«Трое в одном»

Трое в одном (fb2) - Трое в одном 578K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Амит Тимофеевич Залуцкий

Амит Тимофеевич Залуцкий Трое в одном

Глава 1. Таинственная коллекция

Этот вечер, казалось, ничем не отличался от многих других. Но именно с этого вечера начались удивительные события, в которых Асылбеку невольно пришлось принимать такое близкое участие.

Асылбек ни о чём и не подозревал, когда приглашал своего друга Бориса Стропилина. Он и не думал, что этот вечер будет последним из всех, которые они провели вместе. И потом он часто вспоминал до последней мелочи эти недолгие часы…

В этот вечер Борис и Лена пришли слишком рано.

— Именинник звонил, что вернётся через час, — сказал Асылбек, встречая гостей. — Вместе с ним придёт и Акбар.

— Подождём, — коротко ответил Борис и поставил на стол две бутылки шампанского.

А Лена предложила:

— Может, тебе помочь?

— Конечно! — обрадовался Асылбек.

И кивком указал на стол, заставленный посудой.

Лена повязала вместо фартука полотенце и принялась за мытьё. Асылбек вытирал тарелки. Борис тоже хотел присоединиться к ним, но Асылбек отмахнулся:

— Сиди! Без тебя управимся.

Чтобы его друг мыл посуду! Нет, Асылбек этого не позволит.

Асылбек — двадцатилетний юноша в массивных четырёхугольных очках — был моложе Бориса Стропилина на пять лет. Он старался держаться с Борисом как с равным, с дружеской грубоватостью, как положено мужчине с мужчиной. И всё-таки преклонялся перед ним. Ещё бы! Кто из знакомых Асылбека мог похвастаться такой силой и ловкостью, как этот молодой инженер! Борис был великолепным спортсменом: играл в теннис, в волейбол, был неплохим штангистом, а в институте увлекался велосипедными гонками.

Нравилась Асылбеку и Лена. Совсем недавно — всего месяц назад — Борис познакомил Асылбека со своей невестой.

Было это в маленькой комнатке общежития, где с двумя другими молодыми специалистами жил и инженер-строитель Борис Стропилин.

В тот день Асылбек забежал к другу чем-то взволнованный. Хотел рассказать Борису что-то интересное, но осёкся — у стола сидела худенькая, коротко остриженная девушка и перелистывала альбом. Борис стоял перед зеркалом и старательно повязывал галстук.

— Познакомься, — сказал он. — Это Лена.

Асылбек мельком взглянул на друга, словно спрашивая:

— Она?

И Борис, не отворачиваясь от зеркала, утвердительно прикрыл глаза:

— Она!

Юноша смущённо пожал протянутую тонкую руку и невнятно пробормотал:

— Орлов, Асылбек.

— Асылбек и… Орлов? — удивлённо переспросила девушка.

Борис усмехнулся и сказал:

— Вечная история. Всегда все удивляются, почему Асылбек стал Орловым. Имя киргизское, фамилия русская.

— А в самом деле — почему?

Юноша недовольно махнул рукой:

— Разве Борис вам не рассказывал?

— Ещё бы! — язвительно сказал Борис, затягивая узел галстука и ворочая шеей. — Мы только и делали, что говорили о таком выдающемся человеке. Это наша излюбленная тема. Как только встретимся, так сразу же вспоминаем Асылбека Орлова.

Асылбек сделал кислую мину, но промолчал. А Борис, полюбовавшись только что выполненной работой, наконец отвернулся от зеркала и снисходительно сказал:

— А вообще-то история довольно любопытная. Ты, Лена, попроси его рассказать, пока я пальто почищу.

Он снял с вешалки пальто, взял щётку и, выходя в коридор, на секунду замешкался и добавил:

— Не стесняйся, Асыл. Человечество должно знать твою биографию. Перед тобой сидит будущий филолог. Не упускай момента, старик!

— Пошёл к черту!

Борис вышел и так долго возился со своим потрёпанным студенческим пальто, вычищая из него следы извести и цемента, оставленные стройкой, что Асылбек не только перестал стесняться Лены, но и в самом деле успел ей рассказать о том, как давным-давно, сразу же после войны, его — воспитанника детдома — усыновил профессор Орлов.

Потом Лена вместе с Борисом раза три заходила к Орловым и познакомилась с Александром Ивановичем. А сегодня Асылбеку уже казалось, что он знает эту девушку чуть ли не с самого детства.

Ему уже надоело молчать, и он искренне обрадовался, когда Лена, вытирая тарелку, указала кивком головы на портрет, который висел на стене, и тихо спросила:

— Кто это?

Это был плохонький портрет молодого человека в офицерской форме девятнадцатого столетия.

— Он учёный?

Асылбек усмехнулся.

— Это не учёный. Это полковой лекарь. Хотя Александр Иванович говорит, что этот офицер мог бы стать великим учёным, если бы родился в другое время.

— Как его фамилия?

— Орлов.

— Тоже Орлов?

— Да. Илья Фёдорович Орлов. Дед Александра Ивановича. У него была очень интересная судьба.

— Чем же она интересна?

— Он бывший крепостной. Ровесник Пирогова и Гоголя. Так же, как и Пирогову, ему удалось закончить медицинский факультет Московского университета, и он стал врачом. Жилось ему трудно, и Илья Фёдорович был вынужден поступить в армию и стать полковым лекарем.

Несколько секунд девушка молчала, с любопытством разглядывая портрет. На неё чуть иронически смотрели умные, проницательные глаза полкового лекаря.

И Лена подумала, что Александр Иванович чем-то похож на своего деда: тот же крупный, мясистый нос, те же густые, лохматые брови, а под ними — те же маленькие, глубоко запавшие глаза.

У обоих в лицах было что-то простонародное или, как говорили раньше, мужицкое. Но эти грубоватые и сами по себе некрасивые черты придавали общему выражению лица столько одухотворённости, в нём угадывалось столько недюжиного ума и воли, что само лицо невольно становилось красивым.

Девушка почему-то вздохнула и тихо спросила:

— А за что его так ценит Александр Иванович?

— За что?

Асылбек задумчиво потёр лоб.

— Дедушка многое рассказывал о нём. И я понял, что Илья Фёдорович был очень любознательным человеком и искусным хирургом. Его интересовали большие проблемы…

Юноша помолчал и неожиданно спросил:

— Ты знаешь, что такое анабиоз?

— Нет. А что это?

— Это такое удивительное явление природы, когда жизнь в организме на время приостанавливается. Это бывает у многих животных и особенно у насекомых… Ты слышала о замечательном русском физиологе Бахметьеве?

— Нет.

— Вот он как раз и изучал явление анабиоза. Мне дедушка рассказывал об интересных опытах, которые делал этот учёный.

— Что это за опыты?

— Он наблюдал за зимней спячкой летучих мышей. Когда мыши засыпали, он помещал их в особый холодильник и постепенно снижал температуру их тела до девяти градусов ниже нуля.

— Так ведь они же могли замёрзнуть! — воскликнула с удивлением Лена.

— Вот именно. Он вытаскивал их из холодильника, и они были твёрдые, как камушки. А потом, когда Бахметьев отогревал их, мыши оттаивали и снова оживали.

Девушка рассмеялась:

— Как пельмени!

— Ты слушай, — недовольно сказал Асылбек. — Я тебе серьёзные вещи рассказываю, а ты хохочешь. Так вот, Илья Фёдорович Орлов задолго до Бахметьева заинтересовался анабиозом. Но он был хирургом и его больше интересовала проблема консервации тканей человеческого тела. Понимаешь? Он пытался сохранить живой часть человеческого организма. Словом, Илья Фёдорович думал над тем, что гораздо позднее заинтересовало Кравкова.

— А кто такой Кравков? — спросила Лена.

Прежде чем ответить, Асылбек с достоинством помолчал.

Ему нравилось, что студентка четвёртого курса доверчиво расспрашивала его, первокурсника.

Конечно, заслуга в том, что Асылбек кое-что знал о трудах некоторых учёных-медиков, принадлежала Александру Ивановичу. Именно он любил рассказывать Асылбеку обо всех этих вещах.

Но так или иначе, сейчас Асылбек чувствовал себя в роли профессора. Он видел, что и Борис оставил книгу и тоже с любопытством прислушивается к рассказу юноши. И, конечно, такое внимание льстило Асылбеку.

Он солидно откашлялся и сказал:

— Николай Павлович Кравков был выдающимся русским фармакологом…

— Ты популярнее, — перебил Борис. — Что такое фармаколог?

— Фармаколог? Ну, это человек, занимающийся фармакологией. А фармакология — это наука, которая изучает действие лекарственных веществ на организм, и устанавливает методы и принципы их применения. Вам ясно, уважаемый?

— Ясно, — усмехнувшись, ответил Борис. — Валяйте дальше, маэстро.

Асылбек бросил на друга комично-высокомерный взгляд и продолжал менторским тоном:

— Однажды Кравков отрезал у трупа пальцы и стал пропускать по их кровеносным сосудам солевой раствор, который по составу был близок к крови. И как вы думаете, что произошло?

— Не тяните, маэстро, — попросил Борис.

И Асылбек пояснил:

— Ногти на отрезанных пальцах продолжали расти. Значит, пальцы жили самостоятельной жизнью. Отдельно от тела. Но Кравков пошёл дальше. Другими опытами он даже доказал возможность сохранения некоторых жизненных свойств тканей после высушивания.

— Высушивал, а потом оживлял? — переспросил Борис.

— Представь себе!

Борис скептически поджал губы. А Лена спросила:

— Но при чём здесь полковый лекарь — дед Александра Ивановича?

— А при том, что этот никому не известный врач предвосхитил идеи и Бахметьева, и Кравкова, и некоторых других более поздних исследователей. Илья Фёдорович научился сохранять жизнь тканей на неопределённо долгое время. Понятно, уважаемые слушатели?

— Не совсем, — ответил Борис.

— Ты дуб, — ласково сказал Асылбек и пояснил: — Полковой лекарь Илья Фёдорович Орлов научился сохранять отдельные органы и ткани в состоянии, напоминающем состояние анабиоза.

Юноша сделал внушительную паузу и сказал:

— А хотите посмотреть коллекцию, которая досталась в наследство Александру Ивановичу от его деда?

Лена молча кивнула. Асылбек заговорщически поднял палец:

— Только чур, моему старику об этом не говорить! Он не любит, когда я без спросу лезу в эти шкафы.

Он покосился на дверь, глянул на часы и, убедившись, что профессор придет ещё нескоро, осторожно открыл высокий дубовый шкаф.

— Вот, глядите!

Полки шкафа были уставлены стеклянными банками самых различных размеров. В узком высоком сосуде плавала в растворе отрезанная по локоть рука ребёнка. В широкой банке чуть покачивалась от толчка раскрытой дверки сердце. Самое обыкновенное человеческое сердце с аккуратно перерезанными кровеносными сосудами. А рядом стояла банка, в которой тускло поблескивали сероватые полушария головного мозга…

Асылбек осторожно поднял банку с сердцем и подал её Лене. Девушка робко взяла её и тихо спросила:

— Оно заспиртовано?

— В том-то и дело, что нет! — многозначительно сказал Асылбек. — Я же говорю, что этот полковой лекарь нашёл какой-то удивительный состав, который позволяет хранить все эти ткани в состоянии, напоминающем анабиоз.

Брови Лены удивлённо приподнялись:

— Но что это за состав?

Асылбек пожал плечами:

— Этого до сих пор никто не знает.

Он бережно взял банку с сердцем из рук Лены и поставил её на место.

— Илья Фёдорович был убит в Крымскую войну в тысяча восемьсот пятьдесят шестом году. Все рукописи, над которыми он работал, погибли. Во всяком случае найти их не удалось.

— А как же коллекция?

— Коллекция хранилась у его жены, которая в то время жила где-то в Тамбовской губернии. Сын Ильи Фёдоровича меньше всего интересовался коллекцией. Да и внук его — Александр Иванович — только совсем недавно обратил внимание на странные свойства раствора, в который погружены эти ткани. Это уже случилось после того, как он ушёл на пенсию и переехал сюда.

— Неужели он ничего не подозревал раньше? — недоверчиво спросил Борис.

— Ничего! Александр Иванович ведь был тоже военным врачом. Это только последние годы он преподавал в Военно-медицинской академии. А до этого всегда был со своим полком, и коллекция хранилась у одного из его родственников, который медициной даже не интересовался. Только совсем недавно дедушка забрал коллекцию и переехал во Фрунзе. Тогда-то он и решил повторить опыт Кравкова. И знаете, что случилось?

Асылбек остановился и значительно посмотрел на своих друзей.

Лена тихо спросила:

— Что?

И Асылбек, понизив голос, таинственно сообщил:

— Пальцы, которые он взял в одной из этих банок, ожили. Когда дедушка пропустил по их кровеносным сосудам питательный раствор, ногти стали расти!

Глаза Лены широко раскрылись. И даже Борис казался ошеломлённым.

— Пальцы ожили через сто с лишним лет? — недоверчиво воскликнул он.

— Да, — коротко подтвердил Асылбек.

— Значит… Значит, все эти части человеческих тел не просто заспиртованы, но они… живы? — почему-то шёпотом спросила Лена.

Асылбек молча кивнул головой.

— И это сердце?

Асылбек снова кивнул.

Несколько секунд все молчали. Было слышно, как за тёмными окнами шумел ветер. Мягкий свет торшера слабо освещал большую, просторную комнату…

— Странно, — тихо сказал Борис. — Много лет назад какие-то неведомые нам люди жили, любили друг друга, ненавидели, боролись… Потом они погибли… Но вот эти части их тел живут до сих пор…

Лена широко открытыми глазами оглядела стеклянные банки и прижалась к Борису.

— Ты чего? — спросил он.

— Мне страшно, — шёпотом ответила девушка. — Кажется, они слышат наш разговор…

— Фу ты, глупая! — мягко сказал Борис, но ему почему-то тоже стало не по себе.

Он ласково обнял девушку и, повысив голос, с нарочитой бодростью проговорил:

— Пойдём посидим на диване! А то разговорились чёрт знает о чём.

Молодые люди отошли от шкафов и уселись на большом старом диване. Со стены на них пристально смотрел полковой лекарь Илья Орлов. Лена покосилась на него и зябко поёжилась.

— Боря, расскажи что-нибудь, — предложил Асылбек, стараясь развеять неприятное впечатление.

— Какой из меня рассказчик! — ответил инженер.

Наступило неловкое молчание. Лена робко поглядывала на тускло поблескивающие банки и всё теснее прижималась к Борису.

В коридоре раздался звонок.

— Наконец-то! — сказал Асылбек и пошёл открывать.

Через минуту в комнату вошли Орлов, высокий грузный старик, прихрамывающий на правую ногу, и его друг Акбар Мамедов — худощавый, спокойный молодой человек лет тридцати.

Ещё три года назад, с тех пор как Александр Иванович взял шефство над молодым хирургом, между ними возникла тесная дружба. Акбар восхищался знаниями и опытом Орлова. А старому профессору нравилась серьёзная сдержанность Мамедова, его точность и находчивость во время самых трудных операций, его умение находить оригинальные решения очень сложных вопросов, с которыми часто приходится сталкиваться хирургу.

— Этот парень далеко пойдёт, — с уважением говорил профессор. — Талант!…

А сегодня Александр Иванович пригласил его, чтобы посидеть вечером вместе с молодёжью.

Глава 2. Стоит ли радоваться своему восьмидесятилетию?

— Тост! — провозгласил Борис и поднял бокал.

— Тост! — поддержала его Лена. — За вами тост, Александр Иванович.

Асылбек вскочил со стула, едва не опрокинув бутылку с вином.

— То-ост!

Лена дёрнула его за рукав и укоризненно сказала:

— Тише ты, сумасшедший!

И лишь спокойный Акбар Мамедов молча приподнял свой бокал и сдержанно улыбнулся. Он всегда держался очень солидно, этот Акбар.

— Слово предоставляется профессору Орлову! — церемонно объявил Асылбек, поправил очки и с театральной важностью поклонился.

Все выжидательно посмотрели на Орлова, который сидел во главе стола в старом, потёртом плюшевом кресле.

Только вчера Александру Ивановичу пришлось вынести скучную процедуру своего юбилея. Он долго сидел в президиуме, терпеливо выслушивал длинные, утомительные поздравления коллег и украдкой поглядывал на часы.

А сегодня прямо на квартиру явились друзья Асылбека — приёмного сына Орлова. Пришёл и Акбар Мамедов. Было по-домашнему просто и весело. Асылбек дурачился и пародировал вчерашний торжественный вечер.

Сейчас на его шутливо-пышную фразу Александр Иванович усмехнулся и добродушно проворчал:

— За что же пить? За то, что стукнуло восемьдесят лет и ещё на год приблизился к смерти? Стоит ли этому радоваться?

Он покачал большой лысой головой с белым пушком на висках и добавил:

— Смотрю я на вас и завидую. Даже не верится, что на свете есть люди, которым может быть всего только двадцать лет. Или вам, Лена, ещё меньше?

Девушка вспыхнула и смущённо ответила:

— Я старуха: мне уже двадцать два года.

— Ребёнок…

Асылбек насмешливо фыркнул:

— Ничего себе ребёнок! Да у них с Борькой в следующее воскресенье свадьба. И я на эту свадьбу приглашён первым.

Лена покраснела ещё больше, а Борис, который чуть не подавился яблоком, сделал страшные глаза и выразительно посмотрел на Асылбека.

— А чего смотришь? — невинно спросил Асылбек. — Подумаешь, тайна! Им, дедушка, уже и ключи от новой квартиры пообещали дать.

Старик ласково оглядел Бориса. Хороший парень! Сколько ему? Лет двадцать пять, не больше. Только в прошлом году закончил институт. А ведь, поди, считает себя пожившим человеком. Жениться собрался…

— Ну, а где же всё-таки тост? — нетерпеливо спросил Асылбек.

— Лет до ста расти вам без старости, — предложил Борис и снова поднял бокал.

Асылбек отмахнулся:

— Не суйся, Борька. И не цитатничай. В наши дни это уже не модно. Пора шевелить собственными мозгами.

— Если они есть, — добавила Лена.

Асылбек важно кивнул и выжидательно посмотрел на Орлова. Тот откинулся на спинку кресла и медленно поднял бокал.

— Ну что ж… Давайте-ка, друзья, выпьем за науку.

— За хирургию, — уточнил Акбар.

— И за журналистику, — ввернул Асылбек.

Борис сдвинул брови и строго сказал:

— Не выйдет, юноша! Журналистика — не наука.

— Журналистика тоже наука, — с жаром возразил Асылбек. — Врач изучает тело, журналист — общество. К врачам обращаются раз в год, к газетам — ежедневно.

Акбар иронически улыбнулся:

— Небось, допечёт болезнь, так забудешь о газетах, а побежишь к врачу.

— Кто как, — заметила Лена. — А наш Асыл, наверное, даже умрёт с собственной корреспонденцией в руках.

— И завернут его бренное тело в газеты, — со вздохом сказал Борис.

— Как селёдку, — добавил Акбар.

Все засмеялись и выпили.

Старый профессор любовно следил за молодёжью. Ему нравилась эта весёлая компания. Конечно, в его годы молодёжь была другой. Пожалуй, серьёзнее…

На какой-то миг в его памяти всплыли далёкие студенческие годы… Петербург… Медицинский факультет. Горячие споры в тесной комнатушке, за хромоногим столом, на котором, кроме буханки чёрного хлеба да куска дешёвой колбасы, ничего не было. Но зато какие проблемы решались за этим столом! Какие проблемы! Спорили о судьбах народов, о революциях, выносили безапелляционные приговоры правительству и царю.

Этим молодым людям, конечно, легче. Вот шампанское на столе… А разве он его пробовал в юности?

Нет, теперь не то… И куда делась серьёзность, которой отличалось его поколение? Вон, например, у Асылбека какой-то постоянный шутовской тон. А ведь парень не глупый. Должны же его волновать серьёзные вопросы. Не считает же он, в самом деле, что неё главное уже сделано старшими поколениями. Откуда же этот небрежный тон? Что за дурацкая манера о серьёзных вещах говорить шутливо? Или, может быть, это инстинктивная боязнь ложного пафоса, иммунитет против слишком красивой и громкой фразы, которой — чего уж таить? — иногда грешило его поколение?…

Впрочем, стоит ли об этом думать? Главное, ребята они неплохие, хорошо с ними…

Александр Иванович любил молодёжь. С нею он сам чувствовал себя моложе, бодрее, забывал свои восемьдесят лет, не думал о надвигающейся смерти, о которой так или иначе приходится думать тому, кто прожил долгую жизнь.

— Лена, — неожиданно обратился он к девушке, — вы когда-нибудь задумывались, что придёт время, и вы непременно умрёте?

Все с любопытством посмотрели на девушку. Она растерянно заморгала и, запинаясь, ответила:

— Н-нет… Не думала…

Орлов усмехнулся:

— Однажды Льва Толстого спросили: «Что такое молодость?» И он объяснил: «Скажите семнадцатилетней девушке, что она умрёт. И девушка ответит: «Фи! Глупости!» Вот это и есть молодость».

— А вы?… — начала было Лена, но спохватившись, умолкла.

Впрочем, профессор понял её.

— Вы хотите спросить, думаю ли я о смерти? Думаю. И боюсь её.

— Боитесь?

— А вы считаете, стыдно бояться смерти? Нет, это естественное чувство. Не боится смерти только тот, кто не любит жизнь. А я люблю жизнь…

Орлов помолчал, взял вилку и, задумчиво выводя на скатерти какие-то линии, тихо добавил:

— Только, ради бога, поймите меня правильно. Я готов пожертвовать жизнью ради чего-то большого. Я прошёл через две войны, не раз сталкивался со смертью, был ранен…

Он невольно пошевелил ногой, изувеченной в первую мировую войну, и продолжал:

— Я даже готов рискнуть жизнью, чтобы поставить интересный опыт. Но покорно ждать своей смерти только потому, что она неизбежна, только потому, что ты прожил положенное количество лет, — это глупо.

— Вечный вопрос… — тихо сказал Акбар.

— Вечный и до сих пор неразрешимый! В наши дни человек научился многому. Он переделывает лицо нашей планеты, меняет течения рек, расщепляет атомное ядро, врывается в космос, а вот победить собственную старость не может. На протяжении многих веков величайшие учёные бились над этой проблемой, а что толку?

— Но ведь продолжительность жизни увеличилась, — напомнил Борис.

— В среднем — да. Но лишь за счёт того, что мы научились бороться с болезнями. За счёт того, что мы спасаем от преждевременной смерти молодых. Но абсолютная продолжительность жизни отдельного человека почти не изменилась. В древнем Риме старость наступала в таком же возрасте, как и в наши дни.

Асылбек с сомнением покачал головой:

— А помнишь, недавно писали об одном престарелом колхознике с Кавказа. Ему исполнилось сто шестьдесят лет! Ведь это наш современник!

— И в то же время — современник Пушкина, — сказал Акбар, лукаво улыбаясь.

— И Достоевского! — добавила Лена.

— И всё же в таком преклонном возрасте он живёт именно теперь, — упрямо сказал Асылбек.

Профессор пожал плечами.

— Таких единичных примеров из истории можно привести сколько угодно. Датчанин Дракенберг прожил сто сорок шесть лет. Жизнь его была тяжёлой: до девяносто первого года он служил матросом, а потом тринадцать лет провёл в турецкой неволе. Когда ему исполнилось сто одиннадцать лет, он женился на шестидесятилетней старухе, но, впрочем, скоро овдовел. Наконец, в сто тридцать лет этот вдовец влюбился в молодую девушку, которой безуспешно предлагал руку и сердце.

— Ну и жених! — засмеялась Лена.

— А вот ещё пример долголетней жизни, — продолжал, увлекаясь, Александр Иванович. — Я хочу сказать об одном англичанине, которого звали Фома Парр. Он прожил сто пятьдесят два года! Причём всю свою жизнь провёл в тяжёлом труде. Когда об этом удивительном старце узнал король Великобритании, он вызвал Парра в Лондон. Правда, жизнь в столице не пошла на пользу Парру. Вскоре после своего приезда, в тысяча шестьсот тридцать пятом году он умер.

Асылбек расхохотался:

— Вот уж поистине преждевременная смерть!

— Да, — серьёзно сказал Орлов. — Эта смерть, пожалуй, действительно была преждевременной. По крайней мере, знаменитый врач Гарвей, который вскрывал труп Парра, не нашёл у него никаких старческих изменений. Не окостенели даже рёберные хрящи! Кто знает, сколько бы ещё прожил Парр, если бы не этот переезд в Лондон и не резкая перемена образа жизни! Возможно, он прожил бы ещё десяток лет.

Профессор помолчал и, оглядев молодых людей, которые с любопытством слушали его, спросил:

— О чём говорят эти факты? В чём дело? Почему одни люди благополучно доживают до полутора веков, а другие стареют чуть ли не в двадцать лет?

— Ну, уж не в двадцать же, Александр Иванович, — с сомнением сказал Борис.

— Именно в двадцать! — повторил Орлов. — А иногда и раньше. Наступает, как говорят, преждевременная старость. История знает любопытные случаи этого явления. Например, венгерский король Людовик Второй уже в четырнадцать лет имел хорошую бороду. В пятнадцать лет он женился, в восемнадцать поседел, а в двадцать — умер со всеми признаками глубокой старости.

— В двадцать лет! — ахнул Асылбек и подтолкнул локтем Бориса. — Слышишь, Борька? А тебе уже двадцать пять. Зажился ты, брат.

— Отстань, — отмахнулся Борис.

Асылбек поправил очки и чуть заметно подмигнул Лене.

— А вот ещё пример, — снова проговорил Александр Иванович. — Учёный Кириан описал девочку, которая уже в два года стала взрослой девушкой. В восемь лет у неё был ребёнок, а в двадцать пять она умерла от старости.

— Неужели её детство продолжалось меньше двух лет? — удивлённо спросила Лена.

— Да.

Борис покачал головой:

— Значит, прямо из яслей — и замуж. Вот это темпы.

— Но вы понимаете, почему я привёл эти примеры? — спросил профессор. — Они говорят о том, что причина старости не просто в количестве прожитых лет. Не просто время является причиной старения, а некие определённые свойства самой живой системы, самого организма. Наша задача познать эти свойства и научиться управлять ими.

— И тогда человек станет бессмертным! — важно сказал Асылбек.

— Не шути, Асыл, — серьёзно ответил Александр Иванович. — Бессмертие, конечно, невозможно. Но удлинить свою жизнь человек может и обязан. Во всяком случае, величие учёные — Павлов, Таранов, Флюранс, Фарр, Ланкастер — все они утверждали, что человеческая жизнь должна длиться не менее ста лет. А другие, например Илья Ильич Мечников и наш современник Александр Александрович Богомолец, считали, что человек вполне может прожить и сто пятьдесят лет.

— Каждый? — недоверчиво переспросила Лена.

— Каждый.

Акбар повернулся к девушке и добавил:

— И это ещё не предел человеческой жизни. Некоторые учёные думают, что человек вполне может жить до двухсот лет.

— Верно! — подтвердил Орлов. — Именно так считали Гуфеланд, Пфлюгер и Галлер. А знаменитый немецкий врач и естествоиспытатель Парацельс, который жил в шестнадцатом веке, был уверен, что придёт время, когда долгота нормальной человеческой жизни достигнет шестисот лет.

Асылбек рассмеялся:

— Здорово! В шестьдесят лет уйти на пенсию и до шестисот жить за счёт собеса. С ума сойти можно!

Лена шутя возразила:

— А на пенсии не так уж и плохо. Я даже удивляюсь, почему Александр Иванович давным-давно на пенсии, а до сих пор целые дни проводит в клинике. Я бы на его месте больше отдыхала, развлекалась.

Профессор снисходительно посмотрел на Лену:

— А помните Фауста?

Я слишком стар, чтоб знать одни забавы,

И слишком юн, чтоб вовсе не желать.

Он помолчал и задумчиво добавил:

— Понимаете, получается парадоксальное явление, теперь, когда у меня такой богатейший опыт, такие знания, когда только работать и работать, я должен умереть…

В тоне профессора, обычно спокойном и сдержанном, на этот раз неожиданно прозвучала такая тоска, что все притихли. Но Орлов не заметил этого. Он, казалось, говорил только для себя, не обращая внимания на тех, кто сидел за столом.

Асылбек смущённо кашлянул и пробормотал:

— Зачем говорить о смерти, дедушка? Это грустно…

Лохматые брови старика сурово сдвинулись. Он встал со своего места и. отодвинув кресло, резко сказал:

— Я говорю о ней не как обыватель. Я говорю как исследователь!

Но потом, словно устыдившись своей неожиданной суровости, мягко добавил:

— Ну, вы сидите, а я пойду. Что-то устал я сегодня…

Высокий и грузный, тяжело припадая на изуродованную правую ногу, он медленно прошёл через комнату и плотно прикрыл за собой дверь спальни.

Лена вздохнула, отодвинула от себя пустую тарелку и тихо продекламировала:

— Если бы молодость знала, если бы старость могла…

Акбар, внимательно глянув на неё, сказал:

— Сентенция избитая, но верная.

И, подымаясь, добавил:

— А не пора ли по домам, дорогие товарищи?

Глава 3. Трагический случай

Уже с самого утра этот апрельский день был необычным.

Необычно ярко сияло весеннее солнце. В широко распахнутые окна аудитории свободно и вольно залетал свежий ветерок. Он доносил пряный запах клейких тополиных листьев и высыхающего на солнце асфальта.

На душе Лены было необычайно радостно и немного тревожно. Хотелось туда, на залитые солнцем улицы или в зазеленевший парк. Хорошо бы сейчас побродить по влажным после ночного дождя аллеям, срывать с деревьев едва проклюнувшиеся листочки и думать о чём угодно, только не о лекции.

А лекция, как назло, тянулась долго и утомительно. Правда, речь шла о поэзии Лермонтова, которую Лена любила с самого детства. Но девушка всегда была уверена, что поэзия Лермонтова — это прежде всего молодость. И поэтому она бы, например, категорически запретила говорить о ней людям старым и скучным.

А преподаватель, читавший лекцию, был стар и уныл, как надпись на могильном памятнике. Его женоподобное, сморщенное лицо, писклявый, скрипучий голос и бесцветные глаза, спрятанные за очками, наводили тоску и никак не вязались с образами Демона или Мцыри.

Особенно раздражала Лену привычная самоуверенность и даже, пожалуй, снисходительность, с которой этот преподаватель говорил о великом поэте. А говорил он так, будто автор «Героя нашего времени» был для него, по крайней мере, младшим братом или постоянным собутыльником на гусарских пирушках. И это панибратство по отношению к Лермонтову злило девушку, и она сердито и иронически поглядывала на лектора…

И вдруг Лена увидела за стеклянной дверью знакомый вихор Бориса. Вытянув шею и сморщив вздёрнутый нос, он искал глазами Лену.

Девушка спряталась от взгляда лектора за чью-то спину и осторожно помахала рукой.

Борис заметил её и поманил пальцем. Губы его беззвучно зашевелились:

— Выйди! — поняла Лена.

Она показала на часы и растопырила пальцы обеих рук: выйду, мол, через десять минут.

Тогда Борис округлил глаза и ребром ладони провёл по горлу:

— Позарез нужна!

Но Лена кивком указала на преподавателя, сделала озабоченное лицо, вздохнула и развела руками.

Борису оставалось только изобразить на лице безнадёжное отчаяние и скрыться за дверью.

Лена вышла к нему только после звонка.

— Ты чего?

Вместо ответа Борис вытащил из кармана два ключа и подбросил их на ладони.

— Видишь?

— Вижу! — радостно ответила девушка и слегка покраснела. — От квартиры?

— Ну, ясно, что не от склада с цементом! Готовься к новоселью!

Борис схватил её за руку, потянул к окну, в сторону от толпы студентов, и там стал рассказывать:

— Понимаешь, Ленка, прихожу сегодня на работу. Вызывают в постройком. Явился. Спрашиваю председателя: «Что случилось?» «А то, говорит, случилось, что вчера вечером было у нас заседание комитета. И тебе квартиру выделяли. Вот, говорит, ордер и ключи. Получи и распишись». Ну, подмахнул я какую-то бумажку и — прямо к тебе.

Девушка зажмурилась:

— Ой, Борька, просто не верится!

— Не говори…

— Когда переезжаем?

— Сегодня, конечно. Ты сейчас иди в общежитие и увяжи свои вещи. А я тоже забегу к себе и всё приготовлю. А потом позвоню Асылбеку. Пусть он возьмёт такси и часам к четырём заедет за мной на работу. И оттуда мы махнём прямо за тобой. Ладно?

— Ладно! — ответила девушка и, взяв за руку Бориса, пошла с ним к выходу…

Асылбек заехал за Борисом не в четыре, а в три часа. Он справедливо рассудил, что новые квартиры человек получает в своей жизни не так уж часто, и поэтому никто не будет возражать, если прораб Борис Стропилин уйдёт с работы на час раньше.

На строительной площадке было шумно. Ровно гудели моторы башенных кранов. Кто-то кричал молодым звонким голосом:

— Майна! Ещё чуть!… Хоро-ош!…

Тяжёлая, гладкая панель дома с вделанным в неё окном плавно качнулась и прочно села на место. Шла сборка крупнопанельных зданий.

Асылбек нашёл Бориса возле одного из башенных кранов. Перед прорабом стоял невысокий паренёк в замасленной кепчонке, сдвинутой на самый затылок.

Борис сердито говорил:

— …Нет, ты понимаешь, что ты делаешь? Ты же меня без ножа режешь! Здорово получится, если мы к Первому мая план завалим. А ведь завалим! И всё, брат, по твоей милости…

Паренёк вздохнул, сдвинул кепку на лоб, почесал затылок и сказал не очень уверенно:

— Не завалим. Если дадите ещё двух слесарей, завтра кран снова пойдёт.

Борис досадливо сморщился.

— Нет у меня больше слесарей. Трёх дал? Дал! А ты ещё просишь. Не жирно ли?

И Борис посмотрел наверх, где на самой стреле крана работали три человека.

Потом он повернулся к подошедшему Асылбеку:

— Понимаешь, Асыл, в такое время кран стал! Накануне праздника! И всё этот тип.

И прораб уничтожающе посмотрел на сконфуженного крановщика.

Асылбек усмехнулся, положил руку на плечо друга и добродушно посоветовал:

— Брось ругаться, Боря! Зачем в такой день портишь нервы и себе, и людям. Лучше бы взял да человека на свадьбу пригласил.

— Пустит кран завтра — приглашу, — ворчливо сказал прораб и спросил крановщика: — Ну, так что? Пустишь?

— Пущу.

— Ну смотри. А в воскресенье, в самом деле, приходи ко мне. Придёшь?

— Приду, — пообещал крановщик и полез наверх.

Асылбек проводил его взглядом и негромко сказал своему другу:

— Ты хоть бы рассказал, что у тебя за квартира. Видел уже?

— Видел. Комната и кухня. Вот, погоди, я тебе сейчас нарисую. В плане.

Борис оглянулся вокруг и, заметив ржавый гвоздь, поднял его. Потом разгладил песок под самой стрелой и принялся чертить гвоздём план квартиры.

— Вот кухня. А это дверь в комнату. Тут окна…

В этот момент и случилось то, чего меньше всего ожидали Асылбек и довольно улыбающийся Борис.

Один из слесарей, работающих на кране, уронил тяжёлый гаечный ключ. Ключ, сверкнув на солнце, полетел вниз и со страшной силой ударил Бориса по склонённой голове.

Молодой инженер, подогнув колени, без единого звука ткнулся лицом в землю. Ошеломлённый Асылбек с ужасом увидел, как из проломленного черепа вылезло что-то розовато-белое. Тело Бориса несколько раз дёрнулось и замерло… Потом Асылбек вспомнил, что очнуться его заставил отчаянный крик женщины. Асылбек кинулся к такси, заставил шофёра подъехать к телу Бориса и с помощью собравшихся рабочих внёс его в машину. Она фыркнула, рванулась и вылетела на асфальт.

Рабочие долго не расходились. Растерянный и испуганный крановщик снова и снова рассказывал, как всё это произошло.

Разошлись уже после того, как приехал инженер по технике безопасности и составил акт. У крана остался один крановщик. Прислонившись к порталу, он долго и растерянно рассматривал залитый кровью план квартиры. Потом тяжело вздохнул, взял лопату, аккуратно засыпал кровь песком и горько прошептал:

— Вот тебе и свадьба…

Глава 4. Учитель и ученик

В тот вечер, когда Александр Иванович ушёл от поздравлявшей его молодёжи, сон долго не приходил к нему. Орлов лежал на кровати, смотрел в темноту и думал о своей жизни.

Старики любят воспоминания. Когда нет будущего, человек невольно обращается в прошлое, как бы заново переживая всё, что случилось в те далёкие годы, припоминает людей, которых давно уже нет рядом.

«Вот и девятый десяток пошёл, — думал Орлов, ворочаясь в постели. — Всю родню пережил. И теперь, кроме Асылбека, никого…»

Ему вспомнилась жена, умершая в тридцатые годы. Потом он подумал о сыне, который погиб на фронте в самом конце войны. Сын был тоже военным врачом. Перед смертью он написал из госпиталя, чтобы Александр Иванович позаботился о маленьком сынишке его убитого фронтового друга — Исаева. Мать этого мальчугана умерла во время родов, и ребёнок не то у далёких родственников, не то в детдоме.

Уже после войны Орлов выполнил завещание сына. Он съездил в далёкую Киргизию и разыскал маленького Асылбека. Одинокий старик быстро привязался к шустрому двухлетнему мальчугану, увёз его с собой в Москву и усыновил.

Асылбек стал Орловым.

Рос он смышлёным и любознательным. Александр Иванович радовался, глядя на своего приёмного сына, вернее внука, потому что Асылбек звал его дедушкой. И лишь одно печалило старика: мальчик был совершенно равнодушен к медицине и мечтал стать журналистом.

Время шло. Профессор старел. Искусные руки хирурга понемногу теряли свою прежнюю твёрдость и уверенность. Всё чаще перед плохой погодой появлялась тупая боль в ноге. Иногда боль становилась нестерпимой. Стареющий организм понемногу отказывал…

Однажды профессор Казанцев — один из старых друзей Орлова — посоветовал:

— А вам, голубчик, не мешало бы отдохнуть.

— На пенсию? — с горькой усмешкой спросил Орлов. — За цветами ухаживать?

— А почему бы и нет? Дай бог всякому поработать так, как поработали вы.

Казанцев помолчал и добавил:

— И перемените, пожалуйста, климат. Поезжайте куда-нибудь на юг, в тёплые края. А здесь… Да впрочем, вы и сами знаете не хуже меня.

Да, Орлов знал. Здесь, в Москве, он долго не протянет. Он подумал и решил уехать на родину своего приёмного сына — в Киргизию.

Так и случилось, что Орлов оказался во Фрунзе. Он обосновался на окраине города, в небольшом домике, который был окружён старым садом.

Весной сад становился розовым от расцветающих урючин и яблонь. Первое время старику нравилось подолгу сидеть в низенькой беседке и прислушиваться к сонному жужжанию пчёл.

А потом Орлов заскучал. Ему надоела эта однообразная тишина. Снова потянуло в операционную, туда, где шла постоянная борьба за человеческую жизнь.

Старик связался с одной из городских клиник и незаметно стал как бы нештатным хирургом. Врачи охотно приняли в свой коллектив знаменитого профессора. Ему выделили кабинет, где он мог спокойно работать и принимать больных. А ему только этого и нужно было.

Часто по целым дням он пропадал в этом кабинете или в операционной, делал иногда очень сложные и рискованные операции и учил своему искусству молодых хирургов, среди которых особенно выделял аспиранта Акбара Мамедова.

Акбар нравился профессору своей преданной любовью к медицине. Были в молодом хирурге и такие черты, которых явно не доставало Александру Ивановичу.

Холодный, подчёркнуто вежливый, очень внимательный, Акбар резко отличался от своего вспыльчивого и часто грубоватого учителя.

Больше всего Орлову нравилась целеустремлённость молодого учёного.

Однажды профессор сказал ему:

— Иногда я завидую вам, Акбар. Вы всегда знаете, что делаете. У меня, например, этого нет. Всю жизнь я боролся со своей неуравновешенностью и, кажется, так и не отделался от неё. А вы спокойный и трезвый человек.

Акбар сдержанно улыбнулся:

— Просто я родился в другое время, Александр Иванович. Всё наше поколение — трезвое. За это спасибо вам — вы нас этому научили.

— Вот как?

— А как же! Вспомните хотя бы генетику — науку, без которой сейчас невозможно представить себе развитие биологии. А ведь ещё в школе нам категорически заявляли, что генетика — это плод метафизики и идеализма. Да вот, смотрите сами.

Акбар взял с этажерки «Энциклопедический словарь» и раскрыл его.

— Кто такой Грегор Иоганн Мендель? — спросил он и сам же ответил: — Основатель учения о наследственности. Колумб генетики! Теперь Менделя считают гением науки. А смотрите, что написано в этом словаре, изданном в 1954 году. «Менделизм — реакционное направление в биологии». Здорово? И в заключение «Советские биологи-мичуринцы во главе с Т.Д. Лысенко окончательно разгромили менделизм». Понимаете? Ясно и просто: окончательно разгромили! Верь и не моги думать иначе.

Акбар захлопнул книгу, поставил её на место и насмешливо проговорил:

— И вы обвиняете нас в скептицизме!

Потом помолчал и спокойно добавил:

— Вы заставляли нас верить на слово — мы верили. Но когда мы убедились, что вы с такой же лёгкостью заставляете нас поверить в обратное, — мы стали сомневаться.

— Ну что ж, — подумав, ответил профессор. — И вы, пожалуй, правы. Подлинный учёный должен во всём сомневаться. Авторитеты для него — ничто. Он обязан верить фактам. Но знаете, Акбар, что мне не нравится в вашей натуре?

— Что?

— Узость. Вы любите медицину и занимаетесь только ею. Но почему? Неужели, кроме медицины, вас ничего больше не интересует? Ведь настоящий учёный должен быть человеком с широким кругозором.

— Заниматься искусством, политикой? — насмешливо спросил Акбар. — Благодарю!

— Но хотя бы интересоваться этим!

— А время? Вспомните, как говорил Павлов: наука требует от человека всей его жизни. И если бы у вас было две жизни, то и их бы не хватило вам. Зачем же я буду тратить время и силы на другое, если моё истинное призвание — медицина?

— Призвание! — раздражённо пробормотал Орлов. — А что такое призвание? Глупое слово. Если человек талантлив — он должен быть талантлив во всём.

— И даже в пении? — лукаво спросил Акбар.

Александр Иванович сердито ответил:

— Ну, если нет голоса, петь арии, конечно, не будешь. Я говорю не об этом. Но если вы умеете хорошо соображать, ваш ум может быть одинаково полезен в медицине и политике, в химии и экономике, в лингвистике и металлургии. Почему же вы решили, что ваше призвание именно медицина? Александр Флеминг, например, считал, что он стал учёным-бактериологом совершенно случайно. Он любил говорить, что перед нами всегда два пути — мы должны выбрать один из них, не зная, куда ведёт второй. Может быть, мы выберем лучший. Но возможно так же, что мы никогда не узнаем, какой надо было выбрать. Призвание… Какая чепуха! Подлинный учёный прежде всего должен уметь мыслить. Тогда в любой области науки, которой он посвятит себя, он достигнет успеха.

— Посвятит себя?… — переспросил Акбар. — А что такое — чему-то себя посвятить? Это значит отдать все свои силы на достижение одной цели. Только одной! Вот это и есть призвание, дорогой Александр Иванович.

Орлов протестующе поднял руку.

— Позвольте! «Призвание» — это от слова «зов». Но если вы будете ждать, пока дело позовёт вас, может пройти вся жизнь. Нужно самому идти навстречу этому делу.

— Согласен. Идти и выбирать любимое дело. Одно! Главное!

— А чтобы выбрать, нужно иметь из чего выбирать. Нужно знать как можно больше, нужно смотреть на мир как можно шире. Если вы видите только одну дорогу, вы так или иначе поплетётесь именно по ней. А если вы в состоянии охватить взглядом много дорог, только тогда вы сможете выбрать самую интересную для вас…

Учитель и ученик часами спорили на подобные темы. И, конечно, ни один не был в силах убедить другого. Разница во взглядах отражала разницу их характеров. Согласиться с противником в споре — значило изменить самому себе, изменить складу своей натуры. А этого никто из них сделать не мог.

Высоко оценивая целеустремлённость Акбара и упрекая его за узость взглядов, Орлов в душе понимал, что эти два качества очень часто следуют одно за другим.

Самому Орлову была свойственна необычайная широта взглядов. Это была увлекающаяся и страстная натура.

Пожалуй, самой яркой чертой в его характере была любознательность. В разговоре со знакомыми он любил приводить слова великого физика Альберта Эйнштейна:

— У меня нет таланта, а только страстное любопытство.

Александр Иванович был уверен, что именно любопытство и делает человека учёным.

В молодости он с одинаковым интересом занимался и физикой, и историей, и математикой, и ботаникой и ещё очень и очень многим. Он с увлечением прививал яблони в саду своего отца, учился делать мебель у соседа-столяра и просиживал ночи на крыше дома, разглядывая в самодельный телескоп далёкие загадочные звёзды.

Ему хотелось знать и уметь всё. Иногда на него нападала тоска от мысли, что мир беспределен, а познание ограничено жизнью одного человека. Но Орлов утешался словами того же любимого Эйнштейна:

«В сущности жизнь слишком коротка, чтобы все отлично делать. Очень многое из того, что хотелось бы осуществить, остается незавершённым».

Потом, уже став врачом, он понял, что главное не в том, чтобы знать много вообще, а в том, чтобы знать самое нужное. Тогда он решил, что его страстная любознательность может навредить ему. Он стал бояться своих увлечений, стал ограничивать себя, заставлял себя заниматься только тем, что было необходимо.

Он любил изречения знаменитых людей и в те дни выписал себе в тетрадь слова замечательного учёного эпохи Возрождения — Джероламо Кардано: «Слишком разбросанный ум к постижению вещей неспособен».

И всё-таки он не мог справиться со своей необузданной страстью к познанию. Он продолжал увлекаться многим, что не имело никакого отношения к медицине.

Да и в медицине Орлов не мог ограничиться одной только областью — хирургией. Немало сил и времени он отдавал и физиологии. А в последнее время особенно увлекся изучением проблемы продления жизни человека.

Что потянуло его к этой проблеме? Может быть, собственная надвигающаяся старость, которую он ощущал всё больше и больше? Кто знает…

Он ненавидел смерть, против которой боролся всю свою жизнь в самых различных клиниках и госпиталях. А теперь эта смерть — смерть от старости — неотвратимо надвигалась и на него. И он знал, что до сих пор нет средств, чтобы от неё защититься.

Это сознание бессилия раздражало учёного. Сдаться на милость природы н покорно ждать, когда организм окончательно откажется работать, — было не в духе Орлова. Тело, искалеченное на войне и уже одряхлевшее, всё-таки было нужно профессору хотя бы потому, что в нём жил его мозг — мозг опытного и знающего учёного, который мог бы ещё принести немало пользы людям.

Умирать, когда столько ещё нужно сделать, — как это глупо! А тут ещё неразгаданная тайна раствора, в котором хранились экспонаты коллекции Ильи Фёдоровича. Её нужно разгадать, обязательно нужно! Но когда? Как жаль, что пришлось заняться коллекцией слишком поздно!

Думая об этом, Орлов пожалел, что слишком много времени отдавал второстепенным делам. Ах, если бы можно было начать жизнь снова!…

Может быть, профессор именно потому и восхищался теперь целеустремлённостью Акбара, что ему самому её недоставало.

«Любознательность и целеустремлённость — вот что главное для учёного. Да и не только для учёного!» — думал Александр Иванович.

И теперь он стремился во что бы то ни стало воспитать эти две черты в Асылбеке. Он всегда старался рассказывать своему приёмному сыну как можно больше, чтобы пробудить в нём любопытство и стремление к знаниям. А в последнее время он невольно ловил себя на том, что часто становится на позицию Акбара, утверждая, что жажда знаний должна быть ограничена определённой целью.

Как-то он сказал Асылбеку:

— Ты слишком беспорядочно читаешь. Это вредно. Среди книг, как и среди людей, можно попасть в хорошее и дурное общество.

Асылбек возразил:

— Но ты же сам всегда говорил, что читать нужно как можно больше.

— Но с толком! Над книгами нужно думать, а не глотать их, как сладенькие пилюли. Прочитанное должно служить только толчком к собственным размышлениям. Знаешь, как говорил Фауст и Гёте?

Пергаменты не утоляют жажды.

Ключ мудрости не на страницах книг.

Кто к тайнам жизни рвётся мыслью каждой,

В своей душе находит их родник.

Александр Иванович помолчал и задумчиво добавил:

— Ценность человека для общества не в том, что он берёт, а в том, что он даёт. Можно быть блестящим эрудитом и бесполезным человеком. У нас много людей, которые любят блеснуть своей учёностью, тем багажом знаний, которым они запаслись от других. Но что толку от этого, если сами они не дают ничего нового, не прибавляют к этому багажу своих открытий? Кому нужен этот мёртвый груз, этот замороженный капитал знаний?

— Но ведь невозможно что-то дать, ничего не зная! — сказал юноша. — Чтобы сделать что-то своё, нужен определённый запас знаний.

— А вот это как раз самое трудное — уметь найти золотую середину: при минимуме полученного от других, дать максимум своего.

Асылбек спросил:

— А как определить этот минимум? Каким он должен быть?

— У каждого — свой. Одному нужны тысячи фактов, чтобы уловить в них закономерность. А есть умы, наделённые очень тонкой интуицией, которые угадывают эту же закономерность на основании знания лишь немногих фактов. Этим и отличается гений от посредственности. Его знания порой даже меньше, чем знания посредственного учёного, но гений умеет лучше распорядиться ими. Именно потому, что умеет понять логику немногих фактов. Умеет мыслить!

Орлов говорил и невольно вспоминал Акбара Мамедова. Орлов был учителем по отношению к нему, но он чувствовал, что и сам кое-что взял у этого молодого учёного. Обучая, всегда учишься и сам. Особенно, если ученик достоин своего учителя.

Глава 5. Необыкновенная операция

В этот день Александр Иванович работал дома. Он сидел за столом и разбирал почту. Перед ним лежала целая куча журналов, газет, брошюр и писем. Сколько в них было нового! Вот, например, интересные данные о работе биологов Д. Глода, В. Огановича и Н. Тимофеева в области гипотермии.

Гипотермия! Это как раз то, что особенно интересовало Орлова в последнее время. Гипотермия — состояние организма, похожее на анабиоз. Гипотермию сложно вызвать искусственно. Стоит понизить температуру тела на 5-10 градусов, и подопытное животное впадет в искусственную спячку. То же самое происходит и с человеком.

Да, для хирургов наступает, можно сказать, золотой век. Погрузить больного в состояние гипотермии — это значит почти остановить течение жизни на тот период, который нужен для операции…

А вот сообщение из Института хирургии имени Вишневского. Орлов несколько раз внимательно прочитал это сообщение.

Руководитель института профессор Александр Александрович Вишневский, оперируя на сердце, воспользовался именно методом гипотермии.

Он поместил больного в специальную ванну и охладил его тело до 30 градусов. В таком состоянии сердце почти прекращает свою работу и на нём можно оперировать. Однако «протестует» мозг. Он может выдержать всего 8-9 минут возникающего при этом кислородного голодания. Работники Института хирургии применили совершенно новый метод. Они создали специальный аппарат, который снабжал мозг кровью, насыщенной кислородом, в течение часа. А этого срока оказалось вполне достаточно, чтобы закончить операцию на сердце.

Александр Иванович откинулся на спинку кресла и задумался…

Может быть, пора приступить к опыту, о котором он мечтал последние годы? Или подождать ещё немного, чтобы потом действовать наверняка?

Орлов вздохнул, поднялся с кресла и, припадая на искалеченную ногу, подошёл к шкафам, где хранилась коллекция его деда.

Он открыл один из них и взял банку, в которой плавало сердце. Оно спокойно закачалось в светлом, прозрачном растворе. Александр Иванович долго смотрел на это сердце и думал…

Это был дерзкий замысел. Это было своеобразным продолжением работы полкового лекаря Ильи Фёдоровича. Профессор верил, что сердце, как и другие органы, хрянящиеся в коллекции, жизнеспособно.

Но на какое время оно сохранило такое свойство? Да и сохранило ли полностью? Как в этом убедиться? Путь один: пересадить этот, по предварительным исследованиям, вполне здоровый орган человеку, который будет погибать от болезни собственного сердца.

Уже давно вместе с Акбаром Мамедовым они готовились к этой необычайной операции. Они проделали над собаками сотни опытов. Они научились пересаживать и приживлять не только сердце, но и другие органы и даже головной мозг.

Результаты опытов были обнадёживающими. И всё-таки учёные до сих пор откладывали эту удивительную операцию. Надо было сначала пересадить здоровое сердце только что умершего человека, сердце, в жизнеспособности которого никто бы не сомневался. Но и с этой операцией Орлов пока ещё медлил.

Профессор, обычно нетерпеливый и увлекающийся, на этот раз удивил всегда хладнокровного Акбара своей осторожностью.

Однажды молодой учёный не выдержал.

— Может быть, всё-таки попробуем, Александр Иванович? — спросил он. — По-моему, мы уже вполне готовы к этому. У нас столько данных!

Орлов усмехнулся:

— Зачем спешить? Тем более вам. У вас ещё всё впереди, вы ещё многое успеете.

— Да ведь время уходит! — с досадой сказал Акбар. И спросил: — Читали о редкой операции, которую сделали хирурги Массачусетского генерального госпиталя в Бостоне?

— Нет, а что?

— Они пришили двенадцатилетнему мальчику правую руку, отрезанную поездом. Шесть часов они соединяли кости, кровеносные сосуды и ткани отрезанной руки и тела.

— И каковы результаты?

— Положительные. В запястье пришитой руки вскоре после операции стал ощущаться пульс.

Профессор улыбнулся и похлопал молодого человека по плечу.

— Вам не дают покоя лавры американских хирургов? Плюньте! Мы работаем не на сенсацию. Придёт время, и мы совершим ещё не такую операцию.

И вот теперь, глядя на банку с плавающим в растворе сердцем, Александр Иванович думал:

«Может быть, всё-таки это время пришло?»

И он вспомнил о той громадной подготовительной работе, которую они с Акбаром уже провели. Может быть, этого теперь достаточно?

Неожиданный звонок телефона заставил Орлова вздрогнуть. Он поставил банку на место и снял трубку.

— Акбар? Здравствуйте… Погодите, я вас просто не узнаю. Чем это вы так взволнованы?… Что?! Борис Стропилин?! Да ведь он только вчера был у меня!

Орлов почувствовал, как пересохли губы. Он сжал трубку так, что пальцы побелели.

— Изложите, пожалуйста, подробнее… Так… Правое полушарие головного мозга? Так…

Профессор слушал, и его воображение быстро и точно нарисовало картину того, что случилось с Борисом.

Как всегда, в такие напряжённые моменты его мысль работала необычайно чётко. Как всегда, он чувствовал себя в эту минуту командиром, который должен дать ясный и верный приказ. От этого приказа, от принятого им решения зависел исход боя. Нужно было действовать быстро, но не торопливо, чтобы впопыхах не принять ошибочное решение. Это была задача со многими неизвестными. Что-то нужно было сделать. Но что?!

На этот раз решение было подсказано Акбаром.

— Послушайте, Александр Иванович! — взволнованно прозвучал его далёкий голос. — Мы долго готовились к пересадке человеческого сердца. Но что если нам начать с пересадки мозга?…

Орлов услышал, как дрогнул голос Акбара. Профессор сжал трубку ещё сильнее.

— А вы уверены?… — хрипло спросил он.

В трубке послышалось:

— Уверен! И собственно говоря, чем мы рискуем, Александр Иванович? Борис мёртв, мозг его разрушен, его уже не воскресишь. Единственное, что можно сделать — это попытаться спасти его тело.

Несколько секунд Орлов колебался. Потом спросил:

— В каком состоянии тело?

— В состоянии гипотермии, — ответил Акбар. — Я распорядился охладить его.

— Правильно! — одобрил профессор. — Тогда нужно немедленно найти мозг.

— Значит, вы согласны?…

— Попробуем… Рядом с вами кто-нибудь есть?

— Да. Врач Одинцова.

— Попросите её немедленно позвонить в Институт онкологии. Вчера мне сообщили о тяжёлом состоянии геолога Савченко. У него рак лёгких. Сегодня возможна смерть.

— Понимаю, Александр Иванович. Мозг Савченко. Это то, что нам нужно.

— Попробуем из двух человек сделать одного.

Несколько секунд в трубке было слышно, как Акбар отдавал распоряжения Одинцовой.

Кто-то резко постучал в дверь. Не кладя трубку, Орлов обернулся.

— Войдите!

Это был шофёр.

— Меня послал за вами Акбар Мамедович, — сказал он, поздоровавшись. — Очень срочно.

— Сейчас, — ответил Орлов. — Я уже всё знаю.

И, подождав ещё с минуту, нетерпеливо крикнул в телефонную трубку:

— Алло! Акбар, вы слушаете?

— Да. Сейчас… — торопливо ответил Акбар и через несколько секунд добавил: — Только что Одинцовой сообщили, что геолог Савченко скончался в два часа ночи. Мы опоздали, Александр Иванович.

— А, чёрт! — вырвалось у профессора. — Акбар! Не отходите от телефона. Вместе с Одинцовой позвоните во все поликлиники, во все больницы, справьтесь в «скорой помощи». Нам нужен мозг. Понимаете? Во что бы то ни стало его надо найти! Вам ясно, конечно, что тело Стропилина не может сохраняться в состоянии гипотермии слишком долго. Надо спешить! Ищите мозг! Я сейчас еду.

Профессор резко положил трубку и бросил взгляд на часы. Что же делать? Неужели за это короткое время мозг не будет найден?

И вдруг взгляд Орлова упал на раскрытый шкаф. Почти рядом с банкой, которую он только что держал в руках, стоял сосуд с головным мозгом.

Мелькнула дерзкая мысль:

«Может, попробовать? Но ведь мозг — не сердце! Кто поручится, что этот мозг сумел сохранить свою жизнеспособность? Впрочем, посмотрим… В крайнем случае, если ничего другого не будет…»

Профессор не стал больше раздумывать. Он быстро взял сосуд с мозгом и повернулся к шофёру.

— Едем, Коля!

…Опасения Орлова оправдались. Акбар и Одинцова буквально не отходили от телефонов, но отовсюду отвечали одно и то же:

— Сегодня смертельных случаев нет. Что? Нет, в ближайшие сутки не предвидится. Позвоните в «скорую помощь». Там всего можно ожидать…

Время шло…

Каждый час Акбар звонил в «скорую помощь», но отвечали по-прежнему:

— Несчастных случаев со смертным исходом в городе сегодня не происходило.

Орлов, тяжело хромая, возбуждённо ходил по кабинету. Акбар молча перелистывал журнал с записями последних экспериментов…

Был уже поздний вечер, когда Орлов вдруг остановился и твёрдо сказал:

— Довольно. Готовьтесь к операции.

Мамедов вопросительно кивнул на сосуд с мозгом.

Профессор хмуро ответил:

— Да. Но ведь иного выхода нет…

Акбар встал и направился в операционную.

Глава 6. «Он сошёл с ума!»

Этот страшный день Лена запомнила на всю жизнь. Она часто перебирала в памяти мельчайшие подробности. Лекция о Лермонтове… Сияющая физиономия Бориса за стеклянной дверью аудитории… Ключи… Разговор о квартире…

После этого разговора она сразу же ушла с лекции и начала готовиться к переезду.

Потом пришли соседки по комнате. Они наперебой поздравляли подругу и с видом умудрённых житейским опытом женщин надавали массу необходимых советов.

Лена рассеяно слушала, поддакивала и нетерпеливо поглядывала то на часы, то на вещи, сложенные у дверей.

Шёл уже пятый час, но машины всё не было.

Вера Прохорова, которая уже успела занять ленину кровать, стояла у окна и, едва завидев очередную машину с квадратиками на боку, возбуждённо кричала:

— Едут!

Но каждый раз машина проходила мимо…

Наконец, когда уже стемнело, дверь отворилась, и на пороге показалась одна из подруг Лены. На её глазах были слёзы.

— Ты чего? — тихо спросила Лена, почуяв недоброе.

— Мне звонил Асылбек, — торопливо, словно заученно, сказала подруга. — Ты… Ты только не волнуйся… Не волнуйся, пожалуйста… Он просил передать…

Не выдержав, она разрыдалась и бросилась к Лене…

Лена почти не помнила, как они вдвоём оказались в приёмной клиники. Там их встретил Асылбек.

— Жив? — быстро спросила Лена.

— Жив, — ответил Асылбек и добавил: — Сейчас идёт операция. Оперируют дедушка и Акбар Мамедов.

Операция закончилась ночью. В приёмную вышел Акбар. Он был бледен и едва держался на ногах от усталости.

— Как Борис? — тихо спросил Асылбек.

Хирург улыбнулся и потрепал юношу по плечу.

— Твой друг — молодец! Недаром занимался спортом. Он хорошо перенёс операцию.

В этот момент послышалось знакомое покашливание, и в приёмную заглянул Орлов.

— Это ещё что такое? — строго спросил он. — Почему вы все здесь?

Лена бросилась было к профессору, но Александр Иванович предупреждающе поднял руку.

— Никаких вопросов! Он жив и будет жить. Остальное потом.

— Можно его увидеть?

— Ни в коем случае, — безапелляционно ответил Орлов. — Сейчас же все по домам!

И, повернувшись к Акбару, Александр Иванович сказал:

— Так жду вас завтра в восемь, Акбар. Я останусь здесь.

— Вам отдохнуть нужно, — нерешительно заметил молодой хирург.

— Глупости! — усмехнулся старик. — Разве можно уснуть после такой операции? Бесполезно. Займусь лучше изучением электроэнцефалограммы мозга больного.

И, кивнув на прощанье сразу всем, профессор закрыл дверь.

Ничего определённого не узнала Лена и на следующий день. Дежурный хирург коротко сообщил девушке, что больной жив и находится в состоянии глубокого сна.

По его значительному тону Лена поняла, что это была необычайная операция. Но рассказать о подробностях дежурный врач решительно отказался, дав понять, что это дело профессора Орлова и что девушке нужно обратиться непосредственно к нему.

Лена была в отчаянии. Она разыскала Асылбека и попросила его помочь ей увидеться с Александром Ивановичем.

Но юноша только смущённо развёл руками.

— Я звонил дедушке несколько раз. Он очень занят и не желает разговаривать на эту тему. Но завтра он, конечно, приедет домой. Приходи прямо к нам.

Профессор вернулся домой только на третий день к вечеру. Он казался очень утомлённым, но тем не менее необычайно довольным и даже торжествующим.

На диване сидела осунувшаяся за последние дни Лена. Асылбек молча расхаживал из угла в угол. При появлении профессора девушка поднялась и поздоровалась.

Асылбек спросил:

— Как себя чувствует Борис?

Орлов уселся в своё кресло и с довольным видом потёр руки…

— Пока всё в порядке. Будем надеяться, что твой бывший приятель хорошо перенесёт все последствия этой сложной и необычайной операции.

— Бывший приятель? — озадаченно переспросил Асылбек. — Почему же бывший?

Профессор несколько смешался и быстро взглянул на Лену. Девушка жадно ловила каждое слово Александра Ивановича.

— Не придирайся к выражениям, Асыл, — с лёгким смущением ответил Орлов. — Просто я хочу сказать, что операция так повлияла на него, что он…

Он замялся и неловко пошутил:

— …ну, что ты можешь перестать ему нравиться.

— Этого не может быть! — запальчиво сказал Асылбек. — Я слишком хорошо знаю Борьку.

Профессор не ответил и лишь слегка пожал плечами. Его замешательство не ускользнуло от пытливого взгляда Лены.

— Александр Иванович, — тихо, но твёрдо попросила девушка. — Скажите, пожалуйста, что с Борисом?

— Я вам уже говорил, — мягко ответил Орлов, — операция прошла успешно. Он чувствует себя хорошо.

— Когда я могу увидеть его?

— Я бы вам не советовал видеться с ним сейчас. Придётся пока отложить свидание.

— Почему? — встревоженно спросила Лена и, инстинктивно почувствовав что-то неладное, умоляюще сказала: — Александр Иванович, я вас очень прошу… Очень… Если что-нибудь нехорошо — будьте со мной откровенны. Не скрывайте от меня ничего, прошу вас.

В голосе девушки было столько мольбы и в то же время столько решительности, что профессор заколебался.

Сдвинув седые, лохматые брови, он с минуту внимательно смотрел на девушку, видимо, что-то обдумывая.

Лена ждала.

— Вы зря волнуетесь, — наконец сказал он. — Ничего страшного. И если уж вы хотите видеть больного, то я, пожалуй, разрешу вам сделать это…

— Когда? — быстро спросила Лена.

— Ну, хотя бы дней через десять.

— Боже мой! — тоскливо проговорила девушка. — Десять дней!

— Не раньше. Он получил тяжёлое ранение. Нарушены функции головного мозга. Они постепенно восстанавливаются. Но именно постепенно. Говорить, например, он начнёт не скоро. А как только начнёт, я обязательно дам вам возможность увидеться. Но только с одним условием…

— С каким?

— Вы не должны задавать ему никаких вопросов. И не должны удивляться всему, что он будет вам говорить.

— Я вас не понимаю, — растерянно сказала девушка.

— Видите ли, — подумав, ответил Орлов, — он был ранен в голову. Такое ранение часто нарушает нормальную работу мозга.

— Он сошёл с ума? — побледнев, воскликнула Лена и сжала руки.

— Не знаю, — уклончиво ответил Александр Иванович. — Всё может быть… Но будем надеяться, что всё обойдётся. Главное для больного — покой…

Глава 7. Подпоручик Кошкин

Больного поместили в отдельной палате. Ни один звук не проникал в это изолированное помещение. Кроме койки, тумбочки и двух стульев, здесь ничего не было. Единственное небольшое окно с двойной рамой находилось высоко над кроватью и было занавешено марлевой шторкой. В стене, над изголовьем, помещался небольшой шкафчик, куда обычно убирались различные приборы, по которым следили за состоянием больного.

Круглые сутки у постели сидела дежурная сестра. Орлов в эти дни почти не появлялся дома. Он даже ночевал в своём кабинете, на жёсткой клеенчатой кушетке.

Подолгу не уходил из клиники и Акбар.

Больной непрерывно спал. Сон поддерживали искусственно. По мнению профессора, этот длительный глубокий сон был лучшим лекарством после необычайно сложной операции.

Прошло несколько дней.

Однажды, продиктовав Акбару показания приборов, которые отмечали состояние пациента, Александр Иванович тихо сказал:

— Кажется, достаточно. Показания хорошие. Теперь попробуем разбудить.

— Не рано ли? — усомнился Акбар.

Орлов отрицательно покачал головой.

Впрочем, Акбару тоже не терпелось увидеть больного бодрствующим. Ему не меньше профессора хотелось узнать, чей неведомый мозг они воскресили в теле Бориса Стропилина.

И сейчас, проверяя аппаратуру, он шутливо сказал Александру Ивановичу:

— Совсем как в сказке. Джин, спрятанный злым чародеем в медном кувшине… Как вы думаете, чей дух сейчас спит в этом теле?

Профессор пожал плечами:

— Выпустим — узнаем…

Разбудить больного решили фарадизацией — воздействием прерывистого тока, которое обычно применяется в качестве средства, раздражающего нервную систему при параличах и других нервных заболеваниях.

Пока Акбар готовил аппаратуру, Александр Иванович неподвижно сидел на стуле, закинув ногу на ногу и обхватив колено ладонями. Он не сводил глаз с больного.

Было заметно, что профессор очень волновался. Крепко переплетённые пальцы больших сильных рук чуть заметно вздрагивали.

Наконец Акбар негромко сказал:

— Готово!

И Орлов так же негромко скомандовал:

— Включайте!

Послышалось мерное гудение аппаратов.

Прошло несколько секунд, и больной слегка шевельнулся. Потом ресницы его дрогнули, и он медленно открыл глаза.

— Вы видите меня? — глухим от волнения голосом спросил профессор, склоняясь над больным.

Тот с удивлением оглядел Орлова, стоящего позади Акбара и, заикаясь, пробормотал что-то невнятное. На его лице отразилось беспокойство и испуг. Повысив голос, он снова попытался что-то сказать, но в обрывающихся, нечленораздельных звуках нельзя было уловить каких-либо слов.

— Не волнуйтесь, — быстро предупредил профессор. — Это естественно, что вы не можете сейчас говорить. Речь к вам вернётся позже. Всему своё время. А пока отвечайте только жестами. Вы хорошо меня слышите?

Больной слегка кивнул головой.

— Прекрасно! — удовлетворённо сказал Орлов. — Значит, слух и зрение у вас уже восстановились. Ну, ещё немного и мы с вами будем свободно разговаривать. Как вы сейчас себя чувствуете? Голова болит?

Больной снова издал какой-то нечленораздельный звук, утвердительно кивнул и, слегка сморщившись, словно от боли, поднёс к голове руку. Рука наткнулась на повязку. Он ощупал повязку и вопросительно глянул на Орлова.

— Ничего страшного, — сказал профессор. — Это скоро пройдет. Не хотите ли попробовать подняться?

— Александр Иванович! — предостерегающе сказал Акбар.

Профессор, обернувшись к нему, тихо проговорил:

— Ничего, ничего. По-моему, это уже не вредно. Нужно проверить, как у него координируются движения.

И громко спросил:

— Обедать будете?

Больной утвердительно кивнул.

— Акбар, попросите, пожалуйста, сестру принести обед, — сказал Орлов.

Когда Акбар вернулся, больной уже сидел на койке, слегка откинувшись на положенную под спину подушку.

Медсестра молча поставила тарелки на тумбочку, положила ложку и ушла. Больной протянул руку за ложкой, но неожиданно для себя долго не мог её взять — рука опускалась рядом с ложкой и хватала лишь воздух.

— Ничего, голубчик, — утешил Орлов сконфуженного больного. — Не смущайтесь. После вашей болезни так и должно быть. Главное — смелее!

Наконец больному удалось взять ложку, но он никак не мог зачерпнуть ею суп. А когда и это удалось сделать, суп совершенно не хотел держаться в ложке: она поднималась почему-то боком или совсем переворачивалась.

В глазах больного мелькнуло отчаяние. Тогда Орлов добродушно сказал:

— Акбар, помогите ему.

Но как только суп был съеден, профессор решительно потребовал:

— Ну, а со вторым блюдом попробуйте, голубчик, расправиться сами. Теперь это должно у вас получиться. Только не смущайтесь!

И больной снова взял ложку. На этот раз он владел ею уже гораздо увереннее. Правда, несмотря на то что рисовая каша зачерпнулась удачно, он никак не мог отправить её в рот. Рука несколько раз пронесла ложку куда-то за ухо.

Профессор усмехнулся:

— Вот и верь пословице — мимо рта не пронесёшь! Но вы смелее, голубчик, смелее! Так… Вот видите, уже лучше. Так… Очень хорошо.

Покончив со вторым, больной устало откинулся на подушку и тяжело вздохнул.

— Ну, на сегодня хватит, — сказал Орлов и поднялся. — Отдыхайте. А завтра будем учиться другому.

Следующие дни прошли в новых упражнениях. Александр Иванович и Акбар были довольны: движения больного с каждым часом становились увереннее.

Тело Бориса Стропилина, по выражению профессора. «привыкало» к своему новому хозяину — мозгу. Он всё смелее вступал в свои права повелителя всего организма. Согласованность между мозгом и телом наступала постепенно. Через несколько дней стала восстанавливаться речь.

Впервые больной заговорил вечером, когда Орлов зашёл к нему попрощаться перед уходом домой. Акбара уже не было. Больной лежал на койке и пытался что-то напевать. Орлов уловил мелодию какого-то старинного романса.

— Правильно! — ободряюще сказал профессор. — Я вам давно советую: хотите скорее научиться говорить — пойте. Пойте как можно больше!

Он улыбнулся, сел на стул и добродушно добавил.

— У меня во время войны, в госпитале, была особая палата с контуженными. У многих из них была нарушена речь. И вот каждый день они усердно пели. Зайдёшь, бывало, к ним, а там гвалт невообразимый: орут кто во что горазд, каждый свою любимую песню. Заикаются, но поют. Представляете?

Больной тоже улыбнулся и вдруг, покраснев от усилия, с трудом спросил:

— Г-г-где я?

Профессор замер. Наконец-то! Как долго он ждал этой минуты! Ему не терпелось выяснить, не нарушились ли мыслительные функции мозга, он с волнением готовился к этому разговору с человеком из прошлого, заранее старательно обдумывал, какие вопросы он будет ему задавать, как лучше подготовить этого выходца из девятнадцатого столетия к восприятию нашей действительности.

И вот больной заговорил!

Профессор ответил как можно спокойнее:

— Вы в клинике, молодой человек. А я врач.

— В к-к-клинике? — заикаясь, переспросил больной. — В-вы хотите сказать — в лазарете? Но что с-с-со мной? Неужели этот осёл ранил меня?

— Кто?

— К-как кто? С-с-свистунов, разумеется. Прапорщик Свистунов.

— Но кто он такой? — осторожно спросил профессор.

Больной подозрительно посмотрел на него и недоверчиво воскликнул:

— Б-бог мой! Н-неужели вы не знаете Свистунова, господин доктор!

Профессор отрицательно покачал головой.

— С-сие весьма с-странно… — пробормотал больной.

Непродолжительный разговор утомил его. На лбу выступила испарина. Видно было, что каждое произнесённое слово давалось ему с большим трудом. И всё-таки профессор заметил, что последние фразы больной произносил уже легче, чем первые: после первого толчка мозг с удивительной быстротой возвращался к своим обычным функциям.

Минуты две больной молчал, закрыв глаза. Потом поднял руку и устало отёр с лица выступивший пот. На секунду пальцы его задержались на верхней губе.

Он открыл глаза и с неудовольствием спросил:

— К-кстати, кто п-посмел сбрить мои ус-сы, п-пока я спал?

— Так нужно было. Для вашей же пользы.

— Неужели это обязательно? — с досадой сказал больной и снова ощупал верхнюю губу. — Офицер без усов — это же чёрт знает что такое!…

— Отрастут, — утешил Орлов. — Была бы голова, а усы будут.

— Но как я покажусь на глаза Татьяне Ивановне? — раздражённо спросил больной.

Профессор промолчал и осторожно спросил:

— Кто такая Татьяна Ивановна?

— Вы не знаете Татьяны Ивановны? — удивлённо воскликнул больной. — Возможно ли?

— Представьте себе…

Больной сел на койке, опустив ноги на пол, и несколько секунд иронически смотрел на профессора.

— Может, вы и меня не знаете? — наконец, ехидно спросил он.

— Не знаю.

— В-вы смеётесь?!

Больной, прищурившись, подозрительно посмотрел на Орлова. Но лицо профессора было спокойным и невозмутимым.

— Я не смеюсь.

— Тогда ничего не пойму! — сердито сказал больной и с раздражением ткнул ноги в больничные туфли. — Ведь меня каждая собака в этом проклятом городишке знает. А вы — что? С луны вы свалились, что ли?

Орлов помолчал, подумал и медленно ответил:

— Дело в том, что я только недавно приехал сюда.

— В-вот оно что? То-то мне ваша личность тоже совсем незнакома. Да и вашего служителя я раньше не примечал.

— Какого служителя? — не понял Орлов.

— А вот… инородец такой — калмык или киргиз? — который часто с вами приходит. Как вы его называете? Акбаром, кажется?

И тут профессор едва не допустил оплошность. Он сердито посмотрел на больного и резко сказал:

— Это не служитель! Это врач, доктор.

Больной расхохотался.

— Доктор?! Шутить изволите! Да кто ж его доктором сделал? Может, скажете, он Петербургский университет закончил? Ой, не могу! Доктор!…

Но профессор уже спохватился.

— Разговор идёт обо мне, — мягко сказал он. — Я говорю, что недавно приехал. Я никого здесь не знаю. И буду очень рад, если вы мне расскажете обо всём.

Больной добродушно улыбнулся, встал и, щёлкнув стоптанными задниками шлёпанцев, поклонился.

— Тогда давайте знакомиться. М-моя фамилия Кошкин. Б-борис Ефимович К-кошкин. Дворянин. Подпоручик двадцать второго пехотного полка.

Профессор Орлов давно уже научился скрывать свои чувства. Волноваться и громко ахать от удивления можно в восемнадцать лет. А когда тебе восемьдесят…

И всё-таки на этот раз Александру Ивановичу было трудно скрыть своё волнение. Впрочем, если не считать нескольких мало заметных признаков — слегка порозовевшей лысины и по-молодому блеснувших глаз — старый профессор внешне по-прежнему оставался невозмутимым.

Он спокойно выслушал больного и просто ответил:

— А меня зовут Александром Ивановичем.

Подпоручик Кошкин любезно осклабился:

— Надеюсь, вы надолго изволили прибыть в наш полк, господин доктор?… Пардон, не имею чести знать вашего чина и звания…

— Чин — неважно, — торопливо ответил Орлов и спросил: — Сколько же вам лет, Борис Ефимович?

— Двадцать восемь. Служу-с семь лет. Из них два здесь, в Козлове.

— В Козлове?… Ах, да! Это же Мичуринск.

— Простите, — снисходительно поправил Кошкин. — Козлов всегда был Козловым. Кстати, прескверный городишко. Очень жаль, что наш полк попал именно сюда, а не в Тамбов. Надеюсь, командира нашего полка вы уже знаете?

— К сожалению, нет.

— Удивительно! Вы в самом деле, словно с луны свалились, доктор. Полковника Синцова не изволите знать?! Ивана Харитоновича? Это же отец Татьяны Ивановны!

Александр Иванович хитро прищурился и неожиданно спросил:

— Так это значит о Татьяне Ивановне вы рассказывали в своём бреду?

Хитрость профессора удалась: Кошкин покраснел и виновато зашептал:

— В-вы уж т-того… Не извольте к-кому-нибудь рассказать. Полковник Синцов человек суровый, решительный. А у меня, сами понимаете, — карьера…

— Хорошо, хорошо, — перебил Орлов. — Можете быть спокойны: никто из ваших старых знакомых никогда и ничего об этом не узнает.

— В-верю вашему благородному слову! — проникновенно сказал Кошкин. — Надеюсь, вы дворянин?

Орлов улыбнулся:

— Неважно. Так что же с вами случилось?

Больной, поколебавшись, вздохнул и не совсем уверенно проговорил:

— Хорошо-с. Я расскажу вам всё. Д-дело в том, что я люблю Татьяну Ивановну. Я боготворю её! Это изумительная барышня, господин доктор. Надеюсь, когда вы познакомитесь с нею, она очарует вас. Это — божество! Несколько дней назад я даже хотел сделать ей предложение, но не решился, потому что полковник Синцов меня недолюбливает. А тут ещё подвернулся прапорщик Свистунов, родственник графа Свистунова. Может, знаете?

Профессор отрицательно покачал головой.

— И вот, представьте себе, сей прощалыга стал ухаживать за Татьяной Ивановной. Ну, понимаете, отпрыск знатного рода, то сё… Словом, полковник предпочел бы иметь зятем этого Свистунова. Однако Татьяна Ивановна любит меня. Ну, понимаете, со стороны Свистунова ревность, потом, как водится, ссора, вызов. И вот на прошлой неделе мы дрались, господин доктор.

— На прошлой неделе?

— Да. Сколько я у вас тут? Неделю лежу?…

— Примерно…

— Значит, на прошлой.

— А точнее?…

— Как точнее? — не понял Кошкин.

— Какого числа?

— Ах, вам число!… Сейчас… Э-э… — Кошкин поднял глаза к потолку и задумался. — Да, да… Выходит, было одиннадцатого марта.

— Одиннадцатого марта? — осторожно переспросил Александр Иванович. — А какого года?

— Ну, разумеется, этого, — с досадой ответил Кошкин. — Тысяча восемьсот пятьдесят второго. А чему, собственно говоря, вы так удивляетесь?

Но лицо профессора снова стало спокойным.

— Нет, нет, — быстро проговорил он. — Я так… Н-нда… Ну, продолжайте, продолжайте…

Кошкин наморщил лоб.

— На чём, бишь, я остановился? Ах, да! Стало быть, одиннадцатого марта, утречком, мы поехали стреляться. Нас было семеро: я, Свистунов, четверо секундантов и наш полковой лекарь…

— Лекарь?

— Да. Его мы, признаться, еле уговорили поехать. Докторишка у нас паршивенький такой, дуэлей этих самых не любит. Всё больше науками занимается. Чудак. Ей-богу, чудак! Коллекцию собирает: бывало, отрежет у солдата повреждённую руку — и в банку её. Чтоб, значит, не протухла. Дома у него этих банок полным-полно. Чудной докторишка, сами увидите, когда познакомитесь.

Александр Иванович вытер вспотевший лоб и хрипло спросил:

— Как его фамилия?

— Лекаря? Орлов его фамилия.

— Илья Фёдорович?

— Да, Илья Фёдорович. А вы знакомы?

— Нет. Впрочем, пожалуй, да, — растерянно ответил Александр Иванович.

Подпоручик подозрительно взглянул на профессора.

— Полковнику не представились, а с лекарем уже познакомились? Однако вы либерал, как я посмотрю…

Он многозначительно кашлянул и осуждающе покачал головой. Поведение этого хромого, лысого старика ему определённо не нравилось. Странный какой-то доктор… Уж не спятил ли он от слишком большой учёности?… Да и спрашивать нашёл о чём… Год его, видите ли, удивил… В самом деле, словно с луны старикан свалился…

— Чего ж вы молчите? — напомнил профессор. — Продолжайте, пожалуйста.

— Так вот, — нехотя сказал подпоручик Кошкин. — Отмерили двадцать шагов. Первому выпало стрелять мне. Ну, я и выстрелил.

— И промахнулись?

— Кажется, — недовольно признался подпоручик. — А он… Знаете, удивительное дело! Трусом я никогда не был, со страху мне никогда ничего лишнего не казалось, но на этот раз, как теперь вспоминаю, почудилось, что пуля ударила мне прямо в сердце, и я упал…

— А потом? — нетерпеливо спросил Орлов. — Что вы чувствовали потом?

— А потом началась какая-то боль в голове. Как будто бы её сверлили. Ну, я и очнулся. Теперь ничего. Голова, правда, до сих пор немного побаливает. Впрочем, хе-хе, она у меня частенько болит. От спиртного-с…

Кошкин ухмыльнулся, пощупал забинтованную голову и спросил:

— А что всё-таки со мной случилось, господин доктор? Чего вы голову-то перевязали?

— Ничего страшного, — успокоительно сказал Александр Иванович. — Лёгкое ранение, царапина. Вероятно, при падении расшиблись. Это скоро пройдёт. Дня через два-три можно будет снять повязку.

Подпоручик облегчённо вздохнул.

— Ну, это п-пустяки. А я уж, признаться, подумал, как бы чего худшего не вышло. Мне ведь долго болеть нельзя, господин доктор. В п-полк надо возвращаться. Д-долг службы, так сказать…

Александр Иванович медленно поднялся со стула.

— Так вы, дорогой мой, сейчас отдыхайте, — сказал он, — а завтра мы с вами ещё побеседуем. Покойной ночи!

Он хотел было протянуть подпоручику руку, но во время вспомнил, что в девятнадцатом веке это было непринято. Тогда он постарался отвесить точно такой же поклон, какой отвесил ему Кошкин, и вышел.

Глава 8. Что делать с больным?

Дома Александра Ивановича ждал Асылбек.

— Звонила Лена, — сообщил он. — Хотела узнать, как здоровье Бориса. Интересовалась, когда ты придёшь. Я сказал, что поздно. Она зайдёт к нам.

— Очень кстати! — довольно сказал Орлов. — Она как раз мне сегодня очень нужна. А Мамедов не звонил?

— Нет.

— Придётся позвать его сюда.

Профессор снял трубку, набрал номер и, когда хирург ответил, коротко сказал:

— Прошу вас, Акбар, немедленно зайдите ко мне… Да, очень важные новости… Ну, голубчик, об этом я скажу вам потом, когда придёте! Так жду.

Асылбек с удивлением следил за стариком. Значительность тона, каким профессор разговаривал со своим ассистентом, взволновала юношу. Может быть, что-то случилось с Борисом?

И Асылбек осторожно спросил:

— Как Боря, дедушка?

Старик, не отвечая, подошёл к столу, тяжело опустился в своё любимое кресло и кивком головы указал Асылбеку на стул.

— Садись, Асыл. И давай поговорим. Поговорим начистоту о твоём бывшем друге.

— Почему же бывшем? — встревоженно спросил Асылбек. — Ты уже второй раз говоришь это слово. Почему?

— Потому что Бориса Стропилина больше не существует, — сурово сказал Орлов.

Асылбек вскочил с места, но профессор решительным жестом руки заставил его сесть.

— Значит, операция не удалась? — тихо спросил юноша. — Зачем же ты обманул нас?

— Операция удалась. Удалась блестяще. И в этом я вас не обманул. И всё-таки Бориса Стропилина не существует. Осталось только его тело. Но в этом теле ожил совершенно другой человек. По странной случайности, с тем же именем. Тоже Борис, только не Стропилин, а Кошкин. Подпоручик николаевской армии.

Асылбек в изумлении смотрел на старика.

— Я… Я ничего не понимаю, дедушка, — растерянно пробормотал он.

— Я сделал пересадку мозга… — начал было Александр Иванович, но, заметив навернувшиеся на глаза юноши слёзы, осёкся и мягко добавил: — Не надо, мой мальчик… В конце концов можешь считать, что твой друг в какой-то мере жив: ведь мы же спасли его тело.

— Но ведь это уже не Борис Стропилин, — с трудом сдерживая слёзы, проговорил Асылбек.

— Ну, а если бы вместо пересадки мозга пришлось делать пересадку сердца? — возразил Александр Иванович. — Ведь тогда бы ты не горевал, а только бы радовался. В конце концов и мозг — лишь часть целого организма. Мы с полным правом можем принять две версии: во-первых, существует твой друг с изменённой психикой и, во-вторых, существует подпоручик Кошкин с телом твоего друга. И то и другое в равной мере будет правильным. Я сказал тебе, что твоего Бориса не существует, но точно с таким же правом я могу и утверждать, что спас твоего друга от смерти, наделив его иным мозгом… Погоди! Куда ты?

Асылбек резко встал и, наклонив голову, быстро вышел из комнаты. Профессор вздохнул и задумался…

Юноша долго стоял на крыльце, подставляя разгорячённое лицо прохладному ветру.

Самые противоречивые чувства овладевали им. Он был потрясён известием о гибели своего друга и в то же время почему-то никак не мог поверить в реальность этой гибели. Человеку свойственно даже в самый тяжелый для него момент жить надеждой на что-то лучшее. Так и теперь отчаяние Асылбека постепенно сменялось надеждой, что Борис всё-таки жив.

Юноша знал, что скоро он увидит того, именно своего Бориса. Он услышит именно его голос, сможет дотронуться именно до его сильной руки. А если наткнётся на совершенно иные рассуждения, на мысли, совершенно не свойственные тому Борису?… Ну что ж… Когда человек сходит с ума, бывает то же самое. Но ведь никто не считает такого человека погибшим…

Когда Асылбек вернулся в комнату, Александр Иванович по-прежнему сидел в кресле.

— Расскажи мне, как это произошло? — попросил Асылбек, усаживаясь против него.

Старик внимательно посмотрел на юношу. Потом спросил:

— Ты помнишь, в каком состоянии привёз в клинику своего друга?

— Да, — тихо ответил Асылбек. — У него был пробит череп. И мне даже показалось, что Борис был уже мёртв.

— Ты не ошибся — он был мёртв. Но видишь ли, голубчик, в медицине необходимо твёрдо различать следующие этапы процесса умирания. Прежде всего угасают функции высших отделов центральной нервной системы. Наступает агония. Постепенно останавливается сердце, прекращается дыхание, и внешне как будто наступает смерь. И всё-таки это ещё не смерть! На каком-то чрезвычайно низком уровне ещё продолжаются, так сказать, обменные процессы, которые показывают, что жизнь ещё не угасла. Тебе понятно, Асыл?

— Понятно…

— Смерть как будто бы наступила, но где-то там, в самой глубине организма, чуть теплится крохотная искорка жизни. В отличие от полной, биологической смерти, такое состояние называется у нас, медиков, клинической смертью. И вот задача врача: раздуть эту крохотную искорку в новое пламя жизни.

— А сколько же времени может продолжаться состояние этой клинической смерти?

— Быстрее всего гибнет мозг. До сих пор существовало мнение, будто наиболее важные клетки мозга, главным образом кора больших полушарий, не могут жить без крови, богатой кислородом, более пяти-шести минут. После этого срока в них наступают такие изменения, которые уже приводят к гибели мозга. До сих пор ещё считалось, что невозможно задержать этот быстро наступающий распад корковых клеток.

— Почему ты говоришь «до сих пор»? — спросил Асылбек.

— Потому что я теперь твёрдо знаю: есть метод, который устраняет эти неизбежные изменения, приводящие к гибели мозга.

— Это твой метод?

— Нет, не мой. Этот метод был открыт сто с лишним лет назад. Им владел единственный в мире человек. И я теперь понимаю, что это был гениальный врач. Сколько открытий он бы сделал, если бы не погиб!

— Кто же это? Неужели твой дед?

— Да, он.

Профессор помолчал и посмотрел на висящий портрет молодого человека в офицерской форме.

— Полковой лекарь… Родись он в другое время, он был бы учёным с мировым именем…

Александр Иванович вздохнул и снова обратился к Асылбеку:

— Помнишь, я тебе как-то рассказывал о его удивительном способе сохранения тканей человеческого тела?

— Помню. Но ты о мозге не сказал ни слова. Почему ты об этом молчал?

— Потому что я и сам ничего о нём не знал до последнего времени. Этой необыкновенной операции помогла случайность. Во время разговора с Акбаром, когда ты привёз Стропилина в клинику, я понял, что нужно либо отказаться от всяких попыток вернуть жизнь пострадавшему, — ведь мозг его был поражён настолько, что нечего было и думать о его лечении, либо нужно делать чрезвычайно сложную и смелую операцию пересадки головного мозга.

И профессор рассказал юноше, как было принято решение использовать мозг, хранящийся в коллекции, и как в результате этой операции воскрес подпоручик Кошкин.

Несколько секунд Асылбек молчал. В его сознании никак не укладывалась мысль о существовании какого-то другого Бориса. Тем не менее первая горечь от страшного известия уже притупилась. Он смирился с этим несчастьем, утешившись тем, что Борис всё-таки не погиб. И теперь его всё больше и больше охватывало другое чувство: острое любопытство. Ещё бы! Он сразу понял, что стал свидетелем величайшего события: впервые в истории человечества учёным удалось воскресить мозг давным-давно умершего человека.

Он тихо спросил:

— Но кто же он такой, этот Кошкин?

Профессор пожал плечами.

— Пока ещё я мало знаю его. Но если судить по первому разговору, пожалуй, это довольно заурядный офицерик. Типичный солдафон. К тому же, кажется, пьянчужка. Но дело не в этом. Я вот, Асылбек, одного боюсь…

— Чего?

— Как бы наш Кошкин не заболел от множества новых, необычайных для него впечатлений.

— Ты хочешь сказать, что на его мозг могут подействовать впечатления от тех громадных перемен, которые произошли в нашей жизни за столетие?

— Вот именно. Подпоручика Кошкина придётся очень осторожно знакомить с окружающей обстановкой. Иначе его мозг может не выдержать.

— Но как ты это хочешь сделать?

— Видимо, Кошкина придётся отправить в такое место, где бы он чувствовал себя относительно свободным. И в то же время за ним нужно неустанно следить и оберегать от ярких впечатлений. Ему необходимо какое-то общество. Нужны люди, которые бы не удивлялись его странному поведению, а незаметно помогали постененно стать настоящим современным человеком. Ему нужен не просто обслуживающий медицинский персонал, — ему нужны друзья. Понимаешь?

— Понимаю, — тихо ответил Асылбек.

— Одним из этих друзей станешь ты.

— Я?!

— Да. Не удивляйся. Я прошу тебя об этом. Только поэтому я и рассказал всё откровенно. Ты должен понять — пока это тайна. Никто, кроме узкого круга специалистов, не должен пока знать об этом опыте. Понимаешь, Асыл?

Юноша пообещал:

— Конечно, я никому об этом не расскажу!

— Смотри. Теперь о моей просьбе. Ты был дружен с Борисом Стропилиным, постарайся подружиться и с Борисом Кошкиным. Конечно, тебе сначала будет неприятно чувствовать в хорошо знакомом человеке совершенно неизвестный и, я бы сказал, чуждый тебе ум. Но ты должен преодолеть в себе эту неприязнь, Асыл.

— Постараюсь, дедушка.

— Он — дворянин. Человек недалёкий и, как говорится, с предрассудками людей своего времени. Он способен в любую минуту оскорбить тебя, если узнает, что ты человек совершенно другого класса, что твой отец был простым чабаном. Словом, хватит ли у тебя выдержки, чтобы преодолеть всё это?

— Хватит! — твёрдо ответил юноша.

Его глаза уже загорелись любопытством и нетерпением. Ему льстило, что старый профессор возлагает на него такую большую ответственность. И Асылбек про себя тут же решил: чтобы не случилось, но он сделает всё, что в его силах!

В коридоре коротко зазвенел звонок.

Асылбек спохватился:

— Это, наверное, Лена!

Но это был Акбар. Запыхавшийся, взволнованный, он вошёл в комнату, щурясь от яркого света, взглянул на профессора и быстро спросил:

— Больной заговорил?

— Да.

— Кем же он оказался?

— Подпоручиком Кошкиным.

И Александр Иванович подробно рассказал Акбару всё, что удалось ему узнать от больного.

— Что же будем делать дальше? — помолчав, спросил Акбар. — Теперь он почти здоров. Ведь не будешь вечно держать его в такой строгой изоляции… Может быть, сказать ему всю правду?

Орлов усмехнулся:

— Но вы представляете, как он её воспримет? Это невежда! Он верит и бога, в чёрта, в нечистую силу. А вы ему о воскресении сообщить хотите. В его голове воскреснуть мог только Иисус Христос. И то сразу же после распятия, а не через сто лет. Нет, голубчик, никак нельзя! Он будет просто потрясён, травмирован. Это может плохо кончиться…

— Чёрт знает что! — с досадой сказал Акбар. — Воскресили человека, а что с ним делать — неизвестно.

— Что делать? Научить жить! Сделать его полноценной личностью. Сначала мы создали человека для самого себя, а теперь надо его создать для общества.

— Но как?

— Нужно создать для него совершенно особую среду, — ответил Орлов. — Кое-что я перед вашим приходом уже рассказал Асылбеку. Он нам поможет.

И профессор начал излагать свой план превращения подпоручика девятнадцатого столетия в современного человека.

— Ему нужен небольшой коллектив друзей, — сказал в заключение Орлов. — Кроме Асылбека, ещё два-три человека. И особенно большие надежды я возлагаю на влияние Лены.

— Лены? — удивлённо переспросил Асылбек. — Ты хочешь сказать ей правду о гибели Бориса Стропилина?!

— Нет, этого я делать не собираюсь.

— Ни в коем случае! — поддержал Акбар. — Это будет для неё слишком жестоким ударом.

— Конечно, — сказал Орлов. — Она любит Бориса Стропилина и пусть пока любит именно его. Если Кошкин поведёт себя так, что оттолкнет её, сведёт эту любовь на нет, ну что ж, тогда и можно будет сказать правду. Вы согласны, Акбар?

— Да, разлюбив его, Лена примет эту страшную весть уже иначе.

— И наоборот: если Кошкин станет вполне нормальной современной личностью, достойной любви Лены, то какая ей разница — чей мозг в теле любимого ею человека? Ведь тогда она будет любить именно этот ум.

Профессор помолчал и добавил:

— И есть у меня ещё одно соображение, по которому я не хотел бы, чтоб Лена пока знала о нашей операции: любовь часто оказывается всесильной там, где другие методы воздействия бесполезны и беспомощны. Я бы очень хотел, чтобы Кошкин ответил взаимностью на её чувство. Тогда он скорее преодолеет этот столетний разрыв между собой и нашими современниками.

— Но вы говорили о какой-то Татьяне Ивановне, — напомнил Акбар.

Александр Иванович добродушно похлопал его по плечу.

— Э-э, голубчик! Всегда сильнее согревает тот огонь, который ближе.

Несколько секунд Акбар молчал, видимо, обдумывал план своего учителя. Потом спросил:

— Ну, а что всё-таки сказать Кошкину? Он-то ведь рано или поздно должен узнать, что сейчас не девятнадцатый, а двадцатый век. Он-то спросит, как это случилось? Чем вы ему объясните такое явление?

— Летаргией, — улыбаясь, ответил Орлов.

— Что?!

— Да, да! О летаргии, конечно, он слышал. Люди о ней знали уже много веков назад.

— Значит, сказать ему, что он проспал сто с лишним лет?

— А почему бы и нет? Когда он начнёт понемногу знакомиться с непонятными явлениями, которых не было в его время — с достижениями техники и тому подобное, — он сам поневоле задаст себе вопрос: как случилось, что время опередило его? И тогда самой понятной и правдоподобной для него окажется именно эта версия. Ведь известны же в истории случаи, когда люди спали по двадцать и даже двадцать пять лет. Возможно, он даже слышал о них и тем легче поверит нам. И лишь потом, когда он уже станет вполне современным, знающим человеком, — ведь мы будем непрерывно работать над расширением его знаний, — вот тогда и можно будет сказать ему всю правду.

Акбар хотел что-то возразить, но в коридоре послышался короткий, неуверенный звонок.

Через минуту в комнату вошла Лена. Она поздоровалась и робко сказала:

— Я вам уже звонила, Александр Иванович…

— Знаю, знаю, — добродушно проговорил Орлов и указал ей глазами на диван.

Девушка села и вопросительно посмотрела на обоих хирургов.

— Ну, что ж, Леночка, — сказал Александр Иванович. — Завтра вы сможете увидеться с Борисом. Извините, что пришлось свидание откладывать, но это случилось не по моей вине: больной заговорил только сегодня.

— Как он себя чувствует? — тихо спросила Лена.

— Физически превосходно. Рана полностью зажила, скоро снимем повязку. Но…

Александр Иванович сделал паузу и многозначительно добавил:

— Но, как я и предполагал, у него серьёзное психическое заболевание. Он возомнил себя современником Гоголя…

Девушка закрыла лицо руками. Потом, овладев собой, спросила:

— Но что же всё-таки с ним?

Орлов подумал, побарабанил пальцами по столу и мягко спросил в свою очередь:

— Вы знаете, что такое сомнамбулизм? Или иными словами лунатизм?

— Немножко знаю, — растерянно ответила девушка. — Это блуждание во сне. Да?

— Не только блуждание, но и совершение самых сложных действий, — поправил профессор. — Сомнамбулизм наблюдается у эпилептиков и при некоторых нервных болезнях. Вам, наверное, приходилось слышать, что лунатики иногда совершают самые смелые, самые трудные прогулки. Есть случаи, когда люди во время такого сна преспокойно расхаживали по крышам и очень узким карнизам высоких зданий. Вы никогда не задумывались, чем объясняется эта сила и ловкость лунатиков?

— Нет, — ответила Лена.

Орлов повернулся к этажерке, достал какую-то книгу и открыл её на заранее заложенном месте.

— Сошлюсь на авторитет, — сказал он. — Это книга Мечникова «Этюды оптимизма». Он приводит в ней очень много случаев сомнамбулистического состояния. Рассказывает, например, о девушке, которая во время сна расхаживала по самому острию крыши и очень ловко спускалась вниз. И вот Мечников пишет, что случаи такого рода «…достаточно показывают, что во время естественного сомнамбулизма человек приобретает свойства, которых не имел в нормальном состоянии, и что он становится сильным, ловким, хорошим гимнастом, совершенно подобным своим человекообразным предкам. Человек унаследовал от своих предков множество мозговых механизмов, деятельность которых была подавлена позднее развившимися тормозами». Вам понятно, Лена?

— Да, — ответила девушка. — Но какое…

— Погодите! — перебил её Орлов. — Вопросы потом. Так вот во сне сомнамбулы эти древние мозговые механизмы более или менее растормаживаются. «Поэтому, — заключает Мечников, — можно допустить, что гимнастические подвиги и поразительная сила сомнамбулов являются возвратом к животному состоянию».

Захлопнув книгу, Александр Иванович внимательно посмотрел на девушку. Она, закусив губу и опустив глаза, молчала. Асылбек с любопытством поглядывал то на Лену, то на профессора и пытался сообразить, к чему клонится разговор.

— Возврат к животному состоянию! — значительно повторил Орлов. — Понимаете, Лена? Возврат к прошлому характерен для больных сомнамбулизмом. Но ведь примерно то же самое мы наблюдаем и у Бориса…

— Господи! — вырвалось у Лены. — Да ведь вы же говорили, что Борис просто возомнил себя человеком прошлого столетия! Какой же это возврат к животному состоянию? И потом сон лунатика кратковременный. Утром он уже становится нормальным человеком. А Борис…

— Вы не правы! — мягко возразил Орлов. — Сомнамбулистическое состояние человека может длиться несколько недель, месяцев, а то и лет. И возврат во сне к животному состоянию тоже не обязателен. Может быть просто своеобразное раздвоение личности. История знает немало любопытных примеров такого явления.

— Расскажи, — попросил Асылбек.

— Ну, вот хотя бы случай, который описал доктор Левенфельд в своей книге «Гипнотизм». У одной женщины произошло раздвоение психики. Причём сомнамбулистическое состояние было главным. Оно продолжалось иногда по три месяца.

— Спала? — с любопытством спросил Асылбек.

— Нет, не спала, жила как будто бы нормальной жизнью. И в то же время, когда к ней возвращалось нормальное состояние, она не могла вспомнить, что с ней происходило за эти три месяца. Раздвоился даже сам её характер. В нормальном периоде она была меланхолична, замкнута, молчалива, жаловалась постоянно на боли, была занята только собой и мало обращала внимания на окружающих. Зато в состоянии сомнамбулизма она была весела и беззаботна, любила прихорашиваться, ласкалась к детям и родным. Словом, в этом человеке поочерёдно жили как бы две психические личности. И притом — разные. Я подчёркиваю это. Разные. Понимаете, Лена?

— Понимаю, — тихо ответила Лена и спросила: — Значит, и Борис может возвращаться к нормальному состоянию, а потом снова становиться выходцем из прошлого века?

Акбар быстро взглянул на Орлова: было видно, что вопрос Лены встревожил его. Но профессор спокойно покачал головой и ответил:

— Как знать! Такое чередование не обязательно. Продолжительное состояние сомнамбулизма может быть единичным в жизни человека. Французский психолог Бинэ описал интересный случай. Шестнадцатилетний паренёк, работая в винограднике, наткнулся на змею. Он был так испуган, что с ним случился обморок. А когда он очнулся, оказалось, что ноги его парализованы, а сам он представлял себя девятилетним мальчиком. И с этого дня стал себя вести так, как дети в этом возрасте: плохо писал, совершенно по-детски читал, интересовался только играми и забавами. Всё, что случилось с ним после 9 лет, он забыл. Парня начали учить всему заново. И обучили совершенно новой для него профессии: портновскому делу. Через несколько лет он стал хорошим портным и работал у себя в мастерской. И вдруг он пережил новое сильное потрясение и новый обморок. Когда он на этот раз вернулся к сознанию, паралич ног исчез, а в памяти восстановилась вся забытая полоса его жизни от девяти до шестнадцати лет, то есть до встречи со змеёй. Но при этом оказалось забытым всё, что касалось жизни в портновской мастерской, даже все знания и навыки по портняжному делу. Видите, как? Кто знает, может быть, что-то подобное случилось и с Борисом. Дальнейшие исследования покажут.

— Значит, есть надежда, что при новом сильном потрясении к Борису может вернуться его прежнее состояние? — робко спросила Лена.

Профессор невольно улыбнулся.

— Зачем же подвергать его жизнь новой опасности? Постараемся обойтись без этого. Физически Борис здоров — увечий у него нет. Ну, а то, что он возомнил себя подпоручиком Кошкиным, не так уж страшно. Не будем разуверять его в этом. Нужно только очень осторожно и постепенно вернуть его в наш двадцатый век и научить всему, что знают наши современники. Ведь стал же парализованный мальчик портным. Почему же вполне здоровый Борис Кошкин не сможет стать, допустим, инженером. Ведь он ещё так молод! Сколько ему?

— Скоро двадцать пять, — сказала девушка.

— Вот видите! А у нас многие поступают в институт даже в сорок. Нужно только помочь ему стать нормальным современным человеком. Я верю, что это можно сделать. Но многое зависит и от вас, Лена. Скажите, вы согласны помочь нам, медикам?

Девушка проглотила комок, подступивший к горлу, и молча кивнула.

— Вот и хорошо! — довольно сказал профессор. — А теперь я скажу вам, что нужно делать.

И Александр Иванович стал давать девушке самые подробные и точные инструкции, как вести себя с Кошкиным. Он заявил, что сейчас самое лучшее для Бориса — это не замечать его сумасшествия, не оспаривать его утверждений о том, что он подпоручик Кошкин, и потихоньку внушать ему мысль, что он просто был и состоянии летаргии более ста лет.

Когда беседа была закончена, и девушка, встав, начала прощаться, Александр Иванович тоже поднялся со своего места, подошёл к ней, ласково обнял её худенькие плечи и добродушно спросил:

— Вы, кажется, будущий филолог?

— Да, а что?

— Достоевского любите?

— Не очень…

— Напрасно. Это великий психолог. Необычайно тонкий знаток души человеческой. И между тем он великолепно знал это раздвоение психики, перевоплощение из одной личности в другую. Возможно, именно потому, что сам страдал эпилепсией. «Скверный анекдот» читали?

— Да.

— Помните там забавные самонаблюдения действительного статского советника Пралинского, который неожиданно запьянел на свадьбе своего подчинённого?

— Что-то не помню, — честно призналась девушка и добавила: — Но я обязательно прочту эту книгу.

— Есть у него великолепные примеры раздвоения психики и в других произведениях. Взять хотя бы целый ряд картин в «Вечном муже». А «Двойник» помните?

— Помню.

— Там замечательно описывается развитие полного раздвоения личности у господина Голядкина. И, наконец, почти то же самое есть и у Ивана Фёдоровича в «Братьях Карамазовых». Вот видите: различные степени раздвоения личности не так уже редко встречаются в повседневной жизни. Даже у людей, которые считаются как будто бы здоровыми. Так что, голубушка, ничего страшного в болезни вашего жениха нет. Считайте, что в нём теперь сидят два Бориса: один в том состоянии, в котором вы его знали раньше, а другой — в образе подпоручика Бориса Кошкина. Понимаете? Двое в одном!

Глава 9. Новости прошлого века

Когда Лена вошла в палату, Кошкин лежал на койке и беспечно похрапывал. Лена осторожно подошла к постели.

— Родной мой, — ласково прошептала она, глядя на такое милое для неё лицо со смешным вздёрнутым носом.

Она нагнулась и тихо поцеловала Бориса. Кошкин пошевелился, открыл глаза и с удивлением уставился на Лену.

— Пардон, мадемуазель… Вы, кажется, изволили поцеловать меня?

«Да, профессор прав: он не в своём уме», — тоскливо подумала девушка и ласково положила ладонь на лоб больного.

— Как ты себя чувствуешь, Боренька?

Кошкин поёжился и смущённо пробормотал:

— Гм… Я действительно Боренька… То есть Борис Ефимович Кошкин. Подпоручик двадцать второго полка. Но я вас не знаю, мадемуазель… Пардон, не помню-с…

— Ведь это же я — Лена…

— Елена? Очень приятно! — любезно ответил Кошшин. — А как по батюшке, позвольте узнать?

— Елена Александровна, — растерянно сказала девушка.

— Как же это я вас раньше не замечал? Вы, вероятно, к нам, в Козлов, недавно изволили прибыть?

«Странно! — подумала Лена. — Козлов — ведь это же старое название Мичуринска. Но Борис никогда в жизни там не был».

— И разрешите полюбопытствовать, откуда вы приехали? — продолжал расспрашивать Кошкин.

— Разве ты забыл? — в свою очередь спросила девушка, всё ещё надеясь вызвать у больного проблески воспоминаний о себе. — Я же с родными приехала сюда из Коломны.

— Это что под Москвой?

— Да.

— Господи! — радостно воскликнул Борис. — Да ведь мы же с вами земляки, Елена Александровна! Имение моего батюшки всего в двадцати верстах от Коломны.

— Имение твоего батюшки? — переспросила девушка. — Что за имение?

Кошкин помялся.

— Да не сказать, чтоб уж большое… Всего двести душ крепостных. Но смею вас уверить, что фамилия Кошкиных ещё при царе Михаиле Фёдоровиче известна была. Старая дворянская фамилия. Так-то, мадемуазель…

Он помолчал и с достоинством добавил:

— Имение наше рядом с имением графини Левиной расположено. Соседи с её сиятельством… Вам у Левиных не приходилось бывать, Елена Александровна!

— Нет, — смущённо пробормотала девушка.

— Жаль, — посочувствовал Кошкин и осведомился: — Что новенького привезли? Ведь от вас до Питера ближе. А мы, признаться, отстали от жизни. Газеты недельки через две сюда доходят, не раньше. А в мире столько нового, интересного! Вот давеча открываю «Московские ведомости», читаю — 21 февраля господин Гоголь скончался. Это который сочинитель. Знаете?

— Знаю…

— Жалко его, — вздохнул Кошкин. — Говорят, хороший был сочинитель. Я его пьесу в Тамбове видел. «Ревизор» называется. Ничего-с, хорошая пьеска. «Над кем, говорит, смеётесь? Над собой смеётесь!» Занятно выходит.

Он улыбнулся, видимо, вспоминая пьесу. Лена сидела на стуле рядом с кроватью и тревожно всматривалась в Бориса.

Да, он, несомненно, воображает себя человеком прошлого столетия. Вот и о Гоголе рассказывает, как о своём современнике. Странно! А ведь Гоголь действительно умер 21 февраля 1852 года. Это она хорошо помнила. Но откуда такую точную дату взял Борис? Ведь он никогда литературой не увлекался! Из-за этого у них были даже споры…

— Тебе нравится Гоголь? — мягко спросила девушка.

— Баллетристику я не очень люблю, Елена Александровна. Марлинского, правда, обожаю. Особливо его сочинения про войну: «Лейтенант Белозёр», к примеру, или «Латник». Кстати, вы с собой новенького ничего не привезли?

— Что именно?

— Ну, последних журнальчиков, например. Я, Елена Александровна, больше всего «Отечественные записки» господина Краевского люблю.

— У меня нет этого журнала, — смущённо ответила Лена.

— Весьма жаль. А скажите, вы в Петербурге давно изволили быть?

— Я там не была…

— О, так вы, значит, и по чугунке ещё не ездили? — с видом собственного превосходства воскликнул Кошкин. — А я, признаться, прошлой осенью покатался. Чуть было на самое открытие не попал. Говорят, там сам государь император был. Не читали в газетах?

Девушка покачала головой.

— Ну, матушка моя, и чудеса же там! — восторженно сказал Кошкин. — Весь поезд катится по чугунным полоскам. Рельсами они называются. Впереди — машина с трубой. Высоченная машина! С меня ростом, а то и повыше. А сзади — тележки со скамьями прицеплены. Штук пять тележек, не меньше. И на каждую тележку по двадцать человек может сесть. Представляте? Это на открытую. А в крытых тележках, что на манер кареты, там, конечно, меньше вмещается. И всё же человек сто этот поезд вполне увезёт. Просто удивительно! А скорость какая! По двадцать вёрст за один только час! Чего вы так на меня смотрите? Не верите? Не вру, ей богу, не вру! Двадцать вёрст в час, никак не меньше.

— Верю, — тихо ответила девушка. — Но разве ты забыл, что поезда теперь могут делать свыше ста километров в час.

Кошкин расхохотался.

— Что вы, Елена Александровна! Это уж сказки! Дамский вымысел. Пока к вам, в провинцию, дошло — присочинили…

Он помолчал и с сожалением добавил:

— Да-с, жаль, что вы сами это чудо не видели. Ну, ничего, успеете ещё, увидите…

Лена опустила голову. Неужели это надолго? Ну что ж, она сделает всё, чтобы вернуть Бориса в прежнее состояние. Она так углубилась в свои мысли, что даже не заметила, как дверь отворилась и в палату вошёл Орлов.

— Ну, что, молодёжь? — весело спросил он. — Беседуем?

— Да, господин доктор, — в тон ему ответил Кошкин. — Знакомлю Елену Александровну с последними новостями. Она ведь тоже, оказывается, недавно сюда приехала. Уж не вместе ли с вами?

— Угадали, голубчик! — добродушно ответил Орлов. — Мы с ней в некотором отношении родственники.

И уже серьёзно добавил:

— Хочу вас сегодня впервые выпустить на свежий воздух. В сад. Кстати, там все мы и позавтракаем. Не возражаете?

— Конечно, нет. Но как скоро я смогу покинуть сей лазарет? Мне ведь в полк пора.

— Ну, что касается вашей службы в полку, придется пока подождать. Вам ещё отдохнуть надо. Вот и отдыхайте. Развлекайтесь, читайте, гуляйте по саду. Елена Александровна компанию вам составит.

Кошкин задумался.

— Всё это прелестно, — наконец сказал он. — Но ведь я человек подчинённый, господин доктор. Мне с полковником Синцовым поговорить надо.

— С ним всё улажено, — быстро сказал Орлов. — Он вовсе не против.

— Отпуск с сохранением жалования?

— Разумеется.

— Прелестно, прелестно! Но мне бы с Татьяной Ивановной повидаться нужно.

— Вы можете написать ей записку, — торопливо сказал Александр Иванович. — А видеться нельзя.

Кошкин нахмурился.

— Вы слишком распоряжаетесь моей особой, — резко сказал он. — Впрочем, на то вы и доктор… Велите принести мне мундир.

И, повернувшись к Лене, галантно произнёс:

— Пардон, мадемуазель! Я, так сказать, в неглиже. Прошу вас.

И он взглядом указал на дверь.

Лена, сама не зная почему, вдруг покраснела, смутилась и поспешно вышла. Следом за ней вышел и Александр Иванович.

— Мария Павловна, — обратился он к дежурной сестре, — принесите, пожалуйста, больному его одежду. И, кстати, захватите листок бумаги и ручку.

Потом он сел на диван, стоявший у окна, и жестом руки пригласил сесть девушку.

— Ну что, Лена? — участливо спросил он.

— Это ужасно, — тихо сказала девушка и подняла на профессора полные слёз глаза. — Неужели это надолго?

— Посмотрим… — неопределённо ответил он и задумался.

Девушка вытерла слёзы и открыла сумочку, чтобы достать зеркальце и привести себя в порядок. Но зеркальца не оказалось — видимо, Лена второпях забыла его дома.

Она с досадой оглянулась вокруг.

— А где у вас зеркало? Я помню, недавно здесь, у окна, стояло трюмо.

— Мы его убрали, — сказал профессор и тоном приказа добавил: — Хорошо, что вы мне напомнили. Ни в коем случае не давайте Борису зеркала. Слышите? Ни в коем случае!

— Но почему?

— Так нужно, — коротко ответил профессор.

Мимо прошла сестра с одеждой Бориса. Лена рассеянно проводила её взглядом. Дверь палаты плотно притворилась. А через секунду оттуда послышался гневный голос больного.

— Что ты мне принесла, каналья? Что ты принесла? Где мой мундир?

Сестра что-то ответила, спокойно и тихо. Но Кошкин не унимался:

— Да как же я это надену? Разве ж это панталоны? Это же чёрт знает что!

Лена, нервно закусив губу, вскочила с дивана. Но профессор крепко взял её за руку.

— Успокойтесь. Сестра его уговорит.

Голос Кошкина в самом деле стал звучать гораздо тише.

Однако через минуту он снова зазвенел гневно:

— Это — шляпа?! Это же решето, а не шляпа! Мне цилиндр нужен, каналья! Понимаешь? Цилиндр!

Дверь широко распахнулась, и оттуда вылетела модная капроновая шляпа Бориса Стропилина. Описав полукруг, она ударилась о фикус, стоявший в вестибюле и покатилась к ногам Орлова. Старый профессор, кряхтя, поднял её и укоризненно сказал появившемуся в дверях Кошкину:

— Так нельзя, молодой человек.

— Но позвольте, доктор! — запальчиво возразил подпоручик. — Если уж мне предложили одеться в штатское, то будьте любезны приготовить сюртук и приличные панталоны. Я — дворянин, офицер его императорского величества! А вы меня наряжаете чёрт знает как. Нехорошо-с, господин доктор.

Профессор с виноватым видом развёл руками.

— Чем богаты, тем и рады, голубчик.

И чтобы отвлечь внимание обидчивого подпоручика от щекотливой темы о гардеробе, торопливо спросил:

— А вы записку Татьяне Ивановне написали?

— В самом деле! — спохватился Кошкин. — Чуть не забыл. Мерси, доктор.

Он вернулся в палату, подсел к тумбочке и взял пластмассовую ручку.

— Ишь ты! — пробормотал он, разглядывая ручку. — Докторишка-то, видно, человек образованный, гусиных не употребляет… На английский манер: перо железное и вставочка…

Он попробовал ручку на зуб, с любопытством взглянул на свет сквозь красную полупрозрачную пластмассу и глубокомысленно заметил:

— Гм… Видно, дорогая штучка-то… Янтарная, что ли?

Потом осторожно обмакнул перо в чернила и старательно написал:

«Любезная Татьяна Ивановна!

Смею сообщить, что нездоровъ, а посему быть у васъ не смогу. Ежели сможете, пришлите хотя бы записочку съ горничной. Позвольте поцеловать Вашу прелестную ручку.

Съ симъ остаюсь Вашъ преданный и покорный слуга

подпоручикъ Кошкинъ».

Сделав витиеватый росчерк, Кошкин свернул листок и подозвал сестру.

— Послушай, милая! Эту записку отнесешь его высокоблагородию Синцову. Знаешь? Мещанская улица, собственный дом купца Громова. Отдашь дочери полковника Татьяне Ивановне. В собственные руки! Упаси тебя бог кому другому отдать. Ежели его высокоблагородию сия записка попадет — разгневается. А он человек крутой — может и чужую девку высечь. Ясно?

Сестра молча кивнула, взяла записку и вышла. Кошкин секунду помедлил, почему-то вздохнул и распахнул дверь в вестибюль.

— Я готов, господин доктор! А где барышня?

Профессор кивком головы указал на Лену, которая стояла у окна. Она только что сняла больничный халат и теперь оправляла короткое белое платьице, плотно облегавшее её тонкую фигуру. Кошкин глянул на неё, внезапно покраснел и смущённо пробормотал:

— Пардон, мадемуазель! Я не знал, что вы не одеты.

— Нет, я готова, — спокойно ответила девушка. — Можно идти.

— Как! — испуганно воскликнул Кошкин. — Неужели вы пойдёте прямо в этой нижней сорочке?

— Это не сорочка, это платье…

— Позвольте-с! — горячо возразил Кошкин. — В таком случае это просто… неприличное платье… А где кринолин [1]?

Девушка, ничего не понимая, растерянно смотрела на Кошкина. Профессор невольно расхохотался:

— Кринолин теперь не в моде, Борис Ефимович.

— Что вы мне говорите! — возмутился Кошкин. — Именно кринолин сейчас в моде. А это!… Может, из-за границы сию моду вы привезли? Не знаю-с!

— Ну-ну, не надо волноваться, Борис Ефимович, — примирительно сказал профессор. — Лена одета как нужно. Давайте-ка лучше пойдём.

Он тяжело поднялся с дивана и двинулся к выходу. Подпоручик церемонно шаркнул ножкой и галантно пропустил вперед себя Лену, стараясь не смотреть на её стройные, загорелые ноги.

По указанию Орлова, в больничном саду был огорожен высоким забором небольшой участок. В маленькой уютной беседке стоял стол. Над столом, на полке лежало несколько книг Пушкина, Лермонтова, Гоголя и других писателей первой половины девятнадцатого века. Здесь же, будто невзначай, был оставлен альбом с тщательно отобранными фотографиями, по которым профессор решил начать знакомить Кошкина с действительностью…

Стол в беседке был уже накрыт.

— Прошу! — сказал Орлов и сел рядом с Леной.

Подпоручик укоризненно посмотрел на них, потом перекрестился и только тогда сел.

— Что ж это вы, господа, крестом себя не осенив, за стол садитесь? Нехорошо-с! Ну, доктору-то ещё простительно, а вам, барышня, грех забывать о боге.

Лена вспыхнула. Она сделала было движение, чтобы перекреститься в угоду больному, но тут же вспомнила, что она всё-таки комсомолка и что сделать это было бы не только смешно, но и просто позорно. И от такой мысли она покраснела ещё больше и совсем растерялась.

На помощь ей пришёл Орлов.

— Борис Ефимович, — отвлёк он подпоручика, — не хотите ли полюбоваться видами этого города?

Он снял с полки альбом, вынул несколько фотографий города Фрунзе и протянул их Кошкину. Тот с любопытством стал рассматривать их одну за другой.

— Мастерская работа! — наконец с восхищением сказал он. — Просто прелестно! Посмотрите, как выписаны эти детали. Удивительный художник! Столько нужно терпения, чтобы на такой маленькой картине столько изобразить!

— А вы знаете, что это изображение сделано не художником, а особым аппаратом? Фотоаппаратом. Машинкой такой.

Кошкин расхохотался.

— Ну и шутник вы! Где ж это видно, чтобы машина могла рисовать? Право слово — шутник! Однако такой набор картинок стоят уйму денег. Ну и расточитель же вы, господин доктор. Кстати, что за город?

— А как вы думаете? — переспросил Орлов.

— Судя по тополям, которые я видел в Малороссии, это какой-то южный город. Но не российский, конечно. У нас, в России, например, таких гладких улиц не найдёшь. В Петербурге и то все они булыжником мощены. А тут — глядите, как сверкают. Любопытно! А дома-то какие! И все в зелени… Может, сей город италийский? Или французский?

— А вы не думаете, что лет так через сто или сто с лишним в России могут появиться такие дома?

— Что вы, доктор! — воскликнул подпоручик. — Наша лапотная матушка-Россия не способна на это. А тут!… Посмотрите на вот эти прелестные строения.

— Это Академия наук.

— Разве? Ну, тогда ясно, что город не российский. В России лишь одна Академия наук — Петербургская. Ну, а её-то уж я, слава богу, видел — меня не проведёте.

Кошкин помолчал и, продолжая разглядывать фотографии, с усмешкой добавил:

— А ваш художник — оригинал!

— Почему?

— На каждой улице какие-то странные кареты нарисовал. И все они почему-то без лошадей стоят. Фантазёр! И людей-то в каретах изобразил: вроде едут… Одного только не пойму: зачем ему понадобилось вот эту огромную карету за палки к столбу привязывать?

И подпоручик ткнул пальцем в изображённый на фотографии троллейбус.

Лена мельком глянула на Орлова. Он добродушно улыбнулся и убрал фотографии на место.

— Ну, довольно, Борис Ефимович. Завтрак остынет.

Глава 10. Сказка о мёртвой царевне

План Орлова постепенно осуществлялся. К удивлению профессора, Асылбек и Кошкин быстро подружились.

Подпоручик хотя и свысока, но очень ласково и дружески обходился с юношей. Он покровительственно называл его «татарским князенькой» и очень скоро посвятил его во все свои тайны.

Каждый день Асылбек выслушивал самые невероятные истории из полковой жизни Кошкина. Подпоручик охотно рассказывал ему о параде на Дворцовой площади в Петербурге, о своих друзьях-офицерах, о родных полуразорившихся дворянах Московской губернии.

Рассказы Кошкина увлекали юношу. Он так отдавался им, что иногда сам забывал, что живёт в двадцатом столетии, и как бы переселялся в неведомый ему мир современников Кошкина.

Подпоручик был до того добр и снисходителен, что даже пообещал Асылбеку своё покровительство и начал всерьёз подумывать, как лучше устроить карьеру этого славного юноши. То он предлагал ему стать кадетом и поступить в их полк под начальство полковника Синцова, то намекал на какие-то влиятельные родственные связи в самом Петербурге, советовал ехать туда и пойти служить в канцелярию к какому-то дяде — действительному статскому советнику Василию Ивановичу, который якобы был без ума от своего племянника Бориса Кошкина…

Асылбек так увлёкся этими рассказами и планами, что едва не забывал о поручении деда: осторожно знакомить поручика с неведомыми для него вещами.

Оба приятеля часто подтрунивали друг над другом. Кошкин, например, искренне считал Асылбека закоренелым невеждой и дикарём. Ещё бы! Этот юноша не знал самых элементарных вещей: не мог понять, в чём разница между уланом и гусаром, между погонами и эполетами, между капитаном и штабс-капитаном. Подпоручик искренне возмущался, когда в разговоре его друг называл полковника Синцова не «его высокоблагородием», а просто «его благородием».

— Ты свинья, князенька! — гневно кричал он. — Ты никогда не сделаешь карьеры, потому что не уважаешь начальства.

Но зато Асылбек приводил в изумление Кошкина своей осведомлённостью в некоторых вопросах, которые были Кошуину совершенно не известны.

Однажды юноша принёс другу карманный фонарик-жучок. Кошкин пришёл в неописуемый восторг, когда вечером в палате Асылбек вытащил фонарик из кармана и, нажимая на рычажок, направил пучок света на стену.

На тумбочке тускло горела свеча. Профессор всё ещё не решался познакомить своего пациента с электрическим светом, и с наступлением темноты в палате и даже в вестибюле зажигали только свечи.

— Покажи-ка мне эту штучку, князенька, — попросил Кошкин.

Асылбек протянул ему фонарик и объяснил, как им пользоваться.

— Прелестная вещичка! — восхитился Кошкин. — Но где ты её достал? Из-за границы, что ли, тебе привезли? Там, брат, народ искусный — всё что угодно сделают…

И неожиданно предложил:

— Поменяемся? Я тебе черкесскую бурку за него отдам. Даже сейчас. Хочешь, напишу записку штабс-капитану Воскобойникову? Это мой приятель. Она у него.

Но Асылбек, к удивлению Кошкина, великодушно отказался от черкесской бурки и от встречи со штабс-капитаном Воскобойниковым.

— А фонарик, если хочешь, возьми, — добавил он.

Кошкин был просто ошеломлён такой щедростью и про себя решил, что его новый друг, должно быть, очень богатый человек и что с ним надо быть поласковее.

День за днём подпоручика удивляли всё новые и новые открытия. Пришло время, когда вместо свечи зажгли электрическую лампочку, познакомили Кошкина с фотоаппаратом, подарили ему удивительную ручку, которую не нужно было обмакивать в чернила.

И наконец, как и ожидал профессор Орлов, Кошкин стал искать объяснения всем этим поразительным вещам.

Однажды, посоветовавшись с Акбаром, Орлов решил начать серьёзный разговор с подпоручиком. Этот разговор начался в беседке, где обычно собирались друзья Кошкина: Лена, Асылбек, Акбар.

— Так вот, дорогой мой, — сказал профессор. — Вас, надо полагать, удивляет та обстановка, в которую вы попали после… после вашей дуэли в городе Козлове?

— Я просто поражён многими вещами! — откровенно воскликнул Кошкин. — Я никогда ещё не видел ничего подобного, доктор.

— Ну, а пробовали вы себе объяснить это положение?

— Нет. Я удивляюсь и ничего не понимаю. Просто отказываюсь что-либо понять.

Орлов внимательно поглядел на Кошкина из-под насупленных лохматых бровей и тихо сказал:

— Вы спали. Вы проспали много лет, Борис Ефимович. А за эти годы произошли такие изменения, о которых вы и не догадываетесь.

Бывший подпоручик открыл рот, чтобы что-то сказать, но не сказал ни слова.

— Вы читали Пушкина? — спросил Орлов.

— Кое-что…

— А «Сказку о мёртвой царевне и о семи богатырях» помните?

— Помню, — рассеянно ответил Кошкин.

— Помните место, где описывается, как царевна умерла?

Как под крылышком у сна,

Так тиха, свежа лежала.

Что лишь только не дышала.

Ждали три дня, но она

Не восстала ото сна.

— Прелестно, — тихо сказал Кошкин.

— Царевну не похоронили, а повесили в хрустальном гробу на столах. А потом она ожила. Помните?

— Да. Но к чему вы её вспомнили?

— Я хочу сказать, что в основе этой сказки, несомненно, лежат древние поверья, если хотите — наблюдения над умершими и каким-то чудом ожившими людьми. Вы знаете, что такое летаргия?

Кошкин отрицательно покачал головой.

— Само это слово происходит от двух слов: «забвение» и «бездействие», — своим обычным лекторским тоном проговорил Орлов. — Летаргия — это такое болезненное состояние, которое характеризуется неподвижностью, отсутствием реакций на раздражения и резким снижением интенсивности всех внешних признаков жизни. Это состояние похