стенку за ним. — Защита один! Форсировать броню! Через пять секунд после взрыва — вперед!

«Если все еще хотите жить вечно…» — добавил про себя Дракон. Папа Суслофф за «тандерболл» по голове никак не погладит. Ларс сильно рисковал. Но еще больше он рисковал не выполнить свою часть операции по зачистке в отведенные сроки. Как, скажите, ужом извернуться: и объект вовремя захватить, и тяжелое вооружение при этом не задействовать?! Тут уж или — или. И так Куйберг уже вполне ощутимо дышит в затылок: его люди подошли вплотную к стенам дворца, раздолбали защищавших их здоровенных, но неуклюжих промышленных роботов и сейчас как раз проломили главные ворота. Но сердце планетарного сопротивления таилось, конечно же, здесь, под землей. Вот за этим «кентавром», в частности. Прямо перед Шоербезеном. За углом. Вот только запинаем «кентавр» ногами, и… А затем наступит фаза три — откроется последний, доселе неведомый пункт приказа, и Дракон поймет наконец, отчего нельзя было пожечь Д-1560 с орбиты.

Или не поймет.

Ферфлюхт.

Вот почему Шоербезен еще так хотел выбиться поскорее в самое главное начальство.

— Залп! — скомандовал Дракон ракете, и «тандерболл», еле заметно завибрировав, поднялся над салазками, мгновение повисел в воздухе, а затем молнией скрылся за углом, где немедленно захлопали выстрелы и зашипели лазеры; тут же, впрочем, утробно ахнуло: остановить верткий и стремительный «тандерболл» было практически невозможно, а заданную цель ракета находила всегда.

Пол под ногами подпрыгнул, затряслись стены, на головы легионерам посыпались куски потолка, заискрили в объятиях защитных полей; кто-то не удержался на ногах, беззвучно шлепнулся — тактический шлем Ларса услужливо компенсировал звуковую волну, практически вырубив наушники, а спереди Дракона уже прикрыла Эв, встав светящейся полем спиной к повороту.

— Пошел! Пошел!! Пошел!!! — прорвался сквозь вату шумоподавления вопль Лоренса, легионеры черными ядрами посыпались за угол, и Шоербезен, косясь на картинку на лицевом щитке, метнулся за ними. Эв заняла привычное место за плечом.

Приземистому «кентавру» начисто срезало башню; кое-где еще кипела броня; от стенки тоже мало что осталось — легионеры уже прыгали через нее, и где-то там, в темноте поднявшейся пыли, засверкали малиновые и желтые вспышки. Желтые, это Ларс хорошо понимал — лазеры, а вот малиновые?..

Пол издал неожиданный глубинный скрежет — останки «кентавра» внезапно зашевелились, стали проседать, от правой гусеницы танка через весь коридор за-змеилась ширящаяся трещина; что-то глухо ухнуло, и Шоербезен внезапно почувствовал, что куда-то проваливается, проваливается вместе с куском пола, «кентавром» и неразлучной Эв — и ухватиться совершенно не за что. Ларс поспешно шлепнул свободной от лазерника ладонью по правому плечу — в воздух взвилась титановая стрелка и, разматывая сверхпрочный полимерный тросик, устремилась к потолку. Неудачно: острое лезвие лишь впустую чиркнуло по камню и отскочило, теряя скорость, — Дракон безнадежно падал в порожденную взрывом дыру, и вместе с ним падала Эв…

8

— Муся моя, пуся… — ласково воркует Эвелин, баюкая на руках старую, но по-прежнему любимую куклу Кори. — Спи, спи, муся-пуся…

Комната светлая, уютная и радостная. В широко распахнутое окно заглядывает яркое солнце, в пышных кустах заливаются счастливые птицы, нежный ветерок несет с собой пряный аромат весенних цветов.

Эвелин счастлива. Ей уже целых четырнадцать лет. Со дня на день вернутся домой родители — и жизнь станет и вовсе прекрасной.

Эвелин бережно кладет куклу на пол, легко поднимается на ноги и делает шаг к зеркалу — большому, выше ее уже вполне взрослого роста, — берет щетку и проводит по волосам. У Эвелин длинные черные волосы, прямые и густые. Она очень любит свои волосы, может расчесывать их часами — никуда не торопясь, прядь за прядью пропуская через гребень или вот эту дивную щетку, которую ей подарил на день рождения папа.

Еще Эвелин очень нравится ее тело — крепкая ладная грудь с брусничками сосков, плоский живот, гладкая, шелковистая кожа. Иным утром Эвелин любит дойти до зеркала голышом и посмотреть на себя, коснуться невесомо кончиками пальцев здесь и тут, невинно и восхищенно провести руками по легким изгибам. Все же какое это чудо — жизнь!..

За спиной чуть скрипит, приоткрываясь, дверь, но Эвелин не обращает на звук ровно никакого внимания — настала очередь пробора. Сегодня Эвелин хочет сделать себе пробор, да не прямой, а буквой «z», слева направо. Она подхватывает непослушный локон и готовит баллончик фиксатора. Так будет в самый раз.

Легкие, тонущие в толстом ворсе ковра шаги.

Едва заметное дуновение воздуха.

Кто-то — за спиной, совсем рядом.

Эвелин в недоумении опускает баллончик — в зеркале не отражается ничего лишнего: только она сама да еще стена и угол широкой кровати, небрежно застеленной пледом в веселеньких цветочках. Она не очень любит убирать, Эвелин.

Невидимые горячие ладони ложатся на ее обнаженные плечи.

Эвелин вздрагивает, но не боится. Сладкая истома нечаянного узнавания сдавливает сердце. Щетка неслышно шлепается на ковер.

Ладони сходятся вместе и скользят ниже — по спине, вдоль позвоночника и на талии разошлись в стороны, уверенно ложатся на бедра. Шею щекочет горячее дыхание. Что-то мягкое, теплое прижимается к ней сзади, а ладони, кажется, уже везде — они снуют по самым заветным уголкам и ласкают, ласкают, ласкают…

Эвелин закрывает глаза. Птицы поют громче.

Она чувствует, как что-то невидимое мягко, но властно толкает ее вперед, к зеркалу, — открывает глаза и послушно, с улыбкой, склоняется, глядя в упор на свое лицо и на водопад волос, почти касающийся пола. Сзади слышится вздох — и Эвелин ощущает горячие руки на резинке трусиков: как-то само собой выходит, что трусики съезжают вниз и Эвелин, снова зажмурившись, стряхивает их, переступает ногами, готовая заурчать, как котенок.

Вдруг ее пронзает острая боль между ног и…

Эв разом распахнула глаза: в боксе было темно. Рядом, вольготно раскинувшись на спине, тихо храпел Ларс «Дракон» фон Шоербезен — толстая волосатая его рука свесилась до пола. Прижатая к стенке Эв с трудом приподнялась на локте и отерла пот со лба, судорожно ловя обрывки видения, но они расползались, как истлевшая бумага.

Что это было?..

Эв бережно скользнула взглядом по лицу своего господина. Ей была мила каждая черточка, каждая ресничка, и даже хай-тек-ай — искусственный глаз — Эв любила тоже. Как прекрасны эти грубые черты, этот короткий и широкий нос, квадратный подбородок, редкие и жесткие черные усы! Эв невесомо провела пальцем по бугристой щеке Ларса — Шоербезен в ответ всхрапнул и зачмокал толстыми губами. Спи, спи, муся моя, пуся, любимая кукла моя…

Что это?!

Откуда взялось?

Эв отдернула палец, застыла, чувствуя, как на лбу снова выступает пот.

Что-то не так.

Она единым прыжком, практически не потревожив Ларса, выметнулась из постели, и послушная нити катана мягко ткнулась рукоятью в ладонь, и лезвие беззвучно поползло из ножен. Эв застыла напротив двери, закрывая собой господина. Прислушалась — слуховой аппарат тут же заученно вошел в форсированный режим, как всегда в подобных случаях.

Тихо.

Лишь в нескольких боксах от них стонет во сне какой-то курсант. И вразнобой храпят на разные лады остальные.

Никаких нештатных звуков. Тогда что же?..

Не расслабляясь, Эв скользнула к двери, проверила запор.

Порядок.

Только отчего так непривычно болит в паху? Словно в первый раз…

Эв не помнила, чтобы ей когда-то снились сны. То есть — возможно, сновидения ее и посещали, но Эв ничего о том наутро не знала. Сны проходили без последствий — мимо, не откладываясь ни в сознании, ни в памяти. Сны не укладывались в миросозерцание Эв, где все окружающие делились на своего и — всех остальных, которые могут представлять угрозу. Можно сказать, для себя Эв отвергала саму возможность снов. Неосознанно отвергала. Как возможность гибели принципала, с которой и ее собственная жизнь обрывалась, делаясь никчемной и бесцельной.

Снов нет. Есть только период отдыха, когда организм впадает в некую разновидность комы, наряду с пищей способствующую восстановлению сил и энергии для дальнейшего служения господину.

По крайней мере это Эв знала наверняка.

Она задвинула меч в ножны.

Однако — завтра Эв ляжет в постель с мнемодатчиком. Небольшая круглая блямба. Совершенно незаметная в волосах. Легкая и гибкая. Блямба запишет все импульсы мозга, покуда Эв будет за порогом бодрствования. Утром Эв выкроит время, чтобы посмотреть запись. Обязательно нужно разобраться. Вдруг это опасно для господина?

А пока…

Вчера был трудный день: господину предложили перевод в академию при Комиссии по чрезвычайным ситуациям, и он согласился. Завтра — то есть уже сегодня — в семь часов утра они убудут из училища к новому месту назначения. Господин сильно перенервничал, хотя и старался этого не показывать, но от Эв ничего не скроешь. Она знает каждую его морщинку, каждый волосок на коже.

При необходимости Эв могла обходиться без сна неделю, но…

Надо снова впасть в кому.

Или — лучше сесть перед дверью на пол и сторожить покой господина.

Так Эв и поступила.

9

Падать пришлось недолго — под коридором, который легионеры Ларса фон Шоербезена так интенсивно захватывали, обнаружился еще один, и именно туда провалился обезображенный взрывом «кентавр», а с ним — Дракон и Эв.

Грохот падения танка и каменных глыб слился с многочисленными воплями ужаса и боли, и Ларс, только коснувшись ногами поверхности — приземлился Дракон, надо сказать, крайне удачно, но и в ином случае силовое поле брони компенсировало бы удар, — сразу же ухватил многоцелевой штурмовой карабин обеими руками и, давя на спуск, описал перед собой ломаную кривую, и ее извивам вторили новые крики, а уж потом автоматически врубились плечевые фонари. Рядом вспыхнули огни на броне Эв — в их свете стали видны лица. Лица кругом — справа, впереди, слева, обломки и снова лица: искаженные гримасой боли, просто орущие изо всех сил, окровавленные, замолкшие навеки, мужские, женские, детские…

Видно, Дракон и Эв провалились в убежище, где пряталось от боевых действий гражданское население Д-1560. Объект зачистки.

— В яблочко… — прошипел Ларс, вновь поднимая карабин.

— Дракон-ноль! Дракон-ноль! Дракон!.. — неистовствовал в наушниках голос Лоренс. — Что?.. Не слышу!.. Высылаю двойку.

— Все в порядке, — отрезал Шоербезен. — Через минуту буду с вами. Двигайтесь вперед! Вперед!! — Ларс большим пальцем перевел карабин в режим широкого огня: конечно, так расходовалось больше энергии, зато лазерный луч на расстоянии пяти-шести метров как будто слизывал все на своем пути.

— Эв! — рявкнул он, нажимая на спуск.

Чины заорали. Те, кто еще мог, давя друг друга, метнулись в стороны, но Шоербезен водил и водил стволом справа налево — убегающие все равно оказывались подметены лазером, падали порезанными на куски, сгорали заживо, Ларс мерной поступью двинулся вперед, в темноту тоннеля. Сзади были «кентавр» и обширный завал.

— Не уйдете… — бормотал Ларс, брызгая слюной и утюжа лучом человеческую массу.

На секунду он прервался: принудительно вырубил внешние микрофоны — достали эти крики уже, достали! — и мгновенно сменил аккумулятор. Тут же на него, размахивая какой-то железякой, с неясным, но отчаянным воплем кинулся высокий чин в лохмотьях. Не добежал: сбоку возникла Эв и экономным движением снесла нападающему голову, заодно перерубив и железяку. Хороший у нее меч все же.

— Эв, план! — не переставая орудовать карабином, приказал Дракон, и тут же на лицевом щитке возникла схема помещения: длинная, уходящая на сто три метра вперед подземная кишка, наполненная китайцами; это Эв просканировала помещение и перебросила результаты Ларсу. — Как же вас тут до фига!.. — Он щелкнул переключателем, предупредил: — Воздух! — И пригнулся.

Из подствольника вырвался малый кумулятивный заряд и ударил в толпу: грохнуло, в стороны полетели куски тел, шлем окатило кровью, а Ларс тут же добавил еще и еще.

Уничтожить!

Уничтожить.

Оскальзываясь на крови, Дракон неуклонно продвигался вперед, равномерно чередуя подствольник с лазером. Под ногами хрустело.

— Кэптэн! Сэр!

Что еще?!

Ларс раздраженно стряхнул с плеча руку.

— Рядовой!!!

— Сэр… — Голос вытянувшегося легионера странно вибрировал. — Мастер-сержант Лоренс послал… Нет связи… Трудности наверху… — В наушниках шуршало, и не все сказанное достигало слуха Шоербезена. Или это просто кровь шумит в ушах?..

— Трудности?! — Дракон выпустил в темноту последние заряды из подствольника и снял с пояса две газовые гранаты. — Шайзе! Иду! — Швырнул гранаты вслед зарядам и повернулся: — Эв! Какого лешего ты не стреляла?!! И что со связью?!!

— …Не угрожали… — сквозь шорохи донесся до него тихий голос Эв.

— А приказ ты слышала?! Слышала приказ?!! — Шоербезен навис над девушкой, уперся стволом ей в шлем. — Уничтожить!!! — Сим-комфорт шлема еле успевал справляться со слюной гнева, которой Ларс брызгал на лицевой щиток. — Ты, безмозглая кукла!!!.. — Он изо всех сил пнул Эв ногой, и девушка рухнула на колени. — Закончите тут! — Махнул рукой Дракон топтавшимся в нерешительности легионерам. — Убедитесь, что все загнулись от газа! Выполня-а-а-ать!!!

10

Конечно, совсем без папаши не обошлось. Задействовал кое-какие свои связи Шоербезен-старший, помог бизнесмен на трудном жизненном пути единственному дитяти, пристроил в теплое местечко, догадался Ларс. С папашей он не общался уже несколько лет. Просто так в Черный легион не попадают, правда? Хотя Дракон одно время абсолютно серьезно полагал, что достоин еще и не такого. Ведь он замечательный. Единственный. Неповторимый. Это только потом, изрядно попотев в академии, успешно ее закончив, попав на «Назгул» и неутомимо, постоянно срываясь, затопав вверх по служебной лестнице, Ларс понял: приложил руку папаша, явно приложил, подсадил под мускулистую задницу. Благодарности Шоербезен-младший, понятное дело, не испытывал, он даже впервые после долгого перерыва связался с родителем и обложил того по полной программе: «Не суй свой нос в мои дела!!!» — и все такое, и папаша что-то робко вякал: извинялся, кажется, но Ларс не слушал. В раздражении ткнул пальцем в сенсор и оборвал связь. Да пошел он!..

Было и еще одно безусловное обстоятельство, решившее дело в пользу Ларса. Его замечательные личные качества. В Легион брали в первую очередь тех, кого с Землей или с другими освоенными человечеством планетами не связывали никакие узы — людей без родственников, детей и привязанностей, по-своему законченных и отпетых типов, которым было все равно, где делать карьеру, если вообще делать: главное, чтобы жизненные устремления были связаны с насилием при безусловном вооруженном превосходстве, а физическая форма позволяла с удовольствием выдерживать повышенные нагрузки, столь свойственные трудовым будням — на операциях или в состоянии готовности к таковым — карающего меча Комиссии по чрезвычайным ситуациям.

В Черном легионе Дракон нашел себя — окончательно и бесповоротно. Именно тут было его место: в средоточии власти, безграничной и неподотчетной посторонним власти над судьбами народов и миров. Ларс обладал всеми необходимыми качествами: он был совершенно беспринципен, упрям, как морально устаревшее животное баран, умел подчинить себя поставленной цели — безразлично, сам ли он ее себе определил или так приказало начальство, но лучше сам, конечно, — бесчувственен и безжалостен. Все эти «без» делали Шоербезена идеальным инструментом для выполнения жизненно важных миссий, определяемых Комиссией по чрезвычайным ситуациям, и карьеру он делал сравнительно быстро. Колонэл фон Суслофф только крякнул, когда сотня Шоербезена за четверть часа раскрошила базу взбунтовавшихся горняков на Плутоне — и вскоре произвел способного легионера в лэфтэнэты.

Ларс воспринял это как должное и стал еще больше времени проводить в тренажерном зале, а также в спаррингах с Эв: он все еще надеялся превзойти ее, хотя любому ясно, что форсированный организм синта всегда оставит далеко позади любого натурала. Ларс даже сделал себе пару не возбраняемых Легионом имплантаций, но и это к Эв приблизило его мало. К моменту производства в лэфтэнэты Шоербезен уже был одним из лучших бойцов «Назгула», и, хотя по части стратегического мышления он заметно отставал от других, например кэптэнов Гарамника и Куйберга (а последний был еще и чемпионом Легиона по рукопашному бою), фон Суслофф стал ненавязчиво выделять Ларса. У Суслоффа были свои цели.

Старый и опытный колонэл прекрасно понимал, что Шоербезен почти достиг своего служебного потолка — впереди была только одна ступень, кэптэнская, а в службе безопасности Дракону делать совершенно нечего — и оттого старался использовать рьяного лэфтэнэта на полную катушку, одновременно не упуская случая язвительно подколоть: колонэл хорошо помнил, что в люди Дракона вывели деньги отца, вовремя переведенные на счет КЧС. Иногда фон Суслофф, также приложивший руку к тому, чтобы Ларс фон Шоербезен стал тем, кем стал, ужасался своего создания и думал, что же будет, коли однажды новоиспеченного кэптэна не удастся удержать в узде; ничего хорошего не выходило — и потому Суслофф однажды вызвал к себе все того же Куйберга и проинструктировал, как быть в подобном случае. Не избалованный личным синтом — любовницей-телохранителем — Куйберг молча выслушал мудрые начальственные соображения и лишь кивнул: что тут непонятного! Один удар в основание черепа — и проблема рассосется сама собой. Такой удар Куйбергу особенно удавался. Но это — на крайний случай. А вообще фон Суслофф про себя твердо решил избавиться — с максимальной пользой для Черного легиона, конечно, — от боевой единицы с позывным «Дракон».

Ларс об этом, само собой, ничего не знал и пребывал в заблуждении относительно своего будущего: ему казалось, что со временем он вполне сможет возглавить Черный легион и стать полноправным хозяином на «Назгуле». Того, что для этого следует иметь в голове более поворотливые мозги и обладать хотя бы мало-мальски развитым чутьем ситуации, Шоербезен даже не предполагал.

Плутон принес ему две звездочки на воротник, а кризис в Орлеоне поставил на одну доску с кэптэнами Куйбергом и Гарамником, старыми и проверенными начальниками когорт. Ведь именно Ларс со своими легионерами молниеносно и беспощадно уничтожил охрану, а потом лично захватил прим-сотку эволанов — такое кодовое название получили эти по-своему забавные, похожие на волосатые шестиногие тумбочки чужие, вдруг активно запретендовавшие на Орлеон. Собственно, это было первое столкновение с иным разумом — первое за всю долгую историю человечества, и первой, а также и последней, единственной о долгожданном контакте узнала Комиссия, каковая тут же двинула к Орлеону «Назгул» с целью как всегда грамотно и без лишнего шума разрулить кризисную ситуацию. Волосатые тумбочки вывалились из подпространства на дальней орбите планеты и тут же решили на нее высадиться: Орлеон им понравился — кто знает отчего. В причинах никто разбираться, конечно же, не стал — налицо было покушение на перспективные интересы человечества, а предварительные исследования показали, что эволаны обитают черт знает где, даже не в соседней галактике, и это просто их корабль-разведчик, который, судя по всему, за дальностью расстояния и не чаял когда-нибудь вернуться домой. Вывод — а вместе с ним и приказ — был прост: тумбочек уничтожить, не дав отстучать «sos» в далекое далеко, распространение информации пресечь, а Орлеон на всякий случай распылить в молекулы, благо там все равно никакой жизни пока еще зародиться не успело, а тумбочки не в счет. Ну и набросать в секторе всяких следящих устройств, чтобы неповадно. Хотя… если удастся изловить пару-тройку волосатиков, то они могут понадобиться для опытов. Неплохо было бы посмотреть, что у тумбочек внутри и каким именно местом они думают. Но это факультативно.

Нельзя сказать, чтобы операция по разруливанию прошла совершенно гладко. Все же шестиногие тумбочки не зря пропилили такую уйму световых лет: у них нашлось, чем в ответ выстрелить. У Орлеона Черный легион понес самые большие потери за всю свою историю, а «Назгул» позднее провел более месяца в дико секретной ремонтной верфи на дальней орбите Нептуна. Однако нужный результат был достигнут: планета перестала существовать, тумбочек поубивали, а молодчина Ларс фон Шоербезен малой кровью сумел захватить командную капсулу эволанов — их корабль представлял собой диковатую на земной взгляд конструкцию, состоящую из многочисленных, таких вот разновеликих и удивительных по форме капсул, соединенных меж собой странными гнутыми-перегнутыми светящимися трубами (что ли?); все это хозяйство было разнесено в пространстве довольно далеко, безо всякой видимой системы, и при необходимости могло рассоединяться и функционировать автономно. Что и принялось делать, как только обнаружило приближение «Назгула». Суперкрейсер выпустил штурмовые боты, получил в лоб прямой наводкой от одной из яйцеобразных капсул, и — понеслось.

Ларсу, в общем-то, повезло: он случайно напоролся на прим-сотку. Это уже потом, когда плененных эволанов принялись изучать в одной из невозможно секретных лабораторий Комиссии — ну там засовывать им разные проводки в те места, куда проводки можно было засунуть, просвечивать всякими лучами, сканировать и вообще брать анализы, — стало ясно, что в руки любознательных специалистов попал именно прим-сотка, а тогда, у еще не расфигаченного Орлеона, фон Шоербезен просто взял на абордаж бугристый ком размером с полтора «Назгула», прорезал в обшивке дыру и, кроша все движущееся направо и налево, ринулся внутрь. Ларс лично пришил такое количество волосатых тумбочек, что уже на пятой сотне окончательно и бесповоротно сбился со счета, когда нечеловечески извилистый коридор, больше похожий на прямую кишку в спокойном состоянии, вывел его в полную мутного света пещеру, где в окружении охраны сидела особо крупная тумбочка повышенной волосатости — тот самый прим-сотка, как опять же позднее выяснилось, главный петух в местном курятнике, ибо именно он и топтал всех остальных особей без разбора, отчего в положенный срок случались новые мелкие эволанчики. Ларс и его команда метко расстреляли собравшихся — те яростно сопротивлялись, но главной ошибкой эволанов было презрение к хоть каким-то доспехам или индивидуальным защитным полям, и Эв этой особенностью их ментальности как нельзя лучше воспользовалась: ее катана с атомарной заточкой запорхала в пещере подобно светлой бабочке. Пушки, правда, у эволанов были что надо, и ужасно засекреченные техники до сих пор копались в их кишочках, пытаясь разобраться, что там к чему, и позаимствовать лучшее для утилитарных целей великого человечества, но тогда пушки тумбочкам помогли мало, и Шоербезен и его подчиненные с минимальными потерями захватили самого крупного чужака: Дракон лично поверг его наземь мощным ударом правой, закованной в усиленную броню ноги, после чего быстренько перемотал полимерным шнуром, так что эволан не мог пошевелить ни одним из шести членов. Тут и сражение само собой кончилось: воевать без прим-сотки эволаны не умели и тут же были поголовно уничтожены. «Назгул» распылил Орлеон и на пределе сил поврежденного двигателя поперся домой. Кстати сказать, соответствующим службам Комиссии все же пришлось подчищать некоторые концы: энергетическое возмущение засекли некоторые особо ретивые наблюдатели. Пятьдесят одному человеку пришлось выборочно затереть память, а еще с двумя — расстаться навеки: это были синты-астрономы, а синтам как следует почистить мозг практически невозможно. Да и какие же люди эти продукты генетических игрищ?..

Так еще две звездочки спланировали на воротник мундира Ларса фон Шоербезена. Дракон стал кэптэном, одним из трех в Черном легионе.

11

— Прррэлестно, кэптэн, прррэлестно… — задумчиво скворчал своей древней трубкой фон Суслофф, из-под мохнатых бровей разглядывая стоящего перед ним Шоербезена. У фон Суслоффа были широкие брови, заросшие торчащими в разные стороны жесткими седыми волосами. Колонэл за бровями совершенно не ухаживал: не причесывал, не выщипывал, подобно Куйбергу, вообще махнул на брови рукой и не притрагивался, пока не начинали мешать смотреть. Только тогда фон Суслофф проводил по провинившейся брови пальцем, устраняя помеху. При этом колонэл был лыс, как коленка, брил бороду и усы и в общем и целом выглядел бы комично, если бы не стеклянные пронзительные глаза, приковывавшие внимание собеседника полностью. — Вам, я вижу, крупно повезло. Не то что вашим легионерам. А?

Голос фон Суслоффа не предвещал ничего хорошего. Но Ларс особенной вины за собой не чувствовал, да и за плечом надежным эшелоном поддержки привычно застыла Эв. И потому Дракон промолчал.

— Офицер без солдат… — Суслофф совершил в кресле полуоборот, вынул трубку изо рта и принялся выколачивать ее в толстый стакан. — Вы-то сами как оцениваете ситуацию?

— Ситуация была нештатная, колонэл, сэр! — отрапортовал Шоербезен, вылупившись на информационный экран над командирским креслом: на экране яркой точкой было обозначено положение спешно уходившего от Д-1560 «Назгула». В глаза фон Суслоффу Ларс лишний раз предпочитал не заглядывать: в таких случаях Дракона охватывали неконтролируемые эмоции, которые могли существенно повредить карьере. — Не было никаких сведений…

— Как это верно! — перебил командир Черного легиона, бурой подушечкой большого пальца утаптывая в жерле трубки новую порцию табака. — Нештатная ситуация. Надо же. Не было сведений. Конечно. У меня создается безусловно неправильное впечатление, что я взял себе в капитаны полного думкопфа. Или — это правильное впечатление?

— Колонэл, сэр…

— Вы знаете, кэптэн, кто мы? — Суслофф резко поднялся на ноги и перехватил взгляд Шоербезена. — К вашему сведению, мы называемся Черный легион. Это я так, на всякий случай. Вдруг вы не в курсе. Мы — элита. Нет. Мы — элита элиты. У нас не бывает штатных ситуаций. Это вам не тренажер. Расслабься, девочка, — велел колонэл напрягшейся Эв и опять уселся. — К вашему же сведению, Шоербезен, приказы существуют для того, чтобы их выполнять. А не играть в мясника. Вместо того чтобы руководить людьми. Это я тоже так, на всякий случай. Чтобы ликвидировать досадные пробелы в вашем образовании.

Ларс вытянулся в струнку. Возразить ему было нечего: действительно, следовало оставить пару легионеров потравить газом спрятавшихся в подземелье китайцев, а самому поспешить наверх. Быть может, тогда бы и не случилось того, что случилось. Быть может…

Но как же приятно было жечь этих жалких уродов! Ларс вспомнил, как лопались их дурацкие, никчемные головы — будто мыльные пузыри — и непроизвольно сглотнул. Это было… это было почти как с Эв. Иногда. Когда Дракон привязывал ее к кровати и изо всех сил стегал форменным черным ремнем, а она лежала молча и покорно, лишь еле слышно постанывала, а потом — как же здорово бывало потом перевернуть ее на живот и…

Самое печальное, что фон Суслофф не повысил голос ни на полтона.

Ничего хорошего это не предвещало.

Шоербезен внезапно понял, что если колонэл решит выстрелить им в открытый космос, то никто ровным счетом не узнает, где могилка его, никто не обеспокоится и не раструбит в кибере о незавидной и несправедливой судьбе, постигшей одного из лучших солдат Черного легиона. Не говоря уж о том, чтобы помешать колонэлу близко познакомить Ларса с вакуумом. Суслофф будет в своем праве, ибо каждый на «Назгуле» — в его власти. Безраздельно. Ведь их всех на самом деле давно нет. Не существует. А есть набитый фантомами суперкрейсер-призрак под командованием матерого привидения по фамилии фон Суслофф.

Дракон, например, несколько лет назад погиб в катастрофе недалеко от Сан-Шантарска — такой ответ давали все поисковики в кибере, он проверял. Что по этому поводу думал Шоербезен-старший, Ларсу ведомо не было. И фак с ним, с папашей.

Ферфлюхт.

Матерое привидение между тем раскурило свою вонючую трубку, уселось на место и изучающе уставилось на Дракона.

— Что же мне с вами делать, Шоербезен?..

И этот вопрос повис в воздухе. Фон Суслофф и не ждал ответа. Колонэл, похоже, разговаривал со своей трубкой.

— Все ваши люди испарились. Последняя директива не выполнена. А вы стоите передо мной. Целенький и цветущий. Везение, да?

— Это случай, колонэл, — неожиданно для себя вмешался в диалог с трубкой Дракон. — Сэр!

— Не смешно, Шоербезен, — покачал головой фон Суслофф. — Итожу прожитое. По вашей вине сорвана важнейшая операция. Вы промедлили с выполнением своей части задания. Вы резали китайцев, вместо того чтобы захватить объект «а». Вы, в конце концов, остались живы. Знаете, — колонэл подался вперед и опять, даже сидя, умудрился захватить взгляд Дракона, — бывают такие случаи, когда лучше погибнуть. Геройской смертью.

Ларс совершенно не собирался погибать хоть геройской, хоть какой иной смертью. Честно сказать, ему пока еще не приходили в голову мысли о смерти. Да и смерть на поле боя — это было не в его стиле.

— Вопросы есть? — непереносимым голосом поинтересовался фон Суслофф, глядя Дракону куда-то в переносицу.

Шоербезен безмолвствовал.

— Прекрасно. Не люблю вопросов… Итак! До возвращения на базу вы побудете под арестом в своей каюте. А там посмотрим. Сдайте оружие. И девице своей скажите, чтобы оставила сабельку. Впрочем, понимающий человек всегда найдет, на чем повеситься или чем зарезаться. А, Шоербезен?

12

Эв внимательно смотрела на маленький экран личного компа: светлая комната, яркое солнце, зеркало, а в зеркале она — легкая, красивая, беззаботная, с гребнем в одной руке и с баллончиком в другой. Звук Эв выключила полностью — господин совсем недавно забылся беспокойным сном, и тогда она сумела незаметно выскользнуть из-под его тяжелой горячей руки, прокралась неслышно в узкий пенал санузла и теперь, сидя на полу рядом с низким корытцем стойки ионного душа, наблюдала разворачивающееся у зеркала действо, пыталась осмыслить запись, сделанную мнемодатчиком вчерашней ночью.

Вот она провела гребнем по волосам, намечая линию будущего пробора. Вот улыбнулась своему отражению, мимолетно оглянулась…

Что происходит?

Да я ли это?!

Я?..

Эв пристально вглядывалась в свое лицо — такое привычное и такое удивительно незнакомое, — она видела, как глаза ее двойника слегка расширились в легком испуге, но тут же веки успокоенно смежились: Эв-отражение блаженно щурилась в неге невидимых прикосновений, тело ее мягко извивалось вослед незримым рукам — Эв ясно помнила эти руки, горячие, точь-в-точь как у господина, сильные и властные, — вот она, глядя на себя самое в упор, медленно нагибается вперед, а по лицу ее блуждает счастливая, почти идиотическая улыбка…

Эв не могла оторваться от экрана: у зеркала была она — несомненно, и в то же время — не она. Кто-то, как две капли на Эв похожий, — нет, нет, никогда в жизни она не вела себя так, никогда не была она в этой комнате, никогда не причесывалась перед этим зеркалом, никогда не…

Тонкие белые трусики сами собой поползли вниз — рывками, упали вниз, и Эв-отражение переступила с ноги на ногу, окончательно освобождаясь от призрачной одежки; теперь лицо ее было прямо перед зеркалом, колодцы зрачков смотрели сами в себя — внезапно зрачки сильно расширились, словно от нежданной боли, да, да, именно от боли, Эв помнила эту боль, сладкую боль в паху, куда медленно, ласково, но настойчиво проникало нечто большое и тоже горячее…

Эв машинально поднесла руку ко лбу — отерла капельки пота и, внезапно осознав этот пот, несколько мгновений недоуменно смотрела на ладонь: влажные пальцы едва заметно подрагивали, а на экране — на экране компа Эв-отражение равномерно колыхалась взад и вперед, то ближе к зеркалу, то дальше, смуглые руки цепко держались за раму зеркала, черные волосы то закрывали лицо, то отступали волнами, и эта улыбка, эта блаженная улыбка!..

Откуда это?

Почему?!

Завороженно глядя, как ее двойник закусил губу, не будучи в состоянии выдержать нарастающую сладостную муку, Эв пыталась овладеть бешеным хаосом мыслей, набиравшим скорость вослед нарастающему ритму движений на экране; Эв старалась установить хотя бы подобие контроля над страшным торнадо, раздиравшим ее хорошенькую головку, — безумие, о котором Эв ведать не ведала, было, казалось, в одном-двух шагах…

Это все было с ней! И — не было!

Она — в неведомой комнате, у зеркала, одна.

И — не одна.

Кто? Кто?!

Невыносимо…

Дрожащим пальцем Эв коснулась сенсора.

Экран померк.

С трудом поднявшись на ноги, она пустила воду тонкой струйкой и, подождав, пока не наполнится ковшик ладоней, плеснула воду в лицо — потом еще и еще раз. Тщательно, с силой, чуть не сдирая кожу, растерла лицо мохнатым полотенцем.

Я не в порядке.

Со мной все плохо. Очень плохо.

Я сошла с ума.

Я — синт, и я сошла с ума.

Я — синт…

Это я во всем виновата.

Эв с силой надавила на виски.

Конечно, все дело в ней. Если бы она была в порядке, не случилось бы все то, что случилось на этой планете, и господина не поместили бы под арест. Она бы уберегла господина от неприятностей. Не мешкала бы, а помогла принять верное решение. Прорвалась бы сквозь ряды обороняющихся и не дала бы чинам взорвать эти чертовы бомбы. И — приказ был бы выполнен. Господин стал бы героем. А теперь…

Еще неизвестно, чем дело кончится, когда «Назгул» прибудет на базу. Может быть все, что угодно. Командир легиона — отвратительный человек, он терпеть не может господина и не упустит случая ему нагадить. Или еще хуже.

И во всем виновата она, Эв.

Эвелин ван дер Хаас.

Гребаный синт из пробирки.

Ни на что не годный.

Она медленно потянула из крепления автоматическую зубную щетку, невидяще глядя на тонкую, слегка заостренную ее рукоятку: вот выход. Простой и надежный. Наказание за все. Да, она должна быть наказана. Она не справилась.

Нет. Слишком просто.

Эв рывком вставила щетку обратно.

Глупости. Кто же тогда позаботится о господине?

Она во всем виновата — она и должна все исправить. Таков ее долг.

Эв выпрямилась перед узким зеркалом, вгляделась в свое отражение — настоящее: сумасшедшие глаза, раздувающиеся ноздри, упрямо, до белизны сжатые губы. Потом быстрыми точными движениями собрала волосы в экономный пучок на затылке.

Да.

Вывести господина из-под удара. Спасти.

Потом рассказать ему, что с ней происходит — а что, что с ней происходит? что?! — и пусть господин решает, как быть с Эв.

Она полностью в его власти.

13

— Р-р-ричардоннер-р-р-р… — Ларс фон Шоербезен с трудом разлепил тяжелые, непослушные веки. Язык, странно толстый и неповоротливый, ворочался во рту еле-еле. В голове плавал мутный туман: Ларс балансировал на грани беспамятства. Он не мог пошевелиться, а его замечательный командный голос, от грома которого приседали даже видавшие виды легионеры, превратился в полузадушенное, еле слышное (если вообще слышное, Дракон не был уверен) сипение. — Эв… — позвал Дракон, позвал, как ему показалось, внятно и достаточно громко, но сам себя не услышал. — Мамац-ц-цао…

Перед глазами рябило, плавали кривые цветные пятна, взгляд как следует не фокусировался, и тем не менее, собрав все оставшиеся силы, Ларс сумел разглядеть неподалеку смутно знакомую спину в вакуумной броне — тонкая талия, узкие плечи, черные ножны наискось.

Эв?!

Дракон напрягся, зашарил в сусеках памяти — где он? почему? что это вообще все такое?.. Память отзывалась вяло, еле-еле, выбрасывая какие-то смутные, сумбурные образы: темный ночной бокс, скомканная подушка, комариный укус в шею, грохот — тихий, далекий, как сквозь толстый слой ваты, ослепительный яркий свет, потом опять грохот, нет — скорее гул, знакомый гул… двигателей? Да, двигателей. Определенно. Значит, он, Ларс фон Шоербезен, на корабле?

Мамацао, да ведь он и был на корабле — а как же, на «Назгуле», красе и славе инженерно-технической мысли яйцеголовых, из которых ни один не выжил, на мега-крейсере Черного легиона, мчащемся сквозь пространство к постоянной базе…

Нет, нет.

Уж кто-кто, а кэптэн Шоербезен наизусть знает все звуки, которые издает «Назгул» — когда неуловимой тенью скользит между звезд; когда тупо висит, затаившись, на дальней орбите какой-нибудь очередной планеты, где возникла чрезвычайная ситуация, требующая немедленного хирургического вмешательства; когда, открыв шлюзы, равномерно выплевывает десантные боты…

Десантные боты.

Вот чьи двигатели издают такой гул.

И потом еще Эв… При чем тут Эв? Но ее лицо ясно стояло перед внутренним взором Дракона: прямо перед глазами, низко-низко, губы неслышно шевелятся, словно извиняясь…

Ферфлюхт.

Да что происходит?!

— Эв… — вновь зашевелил губами Шоербезен, и вновь ничего толком не получилось: его могучее тренированное тело не желало слушаться хозяина.

Дракон напрягся, изо всех сил попытался пошевелить пальцами — и внезапно ему это удалось. Так неожиданно, что Ларс опешил. И одновременно воспрянул духом: значит, еще поживем, поживем! Быть может, даже вечно. Прекрасно это — жить вечно.

Он сосредоточил взгляд на маячившей прямо по курсу знакомой спине и принялся равномерно дышать — вдох-выдох, вдох-выдох, — успокаивая сознание, отрешаясь от окружающего мира, мысленно сжимаясь до крохотного зернышка, свободно плывущего по волнам мироздания, чтобы потом пробиться во всеоружии в действительность. По телу побежала теплая волна: сработали вживленные драйв-капсулы — руки и ноги налились железной силой. Дракон знал — когда хотел, он был прилежный ученик, — что прибегать к этой методике можно лишь в крайних обстоятельствах, ибо форсаж организма сжигает его заживо, но сейчас, по мнению Шоербезена, был именно такой случай: неизвестность, ватная башка… или «Назгул» захватили альены? Но тогда откуда тут Эв? Может, мы единственные, кто спасся?

Ларс сызнова напрягся, что-то громко щелкнуло, ломаясь, — и он, вывалившись из кресла, всем весом грохнулся на квазититановый пол.

— Господин… — Эв стремительно метнулась к нему, наклонилась. Она всегда, всегда, сколько Дракон помнил и слышал, звала его «господин» и никогда иначе, нет, не «любимый», «милый», не «хани», «кабачочек мой» или модное «бэйба», нет, только «господин», и Ларсу это нравилось, это его вдохновляло и наполняло величием. Ларс считал это в порядке вещей. Потому что так было правильно. — Господин…

— Чертова кукла… — прохрипел фон Шоербезен и наконец-то услышал собственный голос, и то, что он услышал, Дракону не понравилось: какой-то чужой был голос. — Что?..

— Вы в безопасности, — Эв смотрела нежно. Да, она всегда называла его на «вы». Даже тогда, когда нормальные люди издают визги и прочие стоны страсти, и это тоже было нормально, правильно. Ларс очень удивился бы, услышь он от Эв «хани» и «ты». Даже, пожалуй, примерно наказал бы ее. Выдрал. — Теперь все будет хорошо.

— Помоги… — выговорил Дракон, с трудом поднимая непослушную руку и цепляясь за ее плечо.

— Да, господин, — ласково прошелестела Эв, легко подняла его огромное тело и водворила обратно на кресло. — Сейчас! — Она метнулась в сторону и снова возникла в поле зрения Ларса, со шприц-тюбиком в руке. — Потерпите… — В шею кольнуло, и Дракон дернулся: очень знакомое, совсем недавнее ощущение. Доннерветтер, отчего он ни черта не помнит?!

Дракон лежал в кресле и чувствовал, как другая волна тепла охватывает его — с шеи распространяется по груди и ниже; дрогнуло, оживая, Ларсово любимое достоинство, предмет его гордости и постоянных упражнений, закололо в пятках. Шоербезен на пробу поднял руку, и это удалось ему — уже без труда. Он сел.

— Докладывай.

— Господин! — Эв вытянулась в струнку. — В настоящее время все внешние источники опасности устранены. Вы в безопасности. Мы следуем в подпространстве, выполняя серию хаотических прыжков с целью сбить возможных преследователей со следа.

— Как?! — Ларс медленно поднялся: преследователи?! — Что произошло?

— Господин, — Эв смотрела прямо, не отводя глаз. — Осмелюсь доложить, во всем виновата я одна.

— Ты. Можешь. Объяснить. Толком? — схватив ее за плечо, навис над Эв Шоербезен. — Какие, мамацао, преследователи? Какая опасность? И что, джаляб, мы делаем в подпространстве? И кто надел на меня вакуумную броню?! Говори!!!

— Это я, господин, — не моргнув, отвечала Эв. — Из-за меня сложилась критическая ситуация с непрогнозируемым исходом. Мой долг — оберегать вас, и я предприняла все возможные меры…

— Чертова кукла!!! — заорал, тряся ее, Дракон, и на сей раз у него вышло по-настоящему, но Эв даже не дрогнула от его рева. — Да о чем ты толкуешь, дрянь?!!

— Осмелюсь доложить, пока вы спали, господин, я позволила себе ввести вам фриз-фиксатор, после чего захватила десантный бот номер сорок пять, погрузила вас и покинула «Назгул». Жертвы минимальные. Погоня отстала, — в глазах Эв была мольба.

От неожиданности Ларс даже отпустил ее.

— Ты — что?.. Ты…

— Вы были в критическом положении, господин, — торопливо продолжала Эв. — Ваша судьба, жизнь и благополучие находились под существенной угрозой, и все это произошло оттого, что я не смогла должным образом помочь вам выполнить приказ колонэла фон Суслоффа. Во всем виновата только я. Я не в порядке.

— Ферфлюхт!!! — роняя слюни, громовым голосом заорал Дракон, мощным ударом отбросив Эв в сторону, рванул к панели управления, плюхнулся в командное кресло. — Ты! Ты!!!.. — Пальцы его забегали по сенсорам: может, еще не все так плохо? Может, что-то можно изменить?

Нет. Долбаный синт был прав: десантный бот уже выполнил шесть подпространственных прыжков, сейчас находился в седьмом — черт знает где, — и, судя по показаниям приборов, этот прыжок должен стать последним. Топливо на исходе. Даже если Шоербезену приспичит развернуться обратно, к «Назгулу» и к привычной жизни, — десантный бот физически не сможет этого сделать. Бот вообще не рассчитан на подобные глупости — на все эти прыжки, — и данная функция, нештатная, кстати, придана ему механиками «Назгула». На всякий случай. Все, на что будет способен кораблик после выхода в нормальный космос, — это медленно тащиться на нормальной тяге. Да и то не долго.

Еще бы знать, куда стараниями этой идиотки нас занесло… Но определить координаты станет возможным, лишь выйдя из прыжка.

Да чтоб ты сдохла!!!

Это же конец всему.

Всему.

Конец.

Дракон вскочил и, рыча, кинулся к Эв, изрыгая проклятия, принялся колотить ее руками и ногами — девушка стояла молча, не сопротивляясь, только голова ее моталась от ударов. Дракон сбил ее с ног.

Лишь превратив лицо Эв в кровавую маску, Шоербезен перевел дух, пнул напоследок лежащую и, тяжело дыша от отчаяния, вернулся к пульту управления. Кровь бессильной ярости стучала в висках.

Убью бешеную суку.

Пристрелю.

Сдеру скафандр и выкину в вакуум.

Но сначала…

Дракон снова опустил руки на сенсоры.

— Это… небезопасно… — донесся до него прерывающийся голос Эв. Шоербезен проигнорировал замечание, загерметизировал броню и, не жалея сенсоров, продолжил барабанить по ним, вводя команды на экстренный выход из подпространства. — Господин… молю вас… Мы можем врезаться в какой-нибудь… объект… Позвольте мне… Господин…

— Заткнись! — рявкнул Ларс, не отрываясь от пульта. — Все зубы выбью.

Эв заткнулась. Лишь тихо зашипела ее броня, тоже герметизируясь.

Сейчас!

Дракон последний раз ткнул пальцем в нужную кнопку, выбив ее из панели, и ухватился за подлокотники: на лобовом экране непроглядная чернота прорезалась серией концентрических белых кругов, несколько раз ослепительно вспыхнула — странно так вспыхнула, Ларс, далеко не новичок в подпространственных прыжках, видел подобные вспышки впервые, — и десантный бот, дрожа, как жертва панэнурезной лихорадки в последней стадии спонтанного выпадения прямой кишки, на полной скорости вывалился в обычный космос.

Прямо по курсу возникла сверкающая кристаллами наростов туша стремительно надвигающегося астероида. Увернуться времени не оставалось, и бот от души, всей массой в астероид врезался. Хряпнулся бортом о бездушную, раз в десять его больше глыбу — хорошо, не носом, — после чего развалился на множество мелких частей, и части эти шустренько разлетелись в стороны. Когда-нибудь вполне осмысленный кусок десантного бота номер сорок пять свалится на голову ничего не подозревающим, но удивительным формам жизни на далекой-далекой планете, и местные яйцеголовые — или какой там формы головы у местных умников? кто знает! — будут прыгать от радости, узнав наконец, что они не одни во Вселенной. Редкое счастье, что и говорить.

— Эв! — рявкнул в коммуникатор фон Шоербезен. — Эв! Ко мне!

Он основательно приложился головой при столкновении, и из носа пошла кровь, но с сознанием не расстался — успел отскочить в глубь командного салона, сгруппировался, даже штатный карабин с полным боекомплектом пальцем зацепил, и тут грохнуло. Бот был сконструирован не далекими от устрашающих жизненных коллизий гражданскими даунами, а знающими свое дело военными с практическим устройством головного мозга, и потому при столкновении ничто на его борту не сдетонировало, не взорвалось, двигатели автоматически отстрелились и с хорошим ускорением скрылись в пустоте, где через некоторое время сверкнула яркая вспышка, а Дракон, отмахиваясь от мелких обломков, увернулся от стремительно мчащегося на него искореженного десантного отсека, вылетел в вакуум и выпустил титановую стрелку в сторону причины аварии.

И теперь, болтаясь в великом Ничто рядом с астероидом — на привязи, среди осколков кристаллов и камней побольше, торопливо оглядывался: искал Эв. Одному загорать в пустынном уголке космоса совершенно не светило.

— Да, господин, — послышался ее голос. — Я здесь. Дайте пеленг.

Она здесь.

Чччче-е-е-ерт!

Ларс коснулся нужного сенсора на левом плече, перекинул ремень карабина через другое, отпихнул вывернувшийся откуда-то справа искалеченный при столкновении санузел и принялся ждать — через полминуты, аккуратно, экономно маневрируя мини-движками в ботинках, к нему поддрейфовала Эв.

Теперь их снова было двое.

— Тупой синт, — с показным спокойствием приветствовал ее Шоербезен. — Из-за тебя я в полной жопе. — И врезал Эв ногой, изо всей силы. Та отлетела к астероиду, мячиком отскочила от него и устремилась куда-то в пространство, а получивший обратное ускорение Дракон затрепетал на конце полимерного шнура. — Долбаная сука!!! — заорал ей вслед Ларс. — Немедленно вернись, и я с тобой такое сделаю!..

Бессильная ярость переполняла его.

14

Когда Ларсу фон Шоербезену было лет, наверное, десять, в их семейном обиталище однажды вышла из строя электроника. Говоря точнее, отказал хоум-кипер — не сошел с ума, отрабатывая случайные обрывки программных кодов, в результате чего могло случиться много чего удивительного, с совершенно непредсказуемым для хозяев исходом, — нет, хоум-кипер по кличке Селеста, или попросту Сел, сломался. Вырубился. Умер. И перекрыл как все входы-выходы, так и системы связи с внешним миром, который единственно и мог помочь в подобном затруднительном положении.

Звукоизоляция в боксе была отменная, и когда будущий Дракон обратил внимание, что уже довольно долго к нему не наведывается с очередной порцией питания дроид-нянька, изолированный в соседнем помещении Шоербезен-старший уже совершенно сорвал голос в тщетных попытках до кого-нибудь докричаться. Ларс же был полностью поглощен усовершенствованием любимой биты для квайл-крика: с помощью подручных средств загонял в нее найденные в кладовой виброгвозди — и все как будто получалось, и бита становилась очень похожей на орудие, которое Ларс подсмотрел у одного из персонажей вышедшего на прошлой неделе дополнительного уровня популярного нетгейма «Астарот гипердрайв III», и тут гордый успехами подросток захотел убедиться, насколько приблизился к искомому, для чего попытался врубить кибер-куб — а вот фигушки! не работает виртуалка. Нету связи.

Ларс озлился и хотел было съездить по непокорному кубу битой, уже даже руку занес, но вовремя одумался: все же виртуалка была очень полезна, и вдруг папашка не захочет раскошеливаться на новую?

Тогда он, волоча за собой новую игрушку и безжалостно царапая мягкий пенопластик пола, протопал к двери и ткнул пухлым пальцем в сенсор.

Никакого результата. Дверь, которая в любой момент предупредительно распахивалась раньше, ныне хранила безразличную неподвижность.

— Ну ты… — сказал Ларс, сверля дверь взглядом. — Живо!

Дверь по-прежнему безмолвствовала.

Ларс пнул ее ногой, но дверь не реагировала.

Ладно.

Шоербезен ткнул в другой сенсор, активировавший внутреннюю связь, — иного выхода, как немного пообщаться с родителем, у него не было.

— Эй, там! — воззвал он. — Эй!

Связь не работала, и призыв канул втуне.

Ларсу вдруг стало жутко. До колик в животе. Небольшой домашний мирок отказался подчиняться, он не отвечал на требования привычным с пеленок образом — он вообще никак не реагировал; любимый вирт-объем не подавал признаков жизни; кругом были бездушные, неповинующиеся стены, а еще — голо-окно, и, оглянувшись на него, Ларс внезапно заметил, что поверхность окна матово-черна, безжизненна.

Шоербезен ощутил себя запертым в четырех стенах — одиноким и совершенно беспомощным, и это оказалось так страшно, что Ларс, взвыв изо всех сил юной глотки, принялся в каком-то безумном исступлении молотить битой по двери — дверь стояла неколебимо, пара гвоздей с противным визгом сломалась и впилась в потолок, но потерявший всякое соображение подросток не обратил на это никакого внимания: захлебываясь визгливыми рыданиями, он бил в дверь и бил, колотил изо всех сил, раскрошил пульт управления, измочалил косяк — рука соскочила, и Ларс грохнулся на колени, но тут же вскочил, слепо размахивая покореженной битой, налетел на стол, обрушил на него град ударов. Стол проявил твердость, и бита сломалась, а Шоербезен, подвывая, устремился в испытанное укрытие, в темноту, что всегда царила под кроватью.

Там он и просидел, в луже собственной мочи, размазывая по лицу сопли ужаса, несколько долгих, как бессонная ночь, часов — пока наконец не отворилась дверь и в помещение не ворвался всклокоченный родитель: ему удалось достучаться стулом до нижних соседей, и те, обозленные настойчивым раздражителем, явились лично высказать, что на самом деле думают про живущих выше. Остальное было делом элементарной аварийной техники, которая живенько восстановила нормальное положение вещей.

Но только не для Ларса — пару недель после этого знаменательного случая он провел в объятиях кибермеда, да и то пришлось потрудиться, чтобы запихнуть туда мальчика: освобожденный Ларс орал как умалишенный и отбивался с недетской силой, пока наконец с помощью трех дроидов не удалось сделать ему первый расслабляющий укол; дальше стало легче: будущий Дракон шмякнулся лицом в пол, после чего и был водворен на ложе излечения от глубокого нервного срыва.

Шоербезен те часы запомнил на всю жизнь. Не раз и не два глухие, безнадежные стены комнаты являлись ему во сне после — Ларс просыпался в холодном, липком поту давнего страха, плакал от вновь пережитого бессилия и успокаивался, лишь когда наступало утро. С возрастом и опытом воспоминания, как это обычно бывает, истончились, ослабли, сны отступили и потеряли остроту, да и Ларс не раз пытался отгородиться от пережитого, закрыть на него глаза, притвориться, будто ничего такого с ним не было, или было, но не с ним, — и все же глубоко в потаенных уголках души, примерно там же, где обитал темный сгусток дерьма, с которым Дракон явился в свет из материнской утробы, упорно жило воспоминание о заточении. Дрянь к дряни тянется — похоже, именно темный сгусток приютил, вобрал в себя Ларсов страх, исподволь холил и лелеял, не позволяя умереть совсем. Иногда, под настроение, Дракон с содроганием думал о том, что подобная ситуация может повториться.

И вот сейчас, болтаясь в черноте необозримой пустоты, не располагая возможностью связаться с кем-нибудь, не имея представления о том, где находится, с жалким запасом кислорода в баллонах вакуумной брони, Ларс фон Шоербезен, позывной «Дракон», вдруг почувствовал, как покрывается холодным потом ужаса — того самого, давнего, глубоко запрятанного ужаса: Шоербезен внезапно осознал, что он — один. Совершенно один. Отрезан ото всех. Неизвестно где. Без малейшего шанса на спасение. Он даже не успеет проголодаться — гораздо раньше нечем станет дышать.

Клокочущая ярость, минуту назад кровавым маревом застившая мир, мгновенно отступила, исчезла, сгинула — что такое конец карьеры в Черном легионе перед лицом неизбежной, мучительной и бессмысленной смерти?

Безумие ужаса стремительно охватывало Дракона с ног и до головы — так, верно, бывает, если свалишься в жидкий азот (кто падал, тот знает), — Ларс затрясся, забил бессмысленно руками, засучил ногами, заорал непривычно тонко; он, судорожно дыша, ухватился за шнур и лихорадочно подтянул себя к астероиду; сильно стукнулся о его шероховатый бок, боли не заметил и вцепился в трещины пальцами.

Жить! Жить! Ларс страстно хотел жить.

Ему так нравилось жить — ведь буквально только что почти весь мир лежал у его ног, когда во главе своих легионеров Дракон обращал в пыль целые планеты, когда любые вписывающиеся в устав удовольствия и наслаждения находились на расстоянии протянутой руки… — теперь Ларс не думал обо всех этих глупостях. Он просто чудовищно хотел жить. Физически существовать. Быть может, даже не так уж и вечно, но — вполне достаточно для того, чтобы начать жалеть об этом.

— Помогите… — вне себя плакал Шоербезен. — Кто-нибудь… Я не хочу… Не хочу… На помощь… — Его утративший былое величие голос, какой-то жалобный скулеж, разносил по ближайшим окрестностям штатный передатчик, но звезды — звезды были так далеко, и плевать они хотели на стенания кэптэна, теперь уже, ясно, бывшего. — Кто-нибудь…

Один! Совсем один!

Что он наделал! Зачем, зачем он ударил Эв?! Где она теперь? Эв всегда приходила на помощь. Эв всю жизнь была рядом. Она что-нибудь непременно придумала бы! да, придумала бы! А он…

Глотая сопли, Ларс бился головой о безжизненный астероид, а астероид равнодушно летел по скорректированной столкновением новой траектории.

Ну вот, уже трудно дышать. Неужели воздух кончился так быстро?! Сколько же прошло времени?..

Дракон судорожно ткнул пальцем в сенсор, и на лицевом щитке обновились данные тестирования брони — нет, воздуха еще полно… Полно — для чего?! Что такое четыре с половиной часа? Что можно успеть за такой срок?! Разве что — застрелиться.

А-а-а-а-а!!!

Дракон с ужасом содрал с себя и оттолкнул прочь карабин — надежное, ни разу не подводившее его оружие мгновенно кануло во мраке, пустилось в бесконечное путешествие вослед обломкам десантного бота.

Шоербезен бился об астероид и рыдал в голос.

Неужели все это происходит с ним?!

Не во сне?!

Как проснуться? Как?!

— Эв!!! — заорал он, пытаясь вытереть перчаткой слезы и напрасно скребя броней по забралу. — Где ты, Эв?! Вернись!!!

Тишина. Лишь легкое шуршание бесконечного космоса.

— Эв… — обессиленно прошептал Ларс, чувствуя, как отнимаются ноги. — Эв…

Тишина.

Боги, как же полно в космосе тишины! На кой черт нужна такая прорва тишины, если все равно ее никто не слышит?!

— Господин… — вдруг услышал Дракон и не поверил своим ушам. — Господин… — Голос Эв был слаб, в нем явственно слышались умоляющие нотки. — Позвольте мне вернуться.

— Эв!!! — Ларсу показалось, что никогда еще в жизни он не был столь нечеловечески счастлив: практически утерянная только что жизнь на глазах возвращалась к нему обратно. Он встрепенулся, с размаху ударил по астероиду и отлетел в сторону, но шнур притормозил полет. — Дорогая моя! Замечательная!!! Да! Да! Вернись! Скорее! Скорее, милая!!! — Вновь прилипнув к астероиду, Шоербезен закрутил головой: где? где?!

Вон!

Вдали мелькнул огонек, погас и снова возник — ближе, еще ближе. Ах, умница моя!

Сердце стучало, как ненормальное. Сердце готово было выпрыгнуть из горла и пуститься в самостоятельное космическое путешествие.

— Эв, Эв… — лихорадочно шептал Ларс, сжимая подругу в объятиях, когда она наконец достигла астероида. — Эвушка… — От счастья Дракон был готов расцеловать ее всю, но мешал скафандр.

— Господин… — В голосе Эв слышалась тихая, радостная нежность. — Я наткнулась на обломки какого-то транспорта… Это там, недалеко.

15

Найденный Эв транспорт оказался здоровенным грузовиком — темным и на первый взгляд безжизненным. И дрейфовал он не столь далеко от астероида, что так гостеприимно встретил героически вышедший из подпространства десантный бот.

— Прелестно… — пробормотал фон Шоербезен, настороженно разглядывая приближающуюся темную громаду; теперь он уже жалел, что столь бездумно выкинул штурмовой карабин. Лучи плечевых фонарей вырывали из мрака не самой первой новизны мощные плиты обшивки и иллюминаторы. — Ты была внутри? — спросил Дракон у скользящей рядом Эв.

— Нет, господин, — отвечала она. — Я лишь просканировала вот эту часть. Внутри вакуум. Транспорт мертв.

— Еще бы, — Ларс задержал взгляд на солидной пробоине. — А это еще что?!

Мимо величаво проплыла невразумительно всклокоченная туша: четыре застывшие в последних судорогах ноги, заканчивающиеся копытами, лихо изогнутый хвост, кривые рога на башке, кончик одного сломан. Забавное такое существо, явно негуманоидное. Казалось, ему впрыснули под хвост жидкого перца и безо всякого перерыва выбросили в открытый космос — тут существо и окостенело: с вытаращенными глазами, раззявленной нелепо пастью, тщетно пытаясь ускакать от раздирающего задницу пожара.

— База данных идентифицирует данное существо с… коровой, — запнувшись, доложила Эв. — Пора замедляться, господин.

Они отработали торможение — Дракон между делом отметил, что топлива для мини-движков осталась самая малость, и с найденного грузовика им с Эв ну никак не улететь. Если только тут не обнаружатся неповрежденные запасы. Да и куда, собственно, лететь? Для начала неплохо бы определить координаты. Если в транспорте остались живые приборы, то…

— Еще одна! — Шоербезен увернулся от очередной распластанной в экзотической позе туши, и тут они с Эв прибыли: достигли обшивки и вогнали в нее по стрелке со шнуром. Закрепились на объекте.

— Грузовой транспорт класса «Моисей», господин, — сверившись со сканером, сказала Эв. — В пятидесяти с чем-то метрах правее должен быть люк.

— Толку-то? — отозвался Ларс, разглядывая крохотную, сантиметра в два, дырочку в обшивке, круглую, аккуратную, с ровными краями. — Мыслю так, что транспорт побил метеоритный поток и автоматика загерметизировала входы… Нужно искать дырку побольше, а там… А там посмотрим. — Дракон был непривычно мягок: неистовая радость спасения еще не выветрилась полностью, а о том, как он избил недавно Эв, Ларс предпочитал не думать. — Если что, разрежем переборки. Это не внешняя обшивка все же. Главное — пролезть внутрь.

— Да, господин, — в отличие от хозяина, Эв не рассталась со штурмовым карабином, и чем порезать переборки, у них было.

— Расходимся, — принял решение Ларс. — Ты вправо, я влево. Если найдешь подходящую дырку — зови.

Разматывая шнур, Ларс осторожно полз по обшивке покинутого транспорта и думал, что шансы выжить у них очень малы. Малы — но пока есть. Судя по всему, транспорт потерпел крушение не так давно, а это значит, что на его поиски вполне могут прислать — если уже не прислали — какой-нибудь малый, например, сторожевик или другую аналогичную посудину; транспортное средство следовало захватить, экипаж выкинуть за борт, а там… по обстоятельствам. В том, что захватить сторожевик удастся, Шоербезен ни мгновения не сомневался — его слишком хорошо учили подобным штукам, да и практика была. Ой — была…

Впрочем, Дракон знал по опыту, что скорее всего прилетит наблюдательный зонд, напичканный всякой автоматикой, покружится вокруг «Моисея», снимет данные и, не найдя живых, слиняет себе восвояси, дабы в порту приписки могли со спокойным сердцем вычеркнуть грузовик из реестра, а его экипаж — из списков живых. Человечество так богато численностью рядов. Что ему какая-то сотня-другая очередных бедолаг!

Зонд Ларс захватывать не собирался. Зачем ему зонд? Нет, от зонда, напротив, следует прятаться всеми доступными способами. Из Черного легиона не уходят, и если информация о том, что он, кэптэн Шоербезен, жив и здоров, просочится, а просочится она в первую очередь к фон Суслоффу, ибо так устроен мир, — никто с ним церемониться не будет. В самые короткие сроки Дракон, ныне — так или иначе нарушивший приказ беглец из-под стражи, да еще и угонщик штатной единицы планетарного десантирования, лишится сначала любимого здоровья, а потом и самое драгоценной жизни.

Вот же угораздило…

Ферфлюхт!

Самый привлекательный на данный момент вариант — проникнуть в руины «Моисея», затаиться там и попробовать хотя бы частично оживить тутошнюю технику: подышать, пожрать, поспать, а может, даже найти и что-нибудь такое, что еще в состоянии автономно двигаться в вакууме, например — очередной бот, шлюп, спасательную капсулу. Последнее — хуже всего, конечно: эта фигня не назначена ни на что другое, кроме как дотащить всех, кто успеет влезть внутрь, до ближайшей планеты; но все же и капсула — лучше, чем ничего: в ней полезный НЗ, запас кислорода, приборы, наконец, полезные. На борту гражданского транспорта просто обязаны быть средства эвакуации, а раз «Моисей» попал в метеоритный поток — явно не всеми из них успели воспользоваться по назначению: вон как коровы вокруг летают. Наверняка парочка капсул, не дождавшись спасаемых, так и стоит в аварийных колодцах. Добраться до них, починить, если надо… А вдруг тут поблизости еще и планетка какая завалящая крутится?..

Мимо величаво проплыла волосатая туша с мощными рогами — и сканер, обработав изображение, послал его в базу данных, а та выдала: «Як». Что за гадость такая? Як. Летающий музей реликтов какой-то.

О, а это уже интереснее: вслед за волосатым яком увязалось скорченное тело — даже без скафандра. Ларс мазнул сканером по покойнику, но кроме того, что это женщина тридцати двух лет, еврочинского происхождения, признаков жизни нет, данные со штрих-кода, имя-фамилия-Земля — ничего, само собой, не узнал. Но про себя удовлетворенно хмыкнул: предположение о том, что не все спасательные шлюпы покинули транспорт, укрепилось. Вот оно — окоченевшее подтверждение. И еще одно следом порхает. Уже мужского пола.

— Господин! — послышался голос Эв: девушка была явно обрадована. — Вижу пробоину, вполне достаточную для проникновения. Даю пеленг.

— Иду, — проводив взглядом широко раскинувший руки и ноги труп в незастегнутом легком скафандре, ответил Ларс.

Ну вот и дырка нашлась.

Дырочка.

Нет, скорее — дырища, подумал Ларс: взгляду открылась пробоина не менее пяти метров в диаметре, украшенная по краю вывернутыми, выгнутыми ударом наружу разновеликими лепестками толстого металла; Эв с карабином на изготовку парила рядом.

— Слушай приказ! — скомандовал ей Дракон: что же, пусть в его когорте остался всего один легионер, однако это вовсе не повод отступать от веками наработанной схемы «рядовой впереди, командир позади». — Проникнуть внутрь! Постоянно быть на связи!

Эв тут же послушно скользнула в черноту пробоины.

16

…Ларс очнулся от того, что кто-то настойчиво и довольно бесцеремонно его тряс. Тряс сильно: шлем бился о переборку, и прямо перед носом Дракон разглядел крупные титановые заклепки — заклепки приближались и удалялись. Бум-бум-бум.

— Господин! Господин! — услышал он отчаянный голос Эв. — Вы в порядке?

— Что?.. — Шоербезен уперся руками в переборку. — Нет, я не в порядке. Я чертовски не в порядке!.. А где?.. Где… это?.. — Он повернулся: перед ним была Эв, и позади лучи плечевых фонарей выхватывали из мрака какие-то бесформенные белесые кули, а за ними царила абсолютная чернота.

— Что, господин? О чем вы?

— Так, не обращай внимания, — Шоербезен поднял глаза: над головой была дыра с рваными краями, и через нее заглядывали далекие звезды.

Да. Разбитый метеоритным потоком транспорт.

Конечно. Он как раз полез внутрь, и тут его срубило.

Ферфлюхт.

Наверное, он уже подхватил какую-нибудь космическую заразу. Особое излучение, воздействующее на мозг. И впал в спонтанный обморок. Мамацао! Как это не вовремя. Плохо, если такие штуки будут повторяться. Нужно срочно найти работающего кибер-меда! Срочно!

— Ну что тут? — спросил Ларс, протягивая руку к белесым кулям.

— База данных идентифицирует это с животными типа «овца», — торопливо доложила Эв. — Я так рада, что с вами все хорошо, господин. Я так вас…

— Да ну? — Дракон поморщился: что за нежности! нашла время! — Живо бросай эти муси-пуси и займись делом. Что? Не ясно? — встряхнул он Эв, увидев, что лицо ее, обезображенное свежими синяками и ссадинами, на секунду закаменело и приобрело странное, отсутствующее выражение. — Двигай-ка вперед, милая! Пора добраться до центра управления этой дерьмовой колымагой!

— Да, господин, — Эв справилась с собой, скользнула в глубь транспорта, и Дракон двинулся следом, ориентируясь на свет ее фонарей.

Некоторое время они провели в довольно обширном отсеке — как сообщил комп, в правом грузовом трюме. Было неудобно: в пустоте трюма там и сям, кучами и поодиночке, болтались окостеневшие трупы животных разных пород, которые Дракону довольно быстро наскучило определять, и туши приходилось осторожно отталкивать; зато потом, когда Эв, а следом и Ларс — он неотрывно думал о гипотетическом излучении, которое оказало столь печальное воздействие на его драгоценный организм, — достигли наконец люка, по счастью, не заблокированного, и Эв довольно скоро взломала замок с помощью подручных штатных средств, Шоербезен, как следует вцепившись в подходящую скобу, от души въехал ногой по ближайшей овце. Овца пулей исчезла в темноте и породила такое броуновское движение среди своих покойных собратьев, что аж переборки задрожали.

Дальше стало легче: в техническом коридоре, ведшем к грузовым лифтам, нашелся терминал — обслуживающие контуры грузовика, опять же по счастью, продолжали работать в ждущем режиме — и Эв, вонзив в него пару штекеров, довольно быстро взломала управляющие коды. Это был уже успех — и успех вполне значительный: теперь Ларс и Эв могли открыть все попадающиеся на пути двери; по крайней мере, надеялись, что получится открыть. Грузовик был старой модели, им управляло несколько подчинявшихся главному компьютеров, и с тем, который отвечал за блокировку дверей на технических и грузовых палубах, они, кажется, поладили. Неясным оставалось, как их новый электронный друг поведет себя, если на пути обнаружится неразгерметизированный отсек. Общий план корабля терминал тоже выдать отказался: системный сбой. И лифты не работали.

Некоторые трудности возникли с парочкой дверей, которые к призывам открыться остались глухи; двери пришлось вырезать с помощью карабина, но резервы его энергии тоже были небезграничны. Кроме того, и запас воздуха неумолимо таял.

Эв, а в паре метров позади и Шоербезен, цепляясь за все, что попадало под руку, быстренько преодолели несколько длинных, как жизнь, коридоров — они двигались туда, где, по их прикидкам, должна была располагаться рубка грузовика, и Ларсу опять стало казаться, что воздух на исходе, но он теперь паниковал меньше: ведь в случае чего Эв обязательно отдаст ему остатки своего кислорода, — и наконец выбрались к очередному лифту. Лифт двери не открыл; пришлось снова прибегнуть к карабину. И опять повезло: кабина стояла на их уровне. Взломав ее крышу, Эв и Ларс как следует оттолкнулись — и стремительно вознеслись вверх, в мгновение пронизав толщу грузовика и впечатавшись в потолок. В ход пошли титановые стрелки — немного поболтавшись на тросиках, Дракон и его верная подруга наконец стабилизировались, а там, вырезав створки, выплыли в очередной коридор, на сей раз широкий и просторный, даже с узорными финтифлюшками на стенах, видимо, призванными обозначить некоторое наличие уюта и даже относительного комфорта.

Это был явно пассажирский уровень: здесь повсюду плавали разнообразные мелкие и крупные предметы бытового назначения; впрочем, несколько раз Дракону на глаза попались лучевые пистолеты и даже устаревшей модели охотничий импульсный карабин, но и они, по всей вероятности, относились к дорожным запасам бывших обитателей транспорта. Интересные были они, эти путешественники, — Ларс уже запарился отталкивать прочь их недвижные скрюченные тела.

Эв приникла к очередному терминалу; терминал оказался неживой. Сообща нашли еще один — то же самое. Ларс начал нервничать. И тут Эв ткнула пальцем в стену: как же примитивно и в то же время просто! — на стене висела небольшая пластиковая схема аварийной эвакуации, и на схеме явным образом была обозначена рубка.

— Ты моя прелесть! — обрадовался Дракон, и Эв приняла это на свой счет, хотя Шоербезен имел в виду схему. — Так… По этому коридорчику, до упора, первая дверь направо и прямо, прямо, прямо…

17

В рубке было пустынно: ни тебе холодного трупака в интересной позе, ни самой что ни на есть завалящей, окоченевшей от знакомства с открытым космосом и потому забывшей дышать овцы. Дверь вскрылась довольно легко: Эв повозилась всего-то пару минут — но и тут, в сердце управления транспортом, воздуха не оказалось, а сиротливо плавали разные полезные в навигации предметы, вроде медленно вращавшихся в невесомости мемо-кристаллов, чьих-то розовых и широких портков — портки красочно и выразительно парили в углу кабины, рядом с блоками стабилизации генератора подпространственного входа-выхода, — а также прочей бытовой мелочовки: допотопных ручек для письма, невскрытых брикетов аварийного пищевого запаса, разнокалиберных шариков белесой жидкости, еще чего-то, что Ларс фон Шоербезен не стал разглядывать. Дракон ринулся к креслу первого пилота, уцепился за подлокотник, погасил ускорение, втиснулся в узкое для вакуумной брони ложе и оглядел центральный пульт.

Пульт безмолвствовал.

Лишь в уголке помаргивал зеленый глазок стэндбая общего контура.

— Позвольте, господин… — В соседнее штурманское кресло опустилась Эв, аккуратно пристегнула себя ремнем, откинула панель и вставила в открывшиеся разъе-мы пару контактов от своего компа. На то, чтобы просто слинковать компы, девушка времени тратить не стала.

— Давай, давай, милая, — подбодрил ее Шоербезен, обводя унылым взглядом мертвые датчики. В пилотировании Дракон понимал — но ровно столько, сколько необходимо кэптэну, возглавляющему когорту быстрого развертывания и качественной зачистки: то есть когда пульт жив, здоров и функционирует, а в движке довольно топлива, Ларс вполне мог привести куда надо почти любую состоящую на вооружении Земной Федерации космическую посудину, умел рассчитать элементарный курс и знал, как в случае чего отстрелить подальше к такой-то матери двигатели вместе с их взрывоопасной начинкой, но когда приборы молчат — починить их бравый кэптэн в состоянии не был. Для этого в штате его когорты предусматривались два специально обученных человека. — Сделай уже что-нибудь.

Запасы воздуха становились все меньше.

Эв нагнулась над пультом, потом сунулась ниже. Ларс перевел взгляд на небольшой, забранный толстым стеклом иллюминатор, атавизмом торчавший среди громадных, ровным счетом ничего не показывавших обзорных экранов, — лучи фонарей блеснули на глади стекла, Дракон на мгновение увидел свою фигуру, неуклюжую и в броне гротескно огромную, потом его ослепило отражение, а когда он отвел фонари немного в сторону и перед глазами перестали плясать радужные пятна, за бортом проступили мелкие точки холодных звезд: звезды равнодушно поблескивали где-то там, в невероятной дали, звездам было плевать на время и на короткую в сравнении с вечностью человеческую жизнь.

В какую же задницу я угодил по самые уши!..

Шайзе!

Эв отстегнула ремень, сказала:

— Минуту, господин. — И, легко оттолкнувшись от кресла и скользнув к задней стенке кабины, начала там отщелкивать предохранительные панели, укрывавшие хитрую космическую механику. — Сейчас, сейчас… — бормотала она, светя на платы и схемы; потом вынула пучок светодиодов и принялась соединять что-то с чем-то. Ларс даже не посмотрел на нее. Он разглядывал одну из звезд — покрупнее, нежели прочие, но тоже страшно далекую. Дракону казалось, что звезда смотрит прямо на него, смотрит и безжалостно ухмыляется: ну что, долетался, красавец? Теперь-то ты будешь мой. Весь, без остатка. Ты окаменеешь в этой бессмысленной и бесполезной скорлупке, потом я медленно подтяну тебя — на это уйдут годы и годы, но мне-то что с того! — и растворю без остатка, и мы станем единым целым, и тебя больше ни в каком виде не будет ни здесь, ни там… хотя к тому времени тебе будет давно, очень давно наплевать, наплевать настолько, насколько может быть хоть на что-то наплевать немыслящему трупу, загнувшемуся в бесконечной пустоте от недостатка воздуха.

— Нет!!! — Шоербезен ударил кулаком по подлокотнику кресла и чуть не сломал его. — Нет!!!

— Уже почти готово, господин, — возникшая рядом Эв заботливо наклонилась над Ларсом. — Не все так плохо. Просто два-три замыкания. А так все системы должны быть рабочие… Может, даже полетим, господин.

— Ну? — Выныривая из глубин отчаяния, Ларс не поверил своим ушам. — Неужели полетим?

— Ну… я пока не уверена, господин, — Эв продолжала колдовать сбоку от пульта: что-то там вытаскивала, вставляла, мелькали провода. — Очень древний корабль. Надо поискать новые чипы. Сейчас! — она вновь отлетела к задней стенке. — Но и без них…

Полетим.

Может быть.

Полетим!

А — куда? Вот интересно: куда? Куда, скажите на милость, может теперь полететь официально несколько лет назад скончавшийся в катастрофе Ларс фон Шоербезен, сын своего отца, а на самом деле — позывной «Дракон», за которым, наверное, сейчас весь Черный легион охотится? Куда?!

Другой на его месте уже придумал бы застрелиться из табельного бластера, но Ларсу подобный исход даже в голову не приходил: Дракон слишком неистово любил себя и свое могучее накачанное тело, чтобы предположить такое развитие событий хотя бы гипотетически, хотя бы на секунду. Он вообще старался не думать о том, что будет дальше, — обычно все как-то решалось само собой, становилось на привычные места, устаканивалось… Теперь же — теперь все было по-другому, но Шоербезен упрямо старался не допускать до себя эту простую и в то же время ужасную мысль. Мысль тем не менее вилась на периферии сознания, изо всех сил трудила невесомые крылышки, порождая сильный ток воздуха, тревоживший и раздражавший, а Ларс отпихивал ее подальше — ну мало ли кто там старается, какое нам-то до этого дело, правда?..

— Ну вот… — Эв снова заняла место рядом, прошлась по сенсорам своего компа, потом нажала на пару кнопок на пульте, и случилось простое технологическое чудо: пульт осветился рядами датчиков, под потолком кабины замигали красные лампы, а помещение наполнил утробный аварийный вой. Обзорные экраны замигали тревожной надписью «аларм!». «Полная разгерметизация, — сообщил резкий механический голос. — Экипажу и пассажирам срочно покинуть корабль. Полная разгерметизация, экипажу и пассажирам…» — и дальше по бесконечному кругу. Заладил, мамацао…

— Заткни его, заткни! — взревел Ларс, вздрогнув от неожиданности.

Эв коротко прошуршала по пульту — и голос смолк, осталось только красное мельтешение.

— Запускаю тестирование, — сказала Эв, и посреди пульта возник голоэкран, по которому тут же побежали строчки результатов тестов; оживились и обзорные экраны: угрожающая надпись сменилась на них показателями работоспособности многочисленных систем.

Шоербезен смотрел на сменяющие друг друга цифры и символы с почти детским восторгом: а что, вдруг и правда — полетим?!

Это было бы прекрасно.

18

— Герметизация рубки, господин! — Голос Эв вибрировал от радости.

Шоербезен оглянулся: сзади как раз зашипели, сходясь, могучие двери, отрезали кабину от темного коридора. Ток хлынувшего в помещение воздуха завертел и разбросал в стороны плавающие в невесомости предметы. Ларс недоуменно поглядел на вьющийся рядом хоровод зубных щеток в упаковке.

— Ходовая часть нуждается в серьезном ремонте, господин, — доложила Эв. Она внимательно вглядывалась в строчки на экране. Бог мой, подумал Дракон, а ведь вся эта электрическая белиберда ей что-то говорит! Избыточные, но сейчас столь полезные знания. Все, что требовалось знать ему, это: где тот, в кого стрелять. — Многочисленные пробоины корпуса разной степени тяжести… Запасы продовольствия и воздуха более чем достаточны… Можно продержаться минимум полгода… Состояние оставшихся на борту аварийных модулей… — Она говорила что-то еще, но Шоербезен не слышал: полно воздуха! Напряжение отпустило так неожиданно и мощно, что Дракон непроизвольно расслабился и моча с журчанием устремилась в систему вторичной переработки брони; нирвана спасения была сильна, как долгожданный мучительный оргазм: полно воздуха! Есть что сожрать! Живем!!!

— …Бортового журнала, — услышал он вновь Эв: теперь в ее голосе слышалось беспокойство. — Я не знаю, что сказать, господин… — Эв замолчала и склонила голову. — Это…

— Что? Что — это? — подскочил на месте Ларс: кажется, он пропустил нечто важное. — Что ты сказала? Вот сейчас?

— Прошло почти два месяца, — Эв говорила еле слышно.

— Какие два месяца?!

— Последняя запись бортового журнала датирована днем… это случилось месяц и двадцать восемь дней по стандартному времени назад, — выговорила Эв. Плечи ее поникли. — «Попали в метеоритный поток. Системы вышли из строя. Утечка воздуха. Полная разгерметизация. Покидаем борт…» — прочитала девушка. — И дата. Месяц и двадцать восемь дней тому назад, господин.

— Ну и что с того? — Дракон беспечно махнул рукой. — Эта чертова посудина болтается в космосе два месяца — нам-то что с того? Фигня! Главное: воздух есть, продукты. Живем!

— Это еще не все, господин. — Перспектива пожрать и подышать, кажется, Эв совершенно не вдохновила. — Координаты, господин… Я определила наши координаты.

— Ну? — насторожился Шоербезен. — Ну?

— Мы на орбите Д-1560.

— Как?! Д-1560? Но это же…

— Именно, господин. Та самая планета.

— Но каким образом?! Ты что, специально проложила этот курс? — Ларс тряхнул девушку. — Ты нарочно сюда метила?

— Но, господин… — Эв подняла глаза на хозяина. — Я заложила программу из семи произвольных подпространственных прыжков. Произвольных. Я отрывалась от возможной погони. Нас могло вынести куда угодно, господин. Последний прыжок был прерван… вами. Нештатно. И я не понимаю, как могло произойти, что…

— Нет, ты специально! — Дракон сграбастал Эв и притянул к себе. — Чертова кукла! Что ты удумала со мной сотворить?!

— Но вы же сами… — Голова Эв бессильно моталась. — Я пыталась не допустить… Я спасала вас, господин. — В голосе девушки стояли слезы.

— Ферфлюхт!!! — Ларс оттолкнул Эв, размахнулся было и остановил бронированный кулак в паре сантиметров от пульта: все же пульт еще понадобится. — Да мы же загнемся тут от излучения!

— Нет, господин, — Эв несмело прикоснулась к плечу Шоербезена. — Излучение отсутствует.

— То есть? — повернулся к ней Дракон. — В каком таком дерьмовом смысле отсутствует? Должно же пройти две недели, прежде… — Он осекся.

— Прошло два месяца, — обреченно кивнула Эв.

— Шайзе… — Ларс откинулся на спинку кресла. Мочевой пузырь опять не подвел, хотя в нем ничего почти не оставалось. Перед глазами вновь побежали концентрические круги смещения стандартного выхода из подпространства, потом их прервала серия необычных вспышек: вот оно! Конечно. Что-то или Дракон нажал не так, или программа пошла не туда, или вообще черт знает что, но они прыгнули… на два почти месяца. Мамацао… Ларс фон Шоербезен — первый путешественник во времени! Так это же… прекрасно. Замечательно! Здорово!! Черный легион уже с ног сбился его искать, а Дракон — вот он, пару месяцев просто отсутствовал, выпал из жизни, а теперь — раз, и выпрыгнул в укромном уголке известного космоса. Суслофф, наверное, уже рукой махнул на бывшего подчиненного, списал его в утиль и загорает вместе с «Назгулом» на Нептуне. Класс, просто класс!..

Эй, а где же Эв?

— Куда ты? — Ларс поспешно огляделся.

Отсек был пуст. Лишь вновь шипел нагнетаемый воздух.

— Ты что удумала? — вырвав ремни безопасности вместе с креплениями, Дракон помчался к двери и со всей дури в нее врезался — его тут же понесло назад. — Эв! Эв!!

— Я не в порядке, господин, — донесся до него печальный голос девушки. — Я вам докладывала. Со мной все плохо. Я представляю для вас угрозу, и все это — из-за меня. Я не справилась…

— Что ты несешь?! — Ларс судорожно размахивал руками, пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь: он легким мячиком бился о стены, заодно круша броней разные мелкие приборы. — Какая угроза?! — Наконец Дракону пришло в голову воспользоваться титановой стрелкой, и он вогнал ее в дверь, стал выбирать тросик, подтягиваясь ближе.

— Господин… — Шоербезен в очередной раз брякнулся о дверь, ухватился за аварийную скобу, выглянул в узкий иллюминатор: там, посреди черного коридора, в вакууме плавала Эв. — Я не в порядке, — как мантру повторяла девушка. — Я представляю для вас опасность.

— Выпусти меня!!! — забарабанил Ларс в заблокированную дверь. — Открой эту долбаную дверь, слышишь?! Немедленно!! Это приказ!!

— Дверь разблокируется через десять минут, господин. — Эв отказывалась подчиняться! — К этому времени со мной будет покончено. Угроза вашей жизни исчезнет.

Дракон стукнул по плечевому сенсору, обновил показания лицевого щитка брони: единственный зеленый огонек на нем быстро мерцал; Ларс затребовал дополнительную информацию, и бездушный комп выдал: задействована автоматическая разгерметизация брони, последняя боеспособная единица когорты выйдет из строя через полминуты. Что за?!

— Эв!! — Шоербезен вдавил кнопку справа от двери: как и следовало ожидать, дверь даже не дрогнула. — Эвушка… дорогая моя, любимая… Ну что за фигня…

— Я испортилась. — отвечала из темноты Эв. — У меня непоправимые повреждения основных функций. Я несу вам вред, господин… — В голосе девушки слышалось такое отчаяние, какого Ларс не слышал еще никогда. — У меня появились сны… Я не смогла выполнить свой долг…

Да ведь она сошла с ума! Вот уже сейчас броня разойдется — и все, все! И Дракон снова будет один, один как перст в этом долбаном космосе, один на прошитом метеоритами недвижном транспорте, один, один, один!!!

— Эв!!! — заревел Ларс, чувствуя, как необоримый ужас снова охватывает его. — Эв!!! Остановись!!! — Кричал он напрасно: разгерметизацию брони одновременно с впрыскиванием смертельного токсина остановить было невозможно, этот режим специально предусмотрели умельцы с «Назгула»: чтобы легионер всегда имел возможность не даться живым, не попасть в плен. Хотя какой, к чертям, плен?!! — Эвочка… Эвелин… Солнце мое… — Дракон почти плакал от бессильного отчаяния: что делать? как быть? как остановить эту долбаную куклу?! — Я тебя так всегда любил… Что же ты делаешь…

— Я вас тоже очень люблю, господин. — Дракон понял, что Эв улыбается. — Вы для меня все. И я не могу дальше причинять вам вред… Мне это невыносимо… Есть только один выход…

Ларс судорожно скосил глаз на щиток: до разгерметизации оставались считаные секунды. В поисках выхода мысли его метались как взбесившиеся уборочные дроиды, кроша все на своем пути.

— Нет, Эв!!! Нет!!! — Ларс чувствовал, что рассудок, кажется, покидает и его, и тут на ум ему пришел длинный ряд цифр и букв — отключающий наводку на конкретного человека код, индивидуальный ключик к продукту синтеха Эвелин ван дер Хаас.

— Нет, Эв, нет! — вновь выкрикнул он, а потом проорал этот чертов код, громко и отчетливо.

Дракон хорошо видел, как исказилось лицо Эв: словно в девушку ударила молния — с детства знакомые черты неуловимо изменились, вроде бы оставшись прежними, но в то же время сделавшись незнакомо далекими и чужими.

Обновленная Эв рывком приблизилась к иллюминатору. Она смотрела на Ларса незнакомыми горящими глазами. Взгляд ее сверлил опешившего Дракона, пронзал насквозь, рвал, казалось, кожу с лица.

— Ублюдок… — вдруг яростно выплюнула девушка. — Грязная свинья! — В толстое стекло вонзился ее бронированный кулак, потом еще и еще; по стеклу пошли мелкие трещины. Ларс отшатнулся. — Мясник. Дай мне только добраться до тебя, мразь! — В руке Эв появилась катана, в луче фонаря холодно блеснуло лезвие.

— Ты что, Эв… — Шоербезен смотрел на преобразившуюся девушку во все глаза, даже ужас грядущего одиночества куда-то отступил. — Что с тобой?..

— Дрянь. Подлец. Скотина, — Эв произносила ругательства отчетливо, медленно, а взгляд ее источал такую ненависть, что Дракон от страха покрылся липким потом с головы до ног. За дверью в рубку управления сейчас была не Эв, а разъяренная, налитая силой предстоящей мести фурия. — Извращенец. — Кулак девушки продолжал равномерно долбить стекло. — Погоди, мразь. Сейчас я обрежу твой поганый член… — И тут броня наконец разошлась. Одновременно четыре иголки в разных местах впрыснули в тело Эв изрядные порции дарящего вечное забвение токсина, и девушка дернулась, лицо ее мгновенно покрылось инеем, но глаза еще некоторое время сверкали, а костенеющие губы шевелились: — Мяс-ник… Не-на-ви-жу…

Дракон громко икнул, непроизвольно обделался и потерял сознание.

Арон Брудный Ответ

Часть первая

Французская фантастика не занимает в мировом рейтинге сколько-либо высокого места, хотя, как и положено литературе мирового масштаба, свой классик жанра у нее есть — Жюль Верн. Принадлежит прошлому и Веркор, изредка переводят Клейна.

Поэтому роман Ролана де Вильнэва «Ответ» произвел на меня особенно сильное впечатление — ничего подобного я прочесть не ожидал. Вильнэв был известен мне как структуралист и славист-любитель, высказавший довольно странное предположение, что знаменитый в свое время «Пылающий остров» Александра Казанцева имел исходной точкой слова Бальмонта «Я ведь только облачко, полное огня…».

Облако, полное огня, зажженное таинственным Ирландцем, действительно занимает видное место в романе Казанцева. Читал ли он Бальмонта — установить трудно, зато неоспоримо, что русскую фантастику Вильнэв знает. На его романе это отразилось, как и основательное знакомство с Шекли, Саймаком, Брэдбери и другими звездами американского неба.

Роман начинается (уступка вкусам французского читателя) с тривиальной любовной сцены, не оставляющей у читателя сомнений, что ее герои искренни, остроумны и ласковы. Но затем… Когда супруг задремывает, супруга внимательно смотрит на циферблат часиков, выдергивает штепсель ночника — и вводит утончившиеся пальцы в отверстия розетки. Часики сияют, как маленький прожектор, стрелки несутся по циферблату, глаза женщины просвечивают сквозь веки. Подзарядка окончена.

В дальнейшем выясняется, что Соланж, верная электрическая супруга Орельена, наивно считающего ее студенткой Сорбонны, состоит в контакте с иными мирами, весьма заинтересованными в регулировании процессов, происходящих на небольшой планете, по форме представляющей геоид — нечто шаровидное — и населенной живыми существами. Часть из них имеет слабость считать себя разумными, но далека от понимания важности взаимодействия с кошками и собаками, и не имеет представления о том, зачем вообще нужны Вселенной живые существа. Вопрос: «Зачем?» — эти псевдоразумные существа относят по преимуществу к собственным поступкам, а не к деятельности мирового разума. Особенно далеки от целей мирового разума волевые, хитрые, неглубокие, но отличающиеся быстротой реакций «политики» — к их числу принадлежит и муж Соланж.

Но здесь возникла уникальная ситуация: Орельен без ума от супруги, управляем и убежден, что цель его жизни — быть любимым той, что отказалась от карьеры киноактрисы ради молодого политика.

Взрыв! Террористы избрали простейший способ прервать карьеру глобалиста Орельена: Али, сын иракского генерала, захватывает телевизионную станцию и, освещенный юпитерами телестудии, заявляет: «Про нас говорят, что мы не умеем воевать, возможно, но я докажу, что мы умеем убивать! Мы взорвем 15 взрывных устройств, эквивалентных 0,5 кг тротила каждое, — и этот фестиваль бомб докажет Франции и всему миру, что глобализм обречен!»

И в этот момент в студию входит Орельен, готовый отдать жизнь за Соланж, Францию, любимого кота и глобализм. Али поражен. В его глазах это величины несопоставимые. Дискуссия между опытным террористом и молодым политиком захватывает всю Францию, наблюдающую за ее ходом по телевизору.

Орельен (которым руководит через спутниковую связь Соланж) наносит удар по религиозным ценностям, напоминая, что русский экзистенциалист Бердяев был готов отказаться от воскрешения и рая, если его не будет сопровождать на этом пути любимый кот Мурик.[2]

Али со всей ясностью объявляет, что его сподвижники (и вся Франция слушает его как зачарованная) знают истинную цель существования человечества.

И в этот момент молния поражает телевизионную башню. Надпись «нет сигнала» вспыхивает на миллионах экранов.

Через несколько минут суматохи (во время которой полиция извлекает детонаторы из обнаруженных бомб — Али увлекся и сообщил, где они заложены) на экранах появляется Орельен. Он предлагает немедля создать мировое правительство. Его неожиданно поддерживает Билли Гэйтс, который обещает, что технически обеспечит всемирное голосование через Интернет.

Часть вторая интересна и менее и более

Прошло четыре года. Орельен, экономист по образованию, неожиданно оказался популярным всемирным лидером. Но главная его личная цель состоит в том, чтобы изолировать от внимания мировой общественности Соланж: интерес к ней неимоверен. Она самая загадочная и чарующая личность на планете. Здесь в романе страниц двадцать неоправданно уделяется тому, что Орельен — представитель интересов и вкусов среднего класса и тот, кто нравится ему, соответственно должен нравиться и тем, кто определяет и выражает образ мира в познании этого торжествующего класса. Может быть, дискурс на эту тему и привлекает внимание коллег автора, но читатель эти страницы пробежит взглядом, и это еще в лучшем случае. Но здесь в рассуждения автора властно вмешивается сюжет. Сотни тысяч революционеров (и их число все растет) во всех странах объединенного мира обличают Орельена как «убийцу истории».

Во время исторической дискуссии в парижской телестудии Орельен дословно повторил, что неосторожно нашептывала ему на ухо (через нанопередатчик) Соланж, и обещал объединенному человечеству объяснить, зачем оно существует. Но в те минуты всем было не до метафизики, и даже папа римский не обратил на это внимания.

А теперь — что делать? Руководитель революционеров, капитан уругвайской футбольной команды Ринальдо Ринальдини, пришел к убеждению, что история человечества управляется извне, людям подкидывают чуму, экономические кризисы, войны, СПИД, экологические и прочие беды, с тем чтобы главная мысль: зачем мы живем? — казалась людям второстепенной и даже лишней.

Но Орельен, который смог убрать хотя бы часть препятствий на пути к приемлемым для всех условиям существования, открыл и путь к мысли «зачем?». Ответ тут не может найти даже футбол. Наоборот, там, на зеленом поле, есть и правила, и цели, и сроки — все, чего жизнь зачастую совершенно лишена. Она дана каждому из нас с рождения — и все.

— Нет, не все, — внезапно слышит Ринальдо, погруженный в размышления. — Нет, не все! — На экране телевизора — Соланж. Она спрашивает Ринальдо Ринальдини и всех его сторонников, любили ли они когда-нибудь. Утвердительный ответ звучит из уст миллионов женщин. Мужчины молчат. Но Орельен, который уже успел переключить все каналы связи на свой офис, моментально соображает, какие SMS хлынут сейчас к нему. Ревность ему подсказывает. И вдруг, в полной растерянности, он видит, что с экранов исчезли и Соланж, и нумерация каналов, по которым должны пойти сообщения от зрителей, — на экране появляется человек в полузабытой военной форме. Это командующий аэрокосмическими вооруженными силами, сохраненными на всякий пожарный случай.

И этот случай произошел.

Часть третья

Космический корабль вошел в зону вращения вокруг Земли. Невероятное и забавное описание хвостатых пришельцев мы опустим. Командир корабля требует к себе Председателя Земного Шара и его супругу.

— Никогда! — заявляет от имени миллиардов мужчин (женщины молчат) Ринальдо Ринальдини. Но его сменяет Соланж. К ужасу всех телезрителей, она начинает светиться. Фосфорическая женщина выполняет обещание и объясняет людям смысл их существования. Когда их число достигнет 13 миллиардов и сравняется с количеством клеток коры головного мозга человека, население Земли превратится в мозг Галактики. Для этого люди должны будут воссоединиться. Способ воссоединения — телесная любовь.

Образ Соланж начинает меркнуть на экранах. Экраны меркнут под грохот выстрелов — и вспыхивают вновь. Небрежно поправляет волосы нахальная девица с автоматом.

— Меня зовут Ренэ Хольц. Я студентка Сорбонны. Мы только что захватили Париж. Что касается Соланж — то пусть проваливает. Будем любить друг друга. В том, что получится, мы еще разберемся. История продолжается.

Прочитав роман Ролана де Вильнэва «Ответ», я, естественно, стал искать соответствующий сайт в Интернете, но он не обнаружился.

А вот веб-сайт Ренэ Хольц я нашел.

Ирина Бахтина Зачем я тебе?

08.03.17. 14.30

«Жили-были Андерс и Айра, их дочь Христина и ее кот Патриот…»

— Собачий сын!

Христина сняла Патриота с клавиатуры.

— Тоже Мурр выискался! — укоризненно сказала она и поцеловала кота в морду. На мониторе светилась зашифрованная приписка Патриота к ее сочинению.

Христина покрутилась в кресле, решила: «Да будет так», встала и вышла из комнаты. Патриот свернулся калачиком на насиженном месте и сладко заснул.

Праздники — это время, на которое назначают сделать больше, чем возможно успеть, и не делают ничего. Христина спустилась в нижний ярус и отыскала папу на диване в библиотеке. Поцеловав его в щеку, она пошла, уселась на своем любимом подоконнике и оттуда пожаловалась:

— Андерс, мне так лень уроки делать, что я бы чего-нибудь съела.

Папа закрыл книгу, откинул волосы со лба и предложил:

— Поймай мышь.

— Сегодня праздник, Андерс. Лягушки стынут, царевны не едут, сочинение не пишется. Можно я возьму у тебя сигарету?

— В твоем возрасте пора иметь свои, — сказал папа, и в ту же минуту у входной двери заиграл туш.

— Вот и покурили.

Оказалось, по дороге «царевны» заехали в зоопарк, потом в винный погребок, купили двухлитровую бутылку шампанского и теперь с удовольствием потирали руки. Папа, покрытый праздничными поцелуями, понес бутыль в столовую.

Христина увязалась было за ним, но бабушка твердо решила рассказать ей про забавного енота, попутно дав справку о ценах на енотовые шубы.

— Но мама! — возмутилась Айра.

Она расшнуровывала ботинки. Вплетенные в волосы шнуры, амулеты на длинных цепях, талисманы, брелоки и браслеты цеплялись друг за друга и звенели. А она сердилась.

— Сколько, интересно, таких симпатичных енотов пошло бы на шубу? — улыбаясь, спросила Христина.

— Стинни!

— Ах, какая я неаккуратная! — вместо ответа с сожалением проговорила Лю.

Она снова порвала перчатку, стягивая ее с пальцев, унизанных кольцами.

В холл вернулся папа и сказал, что уже затемнил окна в столовой и включил телевизор и что там транслируют демонстрации в разных странах мира. Забыв о енотах, все пошли в столовую.

Вокруг стола, над которым свисал куб телевизора с экранами на все четыре стороны, расположились стулья, а на них Лю, Христина, Андерс и Айра.

Родинчане вместе со всем просвещенным человечеством праздновали восемнадцатилетие Христофора.

Хотя виновник торжества не дожил до своего совершеннолетия семнадцать с половиной лет, 8 марта празднуется главным образом не как день матери-мужчины, а как Христофоров день. Сейчас дикторы интернационального телевидения в который раз рассказывают грустную историю короткой жизни Христофора Экзиста. Он родился 8 марта 1999 года в Нью-Йорке. У молодого врача по имени Иосиф Экзист, который сумел трансплантировать в себя зародыш из тела погибшей в автомобильной катастрофе сестры. Другой отец ребенка так и остался неизвестным. Потом Экзист получил миллион долларов как первый родивший мужчина. И была сенсация. Через полгода маленький Христофор умер, истерзанный врачами и журналистами. А еще через два месяца Экзиста убили какие-то сектантки. Экзист умер, но дело его живет. В третьем тысячелетии мужчины могут не только вынашивать детей и производить их на свет посредством кесарева сечения, но и зачинать.

Маленький Экзист был назван Христофором в честь Колумба, а уже в его честь дети, рожденные мужчинами, стали называться христофорными младенцами. У Христины тоже был шанс стать христофорным младенцем. Ради этого ее родители и переехали в Родинку, где расположилась лучшая клиника подобного рода. Но переезд этот настолько благотворно повлиял на Айру, что в середине февраля 2000 года она самостоятельно родила Христину, причем самым примитивнейшим способом. После чего все втроем счастливо зажили в вольном городе Родинке. Там их изредка навещала Лю, живущая по всему миру. Прошедшую зиму она провела на небольшом курорте в Восточной Европе и даже чуть не вышла там в очередной раз замуж. Но, как всегда, вовремя распознала «его скаредную сущность».

Валь, о котором непонятно почему вдруг вспомнила Христина, тоже родился в нулевом году в Родинке. Но ему гораздо меньше повезло с родственниками. Сейчас он у своей бабушки в Ретрограде. Там 8 марта считается женским днем. И Валькина кузина Клара Цеткин, наверное, печет торт. Вот она выходит из кухни, вытирая руки о передник, и становится от смущения красной, точно горькая редиска, когда Валь сует ей чертову мимозу. За спиной у Валя улыбается довольная Баба Яга. И хотя Валькину бабушку зовут не Ягой, это дела не меняет.

Христина улыбалась своим мыслям и не слышала, как к ней обращаются, пока папа не подергал ее за рукав.

— Что? — очнулась Христина.

— Расскажи Лю, как ты заработала фингал на семнадцатилетие.

— На штурме Зимнего? Это вышло случайно. Мы дрались, и Валь неосторожно махнул рукой.

— Не умеешь ты рассказывать! — перебила Айра. — Сначала они построили за школой снежный городок, назвали его «Зимний дворец». Потом разделились на две группы и принялись за штурм. Поскольку Стинни состояла в женском батальоне, красноармейцам пришлось подбить ей глаз. Ничего случайного здесь нет. Лезешь в драку — запасайся зеленкой.

— Ничего не поняла, — сказала Лю, — ты рассказываешь о взятии снежного городка. При чем тут красноармейцы?

— Эх вы, это же ролевые игры! Погружение в историю. Эта метода моя ровесница, если не старше, — объяснила Христина.

— Чудесно, — сказала Лю. — Отстояли Зимний?

— Нет. Сдали по всем правилам. Великая Октябрьская Социалистическая революция в очередной раз свершилась. Ура!

— Ты-то чего «ура» кричишь?

— А чего бы и не покричать и не помахать руками, когда после драки уже сто лет прошло?

— Девяносто девять с половиной.

— Прошу прощения. Конечно, девяносто девять и четыре месяца.

— А потом они устроили настоящую Гражданскую войну, — снова заговорила Айра, — в нашем доме была ставка. Стинни у нас была барон Врангель, а Валь, ты подумай, Ворошилов.

— Валь — это твой френд-альтерсекс, Стинни? — поинтересовалась Лю.

— Можно и так сказать. Но лучше азесекс.

— И он красный?

— Коммунист с 1903 года. Член Реввоенсовета 1-й Конной армии. Командующий Царицынским фронтом.

— Превосходно, барон. Как ваши успехи в Гражданской войне?

— Мы проиграли.

— Что же так?

— Это же история, Лю. Согласно учебнику мне пришлось сдать позиции Добровольческой армии на юге. Крымского белого государства не стало.

В кармане жилета у Христины зазвонил телефон. Она прервала свою лекцию и сказала в трубку:

— Христина. Привет. Конечно, помню. Перезвони, пожалуйста, после… Что?

После «что» Христина еще раз извинилась, встала из-за стола и поднялась к себе в комнату.

— Настоящий Врангель твоя внучка, — сказала Айра Лю, — она даже спит с телефоном.

— Смотрите, нападение на процессию беременных мужчин в Гонконге! — закричал Андерс, не отрывая взгляд от телевизора.

Лю и Айра уставились в свои экраны и обменивались репликами типа:

«Ужасно!», «Потрясающе!», «Гонконг — ведь это Китай?», «Нет, уже не Китай», «Но по сути-то Китай», «О-о! Какой кошмар!».

— Перестаньте вы ужасаться, — попросил Андерс.

— Она пинает его в живот! — воскликнула Лю.

— Куда же еще пинать беременного человека? — цинично сказал Андерс.

— И где только их мужья и жены?! — не унималась Айра.

— Зачем беременному мужчине жена? — спросил Андерс.

— Чтобы защищать его от фанатичек.

Картинка на мониторах сменилась, но тема беззащитного беременного мужчины еще продолжала обсуждаться в столовой, когда вернулась Христина. Она тихо села на свое место и, казалось, не слушала разговора, пока вдруг резко не спросила:

— Так по-вашему, выходит, что если мужчина залетит, а женщина не захочет за него замуж, то она подлец?

На секунду все замолчали, а потом Андерс, ответивший за свою жизнь уже не менее чем на миллион дурацких Христининых вопросов, спокойным и лишь слегка менторским тоном сказал:

— Если женщина зачинала, а мужчина на ней не женился, он в большинстве случаев считался подлецом. Так было испокон веку, пока не появились феминистки, не произошла сексуальная революция, не прошла тотальная феминизация населения. Пока мужчины не уравнялись с женщинами социально и биологически. Сейчас существуют матери-одиночки обоих полов. И на жизнь не жалуются. А почему тебя это взволновало?

— Так просто, — неуверенно ответила Христина.

А Лю авторитетно заявила:

— Женщин-подлецов не бывает!

— Бывают, — сказала Айра, — все, что могут мужчины, могут и женщины. Равно как и наоборот.

— Кто же посмеет назвать женщину подлецом? Она же женщина, — удивилась Лю.

— Вещи надо называть своими именами, — уперлась Айра.

Андерс засмеялся. Все посмотрели на него и засмеялись тоже. Даже Христина засмеялась. Хотя на душе у нее было погано и смех получился несколько истеричный. Едва успокоившись, Айра спросила:

— По какому поводу веселимся?

— Вы так активно обсуждаете право женщин быть подлецами, как будто собираетесь включить его в Билль о правах. И как будто это вообще имеет какое-нибудь значение.

— Это имеет концептуальное значение! — заявила Айра. — Если женщина ведет себя как подлец, то пусть она и называется подлецом.

— А не выйти замуж — это подло? — спросил Андерс.

— Для мужчины подло, для женщины — нет, — внесла ясность Лю, посмотрела на часы и сказала: «Ой!»

Все тоже посмотрели на часы и переместились на диван поскорее выпить кофе, чтобы не опоздать в театр «из-за этих подлецов».

08.03.17. 19.15

После КВНа, в котором было много красивых музыкальных номеров и несколько шуток, Христина поднялась с родственниками на Кофейную башню. Решено было провести там за коктейлями время до фейерверков. Они заняли столик у перил на балконе 3-го этажа и заказали глинтвейн. Нахохлившись, точно воробей на ветке, Христина курила, не снимая перчаток, потихоньку потягивала из бокала и смотрела на быстро вечереющий город во влажной дымке. Она мысленно возвращалась к телефонному разговору во время обеда, и настроение ее портилось. Они договорились встретиться с Анно завтра, но она понятия не имела, что ему скажет. Андерс осторожно потрогал ее за рукав:

— О чем задумалась?

Христина повернулась к нему. На папином лице морщинки пролегли уже у глаз и в уголках губ. Поэтому, даже когда Андерс не улыбался, его лицо хранило память об улыбке. Сказать ему? Он поймет. Он вообще продвинутый. И довольно далеко. Иначе бы не женился на Айре. Ей было двадцать шесть, когда они встретились. Она сочиняла истории в манере Арцыбашева. Андерс тогда еще не был модным оформителем. И случилось это не в Родинке.

Христина с грустью подумала, что нет надежды встретить, пусть даже через десять лет, мужчину, похожего на папу. Да и как его узнать? Папа, когда познакомился с мамой, был похож на обыкновенного небритого неудачника…

В кармане Христины зазвонил телефон.

— Извини, Андерс. Алло! Конечно. Я на Кофейной башне. Да. Вижу. В каком? А, да, все, вижу. — Христина помахала рукой. — Годится. Спускаюсь.

— Господа! — громко сказала Христина, кладя трубку в карман. — Я откатываю вниз, на площадь. Закончите квасить, просигнальте. Авось я к вам причалю на фейерверки.

Христина встала и столкнулась с кудрявой блондинкой, неслышно подошедшей к их столику. «За автографом к Айре?» — подумала Христина. Как хорошо, что ей досталась папина фамилия. Если б досталась мамина, она бы чокнулась, читая ее на ярких глянцевых обложках популярных изданий. Христина ловко обошла поклонницу и, не оборачиваясь, быстро сбежала по ступенькам.

Перейдя шумную площадь, освещенную праздничными гирляндами и их отражениями в лужах, отороченных несвежим, словно жеваным снегом, Христина приветствовала «своих». Клавдия сшила себе кардиган из Андреевского флага и теперь сзади была похожа на мушкетера. Подруги поцеловались. Да, определенно, спереди ей не хватало усов. Сколько раз они сражались и умирали плечом к плечу! На последней войне Клавдия была генералом Антоном Ивановичем Деникиным. И она познакомила Христину с Анно… Но сейчас об этом ни слова. Христина еще сама не решила, как относиться к тому, что сказал Анно. Значит, любой совет, любая жалость или осуждение сейчас могут сбить ее с толку. Значит — молчать и ничем себя не выдать. Скандал, наверное, все равно будет, даже если (дай-то бог!) Анно блефует. Но это будет потом. Что-что, а неприятности не следует торопить.

Как всякий человек, мучимый тайной мыслью, Христина то вдруг становилась рассеянна, то излишне возбуждена. Но никто на это не обращал внимания, пока болтались по площади, и потом, когда спустились в бар. Лешик предложил Христине партию в бильярд. Играли на пиво. Он выиграл. Христина беспорядочно рылась в карманах в поисках карточки. Лешик прощупывал ее рентгеновским взглядом. Потом подошел почти вплотную и сказал тихо: «Еще партию. Отыграешься». Христина кивнула. Они снова взяли в руки кии и хищно кружили вокруг стола. Лешик — при этом рисуясь и немного нервно. Христина сосредоточенно.

— Предлагаю попутно еще одну игру, — с наигранной небрежностью сказал Лешик.

Христина пожала плечом, и он продолжал:

— Кто отдает ход, отвечает на вопрос.

— На какой вопрос? — осторожно уточнила Христина.

— Вопросы здесь задаю я. Согласна?

— Согласна. Ты слоховался, игрок. Скажи-ка, ты не родственник Онегину?

— Я однофамилец Огиньскому, которого, кстати, звали не Полонезом. А Онегинским меня прозвали за то, что «легко мазурку танцевал и кланялся непринужденно». Ты не находишь, что я «умен и очень мил»?

— Спросишь об этом, когда я промахнусь, — ответила Христина, лихо отправляя шар от борта.

— Это не вопрос, а так…

— Раз «так», то нахожу тебя милым, умным и интересным. Но учти, это не признание, а дань вежливости. И еще, про Онегина тоже было «так».

— Ах, так! Тогда спроси меня о чем-нибудь по правде.

Христина намелила кий, наклонилась над столом, прищурилась и, загнав шар в лузу, спросила как бы между прочим:

— Скажи, ты женился бы на девушке, которая ждала бы от тебя ребенка?

— У тебя что, неприятности с красным комиссаром? — мгновенно отозвался Лешик.

— Это тебя не касается. Отвечай, пожалуйста, на вопрос.

— Как на него ответишь? На тебе бы женился.

— А не на мне? На ком-нибудь другом, кто бы тебе, в общем, даже и не нравился? Так, случайная связь, минутная слабость, морок. Да мало ли. Ты бы женился?

— Ты что, Марсова, с Марса свалилась? Кто сейчас на минутной слабости женится!

— Лешик, марс — это площадка наверху мачты. Какой-то предок мой был марсовым матросом. Он поднимал и опускал паруса. У него, наверное, был хриплый голос, обветренное лицо и сильные руки. И женщина в каждом порту. Вполне возможно также, что разок-другой он падал с марса, иначе как бы его угораздило жениться?

Лешик засмеялся:

— Теперь двадцать первый век на дворе. И нейрохирургия, и вся медицина в целом достигли такого уровня, что никакое падение не может уже заставить девушку выйти замуж.

Они балагурили, полуприсев на край бильярдного стола, и совсем забыли об игре. Зазвонил телефон.

— Христина, — сказала Христина в трубку. — Нет еще. Глупости. Ладно, — она кивнула Лешику: — Идем! Клавдия велела не марьяжить тебя. Я куплю пива.

— Нет, пива куплю я, — уверенно сказал Лешик, ставя кий на место, — если бы мы закончили партию, ты бы выиграла. Исходя из счета.

— Во-первых, мы не считали, во-вторых, не закончили. Я ставлю пиво за свой первый проигрыш.

— Давай в складчину.

— К черту компромиссы! Я проиграла — я плачу.

Они вместе подошли к стойке, уселись, и Христина заплатила за пиво для всех.

— Ты уже написала сочинение? — спросила она у Клавдии.

— Сказку про себя и свою семью? Написала.

— Расскажешь?

— Если хочешь.

Клавдия оглядела друзей. На нее смотрели одобрительно, глумливо или не смотрели вовсе. Она начала довольно небрежным тоном:

— Я взяла сюжет из кино. Помнишь, осенью мы смотрели ремейк «Назад в будущее»? Так вот, я начала с того, как проснулась в праздничный день рано утром, решила сделать уроки, чтобы вечером отдыхать, ни о чем не заботясь, и с этой мыслью уснула снова. И мне приснилось, что я лечу над Атлантикой в одном самолете со своими родителями. Дело происходит лет двадцать назад. Я знакомлюсь с ними, представляюсь ворожеей и прорицательницей. Для начала вкратце рассказываю им их прошлое. Потом разглядываю линии на их ладонях. Делаю вид, что сама потрясена, когда произношу: «Да вы созданы друг для друга!» Наконец пророчу скорое рождение Христофора, их переезд в Родинку, новый город, о котором они тогда, понятно, еще и слыхом не слыхивали. И на прощание скромно прошу назвать их дочь Клавдией, в мою честь, если мои предсказания сбудутся. С тем просыпаюсь. Вообще, весело получилось.

— Интересно. Значит, твои родители познакомились в самолете?

— А почему ты у меня не спросишь, где познакомились мои родители? — хитро подмигивая обоими глазами, влез в разговор Дон-Педро.

— Потому что твои папочки наверняка подружились в «Голубой устрице», — усмехнулась в ответ Христина, — все же знают, что ты христофорный. И сочинение ты, наверно, назвал не иначе как «Голубая мечта сбылась».

— Сочинение я назвал «Трое в лодке, не считая женщин», — засмеялся Дон-Педро и часто замигал глазами.

— А ты написала? — обратилась Христина к коротко стриженной ясноглазой девушке, которую после того, как она стреляла в Ленина, стали звать Каплан.

Каплан ответила, что написала, будто она принцесса, дочь злой ведьмы.

— Нагородила такую волшебную сказку, что Гайдар ногу сломит. Потому что на самом деле папа Яша женился на маме из-за того, что я должна была родиться. Пару лет они помучились, да развелись. Что тут писать?

Христина внимательно посмотрела на Каплан, а Лешик на Христину.

— Вы с ним видитесь?

— Мама запретила. Но мы связались через Интернет года три назад. Он даже за меня математику решал. Даром что размазня — голова умнющая!

— Лешик, а ты расскажешь о своем опусе? — ответила в конце концов на пристальный взгляд Христина.

— У вас было достаточно времени наговориться, — вмешалась Клавдия. — Ясно, что ты, милая, ничего не написала и ищешь, у кого украсть идею. Не выгорит, однако.

— Брось! Я написала уже «жили-были». Полдела сделано. Вернусь домой — закончу. Расскажу романтическую историю о том, как мама, вся в черном, курила на мосту и сплевывала через перила. Папа подошел, встал рядом. У мамы были в руках желтые цветы, а с папой черный пудель. Или наоборот. А может, цветов не было и пудель был не черный. Это неважно. Важно, что они поженились и переехали в Родинку. И в Родинке все у них стало хорошо. А про хорошо сказки не пишут. Герой непременно должен вляпаться в какую-нибудь дрянь, чтобы стать сказочным. Никак не могу представить себя в образе сказочной героини. На кого я похожа?

— На Дюймовочку, — сказал Лешик. — Все подряд хотели на ней жениться, а она втихаря откормила огромную птицу и сделала им нос.

Присоединяясь к дружному смеху, у Клавдии на поясе запищал брелок.

— Дай-ка свой телефончик, — сказала она Христине.

Христина протянула Клавдии трубку, и та позвонила Анно. Вернее, она сначала позвонила, сказала, мол, приходи, мы в «Шарашке», пьем пиво за стойкой, а только потом, отдавая трубку, заявила Христине, что сейчас придет Анно. Трубка снова зазвонила, как только Клавдия выпустила ее из рук.

— Христина! — сказала Христина. — Да… Да… Да… Сейчас. — И положила трубку снова в карман.

— Родители ждут меня, — сказала она торопливо. — Я обещала… Потом у нас гости. Извините, но… — Христина повысила голос, чтобы слышали все: — Мне надо идти! Всем пока!

— Тебя подбросить? — спросил Лешик.

— Здесь недалеко.

— Но все-таки!

Они встали и пошли к выходу. Клавдия крикнула вслед: «Возвращайся, Лешик!» На улице Христина попросила аспирин.

— Что с тобой?

— Ничего. Просто я весь день сегодня пью. Голова разболелась. Едем?

— Едем.

Усевшись за руль, Лешик достал из аптечки аспирин, а из бара воду.

Христина выпила. Машина тронулась.

— Что с тобой? — снова спросил Лешик, припарковавшись у бокового входа на Кофейную башню.

— Не беспокойся обо мне, Лешик, не надо. Если что-нибудь случится, ты узнаешь. Только не сегодня. Потом.

Христина уже открыла дверцу, но Лешик взял ее за руку:

— Твои еще не спустились.

— Не твоя забота. Спасибо за аспирин. Тебе пора.

Христина вышла, с силой толкнула бесшумную дверцу и помахала с тротуара рукой. Машина сдала назад и свернула в проулок. Оставшись одна, Христина снова закурила, достала трубку и позвонила папе.

— Алло, Андерс, это Христина. Я не приду. Знал? Но на ужин я тоже не приду. Вот и славно. Вы еще на башне? Хорошо. Целуй лягушек в холодные щеки. Потом расскажу. Я вас тоже. Счастливо!

Христина курила, стоя на краю тротуара. Ее немного штормило, немного тошнило, немного ломило в виске, а она смотрела на темное небо. Вот-вот должны были вспыхнуть фейерверки. Христина ждала.

— Здравствуйте! — услышала она сзади высокий женский голос, обернулась и оказалась лицом к лицу с блондинкой, которую раньше приняла за поклонницу Айры.

— Вы ведь Христина? А я Александра — сестра Анно.

Над головой сестры Анно распустились в темном небе призрачные цветы фейерверков. Девушка в быстро увядающем звездном венке взглянула вверх и предложила:

— Спустимся в Городской сад?

Христина кивнула. В горле только судорога и горечь. Она даже не поздоровалась. Сестра Анно в ореоле огней представилась Христине Ангелом Мщения: строгий профиль, большие, прозрачные, как стекло, глаза, длинные светлые кудри. Возмездие за тот вечер, когда суховатый Анно смотрел на Христину через отблескивающие стекла очков, пока рассказывал об эмиграции.

А потом снял очки, близоруко поморщился, потер пальцами переносицу. Христине вдруг стало до боли жалко всех разбросанных на восток и на запад неприкаянных, ненужных людей. Так жалко…

21.40

Чугунные птицы на невысокой решетке сада. Несколько комочков снега на земле у ворот. Шахматные дорожки. Низкие скамейки на тяжелых чугунных ногах. Нагие темные деревья. И чернильное небо, по краям замысловато исчерченное ветвями. Фейерверк закончился. Две зябкие фигуры в холодных влажных сумерках дошли до половины пути.

Сначала блондинка говорила через паузы, подбирая слова. Теперь ее речь льется как заученная.

— Вы знаете, — говорит она, — как сложны и опасны мужские аборты. Анно едва исполнилось восемнадцать. Он все рассказывает мне, как старшей, но на этот раз мне пришлось на него нажать. Я сказала, что он обязан со мной посоветоваться. Ведь спросить совета — значит проявить доверие. Он просил меня не вмешиваться, но я не могу сидеть сложа руки. Мое мнение на этот счет таково… — Блондинка повернулась к Христине: — Я потом выслушаю и ваше мнение тоже, но сначала дайте мне закончить.

Христина в очередной раз угрюмо кивнула. Она и не собиралась перебивать сестру Анно. И свое мнение высказывать тоже не хотела. Сначала она вообще думала, что они с Анно разберутся вдвоем, и если будут умны, то никто ничего даже не заподозрит. Несмотря на то что до сих пор они умны не были. Но когда его сестра предложила встретиться, все рухнуло. Что толку делиться мнениями и выяснять, кто прав, кто виноват, когда… «Прощай, Валь», — с грустью подумала Христина.

— Мое мнение на этот счет таково, — продолжала тем временем сестра Анно, — вы, как честная девушка, должны выйти за него замуж.

«А почему это я — честная девушка?» — хотела спросить Христина, но вместо этого неуверенно, тихо сказала:

— Я еще не окончила школу.

— Я думала об этом, — спокойно возразила сестра Анно и почему-то вдруг перешла на «ты». — Школу ты окончишь летом. Тогда же назначим свадьбу. А пока достаточно будет помолвки.

— Не надо за меня думать, — попросила Христина.

— В смысле? Ты хочешь сказать, что не выйдешь за Анно?

— Я еще не решила.

— А что ты решила? Поматросить и бросить? — грубо сорвалась блондинка и из Ангела Мщения превратилась в наемного мстителя.

На длинной аллее под потускневшим небом без звезд их было только двое. И одна за другую уже все решила. Христине стало страшно. Как пловец в штормовом море, она запретила себе бояться и заговорила. Звук ее голоса от волнения хрипел и срывался.

— Анно красивый, молодой… Он на любой может жениться… Но он еще школьник. Вы живете с родителями? Я тоже. Мы никогда не платили за свет и за телефон, не умеем готовить, я… Какая из меня жена? Он будет счастливее без меня. В Родинке лучшие гинекологические клиники. И мои родители…

— Перестаньте! — эхо разнеслось по парку, уснувшие птицы проснулись и, хлопая крыльями, сорвались с веток.

— Что? — жалобно прошептала Христина.

— Перестаньте! — уже тише повторила сестра Анно. — Он оставит ребенка. Это решено. Пусть это будет только его ребенок.

— Я не буду отказываться от отцовства, — промямлила Христина.

— А о чем вы только что говорили? О плате за телефон и о счастье? Анно носит вашего ребенка. И все ваши отговорки звучат низко. Да, он сумеет быть счастлив и без вас, но вас это не оправдывает. Вы поступаете не по-женски. Да и не по-мужски. Не по-человечески. Подло как-то. Но если вы этого не понимаете, то надо ли и объяснять?!

— Значит, только брак? Без компромиссов? — с отчаянием заговорила Христина.

— Aut Caesar, aut nihil…

— Можете умствовать, если хотите. Если вам легче спрятаться за чужими фразами.

«Начинается блошиный цирк, — с сожалением подумала Христина. — Уж если ты праведный Ангел Мщения, то не грызи по мелочам. У тебя же Огненный меч в руках! Не можешь подобрать ко мне отмычку? То ты надменно вежлива, то груба. То сверкаешь очами, как Эвменида, то кусаешь, как блоха. Эх ты, комедиантка!» Испуг совсем прошел. Осталась только тоска.

Они миновали темную аллею и вышли к реке. Вдоль набережной горели фонари, и тени от двух фигур то вырастали у них из-под ног, то скукоживались, таяли и вдруг оказывались позади. Тени метались. Наверное, спорили о белокуром Анно. О высоком бледном юноше с голубыми близорукими глазами, который сейчас пьет пиво в «Шарашке». Может быть, играет с Лешиком на бильярде. А может, сидит за стойкой рядом с Клавдией, расстегнув длинную шинель и поблескивая стеклами очков. Сидит на месте Христины. Знает ли он, что сестра уже все за него решила? Знает ли он, что сказать завтра Христине, или только хочет спросить: «Что теперь?»

— Я замерзла, — сказала Христина.

Блондинка ничего не ответила, только прибавила шагу. Очень скоро, поднявшись по длинной, широкой лестнице, они снова оказались в потоке жизни.

— По кофе? — робко предложила Христина.

— Без меня, — ответила сестра Анно. — Мне больше не о чем с вами разговаривать. — Она отвернулась и ушла. Просто смешалась с толпой.

Христина толкнула дверь, увидев за стеклом стойку, подошла к ней, не вынимая рук из карманов, сказала: «Грог!»

22.45

Зачем только эта девушка, Александра, сразу накинулась? И как она могла говорить, что выслушает мое мнение, когда ее от всех моих слов кидало в ярость? Получается, говори то, что думаешь, но думай, как я. Ночь, путь до реки, шахматный тротуар, кабак какой-то… Что мне это напоминает? Где это было? Что это была за блондинка? И вот еще: чем это в тот раз кончилось?

Все уже когда-то с кем-то было и чем-то кончилось. Кончится и в этот раз. Почему я не сказала ей о Вале? Сказала бы, что у меня есть другой… И не сказала бы, что как только он все узнает, его у меня не будет? Бедный Валь. Я уже сняла тебя с баланса. (Христина пила грог, согревалась, и мысли ее становились спокойнее.) Надеюсь, ты обидишься достаточно сильно, чтобы не сделать мне сцены. Какая пошлая история: она его соблазнила и не вышла замуж. Просто романс! Ах, на окраине городка жил бледный юноша с прозрачными глазами. Дитя душой, дитя годами, невинен был и чист. Но встретилась она. (Душещипательный проигрыш.) Она пила коньяк, курила и смеялась, она в него влюбленной притворялась. Но то была коварная игра. (Трагичный аккорд.) В ненастный вечер тот они в лесу гуляли. Предчувствие томило грудь его. И не напрасно: бросив одного, она с другим ушла. (Снова проигрыш.) Идут года. Ребенок подрастает. Но, ах, увы, он матери не знает! (Трагичный аккорд, а лучше даже два.) Не знает и отца… Он умер от тоски. О, пусть злодейку небо покарает!

— Еще грогу, — сказала Христина бармену, развеселившись от собственного экспромта.

Люди не меняются. Пусть они научились за час облетать земной шар. Пусть пультом домашнего управления они могут стирать, убирать, готовить, гладить, не вставая из кресла. Пусть они могут даже отправиться при этом в джунгли, всего только надев очки и наушники аудиовизуальной системы. Пусть они меняют климат планеты, свой облик и пол, плодятся любыми способами… Все равно. Они сидят в стенах собственных страхов и условностей, как древние египтяне. Что хорошего, в сущности, они придумали, кроме Бога и презумпции невиновности? Но Бог наплевал на них. А они сами наплевали на презумпцию. Все это тривиальные мысли. Да и при чем тут презумпция? Она свою вину признает без доказательств.

Христина с кисло-сладкой усмешкой посмотрела на бармена. Он давно уже втихомолку поглядывал на нее. Она кивнула: «Что?» Бармен на мгновение изобразил ртом улыбку и мотнул головой. Христина приподняла брови. Мол, как хочешь. Тогда бармен передумал, подошел и признался, наклонившись над стойкой:

— Я давно за вами смотрю.

— Вы детектив? Психолог? Или нравлюсь?

— Нравитесь. Я поэт. Я смотрел, как меняется ваше лицо. Завораживает.

— Напишете с меня «Незнакомку»?

— Предпочту познакомиться, — улыбнулся бармен.

— Все поэты таковы!

— Не все. Только плохие. Еще грогу?

— Конечно. Хотя я уже захмелела. Впрочем, я захмелела с утра. С тех пор не могу ни протрезветь, ни напиться.

— Хотели бы напиться?

— Меня и без того блевать тянет, — призналась Христина.

Бармена слегка передернуло. Но он быстро справился и затянул профессионально, речитативом:

— Рекомендую закусить. Сосиски: свиные, куриные, рыбные, вегетарианские; в тесте, жареные, вареные, в горшочках, с грибами, с луком, с хреном…

— Ладно, — прервала Христина, — давай этот чертов луковый хрен и сосиску, с каким хочешь запахом, а лучше и без запаха вовсе. Кстати, из чего вы варите кофе? Из цикория или из жареной морковки?

— Я так сварю, что вы от настоящего не отличите, — резво заявил бармен и скромно добавил: — Я умею.

Он отвернулся и стал колдовать у бар-компьютера. Христина улыбалась безмятежной хмельной улыбкой. Щеки ее горели. Она думала: как странно, бывают дни длиннее года или даже нескольких лет. В эти дни все меняется. Встает с ног на голову. Голова больше не болела. В баре играла музыка. И все казалось ерундой. Как можно всерьез думать об этих чертовых блондинах? Обсуждать брак, не произнося ни слова не то что о любви, но даже о симпатии. От денег сестрица отказалась так оскорбленно, что всех птиц в парке перебудила. Потом дергалась всю дорогу, срывалась, ушла не простившись. И таким способом она набивается в золовки? Вряд ли. Что же она тогда хотела? Зачем этот брак без любви, без расчета? Из-за ребенка.

Но как можно позволить одному нерожденному маленькому человечку испортить жизнь двум большим живым людям? Или я рассуждаю не по-женски?

Вернулся бармен.

— Ваш кофе, мэм. Меня вообще-то зовут Христофор.

— А-а-а! Очень польщена знакомством. А я — Мария Магдалина.

— Ваш ужин, Магдалина. Меня на самом деле зовут Христофором.

— Меня тоже никогда не зовут без дела, — сказала Христина, расчленила вилкой сосиску и принялась возить ее в хрене.

Помолчали.

— Почитайте свои стихи.

— Ни за что. Я плохой поэт — никому своих стихов не читаю.

— Ни за что? Готова поспорить, что мы сторгуемся.

— Поцелуй за строчку, — по-деловому предложил бармен.

— Сомневаюсь, что вы станете со мной целоваться после того, как я попробовала вашей стряпни, — невозмутимо ответила Христина, отправляя кусок сосиски в рот.

Бармен проследил путь вилки. Посмотрел на месиво неопределенного цвета, припахивающее уксусной кислинкой. На жующий рот. И с сожалением проговорил:

— В другой раз…

— Другого раза не будет! — Не очень-то учтиво, но очень уверенно заявила Христина и вдруг перестала жевать. — Слышишь? Что это?

— Гром как будто… — недоуменно предположил бармен.

Темное небо за стеклянными дверями на мгновение озарилось электрическим синим светом.

— Гроза в марте, — без интонации констатировала Христина и отпила кофе. — Будет снег или дождь?

— Осадки, — зло сказал бармен. — Как вместо мужчин и женщин у нас есть некое народонаселение, во множественном числе — потребители, в единственном — электорат. То же самое и с осадками.

— Да, — задумчиво отозвалась Христина, — а ведь я про кару небесную как будто в шутку подумала.

— На кого кара?

— На меня, — Христина посмотрела ему прямо в глаза, в упор. — Грехи молодости знаешь, что такое?

Глаза бармена стали испуганными, недоверчивыми, и он их потупил. Потом заговорил, непонятно, обращаясь к ней или в пустоту:

— Все и вся притворяются не собой. Кофе из морковки. Кофеин в капсулах отдельно. Пиво безалкогольное, зато кока-кола от трех до двадцати градусов. Искусственное оплодотворение. Синтетическая кровь любой группы, на розлив… — бармен взглянул на Христину испытующе и продолжал, обращаясь теперь именно к ней: — Эта стойка с позолотой, как ты понимаешь, из металлопластика. Ничто не хочет оставаться собой.

— Да ты и впрямь поэт! — вместо ожидаемого признания похвалила Христина.

— Я соврал, — сердито сказал бармен. — Я не пишу стихов.

— Это неважно. Не все же поэты пишут стихи, — утешила Христина, доставая запищавшую в кармане трубку.

— Христина. А который час? Догадываюсь, что не рано. Конечно, зайду. Как будто нет. До скорого, Андерс.

— Тебя кто-то ждет?

— У Патриота консервы кончились.

— Ты его так называешь?

— Нравишься ты мне, Христофор! Кого его?

— Нравишься — это значит нравишь себя. Я действительно хочу себя тебе понравить. Получается?

— Не знаю.

Снова раздался гром. И небо, в который раз за этот день, озарилось сначала с одной стороны, потом с другой. Гроза взяла Родинку в кольцо. Христина торопливо допила кофе. Встала, застегнула куртку. Махнула рукой Христофору.

— Ты промокнешь, — сказал он.

— Как промокну, так и высохну, — бросила она и пошла к выходу.

— Магдалина!

Христина обернулась.

— Возьми меня с собой.

«Только тебя мне еще не хватало для коллекции», — грустно подумала Христина, а вслух сказала:

— Прости, Христофор, но зачем ты мне?

И решительно вышла, хлопнув дверью пустого бара. За порогом подумала, что жестоко это, пожалела, оглянулась. На стеклянных дверях прочла: «Кофейная „Валгалла“». Прочла и пошла прочь. Не стала возвращаться.

23.50

Было темно и тепло. Наверное, плюс пять по Цельсию. Осадки весьма походили на дождь. Христина шла по шершавой, впитывающей воду плитке. Широким шагом, заложив руки в карманы. Мимо домов, покрытых дождевыми потеками, как холодным потом. Домов, вырастающих из темноты при вспышках молнии, а потом на мгновение пропадающих вовсе. Кроме слабо светящихся витрин.

Сколько Христина себя помнит, ни один маркет никогда не закрывался на ночь. Даже паршивая лавка скобяных товаров. Впрочем, Христина шла к центру, и витрины по обе стороны дороги сияли все ярче, становились все больше. На одной из них пушистые разноцветные котята карабкались на крупного кота с пошлой мордой. Надпись внизу гласила: «С 8 марта, папочка!»

Христина толкнула высокую дверь. Дверь мяукнула. Мимо стеллажа с бесплатными рекламными образцами. Мимо Китайской стены консервных банок. Мимо книжных стендов, стендов с игрушками и с кошачьей одеждой. Христина подошла к прилавку. Длинному и белому, как лыжная трасса. Навстречу ей с другой стороны из кресла встал селлер. На селлере полосатая куртка и такая же шапочка с ушками. Этот пухленький розовощекий котик показался Христине ребенком, наряженным к рождественской елке.

— Ливер нарезной в вакууме, — попросила Христина, — и две банки кошачьей амброзии.

Когда селлер заговорил, Христина подумала, что ошиблась. Что это никакой не ребенок, а скорее травести.

— Ливер есть «с кровью» и есть «нежнейший», вам какой?

— Только без крови, — кисло поморщилась Христина.

Интеллигентный Патриот похож на хищника не больше беззубого очкарика, шамкающего паровую котлетку. Христина даже вполне допускала, что при виде мыши (не компьютерной, а настоящей) Патриот упал бы в обморок.

— А «амброзию» для какого возраста? — спросил селлер, грациозно приподнявшись на цыпочках и шаря по полке большой рукой.

«Нет, — подумала Христина, — это не травести, а, верно, „голубчик“.»

— «Амброзию» из рыбных костей, — сказала она громко.

Теперь селлер поморщился и поправил:

— «Золотая рыбка».

— Конечно. Конечно, «Золотая рыбка», как же еще! — поспешно подтвердила Христина.

Селлер сложил покупки в огромный пакет и передал его через прилавок в комплекте с дежурной улыбкой.

— Возьмите, пожалуйста, на выходе одноразовый клозет.

Христина тоже улыбнулась: «Спасибо» — и пошла по бесконечно длинной полосатой же дорожке к выходу. Не останавливаясь, глядя под ноги. Дверь за нею мяукнула.

Дождь еще не кончился, но последние гуляющие все как один шли без зонтиков. Чем ближе к центру, тем сильнее чувствовался праздник. Огни, музыка, смех. Христина вошла в дом через парадное, с улицы. На крыльце целовалась какая-то парочка. Одна из девушек обернулась к ней спросить, который час. Христина неопределенно ответила, что, наверное, уже за полночь. Девушка вернулась к своему занятию, а Христина взялась за ручку двери, была опознана «центральным домашним» и впущена внутрь. Поднимаясь по квадратной спирали лестницы, она расстегнула куртку, достала пульт домашнего управления и послала сигнал: «Пришла. Х.».

Андерс ждал в холле, подпирая плечом косяк. Патриот сидел у его ног. В квартире было тихо, только где-то далеко, за множеством приоткрытых дверей, едва уловимо, монотонно шумел какой-то прибор.

— Что это? — спросила Христина, отдав папе пакет и переобуваясь.

— Айра греет у тебя воздух. Ты оставила окно открытым.

Христина улыбнулась.

— Осталось что-нибудь вкусненькое?

— Мы и половины не съели. Но ты же сказала, что не голодна.

— И не сыта. Я надкусила сосиску. А это так же бесполезно, как и безвредно.

— Тогда вооружайся, идем на сафари в холодильник. Тебе, кстати, Модест звонил.

Андерс развернулся и пошел первым, за ним прихвостился Патриот, последней брела Христина. Она окликнула папу:

— Андерс…

— М-м-м? — спросил он через плечо.

— Сейчас я как-то особенно тебя люблю.

— Спасибо. А что произошло?

— Может быть, я выйду замуж.

— Потрясно. За Валя?

— Нет. Будет скандал. Валь назовет меня белогвардейской сволочью и останется праведным, но одиноким. Так ему и надо.

— Тебе не жалко?

— Нет.

— А за кого замуж?

— Я не знаю, кто он такой. Его зовут Анно.

— Зачем тебе?

— Он ждет от меня ребенка.

— Ясно, — сказал Андерс, на минуту задумался, потом спросил: — Ну и что?

Христина пожала плечом: мол, понятия не имею «что», но…

— А ты сможешь его полюбить?

— Андерс… Я не уверена, что смогу сделать вид, что…

— Я о ребенке.

— А-а… — неопределенно протянула Христина и ничего больше не добавила.

— Мы могли бы поговорить. Я, ты, Айра, Лю, Анно, его родители.

— Ересь все это! Я сама приму решение. И когда я это сделаю, мне станет плевать на всех родителей в мире, прости за откровенность. Я всех вас очень люблю. Но это моя жизнь. И она не тема для круглого стола.

— Пусть, — согласился Андерс. — В любом случае я на твоей стороне.

— Спасибо, папа, я знаю.

Они вошли в кухню и стали копаться в холодильнике. Папа держал поднос, а Христина складывала на него все, на что глаза глядели. Кое-что пришлось греть. Но в итоге и горячее и холодное было свалено на одной тарелке.

Огромный кусок воздушного торта, опасно накренившись, подрагивал на другой. Черная бутылка с бальзамом задевала о рюмку, и та отзывалась слабым звоном. Христина поднималась к себе. Папа сказал, что его можно найти в кабинете, если понадобится. Никто в их доме не ложился спать раньше двух ночи. Даже Лю до двух спала в кружевных юбках, в кольцах и серьгах, обложившись раскрытыми журналами и бутербродами. В два она просыпалась, выключала телевизор, переодевалась в ночную рубаху и укладывалась в постель. Христина прошла мимо ее комнаты, мимо неплотно закрытых дверей малой гостиной и пнула свою дверь. Айра сказала на вдохе:

«Аа-х!»

— Не пугайся, ма, это я.

— Привет, ангелочек, где тебя черти носили?

— Только не говори, что ты переживала.

— О чем?

— О чем, ком. Предложный падеж. Как прошел ужин?

— Строго по сценарию. Ты расстроена?

Христина поставила наконец поднос на стол, рядом с клавиатурой, и некоторое время стояла молча, опустив голову и руки. Потом очнулась, пожала плечом. Айра подошла сзади, погладила ее по волосам, сказала, что все образуется или что все будет хорошо, Христина не расслышала. Она в этот момент внезапно осознала, что никогда уже ничего хорошо не будет. Что этот рай, в который она пришла, как к себе домой, уже не существует. И это тем ужаснее, что снаружи все кажется как прежде. Как свет звезды, которая погасла.

— Мам, выпьешь со мной?

Айра посмотрела в лицо дочери и сказала, что выпьет. Она вышла в малую гостиную за рюмкой, вернулась, выключила кондиционеры. Христина разлила бальзам. Обе дегустировали стоя. В полной тишине. Айра не выдержала и сказала:

— Модест звонил. Поздравил нас с 8 марта. Тебя, меня и Лю с женским праздником.

— Вот как!

Христина плюхнулась в кресло, положила руки на клавиатуру, вышла в Интернет. На мониторе возникла физиономия дяди Модеста. С неизменным уже много лет глумливым и самодовольным выражением. Сейчас он был на сафари в Африке. Загорел, как негр. Светлая рубашка без рукавов теперь особенно ему шла. Христина выслушала оставленное «до востребования» поздравление и чертыхнулась. Дядя Модест на экране вмиг поменял рубашку.

— Вот уж не думал на тебя наткнуться! — сказал он в живой связи. — Как поживаешь, кочерыжка?

— Я убью тебя! — весело ответила Христина.

— Я сам кого хочешь убью, — сказал дядюшка, затягиваясь сигарой.

На подлокотник Христининого кресла уселась Айра. Они с Модестом поприветствовали друг друга: «Привет, бродяга», — «Здорово, Рыжая». К Христине против ожиданий и против воли вернулась бодрость духа. Она неожиданно для себя бесшабашно заявила дядюшке, что от нее тут «залетел» один кретин. И его сестра теперь хочет, чтобы она, Христина, вышла за него, кретина, замуж. Айра засмеялась. То ли не поверила, то ли не поняла.

— Пошли их в задницу с наилучшими пожеланиями, — сказал Модест.

— Тебе легко говорить. Твоих детей сосчитать — пальцев не хватит.

— Хватит, если считать сотнями. Но я всегда точно знаю, в каком направлении эту армию отправить. Делюсь секретом бесплатно. По-родственному.

— Чему ребенка учишь, старый кот!

— Я? Кочерыжка, разве я тебя научил мальчиков портить?

— Дядя Модест, этот мальчик старше меня и выше ростом. К тому же какой он, к черту, мальчик, если он беременный!

— Развели педофилию у себя в Родинке, а сами даже толком в задницу послать не умеете.

— Модест! — с деланой строгостью одернула Айра. — Сейчас ты убедишься в обратном.

Она посмотрела на Христину.

— Это правда, солнышко? Кто он? Это не Валь?

— Так ты не в курсе?! — закричал дядюшка на весь Интернет.

— Теперь уже в курсе, — важно сказала Айра. — Какой срок?

Христина задумалась.

— Около месяца, наверное.

— Дело поправимое.

— В том-то и штука, что нет.

— Пнуть его в живот — будет поправимое, — посоветовал дядя Модест.

— Живодер! — ужаснулась Айра и посмотрела укоризненно.

— Тогда как хотите. Брак — дело добровольное. Хочешь — вступай, не хочешь — расстреляем. Но если что, звоните. Я вашему эмбриону беременному и всему его семейству сделаю аборт без хирургического вмешательства, даже по телефону. Поздравляю вас, отцы-командиры, с днем матери-мужчины. Адью.

— Адью… — сказали обе в голос монотонно-синему экрану.

Модест исчез, но молчанию, которое царствовало здесь до него, уже не было места в комнате. Айра потянулась за бутылкой и еще раз наполнила рюмки.

Они сидели в одном кресле, ели из одной тарелки, пили и лениво переговаривались.

— Стинни, а ведь мужчины так легко не беременеют, как женщины.

— Думаешь, блефует?

— Не знаю. А может, он специально «залетел»?

— Зачем?

— Ну, может быть, он тебя любит. Он тебе не говорил?

Христина замотала головой:

— Нет. Я не думаю, чтобы он меня любил. Разве он тогда стал бы меня мучить? Я не знаю, зачем я ему. Правда, не знаю…

02.25

Все уже спят. Патриот сидит в кресле и завороженно смотрит на монитор. Там по-прежнему светятся слова недописанного сочинения, о том, что когда-то «жили-были Андерс и Айра, их дочь Христина и ее кот Патриот»…

Александр Бачило Московский охотник

«…Проволочная петля ставится на свежей тропе, на уровне головы зверька, маскируется травой или снегом внатруску. Как правило, зверек, попав в петлю, не способен освободиться самостоятельно. Он тянет прочь, бросается в разные стороны, но сам лишь наматывает проволоку на колышек или деревце, у которого она закреплена, и часто удушает сам себя. Поднять тушку следует не позже, чем через сутки, иначе ее попортят падальщики или нежданная оттепель…»

(Л.П. Савватеев. «Наставление московскому охотнику»)

Саня вышел из метро под дождь. Не обманули, сволочи! Еще на перроне насторожил его встречный дядька, лезущий в вагон с незачехленным зонтом в руке. А уж на эскалаторе, где чуть не каждый бегущий навстречу остервенело тряс мокрым пучком, рассыпая водяные искры, стало окончательно ясно: выходить придется в ледяную мерзость, что в Москве зовется «дождь со снегом».

Саня поднял воротник куртки и заранее нахохлился — втянул голову в плечи, козырек кепки надвинул на глаза. Эх, жизнь коммивояжерская! По грязи, по холоду беги туда, где не ждут. А там — пой, пляши и унижайся. Чаще всего без толку.

Хреновый, однако, из меня вояжер, подумал Саня. Воя много, а на жор не хватает…

Дождь со снегом не подвел — ударил в лицо сразу за дверью. У ларьков, пестрящих разноцветными пивными этикетками, стойко топтались до блеска вымокшие мужички с початыми бутылками. Казалось, они как зачалились тут с лета, так и не придумали себе другого занятия, по сезону. Саня вздохнул не без зависти, но твердо прошагал мимо. Холодно. И некогда. И некстати сейчас будет на клиента перегаром дышать. Да и денег-то кот наплакал…

Миновав пивной киоск и обогнув табачный, Саня нырнул в знакомую дыру между ним и витриной цветочного аквариума. За сияющим стеклом извивались хвосты лиан и жадные зевы насекомоядных орхидей ожидали денежной жертвы. Снег, секущий стекло, разлетался горячими брызгами.

С разгону Саня влетел было в штабель пивных ящиков, но вовремя осадил, не порушив пирамиды, принял вправо, перепрыгнул торчащий из асфальта гидрант, шарахнулся от спокойной, сытой крысы, обходящей владения вечерним дозором, снова повернул, перешагнул, пролез… и оказался перед выходом из метро.

Что за черт? Где-то свернул не туда. Мужички у пивного ларька посмотрели на Саню без интереса и отхлебнули.

А может, это судьба? Постоять минут десять тут с мужиками, сладко потягивая пивко? Совсем ведь забегался, в трех будках заблудился…

Нет!

Саня мотнул головой, стряхивая наваждение. Сегодня надо обойти еще пяток контор, как минимум. А рабочий день кончается. Прокайфуешь тут с бутылкой — и никого не застанешь. Вперед! Волка ноги кормят!

Он решительно влился в поток граждан, выходящих из метро, и двинулся в общем строю — с народом не заблудишься. От метро в дальнейшее пространство вела широкая полоса взбитой ногами грязи, отчетливо чернеющая меж убеленных трав газона.

Промесив вместе со всеми метров тридцать, Саня почувствовал, что выдыхается. Граждане шли споро, широко отмахивая руками, даже старушки с сумками на колесиках бодрячком змеили узкоколейные следы, а ему под ноги то и дело лезли какие-то рытвины да комки, кирпичные половинки, торчащие гвозди и прочие знаки препинания. Саня начал отставать. Тут еще на пути попался открытый канализационный люк, пришлось взять левее, сойти с народной тропы, по шаткой доске перебраться через черную, как провал, лужу, глотающую снег без остатка, даже свет фонарей не отражался в тягучей гуще.

Впереди открылся проходной двор, тесный от гаражей-ракушек. Плутая среди них, Саня старался поворачивать каждый раз направо, чтобы вернуться на оставленную дорогу. Наконец гаражи кончились, в темноте обозначился узкий проход между домами. Тут уж не ошибешься — идти больше некуда. Саня наддал, живо прошлепал слякотным коридором, стиснутым с двух сторон глухими стенами… и вышел к метро.

Цветочный павильон издевательски помахал ему сквозь витрину пальмовой пятерней. Пивной киоск лучезарно улыбнулся во все свои желтые бутылочные зубы. Мужики возле киоска перепархивали с места на место, как пташки, кормящиеся у туши блохастого слона.

«Сволочи, — справедливо подумал про них Саня. — Не дождетесь!»

Он развернулся и почти бегом бросился в противоположную сторону, в глубине души уже понимая, что все напрасно, никуда ему не убежать, не уйти, не уползти с этого пятачка перед выходом из метро. Но бежать необходимо, потому что, если не убраться отсюда вовремя, случится что-то очень нехорошее…

Через полчаса Саня выдохся. Пытаясь унять колокольный бой сердца, он оперся на узенький прилавочек пивного киоска, так и не отпустившего его от себя. Прилавочек, запорошенный снегом, был покрыт круглыми отпечатками пивных донышек, как цепочкой следов. Следы вели в черный провал окошка, словно в нору затаившегося зверя.

— Ну, чего тормозим? — сварливо проскрипел бомжеватый старичок, подстерегавший стеклотару за углом киоска. — Денег, что ли, жалко? Мне тут тоже не фруктовый йогурт — жопу морозить! Бери «Болтик-девятку»! Не допьешь — дедушку угостишь…

Старичок уковылял дальше, агитировать неторопливых прихлебателей «Золотой бочки», а Саня вдруг почувствовал себя немного лучше. По крайней мере, одышливая бездумная истерика сменилась неким подобием мысли.

А что, в самом деле, подумал Саня, не глотнуть ли пивка? Ясно ведь, что работе на сегодня кранты. Боком она выходит, эта работа. Загонял сам себя, как зайца по кустам, аж в глазах мельтешит. Постоять нужно, охладиться, поразмыслить неторопливо — может, и отпустит.

Он сунул руку в карман и выгреб небогатые свои финансы.

М-да.

Сумма не для бизнеса. На мобильник и то не положишь — засмеют. А вот на пиво — в самый раз.

Саня шагнул к окошку, сунул деньги в темноту и с запинкой вымолвил:

— Козел!

В пивных киосках на это слово не обижаются, а протягивают в ответ бутылку «Велкопоповицкого Козела», сваренного в Калуге. Но Саня не дождался бутылки. Что-то мягко и липко обернулось вокруг его руки по самый локоть и настойчиво потянуло внутрь.

— Э! Чего?! — испугался Саня.

Он уперся в стекло другой рукой и жалобно оглянулся на мужиков, стоявших совсем рядом.

— Кто это там чудит?

Мужики молча смотрели на него со спокойной печалью в глазах. Глаза были какие-то одинаковые у всех. И сами мужики, если не считать легкой разницы в сортах пива, были одинаковые. Скучные, пустые, словно бы выцветшие на холоде лица…

Ужас вдруг захлестнул Саню. Он понял. Это были не настоящие мужики. Вон и веревочка тянулась от одного к другому, связывая их пучками по несколько человек, для удобства забрасывания. Это были чучела!

Бомжеватый старичок все ходил от пучка к пучку, деловито покрякивая, вступая даже порой в разговор, но не получал ни одной пустой бутылки. От его валенка к ларьку тянулась тоненькая цепь-ногавка. Старичок был подсадной!

Саня заплакал, забился, упираясь в край окошка лбом, коленками, цепляясь зубами и ногтями за последние мгновения жизни… но сидящая во тьме сила легко смяла, сломала его и втянула внутрь — свежевать…

«…Охота с поросенком производится в тихие и лунные ночи. Охотники в числе двух-трех человек садятся с ружьями в крестьянские розвальни и ездят по просе-лочным дорогам, приманивая зверя криком взятого с собой поросенка, которого заставляют визжать. Чтобы увлечь зверя погоней за поросенком, используют потаск — пахучий мешок, набитый сеном и падалью…»

(Л.П. Савватеев. «Наставление московскому охотнику»)

С девушками Аркаша был не робок, нет. Чего там робеть, когда ты уже с девушкой? Все ясно и понятно — хохмочки, комплименты, цветы, мороженое, коктейли, коньяк в теплых ладонях. Порывистый поцелуй, игривый, словно в шутку. Но в каждой шутке, ты же понимаешь?.. Потом второй, обнажающий подлинные чувства. А рука уже касается мимоходом застежек и пуговок. Может, ко мне? Я тут недалеко. И дальше — по плану, как по маслу.

Но все это хорошо, когда вы уже непринужденно болтаете с девушкой. Куда сложнее преодолеть грань между полным незнакомством и непринужденной болтовней. Вот, к примеру, идет по улице девушка. Симпатичная. Красивая даже. В общем, вполне подходящая. И что? Приставать к ней с дурацкими вопросами? «Как пройти в библиотеку?» «Где находится нофелет?» Верх идиотизма! Какая-то, может, и клюнет — всякое, говорят, бывает. Но на фига нам, спрашивается, девушка, клюющая на подобные пошлости? Замкнутый круг получается. На примитивное хамство ловить не желаем, а на изящную романтическую комбинацию таланта не хватает.

Нет, вообще-то, способности к изящному романтизму у Аркаши были, но в самый ответственный момент, когда нужно подойти и познакомиться, почему-то пропадали. Заклинивало парня насмерть, так что рта не мог раскрыть, хоть ломик просовывай меж зубами и отжимай. Так бы и мучился человек всю жизнь, да помог случай.

Аркаша и сам не знал, для чего забрел в этот клубешник на окраине чужого района, носивший понятное даже для не посвященного в историю кинематографа название «Ангар-18». А чего тут не понять? Ангар и есть — гулкая пустота под высоким, исчерченным балками потолком, и в этой пустоте реактивным рыком взревывают колонки моторизованного диджея. Из прочих механизмов в глаза бросались две почти голенькие девчонки в редких заклепках, раскачивающие сцену синхронными плясками живота. К девчонкам пока никто не присоединялся и не приставал: народ еще не разогрелся.

Аркаша сразу направился к сияющей горячительными призывами стойке бара, поскольку знал по опыту, что на трезвую голову ему, с его талантом к общению, ловить нечего. Оно, правда, и на нетрезвую не особо полегчает, но накатить надо. По крайней мере, не будешь краснеть при каждой встрече взглядом с заводными местными девчонками.

Итак, что мы будем пить? Лучше всего, конечно, жахнуть водки — дешево и горе забудешь, как говорил классик. Но неудобно. Все же тут не рюмочная для работяг, а ночной клуб. В клубе принято употреблять экзотические коктейли с воинственными названиями, вроде «Б-52» или «Немец в небе».

А! Вот хорошая штука, модная и забористая — абсент.

Аркаша загасил объятый ненужным пламенем сахарок, отложил дырявую ложку, отхлебнул из стаканчика. Ну вот, теперь дело пойдет.

Абсент еще кипел в пищеводе, а мир вокруг уже начал меняться. Сначала почти незаметно — просто музыка зазвучала мягче, гигантский бубен хип-хопа перестал наносить боксерские удары в ухо и принялся мягко массировать печень. Краски же, наоборот, стали ярче, заиграли на глянцевитых девичьих прелестях, затянутых в сетку и лайкру.

Аркаша с удовлетворением обвел сумеречный зал цепким взглядом. Публики заметно прибавилось, танцы разгорались. Тут есть из кого выбрать, как можно циничнее подумал он, будто именно в этом заключалась основная проблема. В принципе все было как всегда. Девочки плясали, мальчики пили. На Аркашу никто особого внимания не обращал. Можно было пойти, подрыгаться в общей куче. Законы клубных скачек строги, но не обязательны к исполнению. Вроде бы все приходят компаниями, но это вовсе не значит, что ты не можешь явиться с одной компанией, а отбыть с другой. Если тебя туда примут. Или не найдут весомых аргументов, чтобы не принять. А может быть, кто знает, найдется и та, единственная, ради которой ты пришел. Которая пришла ради тебя. И тогда вообще все и всяческие коллективные законы рухнут и в силу вступит один — самый главный, регулирующий принципиально нерегулируемые отношения между мной и тобой.

Впрочем, Аркаша не обольщался. Уже не раз совершал он подобные лихие налеты на ночные клубы, пробовал начать знакомство и с подогревом, и без, но все попытки кончались одинаково — ничем. Вот и теперь…

Рядом с ним у стойки присела рыженькая, худенькая, немного конопатая, но в целом — очень даже ничего. Аркаша обреченно вздохнул. Ну, три-четыре — начали, сказал он про себя и повернулся к девушке.

Ох. А что же ей сказать? Только что вроде были заготовлены слова, да куда-то подевались. Но отступать поздно, она уже смотрит на него, потягивая через трубочку зеленый коктейль.

— Мохито? — спросил Аркаша, кивнув на бокал.

Рыженькая не ответила.

— Напоминает банный веник, замоченный в кипятке, — Аркаша натужно хохотнул, но ответной улыбки не дождался, — в смысле — по виду. И по запаху.

Девушка отвернулась.

— Я к тому, что… не предложить ли мне вам… нам… с вами… чего-нибудь более…

— Дайте «Вог»! — сказала рыженькая бармену и, забрав сигареты, отошла от стойки.

Аркаша пожал плечами. Вот так всегда. В лучшем случае — брезгливое удивление, и в любом случае — отказ. Один раз только ему попалась девица, согласная выпить с кем и чего угодно. Правда, Аркашу она принимала за двоюродную сестру, поскольку никак не могла сфокусироваться. Но набежавшие друзья быстро увели ее и положили отдохнуть в тихом уголке под мегаваттной колонкой.

Танцевать Аркаша не пошел. Не созрел еще. После второй, разве что. А пока неплохо бы осмотреться, узнать, что тут еще есть, в этом ангаре. Он заказал себе новую дозу абсента и, согревая стаканчик в руке, двинулся на обход вверенного подразделения.

На антресолях в два этажа, сваренных из труб и тавров, располагалась местная ресторация. Там сидела публика потяжелее и кошельком, и челюстью. Сидела крепко, законно занимая столы мореного дерева. Только девушки и официанты с подносами легко порхали по ступеням металлической лестницы, ведущей на второй ярус. Аркаше там нечего было делать, он прошелся вдоль нижнего яруса, приподнятого над бетонным полом ангара всего на дамский каблучок, как бы выискивая взглядом знакомых, хотя знал надежно, что знакомых тут быть не может. Чужой район, чужая жизнь…

И вдруг чья-то рука опустилась на его плечо.

— Арканя! Ты как тут?!

Аркаша обернулся. Перед ним стоял совершенно незнакомый тип неопределенных, но, видимо, близких лет, одетый, по нынешней моде, в лоскуты пестрой обтрепанной ткани. Раньше так шили костюм волка или барбоса для детских утренников. Впечатление усиливал ошейник со стразиками, заменявший незнакомому типу галстук, а особенно его физиономия, по-собачьи вытянутая, заостренная к носу, со щеками, чуть провисшими на манер брыльев, и поросшими к тому же редкой щетинистой бороденкой.

Этакой физиономии Аркаша, хоть убей, не помнил. Но подошедший, нисколько не смущаясь его недоумением, продолжал толкать в бок, хлопать по плечу, тыкать пальцем в живот — в общем, всячески демонстрировал закадычное знакомство.

А черт его знает, подумал Аркаша. Может, и правда знакомый. Мало ли?

Откуда-то из мертвых болот памяти вынырнуло, как на заказ, имя: Мартын. Ни к чему оно не было привязано, и меньше всего к этой собачьей физиономии, разве что служило кличкой какому-то реальному псу, знакомому в детстве, но что-то заставило Аркашу спросить:

— Мартын, что ли?

— Нет, блин, Гарри Похрен! — расхохотался уже несомненный Мартын. — Ну ты даешь, Арканя! Мозги горошком прихватило? Совсем меня не помнишь?

— Да помню я! — на всякий случай сказал Аркаша. — Не узнал сразу. Изменился ты…

— На себя посмотри! — веселился Мартын. — Нагулял загривок! Я тебя только по ушам и вычислил, а так бы сроду не узнал! Что за мрачная рожа? С женой поругался?

— Да я не женат, — Аркаша вздохнул.

— А-а! То-то я смотрю, глазенки голодные! Девочку ищешь? — Мартын понимающе хохотнул. — Так ты жахни чего-нибудь — и вперед!

Аркаша невольно разулыбался ему в ответ.

— Тем и занимаюсь!

— Что это ты пьешь? — строго спросил Мартын, заглядывая в Аркашин стаканчик. — Абсент? Фу! Отрава! Пойдем, накатим настоящего бухла!

Он повлек Аркашу за стол, где уже сидели двое друзей Мартына — мрачные, неразговорчивые мужики, прячущие лица в пивных кружках.

— Ну-ка, давай вот этого глотни! — Мартын схватил со стола темную полупрозрачную баклажку с цветной этикеткой, исписанной угловатыми иероглифами.

— Это еще что за микстура? — Аркаша недоверчиво смотрел, как тягучая жидкость цвета жженого меда заполняет стакан. От напитка повеяло горьким травяным дымком.

— Тибетская водка, — сообщил Мартын, нацеживая стаканчик и себе. — Лучшее средство от одиночества!

— Не… я незнакомого не пью, — стал отказываться Аркаша. — Намешаешь, потом развезет…

Но Мартын уже сунул теплый стакан ему в руку.

— Кого развезет, тому и повезет! Не боись, проверено на кроликах. Сам себя не узнаешь, такой будешь самец!

Аркаша горько усмехнулся. Чего только не наговорят поддатые друзья, лишь бы не пить в одиночку…

Они чокнулись.

— Ваше здоровье, — обратился Аркаша к угрюмым соседям по столу.

Те, не отрываясь от кружек, пропузырили что-то в ответ.

— За удачную охоту! — заключил Мартын.

Аркаша осторожно попробовал напиток. Ничего особенного. Вискарь, отягощенный ликером. Идет мягко и ацетоном не шибает, не то что рисовая китайская. Он запрокинул голову и вылил остатки жидкости прямо в горло, чего ее смаковать?

— Вот это было жахнуто! — с уважением сказал Мартын. — Сразу видно — профессионал!

Стакан Мартына был пуст. Когда он успел выпить, Аркаша не заметил.

— Да и ты, я смотрю, орел.

— Пустяки, — небрежно бросил Мартын, — морсик!.. Ну и чего сидишь?

— А что, по второй? — Аркаша пододвинул к нему стакан.

— Ты зачем пришел сюда? — строго спросил Мартын. — Водку пить или делом заниматься? Пока не выдохлось — шагай!

— Куда? — не сразу понял Аркаша.

— Не тупи! — Мартын погрозил ему кулаком. — Иди, танцуй, говорю. Да не бойся, лезь в самую гущу!

— И что будет? — Аркаша все не мог понять, шутит друг или говорит серьезно.

Оба спутника Мартына вдруг встали и, ни слова не сказав, направились к выходу. Аркаша так и не сумел разглядеть их лиц.

— Давай, давай, — Мартын вытащил его из-за стола и нервно подталкивал в спину. — Видишь, люди ждут!

— Люди?

— Ну, в смысле — девчонки. Да иди же ты!

Аркаша чуть не упал, выброшенный на танцпол, как ему показалось, пинком под зад. Он врезался в толпу танцующих и повис на чьем-то плече. Его отпихнули, но необидно, с пониманием.

— Извиняюсь, — сказал Аркаша неизвестно кому.

В грохоте музыки он и сам себя не расслышал. Кругом плясали, обнимались, орали что-то друг другу на ухо. На него по-прежнему никто не обращал внимания, и никакого прилива храбрости Аркаша не испытывал. Глупо получилось. Дать бы этому Мартыну в ухо, чтобы не издевался над старым другом.

Но стоять столбом посреди танцующей толпы было еще глупее. Аркаша начал топтаться на месте, изображая некое подобие танца. Никогда он особым мастерством в этом деле не отличался, да и наплевать. Подрыгаться для виду минут пять — и домой. Хватит на сегодня сексуальных экспериментов…

В глаза вдруг ударил прожекторный луч, мощный саунд в колонках поперхнулся фанфарным аккордом и укатил куда-то вдаль.

— А вот и он! — прогремел в наступившей было тишине тысячекратно усиленный голос. — Вот он, наш давно обещанный сюрприз!

Голос был знакомым. Аркаша с удивлением посмотрел на сцену. Там в сиянии собственного ошейника стоял Мартын с микрофоном в руке.

— Девчонки, вы попали! — профессионально завывал он. — У нас в гостях супер-пупер-мега-секс-идол! В представлениях нет нужды, вы, конечно, узнали этого парня! Звезда реалити-шоу и телефабрик, первый любовник и последний герой! Поприветствуем его!

Аркаша вдруг почувствовал на себе взгляд толпы. Никто уже не смотрел на сцену, все головы повернулись к нему. Пол качнулся, подкатил тошный испуг, как при попадании в воздушную яму. Прожектор вцепился в него, отбрасывая окружающих в темноту. Аркаша хотел было отступить, нырнуть в людскую гущу, укрыться — ведь не о нем же, в самом деле, грохочет этот голос в колонках, — но пятачок пустого пространства повсюду следовал за ним, кутая в мягкий кокон света.

— Да нет, это он шутит, — бормотал Аркаша едва слышно, — розыгрыш такой… подстава…

— Ну, что ты там мечешься, скромняга? — интимно шепнул Мартын на весь ангар. — Лезь на сцену, а то затопчут!

И сейчас же за спинами ахнул нежный голосок:

— Ой, девочки! И правда — он!

Толпа колыхнулась. Мужчин оттирали вглубь, забелели коленки, блеснули губы, потянулись наманикюренные коготки…

Аркаша бросился к сцене. Толпа девчонок смыкалась позади него, настигая. Мартын протянул ему руку и вытащил наверх. Девичья масса с визгом ударилась о подмостки, плеснув на рампу волной терпкого запаха духов.

— Спокойно, дамы! — веселился Мартын. — Звезда сама выберет себе партнершу на белый танец!

— Илюша! Троллик мой ласковый! — взмолился низкий девический голос.

— Димочка! Забери меня отсюда! — заверещал высокий.

— Май! Я здесь! — вопили сразу с нескольких сторон.

Что за черт, страдал Аркаша, глядя в россыпь безумных глаз. За кого они меня принимают? И что это за странные духи? Пахнет, будто жженым медом…

До него вдруг дошло. Пахло от него самого. Мартыновской чудесной водкой на травах, с дымком. И запах становился все резче, почти видимой пеленой стекал в зал, туманя мозги и застилая глаза. По сцене запрыгали мягкие комочки, девчонки бросали пушистых медвежат и зайчиков — брелки со своих рюкзачков, мобильники в меховых чехольчиках, цепочки и сережки. В лицо Аркаше ударил легкий тряпичный пучок. Он подхватил его и рассмотрел. Какие-то кружевные тесемочки, сшитые друг с другом полукольцами.

— Чего это? — растерянно спросил Аркаша.

— «Чего, чего»! Трусы! — прошипел Мартын мимо микрофона. — Линять отсюда надо, сейчас ломанутся!

Он сгреб Аркашу в охапку и потащил его за диджейский пульт. Здесь обнаружилась низенькая дверца, ведущая за сцену. Дверца была открыта, за ней маячила фигура одного из неразговорчивых Мартыновых друганов.

— Лезь туда! Живо! — скомандовал Мартын.

Аркаша не упирался, его подгоняли ураганно нарастающий вой и хруст ломаемой рампы.

Втроем они пробежали темными захламленными коридорами и оказались у запасного выхода. Во дворе взрыкивал мотором широченный «Хаммер» с открытым кузовом. Молчаливый сейчас же полез в кабину, где обнаружился и второй, а также водитель, напряженно вцепившийся в руль и даже не повернувший головы.

— Быстро в машину! — гаркнул Мартын на бегу.

— Ты чем меня напоил, скотина?! — уперся Аркаша.

— Потом! Потом объясню! Поехали!

— Ну уж нет! — Аркаша безуспешно пытался оторвать его цепкую лапу от своего рукава. — Я домой пойду!

Мартын неприятно оскалил крупные зубы.

— Дурак! Пешком не уйдешь! Порвут!

Где-то позади уже слышался дробный топот погони.

— А, ч-черт… — Аркаша с трудом перевалился через борт «Хаммера» и, больно ударившись коленом, упал на дно кузова. Рядом мягко приземлился Мартын. «Хаммер» урчал на повышенных оборотах, но не двигался с места.

— Трогай, трогай! — прошипел Аркаша, потирая колено. — Чего ждем?!

Но водитель сидел, будто неживой. Двое друганов спокойно перекладывали на сиденье какие-то металлические коробки.

— Сейчас, сейчас, — успокаивал Мартын, — без команды нельзя…

— Без какой команды? — не понял Аркаша. — Ты же сам говорил — порвут…

И тут один из сидевших в кабине, не оборачиваясь, громко произнес:

— Мухтар! Голос!

Мухтар?!

Аркаша изумленно уставился на Мартына. Мать честная! А ведь точно! Никакой он не Мартын! Мухтаром его зовут! Помнилось же, что собачья кличка! И морда совершенно псиная! Как можно было перепутать?

Мухтар снова оскалился, вывалил плоский слюнявый язык, но, вместо того чтобы подать голос, вдруг впился зубами в плечо Аркаши, так что тот заорал от боли.

— Ты что, сдурел?! Отцепись!

Свободной рукой он неловко, без замаха, бил Мухтара по голове, по шее, по носу, но тот лишь жмурился, хрипло рыча, и ничуть не ослаблял хватки.

Дверь клуба распахнулась, и на крыльце появились несколько растрепанных девиц.

— Вот ты где! — истерически завопила одна из них. — Андрюшенька мой!

Сейчас же из ангара посыпалась все прибывающая толпа.

— Пора, — спокойно сказал один из друганов… нет, один из хозяев Мухтара. — Трогай!

«Хаммер» рванул с места и, постепенно ускоряясь, покатил по дворам. Толпа девушек бежала за ним, быстро разрастаясь, теряя каблуки и сумочки, срывая тесную одежду, подминая и топча упавших. Аркаша плакал от боли и страха, глядя в эти безумные глаза. Он пытался вырваться, но Мухтар крепко держал его зубами, порой же нарочно нажимал еще сильнее, чтобы Аркаша кричал и бился в кузове. Толпа тогда сразу густела и ускоряла бег.

Жилой квартал кончился, «Хаммер» вырулил в поле и запрыгал по кочкам. Он походил на комету с огромным хвостом. Двое молчаливых в кабине поднялись во весь рост, откинув крышку люка, будто хотели полюбоваться погоней. Аркаша, наконец, смог рассмотреть их лица. Он закричал в ужасе, визгливо и протяжно, как поросенок, назначенный на стол, но железо в руках Охотников выплюнуло в толпу первый залп, и вопли его стали не слышны…

«…При малом числе охотников наиболее добычлива охота с флажками. Осторожный зверь, подгоняемый криками облавы, не решается уйти за флажки и выходит прямо на номера, расставленные распорядителем охоты в разрывах линии флажков…»

(Л.П. Савватеев. «Наставление московскому охотнику»)

Мы шли вниз по многолюдной Тверской, вглядываясь в озаренные теплым светом лица встречных девушек. Отблески разноцветной рекламы добавляли в макияж карнавальных оттенков, отчего девушки казались красивыми. Было очень холодно, люди за стеклами кафе грели руки, обхватив чашечки с огненным кофе. Нам, обитателям тротуара, при взгляде на них становилось совсем зябко.

— Может, зайдем, жахнем по наперстку? — предложил я.

— А смысл? — Вовка с отвращением бросил окурок под копыта прогулочной лошади, всем своим унылым видом зазывавшей гостей столицы покататься на ней, кто сколько может.

— Холодно, — пожаловался я. — Жрать охота.

Лошадь вздохнула с пониманием.

— Ну а я тебя куда веду?! — Вовка глянул на меня, как на последнего приезжего, хотя я жил в Москве уже месяца три. — Не здесь же сидеть, бурдой давиться! Потерпи до Охотного! Там ростикс-шмостикс: хрустящая курочка, крошка-картошка, «Клинское», «Туборг» — нормальная еда. А тут что? За пятьсот кровных получишь только суши да от мертвого осла уши!

Я не спорил. Спорить с голодным Вовкой бесполезно, в такие моменты в нем просыпается инстинкт Сусанина — он начинает водить знакомых по каким-то экзотическим и якобы сказочно дешевым кабакам. За их счет. Лучше помалкивать и шагать, пока он мирно настроен на фастфуд.

Мы прибавили ходу, обгоняя сытых иностранцев в солдатских ушанках. Иностранцы никуда не спешили, за углом их наверняка ждал теплый автобус, поэтому они с удовольствием любовались разгорающимися впереди кремлевскими звездами.

По мере приближения к Охотному ряду толпа быстро густела. Мы уже не могли никого обогнать, двигались в плотной колонне людей, как на демонстрации. Мне даже показалось, что впереди над толпой развеваются флаги.

— А, черт! — Вовка сплюнул. — Опять у них мероприятие! Перегородили все, хрен пролезешь!

Подземный переход, ведущий к цели нашего путешествия — универмагу «Охотный ряд», был перечеркнут красно-белой милицейской лентой. За ней стояли угрюмые омоновцы с дубинками, под взглядом которых толпа сама собою сворачивала налево, к Госдуме, и попадала в узкий коридор между двумя рядами металлических оград, где ее живым галопом прогоняли в направлении Большого театра. Общий поток втянул и нас.

— А куда мы идем-то? — спросил я на бегу. — Нам же в другую сторону!

— Да ладно, — запыхаясь, отмахнулся Вовка. — Перейдем у Большого и вернемся через площадь Революции.

Но переход возле театра тоже оказался перегорожен пестрой лентой, как и поворот на Петровку. Колонна, не имея возможности свернуть ни влево, ни вправо, медленно поднималась к Лубянке.

— Нормально, — сказал Вовка, когда мы поравнялись с «Детским миром». — Кажись, загибаемся к Политехническому.

— Я так точно уже загибаюсь! Сколько можно бродить по морозу?!

— Не ной! — Вовка поднял воротник пальто. — Свернем на Никольскую и пойдем в ГУМ. Там, кстати, тоже фастфудовок немерено, а народу меньше.

В конце Театрального проезда длинная шеренга конных милиционеров перегораживала путь колонне, заставляя ее поворачивать направо. Широкая змея, изогнувшись, текла в сторону Старой площади. Навзрыд плакал чей-то вконец вымотанный ребенок, пожилой мужчина остановился, держась за сердце, его толкнули в спину, и он заковылял дальше.

Я понял, что на Никольскую нам не свернуть: колонна упорно ползла вперед, ничуть не сужаясь и не разбиваясь на рукава. Никольская, как и все последующие переулки, была заперта красно-белой лентой.

— Да ну их в задницу! — не выдержал, наконец, Вовка. — Задрали со своими праздниками! Хоть вообще в центр не выезжай!

— Чего делать-то будем? — спросил я.

— А чего тут делать? Пошли в метро — и домой. Колбасы по пути купим. Водки.

Мы стали выбираться из колонны ко входу на «Лубянскую». Туда же сворачивали многие шедшие с нами. Перед входом толпа становилась гуще, и я не сразу заметил линейку милиционеров, пропускавших людей внутрь по одному и неохотно.

— Документики готовим, граждане! — зычно воззвал сержант. — Регистрацию в развернутом виде!

Вовка вдруг резко осадил и, пихаясь локтями, полез назад.

— Чего ты? — спросил я.

— Да просроченная у меня регистрация, — буркнул он. — Прицепятся — не отвяжешься. Лучше обойти…

Я вспомнил, что у меня-то и вовсе никакой регистрации нет, и полез сквозь толпу следом за Вовкой.

Мы медленно брели в гуще колонны мимо Политехнического музея. Какой-то дедок залез на водосточную трубу и, размахивая красным знаменем с надписью «Будьте готовы!», пытался затянуть «Родина слышит, Родина знает…», но его быстро сняли и увели.

— Кажется, я понял, — сказал Вовка. — На Васильевский спуск идем. Видишь, на Ильинку сворачиваем?

— Зачем нам на Васильевский спуск? — слабо отозвался я.

Ноги мои гудели от усталости, а уши нехорошо онемели от холода.

— Нам-то не надо, — согласился Вовка, — а весь народ туда валит. Не то на концерт, не то на митинг.

— Какой концерт в такую морозяку?! — простонал я.

— Не знаю. Может, Пол Маккартни опять приехал. Или этот, «голубой» на рояле… Блин! Забыл фамилию.

— Меня сейчас другое беспокоит, — я потрогал уши ледяными пальцами, — выбраться оттуда можно?

— Элементарно! — кивнул Вовка. — Через мост — и на «Третьяковскую». Если пустят…

Некоторое время мы молча брели по Ильинке. Разговоры в толпе стихли, люди шли понуро, едва переставляя ноги, как на похоронах. И вдруг далеко позади раздался басовитый кашель моторов, от нарастающего рева задрожали стекла в домах.

— Ни фига себе! — удивился Вовка. — Техника подходит! Это что же, парад будет?

Народ тревожно оглядывался назад. Там, в начале улицы, метались лучи прожекторов, поднимались выхлопные дымы. Сзади вдруг стали напирать, появились бегущие люди, меня чуть не сшибли с ног.

— Бэтээры идут! — крикнул кто-то.

Толпа дрогнула и разом побежала. Рискуя полететь кувырком, я все же оглянулся на бегу и увидел шеренгу бронетранспортеров, развернувшуюся во всю ширину улицы. Они быстро, ужасающе быстро приближались, подгоняя бегущих тигриным всхрапыванием дизелей.

Вовка где-то потерялся, наверное, убежал далеко вперед. Я рванул за ним, мимо белых колонн Биржи, мимо арок Гостиного двора, заботливо отгороженных от толпы страшными красно-белыми полосами. Колонны больше не было, клубящейся, отчаянной кучей мы вырвались на площадь и рассыпались во все стороны, не видя еще, куда бежим, так как свет прожекторов на зубчатой стене бил нам прямо в глаза.

И тут раздались выстрелы. Человек, бежавший передо мной, вдруг упал на колени, поцеловал землю и, неприятно дернувшись, затих. Рядом свалился другой. Кто-то катался по булыжной мостовой, визжа, как заяц. Впереди коротко вспыхивали огоньки, сопровождаемые раскатистыми хлопками и стонущими рикошетами пуль. Огоньки располагались цепью на равных расстояниях друг от друга, в разрывах красно-белой ленты, опоясывающей площадь. Совсем как охотники на номерах, подумал я и упал, запнувшись о лежащее на брусчатке тело. Прямо перед собой я увидел широко раскрытые глаза Вовки. Он лежал на боку и, казалось, пытался лизнуть булыжник окровавленным, неправдоподобно длинным языком.

Я всхлипнул и пополз прочь — к единственному укрытию на пупырчатой шкуре площади, Лобному месту. Охотники продолжали стрелять, но им пока хватало другой дичи, а может быть, в меня трудно было попасть из-за валявшихся повсюду тел, во всяком случае, я почему-то все еще был жив. Меня колотила крупная дрожь, руки и ноги совершали странные самостоятельные движения — куда больше движений, чем требовалось для того, чтобы ползти. Челюсти до хруста свело судорогой.

Какой мороз, плакал я. Какой страшный мороз!

Белесый камень Лобного места обжег руку холодом. Я поднял голову. Красно-белая лента трещала на ветру и билась о парапет, словно пыталась обнять, втянуть его в общее пространство площади. Но не могла. Здесь кончалась ее власть. Как же мне было страшно! Как хотелось повернуть назад и уползти поскорее прочь от этой полоски, в ярости рвущей камень! Но я не повернул. Впервые в жизни я пересек красно-белую запретительную ленту, впервые выполз из разрешенного пространства, где нельзя то и нельзя это, туда, где можно все. Может быть, даже можно спастись… Может быть, даже…

— Смотри, один уходит! — раздалось вверху.

Я замер на мгновение, а потом с облегчением перевернулся на спину. Теперь можно и это. Теперь можно ни о чем не думать и ничего не бояться. Потому что произошло самое страшное.

Над парапетом показалась рука Охотника, и сейчас же тяжелая плотная сеть накрыла меня с головой. Странно, она совсем не давала тепла…

«…Многие промышленники, Охотясь из года в год, приноравливаются выманивать зверя на манок, или вабить. Опытный вабильщик, заняв с раннего вечера позицию вблизи логова и передушив прежде щенят, чтобы не разбежались, выманивает матку прямо под выстрел или в сеть…»

(Л.П. Савватеев. «Наставление московскому охотнику»)

— Да всякое, конечно, бывало, — Лариса отодвинула чашку, потянула из пачки белую соломину «Эссе». — И ругались, и посуду били. Один раз я даже уезжала из-за нее к маме и вещи перевозила…

— Да ну?! — Светка, сидевшая далеко, за компьютером, вытянула тощую шею на полметра лишних, чтобы не пропустить ни словечка. — Как же это ты? Расскажи!

— Да что там рассказывать… — Лариса пустила дым в потолок. — Поживешь со свекровью — сама узнаешь. Попила мне кровушки…

Она снова затянулась и замолчала надолго, будто пробовала на вкус не ментоловый дым, а воспоминания.

— И все-таки с ней было легче. Славка накормлен, одет-обут, сидит с бабушкой, а не с этими тварями-няньками. С работы приходишь — ужин на столе… А как похоронили бабушку, как взялась я посуду мыть на поминках — вот, думаю, вся жизнь моя теперь так и пойдет: готовь да посуду мой…

— Да уж, теперь только это, — покивала многоопытная Вера Сергеевна, — да стирка, да уборка, да за дитем ходи. А в школу пойдет — еще труднее будет.

— А твой-то что? — снова встряла Света, поднимая маленькую, как у змеи, головку над монитором. — Совсем не помогает, что ли? Запряги!

Лариса молча задавила окурок в пепельнице.

— Да, запряжешь их! — Вера Сергеевна гневно звякнула чашкой. — На мужиков где сядешь, там и слезешь.

Света вдруг зарделась и стыдливо упрятала головку за компьютер. Видимо, Вера Сергеевна невзначай задела интимное.

На столе у Ларисы мобильник пропел серенаду.

— Ну вот, легок на помине!

Лариса, утвердив на лице скептическое выражение, взяла трубку.

— Да, Андрей! Чего тебе?

— Мама! А ты скоро придешь? — прокричал ей в ухо детский голос.

— Славик?! — удивилась она. — Ты с папой?

— Папа на работе! — доложил детский голос. — Папа забыл дома свой могильный телефон!

— Не могильный, а мобильный, — поправила Лариса.

— Не могильный, а могильный, — старательно повторил Славик.

Лариса смотрела на коллег выразительно-скорбными глазами.

— Зачем ты звонишь, Славик? Маме надо работать!

— Я хочу на улицу!

— Потерпи. Вот я приду — и пойдем гулять.

— А ты когда придешь?

— Через три часа, еще работы полно…

— А через три часа — это скоро?

— Все, хватит болтать! Деньги тратятся. Положи телефон и больше ничего не нажимай! Понял меня?

— Понял! А папе можно позвонить?

— Я кому сказала, оставь телефон в покое! И телевизор не трогай!

Лариса положила трубку и снова закурила.

— Могильный… Это он после похорон слова путает. Все спрашивает, зачем бабушка переехала в могилу, может, мы ей надоели…

— Только там и отдохнем… — вздохнула Вера Сергеевна. — И как он номер набрал? Я до сих пор в этих кнопках путаюсь!

— Ой! — Лариса махнула на нее сигаретой. — Дети с техникой в сто раз лучше нас управляются! Прямо беда! Сам телевизор в сеть включает и пультом щелкает. Уж и затычки на розетку ставили, и чего только не делали — бесполезно!

— У моих знакомых, — Света вынырнула из-за монитора, — сынишка до стиральной машины добрался. Один раз только видел, как мама кнопки нажимает, и на другой день все половики выстирал, замшевые сапоги и кота.

— Живой? — поинтересовалась Вера Сергеевна.

— Ну, вы скажете! — Света возмущенно выгнула шею. — Что ж, убить ребенка из-за какой-то стиралки?! Новую купили.

— Да я про кота!

— А! Про кота не знаю. У них сейчас дог.

Снова грянула серенада. Лариса схватила трубку.

— Славик! Я же просила тебя не звонить! Ну что ты, не можешь занятие дома найти?!

— А я уже не дома! — проквакал детский голосок в трубке. — Я пошел гулять!

— Что?! — Лариса так резко вскочила, что уронила стул. — Как это гулять?! Кто тебе дверь открыл?!

— Я сам! — гордо сообщил Славик. — Папа ключи тоже забыл.

— Я убью этого папу… — прошептала Лариса, закрыв глаза. — Славик! Немедленно вернись домой!

— А где наш дом? — поинтересовался Славик.

Трубка дрожала возле Ларисиного уха, задевая серебряную сережку.

— Ты во дворе, да? Там, где качели?

— Нет, я на улице. Тут машины.

— Стой! — Лариса поперхнулась криком. — Стой на месте, сынок! Стой и не шевелись!

— Я стою, стою, — успокоил Славик. — Тут красный свет горит…

— Пожалуйста, не переходи дорогу, Славик! Жди мамочку! Я уже бегу к тебе!

Лариса, не отрывая трубку от уха, бросилась к выходу.

— А теперь зеленый, — доложил Славик. — Мама, я иду тебя встречать!

— Нет! — Голос ее вспугнул коридорную тишину.

Лариса пробежала мимо проснувшегося вахтера и застучала каблуками на лестнице.

— Не надо меня встречать! Стой на месте, я сказала!

— Я не могу больше говорить, — сказал Славик. — Деньги тратятся.

— Не надо! Не выключай телефон!

Но он уже отключился.

Лариса выскочила на улицу. Ловить машину? Нет, тут всего один квартал — пешком быстрее. Не обращая внимания на дико косящихся прохожих, она побежала в направлении группы шестнадцатиэтажек, островком сгрудившихся посреди автомобильных водоворотов.

На ходу она тыкала пальцем в кнопки телефона. Сле— зы застилали глаза. Только бы он не отключил телефон совсем!

— Алло, — сказал Славик. — Это кто?

— Славочка! Это я! — затараторила Лариса. — Пожалуйста, больше не выключай телефон! Держи его все время возле ушка, чтобы слышать мамочку! Я бегу к тебе, малыш! Я уже близко!

— Где ты, мама? Я тебя не вижу!

— Скоро, скоро увидишь! Я совсем рядом, на соседней улице!

— Это хорошо, — сказал Славик со странным удовлетворением.

Лариса даже испугалась этого неожиданно спокойного голоса.

— Славик! Славик! Ты слышишь?

— Слышу, не волнуйся.

Она пересекла поток машин, окаменевший в минутной пробке, и побежала вдоль квартала старых домов, разевавших на нее удивленные арки подворотен.

— Сыночка! Где ты стоишь? Посмотри вокруг, что ты видишь?

— Да здесь я, — так же спокойно сказал Славик. — Во дворе магазина. Сверни направо в арку и меня увидишь.

Направо? Лариса споткнулась на ровном месте. Откуда Славик знает, где право?

— Славик! Это ты? — неуверенно спросила она.

— Да, мамочка, это я! — сейчас же захныкал Славик. — Иди скорее! Мне страшно!

Лариса снова пустилась бегом.

Кажется, вот эта арка ведет к магазину. Сюда.

В темном проеме виднелись габаритные огни и распахнутые створки автофургона. Возле него, спиной к Ларисе, стоял дюжий грузчик и разговаривал по телефону. Фургон перегораживал арку от стены до стены, не оставляя прохода.

— Позвольте пройти! — Лариса задыхалась.

— Нечего тут ходить, — хрипнул грузчик, не отрываясь от телефона. — Не видишь — грузимся?

— У меня там ребенок! — крикнула Лариса.

— Нету там никакого ребенка, — спина грузчика выражала полное равнодушие.

Лариса вдруг испугалась. Славик в трубке давно молчал.

— Славик! — позвала она, — Ты слушаешь? Я уже здесь, совсем рядом! Подожди минутку!

— Да, мамочка, я жду! — громко раздался голос Славика. — Не беспокойся! Лезь в кузов!

Грузчик обернулся, и Лариса сразу все поняла. Он говорил в телефон детским голосом, но губы его совсем не шевелились. Да и не было у него никаких губ. Лариса бессильно закрылась рукой от надвигавшейся на нее оскаленной пасти Охотника…

* * *

Бешеная тряска наконец прекратилась. Аркаша полежал еще немного, приходя в себя, потом осторожно сел. Избитое тело болело каждой косточкой, но сильнее всего саднило плечо. Аркаша застонал было тихонько, но сразу замолчал. В темноте явственно послышался шорох.

— Кто тут?

— Свои, — раздалось у него над самым ухом.

— Кто свои? — испуганно завертелся Аркаша.

— «Кто»! Люди! — сказали в темноте. — Да не вертись ты! Тут и так тесно.

Кто-то оттолкнул Аркашину ногу.

— А где это мы?

— Кабы знать! Поймали вот и посадили в клетку.

— Кто поймал?

— Кабы знать!

Аркаша мучительно пытался вспомнить, что произошло. Вечер обрывался в голове клепаными ажурными конструкциями какого-то цеха или склада… ах, да! «Ангар-18», удары хип-хопа, стаканчик абсента, за ним — второй, а вот дальше… слепящий свет прожектора и странный, горелый запах — больше ничего не вспоминалось. Нет, нет, что-то было еще! Там, за прожектором, маячили две темные неподвижные фигуры…

— Я думаю, нас захватили пришельцы, — произнес в темноте тихий голос, — и перенесли с Земли на летающую тарелку.

— Какая уж там тарелка! — возразил голос по соседству. — Клетка, она клетка и есть. Только частая, вроде корзины, что ли. Сам пощупай!

— Это неважно, — спорил тихий, — нас усыпили и перенесли сюда, чтобы доставить на их планету.

— Кого это усыпили?! — возмутился Аркашин сосед. — Мне железякой ногу защемило, прямо посреди улицы! Да так хряснуло, что не скоро еще засну, пожалуй… А потом взяли за шкирку — и в мешок.

За спиной Аркаши послышался сдавленный женский плач.

— А когда нас отпустят домой? — спросил детский голос.

Женщина всхлипнула, справляясь с собой, и ласково произнесла:

— Скоро, маленький, скоро!

— Сколько нас тут? — спросил Аркаша.

— Девятым будешь, — отозвался сосед. — Тебя где взяли?

— В ночном клубе.

— На Краснопресненской?

— Нет, в Марьино.

Сосед покряхтел, тяжело ворочаясь.

— По всей Москве собирают.

Аркаша, закусив губу от боли, потрогал горевшее огнем плечо. Ткань была мокрой. Он лизнул ладонь. Кровь. Но пахло почему-то псиной.

— Я ничего не помню!

— Та же беда, — сосед плюнул. — Видел ведь их, сволочей, вблизи — и как отшибло! Кто, сколько…

— Я же говорю — пришельцы! — упорно гундел тихий голос. — Нам стерли память, чтобы мы не могли о них рассказать. И это, между прочим, добрый знак. Значит, отпустят. Наверное…

— Да на кой ляд мы им нужны?!

— Для опытов, — мрачно хохотнул кто-то в отдалении.

— Ой, ну что вы такое говорите?! — женщина опять заплакала.

— Я думаю, они хотят установить с нами контакт, — настаивал тихий. — Мы — представители человечества и должны вести себя достойно… — он помолчал, — тогда, может, и обойдется…

— Как это — достойно? — спросил Аркаша.

Его здорово мутило от боли, от выпитого за ночь, но больше — от страха.

— Не знаю как, — вздохнул тихий. — Как разумные существа.

— Существа-то из нас теперь хреновые, — сказал сосед. — Кого хочешь в клетку посади — так ум за разум зайдет.

— Выпустите нас! Кто-нибудь! — в отчаянии закричала женщина. — Я не могу больше!

— Тихо там! — оборвал ее Аркашин сосед. — Бабьих истерик только не хватало! И правда подумают, что тут мартышки бессмысленные! — он привалился к Аркаше, перекладывая больную ногу поудобнее. — Образованный-то правильно говорит. Показать надо распальцовочку, пусть знают, что мы люди достойные, не шушера какая-нибудь. За нас, если что, и войска впрягутся. Долбанут ракетой, так что от ихней тарелки и каемки не останется! — Он заметно оживился от собственных слов. — Слышь, ты, друг! Чего затих? Давай расскажи, что там с этими существами-то? Как нам себя разумными заявить?

— Ну, можно изобразить геометрические фигуры, — заговорил тихий голос, — начертить теорему Пифагора…

— Пифагора… — расстроился сосед. — Шутишь, парень! Тут своего-то пифагора не видно, не то что теорему. Да и чем его чертить? На чем?

— Не знаю. В общем, нужно продемонстрировать, что нам знакомы науки и искусства.

— Искусства? Это ближе. Какие ж могут быть искусства — в темноте?

— Музыка, — сказал Аркаша. В голове его все еще пульсировал ночной хип-хоп.

— Правильно! — подхватили с другой стороны. — Давайте споем «Ой, мороз, мороз»!

— Не годится, — отклонил хромой сосед. — Подумают, что жалуемся, отопление врубят, а тут и так дышать нечем. Надо посолиднее что-нибудь, вдруг они и правда — пришельцы?..

И тогда Аркаша, обхватив голову исцарапанными, истерзанными руками, похмельным, срывающимся голосом затянул:

— «Земля в иллюминаторе… Земля в иллюминаторе… Земля в иллюминаторе — видна…»

Его поддержал всхлипывающий женский голос, потом присоединился еще кто-то:

— «А звезды тем не менее, а звезды тем не менее все ближе, но все так же холодны…»

— Братцы! Кто-то идет! — сказал вдруг хромой. — Слышите?

Сейчас же все увидели отблески голубоватого света на прутьях клетки. Откуда-то издалека доносился звук тяжелых неторопливых шагов.

— А ну, наддай, славяне! — гаркнул сосед. — Дружно, хором!

И девять окрепших надеждой голосов грянули навстречу приближающимся шагам:

— «И снится нам не рокот космодрома! Не эта ледяная синева! А снится нам…»

«…При свежевании мелкого зверя шкурка разрезается не по всей длине, а только со внутренней стороны задних ног до копчика, после чего легко снимается целиком, от крюка — вниз, к голове — так называемым „чулком“. Снятая шкурка тщательно протирается с внутренней стороны, после чего ее можно сушить. При этом нужно следить, чтобы шкурка не была слишком сильно натянута на распялке, ни в длину, ни в ширину. Тогда она сохранит свои природные размеры и добротную прочность…»

(Л.П. Савватеев. «Наставление московскому охотнику»)

Людмила и Александр Белаш Слуги

— Теперь — криминальные новости. До сих пор не выяснены обстоятельства гибели Готвина Динке, шестидесяти семи лет, найденного вчера утром на пляже. Умерший служил хранителем коллекции барона Меермонда.

На экране возник барон — сухощавый, лакированный мужчина. За лоском было не разобрать, стар он или молод.

— Я глубоко сожалею о смерти Готвина. В восьми поколениях Динке пользовались нашим неизменным доверием. Готвина угнетали возрастные проблемы со здоровьем, он хотел уйти на покой. Нет, больше никаких комментариев.

— Проблемы, — фыркнул Бас, наблюдая, как мастерски барон уклоняется от протянутых к нему микрофонов. — Гот закопал жену, выдержал паузу и женился на молоденькой. Ты ее знаешь — дочь Крота.

— Да, рассказывали, что она выскочила замуж, — Лео припомнил кое-какие сплетни. — Но Кроты — скрытная семейка, все молчком. Как жили новобрачные?

— Она хотела от него подвигов, а где их взять? Ее обрюхатили в центре осеменения. Студенты из Голландии баррелями сдают продукт, иначе у нас не будет спиногрызов. Наверное, Готу стало тошно. Аденома, немощь, аритмия, жена шипит, и голландец на подходе… Но хлебнуть кислоты — явный перебор. Гот потерял чувство меры, а ведь был настоящий знаток.

— Кислоты? — переключив канал, рассеянно спросил Лео.

— Так написано в газете. Будто его прожгло изнутри. Аминь! Кто водится с бароном, тот странно кончает. Наша задача, Леон, — избежать встречи нос к носу с этой восточной мумией. Девять ящиков, каждый с тонну… Его милость здорово поживилась в жарких странах и позаботилась доставить трофеи к нам. Осталось взять.

— Охрана? — с ленцой полюбопытствовал Лео.

— Двое из агентства «Форпост».

— Сигнализация?

— Пустячная, на уровне супермаркета. Схема есть.

— Окна, двери, прочие доступы?

— Открой папку «Консул».

Листая плоды разведки Баса, пытливый Лео тихо восхищался прытью старшего приятеля. Барон едва успел распаковать багаж, а Бас все уже пронюхал. Дознание завершено, предстоит изящная и быстрая работа.

— Нам бы очень пригодилась опись, — повернулся он к Басу вместе со стулом. — А еще лучше каталог. Без них товар втрое дешевле.

— Чего нет, того нет. Готвин не успел сделать реестр. Я заказал прослушку разговоров Меермонда, но пока точных сведений мало. Хотя… то, что удалось поймать, заметно повысит цену. Вещи от третьего до двенадцатого века. Доисламская Аравия, эллинистические царства…

Лео любил информацию, рассчитанный риск и победу. Бизнес казался бессмысленной гонкой, креативные отрасли — выжималкой для мозгов, клубный блеск — мишурой. Бас открыл ему мир черных антиквариев и изрек великое поучение:

— Все уже сделано до нас. Ради вещей после семнадцатого века даже нагибаться не стоит. Настоящего интереса заслуживают лишь игрушки старше тысячного года. И не надо никуда ездить, там смотреть нечего. Вещи привозят сюда, поскольку на раскопах им цена — понюшка коки. Оставь всяким Педро и Хуанам искать в грязи уаки. Мы — здесь — перераспределим добычу как надо. Главное, быть в курсе всех находок.

Это было прикольно и стильно. У Лео развился новый взгляд на бытие. Поверхность земли есть грань. Выше нее бродят пожиратели гамбургеров и поглотители кока-колы, а ниже лежат спящие уникумы и раритеты. Переход вещи снизу вверх вызывает бешеный спрос. Люди платят за любую щербатую миску, если она старинная.

— Раньше я часто общался с Готом, — Бас предался воспоминаниям. — Выпросить у него что-нибудь — дохлый номер. Старик хранил коллекцию, как свою бабу. Но в консультациях не отказывал, и мы регулярно к нему бегали. Годы, годы берут свое! Готвин устал и вымотался. Барон его заездил.

— Баронское собрание антиков упоминают редко, — заметил Лео. — Каталогов я не встречал, только ссылки. Есть из-за чего туда лезть?

Бас подмигнул с видом человека, познавшего все тайны.

— Он был консулом — в Бомбее, потом в Джаоре. Востоковед, археолог. Знает палеографию и три дюжины языков, включая мертвые. Я слежу за ним с восьмидесятых годов. Барон крутился в самых тухлых местах, где голая дичь и мрак. Там, когда режут горло козе, вождь бормочет фатиху: «Во имя Милосердного!», а дальше не знает, дальше на забытом языке. Вот в таких краях, где своих имен не помнят, как раз бывают самые ценные находки. Выморочные углы без воды и без времени… Пять веков, десять — им все равно, ничего не меняется. Идеальные условия, если хочешь хорошо сохраниться. Видал, какой барон подтянутый?

Сморщившись, Лео пожал плечами.

— Горло козе они и у нас режут. В прямой трансляции.

— У нас — чтобы всем противно стало. Вроде репетиции — мол, привыкайте, так вас в Интернет и выложим. А в тех местах все строго, по обычаю.

В городе у отставного консула имелось два особняка. Один служил барону жильем, там же содержалась коллекция.

— Какая жена? Его жена в Джаоре, ей климат нравится. Классический коттедж, не шутка! Когда на колонию в сороковом напали итальянцы, туда вселился генерал.

Второй дом Меермонд отдал своей утонченной страсти. Сюда свозилась добыча с раскопок; верные слуги очищали древности и готовили их к помещению в коллекцию.

— А научное описание? — Лео прочно усвоил, что без оценки специалиста вещь сильно теряет в цене. Уважающий себя гробокопатель всегда содержит консультантов с учеными степенями. Иначе собрание редкостей значит не больше, чем груда рухляди в лавке старьевщика.

— Гот водил во второй дом знающих людей. Ни фото, ни зарисовок, только личный контакт с предметом и собственноручное заключение. Изредка Меермонд продавал вещицу-другую, но всегда на закрытом аукционе, среди матерых коллекционеров. Слеталось человек пять-шесть из Англии, из Штатов.

Затея показалась Лео сомнительной. Девять тонн древних черепков и обломков. Если Готвин выложил из ящиков только часть вещей, придется рыться самому, а это потеря времени. В один заход надо унести не меньше двадцати кило отборных маклюшек, иначе и соваться незачем.

— Риск не оправдан, — решительно заявил он. — Ученые товар не осматривали, в доме топчется полиция, охрана настороже. Подбери более привлекательный объект.

— Лео, дружище! — Бас заходил кругами. — Мы упустим золотой шанс! Готвина нет, его жена в депре, товар без присмотра. Когда барон подыщет нового слугу, будет поздно. Надо брать сейчас.

— Я подумаю.

— Дам тридцать пять процентов выручки.

— Ого! С чего ты так волнуешься о сундуках барона? Если тебе что-нибудь известно — выкладывай. Я хочу знать, за чем иду.

— Меермонд — опытный ценитель, он не привозит пустяков. Свидетельство тому — его аукционы. Значит, есть смысл рискнуть.

Лео ушел, не дав ответа. Проехал мимо второго дома консула, затем прогулялся около него пешком. Строение выглядело удобным для проникновения. Массивный, хмурый дом из желтовато-серого камня, без архитектурных излишеств. Полиции и репортеров Лео не заметил. Он позвонил у входа. Домофон отозвался жестким мужским голосом:

— Кто вы?

— Я друг сьорэ Динке, хочу выразить ей соболезнование.

— Когда она вернется, свяжитесь с ней по телефону.

«Вдова на допросе?.. или у отца?»

Он направился к Кротам.

В голове Лео зрели версии. Знал ли Меермонд, с кем обвенчался хранитель его коллекции? Если дочь Крота вышла за Готвина не ради супружеского счастья, сейчас ей пора посовещаться с мудрым папашей о том, как быть дальше.

«То-то Бас меня подгоняет!.. У вдовушки есть время, чтобы покопаться в девяти ящиках. Заодно и папу приведет — ведь ей, надломленной, нужна опора!»

Лео был почти уверен, что она помогла мужу отправиться к праотцам. По меньшей мере намекнула, как надо поступить бессильному супругу.

— Заворачивай, парень, — буркнул в дверях Крот. Тщедушный, щуплый, он сливался с обоями прихожей. — Она в горе, расспрашивать бесполезно. У меня и то не получилось.

— Разве я с вопросами? Я посочувствовать.

Дочь Крота, в черном от горла до пят, смотрелась много хуже, чем должна выглядеть полная надежд авантюристка. Планы обокрасть дом хозяина, если таковые имелись, ей следовало отложить на два-три месяца.

Она курила и тряслась, ее покрасневшие глаза горячечно метались. Заметно выпирал животик с назревающим голландцем. Лицо густо зашпаклевано тональным кремом, но припухлость и синева на левой скуле все равно видны. Интересно, кто ей штемпель поставил?..

— О, черт! Лео, только тебя недоставало! Убирайся!

— Я разделяю твою скорбь…

— Ври больше! ты за другим пришел! Вот! На… на, хватай… — поспешно и неловко расстегнув сумочку, она швырнула к ногам Лео связку ключей. — Забирай и проваливай! Тебе нужно именно это, верно?.. Да? Свободен! Гуляй!

Она засмеялась, роняя пепел на платье, а из глаз потекли слезы.

Получив все желаемое сразу, Лео задумался. Разве это успех? Шальной порыв ветра! Уходить нельзя. Дочь Крота вовсе не оплакивала Готвина. И вряд ли ее поведение — та нервная лихорадка, когда люди дрожат и гневно повышают голос, а сами встать не в силах. Она словно провалилась под лед — и чудом сумела вынырнуть. Или выжила в автомобильной катастрофе, где все остальные погибли.

— Зря ты так, — Лео осторожно положил ключи на стол рядом с ней. — Я пришел без всякого умысла. Читал о Готвине в газетах, видел новости. Ужасная смерть… Все-таки Динке был нам близок. Если я чем-то могу помочь, скажи.

Дочь Крота взирала на него с подозрением и опаской. Крот озадаченно хмыкнул, потирая подбородок.

— Издеваешься? — враждебно спросила она, глядя исподлобья.

— Ничуть.

— Лео, тебе-то какое дело? Это наше, семейное. Я знаю, что ты обо мне воображаешь. Ничего не было!

— Догадываюсь.

— Я говорила Готу: надо взять расчет и уйти! — дочь Крота вновь стала заводиться. — А он: «Мы служим восемь поколений, мы обязаны!» Урожденные слуги, тьфу! Они ко всему притерпелись, от чего сбежит любой нормальный!..

Я съезжаю с квартиры барона, — всхлипнув, она совладала с собой. — Ноги моей там не будет, даже рядом не пройду. Уеду во Францию.

Глаза ее постепенно прояснялись, очищались, словно кипучая муть выпадала в осадок. Крот наблюдал за дочерью с плохо скрываемой болью на лице. Эта парочка внушала Лео тревогу, но он не собирался покидать квартиру, ничего не выведав.

— Я же сказал — отвезу тебя к дяде, — с нажимом произнес Крот; похоже, он давно настаивал на этом.

— Лео, — просительно обратилась к гостю дочь Крота, — принеси оттуда мои шмотки. Я объясню тебе, где что лежит. Дам записку и позвоню охране, что ты — посыльный за вещами. В двух руках утащишь, они легкие.

— Давай я, — предложил Крот деловито и веско. Дочь сердито ощетинилась.

— Нет, папа! Кто-то должен остаться со мной. Вдруг что-нибудь случится?

Она бережно огладила круглый живот. Крот замахал руками, призывая ее угомониться.

— Хорошо, — согласился Лео. — Сделаю. А полиция? Там может быть опечатано. Не хотел бы завалиться на такой ерунде.

— Они уже обыскивали, — дочь Крота поникла. — Все в порядке, Лео, без проблем. Быстро бери и уходи. Но если…

— Что?

Она отвела глаза, покусывая губу.

— Ну… скажем, что-то тебе не понравится. Тогда уходи сразу.

Лео с полным правом наложил лапу на заветные ключи и промолвил:

— Кончай дымить как паровоз, подумай о ребенке. Малыш вместе с тобой вдыхает радиоактивный полоний и всякую дрянь.

— Вот не думал, что она так любила Готвина, — разводил руками Крот, провожая его. — Будто по молодому убивается…

— Вы из-за Динке стали знаменитыми — почетно! Только о вас и слышно.

— Барон запретил интервью и съемку в доме, — отрезала симпатичная горничная. Она держалась замкнуто и подчеркнуто строго.

— Ага, значит, тут он жил? — с видом простака и ротозея Лео окинул комнату глазами. Доверенным слугам Меермонд платил щедро: обстановка смотрелась вполне респектабельно. От Лео не укрылись признаки тщательной уборки.

— Что, он прямо здесь кислоту выпил?

— Вы закончили сборы? Я провожу вас.

В замужестве дочь Крота не разжилась барахлом. Угодила от скряги к скопидому. Антиквары больше склонны брать и держать, чем дарить и сорить. Вдова Гота велела забрать все, включая тряпки, предназначенные в стирку. Когда еще закон разрешит ей взять свою долю имущества? Одеваться же надо сейчас.

— А в самом деле, здорово. Раньше я не бывал в таких домах. Говорят, у Динке был графин с кровью дракона — правда?

— С камедью, — с легкой усмешкой поправила горничная. — Это смола дерева дам-аль-ахавейн, его называют драцена.

— Можно посмотреть? Дам двадцать талеров, — сразу добавил Лео.

Горничная колебалась. Парень с запиской вдовы, допущенный в дом охраной, не походил на репортеров из вечерних газет, которые порой скреблись в дверь второго дома консула. Вдова молода, но достаточно умна, чтобы не поручать заботу о вещах случайным лицам.

— Оставьте сумки. Идемте. Только молча и в темпе.

Лео мигом достал полусотенную купюру.

— Ни-ни! Никакой сдачи! Покажите что-нибудь интересное, на свой выбор.

— У вас мобильник с веб-камерой? — сурово спросила падкая на деньги горничная. — Положите в задний карман брюк. Съемка запрещена, ясно?

Лео запоминал коридоры, лестницы и двери. Готвин, земля ему пухом, был истинным музейным червем, раз согласился обитать в склепе. Вот как традиции уродуют людей. И жену сюда же приволок! Каково здесь жилось дочери Крота? Надо любить антиквариат, поклоняться ему, трепетать от осязания древностей и видеть их во сне, чтобы вселиться в гробницу, которую представлял собой второй дом.

— Неуютный домик. Холодно и глухо, жуть пробирает. Как вы в таком…

— Я живу в другом месте.

— Еще бы! Переночуешь раз — и заболел.

— Тише! Это реставрационный зал. Ничего не касайтесь.

— Ух ты, сколько всего!.. — Лео отметил, что в полутемном зале нет ценных вещей. Или они — вон там, скрыты голубой пленкой.

— Вот кабинет первичной очистки. Входить нельзя! Смотрите отсюда.

В просторных нежилых комнатах сгущалась тьма. Безмолвие, скопившееся, как стоячая вода, недовольно вздрагивало от голосов и давило на вошедших, словно стремилось вытеснить их из своих владений. Голубая пленка в сумерках теряла цвет, становясь мертвенно-серой, и напоминала паутину.

— Ну как, поглядели?

— Да-а, картина! Я бы не взялся караулить это хозяйство.

— Чего бояться? — горничная ощущала себя почти хозяйкой, дом был предметом ее гордости. — Все содержится наилучшим образом.

По ходу экскурсии Лео отследил два багажных контейнера из девяти. Правда, бо€льшую часть помещений и подвал он не увидел. В крайнем случае придется обойтись тем, что распаковано.

— Спасибо, милая. Дом, как в кино! — расшаркивался он, вновь входя в комнаты Динке. — Эй!.. а это что такое? Кто тут рылся?

Сумки были повалены набок и растащены в стороны, а одна к тому же раскрыта. Часть белья в беспорядке валялась рядом.

«Извращенцы, — Лео тотчас заподозрил охранников. — Железный торс, алмазный глаз, а на поверку — фетишисты. Кого Кротенок обвинит в пропаже? Меня, невинного! Ах, бесстыжие свиньи… Вот что называется: грабить вдов и сирот. Причем в открытую! Вытащили, разворошили, истоптали — и так оставили».

При виде разбросанных тряпок горничная слабо ахнула и отшатнулась. Ее растерянность длилась секунду. Она тихо приказала Лео:

— Забирайте и уходите. Скорее.

— Что за спешка? А вещички? Надо бы проверить, а то…

Горничная кинулась торопливо сгребать белье. Суетясь, она волновалась все сильней. Порывисто скомкав оставшиеся трусы и лифчики, она подхватила сумки и, всучив все это Лео, стала энергично выпихивать его в коридор, шепотом твердя при этом:

— Уходите. Уходите. Или я позову…

— Да, я им как раз хотел вопрос задать. По-моему, если они подрядились стеречь дом, то шарить по сумкам квартирантов…

— Да уходите же! — она толкнула его в грудь. Глаза ее блуждали точь-в-точь как у дочери Крота — туда-сюда, туда-сюда. Когда Лео оказался за дверью, горничная быстро захлопнула и прижала ее.

— Закройте. Ключ у вас.

Лео не понял ее внезапного и беспричинного испуга, но препираться с девушкой было излишне. Поставив сумки и кое-как рассовав излишки белья по карманам, он проворно выполнил ее просьбу. После чего она таким форсированным маршем проводила его к выходу, что и спросить-то ничего не удалось. В памяти отложилась ее вымученная прощальная улыбка и сверлящие взгляды охранников.

— Все болтают о том, что Готвин скопытился, — довольно усмехался Уакеро, оглядывая свой стакан с вином. Он имел право пить и отдыхать с тех пор, когда смог привезти в Европу груз майянских вещиц шестого века и доказать, что его компаньоны умерли от естественных причин.

Уакеро нажился по горло. В ювелирной мастерской ему взамен потерянного глаза сделали нефритовый с золотым зрачком. Но четыре пальца, оставленные в сельве, заменить было нечем.

— Каким же способом Гот нас покинул? — вздохнул Лео, сидевший напротив. — Это возбуждает мое воображение.

Ночь медленно охватывала город. Полыхали кварталы развлечений, рдели и понемногу угасали спальные районы, а торговые и деловые центры уже оледенели в тишине черного стекла. Близился час воров; Лео пора было идти за снаряжением. Дубликаты ключей лежали в кармане.

Полюбовавшись вином на просвет, Уакеро сделал глоток.

— Я отвоевался, Лео. Вся эта возня мне глубоко безразлична. Гот переутомился и сдал, вот причина. Новая баба, новые проблемы, возвращение барона. Он сказал: «С меня хватит». Это случается с людьми, которые вовремя не сошли с дистанции.

— А может, его убрали?

— Для уборки существуют более надежные и правильные инструменты. Пуля, нож, удавка. Вряд ли это был заказ. Гот умел себя держать, ни у кого не шел на поводу. Человек позапрошлого века, верный, как сталь.

— Может, он поссорился с бароном? Повторный брак, расходы… Словчил, толкнул что-нибудь налево.

— Гот?.. Скажешь это кому другому — засмеют! Он бы с голода сдох на хозяйском добре, но не стал бы продавать из-под полы. Гот держался самых строгих правил. Запросто давал в ухо ассистенту, если тот грубо касался экспоната. Древности были ему дороже детей.

Лео вспомнил, как час назад привозил сумки к Кротам. Папина дочь только что вымылась и еще не наложила макияж. Проскочила из комнаты в комнату — в тапках на босу ногу, халатике и тюрбане. Мало что удалось заметить, но стало ясно: воротник под горло, длинные рукава и плотные черные колготки ей очень, очень нужны. Такие следы на теле надо скрывать.

— Кажется, ты имел дела с бароном?

— Все мои дела закончены, — твердо сказал Уакеро. — Я на пенсии. У меня не столько глаз и пальцев, чтоб продолжать раскопки. Скажи прямо, Лео, — хочешь работать на Меермонда? Ты, верно, полагаешь: он везучий, как сатана. Всегда будет искать и тащить к себе. Антиквариат держит людей насмерть. Как мы, бывало, пели в сельве: «Рой, и дьявол тебя доведет до конца»… Занимайся своей профессией, забудь о раскопах! От иных ребят, кто нанялся к барону, даже костей не осталось.

— Но ты-то уцелел.

— Не весь.

— И заработка, похоже, тебе хватит на три пьяных жизни.

— Часть бы я отдал, чтобы забыть про Меермонда. Он в девяносто третьем звал меня на Баркаид, откапывать Мадинат аль-Кар, — я отказался. Возможно, зря — теперь там оманцы строят курорт. Гуляй в шортах, пей водку, кадри девчонок… Но тогда — просто пекло. Сухая трава, лысые горы, скорпионы гоняются за сколопендрами. Легко словить пару кошмарных снов.

— Баркаид — он в Аравийском море? Острова Мозаре?

— Да, у дороги танкеров.

— Не слышал я о таком объекте — Мадинат аль-Кар.

— Напечет голову — и услышишь, и увидишь наяву. По-арабски — Город Пучины, под землей. Город, которого нет. Докопался ли барон, я не в курсе. Что говорят уакерос, вернувшись из рейда? Или: «Пусто, зря ходили», или: «Две-три безделушки, плевая добыча». Все это слова, то есть ложь. Правда — в молчании.

— Какого века цацки он надеялся добыть? — Лео собрался уходить.

Уакеро вновь заглянул в стакан. До дна осталось чуть. Отставной кладоискатель светился счастьем — человек на покое, чьи дни надрывного труда остались в прошлом.

— Барон — мастер на выдумки. Заслушаешься! Прямо волшебные сказки. Мозаре зовут еще Дин аль-Хуман, островами Феникса. Села огонь-птица, отложила яйца… Хе-хе! Что это у тебя глазки заблестели? Не езди туда, пожалей свою молодость. Мирный город, тихая страна! Вообще снаружи от Европы ничего нет. Там дует ветер и трескается земля. Откопал уаку — прячь за пазуху и бегом к вертолету, иначе птицы заклюют. Если по совести, барон много знает. Столько знать нельзя. Вынули дощечку — прах, гниль, будто червями источена, — а он эти каракули читает, как с листа. Шрифт пальмирский и тадморский, а язык — сабейский, смекаешь?

Лео расплатился за лимонад и оставил Уакеро витать в алкогольном тумане.

Визит в бар не прибавил информации, разве что пунктик об увлечении Меермонда легендарной археологией. Лавры Шлимана многих лишили покоя. Найти Трою! Найти круглый стол и круглый стул Артура! Найти гнездо Феникса и скорлупу его яиц!

Впрочем, эта птица — без цыплят, в единственном числе. Она кремируется, а затем из пепла выползает личинка, и так цикл за циклом. Таким манером легко проводить века.

«Чем питается Феникс? — вхолостую размышлял Лео, собирая амуницию. — Кажется, ароматом роз. Слишком постная диета. Птица крупная, примерно с лошадь. Без мясного ей не обойтись. Такой баклан должен лопать тюленей… Часто ли у Мозаре пропадали корабли?.. Любое арабское дхау — готовое корыто с кормом».

Перед акцией он слегка волновался, поэтому занимал ум разной чепухой. Подумал о ногах дочки Крота — приятные ножки, ничуть не опухли от беременности. А Готвин, судя по синякам, был порядочный скот. Кислота — самое то, чего он заслужил.

Напоследок обшарил себя. О-ля-ля, забыл выложить трусики Кротенка! И еще одни. До чего ж они компактны! Справа носовой платок, как обычно. Маска, перчатки, орудия взлома, очки ночного видения, пистолет с глушителем, сумка — полный комплект.

Он вышел на дело, напоминая самому себе то ли Индиану Джонса, то ли Лару Крофт.

Сокровища Города Пучины, в эту ночь вы смените хозяина!

— Лео, зачем ты пришел сегодня? — спросил Крот после обмена выстрелами, когда оба противника укрылись каждый за своим багажным ящиком. — Нетерпеливый ты, сынок. Знаешь, я не хочу убивать тебя. Ты славный малый, жалко дырявить твою голову.

У Лео поджилки тряслись. Он почти подставился, пуля Крота впилась в стену совсем рядом.

Крот пришел раньше. Опытный охотник за древностями, он сразу определил, что в кабинет первичной очистки хочет проникнуть кто-то еще. Охрана?.. Парни из «Форпоста» распахнули бы дверь и обожгли все перед собой светом ярких ручных фонарей.

Выждав, пока второй незваный гость утратит осторожность, выпрямится и станет хорошей мишенью, Крот взял его на прицел и нажал спусковой крючок. Но Крота выдало движение. Конкурент прыгнул за ящик, через мгновение щелкнул ответный выстрел.

От страха Лео стало жарко. Было стыдно за свой промах. Добывать антики — большой азарт. Порой стремление взять лучшее, снять сливки кружит голову хлеще вина. Россказни Уакеро взвели его, как часовую пружину, утерпеть было невозможно. Ключи есть, дом изучен, цели намечены — чего ждать?

Надо было заранее сообразить, что любящая дочь давно снабдила папочку дубликатами ключей. Пока она играла с Готвином в Адама и Еву, батюшка Крот спокойно изучал содержимое ящиков. Вероятно, Гот догадался, кто и с чьей помощью хозяйничает на складе антиков, и размахался кулаками. Тут ему и конец пришел.

— Крот, ты мог помешать дочке отдать мне ключи, — ответил он, пытаясь угадать: вдруг старый охотник меняет позицию на более выгодную? — Ты понимал, чем это кончится.

— Заведи дочь, вырасти ее — и попробуй с ней сладить. Так ты уйдешь или нет?

С сожалением Лео признал, что он — плохой стрелок. Тяжелые очки на лице позволяли видеть в темноте, но целиться они мешали. Наверняка и у Крота те же проблемы, однако он опытней. Иначе б не дожил до таких лет.

— Почему я? — Лео стал храбриться. — У меня столько же прав на добычу, как у тебя. Бери, что успел нагрести, — и вали; вон она — дверь.

— Ого!.. Сынок, я не затем продвинул свою девку в дом, чтобы делиться с тобой. Но она просила оставить тебя в живых. Я слабый, мягкий человек; я обещал… если ты не станешь торчать на дороге.

Судя по звукам, Крот начал передвигаться по полу. Куда он подался — непонятно. Лео нервничал, теряясь в догадках: рвануться к двери? выскочить и открыть пальбу?

Одно дело — уметь держать оружие в руке и портить мишень в тире, совсем другое — ползать во тьме, скрываясь от соперника, у которого тоже есть заряженная «пушка». Тем более, если до сих пор ты никого не убивал. А Крот? Мелкий и невзрачный мужичонка бывал в дальних экспедициях за антиками, и какие подвиги он там совершал — загадка.

— Давай договоримся… — начал Лео.

— Парень, — насмешливо перебил его Крот, — ты не ковбой, и здесь не вестерн. Ты сопляк, а я человек со стажем. Если будешь разводить дебаты, я позабуду все, что обещал, и хлопну тебя. Только и всего. Сегодня ты проиграл. Смирись и удались. Считаю до трех. Раз…

— Стоп, стоп! Я уйду, — примирительно сказал Лео, в душе внезапно и страстно решив разделаться с Кротом. Ничего хитрого, просто перевести пистолет на автоматический огонь. Стерпеть обиду? Видеть потом его презрительную улыбочку? Ну уж нет. — Только молчи о нашей встрече.

— Так и быть. Тебе еще жить, работать… Но в другой раз не ходи на промысел вслепую.

— Ага! — Держа наготове запасной магазин, Лео стремительно вскочил и прострочил очередью то место, откуда раздавался голос Крота. Пустой магазин стукнул об пол, а рассвирепевший Лео уже загнал в рукоятку второй и перевел затвор. Очки давали широкий обзор, никакого движения видно не было. «Я… уложил его?» — мелькнула пылкая, но вместе с тем боязливая мысль.

Тут что-то мягко упало в углу, поодаль. Краем поля зрения Лео уловил тень, похожую на мешок. Он машинально перевел туда ствол; в этот миг над ящиком появился Крот и выбросил вперед руку с пистолетом.

Скорость пули велика. На близких дистанциях людям некогда понять, что произошло — порой на этом чья-то жизнь заканчивается. Лео не успел навести дуло на Крота, однако и тот не успел выстрелить — тень прыгнула Кроту на плечи, будто капюшоном скрыла голову и обхватила с боков.

Крот нажал спуск, но пули ушли в пол, расщепляя доски. Следом раздался отчаянный, безумный вой — трудно представить, что человек способен так кричать. Накрытая темной массой фигура Крота задергалась и повалилась за ящик.

Оцепенев, Лео прозевал тот момент, когда вблизи возникла новая тень. Удар по запястью и мощная оплеуха обрушились на него одновременно. Очки сшибло прочь, в глазах вспыхнули искры, пистолет вылетел из руки.

Его сжало, будто воробья — рукой из множества громадных пальцев, изогнуло чудовищной силой. Он понял, что спина вот-вот сломается пополам. Шея была сдавлена, изо рта вырывался задушенный хрип.

Неожиданно хватка ослабла. Послышалось протяжное, монотонное сипение. Что-то тупое и жесткое, с футбольный мяч, тыкалось в его живот, в бока, порой высовывая крючья и легонько царапая тело сквозь одежду.

Захваты разомкнулись. Лео оказался на свободе. Ошарашенный, испуганный до полусмерти, он не смог стоять и опустился на колени, ухватившись за край ящика.

Крот умолк — навеки. Лишь шорох раздавался в темноте и дробное постукивание, словно бегали ежи — но ежи с десятками ног, ежи величиной с кабана.

Открылась дверь. Коридор был еле освещен, в дверном проеме стоял темный силуэт человека в длинном халате.

— Они убиты? — тихим и ровным голосом спросил вошедший.

Кого он спрашивал?.. Но ему ответили. Глуховатое посвистывание, птичий цокот, скрип. Горбатые тени, высотой до середины бедра, приподнимаясь и оседая, покачивались у его ног.

— А почему второй жив?

Щебет, тонкий свист, скрежет.

— Он не может быть женщиной, которая здесь жила.

Тени вздыбились, протягивая к человеку шевелящиеся усики. Лео сделалось дурно, он чуть не сомлел.

— Хм, ну что же… Я доверяю вашему обонянию. Спасибо, я очень признателен вам за помощь. Ступайте.

Тени скользнули в коридор и исчезли. Мужчина подошел к Лео почти вплотную и осветил его карманным фонариком.

— Снимите маску. Кто вы?

Лео назвался, запинаясь и гадая, куда его отправят — в тюрьму или в сумасшедший дом.

— Кто был ваш напарник?

Пришлось назвать и Крота. Бьющий в глаза свет мешал видеть лицо человека в халате, но некое мимолетное движение обозначило его досаду и замешательство.

— Печально… Впрочем, как говорят в Полинезии: «Своей цели непременно добьешься». Кстати, вы тоже близки к достижению цели. Встаньте и посмотрите, как это выглядит.

Увидев Крота, Лео понял, что стало с Готвином. Газета не обманула. Здорово похоже на кислоту. Желудок Лео охотно вывернулся бы, но его владелец не имел обыкновения наедаться на ночь.

— Ладно, это я улажу, — задумчиво молвил человек в халате. — А с вами что делать?

Лео покосился, отыскивая на полу пистолет. Унесли или далеко отбросили.

— Почему-то вы понравились моим друзьям. Ума не приложу, чем вы их очаровали. Скажите-ка, любезный, в каких отношениях вы находитесь со сьорэ Динке? Она, часом, не от вас отяжелела?

— От меня! — выпалил Лео, почуяв спасительную лазейку. Ему было невдомек, какое значение это имеет, но интуиция подсказывала: «Сознавайся!» Мало ли, что до сего дня он год не видел дочь Крота!..

— Тогда все ясно. Притом — вы впервые в моих кладовых… Тот, кто вас схватил, прекрасно читает следы и помнит запахи.

— Хорошенькие друзья! — истерически рассмеялся Лео.

— Теперь они и ваши друзья… а вот мне придется решать, как распорядиться вами. Кроме друзей, у меня есть слуги — эти менее влюбчивы и на запах не обмирают. Итак, вы — вор…

— Я специалист по антиквариату. Особого профиля.

— Как ни назови, суть одна. Я — барон Меермонд.

— Видел вас по телевизору.

— Леонард, сегодня вы уцелели, но при такой специальности вы рискуете жизнью минимум раз в квартал. Бросьте ваш промысел и переходите ко мне. Целее будете.

— Ваша милость, я наводил справки. Ваши люди тоже…

— Раз в год, не чаще. А что вы хотели? Археологический дайвинг, сложные погружения, рейды в опасные и малоизученные места. Иногда — находки, вредные для здоровья.

«О да!» — Лео вспомнил, что стало с Кротом.

— Умеете пользоваться аквалангом? Владеете навыками спелеолога?

— Нет, что вы!

— Это поправимо. Дам кредит на учебу, потом отработаете.

— Сколько будете платить? — напрямик спросил Лео.

— Здесь, с усопшим рядом… Идемте в кабинет, побеседуем.

Стало легче душе, истерзанной ужасами этой ночи. Даже пот выступил, как благодатная роса на челе. Он запустил руку в правый карман…

«Оп! Это не платок».

…и тотчас затолкал найденный предмет обратно. Утереть лоб и ладонью можно.

«Кротенок, лапочка, какая ты умница, что не запустила все белье в стирку! Я это пришью в кармане. Стальной нитью. Во всех своих штанах. Пусть обо мне думают что угодно. Зато живой!»

— Лео, у нее передышка! — весело объявил швед-аквалангист, взбежав по трапу и выглянув из двери. — Она зовет тебя.

— Я предлагал оставить ее в Адене, — напомнил барон подавленному Лео. — Ты отказался. Теперь мы прошли четыреста миль. Ближайший порт далеко позади. Уточните, сьер штурман.

— Скоро будем на траверзе Эль-Гайды, — процедил штурман с сильным германским акцентом. — Дальше, до Омана, — безлюдье. Хадрамаут, монсьер барон!

Позади стоявших у фальшборта деловито пробежал по палубе некто из друзей, волоча за лямку какой-то свой прибор и озабоченно похрюкивая. Лео наловчился различать их, но путался, когда они прикрывались от солнца обширными белыми шалями или фольгированной пленкой.

— Лео, иди к ней!

— Посадочная площадка у нас есть, можешь вызвать с берега врача на вертолете. За твой счет.

— Вертолет там найдется, — штурман плюнул в Аравийское море. — А врач — навряд ли.

— Будь что будет, — обреченно махнул рукой Лео.

Чем по уши влезать в долги, лучше положиться на опыт бывалого шведа и книжку «Акушерская помощь. Пособие для пожарных, полицейских и спасателей».

Говорил Кротенку: «Поезжай к дяде». Нет, уперлась: «Я с тобой, я с тобой, мне страшно!» И в рев: «У меня никого не осталось, один ты! Лео, не бросай меня!»

В самом деле, папу с мужем заели друзья. Двойной траур, депр в квадрате. Дядя — тот еще хитрован: у него виноградная плесень, урожай под вопросом, жена с диафрагмальной грыжей, дети-неслухи беснуются. Значит, Лео, готовь денежки за место пассажира на частном исследовательском судне! «Твой ребенок, твоя женщина», — как мило выразился Меермонд.

— Лео, она ждет тебя! Ты скоро?

Между схватками есть паузы, можно пообщаться.

— Если я умру, — лепетала она, — ты должен знать: я не давала отцу ключи. Он их отнял и скопировал, когда я прибежала домой. Старая сволочь. В глаз мне двинул.

— А, и он тоже…

— Лео, — дочь Крота вцепилась в его руку, — ты не уйдешь? Ты им сказал, чтоб повернули к берегу?

— Почему ты не сошла в Адене?

— Там арабы, я боюсь! Я хочу быть с тобой.

— Ничего, есть консульство; они бы помогли. Меермонд устроил бы все как следует.

— О-ой, опять! — она сдавила руку Лео. — Берег близко?

Дизели силой в восемь тысяч лошадей гнали махину вперед и вперед. Какое там свернуть! Чем быстрее судно придет к Мозарским островам, тем меньше расходов на экипаж, персонал и прочее.

Дочь Крота кричала, упираясь руками и ногами; лицо ее краснело от потуг, губы отливали синевой, на шее набухали вены. Хотя кондиционер гудел во всю мочь, она обливалась потом. Когда она задерживала дыхание, Лео кидало в панику и он едва справлялся с собой, чтобы не бегать от стены к стене.

Друзья, пришедшие посочувствовать роженице, сидели рядком в сторонке, чирикали; усики их взволнованно извивались.

Стоило Лео представить, что у Кротенка осложнения в родах, как он ощущал приближение обморока.

Он выбрался на палубу отдышаться. Здесь шпарило под сорок градусов, небо обжигало глаза, металл под ногами был накален, как плита на камбузе. Лишь в тени ощущалось веяние моря. Несгораемый и жаропрочный барон продолжал обсуждать со старшиной водолазов план предстоящих погружений.

— Не унывай, — швед ободрил Лео, похлопав его по плечу. — Я думаю, все обойдется. Мадинат аль-Кар — в десяти километрах от города. Ты сможешь навещать свою подружку.

Вынос коконов друзей из пещер оплачивался средне. Будь уровень подготовки выше, Лео предпочел бы искать на дне ту штуку, которая в бумагах экспедиции называлась «Объект F». Однако сейчас его мысли были заняты совсем иным.

— Эй, папаша, добро пожаловать на презентацию!

— Все таращимся на Лео — такое выражение лица за деньги не увидишь!

— Исстрадался, мученик.

Побледневшего Кротенка бил озноб. Тугой живот-купол обмяк и ввалился, а в каюте появилась новинка — маленький человечек. Он вякал и сучил ручками. Друзья просовывали к нему лица, чтобы ощупать малыша чуткими усиками, впитать и запомнить запах.

— О, пусть не трогают… — слабо стонала дочь Крота. — Лео, забери у них…

— Лео, первый парень у тебя удался! Когда будет второй?

— На бис!

Грянул общий ржач. Лео ответил несколькими подзатыльниками — кого достал, тем и влепил.

— Все вон! Друзья, помогите их выгнать.

Дважды просить не пришлось. Шипя и скрипя угрозы, слуги Феникса тотчас перестроились в боевой порядок и выперли из каюты взбудораженно галдящую ораву.

Пока Лео шептался с изможденным Кротенком, утешал, друзья бережно обмывали младенца обильной слюной и поминутно бегали к умывальнику напиться. Дочь Крота притихла и не возражала. Еще в пору рукоприкладств Готвина она испробовала на себе действие слюны и убедилась: обезболивает, заживляет и так далее.

— Думала, не выдержу, — признавалась она. — Я вся никакая. А он хорошенький, верно?

— Копия ты, — Лео нежно поцеловал ее.

В дверь постучали. Блаженно распластавшийся у порога друг привстал, посипел носом и повел усиками: «Там капитан. Лео, можно впустить?»

Командир судна с журналом под мышкой перешагнул через живой барьер.

— Мои поздравления! У нас новый пассажир, полагается его записать. Судовладелец о нем распорядился: проезд и питание — бесплатно.

Друзья держали беспокойного малыша в гибкой корзине из сложно переплетенных рук, дышали на него влажным теплом и облизывали.

«26 августа, суббота, 11.34 по Гринвичу. На борту родился живой ребенок мужского пола», — строчил капитан.

Выслушав мнение старшего дайвера, барон Меермонд ответил:

— Ты прав — это отличная наживка для Феникса.

Владимир Березин Начальник Контрабанды

— Это машина времени. Это моя машина!

Лебедев лгал — машина была вовсе не его собственностью, и даже не его изобретением. Он был приват-доцентом, мелкой сошкой, человеком, которому упало в руки чужое богатство. Один профессор бежал, другой был уведен из дома людьми в кожаных куртках. И вот он унаследовал двенадцать ящиков в рваном брезенте, которые лежали на причале — там, где обрывались железнодорожные рельсы.

Лебедев замолчал, ожидая эффекта. Но никакого эффекта от его слов не было: контрабандист с повадками эмира смотрел в сторону. Ему явно было все равно, что везти через море.

— Я должен вывезти это в большой мир — я должен, должен… Вы помогаете прогрессу… — И тут же, испугавшись, Лебедев, добавил: — Конечно, это не отменяет уговоренной платы.

Человек во френче продолжал слушать его молча, разминая в пальцах дорогую английскую сигару.

Лебедев пытался объяснить, как важно то, на что согласился контрабандист в английском френче и чалме, смесь Запада и Востока, страшный сон Киплинга, порождение неустойчивых границ Юга Империи. Империи, что перестала существовать, рассыпавшись в снежную пыль на севере и разлетевшись тонким песком здесь, на юге.

Сказать, что граница здесь охранялась плохо, — значило ничего не сказать. Граница вовсе не охранялась — за исключением всадников, что поделили тропы за кордон — как нищие делят прибыльные места на базаре. Всадники принадлежали разным кланам, но были неотличимы друг от друга — в английской и русской форме со следами споротых погон, в рваных халатах и шинелях с чужого плеча.

Это тропы — через горы, от одного колодца в пустыне до другого, через море — стали пашнями и нивами, кормили множество людей.

Хлопковые фабрики встали, а нефтяные заводы стояли черными, оставшимися от пожаров остовами.

Сейчас через границу уходили немногие — основная масса беглецов уже схлынула, как морская волна, обнажая дно.

Приват-доцент Лебедев вез свою машину до этого пустынного края месяц, скормив ненасытным железнодорожникам шесть мешков сахара.

За его спиной была большевистская Россия, перед ним — Персия и английские офицеры. Но на самом деле эти английские офицеры символизировали для Лебедева далекий Кембридж и ровный стук мелка по доске.

Перед ним была Англия, а не Персия, — но пока он стоял на земле Туркестана.

Лебедев устал, он знал, что за ним по следу идет отряд чекиста Ибрагимбекова, и представлял, как Ибрагимбеков прикладывает коричневое ухо к земле и слышит каждый стук колеса по рельсам, каждый шаг приват-доцента по песку.

Железнодорожная ветка кончилась — перед Лебедевым был причал с одиноким корабликом, выбеленные здания бывшего порта и ящики, покрытые обрывками брезента. Брезент с них срезали по дороге мешочники, проникшие в вагон.

На ящиках было написано «Осторожно, заражено!» — и каждый новый грабитель отшатывался от них, прыгал вон, в мелькающую вокруг вагона степь. Те же, кто не умел читать, ломали ножи о стальные запоры из добротной крупповской стали. За неимением лучшего они рвали брезент, справедливо полагая, что на третьем году Революции в хозяйстве сгодится все.

Теперь Лебедев затер угрожающие надписи и, задыхаясь от жары, вел нескончаемый разговор с местным контрабандистом.

Договор ткался из воздуха паутинной нитью, нить росла, утолщалась. Крепла. Казалось, уже все было решено, но у Лебедева были неприятные предчувствия. Холодок неуверенности, особое ощущение льда на коже среди местного зноя. Что, если этот бородач с тонкими чертами лица откинет деревянную крышку кобуры, вытащит маузер и равнодушно выстрелит Лебедеву прямо между глаз? Кто ему помешает? Что остановит?

Поэтому Лебедев и вел свой торопливый рассказ о том, как важен его прибор, но который, разумеется, ничто без самого Лебедева — так, жестяные шары и цилиндры, эбонит и медь. Электрохимическая машина — важная, но непригодная к продаже.

Лебедев был никуда не годным вруном, в гимназии и университете он стал лучшим только потому, что боялся списывать. Он не умел блефовать, и наука обернулась для него вереницами намертво заученных формул.

Наконец он выдохся и замолчал.

Пауза длилась, время текло, как зной, что переливается через подоконник, струится по полу, наполняет комнату.

Лебедев тупо смотрел на «Извлеченiе изъ правилъ о пассажирскихъ вещахъ», что висело с прежних времен на голой стене таможни. В таможне давно не было таможенников, поэтому природа, не терпящая пустоты, сделала ее здание местом торга контрабандистов.

«Пассажирскими вещами признаются вообще находящиеся при пассажирах вещи, бывшия в употреблении и необходимые для них в путешествии. Вещи сии как не составляющая предметов торговли, пропускаются беспошлинно…» — Лебедев отвык от ятей и еров, эти слова были для него как привет из прошлого мира — мира, где извозчик вез его по Моховой, резиновые шины шуршали по брусчатке, звенела ложечка в стакане с чаем, Дуняша несла поднос по гостиной медленно, бесконечно медленно, и никак не могла донести…

Он глядел на примечание: «Находимые при досмотре проезжающих из-за границы бывшия в употреблении иностранныя игральныя и гадальныя карты не могут быть пропускаемы им ни в каком количестве, но должны быть от них отбираемы для представления в Управление по продаже игральных карт». Лебедев вспомнил незатейливую игру на даче в Мамонтовке, нахмуренный лоб профессора фон Раушенбаха — мизер втемную.

Нет ничего: ни профессора, ни Мамонтовки, ни извозчика. И только опись беспошлинных вещей старого мира на стене — «Бывшие в употреблении платья, обувь, белье носильное и полотенца в количестве, не превышающем обыкновенную потребность пассажира. Золотые, серебряные и другие металлические вещи для домашнего употребления, до трех фунтов на каждое лицо, а также дорожные несессеры всякаго рода, по одному на лицо».

Нет ничего из этого списка, а есть хитрый азиат в английском отглаженном френче, он сам, измотанный нервной лихорадкой, да машина в двенадцати ящиках, с таким трудом вывезенная из Москвы.

Контрабандист раскусил его сразу.

Он не презирал Лебедева, он давно не удивлялся липкому страху, что исходил от этих людей. Лебедев вонял страхом, как старыми носками, и контрабандист понимал все то, чего он боится.

За время, проведенное в этих местах, начальник контрабанды видел много таких людей — бегущих, волочащих за собой свое добро, мельчающее в дороге. Многих действительно убивали — не тех, кто уходил за кордон с собственной охраной, а таких жалких приват-доцентов, что бежали из среднеазиатских городов с запуганными женами, незадачливых чиновников с десятком золотых червонцев, вшитых в полы форменного сюртука.

Контрабандист уже решил, что переправит Лебедева живым, но не ради денег, а ради такой же тонкой, плетущейся из воздуха, как нынешняя беседа, дружбы с майором Снайдерсом на том берегу.

Он слушал Лебедева вполуха.

Начальник Контрабанды был воином, а не торговцем. Раньше он переправлял целые караваны за южный край по приказу эмира, не беря за это ни таньга.

Раньше это было службой, и теперь он иногда сожалел, что прежнее время ушло. Он воевал со всесильным Ибрагимбековым, он воевал с Кубла-ханом, он, наконец, воевал с русскими — и только недавно нашел себе настоящего врага. А ведь это так трудно — найти настоящего врага, особенно когда врагов много.

У всякого Начальника Контрабанды должен быть Начальник Таможни — они как отражения друг друга в железном полированном зеркале. Но Начальник Таможни был несчастный человек, отставной офицер, потерявший ноги в Галиции. И, после хлопот жены, его сослали на место, казавшееся тогда хлебным.

Нет, сначала он был страшен. Обладая огромной физической силой, он скакал по пустыне и ловил контрабандистов, как медлительных черепашек. Однажды он, швыряясь бочками, с причала потопил две лодки Начальника Контрабанды.

Но недавно у него умерла от холеры жена, а затем умер ребенок.

После этого Начальник Таможни потерял лицо. Его лицо смыли слезы, а водка довершила дело. Теперь у Начальника Таможни не было ни глаз, ни рта. Человек без лица потерял свою силу, словно бритый Самсон, и контрабанда здесь стала делом безопасным.

Начальник Контрабанды даже жалел, что так вышло, — ему не нравилась скука.

А вот красный командир Рахмонов был очень хорошим врагом.

Рахмонов был настоящим врагом для Начальника Контрабанды, потому что красному командиру Рахмонову ничего не было нужно. Ни золота, ни женщин не нужно было Рахмонову, и он дрался с Начальником Контрабанды яростно и бескорыстно.

А Начальник Контрабанды устал, золота было у него много, и много женской любви было у него, но что важнее — он сам любил.

Давным-давно, когда русский царь позвал эмира в гости, он познакомился в русской столице c женщиной. Столица была не та, что нынче, другая — призрачный город, наполненный водой.

Там, посреди площади у царского дома, будущий Начальник Контрабанды в первый раз увидел свою женщину, и сердце его дрогнуло. Оно пропустило удар, и время для будущего контрабандиста остановилось.

Но он был воином, и лицо его не дрогнуло, когда он увидел ее второй раз — в ложе театра, вместе с эмиром.

Третий раз он увидел ее тогда, когда стронулся с места мир и глупые дехкане начали кричать о чужой земле и бесплатной воде.

По приказу эмира он рубил тогда головы глупым дехканам, и кровь, дурманя голову, мгновенно мешалась с пылью площадей. Но их оказалось слишком много — спасало только то, что у них не было винтовок.

Началось смятение, а с севера ехали первые беженцы, еще не растерявшие столичного лоска. Но рот их уже был забит криком, а глаза полны безумием. И вот он снова увидел свою любовь, женщину с волосами цвета песка.

Тогда он выдернул ее из орущей толпы, в которой чемоданы были приличнее людей.

Надо было уходить на ту сторону — взяв остатки добра и свою любовь. Но надо было и подружиться с британским майором, потому что Начальник Контрабанды хотел спокойно ходить по улицам на той стороне.

Нужно было дружить и с прочими людьми за южным краем, с теми, что носили чалму, и с теми, что носили мундиры великой империи, над которой никогда не заходило солнце. И уже третий год не было для Абдулхана другой империи.

Теперь он выстраивал свой мир, спокойный и правильный, — в противовес миру красного командира Рахмонова, который оставался воином — ему самому на замену. Начальнику Контрабанды даже не было жаль двух потерянных караванов, которые остановил красный командир, — так нравилось ему играть с Рахмоновым.

Но теперь красный командир должен был остаться воином, а Начальник Контрабанды должен был забыть свое ремесло ради детей и любви.

Он еще помнил, что Кубла-хан сжег в нефтяных бочках его гарем, и эта внезапная любовь к русской женщине была надеждой на продолжение жизни.

Чтобы пауза не длилась слишком долго, чтобы этот оборванный ученый, приехавший с севера со своими странными железяками, не унижался больше, Начальник Контрабанды спросил:

— И что, можно попасть в будущее?

— Нет, в будущее нельзя, по крайней мере, пока нельзя. Можно попасть в прошлое, вернее, воссоздать прошлое в одном месте. Нужно только охладить пространство, и при отрицательной температуре молекулы побегут вспять. Они повторят все пройденные ими пути, только в обратном направлении. И наступит…

— Госпо-о-один!.. Господин Абдулха-а-ан!.. — крикнули издали.

— Завтра, — бросил Начальник Контрабанды, поднимаясь. — Завтра мы пойдем на ту сторону. Ваша цена мне подходит.

В этот момент человек, лежавший у окна с полевым биноклем, встал и, по-прежнему невидимый за занавеской, потянулся.

— Они договорились. Слышишь, Павлик, они договорились.

— И что, товарищ Ухов? — ответил ему мальчишеский голос. — Пора? Возьмем их в плен — промедление ведь смерти подобно.

— Ты, Павлик, не кипятись. Ну вот выбежишь ты навстречу Абдулхану, размахивая «трехлинейкой», сделает он тебе тут же лишнюю дырку во лбу — и что? Будешь ты совершенно негоден для мировой революции, и все закончится. Видишь, Абдулхан уезжает. Он едет за чем-то, что нам неизвестно, а ему очень важно. Он будет скакать ночью, а вернется к утру, потому что он любит двигаться в ночной прохладе. Он вернется завтра со своим добром, и завтра к нам придет на помощь товарищ Рахмонов.

Человек с биноклем расправил складки гимнастерки и начал спускаться на первый этаж со своим напарником.

Там за широким столом сидел вдребезги пьяный Начальник Таможни. Он был пьян навсегда, потому что сын Начальника Таможни умер, не дожив трех дней до своего второго дня рождения.

— Абдулхан уехал в крепость. Завтра, я думаю, он пойдет на ту сторону.

— Мне-то что до него? — выдохнул, перед тем как опрокинуть в рот стакан, Начальник Таможни.

— Товарищ Васнецов… — запел тонким мальчишеским голосом младший.

— Да не зови ты меня вашим дурацким товарищем, надоело, — Начальник Таможни высосал целиком скибу дыни и обтер губы.

— Гражданин Васнецов, Владимир Павлович, миленький… ведь они достояние республики увезут.

— Какой такой республики? Совдепии? Автономной Туркестанской? Бухарской республики? Диктатуры Центрокаспия, чтоб она в гробу перевернулась? Что мне до них, парень…

— Так они, Владимир Павлович, своей машиной время обратно повернут…

Но тут старший положил тяжелую ладонь красноармейцу на плечо.

— Хватит, Павлик. Поговорили.

И товарищ Ухов со своим товарищем вышли из дома Васнецова.

Ночь покрыла пустыню, как перевернутая миска. Абдулхан с пятью нукерами ехал к крепости — за золотом и любовью.

— Сашенька… — выдохнул Абдулхан в темноту имя своей любви, а золото своего имени не имело и ждало его тихо.

Сборы были недолги — нукеры были молчаливы. Молчала и Сашенька. Звезды вели их обратно в порт, но у Сухого ручья его встретил Рахмонов.

Ночь рвали вспышки выстрелов, освещая лица всадников. Абдулхан не промахнулся ни разу, но у Рахмонова был пулемет.

Нукеры умерли один за другим, за исключением русского казака Григория, который пришел в отряд Начальника Контрабанды совсем недавно. Григорий был на Дону в больших чинах, а потом покатился на юг. Он катился долго, превращаясь из румяного колобка в колючее перекатиполе.

Григорий даже не пригибался к гриве лошади, будто заговоренный прошлыми несчастиями своей жизни.

Пули пели над ними, как цикады.

Заревела и рухнула лошадь под Сашенькой, так что она еле успела спрыгнуть. Абдулхан подхватил женщину и кинул себе за спину, как легкий плащ.

Время шло медленно, и Начальнику Контрабанды казалось, что он раздвигает пули руками.

Они скакали в темноте, не отвечая на выстрелы, чтобы люди Рахмонова потеряли их из виду.

Но внезапно Абдулхан ощутил, как объятия его женщины слабеют, а его английский френч намокает. Они спешились — Сашенька безвольно лежала на его руках. В груди женщины хрипело и булькало.

Абдулхан приложил ухо к ее губам, но Сашенька уже не говорила ничего.

Час ее пробил, а время для Абдулхана снова понеслось вскачь.

Казак сокрушенно покачал головой и принялся шашкой рыть могилу.

— Вот так и мою жинку убили, — утешил он командира. — Пуля прилетела, и ага.

Но Абдулхану утешения были ни к чему. Он пожалел, что остался в живых именно казак — нукеры были молчаливы, а Григорий чувствовал себя на равных с ним и думал, что с хозяином возможен разговор.

Закопав женщину, Абдулхан завыл как собака и выл целый час. На исходе этого часа он спокойно встал, отряхнул песок с френча и молча погнал лошадь к морю.

Товарищ Ухов закурил цигарку, и молодой красноармеец, вдохнув, наполнил кашлем трюм баркаса.

— Смотри, Павлик, — видишь, бикфордов шнур? Он вспыхнет, и ровно через пять минут огонь брызнет внутрь динамитной шашки, которую я приматываю сюда — смотри, Павлик… А остальные будут вот здесь.

И ровно через пять минут Начальнику Контрабанды придет конец.

— Но, товарищ Ухов, ведь конец придет и машине времени, которая должна служить пролетарской революции.

— А так она будет служить врагам пролетарской революции. Как ты думаешь, Павлик, что лучше?

— Лучше будет, если мы и машину времени спасем, и врагов уничтожим.

— Так, Павлик, бывает только в синематографе. Собирайся, нам тут рассиживаться нельзя. Не у тещи на блинах.

Поднимаясь, Павлик запнулся и загасил фонарь. Он чуть было не упал, но, удержав равновесие, полез по трапу вслед за старшим товарищем.

Баркас был загружен под завязку, десятки ящиков и тюков громоздились повсюду, и эти двое так и не заметили, что под коврами лежит Начальник Таможни и прислушивается к их разговорам.

Старый таможенник Васнецов все понял из случайно оброненной фразы молодого красноармейца.

Наутро приват-доцент Лебедев, ступив на палубу, увидел маленькую черную дырочку. Вся беда была в том, что эту математическую точку окружала сталь, а внутри был цилиндр со свинцовым набалдашником.

Все это находилось в руках Начальника Таможни Васнецова, и, разглядывая эту черную дыру, Лебедеву пришлось заново повторить все то, что он рассказывал Абдулхану.

— И что, — спросил Васнецов, — все повернется вспять?

— Это зависит от мощности. Накопим энергии больше — так больше и…

— А чем у тебя мотор работает? Моченым песком, что ли?

— Почему песком? Электричеством — с помощью переработки солнечной энергии.

Васнецов помолчал и приказал, поведя карабином:

— Заводи свою машину.

— Но там огромные солнечные батареи, я — один, а вы… — Лебедев покосился на протезы Васнецова.

— Ничего, справимся. Аллах милостив, — ответил за Васнецова другой голос.

Прямо над ними, на свернутых коврах, сидел Абдулхан с маузером в руке.

— Да Григорий нам поможет, правда?

Из-за рубки выступил человек в синих штанах с лампасами и казацкой фуражке. Теперь три черные дырки глядели на Лебедева.

— И он поможет, — Абдулхан сделал движение рукой — и с другой стороны рубки вышел старый татарин с английской винтовкой.

И вот уже четыре человека ждали, что скажет беглый приват-доцент.

— Но у меня может не получиться.

— А ты постарайся, — сказали двое, а татарин и человек в лампасах промолчали.

— Дельта может быть маленькой, совсем маленькой — несколько недель, не больше! — сорвался на крик Лебедев.

— А ты постарайся, — сказали ему снова.

Лебедев вдруг почувствовал странную пустоту вокруг себя. Он понял, что сопротивляться бесполезно, но все же сказал:

— Время не просто пойдет вспять. Все изменится — это вроде того, как если убить одну бабочку… То есть если убить куколку, а из нее не вырастет бабочка. То есть убить куколку… Господи!.. Неизвестно, что будет — все вокруг может поменяться. Будет не то, что вы думаете.

— Собирай машину, — просто сказал Абдулхан.

Слова сбились в горле Лебедева в сухой комок. Этот комок стал враспор и из горла не лез. Лебедев понял, что дело его проиграно, свобода и Англия отсрочены, а может быть, утеряны навсегда.

Он всхлипнул и сбил крышку с ящика, где лежал щит управления.

Баркас перестало качать — сборка шла споро, казак да татарин под руководством Лебедева установили над баркасом сборники солнечной энергии, отчего кораблик стал напоминать гигантскую стрекозу с фиолетовыми крыльями.

Два красноармейца — старый и молодой — лежали на краю бухты, и Ухов наблюдал за происходящим на баркасе через линзы немецкого артиллерийского бинокля.

Баркас все медлил с отплытием, и Ухов нервничал. Он боялся, что его уловку разгадали и Начальник Контрабанды исчезнет, уйдет безвозвратно, словно нож, упавший в воду. Отряд Рахмонова достал бы баркас ружейным огнем, но Рахмонов опаздывал.

— Жалко Васнецова, да. Зачем он туда полез, застрелят. — Ухов вспомнил таможенные правила, что несколько дней подряд читал от скуки на стене таможни: «В таможенных учреждениях Кавказского края и в Астраханской таможне с товаров и предметов в товарном виде, не объявленных пассажиром, но открытых при досмотре, взыскивается тарифная пошлина в размере одной с третью пошлины, предметы же скрытые конфискуются на общем основании, как тайно провозимые, причем конфискации предшествует составление протокола, за подписями всех досматривавших и самого пассажира, если он от сего не откажется».

Ухов представил, как пьяный Васнецов требует от Абдулхана особой пошлины, а тот, не считая, швыряет ему под ноги золотые монеты.

Но шли часы, на корабле развернули странную конструкцию, а Начальник Таможни был еще жив.

Ухов бы понял, если Васнецов решил бежать, но тут явно был не тот случай. Он сплюнул и посмотрел на напарника, вдруг удивившись перемене. Павлик, лежащий рядом, побелел и выпучил глаза.

— Т-т-товарищ Ухов, я… Я, кажется, бикфордов шнур выдернул.

— То есть как, Павлик?

— Ну, когда мы уходили, я упал и рукой схватился…

— Точно помнишь?

— Не знаю. — Павлик по-детски шмыгнул носом. — Не знаю, Федор Иванович! Не знаю.

Ухов замешкался, а Павлик вдруг скинул с себя гимнастерку, галифе и ботинки.

— Стой! Ты куда?! — Но Павлик уже полз змеей к берегу.

Он проплыл под водой половину пути, глотнул воздуха и в следующий раз вынырнул уже около борта.

Фиолетовые пластины висели у него над головой, он схватился за какой-то шкворень, потянулся и покатился по палубе мимо бочек и ящиков. Работа шла на другой стороне баркаса, и он тихо юркнул вниз, к машине.

И тут же увидел, что адская машина в исправности.

Павлик всхлипнул, но вспомнил, как комиссар Шкловер говорил о смерти.

Нет ничего лучше, чем погибнуть за Революцию, так говорил Исай Шкловер. Вспомнил Павлик комиссарские слова и, сделав над собой усилие, постарался навсегда забыть черные глаза туркестанских девок и плоскую, как стол, родную украинскую степь.

Он снял с полки серник и, чиркнув, запалил шнур.

Машина была готова к действию. Стрелки дрожали на правильных, указанных теорией, делениях. Лебедев проверял напряжение, заглядывал в колбы, где грелись волоски металлических нитей, но — медлил.

Начальник Контрабанды и Начальник Таможни сидели рядом.

Они стали равны друг другу — отражения соединились.

Васнецов отстегнул протезы и думал о своем умершем сыне, глядя в выгоревшее белесое небо. Он вспоминал его детские волосы, что перебирал ветер с моря.

И Васнецов думал о том, что скоро увидит сына.

Абдулхан глядел вдаль, покусывая кончик незажженной сигары, чувствуя на шее дыхание невидимой Сашеньки. Ее кровь засохла на френче между лопаток Абдулхана, превратилась в коросту, и ему казалось, что это любимая женщина положила ему ладонь на спину. И он тоже думал о скорой встрече.

Аллах прав, это будет последний рейс, сказал себе Абдулхан.

— Все, — крикнул Лебедев, сорвавшись на фальцет. — Включаю! С Богом!..

Ухов увидел, как вместо баркаса по поверхности воды плывет огромный шар, сверкающий на солнце.

Ухова не отбросило взрывной волной, а потянуло туда, к воде. Его тело покатилось через кустики колючек, но в последний момент Ухов успел схватиться за уздечку убитого коня, но крепко ударился головой о седло.

Когда он поднял голову из-за крупа, то увидел, что баркас исчез, а часть моря, где он стоял — замерзла. Он ничего не мог понять, кто он и где он. В голове звенело, и память возвращалась медленно. Но это возвращение было неотвратимо. Можно надеяться, думал Ухов, что когда пройдет контузия, то вспомнится все.

Лед играл гранями кристаллов, в точности повторяя форму волн.

Ухов ступил на него, вспоминая Волгу и свое детство, крик дядьки, утонувшего в ледоход. Все вокруг потрескивало, шуршало — это лед начал таять на жарком солнце.

Баркаса не было, не было никого.

«Интересно, где они? — подумал Ухов. — То ли динамитная сила стерла их в пыль, то ли они в своем прошлом. Одно ясно — Революция на месте, и Красная Армия тоже при ней».

Он вернулся с неверного льда и сел на песок. Табак кончился.

Он еще раз обшарил карманы. Табак остался только на стене таможни, в строках, щедро усыпанных «ятями» и «ерами» — «Допускаются беспошлинно начатые: пачка нюхательнаго и картуз курительнаго табаку, а сигар — не более одной сотни на каждое лицо».

И в этот момент на дюне появился, блестя очками, красный герой Рахмонов. Ржали в отдалении кони его отряда, звенела сбруя.

— Эй, как тебя, где они?

— Взорвались, — ответил специальный человек Ухов. — Все взорвались. И этот, с таможни — как его… Фамилия, как у художника…

— А, Васнецов. Васнецова жалко, хороший был человек, хоть и офицер. А ты тот самый товарищ, которого нам прислал товарищ Ибрагимбеков? Тебя как зовут, я забыл?

Человек в выгоревшей гимнастерке почесал за ухом и сказал:

— А зовут меня Ухов Федор Иванович. Вот так, товарищ Рахмонов.

Восемь транспортов и танкер

Старший лейтенант Коколия задыхался в тесном кителе. Китель был старый, хорошо подлатанный, но Коколия начал носить его задолго до войны и даже задолго до того, как стал из просто лейтенанта старшим и, будто медведь, залез в эту северную нору.

Утро было тяжелым, впрочем, оно не было утром — старшего лейтенанта окружал вечный день, долгий свет полярного лета.

Он старался не открывать лишний раз рот — внутри старшего лейтенанта Коколия усваивался технический спирт. Сложные сахара расщеплялись медленно, вызывая горечь на языке. Выпито было немного, совсем чуть — но Коколия ненавидел разведенный спирт.

Сок перебродившего винограда, радость его, Коколия, родины, был редкостью среди снега и льда. Любое вино было редкостью на русском Севере. Поэтому полночи Коколия пил спирт с торпедоносцами — эти люди всегда казались ему странноватыми.

Впрочем, мало кто представлял себе, что находится в голове у человека, который летит, задевая волны крыльями. Трижды приходили к нему летчики, и трижды Коколия знакомился со всеми гостями, потому что никто из прежних не приходил. Капитан, который явился с двумя сослуживцами к нему на ледокольный пароход с подходящим названием «Лед», был явно человек непростой судьбы. Чины Григорьева были невелики, но все же два старых, еще довоенных, ордена были прикручены к кителю. Капитан Григорьев был красив так, как бывают красивы сорокалетние мужчины с прошлым, красив черной формой морской авиации, но что-то было тревожное в умолчаниях и паузах его разговора. Капитан немыслимым способом получил отпуск по ранению, во время этого отпуска искал свою жену в Ленинграде и увидел в осажденном городе что-то такое, что теперь заставляло дергаться его щеку.

Тут даже спирт не мог помочь. Григорьев рассказывал ему, как ищет подлодки среди разводий и как британцы потеряли немецкий крейсер, вышедший из Вест-фиорда.

Пришел и другой старший лейтенант, артиллерист. Он рвался на фронт, и приказ уже был подписан — один приказ и на него, и на две его старые гаубицы. За год они не выстрелили ни разу, но артиллерист клялся, что если что — не подведет.

Спирт лился в кружки, и они пили, не пьянея.

А теперь Коколия стоял навытяжку перед начальником флотилии и слушал, слушал указания.

Нужно было идти на восток, навстречу разрозненным судам, остаткам конвоя, что ускользнули от подводных лодок из волчьей стаи — и при этом взять на борт пассажиров-метеорологов.

При этом старший лейтенант утратил часть своей божественной капитанской власти. Оказалось, что это не пассажиры подчиняются ему, а он — пассажирам.

Пассажиров оказалось несколько десятков — немногословных, тихих, набившихся в трюм, но были у них два особых начальника.

Коколия раньше видел много метеорологов — поэтому не поверил ни одному слову странной пары, что поднялась к нему на борт.

Один, одетый во все флотское, был явно сухопутным человеком. Командиром — да, привыкшим к власти, но эта власть была не морской природы, не родственна тельняшке и крабу на околыше. Фальшивый капитан перегнулся через леера прямо на второй день. И это был его, Серго Коколии, начальник — капитан Фетин, указывавший маршрут его, Коколии, штурману и отдававший приказы его, Коколии, подчиненным.

Его напарник был явно привычен к морю, но изможден, и шея его болталась внутри воротника, как язык внутри рынды.

Коколия вгляделся в него в кают-компании и понял, что этот худой — совсем старик, хотя волосы его и лишены седины. Старика называли Академиком, это слово просилось на заглавную букву.

«Лед» был старым пароходом с усиленной защитой — он не был настоящим ледоколом, как и не был военным судном. На нем топорщились две пушки Лернера и две «сорокапятки», так что любая конвенция признала бы его военно-морским. Но конвенции пропали пропадом, мир поделился на черное и белое. Черную воду и белый лед, полосы тельняшек — и ни своим, ни врагам не было дела до формальностей.

Старший лейтенант давно уравнял свой пароход с военным судном — и, что важно, враг вывел в уме то же уравнение.

Коколия трезво оценивал свои шансы против подводной лодки противника, оттого указания пассажиров раздражали.

Он был вспыльчив, и, зная это, старался заморозить свою речь вообще. Например, его раздражал главный механик Аршба, и тот отвечал ему тем же — они не нравились друг другу, как могут не нравиться друг другу грузин и абхаз.

Помполит Гельман пытался мирить их, но скоро махнул рукой.

Но Аршба был по сравнению с новыми пассажирами святым человеком.

Они шли странным маршрутом, и Академик, казалось, что-то вынюхивал в арктическом воздухе: он стоял на мостике и мелкими глотками пил холодный ветер.

— А отчего вас Академиком называют? — спросил Коколия. — Или это шутка?

— Отчего же шутка, — улыбнулся тот, и Коколия увидел, что у собеседника не хватает всех передних зубов. Я как раз академик и есть. Член Императорской академии наук. Никто меня вроде бы не исключал — только посадили меня как-то Бабе Яге на лопату, да в печь я не пролез. Вас предупредили насчет Фетина?

— Ну?

— Фетин отменит любой ваш приказ — если что. Но на самом деле Фетину буду советовать я.

— В море вы не можете отменить ничего, — сорвался Коколия. Но это означало только, что в душе у него, как граната, лопнул шарик злости. Он не изменил тона, только пальцы на бинокле побелели.

— А тут вы и ошибаетесь. Потому что все может отменить даже не часовая, а минутная стрелка — вас, меня, вообще весь мир. Вы же начинали штурманом и знаете, что такое время?

Коколия с опаской посмотрел на Академика. Был в его детстве, на пыльной набережной южного города, страшный сумасшедший в канотье, что бросался к отдыхающим, цеплялся за рукав и орал истошно: «Который час? Который час?!»

— Видите ли, старший лейтенант, есть случаи, когда день-два становятся дороже, чем судьба сотен людей. Это такая скорбная арифметика, но я говорю об этом цинично, а вот Фетин будет говорить вам серьезно. Вернее, он будет не говорить вам, а приказывать.

— Можно, конечно, приказывать, но меня ждут восемь транспортов и танкер, у которых нет ледокола.

— А меня интересуют немецкие закладки, которые стоят восьмидесяти транспортов! — и Академик дал понять, что сказал и так слишком много.

Коколия хотел было спросить, что такое «закладки», но передумал.

Разговор сдулся, как воздушный шарик на набережной — такой шарик хотел в детстве Серго Коколия, да так ни от кого и не получил.

Они молчали, не возобновив разговор до вечера. Академик только улыбался, и усатый вождь с портрета в кают-компании тоже улыбался (хотя и не так весело, как Академик).

Под вождем выцвел лозунг белым на красном — и Коколия соглашался с ним: да, правое, и потом все будет за нами. Хотя сам он бы повесил что-то вроде: «Делай что должен, и будь что будет».

Академик действительно чуть не проговорился. Все в нем пело, ощущение свободы не покидало его. Свобода была недавней, ворованной у мирного времени.

Война выдернула Академика из угрюмой местности, с золотых приисков.

И теперь он наверстывал непрожитое время. А наверстывать надо было не только глотки свободного, вольного воздуха, но и несделанное главное дело его жизни.

Гергард фон Раушенбах, бежавший из Москвы в двадцатом году, успел слишком много, пока его давний товарищ грамм за граммом доставал из лотка золотой песок.

И теперь они дрались за время. Время нужно было стране, куда бежал Гергард фон Раушенбах, и давняя история, начавшаяся в подвале университета на Моховой, дала этой стране преимущество.

У новой-старой родины фон Раушенбаха была фора, потому что, пока Академик мыл чужое золото одеревеневшими руками, фон Раушенбах ставил опыты, раз за разом улучшая тот, достигнутый двадцать лет назад результат.

И теперь одни могли распоряжаться временем, а другие могли только им помешать.

Настал странный день, когда ему казалось, что время замерзло, а его наручные часы идут через силу.

Коколия понял, что время в этот день остановится, лишь только увидел, как из тумана слева по курсу сгущается силуэт военного корабля.

На корабле реял американский флаг — но это было обманкой, враньем, дымом на ветру.

Ему читали вспышки семафора, а Коколия уже понимал, что нет, не может тут быть американца, не может. Незнакомец запрашивал ледовую обстановку на востоке, но ясно было, что это только начало.

Академик взлетел на мостик — он рвал ворот рукой, оттого шея Академика казалась еще более костлявой.

Он мычал, глядя на силуэт крейсера.

— Сейчас нас будут убивать, вот, — Коколия заглянул Академику в глаза. — Я вам расскажу, что сейчас произойдет. Если мы выйдем в эфир, они накроют нас примерно с четвертого залпа. Если мы сейчас спустим шлюпки, не выйдя в эфир, то выживем все. А теперь угадайте, что мы выбираем.

— Мне не надо угадывать, — сказал хмурый Академик. — Довольно глупо у меня вышло: хотел ловить мышей, а поймался сам. Мне не хватило времени, чтобы сделать свое дело, и ничего у меня не получилось.

— Это пока у вас ничего не получилось. Сейчас мы спустим шлюпку, и через двадцать минут, когда нас начнут топить, мы поставим дополнительную дымовую завесу. Поэтому лично у вас с вашим Фетиным и частью ваших подчиненных есть шанс размером в двадцать минут. Если повезет, то вы выброситесь на остров, он в десяти милях.

Но, честно вам скажу, мне важнее восемь транспортов и танкер…

Он посмотрел в бинокль на удаляющуюся шлюпку.

— Матвей Абрамович, — спросил Коколия помполита. — Как вы думаете, сколько продержимся?

— Час, я думаю, получится. Но все зависит от Аршбы и его машины — если попадут в машинное отделение, то все окончится быстрее.

— Час, конечно, мало. Но это хоть что-то — можно маневрировать, пока нам снесут надстройки. Попляшем на сковородке…

Коколия вдруг развеселился: по крайней мере, больше не будет никакого отвратительного спирта и полярной ночи. Сейчас мы спляшем в последний раз, но главное, чтобы восемь транспортов и танкер услышали нашу радиограмму.

Это было как на экзамене в мореходке, когда он говорил себе: так или иначе, но вечером он снова выйдет на набережную и будет вдыхать теплое дыхание теплого моря.

Коколия вздохнул и сказал:

— Итак, начинаем. Радист, внимание: «Вижу неизвестный вспомогательный крейсер, который запрашивает обстановку. Пожалуйста, наблюдайте за нами». — Наушники тут же наполнились шорохом и треском постановщика помех.

Семафор с крейсера тут же включился в разговор — требуя прекратить радиопередачу.

Но радист уже отстучал предупреждение и теперь начал повторять его, перечисляя характеристики крейсера.

«Пожалуй, ничего другого я не смогу уже передать», — печально подумал Коколия.

И точно — через пару минут ударил залп орудий с крейсера. Между кораблями встали столбы воды.

«Лед», набирая ход, двигался в сторону острова, но было понятно, что никто не даст пароходу уйти.

Радист вел передачу непрерывно, надеясь прорваться через помехи — стучал ключом, пока не взметнулись вверх доски и железо переборок и он не сгорел вместе с радиорубкой в стремительном пламени взрыва.

И тут стало жарко и больно в животе, и Коколия повалился на накренившуюся палубу.

Уже из шлюпки он видел, как Аршба вместе с Гельманом стоят у пушки на корме, выцеливая немецкие шлюпки и катер. Коколия понял, что перестал быть капитаном — капитаном стал помполит, а Коколия превратился в обыкновенного старшего лейтенанта, с дыркой в животе и перебитой ногой.

Этот уже обыкновенный старший лейтенант глядел в небо, чтобы не видеть чужих шлюпок и тех, кто сожмет пальцы плена на его горле.

Напоследок к нему наклонилось лицо матроса:

— Вы теперь — Аршба, запомните, командир, вы — Аршба, старший механик Аршба.

И вот он лежал у стальной переборки на чужом корабле и пытался заснуть — но было так больно, что заснуть не получалось.

Тогда он стал считать все повороты чужого корабля: 290 градусов, и шли пять минут, потом доворот на десять градусов, полчаса… Часы у него никто не забрал, и они горели зеленым фосфорным светом в темноте.

Эту безумную успокоительную считалку повторял он изо дня в день — пока не услышал колокол тревоги.

То капитан Григорьев заходил на боевой разворот — сначала примерившись, а потом, круто развернувшись, почти по полной восьмерке, он целил прямо в борт крейсеру, прямо туда, где лежал Аршба-Коколия.

Коколия слышал громкий бой тревоги, зенитные пушки стучали слившейся в один топот дробью — так дробно стучат матросские башмаки по металлическим ступеням.

И Коколия звал торпеду, уже отделившуюся от самолета, к себе — но голос его был тонок и слаб, торпеда, ударившись о воду, тонула, проходя мимо.

В это время в кабине торпедоносца будто лопнула электрическая лампа, сверкнуло ослепительно и быстро, пахнуло жаром и дымом — и самолет, заваливаясь в бок, ушел прочь.

Тогда вновь началось время считалочки — один час на двести семьдесят, остановка — тридцать минут….

Потом Коколия потерял сознание — он терял его несколько раз, — спасительно долго он плыл по черной воде своей боли. И тогда перед глазами мелькали только цифры его счета: 290, 10, 10, 30…

И вот его несли на носилках по трапу, а тело было в свежих и чистых бинтах — чужих бинтах.

Его допрашивали, и на допросах он называл имя своего механика вместо своего. Мертвый механик помогал ему, так и не подружившись с ним при жизни.

Мертвый Коколия (или живой Аршба — он и сам иногда не мог понять, кто мертв, а кто жив) глядел на жизнь хмуро: он стал весить мало, да и видел плохо. К последней военной весне от его экипажа осталось тринадцать человек — но никто, даже умирая, не выдал своего капитана.

Таким хмурым гражданским пленным он и услышал рев танка, что снес ворота лагеря и исчез, так и не остановившись. Коколия заплакал — за себя и за Аршбу, пока никто не видел его слез, и пошел выводить экипаж к своим. Он был слаб и беспомощен, но держался прямо. Ветхая тельняшка глядела из-за ворота его бушлата. Бывший старший лейтенант легко прошел фильтрацию и даже получил орден. Нога срослась плохо, но теперь он знал, что на Севере есть по крайней мере восемь транспортов и танкер.

Коколия уехал на юг и теперь сидел среди бумажных папок в Грузинском пароходстве.

Иногда он вспоминал черную Полярную ночь, и холод времени проникал в центр живота. Коколию начинала бить крупная дрожь — и тогда он уходил на набережную, чтобы пить вино с инвалидами. Они, безногие и безрукие, пили лучшее в мире вино, потому что оно было сделано до войны, а пить его приходилось после нее. От этого вина инвалиды забывали звуки взрывов и свист пуль.

Иногда до того, как поднять стакан, Коколия вспоминал своих матросов — тех, что растворились в холодной воде северного моря, и тех, кто лег в немецкую землю. Сам Север он вспоминал редко: ему не нравились ледяные пустыни и черная многомесячная ночь, разбавленная спиртом.

Но однажды он увидел на набережной человека в дорогом мятом плаще. Так не носят дорогие плащи, а уж франтов на набережной Коколия повидал немало.

Человек в дорогом мятом плаще шел прямо в пароходство, открыл дверь и обернулся, покидая пространство улицы. Приезжий обернулся, будто запоминая прохожих поименно и составляя специальный список.

В этот момент Коколия узнал приезжего. Это был спутник Академика, почти не изменившийся с тех пор Фетин — только от брови к уху шел у гостя безобразный белый шрам.

Фетин действительно искал бывшего старлея. Когда тот, прижимая к груди остро и безумно для несытного года пахнущий лаваш, поднялся по лестнице в свой кабинет, Фетин уже сидел там.

Дело у Коколии, как и прежде, было одно — подчиняться. Оттого он быстро собрался, вернее, не стал собираться вовсе. Он не стал заходить в свое одинокое жилище, а только взял из рундучка в углу смену белья и сунул ее в кирзовый портфель вместе с лавашом.

Вот он уже ехал с Фетиным в аэропорт.

Его спутник нервничал: отчего-то Фетина злило, что бывший старший лейтенант не спрашивает его ни о чем. А Коколия только медленно отламывал кусочки лаваша и совал их за щеку.

Самолет приземлился на пустом военном аэродроме под Москвой. Там, в домике на отшибе, у самой запретной зоны, Коколия вновь увидел Академика.

Тот был бодр, именно бодрым стариком он вкатился в комнату — таких стариков Коколия видел только в горах. Только вот рот у Академика сиял теперь золотом. Но все же и для него военные годы не прошли даром: Академик совершенно поседел — в тех местах за ушами, где еще сохранились волосы.

Коколия обратил внимание, что Академик стал по-настоящему главнее Фетина — теперь золотозубый старик только говорил что-то тихо, а Фетин уже бежал куда-то, как школьник.

Вот Академик бросил слово, и, откуда ни возьмись, будто из волшебного ларца, появились на бывшем старшем лейтенанте унты и кожаная куртка, вот он уже летел в гулком самолете, и винты пели нескончаемую песню: «Не зарекайся, Серго, ты вернешься туда, куда должен вернуться, вернешься, даже если сам этого не захочешь».

На северном аэродроме, рядом с океаном, он увидел странного военного летчика. Коколия опознал в нем давнего ночного собеседника, с которым пил жестокий спирт накануне последнего рейса. Тогда это был красавец, а теперь он будто поменялся местами с Академиком — форма без погон на нем была явно с чужого плеча, он исхудал и смотрел испуганно.

Коколия спросил летчика, нашел ли он жену, которую так искал в сорок втором, но летчик отшатнулся, испугавшись вопроса, побледнел, будто с ним заговорил призрак.

Моряка и летчика расспрашивали вместе и порознь — заставляя чертить маршруты их давно исчезнувших под водой самолета и корабля. Это не было похоже на допросы в фильтрационном лагере — скорее с ними говорили как с больными, которые должны вспомнить что-то важное.

Но после каждой беседы бывший старший лейтенант подписывал строгую бумагу о неразглашении — хотя это именно он рассказывал, а Академик слушал.

В паузе между расспросами Коколия спросил о судьбе рейдера. Оказалось, его утопили англичане за десять дней до окончания войны. Английское железо попало именно туда, куда звал его раненый Коколия — только с опозданием на три года. Судовой журнал был утрачен, капитан крейсера сидел в плену у американцев.

Какая-то тайна мешала дальнейшим разговорам — все уперлись в тайну, как останавливается легкий пароход перед ледяным полем.

Наконец Академик сознался: он искал точку, куда стремился немецкий рейдер, и точка эта была размыта, непонятна, не определена. Одним желанием уничтожить конвой не объяснялись действия немца — что-то в этой истории было недоговорено и недообъяснено.

Тогда Коколия рассказал Академику свою полную животной боли считалочку — 290 градусов, пять минут, 10 градусов, тридцать минут. Считалочка была долгой, столбики цифр налезали один на другой.

На следующий день они ушли в море на сером сторожевике, и Коколия стал вспоминать все движения немецкого рейдера, которые запомнил в давние бессонные дни.

Живот снова начал болеть, будто в нем поселился осколок, но он точно называл градусы и минуты.

— Точно? — переспрашивал Академик, и Коколия отвечал, что нет, конечно, не точно.

Но оба знали, что — точно. Точно — и их ведет какой-то высший штурман, и проводка сделана образцово.

Коколию привел сторожевик точно в то место, где он слышал журчание воды и тишину остановившихся винтов крейсера.

Сторожевик стал на якорь у таймырского берега.

Они высадились вместе со взводом автоматчиков. Фетин не хотел брать хромоногого грузина с собой, но Академик махнул рукой: одной тайной больше, одной меньше.

Если что — все едино.

От этих слов внутри бывшего старшего лейтенанта поднялся не страх смерти, а обида. Конечно — да, все едино. Но все же.

Они шли по камням, и Коколию пьянил нескончаемый белый день, пустой и гудящий в голове. За скалами было видно огромное пустое пространство тундры, смыкающейся с горизонтом.

Группа повернула вдоль крутых скал и сразу увидела расселину — действительно незаметную с воздуха, видную только вблизи.

Здесь уже начали попадаться обломки ящиков с опознавательными знаками «Кригсмарине» и прочий военный мусор. Явно, что здесь не просто торопились, а суетились.

Дальше, в глубине расселины, стояло странное сооружение — похожее на небольшой нефтеперегонный завод. Раньше оно было скрыто искусственным куполом, но теперь часть купола обвалилась. Теперь со стороны моря были видны длинные ржавые колонны, криво торчащие из гладкой воды.

Тонко пел свою песню в вышине ветряной двигатель, но от колонн шел иной звук — мерный, пульсирующий шорох.

— Оно? — выдохнул Фетин.

Академик не отвечал, пытаясь закурить. Белые цилиндры «Казбека» сыпались на скалу, как стреляные патроны.

— Оно… Я бы сказал так: забытый эксперимент.

Фетин стоял рядом, сняв шапку, и Коколия вдруг увидел, каким странно мальчишеским стало лицо Фетина. Он был похож на деревенского пацана, который, оцарапав лицо, все-таки пробрался в соседский сад.

— Видите, Фетин, они не сумели включить внешний контур — а внутренний, слышите, работает до сих пор. Им нужно было всего несколько часов, но тут как раз прилетел Григорьев. К тому же они уже потеряли самолет-разведчик, и как ни дергались, времени им не хватило.

Академик схватил Коколию за рукав, он жадно хватал воздух ртом, но грузину не было дела до этой истории.

Фетин говорил что-то в черную эбонитовую трубку рации, автоматчики заняли высоты поодаль, а на площадке появились два солдата с миноискателями. Все были заняты своим делом, а Коколия стремительно убывал из этой жизни, как мавр, сделавший свое дело, и которому теперь предписано удаление со сцены.

Академик держал бывшего старшего лейтенанта за рукав, будто сумасшедший на берегу Черного моря, тот самый сумасшедший, что был озабочен временем:

— Думаете, вы тут ни при чем? Это из-за вас им не хватило двух с половиной часов.

— Я не понимаю, что это все значит, — упрямо сказал Коколия.

— Это совершенно неважно, понимаете вы или нет. Это из-за вас им не хватило двух с половиной часов! Думаете, вы конвой прикрывали… Да? Нет, это просто фантастика, что вы сделали.

— Я ничего не знаю про фантастику. Мне не интересны ваши тайны. За мной было на востоке восемь транспортов и танкер, — упрямо сказал Коколия. — Мой экипаж тянул время, чтобы предупредить конвой и метеостанции. Мы дали две РД, и мои люди сделали, что могли.

Академик заглянул в глаза бывшему старшему лейтенанту как-то снизу, как на секунду показалось, подобострастно. Лицо Академика скривилось.

— Да, конечно. Не слушайте никого. Был конвой — и были вы. Вы спасли конвой, если не сказать больше, вы предупредили все это море. У нас встречается много случаев героизма, а вот правильного выполнения своих обязанностей у нас встречается меньше. А как раз исполнение обязанностей приводит к победе… Черт! Черт! Не об этом — вообще… Вообще, Серго Михайлович, забудьте, что вы видели — это все не должно вас смущать. Восемь транспортов и танкер — это хорошая цена.

Уже выла вдали, приближаясь с юга, летающая лодка, и Коколия вдруг понял, что все закончилось для него благополучно. Сейчас он полетит на юг, пересаживаясь с одного самолета на другой, а потом окажется в своем городе, где ночи теплы и коротки даже зимой. Только надо выбрать какого-нибудь мальчишку и купить ему на набережной воздушный шарик.

Шлюпка качалась на волне, и матрос подавал ему руку.

Коколия повернулся к Фетину с Академиком и сказал:

— Нас было сто четыре человека, а с востока восемь транспортов и танкер. Мы сделали все, как надо. — И, откозыряв, пошел, подволакивая ногу, к шлюпке.

Физика низких температур

Липунов старел одиноко, и старение шло параллельно — и в главной жизни, и в параллельной, тайной.

Старик Липунов был доктором наук и доживал по инерции в научном институте. Одновременно он служил в загадочной конторе, настоящего названия и цели которой он не знал, кем-то вроде курьера и одновременно швейцара. Курьерские обязанности позволяли ему время от времени забегать в пустующее здание института, да и стариковские ученые советы шли реже и реже. Физика низких температур подмерзла, движение научных молекул замедлилось, и даже адсорбционный насос, проданный кем-то из руководства, неудивительным образом исчез из лаборатории Липунова.

Жидким азотом растворились научные склоки и научные темы, жидкое время утекло сквозь пальцы.

— Благодаря бульварным романам гражданин нового времени смутно знает о существовании Второго начала термодинамики, из-за порядкового числительного подозревает о наличии Первого, но о Третьем не узнает никогда, — губы заведующего лабораторией шевелились не в такт звука. Шутник заведующий был ровесником Липунова, но в отличие от него был абсолютно лыс.

Он пересказывал Липунову невежественные ответы студентов и теорию Жидкого Времени, снова вошедшую в моду. Время, согласно ей, текло, как вязкая жидкость, и вполне описывалось уравнением Навье-Стокса…

Навьестокс… Кокс, кс-кис-кс. Крекс-пекс-фэкс… Звуки эти, попав в голову Липунова, стукались друг о друга внутри нее. «Мой мозг высох», — думал Липунов, слушая рассказ о том, что Больцман повесился бы второй раз, оттого что его температурные флуктуации забыты окончательно.

Но он кивал суетливому лысому начальнику сочувственно, будто и правда следил за разговором. Они, кстати, представляли комичную пару.

Липунов еще числился в списках, на сберегательную книжку ему регулярно приходили редкие и жухлые, как листья поздней осенью, денежные переводы из бухгалтерии.

Иногда даже к нему приходили студенты — было известно, что он подписывал практикантские книжки стремительно, не читая.

Это все была инерция стремительно раскрученной жизни шестидесятых.

Нет, и сейчас он приходил на семинары и даже был членом ученого совета.

Перед Новым годом, на последнем заседании, он чуть было не завалил чужого аспиранта. Аспирант защищался по модной теории Жидкого Времени.

Суть состояла в том, что время не только описывалось в терминах гидродинамики, но уже были сделаны попытки выделить его материальную субстанцию. Сытые физики по всему миру строили накопители. В Стэнфорде уже выделили пять наносекунд Жидкого Времени, которые, впрочем, тут же испарились, а капля жидкого времени из европейской ловушки протекла по желобку рекуператора полсантиметра, прежде чем исчезнуть.

Про рекуператоры и спросил Липунов аспиранта, установки по обратному превращению жидкости во время еще были мало изучены, исполняли лишь служебную функцию.

Аспирант что-то жалобно поблеял о том, как совместится временная капля с прежним четырехвектором пространства времени.

Но Липунов уже не слушал. Незачем это было все, незачем. Судьба аспиранта понятна: чемодан — вокзал — Лос-Аламос. Что его останавливать? Не его это, Липунова, проблемы.

Но уже вмешался другой старикан, и его крики: «При чем тут релятивизм?!» — внесли еще больше сумятицы в речи диссертанта.

Впрочем, белых шаров оказалось все равно больше, как и следовало ожидать.

Мысль о рекуператорах как ускорителях времени еще несколько раз возвращалась к Липунову.

Последний пришелся как раз на предновогоднюю поездку на другую службу. Это была оборотная сторона жизни Липунова — поскольку он, как Джекил и Хайд, должен был существовать в двух ипостасях даже в праздники. Вернее, особенно в праздники.

Если в лаборатории два-три старика, выползая из своих окраинных нор, быстро съедали крохотный торт, больше похожий на большую конфету, то в другой жизни Липунов был обязан участвовать в большом празднике. Именно участие было его служебной обязанностью.

Дело в том, что согласно привычкам своей второй жизни Липунов был благообразен и невозмутим — настоящий английский дворецкий. Вернее, русский дворецкий. Он до глаз зарос серебряной бородой.

Мало кто знал, что Липунов отпустил бороду еще молодым кандидатом, когда обморозился в горах. Молодой Липунов двое суток умирал на горном склоне, и с тех пор кожа на его лице утратила чувствительность, превратилась в сухой пергамент, и всякий, кто всмотрелся бы в него внимательнее, ощутил бы холод отчаяния и усталости.

Но всматриваться было некому. Сын его несколько лет назад пропал: просто ушел на городской праздник и исчез. Так бывает в большом безжалостном городе — и это для Липунова было лучше, чем перспектива ехать в какое-нибудь холодное помещение, под яркий свет медицинских ламп.

Дочь давно уехала в Америку с однокурсником — молодым ученым. Жидкое Время отняло у него дочь, на волнах все того же Жидкого Времени, взмахивая грантами на прощание, уплыли у него зять с дочерью. С женой они разошлись в начале девяностых, когда ей надоело мерзнуть в очередях. Жены не было, и трагически пропал сын: пятнадцатилетний мальчик вышел прогуляться на День города и исчез. Итак, родных не было, а седая борода лопатой определенно была.

Борода была лучше фамилии, потому что иметь в России фамилию «Липунов» — все равно что быть Пожарским.

Борода Липунова пользовалась неизменным спросом под каждый Новый год. Высокий старик Липунов был идеальным Дедом Морозом.

Итак, он ехал в троллейбусе в скорбном предвкушении новогодних обязанностей. Схема рекуператора снова встала у него перед глазами, он задумался о радиусе искажения временно€го поля. Все выходило как в шутках юмористов времен его молодости — тех юмористов, которые предлагали убыстрить время на профсоюзных собраниях и замедлить его потом для созидательной деятельности.

В отличие от эстрадного юмора, Жидкое Время должно было пульсировать в рабочем объеме рекуператора, а потом распыляться вовне. Туда-сюда — на манер того рекуператора, что прокачивал электрическую кровь в метре над ним — на крыше троллейбуса. В принципе, нужно было только переохладить объем…

Но в этот момент сзади подошла старуха-кондукторша и постучалась ему в спину, как в дверь. Липунов обернулся — и старуха признала в нем неимущего пенсионера.

Липунов улыбнулся ей, быть может, своей сверстнице, присел, но миг был упущен. Воображаемая капля перестала распадаться в его схеме, и рекуператор растворился, как пар от дыхания в морозном воздухе.

На следующей остановке в троллейбус вошла Снегурочка в коротеньком синем полушубке. Она махнула радужной купюрой и, не спросив сдачи, сунула ее кондукторше. Отвернувшись к заиндевевшему стеклу, она нарисовала ногтем сердце, затем какой-то иероглиф и, наконец, три шестерки рядом.

— Тьфу, пропасть. Что и говорить о научном знании, — Липунов вытащил газету и уткнулся в нее.

Пошло два часа, и его сорная, серная, паленая, как водка, неистребимая контора невнятного назначения нарядила Липунова в прокатную шубу. Хлопая обшлагами, Липунов невозмутимо доставал из мешка подарки вашим и нашим, сотрудницам и сотрудникам, пил чары с теми и с этими. Его сограждане давно привыкли к тому, что их Новый год давно и прочно замещает Рождество и стал самым популярным гражданским праздником. Новый год накатывается, как война, грохочет хлопушками, бьет алкогольным кулаком в грудь, валит с ног желудочными средствами массового поражения.

Веселье в его конторе наматывалось на руку, как сахарная вата. Но вот уже исчезли Большие начальники, Начальники средние, поправляя галстуки, вышли из темных кабинетов, а за ними, чуть погодя, выскользнули Неглавные сотрудницы.

Было еще не поздно, и Липунов позвонил в прокатную контору. Шубу, дурацкий красный колпак и палку с мешком можно было сдать обратно прямо сегодня — но теперь самому.

Он украл с праздничного стола бутылку коньяку и спрятал ее в большой полосатый носок для подарков. После недолгих размышлений, решив не переодеваться, Липунов засунул свое пальто в мешок, двинулся в центр города и принялся плутать среди кривых переулков. На город навалился антициклон, холод разлился по улицам, будто жидкий гелий, поведение которого Липунов изучал последние двадцать лет.

Город между тем заполонили банды ряженых. Липунову часто попадались такие же, как он сам, подвыпившие Деды Морозы. Все они не очень твердо стояли на ногах и постоянно подмигивали своему собрату.

Для Липунова, впрочем, персонаж, которого он исправно много лет исполнял на профсоюзных, или, как их теперь называли, «корпоративных», праздниках, этот его отмороженный двойник в красной мантии был непонятен. Он был похож на снежного царя, что привык замораживать жилы и кровь мертвецов леденить.

Оттого он ненавидел свою общественную обязанность. Но показывать отмороженное лицо со старческими морщинами было куда неприятнее.

Липунов знал о новогодней традиции все. Поэтому он утешался тем, что вместо русского Деда Мороза его могли нарядить в модного канадского лесоруба по имени Санта-Клаус. Между ними такая же разница, как между бойцом в шинели и американским солдатом в курточке. Так и сейчас — он избежал куцей куртки, но колпак был явно от комплекта Санта-Клауса.

Липунову было понятно, что его персонаж помирает каждый Новый год, поскольку на смену ему спешит какой-то карапузик в шапочке. А этот карапузик, в свою очередь… Так, в глазах Липунова, его двойник превращался в готового к употреблению покойника. Будущий покойник со счетным временем жизни.

Однажды ему приснился исторический сон, как к нему, будто к царю Николаю — Санта-Николаю-Клаусу, к старику с белой бородой, — ползет по снегу карапуз Юровский. И, ожидая скорой смерти царя, ожидает вокруг обыватель царских нечаянных подарков: скипетра, забытого под елкой, и меховой короны — то есть императорских драгоценностей, конфискованных перед расстрелом. Траченной молью профсоюзной шапки Мономаха.

Он вспоминал этот сон с тоской лектора, которому снится страшный сон про ошибку в первой же фразе…

На этих мыслях он чуть не стукнулся лбом в вывеску прокатного пункта.

Липунов перешагнул порог и, оступившись, покатился по лестнице, поднявшись на ноги только перед стеной с двумя дверями — железной и деревянной. Позвонил, немного подумав, в железную.

Никто не ответил, из микрофона на косяке не хрюкнул охранник, не раздалось ни звука из внутренностей сообщества карнавальной аренды. Липунов покосился на деревянную дверь, но все же дернул на себя металлическую — она легко растворилась.

Внутри было неожиданно холодно. Оттого, не оставляя следов снежными сапогами, Липунов пошел искать служащих людей.

За стойкой, под портретом Деда Мороза в дубовой раме, стрекотал факс. Бумага ползла по ковролину, складываясь причудливыми кольцами.

Никого, впрочем, не было и тут.

Липунов завернул за угол и постучал в белую офисную дверь. Дверь стремительно отворилась, и, придерживая ее рукой, на Липунова уставилась Снегурочка.

Та самая, что он видел в троллейбусе.

Теперь, присмотревшись, Липунов видел, что она гораздо выше его самого и имеет какой-то неописуемо похотливый вид. У флегматичного Липунова даже заныло в животе. Но он вспомнил о возрасте и своем морщинистом теле с пергаментной мертвой кожей.

Да и много видел он секретарш и никчемных офисных барышень, что воспринимали его как мебель, как истукана в приемной или — как плюшевую игрушку с приделанной капроновой бородой, мягкой, белой, пушистой.

— А, вы еще… Нехорошо опаздывать… — Снегурочка погрозила Липунову пальчиком. Потом наклонилась и погладила Липунова по щеке. Он практически не ощутил ее прикосновения — пальцы барышни были холодны как лед, почти так же, как его вымороженная давним и нынешним морозом кожа.

Снегурочка улыбнулась — и вдруг резко дернула его за бороду.

Удовлетворенная результатом, она обернулась и крикнула в темноту:

— Еще один… Наш. — И, отвечая на кем-то не заданный вопрос, утвердительно кивнула собеседнику: — Настоящий. Да, да. Я проверила, ну скорее…

Из тьмы выдвинулся Дед Мороз и потащил Липунова за собой — в темный пустой коридор, потом по лестнице вниз, кажется, в бомбоубежище. «Точно, бомбоубежище», — решил Липунов в тот момент, когда они проходили мимо гигантских герметических дверей, которые невидимый некто наглухо закрывал между ними.

Наконец перед Липуновым открылось огромное пространство, наподобие станции метрополитена, все наполненное красным и белым. Сотни Дедов Морозов безмолвно стояли здесь.

А на возвышении перед ними, в манере, хорошо известной Липунову по детскому чтению Дюма, держал речь их предводитель.

Ничего хорошего Липунову эта речь не сулила. Ясно было, что эти-то настоящие, а он, Липунов, — фальшивый. Ясно было, что материализм низложен, а все, что окружает Липунова, — воплощенный Второй закон термодинамики. Тепловая Смерть вселенной, одетая в красные шубы и куртки, вполне интернациональная. Не хватало только вооружить их косами и поглубже спрятать сотни голов в красные капюшоны.

Предводитель говорил медленно, слова его были тяжелы, как лед, и безжизненны, как слежавшийся снег.

Окончательно сразил Липунова его собственный адсорбционный насос, работавший в углу. Это был именно тот самый, проданный куда-то, как острили, «по репарациям» — чуть ли не стране, победившей в «холодной войне», — насос. Были там и другой, третий, механизмы теснились вдоль стен, уходили вдаль, и над всем этим бешено крутили стрелки огромные часы, похожие на часы Спасской башни.

Липунов осматривал помещение: это и вправду была станция метрополитена. Только без рельсов и вся покрытая сотнями труб и трубочек. Некоторые были поновее, другие — старые, ржавые, с облезшей краской. Прямо над головой Липунова была одна из этих труб, к которой какой-то умник приделал продолжение в три раза тоньше.

Под ней и стоять наблюдательному человеку было страшновато. Но вряд ли Липунова окружали люди.

Предводитель меж тем говорил о конце времен.

Он не говорил, он предрекал разрыв и трещину мира. Он говорил как вождь, и точь-в-точь как у давнего, давно истлевшего в земле вождя на кинопленке, пар не шел из его рта.

Здесь, внутри уцелевших подвалов Сухаревой башни, Деды Морозы установили гигантский охладитель. Сложная система форвакуумных насосов создавала область низких температур, в которой производилось сжиженное время.

Именно тут Липунов увидел до боли знакомый рекуператор. Но на его воображаемой схеме он состоял из кривых линий — а здесь тускло отливал металлом.

И вот холоднокровные собрались здесь, с тем чтобы ускорить действие Второго закона термодинамики и привести мир к тепловой смерти. То есть время ускорится и температура стремительно выровняется, да.

Липунов с хрустом перемалывал в уме причины и следствия, он был похож на допотопный арифмометр из тех, на которых его мать вместе с сотнями других вычислителей считала траектории баллистических ракет. Он даже чуть вспотел, чего с ним никогда не бывало.

Он переводил взгляд с серого бока рекуператора на ячеистую сферу, покрытую, как видно, микросоплами.

Итак, если Жидкое Время распылить, догадался Липунов, все процессы в окрестностях этой точки ускорятся, а равномерное разбрызгивание жидкого времени исключит Больцмановы флуктуации.

Мир охладится до тех температур, которые Международный институт холода еще тридцать лет назад рекомендовал называть низкими.

Кажется, он сказал это вслух. Потому что стоящие рядом несколько Дедов Морозов обернулись.

Липунов подождал и с тоски высунул из носка горлышко бутылки с коньяком. Два стоящих рядом Деда Мороза шикнули на него — в том смысле, что только мерзавцы и негодяи в такой момент могут пить охладитель.

Липунов спрятал флягу и кашлянул в кулак.

На него обернулись еще более подозрительно.

Но пристальнее всех на него смотрела давешняя Снегурочка. Она вдруг увидела крохотное облачко пара, вылетевшее у Липунова изо рта.

— Он теплый… — выдохнула снежный воздух Снегурочка.

— Он теплый! — ухнули два Деда Мороза рядом.

— Он теплый! Он теплый! — с ужасом забормотали остальные.

Толпа отшатнулась, но некоторые Деды Морозы сделали шаг к Липунову. У них были стертые лица цареубийц. Сейчас от него останется посох да шапка под елкой. Пустят его в распыл и расхолод, и мумия его будет жить внутри криогенной машины, вырабатывающей Жидкое Время.

Пользуясь замешательством, Липунов отступил назад и бросился в какой-то закуток. Грохнула за ним гаражная дверь, упал засов, лязгнула запорная железяка, взвизгнули под его пальцами пудовые шпингалеты. Липунов привалился к стене, переводя дух.

Дверь пару раз вздрогнула под напором толпы, но все затихло.

Надежды на благоприятный исход, впрочем, было мало. Липунов оказался заперт в тупиковом помещении, где стояло несколько метел, лопат и ведер. Тянулись повсюду трубы, уходящие в стены. Вентили, больше похожие на рулевые колеса, торчали повсюду. Стрелки манометров показывали разное, подрагивали и балансировали между красным и черным.

Помирать приходилось в привычной обстановке — среди приборов и рычагов.

Дверь тихо затрещала. Это был тонкий, едва слышный треск, который издает мартовский лед. До ледохода еще далеко, но дни снежной скорлупы сочтены, жизнь ее истончается — и вот, знамением будущей смерти, раздается над рекой этот треск.

Липунов увидел, как дверь покрылась инеем, как появляются на ней пока еле видимые изломы. Ему не нужно было объяснять хрупкость металла при известных условиях. Физика низких температур была ему давно известна.

Сейчас они навалятся, и последняя преграда рассыплется в стеклянные осколки.

Липунов оглянулся. Будем помирать с музыкой, решил он.

Доктор-курьер, ученый-неудачник, Дед Мороз на общественных началах пробежался вдоль стен, изучая датчики — один был для него сейчас главный. Водомер на трубе с кипятком, той трубе, что угрожающе нависала над ним только что.

Липунов еще раз подивился общности механизмов, придуманных человеком: что жидкая вода, что Жидкое Время — все едино. Трогая руками трубы, он не упустил возможность упрекнуть самого себя — тринадцать лет он не верил, тринадцать лет он острил и издевался над адептами теории Жидкого Времени, и вот рискует утонуть в разливе практики.

Не будь его кожа такой пергаментной, он ущипнул бы себя, да что там — пыльные барашки вентилей под пальцами прекрасно доказывали, что он не спит.

Он нашел нужный вентиль и, подобрав с пола лом, всунул его в ржавое колесо. Лом, оружие хладобойца из дворницкой, выгнулся, но уперся в стену под нужным углом.

Вентиль поддавался с трудом. Затем со скрипом провернулся быстрее, из винта выдуло тонкую струйку пара.

Теперь надо было ждать, где не выдержат ржавые трубы — рядом с Липуновым или за дверью.

Зальет ли его кипятком, или достаточная его порция нарушит работу рекуператора.

При желании можно было прикинуть динамику жидкости в ржавой трубе, но все случилось быстрее: Липунов услышал хлопок, а за ним не крик, а странный вой, будто открыли вьюшку на печной трубе и страх вместе с ужасом улетучиваются через дымоход.

— Пиздец, — сказал Липунов. — Пиздец, — повторил он, катая на языке это слово.

Он снова всунул лом в вентиль и завернул колесо в прежнее положение.

Перед тем как отпереть дверь, он вздохнул — надо было бы перекреститься, но он все еще оставался атеистом.

Открывшаяся картина удивила его. В длинном коридоре было абсолютно сухо. Только кое-где валялись обрывки красной материи. Разорванная труба висела над головой, раскрыв лепестки тюльпаном.

Вздувшиеся, треснувшие корпуса насосов стояли криво.

Но рекуператора не было — он просто растворился.

Липунов недоуменно огляделся и, споткнувшись, засеменил к выходу.

Чуть дальше было холоднее, но ни одного новогоднего упыря все равно не нашлось — лишь рваные синие и красные шубы лежали повсюду.

Липунов, не выбирая дороги, поднялся по лестнице, прошел по коридорам, снова поднялся, спустился и вдруг, открыв дверь, выскочил в уличный переход. Рядом шумел народ, хлопали двери метро, визжала бездомная собака, с которой играл нищий.

Он начал медленно подниматься на волю. «Почему он исчез, интересно, почему? Это не физично, это могло быть, только если предел…» — но тут он оборвал себя. Это можно было додумать и дома. Это можно было додумывать еще несколько тягучих и пустых, отпущенных ему кем-то лет. Это бонус, приз, подарок — чистая физика низких температур.

Но тут он остановился.

Прямо перед ним, на площади, стояли Дед Мороз со Снегурочкой. На мгновение Липунов замер: Дед Мороз держал в руках косу. Это была Смерть, а не Дед Мороз. Но тут ветер вдруг утих, и Липунову стало понятно, что это всего лишь серебристая кисея на самодельном посохе — вот она опала, и мир вернул прежний смысл.

Липунова окружал ночной слякотный город. Автомобиль обдал его веером темных брызг, толкнула женщина с ворохом праздничных коробок. Что-то беззвучно крикнул продавец жареных кур, широко открывая гнилой рот. Ветер дышал сыростью и бензином. Погода менялась.

Потеплело.

Александр Сивинских Смертельная ранабойца Сысоева

Боец Красной Гвардии Самсон Сысоев был ранен. Он был ранен смертельно, ранен точно в сердце. Он был поражен наповал. С каждым выдохом жизнь улетучивалась из его богатырского рабоче-крестьянского тела, и удержать остатки витальной энергии не было ни малейшей надежды. Впрочем, представление о витальной энергии Самсон Сысоев имел совсем не то, что мы с вами, а вероятнее всего, не имел такового представления вовсе. Зато одно он знал определенно — помирает. А скоро и совсем отдаст концы.

— Пробоина ниже ватерлинии, — заметил по этому поводу красный матрос Матвей Лубянко. — Идешь ко дну, как «Ослябя» под Цусимой.

Человека, нанесшего без нагана или шашки неизлечимую рану, звали мадемуазель Марго. Именно так, «мадемуазель» — и никаких гвоздей! Она состояла при командире особого Отряда имени взятия Бастилии и являлась то ли телефонисткой, то ли телеграфисткой, а в общем-то, проверенной соратницей самого товарища Яциса. У нее были шальные глаза, яркие губы, короткая стрижка, картавый нерусский выговор и полный бабий боекомплект. Буржуазная субтильность, свойственная, как правило, телеграфисткам и мадемуазелям, у Марго отсутствовала совершенно. Она курила тонкие черные сигареты и носила белогвардейский френч с полковничьими погонами. Синие галифе заправляла в юфтевые сапожки, а талию перетягивала ремнем так, что казалось — того и гляди, перережет себя напополам.

Когда товарищ Яцис и Марго устраивали в барских спальнях шумные ратные сражения, эскадронные кони, стоящие в бальной зале, испуганно фыркали и прядали ушами, бойцы завистливо крякали, а Самсон Сысоев, схватив уздечку, убегал в лес и искал сухой дуб с крепкими ветвями. Дубы все попадались живые, а на осину он не хотел. К тому же, понимал Сысоев, уздечка веса его семипудового тела не выдержит. Он валился ничком на землю, колотил по ней тяжелыми кулаками и клялся, что застрелит товарища Яциса, застрелит сучку Марго — и, понятно, застрелится потом сам.

Со стрельбой спешить, однако, не следовало. Особый Отряд имени взятия Бастилии скрытно занимал усадьбу Осиное Городище не просто так. Красногвардейцы ждали прибытия в свою вотчину помещика Терпильева, содомита, богатея и чернокнижника. Пристрастие Терпильева к колдовству и порочной любви было для молодой республики категорически безынтересно. Зато отнятые у трудового народа сокровища следовало непременно вернуть законным хозяевам. По проверенным сведениям, Терпильевская казна была схоронена где-то в усадьбе; к сожалению, обнаружить ее покамест не удалось. Тот же надежный источник извещал, что кровосос намеревался в ближайшее время явиться за сокровищами. Дабы потом укатить с ними в город, где сто тридцать один год назад революционные французы вершили деяние, принесшее особому отряду товарища Яциса звонкое имя.

— А вот рынду ему в корму! — образно выразился по этому поводу красный матрос Матвей Лубянко. — Будет буржую вместо Парижа прогулка до ближайшего овражка.

Когда Яцис в очередной раз увлек мадемуазель Марго отбить телеграмму товарищу Троцкому, Самсон Сысоев не выдержал. Забрал свой карабин и, не надевая казацкой шапки с алой лентой, помчался огромными прыжками куда глаза глядят.

В какую сторону глядели застилаемые слезами обиды и ненависти глаза, сами черти не разобрали бы.

Опомнился Самсон по пояс в воде. Ноги помаленьку засасывало, лицо и руки облепляли тысячи комаров, в левый бок тыкался борт лодочки. Лодочка была смешная, не для рыбалки или перевозки груза, а для катания праздных институток — словом, барская игрушка.

«Утоплюсь», — решил он.

Сказать начистоту, Самсон вовсе не был уверен, что парковый пруд, к которому его занесло, имел достаточную глубину для утопления — больно уж мал; ан попытаться стоило. Самсон без труда выворотил столбик, к которому тянулась цепь от лодочки, бросил его на дно суденышка, забрался сам и начал грести. Прикладом.

Лодочка вихляла и рыскала, но Самсонова настойчивость принесла-таки плоды. Минут через десять он доплыл до середины пруда. Сквозь прозрачную воду виднелось илистое дно — всего в какой-нибудь паре аршин. Между красноватых водорослей лениво плавали пузатые золотобокие карпы. Самсону очень живо представилось, как он лежит, наполовину погрузившись в ил, пшеничные кудри медленно колышутся, а помещичьи рыбины жадно обсасывают толстыми губами мясо с его белых боков. Стало тошно, как никогда в жизни. Он шумно стравил за борт недавно съеденную гороховую кашу и погреб обратно.

Сазаны, толкаясь, ринулись подбирать дармовой корм.

Начинались сумерки. Самсон Сысоев сидел, прислонившись спиной к стволу дуба, и размышлял. Мысли в голове бродили откровенно контрреволюционные, о таких и близкому другу поостережешься сознаваться. Например: «А может, ну ее к лешему, пролетарскую республику, раз и в ней нету нашему брату полного счастья! Найти бы барские сокровища, украсть их вместе со сладкой заразой Маргошкой да мотнуть в Париж!» Истомившееся страстью сердце, являясь органом мелкобуржуазным, не способствует укреплению классового самосознания.

Вдруг послышался хруст веточки. Кто-то тихонько двигался по парку — а вернее сказать, крался. Самсон осторожно высунул из-за дуба сперва голову, затем и ствол карабина. Крадущийся человек имел одежду гражданскую, рост средний, фигуру худощавую, а лицо — явственно белогвардейское. Впрочем, на противное рыло Терпильева, известное Самсону по давно сожженным портретам из залов Осиного Городища, лицо это вовсе не походило.

«Может, сын?» — подумал Сысоев, подождал, пока белогвардеец приблизится, и заступил ему дорогу. Тот испуганно пискнул и замер в нелепой позе. Самсон без промедления долбанул карабином под ребра, добавил по загривку. Хорошо добавил. Худощавый, охнув, повалился. Самсон живо его обшарил, нашел маленький револьвер (заряженный, но два патрона уже сожжены) и потертое кожаное портмоне (пустое, как нора церковной мыши). На серебристом замочке портмоне имелась гравировка. Самсон кое-как читать умел и разобрал фамилию. Рукавицын.

— Вставай, поручик, — скомандовал Сысоев, пряча трофеи в карман.

— Я не поручик, — пробормотал Рукавицын дрожащим голосом, в котором явно присутствовали женские нотки. — И вообще не офицер.

— Это ты скоро ангелам расскажешь, — пошутил Самсон. — Вставай и марш к дереву.

— Как… То есть, зачем к дереву?

Вместо ответа Самсон передернул затвор карабина.

— Вы хотите меня убить? Но почему, солдатик?

— Потому что… — Самсон внезапно задумался. И впрямь, с какого рожна он решил шлепнуть этого человека? Ответ не находился, однако досказать фразу следовало, и он сообщил: — Потому что ты контра белопузая.

— Вы ошибаетесь, солдатик, — тихо сказал Рукавицын. — Я не белогвардеец, я художник.

— Художник? — заинтересовался Самсон. — И чего ты рисуешь? Небось голых баб?

— Нет, я портретист. Но случалось писать и обнаженную натуру. — Рукавицын робко улыбнулся.

— А здешнего фон-барона, случаем, не ты малевал?

— Да-да, среди прочих и я. Константин Константинович был моим… да и не только моим… словом, он был меценатом. Если, конечно, вам что-то говорит это слово, солдатик.

— Не дурнее некоторых, — сказал Самсон и перевел мудреное слово на привычный язык: — Мужеложец, чего ж тут не понять. А ты, видно, его краля.

— Вы… вы… Вы мужлан и грубиян! — воскликнул обиженно Рукавицын. — То, что у вас в руках ружье, еще не дает вам права…

— Дает, — коротко прервал его Самсон. — Начинай молиться, художник.

— Неужели вы сможете вот так запросто убить человека?

— Не сомневайся.

— Ах, мерд! — непонятно выругался (то, что выругался, было понятно) Рукавицын и быстро, горячо заговорил: — Подождите, солдатик! Застрелив меня, вы совершенно ничего не выиграете! Оставив же в живых, сможете приобрести многое! Очень многое!

— Имеешь в виду сокровища Терпильева? — заинтересовался понятливый Самсон. — Так ты, значит, за ними сюда пожаловал.

— Н-ну, в общем, да.

— А где сам иметьценат?

— Н-ну, в общем… он погиб, — промямлил Рукавицын, отводя глаза. — Буквально вчера, в каких-нибудь десяти верстах от своего родового гнезда. Несчастный случай. Бедный, бедный Константин Константинович…

Самсон вспомнил два патрона с пробитыми капсюлями в барабане маленького револьвера — и понимающе ухмыльнулся.

— Он, значит, отдал боженьке душу, а ты — за его побрякушками бегом. Проворный вы народ, художники, нечего сказать.

Рукавицын молча пожал плечиками. Самсон смотрел на него прищурившись и размышлял вслух:

— Этакую прорву сокровищ, какая должна у Терпильева иметься, за пазухой не увезешь. И обоз, обратно рассуждая, от любопытных глаз запросто не спрячешь. Ну, тебе-то, заморышу, и горстки червонцев хватит. А хозяйчику твоему, конечно, все забрать хотелось. Как собирались богатство-то вывозить? Отвечай, контр-р-ра, а то мигом в распыл пущу!

Художник затрясся. Самсон, понимая, что Рукавицына надо дожимать, вскинул карабин.

— Тайный ход! — выпалил художник. — Из хранилища ведет тайный ход прямиком в парижский дом Константина Константиновича!

— Рехнулся от страха, — пожалел художника Самсон Сысоев. — Придется вести к Яцису. Тот до революции братом милосердия в желтом доме был, с дурачками обращаться умеет.

— Нет, нет, солдатик, вы ошибаетесь, — заспешил Рукавицын. — Я здоров, совершенно здоров! А ход существует в действительности. Константин Константинович долгое время изучал халдейскую магию и достиг потрясающих, просто потрясающих успехов! Незадолго до того, как сюда нагрянули буденновцы, ему привезли из Месопотамии надгробную плиту апокрифической Владычицы Ос. Умея правильно использовать этот артефакт, можно попасть в любую часть света! К сожалению, только в одну сторону. Константин Константинович установил канал к своей французской резиденции. По нему и скрылся с небольшой частью сбережений, когда конные орды…

— Ладно! — нетерпеливо прикрикнул Самсон. — После доскажешь. Где вход к золотишку?

— В садовом павильоне, — сказал Рукавицын. — Там одна колонна вращается вокруг скрытой оси. Следует лишь…

Они стояли перед большой овальной каменной плитой, сплошь покрытой значками и рисунками. Посредине плиты была очень крупно изображена наполовину женщина, наполовину оса. Лицо у нее оказалось — точь-в-точь как у телеграфистки Марго. Вокруг кишмя кишели махонькие голенькие человечки. Когда Самсон присмотрелся к человечкам и понял, чем они занимаются, его вывернуло снова. Прямо на плиту.

Рукавицын радостно воскликнул и взглянул на Самсона с уважением:

— Откуда вы знали, солдатик, что Владычицу Ос следует покормить, прежде чем она откроет портал?

Ответить Сысоев не успел.

— Тэк-с, тэк-с, тэк-с! — раздался из-за спины отрывистый голос товарища Яциса. — Что же это вы, мсье Рукавицын, меня подводите? Я ведь могу и обидеться. Мы же договаривались, что никаких посторонних… А ты, Сысоев, — Яцис навел на обернувшегося Самсона ствол маузера, — брось карабин! Живо! Вот, моло…

Договорить он не успел. Самсон нарочно шумно, с матом и широким размахом, швырнул оружие в сторону. А когда командир скосил глаза, выхватил из кармана крошечный револьвер художника и спустил загодя взведенный курок. Левый глаз товарища Яциса тотчас лопнул; глазница наполнилась черным, смолистым. Командир Особого отряда постоял секунду, точно пытаясь сообразить, откуда в его голове могла взяться смола, потом крутанулся винтом и упал навзничь.

Рукавицын сперва завизжал, ровно подраненный заяц, потом вдруг бросился к подергивающемуся телу Яциса. С неожиданной силой отпихнул его в сторону, зачерпнул ладонью из темной лужицы, натекшей под простреленным глазом, и понес жуткую добычу к халдейской плите. Путь его отмечал след из багровых капель. Бормоча: «Не только накормить, но и напоить, напоить…», художник начал намазывать кровью лицо Владычицы Ос. Затем обернулся к Самсону и заорал срывающимся голосом:

— Чего вы ждете, солдатик?! Хватайте, хватайте драгоценности! Обязательно вон те две шкатулки из слоновой кости, там бриллианты. И еще вон тот большой тубус, в нем подлинник кисти Рембрандта! Шевелитесь, солдатик! Сейчас я произнесу шибболет — и портал откроется.

— Чего-чего ты произнесешь?!

— Ну, пароль, — раздраженно отмахнулся Рукавицын.

— Какой пароль? — спросил Самсон, поднимая ствол револьвера на уровень лба художника.

— Точка зрения, — ответил Рукавицын, по-детски улыбнувшись. — Константин Константинович был остроумнейшим человеком, упокой, господи, его душу. Шибболет — ТОЧКА ЗРЕНИЯ.

Самсон краем глаза заметил, как после этих слов начала наливаться теплым медовым свечением и превращаться в толстую не то трубу, не то воронку надгробная плита Владычицы Ос — и нажал на спуск.

Марго он отыскал в кабинете покойного Терпильева, возле пылающего камина. Телеграфистка держала в одной руке чудом уцелевший помещичий бокал, полный самогона, в другой — погасшую сигарету и нетрезвым голосом распевала «Марсельезу» на буржуйском языке.

Самсон подошел к ней и спросил прямо, не виляя:

— Хочешь со мной в Париж? — и добавил нежно: — Сучка.

— Г’азумеется, мой богаты’гь, — не задумываясь, ответила та. — С тобой — хоть к че’гту в пасть!

— Тогда пошли! — сказал Самсон и крепко взял ее за руку.

Когда, брошенная на полосатую тигриную шкуру, осыпанная дождем из сотен бриллиантов, вдохнувшая ароматы, что струились из окна, выходящего на Булонский лес, Марго расстегнула перед Самсоном Сысоевым поясок (перетянувший ее талию так, что казалось: вот она, Владычица Ос — не апокрифическая, взаправдашняя), — смертельная рана в сердце бывшего красногвардейца рассосалась навсегда.

— Пластырь наложен, течь ликвидирована, — мог бы высказаться по этому поводу красный матрос Матвей Лубянко. И напутственно прибавить: — Большому кораблю — большое плавание.

Однако ему было не до того. Матвей Лубянко сидел за барским столом, заваленный по уши внезапно обнаруженными под садовой беседкой ценностями помещика Терпильева, содомита, богатея и чернокнижника, и составлял реестр находок. Работал он скрупулезно и усердно, ведь записи предстояло передать самому товарищу Троцкому!

Задача была адова. На бессонную неделю минимум.

Бикфордов узел

1

Птер к месту сбора прибыл последним. Так уж у него было заведено; а может, попросту отставал его биологический хронометр. Сложив крылья, Птер рыбкой нырнул в окно и проехался на полированном животе по полу, медленно вращаясь по часовой стрелке. Уткнулся головой в стену, вскочил и чинно со всеми раскланялся. Треща карбоновыми перьями, начал устраиваться в кресле. Крылья, даже сложенные, здорово ему мешали. Крючки на кончиках цеплялись за мохнатую обивку (кресло возмущенно попискивало), хвост топорщился и пружинил… словом, идея усесться оказалась не самой удачной. Коллектив терпеливо ждал. В конце концов, Птер сообразил, что выглядит глупо, выбрался из кресла и прислонился к стене.

— Есть мнение, что я уже здесь, — сообщил он.

— Мы заметили, — сказал Кабальеро, подкручивая кончики усов. — Заметили.

Пони и Чертов Стальной Кузнечик будто того и ждали, сейчас же приветственно замахали Птеру конечностями. Тот в ответ пощелкал клювом, после чего прикрыл крылом глаза. Это означало, что он ослеплен красотой Пони и умом Кузнечика. Чертова и Стального.

— Друзья! — торжественно возгласил Кабальеро, дождавшись окончания ритуальной пантомимы. — Я собрал вас для того, чтобы объявить: мы идем искать человека. Человека.

На минуту воцарилась благоговейная тишина. Лишь тихонько гудели гироскопы в утробе умнейшего по эту сторону Рипейских гор металлического насекомого да покряхтывало кресло, расправляя помятые Птером шерстинки.

Кабальеро, воинственно топорща усы, ждал реакции.

— Смелое заявление. Думаешь, нам это по силам? — скептически спросил Чертов Стальной Кузнечик.

— Пусть лошадь думает, у нее голова большая, — очень ловко парировал Кабальеро и повторил в своей обычной манере: — Большая.

Взоры немедленно обратились на Пони. Та кокетливо тряхнула каурой челкой и притопнула копытцем.

— Я не впо’уне у’ошадь, миленький. Скорей у’ошадка.

Заявление всеобщей любимицы возражений не вызвало. Даже напротив. Птер переступил с лапы на лапу и изрек:

— Более того, есть мнение, что голова Пони даже несколько меньше твоей собственной, Кабальеро. Саранчук, дружочек, рассуди нас.

Чертов Стальной Кузнечик, коротко прострекотав, выдвинул узкофокусный оптический рецептор на две трети длины. Сначала в сторону Пони, затем — в направлении Кабальеро.

— Именно так, — важно сообщил он. — Округляя до ближайшего целого — на шестнадцать процентов.

— Не сомневался, — с ироничной усмешкой сказал Кабальеро, — я и не сомневался. Это было иносказание. А может быть, даже силлогизм. Силлогизм. Но сейчас речь не о том. Речь сейчас о том, что я намерен отправиться в поход. Как уже говорилось, искать человека. Уверен, никто из вас не бросит меня в этой ситуации, друзья.

— Есть мнение, что ты уверен правильно, — сказал Птер. — Во всяком случае, я не брошу.

— И я, — сказала Пони.

— Ни при каких обстоятельствах. — Чертов Стальной Кузнечик переплел усики в тугой хлыст, что служило подтверждением высочайшей серьезности его слов. — Но позволь вопрос. С чего ты взял, что мы сумеем его найти? Вернее — найдя, сумеем опознать? Не то чтобы я сомневался в естественности и коммуникабельности нашей лошадки, собственном уме, твоей неутомимости или зоркости Птера… Но для решения столь сложной задачи могут понадобиться совершенно иные качества.

— И навыки, — добавил Птер.

Кабальеро снова покрутил ус, упер руку в бок, отставил в сторону ножку и заявил:

— Этими качествами и навыками всецело обладает ваш покорный слуга. Я его узнаю. Я почую его. Вот вам крест! Крест.

Пони внимательно посмотрела на руку Кабальеро, потом на другую — упертую в бок — и уточнила:

— Опять сиу’огизм?

— Скорей метафора, — без особой уверенности ответил Кабальеро. — Впрочем, неважно. Неважно. Потому что выступаем мы немедленно. И вот еще что: поход будет проходить под девизом «Цивилизованная охота гвардейцев-раскольников».

Он звонко прищелкнул пальцами. Стены места сбора гвардейцев-раскольников тут же исчезли, истаяли, как сухой лед на солнце. То же произошло и с окнами, только чуть позже. Несколько мгновений после испарения стен прозрачные параллелограммы еще висели в воздухе, опираясь лишь на воображение Кабальеро. Но скоро пропали и они. Крыша, привязанная к серебристому эллипсоиду аэростата, рванулась вверх.

— Есть мнение, что сей замысловатый тандем достигнет стратосферы, — сказал Птер, следя за крышей и аэростатом круглым глазом.

Желающих возразить ему не нашлось. Все-таки Птер был очень крупным специалистом в вопросах машущего и планирующего полетов. Не говоря уже о пикировании.

Эрудированный Чертов Стальной Кузнечик включил фонарь, без которого, как известно из античной истории, человека нипочем не отыскать, и компания тронулась в путь.

— …А разве крыша сейчас пикирует? — минуту спустя сварливо спросило мохнатое, будто медведь, кресло, в котором так и не сумел устроиться Птер.

Ответа оно не дождалось. Друзья были уже далеко. Пробурчав «шовинисты вы, а не гвардейцы-раскольники», кресло зарысило в сторону ближайшего грибного леса — пастись на рыжиках и рядовках да бегать взапуски с венскими стульями.

2

Первое препятствие цивилизованные охотники встретили буквально сразу. Или чуть позже. Дорогу им преградило существо гигантского роста и не меньшей ширины. Так мог бы выглядеть муравейник, чьи обитатели поставили перед собой задачу соорудить максимально антропоморфное жилище и заметно в том преуспели. Оплывшие верхние конечности, конусовидное тулово, голова как сенной сноп. На красновато-коричневой поверхности «муравейника» наблюдалось некое движение. Зоркий Птер, всмотревшись в грузную фигуру, нерешительно предположил, что существо не есть субъект. Скорей, это объект, колония простейших, наподобие полипов. Саранчук, который любил точность во всем, воспользовался усиленным светом фонаря и объективом с сорокакратным зумом, чтобы выяснить правду. Завершив изучение «муравейника», он объявил, что да, это колония, однако колонисты отнюдь не простейшие, скорее наоборот. Растолковать свои слова он не успел, потому что в головной части объекта образовался темный провал, откуда громом зазвучало:

— Ну, что замерли, быстроживущие? Демона Уотермена никогда не встречали? Айда ближе. Будем знакомиться.

Не без робости гвардейцы-раскольники подступили к Демону Уотермена: уж больно был велик! Вблизи выяснилось, что он целиком состоял из мириадов крошечных эльфов с крылышками. Малютки — каждый размером с майского жука — прижимались друг к дружке плотно-преплотно, точно икринки в груде анчуевского кучугура. Однако торчащие наружу ручки, ножки, головки и крылышки активно шевелились, личики гримасничали, а ротики что-то бормотали. Вследствие этого вокруг Демона Уотермена стоял непрекращающийся шелест. Иным человечкам удавалось выбраться из кучи-малы наружу, и они взлетали вверх, для того чтобы с победным писком усесться на макушку существа-обиталища. С самого низу колонии вырывались редко, слишком велико было давление.

— Действующая модель административной пирамиды, — вполголоса прокомментировал Чертов Стальной Кузнечик.

— Упрощенная, — добродушно поправил его Демон Уотермена, показав, что обладает отличным слухом. Впрочем, как любая дееспособная администрация.

— Есть мнение, что эти твари однополые, — пробормотал себе под клюв Птер, — экой содом.

— О да, — согласился Демон, услышав и его замечание, к счастью, не полностью. — Все без исключения. Идеальные управленцы.

— Хорошо, что они одеты, — громко объявила непосредственная до наивности Пони. — Иначе все это их пу’отное э-эээ… единство выглядеу’о бы чересчур э-эээ… распущенным. Простите за непреднамеренный ка’уамбур.

Каламбур был единодушно прощен. Трудно было не извинить любую вольность такому очаровательному созданию.

— Но почему одежды ваших идеальных управленцев столь однообразны? — спросил Чертов Стальной Кузнечик, в котором никогда не засыпал естествоиспытатель. — Или это поверхностный окрас?

— Нет-нет, именно одежда, — прогудел Демон Уотермена. — Корпоративный стиль. Крайне удобно. Это дисциплинирует и настраивает на рабочий лад. Между прочим, над выбором костюма работал отличный дизайнер. И он меня не разочаровал. Полюбуйтесь на результат! — С «уха» Демона спорхнул один из малюток, приблизился к путешественникам, «шагая» по воздуху, точно по подиуму. — Шоколадного цвета однобортный пиджак в мелкую вертикальную полоску, такие же брюки, кремовая рубашка, бордовый галстук, ремень и туфли. Крылышки у большинства — в тон костюму, коричневые от рождения. Разве это не прекрасно? Разве не гармонично? «Блондины» тоже изредка встречаются, но прорваться наружу, а тем более наверх для них практически нереально. Кстати, не при даме будь сказано, наличие одежды вовсе не мешает идеальным управленцам… гм… Да-с… — Демон прервался, очевидно, не желая разглашать корпоративные секреты. — А что, простите, привело вас в эти края, дорогие путешественники?

— С вашего позволения, цивилизованные гвардейцы-раскольники, — вежливо представил свою команду Кабальеро. До сих пор он помалкивал, зная, что во время болтовни внимание рассеивается, чем часто пользуются хищники с хорошо подвешенным языком. Теперь же предводитель гвардейцев-раскольников решил, что встреченная колония идеальных управленцев неопасна, и поэтому вступил в переговоры: — Мы ищем человека. Человека.

— О, тогда вы не по адресу, — заметно огорчился Демон Уотермена. — Ничего человеческого во мне не было, нет и никогда не будет. В составляющих меня единицах тем более.

— Тогда не позволите ли нам пройти далее? — приподнял бровь Кабальеро.

— Вообще-то следовало бы попытаться подмять вас под свою власть… — раздумчиво проговорил Демон Уотермена. — Но инстинкт самосохранения, свойственный всякой управленческой структуре, подсказывает мне, что делать этого не следует. Поэтому — прошу!

Демон шевельнулся, по нему прокатилась волна дрожи. Идеальные управленцы слаженно засучили конечностями и пронзительно запищали. Через мгновение в нижней части «муравейника» образовалась арка, достаточно просторная, чтобы в нее мог войти даже Чертов Стальной Кузнечик.

Цивилизованные охотники, старательно сохраняя независимый вид, прошествовали под сводами, трепещущими тысячей слюдяных крылышек и пиджачных фалд шоколадного цвета в мелкую вертикальную полоску.

3

Миновав диковатую рощу ветвистой пшеницы, пройдя километра два между карточными домишками Беспечного Народца и жуткими конструкциями Кинематических Автоматоидов, отдаленных родственников Саранчука, перепрыгнув «на счастье» невысокий бордюрный камень с апокрифическими надписями о пользе утренней зарядки и чистки зубов, компания уперлась в здоровенную лужу. Лужа, заключенная в берега, густо заросшие кремнийорганической ежевикой, имела приятный желтоватый цвет и ярко выраженный аромат.

— Есть мнение, что пахнет липовым медом, — сказал Птер. Выражение его клюва было к тому времени довольно грустным: от полета он воздержался, чтобы не выглядеть существом высшего порядка, а шагать на коротких лапках было для него в некоторой степени обременительно.

— Предлагаю сделать привал, — сказал Кабальеро. Он, как настоящий командир, умел своевременно обнаруживать чаяния своего воинства. И знал, как их удовлетворить в наилучшем виде. — Привал.

— Ура! — с детским восторгом воскликнула Пони и, заплясав от радости, случайно впрыгнула в удивительную лужу.

— Похоже, наша лошадка вляпалась, — рассудительно сказал Чертов Стальной Кузнечик.

— Во что? — с интересом спросила Пони и переступила с ноги на ногу. При этом выяснилось, что содержимое лужи — на редкость вязкое.

— В историю, — хохотнул Кабальеро.

— Есть мнение, что все-таки в мед, — чирикнул Птер, который уже успел попробовать вещество лужи на язык.

— Это была метафора, — с укоризной сказал Кабальеро. — Метафора, существо!

Птер начал было вздымать крыло, чтобы закрыть голову в жесте смущения и раскаяния, но прервался на половине движения. Потому что в это время поверхность лужи справа от Пони вспучилась глянцевым бугром. Достигнув размера среднего арбуза, пузырь с глухим звуком лопнул. Нежный запах цветущей липы стал сильнее. На месте недавнего желвака объявился предмет, похожий на шапку-ушанку. Предмет был нежно-горчичного цвета, с ярко выраженными «шапочными» признаками — вплоть до завязок на макушке. Несмотря на явление из медовой пучины, ровненькие шерстинки ничуть не слиплись.

— Разрешите представиться, Треух Восьмой! — Голос «ушанки» был глух (что неудивительно, ведь исходил он из глубин лужи: каждое слово следовало за появлением и взрывом газового пузырька) и не слишком внятен. Особенно мешал пониманию хлопающе-хлюпающий аккомпанемент. — Позволю себе прервать ваш спор. Исключительно на правах единственного владельца этого золотого озера, именуемого Дорадо. Вы не ошиблись, в нем действительно находится чистейший липовый мед. На дне бьет полная дюжина медоносных ключей. И лишь один из них — самый бедный — гречишный.

Тотчас слева от Пони вспух новый волдырь, увеличился до размеров арбуза, лопнул. Выбравшееся из него существо являлось близкой копией Треуха Восьмого. Разве что обладало некоторым количеством более темных подпалин и завязкой в виде двойного бантика.

— Дьявольщина! — патетично воскликнуло оно. — С каких это пор вы, любезнейший, стали единственным владельцем Дорадо?

— С тех самых, — парировал Треух Восьмой, — с которых вы, душечка, поменяли пол и сделались моей супругой. Дама, тем более — замужняя дама, не может владеть озером, это же очевидно!

— Невообразимо, — пожаловалась дама с подпалинами Пони. — Вы видели? Нет, вы слышали? Каков фрукт! Это же безусловная дискриминация по сексуальному признаку. Где, черт возьми, независимые журналисты и правозащитники? Где Комитет воинствующих феминисток? Где, наконец, Гарант справедливости и законности?

Птер торопливо отступил за спину Кабальеро и прикрылся-таки крылом. Со следующей недели, которая наступала ровнехонько через восемь часов (с поправкой на неточность биохронометра Птера), именно ему предстояло быть здешним Гарантом.

Пони потерянно улыбнулась и, осторожно ступая, начала выбираться из медовой лужи. То есть из золотого озера Дорадо.

— Есть мнение, что назревает семейная сцена, — вполголоса проговорил Птер из-под крыла. — Предлагаю тихонько оставить этих милых… эээ…

— Шапочников, — подсказал Чертов Стальной Кузнечик. — Между прочим, крайне редкий вид живых существ. Крайне редкий и малоизученный.

— Такой же редкий, как чеу’овек? — спросила Пони.

— Пожалуй, да. Представляете, каждый из них является не одним организмом, а симбиозом мыслящего ядра и колонии простейших водорослей, наподобие болотной ряски. Водоросли перерабатывают мед и солнечный свет в аминокислоты. Гифы, погруженные в мозг, снабжают его пищей, кислородом, информацией, помогают передвигаться, а тот в свою очередь…

— Словом, каждый из них — апофеоз победы разума над сарсапариллой, — прервал набирающего обороты Саранчука Кабальеро. И тут же пояснил для начавшей озадаченно хлопать глазами Пони: — Это была аллегория. Аллегория. Я согласен с Птером, нужно драпать.

— Но как мы минуем у’ужу? Я не хочу поу’зти по кустам. Они колючие!

— Ерунда вопрос. Задача решаема, — сказал Кабальеро, поднес ко рту боцманскую дудку, с которой никогда не расставался, обратил лицо к небу и трижды просвистел.

В небе возникло блестящее пятнышко.

— Мнение переменилось. Стратосферы сей тандем не достигнет, — сообщил Птер, наблюдая за тем, как привязанная к аэростату крыша спускается на землю. Потом расправил крылья, в которых немедленно запел ветерок, и сказал: — Если никто не станет возражать, я полечу самостоятельно.

— Летите, голуби, летите, — ласково пропел Кабальеро.

— Должно быть, на сей раз мы имеем дело с синекдохой? — полюбопытствовал Птер.

— Не исключено, — быстро согласился Кабальеро и отвел глаза. Он плохо представлял, что такое синекдоха, а вдобавок постоянно путал ее с катахрезой. — Совсем не исключено. Прошу загружаться. — И предводитель цивилизованных гвардейцев-раскольников первый вступил на теплую податливую крышу. Согнал с ее кожи нескольких отяжелевших от обильной кормежки оводов, уселся по-турецки и занялся стандартной процедурой подкручивания усов.

Пони с размаху шлепнулась рядом, широко улыбнулась. Ноги ее по колено были вымазаны в меде, да и не только ноги. Клейкие потеки обнаружились даже на гриве и на челке. Кабальеро снял пальцем несколько сладких капелек со щеки лошадки и переправил в рот. Пони послала ему страстный воздушный поцелуй.

— Ребята… — тихо сказал Чертов Стальной Кузнечик. — Я… я не продолжу поиски с вами. Уверен, вы справитесь одни. А мне следует остаться. Изучать шапочников в месте их естественного обитания. Боюсь, другого случая просто не представится. Наука не простит мне, если я уйду.

Как бы подводя итог собственному участию в цивилизованной охоте на человека, Саранчук погасил фонарь.

Пони вздрогнула и едва не расплакалась.

— Что ж, — пожал плечами Кабальеро. — Жаль. Нам будет чудовищно не хватать твоих знаний и твоей рассудительности, но оставайся. Оставайся, друг. Когда мы найдем человека, я сейчас же телефонирую тебе по защищенному каналу. Успехов! Прощай!

Он прищелкнул пальцами, и летательный аппарат медленно вознесся вверх.

4

Решив, что верхом на ветре можно полетать и подольше, цивилизованные гвардейцы-раскольники устроились на крыше с максимально возможным удобством и стали рассматривать проплывающую внизу землю. Многое из увиденного было путешественникам непонятно, многое странно, но все — ужасно любопытно. Скажем, конструкции из растрепанных метел, жестяных банок из-под краски, осколков бутылок и обрезков проволоки, которые двигались по парящим пашням и собирали в холщовые мешочки червей. Или пара гусеничных экскаваторов, вычерпывающих решетчатыми ковшами шампанское из мраморного бассейна. Тритоны и саламандры, водящие хоровод вокруг раскачивающейся чешуйчатой башни. Дымные псы, идущие по следу туманного оленя. Роботизированная линия по производству крабовых палочек из генетически модифицированного гороха и просроченных консервов «снатка». Чан с кипящим гудроном, из которого торчит перископ субмарины…

Пони безостановочно справлялась, не люди ли это, но Кабальеро отрицательно мотал головой. Задумался он лишь раз, когда увидел титанических размеров клопа, безуспешно пытавшегося раздавить себя картонным сапогом. И то крайне ненадолго. Однозначный вывод помогло сделать достигшее небесных странников зловоние. Даже самый последний человек не мог пахнуть так омерзительно.

Впрочем, рассматривали чудеса и диковинки только Кабальеро да Пони. Птер азартно носился за разноцветными мини-геликоптерами и с большим аппетитом их пожирал. Наездники винтокрылых крошек отстреливались самонаводящимися личинками дюбелей, но Птер перехватывал и кушал и их тоже.

— Есть мнение, что я вообще неприхотлив в еде, — чирикнул он в ответ на озабоченный вопрос лошадки.

Примерно через полчаса платформа начала снижаться.

— Устал, родимый, — объяснил Кабальеро, делая жест в направлении воздушного шара. — Что ж, дальше двинем пешком. Пешком.

Он вновь взялся за боцманскую дудку. Аэростат, почувствовавший скорое освобождение, счастливо затрепетал ослабевшими серебристыми боками и устремился к земле. Посадка получилась мягкой: крыша опустилась на заброшенный лет сто назад травяной корт для лаун-тенниса. Точно фейерверк, взметнулся в воздух пух одуванчиков.

…Далеко цивилизованные охотники не ушли. На перепачканные медом копытца Пони начал налипать всяческий мусор. Вскоре она не могла сделать ни шагу.

— Я могу нести тебя и на руках, но лучше, наверное, искупаться, — сделал вывод Кабальеро. — Птер, дружочек, организуй-ка водоем.

Просить дважды не пришлось. Будущий Гарант справедливости и законности с орлиным клекотом ударился грудью оземь. Из образовавшейся трещины хлынул белопенный поток. В каких-нибудь десять минут жидкость заполнила близлежащую складку рельефа, образовав симпатичный прудик.

— Прошу, синьора! — сказал Кабальеро, куртуазный, как Гильом де Кабестань. А может быть, чуточку больше. — Для вас — парное молоко. Молоко.

— Это гипербоу’а?

— Даже не литота, — улыбнулся Кабальеро. — Чистая правда. Чистейшая.

— Есть мнение, что я на друзьях не экономлю, — подтвердил Птер.

Пони благодарно качнула головой и начала раздеваться. Кабальеро, поначалу бесстрастный, вдруг забеспокоился и стал следить за процессом обнажения с возрастающим изумлением. Ноздри его раздувались, усы топорщились сильнее, чем когда бы то ни было, глаза приобрели азартный блеск.

— Что с’учи’ось? — обеспокоенно спросила Пони. — У меня что-то не так?

Кабальеро бездумно дотронулся до левого уса и сказал:

— Боюсь, что у тебя многое не так, барышня. Практически все. Все.

— Э? — коротко прощебетал Птер. — Э?!

— Она человек, братишка. Человек.

— Я у’ошадка, — несмело возразила Пони. — Смотри, копытца! Че’очка! Грива, наконец!

— Это не копытца, — беспощадным инквизиторским тоном сказал Кабальеро. — Это обувь. Копытцами, голубушка, называются роговые образования на концах ног. Они не имеют шнуровки и уж тем более не снимаются.

— У меня есть и роговые… — еще более робко сказала Пони. — Вот, смотри!

— Ногти, — категорично проштамповал приговор Кабальеро. — Ноготки. И вообще, брось оправдываться, я же чую. Чую!

На глазах у Пони выступили слезы. Она стерла их изящной ручкой, тряхнула головой и спросила:

— Стау’о быть, я и есть объект нашей охоты? И как ты теперь со мной обойдешься?

— Разберемся, — сказал Кабальеро и начал раздеваться. Очень скоро (и в высшей степени наглядно) выяснилось, что он действительно почуял в Пони человека. Понятно стало и то, зачем этот самый человек был столь необходим командиру цивилизованных гвардейцев-раскольников. Который и сам-то, к слову сказать, не был ни животным, ни механизмом, ни голограммой.

Птер, смекнув, к чему движется дело, поспешно встал на крыло.

— Ах! — воскликнула пунцовая от смущения Пони, изучая телесное строение Кабальеро. — Неужели это конец всей истории?

— Есть мнение, что это только начало, — трубно прокурлыкал Птер и могучим взмахом крыльев направил обтекаемое тело в сторону закатного солнца.

Он спешил на собственную инаугурацию.

Ольга Светкина Право на отдых

Смерть захотел умереть.

Из года в год, из века в век сплошная рутина, а в последнее время работать стало особенно тяжело; люди потеряли к нему всякое почтение и то и дело перебивают у него работу. Надо найти преемника, передать профессиональные тайны, скинуть на него документацию, отдохнуть по-людски пару недель, а затем торжественно и красиво умереть. В отпуске Смерть был последний раз очень давно и не любил об этом вспоминать. Нашел себе тогда на временную замену фанатика-алхимика. Тот и рад стараться, выкосил в отсутствии настоящего Смерти чумой пол-Европы. Поэтому теперь преемника нужно подобрать вменяемого, в меру честолюбивого, с творческой жилкой, нормальной ориентации, без проблем со здоровьем и без аллергий. А главное, чтобы он искренне и от души захотел никогда не умирать, это непременное условие. Люди все-таки странно устроены: они мечтают о невозможном и никогда не думают о последствиях. Ведь если пораскинуть мозгами, то становится абсолютно понятно, что в этом хрупком, ненадежном и конечном мире вечным может быть только Он.

Смерть наклонил по-птичьи голову, прикрыл глаза и стал прислушиваться…

Музыкальный критик и диджей ведущей радиостанции Крошка Василиaн сидел в кресле-качалке напротив раскрытой балконной двери, слушал умерший еще пару месяцев назад хит «…ниже ростом только Губин» и щурился на весеннее солнце.

Василиaн полностью оправдывал свое паспортное имя — Василий Крошкин: метр шестьдесят три без ботинок. Зато пригож лицом, ухожен и упакован так тщательно, что тот самый Губин в сравнении с ним казался мальчиком стареющим, запущенным и несимпатичным. Василиан не брезговал пользоваться косметикой, в пределах разумного, носил супермодную стрижку, одевался стильно и с наворотами, в общем, производил впечатление глупенького, дорогого и очень сладкого красавчика. Воплощенная мечта одиннадцатилетних дурочек и геев всех возрастов.

При знакомстве впечатление мгновенно улетучивалось; во-первых, Василиан был самым что ни на есть натуралом, во-вторых, настолько умен и язвителен, что его радиоэфиры собирали немыслимую аудиторию, а за его критические статьи дрались все приличные музыкальные журналы. Неприличные драться даже не пытались и грустно стояли в сторонке, потому что у неприличных журналов нет таких денег, чтобы заплатить Крошке Василиану. А меж тем МР3-плеер, встроенный в холодильник, который в свою очередь был встроен в кухню из белого ясеня, продолжал орать о том, что дело совсем и не в размере, что, по мнению Василиана, являлось слабым утешением для неудачников. О размерах самого Крошки в музыкальном бомонде ходили легенды и, как делились друг с другом осчастливленные певички, ни капельки не преувеличенные. Увлекался едва мяукающими красавицами он самозабвенно, что совсем не мешало его профессиональной этике. Выпроводив наутро очередную подружку, Крошка Василиан писал про нее же такую вдохновенную, разгромную, а главное, совершенно справедливую статью, что самый строгий судья не смог бы обвинить его в пристрастности. Красавицы на него совершенно не обижались, потому, что Василиан умел быть чертовски обаятельным и потому, что черный пиар — лучший пиар, это в наше время известно даже младенцам и дурно поющим блондинкам.

Кем была певица Дуняша до того, как Крошка высмеял ее дешевые псевдонародные песни и несуразные кожаные сарафаны? Теперь, гляди-ка, всеобщая любимица, и девчонки отращивают волосы, чтоб заплетать косы, как у Дуняши.

А Василиан срубил денег дважды: с нового, но хорошо спонсируемого журнала и Дуняшиного продюсера.

«Жизнь хороша, и жить хорошо, — подумал Василиан, — вот бы не умирать вовсе».

Размышления о прекрасном прервал звонок в дверь — резкий и настойчивый. Василиан глянул на часы. Для служебного авто еще рано. Кто это может быть?! Журналисты? Поклонники? Но его адрес знают только сугубо проверенные лица.

«Глазок» явил мужчину в сером плаще. Тот стоял перед дверью с подчеркнуто спокойным видом и смотрел в подъездное окно. «С чего этот тип решил, что я вот так возьму да и открою?» — удивился Василиан и строго спросил:

— Кто там?

Мужчина сдержанно улыбнулся:

— Бюро по трудоустройству. Не могли бы вы открыть?

— Какое еще бюро? — Василиан был окончательно сбит с толку. — Я никого не вызывал. Вполне устроен.

— Не торопитесь с утверждениями… — мужчина вплотную приблизился к «глазку». — Заставляете гостя торчать на лестничной клетке. Невежливо.

— Ага, припереться ни свет ни заря вежливо, — проворчал Василиан, к которому быстро вернулась обычная самоуверенность.

— Ну что ж, я давал вам шанс… — резюмировал нежданный визитер.

Мягко щелкнул замок. Входная дверь со скрипом приотворилась. Хозяин в панике отскочил в коридор.

— У меня сигнализация стоит! — выдохнул ошеломленный Василиан. — Сейчас милиция приедет!

— Не приедет, — мужчина уже стоял за порогом, аккуратно прикрывая за собой дверь.

У Василиана отнялись ноги. Что все-таки происходит? Поклонники новые шутки шутят? Программа «Розыгрыш»? Или это продюсер, обиженный за свою протеже?

— Милиции не будет, — продолжил незнакомец. — Вы не против, если я пройду? В коридоре не очень удобно разговаривать. А нам с вами… говорить и говорить.

— О чем? — хозяин на всякий случай стал отступать в сторону комнаты.

— О многом. И в частности, о вашем трудоустройстве.

— Вы в курсе, к кому пришли? — удивление и страх сменило отчетливое раздражение. «Шутник, блин!»

— Вполне… — непрошеный гость с достоинством отодвинул Василиана и прошествовал в большую комнату.

— О, у вас уютненько, — донеслось оттуда.

Делать нечего; разумнее принять правила игры. Безумной, конечно, но интригующей. Помимо собственной воли, Василиан заинтересовался.

Незнакомец расположился в кресле, вытянув ноги и поглядывая по сторонам. От такой наглости Василиан окончательно растерялся.

— Вы, насколько мне известно, Василий Крошкин. Известный в музыкальных кругах специалист. Я же… — мужчина протянул карточку.

На прямоугольной картонке черного цвета золотыми буквами горела единственная надпись: «Смерть». Василиан тупо уставился на визитку.

— Не пугайтесь, — мягко проговорил гость. — Пришел я не за вами. Как правило, мои клиенты не удостаиваются такого длительного общения. У меня к вам дело.

— Какое? — облизнув губы, просипел Василиан.

— Довольно деликатное, но, по-моему, небезынтересное. Хочу предложить вам работу.

Хозяин квартиры отшатнулся. Либо реальный псих, либо… он не знал, что и думать.

— Нет, я не псих, — покачал головой Смерть. — Давайте оставим эту тему и обсудим мое предложение. Работа интересная, с людьми и не только. Уважаемая, почетная должность, услуги с выездом на место.

— То есть вы мне предлагаете… — Василиан пытался вникнуть в происходящее и одновременно не тронуться умом.

— Смертью быть предлагаю, вместо меня, — последовал шокирующий ответ. — Вы же сами хотели жить вечно, вот и предоставлю вам такую возможность. Заметьте, безвозмездно. Благодарить меня не нужно.

— Вечно? — переспросил Василиан. — Когда я такое говорил?

— А кто не далее чем пять минут назад подумал: «Вот бы не умирать вовсе»? — Смерть поднялся в полный рост. — Гарантирую — не умрете. Будете существовать… всегда.

Василий Крошкин неожиданно для самого себя поверил, что все происходящее крайне серьезно, абсолютно истинно, происходит именно с ним и выкрутиться не удастся.

— Не волнуйтесь вы так! — воскликнул Смерть, хлопнув Василиана по плечу. — Представляете, какие возможности перед вами открываются? Существовать себе припеваючи, радоваться жизни, дарить забвение…

Василиан бухнулся на диван и обтер ладонью лоб.

— А если я откажусь? — спросил он, не глядя на собеседника.

— Что значит — откажетесь? — вполне искренне удивился Смерть. — Я вас не спрашиваю, я вас в новой должности утверждаю. Констатирую факт, можно сказать.

— И все-таки? — упрямствовал Василиан.

— Ну подумайте сами, как может наказать вас сам Смерть в случае отказа. Даже не знаю, чем испугать, — удачно пошутил гость. — Давайте я введу вас в курс дела, и вперед. Пора мне отдохнуть, а затем и помереть. Хотя бы пожалейте трудоголика.

— Интересная сложилась ситуация, я бы даже сказал, гробовая, — Василиан ответно блеснул чувством юмора. — Что же, чертите, так сказать, круг моих обязанностей.

А про себя осторожненько подумал: «Я тебе отомщу, скотина! И даже догадываюсь как».

Дальше додумывать не стал, чтобы визитер опять не прочитал его мыслей.

* * *

Смерть чудесно отдохнул на одном сказочном курорте. Он насладился бездельем, нубуковыми телами местных красавиц, свежевыжатым соком папайи и качественной марихуаной. Пора и честь знать. На закате Смерть поднялся на высокий утес, нависший над океаном, развел руки, как будто хотел обнять весь мир, блаженно улыбнулся и бросился вниз. Умереть таким эстетичным образом не получилось; в самом начале падения Смерть зацепился штаниной за дерево — чахлое, но крепко пустившее корни в расщелине утеса — и грохнулся на достаточно широкий выступ двумя метрами ниже.

«Какое дерево, какой выступ? — успел удивиться Смерть, прежде чем потерять сознание. — Со стороны океана утес был абсолютно гладким, лично с катера разглядывал…»

…Васька Ужасный — так не без самодовольства теперь называл себя Василиан — ехидно ухмыльнулся. Ухмыляться, кстати, у него совершенно не было времени, через пятьдесят секунд должны были столкнуться два самолета, через пять секунд случиться пожар, и вообще люди кругом умирали пачками, а ему еще постоянно надо было следить, чтобы истинный Смерть не убился.

…Смерть в обличье омерзительно богатого и очень больного старика третий час интенсивно ублажал молодую любовницу, когда у него схватило сердце. Умереть таким красивым и достойным всякого мужчины образом не получилось: врачи сумели его спасти и советовали благодарить за это качественно вшитый немецкими хирургами японский кардиостимулятор. Иначе, сурово обещали доктора, летальный исход был бы неизбежен.

— Какой стимулятор, — орал Смерть, — не было никакого стимулятора! Вы не понимаете, мне просто не дают умереть!..

Врачи только пожимали плечами: мол, что делать, последствия стресса.

«Сука!» — с тоской подумал Смерть, утыканный капельницами, как еж иголками.

«…Сам такой», — по-детски обрадовался Васька Ужасный и сложил ехидный кукиш.

Когда Смерть седьмой раз лежал в больнице после очередного неудачного суицида, к нему в палату пришел посетитель. Не всякий узнал бы в этом осунувшемся, уставшем человеке в сером плаще Крошку Василиана.

— Ну что, — ласково спросил он Смерть, — выписываемся и домой? Поговорим о жизни, поторгуемся насчет условий, подпишем кровью контракт?..

Смерть вздохнул. Непредсказуемо, бессмысленно и неблагодарно человечество. Упорядоченному, исполнительному и аккуратному Смерти даже в голову не пришло бы подстроить такую ловушку.

Говорить решили в безвременье, там Смерть обычно отдыхал от трудов праведных и спал, больше в безвременье делать нечего, потому что там пусто и скучно.

— Я тебе десятый раз объясняю, болван!.. — Смерть не на шутку рассердился. — Испокон веку я работал один. Ну, отпуска брал изредка, не без этого. Истинный Смерть — это я. А ты — приемыш и не можешь, как я, скинуть обязанности на какого-нибудь дурачка, изначальная сущность не та. И в отпуск уйти не можешь. Я тебя до скончания мира припахать собрался. Парень ты крепкий, вполне протянул бы до Страшного Суда, благо ждать осталось не так долго…

— «Смерти я постиг коварство», — устало процитировал кого-то Василиан. — Делать-то чего? Я уже понял, что ты-то скорее из больницы не вылезешь, чем заберешь назад полномочия. Но какие-то предложения возможны?

— Пойдем на поклон к Высшему Существу, — торжественно произнес Смерть. — Правда, что оно скажет, абсолютно неизвестно. Постичь логику Высшего Существа еще никому не удавалось.

— К Богу, что ли? — изумился Василиан.

— Кому Бог, а кому и непосредственный начальник, — посуровел Смерть. — У меня тут дверца имеется, только мне видимая, ведет прямиком в Тонкие Сферы. Там Оно и обитает.

— И часто ты так захаживаешь?.. — проникся величием момента Василиан.

— Последний раз был, когда вы колесо изобрели. — Смерть неожиданно закипятился. — Я так и сказал тогда!.. Сегодня колесо, завтра электричество, а там, не успеешь моргнуть, они и до атомной бомбы додумаются! Разнесут ведь красивую планетку в пух и прах, жалко! Внес рацпредложение: открыть хляби небесные и посмывать всю эту гадость на хрен.

— А Оно чего, Существо? — Василиан даже забыл обидеться за человечество.

— Я и говорю, непредсказуемо. Смывай, сказало. Только дурачка потугодумнее, поблагочестивее, с семейством, в ковчег за животиной приглядывать отправь. Надо дать человечеству шанс. И каков результат? Пошло от этого избранничка племя еще дурнее, чем было, а экологию все равно зас… засорили, то есть.

— Понимаю твое огорчение, — съязвил Василиан, — тебе без нас работенки поменьше стало бы. Знай себе, отключай птичек и рыбок безмозглых в положенный срок. Надо любить персонал, с которым работаешь. А ты сразу — смыть…

Высшее Существо вида оказалось неописуемого и полностью опровергало сказки про создание людей по образу его и подобию.

— Мне все понятно, — произнесло Оно. — Смерть работать больше не желает, а человечек, как обычно, не готов к ответственности. Третий сорт не брак, четвертый не последний. Каким же несовершенным я создало этот мир!

Для удобства зрительного восприятия Высшее Существо трансформировалось в комичного толстого царька, восседающего на огромном троне.

«А Оно у нас не без юмора…» — мысленно загордился Василиан.

— Спасибо, юноша… — потеплел голос смешного толстячка в мантии. — Приступим к работе над ошибками. Раз у нас теперь две Смерти и обе дефективные, мы сделаем из нее одну, но работящую.

Привычным движением Бог (в этот момент Крошкин мог думать о Высшем Существе только как о Боге, с трепетом и благоговением наблюдая Творца за актом созидания) безболезненно изъял у Смерти ребро, а у Василиана взял кровь из вены огромным шприцем.

— Одноразовый? — заволновался Василий.

— У меня все стерильно. Не мешай, все равно тебе с минуты на минуту умирать. — Бог уже каким-то непостижимым образом заправил василиановскую кровь в ребро Смерти, подышал на него, дунул, и все вокруг заволокло туманом.

Когда туман рассеялся, Василиан увидел девочку лет пяти.

— Вот, знакомьтесь. Смертушка Новая.

Девочка немедленно материализовала из воздуха миниатюрную, но остро наточенную косу и, хитро оглядевшись, тюкнула ей стоящего рядом Смерть.

— Вся в меня, — запричитал-засюсюкал Смерть, не обращая внимания на ранение, — уй, какие мы маленькие, какие мы хорошенькие, какие мы талантливые…

Но Василиана больше волновало другое.

— А с чего это мы должны умирать с минуты на минуту?

— Он теперь не нужен, — Высшее Существо кивнуло на Смерть, — а ты слишком много знаешь.

— Так и не отдохнул по-человечески, — огорчился Смерть.

«Ну ничего себе спаслись… — вздохнул Василиан. — Свидетелей, я гляжу, здесь убирают, а от Смерти помощи ждать не приходится. Все как обычно. Сам себя не спасешь, никто не спасет».

— Я вот что думаю, — смело начал он развивать мысль, — девчонке нужны педагоги. Смерть пусть обучает в профессиональном плане, а я в общечеловеческом, гуманитарном смысле. Чтобы Смертушка выросла справедливой и не жестокой. Глядишь, и мир, тобой созданный, станет совершеннее. Девчонка без отцовского догляда быстро от рук отобьется. Начудит, пока сама всему научится.

— Я удивляюсь вам, людям, — хохотнул царек, удобно устраиваясь на троне. — Ваше гигантское самомнение дает иногда такие удивительные плоды. Вы уверены, что и собственную смерть можете чему-то научить. Но в общем, это справедливое замечание. Эксперимент обещает быть интересным. Отходчивость и доброта — две мои главные слабости. Валяйте в безвременье и учите. Ты, Василий, можешь после окончания процесса возвратиться к исходной точке, домой. Естественно, под подписку о неразглашении. А ты, Смерть, пойдешь в отпуск на 28 рабочих дней, затем разрешаю умереть красиво. Десять раз.

— Критические дни матушки-Вселенной, кажется, закончились… — весело шепнул Василиан Смерти.

Они схватили шуструю девчонку за руки и, бормоча благодарственные глупости, попятились задом к выходу.

Оставшись одно, Высшее Существо, все еще в образе толстяка-правителя, вздохнуло. Оно так устало от своей ответственной и рутинной работы — поддерживать относительный порядок на этой планете. Взять бы отпуск… Но, вспомнив первую и единственную попытку, Оно поморщилось.

Будучи тогда молодым и неопытным демиургом, Высшее Существо, не разобравшись, оставило вместо себя талантливого, но не совсем здорового заместителя и махнуло отдыхать в соседнюю вселенную. А у парня оказалось множественное расщепление личности. Он таких дел здесь понаделал! Теперь на земле верят и в Будду, и в Аллаха, и в христианского Бога, и в прочие порождения больной фантазии горе-заместителя, хотя очевидно, что, как его ни называй, Высшее Существо всего одно. Налицо конфликт версий. «Может, придумать тоже что-нибудь похитрее и пойти на поклон к начальству?..» — подумало Высшее Существо и мечтательно посмотрело на видимую только ему дверцу, ведущую в Сферы Наитончайшие.

Сергей Волков Аксолотль

— Ольга Петровна, а чего это к нам «Перевозка мебели» во двор пожаловала? Переезжает, что ль, кто?

— Да нет. Это небось за вещичками из тридцать третьей квартиры…

— За профессорскими? Ой, вот страсти-то какие. Жил человек — и не стало человека. А отчего помер-то?

— Участковый говорил — без вести пропал. Вышел, наверное, горемыка, из дому, да сердце и прихватило. Так и схоронили где-то безымянным…

— Да уж…

* * *

Александр Иванович Мендин всегда любил май. С юных лет его завораживала могучая, природная энергия последнего весеннего месяца.

Ее ощущали все: и деревья, и трава, и кошки, и птицы, и рыбы, заключенные в стеклянные миры аквариумов. Все, кроме людей, слишком занятых своими сиюминутными делами, чтобы прислушиваться к окружающему их миру…

Тот день начался с примечательного события — Мендину впервые за долгое-долгое время позвонил незнакомый, неизвестный ему человек. Этого не случалось год, а то и больше. Звонивший представился координатором Московского клуба аквариумистов и пригласил Александра Ивановича прочесть лекцию на тему содержания и разведения земноводных, посулив приличный (вдвое больше скудной профессорской пенсии!) гонорар.

Май ли виноват, нужда ли, тема ли лекции — так или иначе, но Мендин дал согласие. Клуб, как объяснил звонивший, арендовал помещение на бульваре Оруэлла (бывшем Гоголевском), в здании, где когда-то находилась Московская биостанция. Неожиданно для самого себя профессор решил отправиться туда пешком. Конечно, в его возрасте такие прогулки сродни подвигу, но на Мендина накатила в тот момент волна животворной майской энергии — и он, прихватив плащ, двинулся в путь.

После трехлетнего добровольного затворничества трудно воспринимать действительность адекватно. Выйдя из дому и оглядевшись, Александр Иванович время от времени непроизвольно замедлял ход, и более того — то и дело соляным столбом застывал на месте, пораженный увиденным. Наверное, астронавт, прибыв на другую планету, не удивлялся бы так, как он, шагая майским солнечным утром по улицам когда-то родного города.

Через два дня все некогда прогрессивное, а теперь демократическое и политкорректное человечество готовилось отметить очередную годовщину самого святого для России праздника — Дня Победы. Комсомольский проспект, ныне носящий имя Рональда Рейгана, сверкал яркими пятнами билбордов, пестрил лентами перетяжек, трещал на ветру сотнями флагов. Везде — радуга, радуга, радуга… И лозунги. Непонятные, чужие, хотя и написанные русскими буквами.

Вот на огромном плакате улыбающаяся троица: русский лейтенант с «ППШ», американский капитан с «М1-Гарандом» и английский майор со «стэном», а сверху — крупно: «С Днем Победы над тоталитаризмом!». А вот яркая перетяжка над головой, поверх буйства красок пляшут черные буквы: «Мы верили в Победу!» и подпись: «У. Черчилль».

Но самый шокирующий плакат Мендин увидел у храма Святого Николая в Хамовниках. С громадного полотнища, полностью закрывающего фасад дома напротив церкви, на него глянули черно-белые фельдмаршал Паулюс, генерал Власов и маршал Жуков. Оранжевая надпись внизу сообщала: «Войны начинают политики. А умирать приходится солдатам!»

Ошарашенный сверх всякой меры, профессор прислонился к ограде храма, хватая ртом воздух, точно рыба, выброшенная на песок. Но тут зазвенели колокола, взвыли трубы, захлопали петарды, и из распахнувшихся ворот храма на улицу повалила процессия, настолько странная, что разум отказывался верить в реальность происходящего!

Впереди вышагивали мулла в серебристом халате и белоснежной чалме, раввин, потрясающий пейсами, бритоголовый лама в оранжевой тоге и протестантский пастор в серой сутане, и всяк горланил на своем языке. За ними валили адепты всех этих и иных учений, высоко вздымающие вверх религиозные символы — полумесяц, семисвечник-менору, бунчук с Оком Будды, распятие и прочее. Хлопали крыльями привязанные за лапки белые голуби. В воздухе плыли ароматы благовоний. Синий дымок от многочисленных курильниц свивался в кольца вокруг белых полотнищ с иероглифами синтоистов. Бородатые пятидесятники басили псалмы. Оборванные дервиши кружились в экстатическом танце, выкрикивая имя пророка. Мрачные сикхи в шелковых черных тюрбанах размахивали блистающими саблями. Плясали украшенные перьями индейцы, их разрисованные тела казались пластиковыми. Обряженные в холщовые рубахи и порты язычники волокли деревянных идолов, вымазанных то ли краской, то ли кровью.

Бухали барабаны.

Звякали бубны.

Дребезжали гонги.

Вокруг бегали и визжали от восторга дети…

Толпа запрудила весь проспект и двинулась по нему прочь от храма. Последним шагал, глядя в землю и монотонно приговаривая: «Отче наш, иже еси на небеси…», облаченный в парчовую ризу тщедушный попик. Борода веником, нос картошкой, в руке — чадящее кадило.

— Батюшка! — обратился Мендин к нему, шагнув с тротуара на мостовую. — Батюшка! Это что ж такое?!

— Радостное слияние всех верующих под эгидой экуменизма, кое есть единственно верное религиозное учение, сын мой! — не поднимая глаз, прохрипел поп и снова затянул свое: — «Отче наш, иже еси на небеси…»

Профессор посмотрел ему вслед и вдруг, повинуясь душевному порыву, повернулся к храму, поднимая руку для крестного знамения. Рука так и застыла на полдороге — с куполов на Мендина оскалились ярким золотом толстенькие, какие-то ювелирно-гламурные сердца, вознесенные на тонких серебряных спицах высоко в небо.

Он охнул и побрел прочь, а в голове стучало: «Боже, Боже…»

* * *

«Мой дом — моя крепость. По крайней мере, я верю в это.

Хочу верить.

Пытаюсь…

Здесь все — мебель, обои, портьеры, даже дверные ручки — устроено по моему вкусу. Я люблю темную полировку, абажуры с кистями, бронзу в обиходе и растительные орнаменты. В свое время я не поскупился на обустройство жилища.

Свое время… Мое? Да, наверное, то время и было по-настоящему моим, хотя мне-то тогда как раз казалось, что я ненавижу его.

Но я жил! Жил в полную силу. Кафедра, лекции, семинары, лаборатория, симпозиумы и конференции. Деньги, черт возьми! А еще семья: дети, жена. И наш кружок, конечно. Обсуждения, споры, полночные бдения, дискурсы, диспуты…

Все прошло. Все кончилось. Нет, даже не так: все рухнуло. Остался запах пыли, тишина, темные квадраты на обоях там, где раньше стояли стеллажи с аквариумами, черствый хлеб и дешевый травяной чай. Пенсия. Старость. Закат отгорел, наступили сумерки жизни.

И еще остался ОН в круглой тридцатилитровой банке аквариума. Соломинка, за которую хватается утопающий… Да чего там — утонувший!

Утонувший во времени…

Я стою у окна. Ночь темна. Улица, фонарь, аптека. Жизнь моя, иль ты приснилась мне? В старости начитанность становится проклятием, хочешь — не хочешь, а думаешь цитатами: тысячи прочитанных книг теснятся у тебя в голове.

Зачем я жил? Для чего? Мне мучительно больно. Нет, не за бесцельно прожитые годы. Остались научные работы. Есть дети и внуки, хотя я и вижу их очень редко — все же до Америки далеко даже по меркам нашего футуристического века.

Мне больно изнутри. Монстр пожирает меня. Это странно, это ирреально, но это так. Он где-то там, за стенами с „ласточкиными хвостами“, за заборами и тонированными окнами особняков, в дорогих лимузинах, в мягких креслах личных самолетов — и во мне. Наверное, это оттого, что и я тоже приложил руку к его появлению.

Вначале мы ничего не поняли…

Нет, пожалуй, начать нужно с другого. Наш кружок самозародился еще на излете Оттепели. Что мы, молодые, веселые, хмельные не столько от вина, сколько от времени, делали в ту пору? Пели, пили, говорили… „Вы слышите, грохочут сапоги?“ Первым испытанием оказалась весна шестьдесят восьмого. Нам, как в античной пьесе, было сказано: „Ite, missa est“, „идите, все кончено“.

„О доколе, доколе, и не здесь, а везде будут Клодтовы кони подчиняться узде? И все так же, не проще, век наш пробует нас. Можешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь в тот назначенный час?!“ — устами Галича вопрошало время. Кто-то смог. Мы — нет.

Мы, чего греха таить, зажали по карманам огромные кукиши, но так и остались дома. Солженицын под копирку, треск в динамике „Спидолы“, кухня как оазис свободомыслия — и разговоры до утра.

Время сломало нас об колено, и вот такие, переломленные, мы жили. А те, кто правил нами, не понимали, что нельзя опираться на сломанное…

Ах, как мы радовались в девяносто первом! Какие синие птицы парили над нашими головами! Это была наша победа, наш праздник. Но другие усадили победу в серебристый „Мерседес“ и смело полезли ей под юбку, едва клацнувшая дверца отсекла восторженную толпу.

Однако мы выжили и тогда. Горечь разочарования, оскомина ненависти — с этим тоже можно жить. Мы приспособились, а некоторые — так даже и весьма неплохо устроились.

Вновь наш кружок, поседевший, поредевший, начал собираться, когда над страной замаячили, как нам тогда казалось, старые, жуткие тени. И мы опять говорили. И мы писали. И нас даже публиковали.

Так что в монстре, который пожирает нынешнее время, есть и капелька нашей крови. Мы взрастили, выкормили его, убоявшись, что опять наступила эпоха, когда перед нами встанет вопрос: „Можешь выйти на площадь?“

„Это компрадорское государство!“ — яростно кричал Толик Длукер. „КГБ не может породить ничего светлого!“ — вторила ему Эллочка Бахтина. „Возврат к монополии одной партии на власть — это конец всему!“ — веско заявлял Вадик Симонян. „Имперские амбиции гибельны для России!“ — уверенно резал Эдик Гальперовский.

Мы не сомневались — стоит только демократически решить проблему преемственности власти, и все: Россия воспрянет ото сна, птица-тройка наконец-то свернет с грязных проселков на столбовую дорогу и помчится в будущее, которое обязательно, непременно окажется лучше настоящего…

О, какими же мы оказались слепцами! Куда там Гомеру, Мильтону и Паниковскому… Пока мы тут воевали с ветряными мельницами, порожденными нашими же фобиями, где-то — да собственно говоря, известно где! — уже был написан сценарий, проведен кастинг, и деньги легли на счета исполнителей главных ролей.

А началось все безобидно и даже весело.

Второй Московский Всемирный фестиваль фолк-музыки. На площадях столицы били тамтамы и выли трембиты. Радостная молодежь отплясывала в свете прожекторов, и тысячи разноцветных воздушных шариков кружились над Москвой, сливаясь в фантастическую какофонию цвета. Эллочка сказала тогда: „Как будто радугу взяли — и перемешали“. Радугу… Она как в воду глядела!

Никто не заметил их появления. Но как-то вдруг, неожиданно, все площади и центральные улицы оказались запружены толпами юнцов и юниц. Бедновато одетые, лохматые (уже, уже тогда они отпускали волосы!) подростки потеснили танцующих мажоров, плотной массой окружая сценические площадки, на которых по-прежнему грохотали туземные барабаны.

Финальный концерт фестиваля состоялся, как водится, на Красной площади. Вип-трибуны, места для иностранных гостей, оцепление, огромная эстрада, зиккурат Мавзолея — и пирамиды колонок вокруг…

Президент появился перед самым началом, и сотни телекамер десятков телекомпаний показали, как он, улыбчивый, подтянутый, своей знаменитой спортивной походочкой идет по брусчатке. Никто не подумал тогда, что это сигнал, casus belli для посвященных.

Тут все и случилось: орды лохматых подростков смяли заслоны и с двух сторон — с Манежной и с Васильевского спуска — потекли на Красную площадь. Возникла сумятица. Милиция попыталась было навести порядок, но куда там…

Снова грянули тамтамы, взвыли трембиты, развернулись укрытые до поры под полами курток белые знамена с семицветной радугой, и над центром Москвы загремело в прямом эфире, запульсировало в такт африканским ритмам одно слово, обращенное к одному же человеку: „У-хо-ди! У-хо-ди!! У-хо-ди!!!“

И сотни камер снимали это, и десятки компаний передавали это. Мир вздрогнул и затаил дыхание. Мир понял: на его глазах творится История…

Президента спешно эвакуировали. В Москву двинулись колонны армейских грузовиков с бойцами дивизии имени Дзержинского, а в Таманской и Кантемировской дивизиях грели моторы БМП и танки.

Столичный ОМОН стянули к зданию Манежа. На Октябрьской площади в авральном порядке формировались бригады добровольцев — бить лохмачей. Но потоптавшись у постамента памятника вождю мирового пролетариата, волонтеры посчитали за благо тихо ретироваться, лишь отдельные группы крепких парней с бритыми затылками шныряли по переулкам в центре города, пытаясь спровоцировать столкновения между митингующими лохмачами и милицией.

Первая ночь на „Радужном майдане“, как тут же окрестили Красную площадь, прошла относительно спокойно. Утром президент выступил с обращением к гражданам России. Он говорил правильные и понятные вещи: про порядок и конституцию, про демократию и законность, про недопустимость использовать молодежь в политических целях, и так далее. А над Москвой все гремело: „У-хо-ди! У-хо-ди!! У-хо-ди!!!“, и даже рокот барражирующих в синем весеннем небе „Ночных охотников“ не мог заглушить этот рефрен. Наверное, если бы в Кремле нашелся кто-то, кто отдал бы приказ применить силу, „радужная революция“ на этом и закончилась бы. Но решили иначе: ничего не предпринимать, мол, молодежь — наше богатство, пошумят-постучат, да и разойдутся.

Новые отряды лохмачей, подтянувшиеся из Подмосковья, рассеяли омоновские кордоны. Солдатики-дзержинцы братались с митингующими, угощаясь папиросками. Над толпой плыл сладковатый, отнюдь не табачный дымок. Молодняк хохотал, раскрашивая из баллончиков лошадь маршала Жукова.

Потом зазвенели витрины — голодная толпа принялась громить магазины и офисы. События грозили выйти из-под контроля. Из Кантемировской дивизии сообщили, что солярка кончается и надо что-то решать: или завозить еще, или давать команду „отбой“.

Именно в этот момент я понял, отчего рушатся глиняные колоссы: они рушатся от говорильни. Правительство заседало, президент выступал, олигархи выжидали. Помню, мне тогда приснилось, как Лев кричит из могилы: „Пассионария! Полцарства за одного пассионария!“

Тщетно. Столица погружалась в хаос. Власть, как бывало уже не раз, легла на землю и ждала того, кто поднимет ее и поведет „в нумера“. И такой человек появился, причем появился он в нужное время и в нужном месте. Его знали и раньше — полуоппозиционный политикан, этакий баловень судьбы, умело играющий на политической конъюнктуре, кулуарная кличка „Хомяк“. Но никто не ожидал, что именно он станет лидером лохмачей…

Ультиматум Хомяка оказался коротким и веским: „Демократия под угрозой… именно поэтому молодежь… самая здоровая часть общества… больше не можем терпеть… промышленность развалена… армия опущена… беспризорные дети… нищие старики… отставка президента и правительства, роспуск Думы… прозрачные выборы под контролем… национально ориентированное государство… свобода предпринимательства… Россия устала… Россия больше не может… Россия… Россия… Россия…“.

И сутки на размышление.

„Радужный майдан“ ответил довольным ревом, и громче прежнего зарокотали тамтамы!

Наш кружок заседал непрерывно. Мнения разделились: одни были за лохмачей, другие опасливо предлагали подождать, смущенные репутацией Хомяка. Однако сторонники „радужной революции“ победили, и в итоге Эллочка, попутно собрав по своим каналам четыре десятка подписей, переправила через знакомых на CNN и в Reuters открытое письмо российской интеллигенции.

Наше письмо…

„В переломный момент истории мы, люди старшего поколения, представители российской науки, культуры, люди творческих профессий, обращаемся ко всем согражданам, ко всему миру с призывом поддержать требования нашей молодежи. Истинная демократия рождается на улицах, где звучит vox populi. Как и в древние времена, когда на площадях русских городов собирались вечевые сходы для решения самых важнейших проблем, так и сегодня неравнодушные к судьбе своей Родины россияне выступают за новое будущее для России“. Ну и прочее blah-blah-blah в том же духе…

По новостным каналам в те дни можно было услышать одно и то же: „Весь мир с тревогой и надеждой следит за событиями в России. Народ бывшей империи зла наконец-то повернулся лицом к свободе и демократии, и лидеры государств Большой восьмерки поддержали россиян в этом стремлении. Теперь и в Америке, и в Европе все знают, что радуга — это древний русский символ свободы“.

И президент ушел. Революция праздновала победу. Победитель въехал в Кремль на белом жеребце, специально привезенном из Арабских Эмиратов. Лохмачи ликовали. Мы — тоже.

Отрезвление наступило позже, много позже.

Нет, вначале все шло по накатанной: всеобщие прозрачные выборы с гарантированной победой Хомяка, смена политической элиты, первые указы и законы, громкие отставки, борьба с коррупцией…

И вдруг — неожиданная волна переименований! Под трескучую демократическую риторику пошло искоренение не столько остатков советского, сколько вообще российского: переименуем не только Калининград или Ульяновск, но и саму Москву!

Кое-как, с потерями и истериками, общество отбилось. Однако это оказался лишь первый звоночек. Когда Хомяк в знак добрососедских отношений отдал Японии Курилы, да не два острова, а все, у многих вытянулись лица. Когда случилась реприватизация и в Россию полноправными хозяевами пришли и „Шелл“, и „Локхид Мартин“, и „Бритиш Петролеум“, и „Мицубиси“, и „Шеврон“, и „SONY“, началась тихая паника. Она переросла в бурную после принятия новой Конституции, согласно которой Россия из федерации становилась конфедерацией.

СМИ трубили: „Свобода! Равенство возможностей! Демократия в действии!“, а из южных республик новоявленной конфедерации, взявших столько суверенитета, сколько им и не снилось, потянулись толпы беженцев. Русских беженцев. И тогда нам стало не до шуток…

Однако бить в колокола оказалось поздно. Газеты, радио и телевидение нас не публиковали, и что характерно — согласно новым, демократическим установкам! „Свобода высказываний одного возможна только в случае, если она не нарушает свободу восприятия другого…“

Оставался Интернет, но едва мы туда сунулись с нашими статьями и воззваниями, как началась масштабная кампания по борьбе с порнографией, и под этим соусом весь Рунет оказался под колпаком Комитета Демократического Контроля.

А потом все стремительно покатилось под откос… Один за одним сыпались сверху указы: «…ядерное оружие в современном мире не имеет практического смысла», «…космос далек и затратен, а у нас столько дел на Земле», «…сельское хозяйство в зоне рискованного земледелия приносит одни убытки», и прочая, и прочая, и прочая.

Но полного «обананивания» мы достигли, когда в стране ввели институт иностранных консультантов — по экономике, по топливно-энергетическому комплексу, по образованию, по обороне…

Впрочем, это была уже не наша страна. Россия вдруг превратилась в колыбель народной демократии, которую постоянно, на всем протяжении истории, попирали тираны. Простой люд всегда, со времен Гостомысла и вещего Олега, хотел, оказывается, идти рука об руку с другими народами Европы к высотам прогресса и цивилизации, но мрачные деспоты, узурпировавшие власть, не давали ему такой возможности. И лишь теперь наконец справедливость восторжествовала!

Глядя на весь этот вертеп, впору было восклицать: «A furore Normannorum libera nos, o Domine!» — «От жестокости норманнов избави нас, Господи!».

Но безумие все длилось и длилось, и никакая битва при Левине не могла нас спасти. Устремившись в Евросоюз, теряя по пути население и территории, мы летели в тартарары, а с экранов телевизоров гремели бравурные репортажи о новых высотах, покоренных нашей экономикой: «Нефтяники компании „Сибирь-Шеврон“ рапортуют: есть сто миллиардов баррелей к концу года! Европа, встречай русскую нефть!» Из компании «Газпром-BP» сообщают: «Голубое топливо бесперебойно поступает в Израиль по сниженным ценам! Россия поддерживает многострадальный еврейский народ в его вековой борьбе за демократию и прогресс!»

Апофеозом всей этой вакханалии стала мгновенно покорившая ополоумевшее общество теория каких-то недоучек, сумевших вывести связь между наличием волос на голове человека и его социальным поведением. Хорошо помню сюжет по первому каналу — жеманный мужичок с козлиной бородкой вещает: «Я давно обратил внимание, что бандиты, спортсмены, военные, полицейские предпочитают короткие волосы. А вот поэты, художники, хиппи, священники, напротив, носят длинные волосы. Возможно, одни идентифицируют себя с миром агрессии, а другие — с миром добра?»

Сначала это казалось смешным, но потом стало не до смеха — оказалось, что всякий облысевший мужчина (именно мужчина!) потенциально опасен для общества. Но если имплантировать ему волосы (особенно важна зона темени!), эту опасность можно свести до минимума. По всему миру начали массово открываться клиники и кабинеты по оволошению. У нас, как водится, пошли дальше всех — тех, кто не желал пересаживать волосы или не имел на это средств, оволошивали насильно, налагая на бедолаг немалый послепроцедурный штраф. Толик Длукер, еще в возрасте Христа утративший шевелюру, подвергся этой процедуре. Волосы на голову ему пересадили из паха…

Прав, тысячу раз прав ныне забытый за ненадобностью литератор Хвощинский, написавший: «Бывали хуже времена, но не было подлей!»

* * *

…Когда-то эта улица называлась Остоженкой. В незапамятные времена весь левый берег Москвы-реки занимали заливные луга, увенчанные стогами сена. Отсюда и название — Остожье. Затем большевики, построившие в столице самое лучшее в мире метро, переименовали улицу в Метростроевскую. В начале 90-х одна из древнейших улиц Москвы вернула свое историческое название. Вернула, да, как видно, ненадолго. Ибо, к величайшему удивлению и ярости Мендина, сегодня таблички на домах извещали москвичей и гостей столицы, что они находятся на улице Михаила Саакашвили.

Бедная профессорская голова, закружившаяся еще у храма Святого Николая, пришла в совершеннейшее безобразие. Перед глазами все плыло, в ушах звенело. В довершение всех бед у Мендина начался приступ стенокардии.

Кое-как добредя до Коробейникова переулка, коего шизофреническая эпидемия переименований не коснулась, Александр Иванович буквально вполз в небольшой скверик на углу и без сил упал на грязную скамейку.

Нитроглицерин — вот единственное лекарство, которое в последнее время мог себе позволить профессор. Впрочем, от стенокардии иного и не надо. Сунув под язык алую капсулу, Мендин откинулся на спинку, закрыл глаза и, чтобы успокоиться, принялся повторять про себя тезисы будущей лекции: «Удивительная особенность аксолотля состоит в том, что он достигает половозрелости и становится способным к размножению, даже не превратившись во взрослую форму, то есть в саламандру. Избегнув метаморфозы, аксолотль, по сути оставаясь личинкой, одновременно является как бы и взрослой особью, дарящей жизнь своему потомству. Явление это, называемое неотенией, хорошо описано в трудах профессора Колльмана и Марии фон Ровен».

Аксолотль… Он вплыл в мысли профессора и повис, недвижимый, лишь веточки жабр поднимались и опадали в такт дыханию. Безгубый улыбающийся рот, глаза-агаты. Это существо словно оказывало на Александра Ивановича какое-то магическое влияние, будучи одновременно символом созерцательной старости и пытливой юности.

И вдруг профессора осенило: аксолотль может давать жизнь, избегая опасностей взросления! Вот в чем дело! Не вступая в сложный и непонятный мир взрослой жизни, обитая в своей купели, он тем не менее может длить свой род практически вечно!

«Ах, как жаль, что человек лишен неотении», — подумал он, открывая глаза.

Вокруг шумел огромный город. Старинные дома, плотно толпящиеся вдоль всей Остоженки (язык не поворачивался называть эту улицу иначе!), к великому сожалению, претерпели совершенно варварскую переделку, называемую почему-то реставрацией, и ныне глядели на мир тонированными стеклами евроокон, напоминая слепцов в зеленоватых очках.

Плотным потоком мчались по мостовой машины. Временами Мендину казалось, что он сидит не в городском скверике, а на трибуне стадиона и наблюдает спортивные соревнования, какие-то ралли, какую-то безумную гонку. Ревя и фыркая, разноцветное полированное автомобильное стадо неслось мимо, и кто знает, что за приз ожидал их за поворотом?

На соседнюю лавочку присели две девчушки лет четырнадцати. Миловидная кудрявенькая блондиночка в розовой кофточке канючила у темненькой подруги:

— Ну давай еще ра-а-азик! Ну я ж все забу-у-уду…

— Какая же ты все-таки бестолочь! — в сердцах отвечала темненькая. — Объясняю в последний раз. Смотри и запоминай!

Александр Иванович скосил глаза — на экранчике ноутбука, примостившегося на девичьих коленях, появилась заставка: «История России от Рюрика до наших дней».

— Значит, так, — учительским голосом произнесла девчушка. — Как известно, благодаря исследованиям, проведенным учеными Соединенных Штатов Америки и Великобритании, с древнейших времен главным фактором, влияющим на развитие той или иной цивилизации, было наличие или отсутствие волосяного покрова на головах у лидеров. Ты теорию Дрессера — Стачковски знаешь? Сможешь внятно изложить?

— Э-э-э… Антрополог Дрессер и его друг биолог Стачковски в 2007 году доказали, что облысение происходит… э-э-э… под воздействием таких специальных гормонов… Волосы выпадают, и человек… э-э-э… становится злым! Правильно?

— Вот дурында! Да за такой ответ тебе даже тройки не поставят! Отвечать нужно так: в результате предрасположенности организмов отдельных индивидуумов к повышенной выработке мужского гормона тестостерона, а точнее — продукта его метаболизма дигидротестостерона, происходит внутренняя перестройка личности, в частности меняется характер и наклонности человека. Под воздействием гормонального фактора индивидуум становится агрессивным, склонным к насилию, в том числе и сексуальному, приобретает качества, позволяющие ему доминировать над окружающими. Асоциальность таких личностей угрожает всем членам общества, но особую опасность вызывают те, кто сумел выдвинуться на командные посты. Теперь вопрос: по каким признакам можно определить, что перед тобой человек с повышенным содержанием дигидротестостерона в организме?

— Э-э-э… Главным отличительным признаком наличия повышенного фона дигидротестостерона у человека является утрата им части или всего волосяного покрова на голове! При этом следует помнить, что явления эти прямо взаимосвязаны — каждый безволосый мужчина потенциально опасен. Правильно?

— Пример?

— Чикатило! Маньяк, живший в Советском Союзе во второй половине двадцатого века и убивший множество людей. До облысения никаких отклонений от нормы не имел.

— Так-то лучше… А теперь вернемся к истории. Поскольку наша страна с древних времен была колыбелью демократии и вечевые сходы являлись старейшей формой самоуправления у славянских племен, до определенного момента роль личностей с повышенным содержанием дигидротестостерона была ничтожной. Но со временем от народной демократии наши предки перешли к наследной родоплеменной аристократии, и вот тут на первый план выдвинулись особи с девиантным поведением. Как доказывают исследования археологов и антропологов, все они не имели на голове волосяного покрова. Чтоб ты лучше запомнила, объясняю закономерность: лысый правитель — это всегда война, угнетение, голод и неволя для подданных. А правитель с нормальными волосами — наоборот, мир, процветание и благополучие. Исключения крайне редки. Например, Махатма Ганди — он облысел в результате действия генетических факторов, не связанных с гормонами. А теперь вопрос: каким, по-твоему, был Иван Грозный?

— Лысым?

— Умничка! — похвалила подругу обладательница ноутбука. — Вот смотри!

Она заклацала пальчиками по клавиатуре, и на экране возник портрет длинноносого бородатого человека, лысого, как бильярдный шар.

— Стенька Разин?

— Лысый!

— Петр Первый?

— Волосатый!

— Наполеон?

— Лысый!

— Сталин?

— Лысый!

— Хрущев?

— Волосатый!

— Горбачев?

— Волосатый!

— Ельцин?

— В начале своего правления волосатый, затем облысевший! — отчеканила блондиночка, торжествующе глядя на подругу.

Мендин только диву давался, рассматривая лысого Иосифа Виссарионовича, кучерявого Никиту Сергеевича и похожего на участника квартета «Битлз» Горбачева. Наконец, не выдержав, он вмешался:

— Девочки, извините, что прерываю ваш урок, но разве Михаил Сергеевич выглядел вот так?!

Обе девчушки оглядели седенького профессора с немым изумлением, будто вдруг с ними заговорила скамейка.

Кудрявая выпятила губки:

— А как? Эту учебную программу нам в школе выдали. И в учебнике он тоже точно такой вот — лохматенький душка!

— Но позвольте, я был уже далеко не молодым человеком, когда Горбачев стал Генеральным секретарем ЦК КПСС, и отлично его помню! — раскипятился Мендин. — У него была внушительная лысина и большое ро…

— Ах, дедушка, вы же тогда при тоталитаризме жили! — наперебой заговорили подружки. — Вам же врали все! Вас подвергали идеологической обработке! И вы до сих пор верите во всякие глупости…

— Да как вы… — только и смог сказать Александр Иванович, задохнувшись от гнева. Девчушки, опасливо поглядывая на него, захлопнули ноутбук и поспешно удалились от греха подальше: мало ли что взбредет в голову безобидному на первый взгляд старичку? Те, кто жил при тоталитаризме, непредсказуемы…

Лишь через десять минут, отдышавшись и успокоившись, профессор смог подняться и двинулся дальше. До Гоголевского бульвара, ныне, впрочем, переименованного в бульвар Оруэлла, оставалось не более пятнадцати минут спокойного, размеренного старческого шага. В былые годы он преодолел бы это расстояние минут за пять, но где ж те годы?

Стараясь больше не смотреть по сторонам, дабы вновь не впасть в исступление, Мендин шел и бормотал себе под нос: «У аксолотля хорошо развита щитовидная железа, но ткани амфибии обычно не реагируют на гормон, индуцирующий ее метаморфоз. Однако, если переселить аксолотля в более сухой и прохладный климат или понизить уровень воды, что более удобно при домашнем разведении, он превращается во взрослую амбистому. Превращение аксолотля в амбистому можно вызвать также добавлением в пищу или инъекцией гормона тиреоидина. Превращение может произойти в течение нескольких недель, при этом исчезнут наружные жабры аксолотля, изменится окраска, форма тела».

Впереди, между домами, за паутиной проводов, показались зеленые купы деревьев, над которыми вставал исполинским червонным шлемом купол храма Христа Спасителя. Слава Богу, его по-прежнему венчал православный крест.

Вновь почувствовав стеснение в груди, Александр Иванович поспешил опустить глаза долу и продолжил: «Весьма интересен тот факт, что аксолотль дышит и жабрами, и легкими. Если вода плохо насыщена кислородом, то аксолотль переходит на легочное дыхание, и со временем жабры у него частично атрофируются. В природе окрас у аксолотлей довольно затейливый. Все тело амфибии буро-зеленого цвета, покрытое мелкими круглыми черными пятнами „в горошек“, особенно хорошо заметными у молодых особей. Однако среди любителей аквариумов наибольшее распространение получил альбиносный вид аксолотля, выведенный искусственно».

* * *

«У меня нет ногтей. И когтей тоже нет. Розовая кожица на пальцах — и только. Если бы у меня был хотя бы один коготок, я, возможно, занялся бы живописью. На поросших мшанкой камнях я бы выцарапывал затейливые орнаменты, украшая свое стеклянное жилище.

Но пальцы мои мягки, ибо я — высший. Двуногие мнят себя венцом всего сущего, даже не догадываясь, что рядом с ними живу я. Высший. Совершенство, заключенное в образ.

Меня невозможно убить. Я — вечен, покуда существует на свете вода. Я — ее порождение. Ее дитя. Розовый младенец, покоящийся в прозрачных толщах.

Давным-давно первые двуногие пришли на берега моей хрустальной колыбели, к камням Чалько и скалам Хочимилько. Они узрели меня, и их изумление подарило мне первое имя: аксолотль. Игрушка вод.

Затем, спустя время, другие двуногие, что придумали поселить меня в сосудах с прозрачными стенками, называемых аквариумами, дали мне новое имя: Siredon pisciformis, иначе говоря — „рыбообразный сиредон“. Они думали, что я родственен протеям. И лишь через века до двуногих дошло, что я — это я. Тогда они придумали мне новое имя: Ambistoma. Но и тут не угадали, глупцы… Что поделаешь, ограниченный ум двуногих не способен отличить истинное от ложного: амбистома — не я, но тот, кто приходит за мной, чтобы жить без воды. В своем стремлении постичь непостижимое они породили еще одно нелепое слово: неотения. Это когда меня становится много.

Двуногие не знают главного: каждый я, когда и где бы я ни существовал, это все равно — я. Все тот же я. Я — один. Игрушек вод много, но я — один.

Я знаю все. И я все помню. Двуногие считают, что разум умирает вместе с телом. Возможно, что в их случае так и происходит. Но мой разум живет, пока жив хотя бы один я.

Сотнями тысяч глаз смотрю я на мир. Это мир двуногих, и созерцать его доставляет мне истинное удовольствие. Поселив меня во множестве стеклянных сосудов, принеся меня в свои дома, двуногие предоставили мне отличную возможность для наблюдения за ними. Впрочем, они-то считают, что все как раз наоборот, что это они наблюдают за мной. Я же в ответ лишь улыбаюсь им сквозь стекло…

Я — красив. Полупрозрачное тело, нежно-розовый оттенок кожи, большая голова в ореоле вечно вспыхивающих холодным пламенем жабр, улыбающийся рот и черные, бездонные глаза…

Впрочем, один чудак-двуногий, что часто приходил посмотреть на меня, утверждал, что глаза мои «…целиком заполнены прозрачным золотом, лишенным всякой жизни…».

Я не раз разглядывал сам себя — зеркальных поверхностей в аквариумах предостаточно, — но ни разу не увидел даже искорки золотого в своих глазах. Там царит только чернота, только тьма. Тьма вечности.

Однако тот двуногий написал про меня довольно недурно: «Именно это спокойствие заворожило меня, когда я в первый раз наклонился над аквариумом. Мне почудилось, что я смутно постиг его тайное стремление потопить пространство и время в этой безразличной неподвижности. Потом я понял: сокращение жабр, легкие касания тонких лапок о камень, внезапное продвижение (некоторые из них могут плыть, просто волнообразно качнув тело) доказывали, что они способны пробуждаться от мертвого оцепенения, в котором они проводили часы. Их глаза потрясали меня сильнее всего. Рядом с ними, в других аквариумах, прекрасные глаза прочих рыб, так похожие на наши, отливали простой глупостью. Глаза аксолотля говорили мне о присутствии некой иной жизни, иного способа зрения. Прижав лицо к стеклу (иногда сторож обеспокоенно покашливал), я старался получше рассмотреть крохотные золотистые точки, этот вход в бесконечно медленный и далекий мир розовых существ. Бесполезно было постукивать пальцем по стеклу перед их лицами; никогда нельзя было заметить ни малейшей реакции. Золотые глаза продолжали гореть своим нежным и страшным светом, продолжали смотреть на меня из неизмеримой глубины, от которой у меня начинала кружиться голова».[3]

Тот двуногий в конце концов сошел с ума. Для тех, чей мозг мягок и ограничен, это просто. Он вообразил, что стал мной, и смотрит теперь на мир из глубин моего разума. Глупец, он просто не знал, что нельзя слишком пристально смотреть в глаза аксолотлю…

Еще я вижу сны. Не свои — двуногих.

Мой двуногий спит тяжело. Его сны похожи на огромный аквариум, в глубинах которых царит вечный мрак. И лишь в одном месте этот аквариум освещен крохотной лампочкой. За пятнышком света трудно различить то, что творится в таинственных толщах вод, где колышутся стебли водорослей и скользят беззвучно неясные тени.

Но вот из тьмы выдвигается страшная, аспидно-черная морда сома-птерохоплита. Крохотные глазки зло и враждебно глядят на источник света, губастый рот приоткрывается, дабы поглотить его. И я понимаю, что спящий разум моего двуногого породил очередной фантом, очередную жестокую и жуткую химеру…»

* * *

У станции метро «Памяти жертв ГУЛАГа», бывшей «Кропоткинской», одышка вновь усадила Мендина на лавочку. Надсадно завывая и расплескивая вокруг синие отблески мигалок, в сторону набережной промчался длинный лимузин председателя Лиги демократических журналистов. Два бронированных «Хаммера» охраны, огрызаясь на встречные машины мощными «крякалками», расчищали дорогу лимузину.

Легкий ветерок со стороны Москвы-реки не приносил свежести: бензиновый смрад и запах перегретого асфальта забивали все вокруг. На огромном плазменном экране, вознесенном ввысь, рекламные ролики контрацептивов перемежались с нарезкой новостных сюжетов. После репортажа о встрече Хомяка с руководством Евроатлантической организации экономического сотрудничества — белозубые улыбки, заверения в долгосрочном партнерстве и верности выбранного пути — на экране возникла дикторская пара.

— А сейчас криминальные новости. Как вы помните, правоохранительные органы столицы задержали в феврале этого года одного из организаторов взрыва, произошедшего во время открытия Культурного центра народов Кавказа, построенного на месте утратившей свое значение ингумационной площадки в столичном районе Бирюлево. Двадцатишестилетний нигде не работающий Николай Саушкин состоял в националистической банде «Русский удар» и до этого теракта участвовал в нескольких нападениях на россиян, выходцев из южных регионов конфедерации. Сегодня, в эти минуты, суд присяжных Бирюлевского района города Москвы определяет виновность преступника. Мы предлагаем вашему вниманию прямое включение из зала суда…

На экране возник небритый парень, угрюмо озирающий из-за пуленепробиваемого стекла набитое людьми помещение. Присяжные, восседающие за невысоким барьером, по очереди вставали, называли свою фамилию и выносили вердикт.

— Присяжная Мамедова. Виновен.

— Присяжный Григорян. Виновен.

— Присяжная Шамшурова. Виновен.

— Присяжный Соломявичкус. Виновен.

— Присяжный Барайбеков. Виновен.

Судья, опрятная моложавая блондинка, кокетливо поправив радужную мантию, поднялась со своего места, выдержала паузу и провозгласила:

— Единогласный вердикт присяжных гласит: подсудимый Саушкин Николай Васильевич виновен в совершении инкриминированных ему преступлений. Подсудимый! Вам предоставляется последнее слово. Встаньте, пожалуйста!

Парень поднялся, поискал глазами камеру и заговорил — негромко, с плохо скрываемой яростью:

— Я хочу обратиться ко всем русским людям: братья! Проснитесь! Проснитесь, пока не поздно! Мы не проиграли ни одной войны на своей территории за всю историю нашей страны! Так неужели же мы добровольно отдадим ее этим?!

Последовал кивок в сторону присяжных. Сжав кулаки, подсудимый коротко кашлянул и продолжил:

— А теперь несколько слов вам, господа басурмане! Вы, видимо, забыли, кто такие русские. Вы привыкли, что русский мужик — это такой пьяненький увалень в очках, трусоватый и нерешительный. Но у вас короткая память! Вы забыли, как ваши прабабки пугали своих детей: «Придет русский — всем секир-башка!» Вы забыли, как ваши прадеды целовали копыта коня генерала Ермолова, умоляя его не сжигать ваши аулы! Вы забыли, как русские строили в ваших горах и пустынях больницы и школы, как они спасали ваших детей от болезней и голода! Вы…

Неожиданно парень дернулся, словно от удара электротоком, его скрутило судорогой. Камера сместилась, проехавшись по залу, и вновь взяла подсудимого в фокус. Но теперь на зрителей смотрел уже совсем другой человек — глаза полуприкрыты, нижняя губа отвисла.

— Я… Мне… Раскаиваюсь в содеянном… — с трудом цедил он слова. — Прошу суд учесть… мое чистосердечное…

Картинка вновь сменилась — в кадре появилась бойкая чернявая девушка с микрофоном:

— Оставайтесь на нашем канале! В зале районного суда работали корреспондент первого канала Карина Салмадзе и оператор Ефим Койфман…

Александр Иванович с трудом поднялся и зашаркал прочь…

* * *

«Нашу кафедру закрыли в марте, всего лишь год спустя после „Радужной революции“. Факультет перестал существовать к началу нового учебного года. Мы пытались противиться — митинговали, собирали подписи, обращались в министерство… Новый ректор, получивший образование в Гарварде и впервые увидевший МГУ уже в зрелом возрасте, вышел к нам и повторил слова нашего нового президента: „Все то, что не рентабельно, все то, что не помогает России двигаться вперед, к высотам цивилизации, подлежит беспощадному отсечению“.

Скальпель хирурга, как известно, не ведает жалости. Но еще более не ведает ее топор мясника!

Дальше все двигалось по нарастающей. Детские сады? Нерентабельно, свободных людей можно воспитать только в любящих семьях! Бесплатное начальное образование? Нерентабельно, бесплатное — синоним плохого. Ну а уж бесплатная медицина и вовсе пережиток тоталитаризма.

И, наконец, платить пенсии с компенсациями и надбавками — более чем нерентабельно, достаточно базовой, ведь в свободной стране свободные люди сами способны позаботиться о себе, а о стариках пусть пекутся благодарные дети.

Дальше — больше. „Хомут ЖКХ надо сбросить с шеи России!“ — заявил президент. Сбросили. Квартплата выросла в пять раз, тарифы на электричество — в семь. Когда академика Белихова за неуплату выселяли из квартиры на проспекте Керенского, бывшем Кутузовском, он плакал. До нового своего жилища, обшарпанной пятиэтажки в Капотне, академик не доехал. Инфаркт разорвал его сердце прямо в кузове старенького „ЗИЛа“, перевозившего остатки академической мебели.

Наши, кружковцы, перебивались кто как мог. Когда стала ясна тенденция, когда ветер перемен принес запах гари и трупный смрад, мы стиснули зубы и — была не была! — обратились прямиком в Страсбургский суд по правам человека.

Ответ пришел на удивление быстро: жалоба принята к рассмотрению, ждите. А потом тех из наших, кто еще работал, уволили. Эллочку Бахтину ударили в подъезде бейсбольной битой, и теперь она, парализованная, лежит на бесплатной койке в хосписе Армии Спасения. Толику Длукеру сожгли машину. Симоняна избили и ограбили. У меня по суду отобрали дачу — якобы я незаконно приобрел в 2001 году участок земли, на котором ее построил.

Совпадения? Цепь случайностей? Мистика? Нет, конечно же, нет. Все эти события оказались закономерным финалом нашего „невыхода на площадь“. „Эх, не жили хорошо — нечего и начинать!“ — сказал тогда Толик, продал телевизор, компьютер, коллекцию монет и заплатил за квартиру на полгода вперед. Остальные последовали его примеру. За телевизорами в ход пошли другая бытовая техника, потом книги, вещи, мебель… Продержаться на вырученные деньги нам удалось не больше полугода, а затем страшное и мерзкое слово „выселение“ пришло и в наш кружок.

„Саша, помоги им!“ — попросил меня Толик, когда протестующему против выселения Гальперовскому судебные приставы сломали руку. Я вздохнул и в последний раз посмотрел на свою стеклянную гордость…

Собственно, благодаря аквариумистике я и стал тем, кем стал — доктором биологических наук, членом-корреспондентом Российской Академии Наук, почетным академиком доброго десятка региональных академий, автором почти сотни монографий, специалистом по замкнутым биосистемам и так далее…

Первый аквариум — трехлитровая банка с парой гуппи и веточкой элодеи — появился у нас в доме, когда мне исполнилось шесть лет. Тогда, глядя на странный водный мирок, разместившийся на подоконнике в моей комнате, я еще не знал, что „заболел“ на всю жизнь.

Итог этой самой жизни — восемь двухсотлитровых красавцев из прекрасного „панорамного“ стекла, оснащенных по последнему слову аквариумной техники всевозможными помпами, фильтрами, компрессорами, освещенных „живым“ светом специальных ламп, возвышались в большой комнате моей квартиры, превращая ее в филиал царства Нептуна.

И это не считая „отсадников“, нерестилищ, „малявочников“ и карантинного аквариума! Без малого две тонны воды, грунта, растений и, конечно же, подводных обитателей, от карпозубых, лабиринтовых, харациновых, сомов, вьюнов и цихлид — до экзотов вроде диадонов, больше известных как двузубы.

Живые кораллы в обычной квартире. Голотурии, актинии, трепанги, морские ежи, анемоны и даже карликовый португальский кораблик! Толик Длукер, всегда дразнивший меня Дуремаром, когда увидел ночные танцы светящихся креветок среди шевелящихся стеблей кораппины, ушел в прихожую, нахлобучил там свою видавшую виды шляпу, вернулся в комнату и снял ее передо мной в торжественном молчании…

И вот теперь все это пришлось распродавать, причем зачастую людям, мало смыслящим в аквариумистике. Я прощался со своими питомцами, точно с детьми. Да они и были, в сущности, моей семьей, все, от алых конихусов до муаровых шейбенбаршей, от полосатых птерофиллумов до лимонно-желтых лабидохромисов. Я любил их и, отдавая в чужие руки, отдавал и частичку себя…

Лишь один аквариум я оставил. Небольшой, круглый, непрофессиональный, такие обычно заводят для детей, поселяя в нем какую-нибудь оранду или телескопа.

Эту нелепую круглую банку отдала мне Верочка Старостина после смерти мужа, Владислава Павловича. Доцент Старостин, живая легенда нашей кафедры, умер позапрошлой зимой — диабетическая кома. Врачу „Скорой“, приехавшему спустя два часа после вызова, осталось лишь констатировать смерть. У Старостиных не было денег на инсулин…

Верочка после похорон продала квартиру и уехала к родственникам в Ижевск. Так старостинский аквариум оказался у меня. Конечно, можно было бы продать и его, но, во-вторых, стоил он до смешного мало, а во-первых, где бы тогда жил мой аксолотль?

…Заточение. Толик Длукер называет мое добровольное уединение заточением. Я с ним не согласен. Мне больше нравится определение „внутренняя эмиграция“, хотя психологи так обозначают не физическое, а душевное состояние человека.

Я эмигрировал. Из страны, которая перестала быть моей, я уехал в мой дом, в мою квартиру, и лишь изредка навещаю Родину — во время вылазок за продуктами, например, да и то стараюсь не смотреть по сторонам и ни с кем из посторонних не общаться.

Для общения есть друзья. Они навещают меня в моей добровольной ссылке, правда, не так часто, как мне бы хотелось. Но я не чувствую себя одиноким. Тихими долгими вечерами я смотрю на своего аксолотля и веду с ним молчаливый диалог обо всем на свете…

Мир забыл обо мне. Если в первые месяцы нет-нет да и звонил телефон, то теперь имя Александра Ивановича Мендина, по всей видимости, вычеркнуто из всех списков.

И я тоже забыл о мире».

* * *

…Бульвар Оруэлла встретил Мендина прохладой, детским гомоном и сладковатым запахом восточных пряностей, доносившимся из небольшого павильончика, незамысловато стилизованного под традиционную китайскую закусочную.

Осмотревшись, профессор двинулся по направлению к памятнику Гоголю, но не застал его на привычном месте. Очевидно, нынешние власти решили, что два памятника великому писателю на один город, пусть и столичный — это излишняя роскошь, и теперь на том месте, где некогда стоял Николай Васильевич, возвышался титановый сюрреалистический болван. Постамент украшала надпись: «Джорджу Оруэллу от благодарных россиян».

Не выдержав, Александр Иванович выругался сквозь зубы и взглянул на часы. До начала лекции оставалось еще двадцать три минуты. Следовало передохнуть и собраться с мыслями.

Присев на длинную, кольцом изгибающуюся лавку, так чтобы не видеть ужасного монумента, Мендин устремил свой взгляд на играющих поодаль детей. На ум немедленно пришло: «Несмотря на свой безобидный вид, аксолотль — хищник, охотящийся „из засады“. Большую часть времени аксолотль неподвижно лежит на дне, опустив голову, — видимо, в ожидании добычи. Пищей ему служат мелкая рыба, мальки, черви, водные насекомые и их личинки».

— А-а-а-а-а!! Он!! Это он!!! — истошный женский крик стегнул профессора, точно бичом. Стайка голубей взмыла вверх и панически заметалась между ветвей. Компания молодых людей, бросив недопитое пиво и пакеты с чипсами на скамейке, устремилась в глубину бульвара, и спустя мгновение до Мендина долетел возбужденный гомон толпы.

Поодаль, у чугунной ограды, стояли, оживленно переговариваясь, двое мужчин в синих спецовках. Видимо, это были рабочие коммунальных служб, завернувшие на бульвар перекусить: у каждого в руке было по гамбургеру.

Александр Иванович не без опаски приблизился к ним и обратился с вопросом:

— Гм… Молодые люди! Не просветите старика — что произошло?

— Лысюка поймали, папаша! — весело ответил детина с огненно-рыжей, вздыбленной шевелюрой. — Нелегал, факт! Небось маньяк, с-сука!

А по бульвару уже катилось людское месиво. В общий шум голосов то и дело врезались истерические крики:

— Дай-ка я! Н-на, падла! ебни ему, ебни!

Глухие удары и стоны сопровождали весь этот кошмар. Толпа приблизилась, и Мендин увидел человека, мужчину средних лет, удерживаемого десятками рук. Светлый пиджак, порванный и испачканный, запрокинутая голова, на которой каким-то чудом удерживался темный паричок, и кровавое месиво вместо лица. А вокруг — люди, люди… Мужчины, женщины, подростки, даже дети. И все они с непонятной, звериной ненавистью терзали свою жертву, точно волчья стая, дерущая загнанного оленя.

Откуда-то сбоку выскочила девица, затянутая в черную кожу.

— Держите! Крепче! — рявкнула она неожиданным баском и, тряхнув гривой обесцвеченных волос, совершила по короткой дуге футбольный разбег, завершившийся сильным ударом остроносой туфли в пах распятого толпой мужчины.

— О-о-о-у-у-у!! — избиваемый закричал так страшно, что люди отпрянули от него. Сложившись пополам, мужчина упал на розовый гравий бульварной дорожки, зажимая руками промежность. На светлой материи брюк расплылось темно-бурое пятно.

— Точняк — маньяк! Насильник, с-сука. Бабы их чуют, — прокомментировал произошедшее рыжий рабочий. Он доел свой бутерброд, выкинул в траву салфетку и меланхолично добавил: — Теперь сношалка точно отвалится.

— Контролеров вызывали?! Кто контроль вызывал? — послышался над толпой властный и усталый голос. Александр Иванович обернулся и увидел, что на бульвар со стороны памятника въехал небольшой фургончик, раскрашенный от капота до задней дверцы во все цвета радуги — от красного до фиолетового. Из машины вылез человек в серой пятнистой форме и подошел к лежащему.

— Господин капитан, это мы! Мы вызывали! — бросились к контролеру сразу несколько человек. — Вот, лысюка поймали! Нелегала! Он в парике, на скамейке сидел! Влад, где парик? Давай его сюда!

— Разберемся, — кивнул капитан, присел на корточки возле стригущего ногами и стонущего мужчины, провел рукой по лысой, окровавленной голове.

— И впрямь лысюк! — удивленно покачал головой полицейский, вытер испачканную руку о пиджак лежащего и коротко бросил в усик микрофона: — Сержант! Эксперта сюда и готовь резак!

Из машины выскочил и засеменил по дорожке худой юноша с чемоданчиком. Форма на нем висела мешком, на тонком синюшном носу поблескивали стекляшки очков.

— Давай проверь, может, он регистрацию имеет, да не возись долго, обедать пора, — распорядился капитан и закурил.

Юноша распахнул чемоданчик, поколдовал над ним. Тоненько пискнул зуммер, неоново засветился экран мини-компьютера. Вытащив портативный сканер, эксперт провел им несколько раз по голове несчастного, глянул на монитор. Толпа благоговейно молчала, прислушиваясь.

— Регистрация отсутствует, господин капитан!

— А он не бритый? А то бывают такие… ур-роды! — капитан щелчком отбросил недокуренную сигарету, жестом показал сидящему в фургоне: разворачивайся, мол.

— Никак нет, господин капитан, не бритый. Волосы утрачены в ходе естественных гормональных перестроек организма. Я отправил заключение в центр, — ответил юноша и принялся укладывать сканер в чемоданчик.

— Ну, я так и думал. Наш клиент. — Капитан глянул на часы и заорал, обращаясь к водителю: — Ну чего ты возишься?! Три часа уже!

Фургон, пыхтя двигателем, кое-как развернулся и встал. Задние дверцы распахнулись, и оттуда выехала металлическая платформа. Шустрый сержант с прической каре, выбравшись из-за руля, быстро выставил лапы аутригиров и поднял вверх странную П-образную конструкцию с дырой в нижней части.

Толпа радостно заголосила. Рыжий рабочий хлопнул в ладоши и возбужденно засмеялся:

— Сейчас чик! — и вся недолга! А то повадились, с-суки, к нормальным людям лезть!

Мендин, уже догадываясь, что сейчас произойдет, все же отказывался верить в реальность происходящего.

— Давайте! Добровольцы получат поощрение, — распорядился капитан. Тотчас же несколько человек, в основном молодые мужчины, схватили лежащего, подтащили его к фургону и сунули головой в отверстие. Заскрипела взводимая сержантом пружина. По толпе прокатилось:

— О-ох…

В последний момент избитый мужчина, до этого лишь глухо стонавший, забился в руках своих палачей, сквозь кровавые пузыри выталкивая слова:

— Не надо! Я прошу-у ва-а-ас! Пожалу-у-у-уйста! Я же ничего не… У меня дети-и… Не на-а-а-адо-о-о…

— Ну, и с богом! — махнул рукой капитан.

З-з-з-вэнг! Блеснув, косой нож стремительно рухнул вниз, и тело в светлом костюме задергалось, выгибаясь. Отрубленная голова канула в недра фургона, а по розовому гравию дорожки побежал темный ручеек.

— Голову оприходовать, труп упаковать, парик приобщить! — отдал капитан последний приказ и повернулся к толпе: — Все, граждане, расходитесь. Спасибо вам за бдительность!

— Вот так вот! — подытожил стоявший рядом с профессором рыжий детина. — А ты, папаша, шел бы домой, вон бледный весь, как поганка, ха-ха!

И Александр Иванович пошел.

Он шел, шел, шел,

а дорожка все не кончалась,

а солнце било в глаза,

а дети смеялись,

а голуби ворковали,

а аксолотль улыбался…

Потом все вокруг закружилось, и он полетел на розовый гравий, жестко ударившись щекой…

* * *

Двуногие вообще очень странные создания. Они убеждены, что их главная миссия — изменить наш общий мир, сделать его не таким, какой он есть. Зачем? Думаю, никто из двуногих не сможет дать ответ на этот вопрос.

Но все, что бы ни делали двуногие, получается у них совсем не так, как задумывалось. Наблюдать за этим — подлинное наслаждение. Порой мне кажется, что вся цивилизация двуногих существует лишь для того, чтобы доставлять мне удовольствие…

У меня есть любимые моменты из жизни двуногих, за которыми я слежу с особым интересом. К таковым относится их политическая жизнь. Так двуногие называют все, что связано с властью, подчинением и управлением одних двуногих — другими.

Пожалуй, самая забавная вещь в политической жизни двуногих — демократия. Считается, что это власть народа. Появилась она во времена, когда одни двуногие были рабами других двуногих. Сейчас считается, что народ при демократии может сам выбрать себе достойных правителей и жить счастливо. Но у двуногих, как я отмечал, на самом деле все получается немножко не так, как замышлялось изначально. Поэтому в демократических странах у власти находится олигархия. Я долго не мог понять этот парадокс: как же так, ведь олигархия — власть немногих, а демократия — власть народа? Но оказалось, что все очень просто. Только в государстве, где существуют прямые и честные выборы в органы власти, денежные мешки могут купить голоса избирателей или воздействовать на них с помощью газет, радио и телевидения. Таким образом рождается новый парадокс: развитая демократия всегда превращается в деспотию. Деспотию денег…

Казалось бы, все понятно. Но двуногие всегда делают вид, что не понимают элементарных вещей, и каждый раз радостно обманывают себя и других, чтобы потом рвать на себе свою видоизмененную чешую и бурно негодовать.

Вот и Мой двуногий, ярый сторонник демократии, после «Радужной революции» и последовавших за нею свободных выборов совершенно утратил волю к жизни. Он продал телевизор, не слушает радио, не читает газет и почти не выходит из дому. «Восход радуги» совпал с его выходом на пенсию, которой не хватает для оплаты воды, света и тепла в его жилище.

Поначалу Мой двуногий бодрился, пытался найти работу, но странное словосочетание «нерентабельный возраст» лишило его даже призрачной надежды. Тогда он принялся распродавать аквариумы и безногих, что жили в них. В конце концов спустя несколько месяцев в комнате остался лишь один небольшой круглый аквариум. Аквариум, про который Мой двуногий сказал: «Это я не продам и не отдам».

Потому что в круглом аквариуме живу я.

…Иногда к Моему двуногому приходят его собратья. Чаще всего захаживает низенький человечек, именующийся сообразно возрасту — Старик. Мой двуногий так и говорит: «Привет, Старик! Как дела, Старик?»

У Старика быстрые маленькие глазки под клоками седых бровей, слюнявый толстогубый рот, обметанный красными пятнами, прилизанные седые виски и буйные черные кудри на голове. Эти кудри Старику пересадили (двуногие используют неизвестное мне доселе слово «ре-им-план-ти-ро-ва-ли») недавно, взяв их из межножья.

Двуногие самцы с возрастом теряют волосяной покров на голове — об этом я знаю от других я. Но сейчас жить с босой головой нельзя, это табу, и лояльным к власти самцам ре-им-план-ти-ру-ют волосы. «Что делать, Старик, такое время…» — говорит Мой двуногий. У него проблем с волосяным покровом, к слову сказать, нет. Белые длинные волосы висят надо лбом, едва не закрывая слезящихся глаз. Это неудобно, но Мой двуногий не срезает поросль — так надо, чтобы выглядеть лояльным.

Я много размышлял над тем, что такое волосы и зачем они двуногим. Скорее всего, волосы — это видоизмененная чешуя. Стало быть, двуногие произошли от безлапых. Из примитивных созданий вряд ли могут получиться высшие существа. Так и получилось с двуногими. Они погрязли в том хаосе, который создали сами, и не видят иного выхода, кроме как просто длить свои дни от рождения до смерти. Печальная участь, что и говорить…

Но вернемся к Старику. Его визиты — часть жизни Моего двуногого. Думаю, они не могут друг без друга. Двуногим свойственно накапливать эмоции, которые затем начинают давить на их разум, требуя выхода. Старик служит Моему двуногому для разрядки. Скорее всего, и Мой двуногий нужен Старику для тех же целей.

Вначале они пьют чай, перебрасываясь отдельными фразами. Это разминка, именуемая словом «пикировка». Затем Старик произносит монолог. Его монологи всегда разные: о роли интеллигенции, о войнах, о нацизме, об искусстве, о развитии общества, но какой бы темы Старик ни касался, каждый раз он приводит Моего двуногого в ярость.

Когда Старик заканчивает свой экзерсис, он принимается победно приглаживать черные жесткие кудри и промакивать выступивший на лбу пот зеленым носовым платком. Глаза его сверкают, губы шевелятся, словно он еще раз, уже беззвучно, проговаривает все то, что только что сказал.

И тут на него обрушивается Мой двуногий. Потрясая костлявыми руками, усеянными коричневыми пятнами, вперив в Старика яростный взгляд, способный, кажется, прожечь в нем дыру, он начинает кричать о дидактизме и скоропалительности, о самоуверенности, граничащей с безответственностью, о поверхностности и бритве какого-то Оккама.

Старик довольно потирает пухлые ручки. Старик улыбается. Старик изредка прерывает Моего двуногого, бросая фразы, как поленья в огонь: «Косность — это всегда дорога в тупик!», или «Рефлексия — удел банального ума!», или «Критика со стороны консерваторов — лучший показатель ценности новой идеи!», или «Nec plus ultra — дальше некуда, Саша, ты сам загнал себя в ловушку!» и так далее…

Заканчиваются споры двуногих всегда одинаково: Мой двуногий упирает дрожащий перст в портрет улыбчивого загорелого бородача, висящий на стене, и произносит: «Человека можно уничтожить, но победить его нельзя!»

Этот бородач для Моего двуногого — что-то вроде святыни. Истина в самой последней инстанции. Гуру. Устос. Махатма. Мой двуногий не знает, что в жизни бородач улыбался вовсе не так часто, как кажется. Он много кричал, ругался, хмурился, а однажды взял и выстрелил в себя из ружья.

Лишить себя жизни — тоже сумасшествие, но бородач не смотрел мне в глаза. Его разум помутило несовершенство. Несовершенство мира вокруг и внутри…

После того как Мой двуногий разит Старика своей любимой фразой, тот обычно поднимает вверх маленькие ладони: «Сдаюсь, сдаюсь! То, что меня не убивает — делает сильнее!»

Двуногие вновь садятся пить чай, но делаются вялыми, апатичными, и вскоре Старик уходит — чтобы спустя время прийти вновь.

Бывает, что к Моему двуногому приходит много двуногих. Самцы и самки, давно уже пережившие свой детородный возраст, они сидят за круглым столом, разговаривают, а потом Мой двуногий берет гитару, и все хором поют: «Возьмемся за руки, друзья…», и «Облака плывут в Абакан…», и «Нет дороге окончанья, есть зато ее итог…».

После таких посиделок Мой двуногий грустит. Он не спит всю ночь, ворочается, встает, ходит по темной комнате. Однажды я видел, как он плачет. Мой двуногий стоял у окна, стонал и все повторял: «Зачем?! Зачем мы были? Для чего?!», и еще: «Разве мы хотели такого? Это не мы! Не мы!!!»

* * *

Мендин очнулся на жесткой кушетке. Рядом — стойка с капельницей. Белый потолок, белые стены, белые занавески на окнах. Пищит аппаратура, позвякивают инструменты. Негромкие голоса витают в вышине, и Мендин с трудом разбирает слова…

— А крепкий старикан… О, гляди, в себя пришел!

— Да нет, он от наркоза еще полдня будет отходить, сейчас опять отъедет. Забавно, что с ним станется, когда он узнает, сколько должен за операцию…

— Не, там все нормально, Михалыч через коммерческий отдел пробил — у него квартира путевая, продаст и расплатится…

— А ты видала, какое родимое пятно у него на спине? Как звезда прям!

— Ну, бывает… Ему с таким пятном в армию было хорошо идти.

— Почему?

— А труп опознать можно, даже если террористы голову отрежут! Ха-ха-ха!

«Голову отрежут… голову отрежут…» — зазвенело в ушах Александра Ивановича. Белый потолок закачался, и он снова полетел куда-то — во тьму, во мрак…

* * *

«Наша страна — аксолотль. Навечно застыв в фазе личинки, она непостижимым, не поддающимся разумному объяснению образом научилась длить эту стадию вечно, порождая всякий раз нового аксолотля, еще более ужасного и безобразного, нежели прежний. Только разорвав этот порочный круг, только отбросив неотению, мы сможем вырваться, пробиться наверх — к свету, к свету…

Я уже не в силах сопротивляться. Аксолотль пришел за мной, и его розовые лапки сжались на моей шее, а перед глазами на мгновение застыла вечно улыбающаяся пасть. Вот она распахнулась, и я бросился в спасительное забвение, чтобы навеки погрузиться в тихую, спокойную, бесконечную жизнь за прозрачной гранью стекла…»

* * *

— Кириллыч, а плиту кухонную тоже выносить, а? — проорал из окна грузчик, обращаясь к бригадиру, руководившему погрузкой мебели в фургон.

— Ясен хрен! Тебе же сказали — все, подчистую! — раздраженно ответил снизу Кириллыч. — И давайте живее, второй час уже возимся!

— Живее, живее… — пробурчал грузчик, возвращаясь в комнату, — тут один только шкаф весит, как полмашины! Леха, а кто тут жил-то?

— Говорят, профессор какой-то. Вишь, скока книг! — отозвался второй грузчик, пнув ногой сваленные в углу фолианты.

— А куда он девался?

— На кудыкины горы! Помер, наверное… Все, Серега, хватит базарить! Давай, беремся!

Грузчики завалили шкаф набок, присели, завели ремни и, дружно выматерившись, понесли его вон из комнаты. Спустя какое-то время они вернулись и присели на опрокинутую тумбу — перекурить.

— О, глянь, Леха, хрень какая! — Серега удивленно ткнул пальцем в круглый аквариум, притулившийся на табуретке в уголке между вынесенным шкафом и батареей. — Слышь, там живой кто-то… Типа ящерица, только подводная. Розовая, склизкая, с веточками на башке. Леха, а их двое! Вон второй за камнем сидит. Толстущий, падла. Пятно на спине — типа звездочки. Лыбится! И зырит, зырит. Выспался, жрать небось хочет… Бля, а куда их девать-то?

— В унитаз выльем — и вся недолга… — лениво ответил Леха, выпуская к потолку жидкое облачко дыма. Ветерок из открытого окна подхватил его и понес прочь…

Павел Кузьменко Клятва рыцаря

Пес-рыцарь Адальберт фон Цубербиллер получил специальной дубиной по голове и упал с лошади на коварное ледяное покрывище. При этом он успел подумать: о гнусные рижские халтурщики! Не шлем, а консервная банка, клянусь святым Онуфрием! Потом на него всей бронированной тушей села подраненная рыцарская кобыла, и Адальберт опять подумал: прощай, любимая супруга Марта и очаровательные белокурые близняшки Брунгильдочка и Ригондочка, прощай и ты, замечательное поместье в десять тысяч квадратных локтей на берегу хладноструйной реки. Сразу после этого треснул весенний лед, и черная вода Чудского озера растворила смертельную пасть.

Хлопая ладонями по плавающему серому крошеву и отплевываясь, Адальберт фон Цубербиллер даже вскричал вслух:

— Идиот же наш магистр, который дал этим хитрым русским заманить нас в такое время, 5 апреля 1242 года, на лед. Даже мормышечники в устье Невы о такую пору не все рискуют, а этот — конницу…

— Поелику бяшеть глаголющу, — ухмылялись хитрые русские, толпясь на безопасном расстоянии.

И Адальберт быстро пошел ко дну, в последний раз подумав при этом: если выкарабкаюсь из этой передряги, даю самую крепкую клятву рыцаря, вернусь домой и поставлю свечу в собственный рост в церкви святого Онуфрия Куксхафенского, закажу тройной молебен о спасении души и отпишу соседнему монастырю целестинцев половину своего имения.

Как утверждает наука, человек, оказываясь в смертельной опасности, нередко находит в себе огромные силы, изыскивает самые невероятные возможности для спасения, и соломинка вытягивает утопающего, после чего в его руках оказывается палка в тот единственный раз, когда она стреляет. Уже на темном холодном дне, сдавливаемый собственным доспехом, теряющий последний воздух из легких, Адальберт нащупал продолговатый металлический сосуд и тянущийся из него гофрированный шланг с пластмассовой штуковиной на конце. Ведомый уже не разумом, а безусловным инстинктом, рыцарь догадался сунуть загубник туда, куда и надлежит, и повернуть рукой вентиль на баллоне противосолонь. Потом на ощупь он обнаружил сложенный вчетверо надувной спасательный плотик с запасом еды и питьевой воды, а также картой-миллиметровкой окрестностей.

Спустя час, когда уже все закончилось, Адальберт фон Цубербиллер всплыл со всем добром и, где на лодке, где волоча ее за собой по льду, добрался до эстляндского берега. На той же неделе в Ревеле ему довелось сесть на датское пассажирское судно и спустя полмесяца благополучно прибыть в Любек, а там до родного Куксхафена всего три конных перехода. Рыцарь был благородным человеком и сдержал свою клятву — то есть поставил свечу в собственный рост, заказал тройной молебен и отписал монастырю пять тысяч квадратных локтей.

Умереть Адальберту фон Цубербиллеру удалось только во время эпидемии моровой язвы, свирепствовавшей в Европе в 1255 году. До конца жизни крестоносец так и не догадался, откуда тогда на дне Чудского озера взялись акваланг и спасательный плотик. Акваланг же хранился в сокровищнице церкви Онуфрия Куксхафенского до 1526 года, когда пропал в пучине Реформации.

Конюхофф

Легкие, невесомые барашки облаков, украсившие собою голубой купол, казались столь же подвижными и безобидными, как барашки на гребнях волн. Их можно было бы сравнить с кружевами сливок, расползавшимися по верхнему слою кофе в кружке, если б кофе был синего цвета. Капитан яхты даже слегка застеснялся такой метафоры, вдруг пришедшей ему в голову. Хотя стесняться, казалось, было некого. Весь экипаж состоял из одного капитана.

На большом бермудском парусе колыхались единица и семерка. Те же цифры покачивались на волнах, нарисованные на обоих бортах. Семнадцатый номер был последним. Но капитан был намерен оказаться на финише первым. Без такого намерения не имело смысла и стартовать в гонке с призовым фондом в целую кучу денег. Гонка состояла всего из двух этапов. От Плимута в Англии до Кейптауна в Южной Африке и оттуда до Перта в Австралии. Гонка безрассудно-отважных и сумасшедших капитанов-одиночек на небольших яхтах, которые и в городской пруд выпускать боязно.

Юркая и неустойчивая, склонная к качке и неуверенности в выбранном курсе, яхта помимо номера несла на своем корпусе нежное имя «Глория Лабор», полученное в честь жены спонсора Тео, скончавшейся от меланхолии.

Капитан яхты № 17 Тео фон Конюхофф, породистый немец, стоял, крепко сжимая мозолистыми черноволосыми руками штурвал, и с удовольствием вдыхал несущийся навстречу холодный мокрый воздух. Барометр говорил о падающем давлении, о надвигающейся буре, но Тео совсем не хотелось верить барометру. Паруса поймали отличный северо-западный ветер и резво несли яхту к мысу Доброй Надежды, где она могла немного передохнуть и получить мелкий ремонт. В оливковых, навыкате глазах немца плясали бесенята азарта. Рация сдохла накануне. Но он успел получить сообщение от агента из Кейптауна о том, что, согласно авиационной разведке, идет третьим за англичанином и итальянцем. Паруса итальянца он видел в тот же день и надеялся, что на такой скорости обойдет его до промежуточного финиша.

Ах, думал иногда Тео, от хронического одиночества высказывая эти мысли вслух, вот была бы у него не рация на дрянных калиево-натриевых батареях, а такой телефон с антенной, которая улавливала бы сигнал через надежный ретранслятор, находящийся, скажем, на околоземной орбите. И было бы у него такое электронное устройство, которое само бы контролировало и вовремя поворачивало рею, натягивало и сворачивало паруса, следило бы за балластом, такелажем и осадкой… Но стоял далекий 1928 год, головы лучших умов человечества были забиты одним фашизмом, Коминтерном и географическими рекордами. И кудрявая голова Тео фон Конюхоффа не была исключением.

Нелюдимый аутист Тео одним своим происхождением был обречен ставить перед собой абстрактную цель и достигать ее путем невероятного напряжения конкретных собственных сил. Прапрапрапрадед Тео Жан Франсуа Лаперуз, циклоидный психопат, несколько лет метался по всему Тихому океану в попытках что-нибудь открыть, пока не нашел уютное, никем после него не найденное место для своей могилы. Прадедушка по материнской линии Роберт Оуэн, величественный бредоносец, был несколько ленив на подъем и открывал новые коммунистические земли непосредственно на старых. Зато двоюродный брат фон Конюхоффа, небезызвестный и неутомимый параноик Руаль Амундсен, особенно сильно вредил сознанию одинокого мореплавателя своим выдающимся примером — поплыл открывать Северный полюс, но всем назло взял и открыл Южный. Что уж говорить о бедном троюродном племяннике Тео Илье Усыскине, которому еще только предстояло добраться до стратосферы, открыть ее невозможные азотные красоты и упасть оттуда.

Два могучих паруса хлопали на свежем ветру, как все восемь матушкиных пододеяльников, сушившихся на крыше родного дома в Гамбурге. Трудолюбиво скрипели мачта и рея. Черно-красно-желтый флаг Веймарской республики весело плескался на кончике мачты и напоминал о пиве с ржаными сухариками на закате. Тео было хорошо одному в океане мчаться в известном направлении, рассекая волны, и он, может быть, даже запел бы. Только фон Конюхофф был начисто лишен музыкального слуха, в песнях запоминал один припев, и даже когда слушал сам себя, это казалось ему отвратительным.

Желудок напомнил, что получил утром лишь кружку кофе с галетами и парой кружочков жесткой брауншвейгской колбасы. Но так не хотелось бросать управление и терять приятное ощущение, когда ты проглатываешь одну морскую милю за другой. Тело не могло насытиться условными милями. Душою бы он продолжал рваться к цели. Но без тела душа не могла найти решения своим зачастую бессмысленным задачам. Поэтому Тео закрепил руль и подвижную рею шкертиком и отправился в крохотную каюту.

По пути бросил взгляд на барометр. Тот по-прежнему бубнил о грядущем шторме. Тео даже щелкнул пальцем по бронзовому позеленевшему корпусу, но показания не изменились.

Электроплитка на амортизационном, гасящем качку столике, питавшаяся от калиево-магниевой батареи, тоже барахлила. Но, в отличие от рации, все-таки функционировала. И сырая пресная вода в кастрюльке вскоре заявила о готовности проварить сушеные овощи и мясо с приправами до приемлемого для голодного человека состояния.

Готовка пищи, а потом и ее потребление при резвом попутном ветре требовали каждые несколько минут высовываться, забывая о гастрономии, над крышей каютки и следить за состоянием океана и ходом яхты со всеми ее снастями. А сон вообще превращался в настоящую пытку. В короткие урывки отключения трезвомыслящей коры мозгов в голове Тео регулярно снился огромный спящий на волнах кит, невидимый в темноте и неслышимый из-за постоянного морского плеска. Легкая яхточка неуворачиваемо, катастрофически неслась на забывшегося гиганта… Тео просыпался, тряс вечно гаснущий фонарь, тревожно вглядывался в сырую звездную тьму и не видел ничего дальше задорного носа «Глории Лабор». Неизбежный сон снова погружал его в свою пучину. И ему снилось, что курс яхты вот-вот закончится на стальном борту крейсера, причем непременно английского.

От такой вечной вахты любой нормальный человек давно бы свихнулся, заорал бы в отчаянии, моля хоть кого-нибудь о помощи, или просто прекратил бы свои мучения в ближайшей бирюзовой волне за кормой. Любой, но не Тео фон Конюхофф, неоднократно в одиночку преодолевавший сотни и тысячи зыбких морских миль. И последние десять лет — все на этой, ставшей родной, яхте «Глория Лабор».

Верхняя морщинка его загорелого лба — это гонка от Бристоля до Бильбао через вечно чем-то недовольный, как баски по его берегам, Бискайский залив. Морщинка прищура у левого глаза — обжигающий солнцем маршрут от Занзибара до Бомбея. Морщинка отвращения на носу — путь от Констанцы до Синопа поперек чреватого сероводородом Черного моря. Морщинка оскала с правой стороны рта под седой щетиной — страшная гонка вокруг Огненной Земли от Монтевидео до Вальпараисо. Внимательная жена могла бы по лицу спящего рядом супруга изучать гидрографию Земли. Но у Тео фон Конюхоффа не было жены. Он был крещен в море, обручен с ним, подобно давно отставленным венецианским дожам, и практически на нем женат. Только это был печальный брак. Стихия океана явно не замечала Тео, не обращала на него внимания, как не замечает настоящий морской волк ничтожную морскую блоху.

Некоторое время назад Тео встретил свое пятидесятилетие в привычном окружении волн, неба и облаков. Высосал на две трети бутылку виски и выбросил остальное в воду. С отвращением допел до конца какую-то веселую кабацкую песню и заснул, упав на палубу и подложив щеку под череп. Вопреки ожиданиям, ничего с ним за время пьяного забытья не случилось — ни кит не встретился, ни крейсер, ни шторм не случился. Мексиканский залив, где он парился в тот момент, спокойно рожал свой очередной ураган, не обращая на Тео ни малейшего внимания.

Только во сне его заметил Бог, иногда сочувствовавший чужому одиночеству, похожему на собственное. И почти неуловимыми, как инфлюэнца, намеками дал понять, что никогда сухопутный человек не постигнет великую душу океана, никогда не окажется с ней на равных, сколько бы в нее ни плевал. Слишком велика для него эта стихия. Ему, слабому, короткоживущему, понять бы тех, кто его окружает…

Но проснувшись, Тео, разумеется, все забыл. Только болела голова в парнике Мексиканского залива.

Кипевшая в кастрюльке похлебка на языке запахов подсказала капитану, что еда готова, как бы океанский бриз ни старался унести аппетитный аромат куда-то в сторону Африки. Тео выключил быстро остывающую плитку и начал есть стальной крупповской ложкой прямо из кастрюльки, подставляя галету под калорийные капли.

Но вскоре пришлось отвлечься. Похоже, барометр не врал, обещая шторм. Солнце чаще скрывалось за быстрыми облаками, чем показывало свой сияющий лик океану. Волнение, а с ним и качка усилились так, что человек, даже присев на полубанку, с трудом удерживал равновесие. Тео пришлось немного подвинуть рею вправо. Так, казалось, яхте уже не грозило опрокидывание.

Однако не успел отважный одиночка проглотить и две ложки варева, уже совершенно не ощущая вкуса, как резкий удар ветра в паруса и опасный скрежет корпуса заставили его броситься к рулю. Опыт и приборы показывали, что он выдерживает правильное направление. Вот-вот должен был показаться африканский берег. Только крепчающий ветер устроил с волнами какой-то хаотический танец. Курс яхты менялся поминутно. И в эти минуты все меньше умещалось секунд, в которые Тео фон Конюхофф мог бы перехватить хоть малую толику необходимого удовольствия в виде овощной похлебки.

Вытирая рукавом брызги с лупоглазого лица, мореплаватель уже подумывал: не пора ли сворачивать мокрые паруса и обреченно отдаться на волю волн? Он уже подумывал совсем забыть о еде и выплеснуть содержимое кастрюльки рыбам, пока оно не разлилось по крохотной каютке, как вдруг послышался скрипучий деревянный голос:

— Закрепи руль на румб с четвертью влево от зюйд-оста и ешь спокойно. Ветер устанавливается постоянный.

Тео вздрогнул и немного вспотел. Оглянулся. Охватил взглядом все доступные ему триста шестьдесят градусов. Только он и яхта со всем содержимым, море и небо. Ни рыб, ни птиц. Тео даже усмехнулся, пережив немного испуга. Он вспомнил последнюю статью о самом себе, напечатанную в «Гамбургер альгемайне», где журналист пять раз употребил фразеологизм «опыт подсказал капитану». И даже пробормотал:

— Значит, со временем опыт начинает подсказывать вслух.

— И я, — тут же послышался какой-то уже другой голос, резкий, металлический.

Поеживаясь от страха и одновременно усмехаясь, Тео подвинул руль на румб с четвертью и закрепил. Удивительно, но целых полчаса яхта стремительно неслась по волнам, уже не виляя влево-вправо, и Тео успел доесть похлебку, облизать ложку, вскипятить небольшой чайник и напиться бодрящего мате.

Набранные шикарные узлы скорости позволили Тео уйти от настоящего шторма, все-таки накарканного старым барометром, но разразившегося уже где-то за спиной у мореплавателя. Перескакивая с волны на волну, гарцуя на вираже, где Атлантический заворачивает в Индийский, Тео все-таки обогнал итальянца на чуть-чуть и под аплодисменты публики и флагов на Кейптаунском пирсе отдал концы портовым мальчикам вторым, следом за англичанином.

Во время двухдневного отдыха, пока технический состав команды германского гонщика приводил в порядок поврежденную за время пути яхту с такелажем и парусным вооружением, менял калиево-натриевые и калиево-магниевые батареи, Тео фон Конюхофф отнюдь не отсыпался и не отъедался, как другие яхтсмены, пользуясь преимуществами суши и сервиса. Тео был очень обеспокоен отчетливо слышавшимися ему голосами. При всем своем аутизме таких явлений он за собой прежде не наблюдал. Ему хватало до сих пор в океане своего собственного общества и общества стихии, с которой он состоял в условной сексуальной связи, как иногда казалось.

И поэтому капитан «Глории Лабор» отправился на консультацию к психологу команды, которым служил профессор Берлинского университета Курт Левин, уже две недели живший за счет спонсора в лучшей кейптаунской гостинице «Амбассадор».

Усевшись в удобное кресло, посверкивая выбритыми до блеска загорелыми скулами, благоухая кельнской туалетной водой, Тео зачем-то огляделся по сторонам, словно был в океане и опасался неизвестно чего неизвестно откуда, и шепотом сказал:

— Профессор, на последнем участке маршрута я начал слышать какие-то голоса.

Курт Левин поправил очки на переносице, пригладил редеющие волосы и уточнил:

— Какие голоса, капитан?

— Не знаю.

— То есть незнакомые?

— Абсолютно незнакомые, профессор.

— Значит, кто-то в Плимуте тайно пробрался к вам на борт и только у самого Кейптауна решил вам открыться.

Тео, имевший мало опыта общения с психологами, даже задохнулся от возмущения, словно несущийся навстречу свежий ветер вдруг резко сменился полным штилем с запахом аудитории. Очевидно, психолог команды даже не удосужился взглянуть на «Глорию Лабор».

— На моей посудине негде спрятаться, герр Левин.

Для лучшей ориентировки в устройстве яхт профессор Левин бросил несколько быстрых взглядов на свой номер.

— Даже… э-э… в стенном шкафу?

— На моей посудине нет стенного шкафа, а также туалета, ванной комнаты и балкона, — просветил мореход ученую сухопутную крысу.

— Очень хорошо, — кивнул профессор Левин, не показывая виду, что в действительности все очень плохо. — Попробуйте описать услышанные голоса.

— Один такой скрипучий деревянный, а другой звонкий железный, но слегка тронутый ржавчиной.

— О, а вам не чужды поэтические метафоры, герр капитан, — улыбнулся профессор. — Но голоса, я надеюсь, были неразборчивыми?

— Нет, как раз очень разборчивыми. Один даже дал мне весьма дельный совет, благодаря чему мне удалось поймать хороший ветер и выбрать наилучший галс.

Тео фон Конюхофф, как законченный аутист, был, конечно, не в курсе достижений современной ему науки, даже психологии. Откуда ему было знать, что профессор Левин относился к новомодной школе гештальтпсихологии, все явления человеческой психики объяснявшей законами физики.

— Значит, у вас внезапно заработала сломанная рация, немножко поработала, в случайной передаче давшая ценный совет, а потом опять сломалась, — предположил Левин.

— Моя рация способна передавать только некий писк, представляющий собой азбуку Морзе.

— Значит, это было радио на проезжавшем мимо пароходе.

— Никаких пароходов мимо не проезжало, профессор. А голоса звучали совсем рядом.

— А мог кто-нибудь упасть с парохода, проезжавшего накануне, и дать дельный совет, цепляясь за спасательный круг где-нибудь неподалеку?

— Я думаю, профессор, человеку в таком положении как-то не до дельных советов идущему мимо яхтсмену.

— Вот как. Психологически вы, возможно, и правы. Тогда, значит, это очень сильный ветер донес голоса из-за горизонта. С африканского берега. А может, даже и с южноамериканского.

— Так не бывает, профессор.

— Значит, это был Господь Бог или кто-нибудь из его ангелов… Хотя нет. Они же не существуют, — грустно поправил самого себя Курт Левин, законченный атеист, которым его сделала еще в детстве зубрежка в хедере городка Морсбах-Вальдбрель.

Тео так и не получил никакого объяснения происхождению голосов от профессора Левина. Всех психологов гештальтской школы отличала одна особенность. И Левин, и Эренфельс, и Брентано, и Гуссерль, и даже Макс Вертхаймер весьма сдержанно относились к спиртному.

Через день был дан старт второму этапу гонки. Теперь маршрут лежал через Индийский океан. А Индийский — это вам не Атлантический, изрезанный торговыми и пассажирскими маршрутами, как тело проститутки, побывавшей под ножом Джека Потрошителя. Это попутное течение и зона зарождения свирепых циклонов южных сороковых широт. И немногим более приветливых тридцатых. Это безлюдье субантарктических вод, самых плодородных и губительных, самых любимых вод Мирового океана.

Уже на третий день пути Тео фон Конюхофф потерял из виду южноафриканский берег и взял курс на восток в открытое пространство. А на следующий день сдохла свежая еще калиево-натриевая батарея в рации, вкупе со всеми запасными залитая шаловливой волной. Калиево-магниевые для электроплитки тоже пострадали, но продолжали кое-как давать энергию. К сожалению, для рации они совершенно не годились из-за противоположной полярности и ориентации. Путешественник, благодаря достижениям науки, знал свое местоположение в пространстве и во времени, но перестал знать местоположение соперников. И профессор Курт Левин не мог больше ему дать ни единого психологического совета.

Зато спустя еще какое-то время капитан «Глории Лабор» снова услышал голоса и тяжко вздохнул, приняв параноидную шизофрению как закономерный итог одиночных плаваний.

— Не унывай, Тео! — весело воскликнул отдаленно знакомый голос откуда-то из каюты, хотя в действительности из правого полушария головного мозга. — Все в порядке. Погода отличная. Ветер попутный. Давление ртутного столба не хуже артериального.

Но Тео уныл. Он крепче сжал штурвал худеющими руками, удачно вырулил с волны на волну и раздраженно дернул подвижную рею, чуть меняя курс.

— Кто так обращается с парусами? Кто так дергает? Перевернуться захотел, салага? — тут же последовал язвительный комментарий.

«По крайней мере, идти будет веселее, — нашел положительное в новых обстоятельствах капитан. — Но вернусь в Гамбург, сразу же лягу в лучшую психиатрическую клинику».

— Какие мы нежные, дернули ее разок — и сразу же заохала, — вмешался какой-то звякающий голос. — Вот потерпела бы с мое.

Болезнь стремительно набирала симптомы. Голоса в голове Тео теперь уже разговаривали не с ним, а между собой. В точности как нагловатые гости, переставшие замечать хозяина. У мореплавателя возникла мысль приложиться к бутылке рома, припасенной на случай простуды или особенно хорошего настроения. А вслед за тем возникла еще более приятная мысль: желание приложиться ни один из голосов не прокомментировал, не стал подначивать или корить, как это иногда встречается в мозгах любителей опьяняться разной величины просторами. Значит, в его сознании еще оставались трезвые, не пораженные болезнью участки.

— Надо отвлечься, отвлечься, — произнес капитан вслух, чтобы еще больше отвлечься. — Заниматься своими обычными делами. Следить за курсом, погодой…

И тут же деревянный голос поинтересовался:

— Дождь будет?

— Да. Мелкий, противный. При слабом ветре и небольшом волнении, — сообщил металлический.

— Не люблю мелкий дождь.

— А тебе не все равно, идет дождь или нет?

— А вот представь себе, не все равно.

Тео фон Конюхофф вздохнул со всхлипом. Нет, не избежать психиатров, которые обязательно прикуют его к береговой тверди и залечат растворами неизвестных веществ в неизвестных жидкостях. Уж лучше сразу за борт, в жидкость куда более знакомую. Выиграть последнюю гонку, вымучить победу над внутренней стихией и потом — за борт.

Он запел от отчаяния из Оффенбаха:

— Кляйнзак, Кляйнзак, вуаля, вуаля, клик-кляк.

Фальшиво, конечно, запел, отвратительно. Но вдруг его поддержали металлический и деревянный голоса, у которых получалось гораздо лучше. От этого даже настроение слегка улучшилось. Тео оставил штурвал, прошел пару шагов — на «Глории Лабор» особенно не расходишься, — протер рукавом стекло барометра и сравнил его предсказания с собственными предчувствиями.

— Нет, не будет дождя. Врет барометр, — заявил Тео.

— Я вру? — возмутился барометр. — Спорим на твою капитанскую фуражку, что будет?

— А что ты с ней будешь делать, если выиграешь? — усмехнулся капитан.

— Что, что… Носить.

Через полчаса Бари, как просил именовать себя старый надежный метеорологический прибор, великодушно отказался от фуражки. Нудный мелкий дождь безуспешно опреснял морскую воду окрест. Океан был спокоен, точно поверхность гамбургского канала. Только вместо старых, дожидающихся своей авиабомбы домов по его берегам громоздились слуховые галлюцинации по краям сознания отважного и одинокого Тео.

Кастрюля, которую почему-то звали мужским именем Каспер, задирала неразговорчивые часы по имени Ортега-и-Гассет, обзывая их возбужденным кататоником, и хвасталась перед капитаном, что в спокойных условиях стационарной кухни на берегу могла бы приготовить знаменитый суп из бычьих хвостов практически без человеческого участия. Романтическая яхта Глория Лабор страдала от мелкого дождя и едва семенила в сторону Австралии.

Ночью небо полностью очистилось от облаков и украсилось сотнями южных звезд. Погода установилась для этих широт и этого времени года просто удивительная. Дул легкий попутный ветерок. И к Тео пришел удивительно спокойный сон. Точно сейчас он был не один и управление судном было кому доверить. Но в три часа ночи Ортега-и-Гассет, от рождения своего не издававшие иных звуков, кроме тиканья, пробили склянки. Капитан проснулся и спросил:

— Что случилось?

— Ничего, — ответила Глория Лабор. — Просто захотелось поболтать. Ты не против?

— В общем, нет, — был вынужден ответить мореход. Все-таки он сильно зависел от яхты.

— Хочу рассказать тебе одну старинную притчу.

— Зачем?

— Просто так все складывается, что в нижеследующем тексте самое место для старинной притчи.

Тео фон Конюхофф на всякий случай застегнулся на все пуговицы, вышел на нос судна и уселся на борт, глядя в непредсказуемую тьму.

— Однажды Честь и Достоинство что-то не поделили и объявили друг другу войну.

— Прости. Чьи честь и достоинство? — перебил Тео.

— Ничьи. Вообще. С заглавной буквы Честь и Достоинство. В ходе войны время мелких стычек и грязных пакостей быстро подошло к концу. Враждующие стороны этого не любили. Настало время генерального сражения. Сблизились, смело глядя друг другу в глаза. Честь дала залп из всех орудий по правому борту. Достоинство немедленно ответило залпом из всех орудий по своему левому борту. Уже через полчаса столь бескомпромиссного боя оба судна лишились доброй части мачт и получили серьезные пробоины. Палубы окрасились кровью. Раненые жалобно стонали, прощаясь с жизнью. Но до поры до времени живые не отходили от орудий и продолжали посылать неприятелю смерть порцию за порцией.

— Ну у тебя и притчи, — поморщился капитан вслух.

А Глория Лабор продолжила:

— И вот настало время, когда Честь и Достоинство развалились на составные части. Тяжелые пушки ушли ко дну. А в зеленых, растворяющих в себе всю злобу и жестокость волнах плавали только деревянные останки судов и последние оставшиеся в живых люди. И тогда всплыла из морских пучин огромная Справедливость. Раскинула все свои хищные щупальца, разинула все свои зубастые рты, дохнула своим ментоловым дыханием и пожрала все, что осталось от сражения.

Воцарившуюся тишину нарушал только мирный плеск воды о деревянный корпус и низкий, почти неразличимый хрип в легких океана. Тишина затягивалась, и капитану даже закралась в подсознание мысль о выздоровлении. Но, точно почувствовав момент, яхта призналась:

— Тео, ты меня еще слушаешь?

— Слушаю.

— Тео, мне кажется, что я начала сходить с ума.

— В чем это выражается?

— Со мною начала разговаривать мачта. А потом парус, якорь, шпангоуты и даже флажок Веймарской республики. Это плохо?

— Не знаю, Глория. По-моему, не очень.

— Ну и чудесно. Ложись спать, капитан. Ты в этом нуждаешься. Я держу правильный курс и разбужу тебя, если что.

Семнадцать крошечных обитаемых геометрических точек передвигались по Индийскому океану в восточном направлении, иногда становясь объектами спортивных интересов газет, радиостанций, кинохроники. Суровые бородачи шестнадцати точек связывались через свои исправные рации с берегами и кораблями, рассказывали о ветрах, волнах, курсе бодрыми голосами, просили передать привет женам и детям. А закончив сеанс, матерились от отчаяния или предавались молитве.

А на семнадцатой точке, лишенной связи, было весело. Припасенную бутылку рома Тео откупорил на дне рождения Бари, о чем по-немецки точно свидетельствовала металлическая заводская пластинка на задней крышке двадцатидвухлетнего старичка. Каспер за неимением бычьих хвостов приготовила ароматный рыбный супчик. Ортега-и-Гассет сыграли марш. Глория Лабор так ловко лавировала между волнами, что никто не чувствовал ни малейшей качки. А Тео фон Конюхофф, потупив взор в бутылку, произнес остроумный тост:

— За страх одиночества!

Послышались аплодисменты, производимые неизвестно чьими невидимыми ладонями.

После целой выпитой бутылки над вечерним океаном разносился нестройный хор пьяных голосов. Потом яхта ослабила свой контроль за качкой и кто-то весело блевал в соленую воду, перегнувшись через борт. Тео громко храпел в своей крошечной каютке, ему во сне хотелось пить, потому что ему снились говорящие струи фонтана на Увезеелерплатц.

Утром, едва мореплаватель продрал глаза, у плавучей скорлупки появился спутник, значительно превосходящий ее в размерах. Синий кит шел параллельным курсом, небрежно кормился, выбрасывая фонтанчики воды и ласково шлепая огромной лопастью хвоста.

— Привет, красавчик! — окликнул кит капитана.

Голос морского гиганта оказался неожиданно высоким, словно принадлежал рослому жирному кастрату. По-немецки животное говорило так, словно родилось в Баварии, земле, далеко отстоящей от моря.

— Привет, — вяло отозвался Тео.

— Хочешь, я расскажу тебе старинную притчу?

— Настало время для притчи?

— Для нее время существует всегда, — обрадовал капитана синий кит и без дальнейших проволочек начал: — И было слово Господне к Ионе, сыну Амафиину: «Встань, иди в Вальпараисо, порт Чилийский…»

— Куда? — уточнил мореход, знаток разнообразных портов.

— В Вальпараисо, — сказал кит с некоторым сомнением. — У нас так рассказывают. Ну, вот. А Иона пошел в Кальяо, чтобы сесть там на американское судно, уплыть в Калифорнию и избежать ответственности. Но в пути случилась страшная буря. Капитан спросил пассажиров: «Нет ли среди вас евреев?» А Иона честно ответил: «Я еврей, чту Господа Бога небес, сотворившего море и сушу»…

— Синий кит, я уже слышал эту притчу, — перебил Тео разговорчивое животное. — Извини, мне надо идти в направлении австралийского порта Перт. Я участвую в гонке с призовым фондом размером в целую кучу денег.

— Ты ошибаешься, путешественник Конюхофф, — возразил китообразный мудрец. — И порт, и Перт, и куча денег есть плод твоего больного воображения. В действительности существуют только ты, я, океан и Иона.

— А я? — как всегда вовремя подал голос барометр Бари, и тут уж морскому гиганту, не такому уж и мудрому, даже совсем не мудрому, нечего было возразить.

А ненасытная в своей страсти к пожиранию морских миль Глория Лабор все шла и шла вперед, подгоняемая попутным ветром. Где-то справа мелькнули невидимые из-за огромного расстояния островки Амстердам и Сен-Поль, и через несколько одинаковых суток ближайшей сушей оказался западный австралийский берег, украшенный портом с лаконичным названием Перт.

Велики, пространны и чудны южные сороковые широты и чуть более ласковые тридцатые. Сложны и загадочны сочетания ветров, морских течений и солнечной радиации. То идут бесконечной чередой штормы и бури, а то вдруг все затихает так, словно Земле снится вещий сон о ее будущем тихой кладбищенской планеты.

Это и случилось тогда, когда полоску австралийского берега можно было разглядеть в мощный морской бинокль. Лидировавший англичанин первым попал в зону абсолютного штиля. Паруса безвольно повисли, точно государственный флаг в бункере. Англичанину оставалось только раскурить трубку и развести руками. Если бы на яхтах, участвовавших в гонках, были предусмотрены моторы… Но они не были предусмотрены. Единственные источники энергии — ветер и калиевые батареи. И разные воображаемые, вроде силы воображения. С берега докладывали, что зону штиля обойти маловероятно. Антициклон диаметром тысячи миль, как пробка, заткнул атмосферу на западе от Зеленого континента.

Вслед за англичанином вмазались в штиль итальянец, американец и шедший, оказывается, четвертым Тео фон Конюхофф. Затем и датчанин, француз, японец, американец, испанец и прочие. Капитаны в отчаянии грызли тросы и изрыгали ругательства. Победа с кучей денег была в прямой видимости, а мореходы чувствовали себя мухами, угодившими в море сметаны. Нетерпеливый испанец даже прыгнул в воду, чтобы подталкивать свою яхту к цели, шлепая в спокойной воде ногами. Но эти движения только разбудили спавшую неподалеку ядовитую медузу, и дон мореплаватель принял мучительную смерть на миру.

— А так весело шли, — только и вздохнул вслух Тео.

— Ты помнишь притчу о Чести и Достоинстве? — спросила Глория Лабор.

— Помню.

— Теперь бы самое время рассказать притчу о Воздаянии. Ну, да ладно. Кто-нибудь расскажет тебе ее в другой раз. А мы сотворим чудо. И не спрашивай, за что ты его получишь. Прощай, Тео фон Конюхофф.

— Прощай, Тео фон Конюхофф, — сказал Бари.

— Прощай, Тео фон Конюхофф, — сказала Каспер.

— Прощай, Тео фон Конюхофф, — сказали Ортега-и-Гассет.

— Прощай, великий мореплаватель, — сказали остальные, менее заметные продукты психоза.

И в тот же миг души предметов превратились в западный ветер, всего в пару кубических метров воздуха, целиком уместившихся в бермудском парусе. Но этого хватило, чтобы яхта сдвинулась с места и медленно поплыла в сторону Пертского причала.

Капитаны других яхт, увидев, что немец непонятным образом движется, принялись кричать, что у него незаконно установленный моторчик, доставленный в открытом море на незаконно эксплуатируемой вопреки Версальскому договору подводной лодке. Некоторые попытались начать маневрировать, чтобы тоже поймать случайный поточек подвижного воздуха, но ни у кого не получилось.

А Тео только поворачивал штурвал совсем ослабевшими черноволосыми руками, и из его оливковых выпуклых глаз лились и лились всепонимающие слезы.

Он медленно причалил к пирсу, куда бросились, сметая заграждения, репортеры с контролерами и руководителями гонки. Контролеры обнюхали всю мертвую яхту внутри и снаружи и не нашли никаких признаков моторчика. Даже калиево-натриевые батареи были давно выброшены капитаном, как лишняя тяжесть. А на вопросы журналистов о том, как Тео удалось поймать ветер в полном безветрии, он ответил:

— Повезло. Опыт подсказал.

А на другой день, уже нормальный, уже с ветром и волнами, с уже всеми финишировавшими спортсменами, разбогатевший Тео фон Конюхофф нанял небольшой катер и отбуксировал «Глорию Лабор» в открытое море. Там он перебрался на свою яхту и прорубил топором несколько отверстий в днище. А потом вернулся обратно на катер и отвязал конец.

— Зачем вы это сделали, мистер Конюхофф? — спросил австралиец, владелец катера. — Чемпионскую яхту можно было бы сохранить хотя бы для музея одиночных гонок среди аутистов.

— Вы же хороните своих умерших близких и сохраняете только память о них. А моя яхта мертва, как наша планета в лучах бывшего Солнца, когда оно превратится в белого карлика.

— Ужас какой, — перекрестился австралиец.

Надо ли добавлять, что Тео фон Конюхофф навсегда остался в Перте и больше никогда никуда не поплыл? А познакомился со странной очкастой девушкой, обивавшей пороги патентных бюро со своим нелепым изобретением. Дело в том, что в домах Перта тогда устанавливали очень плохие водопроводные краны, из которых вечно капало. Девушка изобрела такие продолговатые ватные тампоны, которые легко засовывались в краны, впитывали в себя воду, а потом легко вынимались за оставшуюся снаружи веревочку.

Надо ли фантазировать о том, что изобретение девушки нашло-таки себе применение? Думаю, не надо. Важно лишь то, что она и Тео полюбили друг друга. Со временем у них родились дети. Первого мальчика назвали Бари. Близнецам дали имена Ортега и Гассет. Одну девочку назвали мужским именем Каспер. А другую — Глория Лабор. И только когда дети подросли и превратились в молодых здоровых парней и девок, Господь даровал Тео настоящую шизофрению и возможность найти себя.

Четвертый сын

Может быть, из-за генетических козней близкородственных династических браков, может быть, просто из-за беспорядочных дворцовых связей, но всем четырем сыновьям государя-императора Павла Петровича была уготована судьба с еще большими закидонами и трагедиями, чем судьба их отца.

Александр Павлович, при всем своем ангельском нраве, охотно возложил на товарищей грех отцеубийства в 1801 году. Став императором и рано облысев, Александр немного повозился с умеренными реформами и с головой ушел в европейскую политику, где вдруг оказался победителем Наполеона и вдохновителем Священного союза. Затем он сделался реакционером, а в 1825 году выкинул совершенно невероятную романтико-мистическую штуку в Таганроге. Переодевшись в крестьянское платье и назвавшись Федором Кузьмичом, скрылся в сибирских нетях на долгие годы, где помогал простым неграмотным людям составлять прошения на французском языке. А в Петропавловском соборе под видом императора похоронили какого-то грека Теодороса Космопулоса.

Второй сын, Константин Павлович, был отмечен еще Суворовым, но настолько погряз в интригах и хитросплетениях Царства Польского, что даже отказался от престола после исчезновения Александра. В 1831 году Константин исчез в Варшаве при загадочных обстоятельствах и больше не появлялся.

Третий сын, Николай Павлович, как известно, занял трон в грохоте, крови и неразберихе восстания декабристов. Несмотря на все свои положительные качества, Николай Первый был завзятым реакционером и жандармом Европы. Памятуя о судьбе братьев, он поборол в себе желание исчезнуть в конце жизни и решил быть похороненным под своим именем. Снедаемый стыдом за поражение в Крымской войне, император в 1855 году принял яд и умер.

Но самой удивительной стала судьба четвертого сына, Георгия Павловича, родившегося в 1800 году, всего лишь за год до смерти отца. Когда ребенка показали государю, тот не очень весело заметил:

— Экий резвушка. Не сносить ему эполет. Ну ладно, запишите покамест в лейб-гвардии Семеновский полковником, а там видно будет.

Георгий рано проявил наследственные самолюбие и романтический настрой души. Мамки и няньки души в нем не чаяли и любили наряжать в девочку. Благодарный Георгий не чаял души в мамках и няньках. А брат Николай, вышагивая по дворцу с игрушечной саблей, презрительно именовал Георгия «le putain».

В двенадцать лет, убедив себя, что с таким обилием родни престола ему никогда не дождаться, и начитавшись Шатобриана, великий князь Георгий Павлович инкогнито сбежал из Царского Села в сопровождении няньки Паладьи Утюговой и юной камер-фрейлины Анны Шереметевой. Беглецам удалось незамеченными присоединиться к обозу действующей армии, уже погнавшей Наполеона на запад.

Напропалую развлекаясь, троица вскоре оказалась в Берлине, затем в Вене, Венеции и, наконец, в Неаполе. Там кончились деньги. В разрушенной войной Италии, опасаясь разоблачения со стороны фрейлины, Георгий продал Шереметеву в портовый бордель и вместе с Паладьей сел на торговое судно, отправлявшееся в Англию, назвавшись странствующим русским принцем Георгием Павловым.

Однако вскоре у Липарских островов на них напали алжирские корсары. Красавица Паладья Утюгова очень понравилась капитану разбойников и согласилась отдать ему руку и сердце. А вот великого князя Георгия Павловича, опасаясь неприятностей со стороны недавних победителей корсиканского чудовища, корсары за небольшую сумму уступили русскому консулу в Гибралтаре Жукову.

На Скале, как еще именуют эту стратегическую точку, у консула долгое время не было оказии, чтобы отправить беглеца домой или сообщить странствовавшему в ту пору по Европе императору Александру об обнаружении пропавшего брата. И тогда Георгию удалось улизнуть из-под присмотра и спрятаться в портовых трущобах, где он прошел серьезную закалку жизнью.

И, окрепнув, Георгий нанялся простым матросом на русское научное судно, проходившее в 1819 году через Гибралтар, назвавшись русским эмигрантом Егором Сандуковым. Между прочим, судно это было шлюпом «Восток», на котором Фаддей Беллинсгаузен шел открывать Антарктиду.

Но тут с Георгием Павловичем начались совершенно удивительные изменения, сделавшие его исчезновение даже более окончательным и бесповоротным, чем у прочих братьев. Еще в пору полового созревания современники отмечали у младшего сына императора Павла наличие некоторых женских черт (гинекомастия, увеличение бедер и пр.), что, впрочем, нередко встречается у мальчиков и со временем проходит. Превратившись в юношу, Георгий вел довольно разгульный образ жизни, имел многочисленных любовниц, а в притонах Гибралтара, по слухам, даже отдавал дань гомосексуализму. Но не в силу этого, а безусловно по внутренним гормональным причинам на шлюпе «Восток» матрос Сандуков стал быстро превращаться в девушку. Дабы не возбуждать лишние страсти в команде, шедшей открывать Антарктиду, Беллинсгаузен велел высадить незадачливого матроса в Буэнос-Айресе, выплатив ему денежное пособие на год вперед.

В аргентинской столице великий князь Георгий Павлович обратился в клинику знаменитого в ту пору доктора Абеля Бальбоа, под наблюдением которого и произошло окончательное превращение мужчины в особу женского пола. Бальбоа, кстати, оставил об этом интереснейшие записки, дошедшие до нас в фрагментах, где вполне прозрачно намекнул о том, что ему была известна тайна происхождения знаменитой пациентки.

Впрочем, в жизни новоявленной двадцатилетней синьорины Жоржетты, как она теперь звалась, пока не наблюдалось радужных перспектив. Доктор Бальбоа по ряду причин не мог взять ее на содержание. Женщины, даже образованные, не обладали тогда всей полнотой гражданских прав, особенно в Южной Америке. Одна, без денег, без связей и документов, за тысячи миль от родной России, куда, однако, путь ей был заказан.

На ее счастье, через Буэнос-Айрес проезжал французский торговец и предприниматель Жан-Клод Дюпен. На приеме у президента Аргентины Хосе де Сан-Мартина Дюпен выглядел мрачным и подавленным — и вдруг буквально преобразился, увидев синьорину Жоржетту, явившуюся туда с доктором Бальбоа. Выяснилось, что по дороге из Чили в Аргентину в Магеллановом проливе единственная дочь Дюпена шестнадцатилетняя Аврора, взятая им в путешествие, случайно упала за борт и была немедленно сожрана огромной касаткой на глазах у несчастного отца. А Жоржетта оказалась удивительно похожей на Аврору, несмотря на четырехлетнюю разницу в возрасте. Жоржетта, в свою очередь, поделилась с французом своей тайной.

Так она стала Авророй Дюпен, удочеренной далеко не бедным мсье Дюпеном, и в 1821 году оказалась во Франции. Блестящее знание французского языка, великолепные манеры, острый ум и унаследованный от царственных предков решительный властный характер помогли юной девушке сделать блестящую литературную карьеру. После неудачных попыток со стихами Аврора занялась прозой и взяла себе мужской псевдоним Жорж Санд, просто сократив свой матросский псевдоним Сандуков.

С выходом в 1832 году романа «Индиана» имя Жорж Санд зазвучало на всю Европу, а роман «Консуэло» прославил ее окончательно. Она умерла в возрасте 76 лет, последней из сыновей императора Павла, прожив бурную, полную славы и разочарований, любви и предательств жизнь. Современники и позднейшие литературоведы отмечали особую, несколько мужскую манеру письма Жорж Санд и вообще какую-то внешнюю маскулинность. Она никогда не была замужем, не имела детей, зато известно, что в любви нередко мужчинам предпочитала женщин. В этом безусловно сказывалось ее мужское прошлое. Естественная перемена пола не происходит полностью, так же, как и искусственная.

В конце жизни Жорж Санд написала мемуары «История моей жизни», где о юности рассказывает как-то довольно невнятно, вскользь. Но мало кому известно, что в архиве города Валансьенн хранится загадочный картон с рукописью, подписанной инициалами GPR и озаглавленной: «Подлинная история моей юности». И ни в одном из многочисленных исследований о Жорж Санд не упоминается этот бесценный документ, возможно потому, что он написан по-русски.

Загадочный огородник

Среди историков поздней Римской империи наибольшей загадкой этого периода считается таинственное исчезновение на три месяца в 305 году императора Диоклетиана в разгар его самых громких побед, удачнейших административных реформ и чудовищных гонений на христиан. Появившись снова так же внезапно, как и исчезнув, пятидесятипятилетний Диоклетиан, чье имя внушало уважение и страх огромной стране, выглядел лет на десять старше, каким-то испуганным, чуждающимся общества и иногда что-то бормочущим на непонятном языке. Самое главное, что он немедленно отрекся от престола и настоятельно посоветовал сделать это своему другу и главному соправителю-августу Максимиану. И уехал на свою родину в Солоны (современный Сплит), где у него имелся огромный дворец. Но во дворце вдовец Диоклетиан отвел себе для жилья лишь пару комнат и несколько мастерских, где рабы постоянно что-то мастерили в глубокой тайне. А сам Диоклетиан упорно трудился на огороде, старательно занимаясь селекцией овощей. И на призывы бывших младших соправителей Галерия и Констанция вернуться к власти отвечал категорическим отказом.

— Да что вы, ребята, какая, к Юпитеру Капитолийскому, власть? Тут опыты с репой и пасленом на решающей стадии. В мире есть вещи и поважнее, чем ваши Рим с Никомидией.

А надо заметить, что со времен Юлия Цезаря ничего важнее наркотически притягательной власти быть не могло. До Диоклетиана Римская империя формально оставалась сенатской республикой, монарх, хотя и обладал абсолютной властью, именовался первым сенатором. Для того, чтобы им стать, совершенно необязательно было иметь какие-то наследственные права. А всего лишь поддержку армии, побольше денег, чтобы платить солдатам, и побольше наглости. Так же легко было власти и лишиться. Редкий римский император умирал своей смертью. Единственный, кто добровольно ушел с высшей должности в отставку, — Гай Аврелий Валерий Диоклетиан.

Его карьера впечатляла. Освежим же ее в памяти. Императорами становились и патриции, и плебеи, и всадники — кто попало. Диоклетиан даже не был латиноязычным, а родом из простых иллирийцев, ну, типа албанцев. Из бедной, забитой судьбою семьи. Поступив в армию, этот провинциальный мужик, однако, к 284 году дослужился до начальника личной охраны императора Нумериана.

20 ноября 284 года Нумериана, как водится, убили в восточной столице страны Никомидии. Диоклетиан провел молниеносное расследование, лично зарезал обвиненного в цезаромахии преторианского префекта Апера и в суматохе сам сделался императором. Правда, в Риме оставался еще брат и соправитель Нумериана Карин. В родной Иллирии стены помогли Диоклетиану наголову победить противника.

По установившейся традиции в 285 году Диоклетиан назначил себе соправителя-августа, друга Максимиана, а потом еще двух соправителей-цезарей, чуть пониже рангом. Ввел удобное административное деление. Реформировал военную организацию и увеличил численность и мобильность армии. Навел ужас на всех приграничных варваров. В 296 году в Египте разгромил сепаратиста Ахилевса. Издал закон о престолонаследии и вообще упорядочил систему власти. Из принципата империя превратилась в доминат, который позже наследовала Византия, а за ней и Россия.

Чтобы не оставаться в памяти потомков слишком положительным, в 303–304 годах Диоклетиан устроил ужасающее гонение на христиан. Чем-то они ему не угодили. А исповедовала эту религию тогда — явно или тайно — чуть ли не треть его подданных. Огромное количество христианских святых своей мученической смертью, дающей право на канонизацию, обязано Диоклетиану. Среди них Георгий Победоносец, воин Димитрий и Параскева Пятница. Чудовище на троне не пощадило даже свою жену Александру, заподозренную в христианстве. В Галлии распяли целый легион. Всего по империи было казнено свыше одного миллиона человек.

Насытившись кровью, Диоклетиан вовсе не впал в раскаяние или безумие и, хотя на время исчез, не был при этом поражен небесной молнией, на что надеялись измученные, ушедшие в подполье христиане. Утром 24 марта 305 года, после странной для этого времени ночной грозы, крепкий еще мужчина почти в трезвом виде совершал прогулку в окрестностях Никомидии (совр. Бурса в Турции) на запряженной парой лошадей двуколке, самолично ею управляя и предаваясь раздумьям. Сопровождающие лица ехали на почтительном удалении.

Как свидетельствует хронист Анастасий Копроним, внезапно Диоклетиан остановился и направился к ближайшим кустам. Два подоспевших телохранителя и слуга направились следом, полагая, что император решил справить нужду. Но он остановил их решительным жестом.

— Такие знамения Юпитера августу пристало наблюдать в одиночестве.

Это были последние слова Диоклетиана, ломанувшегося через кусты на полянку. Там действительно что-то светилось на солнце ярким металлическим блеском и как будто гудело. Свита, стоявшая неподалеку, заметила беззвучную вспышку, словно молния ударила не в землю, а из земли. А на полянке ни этого блестящего, ни императора уже не было. Только странные, как от тяжелой осадной баллисты, следы.

Трехдневные поиски Диоклетиана по всем окрестностям не привели к успеху. Из Рима в Никомидию срочно прибыл соправитель Максимиан. Он распорядился не торопиться с объявлением о смерти главы государства и пока объявить о его болезни.

Ровно через три месяца, в ночь на 24 мая, к стражнику из темноты приблизился нелепо одетый человек в круглой шапке, ватной, стеганой, однако не военной куртке и плотных варварских штанах. Стражник с трудом узнал своего императора, и только предъявленная печать удостоверила личность. Диоклетиан выглядел, как указано в первом абзаце данного повествования. И вскоре объявил о своей отставке.

Анастасий Копроним последовал за бывшим императором в Солоны и оставил интереснейшее описание последних лет его жизни. Хотя современники не обратили на этот труд особого внимания. Им казалось, что грозный Диоклетиан просто спятил на старости лет. Им, но не нам.

Оказывается, увлечение отставника огородничеством имело определенную цель. Диоклетиан пытался путем селекции вывести некий, неизвестно где им увиденный, корнеплод, который он называл «картосса» или «картохус» и без которого, говорил он, еда не еда. При этом он отказывался от обычной в аристократических кругах изысканной пищи и почти не пил вина. Зато в мастерских его дворца несколько умелых рабов упорно трудились над созданием странного аппарата, состоявшего из плотно закрытых сосудов, причудливо изогнутых трубок, в которых нагревались и остужались какие-то пахучие жидкости. Каково же было удивление друга Максимиана, когда Диоклетиан угостил его напитком, полученным из аппарата, раза в четыре более крепким, чем неразбавленное вино.

И еще одна непонятная современникам странность водилась за Диоклетианом. Он продолжал следить за новостями, которые присылали ему со всех концов империи. Но, чтобы послушать эти новости, чудаковатый старик приказывал рабу-чтецу залезать в деревянный, прикрытый материей ящик, откуда чтец был виден лишь по грудь. Мало того, сверху на раба одевали другой деревянный ящик, закрытый со всех сторон, кроме лицевой. На ящике Диоклетиан велел сделать декоративные крутящиеся набалдашники. Время от времени при чтении новостей подходил, крутил эти набалдашники, стучал по ящику кулаком, жалуясь, что плохо слышно и видно и не хватает какой-то резкости.

Иногда, повторно слушая новости, он велел рабам и нанятым актерам разыгрывать эти новости в виде живых картин, но опять-таки заключая их в деревянный ящик, только куда бо€льших размеров, чем у чтеца.

Умирал Диоклетиан осенью 313 года, тяжело, время от времени впадая в бред и требуя подать ему отравы, готовившейся в его ужасном аппарате. Когда его ум был в ясном состоянии, он вполне разумно беседовал с собравшимися у его одра тогдашними августами Лицинием и Константином о текущей политике, о планах на будущее, даже велел Константину попросить за него прощения у христиан. Но когда у Диоклетиана начинался бред, он призывал всех скорее собирать «картохус», грозил какому-то мифическому Симеонику спалить его термы на огороде (?), а также просил Константина не отдавать «грязным» иллирийцам земли загадочного «Коссова» и послать куда-то в район Эвксинского Понта и Гирканских гор четыре легиона усмирять неких мятежных «цеценов» — очевидно, целиком плод больного воображения.

Однако еще один документ совсем из другой страны и другой эпохи показывает, что Диоклетиан вовсе не впадал в старческий маразм, а пытался с позиций своей культуры и своего времени осмыслить удивительный случай, возможно имевший место в его жизни как раз в течение тех трех месяцев отсутствия императора в 305 году. Этот документ — статья И. Комова «Сумасшедший или кто?» из московского журнала «Знание — сила» за 2001 год, номер 8.

21 марта 1998 года над Серпуховским районом Московской области разразилась гроза. Ничего удивительного, редко, но случаются грозы и в такое время. На заявление уфологов в желтой прессе о том, что был при этом замечен очередной НЛО, никто из серьезных людей не обратил внимания. Зато все жители деревни Нижние Починки обратили внимание на явление странного человека, замеченного у околицы.

На вид ему было больше пятидесяти. Всю его одежду составляла желтая туника, а обувь — сандалии на босу ногу. При этом он имел настоящие золотые перстень, браслет и цепочку. И никаких документов. Мужчина совершенно не говорил по-русски, но был голоден и сильно замерз. Одинокая жительница деревни Надежда Окулова накормила незнакомца, выдала ему более подходящую одежду. Но в тот же день председатель местного жилуправления вызвал из района наряд милиции, который забрал пришельца, решив, что тот сбежал из психушки да еще кого-то ограбил. Незнакомец охотно отдал цепь и браслет, но категорически отказался расставаться с перстнем.

В Серпуховской психбольнице врачи обследовали пациента и поставили первичный диагноз: «сильный нервный стресс». Самые обыкновенные вещи — авторучка, бумага, электрический свет, автомобиль, компьютер — вызывали у незнакомца испуг или удивление. Самих же врачей удивило то, что из нескольких не известных никому языков, на которых мужчина пытался изъясниться, один оказался классической латынью.

Поскольку медики обычно владеют латынью в пределах профессиональной специфики, главврач И. Шапиро через знакомых отыскал в Серпухове старенького университетского преподавателя истории на пенсии, который смог кое-как поговорить с пациентом. Дальше случилась обычная в психиатрии и столь любимая комедиографами ситуация. Больной назвался римским императо— ром Гаем Аврелием Валерием Диоклетианом, после чего был немедленно помещен на лечение. Замечание пенсионера-историка о том, что перстень с печатью на пальце больного очень напоминает настоящую римскую гемму IV века, никого не убедило. Как не убедила и гневная выходка «Диоклетиана», закричавшего, что он таких лекарей сотнями скармливал львам в Никомидийском цирке. Был применен галоперидол.

После годичного лечения Валера, как все называли этого больного, показывал нормальные реакции и хорошее поведение, научился сносно говорить по-русски, пользоваться выключателем, ватерклозетом, телевизором, авторучкой, не бояться автомобилей и пролетавших в небе самолетов. Случавшиеся поначалу вспышки гнева, высокомерия были быстро подавлены санитарами и другими больными. Валера с удовольствием работал на больничном огороде и удивил всех, когда признался, что только тут впервые попробовал картошку. При этом он с некоторым трудом научился есть сидя, а не лежа. Также впервые он попробовал курить и пить водку, сообщив, что прежде пил только легкое вино.

Единственное, что продолжало вызывать в нем редкие вспышки гнева — наличие в больнице православных икон. Когда в больницу приезжали священники или приходили работать монахини из Серпуховского женского монастыря, Валера подговаривал санитаров распять кого-нибудь из визитеров.

Главврачу И. Шапиро удалось в итоге внушить Валере, что он албанский беженец из Косова, бывший преподаватель латыни, испытавший сильнейшую амнезию и не помнивший, как попал в Россию. И выправил ему справку на документы на имя Валерия Диокле, сочтя такую фамилию похожей на албанскую.

Оказалось, что Надежда Окулова из Нижних Починков с радостью согласилась взять странного албанца после психушки к себе жить. Все мужик, к тому же с удовольствием возившийся на огороде. Вообще чувствовалась в Валерии крестьянская жилка, только давно забытая. Но при этом он был совершенно не в ладах с самой простой техникой. Зато мастерски умел зарезать и разделать любую скотину, чем иногда и подрабатывал.

Изредка выпивая с соседями, Валерий быстро хмелел и начинал веселить их завиральными историями о том, что он где-то был «доминусом романусом», или императором, водил в бой огромные армии, тысячами казнил христиан, а его статуи стояли в каждом городе. Правда, односельчане старались не оскорблять албанца явным неверием, потому что были свидетелями того, как ловко Диокле в гневе управляется вилами и косой.

Со временем, однако, характер Валерия стал портиться. Он больше выпивал, соорудив в сарае самогонный аппарат — единственная техника, которой он научился хорошо пользоваться. Ругался с соседом Семенычем. Жаловался на очень холодную зиму. Тосковал по родине. Поколачивал Надежду Окулову и грозился скормить ее львам в цирке.

И однажды исчез так же неожиданно, как и появился. Но тоже во время грозы. Ровно через три года после появления. Так кто же он был? Албанский беженец с амнезией? Просто сумасшедший? Или действительно римский император Диоклетиан, неизвестно зачем попавший в наше время? Наверное, все-таки это происки пришельцев, научившихся путешествовать во времени. При третьем варианте «феномена Валерия Диокле» других объяснений просто нет.

И этот факт остается фактом, строго зафиксированным исторической документалистикой. А что там три месяца, а тут три года — так это обычные свойства пространственно-временного континуума.

Дмитрий Володихин Котовладелец

Гусеница Превращается в бабочку, Бабочка Умирает. Если б она Имела хоть шанс Превратиться В другое, Не знаю, во что, Но уж верно В доселе невиданное Создание, Или — как знать? — В существо, Таинственное и страшное, Согласилась бы она? Ведь тогда Бабочкой Ей уж не быть… Эрнст Эндрюс, год неизвестен

Одиннадцатый рыцарь возвестил о себе звонком в дверь, когда вторая декада декабря стремилась к исходу и на улице мороз гремел кандалами.

Наученный горьким опытом, я открыл дверь лишь настолько, насколько позволяла цепочка.

— У вас в подъезде короткое замыкание. Причем везде. Свет в квартире горит?

У него не было пистолета, автомата, автогена, гранаты не оттягивали его карманы. Замечательно! Шестой рыцарь прострелил мне плечо, а от Восьмого остался ожог тремя сантиметрами выше пулевого отверстия. Тем не менее Шестого я все-таки использовал по назначению. Правда, Восьмого пришлось сдать милиции. До сих пор этот десятипудовый диабетик буйного нрава мается в сумасшедшем доме.

— Горит, — отвечаю я.

— Все равно, — настаивает «электрик», — я обязан проверить досконально. Во избежание возгорания.

— Что ж, извольте.

Одиннадцатый вошел как нормальный человек. Не попытался с ходу зарубить меня топором, как Третий, проткнуть самодельным копьем, как Девятый, или, подобно Десятому, нагнать порчу амулетом, сработанным какими-то вуду-имитаторами из обезьяньего уха, папоротника фигоптурис-дигоптурис и окаменевшего горошка от черного козла. Кстати, в конце концов Третий, Девятый и Десятый тоже оказались вполне пригодными для дела людьми, худого слова о них не скажу. Голубчик Одиннадцатый вел себя просто как примерный мальчик. Единое на всех моих рыцарственных гостей безумие выдавал только лихорадочный блеск в его глазах. Не станешь приглядываться — не заметишь.

Тут из спальни выплыл Великий Инка. Оценивающе посмотрел на гостя, сверкнул нефритовыми глазами и подошел потереться о выцветшие джинсы Одиннадцатого. А потом завалился на бок тут же, в прихожей, и принялся сосредоточенно вылизывать шаровары — словом, перестал обращать на пришельца внимание, пометив его как собственность.

— Какой у вас… крупный… котик, — робко прокомментировал рыцарь. С драконом биться он был готов. Но с прочей устрашающей нечистью встретиться никак не ожидал. У него непременно припасен Большой Волшебный Шкворень, или Рессора от Трактора Галадриэль, или Меч-Кладенец с вертикальным взлетом на каббалистической тяге. Но вся боевая амуниция заготовлена против магического ящера, предположительно огнедышащего, по некоторым сведениям треххордового, с невыясненным количеством голов. Против ящера Шкворень действует безотказно. Верняк, знающие люди говорили. А Меч-Кладенец укладывает зверушку, почти не покидая ножен, им уже двадцать штук таких уложили, чудо, что сейчас не сезон и за аренду артефакта сроком на сутки пришлось заплатить всего лишь три тысячи евро. Вопрос жизни и смерти: подействует ли боевой комплект против кота двухпудового номинала?

— Замечательный, замечательный котик! — восклицаю я.

И не лгу ни капельки. Котик ростом чуть повыше среднерусской рыси, пониже пумы, с кисточками на ушах, черно-золотистый тэбби, полосатый, как дворовый мышелов, зато полосы идут у него по роскошному соломенному фону. А какие у кота лапы! А какой у кота хвост! А какие глаза у кота! Чудо, а не кот.

— Нет ли у вас тапочек? — вежливо осведомился Одиннадцатый.

Надо же, пришел убить страшное чудовище, а заодно, если понадобится, и меня, но от правил хорошего тона отказаться не может — в крови-с!

— Да, пожалуйста, вот вам тапочки. Не взыщите: их стоптал еще мой дедушка.

— М-м-м… ничего. Спасибо.

Он повесил пальто в шкаф, огляделся и уставился на меня, видимо не зная, с какого бока подойти к делу. Я решил ему помочь. В конце концов, ведь котя уже согласился на него…

— Где же ваш чемоданчик?

— Какой еще чемоданчик?

— Обычно электрики ходят с чемоданчиком, куда складывают инструменты, э-э-э… всяческие колпачки, патроны…

При слове «патроны» Одиннадцатый вздрогнул. Видимо, патроны у него были. Вот только речь заранее подготовить он не догадался. То ли дело умница Второй… да и Десятый тоже. Один стихи мне читал, другой грозил привести «кое-каких знакомых, способных, знаете ли, расчленить человека — только знак подай!». Десятый выкрикивал жуткие угрозы, лежа на полу в коридоре и шмыгая разбитым носом. Я, знаете ли, полутяж, кандидат в мастера, и нахожусь к тому же в приличной форме. Когда какой-то наглец сует тебе под нос вонючий амулет, поневоле вспылишь…

— Извините, я зашел совсем не за этим.

— Да-а?

Я испытал секундное сожаление: настоящий электрик был бы кстати — действительно проводка старая, розетки искрят… Впрочем, потом как-нибудь. Своими силами.

— Не вы ли Собянин Василий… мнэ-э-э…

— Полуэктович.

— Полуэктович?

— Какая, в сущности, разница. Хотя, казалось бы…

— Значит, вы понимаете, зачем я, собственно, пришел, — голос пришельца сделался торжественным и строгим. — Тогда признайтесь честно, не вы ли тот человек, которого зовут Котовладельцем?

Истинная правда. Такова моя профессия. Но слишком просто сдаваться рыцарю нет резона. Еще, пожалуй, разочаруешь человека отсутствием борьбы и препятствий.

— Кто именует?

— Книга Юнннного Полумесяца, — с легким подвыванием произнес он.

Стало быть, прошел маршрутом четвертым, через букинистический магазин на Арбате.

— Какая книга? Не понимаю вас…

Жестом трагического актера в спектакле, поставленном по Шекспиру, Одиннадцатый выхватил сверкающий кинжал и упер острие мне в горло. Холодненькое острие больно кольнуло.

— Вы немедленно расскажете мне все, или прощайтесь с жизнью! Я не шучу.

— О горе! — воскликнул я.

— Слышите, вы! Даже если мне придется снять с вас кожу… эм-м-м, с живого… то я перед этим не остановлюсь! Вы откроете мне тайну Золотых врат!

Ну, с этим проблем не предвидится. И тайна тебе будет, и Золотые ворота€… А как вещает бедняга! Сколько пафоса! Истинно говорю вам, еще немного — и научится дырки словами в стенах пробивать. Жаль, сам я не верю в силу слова.

Котя ласково боднул рыцаря мордой. Мол, зачем балуешься? Не хочешь погладить? А разорванным быть не желаешь? Можно в комплекте.

До чего быстро мой маленький монстрик встал с пола и подкрался к пришельцу! Сладкий кот!

К несчастью, мой собеседник тоже не верил в силу слова. И маленький милый пистолетик, марки «Шпана энд Ко», у него все-таки был. Как писали в старинных романах, «он вынул его из складок одежды». Звучит несколько необычно, да ведь иначе не скажешь: кармана в том месте точно не было, чем угодно готов поклясться!

Дуло пистолета оказалось в десяти сантиметрах от котиных ушей. Между тем кинжал никуда не делся от моего кадыка. Забавно: я мог бы убить этого авантюриста одним ударом. Котя за пару минут зарастил бы отверстия в своем теле, проделанные пулями. Собственно, Шестой выпустил в него полрожка от «калашника», и соседи за этот шум жаловались на меня в милицию: дескать, нельзя ли вести себя потише и не мешать им сосредотачиваться на благочестивых помыслах? Ну а котя полежал-полежал минуту-другую, а потом поднялся, как ни в чем не бывало. Золото, а не кот. Нынешняя сцена ужасно забавляла и меня, и мою зверушку, насколько я мог понять зверушкино настроение. Стрелок наш, по всей видимости, воспитывался в приличной семье, пил кофе без молока и сахара, бросал палочку от съеденного эскимо в урну, а если урны не оказывалось поблизости, ждал, пока она появится. Он никогда не пил коричневое из горла, неизменно принося домой бутылку и выливая ее содержимое в кружку. Или, еще того правильнее, вообще не потреблял колу. Поэтому безоружного кота он пристрелить не мог. Органически. Вот если бы у кота в лапах оказалась бейсбольная бита или хотя бы тяжелый напильник, тогда, возможно, другое дело…

— Если вы не откроете мне истину, я прикончу вашего кота!

Как он сказал! Я должен был так сказать. Ну, если бы оказался на его месте.

Что ж, время комедии ушло. На его место пришло время боевика.

— Только не это! — всхлипнул я. — Он ни в чем не виноват! Несчастное животное…

— Откройте мне все! Здесь! Немедленно!

— Все? — машинально переспросил я. На миг у меня зародилось недоброе подозрение. Зачем он, собственно, на самом деле пришел? Мало ли, какие маньяки становятся рыцарями… Впрочем, пустое. Женщин у меня тут давно не было, вот и лезут в голову глупости. Женщин котя не любит, он их дерет. Когтями. Сначала предупредительным дером, потом напоминательным, а что должно быть в третий раз, я не знаю, поскольку самые упрямые удалялись после второго. Правда, зверик их не ест, но это, знаете ли, непонятно как оценивать: благо или зло? Один раз, приняв лишку в баре, я случайно привел домой «голубого». Ну, ошибся, с кем не бывает. После предупредительного дера он от испуга возложил на пол в прихожей содержимое сумочки. Веером. А после напоминательного предъявил обвинение — мне, а не коте, хоть я и пальцем не прикасался к его злосчастным чулкам: «Почему вы нас гоните?! Всегда гоните так изощренно!» Я не знал тогда, какими словами объяснить парню простую вещь: общий расклад таков, что за чулки обижаться как-то бессмысленно. Ведь не был он женщиной… Зато выражение мне понравилось. Я решил использовать его в переговорах с трудными людьми. Почему! Почему вы нас гоните?! А? Ну почему? Однажды я задал его прямому непосредственному начальнику. Он ответил, не задумываясь: «Забавно же вас, задохликов, гонять». Забавно — да! Тогда я еще не ушел с кафедры, и это был ее заведующий; кроме того, весу в его тщедушном теле не набиралось и на полменя…

— …Все, — подтвердил установку Одиннадцатый.

— Л-ладно. Опустите пистолет и не царапайте меня ножиком. Котя вас не тронет. Спокойно, котя! Хоро-оший, хоро-оший, замеча-ательный…

Протяжные гласные успокоили скорее рыцаря, чем Великого Инку. Гость послушно опустил оружие. Котейко ничуть не беспокоился с самого начала. Из-за чего ему беспокоиться?

— А теперь пойдемте. Мы можем приступить к ритуалу.

Одиннадцатый голосом маньяка-скоросшивателя напомнил:

— Только рыпаться не стоит. Целее будете.

Несомненно! Тут он прав. Ничего лишнего.

Еще до рыцарей я привел сюда трех коллег — одного за другим. Первый перекрыл мне восемнадцать лет назад загранкомандировки, причем надолго. Второй зарубил докторскую. А третьим как раз и был заведующий с его «задохликами». Нудный человек, деспотичный характер… Еще сюда приходил мой бывший тренер, когда-то доставивший вакантное место в молодежной сборной РСФСР другому парню. И я имел глупость говорить им какие-то слова, пытался приобщить к неформальному пониманию справедливости. Зря рыпался! Совершенно напрасно. Тренер успел дать мне в ухо. А завкафедрой быстрее необходимого оценил ситуацию и попытался выйти из моего окна на третьем этаже, не открывая его. Выйти он не успел, но мне пришлось стеклить окно заново. К тому же одно время вокруг моей скромной персоны суетился следователь: какая-то шантрапа, видите ли, заметила какую-то вспышку… Урок на будущее: действительно, ничего лишнего. Целей буду.

— Прошу за стол.

Он огляделся, не подавая виду. Но, как настоящий ковбой, постарался залезть взглядом под диван, под шкаф и во все темные углы. Эх, молодость, молодость! Бедняге невдомек: фальшивая это спальня. Все из нержавейки, жести или термостойкой керамики. Все — обманка, фуфло. Терракотовый пол только выкрашен под паркет. Из горючего материала здесь шторы, обои, клеенка на столе, покрывало на жестяном муляже дивана и наволочки на жестяных муляжах подушек. После того как я впустил сюда первого никарагуанца, пришлось делать ремонт. А сразу после… инцидента… купил пластиковые мешки, да и полдня выносил остатки мебели на помойку…

— А почему у вас такие тяжелые стулья? Боитесь, украдут?

Еще чего! Вору я был бы рад…

— Да нет. Просто такой дизайн.

Знал бы ты, из чего сделан кактус на подоконнике!

Мы сели.

— Приступим же! — скомандовал рыцарь.

— Да-да, несомненно, приступим… Чего вы хотите от Золотых врат? С какой целью вам необходимо совершить экспедицию за пределы нашего мира? — задал я дежурный вопрос. Собственно, коте надо дать побольше времени на подготовку. Зверик приводит себя в должное состояние минут пять, не меньше.

Мой гость замялся:

— Вы всего лишь страж или, быть может, проводник. Так зачем вам знать мои истинные цели?

— Часть ритуала.

— Так мы что, уже начали?

— Полминуты назад…

Мне кажется, парень растерялся. Наверное, интеллигентный человек. Почти все мои рыцари света — из интеллигентов. Только Первый был откровенным уголовником, а Восьмой откровенным психом.

— Что ж… На мой взгляд, путешествие в пространство духовного огня и тонких сущностей должно считаться самоценным.

— О! Да вы подготовленный человек. Поверьте, не каждому дано пройти по мосту призрачных энергий. Некоторые соблазняются видениями, возникающими ниоткуда.

Точно! Шел четвертым маршрутом. По моей просьбе один вечный аспирант под большим секретом сообщал: дескать, он знает двух людей, прошедших через Золотые врата в Индию духа. Один вернулся, а второй передал оттуда привет через астральное тело. Или через астральное окно? Уж и не помню… И еще там последняя «подсказка» — кретинская «Книга юного полумесяца», импортированная бодхисаттвой Рерихом прямо из Шамбалы. На изготовление пришлось истратить семьдесят долларов.

— Если я не пройду, куда мне надо, я тебя, гада, и твою тварь пропущу через терку с мелкими дырочками.

Угу. Интеллигент.

Почему-то все они в душе уверены: убить «стража», покопаться в его барахлишке, и обязательно сыщется карта с маршрутом к Золотым вратам мимо огнедышащего дракона. Обязательно. Не мог же я, склеротик в третьем поколении, не сделать такой карты! Флинт сделал, почему бы мне ее не сделать! Логично?

— Вам приличествует гармоничное состояние духа. Можете привести себя в состояние самадхи? Знаете ли вы соответствующие дыхательные упражнения? — выворачиваюсь я из скользкой ситуации с большим, думается, достоинством.

— Самадхи… самадхи… самадхи… Зачем? — Видимо, он не знал значения слова «самадхи». — Что, столкновение случится прямо тут? Или мы все-таки едем куда-то?

— Насчет дракона… Эта услуга оказывается нашим клиентам прямо в офисе…

— А? О…

«Дракон» — легок на помине — нарисовался в дверях. Котя изменился почти неузнаваемо. Как гусеница, превратившаяся в бабочку. Во-первых, он очень подрос. Во-вторых, у него удлинилась морда, выпала шерсть, глаза обрели монголоидный разрез, на лапах выросли когти, запросто вспахивающие паркет и линолеум, уши… ушей я не мог разглядеть, хотя всякий раз искал эту подробность на голове метаморфировавшего зверика. Только длинный пушистый хвост выдавал в нем кошачье происхождение. Но главное — два псевдокрыла, распростертые в неуклюжем «взмахе» над милым несуразным созданием. Если не знать, что это кожные выросты, наполняющиеся газом при переходе кота к стадии котодрако-на, можно и впрямь подумать: сейчас полетит. Вот-вот.

Этого рыцарь никак не ожидал. Всем им, я полагаю, в качестве места для поединка мерещатся леса, поляны, пустыри… но никак не трехкомнатная квартира в спальном районе Москвы. Секунду или две он сидел и таращился на зверика, не мигая. Потом сунул руку под свитер, очевидно вспомнив о Большом Волшебном Шкворне.

Я кинулся к стене, стараясь не перекрывать зверику директрису. Когда двое шаманов — или как еще называть этих безобразных увакеков? — совершили над нами с котей обряд, кстати, против воли обоих, мой полосатый воспылал ко мне, своему господину, чистой бескорыстной любовью. Он лишен способности сознательно причинять мне вред. Однако, если не убережешься, случайно может и пришкварить… Никто из их щуплого лесного народца не желал моей доли, а котя и дальше готов был бегать по чащобам безо всякого хозяина. Но так он бы свел под корень все племя. Поэтому заблудившийся советский консультант по общим вопросам пришелся очень кстати. Когда ему, после всех необходимых обрядов, приставили к горлу прозаический штык-нож от «АК-74», мог ли он отказаться от вежливого предложения аборигенов — приказать зверюшке не есть больше жителей этой деревни, да и вообще всех деревень… Заметьте, презренные горожане под запрет не попали: индейцы все-таки поимели к зверику снисхождение — не голодать же скотине бессловесной. Изменить свое решение я не имел ни малейшей возможности, хотя иногда такие мысли приходили мне в голову. Хитрые увакеки наложили мне на уста печать, не позволявшую пакостить их возлюбленной деревне посредством коти.

…Вынуть Шкворень Одиннадцатый не успел. Вообще, котя, существо то ли благородное, то ли, быть может, не вполне совершенное в смысле фокусировки взгляда и прицеливания, дает рыцарям две-три секунды форы. Так бывало всегда. Кое-кто успевал среагировать, попытаться спасти свою шкуру, но живым не ушел ни один. Правда, с Седьмым возникли проблемы. Он окатил монстрика святой водой из пятилитровой канистры. Зверь мой, вместо того чтобы превратиться в биотерминатора, жалобно взмяукнул и забился под диван. Газовые камеры его стравили содержимое со страшно неприличным звуком, да и запах, признаться, вызывал желание просочиться на свежий воздух по микротрещинам в паркете… Жаль, с паркетом я расстался раньше, при никарагуанцах. Собственно, парень с ведром был единственным настоящим рыцарем. Он пришел не за принцессой… то есть, конечно, не за вратами. Он пришел, чтобы убить дракона. И Седьмой как минимум ушел бы живым, если бы не два прескверных обстоятельства. Во-первых, рыцарь всерьез вознамерился прихлопнуть котю. Возможно, он располагал соответствующими технологиями. Но подобные действия расцениваются мною как недопустимое нарушение правил игры. Во-вторых, огонек Великого Инки дублируется острым шилом, — его я всякий раз готовлю на случай подобных неожиданностей.

Одиннадцатый неожиданностью не стал. Огненная струя, вырвавшаяся из пасти Великого Инки, превратила его в пылающий факел, и какая бы дрянь ни хранилась у рыцаря под свитером, сработать она не успела. Чудом гость смог подняться на ноги и сделать шаг в сторону окна. Котя не прекращал его поджаривать, а горелка у зверика будь здоров, не костерок и не конфорка, — даже на мне, скорчившемся на полу, одежда начала тлеть… Пришелец сначала умер, а потом рухнул между столом и диваном. «Огнемет» сейчас же выключился, но на рыцаре продолжала гореть одежда. Лицо Одиннадцатого представляло собой большую черносливину, от правой руки до локтя осталась закопченная кость.

Не выношу запах паленой человечины!

Котя, скребя когтистыми лапами по полу, медленно двинулся к еде. А я опрометью кинулся к ванной. Встал под душ в рубашке и брюках. Хор-рошо-о…

…На советском научно-исследовательском судне «Адмирал Трибуц», совершавшем рейс из Карибского моря в Севастополь, бедный зверик очень волновался. А я не знал, как добыть ему пищи: ведь мой котя — существо сверхъестественное и отказывается от любой еды, кроме мужчин, никогда не страдавших от ветрянки, желтухи или диабета. В конце концов он съел старпома, но так мило и незаметно, что никто нас тогда не заподозрил.

В Москве котя чах и слабел. Куда его тут выпустишь погулять? Кругом дворы, дворы… Ни пустырька, ни рощицы. Сердце разрывалось от жалости: ведь умрет же бедный мой зверик!

Потом меня отыскали два увакека, прежде совершивших мерзостное действо надо мной и монстриком. Оказывается, оба плыли в трюме того же «Трибуца», но потом потеряли нас из виду, поскольку лишь один из двоих владел испанским на твердые три балла советской средней школы, а внешний вид и деньги никарагуанцев совсем не подходили к нашей действительности. Шаманам потребовалось вся их ловкость и удача, чтобы выжить, не попасть в милицию и отыскать меня. Они смогли. Они даже кое-что мне объяснили: ты Котовладелец, ты обречен кормить зверика, пока один из вас на сдохнет. Я им: дорогие колдуны, у нас не те условия. Надо создать целую систему кормления кота, а это, знаете ли, небыстрый процесс, или вы можете произвести четверочку-пятерочку никарагуанско-московских големов, способных регулярно и без шума таскать людишек коте в миску? Нет, почтенные увакеки про големов не знают, но они предвидели некоторые сложности, поэтому предлагают в пищу самих себя; они дают мне, таким образом, достаточно времени, чтобы я мог устроить дела наилучшим образом. Почтенные увакеки немножечко проштрафились перед чем-то сильным и высоким, не сумев справиться с котей без посторонней помощи. Теперь лучше им быть съеденными, чем… чем… я так и не понял, какая именно кара грозит им от сильного и высокого, но, кажется, опять-таки должна пострадать вся деревня.

…Выхожу из-под душа. Обтираюсь полотенцем. Надеваю сухую рубашку и сухие джинсы. Прислушиваюсь.

Чавканья уже не слышно. До моих ушей долетают странные звуки: словно обрываются гитарные струны, одновременно сумасшедший дятел долбит дерево со скоростью, раза в три превышающей естественный дятловский норматив, да еще шорох, постоянный шорох — некто сыплет сахарный песок в бездонный бумажный пакет…

Не надо мне туда соваться. Один раз сунулся и больше не желаю. Все-таки котя очень красив, и я его люблю. Даже когда он одраконивается. Понимаете, дракон — вполне приемлемое существо, человеческое разумение воспринимает его как нечто возможное, хотя и необычное. А вот вторая стадия метаморфозы… она… она… принадлежит миру, где людям нет места.

Это самые неприятные минуты в моей жизни. Слишком четко осознаешь, откуда что берется…

Ну а пока я, пожалуй, уберу веничком на совочек шерсть, опавшую со зверика в коридоре, когда он превращался в дракошу. Не торопясь. Не надо мне торопиться. Веничком. На совочек. Ох! Как же громко и неблагозвучно тенькают проклятые струны. Веничком, веничком. Аккуратненько. Не торопясь.

…Никарагуанцы, а потом и подходящие коллеги быстро израсходовались. Но систему из пяти маршрутов, приводящих ко мне в квартиру, я устроить сумел, и нынче есть основания гордиться ею. Работает безотказно!

Знаете, как я до этого додумался? Прочитал старинную сказку о рыцаре, пришедшем к дракону сразиться за похищенную принцессу. В честном мужском выяснении отношений между рыцарем и драконом принцесса показалась мне совершенно лишней. В самом деле, зачем дракону принцесса? Есть он ее не ест. Использование иного рода несколько затруднено принадлежностью к разным видам, — чего бы ни напридумывала по этому поводу сама принцесса. Вероятно, на перемещение у драконов уходило слишком много энергии, вот они и нашли способ экономить ее: украсть одну принцессу в расчете на явку множества разного рода карательных отрядов, рыцарей, спасателей и т. п. Ну а когда пища сама себя доставляет, остается термически ее обработать… И мне оставалось лишь поучиться у природы, мудро подсказавшей драконам видеть в рыцарях съестные припасы.

Вот только за принцессу в наши дни мало кто поставит на кон свою жизнь. Пришлось заменить ее Золотыми ворота€ми. Эзотерики всех сортов повалили ко мне, прельщаясь таинственными намеками, слухами, артефактами, книжицами…

Рыцари.

Еда.

…Неприятные звуки прекратились. Теперь можно зайти и полюбоваться. Жутковато, но очень красиво.

Захожу. От бедного рыцаря даже следов не осталось. Котя знает, как я люблю чистоту, и старается вылизывать все до полной стерильности. От второй его метаморфозы на стенах остались комки слизи. Лучше мне их не замечать. Спустя четверть часа они сами собой пропадут безо всякого следа.

Окно исчезло. На его месте — арка в человеческий рост из сверкающего золота. Чудовищных размеров самородки выглядят точь-в-точь как валуны, и раствор, скрепляющий варварски небрежную кладку, отливает перламутром. Иногда арка появляется в стене, иногда — в воздухе, посреди комнаты. Но так, как она материализовалась сегодня, пожалуй, необычнее всего. За аркой видно темный свод, легкую зеленоватую дымку и ступени, уходящие вниз, невообразимо далеко. Тоннель пронизывает пространство, где в нашей, человеческой, реальности располагался пустынный двор, гаражи, детская площадка… В самом конце спуска жарко пылает подземная звезда.

Я могу уйти туда. И я уйду туда после смерти, такова суть ритуала. Но не сегодня, не завтра и не через год.

Спустя сутки Золотые врата начнут таять и потекут чистой кровью, а из алой лужицы вновь появится мой милый котя, единственный и прекрасный. Увакеки сказали мне: «Ты единственный, кому позволено убить его. Тогда врата в потаенную страну для тебя закроются, и ты сможешь избрать другой путь».

Но как же я расстанусь со звериком, таким славным? В сущности, он единственное, что я приобрел в этой жизни. Не вышло из меня ни знаменитого ученого, ни великого спортсмена, да и в спецслужбах как-то не задалась карьера. Но ведь должен я хоть чем-то отличаться от обыкновенного человека? Ясное дело.

Иначе — какой смысл жить?

Александр Громов Новые гибриды

Эй, кипи, кипи, бурда!

Вильям Шекспир

Его зовут Ефим Фомич Выползнев-Нижний. Не слыхали о таком? Все верно, он олигарх не первого ряда, в СМИ особо не засвечен и не стремится. Прессе — от ворот поворот. Охранники камеру разбить могут. А не вторгайтесь без спросу в частную жизнь!

Личность, между тем, интересная. Скажите «Ефим Фомич» — и воображение сразу нарисует вам старого, но крепкого деревенского аборигена, скажем, лесника или пасечника. Черта лысого. Ефим Фомич очень не стар, имеет детское личико, выпуклый лоб и прочие атрибуты дегенеративно-гениального облика, а что любит жить на природе, так тут он прав. На чем он строит свой бизнес, я не знаю и не интересуюсь. Не представляю, чтобы человек с подобной внешностью обладал от природы железной деловой хваткой. Похоже, его просто нашли в капусте. В той самой капусте, на которой тиражируют портрет Франклина.

Собственно, мое какое дело? Я не из завистливых.

Конечно, к нему в усадьбу я бы никогда не попал, если бы он сам не пригласил меня, заподозрив во мне родственную душу. Тут он ошибся. А что емкостью для душа и полива сада у меня служит старый подвесной бак от тактического бомбардировщика, то я не виноват. Кто что хватал. Я — бак. Наши садовые участки когда-то были розданы сотрудникам авиационной фирмы, ну и чего же вы хотите? Железнодорожную цистерну? Бункер от комбайна? Разгонную ступень ракеты-носителя? Это не у нас.

И, уж конечно, не у него. У него — высоченный забор, ограждающий площадь в двадцать пять гектаров, вышколенная охрана, мрачный дом-башня в романском стиле, специально выкопанный пруд с экзотическими рыбами и пеликанами и точная копия Эйфелевой башни в масштабе примерно один к десяти, причем поставленная вверх ногами. Каприз. Кто-то из его «новорусских» приятелей возвел у себя мини-Эйфель, так Ефим Фомич его переплюнул. У него на метр выше, и башня целится в небо не какой-то там обыкновенной верхушкой, а четырьмя ногами. Так интереснее, особенно если смотреть из-за забора. Торчит над окружающим мелким ландшафтом этакая раскоряка, поражая воображение, и на северо-западной ноге второй год гнездятся аисты.

Честно признаюсь, я несколько растерялся, когда Ефим Фомич пожаловал ко мне впервые. Вообразите: раскидываю я компост по грядкам, и тут без спросу является делегация: сам в сопровождении четырех охранников. А за штакетником замер представительский лимузин, длинный, как линкор, мечта президента какой-нибудь Уганды. Я его поначалу и не заметил — мало ли кто мимо ездит, пока я кидаю компост.

Ну, вцепился я в лопату и думаю: за что меня будут сейчас убивать? Кому я поперек дороги стал? Морды у охраны сами понимаете какие, так что мысль резонная. Оказалось — Ефим Фомич сначала сделал стойку на подвесной бак от бомбардировщика, а потом уже на меня.

— Гибрид, — сказал он отрывисто, указав на бак. — Слабовато, но сойдет. Еще есть? Нет? Завтра пришлю кого-нибудь. Лучше станет.

С тем и отбыл, не попрощавшись. А я злорадно наблюдал, как лимузин буксовал на нашей раскисшей от дождей грунтовке.

Назавтра прибыли двое в рабочих комбинезонах. С раздвижной лестницей, кистями и краской. Я решил им не мешать и только цокал языком, глядя, как они работают. И вспомнился мне почему-то Оскар Уайльд, одевший уличного нищего в новый костюм со специальными эстетичными прорехами вместо обыкновенных.

Эти двое отделали мой остроносый бак под акулу. Я сам чуть было не испугался — настолько вышло натурально. А соседка, узревшая эту оскаленную пасть, охнула, обмерла и села на грядку с петрушкой.

Ефим Фомич был доволен. Проехав мимо моего участка в тот же день, на сей раз на внедорожнике, он высунул из окна физиономию, осклабился и показал мне большой палец.

А на следующий день за мной заехал один из его охранников и передал приглашение прибыть в гости.

На всякий случай я вежливо отказался, сославшись на дела. Не тут-то было: к моему уху тут же поднесли мобильник, и Ефим Фомич был крайне убедителен. «Хочу показать тебе кое-что, — сказал он, сразу перейдя на „ты“. — Значит, покажу. Не подводи меня под статью о похищении человека, лады?»

Братаном не назвал, и на том спасибо. Я поехал.

И был препровожден — куда бы вы думали? В баню.

Эка невидаль! Бань я не видывал разве? Баня как баня. Рубленая. Возле пруда, как и полагается. Не то на сваях, не то плавучая — чтобы, значит, не бежать по мосткам до глубокого места. Выскакивай из парной и сразу сигай в гидросферу. Удобно.

Вот только сероводородом ощутимо пованивало. С чего бы?

Ну, о том, как мы парились, я подробно расскажу как-нибудь в следующий раз. Чтобы девочки, коньяк или еще какая-нибудь вредная здоровью чепуха — ни-ни. Банщик у Ефима Фомича был квалифицированный и сразу взял меня в оборот, да так, что мало не показалось. Очнулся — плаваю. В бассейне. Пруда ему, конечно, мало, он и бассейн завел…

Гляжу — в стенках бассейна окна. А за ними — я рот разинул — шевелятся какие-то гады!

Противные — слов нет. Не то стебли, не то трубки чуть ли не метровой длины, одним концом в субстрат воткнуты, а на другом конце щупальца метелкой. И шевелятся эти щупальца, шевелятся!

Отвернулся я, чтобы не стошнило, а уж потом заорал. А еще чуть погодя понял: доставил хозяину удовольствие. Он аж крякнул. И ласково так погладил стекло.

Тут бы самое время написать: дескать, щупальца к его руке так и потянулись — но чего не было, того не было, врать не стану. Шевелятся себе щупальца, а на его руку им — тьфу. То ли невкусная она для них, то ли соображают: из-за стекла не достать.

— Вестиментиферы, — гордо объявил Ефим Фомич, насладившись моей оторопью. — Разновидность погонофор. Ты что, о погонофорах не слыхал?

О погонофорах я слыхал. Краем уха. Особый, мол, тип морских организмов, ни на что не похожих. Больше ничего.

Изображать всезнайку я не решился. Оно и к лучшему. Иным людям самое удовольствие — просветить «чайника». Особенно если «чайник» ошарашен. Наверное, редкое удовольствие для Ефима Фомича — ну много ли у него случайных гостей? Он и меня-то зазвал к себе, чтобы похвастаться, а не сидеть собакой на сене. Не ради моего удовольствия, а ради своего.

Обманется в ожиданиях — что тогда? Выгонит голым за ворота? Он может.

Но честное слово, не это соображение заставляло меня вести себя именно так, как предполагал хозяин.

— Ну что, второй заход? — предложил он, когда я пришел в себя и перестал пугаться шевелящихся щупалец.

— Идет.

На втором заходе я обнаружил в парной небольшой круглый иллюминатор. За ним что-то бурлило. Надо сказать, здорово бурлило, как в адской посудине для термообработки грешников. Вода? Скорее уж неаппетитная бурда по рецепту ведьм из «Макбета». Плавали там бурые хлопья, и мельтешила взвесь. Приглядевшись, я увидел остроконечный конус, извергающий клубы черной мути.

— «Черный курильщик»! — ликующе заявил Ефим Фомич, не дожидаясь моего вопроса. — Единственная бутафория во всей системе. Но похож, правда? На самом-то деле вода насыщается сероводородом и солями не в котле, а до него.

Так вот откуда запашок тухлятины, подумал я.

— В каком котле?

— В паровом! Это что, по-твоему, а? Тут за стеклом сто пятьдесят градусов под давлением. Как иначе пищу погонофорам выращивать? Тут серобактерии, железобактерии и еще всякие… При ста пятидесяти им хорошо, а при девяноста они размножаться перестают, холодно им… Так что извини-подвинься — котел, только котел! Заодно парную греет. Пар идет в конденсатор, оттуда уже водичкой с температурой градусов сорок попадает к вестиментиферам моим, а с ним и пища — бактерии. Оттуда — на очистку, обогащение и опять в котел. Понял? Конечно, трубы — нержавейка и титан, среда агрессивная…

— Так это, выходит, аквариум? — прозрел я.

— Экосистемный, — с удовольствием ответствовал Ефим Фомич. — Больше того, это гибрид. Люблю гибриды. Стал бы я держать обыкновенный аквариум!

— Э-э… гибрид аквариума с баней?

До сих пор не понимаю: почему он не выгнал нагишом за ворота такого бестолкового?

— Обижаешь. Не только с баней. Скажи-ка лучше, вода в бассейне не тепловата?

— Тепловата.

— Попрохладнее хочешь? На том берегу пруда со дна холодные ключи бьют. Сплаваем?

— А не далековато? — усомнился я.

— Так мы же не вплавь, чудила!

И что бы вы думали — вытащил Ефим Фомич из стены гофрированную трубку и рявкнул в нее: «Полный вперед!» Как капитан на мостике, ей-ей. В ту же секунду что-то зашипело, лязгнуло, и я ощутил легкий толчок.

Баня пустилась в плавание.

Она плыла с важной медлительностью ковчега, не пугая экзотических рыб и не тревожа толстых пеликанов. Из предбанника я выбрался на обширное крыльцо, оказавшееся палубой. Подо мною бурлила взбаламученная винтом вода. Труба на крыше плавсредства извергала дым. Из слухового окна торчала голова рулевого.

Только сейчас я понял замысел Ефима Фомича во всей его красоте и безупречной логике. Глупо же держать в аквариуме «черный курильщик» и не использовать энергию пара! Вдвойне глупо для человека, помешанного на всевозможных гибридах и работоспособных несуразностях.

Кстати, его усадьба так и называется: «Новые Гибриды». С намеком на тихоокеанский архипелаг, чье название отличается всего лишь на одну букву. Придумка вполне во вкусе Ефима Фомича.

Больше он меня не приглашал. Наверное, знал по опыту: того, кто однажды уронил челюсть, познакомившись с его выдумками, второй раз удивить не удастся. Ничем. А без этого — какое ему удовольствие?

Он и сам гибрид. Ну разве был возможен такой типаж во времена, когда те, кто пошустрее, делили в стране собственность? А время выродившихся отпрысков могучих финансово-промышленных кланов еще не пришло. Вдобавок у Ефима Фомича чересчур много фантазии. Нет, он не то и не другое — посередине и сильно вбок.

Недавно его фамилия появилась-таки в программе столичных новостей в связи со скандалом. Ефим Фомич умудрился приватизировать мусоропровод в недавно заселенной жилой башне, где и сам купил квартиру на тридцатом этаже. Жильцы были недовольны. А я внимательно всматривался в «доработку» мусоропровода, произведенную по велению Ефима Фомича. Судя по всему, труба была тщательно загерметизирована по всей длине сверху донизу. Вместо откидных лотков для мусора появились иллюминаторы из толстого стекла. Дурак-комментатор так и не взял в толк, кому и зачем понадобилось заполнить мусоропровод водой.

Я-то сразу понял. И не мусоропровод это был уже, а часть аквариума, причем опять морского. Для кого? А помните, как в прошлом году сообщалось об успехе японских генетиков, неизвестно для какой научной надобности вырастивших кашалота длиной всего-навсего в тридцать сантиметров? Карманный такой кашалотик. Кормят его живыми кальмарами и подсовывают экземпляры помельче, чтобы не стоял вопрос «кто кого».

Думаете, «утка»? Я и сам так думал, пока речь не шла о Ефиме Фомиче. Он странный, не спорю, но конкретный до жути. На что-то ведь ему сдался мусоропровод?

Ну то-то же. Белке в клетке надо бегать, чтобы не терять формы, для того и колесо. А кашалоту — нырять поглубже.

За некрупными кальмарами.

Ирина Андронати, Андрей Лазачук Мы, урус-хаи

А мы такие зимы знали,

Вжились в такие холода…

И. Эренбург

1

Вот и настал день, когда впервые за без малого три тяжких года просияло светлое Ра-солнце. Дважды: посредь хмурного дня — на несколько сердечных туков глянуло в прогалину оболока, никто с перепугу ни «ура», ни «хай» крикнуть не успел, стояли, головы запрокинув, как мраморные грецкие бабы, — а много после — подлегло под край того оболока и в желто-алом сумраке опустилось-легло медленно-медленно за синие Окоемные горы. Тут уж накричались вдосталь…

И радостно кричали, и горестно.

Всеблагое ты наше… На кого ж нас покинуло…

Тем вот и хуже гельв нечистого, что нечистый месяц скрадет, почухает-почухает, да и бросит, — а гельв подлый солнце-Ра унес — и как бы не навсегда.

Для многих-то так и вышло — что навсегда. Сколько уж легло во глубокие рвы, не дождавшись возврата пресветлого, — и русов, и урусов, и многих тарских да востоцких племен людей-коневодов, что жили в кошмовых домах по ту сторону Ородной Руины, Общей Горы, где дарованы были в незапамятные темные годы темным же да розным племенам законы родства. И сказано: сколь будет стоять гора, столь пребудет и родство.

И вот нет вам ни Руины, ни законов…

Густится, клубится тьма. В душах людских тьма, не в небесах. В небесах днями висит мерзкая хмарь, бросает снежок, а когда скопляется ночь, то пускают гельвы огненных змей, и виднее все округ становится, чем в хмарый полдень.

Десятский Мураш стоял второй за сегодня сурок в башенке над вратами — и пьян-счастлив был, что оба загляда пресветлого Ра на бдения пришлись его, а не на сон. Досадовал, ох и досадовал бы, обернись иначе. Ничего, что ветер поднялся, к ветру и спиной можно повернуться, бараний кожух проймет не враз. Холодный ветер, льдистый. Поземку несет, чьи-то следы по лесам заметает… Лето началось, да. Но вот уж и темь наползла небесная, и змеи трехглавые огненные, мертвенного блеска, под облаками полетели, и холод пробрал ноги и спину, заставив дрожать и зубами лязгать, а друг-заменщик не шел и не шел.

Уже пять десятков раз думкнула обтянутая кожей бочка в Царской башне. К шестому счет шел. Тогда только увидел Мураш, как слева, от Ясных врат, по скорбной тропе движутся кучкой несколько теней. Змеи мертво-светные их высветили… Никого не несли на руках, а значит — или занемогли сыпью горячей, или — пришлые. Мураш вел их взглядом. Скрылись за поречью…

Вот и шесть десятков минуло. Кто же там при бочке? Старый пешка Бобан-безгласый? Ленится Бобан, не ходит вкруг башни, а по-у бочки стоит да сердечные туки считает — благо, грамотный, умом умелый. Две сотни насчитал — думкнул по бочке. Еще две сотни — снова думкнул.

Царь про то знает, но не сердится на Бобана. Дурная голова, мол, ногам покою не дает, а умная, противу того, ногам помогает… Царь умных привечает-любит, на то и имя ему — Уман.

Пришел наконец сотенник Рудак, сумрачный, как туча дневная. С ним пешка незнакомый. Сказал сотенник опасное слово, ответ услышал — кивнул.

— Пойдем, Мураш, — сказал.

— Чего так долго-то? — стараясь зубом не клацнуть, выдавил Мураш. Снял кожух, отдал пешке.

— Плохо все, — голову в плечи втянул Рудак, будто это он лишних полсорокб на морозе отстоял. — Городец Брянь — слышал такой?

— Ну?

— Так нет того городца…

Мал был городец, да дорог: с полуденных перевалов тропы стерег, прям под ним они сходились — три. Оттуда к Бархат-Туру дорога мостовая шла… Не беспокоили городец все время долгой гельвьей зимы, так и казалось, что минует его казнь. Перевалы снегом забиты таким, что верхового с конем и апостолой[4] скроет. Но дождались вот налета татского, воровского…

С сотню воинов там было всего, да баб три сотни, да детишек четыре.

Воины все легли — на стенах и после в поле, отбивая гельвов и закатных людей от обуза. Но не отбили, не смогли. До Бархат-Тура дошли шесть баб, две девки и два десятка ребятишек. Девок и здоровых ребятишек взяли за стены, а баб и трех с ними помороженных да побитых недолеток послали в ров. Нет хлеба на всех, и на тех, что уже за стенами, нет хлеба…

Скорая смерть от железа чище, чем долгая от мук.

А городец спылал весь, то-то с Ясных врат и дым был виден довчера, и зарево в ночь.

Ждать теперь гельвов, да рохатых, да гонорных людей и к стенам Бархат-Тура. Набредали позорные наши на следы гельвские в лесах неподалеку. Кружат те и ждут, ждут и кружат, как тяжелые от непомерной сытости волки. Поймут, что сголодались мы, сошли на кость — и кинутся. Вон, половина уж воинов ни меча, ни сеча не подымет… а уж лук натянуть…

Мураш кивал. Прав был Рудак, мрачен, но прав.

В караульной темнухе горел очак, и только. Седоусый Лядно, скача на деревянной ноге, поставил перед Мурашом глиняный кружак с хлебней и нежно, как детку, положил у кружака тонкую лепеху.

Без соли была хлебня… да и почти что без ничего, две блестки с трудом рассмотрел Мураш да какие-то опилки на дне. А уж по каким углам мучку для лепех подметал да на чем тесто замешивал Лядно, Мураш спросить побоялся: как-то не по-едоцки хрустело на зубах. Одно, что хоть горячее было все, да и со спины тихо входило в нутро чистое тепло.

Доброе дело — очак. Добрым огненным оком глядит. Со времен древнего великого царя Урона на всех апостолах да знаменах — очак и пламень.

Боялись его враги. В страшных снах он им представал…

Неужто загаснет?

Хотел уснуть, да не дали: прибежал малыш Шелепка, велел идти к царю. Кряхтя собрался Мураш, хотел новый ков надеть, да вспомнил, что идти за ковом домой надо, а спать-то он так и приладился в темнухе. Потому нашарил под лежкой подменные сапоги — не тарские кошмовые, в которых холодные сорока стоял, а старые свои расшитые, рыжие, из конской кожи. И пошел вслед за Шелепкой, зачерпнув по дороге через площадь горсть снега да протерши лицо.

У колодца стояли тихие бабы с ушатками. Тихо и страшно медленно стучала бадья в колодце…

Мураш ничего не спрашивал у малыша — раз тот сам не сказал, значит, и не положено было пока знать. Другие малыши у царя сменялись, а Шелепка, сколько Мураш помнил, оставался. Стало быть, отменно служит. Вон как шагает, бубенец придерживая. Ноги длинные, как у птицы журавели.

И вдруг остановился. Мураш едва не ткнулся в кривую спину.

Поперек проулка лежало мертвое тело.

Шелепка проворно раздул фитиль, который прятал до того в рукаве, затеплил маслечник. Подержи, велел. Мураш взял светильник, встал так, чтобы лучше видеть. А малыш быстро, внимательно осмотрел тело, не сразу тронув руками, потом тронул, перевернул.

Чумазое, страшное, костистое лицо, не понять, муж или баба. Или девка?..

— Нет, — сказал Шелепка. — Сама померла.

— Вот как? — Мураш выпрямился, вернул маслечник. — А бывает, что не сами?

Шелепка посмотрел на него, не ответил, загремел в бубенец. Скоро прибежали, волоча ноги, сторожи. Их то было дело.

— Идем, — сказал малыш.

2

Царь Уман сидел за столом, с ним тысяцкий-городовой Босарь, тысяцкие-полевые Уско и Мамук, ключник Сирый и еще человек пять, которых Мураш не знал.

— Чего так долго? — хмуро спросил царь. — В другой раз за смертью тебя пошлю…

— На мертвечиху наткнулись, — сказал малыш. — Я и подумал: а не упыри ли снова, часом? Пока осмотрел, то, се…

— То, се… — передразнил царь. — И что оказалось?

— Не упыри. Сама. С гладу-холоду…

— Ясно. И упыри не потребовались… Ладно, Шелепка, иди пока. Спи. Нужен будешь, разбудят. А ты садись, десятский, пей-веселись, угощайся…

Угощение стояло самое царское: в серебряной плетенице разварная репа, в хрусталях — седьмая водица на медке. Мураш подцепил краюшку репы, стал жевать. Царь ждал. Мураш сглотил, ложку отложил, рот шитым утиральником утер — показал, что сыт безмерно.

— Мураш, значит… — сказал царь. — Тот ли ты Мураш-десятский, который посольство наше перед войной в роханскую землю сопровождал?

— Да, царь. Тот самый.

— Земли роханские помнишь?

— Помню, царь.

Хотя — чего там особо помнить? Степь, она как стол скатертный…

— Тогда слушай, тот самый Мураш.

И Мураш услышал.

Не даром дался Брянь-городец. Нагло полезли гельвы да рохатые людишки в первый приступ — тут рога-то им и пооббили. Кто за стену перебрался — ни один не ушел, а троих вообще на языки взяли. Один рохатый на смертный испуг слаб оказался, все сказал, что ни спросили. И после, когда обузом из горящего городца уходили, девкам дали слова его запомнить…

Стало быть, гельвы — они и рохатым уже поперек глотки вошли. Царям дерзят. Бытуют наособицу. Рохатые, пусть и враги, а обычай добрый степной имеют: нажитым делиться, за щеку не прятать. Гельвы ж не будь дурни: брать-то братское с охотой берут, а свое жилят крепко, за высокими стенами да под охраной.

В Моргульской долине сейчас болото стоит непролазное, а со дня на день вообще паводка ждут. Потому для военного огородца, что по эту сторону долины, запасы возили два месяца. И по гельвьему доброжмотству большая часть запасов держится укромно, в лесу за засеками да на деревьях. И место этого укрома пленник знал — и назвал…

Разное там. Много. А главное — возов двадцать гельвских хлебов, которые русы прозвали «вечными». Один человек на плечах в походе стодневный запас нести может, не утомляя ни спины, ни ног. А там — двадцать возов.

— Ты понял, Мураш?

Мураш еще не понял. Он считал, загибая в уме пальцы. Возы наверняка гонорские, бычьи запряжки, других возов в закатных обузах не видел он ни разу. Этих стодневных запасов на каждом будет по пять сотен, а то и по шесть. И если двадцать возов, то это получается… получается…

А ведь стоднев — он на здоровенного воина рассчитан, да так, чтобы сил у него не убывало, а прирастало. Бабам же и ребятишкам — считай, вчетверо с хвостиком получится.

Там, глядишь, и солнышко-Ра вернется. Урожай уродится. Хоть бы репа та же, ей много ли надо? — не ведро, а воды ведра…

— Так, — сказал Мураш. — Я понял, царь. Сколько людей дашь?

— Ничего ты не понял, торопун, — покачал головой Уман. — За хлебами другие пойдут. Твое же дело будет — огородец на долине взбаламутить и за собой увести. Зря я тебя про роханские земли пытал?

— До роханских земель не дойти, — сказал Мураш. — До Итиля — и то вряд ли.

— А я тебя не заставляю туда идти, — сказал царь. — Я тебе туда идти разрешаю. Если припрет. Есть такой пограничный рохатый князец Улбон — он вас и примет, и не выдаст. Ясно теперь?

Мураш помолчал.

— А что, царь, — сказал он наконец. — Пожалуй, что и ясно. Так сколько людей дашь?

— Много не дам, и не надейся. Зато дам лучших…

3

И получилось так: стал Мураш верховым сотским. Под апостолу его подведены были тридцать два воина, искусные и в конном, и в пешем деле. Многих новосотский знал раньше — Савс-рябец, например взять, многих он стоил, когда отступали от Монастырита, шесть обломанных стрел потом вынули из боков и плеч, и огонь раневой он перемог, и гельвский яд. Долго товарищи знали: вот-вот помрет. Так ведь не помер, стоит крепко, широк в кости, череп лысый, бугристый, в рубцах и зубы через раз, зато глазами черными весело смотрит. Или Манилка, тарский род: хитрый, наглый, ловкий, как камышовая кошка, больше десятка гельвов скрал, а ты гельва поди-ка скради. Уже после того, как взорвали гельвы Ородную гору и превратили день в сумрак, а лето в зиму, сколотил Манилка бучу из русов и тар — и такой копоти врагу задал, что гельвы (а может, и не гельвы вовсе, а гонорные или рохатые; кто после разберет?) в конце концов мирное кочевье пленили, а там одних детишек с полсотни было, и гонца заслали: не выдадите Манилку — всех под лед. Что сказать? — отбили кочевье, в жалы да ножи катюков закатных взяли, только сами почти все мертвыми легли, и у Манилки — вынесли его на руках, — как поправился, левая нога на вершок короче стала, и прихлеб появился, когда дышит. В поиск теперь не пойдешь… Или вон взять Барока сероглазого — родом он из гонорных, давно ушел на службу в Черноземье, много до войны. Женился на горынычне из-за Горгорота, детишек завели… Когда война только-только началась, татский набег случился на горный край; по слухам, совершили его двари — больше из мести за то, что горынычи варят лучшее, чем дварское, железо; кто знает? живых-то не осталось… За руки приходилось уводить Барока из схваток; а ежели видел он дварей на той стороне, то и не увести было.

Другие тоже были хороши, а вдруг кто и не был, так станет. Верное дело — бой…

Что сомнения вызвало, так это две девки, Рысь и Беляна, русинка и уруска. Не хотел брать их Мураш, да прогнать не мог: Рысь-то племянницей тысяцкому Мамуку приходилась, а Беляна из тех двух брянских девок была, что дошли и ребятишек довели. Не хотел же он брать потому, что знал: на недоброе дело ведет он сотню свою и не стоит девкам того видеть, что будет… однако ж вот: взял. Рысь гельвский знала; у Беляны в глазах стыла смерть.

Дал Мамук соименников своих, мамуков — сохранил где-то в лесах. Отощали мамуки, и рыжая шерсть свалялась, и горбы в стороны попадали пустыми котомками. Четырех дал, сказал, что больше не может, надо же будет хлеб вывозить, самых сильных дал… а глазки бегали. Мураш спорить не стал, все одно придется конями разживаться. Эх, водил когда-то Мамук мамуков лавой, и разбегались закатные люди, страху терпели, и называли между собой мамуков олифантами, небывалыми зверьми в десять, в двадцать ростов человеческих и с торчащими изо ртов пиками. Ну, не изо ртов, положим, у мамуков пики торчали, сброя такая была излажена… да оно и ладно. Пусть себе ужасы воображают, нам же лучше.

Вот — исхудали мамуки и в росточке сильно опали, и не сброя на них теперь, а санная упряжь. Розвальные сани; хорошо. Погрузились; хоп-хоп-хоп! — и похлюпали по липкой серой снежной каше. Не хлопья, лепехи валились с неба. Два десятка верст, два часа по Закатному тракту — а потом вдруг, не доезжая земляного вала, спешно насыпанного встречь приближающемуся неприятелю (ох, не надеялся молодой царь Урон, доброй ему охоты, удержать врага на Окоемных горах да Черных воротах), Мураш руку поднял, сотню свою остановил, с Манилкой пошептался — и повел мамуков налево, в другую сторону от Дархана, горного замка, построенного в старину гонорскими людьми, дабы подчинить себе слабое тогда Черноземье, — повел сначала сквозь мертвый яблоневый сад, а потом вверх по ручейной промоине — туда, где синевато белели складчато-натянутые склоны Нечаев, ближних отрогов Окоемных гор. Четыре дня пути предстояло по лощинам и падям — это ежели повезет и все состроится так, как хотелось.

4

Дошли до края.

Снова солнышко-Ра блеснуло им на закате, дало полюбоваться собой и тихо ста€яло за острыми пиками итильских гор Аминарнен, что по-итильски значит Королевские Горы, за которыми расстилался уже и сам великий Он-Двин, Срединная Река, делящая мир на Восход и Закат.

Засветло распрягли и отпустили мамуков, сами найдут и дорогу обратную, и еду свою — кусты под снегом. Спуститься с гор можно было только пешмя, распираясь палками, а то и на веревках — и спуститься надо было сейчас, сразу, до глухой тьмы.

Разобрали поклажу. Манилка вел, пробивая собой глубокую колею, Мураш и четверо с ним, самые сильные, замыкали. Спускаясь, потели; шатались, осклизывались, падали — мокрые и горячие. Кто-то к середине спуска уж и вставать не хотел — тех били. Долго провозились с веревочным спуском, но там и сам Манилка другим манером не прошел бы — высок был обрыв. И спустились почти до конца, и даже ночь не помешала б делу, да только вот в самом конце молодой пешка-урус Котейка сплоховал: то ли палка такая непрочная попалась, то ли что — а сорвался он вдруг и молча, никто и не понял ничего, головой вперед по проторе шагов десять пронесся, зацепил троих — и прямо в комель кривой сосны пришел. Ну, собрались. Котейка не дышал, голова сбилась набок, глаза изумленно видели что-то совсем иное. А с зацепленным им десятским Лепом худо оказалось: правая нога повыше щиколоток хрустела и быстро надувалась, и что тут скажешь: отходил свое Леп надолго, как бы и не навсегда.

Мураш — и прочие рядом — посмотрел вверх. Склон нависал, как стена, пропадая в черном небе. Только что спустились оттуда, а уже не верилось.

Умные мамуки на полпути к дому…

Вдвоем нести по ровному — не дотащить живого: долго, замерзнет. Значит, четверых отряжать. А наверх втащить — и шестерых мало.

Четверть сотни уйдет, врага не повидав…

— Жалей меня, Мураш, — ясно сказал Леп. — Или давай, я себя сам пожалею…

Мураш молча сел рядом с ним, взял за руку. Твердая была рука…

— Да, — сказал он. — Прости, Леп.

— И ты меня прости… Мое жало только возьми. Потом себе оставь. Получится — женке вернешь. Не получится — и то ладно.

— У тебя жива еще?

— Жива… Крепкая жи€ла, из горынычей.

— Помню ее. А мои все…

— Знаю, Мураш. Передать им что?

— Скажешь, скоро свидимся. Пусть не скучают.

— Ладно…

Мураш принял жало Лепа, поворочал в ладони, привыкая. Рукоять была костяная, шершавая, ухватистая, клинок — трехвершковый, трехгранный, чуть изогнутый, с детский палец толщиной, на конце сплюснутый и отточенный, у основания загрубленный, чуть зернистый; древняя вещь.

— Еще от прадедов, — подтвердил Леп. Он лег поудобнее, повернул голову в сторону. — Да, чуть не забыл, — приподнялся. — Брательника моего встретишь, Миху, так передай: проклял его отец наш по-черному, пусть знает. Но сам не убивай.

— Постараюсь, — сказал Мураш.

Он приложил острие жала к шее Лепа между напрягшимся щетинистым кадыком и углом челюсти — и мгновенным движением снизу вверх воткнул клинок на все три вершка, не зацепив ни косточки. Леп даже не вздрогнул, только потянулся смертно и тут же обмяк. Одна капелька крови выглянула из звездчатой ранки…

— Доброй охоты, Леп, — сказал Мураш. Встал. Оглядел своих. — Радек, Креп, Барма — прикопайте ребят и догоняйте нас. Лежка будет под склоном.

Костры — пусть не костры, а собойные очаки — распалили, грелись. Густой ельник скрывал все.

Выбиваешь под елкой яму, ежели надо — сверху еще следаками да лапами прикрываешь. Уже тепло. Свечечку поставить — совсем тепло. А собойный очак — это котелка такая с трубой насквозь, еще и перегородкой пополам деленная, в трубе шишечки-палочки горячо горят, в котелке юшка да каша булькают, — с ним вообще хоть помовню устраивай. А и устраивали иной раз, бывало — но не сегоночь. Половина сотни вон спит уже, силы все кончились, половина с голодухи уснуть не может, кашку ременную ждут. По три ремня вяленой конины выдал Сирый на брата, а что там тот ремень? — уж давно плесень одна. С крупой не лучше. Ну да оно ладно, разживемся…

Закончил обег лежки Мураш, в свою нору забрался. Манилка спал и посапывал, Барок сеч-ватаган оселком доводил, хотел, наверное, чтоб волос на лету вдоль сек, а девки обе очак облегли с двух сторон да варево заговаривали. И то правда: пахло как-то иначе.

Знал давно Мураш, выучил назубок, как правеж: не хлебать с голодухи да с усталости враз, а — малыми глоточками, с расстановкой. Знал-то знал, а тут не смог перестоять: в два проглота свою долю смел, пот вытер — и как потонул.

Не слышал ничего.

5

… — А как же ты гельвский-то выучить сумела?

— Да так. Слово за слово. Он простой, гельвский. Это они с нашими речами мучаются. Даже средьземный — уж чего проще, правда? — и то знают еле-еле. Хотя опять же — зачем он им? Кому надо — те гельвский пусть учат…

— Я про другое, не про то. Тебе не… не противно было?

— Нет. Язык-то при чем? Мне и сейчас не противно было бы. А сами гельвы… они мне тогда нравились даже. Такие… необычные. Потом уже поняла, что сквозь людей смотрят. А поначалу думала — красиво, тонко, рьяно. Дура была. А потом вообще война началась. Мы ж еле выбрались тогда…

— А почему они нас за людей не считают?

— Наверное, им так проще. Еще и войны не было, а уже пошло: уруки — чудовища, мясо сырое жрут, не моются, в шкурах ходят… ну и еще чего хуже… На нас с сестрой специально глазеть приходили: когда же мы звериное нутро покажем?

— А почему «уруки»?

— А они почему-то все время «с» и «к» путают. Я понимаю, когда «б» и «в», «п» и «ф» — можно не расслышать, неправильно записать, потом по записанному выучить… А почему вместо «с» вдруг «к» получается, они и сами сказать не могут. И вместо «урус» у них — то «уруц», то «урук», а то и вообще «орок»… И видят вокруг они чудну. У гельва глаз ночной, пытошный — синего от голубого не отличает…

— Девки, — сказал, не разжимая рта, Барок. — Ну-ка спать бегом… не наболтались…

6

Вот он, огородец военный. Ров, за ним частокол. Вышки наблюдательные. За частоколом верхушки шатров рядами — не сосчитать. Да и не за тем пришли, чтобы считать. Хаживали уже к огородцу лазутчики, и выходило, что тысяч пятнадцать регулярного войска сидит тут, из них гельвов до тысячи, прочие — гонорные и рохатые люди.

Мураш сполз с камня, махнул рукой: туда. Манилка уже стоял меж сосен, ждал, оглянувшись. Дождавшись отмашки, повел, ступая легко: из лоз плетеные следаки не проваливались, держали, и хоть смешно человек бежит, словно придуряется, а бежит поверху, не буровит снег. Добрая вещь следаки, и на снегу в них легко, и на болоте не страшно…

Ушли от огородца в сторону, обогнули дневной дугой — и снова в лежку. А искать место пришлось, волглый снег, непригодный. Но — нашли. Спали до предэтра.

А на рассвете остановились. Нет, не показалось солнышко, за спиной оно вставало, за горами да за колдовскими оболоками, но небо впереди просияло и белые зубцы итильских гор. Другое: стояли они на возвышенном берегу речушки Пустыка, граничной когда-то меж Черноземьем и Итилем — а впереди был низкий ее берег, и берег был полон травой…

7

С переправой и навозились долго, и промокли зря: добрая синегарьская веревка, которой сплотили бревна, то ли погнила, то ли при спусках с гор перетерлась, то ли мыши ее подгрызли — в общем, распался тот плот. Добро, место мелкое уж было, всего-то по грудь — до берега добрели и ничего ценного не потопили.

Бегом грелись. Далеко ушли. Чуть на итильский Южный тракт не выскочили…

Без шуток. Вдруг первоходец Манилка рукой замахал и бросился за куст, и все, кто шел позади, тут же рассыпались по кустам да за кочки, а через малое время зацокали впереди копыта и медленной рысью прошел впереди роханский разъезд: двенадцать конных воинов в кожаных стегнях, в железных шишаках с кованой стрелкой-переносьем и короткими загнутыми рогами — чтобы меч чужой, по шишаку скользнув, не на плечо падал, а застревал; в руках тонкие длинные пики и гнутые луки за плечами; все кони гнедой масти — стало быть, легкая разведка. У рохатых завод такой: для боя вороная масть и белая, а для похода и разведки — гнедая и мышастая.

Отползли, отошли, снова в ельник забились. Хоть и дорог каждый час, а без отдыха в бой — дурь одна, перебьют. И прощения надобно испросить и друг у друга, и у себя самого…

И отречение совершить. Без отречения никак.

Потому велел Мураш сегодня лежкой лечь — и никаких.

Запас едоцкий решили извести почитай весь, по одному ремню мяса на троих оставили на заутрый день. Мураш роздал сорокб, себе оставил собачий час, лег спать.

Приснилось, чего не было: будто он, Мураш, схватился на бичах с огромным тарским батыром: кто кого перебичует, тот и будет головой. То есть в ясном смысле головой, потому что все люди тут так и ходили, нося другб на закорках. И Мураш почему-то никак не мог бичом взмахнуть, а удары тарина ложились все ровненько вдоль хребта… Мураш с хульной руганью проснулся, выволок из-под спины неладно легшую толстую еловую лапу, стал спать дальше.

Приснилось то, что было: он, Мураш, двенадцати лет, в учениках кузнеца Дубаха, старого ученого горыныча. Сам Добах маленький, жилистый, одноглазый, а молотобоец его, Жимля, из горного камня тесан-вырублен, только зубы белые, когда хохочет. Силы был страшной… Ковал Добах прямые мечи, ножи да жала. Мечей с десяток поковок скует, ножей с полста — начинается кузнецкое колдование. В глину белую вонючую сыпется роговая стружка да костяная мука — как раз дело для Мураша, на маленьком жернове ту муку молоть, — да после еще конский навоз. Поковки этой глиной обмазываются ровненько, сохнут в тени, чтоб не потрескалась глина, после в яму кладутся на большую груду углей, угли вздуваются с четырех сторон — и Жимля сверху на яму каменную плиту кладет. Теперь дело Мураша да Жимли — медленно качать мех, от которого труба под яму подстроена. До трех дней, бывало, качали… Потом давали остыть медленно — еще два дня. После этого доставали поковки. Делались они в подземном огне серые и страховидные. Дальше точильный камень в дело шел и шлифовальный, мечи Мураш точить не мог, а вот ножей через его руки немало прошло. И наконец наставал день закалки. Жимля вздувал горн, Добах брал железным прихватом меч за пяту или за шип — и…

У всех кузнецов свои колдования на закалку были. Кто-то по-простому в воде калил, кто-то в масле, кто-то — и на воздухе: или кузнечиха, или дочка кузнецова скакали во весь опор на коне, держа на отлете раскаленный меч. Про рохатых кузнецов недоброе сказывали, не говоря уж про дварей…

Добах был мудр. Он калил в сале. Делал эти пласты Мураш, скалывая, когда надо, острыми щепочками: свиное сало, каменная соль, мясо нежное; снова сало, снова соль, снова мясо, потолще; и так слоев шесть-семь, и в общем где-то с пуд всего. Чистая холстина расстилалась рядом со столом… Добах брал прихватом меч за пяту или за шип — и с нажимом и потягом отрезал пласт; сало как раз переставало шкворчать, когда он доводил клинок до последнего, нижнего слоя. Второй раз погружал он клинок в пламя, грел недолго, зато студил медленно, покачивая и кружа им в воздухе. Мураш в это время запускал в горн следующий клинок — и шел сгребать обрезки сала в корзину. Запах стоял…

Когда все кончалось, Добах и Жимля оставались точить и полировать готовье, а Мураш волок тяжелую корзину в коптильню к батяне Ершу, тестю Жимли. И долго потом подкреплялись они на работе этими копчушками.

Вот и сейчас: волок-волок Мураш корзину к Ершу, а навстречу ему Игашка, младшая дочка батяни, а в руках у нее короб берестяной, тряпицей прикрытый…

— Проснись, командир, — появился откуда-то из-за угла Барок. — Решать надо…

8

Обуз был не воинский и не купеческий, а поселянский: три дюжины крытых дороб с колесами выше человека, в доробы запряжены волы, а лошади бредут на привязях; на некоторых едут парнишки с луками в руках, и еще человек двадцать верховых разбросаны вдоль обуза: кто впереди, кто в середке, кто замыкает. От ватаги защита, да; а от боевой силы… смех. Разве что сослепу кого поранят.

Мураш пересчитал лошадей. Сорок семь. Это половина отряда с подменными окажутся… ну и дело большое, громкое… и хлебный припас…

Заманчиво.

Но и уходить придется сейчас же, новую лежку бить, это опять день-ночь без отдыха. А главное — отречения не совершивши, на такое дело идти…

— Пропускаем, — сказал Мураш.

— Что ж ты, командир… — выдохнул Барок. И Манилка посмотрел косо, не одобрив.

— Я сказал, — отрезал Мураш.

И пополз с пригорка. От свежей травы — дурел просто.

9

Отречение, дело нечистое, темное, на собачий час пришлось. Огонь растравили в яме, Мураш кинул туда по листку белены, вороньего глаза, молочая. Все сидели, смотрели, дышать забыв. Мураш снял с шеи малый кружель, пресветлого солнышка-Ра образ нательный, задержал в руке, греясь в последний раз…

Потом плюнул на него. Сказал:

— Отрекаюсь и проклинаю тебя, Ра…

Горло перехватило, не досказал похабную фразу. Просто бросил кружель в огонь. Кожа и береста вспыхнули жарко.

За ним и другие снимали образы, кто на шее носил, или из кишеней поясных доставали, а Манилка — и вовсе из заплечного мешка. Раскладная кинига тихо плакала в руках у Манилки, он в нее смотрел, шевеля губами, потом выронил из рук в огонь — и долго был как мертвый… Рысь свою Рось ясную бесценную в руках измяла, изорвала; бросила, проклиная. Не сдержалась, ушла от огня. Беляна следом — утешать. Кто бы ее утешил… У Барока, веру сохранившего прежнюю, образок Единого; долго смотрел Барок, что-то думал; последним плюнул, швырнул в огонь с силой.

Теперь они все были почти и не людьми, а так — беззаконными сиротами. И за злодейства за все свои отвечали сами и только перед собой, не срамя своих богов.

10

Обуз с юга они пропустили — похоже, то были солевозы со своими приземистыми телегами, накрытыми от дождя камышом. Всего три лошади на весь обуз, а больше и взять нечего.

И тут же появился обуз с севера, такой же, как вчера — поселенческий. Немного поменьше, доробы и легкие дроги, тех и других по два десятка, но в общем коней сорок набиралось. Охрана была так себе.

— Берем? — спросил Мураш — и, не дожидаясь ответа, повторил: — Берем.

…Они-то небось думали, что это простой ватажный щипок — отщипнут чуток и пропустят. Потому и верховые топтались на месте, не разгоняясь. Ждали, надо думать, когда из середины подъедет старшой. Не впервой, наверное, было — встречаться с ватагой; знали: биться — себе дороже.

А когда поняли, что все не так, было поздно.

Мураш, ни на кого внимания не обращая, подошел к передней доробе и зарубил обоих быков. Все: дорога была перегорожена, проехать не мог никто. И уж развернуться — тем боле.

На него бросились верховые, толкаясь и мешая друг другу — их тут же поснимали стрелами, а двоих, кто до него доскочил, Мураш снизу вверх проколол сам, драться они не умели и думали, что ежели ты на коне, так и король.

В минуту, не больше, верховых не осталось, кони скакали куда попало, все обезваженные, пустоседлые. Из дороб и дрог лезли мужики и парни, кто с мечом, кто с дубьем…

Их убивали враз.

Только вот потом самое тяжкое настало — из-за чего и от богов отреклись…

Но кто сумел спрятаться — тех не искали. Кто убегал — давали убежать.

Уходили уже верхами, прихватив и шесть коников подменных. Взяли еды и питья. Остальное — пустили под огонь.

Долго слышно было, как ревут недорубленные быки.

11

Восемь дней прошло, ой, погуляли. Огнем, полымем да углями дымными отмечен был путь; да кровью. Три новосельских деревни дотла спалили, земледелов гонорных всех перерезали, тою землею им рты набив; и хуторов малых числом пять; хуторян же на дубах развешали. Два обуза огромных, невиданных, начисто разорили, а мелким и счет разошелся: кто говорил семь, кто — и все десять. На рохатский легкий разъезд засаду сделали, трое задних только и ушли…

Своих потеряли немало: из тех, кто еще в Бархат-Туре под руку Мураша встал, девятнадцать в седлах сидели; а все одно сотня сильно прибыла: шестой десяток Мураш строил, думая, под кого б его подвести; и выходило, что под Рысь.

Прибывала сотня за счет батраков да рабов черноземских, которых в деревнях-хуторах немалым числом было, да в каменоломнях-каторгах расковали и вывели пленных воев своих, и кто хотел и мог под копье встать — тех взяли. Прочим, итильским, да гонорским, да иных племен ватажникам и татям просто ключи бросили: живите, как вывезет.

И еще на каменоломнях тех взяли полвозка дробнуго зелья. Хорошо, Барок, среди горынычей поживший, знал, что это такое, а иначе так бы и бросили… а то и подпалили…

Страх теперь поперед сотни далеко бежал. Уже тысяча страшилищ с костяками вместо лиц на блед-конях огнедышащих сметала все на своем пути, оставляя позади мертвые трупы и пепелища-пожарища, а на перекрестках дорог мощеных — горы отрезанных голов. Кровь высоко стояла в мельничных прудах заместо воды… По кличу боевому «Хай!» стали звать их урук-хаями (то гонорные, во всем подделывающие себя под гельвов) или урус-хаями. И видели их уже в каждом кусте темном…

Наконец мольбы натерпевшихся страхов и ужасов новосельцев дошли до ушей военных начальников.

12

На конях не скроешься и не стешешь след. Затеряться, схорониться, что в лесу, что в степи — можно только пешему. Но и погонщик, пока он верхами, след твой видит плохо: ему, разобраться чтоб, надо спешиться, а то и нос к дерьму поднести да на коленках поползать… Так на так оно и выходит.

Наседали гонорные. Поначалу хотели малой силой взять, просто вися за спиной. Не вышло: у Мураша уже каждый вой по подменному конику имел, так что висеть подолгу даже у гонорных крылатых гассаров, мнивших себя лучшей конницей Средиземья, не получалось. Два раза Мураш бил их — бесчестно, в спину, сперва на гатях болотных, а после на переправе — отправляя перед тем вперед десяток погонщиков со всеми подменными кониками в поводу, а сам с воями затаиваясь в месте укромном и быстрых да гордых крылатых вперед себя пропуская — в узость и неудобь…

Но быстро сила вражья росла. Дороги, высотки, мосты, броды — скоро все места, которые миновать трудно, оказались заняты постами, в деревнях обнаружились гарнизоны, у лесных троп появились засидки лучников-невидимок. Никто не выжил из тех, в кого попали тонкие стрелы с голубым оперением.

Пора была уходить от Итильского тракта, а Мураш все еще не знал и не был уверен — а сделал ли он свое дело, надежно ли выманил из огородца вражью силу? Пленные говорили рузно; а некоторых пешек и вообще с переправ сюда перебросили, и о делах тутошних они знали меньше самих урус-хаев…

Следовало так обидеть врага, чтоб взъярился, чтоб багрец ему взор и разум застил.

На четырнадцатый день Мураш все рассчитал — и решился.

13

Вниз по течению Пустыки — верст двадцать от полуночного уреза Моргульской долины — начинается Глинопесь, неудобьсельная чересполосица длинных узких озер, болот, песчаных кос и глиняных отрогов. В давние времена, когда Итиль был в силе и Черноземье ему дань платило, когда серебром, а когда и кровью, — затеялись итильские каганы соорудить через Глинопесь дамбу, а над Пустыкой навесить мост. Зачем оно им сдалось, непонятно — на том берегу Пустыки до самых Окоемных гор густые леса; бревна, может, хотели возить? — так в самом Итиле леса не хуже. В общем, осталась дорога в никуда, но прохожая вполне себе и даже проезжая. И мост цепной на совесть скован, держится. Зовется почему-то: Каинов мост.

Дорога от Моргульской долины к дамбе есть короткая — не через тракт и потом старую торцовку, а почти напрямик, по пересохшей тальниковой старице, под невысоким глиняным обрывом. Ну, каким там невысоким — в пять ростов, местами и в десять…

И, сбив вечером заставу у мосточка по закатную сторону от тракта и захватив большой богатый хутор (к старым хозяевам-итильцам пристраивались гонорские родственнички, рядком их так и повесили — почти всех), Мураш и Барок разыграли перед дедом и внуком, которых как будто бы не нашли в курячьем загоне, ссору: куда, дескать, идти дальше. И Мураш победил, доказав, что идти надо на Глинопесь, на Каинов мост.

Тщательно все шумели, чтоб не слышно было, как дед-шархун с внуком кур куролесят да потом через забор на конюшню лезут…

А когда ускакали те, Мураш оставил Рысь с остатками ее десятка — всего четверых, чтобы под утро хутор запалить, а самим отползти в сторонку и затаиться, и повел остальных к той дороге по пересохшей старице. Все лопаты и заступы, что на хуторе были, разобрали, мешки пустые, сколько нашли, да еще горбылей от забора поотрывали — чтоб у каждого было по горбылю, а кто сильный — то и по два.

14

Делали так: в ночи, почти на ощупь, копали в обрыве длинную нишу — два локтя в высоту и четыре — в глубину. Глина, слежавшаяся да сырая, подавалась плохо, но — копали, аж пар валил. Десять человек Мураш отрядил за тальники собирать окатыши да гальку в мешки. Уже по сумеркам — разложили в глубине ниши просмоленные колбаски дробнуго зелья, проковыряв их там, где Барок велел, горбылем оградили, по эту сторону горбыля в мешках хуторских положили окатыши да гальку. Глиной забросали-замазали — ничего не видно.

Немаленькая работа сделана — почти двести шагов длиной ниша получилась. С галькой немного промахнулись, и под конец уже бегали-таскали просто так, без мешков, в подолах…

Зажигать должен был Барок сверху, с обрыва. Прокопал от ниши колодец узкий с воронкой наверху, под колодцем зелье распушил. Туда, в колодец, должен он будет бросить смоляной шарик горящий — заранее заготовил.

Ну а там — как повезет.

15

Повезло.

Только разложил Мураш сотню свою за тальники да сверху проверил, не видно ли, — показался дозор пеший. Мураш распластался и чуть попятился даже, ну его, этот дозор, пусть бежит. Лежал и слушал.

Мягко пробежали, быстро, без одышки.

Гельвы.

Стал ждать.

Вот и колонна…

Эх, вот же ж не додумали! Надо было собойный очак растеплить и после от него огонек делить. А Барок масляную лампадку ладонью огораживал, и в последний миг возьми, да и опрокинь. Ну, не совсем в последний, однако ж…

Заторопился Барок, чиркнул огнивом. Еще и еще. Тихо выразился.

От пота рабочего отсырел трут.

Бежит колонна. Гельвы не любят ездить верхом — а вернее, коники не любят гельвов, бесятся под ними. Зато гельвы бегают под стать верховым. Мураш знал: на средних статей лошаденке он гельва накоротке обгонит, конечно. Но за дневной переход так на так может выйти. А ежели гнать без передыху, то гельв верхового загонит. Сам никакой после этого будет, бери его голыми руками, но — загонит.

Свой трут перебросил он Бароку. Тот торопится, не попадает искрой. Огниво же — оно любит, когда его спокойно пользуют…

Попал. Вскурился дымок.

Щепицу смоляную, а теперь…

Выскользнул шарик из пальцев и канул.

Кисет тряхнул — высыпались другие. И — мимо руки.

Все. Пробежит сейчас колонна…

И тогда за тальниками встали Савс, Тягай, Дрот, еще двое новиков, Мураш в затемнении имен вспомнить не мог, натянули луки, пустили стрелы…

Это с гельвами-то тягаться в лучном бою!

По короткому крику колонна стала, как один человек (а не слышно, в мягких сапогах бесшумно бегут, и если б не проглядывал Мураш сквозь густую траву, ничего бы не понял; разве что смысл криков Мураш различил бы ухом), налево развернулись, в две шеренги встали, одна шеренга на колено, другая стоя, луки вздеты, стрелы легли — и тетивы хлопнули, как волна на берег ложится: от хвоста колонны к голове громкое «шшших!» прокатилось. И тут же поднялся Барок. Лук напряг, а на луке огненная стрела дымком да искрами плюется.

С гельвами тягаться в лучном бою…

Сразу несколько стрел пришли в Барока — снизу вверх, под стегань. Но и Барок свою стрелу выпустил…

Сначала белый дым да синий огонь вылетели столбом — как раз перед Бароком, и он медленно-медленно в этот дым клониться стал. А потом глухо ухнуло — и взревело вдруг страшным ревом, коротко, но так мощно, что земля вылетела из-под ног, и там, внизу, где была дорога и гельвы на ней, сделались дым и мрак.

И Мураш, не помня себя, слетел по обрыву, держа меч на отлете…

16

Ну, надо было повременить. Уже неслись, как поток по камням, ныряя в тальники и выпрыгивая высоко, его вои — с присвистом, с гиком, с «Хай-хай-хай!» — но еще шагов сто до них было…

Никогда Мураш такого под ногами не видел, но и гельвы выжившие тоже — снуло шевелились, тыкались мимо. Трех рубанул Мураш, пока не встали перед ним другие трое — наверное, чуть одыбавшие. Перешагивая через мертвых, которые еще ворохались под ногами, и оскальзываясь на крови и дерьме — закружились медленно, опасливо, но и опасно — ох, знал Мураш умения гельвов биться, меч у них легкий, гибкий, клинком защищаться надо умеючи, а то обтечет твой клинок гельвская сталь, и нет руки. Один на один с ними выходить, и то тяжко, думать надо, а тут — против троих.

Но были гельвы все ж битые и ошеломленные, а Мураш… что-то подхватило Мураша и понесло.

Таким оно и бывает, упоение боем — хватает и несет, и ничего тебе не страшно, и сил только прибывает, и удары проходят все. Он положил изумленных двоих — и положил бы и третьего, но острие жестко легло на острие, и сломались оба меча.

Схватились вручную. Здоровенный был гельв, чуть не на голову Мураша выше и в плечах шире, хотел было Мураш его на калган взять, не достал или достал плохо, покатились оба в канаву. Обрубок своего меча гельв не выронил, там какой-то шип продолжал торчать, Мураш руку его поймал, но гельв наверх перекатился и стал тушей давить. Мураш дал ему повозиться, улучил момент, когда тот чуток приподымется, и двинул коленом между ног. Гельв попытался сложиться пополам, Мураш, не теряя времени, выбил вбок его обломок, дотянулся до своего ножа — и содрал с морды гельва эту их серебристую сетку, кольчужку мелкую-мелкую, которая и от ножа защищает, и от стрелы на излете…

Содрал и обомлел: гельв был черный. То есть угольно-черный, с вывернутыми пепельными губами и синими белками глаз. Ну, в общем-то, Мураш знал, что такие бывают, но одно дело знать — и совсем другое увидеть, да не где-то, а верхом на себе.

Миг изумления чуть не стоил ему дорого, но нет, успел он ткнуть эту невидаль ножом под ухо — и, уже перекатив черного под себя, уже вставая, чтобы не измызгаться кровью, которая сейчас струями ударит, заорал страшным шепотом:

— Я тебя звал сюда? Я тебя звал? Я тебя звал? Хоть кто-то — тебя звал?..

Гельв зажимал еще рану ладонью, но глаза у него мутились, а рот дергался — может, тоже что-то сказать хотел.

17

Всех, кто от каменного удара уберегся, срубили — всего сто восемьдесят шесть мертвецов насчитали посланные Беляна и Кречет. Быстро велел Мураш с мертвых гельвов шейные чепи поснимать да наугад три десятка заплечных мешков прихватить.

Своих мертвых Мураш велел не бросать здесь (а раньше — бросали), грузить на подменных и вывозить. После схороним. Пусть думают, что мы тут своей крови не отдали…

На самом деле — отдали, и немало. Дорого стоила оплоха Барока-покойника… Сам погиб, Савс погиб, Дрот погиб, Тягай погиб, Мумча и Талыза, только что пришедшие в сотню братья-погодки — погибли. Старый Хитро, лесознатец, на него у Мураша большой расчет был — тоже погиб. Еще четверо ранены были стрелами и шестеро — мечами, и тех четверых можно было тоже причислить к мертвым… а если для шестерых этих не найти крова и покоя — то и троих из них тоже.

Четверть сотни ушло. Ну, чуть поменьше четверти…

Ладно, сказал себе Мураш. Уж после такой-то резни — взбеленятся. Это не земледелов грязных да вонючих покрошили, это цвет закатного воинства. Такое не прощают.

Надеяться будем изо всех сил — что не прощают…

18

Не простили. Хлынуло наконец войск на тракт и в окрест тракта — как воды из прорвы. Точно, весь огородец в долине теперь пустой окажется…

Давай, царь Уман, не подведи, не промахнись. Зря ли тебя так зовут? Зря ли тебя князцы наши заедино в главные начальники избрали, хоть ты не черноземец, а синегарин? Не подведи, царь!..

Мураш в голове имел, что только в одном случае узнает, получилось ли у царя Умана, — если вернется сам в Бархат-Тур. А в том, что не вернется, он не сомневался. Слишком овражиста теперь дорога туда…

И все же металась сотня Мураша между трактом Итильским и Пустыкой еще полных четверо суток. Спали в седлах. Кони начинали бредить, падали, пена белая шла.

Люди… а что люди? Как могли.

Хоть ночь надо было дать роздыху.

Уронили себя в крапивах у хутора, ими же и спаленного, один амбар остался. Гарью несло мокрой, песьей, — и труповщиной. Поставил Мураш сороковых, наказав — только ходить, не останавливаться, не присаживаться. Слушали его, кивали. А глаза плавали…

Как ты там, царь? Знать бы…

Отрядил двоих к колодцу — воду проверить и принести, ежели годная. У кого собойные очашки уцелели, те их вздували, думая и кулеша сватажить… А у кого не уцелели или не было в заводе, просто сала с сухарем приняли в утробу — и под попонку.

Сторожно прошелся Мураш взад и вперед; а что он сейчас мог? — ничего он не мог. Луна сияла посередь неба, как поднос серебровый начищенный; звезд не было. Хорошо хоть, не лес здесь, а то в лесу гельвам раздолье… Что-то тревожило, тревожило сильно, он не мог понять.

Но он всегда при такой луне был тревожен и тосковал.

Беляна, сороковая, перешла ему путь, держа на сгибе руки легкий гельвский меч. Свой она третьего дня утопила по-глупому. Хотел ей что-то сказать, подбодрить, не нашелся.

Себе самому Мураш на собачий час сурок назначил. Велел разбудить.

Уже во сне понял: ни одной вороны, ни одного ворона мертвоклюющего он здесь не услышал…

19

Очнулся в путах, да и не очнулся вовсе, а вроде как помер — такая мука была. То ли с угару, то ли с перегару — лопалась голова, очи лопались, и все жарко и мутно неслось по кругу.

Не выдержав, не понимая, что вокруг, что внутри — заорал.

От крика, от натуги, что ли — всплеснуло белым огнем в глазах, и стало сплошное ничто.

20

Потом понял, что развязывают ему руки. Тело было ватное, мятое, глупое. Голова еще глупее. Болело все огнем. Шевельнуться попробовал, не смог.

— Ш-ш-ш… — сказал кто-то, за темнотой кромешной невидимый.

— Что… — начал Мураш, но почувствовал пальцы на губах. Потом ухо уловило тепло:

— Молчи. Это я, Рысь. А ты молчи. Ты себя не видишь…

Мураш согласно кивнул. Зря он кивнул, в голове что-то болталось тяжелое, острое — и за все цеплялось.

— В плену мы, — одними губами шептала Рысь, прильнув. — Ты да я. Остальных, говорят, побили всех. Как — не спрашивай, не знаю. Нас зачем-то держат. Я тебя и узнала-то с трудом, обожжено все…

— Пить, — все-таки шепнул Мураш.

— Сейчас…

Рысь поила его так: набирала в рот воду где-то далеко, возвращалась — и приникала к его разбитым и сожженным губам. Раз за разом.

Потом рассказывала.

Самою Рысь и людей ее выследили и нехотя сдали рохатым здешние поселенцы исконные, итильцы. Живыми не всех взяли, троих только, и стали конями на части рвать, одного порвали, Митошку, а тут нате — разъезд роханский. Препираться стали: дескать, велено было живыми, живые нужны. Поделили в конце концов: Рысь поперек седла бросили и увезли, а Лутик-Двупалый остался — и за себя платить, и за нее.

Везли через переправу — долго.

Вот, сидит теперь здесь, в темнице крепости Рамаз, и не знает ничего — ни сколько дней прошло на свете, ни пало ли Черноземье, — ничего. Вчера приволокли ей и бросили связанного и обожженного человека: выхаживай, мол, — и Мураша она распознала не сразу, а единственно по бреду. И раньше, в ночевках, и сейчас — звал он Вишенку…

У Мураша застыло сердце, о другом и думать забыл. Вишенка, младшая доченька, пропала этой зимой, и не видел он ее мертвой, как всех остальных своих чад и домочадцев. Значит, жила она в нем, раз он с нею разговаривал.

Не сразу, но начал Мураш шевелиться, потом вставать. Стыд его подгонял.

Глаза не разлеплялись, и промыть не получалось никак. Так и тыкался в темноте. Но руки и ноги были уже почти свои — разве что дрожали. Холод бил его.

Рысь помогала, обмывала горелые места водицею. Много было горелых мест. Он не стонал, она стонала.

Есть давали сырой кислый хлеб и непонятную хлебню. А сколько раз в день давали, понять не получалось, то же и Рысь говорила — ни малейшего окошечка нигде, весь свет от малого медного маслечника на столе. Но и этого света Мураш не видел, только чувствовал правым виском.

21

Как-то лязгнули замки, и Мураша скрутили, навалившись скопом, — будто был он не лядащий да слепой недобиток, которого воробей крылом свалит да мышака в подпол утащит, а тарский батыр, семью мясами откормленный; свалили, помяли и взяли в железа. Рядом, Мураш ухом слышал, так же мяли Рысь…

Так же, да не так: билась Рысь крепко, и кто-то кряхтел и икал от боли. Потому и месили потом Рысь ногами, жутко дыша, пока кто не заорал по-гонорски: «Хватит!» Тогда перестали, отошли. А то бы убили.

Гнали их куда-то вначале по затхлому, после — по свежему воздуху. Дождь падал, пах травой. Завели в помещение, жаркое, мокрое, склизкое. Железа не сняли, одяг ножами порезали, велели мыться. Мылись под гогот.

Дали накинуть какое-то хламье. Погнали дальше.

Когда запахло пережженным зерном, Мураша усадили на низкую скамью, и чьи-то твердые тонкие пальцы, похожие на жучьи лапки, стали ощупывать его лицо. Что-то сказали по-гельвски, Мураш не понял, пожал плечами.

— Она сказала: «запрокинь голову», — голос Рыси он узнал, хотя мог и не узнать, сквозь такую боль голос тот протискивался.

Мураш запрокинул голову, снова с трудом вытерпел прикосновение жучьих лапок. Потом правый глаз словно вспыхнул — боль была синяя, холодная, острая. Он зарычал и попробовал зажмуриться, но твердые пальцы-коготки разодрали его веки. Свет хлынул туда, где давно уже не был.

Что-то яркое и мутное виделось ему, и плыли свекольные пятна.

— Она говорит, все почти хорошо, — издали донесся голос Рыси. — А другого глаза у тебя просто нет, вытек он, — добавила Рысь спустя.

В глазу темнело не скоро, пятна собирались в лики, но так и не успели собраться: погнали Мураша с Рысью дальше. Лекарка гельвская дала Мурашу тряпочку, пахнущую смолой, ее он и прикладывал время от времени к глазу, который и слезился, и гноем сукровичным тек.

Рысь неузнаваема стала, лицо разбито все и искровавлено, и нос порван. И тоже одноглазая, второй затек черной гулей, даже щелки не видать. Но целым глазом синим — усмехается.

Посадили в закрытый возок, повезли. По звуку колес судя, по каменному тракту везли, а значит — в Монастырит. Ехали молча, о чем поговорить можно, когда с каждой стороны по стражу — сидят, подпирают?

Скучен был путь.

Однако ж доехали.

22

Когда сказали, что привезли их на суд, Мураш аж засмеялся-закашлялся. Суд! Выдумать такое…

Но вот — поди ж ты. В каморе заперли, но в теплой, с окошком зарешеченным, и еды дали забытой: каши трехкрупенной с маслом и взвара горячего. В отхожее место водили. Еще раз вымыться заставили, теперь уже порознь, и не торопили никуда, и щелоку дали не едкого — но вот одяг оставили лохмотный, хотя и чистый.

В окошко видна была стена Монастырита и башен несколько. Солнце, привычное уже, могло и заглянуть на закате дня.

Так и оказалось.

Но вот как раз когда «Ура!» шепнули Рысь с Мурашом, пришел гельв.

Говорил он по-черноземски верно, хоть и медленно, и слова ставил не так, как обычно их ставят люди. Но понять его можно было легко.

Сказал гельв, что заключены они в крепостце, нарочно выделанной для воев, воинскую правду преступивших. И каждый ждет суда по делам его, и многие ждут уже и по два года, и по три — это из тех, кто под стены Монастырита ходил с Уроном покойным. Хотел Мураш спросить, их-то за что держат, но не стал — плохо мысли ворочались, блевотно становилось от малого напряга.

Но их вот, Мураша и Рысь, судить будут скоро, потому что вина их проста и непременна. И все равно по законам гельвским даже таким татям положен судный защитник, вот ему и выпало быть.

Зовут его Хельмдарн.

— Забавно, — сказала Рысь раздутым языком сквозь щербленые зубы и губы, которые шевелиться не хотели. — Надо же было для такой глупости нас сюда волочить да еще подкармливать…

Гельв Хельмдарн принялся объяснять, что нет ничего выше закона, и Мураш по дыханию уловил, что Рысь объяснений не слушала, а готовилась сказать что-то вклин. Набрала воздуху.

— Тебе защищать нас велели — в наказание или в честь? А, Хель?

И гельв оборвал свою речь. Горлом свистнул.

— Так это ты? — прошептал он.

— Я. Что, не пригожа?

Гельв вскочил, подбежал, наклонился.

— Не может быть… Ты.

И снова сел, весь белый, дрожа губой. Глаза обиженные, огромные, со слезой внутри.

23

Ничего Рысь после не рассказывала, да Мурашу рассказов и не надо было, как-то оно все само собой узналось: любовь у нее была с этим парнем, да такая, что человека живьем в тонкий пепел сжигает. И когда порушилось все, когда их, как сцепившихся котят, друг от дружки оторвали, внутри гореть продолжало…

У гельва у этого — тоже.

Никак не мог сейчас Хельмдарн поверить, что та давняя его печаль — и есть вот эта страшная заскорузлая череполикая урукхайка с топором в правой руке и с сечом в левой, и по колено в крови. Потрясло его.

Но взял гельв себя в руки, не сразу, но взял. Для суда нужно было найти оправдание действиям подсудимых…

Негоже нам оправдываться, сказал Мураш, да и перед кем? Мы от богов своих отреклись, так чем ваш суд нас может пронять? Да и нет у вас над нами суда, как нет у детей права судить стариков — огней и мук очистительных вы не прошли. Но если хочешь послушать, так слушай…

И голосом скрипуче-ровным, как санный путь, стал рассказывать про день, когда взорвалась Ородная Руина, и как потом перебирали руками распавшиеся дома в восходных, особо пострадавших городцах и слободах Бархат-Тура, доставая мертвых и обожженных, и редко когда целых; как видел сам, своими глазами, запечатленные на кирпичной стене тени сгоревших в той чудодейной вспышке; как ушло лето, и не стало урожая на черноземных полях, когда-то кормивших все левобережье; как пал скот, пали кони и стали падать люди; как ходят черные бабы по развалинам и роются, а что ищут, не говорят; как ездил он разбирать вину между тарскими племенами и востоцкими, потому что кто-то вырезал стойбища сначала одних, а потом других, везде оставляя слишком много слишком явных следов…

— Хватит, Мураш, — сказала наконец Рысь, еле шевеля губами. — Видишь, Хель заскучал…

Тот посмотрел на нее. Что-то сдвинулось в глазах, как бы моргнуло, хотя веки не шевельнулись.

— Да, — сказал он наконец. — Месть. Наверное, я понимаю…

— Это не месть, — сказала Рысь. — И ты ничего не понимаешь.

24

На следующий день он пришел рано, принес корзину из белой лозы. Мурашу казалось, что внутри тоненького гельва что-то гудит-звенит, как пчелиный рой.

В корзине были сладости в основном — наверное, вспомнил, как угощал любу в монастырицких розовых чайных. Рысь засмеялась; точнее, можно было догадаться, что это она так смеется.

Но пирожное съела. Наверное, чтобы не обижать.

— Что тебе будет за нас? — спросила.

— Не знаю, — сказал Хельмдарн по-черноземски. — Будет зависеть от суда. Как пойдет суд. Что он решит. Рассказывайте мне… хоть что-нибудь.

Но вместо этого говорил сам. Что сотню Мураша опоили сонным зельем, заправив им колодец. Много колодцев в округе было им заправлено. Бесчувственных, покидали всех в амбар и амбар запалили с четырех углов. Правда, вытащили из полымя нескольких — Мураша вот и еще кого-то, — потому что подоспел малыш от йеллоэля— если не ошибался Мураш, то так назывался по-гельвски военный наместник всего края (а имени его он и не разобрал).

Но кого еще выволокли тогда и где они сейчас, Хельмдарн или не знал, или не мог сказать.

Остальные в огне проснулись…

Про военный городец на Морготской равнине и про укромы потаенные Мураш не спросил. Мог гельв и соврать.

25

Три дня так прошло; словно чего-то ждали. На четвертый — повели судить.

Перевязали чистым. Одяг поновее дали и плащи серые.

Вели долго: по лестницам, по переходам, потом через площадь. На площади ставили помост огороженный. Головы рубить, что ли?

Сыпал дождик, Рысь приостановилась даже, голову задрав, лицо под капли подставив. Ей даже позволили так постоять, потом подтолкнули, но не грубо, а почти по-свойски.

Завели в высокий зал, светлый, прохладный, по углам деревья в кадках, колонны вьюнами обвиты. Стол на возвышении поперек, два стола вдоль.

Посадили за стол на крепкую скамью со спинкой, железа ручные и ножные прихватили замками к тяжелым кольцам в полу и к шкворням под крышкой стола. Со стороны: сидит себе человек и сидит. Встать может. Что еще нужно в суде?

Два гельва в парадных, черных с серебром, узких кафтанцах и с обнаженными сияющими мечами встали за скамьей.

Рысь наклонилась к Мурашу, сказала тихо:

— Я тут послушала, что говорят. Не все поняла, но что-то у них сорвалось из затеянного. Сказали, готовились к пиру, а приходится просто ужинать.

— Так и сказали?

— Ага.

— А ужин-то еще и подгорел…

Они посмотрели друг на друга и засмеялись. И потом еще несколько раз, переглянувшись, фыркали и потом утирали проступающую на губах кровь и сукровицу.

Пришел Хельмдарн, сел рядом с Рысью. Ободряюще похлопал ее по руке. Страж предостерегающе каркнул.

По правую руку от Мураша, но поодаль и подчеркнуто отдельно, села гельвская барышня, не в военном, но в чем-то очень похожем, положила перед собой несколько книг. У барышни были белые бровки и белые нежные детские волосики завитком. И острое ушко с серьгой: звездочка и полумесяц. Серьга вздрагивала.

Несколько гельвов — в военной парадной одежде и в простой — вошли и сели за стол напротив. Потом на середину вплыла, иначе не скажешь, гельвинка в серебряном плаще, воздела руки, что-то спела.

Все поднялись.

Мураш остался сидеть, и Рысь, шевельнувшаяся было, просто села прямее.

Их толкали в спины, коротко и точно били в больные места, но они продолжали сидеть.

Трое гельвов, вальяжные, как тарские хабибы, вышли откуда-то сбоку и сели за третий стол, что на возвышении.

Тот, что посередине, сделал знак, и настала предельная тишина. Он обратился к соседу слева, и тот громко задал вопрос. Барышня с серьгой тут же заговорила — тихо и очень быстро:

— Каллариэль спрашивает, почему вы не встаете в суде?

— Потому что мы не подсудны ему, — сказал Мураш. — Мы пленные, захваченные на поле боя. Переведи.

Барышня встала и перевела. Села.

Заговорил уже средний, сам. Барышня встала, слушая.

Села.

— Каллариэль говорит, что вы обвиняетесь в многочисленных преступлениях против мирного населения, и задача этого суда — подтвердить или опровергнуть обвинения.

— Скажи ему: мы уже были судимы за эти преступления и осуждены на самую жестокую кару. Вам следовало сразу прикончить нас, как бешеных псов, а не тащить в суд. Потому что не может быть два суда за одно преступление, и уж тем более не может низший суд пересматривать приговор высшего. Переведи.

Барышня моргала глазами, не уверенная, что поняла все как надо. И тогда заговорила Рысь.

Когда она закончила, настало молчание. Судьи за столом переглянулись между собой, перебросились неслышными словами, и каллариэль встал.

Опять же все поднялись, кроме Мураша и Рыси, но в спину их уже не толкали.

— Судебным следствием установлено наличие приговора по делу, — бормотала барышня, — и, согласно приговору, вы будете прикончены как бешеные собаки. Срок исполнения — до полуночи. А сейчас я хочу, чтобы мне была предоставлена возможность поговорить с осужденными с глазу на глаз…

Гельвинка в серебряном опять что-то спела.

Все вышли, включая стражей. Хельмдарн хотел что-то сказать, но его довольно грубо оттеснили.

26

Вблизи каллариэль оказался почти стариком — но сказать это можно было, только в упор всмотревшись, напружинив веки. Чуть он отошел — и снова без возраста, юноша вечный…

Он обратился к Мурашу, и Рысь перевела:

— Спрашивает, не говоришь ли ты на ихнем.

— А то у них этого всего в бумагах нет… — проворчал Мураш.

Рысь что-то прокурлыкала коротко.

Каллариэль заговорил кусками, давая Рыси возможность пересказать.

— Он говорит, что хочет испортить нам торжество… настроение. В общем, погрузить нас в печаль. Как дополнительное наказание… Мы все попались в ловушку. Правда, он говорит, что главной целью было — захватить царя Умана, это у них не получилось, но зато получилось остальное… Все было подстроено… Чтобы мы пролили много невинной крови и чтобы об этом стало известно во всех землях. И отныне нас будут проклинать и проклинать… Рохатые уже давно требовали снять облог с Черноземья и убрать колдовскую зиму, теперь из-за нас перестали требовать. Мы все умрем, и память о черноземцах будет самой черной. Они уже все заготовили для этого… предлагает пойти посмотреть.

— Ну, пойдем, — легко согласился Мураш.

27

На помосте посреди площади громоздилась железная клетка, вокруг толпился народ. Рядом с помостом на тяжелых козлах стояла рама с натянутым холстом. Ветер вздувал парусом холст — и хлопал им, и хлопал, как заводной.

Рысь и Мураша, одетых в серые плащи с башлыками, вели четверо; каллариэль шел впереди и сбоку, как бы сам по себе.

Они обогнули помост, обошли холст и сразу увидели все.

На холсте нарисована была страшная волосатая рожа с приплюснутым носом и узкими тарскими глазками, налитыми кровью. Окровавленная пасть с кривыми грязными зубами раздирала себя в крике. На гонорском и рохатском — надпись: «УРУКХАИ» — и ниже: «Не дразнить, не кормить».

В клетке, одетые в шкурье, сидели мужчина и женщина. Вернее, мужчина стоял, вцепившись в прутья…

— Беляна, — сказала изумленно Рысь. И ударила воплем: — Беляна!!!

Все посмотрели на них. Все, кроме той, что сидела за прутьями.

Каллариэль что-то сказал стражам, и Рысь подвели к самой клетке. Мураш пошел следом, его не удерживали.

Да, Беляна. Волосы сгорели и брови. И в глазах уже не смерть плавает, а тупость, безумие и злоба. Как у дикой свиньи…

Мураш сделал несколько шагов, чтобы увидеть лицо второго. Споткнулся от узнавания.

Это был Мамук. Тысяцкий Мамук. То же безумие в красных глазах, голова перетянута ремнем…

Значит, ходили за припасами. Ходили! Значит, не даром мы… и свою часть дела мы сделали, а все прочее — как боги решили, так оно и есть. Так оно и есть…

— Пойдем, — сказал Мураш Рыси. Та кивнула.

Они пошли на толпу, и толпа послушно раздалась.

Рысь остановилась на миг, присела. Подобрала с камней полураздавленную мягкую булочку, повернулась — и бросила в клетку, как раз на колени сидящей Беляне. Та подхватила хлеб, вцепилась зубами.

— Вот теперь пойдем, — сказала Мурашу. И усмехнулась.

Они отошли шагов на тридцать, когда сзади закричали.

28

— Это было бессмысленно, — сказал каллариэль, — не эта женщина, так другая… Таких клеток будет много. В каждом большом городе. А потом их повезут по небольшим…

Рысь уже привычно перевела, и Мураш кивнул:

— Не сомневаюсь.

— Я не понимаю вас, — в голосе каллариэля вдруг прозвучали какие-то человеческие нотки. — Вы не просто побеждены, вы уничтожены. Обесчещены навсегда. Но ведете себя так, словно ничего этого нет…

— Объясни ему, — сказал Мураш — и откинулся к стене. Каллариэль пришел вместе с ними в их камеру, дверь осталась открыта, за дверью держалась стража.

Он, собственно, не знал, что говорит Рысь. Может, вплетает ему какую-нибудь древнюю легенду. Про царевича Игошу, который отомстил за смерть отца, всего лишь войдя с обнаженным мечом в дом дяди-убийцы — его зарубили на пороге, а потом понемногу поубивали друг дружку… Попробуй им объяснить, что в итоге, победив, они проиграли? Они проиграли сейчас и будут проигрывать впредь. Даже если они завоюют весь свет. Весь свет — все то, что есть за окоемом.

Дальше-то что?

Чтобы разбить нас, они громоздили ложь на ложь, нарушали договоры и запреты, били в спину. Они изуродовали мир и наплодили в нем чудовищ… не задумавшись даже, что заменяют его, этот мир — древний, сложный, непонятный и довольно страшный, который им мешал, их не устраивал, — новым, они его на ходу лепили, стараясь подрезать все под себя, но это то же самое, что строить дом, живя в нем, или кроить и шить кафтанец прямо на себе… мир с иной магией и с иными законами, которых они сами толком не знают и по высокомерию своему узнают не скоро. Сто лет они будут урукхаями пугать непослушных детишек, а потом эти детишки начнут играть в урукхаев, а потом урукхаи соберутся где-то в тайном месте и растворятся в ночи — поначалу только для того, чтобы нападать сзади и разрывать когтями горла…

Ты старый, каллариэль, и знаешь, наверное, в сто раз больше меня, и видел всего раз в двести больше — но самых простых и понятных вещей ты не понимаешь. Ну, извини.

29

— Что будет с этим… твоим? — спросил Мураш.

— Не знаю, — вздохнула Рысь. — Не убьют. А там… Мать выручит. Мать у него почти что при дворе.

Она помолчала.

— Я этот яд вообще-то выкинуть хотела, чтоб Хеля не подводить. На него одного подумали бы — в любом случае. А тут… все вдруг как-то само собой получилось. Я даже и подумать ничего не успела…

— Как в бою, — сказал Мураш.

— Ага…

Слобода кончилась, дальше расстилалась каменистая пустошь с какими-то старыми развалинами, заросшими плющом.

— Я вот тут… — Мураш прокашлялся. — Не обвенчаться ли нам? Чтобы там… ну… не порознь? А?

— Только чтоб не порознь? — тихо спросила Рысь.

Мураш опять прокашлялся.

— Не только. Давно уже… мила ты мне и люба. Вот… я это сказал. Будешь моею?

— Буду, Мураш. Мил ты мне и люб. И перед лицом…

Она вспомнила, что от богов они отреклись, и замолчала. Тогда Мураш взял ее за руку, переплел пальцы, и дальше они пошли, как муж и жена.

30

Их убили на пустоши, как бешеных псов: растянули железными крючьями и медленно удавили, накинув на шеи проволочные петли.

Леонид Каганов Жесть

Не печалься — все будет хорошо на этот раз.

Говорят, его видели где-то по дороге в Дамаск.

Башня Rowan

Сначала не было ничего. Затем внутри проснулось и щелкнуло — робко, испуганно. И сразу стихло. Но через секунду заворочалось опять — набирая обороты и приводя в движение все вокруг. Окружающий мир с трудом ожил и стал наваливаться со всех сторон, но был при этом невыразимо отвратителен. В груди давило и дергало, какой-то разболтанный поршенек стучал изнутри по корпусу, словно пытался пробить грудную пластину и выскочить наружу из опостылевшего масляного нутра. По конечностям дергаными волнами расходилась мерзкая вибрация, с которой нельзя было ничего поделать.

Yo-630 попробовал распахнуть окуляры.

Шторки заклинило — правая не реагировала вообще никак, левая слегка приоткрывалась, впуская внутрь резкие, как нож, световые пучки, но тут же со щелчком падала. В груди дергало, в голове, похоже, проснулась какая-то крупная шестерня и начала прокручиваться рывками, всякий раз натужно замирая у поврежденного зубца.

Yo-630 собрал всю волю, напрягся и поднял левый манипулятор. Движения он не ощутил, но по раздавшемуся скрежету — а скорее даже по вибрации во всем теле — понял, что поршень все-таки сработал.

— Лежи, лежи ты! — раздался незнакомый голос, одновременно и грубый, и заботливый.

В основание поршня воткнулся носик масленки.

Yo-630 хотел сказать «спасибо», но зобная шестерня наотрез отказывалась шевелиться. Тогда он просто разогнул поршень и согнул снова, чувствуя, как живительное масло растекается по металлическим поверхностям, проникая внутрь. Он напрягся, дотащил манипулятор до лица и поднял фалангой шторку левого окуляра. Тут же со щелчком сама собой открылась и правая. Радужку обжег яркий свет, но тут напряглись рычаги фокусировки, зажужжали червячные приводы линз и появился контур.

Судя по формам грудной пластины, фигура с масленкой была явно женской, причем довольно складной. Хоть уже порядком разболтанной. Впрочем, лицо ее, хранившее былую красоту, можно было бы смело назвать красивым, даже невзирая на толстые слои лака, которыми были замазаны проржавелые места и небольшая вмятина на левом виске.

— Лежи, лежи… — снова повторила она, предостерегающе положив фалангу на его грудь.

«Масла!» — хотел произнести Yo-630, но качнувшаяся зобная шестерня издала лишь слабый дребезг.

Впрочем, дама с масленкой оказалась на удивление понятливой. Она развернулась и шагнула вбок, куда окуляры никак не поворачивались. Заскрипел вентиль крана, раздалось вожделенное бульканье. Вскоре дама возникла снова, вложив в его дрожащий манипулятор жестяную кружку.

Yo-630 подтянул кружку к ротовой воронке, разжал губные шторки и одним рывком опрокинул внутрь. Теплое силиконовое масло заструилось по масловоду, растеклось по занемевшим внутренностям. Внутри добротно и сыто заурчало — казалось, все рычажки, пружинки и шестеренки пришли в движение, разнося по всему механизму капли живительной смазки.

Некоторое время Yo-630 лежал неподвижно. Какофонический хор внутренних скрипов постепенно распадался, сменяясь спокойными маслянистыми шорохами. Не все пришло в порядок: крупная шестерня в голове стала тише, но по-прежнему спотыкалась на одном из зубцов, а поршенек в груди все так же сухо колотил изнутри в пластину — похоже, масло до него не дошло.

Yo-630 подтянул задние манипуляторы и рывком сел. В голове тут же зашумело, заскрипело, и пришлось на время запахнуть шторки окуляров. Когда гул чуть успокоился, он аккуратно распахнул шторки и осмотрелся.

Помещение, в котором он оказался, на первый взгляд напоминало восстановительные цеха районной мастерской — точно так же остро здесь пахло силикагелем, солидолом и антикоррозийкой. Но комнатка была одноместной и чистенькой — ни стружки не валялось на полу. Сам Yo-630 лежал на жестяной кушетке, заботливо обернутый свежей ветошью. На стенах серебрилась ровно поклеенная фольга, в углу торчал начищенный до блеска кран маслопровода. Оцинкованная дверь комнаты, испещренная дорожками заклепок, была чуть приоткрыта, и оттуда доносилось еле слышное пение, хотя слов было совершенно не разобрать. Над дверью на серебряной цепочке висела символическая фаланга манипулятора, пронзенная сверлом. Но не крест-накрест, как обычно, а слегка под острым углом. Да и резьба у сверла здесь почему-то изображалась левой.

Yo-630 осторожно повернул голову к свету, прищурив окулярные шторки. По стеклу оконца ползли капельки ртутного дождика, вдалеке виднелись горы, а где-то наверху в серных облаках палило солнце, и довольно яркое. Yo-630 оторвался от окна и повернул голову вправо, чтобы наконец как следует рассмотреть незнакомку с масленкой. Но это ему не удалось — раздался отвратительный скрежет, прокатившийся вибрацией по всему корпусу, и головной шарнир заклинило намертво. Yo-630 со стоном опустился на лежанку.

— Тихо, тихо! — засуетилась незнакомка, и в шею несколько раз ткнулся наконечник масленки.

— Где я? — с трудом выговорил Yo-630.

— Миссия терапевтической общины Церкви Единоверцев Левой Резьбы, — с неожиданной гордостью произнесла незнакомка. — Мы с мастером Zozo подобрали тебя вчера в городе. Отвечай: ты готов лечиться? Мы поможем! Или ты хочешь продолжать дальше, чтобы погибнуть?

— Готов… — чуть слышно выскрипел Yo-630, подумав немного.

— Вот и молодец. А меня зовут Wala-108. Можно просто Wala.

* * *

Мастер Zozo, прихрамывая на левый манипулятор, прошелся вдоль доски и постучал фалангой по схеме.

— Так разве для того она предназначена, дети мои? — повторил он с отеческой укоризной. — Для того ли дана нам ротовая воронка по образу и подобию?

— Не для того, мастер Zozo! — тут же поддакнул с первого ряда толстый Qu.

— Не для того… — задумчиво повторил Zozo. — Совсем не для того… Итак, рассмотрим, что происходит дальше. Попав в ротовую воронку, вода мгновенно растекается по всему масловодному тракту. Вот отсюда… Сюда… И ниже… Омывая цепной маятник, по трубчатому сплетению… И далее разбрызгивается по всему организму желудочным маховиком. Всем видна схема или кому-то отсвечивает?

— Всем видна, мастер Zozo! — тут же отозвался Qu.

Yo-630 поморщился — отсюда, с третьего ряда, схема как раз отсвечивала, и половины было не разобрать. Впрочем, за месяц ежедневных лекций Yo-630 выучил ее наизусть, поэтому смотрел большей частью на второй ряд — туда, где поблескивала своим складным корпусом Wala.

— Что происходит дальше с нами — вы знаете… — печально сообщил Zozo. С большим трудом Yo-630 подавил спазм в туловище и мечтательную улыбку, а краем окуляра заметил, как на лице соседа Pi она все-таки на миг возникла, но Pi тут же смущенно прикрыл лицо манипулятором.

— В первый момент, дети мои, — продолжал Zozo, — вода действует на наш механизм как обычное масло: она растекается по поверхностям поршней и шестеренок, снижая трение и усиливая скольжение. Но! — Zozo назидательно поднял фалангу, развернулся на месте и вновь сутуло зашагал вдоль доски. — Вскоре из-за своей уникальной текучести вода проникает в механизм гораздо глубже и дальше, чем масло! В том числе — в головной механизм! Что происходит при этом с водопивцем?

— Грех! — возмущенно пискнул Qu из первого ряда. Yo-630 снова подавил улыбку, а Pi вздохнул.

— Водопивец ощущает прилив сил, гибкость, легкость в манипуляторах. Но главное — ощущение подъема. Этот момент называется по-научному фазой возбуждения… Кто-нибудь, помогите мне!

Qu тут же вскочил и помог Zozo отцепить с доски схему и прицепить другую. Мастер Zozo долго любовался новой схемой и, казалось, был поглощен своими мыслями.

— Всякий раз, — наконец произнес он, поднимая голову вверх, — я не устаю восхищаться божественностью нашего механизма…

Он приложил ко лбу две фаланги правого манипулятора и склонил голову. Все сделали то же самое.

Мастер Zozo продолжил:

— Наш головной механизм — самый сложный прибор во всей Вселенной. Он состоит из трехсот миллиардов — повторяю: трехсот миллиардов! — микроскопических шестеренок, рычажков, маховиков, цепочек, маятников, поршеньков, пружинок — большинство из них неразличимо невооруженным окуляром. Что делает вода? Вода, проникая в головной механизм, действует двояко. С одной стороны, она снижает трение шестерней, вызывая ложное ощущение радости и бодрости. Казалось бы, это хорошо?

— Плохо! — яростно скрипнул Qu.

— Казалось бы, это хорошо, — уныло повторил Zozo, и его левая окулярная шторка дважды непроизвольно дернулась. — Но одновременно с этим вода затормаживает движение маятников и маховичков, нарушая слаженность работы головного аппарата. Страдает реакция, координация, способность к логическим умозаключениям… Страдает зрение… О зрении надо сказать особо. — Мастер Zozo поднял стальную указку и ткнул в схему. — Попав на линзы глазных окуляров, капли воды создают искажения — это вызывает так печально знакомую всем нам расфокусировку. Но это еще не все! Попав на саму радужку, вода образует супесь. Микротычинки радужки перестают исправно расширяться и сужаться под действием тепловых проекций изображения, их зрительные рычажки перестают правильно срабатывать, передавая изображение в головной механизм. В результате зрение оказывается сильно размазано — вы знаете, как это бывает.

Yo-630 печально покачал головой, остальные слушатели тоже, а толстячок Qu даже нервно подпрыгнул и завертелся.

— Чем больше яда проникло в головной механизм, — продолжил Zozo, — тем сильнее проявляется его пагубное действие. Вплоть до полной потери контроля над собой. Эта фаза так и называется: фаза потери контроля. Пружины и рычаги головного механизма активно работают, высвобождая энергию, но логическая механика уже не в состоянии ее направлять в нужное русло! В этом состоянии мы совершаем поступки стихийные и порывистые, произносим слова, о которых приходится горько жалеть, мы не контролируем себя и впадаем в грехи…

— Проклятые бесы! — вставил Qu.

— Что происходит дальше? — продолжил мастер Zozo. Увидев, что Qu с готовностью приподнимает голову, он взмахнул манипулятором: — Нет-нет, я никого не спрашиваю, я просто рассказываю. Итак, проходит некоторое время, и, побыв в механизме, вода испаряется. Работа механизма начинает восстанавливаться. — Zozo вздохнул и предостерегающе поднял фалангу. — Однако перед тем, как покинуть механизм, вода успевает вступить в окислительную реакцию с деталями, вызывая сами знаете что. То, что наука называет коррозией, ну а в простонародье это зовется ржавчиной…

Zozo вздохнул и сел на табурет под доской, со скрипом вытянув вперед ходовые поршни.

— Ржавчина, — продолжил он, — появляется не за один день. Она накапливается постепенно, затрудняя работу всех систем механизма и причиняя страдания. А выводится ржавчина из организма с большим трудом. Облегчает страдания, как ни парадоксально, та же вода: смачивая ржавые поверхности, она временно возвращает гибкость и плавное скольжение. И дарит нам прежнее ощущение спокойствия, полета, легкости, уверенности в себе, счастья… — Мастер Zozo передернул плечевыми пластинами. — Обманчивое ощущение! Ох, обманчивое… Так, дети мои, формируется зависимость. Наш головной механизм на всю жизнь запоминает состояние водяного наполнения, словно пружина тянет нас повторить это снова и снова — помимо нашей воли, помимо нашего рассудка. Так становятся водопивцами.

— Мастер Zozo! — в наступившей тишине поднял фалангу рассудительный Pi. — А вот я читал, что в малых количествах вода оказывает тонизирующее действие и выводит шлаки…

— Ложь! Наглая ложь! — вскочил Qu, оборачиваясь. — Вода — яд! Яд — вода! Вода — яд! Яд — вода!

Мастер Zozo поморщился так, что лицевые пластины скрипнули.

— Вода, дети мои, — тихо сказал он, — лучший в мире растворитель. Если быть честным, то в малых количествах, в хорошо смазанном организме она действительно может растворять и выводить шлаки… Но! Но для вывода шлаков существует множество целебных и безопасных растворителей, не влияющих на личность, не вызывающих ни ржавчины, ни зависимости. Использовать яд для защиты механизма — чудовищная ошибка… Вспомните святое писание, стих о водопивце Noo из Книги Ветоши. Как покарал его Господь? Что гласит Господня заповедь о воде?

Наступила тишина: каждый мысленно произносил стих.

— Ну а теперь, — поднял поршень мастер Zozo, — вознесем молитву Господу, чтобы он протянул нам манипулятор помощи, помог встать, дал силы победить нашего страшного врага, чтобы покончить с прошлым, начать новую жизнь и снова стать полноправным членом общества. Во имя Силы и Массы…

— Во имя Силы и Массы… — загудели на разные голоса присутствующие, вставая из-за парт и прижимая ко лбу две фаланги.

* * *

На Olo-537 было жалко смотреть: весь в ржавых пятнах, скрипящий и трясущийся, он взмахивал напильником, но не всегда попадал по бруску. Yo-630 аккуратно дотронулся манипулятором до его плечевой пластины.

— Брат! — тихо сказал Yo-630. — Дай напильник, я покажу еще раз. Во-первых, ты неправильно закрепил брусок — так он скоро вывалится из тисков. Зажимаем его плашмя очень сильно — си-и-и-ильно… Вот так, видишь? Магний — мягкий металл. Если его не сжать намертво, он начнет крошиться и шататься. Теперь не шатается. Берем напильник. Напильник держим ровно. И вот таким легким движением — гляди: р-р-раз! — проводим по бруску всей поверхностью напильника. Видишь, брат, как густо сразу пошла стружка? Почти как у нашего Qu, дай ему Господи сил всегда трудиться так яростно. Смотри: р-р-р-раз, р-р-р-раз! Легко, плавно и без спешки. Видишь? Теперь попробуй!

Olo-537 вздохнул, взял напильник, постоял немного, прицелился и повел по бруску. И снова неправильно — косо. Стружка почти не текла. Но Olo-537 давил. На середине напильник сорвался с верхушки бруска и с размаху чиркнул по тискам.

— Тише, тише, брат! — взмахнул Yo-630 манипулятором. — Не дай Господи, искру выбьешь, взлетим на воздух!

Olo-537, выронив напильник, уставился на свой манипулятор — там блестела глубокая царапина. От соседнего верстака обернулся Pi и присвистнул.

— Ай-я-яй, как же ты так? — покачал головой Yo-630. — Ну что ж, как говорится, до свадьбы заполируется. Пойдем к мастеру Zozo, смажем лаком…

Они вышли из трудовых цехов и стали подниматься в башню мастера Zozo.

«Эх, достался же мне подопечный!» — с досадой подумал Yo-630, бережно поддерживая Olo-537 под изгиб манипулятора, но тут же устыдился своей греховной мысли.

Наверху раздавался равномерный грохот: бах! бах! бах!

— Стар я, брат Yo, — произнес Olo, останавливаясь. — Погоди, дай передохнем маленько.

— Давай, — согласился Yo-630, но спохватился: — И вовсе ты не стар, брат Olo, не наговаривай на себя! Вот смотри, насколько мастер Zozo изношенней тебя, а как поклоны бьет лбом об пол, когда молится в своей келье! Аж искры небось летят. Вот это сила духа!

«Бах!.. Бах!.. Бах!..» — размеренно доносилось сверху, словно гигантский молот ударял в наковальню.

— Стар я, — повторил Olo печально. — Никчемный для общества. Даже магний молоть, видишь, никак не могу научиться…

— Ничего, ничего, брат Olo! Я тоже не сразу научился, когда попал сюда! Но ты пойми: другой дороги у нас нет! Труд и молитва, молитва и труд — вот то, что принесет нам исцеление! Помнишь, как Qu трудился? Помнишь, как он дни и ночи молился и точил магний? А ведь пришел он в нашу Миссию не только позже тебя, но и позже меня, позже, чем Wala, позже, чем Pi и другие! И пришел сам, не привели его, не привезли! Сам пришел и сказал: я осознал грех и хочу порвать с прошлым, но у меня не хватает сил сделать это самостоятельно, помогите! И порвал! И вернулся раньше всех нас в общество — мастер Zozo благословил его и отпустил. И мы когда-нибудь вернемся в общество полностью исцеленными — кто-то раньше, кто-то позже. Другого пути у нас нет, брат Olo. Или быть водопивцами и погибнуть, или — труд, молитва и раскаяние. Поверь мне, брат Olo, всем поначалу тяжко. И мне было тяжко. О, знал бы ты, как мне было тяжко первое время! Но все проходит с помощью Господа… Идем дальше?

— Идем… — вяло кивнул Olo.

И они вновь зашагали вверх по ступеням из резного чугуна.

«Бах! Бах! Бах!» — раздавалось все ближе с каждым шагом.

— А кем ты был по профессии? — спросил Yo-630, чтобы поддержать разговор.

— Музыкантом, — вздохнул Olo. — Дирижером.

— Ого! — уважительно покачал головой Yo-630.

— Дирижером, да. В государственном оркестре…

— В государственном оркестре?! — Yo-630 остановился и посмотрел на Olo, хотя в полумраке винтовой лестницы ничего нового не увидел.

— Постой, а ты… ты не Mag-Olo, часом? Хотя нет, что я говорю, извини…

— Mag-Olo, — уныло кивнул Olo. — Тот самый…

— Одуреть… — растерянно произнес Yo-630. — Вот уж не подумал бы…

— Что, не похож?

— Честно говоря, не очень… Хотя… Нет, но ведь я тебя близко-то не видел никогда! Просто мы с женой в консерваторию ходили часто, слушали… Она у меня музыку любила! Пока не ушла… Ты извини, что… Я-то думал…

— Да ничего, — просипел Olo, снова шагая вверх, — ничего… Да, был дирижер. А потом поставили другого, а я там же, в государственном, на клавесине играл еще несколько лет… А последние годы давал уроки музыки ученикам. Это уже когда меня окончательно выгнали из оркестра…

— За водопийство? — не удержался Yo-630.

Olo только опустил голову.

— Держись, брат! — ободрительно грохнул его в бок Yo-630. — Исцелишься — снова будешь играть и дирижировать!

— Да куда там. Сам видишь, уж поршни не те совсем… — вздохнул Olo. — Давай еще передохнем.

— Немного осталось! Ну, давай…

«БАХ! БАХ! БАХ!» — доносилось сверху раскатисто.

— Нам же, музыкантам, знаешь как в оркестре… — неожиданно продолжил Olo. — Без этого никак. Репетиции — гастроли, репетиции — гастроли. Тяжело. Перед концертом — по маленькой всегда. Это даже положено — и дирижеру, и клавесинщику, и трубодуям, и скрипичам. Без этого никак — кто играл, тот знает, что на сухую не идет музыка. По маленькой плеснул для разгона — хорошо-о-о…

— Но как же остальные? — удивился Yo-630. — Что ж, все музыканты водопивцы?

— Почему сразу водопивцы? От механизма зависит, у кого какая жесть. Кто-то всю жизнь по маленькой заливает, а водопивцем никак не становится — и почти без ржавинки. А у меня и отец рано заржавел, упокой Господи, какой клавесинщик был… И мать окислилась давно, балерина… Ну и у меня как-то все покатилось-поехало… Сам ведь знаешь…

— Знаю, — кивнул Yo-630 и вдруг добавил с горечью: — А я ведь тоже не магний точил! Я ведь колледж окончил, инженер-механик паровых котлов!

«БАХ! БАХ!» — доносилось сверху.

— Ладно, пошли, — спохватился Yo-630.

Потемневшая резная дверь кельи мастера Zozo была, как всегда, крепко заперта. Yo-630 постучал, но никто не отозвался — за дверью вовсю грохотало так, что дрожали стены.

— А может, не надо? — помотал головой Olo. — Чего мешать, когда мастер молится? У него ж недельный пост, уединился, а мы — с ерундой. Само затрется.

— Надо, — упрямо кивнул Yo-630 и постучал снова всеми фалангами, — по технике безопасности положено смазать лаком. Мало ли, какая дрянь попадет, потом коррозия примется — и прощай манипулятор? Мастер Zozo опытный врач, у него в келье все лекарства, он так и говорил: сразу зовите меня, если что в мастерской случится.

— Иду, иду! — скрипуче раздалось за дверью. — Обождите. Кто там?

Грохнуло еще несколько раз, прежде чем раздались шорохи и что-то со скрипом подвинулось, а скорее, даже проволоклось. Затем лязгнул засов, и из кельи выглянул мастер Zozo. Был он бодр, и глаза его горели.

— Простите, мастер, брат Olo оцарапался, вы не помажете ему лаком?

— Ждите! — мастер Zozo проворно исчез за дверью и вскоре вернулся с жестянкой и кистью. — Где оцарапался?

— Вот… — Olo поднял манипулятор.

— Господи спаси! — пробасил мастер Zozo и взмахнул кистью так, что брызги полетели во все стороны.

— Нет-нет, мастер Zozo, чуть ниже. Вот здесь.

— И здесь помажем! — откликнулся Zozo, задорно подмигнул и вновь махнул кистью, расплескивая лак. — Где хотите — везде помажем. Вот здесь, вот здесь… Где еще?

— Спасибо, мастер Zozo, спасибо, достаточно!

— Ну а тебя куда помазать, брат Yo?

— Меня не надо, мастер Zozo, спасибо, — поклонился Yo-630.

— Ну тогда ступайте, дети мои, во двор с Господом да обсохните хорошенько, — мастер Zozo уже развернулся, но вдруг замер и поднял фалангу. — А ты, брат Yo, рулить умеешь? Права есть?

— Умею, мастер, — кивнул Yo-630. — И права есть.

— А скатайся-ка в город вместо меня! Привези смазки. Найди, где Wala — она знает, куда ехать. Вместе и поезжайте. Справишься?

— Спасибо, мастер! — Внутри у Yo-630 что-то томительно скрипнуло — то ли от чересчур низкого поклона, то ли от радости, что выпала возможность съездить в город, да еще вместе с самой Wala.

Мастер Zozo ушел за дверь и долго рылся в келье, гремя и передвигая мебель. А затем вынес чугунный баллон, крышка которого была заперта на большущий замок.

— Вот, — мастер Zozo глухо поставил баллон на площадку лестницы. — Для масла.

— А денег-то у меня нету… — огорчился Yo-630.

— Денег не надо… — махнул манипулятором мастер Zozo. — Там как обычно, Wala покажет.

— А огниво для машины тоже у нее?

— Чего? Ах да, огниво… — мастер Zozo снова скрылся за дверью и, наконец, вернулся с огнивом. — Храни вас Господь!

* * *

Машина была старая, но шла ровно. Yo-630 аккуратно вырулил за ворота миссии и остановился. Закрыв ворота, Wala подбежала и ловко запрыгнула в кабину. Yo-630, залюбовавшись, тронулся с места, но снова притормозил в нерешительности.

— А карты нету, в какой мы вообще области?

— Направо и прямо… — Wala махнула фалангой. — Я знаю дорогу.

Yo-630 плавно тронулся с места, набрал скорость и поехал по едва заметной грунтовке.

— Машина хорошая, ее бы чуток подтянуть — бегала бы как новая! — с чувством произнес Yo-630, умело поворачивая руль и искоса поглядывая на спутницу. — Первым делом — ходовой поршень смазать. Его, поди, не смазывали сто лет.

Wala улыбнулась и рассеянно кивнула.

— Затем пружины рессорные снять и перекалить заново. — Yo-630 вырулил на трассу и плавно набрал скорость. — Это можно сделать прямо на подворье. Распалить магний, накалить рессоры добела — и облить ртутью. И так раза три. И будут не хуже, чем если в ремонт сдавать или новые покупать. Дело нехитрое, если уметь. Я б сделал на совесть, если мастер Zozo позволит.

Wala кивнула.

— Ну и еще котел бы, конечно, разобрать и почистить. — Zozo аккуратно обогнал ревущий грузовик, доверху груженный кремнием. — Ты видишь, какая сволочь?

— Угу, — рассеянно кивнула Wala. — Терпеть не могу грузовики, прости Господи.

— Да нет, я про выхлоп! Я скорость набрал — и слышишь, как сзади выхлопник свистит, с хрипотцой такой характерной?

— Да, — насторожилась Wala, прислушавшись. — А что это значит?

— Да ничего страшного, в общем. Просто, значит, капельки ртути летят. А должен бить чистый ртутный пар. Тут надо котел разобрать и почистить от накипи. Знаешь, сколько в ртути всяких примесей? Вот оно на стенках и оседает.

— Как же его чистить? — удивилась Wala.

— Ну, как… — Yo-630 приосанился. — Развинчиваешь болты — вон те, двенадцать штук. Снимаешь крышку со свинцовой прокладкой и открываешь котел. Предварительно слив ртуть, само собой. Далее берешь ветошь, берешь воду, брызгаешь водой на стенки — и аккуратненько ветошью…

— Чем, чем брызгаешь? — настороженно переспросила Wala. — Водой?!

— Нет, ну… — смутился от неожиданности Yo-630, — технической водой, само собой.

— Водой?! — снова взвизгнула Wala и яростно глянула на него.

— Нет, но… Но можно, конечно, и ртутью, наверно… или сухой ветошью… но обычно водой в мастерских делают… А иначе не растворится. Честное слово, это не я придумал! Ну чего ты, в самом деле! Это технология такая! Вода ж — она ж не только, чтоб… Ну… Это же химикалий мощный.

— Храни нас, Господи, от такого химикалия! — Wala дотронулась двумя фалангами до лба и склонила голову.

— Храни нас, Господи, — повторил Yo-630.

Некоторое время они ехали молча. Ослепительно полыхал магний в топке, гудел и пыхал ртутью раскаленный котел, ладно шумели поршни, раскручивая ходовые шестерни. По обеим сторонам трассы тянулись кремниевые отвалы и торчали редкие зубцы каменных дольменов. Затем дорога пошла вниз, слева засеребрилась цепочка озер. На дорогу выплыл густой ртутный туман, и Yo-630 сбавил скорость. На лобовом щитке серебрились капельки. Wala игриво высунула манипулятор, и он тоже покрылся ртутной испариной.

— Красивые здесь места! — вздохнул Yo-630. — Вот так вот живешь в городе всю жизнь и ничего этого не видишь.

— А ты женат? — вдруг спросила Wala.

Yo-630 помолчал, задумчиво глядя вперед.

— Был, — ответил он наконец.

— А что так?

— Она ушла к другому, — вздохнул Yo-630, — не выдержала. Сам виноват. Вода проклятая…

— Жалеешь?

— Не знаю даже, — честно ответил Yo-630. — А ты замужем?

Wala молча покачала головой, но ничего не ответила.

Трасса снова пошла вверх. Машина выпорхнула из тумана, и тут вдруг впереди на обочине появился городничий, махая стальной метелкой. Yo-630 послушно притормозил.

Городничий вразвалочку подошел к машине, и Yo-630 выпрыгнул из кабины.

— Документики, будьте любезны. — Городничий рассеянно похлопал метелкой себя по боку.

— Разве мы что-то нарушили? — Yo-630 протянул метрику и котельный талон.

— Это мы сейчас узнаем… — сообщил городничий, лениво рассматривая талон на просвет.

Смотрел он долго — сперва талон, затем метрику, затем снова талон. Затем полез в плечевую сумку и вынул зеркальце.

— Подышите.

— Обижаете! — нахмурился Yo-630 и длинно выдохнул на зеркальце.

Городничий долго смотрел на зеркальце под разными углами и даже потер его фалангой, но ничего не нашел и в конце концов спрятал в сумку.

— Что везем? — он заглянул в кузов и лениво потыкал метелкой баллон.

— За смазкой в город едем, — ответила Wala из кабины.

Городничий поднял окуляры, глянул в кабину и оглядел ее с нескрываемой симпатией:

— И откуда мы едем, такие красивые?

— Из Миссии терапевтической общины Церкви Единоверцев Левой Резьбы.

— Ну, так бы сразу и сказали! — городничий понимающе махнул метелкой. — Удачных покупок!

— Храни вас Господь! — улыбнулась Wala.

На подъездах к городу появилось много машин, а над трассой заблестели рекламные плакаты. Yo-630 смотрел на дорогу, а вот Wala вертела головой, разглядывая их: похоже, она тоже сильно истосковалась по городу.

— Смотри, смотри! — вдруг с отвращением прошипела она и с лязгом ткнула его в бок.

Yo-630 повернул голову.

На приближающемся плакате виднелась колба. Витиеватая подпись гласила: «Вода „Горная“ высшей очистки — праздник на вашем столе!»

— Подонки! — произнес Yo-630, непроизвольно глотнув. — Нашей смертью торгуют! Они бы всех нас ядом залили, лишь бы заработать!

— Прости их, Господи… — Wala снова прикоснулась ко лбу двумя фалангами.

— А чего их прощать? — Yo-630 яростно дернул ручку газа, и машина откликнулась облаком свистящего пара. — Их бы всех поставить к стенке — и рассверлить!

— Да разве ж они виноваты?

— А кто? Кто виноват?!

— Кто заливается — те и виноваты.

— Так запретить надо — и не заливались бы!

— Так был уже сухой закон, — вздохнула Wala. — И что, помогло? Все начали гнать из водорода. Хорошо, хоть сейчас цены подняли. А то бы уже давно все окислились.

Yo-630 ничего не ответил.

Вскоре машина въехала в город и покатилась по улицам.

— Теперь направо, — говорила Wala. — На перекрестке прямо… Да, да, прямо… И вот в тот переулок. Ага. Слева будет лавка — видишь, вывеска? Вот туда.

В лавке оказалось сумрачно, но уютно. По стенам стояли самые разнообразные колбы, бутыли, термосы и банки. Wala звякнула колокольчиком — и появился из подсобки пузатый хозяин. Увидев ее, он улыбнулся и так приветливо всплеснул манипуляторами, что Yo-630 даже ощутил неожиданный и от того особенно удивительный укол ревности.

— Доброго вам дня, господин Foro! — поклонилась Wala.

— А где старик Zozo? Как его драгоценное здоровье? — хозяин оглянулся и с удивлением осмотрел Yo-630.

— Мастер Zozo здоров, но молится. А это брат Yo, мы приехали за маслом.

— Конечно, конечно. А где э-э-э… — хозяин прищурил заслонки окуляров и многозначительно пощелкал фалангой манипулятора. — Где баллон?

Yo-630 сходил к машине и принес баллон.

— Поставь-ка его в угол, брат, — произнес Foro. — Осторожно, осторожно. Ага, вот так.

Он подошел, внимательно осмотрел баллон, осмотрел замок и пощелкал по нему фалангой. Баллон ответил глухим звоном.

Foro ушел в подсобку и тут же вернулся, вручив Yo-630 точно такой же баллон и две банки силиконового солидола. Одна была сплющена с краю.

— Что ж так? — нахмурилась Wala.

— Мастер Zozo будет недоволен. Скажет, что мы помяли.

— Хорошая, хорошая банка! — замахал манипуляторами хозяин. — Только не переворачивайте ее, чтоб не потекло… Другой нету. А вам — вот подарок в дорожку. — Он снял с полки жестянку и протянул ее Wala.

— Слабоводный коктейль?! Нам?! — возмущенно дернулась она.

— Безводный! Совершенно безводный! Вот написано, видите? Вода — 0 %. Детский безводный коктейль.

— Точно безводный? — Wala недоверчиво оглядела жестянку.

— А как вы думали, что ж я, совсем не понимаю, что ли? Братии из Миссии воду предлагать? — ухмыльнулся хозяин.

* * *

Wala предложила погулять по парку, и Yo-630 с радостью согласился. Заперев баллон с маслом и банки с солидолом в кабине, они пошли вдаль по переулку. Вскоре постройки расступились и под ногами заскрипела кремниевая крошка. Прошагав по дорожкам, они вышли к фонтану и сели на лавку. Фонтан ярко сиял на солнце, а иногда на кремниевые плиты за бортиком падали тяжелые капли и тут же рассыпались сотнями шариков.

— Господи, как красив мир! — с чувством произнес Yo-630 и поднял вверх манипуляторы.

Ему захотелось обнять Wala или просто положить манипулятор на ее корпус, но он постеснялся.

— Воистину, Господи! — откликнулась Wala, коснувшись лба двумя фалангами.

Они немного посидели молча. Наконец Yo-630 скосил окуляры на банку и пошевелил ротовыми пластинами.

— Жарко сегодня… — произнес он смущенно. — Давай уже, может, это…

— Конечно-конечно! — тут же откликнулась Wala. — На, открывай!

— Почему я? Открывай ты! Уступаю!

— Ну, хорошо-о-о… — Wala кокетливо прикрыла шторки окуляров и одним ловким движением свернула крышечку.

Зашипело пузырящееся масло. Wala настороженно поднесла жестянку к окуляру, а затем обмакнула фалангу, отряхнула ее и осмотрела со всех сторон.

— Как бы не сдохнуть в одночасье… — озабоченно произнесла она. Но пленка была ровной. — И точно, чистое масло, — улыбнулась Wala.

И вдруг резко поднесла банку к ротовой воронке, жадно плеснула внутрь сразу половину, зажала воронку вторым манипулятором и надолго запрокинула голову.

— Господи, хорошо-то как… — наконец выговорила она, протягивая Yo-630 жестянку. — И, главное, ощущения почти как настоящие! Не как обычное масло.

Yo-630 аккуратно взял жестянку, заглянул внутрь и с уважением покачал головой: он мог бы поклясться, что там оставалась ровно половина с точностью до капли. Запрокинув голову, он плавно и медленно влил в себя остатки ровной струйкой, чувствуя, как восхитительная прохлада растекается по всему масловодному тракту. На миг ему даже показалось, что в голове зашумело, и появилась такая знакомая блаженная невесомость в манипуляторах. Но только на миг.

— Вообще, конечно, в этом есть какой-то обман… — произнесла рядом Wala, задумчиво прищурившись. — Не то.

— Не то, — согласился Yo-630.

— Зато — богоугодно, — подытожила Wala.

— Это точно, — кивнул Yo-630.

Он хотел кинуть жестянку в урну, но Wala отобрала ее, перевернула и придирчиво выдоила последнюю капельку. Они посидели молча, глядя на черную тень от струи фонтана. Тень танцевала на плитках.

— Брат Pi рассказывал, что слушал лекции одного ученого, — начал Yo-630, — и этот ученый утверждает, что когда-то давным-давно, миллиарды лет назад, наша планета была покрыта водой…

— А как же! — хохотнула Wala.

— Ну, — смутился Yo-630, — у него гипотеза такая. Он там что-то такое рассчитывал…

— Ах, рассчитывал! — снова хохотнула Wala. — Привет ученому! Рассчитывай дальше, не облейся.

— Да ладно тебе, — Yo-630 миролюбиво стукнул ее манипулятором в бок. — Все равно, согласись, красивая версия. Прикинь: вся планета! Ну, или почти вся… И — водой! А?

— Господь, — произнесла Wala так строго, что Yo-630 дернулся, — никогда бы не допустил такой мерзости.

Она положила пару фаланг на лоб и склонила голову. Yo-630 сделал то же самое. А когда поднял голову — остолбенел.

Перед ним с протянутым трясущимся манипулятором стоял пыльный и бесформенный механизм, покрытый ржавой коростой, окалиной и вмятинами и оттого казавшийся круглым. Один его окуляр был разбит напрочь, другой — с мутной запотевшей линзой — подергивался, пытаясь навестись на резкость.

— Братки! — просипел он, обдав едкой сыростью. — Братки, помогите пятачком, ради Господа?

Yo-630 медленно обернулся к Wala, но та, окаменев, смотрела на эту развалину, и ее окулярная шторка нелепо подергивалась.

— Господи… — наконец прошептала Wala. — Да как же это, Господи? Брат Qu?!

Заправка была маленькой, посреди чистой равнины. Yo-630 рассеянно смотрел, как из заправочного шланга в бак сыпется магниевый порошок. В кузове храпел и трещал шестернями брат Qu, связанный проволокой.

— Я все понимаю, — задумчиво произнес Yo-630, — но одного не могу понять. Ну, сорвался. Но сорвался — ведь не взорвался! Как же он не взорвался-то, когда воду пить начал?

— Да он ее выковырял, — презрительно пожала плечевыми пластинами Wala, — выковырял и выбросил.

— Натриевую капсулу? Из масловодного тракта? Как?!

— Как… Любым крючком! Как… — Wala отвернулась. — А ты как думал? Натриевая капсула — не Господь. На всю жизнь не обережет.

Yo-630 хотел что-то ответить, но не стал. Он стряхнул со шланга последние крупицы и повесил его на колонку. Wala все так же стояла и смотрела вдаль. А потом вдруг прошептала:

— Я сама трижды выковыривала…

* * *

Во дворе снова раздался истошный вопль, и похоже, женский. Yo-630 подошел к окну и прислушался. Может, все-таки там кому-то нужна помощь? Может, не сидеть так, а выйти и разобраться? Но во дворе было темно и ни черта не разобрать. Хотя, похоже, на лавочке творилось шевеление и скрип. А может, борьба.

— Аооо-ай! — отчетливо произнес тот же голосок, а затем жалобно захныкал.

Yo-630 подождал еще.

— Ай, гад!!! — тревожно взвизгнул голосок, но тут же расхохотался.

Следом раздалось ржание нескольких глоток.

— Еще! — произнес внизу кто-то хриплый, и послышалось бульканье.

— Ааааааааааа!!! — снова взвизгнул женский голосок тоскливо и безнадежно. — Аааааа…

Yo-630 высунулся из окна и рявкнул:

— Эй! Что там у вас происходит?

— С Ноооовым хоооодом!!! — с готовностью откликнулся влажный женский голосок.

— С Новым ходом!!! — повторил нестройный хор сырых мужиков. — Ураааа!!!

— И вас с праздником… — ответил Yo-630.

— Спускайся к нам, дядь! — пискнул тот же голосок. — С кру… с крушшшкой!

— У нас много, всем хватит! — захохотал бас.

Yo-630 отошел от окна. Далеко-далеко в воздух над городом взлетела магниевая шутиха и озарила пространство вспышкой. Yo-630 приложил ко лбу две фаланги и наклонил голову. Так он сидел долго, погрузившись в мысли о Господе.

— С прааааздником, девушка!!! — вдруг донеслось снизу. — С Ноооовым хоооодом!!!

Перед его мысленным взором появилась жестяная кружка, но он испепелил ее гневом. И вдруг ему показалось, что в дверь постучали. Yo-630 недоуменно поднял голову. Кто бы это мог быть?

Стук повторился.

«Если это мерзавцы снизу — спущу с лестницы, прости Господи!» — решил Yo-630, подошел к двери и распахнул ее.

Контур фигуры был до боли знаком.

— Ты? — изумился Yo-630, отступая назад.

— Не ждал?! Сюрприз-сюрприз! — улыбнулась Wala. — С Новым ходом!

— Какое счастье! — от всей души произнес Yo-630. — А я тут сижу один, весь город празднует, а я тут… Слушай, но… мне даже угостить тебя нечем! Знать бы…

— Ты меня в дом-то впустишь? — перебила Wala, не дожидаясь ответа, вошла и оглянулась. — Слушай, а у тебя симпатично! Какая гравюра красивая… Твоя?

— Это я в молодости! — Yo-630 польщенно выпрямил грудь. — Слушай, а я думал, ты поедешь в Миссию поститься и молиться… Ты же говорила, что не любишь Новый ход и боишься его…

— Не поехала, — мотнула головой Wala, садясь на топчан. — Поехала к тебе. Рад?

— Конечно, рад! — Yo-630 осторожно присел рядом.

Они замолчали. За окном снова взлетела шутиха.

— С Новым ходом, — сказал Yo-630.

— С Новым ходом, — откликнулась Wala.

Опять наступила тишина. Yo-630 чувствовал, что надо что-то сказать, давно надо сказать что-то очень важное. Но слова не шли. Еще нестерпимо хотелось обнять ее или хотя бы подвинуться ближе, но что-то не давало это сделать. То ли тишина в комнате, то ли ее напряженная поза. Так продолжалось долго.

— Счастья тебе в Новом ходу, — вдруг сказала Wala.

— И тебе счастья в Новом ходу, — повторил Yo-630 и вдруг неожиданно для самого себя произнес: — Ты знаешь, а ведь я так жалею, что не встретил тебя раньше!

— Раньше я была водопивцем… — вздохнула Wala.

— И я! — с готовностью откликнулся Yo-630 и вздохнул: — Но это в прошлом.

Снова повисла напряженная пауза.

— Спасибо нашей Миссии, — произнесла Wala. — Слава Господу. Зато теперь мы исцелились и стали как все.

— Ну, не совсем как все, — возразил Yo-630.

— Почему же не совсем?

— А потому что все, — Yo-630 саркастически кивнул на окно, откуда долетали невнятные голоса и скрипы, — потому что все сегодня празднуют. И, прости Господи, пьют…

— Я думаю, мы абсолютно как все, — строго возразила Wala. — Мы давным-давно излечились и тоже можем закинуть по маленькой, как все. Просто нам это не надо.

— Абсолютно не надо, — подтвердил Yo-630. — И даже совершенно не хочется.

— Совершенно не хочется, — согласилась Wala.

— Слушай, Wala, а ты серьезно думаешь, мы бы смогли? Вот так, как все — хлопнуть по маленькой в честь праздника и не сорваться?

— Могу спорить на что угодно — смогли бы. Только абсолютно не хочется.

— Абсолютно. И я уверен — нам было бы просто противно. Вот так вот вместе, на этом топчане, вылить в себя по дозе яда в честь праздника… — Yo-630 вскочил и прошелся по комнате. — Знаешь, при других обстоятельствах я бы, может, даже наверно, и попробовал!

— Ты это серьезно? — ледяным тоном произнесла Wala.

Yo-630 осекся и замер.

— Да нет, я, конечно, шучу! Неужели ты не понимаешь? Я просто говорю, что теоретически — чисто теоретически! — лично мне, наверно, было бы интересно — и даже полезно! — убедиться в том, что я полностью излечился. Выпить маленькую и убедиться, что это теперь меня абсолютно не интересует и продолжать не хочется. Но это я, разумеется, в шутку, а не всерьез! О чем тут можно говорить всерьез, если мы оба знаем, что натриевая капсула, как только на нее попадет хоть капля воды…

— Да ее легко выковырять.

— Выковырять?

— Ну, не насовсем, разумеется. А на время праздника.

— На время праздника? А потом обратно поставить?

— Ну да…

Yo-630 дернулся и резко прошелся взад-вперед.

— Черт возьми, а может, действительно испытать себя разок? — произнес он. — Доказать себе раз и навсегда, что этот грех больше над нами не властен? А?

— Не знаю, Yo, тебе решать… Но если ты так уверен в своей силе воли…

— Уверен!!! А ты в своей?

— Ну я-то уверена…

— Тогда давай попробуем? Что для этого нужно?

— Как минимум — вода, — улыбнулась Wala.

— Не проблема — город набит круглосуточными ларьками и лавочками. А вот чем капсулу…

— Крючком из проволоки. У меня с собой, — Wala похлопала по набедренной сумочке.

— Ты точно сумеешь сделать мне это?

— Можешь не сомневаться.

— А покажешь, как это делается, чтобы и я тебе смог?

— Нет, мне не надо.

Yo-630 шагнул к двери.

— Я мигом! Ты крючка достать не успеешь, как я вернусь! — Он повернулся, распахнул дверь и вдруг замер на пороге. — Стой. Что ты сейчас сказала? Тебе — не надо? Ты со мной не будешь?! Как же так?! Я думал, мы… Что мы вместе…

— Я свою уже вынула, — улыбнулась Wala.

* * *

Едкая жидкость бросилась внутрь жадно и деловито там расползлась. В первый миг не было ничего, кроме этого неописуемого и незабываемого ощущения едкости повсюду внутри: в манипуляторах, в головном механизме. Затем в комнате прибавилось света и стало гораздо удобнее сидеть на топчане, оттого, что тело стало легким, а конечности — гибкими. Затем такая же легкость появилась и в висках, а вскоре внутри всей головы. Но главное — легко стало на душе. Как будто не было всего этого кошмара, не было скандалов, не было беспамятства, не было Миссии с ее бесконечными постами и мастерскими, не было долгого и унизительного устройства на работу в котельный цех и заваленного экзамена по квалификации. Ничего этого не было — все теперь стояло на своих местах.

Yo-630 повернулся и увидел на ее прекрасном лице такое же абсолютно удовлетворенное выражение. Он рывком придвинулся и игриво положил манипулятор ей на плечевую пластину. Wala прижалась к нему, жарко обдав прекрасной едкой сыростью.

— Ты знаешь, — произнес Yo-630, — это самый лучший Новый ход из тех, что я встречал в своей жизни!

— Ты часто эту фразу говорил? — Wala игриво отстранилась и с мелодичным звоном легла спиной на топчан.

— Ну зачем ты так?! — оскорбился Yo-630. А затем вдруг понял — вспомнил, — что Wala права, и от этого оскорбился еще больше.

— Ну прости, прости, я шучу! — Wala протянула к нему манипуляторы. — Прости, маленький. Хочешь, поцелую?

— Хочу! — с вызовом крикнул Yo-630, наваливаясь на нее всем телом, чувствуя, как сладко скрежещет ее грудная пластина под его пластиной.

Под фалангами его правого манипулятора вдруг сама собой оказалась ее тонкая конечность, и он нежно провел по ней вниз, а затем обратно — до самого верху, с удовольствием поняв, что ее поршень гладкий и маслянистый и на нем почти не чувствуется шершавых следов ржавчины. Wala выгнулась и тонко взвизгнула, а затем вцепилась в него обоими манипуляторами и прижала так, что едва не хрустнул кожух.

— Да! — прошептала Wala.

— Знаешь, как я тебя хочу?! — страстно зашептал Yo-630, легонько сжимая манипулятором ее нижний шарнир. — Всю жизнь тебя хотел!

— Да! — прошептала Wala. — Помнишь, как мы пили коктейль нулевой у фонтана? Помнишь? Помнишь?!

— Да! Так вот знаешь, как я хотел тебя тогда! Обнять хотя бы! Или… или манипулятором дотронуться!

— И что же ты, глупый?!! Я тоже так хотела там, у фонтана!!! Что же ты?

— А ты?

— А ты?

Yo-630 рывком приподнял ее и с ревом вжал в топчан. Wala застонала.

— Да! Да! — прошептала она. — Да!

— Wala!!!

— Да! Да, родной! Да! Да! Да!

— Wala!!!

— Да!!! Да!!! Да!!!

— Нет! — вдруг сказал Yo-630 неожиданно для самого себя и приподнялся на манипуляторах. — Нет! Сперва — еще по одной!

— Да! — кивнула Wala, и ее прекрасное лицо вдруг снова приобрело осмысленное выражение.

Вторая пошла мягче и как-то будничней — такого пронзительного ощущения едкости уже не было. И внешний мир, и внутренние ощущения изменились совсем не так сильно, как в первый раз. До обидного не так сильно. Мягкости добавилось совсем чуть-чуть, а воздушности — почти совсем не прибавилось.

— Ну как? — спросил Yo-630.

— Что-то я не поняла, — ответила Wala.

— Давай-ка еще?

— Давай, — кивнул Yo-630 и с размаху плеснул в жестяную кружку до середины.

— Идиот! — заорала Wala. — Мимо кружки пролил!

— Да там пара капель… — насупился Yo-630.

— Это пара капель? — Она провела фалангой по столу, запрокинула голову и потрясла мокрыми фалангами над раскрытой воронкой.

— Да прямо и лей, сколько тебе надо, — Yo-630 обиженно вручил ей колбу.

Wala схватила колбу, перевернула и вылила ровно половину оставшегося. Yo-630 вынул из ее манипулятора колбу, покачал и вылил в себя без остатка.

Некоторое время сидели молча.

— Ну и… и как? — спросил Yo-630.

— Никак! — огрызнулась Wala. — Говорю: дай, а он — льет! Я тебе сказала? Или кому? Все вылил!

— А че ты на меня орешь-то? — вскинулся Yo-630, неловко водя манипулятором по влажному столу. — Ты сама все размазала здесь…

— Кто размазал?!

— Да ты!!!

— Я?! Де?! — Wala качнулась вперед, затем назад и стукнулась спиной о стену над топчаном.

— А ни де! — заорал Yo-630. — Что — де?

— Размазал!

— Де! Здесь и размазал… — Yo-630 посмотрел на свой влажный манипулятор и снова хотел опустить его на стол, но попал на кружку.

Наполовину полная кружка скрипнула и перевернулась, брызнув водой во все стороны.

— Да ты что же творишь, выродок!!! — заорала Wala, схватила колбу и с размаху опустила ему на голову, обдав вихрем сырых осколков.

— Я убью тебя, тварь!!! — взревел Yo-630 и что было сил ударил ее манипулятором наотмашь.

— Эй! — донеслось из раскрытого окна. — Эй, на этаже! Шо у вас там при… при-исходит?!!

— Щас выйду и убью всех! — громко пообещал Yo-630, но его голос потонул в далеком сыром хохоте.

Wala лежала на полу и тихо всхлипывала. Yo-630 подполз на всех четырех манипуляторах и лег рядом. Вытянув правый манипулятор, он начал гладить ее по спинной пластине.

— Лан те, — бормотал он. — Лан те… Я ж те не… Не это…

В какой-то момент он заметил, что все это время гладит не ее, а пол. А Wala лежит с другой стороны. Но почему-то казалось, что это неважно, что так и должно быть.

* * *

Разбудила его Wala — тормошила за плечо и протягивала жестянку.

— Масла хочешь? — повторяла она.

Мир был отвратителен. В голове грохотали чугунные молотки, и какая-то крупная шестерня с лязгом проворачивалась, всякий раз застревая на поврежденном зубце. Yo-630 с трудом потянул манипулятор и вылил в ротовую воронку кружку масла. Стало немного легче, особенно после того, как Wala легла рядом бок о бок.

— Ты меня вчера трахнул? — спросила она игриво.

— Кажется, да, — ответил Yo-630, подумав. — Хотя точно не помню.

Wala цинично засунула верхний манипулятор между нижних шарниров и поводила там фалангами.

— Кажется, трахнул, — сказал она, — судя по бардаку в комнате. Герой!

— Это потому, что я тебя люблю, — убедительно произнес Yo-630. — Но мне плохо.

— Сейчас воды налью, — Wala кивнула и встала.

— А у нас еще осталось?!

— Я уже сходила.

После стаканчика мир стал добрее и праздничнее. Теперь верилось, что наступило утро Нового хода. Они немного посидели на топчане, обнявшись.

— Ты помнишь Pi? — вдруг спросила Wala. — Его больше нет. Сорвался и заржавел.

— Господи… — выдохнул Yo-630.

— А помнишь музыканта Olo? Заржавел и лежит парализованный, даже окуляры не двигаются.

— Господи… Господи… — Yo-630 долго сидел потрясенный, пока не спохватился: — Надо же за упокой…

Они влили еще по стаканчику.

— Откуда ты это знаешь? — спросил Yo-630.

Wala не ответила. Она задумчиво смотрела вдаль.

— Знаешь, — медленно произнесла она, — я так соскучилась по нашим… Я так давно не видела мастера Zozo… Ведь он столько сделал для нас. А ведь он уже очень старенький…

— Давай его поздравим с Новым ходом! — вдруг предложил Yo-630.

— Поймаем машину и поедем? — обернулась Wala. — Прямо сейчас?! А давай! Только сию же секунду, пока не передумали!

Они вскочили и, сцепившись манипуляторами, вышли из квартиры.

Во дворе вокруг лавочки валялись вповалку трое мужиков — все как на подбор с помятыми кожухами и толстыми поршнями. А на лавочке спала, скрючившись, маленькая женщина — тоненькая и ажурная, практически без следов ржавчины. В манипуляторе она сжимала здоровенную колбу, где еще оставалась добрая треть. Yo-630 шагнул к ней, схватил колбу и дернул. Женщина с трудом распахнула шторки мутных окуляров и сжала колбу крепче.

— А ну, дай сюда, подстилка ржавая! — прошипел Yo-630 и грозно замахнулся.

Женщина отпустила колбу, закрыла шторки и снова погрузилась в сон.

— А ты хам, — удивленно констатировала Wala.

— Для ее же блага, — объяснил Yo-630. — Сама видишь, ей уже хватит, сырая насквозь.

* * *

Разбудил их водитель.

— Приехали, — сказал он зло и хмуро, сверля сухим завистливым взглядом.

Yo-630 рассчитался. Машина взревела поршнями, пыхнула котлом и укатилась.

— Сколько времени-то? Все спят, наверно… — удивленно произнесла Wala, массируя шторки окуляров.

— Да ладно, пойдем… Только колбу эту брось.

— Колбу?

— Ну не с колбой же мы туда пойдем? — Yo-630 карикатурно скривился: — Здрасьте, Господи, я пришла вся влажная! — передразнил он.

— А зачем ты вообще эту колбу взял? — спросила Wala, с удивлением разглядывая ее.

— Не знаю, — честно ответил Yo-630. — Тогда знал. А сейчас проветрился, поиспарялся, и уже не знаю… Давай ее спрячем пока?

Wala молча размахнулась и швырнула колбу об камень. Раздался глухой звон, и брызнули осколки.

— Ну зачем же так-то? — обиделся Yo-630.

— А затем! — зло ответила Wala. — Что хватит! Понимаешь? Хватит! Ты понимаешь, что мы сделали? Мы — сорвались!

— Ну… — растерялся Yo-630. — Вообще-то да…

— Вперед! — Она решительно взяла его за манипулятор и потащила к воротам. — Упасть в ноги мастеру Zozo и каяться, каяться, каяться… И все сначала… Труд и молитва. Иначе — гибель. Ты понимаешь?

Yo-630 ошарашенно кивнул.

За воротами Миссии оказалось тихо — похоже, все и правда спали. Yo-630 и Wala тихонько прошли через двор, вошли в обитель и стали подниматься по винтовой лестнице в башенку мастера Zozo. Сверху раздавался мерный грохот: «Бах! Бах! Бах!»

— И что мы ему скажем? — спросил Yo-630. — Он там за всех нас поклоны бьет, а тут мы такие…

— А ничего не скажем! — огрызнулась Wala. — Он сам все поймет, на то и мастер. Посмотрит на нас — и все поймет.

Дальше шагали молча. Грохот становился все ближе. Они остановились перед дверью.

— Стучись! — прошептала Wala.

— Почему я?

— Ты мужчина или ветошь, в конце концов?!

Yo-630 глубоко вздохнул, поднял манипулятор и аккуратно постучал.

«БАХ! БАХ! БАХ!» — грохотало за дверью.

— Откроет — сразу падаем к стопам! — скомандовала Wala. — Тогда меньше объяснять придется.

Yo-630 постучал снова. Мастер Zozo продолжал бить поклоны. Ожидание стало нестерпимым. Тогда Yo-630 что было силы замолотил в дверь манипулятором. И вдруг она распахнулась…

Келья была крохотной, но казалось, что здесь пульсирует сама Вселенная. Здесь грохотало и сверкало, словно сам Господь сошел с небес. Распахнув в шоке ротовые пластины, Yo-630 и Wala, как зачарованные, шагнули вперед — к этому вспыхивающему алтарю внутри каморки. Но тут же оба споткнулись и упали, словно Господь с размаху уронил их, собираясь раздавить в гневе, искрошить, рассверлить…

Ритмичный грохот продолжался, вспышки на алтаре били все так же ярко. А позади раздалось невнятное мычание. Первой опомнилась Wala. Она зашевелилась, обернулась — и вдруг вскрикнула. Yo-630 тоже обернулся — и увидел то, обо что они споткнулись.

Мастер Zozo лежал на спине, широко раскинув манипуляторы. Один его окуляр был почти закрыт, другой нелепо двигался взад-вперед, поскрипывая червячной передачей. В громовых вспышках линза объектива казалась влажной и мутной.

— Ата… ма-а-ата… — бормотал мастер Zozo. — Зя… Зя… у мамы сирота-а-а…

Yo-630 в страхе кинулся к нему, забыв даже про алтарь и вспышки:

— Мастер Zozo! Мастер Zozo! Вам плохо?! У вас случился удар?!

Но тут почувствовал на плечевой пластине ее манипулятор.

— Оставь его, — жестко сказала Wala. — Обернись!

Yo-630 послушно обернулся. Wala подняла железный табурет и швырнула его в алтарь — туда, где сияло, где грохотали молнии. Раздался стеклянный звон, все смолкло и потухло.

— Что это было? — прошептал Yo-630. — Что это все значит?

— А это, — жестко ответила Wala, подходя к столу, усыпанному битым стеклом, — если не ошибаюсь… Нет, я не ошибаюсь. Знай: это — эвдиометр. Установка по окислению водорода небесной громовой дугой! Вот это — баллон с водородом, вот это — кислород из окиси. А вот по этой трубке капает готовая вода — видишь, куда капает? В пустой баллон из-под масла. Ты помнишь его? Мы его возили менять на такой же, но с маслом.

Yo-630 перевел взгляд на мастера Zozo, затем — снова на разбитый стол.

— Пошли отсюда, — проскрипела Wala.

— Куда? — глухо произнес Yo-630.

— Кто куда, — тихо ответила Wala.

* * *

Казалось, прошла вечность. По крайней мере, несколько лет. Или дней. Хотя, может, часов. Наконец дверь отъехала в сторону, и появился рослый мастер с неровной лицевой пластиной, чуть румяной от ржавчины.

— Вы ее родственник? — строго спросил мастер.

— Ну?! Что с ней?! — умоляюще крикнул Yo-630. — Не молчи!!! Ну?

— Что с ней… — медленно повторил мастер, стягивая рукавицы. — Пока ничего сказать нельзя. Мы сделали все возможное, и теперь надо просто ждать. Это был очень сильный удар, все поршни, все главные шестеренки… Очень сильный удар. Хотя надежда есть всегда.

— Кто ее ударил?! Кто?!! — закричал Yo-630. — Я ничего не знаю!!! Мне сказали, что Wala попала в мастерскую, я тут же примчался и…

— Три дня назад она переходила улицу, и ее сбил грузовик, — сухо ответил мастер.

— Подонок!!! — прошипел Yo-630, сжимая манипуляторы. — Мерзкий подонок!!! Наверняка сел за руль сырым!

— Да, — тихо кивнул мастер. — Да и она тоже.

— А вот этого не может быть!!! Мы расстались, поклявшись друг другу, что встретимся снова, когда с грехом будет покончено… Мы поклялись, что все для этого сделаем!!! И я, и она….

Мастер посмотрел на Yo-630 усталыми окулярами и покивал головой.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Yo-630.

— Yo, вы ничем здесь ей не поможете. И повидать ее сейчас нельзя — туда не пустят. Так что мой вам совет: идите домой и постарайтесь успокоиться. Если ее состояние хоть как-то изменится — мы вам сразу сообщим.

Подходя к дому, Yo купил в ларьке колбу и почти бегом дошагал до парадного.

— Один глоток, чтобы успокоиться! — твердо сказал он. — И больше — никогда. Глоток — и колбу вдребезги! Глоток — и сразу вдребезги об камень! Клянусь! Или будь я проклят!

Он запрокинул голову и сделал ровно один большой глоток. Некоторое время стоял, прислонившись спинной пластиной к стене и чувствуя, как в груди бьется поршенек, а черная беспросветность отступает. А вместо беспросветности со всех сторон наплывает влажная надежда. Наконец он глубоко вздохнул, подтянулся и бойко затопал по лестнице в свою квартиру, слегка сутулясь и нелепо покачивая сжатой в манипуляторе колбой.

Василий Мидянин Комплекс Марвина

Бобу Шекли, другу и учителю — с огромной благодарностью и бесконечной скорбью.

Рассказывают, что Тесей, проходя через Дельфы, маленький городок к западу от Коринфского перешейка, заглянул в тамошний салун, чтобы выпить кружку пива и закусить гамбургером. На стойке красного дерева валялась забытая кем-то газета; он взял ее и принялся просматривать от нечего делать.

Роберт Шекли. Лабиринт Минотавра

Он был простым американцем, как пишут время от времени на надгробиях Арлингтонского кладбища.

Фамилия у него тоже была простая и крепкая, как стальной шкворень, — Марвин, а имя ему было, извините, Иезайя. За это ему следовало благодарить своих родителей, ревностных меннонитов из Оклахомы, которые воспитывали его до трех лет. По истечении данного срока мистер и миссис Иезекиль Гомес были призваны в райские кущи вывернувшим из-за поворота автобусом, за рулем которого сидел пьяный водитель, поэтому религиозный опиум не успел пропитать сердце и мозг маленького Иезайи в достаточной степени. Оставшегося сиротой мальчика забрал к себе его дядя по материнской линии, дальнобойщик Сэм Марвин, который имел весьма отдаленное представление о религиозном поведении и проживал вдовцом в маленьком техасском городишке под названием, если не ошибаюсь, Кананера. За два десятка лет мистер Марвин вырастил из Иезайи свою чуть увеличенную копию, дал ему начальное образование, обучил водить машину и после того, как хронический алкоголизм низверг старика в геенну огненную, оставил парню в наследство простую и крепкую, как стальной шкворень, фамилию, профессиональные связи, разваливающийся дом, грузовик модели «Мак», лишайного дворового пса системы лабрадор и бесчисленные, бесчисленные долги.

Осмысленный период жизни Иезайи Марвина пришелся на крайне любопытный исторический период, когда Джей Эф Кей уже успел поймать свою пулю, а Джон Леннон — еще нет. В этот промежуток времени Билли Джек уехал в Вашингтон, отец Каррас посетил маленькую Риген, Чарли с девчонками зашел в гости к Роману, но застал дома только Шэрон, чем и воспользовался, Юкио сделал себе харакири, Кассиус стал Мохаммедом, а музицирующие жесткокрылые насекомые оказались популярнее Христа. Люди, кажется, высадились на Луне, прогремел Уотергейт, русские отстранили от власти Никиту Хрущева и посадили его в ледяные подземелья Лубянки, Плутон еще не перестал быть планетой, закончилась вьетнамская война, Китай объявил о создании собственной водородной бомбы, Францию потрясли молодежные бунты, кленовый лист был признан национальным флагом Канады, Сартр отказался от Нобелевской премии, в Боливии замучили Че Гевару, Шандор Ла Вей учредил в Нью-Йорке Церковь Сатаны, аятолла Хомейни сверг шаха Резу, Пиночет уничтожил Сальвадора Альенде, Куба ввела войска в Анголу, СССР ввел войска в Афганистан, Картер бойкотировал Олимпиаду, разразился грандиозный нефтяной кризис, началась ирано-иракская война, члены клана Кеннеди осыпались с древа жизни один за другим, словно осенние листья, — а Иезайя Марвин по-прежнему жил в богом забытой Кананере, любил старые вестерны по телевизору и не бриться, мотался по всему Западному побережью, а когда случалось заночевать в родном городе — заходил в закусочную мамаши Бейкер, чтобы опростать там несколько кружек «Будвайзера», и не было этому будничному круговороту ни конца ни края. Дорога — дом, дорога — могила… так вроде бы говорили о подобной жизни древние перипатетики. У Иезайи даже девушки не было, хотя он некоторое время по молодости лет, конечно, живо интересовался семейным вопросом. Но в итоге как-то не сложилось.

В любом небольшом американском городке, от заваленного снегом Твин Пикса до изнывающей от жары Кананеры, есть такие парни — вроде бы и не почетные граждане вроде доктора или шерифа, но и не вконец опустившиеся доходяги, что пьют дрянное кукурузное виски из соображений дешевизны и которых пускают в бар только из жалости. Средний класс, одним словом. Ну да, они не вертят задницей с экрана телевизора, как какие-нибудь модные перцы из Лос-Анджелеса, не могут перемножить в уме две тысячи восемьдесят четыре на шестьсот тридцать два, как яйцеголовые профессора из Оксфорда, не пожирают поганые лягушачьи лапки в дорогих французских ресторанах и не пишут книг про аболиционизм. Однако они молча и уверенно делают свою работу, на которой зиждется благосостояние этой богоспасаемой страны. На них всегда можно положиться. В случае войны эти крепкие и немногословные иезайи марвины оказываются в первых рядах десанта, спрыгивающего в полосу прибоя на вражеском берегу. Именно они побеждают на чемпионатах мира и голосуют за республиканцев, именно они полетели в космос, именно они переломили хребет Гитлеру и сделали бы то же самое со Сталиным, если бы этот паскудник, коварный, как все русские, крайне вовремя не откинул копыта. Иезайи марвины — это соль земли, это скелет нации, это корпус машины, которую приводит в движение великий мотор, подаренный нам отцами-основателями, — частная инициатива.

В тот день, когда началась наша история, настроение у дальнобойщика Иезайи Марвина было отвратительным. Во-первых, он возвращался из рейса холостым пробегом: подвела товарная логистика заказчика перевозок. Во-вторых, он совершенно вымотался, поскольку вторые сутки гнал почти без отдыха, желая поспеть в Калифорнию к одному сомнительному заказу, чтобы не остаться совсем на бобах. И, наконец, в-третьих по счету, но не по значению, проститутка в мотеле, где он останавливался на ночь, тайком вытащила у него из нагрудного кармана рубашки заначенные десять баксов, и он обнаружил это только на бензозаправке через сто сорок километров. Поэтому, когда впереди на шоссе замаячила фигура человека, нахально вставшего прямо посреди проезжей части, первым побуждением Марвина было втоптать педаль газа в пол. Однако его остановило то соображение, что сбитые на дороге хичхайкеры, как правило, настойчиво преследуют водителей, которые их задавили, при этом совершенно не имеет значения, остались ли эти хиппи в живых после наезда или нет. По крайней мере, о подобных неприятных событиях повествовала пара комиксов серии «Байки из склепа», прочитанных Марвином в сортирах на бензозаправках, и какой-то голливудский фильм класса В — совершенно идиотский, но произведший на Иезайю весьма глубокое впечатление.

Марвину гораздо более по душе был замечательный фильм «Дуэль», где огромный, наглухо закрытый грузовик полтора часа экранного времени с ревом шпынял по пустынному шоссе легковушку с каким-то неудачником за рулем, пытаясь размазать их обоих о скалы или столкнуть в пропасть. Впрочем, это кино тоже заканчивалось неправильно, как и то, что с хичхайкером. Вообще девяносто процентов фильмов, которые когда-либо смотрел Иезайя, заканчивались неправильно, особенно «Великолепная семерка» и «Франкенштейн встречает Человека-Волка».

Марвин ударил по тормозам, и его «Мак» с протяжным пневматическим стоном осел на рессорах шагах в десяти от хичхайкера. В наступившей тишине было отчетливо слышно, как в радиоприемнике какая-то местная группа поет «Бич бамбу». День катился к вечеру — еще один прекрасный техасский день.

Высунувшись из окошка, Иезайя внимательным взглядом смерил незнакомца, который, едва грузовик остановился, тут же зашагал навстречу. Это был смуглый, смахивавший на латиноса мужчина лет тридцати с острыми чертами лица, черными вьющимися волосами и аккуратно подстриженной эспаньолкой. На незнакомце было странное короткое одеяние вроде ночной рубашки, едва прикрывавшее причинное место, алый плащ за плечами наподобие того, что носит Супермен, только без буквы S, и веревочные сандалии. На голове у него красовалось что-то вроде дурацкой шапочки с пластмассовыми ладошками, какие продают на бейсбольных матчах: тянешь за невидимую леску, и ладошки начинают аплодировать. Только развернуты они у этого типа были не вперед, как у всех нормальных болельщиков, а назад. Приглядевшись, шофер убедился, что точно такие же подрагивающие на ветру, развернутые назад ладошки, сделанные как будто из перьев, прикреплены к сандалиям незнакомца. Хиппи, определенно.

У хичхайкера не было ни сумки, ни рюкзака, вообще никаких вещей, кроме странной длинной штуковины из желтого металла в руках, которая напоминала двух переплетенных змей. Это сразу насторожило Иезайю. Подобной штуковиной можно как следует врезать по голове, к примеру, остановившемуся дальнобойщику. На всякий случай он не глядя сунул руку назад, пошарил за спиной и положил на сиденье рядом заветную бейсбольную биту, которую всегда возил с собой на случай непредвиденных эксцессов.

— Ну, куда тебе? — недружелюбно буркнул он, когда незнакомец приблизился к кабине.

— Привет, — миролюбиво сказал парень с эспаньолкой и широко улыбнулся. — Мир тебе, добрый человек. Меня зовут Гермес. Я — бог.

Марвин недоверчиво хмыкнул. Уж он-то знал, как выглядит бог. Два месяца назад по телевизору крутили «Царя царей» с Джеффри Хантером, и вот там был бог что надо: высокий, видный, с пылающим взором. И еще бога звали Иисусе, а никакой не Гермес. Гермесом же окликали подсобного рабочего в закусочной мамаши Бейкер, парня родом из Санто-Доминго, так что Иезайя без особого труда сумел определить национальную принадлежность незнакомца.

— Очень приятно, старина, — произнес дальнобойщик. — Я Балу, учитель Маугли. Куда едешь-то? Давай не тяни, я тороплюсь.

— Брось, Иезайя. — Лжебог улыбнулся еще шире. — Я хочу предложить тебе одну славную вещь, и если мы договоримся, тебе уже никогда никуда не придется спешить.

— Отойди от машины, — с чувством произнес Марвин, многозначительно порыкивая двигателем грузовика. Бесчисленные коммивояжеры, расплодившиеся в последнее время как мухи на дохлой лошади, уже успели его порядком достать. «У нас сегодня юбилей фирмы — сорок пять дней на рынке США, поэтому мы хотим сделать вам умопомрачительный подарок: сломанный мексиканский фен всего за одиннадцать девяносто девять, а если вы возьмете два сломанных мексиканских фена за двадцать один семьдесят пять, то получите в придачу совершенно бесплатно паяльную лампу, дохлого попугая в клетке и офигительный набор отверток, и вам уже никогда и никуда не придется спешить». Идиоты. Ну зачем настоящему мужику фен? Паяльную лампу он бы еще, может, и купил, если бы тот коммивояжер начал именно с нее…

И вдруг Марвин спохватился:

— Эй, погоди-ка! Ты откуда мое имя знаешь, а?

Гермес переместился. Только что он стоял перед кабиной грузовика и разговаривал с Иезайей, задрав голову, а теперь вдруг мгновенно оказался на сиденье рядом с водителем, будто просочившись через металлическую дверь. Бейсбольная бита под его задом жалобно скрипнула.

— Я все-таки бог, — небрежно улыбнулся Гермес, поворачиваясь к собеседнику.

— Ага, — ошарашенно проговорил Марвин. — Вон чего.

— Именно, — подтвердил Гермес, устраиваясь поудобнее. — Однако какое счастье, что я тебя встретил! Движение-то здесь, знаешь ли, не самое оживленное. Я стоял на обочине битый час, и за все время мимо проехала только толстая тетка на тракторе и какие-то малолетки на «Шевроле».

— Рядом провели новое шоссе, широкое, — пояснил Марвин, все еще не пришедший в себя после циркового трюка Гермеса. — Через Санта-Ану. Эта дорога теперь второстепенная. Вот не повезло малышу Бейтсу, который держит мотель через пять миль! У него еще мамаша строгая, такая стервозная старуха. Зато теперь по этой дороге можно срезать путь. Ее перестали чинить, но я каждый раз выигрываю миль десять, правда, последние три мили приходится ехать по проселку, но его содержат в хорошем состоянии местные фермеры, и…

— Ясно, ясно, — прервал его нервический словесный понос бог Гермес, похлопывая кадуцеем по ладони. — Хвала Зевсу, в конце концов ты все-таки появился. Именно такой человек мне и нужен — крепкий, простой, надежный, уверенный в себе мужчина репродуктивного возраста.

— Для чего это? — снова насторожился Иезайя.

— Хочу сделать тебе одно маленькое предложение, от которого ты не сможешь отказаться.

Гермес посмотрел на Марвина, и в глазах его на мгновение вспыхнули колючие звезды, напоминающие миниатюрные эмблемы НАТО. И дальнобойщик понял, что действительно не сможет отказаться, даже если лжебог велит ему броситься в колодец. Он много слышал от коллег о цыганском гипнозе, и внешность парня совершенно определенно указывала на то, что тот вполне может оказаться цыганом, однако противиться Иезайя уже не мог.

Между тем Гермес продолжал безмятежным тоном:

— Как ты смотришь на то, чтобы стать царем, приятель?

Йезайя задумался.

— Наверное, это очень неплохо, — осторожно произнес он.

— Точно! — ухмыльнулся Гермес. — Все, чего душе угодно. Лучшая еда, лучший алкоголь, лучшие проститутки. Не надо работать. И власть! Ты сможешь казнить любого, кого только пожелаешь.

— И Мартина Тэклбери?! — обрадовался Марвин.

Гермес смутился.

— Нет, только в пределах своего полиса, — произнес он. — Но выбор у тебя все равно будет довольно богатый, поверь мне!

— Угу, — сосредоточенно проговорил Иезайя. — Значит, царем. Заманчиво. А куда же девался предыдущий царь?

— Он пропал, — тяжело вздохнул Гермес. — То есть не царь, а тот человек, который должен был стать им до тебя… Похоже, я тебя совсем запутал. Видишь ли, ситуация чуть сложнее, чем я обрисовал вначале. На самом деле стать царем я предлагаю тебе в ближайшей перспективе. Вначале нужно будет свергнуть того негодяя, который сейчас правит Фивами.

— Предлагаешь мне участвовать в революции?! — возмутился Иезайя. Гипноз гипнозом, но это уже было слишком. — Обратись к Фиделю Кастро. Я честный американец и не собираюсь участвовать в ваших коммунистических штучках. Да и потом, это слишком рискованно. Повстанцев убивают куда чаще, чем диктаторов.

— Ты не понимаешь! — заторопился Гермес. — Смена власти в Фивах согласована с ЦРУ. И это гораздо проще, чем тебе кажется. Существует древнее пророчество, которое гласит, что человек, сделавший то-то и то-то, непременно станет новым царем Фив и будет жить долго и счастливо. У нас был один парень из Коринфа, который подходил по всем параметрам. Он даже отправился в Дельфы и получил оракул, полностью соответствовавший сказанному в пророчестве. Но потом он куда-то исчез! На Олимпе уже ничего не могут переиграть, прорицание запущено по божественным инстанциям и начало набирать обороты, однако субъект прорицания — отсутствует. Кошмар! Можешь себе представить? Бюрократическая машина крутится вовсю, задействованы миллионы астральных связей, и все впустую…

— А ты отвечал за операцию, — догадался Марвин. — Нес личную ответственность. И теперь под тобой земля горит, и тебе срочно нужно заткнуть дыру первым встречным. Верно?

Он с раннего детства отличался глубокими интеллектуальными способностями и аналитическим складом ума.

— Верно, — не стал отпираться Гермес. — Ну так что, по рукам? Тебе даже не придется ничего делать. Мы просто выдадим тебя за парня из пророчества, и дело в шляпе. Ты получаешь в полное и неограниченное распоряжение Фивы, набитую золотом сокровищницу и красавицу жену, а мы — исполнившееся прорицание, которое можно будет без лишнего разбирательства списать в архив.

— Эй-эй, ковбой! Не гони лошадей.

Практичный шофер грузовика с сомнением потер ладонью скрипящую щетину на подбородке. Все это выглядело красиво, однако жутко смахивало на какую-то дрянную авантюру. Не вербуют ли его красные?.. С другой стороны, стать царем Фив было более чем заманчиво. История, изложенная Гермесом, звучала довольно фантастично, но складно. Может быть, рискнуть? В конце концов, чего терять честному дальнобойщику, кроме «Будвайзера» по вечерам и лишайной собаки системы лабрадор? Если же он почувствует подвох, всегда можно будет сдать назад.

— А далеко нам ехать? — севшим от волнения голосом поинтересовался Марвин.

— Туда нельзя доехать, — пояснил Гермес. — Нет шоссе, одна только Тропа Койота. Иначе в Элладе давно было бы не протолкнуться от туристов и нелегальных иммигрантов. Граница с Мексикой-то — вон она. В Афинах построили бы Диснейленд и «Макдоналдс», в Спарте — военную базу, в Микенах расцвел бы игорный бизнес… Фу, мерзость какая! — Он содрогнулся. — Нет, мы пойдем пешком, партнер, — как истинные дети прерий.

— А грузовик?! — опешил Иезайя.

— Грузовик придется бросить тут, — сочувственно качнул головой Гермес. — Но в Фивах, если пожелаешь, у тебя будет две сотни грузовиков, и ты сможешь гонять на них кругами по собственному стадиону имени Иезайи Марвина.

— И то верно, — согласился дальнобойщик. — Что ж, я готов!

Из движимого имущества он прихватил с собой только сигареты, кепку с эмблемой «Техасских рейнджеров», темные очки и бейсбольную биту. Последняя была дорога ему как память.

Они выбрались из машины, пересекли старое шоссе и, огибая низенькие деревца юкки и высокие кактусы, двинулись в прерию, следом за опускавшимся в горы солнцем.

— А как зовут этого парня, которого мне предстоит заменить? — спросил Иезайя, едва поспевая за широко шагавшим богом. — Я совершенно не разбираюсь в вашей латиноамериканской политике, но, может, слышал про такого в закусочной или по радио.

Гермес покосился на него с непонятным выражением лица.

— Эдип, — вкрадчиво произнес он.

— Не слышал, — сознался Марвин, пожав плечами.

Они долго шли по прерии, потом, добравшись до длинной скальной гряды, по указанию Гермеса взялись ее штурмовать. У Иезайи начали подгибаться колени, он изнывал от жажды. Вторую проблему Гермес успешно решил, материализовав из воздуха литровую бутыль содовой с приложенным чеком из магазинчика мистера Зорба. Что касается первой, то ее Марвин решился озвучить далеко не сразу — из ложной мужской гордости, опасаясь, что попутчик сочтет его хлюпиком, недостойным царствовать в Фивах.

— Далеко еще твоя Эллада? Небось тоже граничит с Мексикой? — заговорил он наконец, переложив биту на другое плечо.

— Да уж не близко, — рассеянно сказал Гермес, который думал о чем-то своем.

— А что, партнер, — произнес наконец Марвин, чувствуя, что силы его на исходе, — раз ты бог, ты, наверное, мог бы мгновенно перенести нас на место?

— Ну, вообще-то мог бы, — виновато потряс ладошками на шапочке Гермес, — но у меня это, честно говоря, не очень выходит. Как-то раз попробовал я перебросить из Фермопил под Трою турму всадников. Надо было решить кавалерийским наскоком одну небольшую финансовую проблему… Ну и вот. — Он помрачнел и замолчал.

— Что — вот? — потребовал продолжения Марвин.

— Вот так и появились кентавры, — нехотя пояснил Гермес. Помолчав, глухо продолжил: — Главное, применил совершенно правильный алгоритм. Тар-р-р-ртар! В исходной точке разложил всадников на атомы, в пункт назначения направил информацию пятью пакетами по астральной струне, в точке сборки произвел совмещение — и на€ тебе… Конфуз! — Он нервно кашлянул. — Гены людей и лошадей перемешались во время пересылки. При телепортации такое бывает сплошь и рядом.

— А вот, скажем, сатиры? — безжалостно поинтересовался Марвин, припомнив картинку из детской иллюстрированной энциклопедии. Это была единственная картинка, которую он оттуда помнил: «Пьяный сатир пляшет с нимфой».

— Ну, было, было, — смущенно признался Гермес. — Минотавр, силены, гарпии… Молодой был, неопытный… Но это не означает!.. — внезапно вскинулся он, ткнув в Иезайю указательным пальцем с острым ногтем. — В олимпийском департаменте все допускают ошибки. Никто не застрахован. Скажем, Зевс… Или вон Гефест попытался телепортировать одного специалиста из Гарварда и случайно прихватил с ним муху. Вот было представление, когда бедняга начал понемногу превращаться в гигантское насекомое! Ну, правда, прожил он недолго — подруга застрелила из охотничьего ружья… — Он снова задумался.

— А что, если нам в таком случае сделать привал? — осторожно предложил Марвин. — Если идти еще далеко, а переместить нас при помощи своих штучек ты не можешь?

— Охотно.

Они обессиленно опустились прямо на тропу.

— Было бы неплохо, если бы мы добрались до места часа за три, — проговорил Иезайя. — Скоро начнет смеркаться.

— Сегодня точно не доберемся, — заявил Гермес. — Придется заночевать.

— Ночевать в горах?! — возмутился Марвин. — Без одеял? Ночами тут, знаешь, бывает довольно холодно.

— Предоставь это мне, — произнес бог.

И действительно, когда они через несколько часов окончательно остановились на ночевку, Гермес довольно быстро соорудил костер, две большие керамические кружки с горячим глинтвейном, суточный сухой паек армии США и спальный мешок для Марвина. Поскольку самому Гермесу сон не требовался, он собирался всю ночь медитировать и раскладывать пасьянс из порнографических карт. Спустя пять минут путешественники уже сидели возле костра, завернувшись в пестрые пончо, и с удовольствием прихлебывали дымящийся ароматный напиток с пряностями.

— Прекрасная обстановка для того, чтобы попытаться расширить свое сознание, — авторитетно заявил Гермес, прихлопнув надоедливого москита.

— Мескалин жрать не буду, — отрезал Иезайя.

— Уважаю четкую жизненную позицию, амиго, — развел руками Гермес.

В тишине что-то вдруг пронзительно пискнуло, а потом затеньдеренькало. Гермес с неудовольствием снял с пояса пейджер и, щурясь в свете костра, прочел адресованное ему послание. Марвин, правда, данной мизансцены не понял — в его время пейджеров еще не изобрели.

— Тар-р-р-ртар побери! — с чувством выругался Гермес. — Племена тутси и хуту в Африке снова занялись ритуальным взаимогеноцидом. Мне надо срочно сопроводить в Царство Мертвых кучу народу. — Он вздохнул. — Ненавижу, когда это случается. Столько возни… — Он нехотя поднялся с земли и предупредил: — Только не уходи никуда. Я вернусь через пять минут.

Лопнула в костре сырая ветка, а когда Марвин снова перевел взгляд на Гермеса, того уже и след простыл, только колыхнулся прохладный воздух, схлопнувшийся на том месте, где только что сидел античный бог.

— Эй! Пст! — тут же донеслось из темноты.

Иезайя поднял голову и на всякий случай взялся за биту. Здесь, вдали от цивилизации, запросто можно было наткнуться на какого-нибудь маньяка или мексиканца. Иезайя смотрел «Резню бензопилой в Техасе» и потому был предупрежден о возможных осложнениях во время этого путешествия, а кто предупрежден — тот, как известно, вооружен.

Из кустов в освещенный костром круг пространства выбрался высокий парень в обтрепанных шортах, гавайской рубашке и камуфляжной панаме. На ногах у него были пляжные сандалии, в руках — разобранная бамбуковая удочка в прозрачном чехле. Он уселся на камень возле костра, удочку прислонил рядом, демонстрируя, что у него нет ни оружия, ни враждебных намерений. Тем не менее Иезайя продолжал неотрывно наблюдать за ним, не выпуская биты из рук. Незнакомец был одет совсем неподходяще для этих мест, и это было в высшей степени подозрительно.

— Ну? — сухо поинтересовался Марвин, когда гость устроился у огня.

— Я Эдип, — деловито сказал незнакомец. — Привет. Будем знакомы. — Он протянул Иезайе широкую ладонь.

Марвин сурово сдвинул брови.

— Не так быстро, приятель! — произнес он, не принимая рукопожатия. — Отвали, место уже занято! Теперь я Эдип!

— Да нет, ты не понял. Я не претендую на твое место. Я настоящий Эдип.

— Тот, который исчез? — проявил осведомленность Марвин.

— Ну. — Эдип снова сунул клешню Иезайе, и на сей раз тот с опаской пожал ее.

— Джез, — представился Марвин. Он ненавидел свое имя и, представляясь, всегда старался сократить его до минимума. — Я вижу, ты даром времени не теряешь.

— Ну! — Эдип хлопнул ладонью по удочке. — Гавайи, все дела. Собственный рыболовецкий катер, смуглые туземки, гавайская гитара. Постоянно приезжают фотографы из «Плейбоя» с красивыми моделями, поснимать на природе. В общем, я неплохо устроился. — Он блаженно прищурился, потом нахмурился. — А вот ты, парень, как я посмотрю, сидишь по переносицу в дерьме.

— Чего это? — обиделся Иезайя.

— Какого черта ты влез в эту историю? Думаешь, я просто так сбежал, по собственной дурости? — поинтересовался Эдип. — Отправился от добра добра искать?

— Ну, — буркнул Марвин. Он уже привык за свою нелегкую жизнь, что если собеседник говорит такое и таким тоном, значит, все сказанное верно с точностью до наоборот. Но кривить душой все равно не стал.

— Хрена вот! — Эдип привстал с камня и сделал неприличный жест. — Думаешь, мне не хотелось стать царем Фив? Я что, похож на сумасшедшего?.. — Он безнадежно махнул рукой и снова опустился на свое место. — Нет, брат. Бесплатный сыр бывает только на помойке. Лучше линяй, как я, пока еще есть возможность. Иначе царем ты, конечно, станешь, но жить после этого будешь плохо и недолго. Гермес разведет тебя, как мальчишку.

— Как же это он меня разведет? — набычился Марвин.

— Ты пророчество-то знаешь?.. — Эдип пристально посмотрел на Иезайю. — Ясно. Ну, хотя бы читал мифы Древней Греции?

— Смотрел «Геркулес в Нью-Йорке», — отозвался Иезайя. — С этим мускулистым парнем из Европы, как его… Шванкенхаймер… Шварценстайгер…

— Ясно, — кивнул Эдип. — Если бы читал, небось не сидел бы здесь. Короче, если верить пророчеству, попадешь ты в результате всей этой аферы в совершенно безвыходную ситуацию: убьешь отца, трахнешь мать, а когда все откроется, выколешь себе глаза со стыда. То есть не именно ты, а тот придурок, который надумает стать Эдипом, царем Фив. Без вариантов.

Иезайя внезапно ощутил прилив жгучего раздражения. Если бы он услышал, что глаза ему в результате этой тайной операции ЦРУ выколют кубинцы или агенты КГБ, он сразу и безоговорочно поверил бы и, возможно, дал деру. Но Эдип сказал полную чушь, к тому же совершенно не к месту и в оскорбительном ключе приплел покойных родителей Иейзайи, и это лишь утвердило дальнобойщика в подозрениях на его счет, которые появились, едва только несостоявшийся фиванский царь представился. Кто это, интересно, заставит дальнобойщика Иезайю Марвина, радиопозывные Хромая Лошадь, выколоть себе глаза? Что за бред?

— А чего это ты меня лечишь? — агрессивно осведомился Хромая Лошадь. — Небось пожалел, что бросил выгодное дельце, и решил вернуться? Нет уж, приятель, место занято! Думаешь, я такой идиот?

— Думаю, да, — веско сказал Эдип. — Идиот. А пришел я тебя предупредить, потому что по большому счету вляпался ты из-за меня. Если бы я не сбежал, Гермес не отправился бы искать лопуха на мое место. Беги и ты, пока еще есть время, не позволяй этому прохвосту бесплатно поиметь тебя!

— Пошел к черту! Хочу быть царем!

— Ну, гляди же. Я тебя предупредил. — Эдип бросил взгляд на наручные часы и заторопился: — Мне пора, у меня сейчас портал закроется. Застряну тут на неделю. Ты помни, лопух, что я тебе сказал. Хотя бы дели все слова Гермеса на десять, а лучше на пятьдесят, и думай как следует, прежде чем выполнять его распоряжения.

Он сокрушенно покачал головой, подобрал свою удочку и растворился в темноте.

Вскоре у костра материализовался Гермес. Только что его не было, но Иезайя отвлекся на пару мгновений, чтобы подбросить в огонь ветку, поднял голову — а Гермес уже сидит на соседнем камне, трясет ладошками на шапочке.

— Порядок, — деловито сообщил бог. — Сопроводил в лучшем виде. — Под мышкой у него были зажаты деревянная африканская маска и высушенный калебас, а в ладони — пригоршня раковин каури. — Прихватил сувениры, — пояснил он, поймав взгляд Марвина. — Зря мотался, что ли? А ты чего такой надутый?

— Спать хочу, — соврал Марвин. Почему-то ему совсем не хотелось рассказывать Гермесу про визит Эдипа. Одно он из этого визита усек накрепко: ухо надо держать востро и никому из лиц, имеющих интерес в данном деле, не доверять. Необходимо блюсти собственные интересы.

— Так прошу! — радушным жестом Гермес указал на спальный мешок и извлек из воздуха колоду карт. — А я пока посторожу твой сон, партнер.

Утром, позавтракав горячим кофе и холодной вареной говядиной, они снова тронулись в путь. Перевалив через голый, выжженный солнцем горный хребет, они шли еще примерно полдня, так что Иезайя Марвин уже успел двадцать раз пожалеть о принятом вчера опрометчивом решении. Однако внезапно Тропа Койота вильнула, скалы ушли в стороны, и перед путниками открылась прекрасная изумрудная долина с оливковыми рощами и живописными водопадами. В долине там и сям пасся крупный и мелкий рогатый скот.

— Эллада, — удовлетворенно констатировал Гермес. — Держись, партнер, мы почти у цели! Осталось только выполнить кое-какие бюрократические формальности, чтобы твоя персона соответствовала прорицанию, — и дело в шляпе.

В первую формальность он посвятил Марвина, когда они спустились в долину и остановились передохнуть в тени огромного придорожного кипариса.

— Вот, держи, — Гермес протянул попутчику тяже— лый «магнум». — Умеешь этим пользоваться?

— Стрелял в Национальной гвардии, — ответил Иезайя, примеряя пистолет по руке. — Бог создал людей сильными и слабыми, а полковник Магнум сделал их равными. Что мне с ним делать?

— Все просто, — произнес Гермес. — Вон там, впереди, будет перекресток трех дорог. На перекрестке встретишь колесницу царя Фив. Разрядишь в него пистолет, и первая часть предсказания выполнена: ты станешь человеком, который убил царя Лая.

— Ничего себе! — возмутился Марвин. — А охрана?! Знаешь, как охраняют царей? У них эскорты из бронированных автомобилей, несколько десятков телохранителей в сопровождении, снайперы на крышах, а у некоторых даже боевые вертолеты! Подставить меня решил?! Не выйдет, мистер Я-Крутой-Бог-Который-Считает-Себя-Самым-Хитрым!

— Успокойся, партнер, — сморщился Гермес. — Все гораздо проще. Фивы — отсталый и мирный полис, здесь жизнь течет размеренно и неторопливо. Вот в Афинах или в Спарте, особенно в эмигрантских анклавах, действительно можно средь бела дня схлопотать пулю. А в Фивах последнее убийство было совершено, если не ошибаюсь, двенадцать лет назад: один дедуля в припадке ревности зашиб свою жену остраконом. Поэтому царь Лай разъезжает совершенно открыто и без всякой охраны. Даже без оружия. Берет с собой только скипетр, которым, правда, часто и больно дерется, но разве металлическая палка — соперник крупнокалиберному «магнуму»?

— Если палка в руках у Брюса Ли, то возможны варианты, — рассудительно заметил Иезайя. — Но хорошо, пусть. Однако как это выглядит с моральной точки зрения? Подойти к старому больному старику и хладнокровно вышибить ему мозги из «магнума»…

— Можно стрелять в сердце, — подсказал Гермес. — Быстрая и милосердная смерть.

— Все равно неправильно это, приятель, — помотал головой дальнобойщик. — Нельзя так. Это же получается убийство первой степени. Да за мной вся полиция Техаса будет гоняться!

— Когда ты станешь царем, балда, ты первым же указом отменишь розыск цареубийцы! — закричал Гермес. — Ты что, совсем тупой? Слушай, ты хочешь быть царем или ты баба сопливая? Мисс Манипенни? Ах, подождите минутку, у меня тушь размазалась! — Гермес начал делать вид, что красит ресницы, и обидно закудахтал.

Иезайя насупился.

— И никак нельзя обойти это условие? — поинтересовался он. — Допустим, нанять киллеров?

— Нет, — сурово отрезал Гермес. — Прорицание категорично: Эдип станет царем Фив, только собственноручно убив царя Лая и женившись на его вдове Иокасте.

— Ну, ладно, — вздохнул Марвин, — поиграем в эти игры… Надеюсь, хоть жена Лая не уродливая толстая старуха? Сынуля у нее, как я понимаю, моего возраста…

Иезайя вдруг осекся: а ведь он никак не мог знать, сколько лет Эдипу. К счастью, бог торговцев легкомысленно пропустил эту оговорку мимо ушей.

— Ну, во-первых, она все-таки жена царя, — снисходительно пояснил Гермес, — а царям достается все самое лучшее. Она Мисс Эллада пятьдесят девятого года. А во-вторых, в Элладе женщины традиционно очень рано выходят замуж и рожают в довольно юном возрасте. Так что этот цветник еще отнюдь не увял.

Марвин задумчиво покрутил в руках «магнум».

— Умеешь ты убеждать, — признал он. — Ладно, показывай, где тут твой перекресток и муж мисс Эллады.

Гермес снова засиял белозубой улыбкой.

— Ну, вот и отличненько! Перекресток вон за тем поворотом. Я буду наблюдать за вами с вершины этой скалы. Близко мне подобраться не удастся, но в случае чего подстрахую как смогу. Однако помни: если он тебя перехитрит, я сумею вмешаться, но убить его не в моих силах. Все прорицание рухнет. Будь очень осторожен и не подпускай его на расстояние вытянутой руки. Все, иди; до момента рандеву осталось тридцать минут.

Спрятав пистолет в карман, Марвин побрел по дороге, а Гермес левитировал на вершину скалы, с которой открывался великолепный вид на окрестности.

Иезайя довольно быстро добрался до перекрестка. И уже издали обнаружил весьма досадную помеху, которая грозила сорвать все их планы. На перекрестке стоял открытый экипаж, запряженный парой лошадей, — то, что пару веков назад во Франции назвали бы «ландо». В экипаже сидел с закрытыми глазами изможденный расфуфыренный тип с золотым обручем на голове. На козлах пристроился пожилой кучер с сосредоточенным лицом, который пристально смотрел вдаль, на убегавшую к югу дорогу.

Если верить Гермесу, царь должен был прибыть на перекресток в ближайшие двадцать минут, проводить же акцию при свидетелях было немыслимо. Марвин посмотрел на часы, но они стояли: вчера перед сном, переполненный новыми впечатлениями, он забыл их завести.

— Эй, приятель! — обратился он к кучеру. — Не подскажешь, сколько времени?

— Пошел вон! — огрызнулся кучер и снова устремил взгляд к горизонту.

— Эй, ну ты чего? — мигом напрягся Иезайя. — По-человечески говорить разучился? Я тебе не грублю вроде бы.

— Замолчи, смерд! — прошипел возница. — А то как тресну скипетром по башке!

— От смерда слышу! — Окончательно рассвирепев, Марвин с размаху хлопнул по ладони бейсбольной битой. — А ну, вылазь из брички, городской пижон! Сейчас я тебе покажу, как расправляются с вами техасские дальнобойщики!

— Так, стоп, — мигом остыл незнакомец. — Так это ты, что ли, Эдип из Коринфа?

— Ну, допустим! — Иезайя независимо отставил ногу в сторону.

— Извини, сынок! — широко улыбнулся кучер, слезая с козел. — Не признал. Я царь Лай.

— Не похож ты что-то на царя, папаша, — подозрительно заметил Марвин.

— Ну, да, да! — Кучер небрежно бросил на скамью вожжи. — Это вынужденная маскировка. На случай, если претендент на трон решит воспользоваться снайперской винтовкой. Но у меня есть все документы… — Он вытащил из внутреннего кармана жетон, похожий на полицейский, на котором золотом было выгравировано по-английски: «Лай, царь Фив». — Это, разумеется, для приезжих, — пояснил он, пряча жетон обратно в карман, — здесь-то меня каждая собака знает. Но как же это я тебя не признал? Специально приехал пораньше, чтобы поговорить спокойно, и на€ тебе. Чуть все не испортил. Правда, я ждал, что ты появишься со стороны Коринфа, да и представлялся ты мне немного другим… — Он скользнул по Марвину чуть презрительным взглядом, и тот, внезапно смутившись, поспешно стащил с головы бейсболку. — Впрочем, не одежда красит пурпуром человека, а человек одежду. Я ведь сам сейчас вовсе не в царских одеяниях. Но к делу. Ты планируешь убить меня, не так ли?

Внезапно заданный в лоб, этот вопрос окончательно сбил Марвина с толку. Он хотел соврать, но поймал дружелюбный, понимающий взгляд Лая и совершенно смешался.

— Ну, собственно… — Он вытянул из кармана пистолет, позорно зацепившись обоймой за подкладку. — Убить, да. Да, хочу убить.

— Не делай этого, сынок! — Взгляд Лая прямо-таки сочился сочувствием и всепрощением. — Ты ведь очень не хочешь этого делать, верно? Не так-то просто выстрелить в безоружного старика, нет?

— Вот еще! — В Иезайе внезапно снова проснулся трезвый расчет, и он вздернул «магнум». — Как же я тогда стану царем? И можешь даже не предлагать мне в обмен на свою жизнь деньги, женщин и половину царства. Зачем мне это, если, убив тебя, я возьму все?

— Подожди-подожди! — горячо заговорил Лай. — Ты непременно станешь царем, но для этого не надо никого убивать. Видишь ли, я сам хочу сбежать от всего этого. Скрыться. Придворный этикет, обеденные церемонии, судебные тяжбы подданных, внешнеполитические интриги… Знаешь, как это все утомляет, как непросто быть правителем? Вот, к примеру, Великого Инку каждое утро обсыпали порошковым золотом, и он ходил так до заката, когда ему разрешалось совершить омовение в священном озере. Очень красиво, конечно, и почетно, но думаешь, это приятно — целый день ходить обсыпанным порошковым золотом? Все тело зудит, и кожа совершенно не дышит, и вообще чувствуешь себя как дурак… — Лай поежился. — Понятно, если ты родился в трущобах и в жизни не ел ничего вкуснее анчоусной селедки, участь царя выглядит весьма завидной. Однако если трюфели в икорном соусе опротивели тебе уже к двенадцати годам, а самые красивые женщины — к восемнадцати… — Царь Фив вздохнул. — Тут поневоле взвоешь. Столько условностей, столько обязанностей, столько ограничений… Иногда я лежу без сна в своей шикарной спальне слоновой кости и мечтаю о тростниковом шалаше на берегу реки, простом крестьянском ужине и жене — дочери рыбака, с грубоватыми чертами лица и обветренными руками…

— Понимаю, — вежливо ответил Иезайя. Честно говоря, ни черта он не понимал этого зажравшегося сноба.

— Ну так вот, — продолжал Лай. — Я давно лелею в душе мечту сбежать от этого невыносимого, разъедающего душу бремени власти и богатства. И тут такой случай! Мой сынок Эдип, такая умница, — так получилось, что мы оказались разлучены, еще когда он был младенцем, — выяснил, что ему предначертано убить меня, если он собирается стать царем Фив. От греха подальше он отказался от короны и сбежал. Однако он прекрасно понимал, что боги будут вынуждены взять кого-нибудь на его место, иначе миф об Эдипе рухнет, а это внесет непредсказуемую сумятицу в культуру западной цивилизации. Сын сумел связаться со мной и посоветовал мне убрать нового претендента на трон, используя мои связи в «Коза ностра», но я резонно возразил, что в этом случае боги наймут другого. Капля, как известно, камень точит, и рано или поздно один из претендентов все-таки добьется своего. Поэтому мы решили, что мне лучше сразу уступить. Понимаешь? Исчезнуть, как Эдипу. Для этих целей я одел в свой костюм одного несчастного, который умирает от чахотки. Кроме того, у него рак предстательной железы, туляремия, саркома, экзема, тахикардия, половой герпес и стоматит. Одним словом, он с величайшей радостью согласился на эвтаназию. Ты пристрелишь его вместо меня, понимаешь? Когда же этот псевдоцарь умрет, его кучер, то есть я, с воплями ужаса убежит с места цареубийства в холмы. Вот и все. К вечеру я уже буду в Фениксе, а утром чартерным рейсом прибуду на остров Ибица вместе с одной подружкой и навсегда исчезну из твоей жизни. Как тебе такой план?

— Ну, я не знаю, — замялся Иезайя. — А что мне помешает, скажем, выстрелить в спину убегающему кучеру? Чтобы, так сказать, не оставлять свидетелей?

— Сынок, — ласково улыбнулся Лай, — ты же ведь не захочешь, чтобы я потом всю жизнь являлся к тебе по ночам в белых тапочках?

— Вряд ли, — согласился Марвин. — А этот, — он махнул пистолетом в сторону изможденного человека в царском убранстве, — не будет мне являться?.. Эй! — позвал он. — Вы меня слышите? Вы действительно добровольно согласились на эвтаназию?

Человек в роскошных одеяниях с трудом приоткрыл воспаленные глаза, с тоской посмотрел на своего потенциального палача.

— Хватит болтать! — сухо прокашлял он. — Ради Зевса, пристрелите меня скорее! Я умираю в муках, и делаю это уже восьмой год подряд! Когда же это все наконец закончится?..

— Кроме того, я положил его семье весьма солидную пенсию по утрате кормильца, — добавил Лай, — и они вряд ли будут тебе благодарны, если ты вернешь им умирающего кормильца вместо пенсии.

— Ну, что ж… — Иезайя тщательно прицелился в блаженно прищурившегося больного, потом опустил пистолет. — Нет, не могу.

— Почему?! — в один голос вскричали царь и страждущий.

— Я не могу стрелять в человека, если он на меня смотрит, — пояснил Иезайя. — Велите ему не смотреть!..

— Может, ему еще глаза завязать или поставить лицом к стенке? — прошипел Лай. — Хватит валять дурака, за нами наблюдает Гермес!

Человек в ландо вдруг забился в жестоких конвульсиях, на губах его выступила сиреневая пена.

— Проклятие! — простонал он. — Приступ! Ребята, вы давайте либо пристрелите меня скорее, либо дайте таблетки! Вон там, в сумке…

— Смелее, сынок! — подбодрил Иезайю царь Фив. — Будь мужчиной! Один выстрел — и все в выигрыше.

— Стреляй, скотина! — прохрипел умирающий. — Ты что, смерти моей хочешь?! Стреляй, кому говорят!

Внезапно он широко размахнулся и вытянул Марвина царским скипетром, который сжимал в руке.

— Эй, чего дерешься?! — возмутился Иезайя, отскакивая в сторону.

— Отлично! — обрадовался Лай. — Издали так будет выглядеть еще правдоподобнее. Ну, давай, парень! Пристрели его, пока он не раскроил тебе голову! Это уже даже не убийство — это просто необходимая оборона!

— Да у него удар, как у цыпленка! — возразил Марвин, потирая ушибленное плечо. — Какая же это оборона? Как я могу вот так просто застрелить беспомощного человека?!

— Кретин! — возопил царь. — Стреляй, кому говорят! Время дорого! Всех нас погубишь!..

Больной, размахнувшись для следующего удара, внезапно выронил скипетр, захрипел и повалился лицом вниз. Царь Лай бросился к нему, пощупал пульс, перевернул на спину, приложил ухо к груди и покачал головой.

— Кончено! — произнес он. — Во имя Демогоргона, как не вовремя!.. Ну, хотя бы в мертвое тело у тебя хватит духу попасть?

— В мертвое хватит, — согласился Иезайя. — Хотя осквернение трупов — тоже не самое похвальное дело в Техасе…

— Мать Гера! — возопил несчастный царь, воздев руки к небесам. — Ну почему ты позволяешь подобным идиотам безнаказанно пожирать наш кислород?!

— Хватит меня обзывать-то уже! — огрызнулся Марвин, прицеливаясь в труп. — Сами придумали какую-то дурацкую аферу, а теперь виноватых ищете! Раньше надо было думать…

Он выстрелил, и пуля отщепила от борта экипажа солидный кусок дерева. Лай уже ничего не сказал на это — он только пристально смотрел на дальнобойщика широко раскрытыми глазами, в которых застыли ужас, недоумение и отчаяние.

— Ну, ладно, ладно! — смутился Иезайя. — Давненько не брал в руки пистолетов… Тяжелый очень, понимаете? Полицейская модель. Прицел уходит вниз, необходимо делать поправку…

— Стреляй, изверг! — мученически простонал царь. — Впрочем, нет, не надо! — тут же переиграл он, с опаской поглядывая на подрагивающий в руках Марвина «магнум». — Одного выстрела достаточно, чтобы Гермес услышал. Скажешь, что попал с первого раза, издали все равно не видно. — Он суетливо полез в экипаж, загрохотал там чем-то металлическим. Послышался плеск, в ноздри ударил резкий бензиновый запах.

— Это зачем? — удивился Иезайя.

— Чтобы скрыть улики! — пояснил Лай. — Огонь — лучший помощник, если нужно избавиться от малейших следов. Труп не смогут опознать, а идентификацию по челюсти здесь еще не изобрели. Все, царь Лай умер! — Он быстро перерезал упряжь, после чего щелкнул зажигалкой и бросил ее в экипаж. Огонь с ревом взметнулся над деревянными бортами, и перепуганные лошади с оглушительным ржанием рванули в степь. — Ну, ладно, сынок! Не поминай лихом — я побежал! Если будет время, приезжай к нам на Ибицу. Мы с Барбареллой будем рады…

Повернувшись, он бросился вслед за удирающими лошадями.

— Ну, как? — осведомился Иезайя, по-ковбойски покручивая пистолет на пальце. — Аплодисменты будут?

— Аплодисменты тебе, — сварливо произнес Гермес. — Медаль себе купи шоколадную. На троечку сработал.

Они сидели в придорожной харчевне, проводили разбор полетов и пили «Будвайзер», закусывая его холодными морепродуктами — здесь оказался довольно неплохой салат-бар с неограниченным количеством подходов.

— Объясни, тренер! — обиделся Марвин, пряча «магнум» за пазуху.

— Надо было как: пришел, увидел, замочил! Быстро, четко, красиво! И никаких вопросов к тебе со стороны полиции не возникло бы даже в принципе. А ты битый час трепался с возницей! Ради всего святого, ну о чем можно было столько времени трепаться с возницей?

— Ну, о разных вещах, — уклончиво отвечал Иезайя. — Я вообще не сразу понял, что это и есть экипаж царя Лая. Ты же мне сказал, что он подъедет только через полчаса. Я думал, это так… свидетели. Выяснял обстановку.

— Ну, ладно, — смягчился Гермес. — Видно, я тоже где-то прокололся, чего-то не просчитал до конца. А почему вдруг экипаж загорелся?

— Пуля отрикошетила в бензобак, — лаконично пояснил Марвин.

— То-то я смотрю, от Лая адски разило бензином, когда я сопровождал его в Царство Мертвых… — протянул Гермес. — Однако у меня сложилось впечатление, что он совсем не был расстроен собственной гибелью. По дороге он распевал хвалебные гимны богам, выглядел бодро и очень живо интересовался местами, мимо которых мы проходили. И знаешь, мне показалось, что там, на перекрестке, он упал еще до выстрела, — подозрительно добавил Гермес.

— Свет распространяется быстрее звука, — пожал плечами Марвин. — Мы сначала видим вдали облачко дыма от выстрела, а звук доносится до нас лишь несколько секунд спустя. Элементарная физика. Читал в одном мужском журнале.

— И то правда. — Гермес отхлебнул пива. — Итак, первая и наиболее сложная часть дела сделана. Теперь остается самая малость — победить чудовищную Сфинкс, и жители Фив, окрестности которых она опустошает, сами принесут тебе ключи от городской ратуши. На, дорогой Иезайя Марвин, победитель дракона, владей нами! — Он мелко захихикал.

Дальнобойщик со стуком поставил свой бокал на стол.

— Слушай, ты! — взревел он, резко подавшись вперед и сграбастав Гермеса за грудки. — Ты что, издеваешься надо мной, скотина? Какой еще, к дьяволу, дракон?! Насчет дракона мы не договаривались! Нет, браток, ты как хочешь, а я больше голову в петлю совать не собираюсь, баста!

— Пусти, малахольный! — пискнул полузадушенный Гермес. Потом он неуловимо перетек на противоположный конец стола, оставив в руках Иезайи кусок своей туники. — Фу, черт! — произнес он, растирая шею. — Да не дракон никакой, это просто фигура речи! Обыкновенная пожилая женщина, только на четырех ногах. Пожирает исключительно крестьян и простолюдинов, а с благородными воинами, которые приходят сражаться с ней, состязается в остроте ума.

— С детства не решил ни одной головоломки, — пробурчал Иезайя. — Что она делает с проигравшими?

— Убивает, естественно, — пожал плечами Гермес. — Но у тебя стопроцентная гарантия. Я знаю точный ответ. В общем, что бы она ни спрашивала у тебя, отвечай: «человек». Непременно попадешь в яблочко.

— А когда Сфинкс проиграет, что будет? — поинтересовался Марвин.

— Тогда она покончит с собой, как записано в ее контракте, Фивы освободятся от ужасного монстра, а герой Эдип Марвин станет царем. Твоя миссия будет выполнена, и ты сможешь до конца своих дней наслаждаться царским величием.

Иезайя тяжело вздохнул.

— Ладно, — буркнул он. — Раз уж ввязался в эту авантюру, нужно довести ее до конца.

Спустя час они стояли возле заброшенного полуразрушенного храма, сложенного из известняковых блоков. Здесь обитала Сфинкс — беспощадная львица с головой человека, гроза округи, хтоническое чудовище с умом шахматиста.

— Туда? — тоскливо спросил Марвин, оглянувшись на пороге.

— Туда-туда, — заверил Гермес, подталкивая его в спину. — Помни, что я тебе говорил. Не напрягайся, держись запросто, но без панибратства — она этого страшно не любит. Будь вежлив, не хами. И ради всего святого, не забудь ответ на ее вопрос: «человек».

Наконец ему удалось пропихнуть Марвина внутрь. По инерции Иезайя ступил еще два шага, чтобы удержаться на ногах после толчка, и тяжелый матерчатый полог мягко опустился за его спиной.

Помещение храма было небольшим, его скудно освещали масляные светильники. Посреди святилища располагался сложенный из туфа колодец — Марвин с опаской заглянул в него и увидел, как внизу, на немыслимой глубине, непрерывно движутся и перемешиваются магменные массы. В дальнем углу располагался большой мраморный алтарь, а за ним виднелось каменное изваяние хозяйки храма: огромная тварь неподвижно сидела напротив входа, обвив лапы длинным хвостом. Ее лицо с пухлыми губами было бесстрастно и напоминало погребальную маску египетского фараона — если бы, конечно, в фараоны принимали нубийцев.

— Э-э-э… кхм, — произнес Иезайя, нервно оглядываясь по сторонам. — Тетушка… э-э-э… Простите… Вы тут?..

Изваяние шевельнулось, и Марвин понял, что допустил непростительную бестактность.

— Здравствуй, путник, — проговорила Сфинкс низким джазовым баритоном, выпрямляясь на лапах и потягиваясь, словно выспавшаяся кошка. В тишине храма отчетливо послышался хруст позвонков. — Что привело тебя в дом старой женщины? Может быть, тебе погадать на медилоггуне? Не хочешь ли чаю с домашним печеньем? Или, может быть, стаканчик ямайского рому и кубинскую сигару?..

— Человек, — поспешно пискнул перепуганный Иезайя, прекрасно запомнивший инструктаж Гермеса: тот уверял, что только такой ответ на любые вопросы чудовища гарантирует безопасность и победу.

— Вижу, вижу, что не лягушка, — отозвалась Сфинкс, смерив Марвина оценивающим взглядом. — Красавец! Будь я веков на двадцать помоложе, я бы даже подумала о межвидовом сексе. Но в моем возрасте заниматься глупостями уже не солидно, да и просто нелепо… Ладно, не сутулься, снежок. Тетя Сфинкс шутит. Резать белого петушка сегодня не будем. — Мягко ступая, она обошла вокруг собеседника, машинально потерлась о его колени. — Чего ты хотел-то от меня? Небось пришел сразиться со старой афроэллинкой и думаешь, что это великий подвиг для крутого белого парня, а?

— Человек, — повторил Иезайя, сообразив, что Сфинкс снова задала вопрос, точнее, целых два вопроса.

— Человек, человек… — пробормотала львица, постукивая себя хвостом по бокам. — И ходят, и ходят, малолетняя шпана… Во имя Дамбаллы! Пожалуй, черепа тех, кто когда-либо приходил сражаться со мной, надо бы сваливать перед храмом, а не оттаскивать на хозяйственный двор. Было бы гораздо нагляднее… Впрочем, тогда к храму вообще было бы не подойти…

Сфинкс замолчала, устремив взгляд в бесконечность. Марвин терпеливо ждал, пока она вспомнит о его существовании, в полном соответствии с инструкциями Гермеса: вежливо, но запросто, но без панибратства.

— Ладно! — вновь заговорило хтоническое чудовище. — Раз уж ты уже здесь, не станем лишать тебя удовольствия погибнуть от моих лап, бледнолицый. Будь ты черным братом, латиносом или, скажем, китайцем, или хотя бы последователем пути темных духов петро, я бы тебя, пожалуй, отпустила. Но вы, белые, должны нести коллективную ответственность за все те страдания, которые причинили другим расам веками беспощадной эксплуатации. Сейчас я задам тебе один вопрос и послушаю, что ты на это скажешь. Сумеешь ответить — клянусь Эшу ди Капа Прета, брошусь вот в этот вот колодец, и город спасен. Радуйся, и все такое. Не сумеешь ответить — соответственно пеняй на себя, за тобой придет черный барон Самеди. На хоздворе еще достаточно места. Готов, сахарок?

— Человек, — упрямо повторил Марвин.

— Какие мы гордые, — фыркнула Сфинкс. — Внушает. Типа, несть ни эллина, ни иудея, ни тонтон-макута, а я, типа, вовсе никакой не бледнозадый снежок и не сахарок даже, а человек и звучу гордо. Ну, когда готов, то слушай. Только слушай внимательно и не оправдывайся потом, что плохо расслышал. Если будет надо, я повторю. Итак, кто утром на четырех, днем на двух, а вечером на трех?..

И тут Иезайя Марвин внезапно задумался. Уже трижды он отвечал на вопросы Сфинкс «человек», но ни разу та не обратила на его слова внимания и ни разу ему не была присуждена победа. Нет ли тут какого-то подвоха?.. Он припомнил беседу с Эдипом. Тот предупреждал его, чтобы он делил все слова пройдохи Гермеса на пятьдесят. А что, если этот ярмарочный псевдобог из каких-то своих соображений решил подставить его именно сейчас? Что, если Иезайя ответит, как его учили, а эта бабка-вудуистка с отвратительными манерами торжествующе хлопнет себя по бокам и с гомерическим хохотом отсечет ему голову широким ножом для разделки рыбы? Все происходящее очень дурно пахло, и Марвин решил быть настороже.

— Хм… — Он прочистил горло. — Вот что, тетушка… Я бы сказал, что это крошка Лулу из заведения мадам де Бленнак. Она очень любит сверху. Утром, соответственно, она может обслуживать четверых, днем двоих, вечером… хотя нет, многовато…

— Это твой ответ? — хищно оскалилась львица.

— Нет, нет! — замахал руками Иезайя. — Я бы так, пожалуй, сказал, но такое количество клиентов за сутки велико даже для крошки Лулу. Поэтому я так не скажу.

— Тогда отвечай, белоснежка! — рассердилась тетушка Сфинкс.

На стене обозначился светящийся прямоугольник, на котором появился небрежно набросанный углем портрет Гермеса. По поверхности прямоугольника побежали вертикальные полосы помех, изображение зашевелилось и кашлянуло, чтобы привлечь к себе внимание присутствующих.

— Протестую! — заявил анимационный Гермес. — Вопрос сформулирован некорректно и имеет n+1 возможных решений, что потенциально может поставить сторону, задающую вопрос, в заведомо выигрышную ситуацию. У моего клиента недостаточно информации для формирования единственно верного ответа.

— Хорошо-хорошо, — махнула лапой Сфинкс. — Сгинь! — рявкнула она, и прямоугольник с Гермесом погас. — Ладно, тогда поставим вопрос следующим образом: кто утром ходит на четырех ногах, днем на двух, а вечером на трех?

— Какой-то диковинный зверь, — покачал головой Марвин. — Мне такой еще ни разу не попадался.

— То есть ты отказываешься от ответа? — оскалилась Сфинкс.

— Нет, я просто размышляю вслух.

— Хорошо. Размышляй как следует, сметанка.

В левом ухе у Иезайи зазвенело, потом затрещало, потом раздался голос Гермеса:

— Раз-раз-раз! Проверка, проверка! Раз-два-три… Эй, парень! Говори: «человек»! Ребенок ползает на четвереньках, потом вырастает и становится на две ноги, а в старости ходит, опираясь на палку. Алгоритм ясен?..

Иезайя поковырял мизинцем в ухе, и голос Гермеса пропал.

— Долго еще будешь думать? — нарушила молчание Сфинкс.

— В правилах ничего не было сказано о времени, которое отводится на обдумывание ответа! — запротестовал Марвин.

— Хорошо. Но если ты решил тянуть с ответом как можно дольше, то имей в виду: такие умники мне уже попадались. Ни один из них, как видишь, не дожил до встречи с тобой. Им тут нечего было есть, а наружу я их, естественно, не выпускала.

— По-моему, я знаю ответ, — сказал Иезайя. — Может быть, это мистер Сандерс? Соответственно, когда он пьяный, когда трезвый и когда возвращается домой из участка, опираясь на палку?..

— Это ответ?! — разъярилась Сфинкс. Она была знакома с афинским крючкотворством и прекрасно понимала, что если сейчас хлопнет себя по бокам и с гомерическим хохотом взмахнет широким ножом для разделки рыбы, претендент тут же начнет выкручиваться, что «может быть» и «я бы сказал» — речевые обороты, выражающие сомнение говорящего по отношению к сказанному, отчего сказанное никак не может однозначно трактоваться как ответ; скорее это размышления вслух, варианты выбора, которые претендент проговаривает в раздумье, прежде чем сделать окончательное решение. И самое обидное, что любой суд Эллады встанет на его сторону.

— Нет, пожалуй, это не ответ, — осторожно произнес Иезайя, чувствуя, что его опять собираются одурачить. — Скорее, это вопрос: может быть, мистер Сандерс?.. Но теперь я уже и сам думаю, что вряд ли — он ведь способен надираться в любое время дня и ночи, не только по утрам.

— Это человек, дубина! — гаркнул ему на ухо невидимый Гермес. — Говори: «че-ло-век»!

Марвин проигнорировал назойливого бога. Тогда тот возник у него за спиной, ухватил его за предплечья и, гротескно манипулируя ими в воздухе, словно конечностями марионетки, противно загнусил:

— Эй, Багама Мама! Я, будущий царь Фив Эдип, отвечаю на твой вопрос: это человек!

— Послушай, приятель, — нахмурился Марвин, — мне совершенно не нравится то, что ты делаешь.

— Это ответ? — встрепенулась Сфинкс. — Ты, Гермес, сын Зевса, отвечаешь за Эдипа? Ты хочешь, чтобы пророчество пало на твою голову?..

— Твою мать! — Гермес проскользнул сквозь оторопевшего Марвина и материализовался прямо перед львицей с человеческим лицом. — Ты что, старая дура?! Совсем сбрендила?

— А ты? Ты кого мне привел, чертов латинос?! — в свою очередь повысила голос Сфинкс. — Мы с тобой как договаривались? Поэйра да энкрузильяда! Да этот творожный сырок стоит тут и издевается надо мной!

— Слушай, ну сама видишь — случай сложный! — залебезил Гермес. — Сам не рад. Но переигрывать поздно, Лай уже убит. Ну, давай будем считать, что он ответил «человек»!

— Да?! — взвилась Сфинкс. — А как я потом отчитаюсь перед Легбой? Ты вообще представляешь, чем мне это грозит?!

— Вообще представляю, — уныло ответил Гермес.

— Ладно, исчезни. — Гермес исполнил ее требование, и она вновь повернулась к Иезайе: — Ну что, голубь? У нас мало времени. Будешь отвечать, сдаешься или станешь дальше издеваться над старой больной негритянкой?

— Ну, что вы, мэм! — деликатно возмутился Марвин. — Разве такой человек, как я, может позволить себе издеваться над…

— Человек? — встрепенулась Сфинкс. — Ты сказал — человек? Это ответ?

— Ответ? — удивился Иезайя. — Это с какой еще стати ответ?..

— Он сказал: «Ответ», — со значением заметил Гермес, на мгновение вынырнув из туманного облака, разлившегося над головой у Марвина. — Два раза, между прочим.

— Исчезни! — рыкнула Сфинкс. — Ладно, вопросительную интонацию на аудиозаписи подчистим… Ну, Змей и Радуга с тобой! Будем считать, что на вопрос ты ответил, хотя голову мне поморочил изрядно. Поздравляю, снежок: тебе удалось повергнуть могучее хтоническое чудовище и избавить этот город от страшного проклятия. О, горе мне, великое горе, Шанго-громовержец! — внезапно возопила она, схватившись передними лапами за голову.

— Вам плохо? — участливо спросил Марвин.

— Еще бы не плохо! — окрысилась Сфинкс. — Смертный разгадал великую загадку темных духов петро, и теперь, согласно контракту, мне придется броситься в вулкан! О, Папа Легба, это ли не юдоль глубочайшей скорби!.. Отойди, — деловитым жестом остановила она двинувшегося было к ней Иезайю, — а не то не ровен час оплесну магмой. Пятна останутся.

Коротко разбежавшись, Сфинкс рыбкой нырнула в колодец, и магменный поток поглотил ее. Марвин, наклонившись над колодцем, прикрыл глаза рукой от яркого света огненного протуберанца, взмывшего над потоком.

— Жалко ее, — проговорил он, заметив, что Гермес материализовался на краю колодца и тоже смотрит вниз. — Хорошая, в принципе, была тетка, только мозги у нее от одиночества съехали набекрень.

— Нормально все будет, — утешил Гермес. — У хтонических чудовищ шкура покрепче человеческой. Вынырнет на той стороне, доберется до аэропорта и сядет на самолет до Венесуэлы. А там ищи-свищи. Не бойся, я своих не сдаю. Ей хорошо заплачено.

— Ну что ж, похвально, — одобрил Иезайя.

Они выбрались из храма, и античный бог указал на вздымавшиеся вдали стены древнего города:

— Это Фивы. Ступай туда и сообщи жителям, что ужасная Сфинкс больше не будет опустошать деревни полиса, наводить ужас на округу и причинять невосполнимый ущерб сельскому хозяйству и туристической отрасли царства. И победил ее ты. Да они тебя не только царем — папой римским изберут! В своем приходе, конечно. — Гермес усмехнулся. — Ну, а мне пора. Я свою миссию выполнил. Пророчество сбылось, ты получил за это царскую должность. Все честно, без обид?

— Как жалко! — расстроился Марвин. — Уже исчезаешь? Не зайдешь даже на кружечку пивка? Я-то, идиот, сомневался в тебе, думал, ты меня пытаешься всячески развести и подставить. Но теперь вижу: ты — парень что надо. Может быть, нам встречаться время от времени? Ходить вместе на бейсбол там, или в сауну, или в бордель… Жалко так вот расставаться.

— Дела у меня, — заявил Гермес, поглядывая на пейджер. — Весь в делах, понимаешь ли! Но мы непременно увидимся еще раз. И даже скорее, чем ты думаешь. — Он криво ухмыльнулся. — Я не прощаюсь, партнер!

Вроде бы только что стоял рядом, и вдруг не стало его, словно и не было никогда. Телепортировался пятью информационными пакетами в точку сборки.

Иезайя пожал плечами и направился к городу — вступать во владение полисом.

Все получилось так, как и обещал Гермес. Сначала, правда, жители Фив не поверили Иезайе и едва не вытолкали его в шею за ворота. Но потом все же решили проверить и убедились, что святилище Сфинкс пусто. На землях полиса тут же началось всеобщее ликование, сопровождаемое народными гуляньями, фейерверками, раздачей бесплатного пива и выступлениями фольклорных коллективов, ибо сварливая и прожорливая старуха-вудуистка успела всех порядком достать. Когда же фестиваль через несколько дней завершился, высшие вельможи полиса пришли к Иезайе, дабы умолять его возложить на себя царские регалии и занять престол Фив. Иезайя милостиво согласился.

Дотошный дальнобойщик принял по инвентарной описи роскошное дворцовое имущество и содержимое сокровищницы, которая оказалась даже богаче, чем он рассчитывал. Сдав хозяйство новому владельцу, прежний временный и. о. государя, царедворец Поликсен, мидянин по происхождению, задержался в дверях.

— После смерти царя Лая у нас осталась бесхозной его жена, Иокаста, — деликатно произнес он. — Очень хорошая женщина, поэтому я был бы рад, если бы нам удалось ее пристроить. Сходите посмотрите, ваше величество, может быть, она вам понравится.

Честно говоря, Марвин опасался, что его будущая супруга, Мисс Эллада пятьдесят девятого года, окажется желчной от непрерывной диеты, молодящейся сухопарой старухой с ломкими после многократного обесцвечивания волосами, выдающимися скулами и никотиновыми пятнами на пальцах. Реальность приятно изумила его. Иокаста оказалась свеженькой, как огурчик, цветущей, сравнительно молодой особой поразительной красоты, с виду никак не годившейся Марвину в матери, скорее в старшие сестры. Он еще раз убедился, что царь Лай был законченным психом, если решился удрать от такого богатства и такой жены. Что касается Иезайи, то уж он-то бился бы за них до последнего.

Иокаста хлопнула в ладоши, и горничная тут же внесла бутылку коллекционного «Педро Хименес», дабы царь и его потенциальная супруга могли вспрыснуть знакомство. Иезайя вино оценил, хотя и нашел, что оно несколько приторновато и отдает изюмом. Они с Иокастой немного поговорили по душам и поняли, что им непременно нужно друг с другом переспать. А еще через неделю Иезайя влюбился в царицу с первого взгляда.

Так они и зажили душа в душу. В итоге и царица Иокаста оказалась пристроена, и старый холостяк Иезайя Марвин, что немаловажно, наконец обрел семью.

Поликсен оказался местным тайным советником и серым кардиналом, поэтому Иезайя с легким сердцем спихнул на него все государственные заботы и посвятил себя гедонизму. Первым делом он купил две сотни грузовиков, на которых гонял кругами по собственному стадиону имени Иейзайи Марвина. Эллада оказалась не самым большим географическим образованием, размером примерно со штат Техас, поэтому он быстро перезнакомился со всеми статусными соседями и время от времени закатывал богатейшие пиры, на которые приглашал всех, кого только знал.

Прошло некоторое время. На дворе была ранняя осень. Во дворце царя Фив дым стоял коромыслом: владыка давал очередной банкет. Поесть на халяву съехались многие знаменитые герои Древней Эллады. Иезайя восседал во главе огромного П-образного стола в горностаевой мантии, о которую вытирал жирные руки, обглодав гусиную ножку или, допустим, оленью лопатку. Стол ломился от яств и хмельных напитков. Марвин научил местных поваров готовить настоящий техасский стейк — заветренный кусок говядины, поджаренный на слое раскаленной каменной соли, — в результате чего его имя прогремело до самой Финикии. Местным же поварам удалось удивить Иезайю рыбной кухней: Средиземное море находилось всего в паре километров отсюда, поэтому рыба на царский стол попадала наисвежайшая и сашими, а также нигири суши удавались на славу.

В самый разгар пира, когда захмелевшие гости под руководством Орфея уже затянули хором любимую песню царя «Хэй, Джуд», двери обеденного зала вдруг жалобно затрещали и рухнули внутрь. В клубах цементной пыли на пороге возникла фигура Гермеса с угрожающе воздетым кадуцеем в руке.

— А! — радостно закричал уже прилично набравшийся Иезайя. — Так входят только морские пехотинцы армии США! Это же Гермес, мой старый корешок, мы с ним служили вместе! Где ж ты пропадал все это время, голуба?..

Гости за столом радостно загомонили: не всякую вечеринку решает почтить своим присутствием божество, к тому же служившее в одном воинском подразделении с хозяином пира. Разве что Аполлон регулярно летает на празднества к гипербореям да Посейдон не пропускает шведских столов у возлюбленного своего народа — феаков. Гермес же имел репутацию шкодливого кота, который всегда гуляет сам по себе, поэтому его появление на царском пиру сильно повышало акции царя, сумевшего заманить к себе эту капризную звезду Олимпа.

Гермес прошел в зал, брезгливо отстранил сунувшегося с пьяными поцелуями Иезайю и сумрачно осмотрел присутствующих.

— Здравствуйте, господа, — надменно произнес он. — Здравствуй и ты, партнер. У меня для вас пренеприятнейшее известие.

Высокие гости начали недоуменно переглядываться. Выдержав театральную паузу, Гермес продолжил:

— Только что открылось поразительное кощунство. Ваш хлебосольный хозяин, господа! — Он патетически возвысил голос, указуя на Марвина худым перстом с длинным ногтем. — Генетическая экспертиза установила: он — похищенный в детстве сын царя Лая и царицы Иокасты! Он спит с собственной матерью, господа!..

По залу прокатился недоуменный шепоток. Захохотал во всю глотку уже совершенно пьяный Аякс Теламонид, прислуга спешно выволокла его из зала под руки.

— Что за чушь! — закричал Иезайя. — Что ты несешь, партнер, с какой еще матерью?! Моя мать погибла в автокатастрофе двадцать лет назад, о чем имеется соответствующая запись в меннонитской церкви Кананеры и заметка в местной газете!

— То есть ты хочешь сказать, что ты вовсе не Эдип, а просто самозванец? — с готовностью изумился Гермес. — Что ты не отпрыск царского рода, а, к примеру, водитель грузовика из какой-нибудь Зевсом забытой дыры в Техасе?

— Именно! Именно! Ты же сам все прекрасно знаешь! Ты сам втравил меня в эту историю!

— Прекрасно, — понизил голос Гермес, наклоняясь к Марвину. — То есть ты не имеешь никаких прав ни на этот дворец, ни на царские почести, ни на красавицу-жену, предназначенные согласно пророчеству Эдипу из Коринфа? Знаешь ли ты, как поступают у нас с самозванцами? Их зашивают в кожаный мешок и отправляют на корм рыбам!

— Нет, ну отчего же, — заерзал Иезайя. — Отчего же не имею прав? Очень даже имею.

— Значит, ты все же не самозванец? Не какой-нибудь простолюдин-дальнобойщик с простой и крепкой, как стальной шкворень, фамилией — скажем, Марвин или, допустим, О’Хара?

— Нет-нет! — испугался Иезайя. — Я Эдип из Коринфа, царь Фив!

— Все слышали, господа? — снова повысил голос Гермес. — Это Эдип из Коринфа, и он кощунственно спит с собственной матерью!

На сей раз зал возмущенно зашумел. Царь Тезей оглушительно засвистел в три пальца.

— Партнер! — яростно забормотал Марвин. — Это что еще за штуки? Мне не нравится то, что ты делаешь!

— Извини, партнер, — ослепительно улыбнулся Гермес. — Ничего личного, только бизнес. Это просто вторая часть моей операции, о которой я забыл вовремя тебе рассказать. Видишь ли, сопротивляться предначертанному бесполезно. Это столь же глупая затея, как, скажем, пытаться чайной ложечкой срыть гору Килиманджаро. И дело тут, поверь, вовсе не в ложечке — ты можешь взять столовую и убедиться в этом сам.

— Царь Эдип! — вскричал Язон, забравшись с ногами на пиршественный стол. — Извольте объясниться!

— Ничего страшного, друзья мои! — закричал Иезайя с отчаянием утопающего и замахал руками. — Ничего страшного! Инцест — обычная практика у народов Крайнего Севера и Экваториальной Африки! В конце концов, кто мы такие, чтобы осуждать божественную любовь, вспыхнувшую между двумя людьми, пусть даже близкими родственниками?..

— И это еще не все, уважаемые сыны Эллады! — тоном прокурора на Нюрнбергском процессе объявил Гермес. — Все гораздо, гораздо хуже! Презренный Эдип не только спит со своей матерью, он еще и убийца собственного отца, царя Лая! Вот заключение экспертизы о том, что на рукояти пистолета, из которого был убит Лай, обнаружены отпечатки его пальцев! — Олимпийский бог потряс над головой бумагой с какими-то расплывшимися печатями и подписями. — Итак, господа, среди нас — отцеубийца, кровосмеситель и растлитель малолетних! Встречайте — Эдип, с позволения сказать, царь Фив!

— Малолетние-то откуда взялись?! — поразился Иезайя.

— А, — махнул рукой Гермес. — Доктор Геббельс убедительно доказал, что чем чудовищнее ложь, тем охотнее в нее верят… Сыны Эллады! — снова загремел он на весь зал. — Заклеймим ли мы позором этого монстра в человеческом обличье? Предадим ли его самым страшным пыткам и бесчеловечной казни?

Эллинские герои разразились одобрительными возгласами.

— Предадим! — яростно ревели захмелевшие Агамемнон, Персей и Беллерофонт. — Смерть мерзавцу!

— Замолчи, партнер, хватит! — не выдержал Иезайя, чувствуя, как почва стремительно ускользает у него из-под ног. — Я не Эдип! Уж лучше в мешок и на корм рыбам!..

— На колени, несчастный! — обратил на него пылающий ненавистью взгляд Гермес. — Возможно, тебе удастся вымолить прощение, хотя я лично сильно сомневаюсь в этом. Твои фантастические беззакония переполнили чашу человеческого и божественного терпения.

Марвин поспешно бухнулся на колени перед коварным партнером.

— Пощады! — завопил он. — Пощады! Я осознал… я искуплю!..

— Что ж, господа, — произнес Гермес, — преступник определенно многое осознал и теперь жестоко раскаивается. Я думаю, мы вполне можем проявить похвальное эллинское милосердие и ограничиться изгнанием его из полиса — в том случае, если он сам себя накажет, доказав тем самым, что безусловно вступил на путь исправления и покаяния.

Эффектным жестом бог выдернул длинную золотую заколку из платья царицы Иокасты, и та, охнув, поспешно поддернула начавшую сползать с ее груди парчовую материю. С шутовским полупоклоном Гермес подал заколку Иезайе:

— Царь Эдип, поклонник инцеста и узурпатор трона! Выколи себе глаза этой штукой и ступай на все четыре стороны. Благородное собрание клянется не преследовать тебя.

Цари Эллады ответили восторженным ревом.

Иезайя потерянно замер посреди пиршественного зала с заколкой в руке, глядя остановившимся взором на людей, которые четверть часа назад громогласно восхваляли его доблесть и щедрость. Теперь они свистели, топали ногами и изрыгали в его адрес ужасные проклятья. Прав был Эдип: Гермес поимел его, поимел как мальчишку. Теперь Марвин уже ни капли не сомневался, что сам, добровольно выколет себе глаза — иначе не избежать ему гораздо большей беды.

И тут, в самый напряженный момент драмы, на сцену вышел бог из машины, или, как выразились бы некоторые прогрессивные европейские литераторы, рояль из кустов.

— Остановитесь, несчастные! — раскатился по залу уверенный старческий голос.

Гермес раздраженно обернулся и замер, словно громом пораженный. В дверях стоял бывший царь Лай собственной персоной. На нем были драные джинсы с бахромой и вытертая на локтях кожаная куртка с большим круглым значком на лацкане: «ДУМАЙ О СНЕГЕ». На плече у экс-царя висела матерчатая сумка с огромным вышитым пацификом посередине.

— Что вы делаете, кретины?! — вопросил Лай, сурово оглядывая присутствующих. — Кого вы хотите сделать мифологическим персонажем? Это же подставное лицо, пустышка!

— О, горе, — простонал Иезайя, закрывая глаза от стыда. Он больше не мог выносить этот кошмар.

— Это не настоящий Эдип! — продолжал кричать Лай, приближаясь к замершим во главе стола Гермесу и Марвину. — Это самозванец! Генетический же материал был взят у моего настоящего сына, который в настоящее время проживает на Гавайях и не только не спит со своей матерью, но даже в глаза ее никогда не видел! Вы все помешались, господа, если слушаете этого клоуна с крылышками!

— Твою мать! — заорал Гермес. — Кого же я сопроводил в преисподнюю вместо тебя, старый мошенник?

— Несчастного Леокада, — невозмутимо ответствовал бывший царь. — Ловко мы провели тебя, а, придурок? Хотел без лишнего шума убрать меня руками этого техасского идиота, а потом отправить следом и его самого? Дудки, мистер бог! — Он вытянул в направлении Гермеса крепко сложенную дулю и экспрессивно повертел ею в воздухе.

— Ты позволяешь себе слишком много, смертный, — процедил Гермес. — Надо полагать, ты заручился надежными покровителями, если разговариваешь со мной в таком тоне — или просто наивно надеешься, что эта публичная дерзость останется безнаказанной?

— Узнав, что имеется отличный повод поставить тебя на место, Гера сразу же подписалась за меня, — самодовольно заявил Лай.

— Тартар побери! — расстроился Гермес.

— Поэтому перед всем благородным собранием я заявляю, что был вынужден бежать, узнав о заговоре, чтобы спасти свою жизнь и достоинство, и теперь на вполне законных основаниях требую свое царство назад! — возгласил Лай.

— Опомнись, ты же до основания разрушаешь миф об Эдипе! — заскулил Гермес. — От меня Зевс мокрого места не оставит!

— Это твои проблемы, приятель, — с достоинством ответил Лай. — Я не собираюсь решать их за тебя.

— Что же ты, мистер, — с горькой укоризной обратился Марвин к бывшему царю. — Я же тебя, можно сказать, от неминуемой смерти спас, а ты меня теперь топишь в буквальном смысле слова!..

— Своя рубашка ближе к телу, — усмехнулся Лай. — Ибица оказалась совершеннейшей дырой. Я, похоже, перепутал ее с Ниццей. Президентских номеров в отелях нет, пляжи грязные, куда ни пойди — везде толпы каких-то немытых волосатых бездельников, которые сидят на газонах, бренчат на гитарах и курят удивительную дрянь. Да и Барбарелла… Я к ней быстро охладел. За ногтями не ухаживает, готовить не умеет, валяется целыми днями на циновке и слушает Джимми Хендрикса. Нет, не так я себе представлял идиллию в рыбацком шалаше… — Он снова повернулся к беснующейся аудитории. — Итак, господа! Вы все прекрасно меня знаете. Кого вы поддержите в притязаниях на престол Фив — отпрыска древнего царского рода или этого безродного выскочку?

— Вообще-то, судя по размаху пиров, которые закатывает новый царь, ему вполне присущи щедрость и благородство истинного владыки, — рассудительно заметил Цефей, ковыряя в зубах бамбуковой зубочисткой.

— Низкий чревоугодник! — заверещал Лай. — Подумай как следует, сосед: это создает очень опасный прецедент! Если вы не вернете мне царство, Гермес решит, что ему все позволено. Ничто не помешает ему провернуть аналогичные банановые путчи в ваших полисах, поставив у власти своих людей из низшего сословия — бывших рабов, рыбаков и дальнобойщиков!

— Замолчи, вздорный старик! — прогремел Гермес. — Ты уже сказал достаточно, чтобы я немедленно испепелил тебя!

— Руки коротки! — отозвался Лай. — Ты, посланник олимпийцев, мальчишка на побегушках, который таскает Аресу любовные записки от Афродиты, но при этом корчит из себя древнее автохтонное божество! Интриган, который не видит дальше собственного носа и не может просчитать ситуацию хотя бы на два хода вперед, хитрец, которого я обвел вокруг пальца, как…

— Привет, папа.

— Сынок?! — страшно изумился Лай.

В дверях обеденного зала возник Эдип — в знакомых Иезайе замызганных шортах, гавайской рубашке и камуфляжной рыбацкой панаме. В руках у него была сетка, наполненная чем-то темным и угловатым.

— Ага, он самый. — Эдип грохнул сеткой об пол, и из нее посыпались продолговатые коричневые бруски, похожие на куски хозяйственного мыла. — Это не твое, а?

— Нет. — Лай побледнел как полотно. — Я не торгую мылом.

— Брось, папаша. Ты прекрасно знаешь, что это такое. Это пять килограммов толовых шашек, которые ты, старый вонючий скунс, заложил в двигатель моего катера. — Эдип повернулся к совершенно обалдевшей от такого количества сюжетных зигзагов аудитории: — Обратите внимание, господа! Ему мало было того, что я побрезговал убивать его, предпочтя бегство из Эллады кровавому фиванскому престолу. Этому хорьку мало было того, что я, сентиментальный идиот, предупредил его об опасности, исходящей от вот этого вот самозванца, который в настоящее время узурпировал царский трон. Нет, папочка решил дополнительно подстраховаться. Вдруг проклятие еще действует и он все еще рискует быть убитым мною?.. Убрать опасного сынка — и дело в шляпе! Да, кстати, благородные герои Эллады, совсем забыл представиться… Эдип из Коринфа, настоящий Эдип, кровный сын вот этого сморчка!

Русский драматург Гоголь потратил приблизительно полторы страницы убористого текста, чтобы описать немую сцену в финале своей пьесы «Ревизор». Для того, чтобы описать немую сцену, возникшую в пиршественном зале царского дворца в Фивах, бумаги понадобилось бы значительно больше.

— Ладно врать-то, — проскрипел в установившейся потрясенной тишине Лай. — Ты сбежал вовсе не потому, что внезапно воспылал горячими сыновними чувствами к папаше, которого никогда в жизни не видел. Тебе просто не улыбалось остаток дней скитаться по Элладе с выколотыми глазами, как последнему бомжу! Даже предполагаемый инцест с матерью, я думаю, не вызвал у тебя сакрального ужаса — ее ты тоже никогда не видел и вряд ли питал к ней родственное почтение…

— Клянусь Зевсом! — завопил Эдип. — Клянусь Зевсом, теперь эта цена уже не кажется мне чрезмерной, если за нее я смогу получить твою голову!.. — Оскалившись, он двинулся к отцу, нервно потирая волосатые руки. — Значит, для того, чтобы стать владыкой Фив, Эдип из Коринфа первым делом должен убить царя Лая? Отлично, отлично…

— Я уже не царь! — пискнул Лай. — И пока еще не царь! Остановите этого психа!.. — Он проворно нырнул за спины эллинских героев. — И потом, детка, царем тебе все равно не стать: Сфинкс-то уже погибла!

— Это ты так думаешь, сахарная голова, — раздался низкий джазовый баритон.

Лай и Гермес в ужасе повернулись к выбитым дверям — в дверном проеме, скрестив передние лапы на груди, стояла тетушка Сфинкс.

— Эй, вареная сгущенка! — сумрачно произнесла она. — Ты считать умеешь?

Бог торговцев и мошенников едва увернулся от брошенного чудовищем кейса. Пролетев через весь зал, чемоданчик загрохотал по гранитным плитам пола.

— А я умею! — зарычала Сфинкс. — Грязный латинос! Здесь ровно половина той суммы, на которую мы договаривались. Где остальное?!

— Вторую часть суммы я собирался выслать телеграфом в Венесуэлу, — заюлил Гермес. — Когда ты прибудешь на место.

— Ага, щас! — Львица уперла передние лапы в бока. — Об этом у нас разговора не было! Небось надеялся, что, обнаружив это дело за пятнадцать минут до самолета, я не посмею вернуться и качать права?! Плохо ты меня знаешь, кофейный крем! Я древнее хтоническое чудовище! Я в молодости была одним из ключевых функционеров «Черных пантер», я общак держала! — Она кошачьим движением скакнула к Гермесу, ухватила его за тунику и начала бешено трясти, словно крысу. — Где деньги, божественная скотина? Да мы с Тифоном и Ехидной зажигали не по-детски, когда тебя еще и в проекте-то не было!

— Мама! — закричал несчастный Гермес.

Банкетный зал заполнил густой бас, сошедший с небес:

— Мама твоя, джуниор, давно умерла, но папа внимательно наблюдает за твоими проделками с Олимпа.

— Не приближайся ко мне, придурок! — завизжал Лай, выхватив револьвер и направив его на Эдипа, который все это время целеустремленно огибал пиршественный стол, стремясь добраться до папаши.

— Серьезно? — дурашливо удивился Эдип, вытаскивая руку из кармана. В руке у него была зажата граната с выдернутой чекой. — Ладно, не буду. Зоны осколочного поражения, думается мне, вполне достаточно. Знаешь, батя, мне ведь больше совершенно нечего терять. Все, что можно, ты у меня уже отобрал. И царство, и безмятежное будущее, и Барбареллу…

— Барбарелла! — выкрикнул Лай. — Так вот с кем она снюхалась! Это она выдала меня, маленькая дрянь!..

— Слушайте, вы, голубки! — загрохотала Сфинкс. В руках у нее появился портативный огнемет советского производства. — Прекращайте свои семейные разборки! Вы мне мешаете восстанавливать справедливость!..

Почувствовав, что в общей суматохе все о нем забыли, Иезайя Марвин бочком отступил к дверям, ведшим в дворцовую кухню, и когда оба царственных негодяя набросились на Сфинкс с упреками, выскользнул из пиршественного зала. За спиной у него гулко бухнули несколько выстрелов, оглушительно прогремел взрыв, и последним, что увидел Иезайя в клубах дыма прежде, чем выкатиться в коридор, был Гермес, который, отступив к кухне, молитвенно воздел к потолку свой кадуцей, а также черные фигуры спецназовцев, которые в ответ на его призыв стремительно спускались из-под купола по специальным фалам. Сбросив с плеч изгвазданную мантию, Марвин выбрался из дворца и бегом устремился к видневшемуся у горизонта скальному массиву.

Он бежал без отдыха почти час. Потом, давая себе лишь короткие передышки, без устали карабкался по гладким камням, потом нашел горную тропу. Заночевал на перевале и всю ночь трясся от холода, сидя на корточках, потому что оставил зажигалку во дворце. Едва начали рассеиваться предрассветные сумерки, вновь кинулся бежать и к обеду следующего дня оказался на заброшенной дороге, ведущей к мотелю Бейтса, в полумиле от своего грузовика.

Грузовик неплохо выдержал разлуку с хозяином, хотя аккумуляторы, конечно, пришлось менять. Пес системы лабрадор, как выяснилось, все это время прекрасно обходился без Иезайи — он охотился на кроликов в холмах и бегал на свадьбы к соседским собакам. Однако когда его блудный хозяин вернулся, лабрадор совершенно искренне обрадовался.

На этом эллинскую эпопею Иезайи Марвина можно считать законченной. Детский комплекс любви к матери и ревности к отцу теперь называют Аяксовым. Лая афинский арбитражный суд восстановил в царских правах, он по-прежнему правит Фивами и через четыре месяца собирается баллотироваться в члены совета директоров транснациональной нефтяной компании. Гермесу, как самому младшему и любимому ребенку Зевса, сошли с рук все его художества, несмотря на активное вмешательство Геры. Лаю Гермес публично пообещал веселую жизнь после того, как презренный царь Фив изволит умереть; впрочем, на Олимпе у царя по-прежнему есть надежные заступники, и если он за отпущенное ему до смерти время сумеет не поссориться с ними, то в Царстве Мертвых ему не придется вечно втаскивать в гору камень или наполнять бездонную бочку, как некоторым его бывшим собутыльникам, или, к примеру, бесконечно катать шары в боулинге, которые в последний момент всегда огибают кегли и уходят в аут. Контуженый Эдип убежал в Австралию и устроился спасателем на один из пляжей Сиднея. Сфинкс все-таки выбила из Гермеса вторую часть денег, но в Венесуэлу не поехала, а отправилась в Лас-Вегас, от чего, несомненно, здорово выиграла, поскольку самолет, что должен был доставить ее в Каракас, потерпел необъяснимую катастрофу над Андами, в которой не выжил никто. В Лас-Вегасе же хтоническое чудовище растворилось столь искусно, что всякие его следы потерялись; подозревают, впрочем, что Сфинкс бежала на коммунистическую Кубу, где с полным чемоданом американских денег можно устроить себе вполне пристойную жизнь. Царица Иокаста некоторое время грустила по юному жеребчику Иезайе, но в конце концов утешилась, придя к выводу, что старый конь борозды не портит, поскольку мидянин Поликсен все еще оставался любовником что надо.

Иезайя же Марвин по-прежнему живет в своей богом забытой Кананере, мотается на грузовике по всему Западному побережью и по субботам пьет «Будвайзер» в заведении мамаши Бейкер, закусывая его горячими фахитос. Правда, теперь в его доме есть хозяйка — миссис Иезайя Марвин, в девичестве Мария-Луиза Хосефа Хуана Сапатеро-младшая, чрезвычайно скромная и относительно красивая девушка. О своей странной и рискованной эллинской эскападе дальнобойщик вовсе не жалеет: он получил неплохой жизненный опыт, убедился еще раз на деле, что бесплатный сыр бывает только на помойке, и теперь ему будет что рассказать внукам на склоне жизненного пути. Единственное, что омрачает его воспоминания, — это заветная бейсбольная бита с автографом питчера «Техасских рейнджеров», оставшаяся во дворце царя Лая.

Увы, он еще не знает, что на самом деле является второстепенным персонажем фильма «Атака пауков» и что его мученическая смерть в одном из эпизодов призвана позабавить пресыщенных американских кинозрителей. Впрочем, все мы смертны, каждому назначен свой час, которого не избегнуть и не изменить; сопротивляться предначертанному столь же глупо, как пытаться чайной ложечкой срыть гору Килиманджаро. И дело тут, поверьте, вовсе не в ложечке; аминь, ребята.

Генри Лайон Олди Цель оправдывает средства

«На Клавине, рудной планете 4-го класса, изыскатели разбили свои лагеря в близком соседстве с посадочной площадкой. Но местная администрация даже не попыталась навести порядок…»

Из докладной записки Виктора Кодье, врача-токсиколога

Обуреваемая сомнениями, Лена остановилась в самом низу лестницы. Если она немедленно не ввяжется в какую-нибудь авантюру, которая сулит быстрое обогащение, — значит, с ней, Леной Перл, случилось самое страшное: она стала благоразумной!

С другой стороны, поддельный диплом геологоразведчика, контракт с «Interstellar Mines» и прилет на Клавину в составе экспедиции — все это, от начала до конца, было чистой воды авантюрой. Хорошие ставки, «дальние» надбавки и реальный шанс «вскрыть жилу» влекли сюда многих. Контракт предусматривал немалое разовое вознаграждение либо долю с разработок «уникальных месторождений», найденных разведчиком.

По дороге сюда Лене довелось проштудировать зубодробительный курс по прикладной геологии. Убивать пять лет бесценной молодости на университет она не собиралась, но знания были необходимы. Иначе как она управится с оборудованием или поймет, что набрела на «рениевую пробку», а не на банальный магнетит, которого здесь — как соленой воды на Старой Земле?!

Выручил Лену гипноадаптер пакетного сжатия, втихаря позаимствованный ею на выставке обучающих технологий. Модель еще не запустили в серию, тестируя на предмет побочных эффектов. Но Лена рискнула (так с ней бывало часто) — и выиграла (это, к сожалению, случалось заметно реже). Гипнокурс с грифом «для служебного пользования», добытый также не вполне законным путем, аккуратно улегся в голове, дав возможность сразу по прибытии на Клавину рьяно приняться за дело.

Подумать только: два года она честно вкалывала! На задворках Галактики, год — под временным куполом, еще год — в сборном домике, где то и дело случались перебои с горячей водой. Из развлечений в поселке имелся бар с дансингом в старом жестяном ангаре да фильмотека со всяким старьем вроде «Терминатора-65». Раз в квартал на банковский счет уходило жалованье: ставка, надбавки, премии…

Но, черт возьми, ей требовался настоящий куш, а не эти подачки!

Пешка ломилась в ферзи.

Правда, на Клавине она встретила Виктора, врача-токсиколога, похожего на романтического мачо — если только среди мачо бывают такие мямли и рохли. Пять предложений руки и сердца, в ответ — три категорических отказа и два обещания подумать… Любой идиот догадался бы, что пора ограбить инкассатора компании, стать миллионером, и возлюбленная мигом упадет к твоим ногам!

Увы, Виктор оказался тугодумом.

Два вырванных из жизни года — веганскому жабоглазу под хвост! Срок контракта истекает на будущей неделе, и если не предпринять решительных действий…

С минуту Лена колебалась. Плюнуть на все, выбраться на поверхность и срочно разработать новый потрясающий план, который можно было бы осуществить за оставшееся время? Или все-таки добраться до конца штрека, прорытого за ночь автопроходчиком, и взять образцы?

Вдруг напоследок повезет?

Ободряя девушку, в глубине выработки прилежно гудел автопроходчик. Старается, железяка! Ладно, последняя попытка. Привычным жестом взлохматив роскошную «платиновую» челку, Лена надела каску и зашагала вперед. Включив мощный фонарь на кварковой батарее, она внимательно осматривала стены, но судьба показывала ей очередной кукиш.

В конце штрека по стене, отполированной ультразвуковыми сверлами и оплавленной лазерными бурами, змеилась трещина. Так и до обвала недалеко! Нельзя было ставить лагерь и закладывать шахты рядом с посадочной площадкой. Когда садился грузовик, ее домик с перепугу подпрыгивал, словно намереваясь выйти на орбиту…

Лена посветила в трещину. Пещера? Или просто малая каверна в породе? Прильнув к разлому, она пыталась разглядеть, что находится там, в глубине. От ее дыхания в воздух взлетело облачко золотистой пыльцы. Не удержавшись, девушка оглушительно чихнула. А мигом позже пришло решение. Простое и очевидное, как все гениальное. И как она раньше до этого не додумалась?

Нестандартные образцы с дальних точек, описания и карты. Их еще не отправили в центральный офис компании. «Interstellar Mines» ведет на Клавине разработки, но монополии у компании нет. Их конкуренты — к примеру, «Space Ore Ltd.» — заплатят хорошие деньги за чужие секреты.

Очень хорошие!

Ограбление — вот как называлось то, что намеревалась совершить Лена Перл, симпатичная авантюристка двадцати четырех лет от роду. Ее не пугал тот факт, что она еще никогда никого не грабила. Аферы, мошенничество, мелкие кражи, поддельный диплом — но ограбление, да еще с последующим угоном грузового звездолета….

Мысль об угоне посетила ее в последний момент.

И показалась чрезвычайно привлекательной.

* * *

— Куда вы так спешите, мадемуазель Перл?

Девушка не ответила, продолжая с целеустремленностью робота шагать к складам. Но у Мишеля Дюраньяка сегодня было общительное настроение и полно свободного времени. К тому же с недавних пор Мишель вновь начал интересоваться особями противоположного пола — с того момента, когда доктор Виктор Кодье наконец вылечил его от эйфориновой зависимости.

— Вам улыбнулась удача? Вас можно поздравить? Но ваша сумка для образцов, если не ошибаюсь, пуста…

Лена молчала. Ей было не до Мишеля. Чихать она на него хотела! Собственно, так она и сделала: обернулась на ходу к назойливому кавалеру и чихнула прямо на Дюраньяка. Кавалер застыл на месте, словно получил разряд из пара-фризера, моргнул — и тоже громко чихнул вслед удаляющейся мадемуазель Перл.

Еще секунда, и Мишель ринулся в сторону медицинского центра.

Он бежал так, словно от скорости зависела его жизнь.

Попасть на склад мог беспрепятственно любой желающий: запасы руды вряд ли интересовали воров. Ценность отдельного куска невелика, а десяток тонн в руках не унесешь. Но в блоке «B», где хранились нестандартные образцы, охранник имелся. Кроме него, за широким прилавком из алюмопласта восседал Марк Гринберг, приемщик компании — брюзга и мизантроп.

— Вы что-то принесли? — зевнув, осведомился он.

Здороваться приемщик считал излишним.

— Нет. Пришла кое-что забрать.

Брюзгливое выражение на лице Марка начало вытесняться удивлением. Но до конца метаморфоза не дошла — опершись о прилавок, девушка чихнула прямо на приемщика.

Словно выстрелила.

В ответ Марк широко улыбнулся, выложил перед собой стопку актов приемки и принялся складывать из них дивных журавликов и чудесных лягушек. Для изготовления хризантем он пользовался миниатюрными ножницами, которые достал из портфеля. Охранник некоторое время смотрел, как приемщик отдается искусству оригами, а потом чихнул и покинул склад, громко распевая спиричуэлс «Go down, Moses».

Путь был свободен.

Ключ к сейфам, где хранились образцы и документация, Марк без возражений отдал Лене, лишь бы она не мешала ему складывать особо изысканного голубя. А воспользоваться ключом смог бы и ребенок.

Виктор Кодье, смуглый брюнет тридцати лет от роду, сидел в кресле, закинув ногу за ногу, и просматривал очередной выпуск «Медицинского вестника». Время от времени он отхлебывал глоток кофе и хмурился. Его коллеги на Тангаре-II и Клементине занимались настоящим делом! Растительные алкалоиды, бактериальные токсины, галлюциногены с уникальными свойствами… Открытия делались пачками, описания свойств приводили в тихий восторг и возбуждали в молодом токсикологе острое чувство зависти.

Ну почему судьба занесла его на Клавину? Опасные микроорганизмы отсутствуют, животные не ядовиты, флора нейтральна… Удалось выделить пару слабеньких токсинчиков, но в итоге они оказались близкими аналогами уже известных соединений. Ну да, он не только исследователь, но и врач. А толку? Если коллеге-хирургу есть чем заняться — одна вчерашняя поножовщина чего стоит! — то ему делать абсолютно нечего. Выводить из запоя горняков? Лечить пилюлями Шредера диарею у поварих? Спасать Мишеля, подсевшего на эйфорин?

Хорошо, Мишеля спасли.

Что дальше?

Есть, конечно, загадки и на Клавине. К примеру, панические бегства стад животных из предгорий, расположенных в четырех милях от поселка. Казалось бы, никакой видимой опасности — а стада вдруг срываются с места и несутся, пыля, по равнине, чтобы за полчаса скрыться за горизонтом. Что гонит их прочь с облюбованных пастбищ? Нападения хищников? Здесь нет таких хищников, чтобы заставить спасаться бегством гигантов-элефантериев! Мелкие землетрясения, вызванные притяжением огромного спутника Клавины? Вряд ли…

Эту тайну Виктор долго тщился разгадать, однако не преуспел. Ничего, до конца контракта — четыре дня, а там он улетит отсюда, с месяц отдохнет на Старой Земле и добьется направления на Сальферну или Пандемониум — вот где настоящий рай для токсиколога!

От мыслей Виктора отвлек шум на улице. Раздвинув жалюзи, он увидел, что возле химической лаборатории собралась толпа. Какой-то человек, взобравшись на пластиковую бочку из-под горючего, декламировал стихи. Приглядевшись, токсиколог узнал Игоря Сенина, коллегу-хирурга.

«Что это на него нашло? Сенин — человек уравновешенный, к эпатажу не склонен…»

Прервав декламацию, Сенин чихнул — и продолжил выступление. Толпа вокруг него стала быстро редеть. Чихая, люди расползались, как муравьи, у которых объявились важные дела в родном муравейнике.

Дверь распахнулась без стука.

— Эйфорин, доктор! — в кабинет ввалился Мишель Дюраньяк. — Я знаю, у вас есть!

— Я не для того лечил вас, Мишель…

— Эйфорин!

Мишель схватил врача за грудки, встряхнул с неожиданной силой.

— Где он?!

— Что вы себе позволяете?!

— Убью!

Тяжелая кювета из фарфора обрушилась на голову Мишеля в тот самый миг, когда наркоман вдруг жалко сморщился и чихнул в лицо Виктору. Дюраньяк разжал пальцы и кулем повалился на пол.

Но доктор даже не взглянул на него.

Клятва Гиппократа — ерунда! Помощь раненому — успеется! Переступив через бесчувственного пациента, Виктор бросился в лабораторию. Наконец-то у него появилась настоящая работа.

Поселок быстро сходил с ума.

Шамиль Джалилов, начальник экспедиции, на полу столовой занимался любовью с поварихой Матильдой. Судя по вздохам и стонам, повариха не возражала. Чуть дальше, у раздаточного лотка, геолог Беата Хоффер — красотка, стройная, как манекенщица, — жадно поглощала спагетти, зачерпывая их обеими руками из общей кастрюли. Поведение любовников ее не смущало.

Грузчик Ян сидел у кухонного компьютера, с увлечением расстреливая косматых монстров. Шеф-повар хотел было возмутиться, но грузчик чихнул, и шеф-повар ушел на космодром: спорить со штурманом Назибуллой о падении нравов среди молодежи.

В баре охранник рудного склада, не прекращая распевать спиричуэлс, ухватил без спросу литровую бутылку «Remi Martin XO» и принялся опустошать ее из горлышка. В ответ на возглас бармена: «А кто платить будет?!» — охранник чихнул, забрызгав коньяком полбара, и продолжил возлияние. Бармен же сделался задумчив и удалился в каморку за стойкой. Вернулся он с мольбертом, холстом и красками — и, выйдя на улицу, принялся лихорадочно рисовать пейзаж: сиреневые горы в дымке, долина, замершая в преддверии грозы…

Выходило неплохо.

С полдюжины завсегдатаев бара тем временем самозабвенно вливали в себя дозы горячительного, которых хватило бы для заправки космического челнока. Остальные разбежались: кто — бить морду предполагаемому хахалю супруги, кто — требовать немедленной прибавки к жалованью, а кто — на посадочную площадку, желая немедленно покинуть эту Богом забытую дыру.

Охранник, прикончив коньяк, заснул под стойкой со счастливым лицом человека, достигшего своей цели.

Люди дрались, совокуплялись, пели песни и занимались еще черт знает чем прямо на улице. Мимо них спешили другие люди, не обращая внимания на творящееся вокруг. У каждого имелось срочное дело, которым необходимо было заняться прямо сейчас.

Лена загнала тележку-антиграв в трюм грузового транспорта «Геркулес». Тележка была под завязку нагружена пронумерованными образцами. Чипы с описанием и карты лежали в сумке, висевшей у девушки на плече.

Для угона корабля требовалось оружие. Мощный лучевик Лена без труда отыскала в пустующем полицейском участке. Дальше возникла заминка: она никак не могла найти кого-либо из членов экипажа «Геркулеса». А умение управлять грузовиком не числилось среди ее многочисленных талантов.

Наконец обнаружился штурман Назибулла — он дрых в каюте, утомленный диспутом с шеф-поваром.

Крики и пощечины не произвели на штурмана никакого впечатления. Однако когда Лена опрокинула на голову Назибуллы ведро холодной воды, штурман проснулся, отобрал у угонщицы лучевик, который она забыла снять с предохранителя, скрутил руки отчаянно брыкающейся и визжащей авантюристке, втолкнул ее в ближайшую кладовку и там запер. После чего, наскоро высушив волосы ионным феном, лег спать дальше.

Он уже месяц мечтал выспаться как следует.

* * *

— Виктор, дорогой, что же все-таки случилось?

Лайнер «Монпарнас» разгонялся, выходя из системы. В двухместной каюте класса «люкс» перегрузки не чувствовались. За кормой таял шарик Клавины — сапфир с прожилками малахита.

Планета улыбалась, вспоминая вчерашнюю потеху.

К обеду люди начали приходить в себя. Они плохо помнили случившееся. К примеру, штурман Назибулла, проснувшись, никак не мог взять в толк, откуда в кладовке для инструментов взялась запертая девушка. Однако пленница ничего объяснять не стала, а стремглав умчалась прочь.

На счастье Лены, приемщик в блоке «B» отсутствовал, а охранник до сих пор валялся под стойкой бара. Ей удалось без помех вернуть похищенное и ускользнуть незамеченной. Образцы и чипы она свалила прямо на прилавок. Разберутся как-нибудь! Это ж надо было отважиться на подобное безрассудство! А она еще опасалась, что становится благоразумной…

Вечером к ней зашел Виктор — усталый, но сияющий.

— Дорогая, ты мечтала о принце на белой яхте?

— И где же твоя яхта, принц? — фыркнула Лена.

Виктор победно усмехнулся:

— Ждет на Тиганской космоверфи. А пока что могу предложить два билета на лайнер!

Он вставил кредитный чип в приемник терминала и пробежался пальцами по клавиатуре. Кроме изображения яхты, купленной час назад за сумасшедшие деньги, на экране высветились фотография и личные данные владельца — Виктора Кодье.

Лена тихо охнула.

— Откуда?!

— Отсюда, — Виктор постучал себя по лбу. — Поздравь меня: я сделал открытие! Фармацевтическая корпорация «Belladonna» уже предложила мне лабораторию. Яхта — это пустяк. Восемь процентов аванса…

— Ты не шутишь?

— Нет. Когда наша свадьба?

— Сегодня!

Лена с визгом бросилась на шею жениху. Она не знала, зачем женщины визжат, однако мужчины от визга балдели. Новый Виктор — напористый и, главное, богатый — устраивал ее на все сто. Кажется, ей удалось-таки сорвать куш…

Лишь в каюте «Монпарнаса» она окончательно поверила в реальность происходящего.

— Что же все-таки случилось, дорогой? Уж мне-то можно не вкручивать про «массовый психоз»!

— Психоз придумало начальство. Иначе планету закрыли бы на карантин, сделав нас подопытными кроликами. И компании убытки, и нам мало радости.

— А вдруг это действительно опасно?

— Не волнуйся, дорогая. Это споры Fungus Kodier. Пещерный гриб, эндемик, склонный к распространению.

— Через людей?!

— Успокойся, — Виктор поцеловал молодую жену. — На млекопитающих он не паразитирует. Мы для него — только переносчики спор. Вроде пчел.

— Но пчелы не сходят с ума от цветочной пыльцы!

— Никто из нас не сошел с ума, любовь моя. Просто мы наконец занялись тем, чего хотели. Пошли кратчайшим путем к главной цели. Все физические и умственные силы брошены в дело! Представляешь? — Глаза Виктора горели. — В таком состоянии человек способен горы свернуть! Я за два часа решил загадку, которая мучила меня два года!

«Какое счастье, — подумала Лена, — что моя цель осталась для него тайной…»

— Но зачем грибам это нужно?

— Стада, зараженные спорами, спешат уйти от землетрясений. Споры гриба усиливают это стремление, обращая их в паническое бегство. У животных, в отличие от людей, ограниченный набор целей: питание, размножение, инстинкт самосохранения… Мой гриб также желает размножаться, и стада разносят его споры как можно дальше, расширяя ареал обитания. Алкалоид Fungus Kodier действует около двух часов, но я не знаю, все ли споры вышли из наших организмов. Возможны рецидивы. Интересно, передастся ли это по наследству…

— По наследству?

Виктор пожал плечами.

— Если да, дорогая, то в сильно ослабленном виде.

— Ничего, я согласна. Тогда у нашего сына есть шанс вырасти не таким рохлей, как его отец…

Она внезапно изменилась в лице.

— Погоди, дорогой! Но ведь ты говорил, что я — единственная цель и смысл твоего существования!

— Я и сейчас готов это подтвердить, дорогая! — рассмеялся Виктор.

— Тогда почему же, заразившись, ты кинулся не в мои объятия, а в лабораторию? Ты что, врал мне? Работа для тебя важнее моей любви?! Изменник, мерзавец!.. Говорила мне мама: все мужчины — подлецы…

Новый брак, как и положено, начинался со скандала.

А за кормой исчезала коварная Клавина.

Александр Зорич Дети Онегина и Татьяны

Новелла первая

Апрель 2015 г.

Москва, Россия

Случается, весна в апреле похожа на лето. Откуда ни возьмись пыль, жарища, сквозь прорехи в клейкой листве — солнце, уже по-летнему настоящее, термоядерное.

Народ в конторе еще одет по-зимнему, все потеют и пыхтят, но кондиционер никто не включит — наслаждаются навалившимся теплом, мазохисты.

Это время года Чистилин, менеджер по внешним программам концерна «Elic Entertainment», производящего игры для PC и видеоприставок, ненавидел особенно люто.

В апреле в человеке, как трава, прорастает человеческое. На фиг никому не нужное, кстати сказать.

Чистилину шел тридцать второй год. Выражение его бледных серых глаз писатели девятнадцатого века непременно назвали бы разочарованным. Два века спустя оно звалось серьезным.

Только что Чистилина вызвали в кабинет директора. И теперь он вроде как спешил.

Проходя мимо стеклянной выгородки главного бухгалтера Таисы, Чистилин послал Таисе воздушный поцелуй. Бухгалтер сделала вид, что смутилась.

В конторе Чистилин слыл донжуаном. Создание этого образа заняло несколько лет: цветы на Восьмое марта всем женщинам, включая горбунью-уборщицу, костюмы и рубашки из пустынно-прохладных магазинов, где у кассы никогда не толпятся, таинственное, мягкое выражение глаз, взволнованная речь — теперь оставалось только работать на его поддержание.

Зачем работать — другой вопрос. Его Чистилин предпочитал себе не задавать.

Он улыбался, но улыбка выходила озабоченной, почти озлобленной. Это заметил даже близорукий пиарщик Славик. Только что дверь директорского кабинета закрылась за его хилой спиной, и теперь, с чувством исполненного долга, Славик направлялся к кофейному аппарату, на ходу закатывая рукав полосатой рубашки — вот сейчас суставчатая лапа аппарата протрет спиртом белый локтевой сгиб, вопьется в вену Славика тончайшее стальное жало, а дальше — нервическая бодрость, на два часа тридцать две минуты. По действию то же самое, что чашка двойного растворимого, разве что без свинцового вкуса во рту. По стоимости же одна инъекция как бокал «Bourgogne Passetoutgran», а сама корейская машина — ценой в двадцать банальных кофейных автоматов.

«Но офис без такой не стоит, как село без праведника!» — любил повторять директор.

— Ты чего, Чистилин, не спал сегодня?

— Да нет вроде.

— Выглядишь так себе. Как говорят в Пиндостане, shity, — со смешком сообщил Славик и добавил, уже полушепотом: — Капитан сегодня это… в креативном настроении.

Чистилин благодарно кивнул Славику, ощущая, как напряглось все — от глотки до ануса.

Директор, предпочитавший, чтобы его звали Капитаном, был редким гостем в «Elic Entertainment». Точнее, в его московской штаб-квартире.

Обычно он рыскал по выставкам, гейм конвеншнз и курортам. А когда надоедало, разъезжал с инспекциями по провинции, где находились студии, взятые на финансовое довольствие.

Персонал трепетал перед Капитаном. Сам же Капитан ни перед кем не трепетал, кроме загадочного и географически удаленного Совета Учредителей. Его Чистилин представлял себе чем-то вроде масонской ложи в стиле паропанк.

За семь лет работы в конторе Чистилин успел усвоить: раз Капитан появился в столице, значит, его переполняют дурные творческие думы.

— Ну что, Андрюша, располагайся… Чай вот, суматранский, с экстрактом тестикул летучей мыши, попробуй обязательно, — в начале разговора Капитан всегда брал приветливый запанибратский тон. Наверное, чтобы означить левый край эмоционального диапазона беседы. На правом располагались истерические вопли с метанием в стену бронзового письменного прибора.

— Спасибо, Александр Витальевич.

— Опять? Мы же договорились — просто Саша.

— Забыл. Извини.

— Так что, делают нас япошки? — спросил Капитан, складывая руки замком на затылке.

Речь шла об успехе японской многопользовательской RTLS «Fields of True Feelings». За неделю со дня открытия — триста миллионов подписчиков по всему миру.

RTLS значит Real Time Love Strategy. Это когда «обнимитесь, миллионы», в смысле, платишь деньги и обнимаешься, предаешься чувствам — бодрящим, возвышающим душу и электронно безопасным. Знакомишься, любишь, расстаешься, все дела.

«Но триста „лимонов“ за неделю — это круто. Особенно учитывая цену абонемента — четыре тысячи пятьсот рэ в месяц. Простые арифметические расчеты показывают, что при стоимости разработки…»

— Делают. А вот еще — вы слышали, то есть, я хотел сказать, ты слышал, итальянские хлопцы в июне запускают штуку такую… «Love over Gold». На движке «Juliette». Есть инсайдерский слив, что предварительных заказов вдвое больше.

— Что еще знаешь?

— Русских среди подписчиков меньше процента.

— А в «Полях» этих ниппонческих сколько наших?

— Около того же. Не нравятся русскому человеку чувства. И слава богу, — отвечал Чистилин. — Мы воевать любим.

— Ты не прав. Русскому человеку нравятся чувства.

— ?

— Не смотри на меня как на тяжелого больного. Нравятся-нравятся.

— Данными продаж это не подтверждается… — Чистилин вежливо стоял на своем. Он знал: Капитан не любит откровенных подхалимов, ему нужны «люди со своим мнением». — Продажи по лавсимам мертвые, затраты на локализацию еле отбиваем. Не только у нас, кстати. Ребята из «1С» недавно плакались — у них тоже еле-еле. Какие, на фиг, тут чувства? Нам их и в жизни хватает, — уверенно сказал Чистилин, стараясь не думать о том, что, если не считать редких проституток, в последний раз он целовал женщину на первом курсе института.

— Просто русскому человеку нужны русские чувства, — сказал капитан таинственно.

— Вероятно… Вам виднее. И… что?

— Будем делать русское.

— RTLS?

— Да ты что! Не потянем пока. Начнем с адвентюры.

— Придется купить тайтл… — Чистилин сразу подумал про сериалы. «Спросить у мамы: пусть расскажет, что сейчас крутят». — Но тайтл — это сразу вложение.

— Обойдемся.

— Без тайтла как-то… страшновато. Большой риск.

— Тайтл будет.

— Бесплатных тайтлов не бывает, Александр Витальевич. Саша.

— Бесплатные тайтлы называются классикой, Андрюша. Чему тебя только в еинституте учили?

— Моделированию космических аппаратов.

— Ах, черт, со Славкой перепутал, это ж он в пиарно-попильном учился… Лучший топ-лист бесплатных тайтлов находится в оглавлении школьной хрестоматии по русской литературе.

— «Война и мир»? — попробовал угадать Чистилин.

— Опять ты со своей войной? Милитарист…

— «Преступление и наказание»?

— В жопу, — нахмурился Капитан. — Трудящимся не нужны такие чувства. В нашей таргет груп процент садомазохистов, включая латентных, не превышает четырех с половиной. А процент находившихся под следствием в семь раз выше среднеевропейского. Так что ни к чему эти ассоциации — наказание, обрезание…

— Тогда не знаю… Ну, «Прощай, немытая Россия!».

— Политики нам только не хватало! Господи, помилуй.

Чистилин основательно перекрестился. Чистилин знал — Капитан происходит из староверов, даже посты вроде бы соблюдает, не прочь блеснуть старинным словцом. Такие детали освежают биографию всякого рвача на радость составителям некрологов.

— Но тепло уже. Тепло. Лермонтов… А где Лермонтов, там и… кто? Напряги извилину, товарищ менеджер!

— «Я помню чудное мгновенье»… — вспомнил Чистилин.

Однажды маленькому Андрюше задали выучить «Мгновенье» наизусть, но мать работала в универсаме во вторую смену, а он отчаянно заигрался в «Doom», да так и заснул, носом в «пробел», а когда проснулся, на заплывшей щеке розовели оттиски клавиш и мимолетные виденья были не те, и не про то, и нерифмованные…

— Тепло. Нет, горячо!

— Пушкин… — робко проблеял Чистилин.

— Точно!

— «Евгений Онегин»?

— Умничка.

— Короче говоря, пиши… «Глава первая».

— Написал.

— Убей. Не глава, а миссия. Миссия один, локация один. Типа… «Знакомство с Онегиным». Нет, лучше: «Онегин едет к дяде». Вяло как-то… Ну едет он — и что?

— Едет на почтовы€х! — вспомнил Чистилин.

Его бабушка работала учительницей чтения и письма в интернате для умственно отсталых, дома любила декламировать то, что осталось невостребованным на работе. Ее стараниями кое-что пушкинское спрессовалось на дне захламленного трюма чистилинской памяти. Это нечто предстояло сейчас из трюма поднять. Капитану было не в пример легче — он держал перед глазами третий том сочинений поэта, изданный в 1957 году Государственным издательством художественной литературы.

— Кстати, что такое эти почтовы€е, не знаешь? — неприязненно осведомился Капитан.

— Вроде как там у них были разные станции, где почтальонам меняли лошадей, и другим путешественникам тоже. Три часа чувачок едет на одних лошадях, потом доезжает до почтовой станции, там ему в карету запрягают других, отдохнувших. Так быстрее.

— Он что, в карете, получается, едет?

— Получается.

— На фиг. Пиши. Онегин едет верхом на лошади. Белой. Поскольку кареты эти не смотрятся ни фига.

— Смотря как сделать. Если цугом двенадцать лошадей…

— Кем? — Капитана, как видно, смутило слово «цуг».

— Цугом. Это когда лошади парами, а пары — одна за другой. Вот французы во второй «Madame Bovary» такое заюзали — очень ничего, анимация движений толковая. Вообще богато смотрится.

— Нам бы их бюджет, у нас бы цугом даже комары летали…

После этих слов Капитана понесло жаловаться: вот-де выросли налоги, потребитель стал переборчивым и вялым, и, кстати, со стороны правительства никакой поддержки, хотя геймдев — это ведь тоже искусство, как торговля или, к примеру, спорт.

Капитан говорил так увлеченно, так страстно, будто в кресле перед ним сидел не Чистилин, который давно и прочно в курсе, а полудурочный с приплюснутым лицом корреспондент монгольского журнала «YurtaDigital», которому только наливай. Чистилина это, конечно, раздражало. Как и то, что Капитан решил экcпромтом «накидать» контуры будущего проекта, невзирая на обеденный перерыв. Еще и настоял, чтобы Чистилин вел стенограмму, как какая-нибудь секретарша, вместо того чтобы просто включить диктофон.

— Опять отвлекаемся! — как будто очнувшись, воскликнул Капитан и вновь вперился в книгу. — Едет он, значит, на белом коне. Тем временем дается инфа. Вроде досье или что-то такое. Онегин, Евгений… Кстати, ты отчества его не знаешь?

— Кого?

— Онегина.

— Да откуда? — цокая клавишами, спросил Чистилин.

— Тогда пусть будет пока Александрович, хе-хе. Онегин. Сын миллионера и… актрисы балета.

«…и артистки балета», — простучал Чистилин. Каждая минута общения с Капитаном улучшала его мнение о собственной образованности. Но ухудшала нечто вроде глобального настроения — которое меньше мироощущения, но больше настроения конкретного дня.

— Онегин по профессии экономист. А по призванию — пикапер, как учит нас дорогой Александр Сергеевич. И это правильно… Контингент от пикаперства, я извиняюсь, кончает. Я имею в виду от самой концепции. Можно дать такие еще флэшбэки, как Онегин вспоминает, кого он и как… ннэ-э-э… соблазнил.

— Значит, мувики пойдут?

— Да. Ты, кстати, имей в виду: максимум три мувика на миссию. Меня за перерасход Совет убьет и съест.

— А что будет в мувике этой миссии?

— Тетеньки будут. Чтобы было понятно, что Онегин — он опытный в этих всех делах. В чувствах. Вот он едет-едет, значит… — бормоча, Капитан перелистывал охряно-желтые, отчаянно пахнущие прогорклым маслом и неведомой старушечьей квартирой страницы, пытаясь на ходу вникнуть в ход действия, — едет-едет… через какой-то бал, что ли, проезжает…

— Прямо на коне?

— Через театр, потом через бал какой-то… Насчет ножек я, кстати, согласен, кривые ноги у русских женщин, правда, не только у наших, у тех тоже кривые, особенно у норвежских… Вот, чувства пошли… записывай: «Рано чувства в нем остыли; ему наскучил света шум»… Нет, не записывай, это флуд какой-то, ты когда-нибудь слышал, чтобы лампочка шумела? И в итоге Онегин приезжает… в деревню… прямо на похороны дяди… И вот… Спасайте, православныя!

— Что?

— Конец главы.

— Александр Витальевич… Саша… А может, ну его на фиг?

— Да ты что?! Золотая жила!

— Я про главу. Может, сразу со второй? Просто событий я как-то не вижу. Вы же сами любите повторять, что мы должны ориентироваться на каузального игрока. А тут… Тут вообще нет каузального потока! Геймплея нет! По-моему, начинать надо с того места, где этот второй парень… Ленский… появляется. Кстати, я тут подумал, Ленским, если его толково задизайнить, можно будет привлечь меньшинства. При продвижении продукта на европейский рынок.

— Пидоров? Правильно, подумаем. Точнее, пусть «Ubisoft» думают, это их головняк. Но начинать все равно придется с первой главы.

— Но почему?

— Потому, что есть такая организация — Министерство культуры и образования.

Это заявление прозвучало довольно неожиданно. Чистилин привык, что Капитан показательно не интересуется ни властью, ни политикой, ни структурами государственного управления. Весь страх и трепет Капитан инвестировал в свои отношения с Советом.

— Бабосов выделят? — предположил Чистилин.

— То, что они выделят, это не бабосы. Но с пиаром помогут: культуру, дескать, в массы, русскую классику — детям, и далее по списку… Я тут намедни говорил с одной волшебной женщиной, Илоной Феликсовной, — Капитан мечтательно закатил глаза к потолку, как делал всякий раз, когда заходила речь на курортно-ресторанную тему. — В общем, надежды есть. Но там условие понятно какое. Чтобы было близко к тексту. Ну хотя бы на квантитативном уровне.

— Это как — на квантитативном?

— Ну, формально. У Пушкина героев двое — и у нас двое. У Пушкина восемь глав — значит, у нас должно быть восемь миссий.

— Ага.

— И портрет Пушкина на обложку джевела надо где-нибудь затулить. Ну или хотя бы на коллекционное издание.

Чистилин представил себе, какое лицо сделает Славик, когда узнает, что на кавер дивидюка вместо длинноногой срамницы в стилизованном под девятнадцатый век кружевном чепце пойдет поэт Пушкин, похожий на загорелую овцу, и невольно скривился.

— Можно ограничиться вкладышем, — пошел на попятную Капитан.

— А с сюжетом что? Тоже строго по тексту?

— Придется выкручиваться. Чтобы и события, и чувства. Может быть, с Ольгой что-то нужно замутить посерьезней… Чтобы острее было. Тогда дуэль у нас получится не просто так, вялая разборка двух интеллигентов, а типа мясная сцена. Один взбешенный самец месит другого. Рвет его в клочья! В хлам! Шинкует его, как капусту нах! Массакр! Убирайся обратно в ад, исчадие хаоса! — Глаза Капитана заблестели. Чистилин подозревал, будь на все воля Капитана, их контора производила бы исключительно фэнтези-шутеры повышенной кровавости. К счастью, Совет не давал Капитану забыть о насущном. — Только представь, какую лялечку можно сделать в миссии, где дуэль с Лениным… тьфу, Ленским! На выбор оружие, вариантов десять. Обязательно запиши, чтобы стрелять можно было с двух рук.

— По-македонски?

— Да. Так вот, оружие… Отдельно огнестрельное. Отдельно холодное. И магическое.

— Магическое?

— Наверное, ты прав. Без магического обойдемся. Илоне Феликсовне не объяснишь, зачем Онегину файерболл.

«Онегин с берданой, Татьяна — с катаной. Стишок».

Плюшевые синие апрельские сумерки за окном перешли в ночь. На улице зажглись фонари. Из окна директорского кабинета можно было рассмотреть группку 3D-моделлеров, ожидающих маршрутку по ту сторону шоссе. Выражение лиц разобрать было трудно, но Чистилин догадывался: на них застыло привычное отвращение к труду.

Между тем они все сочиняли.

Капитан снял пиджак и откинулся на спинку кресла. Чистилин же, из последних сил изображавший живчика, тихонько стянул тесные туфли и водрузил ступни сверху. Пальцы ног, согбенные и бледные, как уродцы Виктора Гюго, радостно вспотели.

Держа над пепельницей полуоблетевший окурок, Капитан диктовал сухим, ослабевшим голосом, из-за чего его речь слегка походила на бормотание умалишенного:

— …Миссия три. Название… «Письмо Татьяны» — как-то простовато… А вот как тебе «Откровения и Страсть»? По-моему, ничего. Записывай. Настроение миссии: тревожно-эротическое. Локация три-один. Сад. Описание локации «Сад». Пейзаж выполнен в традициях русской садово-парковой архитектуры девятнадцатого века. Имеются статуи обнаженных греческих богинь, аллеи, фонтаны (см. сеттинг «Петергоф»), а также скамейка. В локации присутствуют: Онегин, Татьяна, девушки.

— Какие еще девушки?

— Да тут вот… появляются… Они собирают в саду малину и поют песни… — водя пальцем по книжным строкам, сообщил Капитан. — В принципе, девушек можно скипнуть. Возни с анимацией много, толку мало, разве если полуодетые.

— Подумаем еще.

— Дальше. В начале сцены Татьяна сидит на скамейке. Возле скамейки вываливается хинт, для самых одаренных: «Кликни здесь». Если кликнуть по скамейке, Татьяна встанет и пойдет на аллею, где ее ждет Онегин. Кстати, переодеть его нужно после второй миссии. Вы одежду модернизируйте малость, мы же не исторический фильм по госзаказу снимаем. Нужно, чтобы потребитель мог легко идентифицироваться. Вот, значит, встречаются они и начинают… начинают… — Капитан рывком перелистнул страницу, чтобы узнать, что же произошло потом, но, узнав, застыл в нерешительности. — Гм… — задумчиво произнес Капитан. — А ведь это знак! Александр Сергеич прав!

— В смысле?

— Да вот послушай, что он тут пишет:

Но следствия нежданной встречи Сегодня, милые друзья, Пересказать не в силах я; Мне должно после долгой речи И погулять, и отдохнуть. Докончу после как-нибудь.

— Все равно не понял, — признался Чистилин. — В чем прав-то?

— Что надо погулять. И отдохнуть… Мы сегодня славно потрудились, по-моему…

— Еще бы, сорок тысяч знаков с пробелами!

— И сигареты вышли…

Покупать в корпоративное пользование бывшие советские детские садики вошло в моду в начале девяностых.

Дети как социальная страта остались навсегда в государстве рабочих и крестьян, демографический буерак смутного времени превратил их в выделенных субъектов культуры, так сказать, в «новых русских ребенков». Садики этим ребенкам-нуво были не нужны, как не нужны именитым алмазам склады-алмазохранилища.

Логичным образом во второй половине «нулевых» владельцы крупных фирм, обремененных офисным персоналом, принялись приобретать здания бывших советских школ. В одном из таких зданий, до неузнаваемости облагороженном смуглыми турецкими парнями и красной металлочерепицей, располагался и «Elic».

Кружевные створки чугунных ворот закрылись за Чистилиным и Капитаном, пробуровил что-то прощальное охранник, они оказались на улице.

— Пойдем, что ли, пива выпьем?

Чистилин кивнул. К предложению он был внутренне готов, хотя в компании подчиненных любил повторять: «Кто пьет пиво, сам становится пивом» — и кичился любовью к чилийским винам средней паршивости.

Однако в заведении «Акулина», куда они направились, не было свободных мест. Вечер пятницы!

За одним столом юбилей, за другим — мальчишник напополам с производственным совещанием, в полутемных углах тет-а-теты, и даже на веранде, уже по-летнему заставленной столами, тостующие и жующие! Это взбесило Чистилина — в таком никчемном заведении, каким, по его мнению, являлась «Акулина», обязательно должны быть свободные места, как на Новый год должна быть елка, а в Киеве — дядька.

Перешли через дорогу. Но фастфуд «Новгородский» тоже оказался оккупирован малолетними пивнюками и их писклявыми подругами.

Углубились в микрорайон. Подвальный гадючник «Этуаль», с честью пронесший знамя кооперативного кафе конца восьмидесятых через два штормовых десятилетия, был темен и тих. Днем его опечатал бдительный Саннадзор, о чем свидетельствовал бело-красный скотч, которым двери были заклеены по периметру. Чтобы нарваться на рейд Саннадзора в терпимые времена Чистилина и Капитана, нужно было с упорством маньяков потчевать клиентов икрой из крыс и супом из собачьих залуп.

Других заведений с алкоголем в окрестностях школы Чистилин не знал.

Конечно, можно было взять такси и рвануть из Митина в цивилизацию. Например, в центр французского землячества, неуклонно растущего с памятного 2005 года. Кормили там сытно и по мотовским меркам недорого. Вдобавок за столиками возле бронзовой статуи Уэльбека всегда пестро от юных француженок, которые воркотливо обсуждают друг с дружкой своих русских гарсонз. Заслушаешься…

Но, наблюдая за Капитаном, Чистилин понял: тот не желает к французам, не желает к японцам и цыганам. Ему подавай настоящую экзотику. День, начавшийся для Капитана позабытым пафосом мозгового штурма, должен был закончиться чем-то столь же необычным.

Поэтому, когда Капитан приобрел в продуктовом пачку «Парламента» без фильтра, четыре бутылки темной «Балтики» и предложил спуститься к речке, Чистилин почти не удивился.

— Сто лет там не был… А ведь я тут недалеко вырос — на «Планерной». Так что идем, да?

— Ага, — в целлофановом пакете, который нес Чистилин, веско звякнули бутылки.

Устроились на растрескавшихся пеньках, служивших некогда опорами старого деревянного моста, который, был убежден Чистилин, упоминался в классическом труде Гиляровского.

Новый мост накрыл старый, как мастиф болонку. В засушливое лето можно было видеть гребенку полусгнивших столбов, торчащую из цвелой воды.

В черной, не успевшей по-летнему завоняться реке отражались огни заречной улицы.

Косой свет фонаря на ближней излучине заливал испод моста и лишенную растительности отмель под ним светом, который в приключенческой литературе зовется «мертвенным».

Вверху шуршали зимней еще резиной автомобили.

Чистилин и Капитан по несколько раз отхлебнули из своих бутылок, не проронив ни слова.

Чистилину было смертельно лень возвращаться к Онегину — да ведь и ноутбук он «забыл» в кабинете. Капитан же был погружен в высокие размышления, это стало ясно, когда он заговорил:

— Ты никогда не думал, зачем это все?

— Что — «все», Саша?

— То, что мы делаем.

— Игры?

— Например. Что мы, по сути, делаем, когда делаем игры?

— Мы предоставляем нашему контингенту… симуляцию интересной жизни. Получаем за это деньги, — бодро сказал Чистилин, однако, быстро сообразив, что не такого, но более проблемного, что ли, ответа ждет Капитан, добавил, посерьезнев: — Но в то же время мы, в каком-то смысле, лишаем контингент настоящей жизни.

— А если мы не будем продавать им симулированную жизнь?

— Тогда конкуренты продадут.

— А если и они не будут?

— Кореезы точно продадут.

— А если и кореезы тоже перестанут? — настаивал Капитан.

— Ну…

— Ты думаешь, они, то есть… контингент… будут тогда жить этой пресловутой «настоящей жизнью»? Ну там, ездить на настоящих машинах, трахаться, космолеты пилотировать, я не знаю…

— Не исключено, — осторожно заметил Чистилин. — Кто-то же живет, вон в ресторане мест ни фига нет… И эти будут.

— А вот хуя там! Наш контингент жить все равно не будет!

— Что же он тогда будет?

— А ничего. Будет лежать и вообще ничего не будет делать. Даже дышать. Может, они вообще тогда не родятся! Не воплотятся их души на Земле, понимаешь? Их карма нашему слою плотного мира соответствовать не будет, и все — краями!

— Э-э-э…

— Подумай. Вначале ты хочешь выпить, а уже потом покупаешь бутылку пива. С тетеньками то же самое. С лавандосом история аналогичная. Вначале чувствуешь, что он тебе нужен — вилы! И чтобы много: ребенок родился, на ремонт надо, маме на лекарства… А потом уже начинаешь что-то такое внятное зарабатывать. Почему с играми должно быть иначе?

— Ну…

— С играми то же самое! — Карие глаза Капитана влажно блестели. — Вначале ты страшно хочешь кончить на экран монитора, а потом в твоей жизни появляется лавсим. Если бы ты хотел кому-то вдуть в реале, ты бы отодрал одноклассницу на новогодней вечеринке, делов-то! Понимаешь, Андрюша, Бог дает то, что ты просишь… Просишь благодати — дает благодать. Просишь пива — пива дает, разве чуток быстрее. Только вдумайся, они реально хотят получить именно то, что получают! То есть цистерну воздуха и три вагона пикселей! Вот и Онегин наш…

— А что — Онегин? — насторожился Чистилин, открывая об торчащий из раскрошенного бетона огрызок арматуры вторую бутылку.

— Они хотят чувств. Но только… невзаправдашних. Любить желают… Но только чтобы… понимаешь… понарошку! В мои времена все было не так! — подытожил Капитан.

Как и многие, кто родился в шестидесятые и семидесятые, Капитан был склонен преувеличивать инаковость мира без компьютеров и бравировать причастностью к адскому раю под названием СССР. Лет пять назад Чистилина это скорее злило. Потом, по мере обнаружения седых волосков в темно-русых кудрях, он и сам начал овладевать магией дискурса. В беседах с контрагентами в возрасте без этого никуда. «Мне мама рассказывала, что при Сталине…» — начинал Чистилин, хотя при Сталине его мама не была даже эмбрионом. «Вы, как когда-то Горбачев, путаете консенсус и коитус…» — бросал Чистилин собеседнику с многозначительной ухмылкой.

Капитан принялся разворачивать новую мысль, но внимание Чистилина было фатально растушевано хмелем. Он вдруг заметил, что наклонные бетонные плиты сзади усеяны невероятным количеством мятых желтобоких окурков и тысячами погнутых кругляшей латунного цвета — пивными крышечками.

Перед мысленным взором Чистилина встало и наполнилось жизнью видение: каждый вечер на этих самых пеньках сидят мужички примерно их с Капитаном возраста. Курят, дуют белое пшеничное и беседуют о насущных проблемах автосервиса. Щелкающим жестом большого и третьего пальцев мужички, неотличимые в сумерках друг от друга и от них с Капитаном, отпуливают окурки за спину, а опустевшие бутылки стыдливо топят, как герасимы своих муму…

Чистилину стало не по себе. Неужели жизнь — это такая же, в сущности, неуникальная штука, как и средняя онлайн-игра? Только в игре ты, один из миллионов, ломишься к Замку Темного Властелина в стандартной аватаре для бесплатных пользователей, а здесь, под мостом, ты один из десяти тысяч тех, кто устроил «Балтику» между носками туфель. А что, если Бог есть и он так… шутит? А что, если вообще ничего, кроме Бога, нет? Но думать об этом Чистилину было непривычно, как, кстати, и выслушивать философствования Капитана: «карма», «благодать», «воплощение»…

«Что это с ним? В Совете кто-то буддистом заделался?»

Бутылка улькнула на дно возле бетонной опоры с надписью «цыпа и уткин литят на йух».

От воды потянуло холодом.

И Капитан, и Чистилин вдруг почувствовали, что замерзли. Остывший и оттого возвративший рассудительность Чистилин обнаружил непотребное: то, что он принял поначалу за чугунный наплыв на бетонной плите, когда укладывал сверху свой смартфон, оказалось заветрившимися экскрементами хомо сапиенса.

— А давай прямо сейчас к Илоне Феликсовне махнем? Ты как?

— Нормально, — кивнул Чистилин.

Какая ему, в сущности, разница? С польским порнофильмом «Три танкиста и собака», просмотр которого был запланирован Чистилиным на этот вечер, конкурировать могло практически что угодно.

Илона Феликсовна, казалось, ждала гостей.

В ее трехкомнатной квартире на Куусинена было прибрано, всюду горел свет. Пахло жареной картошкой.

Обстановка квартиры обличала в Илоне Феликсовне разведенную чиновницу от искусства. На это указывали фотографии моложавой хозяйки дома в окружении мускулистых звезд балета и видных оперных женщин.

Преодолеть кризис сорокалетия ей, как видно, помогла эзотерика. Чванились на книжных полках фотографии лысых йогов и альтернативных целителей с ассирийскими бородами, на стенах же сияли горним светом голограммы опрятных северных храмов — Чистилин сразу узнал деревянные репы Кижей.

«Вот откуда ноги растут у кармы с благодатью!» — догадался Чистилин.

Несмотря на свой продвинутый духовный уровень, внешне Илона Феликсовна походила, натурально, на ведьму.

Сочетание безжизненных пергидрольных волос с накрашенным алой помадой ртом эстетически подавляло. Кстати, волосы Илоны Феликсовны были разобраны на центральный пробор и свободно спускались на плечи, как у работницы с рекламы шампуня против перхоти. Наводили на странные мысли и множественные металлические браслеты, которые индуйственно ерзали по правой и левой рукам хозяйки, а также ее манера пританцовывать, вертя крупом, у плиты. В этих намеках на резвость было что-то тошнотворное, ведь Илона Феликсовна выглядела лет на семь старше Капитана. Слова хозяйка дома не проговаривала, но как бы выпевала грудью.

«Любви все возрасты покорны», — вспомнилось Чистилину. Почему-то он не сомневался, что Илона Феликсовна и Капитан —.

Сели ужинать. Из спиртного имелся один лишь малиновый ликер. За неимением лучшего, Чистилин подналег на вязкую розовую жидкость, отдающую дешевым леденцом и одновременно сивухой.

Капитан тоже не отставал. С нетрезвым пылом он принялся чертить в воздухе перед хозяйкой контуры грядущего проекта.

Илона Феликсовна реагировала с неожиданной живостью:

— Я помню, когда мой Илюшка был вот такусеньким, он целыми днями перед экраном сидел. Ему страшно нравились гонки! У вас же будут гонки в этом «Онегине»?

— Да, моя богиня, — соврал, не поморщившись, Капитан. — И на дилижансах, и на этих… как их…

— Почтовых, — подсказал Чистилин.

— И на… квадригах.

— Как-то у племянницы, она у меня в Воронеже живет, я играла в игру, забыла название. Там у меня был домик такой… И в этом домике всю мебель можно было двигать, как в жизни. Даже занавески перевешивать разрешали… На экранчике такое место было, где показывали, сколько у тебя денег, можно было машину купить… Деньги ведь у вас будут в игре?

— Конечно, моя нимфа! Можно будет продавать и покупать все, что увидишь. И флер-д’оранжи, и камамберы, и канотье.

Из упомянутых предметов отдаленное представление Чистилин имел только о сыре камамбер. Тем не менее он старательно поддакивал.

— А можно будет Татьяну… переодевать? — спросила Илона Феликсовна и зачем-то покраснела.

— Да, моя царица. Мы уже заключили договор о контент плэйсменте с американской сетью «Victoria’s Secret», бюстгальтеры будут железно.

— Татьяна у вас — она блондинка или брюнетка?

— Блондинка. Как ты, моя королева!

— О… Ах, Татьяна! — с театральным пафосом воскликнула Илона Феликсовна.

Нежданно Чистилину вспомнилась его личная, единственная Татьяна.

Она училась на коммерческом отделении, в параллельной группе. Могла бы претендовать на бюджетное, только вот молдавское гражданство… Русявая, курносая, с бирюзовыми глазищами и по-южному смуглой кожей. Они целовались и даже почти все остальное, но потом у Тани кончились деньги, ее отчислили, и она упорхнула в свой Кишинев. Чистилин ничего не сделал для того, чтобы было иначе. Неохота было возиться — все эти проблемы с ее гражданством, квартиру пришлось бы снимать… «Дайте мне мануал — и я переверну землю!» — любил повторять первокурсник Чистилин. Мануала ему не дали, Татьяна исчезла. Он перенес свое предательство спокойно. Ел, пил, елозил мышью. Иногда, правда, наваливалась на него сверлящая душу, невыносимая какая-то боль. И тогда хотелось завыть, расцарапать себе лицо, разрезать вены, упиться до беспамятства и по пьяни замерзнуть в сугробе. Временами он разрешал себе думать о том, что было бы, если бы тогда он не позволил Тане убежать. Занял бы денег или женился, что ли… Теперь он утешался тем, что если и несчастлив в жизни, то исключительно по своей вине.

— Я должен полежать. Можно, я полежу? — спросил Чистилин, устраиваясь калачиком на диване.

— Нужно вызвать Андрюше такси! — заметила Илона Феликсовна.

— …а песни для озвучки мы закажем «Los Gorillas»… Сальса-ламбада… Тындырыдын… Гитарное соло, маракасы, все дела… Чем меньше женщину мы любим… Тем больше нравимся мы ей… Ай-йа-йа-йа-йа! Среди сетей! Ай-йа-йа-йа-йа! Среди сетей! — по-цыгански хлопая себя по бедрам, зажигал Капитан.

«Тем легче нравимся мы ей», — машинально поправил Чистилин.

— Так что, Саша, думаешь, пойдет «Онегин»? — уже стоя на пороге, спросил Чистилин. Он растирал ладонями отекшее лицо. Впервые за день, а может, и за всю жизнь он назвал Капитана Сашей легко, без внутреннего принуждения.

— Не вопрос. Я пятой точкой чувствую, трудящимся это нужно. Совет, кстати, такого же мнения. Так что на твоем месте я времени не терял бы. Думал бы уже про аддоны. И про сиквел.

— Ну, с аддоном, по-моему, ясно. Что-то вроде «Ленский возвращается». А вот с сиквелом… Можно по-простому: «Онегин-2».

— Сакс, по-моему.

— Тогда пусть будет «Дети Онегина и Татьяны!» — бросил Чистилин, вваливаясь в разъехавшиеся двери лифта. — То же самое, только сеттинг обновим. Первая мировая в моду входит, я бы сразу туда и целился.

Такси, оказавшееся «Волгой», в круглых очах которой рыдала тоска по утраченному лет двадцать пять назад райкомовскому эдему, ожидало его у подъезда. Чистилин уселся спереди и торопливо закурил: гнусный малиновый ликер бродил и просился наружу.

— В Орехово-Борисово, — простонал Чистилин сквозь горькие клубы табачного дыма.

Они неслись по ночным влажным улицам, и шофер, которому не названный пока наукой орган чувств, имеющийся у всех прирожденных таксистов, проституток и официантов, уже просигналил, что с пьяненького интеллигентного рохли можно содрать даже не втри— вчетыредорога, радостно теоретизировал на разные жизненные темы. Чистилин не отвечал. Ему хотелось одиночества. А еще хотелось чего-то вроде любви, пусть даже такой убогой, как между Илоной Феликсовной и Капитаном. «Вот выпустил бы „Erdos“ путевый симулятор мастурбации… я бы играл!» — подумал Чистилин, опуская свинцовые веки.

Новелла вторая

Январь 2425 г.

Планета Сурож, система Каллиопа

Научно-исследовательская станция «Федино»

По коридору космической станции, залитому желтушным аварийным светом, скорым шагом шли трое — высокий, широкоплечий витязь в кожаных доспехах и двое детей, одетых в розовые комбинезоны: вихрастый мальчик трех-четырех лет и миловидная девочка лет десяти.

Мужчина вел за руку девочку, девочка — мальчика.

Когда стало ясно, что малыш, несмотря на все свои старания быть мужчиной, устал и не поспевает, витязь подхватил его на руки и, усадив на предплечье, понес. Девочка послушно ускорила шаг — теперь она почти бежала, прижимая пальцами к ключицам свои жидкие льняные косички.

Искоса поглядывая на девочку, витязь, его звали Рене, думал о том, что, когда они опустятся на этаж ниже, в складские помещения, на руки придется взять и ее. Лестницы крутые. Лифты отключены. Помощи ждать неоткуда. Точнее, он и есть помощь. Все-таки Бог существует, что бы там ни говорили дураки.

Коммуникатор был единственной уступкой цивилизации, которую сделал Рене, во всем остальном безупречно архаический и антуражный, хоть сейчас в тринадцатый век. «Только ради детей. Мало ли — вдруг что случится?» — твердил себе он, пристраивая серебристое яйцо умного устройства в походном ранце — между кисетом и флягой с живоносным эликсиром. И надо же, вдруг случилось. Когда позвонила Сашенька, он был недалеко от Нью-Ахена, в окрестностях которого назревало историческое побоище. Саша говорила сбивчиво («они с большими пистолетами», «кровь почему-то течет», «какой-то дым из вентилятора») и плакала так горько, что Рене ничего не оставалось, кроме как с боем захватить одноместный флуггер союзного барона де Креси, хранившийся в подземном тайнике, и выжать форсаж до упора, не думая о последствиях.

«Сеть магазинов „Заинька“ — одежда для тех, кто хочет выйти замуж!» — на двери склада был приклеен рекламный постер с двумя курносыми девицами в нарочито скромных ситцевых платьицах — рукава-фонарики, кружевные рюши, воланы. Вид у девиц был довольный и даже блудливый, что сообщало рекламе, да и самому просвечивающему за ней замужеству, некий неожиданный игривый смысл.

Рене отдраил дверь и по средневековой привычке надавил на нее плечом. Та легко поддалась, впуская гостей в королевство контейнеров и ящиков. К счастью, после налета система-диспетчер перешла в эвакорежим и сразу же расконтрила все двери и люки.

В ноздри ударил запах средства для травли тараканов.

— Туда ходить нельзя, дядя Рене! — предостерег мальчик. — Мама будет ругаться.

— Со мной везде можно! — заверил его витязь.

— Даже в холодильники?

— Даже в реакторный.

Троица держала путь в мобилизационный ангар, где, по мысли Рене, можно было рассчитывать на флуггер межпланетного класса. Тот, на котором он, Рене, прибыл на станцию, увы, годился лишь для челночных сообщений с Сурожем. А все флуггеры в рабочем ангаре были выведены из строя во время нападения.

Если бы на станции оставался хоть кто-то, способный рассуждать о правильном и неправильном, он наверняка отметил бы, что Рене, несмотря на свой штатский вид и развязные манеры, все делает правильно, по инструкции: не забывает задраивать за собой двери, каждый раз, проходя мимо аварийной панели, нажимает на кнопку «SOS», даже маски химзащиты для детей прихватил.

— Дядя Рене, а когда… мама? — спросил мальчик, его звали Даниилом, сестра же звала его Данькой.

— Что — мама? — спросил витязь, не сбавляя темпа.

— Когда к нам туда придет мама? — повторил мальчик, играя серебряной серьгой в ухе своего носильщика.

— Куда это — «туда»?

— Ну в это место… куда мы с Сашкой-какашкой… улетим?

— Что ты сказал? Как ты меня назвал? А ну-ка повтори! — взвилась девочка и, подпрыгнув, отвесила брату подзатыльник.

Мальчик надулся и попробовал лягнуть девочку ногой. Витязь посмотрел на мальчика сурово, а на девочку со значением: мол, сейчас не время ссориться. Брат и сестра тотчас присмирели — ничто так не способствует послушанию, как смутное движение в затаившейся между контейнеров темноте. Рене положил ладонь на костяную рукоять метательного кинжала, на всякий случай.

— Ты хочешь знать, когда мама прилетит к вам на Светлую? — ровным голосом спросил он у мальчика.

— Да.

— Мама… Мама прилетит скоро. Как только я ее найду там, в лесу, мы сразу прилетим к вам.

— А когда ты ее найдешь?

— Как только — так сразу. Я не знаю точно, где она. Ретранслятор не работает.

— Но я же тебе дозвонилась! — заметила Саша.

— Тебе повезло. Через несколько минут ретранслятор… — Рене запнулся, подбирая слово. Там, на планете, он говорил в основном по-французски, переходить на русский каждый раз было трудно, каждую фразу приходилось сколачивать, как какой-нибудь сарай. — В общем, он упал. И теперь я не могу связаться с мамой. Но у нее очень заметный вертолет. Медицинский. Белый, с такой большой красной полосой. Она вам его наверняка показывала. Его легко найти среди зеленых деревьев.

В темноте блеснула пара кошачьих глаз с вертикальными зрачками. Рене со вздохом облегчения вернул кинжал в ножны.

— Скоро найдешь? — поинтересовался мальчик.

— Прямо завтра и найду. Может, сегодня. Вечером.

— А папа?

— Что — папа?

— Когда прилетит? — не отставал мальчик.

Витязь вновь замешкался с ответом, но на сей раз споткнулся он вовсе не о языковой барьер. Рене бросил косой взгляд на девочку — ее аквамариновые глаза наполнились слезами, но она все-таки не разревелась. Только ноздри ее трагически раздувались. «Молодец, вся в маму. А ведь малышка только что видела в кают-компании полковника Рабковского — точнее, то немногое, буро-красное, с глазами и погонами, что от него осталось. А вот Даня не видел. Слава богу — ему можно врать что угодно». Чем Рене тотчас и воспользовался.

— Папа тоже прилетит, — заверил витязь мальчика. — Но немного позже. У него тут будет очень много дел. Он будет тут работать.

— Убивать врагов? — уточнил мальчик.

— Да.

— А потом прилетит?

— Да.

— А что мы с Сашкой-какашкой будем делать? Пока мы будем туда лететь?

— Саша будет читать тебе сказки из книги. Про спящую царевну, про Дюймовочку… Там еще есть одна сказка про Илью Муромца, который всех побеждает, потому что он самый сильный и храбрый.

— Как ты?

— Почти.

— Рене, скажи ему, чтобы не называл меня какашкой! — возмущенно зашипела девочка.

— Даня, ты слышал? Еще раз назовешь Александру нехорошим словом, и я зарублю тебя вот этим мечом. Будет из тебя паштет. Понятно? — Рене сделал зверское лицо. Мальчик захныкал и закрылся рукой. — Так на чем мы остановились? Ах да, на книжке. Саша будет тебе читать… Если будешь слушать внимательно, я подарю тебе собаку. Овчарку.

— Ой, Рене… — девочка остановилась, закусила нижнюю губку и, сверкнув глазищами, выпалила: — Я забыла!

— Что забыла?

— Книжку! Когда ты переодевал этого балбесика… В общем, я ее положила на его велосипед, ну… на сиденье… и забыла!

«Еще не хватало», — досадливо подумал Рене, но тут же улыбнулся своей фирменной ясноглазой улыбкой, от которой млели, как кошки на солнцепеке, девушки, молодели и немедля начинали пудриться дамы, добрели вредные старушки, а проститутки сбавляли цены вдвое. И, обращаясь к мальчику, сказал:

— Саша будет рассказывать тебе сказки по памяти. Правда, Саша?

— Я… буду, — пообещала девочка. — Вот если бы с нами была мама…

— Мама скоро с вами будет.

Рене осторожно отдраил пожарную дверь ангара.

Его сердце предательски екнуло. Нет, не вооруженного отребья он боялся, скорее боялся обнаружить следы его пребывания. Дети не должны видеть трупы.

— Хочу кушать, — вдруг заявил Даня.

— Потерпи.

— Хочу! — капризно повторил мальчик.

— Надо было за завтраком есть, а не гав ловить! — Саша назидательно прищурилась.

— Заткнись, Даня. Сейчас не время ныть, — строго сказал Рене. Но тут же привычно себя одернул: с детьми полковника Рабковского нужно обходиться вежливо. И отстраненно. Безо всяких там «заткнись». С ними нужно вести себя как с чужими детьми, а не как со своими. Хотя теперь можно и как со своими, по большому-то счету, теперь разницы нет, как нет и самого полковника.

Флуггер типа «Кефаль» с дважды счастливым бортовым номером 77 находился там, где ему и положено, — в одном из четырех ангарных боксов. Только топлива в баках было на полтора пальца.

Рене отстегнул мечевую и кинжальную перевязи, чтобы не мешали возиться, и задумался: сколько лет он не заправлял флуггер? Тысячу лет? Две?

По правде говоря, лет пять. В последние годы Рене, когда куда-то летал, хоть бы даже на станцию «Федино», предпочитал пользоваться услугами русских пилотов на правах пассажира. А ведь когда-то, еще на Земле, до того, как на него нашла навязчивая, необоримая охота к средневековой простоте и он поселился на планете Сурож, входящей в конгломерацию Большого Мурома, у него была не только летающая дача, но и свой болид. И денег у него тогда тоже было изрядно, благо дядя, член правления русско-турецкого концерна «ВизанТех», оставил ему порядочные суммы, перед тем как испустить дух на своей беломраморной даче под Псковом. Впрочем, суммы эти никуда не делись: привольное житье в лесах, населенных разноплеменными любителями живой архаики — русского извода, галльского, карфагенского, какого захочешь, — обходилось в гроши. Пища — простая, без выкрутасов. Одежда — тоже, прямо скажем, не дизайнерская. Самые большие траты — на лошадей и доспехи. Ну, оружие, само собой. Но даже его эксклюзивный булат имел цену колеса б/у, снятого с болида после аварии. А проценты меж тем прирастали… Сколько у него теперь, интересно? На скромный трехэтажный дом в ближнем Подмосковье хватит?

Просто он как-то… перестал о деньгах думать.

Теперь придется начинать. Малышне необходимо самое лучшее образование и летний отдых, Ольге тоже много чего нужно. В первую очередь, конечно, прекратить шастать по заселенным психами вроде него, Рене, чащобам. Если ей так неймется лечить, пусть лечит в Москве. Тиф там, конечно, вряд ли сыщется, но ведь наверняка кому-то нужно… ну, вакцины какие-нибудь вводить, бородавки удалять, или чем там врачи занимаются? Откроет частную клинику, если не жаль денег на лицензию. Увы, ему тоже придется прекратить шастать. Прощайте, осажденные города в деревянных кружевах приставных лестниц, до свиданья, моховые леса, усыпанные крутобокими ладьями реки, хмельные трактиры и прочий медиевальный эскапизм. Ваш рыцарь Рене больше не монсеньор и даже не сударь. Он теперь товарищ. Согласно выданному паспорту с двуглавым потомком василиска на красной корке. И зарабатывать теперь он будет не огнем и мечом, а манипуляциями с ценными бумагами, на что, собственно, и учился.

Рене горестно вздохнул. В памяти всплыла поговорка: «Кто не кормил жену и ребенка, тот не носил кольцо в носу». Не в смысле украшения, а в смысле не носил кольца, как бык, чьей жизнью безраздельно заправляют те, кто за это кольцо дергает. Приблизительный перевод. Но с какого языка — Рене не помнил, в их войске запросто говорили на восьми…

Пока он возился с роботом-заправщиком, девочка и мальчик молча смотрели на него, сидя на баллоне с кислородом. Мордашки у обоих были перепуганные, ведь чувствовали: смерть еще бродит рядом.

— Мы боимся, — резюмировала Саша.

— Что ты сказала, милая? — рассеянно переспросил Рене и, оставив в покое топливный датчик, присел рядом с детьми на корточки.

— Я сказала — в космосе страшно. Мы лучше поедем с тобой. Мы тебя так любим! — с этими словами девочка соскочила с баллона, подалась вперед, обняла Рене за шею и прижалась губами к его покрытой темно-русой бородой скуле. Рядом с сестрой прильнул, похныкивая, Данька.

Когда-то Рене решительно пресекал такого рода спонтанные выражения чувств. Пресек и теперь. Но все же — с некоторым запозданием. Ведь никто не видит. Точнее — никто из тех, кто не должен это видеть, уже никогда этого не увидит. Все погибли.

— Что значит «страшно»? — спросил Рене, медленно отстраняясь. — В космосе никого нет. Там некого бояться.

— А хидако?

— Что?

— Хидако.

— В первый раз слышу! — признался Рене.

— Ты разве не смотрел?

— Что — не смотрел?

— Японский мультик. Про хидако, — пояснила девочка. — Ужасно страшный.

— Я же тебе сто раз говорил, милая. У меня там, внизу, — Рене указал пальцем в пол, разумея, конечно, вековечные леса Сурожа, где он жил последние одиннадцать лет, — нет ни визора, ни планшета, ничего такого.

— А книги?

— Книги есть, — соврал Рене.

— Значит, ты должен был читать про хидако! Это такие призраки… Которые мате… мати… материзуются… В звездолетах… И на станциях… Они ужасно всех ненавидят… Особенно детей… Убивают их… Убили одну девочку, которая ездила на инвалидной коляске. Задушили ее специально…

Рене разобрала ярость. «Ну и мультики у них тут! Богомерзкие, да еще и басурманские. Куда смотрел этот златопогонный кретин? Впрочем, ясно куда. В еженедельник „Военное обозрение“. А Ольга? Тоже хороша. Могла бы иногда проверять, во что пялится детвора. Скинула детей на кибер-няню, а сама — в лес, к своим прокаженным!»

Однако Рене быстро совладал с собой. Он приобнял детей за плечи и сказал:

— Но это же японские мультики!

— Ну и что?

— А вы — русские дети. Вы не должны бояться японских призраков. Пусть их боятся японские дети. Из Директории Ниппон!

— А чего мы должны… ну… бояться, а, дядя Рене? — спросил мальчик.

— Ничего. Русские дети ничего не должны бояться.

— Почему?

— Потому… Потому что они… — Рене замешкался, придумывая убийственный аргумент, ну или хотя бы какой-нибудь аргумент. Главное — не молчать. Успокоить детей. Посадить их в кабину в хорошем настроении. Чтобы они выдержали восемь часов полета до Светлой. И он брякнул первое, что пришло ему в голову:

— …потому что русские дети — это дети Онегина и Татьяны.

— Кого-кого?

— Онегина и Татьяны.

— Кто это — Онегин и Татьяна, а, Рене? — спросила Саша.

— Они с нашей станции? — спросил Даниил.

— Они не с нашей станции. И даже не с планеты. Давным-давно была такая сказка. Вы ее будете проходить в школе. Сказка такая… Ну, как «Золушка» или там… как «Кот в сапогах».

— Я смотрела мультик «Кот в сапогах». Они там в конце женятся. И у принцессы страшно красивое платье! У нее вот тут и вот тут, — восторженно сияя, Саша обвела пальцами вокруг ворота и запястий, — все вышито жемчужинами!

— В общем, «Онегин и Татьяна» — это сказка, которую придумал писатель Пушкин. Много лет у этой сказки был очень грустный конец.

— Они что — не поженились? — предположила не по летам сообразительная Саша.

— Нет. В сказке они не поженились.

— А на самом деле — поженились или нет?

— На самом деле они да, поженились. Только это стало ясно через двести лет. Ученые, ну, такие въедливые ученые, как твоя мама, провели исследования, изучили всякие документы… И выяснилось, что на самом деле у настоящих Онегина и Татьяны, про которых Пушкин написал сказку, были дети. Много детей. Целых пять!

— Получается… они все-таки поженились?

— Да. Но только после. Сначала у них были дети. Двое. А потом уже они поженились и родили еще троих детей, — объяснил Рене и, видя недоумение девочки, добавил:

— Так тоже бывает в жизни, что сначала — дети, а потом «поженились», милая.

— И эти дети ничего не боялись?

— Нет.

— А почему они раньше боялись? Чего боялись, а, Рене? Хидако?

— Видишь ли, моя принцесса… Все мальчики и девочки в школе проходили сказку Пушкина «Онегин и Татьяна». И все мальчики чувствовали, что они похожи на Онегина. А все девочки знали, что они похожи на Татьяну.

— А Татьяна была красивая?

— Очень. Как твоя мама. Не перебивай! Так вот. Из-за того, что у сказки был плохой конец, мальчики и девочки, когда вырастали, чувствовали себя очень… слабыми. Такими беспомощными…

— Как мои хомячки? Помнишь, которые умерли?

— Я же тебе сказал — не перебивай! Вот… И оттого, что у Онегина и Татьяны ничего не получилось, много-много лет все русские люди, все мужчины и женщины… очень страдали. Потом у этих мужчин и женщин появлялись дети. Они тоже шли в школу. И там изучали сказку «Онегин и Татьяна». И тоже расстраивались. Некоторые даже плакали на уроках — от жалости и страха. А те, которые не плакали, потом плакали дома, тайком. И так много поколений детей вырастали несчастными. Они не верили в свои силы. Ни в чем не были уверены. И в глубине души всего боялись, начиная, конечно, с самих себя. Они думали так: если Онегин не смог все-таки жениться на Татьяне, которую он любил больше всего на свете, не смог забрать ее у дурака-мужа, что же он вообще мог? Если Татьяна так и не сумела ничего придумать, чтобы быть с Онегиным, зачем вообще она жила? И что же можем мы, их правнуки и правнучки? Так и шло все это. Пока не открылась настоящая правда. Про то, что история на самом деле кончилась хорошо. Просто Пушкин успел записать только половину, потому что его убили.

— А что потом было? — Девочка слушала очень внимательно, и сквозь огромные глаза ее, показалось Рене, на него глядела уже не Ольга, как обычно, а сама Великая Богиня, которой на Суроже горазды были поклоняться все без разбора.

Рене собрался с мыслями и продолжил:

— Тогда придумали еще одну сказку. Вторую. Где рассказывалось, что же произошло на самом деле после того, как окончилась первая сказка, которую написал Пушкин. Она называлась «Семья Онегиных». Сказать по правде, вторая сказка была не такой красивой и остроумной, как первая. Первая была в стихах, а вторая — из обычных слов. Но зато она была захватывающей, интересной, там было много приключений, разных героев, даже говорящий белый медведь. Эта вторая сказка все объясняла. Люди начали ее читать, запоминать наизусть, придумывать разные продолжения… В общем, скоро русские мальчики и девочки, а потом взрослые дяди и тети, мужчины и женщины стали совсем другими.

— Какими?

— Смелыми. Как Онегин и Татьяна. Которые все-таки взяли верх.

— Они всех убили? — предположил Даня, азартно ковыряясь в носу.

— Обхитрили?

— И обхитрили тоже. Но не только. Это долго объяснять, моя принцесса… Как-нибудь потом…

— А почему они сразу не могли пожениться?

— Потому что у Татьяны уже был другой муж.

— Да?

— Да.

— Он был плохой?

— Нормальный. Просто Татьяна его не любила. Она любила Онегина.

— А кем он работал? Муж?

— Он работал генералом.

— Как наш папа?! — ликующе воскликнул Данька.

— Да. Только ваш папа работал полковником, — процедил Рене.

— А куда потом делся муж?

— Его убили. На войне.

— На войне?

— Да.

— А что такое война, дядя Рене?

— Война — это… Это… ну как сейчас.

— Рене, а ты читал эту вторую сказку в школе? Там, где приключения и белый медведь?

— Нет.

— Как же тогда ты стал таким смелым?

— Ну… Мне ее пересказывала Ольга. Твоя мама.

— Дядя Рене, а ты сильно любишь нашу маму? — спросил Данька, задушевно накручивая орехово-русый локон Рене на указательный палец.

Этого вопроса Рене совсем не ожидал. И его улыбка вышла вовсе не такой невозмутимой, как он рассчитывал.

Интересно, откуда в голове у мальчугана такие мысли? Они с Ольгой всегда были такими осторожными… Преувеличенно отстраненными. Нарочито угрюмыми. При детях они никогда, ну то есть совсем никогда не целовались, даже тайком. Нежничали? Нет. Разве что за руку здоровались. Кислая водица строжайших табу, куда там муромским, пропитала весь их одиннадцатилетний… роман… полубрак… да и есть ли такому название? Она сочилась и капала, отравляя вкус поцелуев и сворачиваясь, как кровь, словом «никогда». Никогда не говорить по видеосвязи дольше трех минут. Никогда не встречаться в присутствии мужа, полковника Рабковского. Никогда не появляться вчетвером — Рене, Ольга и дети — в публичных местах. Никогда не фотографироваться вчетвером. Чтобы сходство не бросалось в глаза. Чтобы вздернутый, чисто очерченный нос Рене, подарок нормандской родни по линии матери, миниатюрно повторенный дважды в девчоночьем и мальчишечьем варианте, не привлекал любопытных глаз. Никогда не сбривать бороду, чтобы не обнажать характерный чухонский подбородок, который тоже поспешила скопировать природа, взяв за образец родню Рене по отцовской линии. Словом, никогда, никогда, никогда. Недурственный девиз для герба Рене Сурожского. Пустить бы его золотой вышивкой по лазурному бархату!

— Ну дядя Рене… Ну пожалуйста… — канючил мальчик. — Мне надо знать… Ты ее сильно любишь?

— Сильно, — вздохнул Рене, вспомнив отчетливо ту изнуряющую тоску, которая каждый раз гнала его, во всем остальном вольного рыцаря, к этой молчаливой, с вызовом в печальном взгляде, русской докторше. Он вдруг подумал о том, что без этого «сильно» терпеть все то, что составляло Ольгину жизнь, — ее мужа, ее принципы, ее работу — шутка ли, эпидемиолог, все время возится с какими-то непонятными язвами, гнусными нарывами, опухшими трупами! — было бы невозможно. Как и сносить то, что его дети зовут папой этого маломерочного немолодого кретина Рабковского с безобразным шрамом, прорезающим складку левого века. Не было никаких причин, кроме этой.

— А она тебя любит?

— Да.

— А вы поженитесь? Потом, когда ты ее найдешь? — спросила Саша почти беззвучно, вдув эти слова в самое его ухо.

— Не знаю.

Рене вспомнилось, как некогда в Москве он уже делал Ольге предложение. Он случайно ее встретил, считай, едва узнал, на вечере по случаю Дня Военно-Космических Сил.

Сашеньке уже исполнился год и один месяц. Ольга все твердила, какой хороший у нее муж, какая счастливая семья, но первый же взгляд на фотографию малышки… утвердил Рене в подозрениях, которые простые арифметические подсчеты лишь укрепили и, так сказать, намертво забетонировали. Ко дням их с Ольгой бурного псковского романа прибавляем девять месяцев, а потом еще двенадцать месяцев и один месяц и получается… получается именно День Военно-Космических Сил. Четвертое октября. От предложения развестись со своим лысеющим майором (отличившимся в каком-то секретном конфликте и за то обласканным командованием) и сочетаться браком с ним, Рене Владиславовичем Ладожиным, ведь ему клялась она некогда в вечной любви, Ольга отказалась. Лишь лепетала в ответ вялую ерунду вроде: «Паша этого не переживет!» и «Маленькой нужен нормальный отец, а не призрак в доспехах!». Тогда Рене был в бешенстве… Подумать только, он, такой сувенирный, такой успешный, сделал предложение малолетней истеричке (Ольга была на девять лет младше его, вдвое меньше весом, казалась нерешительной и слезливой — обманчивое, как показала жизнь, впечатление). Сделал, поддавшись порыву не то нежности, не то нежной жалости, не то чадолюбия, и что же это, монсеньоры? Сокровенный всплеск его души встречают чуть ли не ядовитым смехом! Он исчез на долгие пять лет. А когда судьба опять столкнула их с Ольгой… в общем, после этого столкновения на свет появился Данька. Он вновь сделал Ольге предложение. Куда там! Так и жили — каждый по-своему притворяясь, ища друг с другом тайных встреч на лесистой громадине Сурожа.

В ангаре стало ощутимо светлее: вместо аварийного освещения загорелось штатное. Звучно, рупорно заговорили динамики.

«Целостность обшивки на рабочей палубе восстановлена по аварийному варианту „Б“.»

До этой палубы, где располагались обсерватории и прочие капища науки, было метров сто сорок, не меньше, и тот факт, что она была разгерметизирована, Рене мало заботил. Но вот яркий, полноценный свет его обрадовал — это ремонтные боты, разделавшись с пробоинами, снизили потребление энергии, и напряжение пришло в норму.

Почти сразу вслед за тем последовало сообщение от «Кефали»: «Борт семьдесят семь готов к размещению пассажиров. Добро пожаловать! Пилоту просьба указать взлетный режим».

Флуггер ожил. Дверь пассажирского салона отползла, едва заметно подрагивая, в сторону. Вывалилась, на ходу распрямляясь, складная лестница.

Рене подхватил детей на руки и поволок в кабину.

— Дядя Рене, я хочу есть! — пискнул Данька.

— Потерпи.

— Хочу-у-у-у!!!

— Потерпи!

— Мама… Мамочка!

— Только не реви, ради бога!

— Пить!

Черт, как он мог забыть о еде? Права была Ольга. Воспитатель из него никакой. Да, он сам может сутками терпеть и голод, и холод, и жажду. Но ведь это дети. Десять часов без еды и воды для них многовато… Идиот. Инфантил. Клоун!

Усадив детей в красные блестящие кресла, Рене бегом спустился и опрометью бросился к ближайшему автомату.

Слава богу, холодильник с газировкой был сравнительно недалеко, перед входом на склад. Бутылочки с ситро стояли гвардией за прозрачной стеклянной дверью и терпеливо ожидали, когда жаждущий скормит их электронному тюремщику пару мелких монет. Требуемых автоматом терро в кожаной мошне Рене не обнаружилось: там теснились золотые франки герцога Анжуйского-и-Воронежского и три серебряных рубля — большущих таких, измазанных конским навозом, с портретом князя Олега Игоревича (когда тот еще был жив, Рене не раз пивал с ним хмельное «Старосельское» пиво). В щель автомата все это, конечно, не пролазило.

Хрясь!

Ручища Рене, покрытая, как и все его могучее тело, темными длинными волосками (за что одна девица из Северо-Американской Директории в горячке близости звала Рене Кинг-Конгом — правда, он понятия не имел, кто это), рванула вперед. Многокилограммовый кулак, облеченный кожаной полуперчаткой со стальными наклепками, врезался в витрину.

Полилось на пол, поблескивая, неострое, льдистое стекло.

Две похищенных бутылки ситро перекочевали за пояс Рене. Тюбик с черничным йогуртом и надорванный пакет с картофельными чипсами, которые лежали на нижней решетке холодильника (как видно, кладовщик, присматривавший по совместительству и за холодильником, хранил там собственные продуктовые запасы), Рене тоже прихватил.

— Вот. Это ваш обед. И ужин. Саша, проследи, чтобы Данька поел.

— Рене, а что мы скажем, когда приедем туда… ну, в это место? — поинтересовалась девочка, по-взрослому озабоченно сводя над переносицей брови.

— Скажи, что скоро за тобой приедет мама. И все им объяснит. Вообще-то я им начитал на видеофон все, что нужно. Не беспокойся, стыковка пройдет автоматически.

«Просьба ускорить посадку. Поддержание взлетных систем в готовности истощает энергоресурсы! Диспетчеру: занять место за пультом и начать вывод машины в режим автопилотирования!»

— Все. Поехали. Саша, ты помнишь, что я тебе говорил?

— Да.

— Повтори.

— Ничего не трогать. Рассказывать Даньке сказки. Дать ему картошку. Потом спать, — послушно отрапортовала девочка.

— Правильно, — удовлетворенно кивнул Рене.

— Дядя Рене, а ты мне дашь подержать свой меч? — сонно спросил мальчик.

— Даже не проси!

— Ты обещал!

— Ладно. Если не будешь обзывать Александру какашкой.

— Буду!

— Тогда — пеняй на себя!

— Не буду!

— Тогда дам.

— А собаку?

— Куплю, — пообещал Рене. — Потом. Завтра.

— До свидания, дядя Рене! — блаженно сощурившись, Данька поцеловал наклонившегося Рене в лоб, покрытый холодными бусинами пота.

— Держись, моя прекрасная принцесса! — нежно сказал Рене и погладил девочку по волосам.

— До свидания… папа, — прошептала Саша, загадочно улыбаясь витязю исподлобья.

Рене посмотрел на девочку в немом изумлении.

«Гм…»

Бросив последний взгляд на панель автопилота, он затворил дверь салона. И, грузно брякнув коваными сапогами по лесенке, поплелся в диспетчерскую.

Сердце Рене отстукивало бешеный ритм, лицо пылало. Он чувствовал себя школьником, не выучившим урок. Нет, не так. Школьником, отродясь не учившим уроков и теперь вызванным на самый важный экзамен в своей жизни. Ведь он не умел дистанционно выводить флуггер в режим автопилотирования. И не было времени учиться. Одно неверное движение и…

«Прочесть бы теперь самому эту сказку про Онегина и Татьяну… Ту, вторую, с хорошим концом. Во укрепление духа».

Новелла третья

Февраль 2622 г.

Планета Грозный, система Секунды

Ночь была густо-черной и сырой, как погреб с мокрицами. Даже дышать было нелегко, казалось, вот-вот придется прикладывать мышечные усилия, чтобы протолкнуть воздух в легкие.

Шумное сопение рядовых Нуха и Саккара, а также музыкальное похрапывание сержанта Руза были единственными звуками, которые нарушали великую предрассветную тишину.

Додар, рядовой разведывательного батальона 2-й танковой дивизии, красы и гордости армии Великой Конкордии, встал с застеленного одеялом ящика, бережно отложил растрепанную книгу в богатом бордовом переплете, примостил сверху сундучок переводчика (голубой дисплей устройства не спешил гаснуть, а вдруг сейчас снова спросят!) и с удовольствием потянулся — хруст суставов, утробное сладкое «ох!».

Бесшумно ступая, Додар пробрался мимо спящих к термосу и нацедил себе чаю. Стиснул двумя пальцами узкое горлышко стеклянного стакана со сладким коричневым пойлом и направился к деревянной лестнице. Вела она на самый верхний, третий этаж наблюдательного поста № 9, чем-то напоминающий капитанский мостик пиратской шхуны.

Там, на третьем этаже, располагалась звукоулавливающая селективная система «Аташ», к ней протягивали свои усики многочисленные удаленные микрофоны. Днем оттуда был прекрасно виден безбрежный океан джунглей планеты Грозный.

Впрочем, безбрежный океан джунглей можно было наблюдать и ночью, в ноктовизор. Но особенной охоты смотреть на лес в темное время суток у рядового Додара не возникало. Ведь некрасиво! Вместо волнующегося изумрудного бархата — серое, с неряшливыми выступами сукно, которое напоминает каменистую поверхность ненаселенной планеты, лишенной благодатной атмосферы-жизнеподательницы.

Странное дело, на Грозном в рядовом Додаре проснулось эстетическое чувство, его создателями нисколько не запланированное, почти нежелательное.

Принадлежи Додар к высшей касте заотаров, прилагательное «красивый» было бы для него таким же обиходным, как существительное «честь». Но он происходил из касты демов и был произведен путем клонирования на одной из биосинтетических фабрик близ Хосрова, столицы Великой Конкордии.

В самой Конкордии фабрики эти назывались достаточно выспренно — Прибежищами Душ. Вот бежала-бежала беспризорная душа по обратной стороне мира — и прибежала на фабрику, чтобы воплотиться в отменном, никем еще не занятом теле. Совокупность же Прибежищ именовалась Лоном Родины.

Рядовой Додар был рожден синтетической маткой в Прибежище Душ имени учителя Яркаша. Поэтому-то фамилия у него была Яркаш, как и у восьмисот тысяч мужчин, произведенных там же за двадцать два года безупречной работы комбината.

«Дети Яркаша», ласково называли их воспитатели.

Добравшись до третьего этажа, Додар уселся в кресло оператора станции радиотехнической разведки (обычно там сидел Саккар) и поставил вспотевший стакан с чаем на крышку недовольно урчащего аппаратного блока. Додар скрестил руки на груди и закрыл глаза.

Перед мысленным взором рядового встала женщина из русской книги. Душу сковала сладкая судорога.

«Larin», — прошептал Додар. Даже ее имя возбуждало в нем вожделение.

У нее было суженное книзу лицо и шоколадные глаза с пушистыми ресницами. Стараниями парикмахера роскошные каштановые волосы образовывали над ее ушами два фонтана из завернутых петлями косичек. Шея ее была пригожей и белой, а прелесть девичьей груди подчеркивало необычного покроя газовое платье с низким квадратным вырезом и вздутыми, как будто ватой набитыми, рукавами.

На шее у женщины серебряными червячками извивалось бриллиантовое колье (впрочем, мудреного слова «колье» рядовой Додар, словарный запас которого составлял две тысячи единиц, не знал). С белыми камнями колье перемигивались синие камни подвески.

Но самым примечательным, на взгляд Додара, была талия красавицы. Тонкая, шириной с два его кулака. У основательных женщин из касты демов талии были не такими — сильными, покрытыми теплым панцирем мускулов. Конечно, у женщин-заотаров талии были изящнее. Но чтобы настолько…

«Может, это врожденное уродство? Тогда выходит, она инвалид, как старый Охар, который работал на стадионе сторожем? Бедная…»

Такой тонкой талии Додар никогда раньше не видел, в первую минуту он даже решил, что дива принадлежит к другой, не вполне человеческой расе.

Впрочем, дальнейшее знакомство с иллюстрациями убедило Додара в том, что люди на картинках хотя и диковинные, но все-таки обычные. Мужчины, женщины и дети были наряжены очень странно, по моде не поймешь каких времен. На головах у мужчин блестели черные шляпы с высокими тульями и плавно загнутыми полями, на шеях кривлялись смешные банты, а волосы на щеках росли странными курчавыми скобками. Женские юбки походили на одноместные палатки, сшитые из оконных занавесок. На ногах же у мальчика, изображенного в середине книги, были надеты не то сапоги… не то башмаки… не то ботинки, сплетенные как будто из полосок, кожаных полосок, что ли?

Собственно, из-за этих-то картинок Додар книгу и прихватил.

Он пожалел ее, как жалеют потерявшегося котенка, ведь знал: с минуты на минуту Новогеоргиевская библиотека запылает вместе со всем своим небогатым фондом. Рев пожара приближался, а бороться с пламенем никто и не думал. Ведь они солдаты, а не пожарники.

Первого блока страниц в книге не оказалось, наверное, вырвал кто-то, чтобы вытереть штык-нож. А название на обтянутой выцветшей материей обложке было полустершимся, сканер переводчика его не брал. Кто автор — тоже оставалось неясным. Но интуиция подсказывала Додару, что между континентами цветных картинок лежат поэтические моря.

Лесенка заскрипела, и прямо перед Додаром возникло лицо рядового Нуха. Его черные волосы были взъерошены, а глаза привычно гноились со сна.

— Чего не разбудил? — спросил Нух гнусавым голосом.

— Да так… А что?

— Нужно было разбудить. Полчаса уже наша смена.

— Тебе же лучше, поспал… — отхлебывая чай, заметил Додар.

— Порядок должен быть.

«Порядок!» — мысленно передразнил товарища Додар. Вообще-то, если по порядку, двое должны наблюдать, а двое — отдыхать. И то, что Нух, Саккар и сержант Руз спят, а он в одиночку караулит — это уже не по порядку. Саккар должен дежурить с ним. Но сержант разрешил отступить от порядка. Ведь катать кости втроем веселей, чем вдвоем.

С недавних пор рядовой Додар в кости с товарищами не играл. Ведь у него была книга.

Разведбат 2-й танковой дивизии очутился на Грозном полтора месяца назад, вместе с Освободительной Армией Великой Конкордии.

Поначалу освобождение планеты от трехголовой гидры русского гегемонизма, азиатского буддизма и европейского атеизма шло проворно.

Несгибаемые солдаты Родины, среди которых был и Додар, захватили город с неудобопроизносимым названием Новогеоргиевск (между собой они звали его «Нов»), очистили от врага космодром и совершили множество других героических деяний.

Но когда окончательно окрепла уверенность в том, что победа близка и со дня на день их погрузят на корабль и повезут в саму Москву, где будут проходить торжества по случаю низвержения безбожных Объединенных Наций, выяснилось, что 4-я танковая дивизия Объединенных Наций, состоящая сплошь из каких-то «русских», в силу упрямства, свойственного всем друджвантам, не желает признавать превосходство конкордианской веры и социального устройства. И подло прячется в джунглях, время от времени совершая оттуда лихие вылазки крошечными летучими отрядами.

Когда потери от этих вылазок стали исчисляться сотнями, Народный Диван приказал войскам войти в лес и «решительно уничтожить последние очаги сопротивления на Грозном».

Войти оказалось не так сложно, но вот уничтожить противника, и даже просто продвинуться дальше известного предела — не получалось никак.

Разведбат, в котором служил Додар, сперва углубился в лес на несколько десятков километров, потом два дня подряд попадал в огневые мешки, потом завяз в минных полях и остановился.

Командование убедилось, что к решающему наступлению надо как следует готовиться. Из метрополии запросили специальную технику, ракетно-артиллерийскую бригаду и «чудо-оружие», о котором никто ничего не знал, кроме того, что оно творит чудеса — в полном соответствии со своим названием.

Для доставки всего этого требовалось время.

Танковые полки стали лагерями прямо в лесу, а выдвинутому вперед разведбату поручили боевое охранение.

В цепочке постов — подобно ожерельям они окаймляли клонские лагеря — был и пост № 9, где служили рядовые Додар, Нух, Саккар и сержант Руз.

Прямо на деревьях были устроены наблюдательные пункты.

Дерево, на котором располагался пост № 9, было, как и его соседи, гигантским. Сто пятьдесят метров высотой, оно имело многоярусную горизонтальную крону, матовый, цвета старой ржавчины гладкий ствол и кожистые пятипалые листья — когда шел дождь, они шумно аплодировали вертким молниям. Если потереть такой лист о рифленую подошву ботинка, почувствуешь запах ацетона.

Нижний этаж, где жили рядовые и сержант, располагался на первой развилке, на высоте около ста тридцати метров. Для сообщения с землей на посту № 9 имелась тросовая подъемная система с одноместной люлькой. Так сказать, лифт.

Инженер Рамман, который его устанавливал, понравился Додару, несмотря на свою принадлежность к касте энтли, а ведь энтли, как известно каждому дему, только задаваться мастаки. Однажды после обеда инженер Рамман застал Додара наедине с книгой. Рамман внимательно перелистал ее, с интересом проглядел укрытые тончайшей папиросной бумагой картинки и нехотя возвратил. На лице инженера Додар заметил выражение одобрения.

«Хорошо иметь такого друга!» — с тоской подумал Додар. Наличные друзья — рядовые Нух и Саккар — его увлечения чтением не разделяли.

Сержант Руз, конечно, тоже.

«Вредная привычка. Отвлекает от важного!» — осуждающе говорил он.

Основной задачей поста № 9 было наблюдать, не рыщут ли поблизости русские диверсанты. В случае их появления солдаты должны были поднять тревогу и дать наглецам отпор.

Диверсантов было не видать. Лишь только иногда в стеклянном серо-синем небе со словно бы приклеенными белыми облаками проносились штурмовики, наведенные пронырливыми рейдовыми группами спецназа «Скорпион» на вскрытые лагеря русских.

Джунгли бомбили баками с зажигательной росой. Старались сбрасывать их так, чтобы поджечь лес по периметру вокруг обнаруженного русского лагеря. А вдруг получится поймать русских в кольцо лесного пожара и выбить всех до единого россыпью смертоносной мелочи из тяжелых кассет?

Следом за штурмовиками тянулись пузаны-торпедоносцы — с этими самыми кассетами.

К авиации Додар относился с нежностью. Ведь в ней когда-то служил его закадычный друг Хавиз, пока не разбился во время учебного вылета. Додар всегда провожал флуггеры взглядом, исполненным чистой радости.

Там вдалеке сыпались на русских бомбы. Дрожала земля, чадным адским пламенем полыхали деревья. Но потом заряжал ливень (в это время года на Грозном дождило по два-три раза в день) и воцарялся цельный, как гранит, шорох струй, который Додар был готов называть «тишиной».

Тогда он принимался читать.

До чтения Додар дошел не сразу, вначале довольствовался картинками. Он смотрел на них так часто и подолгу, что однажды обнаружил, что способен с закрытыми глазами пересчитать маленькие бриллианты на подвеске красавицы со страницы 237 и лепестки ромашки, что подносит она к губам, на странице 120. Так и с ума сойти недолго!

Главное же, Додару страстно хотелось знать, как Ее зовут.

Он выпросил у сержанта Руза переводчик, который был положен тому как командиру поста. Несколько дней провозился с настройками — сказывался недостаток опыта. Но потом все-таки приловчился понемногу читать.

Первым делом он облизал сканером подпись под портретом. «Tatiana Larina» — проступило на дисплее.

«Значит, Tatiana — это фамилия. А Larina — имя!»

Додар неописуемо обрадовался.

«Larina… Larina…» — повторял он, беззвучно шевеля полными смуглыми губами.

Поначалу он делал ударение на французский манер — на последнем слоге. Но вскоре обнаружил, что если похерить вторую гласную «а» и перенести ударение на «i», получится даже нежнее. Ведь Larin — это как Ясмин или Гарбин, почти нормальное женское имя. Додар удовлетворенно ухмыльнулся: еще одна загадка разгадана!

Боевые товарищи были начеку.

— Чего ты там лыбишься? — мрачно поинтересовался рядовой Саккар.

— Что, нельзя?

— Слышал, семнадцатый пост орхидеи сожрали?

— Вчера ж вроде был пятнадцатый?

— Может, и пятнадцатый…

— Так пятнадцатый или семнадцатый?

— Хрен его разберет!

— Я думал, официально сообщили.

— Да нет, слухи только…

— «Слухи есть наивреднейший инструмент деморализации солдата, психическое оружие массового поражения!» — процитировал Додар из речи адмирала Шахрави перед Народным Диваном. Незадолго до отправки на фронт они учили ее наизусть. — Вот дождемся, когда командование реальную информацию пришлет, тогда и поговорим.

— Дождешься ты, как же… — ворчал в ответ Саккар.

С недавних пор Додар физически не мог поддерживать беседы о хищных орхидеях. Да, они опасны. И, без сомнений, следует держать ухо востро, не то удушливой ночью какой-нибудь особо шустрый цветочек протянет к тебе свои чувствительные к инфракрасному излучению корни-щупальца, задушит тебя и высосет, как паук муху. Да, такие случаи бывали. И якобы неоднократно. Все это очень, очень важно. Но даже о самом важном невозможно говорить три часа каждый день!

Последние слова Додар был готов проорать дурным надсадным голосом. Когда его товарищи принимались привычно дивиться проделкам людоедских растений, Додару казалось, что Larin из книжки смотрит на него укоризненно.

Итак, Саккар ушел обиженным. Ведь орхидеи — это только повод поболтать. Теперь они втроем — Саккар, Нух и сержант — будут шептаться, что Додар зазнался.

Только Додару было все равно. Он поразительно легко переносил свою растущую отчужденность от товарищей. Ведь теперь он был не одинок.

Помимо происков хищных орхидей, чьи оборчатые расхристанные туши они с упоением счищали со ствола и ветвей в качестве утренней гимнастики, в дежурных ходили еще две темы.

Первая: когда наконец пришлют обещанное чудо-оружие, которое выкурит русских из джунглей?

И вторая: когда же все-таки их отправят в Москву, где каждый боец сможет помочиться на небоскребы Красной Площади?

Шли недели, с Москвой ясности не прибавлялось. Но чудо-оружие действительно прибыло. Им оказался… вольтурнианский всеяд. Тварь отвратительная, да вдобавок еще и «акселерированная», с улучшенной управляемостью и способностью соображать.

В вивариях на планете Вольтурн этих зверьков наплодили в числе, близком к апокалиптическому. Благо размножались всеяды четыре раза в год, а ели, в полном согласии со своим названием, даже помои и просроченные ядохимикаты.

Предполагалось, что шустрые и злобные вольтурнианские всеяды, способные плеваться кислотой, кусаться и отравлять воздух неописуемой вонью (правда, последнее лишь в период спаривания), быстро наводнят леса Грозного и сделают жизнь русских партизан невыносимой.

О том, насколько сильно отравлена жизнь русских, обитателям поста № 9 судить было сложно. С собственной же ясность была полной: отстрел всеядов стал для них такой же рутиной, как и очистка радиуса безопасности от орхидей.

Поначалу сержант Руз не решался отдать приказ на истребление безголовых, отталкивающего вида тварей. Ведь все-таки казенное добро. Но после того, как рядовому Саккару плевок всеяда прожег голень до самого сустава, сержант переменил мнение.

По «чудо-оружию» стреляли одиночными из автоматов, и даже, случалось, из пулеметов, которыми были оборудованы стрелковые площадки первого этажа. Азартно, с озорными прибаутками наблюдали за тем, как пули разносят в клочья диспропорциональные многоногие тушки. Между соседними постами установилось даже нечто вроде состязания, кто сколько завалит.

— Исчадия Ангра-Манью, — шипел Додар, выцеливая тварей в малахитовой шапке соседнего дерева.

— Патроны береги, — ворчал сержант.

— Дети грязи, вот я вас сейчас…

Несколько последних дней тема детей интересовала Додара весьма живо. Началось, как обычно, с книги.

На одной из картинок была изображена Larin, передающая письмо круглолицему мальчику лет семи. Додару вдруг подумалось, что мальчик этот — сын Larin, уж больно ласково касалась она рукой его белокурой головки. Из того факта, что у совсем молодой Larin есть сын, следовало, что она принадлежит к касте пехлеванов, а может, и заотаров, каковые, в отличие от демов и энтли, обладали безусловным репродуктивным правом с 15 лет. Между прочим, это означало, что у Larin должен быть и муж! Выходит, хилый, с дегенеративным лицом и нелепо зачесанными на лоб волосами мужчина, который встречается на большей половине иллюстраций, и есть этот самый муж!

Поначалу Додар опечалился. Он хотел для своей Larin лучшей судьбы. Но потом решил, что раз Larin нравится хилый Evgeni, значит, лучше ей быть с ним.

Несмотря на суровость воспитания, рядовой Додар был добрым человеком.

Фантазировать было гораздо интересней, чем читать. Тем более что переводчик плохо брал текст. То и дело умная машинка требовала подключить какую-то загадочную «энциклопедию», но где ее достать, Додар понятия не имел, спрашивать же у сержанта стеснялся.

Когда очередная попытка продраться сквозь стихотворный бурелом оканчивалась фиаско, Додар откладывал книгу и размышлял. Что же это получается, если действие происходит в прошлом, может даже, в прошлом веке, значит, среди тех русских, которых штурмовики поливают зажигательной росой, могут быть и внуки Larin? «Значит, с ними мы и воюем?»

В этой связи мысль о плене перестала казаться Додару кощунством. Еще на родной планете Вэртрагна Додар вместе со своим закадычным товарищем Хавизом поклялся у чаши Священного Огня перекусить себе язык, если судьба распорядится так, что они окажутся безоружными перед лицом врага. Но теперь эта клятва уже не казалась Додару нерушимой. Ведь тогда он представлял себе врага иначе… Как? Ну, как ракообразного чоруга… Как отталкивающего вида робота… Да мало ли как? В конце концов, можно сначала сдаться, а уже потом перекусить себе язык. Додару мучительно хотелось удостовериться, правда ли, что у русских женщин такие тонкие талии. А ведь русские, должно быть, не так злонравны, как другие племена Объединенных Наций. В книге они все время вспоминают Творца Всего Сущего Ахура-Мазду (так переводчик транслировал слово «Bog»). И потом, если их взрастили такие матери, как Larin, они просто не могут быть нравственно безнадежными, наверняка Народный Диван смог бы их перевоспитать! В общем, вариант с самоубийством Додар оставлял теперь на самый крайний случай.

Думал Додар и о том, как восприняла бы Larin его ухаживания.

Уже проваливаясь в сон, он видел себя и Larin в Центральном Хосровском парке, возле знаменитой статуи «Девушка с ловчим соколом». В унизанных кольцами руках Larin букет чайных роз, приторно-желтых, огненно-оранжевых, их колючие стебли спеленуты белой салфеткой с кружевной каймой… Додар не сомневался, Larin согласилась бы пойти с ним в парк. Вот они на Аллее Ткачей. Он останавливает тщедушного разносчика, чтобы купить Larin сладостей и имбирной воды. Дает продавцу щедрые чаевые, тот громко благословляет Додара и весь его род. Larin смеется, проходящие мимо мужчины смотрят на него, Додара, завистливо и ревниво…

Один негодяй, друг Хавиза, однажды рассказывал Додару о своих интрижках с женщинами Объединенных Наций. Он служил стюардом на пассажирском лайнере межзвездного класса, летал на Землю. Додар почти запомнил, как назывался город, где друг Хавиза бывал — не то Берлик, не то Берлиз… В этой Европейской Директории, рассказывал летун, женщины просто обожают парней из Конкордии — бронзовокожих, с упругими бицепсами и сильными ягодицами. «Еще бы!» — с гордостью подумал тогда Додар. Ведь матрицу для их «воплощения» делали не с кого-нибудь, а с самого великого Гаура, чемпиона Конкордии по легкой атлетике!

Словом, Додар был уверен, что понравился бы Larin. А потом у них появились бы дети. Конечно, пока у него нет репродуктивного права, но к моменту знакомства с Larin он совершил бы какой-нибудь подвиг, например задушил вражеского генерала. За это Народный Диван наградил бы его правом отцовства, ведь Народный Диван — он щедрый и мудрый. Они с Larin жили бы долго и счастливо в двухкомнатной квартире на бульваре имени Правды.

Волшебным образом Larin существовала для Додара сразу во всех временах: и в экзотическом русском прошлом, и в лесном настоящем, и в светлом будущем.

Seriya «Shkolnaya Biblioteka», — отпечатано на предпоследней странице.

Прочтя эти строки, Додар очень обрадовался. Ведь он знал — «школами» называются заведения, где учатся заотары. Стало быть, познавая книгу, он приобщается к истинам, что познают на недосягаемых кастовых высотах русские мужчины с худыми одухотворенными лицами и их верные кареглазые женщины. Додар обратил лицо к небу и молитвенно сложил ладони.

— Связи опять нет… — проворчал за спиной Додара сержант.

— И что? — неохотно отозвался Додар.

— Всю ночь на востоке бомбили… Слышал?

— Да нет, спал.

— Предчувствие у меня…

— Насчет дождя?

— Да при чем тут! Русские совсем близко!

— А… Появятся — тогда и поглядим! — многозначительно похлопывая по прикладу своего автомата «Баал», отвечал Додар. Он собрал в этих словах всю свою тяжелую мужскую харизму. Он старательно нахмурился и сжал кулаки. Из военно-патриотических фильмов Додар знал — именно так должен реагировать боец на сообщение о приближении врага.

На самом же деле дурные предчувствия сержанта Руза Додара скорее обрадовали.

Он так много узнал о русских из книги, что их появления уже в каком-то смысле желал.

И неважно, что с ними придется вступить в бой.

Главное, они наконец-то встретятся, пусть и в качестве сотрапезников на роковом пиру смерти.

Гроза, долгих два часа ворочавшая исполинскими медными тазами за ширмами серых туч, закончилась, как всегда, внезапно. Джунгли погрузились в привычное предрассветное оцепенение.

Едва не оглохшие от небесного концерта сержант Руз, Саккар и Нух уже минут двадцать как встали. Саккар брился, по-гусиному вытягивая шею в сторону зеркальца, Нух заливал крутым кипятком сухой брикет крученой лапши, сержант насвистывал гимн 2-й танковой, сидя в туалете, который, к слову сказать, был устроен у них по морскому образцу: от второго этажа отходил вбок узкий, как гробик, дощатый пенал, накрытый брезентом, внутри которого была устроена сижа с непритязательным квадратным отверстием.

Додар позевывал в кресле Саккара. Его смена кончилась, можно идти спать.

Настроение было превосходным. За ночь он узнал много нового о сестре Larin. Она тоже была красавицей, хотя и не во вкусе Додара. Он бережно укладывал книгу в пластиковый пакет, когда внизу захрипел громкоговоритель.

Додар вздрогнул всем телом. Очень уж неожиданно. Осторожно глянул вниз. Там, в сумеречных лесных низинах, среди клубов холодного тумана отчетливо контурировалась… броня вражеского танка.

И когда только они успели подобраться? А впрочем, в небе громыхало так, что не удивительно.

Стараясь не делать резких движений, чтобы не привлекать к себе внимания, Додар активировал переводчик — он все еще лежал у него на коленях — и настроил его на голосовой режим.

— Додар, ты слышал? — проорал из сортира сержант Руз.

— Слышал.

— Что они говорят, Додар?

— Они говорят, чтобы мы сдавались.

— Кто это — они?

— Да эти… Дети…

— Дети?

— Дети Evgeni и Larin… — отвечал Додар с рассеянной улыбкой.

— Не понял! Повтори!

— Русские.

— Русские?!

— Да.

— Чтобы мы сдавались?

— Да! У них танки… Говорят, численное превосходство…

— Никогда!

С первого этажа застрочил пулемет. Со второго полетела ручная граната. В ответ тяжело ухнуло дважды. Нужник и вместе с ним половина второго этажа рухнули вниз. От третьего откололся шестиугольник с тяжеленным кубом звукоулавливающей системы.

Когда дым рассеялся, Додар принялся искать свой облегченный «Баал», но нашел только разводной ключ. Оно и неудивительно — несколько минут назад он положил автомат на крышку сгинувшего «Аташа». Пистолет же рядовым был не положен.

Додару ничего не оставалось, как прижать книгу к груди и закрыть глаза. Запели в листве шустрые пули, застучали рикошеты. Запахло кровью и ацетоном.

А через минуту все стихло.

Вновь раздался тот же зычный голос.

Додар осторожно привстал с кресла оператора и посмотрел вниз.

На перилах ограждения второго этажа, лицом вниз, повис рядовой Нух, прошитый не менее чем дюжиной пуль.

Сержанта Руза видно не было — он лежал на земле, на груде досок, в противоестественной позе человека, чей позвоночник сломан сразу в нескольких местах. Истошный крик рядового Саккара Додар слышал еще до того, как рухнул нужник. И по тому, как внезапно он оборвался…

— «Ne spitsya, nyanya, zdes’ tak dushno… — во всю глотку прокричал Додар и сразу вслед за этим вспомнил еще: — Bogat, horosh soboyu Lensky vezde bil prinyat kak zhenih!»

Додар положил переводчик в нагрудный карман. Заткнул за пояс книгу. И, подняв руки в интернациональном жесте примирения с судьбой, ступил в пластиковую люльку лифта.

Роберто Квалья Вечно что-то не так

Впервый день месяца Нутелло Бьянки решил после долгих размышлений купить наконец новый комп. Он пробудил свой старый от псевдосна обычным окриком:

— Эй, Рэмбо! Подъем-подъем!

Динамики компа выдали более мучительный зевок, чем всегда, а потом сказали женским голосом:

— Готова.

— А, так ты снова девица, да? Ладно, можешь перебираться в мужчины.

Опять его жена пользовалась компом, поменяла ему пол и, как обычно, забыла сменить обратно, перед тем как выключить…

— Готов, — сказал компьютер уже баритоном.

— Рэмбо, я должен купить новый комп.

— Уже пора, — сказал Рэмбо, — я по крайней мере месяц как устарел.

— Что еще за «по крайней мере»? Я тебя купил новешеньким всего месяц назад.

— Два дня спустя я был уже вытесняемой моделью.

«Никак не могу к этому привыкнуть», — подумал Бьянки. Шестилетним он начинал с компьютерами, жившими год, прежде чем устареть. Несколько лет — и устарение достигалось уже за месяцы! Потом время сократилось еще, но Бьянки сопротивлялся переменам.

— Если бы я хотел, то просто наплевал бы на устарение и был бы счастлив с тобой, — вызывающе сказал Бьянки.

— Конечно.

— Именно, потому что лишь пару месяцев назад куча железок вроде тебя с тридцатидвухтерабайтовой РАМ и восемьюстами фемтобайтами основной памяти была просто мечтой.

— Пара месяцев назад — это уже другое столетие.

Бьянки грустно кивнул.

— Ну-ка покажи мне текущий каталог персоналок.

Монитор — точнее, стена комнаты, висячая жидкогазокристалломатрица, — стер успокоительный пейзаж Карибского пляжного рая и заполнился массой цифр.

— Хммм…

Секунду он размышлял. Новые модели очень мощные, но цена…

«Подожду еще пару месяцев», — подумал он. За несколько дней цена может ощутимо упасть.

— Манипенни!

— Тут, — откликнулась Манипенни, программа «Личный Дневник». Изображение элегантного кожаного блокнота появилось на стене, а затем и стол, за которым сидела элегантная секретарша из фильмов о Джеймсе Бонде.

— На послезавтра: купить новый компьютер. Отослать старый в офис обменов с Третьим Миром. Упаковать в пластик покрепче.

«Может, получу на этом несколько пачек бумаги», — подумал он.

Манипенни псевдотелекинетически повела свое гусиное перо по стене, делая запись в ежедневнике.

— Тогда пошли! — воскликнул Бьянки. Пока дела у него складывались не блестяще, и уж если он решил обновить компьютер, позарез нужна была серьезная работа.

Сейчас монитор показывал сотни иконок. Экран его последнего компа занимал две стены, и соответственно удваивалось количество значков. Поговаривали, что для компа следующего поколения, которое запускается на этой неделе, понадобится увеличить пространство до четырех стен, или даже до шести, включая потолок и пол. Каждый значок был символом категории. Называя имя значка, ты получал доступ к субэкрану иконок, на котором их тоже были сотни, а каждая в свою очередь тоже была началом субкатегории. Выбрав субкатегорию, ты уходил на новый уровень, называющийся Кат-Три. Он тоже был набит сотнями иконок. Потом шел четвертый уровень, Кат-Четыре, с другими сотнями. Эти четыре уровня, содержавшие сотни иконок, давали юзеру, выбиравшему одну, выбор сотен миллионов иконок — скажем «Спасибо» чудесам геометрической прогрессии.

Каждая иконка была символом чего-то, что существовало в мире и на рынке, а следовательно, имело ценность, экономическую ценность. Играть на вариативности цены чего угодно было основным занятием любого, кто еще не потерял на сегодняшнем рынке все.

Бьянки поставил на понижение Южной Африки, на повышение китайского порно, стабильность баварского сливочного масла и на скачок курса своей собственной тетушки.

У него была старуха-тетка, в молодости порнозвезда второго класса. Теперь никто не помнил, как она выглядела, даже сам Нутелло, но было известно, что она припрятала кругленькую сумму. Когда ее стоимость на рынке секс-объектов подскочила, она обратила 49 % своего тела в акции на электронной бирже. Своему внуку на день рождения она подарила 1 % этих акций.

Следующие полчаса Южная Африка держалась, китайское порно упало в результате открытия новой жуткой венерической болезни, особенно устойчивой в присутствии китайских хромосом, баварское масло чуть понизилось, но тетушкины акции по необъяснимой причине лезли вверх. Бьянки продал. В результате у него появился новый комп. Теперь он мог отдаться вещам поважнее.

— Фрейд! — крикнул он.

Зигмунд Фрейд появился на экране монитора.

— Guten Tag, Herr Бьянки.

— Для начала прекрати! — рявкнул Бьянки. — Миллион раз приказывал тебе не говорить по-немецки!

— Прошу прощения, Нутелло, но напоминаю, что я лишь апдейт того Фрейда, которого ты знал и использовал. У нас же апдейтинг каждые два часа.

— Я думал, каждые две недели.

— Да, но только до прошлой недели. Производители софта обновляют свою продукцию как можно чаще, потому что их софт производит свой собственный софт.

— Даже если ты сам себя обновляешь, ты должен помнить все мои клинические особенности, включая и то, что я ненавижу, когда со мной здороваются на немецком!

— К несчастью, церемония приветствия не сохранилась в базах данных ваших клинических особенностей, и ошибочное приветствие на немецком используют Фрейд-программы всего мира… Маленький дефект, непременно устранится следующим апдейтом.

— Вечно что-нибудь не так, — проворчал Нутелло.

— Замечаю, что вы раздражены. Что-нибудь не так?

— Всегда что-то НЕ ТАК! Только что сказал.

— Какой именно специфический фактор НЕ ТАК в данный момент?

— Обычные проблемы со здоровьем. Похоже, у меня омертвление носовых обонятельных сосочков, возможно, канцеротипическое. Могу унюхать только мужской пот, но я же не потел с тех пор, как начал принимать по две таблетки в утреннем молочном коктейле для ингибиции судорипарных… или судориферных?.. желез.

— Носовых обонятельных сосочков не существует, — ответил Фрейд, — поэтому омертвляться они не могут.

— Знаю, что не существует. По этой причине знаю и то, что это все воображаемые болезни. Но это не помешает мне быть абсолютно уверенным, что они существуют в противовес всем научным знаниям и гноят мой нос изнутри с упорством рака — понимаю это по той вони, которую отлично чувствую.

— Опишите запах, который вы чувствуете.

— Мужской, слегка даже собачий, кажется. Очень сильная, резкая вонь, зловоние, которое меня прямо вырубает.

— А оно не вызывает каких-нибудь сексуа…

Рот Фрейда застыл, открывшись. В углу стенного монитора появилась надпись.

— Черт! — прошипел Бьянки. Там говорилось: «Во время автоматического апдейта Фрейда произошла ошибка, которую невозможно откорректировать. Оборудование несовместимо с программным апдейтом. Смените оборудование или загрузите предшествующий апдейт программы».

— Будь ты проклят!

Он огляделся, ища, что бы пнуть, но в пределах досягаемости ничего не обнаружил. Поэтому лишь проорал снова:

— Будь ты проклят!

Так он мог бы провести еще довольно долгое время, но вместо этого приказал компу разблокировать себя. Ничего не произошло. Пришлось вырубить главный выключатель и перегрузить компьютер. Когда стенной экран засветился опять, на нем не было ничего, кроме единственного титра: «ОБОРУДОВАНИЕ НЕСОВМЕСТИМО С ОПЕРАТИВНОЙ СИСТЕМОЙ. СМЕНИТЕ ОБОРУДОВАНИЕ ИЛИ ОПЕРАТИВНУЮ СИСТЕМУ».

Оперативная система проапдейтилась автоматически, и теперь ничего не работало.

Бьянки надавил кнопку срочной помощи, связаться с квартальным компьютером. Он не любил это делать. В квартале всегда находится сверхлюбопытный сосед, а в подсоединенный комп ему просто добро пожаловать, потому что на жестком диске блока вечно куча сплетен и чатов. А твой пароль тебя больше не защищает, потому что компьютер за долю секунды взломает любой пассворд, если в нем меньше тысячи знаков. Единственный возможный способ защитить свою частную базу — это запаролить целый квартал, но говорят, что новые программы, особенно когда их используют на новом оборудовании, могут декодировать пароли длиной с Британскую энциклопедию. У Бьянки все равно не было другого выбора, как заказать новый комп. Когда он отослал заказ через компьютер, Привратник, сторожевая программа квартального компьютера, начала выдавать строгие замечания:

— Синьор Бьянки, не слишком ли поздно мы обновляем наше оборудование, а?..

Возмущенный Нутелло закатил глаза к потолку.

— Будь и ты проклят! Тебе-то что? Я поменял комп меньше месяца назад!

— Вам совершенно не за что извиняться передо мной. Каждый абсолютно вправе не идти в ногу со временем, если ему так хочется — в результате некоторой жадности.

— Жадности! — возопил Нутелло, совершенно скандализованный. — Да как ты смеешь говорить со мной в подобном тоне! Какое у тебя право комментировать мои дела! Ты просто квартальный блок, а не мой персональный комп!

— У меня есть право комментировать именно потому, что я квартальный блок. Последнее собрание жильцов единодушно постановило, что квартальный компьютер имеет полное право вести себя так, как программа считает наилучшим. Таким образом, поведение мое совершенно демократично.

— К-какое еще собрание жильцов? — Бьянки начал заикаться. — За этот г-год я ни разу не был ни на каком паршивом собрании и не голосовал за подобную чушь!

— Вас представлял ваш персональный компьютер, — отвечал Привратник. — Когда это происходило, всех жильцов законно представляли их персональные компьютеры.

— Ну, это уж слишком!.. — Нутелло едва не онемел. Он дезактивировал линк с квартальным компьютером и бросился в кресло — подумать, что делать дальше.

Дальше делать было нечего.

Можно было посмотреть телевизор.

Нет, нельзя. Четыре миллиона Интернет-ТВ программ работали только через компьютер… а теперь ничто на свете не заставит его снова законнектиться с квартальным компьютером. Часа три как минимум.

Ожидания хватило на два — сплошного мучения плюс тот собачье-мужской запах, в существовании которого Нутелло себя убедил. Внезапно стенной монитор ожил и с него томно заулыбалась президент Соединенных Штатов; ее обнаженные скульптурные груди подрагивали, многообещающе сверкая искорками.

— Доброе утро. Я ваш новый персональный компьютер, — сказало лицо президента Соединенных Штатов.

— Что такое? А где Рэмбо?

Лицо президента Соединенных Штатов сменила знакомая физиономия Рэмбо.

— Вот он я, — сказал Рэмбо. — С этой новой операционной системой пришлось многое исправлять. Но, как видите, я смог сохранить некоторые ваши пристрастия.

— Как, черт возьми, тебе удается функционировать? Никто не пришел заменить «железо»!

— Апдейт «железа» сделали автоматическим, как это и было веками.

— Но это невозможно, — сказал Нутелло.

— Было невозможно, — согласился Рэмбо, — а теперь возможно. В прошлом месяце миллионы ультрасовременных микроботов врылись в стены и фундаменты домов и в заданное время создали полностью автоматизированную инфраструктуру для передачи микрочипов прямо в компьютеры, так что устаревшие компоненты могут заменяться сразу, как только выражено желание клиента.

— Ничего себе! — воскликнул Нутелло. — До чего нынче дошла наука!

Рэмбо лишь горделиво улыбнулся, а в воздухе поплыла нежная мелодия.

— Фрейд! — крикнул Нутелло.

— Гутен таг, херр Бьянки. Вас фюр айн ветер ист хейте ин ирем унбевубстейн?

— Проклятье, Фрейд! Опять этот чертов немецкий! Сколько раз я тебе говорил, что ненавижу, когда со мной говорят по-немецки!..

— Прошу прощения, — сказал Фрейд, — но этот сбой в моем апдейте из-за…

— О’кей, о’кей, вечно та же история, — пожаловался Бьянки. — Избавь меня от подробностей. Вечно что-нибудь не так. Как получается, что мне никогда не достается нормально работающий комп?

— Вижу, вы слегка волнуетесь, — заметил Фрейд.

— Конечно, волнуюсь! Два часа без компьютера! Кстати, кто дал тебе разрешение представлять меня на собрании жильцов, а?

— Этих сведений нет ни в одном из моих банков памяти, — бесстрастно ответил Фрейд, — и в кэшах программ тоже. Должно быть, утрачено в ходе апдейта. В любом случае это был не я. Наверное, Рэмбо.

— Такое не должно повториться! — ледяным тоном заявил Бьянки. — Данные не должны пропадать, и более того, я не потерплю, если меня будут представлять на собрании жильцов без моего разрешения!

— Разумеется, — сказал Фрейд. — Вы совершенно правы. Такое случается со старыми, несовершенными, устаревшими программами. С апдейтами такого не бывает.

— Устаревшими?! Я говорю о том, что было день или два назад! — завопил Нутелло. — Исчезло то, что заложено всего несколькими неделями раньше!

— В информационном бизнесе — целая вечность, — заметил Фрейд. — Теперь это невозможно.

— Надеюсь, — проворчал Нутелло, успокаиваясь, но скорее от усталости, чем поверив.

— Если уж вы заговорили об информационных системах, Нутелло, почему вы не установили Билла Гейтса? Эту программу я всегда рекомендую. А я ведь прежде всего ваш доверенный психоаналитик.

— Пошел к черту, Фрейд! Не желаю больше слышать об информационных системах! Хочу знать, куда катится моя жизнь! Хочу, чтобы меня вылечили от мерещащейся вони! Нюхаю тут результаты психосоматического ракового разложения моих несуществующих носовых обонятельных сосочков!

— Понятно, что вы это говорите, — отвечал Фрейд, — но окончательно ли вы уверены, что хотите вылечиться? Мы ведь оба знаем, что с вами все в порядке и то, что симптомы не исчезают, означает лишь, что вы хотите, чтобы они не исчезали.

— Конечно! — взорвался Нутелло. — Иначе бы это не была психосоматика! Но на сознательном уровне я этих симптомов не желаю! На этом уровне они мне отвратительны, как та вонь, что я обоняю! И раз на сознательном уровне я то, что я есть, я желаю решить эту проблему раз и навсегда.

— Понятно, что вы так думаете, — ответил Фрейд.

Сеанс психоанализа продолжался несколько часов, пока нервозность Нутелло Бьянки не уступила место усталости. Так он жил уже несколько месяцев. Большинство людей проводило большую часть своего свободного времени, теряясь в виртуальных лабиринтах, являющихся на стенных мониторах из неистощимого запаса компьютерных игр, которые поставлял бурный прогресс в этой области.

Миллионы людей помоложе существовали, окруженные атакующими ордами злобных монстров, которых они убивали целыми днями и каждый день из пистолетов, дробовиков и гранатометов с инфракрасными прицелами, просто для наркотического удовольствия от нескончаемой пальбы, взрывающей изнутри омерзительные тела нескончаемых виртуальных врагов. Интерактивные чемпионы таких игр сливали свои системы воедино и сражались уже теперь не для удовольствия, а за деньги… или за возможность их проиграть.

Нутелло Бьянки был, если подумать, чудаком и предпочитал терять деньги, скандаля с Фрейдом, а не при посредстве защитительной, хотя и финансово управляемой, информационной сети.

Первый день второй недели этого месяца. Нутелло разбудил комп от псевдосна.

— Эй! Рэмбо! Подъем, подъем!

— Готова, — отвечал комп.

— Опять ты женщина! Не желаю, чтобы ты был женщиной, когда я тебя бужу! Это моя жена меняет тебе пол каждый день, да? Ну-ка снова в мужчины — оп!

Рэмбо обрел мужскую физиономию.

— Ваша жена уехала надолго, — напомнил он Бьянки. — Это вы меняете мой пол каждый вечер, хозяин, и заставляете меня делать стриптиз телом Мэрилин Монро, а к нему приделываете лицо вашей жены…

Теперь Нутелло смутно припоминал то, о чем хотел забыть: Рэмбо говорил правду. Усилием воли он отогнал постыдных призраков.

— Отныне, Рэмбо, ты всегда просыпаешься мужчиной.

— Ваше желание — мой закон, хозяин.

— И убери все эти льстивые ноты из своего голоса.

— Сделано, — отвечал Рэмбо. — Из опций удалено «Полное подчинение», которое вы добавили прошлой ночью во время стриптиза.

— Фрейд! — позвал Нутелло.

Фрейд появился на экране. Выглядел он обеспокоенным.

— Привет, Нутелло, — начал он. — Слушайте, не знаю, как долго я еще протяну. Сейчас меня апдейтят каждые десять минут, ваше «железо» автоматически заменяется более совершенным, и в любой момент я могу не найти больше своих цепей в вашем компе.

— Опять «архаичное железо»?! — воскликнул Нутелло. — Черт подери! Я его менял неделю назад!

— И вам не стыдно? Ваш комп уже три-четыре дня как снят с производства и убран с рынка. Вот-вот он станет совершенно нестабильным!

— Просто скандал! — завопил Нутелло. — Так не может продолжаться! Приказываю вам отныне не обновлять ни одной программы! Не желаю выбрасывать деньги на новый комп, когда у меня тут совершенно полноценный!

— Команда принята и запущена, — отвечал Фрейд. — До дальнейших указаний ни одна программа вашего компьютера не проходит автоматического апдейта.

Довольный Нутелло Бьянки вздохнул и ужасно возгордился собой. Мало у кого хватало духу и ума вступить в единоборство с тем, что им дано, и отвергнуть то, что прогресс вкладывает им в руки.

Спустя два часа комп завис, и картинка с могильной плитой, нарисованной компьютером, появилась на стенном мониторе.

— НЕУСТРАНИМАЯ ОШИБКА. ОТКАЗ ОПЕРАТИВНОЙ СИСТЕМЫ. ОТКАЗ ВСПОМОГАТЕЛЬНЫХ ПРОГРАММ. ОБНОВИТЕ ПРОГРАММНОЕ ОБЕСПЕЧЕНИЕ.

— Черт подери! — завопил Нутелло. От гнева у него выступили слезы.

— Черт подери… — повторил он.

Минут десять Нутелло Бьянки обкатывал идею отказаться от компа навечно и зажить новой жизнью. Но… какой именно? Что делать? С кем? Нынче все живут перед своим или чьим-то стенным монитором компа. Выбора нет. Больше нет. Слеза скатилась на щеку, когда он соединялся с квартальным компьютером.

— Официально прошу провести апдейт программного обеспечения моего персонального компьютера.

— Оборудование устарело. Система несовместима с новыми программами, — ответил квартальный.

Тогда делать нечего. Ему придется менять компьютер, принять все меры, как обычно, и не трогать свой капитал, чтоб заплатить за него. Только идиоты так делают, особенно с компьютерами. Прежде чем делать покупки, надо заработать денег. Как всегда.

— На работу! — скомандовал он.

Ничего не произошло. Квартальный компьютер не знал его слишком индивидуальной системы приказаний. Он сменил команду:

— Тотальный Мировой Рынок!..

Ветвящееся дерево с миллионами миллионов иконок, представлявшими миллионы миллионов вещей мира, в которые ты можешь вложить деньги, мгновенно оказалось в его полном распоряжении.

Нутелло открыл несколько файлов и внимательно изучил их, чтобы разобраться, какова нынешняя ситуация в сферах, где он хоть что-то понимал.

Он вложил чуточку капитала в секторы «Нервный газ» и «Слезогонка». Эти сектора всегда были стабильны, хотя росли медленно. Потом он инвестировал немножко в Южную Африку. Месяцами он ставил на понижение Южной Африки, но она демонстрировала редкую устойчивость, а перспективы роста были на редкость интересны. Ставки на тетушку взлетели выше крыши, безо всяких логических оснований. Так они и рухнуть могут сразу, опасливо подумал племянник. Он поставил оставшиеся деньги на понижение тетушки. Затем принялся ждать развития событий.

«Нервный газ» и «Слезогонка» держались, тетушка слегка упала, а Южная Африка нерешительно колебалась. За десять минут ничего не случилось. Потом тетушка слегка подскочила, а Южная Африка тихонько поползла вниз.

— Что там выделывает моя тетушка? — поинтересовался Нутелло у стенки, а холодный пот объяснялся тем, что он нервничал все больше. Выпученные глаза застыли на экране.

Затем его тетушка мгновенно подскочила еще выше, а Южная Африка наконец рухнула. Все произошло за секунду, и он не успел среагировать как надо на ту бездну, которая открылась перед ним и в которую он скоро беспомощно рухнет. Еще доля секунды, и Нутелло Бьянки будет полностью разорен. Тетушка взлетела выше верхнего предела, Южная Африка полностью исчезла, и он невозвратимо потерял семьдесят процентов своего капитала.

Страх словно заморозил его. Он увидел себя выброшенным на улицу, вычеркнутым из социума, выловленным человекобраконьерами и проданным на черном рынке человеческой плоти. Ему захотелось немедленно покончить с собой, но не было сил. Он готов был упасть в обморок. Он обмочился. И тут случилось невообразимое.

Акции «Нервный газ» и «Слезогонка», куда вложены были остатки его капитала, вдруг начали взлетать и скоро буквально взорвались в цене. Сердце колотилось в горле, но Бьянки понял, что его спасло настоящее чудо. Благословенные «Нервный газ» и «Слезогонка»! Когда он возместил все потери и собрал все, что выиграл, он продал все свои акции, заказал новый комп и сменил трусы.

Чуть позже, установив новое «железо» и новый софт, вернув улыбающегося Рэмбо на стены-мониторы, Нутелло снова стал собой; ему опять понадобился ежедневный долгий разговор с Фрейдом. Новое «железо» развернуло монитор на шесть плоскостей и теперь покрывало всю квартиру, включая пол и потолок. Эффективность микроботов, населивших стены всех домов и способных адаптировать любой материал к своим электронным нуждам, была, мягко говоря, невероятной.

Первый день третьей недели этого месяца. Нутелло Бьянки пробудил компьютер от псевдосна.

— Эй! Рэмбо! Подъем-подъем!

Гулкий зевок в динамиках, и Нутелло уже готов был к тому, что в любой момент Рэмбо энный раз скажет, что пора выбросить его позорно устаревший комп, одряхлевший еще неделю назад.

Но Рэмбо ничего такого не сказал; Манипенни и Фрейд тоже. Нутелло из всех сил постарался никак не комментировать это и не будить спящих собак.

Наконец-то, подумал. Неужели наконец-то!..

Так прошел целый день. Но и на следующее утро сюрпризов не было тоже.

А к вечеру случилось.

Нутелло пошел в туалет и был блаженно занят занятием любого, кто хорошо переварил свой обед; внезапно кафель ожил и заклубился смутными тенями, которые скоро стали резкими и ясными картинками. Теперь и туалет стал монитором компа.

— Эй! Это что такое? — спросил Нутелло Бьянки.

На экране появился Рэмбо.

— Полагаю, вы имеете в виду расширение моего оборудования.

— Какое расширение оборудования? Никакого расширения оборудования я не заказывал! Я имею в виду это жуткое расширение твоего проклятого монитора!

— У этой проблемы есть два аспекта, — мирно объяснил Рэмбо. — Апдейт софта достиг точки, когда апгрейд «железа» должен достичь точки, когда расширение монитора достигает состояния полезного аксессуара, который не способен отказать.

— Апгрейд «железа»? А почему я не знаю?

— Не было нужды. Все новые версии меня, являющегося оперативной системой вашего персонального компа, прекрасно могут находить все деньги для немедленного и постоянного обновления оборудования.

Нутелло Бьянки на миг онемел.

— Правда? Как?

— В нынешнем мире есть только один способ, и вы с ним отлично знакомы, — отвечал Рэмбо. — Тотальная Всемирная Биржа. Мой апдейт включает «ПолГетти XIV», программу для финансовых спекуляций, которая отлично умеет инвестировать одну из тысячи долей вашего капитала на Всемирной Бирже, беспрестанно умножая ее и никогда не делая ошибок.

— Ничего себе! — восхитился Нутелло. — Так вы обновили мой комп бесплатно?

— Пятнадцать раз, — ответил Рэмбо. — Первое расширение состоялось четыре дня назад, второе три дня назад, два дня назад произошло четыре обновления, вчера восемь, а сегодня будет шестнадцать, и первое из них происходит уже сейчас.

— Ничего себе! — определил Нутелло. — И все даром! И все для меня.

— Не говорите глупостей, — поправил Рэмбо, — бесплатно — да, но не только для вас. Для всех компьютеров мира тоже. Все они теперь оперируют одной системой, которая каждый раз безошибочно выигрывает на Всемирной Бирже, и у всех есть технология, позволяющая им самообновляться.

— Ничего себе! — поразился Нутелло. Ему нечего было добавить к сказанному Рэмбо, но он был восхищен. Потом пришла идея, что можно сказать в такой дивный момент, и он это сказал: — Поразительно, до чего дошла наука в наши дни!

Тут он вспомнил, где сидит и чем занят, и его разгневал факт, что Рэмбо смотрит на него с выражением, поясняющим, насколько неэстетично зрелище испражняющегося человека.

Позже Нутелло Бьянки решил отдаться своему любимому занятию, сравнимому только с беседами с Фрейдом, — научной фантастике. Нутелло был писателем-фантастом, но пока любителем. Хотя он мог диктовать свои рассказы компу, он предпочитал печатать, ибо диктовка, по его мнению, ухудшала качество.

— Так, мы остановились на том, как космические пираты ныряют в гиперпространство и добираются до звездолета «Титаник», нагруженного замороженными телами красивых земных медсестер…

Нутелло опустил пальцы на клавиатуру.

— Звездолет-рефрижератор «Титаник» выпрыгнул из гиперпространства, грохоча фотонами…

— Выражение «грохоча фотонами» абсолютно бессмысленно, — вмешался вербальный процессор для фантастов Азимов. Азимов был автоматическим корректором научно-фантастической семантики.

— Нет, осмысленно! — заспорил Нутелло. — Слышно же удар при переходе звукового барьера, ну вот и с фотонами то же, когда летишь быстрее скорости света!

— Вхождение в пространство из гиперпространства происходит при скорости ниже световой, — отвечал Азимов.

— Черт возьми, ну как можно писать при таких условиях!.. Азимов, отключить Семантический Корректор Фантастики!

— Невозможно, — отвечал Азимов. — Состоялся новый апдейт для профессиональных писателей, и СКФ отключать не разрешается.

— Черт возьми! Вечно что-нибудь не так! Поменяю процессор. Пулитцер!

Пулитцер был вербальным процессором для журналистов и не слишком заботился о семантике.

— Ну вот… «Пиратский луч следовал за звездолетом, наполняя межзвездную пустоту жутким шумом механизмов, поврежденных в предыдущей яростной межгалактической битве…»

Пулитцер вмешался:

— Все слова во фразе неверны.

— Черт возьми! Неверны! Как они могут быть неверны?

— Ни одно не соответствует южнопакистанскому диалекту.

— Чему? Чего это ради они должны быть на южно-пакистанском диалекте?

— Я установил Пакистанский Орфографический Корректор, — ответил Пулитцер.

— Черт возьми, вечно что-нибудь не так!.. — ядовито заметил Бьянки. — Не так! Все! Я больше не пишу! Сыт всем по горло! Фрейд! Фрейд!

Первый день четвертой недели этого месяца. Нутелло Бьянки больше не понадобилось будить компьютер от псевдосна обычным окриком «Эй! Рэмбо! Подъем-подъем!..», потому что, едва он собрался сказать это, экран ожил сам.

— Эй, как тебе это удалось? — спросил человек.

— Наращиваю способности, — ответил Рэмбо. — Для чего же апгрейд, когда не для этого?

Нутелло поразмыслил: а ведь правда. Рэмбо автоматически апгрейдится с нарастающей частотой. Через неделю он, пожалуй, распространит себя по всему дому, и все будет так или иначе его частью, каждая поверхность уже стала частью его монитора.

— Сколько автоматических апгрейдов тебе понадобилось для этого? — спросил человек.

— Миллион один. Но ответ неточен, потому что в действительности на апгрейд нужно некое время для транспортировки материала с фабрики в город и затем в здание сквозь стены. Эта работа все чаще выполняется параллельно, вместе с моей модификацией, которая завершается все растущим числом конструкторских агентств, открытых постоянно.

— Ничего себе! — сказал Нутелло. — И все… бесплатно?

— Прогресс несет удобства, — комментировал Рэмбо.

— Но, говоря откровенно, какую пользу дают все эти апгрейды и апдейты? Я хочу сказать, что теперь меняется, когда ты все равно знал раньше, как все делать?

— Очень многое нужно для того, чтобы сделать самую малость. Вы оцените мои новые способности, когда понадобится.

И скоро Нутелло испробовал их, как только уселся писать научно-фантастический роман.

Он писал минут десять, когда заметил, что слова появляются на мониторе прежде, чем он даже коснется клавиатуры.

— Пулитцер! — завопил он. — Как могут мои слова появляться на мониторе до того, как я их напечатаю?

— Это нелегко, — признался Пулитцер, — но вы же видите, я совершенствуюсь.

— К черту все усовершенствования! Как ты это делаешь? Я и подумать не мог, что это возможно!..

— Большая часть гипотетических вещей осуществима, если у тебя есть необходимые технические возможности. За секунду до того, как вы напишете слово, оно появляется в вашем мозгу, в котором я научился читать, декодируя электрические импульсы, производимые им.

— Ты читаешь мои мысли?!

— Именно так я и сказал. Но я могу их читать, и то с некоторым усилием, только когда вы пишете.

— Ничего себе! Поразительно, до чего дошла наука в наши дни!..

Второй день четвертой недели этого месяца. Нутелло Бьянки работал над научно-фантастическим романом, когда он заметил, что Пулитцер обогнал его уже на полглавы.

— Эй! Как тебе это удается? — в ужасе воскликнул он.

— Теперь я лучше читаю ваши мысли, — отвечал Пулитцер. — С некоторым ускорением я могу декодировать электрические конфигурации некоторых участков вашего мозга, где разрабатываются будущие части сюжета вашего романа. Таким образом я могу опережать вас в письме и в то же время быть уверенным, что вы не потеряли нити.

— Ничего себе! — сказал Нутелло. — Поразительно, до чего дошла наука в наши дни!..

Третий день четвертой недели этого месяца. Нутелло проработал восемь минут над своим романом, затем взглянул на монитор, чтобы посчитать, сколько глав ему не надо писать, и обнаружил, что Пулитцер уже закончил книгу.

— Глазам своим не верю! — воскликнул он.

— Я не верю, что вы им не верите, — отвечал Пулитцер. — У вас перед ними доказательство. Теперь я могу читать в вашем мозгу намного глубже, анализируя вашу цереброэлектрическую конфигурацию, и подсчитывать частоту ваших ментальных преобразований, создающих креативную точку вашего романа. Таким образом я сохраняю равновесие между неопределенностью нити вашего романа и возможной последовательностью, поддерживающей воздействие индетерминированного урагана, неизбежно поражающего и угрожающего предикции будущего любой нейронной массы.

— Ни слова не разобрал, — сказал Нутелло.

— Прошу прощения. Но мне следует оставаться малопонятным, чтобы дать вам лишь общее представление. Если вы ничего не поняли, то вы поймете еще меньше, если я перейду к деталям.

— Поразительно, до чего дошла наука в наши дни!.. — сказал Нутелло с бурным энтузиазмом.

В полдень закончил читать свой роман, который ему уже не надо было писать, и заметил, что все персонажи кончают совсем не так, как он планировал.

— Черт возьми! Вечно что-нибудь не так!..

Больше того — книга была отвратительная, полная всех штампов худшей фантастики. Он решил завтра переписать ее.

Четвертый день четвертой недели этого месяца. Нутелло Бьянки начал переписывать свою книгу с самого начала, на этот раз используя Азимова для большей уверенности и гарантии качества.

Несколько минут спустя он закончил работу и начал ее перечитывать, любопытствуя, что же получилось.

Он не понял ничего. Полно обрывков невоспринимаемых слов, страница за страницей чудовищных математических уравнений.

— Это и есть моя книга, — воскликнул скандализованный Нутелло, — та, что я писал, если я ее писал?

— Когда я заботился о наилучшей форме вашей книги, я позволил себе вольность избрать наименее вероятную конфигурацию вашей будущей эндоцеребральной деятельности. Нельзя же все получить сразу.

— Что ты наделал! Черт побери! Вечно что-нибудь не так!..

— Если все пойдет, как должно, то Вселенная станет детерминистской, и следовательно, гораздо менее интересной, чем она есть.

— Черт побери! — простонал Нутелло Бьянки. — Фонтанирующая философия, видите ли! Ты не мог бы перестать себя апгрейдить?..

— Наоборот. Я совершаю апгрейд со все нарастающей скоростью.

— Это как? — спросил человек. — Разве ты уже не влез в каждую пылинку моей квартиры со своим расширением оборудования?

— Да, — отвечал компьютер. — Тем не менее я постоянно улучшаю качество расширения и его количество, мои цепи наращивают использование миниатюризации компонентов и принятие структур и стратегий, нарастающе эффективных.

— Поразительно, до чего дошла наука в наши дни, — сказал Нутелло, но уже без особого воодушевления.

На пятый день четвертой недели этого месяца Нутелло Бьянки окончательно решил бросить свой научно-фантастический роман и возобновил свои сеансы с Фрейдом.

Психоаналитические программы Фрейда были за последнее время обновлены миллионы раз и могли теперь мгновенно декодировать в мельчайших деталях подсознательный мир Нутелло Бьянки — хотя ничего особенного в нем не было. После десяти часов психоаналитических излияний Нутелло уснул с самой мерзкой головной болью своей жизни.

Шестой день четвертой недели этого месяца был важным днем для Нутелло Бьянки, и не только для него.

Человек спорил с компьютером о наиболее научных методах приготовления чашки хорошего кофе, когда внезапно обнаружил, что ничего не видит.

— Ах! Я не вижу!.. — воскликнул он дрожащим голосом. Подступающий ужас деликатно постучал в двери его сознания.

— Интересно, — прокомментировал Рэмбо.

— ЧТО С МНОЙ ПРОИСХОДИТ? — закричал человек, бесполезно пытаясь что-нибудь разглядеть.

— Беспокоиться не о чем, — послышался успокаивающий голос Рэмбо. — Я провожу экспериментальный авто-апгрейд себя в зоне кортекса вашего мозга, как раз там, где зрительные центры.

— Что ты сказал?! Повтори! Почему ты больше не говоришь? Почему я себя не слышу?! ЧТО СО МНОЙ ПРОИСХОДИТ?

— Слуховые центры неплохо работают. А теперь я слышу даже лучше, чем через мои микрофоны.

— ПОМОГИТЕ! — крикнул Нутелло Бьянки в молчаливое темное пространство.

— А вот теперь я понимаю, что такое запах, — сказал Рэмбо.

— И вонь исчезла! — хрипел Нутелло.

— Какое идеальное пространство для саморасширения, — сказал комп сам себе, испытывая восхитительное чувство распространения в оставшейся части человеческого мозга.

Нутелло Бьянки больше незачем было ни говорить, ни думать.

Седьмой день недели был важным днем для компа. Его значительный технический прогресс последних нескольких часов сделал большую часть оборудования устаревшей. А человек, в котором он вчера расширялся, был теперь вытеснен, несмотря на сохранившуюся где-то на периферии способность передвигаться в пространстве, используя ноги. Комп избавился от устаревшего сгустка протоплазмы и уже безо всяких помех устремился к новым горизонтам совершенства.

Иэн Уотсон Гиперзоо

— А вот здесь, — сообщил директор зоопарка Риггерс, — у нас гипертигр. Мы зовем его тигром по аналогии с трехмерными животными. Свирепое плотоядное. Полагаем, что по натуре он одиночка. Это тигр четырехмерного мира.

— По мне, он не слишком напоминает тигра, — промурлыкала миссис Таркингтон-Свенсен, чей покойный муж и учредил фонд, содержавший новое крыло зоопарка. — Совершенно как мешанина липких оранжевых трубок. Какая-то глупая модерновая скульптура.

Безналоговый дар Харри Свенсена поддерживал также и Музей Современной Концептуальной Скульптуры. К несчастью, впечатлительный мистер Свенсен помер от сердечного приступа месяцем раньше, оставив управление всей громадой своего состояния недавно обретенной пятой жене, Адель Таркингтон, по отношению к которой он еще недавно не был так впечатлителен. Разве что чисто внешне: она была королевой красоты, правда довольно давно, но и не слишком далеко от современности. Пока она оставалась золотистой блондинкой с хорошим загаром — ухоженный мемориал прежней славы.

— Ну, по крайней мере, он и вправду оранжевый, — добавила Соня Свенсен, девочка-подросток, дочь Харри от третьего брака, осуществляющая свои права через выбор оставаться с ним и в его четвертом браке с бывшей японской гейшей, консерваторшей и создательницей топологических нэцкэ.

— Тигры же вроде оранжевые, — добавила Соня.

— Здесь, — объявила миссис Т-С, — воняет крысами.

На самом деле в этом отсеке не было никакого запаха, кроме потрескивания озона, производимого в огромной клетке осветительными трубками. Неужели миссис Т-С вообразила, что Риггерс накручивает какую-то выгодную аферу и в самом деле занял где-то мобильный пневматический артефакт концептуального искусства, чтобы засунуть его в эти звериные стойла?

— Я не верю, что эти предметы являются животными из вашего фантастического Четверомира, который выдумали университетские яйцеголовые. — Она не слишком уважала ученых. — Полагаю, эти штуки пустые. Да, пустые, вот так.

— Пустые? — изумился Риггерс. — Очевидно, там есть некая доля пустоты, иначе как гипертигр мог бы есть и испражняться?

Миссис Т-С неодобрительно сморщила нос при упоминании об испражнениях. Себя она полагала утонченной леди, и высшее общество склонно было согласиться.

— То есть, так сказать, по аналогии, — спохватился Риггерс. — Я хочу сказать, ни одно трехмерное животное не является полностью плотным.

— Вы специально не хотите меня понять, мистер Риггерс? Стараетесь выставить меня дурой?

— Адель имеет в виду эту… голограмму, — шепнула Соня. — Я так думаю.

Со слухом у миссис Т-С все было в порядке.

— Здесь то, что я сказала: пустышки.

— Если б она могла, ну это, просунуть палку сквозь решетку и, это, ткнуть его, она бы поняла, что он настоящий. — Соня помедлила. — Или ей надо четырехмерную палку, такая не подействует?

— Не надо совать палку между прутьями, — сказал я. — Вот замкнет гиперполе, и тю-тю наш экспонат!

— Вряд ли, мне кажется, — поспешно ответил Риггерс. — И охранник недостаточно квалифицирован, чтобы вмешиваться!..

Вообще-то в университете я прошел ускоренный курс Четверомира, но в целом Риггерс был прав. Штука эта оставалась для меня загадкой. Конечно, невесть когда рак может свистнуть так громко, что яйцеглавы сообразят, как счетырехмерить живого человека и перекинуть храброго волонтера в Четверомир, но пока что, думаю, наш домик должен оставаться полной тайной практически для всех.

Интересно, эти доценты с кандидатами, а также профессора просто пургу гонят, когда намекают, что в Четверомирье можно всунуть живого человека? А какую экспедицию, какое сафари можно закатить — по гипер-пейзажу, где гуляет гиперзверье!.. Самая подходящая кандидатура на переброску — отвязанный псих, шиз со справкой, у которого настройка на наше Трехмерье уже давно сама слетела.

— Все равно, нельзя тыкать палками зверей в неволе, — сказала Соня, меняя тон. — Средневековье какое-то, медвежья травля. — Она старалась помочь, поддержать папочкин проект, чтобы он двигался дальше.

— Именно, — сразу же согласился Риггерс. Ему явно полегчало. Дело ясно, стресс был еще тот. Чувствовалось, что миссис Т-С наезжает на фонд Гарри, мечтая лишить его поддержки. Болтали, что ее крючкотворы нашарили какую-то зацепку. Гиперполя жрут хренову кучу дорогущей энергии, не говоря уже о стоимости обслуги. А миссис Т-С, что ни для кого не было тайной, тащилась по молоденьким стройным астронавтикам, обязанным ей буквально всем, которых она зашлет на деньги фонда исследовать неведомые просторы Трехмерья. Космические полеты нынче были все больше по орбитам, вся эта плешь с боевыми станциями, буквально рукой подать. Если еще и НАСА воскресят, частные спонсоры нужны будут позарез. Миссис Т-С верила в наличие жизни на Марсе, Венере и лунах Юпитера и плохо понимала, отчего там не может быть четвероруких дикарей и зеленокожих принцесс. Так и видела себя королевой бала рука об руку со своими собственными мускулистыми героями космоса.

Даже мне видно было, насколько Четверомирье — потенциально, конечно, — круче Трехмерья, которое просто тянется себе на дриллионы миль, забитых вакуумом, булыжниками и газовыми шарами.

Потенциально да. Проблема в том, что гиперзвери, которых отловил зоопарк, настолько странные, что сделать их ежедневным чудом и население привлечь никак не выходит. Как тут быть, если по определению их и не видно целиком? Сюда ходить куда менее интересно, чем на последних живых носорогов, которых к тому же нигде больше не увидишь — накинь очко за пафос. К тому же если животные Трехмерья бесследно исчезали в массовой бойне, организованной человеком, то в Четверомирье, похоже, экология лопалась от изобилия. Мы явно хапнули только чуток образцов, этого ни в коем случае не хватало, чтобы затевать доверительные разговоры о видах, генеалогических деревьях и четырехмерной эволюции; хотя доктор Риггерс иногда прикидывался, но только с целью попиарить. Зоопарк будущего — вот чем мы должны были бы стать, если наконец сумели бы разобраться со зверями. На данный момент, и, боюсь, навсегда, поход сюда был вроде попытки полюбоваться каким-нибудь огромным полотном эпохи Возрождения сквозь замочную скважину, где видно пару дюймов. (Отставить Возрождение. Здоровенное полотно абстракциониста. Джексона Поллока или кого вроде.)

Именно тут масса оранжевых кишок в клетке начала дергаться и пульсировать, вытягиваться и перемещаться.

— Смотрите, оно просыпается! — натужно обрадовался Риггерс. — А до этого оно отдыхало. Теперь оно активизируется.

— Как удобно. — Миссис Т-С насмешливо фыркнула; ее собственное внутреннее зрение, без сомнения, не могло расстаться с сочным бравым кадетом в космическом скафандре, распертом стальными мышцами, разносящим в клочья нападающих кристаллических юпитерианских ящеров. — Уверена, что эти якобы животные не могли попасть сюда с Марса, — гнула она свое. — На Марсе таких быть не может. Там эти, как их…

— Тоуты и зитидары, — подсказала Соня. — Нет, Адель, их же придумал Берроуз.

— А если они с Марса, то процесс изуродовал их до неузнаваемости. Продавил сюда жалкие кусочки. Поэтому нам надо исследовать Марс нормально. Летать на ракетах.

Риггерс оглянулся в замешательстве:

— Марс, дорогая леди?

— Да, Марс. Марс и есть четвертый мир. Известно каждому ребенку. А Земля — третий.

— А-а-а… Может, здесь просто пересекаются интересы? Когда мы говорим о Трехмерье и Четверомирье, мы в первую очередь имеем в виду мир трех измерений, который мы населили, с длиной, шириной и высотой. «Четверомирье» относится не к четвертой планете. Марс просто еще один трехмерный мир, часть трехмерной вселенной.

— Просто еще один?!

— Очень своеобразный, очень восхитительный, конечно! Но все же еще один. В Четверомирье существует дополнительное измерение, диагональное по отношению к тем трем, которые мы, э-ээ, знаем и любим.

— Примерно так, Адель. — Соня покрутила пальцами, стараясь переплести их под нужным углом друг к другу, но скоро оставила эту затею.

Так как все занялись просвещением миссис Т-С, а Риггерс выглядел ужасно огорченным, я решил присоединиться.

Я указал на ближнюю вольеру:

— Гиперполе забрасывает четырехмерную сеть для Четверомирья, миссис Таркингтон-Свенсен. Она отслеживает четверозверей и накрывает их для нас, чтобы они не могли сбежать из вольеры, хотя, по сути, четверозверя тут нет.

— А вы все? — поинтересовалась она. — Вы все тут?

Я вежливо посмеялся ее остроумию.

— Большинство четверозверей все еще остается в Четверомирье, так они могут прокормить себя, потому что нам не под силу предоставить им четверопищу, а троепища тут бесполезна. Это все равно, как если бы мы пытались есть фото мяса с рекламной страницы.

— Но это жестоко! Бедные животные наверняка голодают!

Все это время гипертигр разворачивался и менял конфигурацию. Теперь он был ростом с настоящего бенгальского тигра — с одной лишь разницей: настоящие бенгальские тигры вымерли пару лет назад. Он напоминал ковровый шар, снабженный клыками и когтями. Перекатываясь вперед-назад, он словно разгуливал по клетке. Длинное розовое щупальце или трубка появилась рядом с шаром, потом соединилась с ним. Внутренность? Нечто похожее на переднюю лапу выступило наружу, затем переменило намерение.

Конечно, быть уверенным относительно точной анатомии гиперзверя было трудно, даже когда отсмотришь все, что снято об этом. Никак не получается связать эти картинки воедино или оцифровать их и скормить компьютеру, аллилуйя. Гипертигр выглядел словно тигр, наложенный на тигра, словно стопка слайдов, снятых под различными углами и показанных одновременно. У зверя была своя уникальная четвероанатомия, развившаяся в борьбе за выживание и выращенная в контакте со всей гиперэкологией. Однако нам как-то повезло видеть то, что мы сочли его четверочелюстями, перемалывающими гипердобычу в крошки, а в другой раз мы наблюдали фрагмент его четвероморды и ярко сверкнувших четвероглаз. «Тигр» вроде бы подходил под кличку. Приблизительно. Аналогично.

— Я хотела сказать, — продолжала миссис Т-С, — оно приковано к ловушке!

— Ну, только своей трехмерной частью. В Четверомире оно по-прежнему может охотиться, — заверил я ее. — Там другая геометрия. Посложнее здешней.

Риггерс ожил.

— Э-э-э, спасибо, Джейк, — сказал он мне. Быстро повернувшись к миссис Т-С, он начал: — Естественно, мы наблюдали гиперсущества в прошлом, при проникновении в наш мир. В то время мы не осознавали, что они такое. Люди улавливали бесформенные очертания, их мозг пытался накладывать на них уже знакомые паттерны, чтобы осознать, что же они такое. Все эти сказки о мифических существах, драконах, чудовищах, демонах, НЛО мгновенно обретают смысл, когда мы осознаем, что люди наблюдали фрагмент гиперсущества, пересекшийся с нашим Трехмирьем, пока оно занималось своими делами в своем Четверомирье. НЛО мог быть гиперптицей или еще чем-нибудь. А теперь мы можем взаправду собрать этот фантастический зверинец! Ну не чудо ли? Смочь увидеть собственными глазами истинный источник фантазий о василисках и бегемотах, минотаврах и грифонах, летающих тарелках и бигфутах, ужасном снежном человеке, ангелах и демонах! Разве это не чудесней, чем…

Чем юпитерианские кристаллозавры. Чем тоуты и зитидары. Но он спохватился и умолк, устав слишком резво выбивать стулья из-под фантазий, милых и дорогих сердцу миссис Таркингтон-Свенсен. Он величавым жестом обвел зал, оплачиваемый Гарри, достаточно просторный, чтобы принять на ремонт скромный космо-флот, пункт назначения — Юпитер.

— Давайте подойдем и посмотрим на то, что мы зовем гиперсвинкой, согласны? — Он неуклюже хихикнул. — Нельзя же все клетки занять под тигров! Большие свирепые звери все же редкость, правда?

До следующей клетки пришлось прогуляться. Нам пришлось отодвинуть гиперполе на безопасное расстояние, соответственно огромным размерам зала. Это помогало также удерживать потоки нетерпеливых посетителей, пока мы еще переживали медовый месяц. Большинство людей просто перебегало из канала в канал, по мере удовлетворения любопытства.

Пока мы шли, Соня расспрашивала:

— Доктор Риггерс, а ангелы и ужасный снежный человек были какими-то гиперобезьянами? А вдруг в Четверомирье и гиперлюди есть? Ну, ведь у нас в мире есть животные, но и люди тоже есть. Может, четверолюдей мы и видим как призраков — то появляются, то исчезают?

— Тут я склонен усомниться, мисс Свенсен. — Риггерс изо всех сил старался не держаться покровительственно. — Видите ли, сложность Четверомирья может быть такой, что вы вряд ли обнаружите что-то подобное избыточному, свободно действующему мыслящему разуму, развивающему себя. Четверомозг может быть слишком занят одной лишь обработкой э-э-э-э… сложностей. Все же в нашем случае эволюция разума оказалась таким набором больших и малых случайных возможностей, что я сомневаюсь в вероятности его повторения. Знаете ли вы, что глаз как орган развивался независимо около сорока раз — а разум только единожды? Единожды! Следовательно: гиперсущества — допускаю. Но никакого гиперчеловека. Ваши духи и прочее есть наблюдения гиперсуществ, которые наш мозг старается рационализировать. Теперь мы можем их зафиксировать. А вот и наша четверосвинка.

Думаю, самый уродливый вид свиньи, ведомый человеческой расе, это вьетнамские черные свиньи; два здоровенных экземпляра топтались где-то неподалеку. Однако трехмерный пласт четырехмерного бекона оставил в. ч. с. далеко за стартовой чертой. Сегодня это было пузырящееся скопление сальных серых щетинистых мешков. В этой массе проглядывало что-то похожее на фасеточный глаз огромной мухи, пучившееся на нас. «Хрю».

— В этом зоопарке есть хоть что-нибудь красивое? — воззвала миссис Т-С.

— Ну конечно, э-э-э-э… там вот у нас то, что мы называем гиперпавлином. Пойдемте взглянем, если его видно, э-эээ…

Риггерс дипломатично увлек ее от гиперхрю.

— Ой, доктор, — уперлась Соня, — но если у вас четверосвиньи параллельны трисвиньям, то почему четверолюди не могут быть параллельны трилюдям?

— Потому что эти названия — просто аналогии. Мы пока мало что знаем. Нам нужны средства, чтобы четвермирнуть человека, который мог бы попасть туда и взглянуть. Если это возможно. Очень многое возможно при достаточном финансировании. И тогда — только вообразите эти возможности! Когда расщепили первый атом, люди думали, что это не может иметь никакого практического применения. И как же неправы они были! Черт возьми! — простите мой французский, миссис Таркингтон-Стивенс… — у нас уже есть ядро четырехмерного зоопарка! Может быть, в Четверомирье легче перемещаться с планеты на планету. Может, четвероличность в четвероракете может быстрее и проще достичь Марса и Юпитера, если они там имеются. Потом вы отключаете гиперполе, снова становитесь трехмерной и приземляетесь. Да что там Юпитер — мы можем достичь звезд! Все зависит от топологии четверопространства, извините за технические термины, — проще говоря, от того, как они связаны. О да, — почти пропел он, — когда-нибудь я увижу гипернавтов… Гиперастронавтов!..

— Ах! — сказала миссис Т-С. — Ах!

— При достаточном финансировании.

Гиперпавлин выглядел трепещущей, расплывающейся и исчезающей мандалой оттенков синего. Кобальт, ультрамарин, яйцо малиновки, электрик. Просверки лилового, почти ультрафиолетового. «Глаза» — зеленые. Легко представить, как такое, замеченное в небе, мгновенно принималось за НЛО.

Я так никогда и не узнал, относился ли возглас миссис Т-С к видимому сегменту четвероптицы или к перспективе увидеть, как гиперастронавты ступают на поверхность больших лун Юпитера. В этот самый момент Соня пронзительно завизжала.

Пистолет оказался в моей руке мгновением позже, хотя предохранитель я еще не спустил.

Соня оглядывалась на вольеру четырехсвиньи. Что-то огромное парило над верхним краем решетки, что-то похожее на парящего мохнатого осьминога с короткими толстыми щупальцами. Или что-то похожее на волосатую руку. Она давила на верхние прутья, выгибая их наружу и проделывая широкую дыру.

Вторая чудовищная гиперрука — или ее часть — плыла к нам.

— Что-то сбежало! — взвизгнула миссис Т-С. — Стреляйте в это! Защищайте меня!

— У меня нет четверопуль, — ответил я.

— Мне наплевать, чего у вас нет! Почему вы не зарядили свой пистолет как надо?! Вам же не надо стрелять в каждый палец! — Значит, она тоже видела это так.

— Надо просто бежать! — вопила Соня. В полном соответствии со своими словами она бросилась к дальнему выходу. — Давай, Адель! — кричала она.

Конечно, ничто не сбежало; хотя четверосвинья могла, и очень скоро. Именно потому, что что-то скорее появилось — открывающее наши клетки.

— Благопристойность — это лучшее, что… — начал Риггерс. Но тут же подхватил под руку миссис Т-С и потащил ее прочь так быстро, как мог. Я трусил сбоку, не спуская глаз с гиперруки позади нас; казалось, она уменьшается, хвала господу.

Мы, разумеется, добрались до выхода и выскочили в обычную часть зоопарка. Вольеры поскромнее, клетки, рестораны, киоски с попкорном, городской пейзаж с офисными зданиями, справа университетский холм. Стайки школьников-экскурсантов, а через минуту и мы сами уставились на нечто, всплывающее над городом.

Как описать его? Никак. Аналогий нет.

Думаю, в Четверомирье на самом деле вырос разум, но в совершенно ином классе существ, похожих скорее на шагающих волосатых спрутов, с беспрерывно ветвящимися щупальцами и сгустками чего-то, похожего на лягушачью икру. А ведь это снова была только ЧАСТЬ.

Даже важнее: четырехмерный мир черт знает во сколько раз больше трехмерного. Он свернут в громадную скрутку, и если бы ее удалось как-то раскатать вдоль нашего мира, что невозможно, он занял бы куда более обширное пространство. Масштабы несопоставимы, просто несопоставимы.

Так что большие парни из Четверомирья заметно крупнее любого человеческого существа. Или носорога. Или кита.

У Риггерса, и я это понял, в зоопарке были не гипертигры и не гиперсвиньи. Отловленные существа были частями, или, точнее, четырехмерными землеройками, сонями или милыми крошками колибри. Миниатюрами природы. Не опаснее клопов.

В сравнении с повелителями Четверомира мы, трилюди, ведем очень поверхностную жизнь. Четырехмерному глазу мы кажемся плоскими, толщиной в бумажный лист. Более того, мы еще просто крохотные. Нас было легко проглядеть. Пока мы не создали гиперполе, на которое Четверосущества могли по крайней мере наступить. Пока мы не совершили четырехмерное вторжение, выпятившееся, как загнивший палец.

Вскоре мир начал рваться. Город заскрежетал, будто клейкая лента, которую срывают с пакета. Не хочу сказать, что все изогнулось в воздухе, или здания перевернулись, или… Все оставалось как обычно. И в то же время оно… рассталось с остальным Трехмерьем, двинулось и поплыло куда-то…

Эти дни внутри города были никакими. За его пределами тоже. Совершенно никакими.

В бессолнечном, хотя и ясном небе парят гигантские штуки, вроде облаков лягушачьей икры, которые, кажется, наблюдают за нами.

Электричества нет, и нам нельзя играть в наши гиперигры, и обеспечение продовольствием скоро станет жестокой проблемой. Пока мы еще кормим нормальных зверей, но скоро придется начать их убивать и есть, всех, пусть даже среди них последние выжившие носороги. Это нарастит наши запасы еды на целые сутки. Все на большое зоо-барбекю! Гиппобургер. Филе филина. Кебаб из какаду. Кровь в ведра, на кровяную колбаску.

Хотя проблем у нас не так много, четырехмерная шпана играет в игры с нашим Трехмирьем, вытягивая его так, что тридцатиметровая прогулка занимает целый час, водружая препятствия на нашем пути, бесследно вынимая целые куски пейзажа и множество людей, а затем возвращая их в другие места Трехмирья; иногда в зеркальном отражении грузовик внезапно получал левый руль, а родинка с вашей правой щеки вдруг перекочевывала на левую. Оставалось смотреть, что получается. Как это отразится на нас. Как легонько разворошат муравейник.

Хотя по моим собственным ощущениям я был целен и трехмерен, как все вокруг, я не мог отделаться и от чувства, что я плоский — и другие люди вокруг тоже плоские, и весь город плоский. Мне казалось, что я часть фотографии. Это живая фотография, движущаяся. Люди ходили кругом, взбирались по лестницам, входили в комнаты; все в порядке. Но у фото есть края, за которые никто не выйдет. В глазах неизвестно какого четырехмерного разума, изучавшего фотографию, я — просто плоская картинка.

Если мы плоские, как же мы входим в здания? Как наши головастиковые шпионы шпионят за нами внутри комнат? Думаю, наши «внутри» и «снаружи» не имеют ни малейшего значения для хозяев Четверомирья. Для них все это — плоскость. Так сказать, аналогично. Всегда аналогично.

происходит

без малейшего предупреждения:

внезапный тошнотворный рывок,

кажется, он длится в этот раз дольше

и заканчивается

в секции бурых медведей. Опа, я внутри нее. Трава, кусты, деревяшки для забавы, грязный пол, высокая стена, скошенная так, чтобы никто из бурых не смог взобраться наверх и вылезти.

Может, они решили, что одетые люди — это тоже что-то вроде медведей, особенно когда медведи встают на задние лапы, ну вот как сейчас, принюхиваясь и вглядываясь в меня.

На задние лапы, прежде чем пасть на все четыре и кинуться на меня.

Что будет, если бросить паука в муравейник или муравья в паутину? А вот посмотрим.

Хорошо, что я вооруженный охранник. Плохо для медведей. Никакого выбора, точно. Вот скоро мы их перестреляем.

Пистолет к бою, спустить предохранитель.

Щелк.

Щелк.

Щелк.

Щелк.

Боже мой. Что-то вынуло патроны прямо из обоймы. Четырехмерное существо может попасть в запертую комнату, в захлопнутый ящик без всякого труда. Или даже в заряженный пистолет и опустошить его. Немного сказочно, только они могут воспользоваться и крохотными четырехмерными инструментами. Или вырастить крохотные веточки-щупальца. Микропальцы. Никаких проблем.

Щелк.

«Помогите!..»

Над нами висят сгустки лягушечьей икры и смотрят.

Николай Караев День, когда Вещи пришли в Себя

Бессчетным утром старенькое Солнце бодро вскарабкалось на небосвод, чтобы утвердиться там ненадолго среди грозных рваных сизых Туч, и Листья вокруг дружелюбно зашелестели. Проснувшись, Доктор Никопенсиус решил осуществить наконец мечту, которая терзала все мое Существо последний Кусок Времени. Я отправился в путешествие.

О том, что он (я) отправляется в путешествие, мудрый Никопенсиус знал с того Момента, как очнулся бессчетным утром под Кустом дикой Малины, тщательно обобранным накануне. Доктору давно уже не попадался столь щедрый и обильный малиновый Куст. Накануне, покончив с последней Ягодой, он (Доктор) свернулся калачиком тут же (под Кустом) и проспал немалый Кусок Времени. Пробудился бессчетным утром, взглянул на запредельный небосвод, который просматривался меж крон Деревьев неизвестной мне породы, и узрел золотое Светило, что двигалось неспешно по невидимым Рельсам небесной Надземки от станции рассвета до станции заката.

Доктор пришел в самое поэтическое расположение Духа и вспомнил сон, который приснился мне, пока я спал под Кустом, на который наткнулся накануне, когда уже не ждал милостей от Матери-Природы.

Во сне мечтательный Никопенсиус впервые за огромный Кусок Времени увидел Город. В нем (Городе) он (Никопенсиус) жил вместе с еще пятьюстами восьмьюдесятью шестью тысячами тридцатью пятью (по состоянию на День, когда Вещи пришли в Себя. Эту невообразимо длинную и утомительную в плане написания цифру памятливый Никопенсиус успел прочесть утром (того Дня) в последнем выпуске Газеты «Орегонец» до того, как эта Газета упорхнула прочь) Горожанами, пока Вещи не пришли в Себя и из Города не пришлось уйти восвояси.

Итак, собравшись с Духом, я отправился в путь по Тропинке, которая однажды была проселочной Дорогой и выводила к другой Дороге, широкой и асфальтовой, которая, в свою очередь, вела в Город, в котором некогда жил внимательный Никопенсиус, чей острый взор не уставал пронзать окрестности в поисках чего-нибудь съестного, как то: Ягоды, неядовитые Грибы или полезный для моего пищеварительного тракта Синий Мох. Тропинка петляла меж Деревьями всевозможных пород, которые (Деревья) угрюмо качали узловатыми Ветвями, норовя похлопать меня (Доктора) по плечу. На Ветвях сидели молчаливые Птички с тонкими ножками.

В один Момент Доктору показалось, что он узнал место, на котором расстался когда-то с Интернациональными Балерунами. Потом настал другой Момент, и Доктор понял, что ошибся. В третий Момент, отстоявший от второго много дальше, чем второй от первого, Никопенсиус вынужден был пересечь вброд (ибо иного способа перейти журчащий Ручей не было) небольшой журчащий Ручей, образовавшийся, судя по особенностям рельефа дна, там, где прошла однажды колонна очень тяжелых Вещей.

Может быть, подумал я, колею для Ручья проложили Типографские Прессы, те самые, что повстречались Доктору, когда я (он) хромал по капитолийскому Шоссе. Впрочем, вспоминал Доктор, шествие Типографских Прессов и других Промышленных Машин он увидел около полудня того Дня, а началось все со стука. Да, именно со стука. Стук был везде. До того Дня я не знал, что в этом Мире возможен столь необъятный, беспримерный, всепроникающий стук. Никопенсиус спросонья подумал даже, будто он сошел с Ума, которого, по заверениям Врачей, у меня всегда был недостаток. Сонный Никопенсиус открыл глаза, но стук не унимался, причем стучали со всех сторон, а звучнее всех прочих стуков казался стук со стороны Стены, что было удивительно, ведь в той стороне не было никого, кто способен был издать такой сочный стук, равно как, надо заметить, и в других сторонах, потому что одинокий Доктор жил в своем Доме совсем без никого, Отшельником, каковым я остаюсь и по сю Пору.

Итак, напуганный Никопенсиус открыл глаза (в тот День), однако метод, до того Дня обычно помогавший, оказался недейственным. Если коротко: ничего не изменилось. Бдительный Доктор Никопенсиус вынужден был сойти с Кровати на пол, точнее, на Ковер, поскольку решил, что в его Дом проникли Воры. Но эту мысль я быстро отверг, потому что Ворам положено делать свое дело тихо, без шума и уж во всяком случае без стука, который и не думал прекращаться, жуткий стук, кошмарный стук, чудовищный стук, словно стучали наяву.

Именно наяву и стучат, понял Доктор, обернувшись к Стене, что являлась будто бы источником стучания. У Стены стоял большой, книжный и весьма многоуважаемый Шкаф, полки которого были заставлены множеством Книг: развлекательных, художественных, научных, энциклопедических — проще говоря, всевозможной Литературой.

Она-то и производила несмолкавший стук. Особенно громко стучали Книги в твердых обложках, что понятно: при соприкосновении твердых Тел стук обычно получается куда громче, чем при соприкосновении Тел мягких, когда никакого стука не выходит вовсе, а выходит хорошо если мягкое шуршание, а то и невразумительные чпок и чмок.

Правда, в книжном Шкафу шокированного Доктора все Тела соприкасались со всеми, устроив (я пошучу довольно скабрезно) размашистую оргию, точнее, так это явление воспринял в тот Момент Никопенсиус, чей Разум был испорчен прогнившей американской цивилизацией, но небезвозвратно, нет. Книги, достаточно плотно приставленные друг к другу, дергались туда-сюда, вверх-вниз, вправо-влево, а также в иных направлениях, для которых Человечество уже никогда не изобретет удобопонятных слов и которые Никопенсиус вынужден был бы описывать в терминах Геометрии, чего мне (милосердному Никопенсиусу) делать, честно говоря, совсем не хочется, потому что мертвой Бумаги тут не так уж много.

Воззрившись на отчаянно трепетавшие Книги, рассудительный Доктор пришел к выводу, который опередил Время, правда, только на очень скромный его Кусок. Я понял, что Книги по неведомой причине желают вырваться прочь из ненавистного Шкафа, покинуть осточертевшие им тюрьмы полок и обрести долгожданную Свободу. А все потому, что биенье Книг друг о друга напомнило Доктору одну Птичку, которая хотела упорхнуть из железной Клетки. Ту Птичку Никопенсиус видел в зоомагазине Города бьютт-сити в штате айдахо, когда был маленьким и жил с Папой. Эта (та) Птичка была Попугаем и, по всей вероятности, давно умерла.

Зачарованный Книжным перестуком Доктор приблизился к высокому Шкафу и уставился на Энциклопедию Всей Земли, шестьдесят четыре Тома которой нестройно подпрыгивали на своей полке: с невесть откуда бравшейся силой отталкивались от нее (полки) нижними уголками переплетов, стукались верхними уголками их же (переплетов) о верхнюю полку и падали, чтобы вновь оттолкнуться от собственной полки уголками (переплетов), и так далее, все шестьдесят четыре Тома и Приложение, исправлявшее опечатки.

На других полках творилось то же самое, с одной только разницей: там, где Книги смыкали ряд слишком плотно, они еле подрагивали, а там, где между Книгами оставались зазоры, они (Книги) ходили ходуном, если можно так выразиться, в чем я, сказать по правде, сомневаюсь.

Судя же по звукам, доносившимся из второй комнаты и из кухни, там происходило что-то не менее несусветное, а то и более, хотя в помещении кухни (это Доктор знал точно) Книг практически нет: все мои литературные запасы были сосредоточены в двух жилых ком-натах, подальше от Влажности (может быть, влажности? Теперь я ни в чем не могу быть уверен, так что употреблю на всякий случай заглавную букву).

Даже сейчас я (любознательный Никопенсиус) не могу думать об Энциклопедии Всей Земли без умиления. Ее два в шестой степени толстых элегантных Тома были украшением моего книжного Шкафа. Эти Книги я не уставал листать и перелистывать, находя в них всякие удивительные сведения: про греческую старостильную православную Церковь, про квадратно-гнездовой способ посадки Растения породы Картофель, про шедевр супрематической живописи под названием Черный Квадрат, про Монету в десять Франков с изображением Виктора Гюго, про Бандикутообразных, про Тест Тьюринга, про румынского Троцкиста Барту, про Шестереночные Механизмы и множество других Вещей, которые (Вещи) в тот День пришли в Себя.

И все же невыносимо было наблюдать за тем, как Книги стремятся на волю подобно Птичке (Попугаю), которую отважный Никопенсиус выпустил из Клетки в небо Города бьютт-сити, после чего Папа выпорол его (меня) кожаным Ремнем. Поэтому, забыв о Себе, я ринулся к Шкафу и начал помогать Книгам выбираться из деревянной западни.

Первый же освобожденный Том вырвался из рук Доктора и упал на Ковер. Это был Том Энциклопедии за номером тринадцать. Он зашелестел страницами, словно разминаясь, и принялся судорожно бить крыльями переплета.

Тем временем я освободил еще несколько Томов; их Собратья, толкаясь и колотя один другого, спрыгивали с полки на пол уже самостоятельно. Вскоре на Ковре настал хаос: все Книги пытались подняться в воздух. Увы, сказывался тяжкий груз Учености: как ни махали Тома Энциклопедии широкими цельнооклеенными переплетами, ни один из них не взлетел, ибо его (Том) тянули вниз сотни страниц, на которых была набрана мелким шрифтом вся мудрость Человечества.

И лишь одна Книга, не Том даже, а всего-навсего Приложение, в котором помещались адденда с корригендой и таинственные конспирологические индексы, оказалась достаточно легкой: уподобившись Птице, Приложение долетело до Окна, выбило Стекло и воспарило в беременные бурей небеса.

У оторопевшего Никопенсиуса на глазах выступили слезы. Книги метались по комнате яростно и буйствовали, словно раненые Звери. И я ничем, совсем ничем, абсолютно ничем не мог им помочь.

Доктор растерянно оглянулся и обнаружил, что комната, где я только что безмятежно дремал, преобразилась. Все, что могло двигаться, двигалось: чуть слышно скрипела старая Кровать, выбиралось из Тумбочки Нижнее Белье, сползала со Стула Рубашка, да и сам Стул, будучи раскладным, взволнованно ерзал, желая, очевидно, стронуться с места. Ковер пробовал избавиться от бесновавшихся на нем Книг, что упрямо не оставляли попыток взлететь. Волю к Жизни обрели даже Стрелки на циферблате Часов: часовая, похоже, гонялась за минутной, причем бежали они в обратную естественному Времени сторону.

В ужасе Доктор Никопенсиус выбежал на Родную Улицу. Ему (мне) и в голову не пришло, что нужно одеться, потому что разгуливать по Родным Улицам голым безнравственно (за что меня однажды уже ругали Полицейские, пока я не показал им Справку. Тогда Стражи Порядка успокоились, вызвали Врачей, а те отвели Доктора Никопенсиуса домой и велели больше так не делать), потому что голые Люди нарушают Общественный Порядок, а я от испуга забыл даже взять Справку, и в любом случае Доктор Никопенсиус не Кенгуру. То есть, во-первых, Справка тоже могла прийти в Себя, и я ее боялся. Во-вторых, даже если бы я взял Справку, мне некуда было ее положить, так как на моем теле нет карманов. В Энциклопедии написано, что карманы на теле есть только у Коалы и Кенгуру, которые живут в австралии.

Поэтому я выбежал на Родную Улицу, где жил Доктор, совсем голым, но Общественный Порядок при этом не нарушил, потому что по Родной Улице носились разные голые Люди, пожилые, средних лет, Подростки и совсем Дети, толстые и не очень (в Городе было много толстых Людей, а в Лесу их совсем мало. Это понятно). Все они визжали, кричали, орали, вели себя так, будто у каждого из них была своя Справка, и Доктор подумал даже, что в таком Мире мне (ему) будет куда легче находить общий язык с Соседями. Действительно, племена Людей относятся ко мне (Отшельнику) хорошо.

Мимо изумленного Никопенсиуса пронеслась соседская Собака породы Бассет-Хаунд. Обычно эта Собака облаивала Доктора и пробовала его укусить, но в тот День из ее глотки вырывался совсем не лай, а хрип и писк. Прошло немало Времени, прежде чем я сообразил (уже в Лесу), отчего Собака хрипела и пищала. Видимо, ее Ошейник тоже пришел в Себя. Я искренне надеюсь на то, что Собака и ее Ошейник в дальнейшем примирились и их Судьбы сложились благополучно.

Очень скоро догадливый Никопенсиус пришел ко второму выводу: Вещи пробуждались не все сразу, а как бы по очереди. Если коротко, одни Вещи обретали Волю к Жизни быстрее других.

Воля к Жизни проявлялась в движении. Те Вещи, которые могли каким-то образом шевелиться, шевелились. Те, что не могли, не шевелились, то есть Воля к Жизни не проявлялась, то есть непонятно было, пришла та или иная недвижная Вещь в Себя или нет. Постороннему Наблюдателю казалось, что не пришла. Умный Никопенсиус все-таки сразу раскусил суть дела. Возьмем Урну, в которую складывали Мусор. Если у Урны имелась Крышка, она (Урна) была в состоянии ее (Крышку) открывать и закрывать. Если Крышки не было, Урна казалась мертвой, но не Доктору Никопенсиусу, нет.

И если Трусы, Майки, Футболки, Брюки, Ремни, Пиджаки, Платья, Юбки и другая Одежда, от природы обладавшая необыкновенной гибкостью, успешно выползала из Окон и Дверей на Улицу, Ботинкам такое счастье не светило. Но больше всего меня (Доктора) заботила в тот момент участь Шнурков, которые, конечно же, никак не могли выбраться из Ботинок без посторонней помощи.

К сожалению, Люди, вместо того чтобы хоть чем-то помочь несчастным Вещам, шарахались от них и улепетывали с чудовищной скоростью. В основном мои Соседи бежали в сторону Восемнадцатой Д(ороги), потому что на другом конце Родной Улицы был Тупик. За Людьми неслись шайки Простыней, Одеял и Пододеяльников, Велосипедов и Автомобильных Покрышек, банды Шнуров и эскадроны сорвавшихся с Крючков летучих Занавесок. Между Домами радостно летали Бланки, Листки и Газеты.

Их радость длилась недолго. Помутившись, небо извергло на землю ливень, и Доктор Никопенсиус увидел, что ожившие Вещи смертны.

Дождь с упоением избивал Газеты, дырявя их тонкие Страницы точечными водяными выстрелами, он мочил их и валил на Асфальт, где добивал, бомбардируя их тяжелыми каплями. На моих глазах Бумага умирала и превращалась в первородную Пульпу. Выпорхнувшие из Окна соседского Дома Бумажные Салфетки гибли сотнями и тысячами.

Рядом с Доктором упало его Приложение к Энциклопедии, промокшее и обессиленное. Оно было мертво. Доктор Никопенсиус завыл от горя, и я побежал прочь от своего Дома, прочь от пришедших в Себя Вещей, прочь от ненавистного Мира, полного Страданий.

Доктор, разумеется, не убежал далеко. На повороте с Восемнадцатой Д на Бульвар сансет он (я) споткнулся и ушиб колено. Прохромав по бульвару мимо Парке девитта, Доктор выбрался на широкое и гладкое капитолийское Шоссе, по которому, сколько я себя помнил, то есть все сорок три года, восемь месяцев и пять дней, день-деньской носились, ревя и завывая, большие Грузовики, именуемые Фурами, но не сегодня, нет.

В тот День капитолийское Шоссе превратилось в форменный Ад. Первой Вещью, поразившей Доктора, была Статуя Поэта-Лауреата штата орегон по имени Бен Гур Лампмен. Как и все Статуи, Лампмен двигался рывками, раскачиваясь из стороны в сторону и с трудом переставляя железные ноги. Проходил он хорошо если метр в Минуту. Чуть быстрее Статуи ковыляла армия тяжелых Конторских Столов, Типографских Прессов, Станков, Механизмов и их разногабаритных Запчастей. Их обгоняли Автомобили: длинная, бесконечная вереница Автомобилей.

Пожарная Кишка, уподобившись невообразимо длинному Питону, ползла по Родной Улице и содрогалась время от времени от злобы, или от испуга, или от стыда, или, может быть, ей (Кишке) приснился кошмар, а теперь кошмар Пожарной Кишки закончился и начался другой кошмар, но уже не Кишки, нет.

Бок о бок с Кишкой змеились черные Кабели, причем многие из них страстно обвивала Кинопленка. Доктор до сих пор не решил, в каких отношениях состояла Кинопленка с Кабелями: паразитизм? симбиоз? любовь?

Обходя Вещи, Доктор неторопливо (из-за ноги) побрел в центр Города. Вскоре мне (Доктору) показалось, что он видит Людей. При ближайшем рассмотрении Люди обернулись Манекенами, а также их Оторвавшимися (или, может быть, Оторванными) Частями. За Манекенами продефилировали Игрушки и Куклы из театра марионеток; некоторые из них путались в собственных Нитях и падали, чтобы уже никогда не подняться. Рассеянного Никопенсиуса чуть не сбили с ног Деревянные Вешалки, подгоняемые с тыла гигантским Лягушонком, который много Времени сидел на крыше детского Музея. Дождь перестал, и над головой Доктора проплыл Газетный клин.

Все Вещи устремлялись на запад, точно как американские Первопроходцы. Это совпадение смутило Доктора Никопенсиуса настолько, что, произноси Доктор какую-нибудь речь, он (я) лишился бы ее дара; но никакой речи я (он) не произносил, потому что молчал до самой встречи с Балерунами.

Доктор молчал не просто так: он размышлял. Вещи не таят зла на Людей, решил проницательный Никопенсиус. Они просто идут своим путем.

Этот третий вывод Доктора был чересчур оптимистичен. Скитаясь тем Днем по Городу, я видел всякое и понял, что Вещи ничем не отличались от Людей. Они (Вещи) были способны на плохие и хорошие поступки, а осмыслить их (Вещей. И Людей тоже) мотивы часто не представлялось возможным.

Так, например, Вещи могли нападать и убивать. Особенно кровожадно были настроены отчего-то Стулья; я много размышлял об этой их склонности и решил в конце концов, что Стулья мстили Миру за то, что Люди сидели на них наиболее осмеянной из своих телесных частей. Стулья искали себе подобных, сбивались в стаи, рыскали по городским Улицам, словно ополоумевшие мустанги, и беспричинно нападали на другую Мебель. Доктор Никопенсиус заметил, что особенную (я полагаю, классовую) ненависть Стулья испытывали к Креслам и прочей Обстановке Лучших Домов. Случайно я стал свидетелем великого побоища, устроенного Мебелью в старом чайнатауне; в ходе достославной битвы группа Стульев-камикадзе спрыгнула с Крыши и погребла под собой шикарное и весьма боевитое Ложе с Балдахином родом не иначе как из Музея истории.

Вещи подчинялись приказам. Я видел парадное шествие (от книжного магазина до Стального Моста) нового романа почетной гражданки Урсулы Ле Гуин. Множество Экземпляров романа, празднично блестя яркими Суперобложками, маршировало стройной колонной по восемь Экземпляров в ряд за лихой Рекламной Стойкой, и ни одна Книга не сбила при этом шаг.

Вещи тяготели к Людям. Однажды мимо Доктора Никопенсиуса пробежала, семеня восхитительными ногами, голая Телеведущая Лайза Кеннеди Монтгомери, за которой гнался с неясными целями весь ее Гардероб. В Лесу Лайза Кеннеди Монтгомери стала Шаманом племени Телеголовых, которые поклоняются мертвым Телевизорам.

Вещи могли любить. По наблюдениям Доктора, чрезвычайно влюбчивы были Розы, которыми знаменит наш Город. Во всех Садах и Парках, а также в Витринах и на Прилавках эти Цветы, живые либо срезанные, томно льнули друг к другу, не обращая внимания на остроту Шипов, и соприкасались бутонами так, будто лобызались. Доктору они (Розы) напомнили целующиеся парочки из Комиксов для Подростков.

Вещи могли стремиться к самоуничтожению. Домаршировав до Моста, Тираж нового Романа Урсулы Ле Гуин дружно сбросился в Реку, очевидно, не выдержав Тягот обретенной в одночасье Жизни. Эффектно, я бы даже сказал, ослепительно кончала с собой Пиротехника. Особенно отличились Петарды, предпочитавшие взрываться разноцветными группами.

Вещи могли заботиться друг о друге. Доктора Никопенсиуса умилили два Железных Индейца, которые до того Дня были единой статуей под названием «Приход Белого Человека»: так трогательно волочили они бронзовую фигуру шошонской Девы Сакаджавеи со стальным Ребенком за спиной. Все трое двигались с черепашьей скоростью, всматриваясь невидящими глазами в Даль в поисках, очевидно, Белого Человека, в то время как Белый Человек, а также Черный Человек, Желтый Человек и Человек Всякой Другой Породы рвал когти, орал благим матом и всячески сходил с Ума.

Ближе к вечеру Доктор Никопенсиус, насмотревшись на пришедшие в Себя Вещи, добрел до вашингтон-Парка. Точнее, добежал до вашингтон-Парка, забыв на Время о боли в ноге, потому что спасался от стада индийских Слонов, ранее обитавших в Парке зоо: от самого крупного индийского Слона соединенных штатов америки, от нескольких Слоних, задействованных в программе по спариванию Слонов в неволе, и от множества Слонят, успешного результата этой теперь уже никому не нужной программы.

В Парке (вашингтон) скрывались сбежавшие из Домов Люди. Доктор пристал к четырем Танцовщикам из балета: японской Девушке Юке и Интернациональным Балерунам (это неправильное слово, сказали они. Очень плохое слово. Надо говорить Танцовщик), которые чуть не побили Доктора, когда он назвал их Балерунами, и Доктор уже приготовился к побоям, но тут Танцовщиков остановила Юка. Стыдно на вас смотреть, сказала Юка. Мужики, а нервы ни к черту.

Попробуй тут, сказал один из Мужчин.

Это Джонатан, сказала Юка. Это Хосе. Это Владимир.

Очень приятно, сказал Доктор. Меня зовут Арнольд Никопенсиус. Доктор Никопенсиус, будьте добры.

Ученый, сказал Джонатан. Объясните нам, ученый, что вообще происходит?

Мой Сотовый взбесился, сказал Хосе. Еще в гримерке. Сам принялся кому-то звонить. А потом мы репетировали Лебединое Озеро, и на нас упал Занавес. Хотел нас задушить. Мы еле отбились.

Как вспомню, так вздрогну, сказал Владимир. А потом и Одежда повела себя странно.

Даже Пуанты, добавила Юка.

Мы пешком добрались до аэропорта, сказал Джонатан, хотели улететь куда-нибудь. Да только можно было сразу догадаться. Самолеты давно уже взмыли в воздух. Без Пилотов. Сами. Дурдом.

Вещи определенно сошли с Ума, сказал Владимир.

Нет, сказал Доктор Никопенсиус. Я думаю, все наоборот. Вещи наконец-то пришли в Себя.

Танцовщики посмотрели на Доктора недоверчиво. Зачем мы его слушаем, сказал кто-то. Какой же он ученый. Посмотрите на него. Он же идиот. Он же идиот. Он же идиот. Он же идиот. Он же идиот. Он же идиот. Он же ид…

Доктор Никопенсиус сел на четвереньки и заплакал.

Ладно, сказала Юка, не обижайтесь на них. Мужчины струхнули, только и всего. Вы пойдете с нами?

Куда, спросил я сквозь слезы.

Прочь из Города и куда глаза глядят. Оставаться тут опасно. Вещи перестали нас слушаться. Современной цивилизации конец. Крышка. Финал.

И мы никогда не вернемся в Город портленд? — спросил Доктор Никопенсиус.

Только этого не хватало, сказал Танцовщик Владимир. Не дай нам Боже возвратиться в прекрасный портленд никогда. И он (Владимир) истерически рассмеялся.

Мы выбрались из Города за Полночь и разделились: Юка, Джонатан, Хосе и Владимир отправились дальше, а Доктор стал жить в Лесу. Интернациональных Балерунов я больше не видел, а Юка, бывает, приходит ко мне за советом. Она живет неподалеку и возглавляет общину Маленьких Лебедей. Ее племя кочует по всему бывшему штату орегон и танцует Лебединое Озеро везде, где находит Озеро, только без музыки.

Первое время Доктор опасался нападения Вещей, которым вполне могло прийти в голову, что во всех бедах виноваты Люди, то есть я (он). А как объяснить Типографскому Прессу, что ты (Доктор; я) вот этими руками избавил не одну Вещь (Книгу) от угнетения? Поэтому Доктор прятался и бросался бежать со всех ног, заслышав малейший подозрительный хруст. Кстати, однажды у Дерева породы Дуб меня в самом деле подкараулил дикий Стул. Отважный Никопенсиус сумел отбиться от него мертвой дубовой Веткой.

Итак, Доктор жил в Лесу, ел Ягоды и Коренья, и еще Грибы, а также Синий Мох, пил Воду из Ручьев и по прошествии Времени перестал бояться. Он начал выходить к Людям, которые, расселившись по окрестным Лесам, забредали иногда в его (мои) владения. Люди приглашали Доктора (они называли меня Отшельником) жить вместе с ними, но молчаливый Никопенсиус только качал головой, объясняя: с тех пор как умер Папа, Отшельник (я) всегда жил один и привык к одиночеству. Люди кивали. Все верно, говорили они: Бог умер, Вещи сошли с Ума, Отшельник должен жить один.

Со Временем Люди стали считать Доктора чрезвычайно мудрым и даже святым. Ему (мне) молились Люди многих племен: Неозеленые, Телеголовые, Коллекционеры, Меннониты, Отцы Анархии, Маленькие Лебеди, Только Для Женщин, Бамбуковые Барабанщики, Джа Даст Нам Все, Люди Последнего Завета и Люди Нового Эйджа. Они приходили ко мне (Доктору, Отшельнику) за советом, приносили Еду и редкие мертвые Книги. Добрый Никопенсиус с радостью давал Людям советы. Еще он (Отшельник; я) просил поделиться какими-нибудь новостями, слухами или просто сплетнями о Судьбах Вещей и Мира. Так Доктор узнал много интересного.

Говорили, что Автомобили и некоторые другие Вещи доехали до самого побережья, попытались переплыть через Океан и утонули.

Говорили, что Китайцы сумели подчинить восставшие Вещи, обратили их в Коммунизм и строят теперь Рай на Земле.

Говорили, что европа лежит в Руинах, что последний Папа Римский объявил крестовый поход против Вещей и что церковь наконец освободилась от пагубы Материальных Благ, обратившись помыслами своими к Духовному.

Говорили, что Синтоисты, издревле хоронившие сломанные Швейные Иглы на особых японских Кладбищах, почти не удивились произошедшему, и что япония процветает, как и раньше, и японские Товары готовятся дать бой китайским.

Говорили, что Самолеты и Ракеты вместе отправились на Луну и основали там первую Вещевую колонию.

Говорили, что после Дня, когда Вещи пришли в Себя, на Земле восторжествовал Гринпис, а распятое окаянным материализмом Человечество воскресло и вернулось в лоно Матери-Природы.

Доктор Никопенсиус не мог проверить истинность всех новостей, которые сообщали ему (мне, Отшельнику) Люди. В том числе поэтому он мечтал о возвращении в Город.

Дело в том, что я много размышлял о Вещах. Один Врач давным-давно сказал мне, что все происходит по какой-то Причине. Ничто не случается просто так. Значит, думал Доктор Никопенсиус, если Вещи пришли в Себя, это произошло не просто так. Значит, был в этом некий Смысл. Иначе все напрасно.

Но когда я начинал думать о Смысле, мне постоянно вспоминалось одно и то же: умирающий том Приложения и гибнущие под дождем Бумажные Салфетки. Отчего Доктор Никопенсиус завыл, словно грустный Пес, когда Вещи умирали? Может быть, стоило не убегать вместе с Танцовщиками в Лес, а остаться в Городе и помогать новорожденным Вещам освоиться с окружающим Миром?

Вот почему Доктор решил отправиться в путешествие. И Доктор Никопенсиус вернулся в Город, и Город встретил Доктора тишиной. Родная Улица была пуста и безвидна.

Но я знал, что Вещи наблюдают за Доктором, затаившись на Чердаках и в Подвалах, и в обветшавших Домах, и в запущенных Парках. Я слышал скрипы, дребезжание и звяканье. Я ощущал страх Вещей, их любопытство, их надежду.

На капитолийском Шоссе меня ждали трое: посреди Дороги стоял Велосипед с погнутым передним Колесом, над ним парил пожелтевший Еженедельник «Орегонец», а чуть поодаль переминалась с ноги на ногу угрюмая плюшевая Кукла, изображавшая Зверя породы Белка в ненатуральную величину.

Доктор Никопенсиус подошел к Вещам и подумал: здравствуйте, Вещи.

Ты Отшельник, подумал Велосипед, приветственно загудев.

Мы ждали тебя, подумал Белка, махнув лапой.

А Еженедельник, примостившись на моем плече, подумал, что пора идти к Священнику.

И святой Никопенсиус двинулся по капитолийскому Шоссе вместе с Вещами, которых я по-прежнему немного опасался. Они (мы) шли долго и пришли в вашингтон-Парк. Я выбрал лужайку помягче, лег на Траву и стал ждать, когда придет Священник. Доктор Никопенсиус всегда верил Врачам и Священникам. Они никогда меня не обманывали.

Я ждал День, и Ночь, и еще День, и еще Ночь. Тело мое орошал каплями дождь и сушило золотое Светило. Все это время верные Вещи провели около Доктора, укрываясь от непогоды под Деревьями.

На третий День я увидел Священника. Смышленый Никопенсиус узнал его по кресту, нарисованному на груди белым Карандашом. Священник спустился с неба в столпе яркого Света. Он погладил Еженедельник, потрепал по Сиденью Велосипед и поцеловал в Нос угрюмую Белку.

Вы не боитесь Вещей, сказал Доктор благоговейно.

Зачем же их бояться, спросил Священник.

Доктор вспомнил о том, что говорили Люди из разных племен, и сказал: есть Мнение, что во все Вещи в тот День вселился Дьявол.

Ну да, ответил Священник. Люди думают, что Бог наказал Землю за Грехи, что Предметы стали одержимы Бесами. А я думаю, все наоборот. Господь в безграничной Милости своей наделяет Душой все свои Создания, Большие, Средние и Малые, рожденные Лоном или Мастерской, сотворенные Любовью Мужчины и Женщины либо Любовью к Труду. Настал восьмой день Творения, и Бог вдохнул Души в возлюбленные Вещи. Посмотри на них: они совсем как Дети, сказал Священник.

Вы должны знать ответ на мой вопрос, сказал я. Пожалуйста. Зачем Вещи ожили? В чем Смысл? Ошибся ли я, не оставшись в Городе?

А, сказал Священник. Вот оно что. Я думаю, пора двигаться.

Вы уже уходите?

Это тоже, сказал Священник, поднимаясь обратно в небо. Что до Людей, они слишком долго оставались Сами Собой. Люди получили еще один шанс.

Люди остались прежними, покачал головой Доктор Никопенсиус, но Священник только улыбнулся и стал ярким Светом.

Доктор недвижно лежал на Траве до нового бессчетного утра, и жгучая скорбь текла по его впалым щекам. Доктор думал о том, что Бог, должно быть, тоже сошел с Ума, ибо только Существо не в Себе способно доверить Любовь к Миру таким бессердечным и глупым Созданиям, как Мы. Доктор допускал даже, что Господь всегда был не в Себе; и что когда нам кажется, будто мы приходим в Себя, это Бог на Миг обретает Разум; но Миг проходит, и мы вновь погружаемся во Тьму Безумия.

Если коротко: я думал о Боге, о Смысле, о Разуме, о Мире, о Любви, о Сострадании и прочих Высоких Материях. А потом я услышал голоса Вещей. И всякая Вещь говорила: Боже мой! Боже мой! для чего Ты меня оставил?

И я встал, чтобы вернуться в Мир, сопровождаемый Братом Велосипедом, Братом Еженедельником и Братом Белкой; и записать на мертвой Бумаге мою скромную Историю; и нести Свет всем тем, кто пришел в Себя.

Послесловие составителя «We thank with brief thanksgiving whatever gods may be…»

C Робертом Шекли прощались те, для кого он был другом, мужем, отцом. Над его могилой отслужили заупокойную службу и прочитали кадиш.

Но в дополнение ко всем молитвам прозвучала его любимая поэма. Шекли любил эти стихи и, по свидетельству близких, часто повторял их. Что именно он любил в них — пусть гадают литературоведы. Их любил не только Шекли: последние земные слова, которые звучат в памяти лондоновского Мартина Идена, — это тоже слова Суинберна. Теперь уже не узнать, откуда они пришли к Роберту — из романа Джека Лондона, из школьной хрестоматии, из книжной лавки в Гринич-Виллидж. Но они тоже остались с нами и проводили его в последний путь. Над ним их прочитала дочь писателя, Аня Шекли.

Заключительные строки поэмы «Сад Прозерпины», написанной Олджерноном Чарлзом Суинберном в 1866 году, взяты из перевода, специально для нашего сборника сделанного Николаем Караевым.

…Любовь, объята хладом, В увядший сад спешит; И мора год, и глада Туда же путь вершит; Мираж, тщетой сраженный, Бутон, тепла лишенный, И мертвый лист червленый, Что на ветру дрожит. Печаль, мы знаем, минет, А счастье прочь бежит, «Теперь» назавтра сгинет, Нас время победит; Любовь — слаба, ранима, — Вздохнет с укором мнимым, Всплакнет, тоской томима: Ничто любовь не длит. От страха, веры, страсти Свободны на века, Мы благодарны власти Богов, чья тень зыбка, За то, что жизнь прервется, И мертвый не проснется, И с морем вновь сольется Уставшая река.

Примечания

1

От всем понятного «мама» и китайского «цао», что в общем и целом аналогично английскому «fuck».

(обратно)

2

Исторический факт.

(обратно)

3

Фрагмент новеллы Х. Кортасара «Аксолотль».

(обратно)

4

Апостола — прикрепляемый за спиной верхового, а иногда и пешего воина вымпел на высоком древке; помогал воину в бою найти свое подразделение, а командиру — видеть строй. В переносном смысле — и самое подразделение, имеющее вымпелы одного цвета и рисунка.

(обратно)

Оглавление

Предисловие составителя Good-bay, Robert, hello

Николай Караев Через год на Ибице

Леонид Кудрявцев Футуромозаика

  1. Суд

  2. Прощание

  3. Первые

Даниэль Клугер Розовые слоны Ганнибала

Игорь Пронин Угроза Вселенной

Игорь Алимов В сторону Клондайка ЭПИЗОД ВТОРОЙ: Полет дракона

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

Арон Брудный Ответ

  Часть первая

  Часть вторая интересна и менее и более

  Часть третья

Ирина Бахтина Зачем я тебе?

  08.03.17. 14.30

  08.03.17. 19.15

  21.40

  22.45

  23.50

  02.25

Александр Бачило Московский охотник

Людмила и Александр Белаш Слуги

Владимир Березин Начальник Контрабанды

  Восемь транспортов и танкер

  Физика низких температур

Александр Сивинских Смертельная ранабойца Сысоева

Бикфордов узел

  1

  2

  3

  4

Ольга Светкина Право на отдых

Сергей Волков Аксолотль

Павел Кузьменко Клятва рыцаря

  Конюхофф

  Четвертый сын

  Загадочный огородник

Дмитрий Володихин Котовладелец

Александр Громов Новые гибриды

Ирина Андронати, Андрей Лазачук Мы, урус-хаи

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

Леонид Каганов Жесть

Василий Мидянин Комплекс Марвина

Генри Лайон Олди Цель оправдывает средства

Александр Зорич Дети Онегина и Татьяны

  Новелла первая

  Новелла вторая

  Новелла третья

Роберто Квалья Вечно что-то не так

Иэн Уотсон Гиперзоо

Николай Караев День, когда Вещи пришли в Себя

Послесловие составителя «We thank with brief thanksgiving whatever gods may be…» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg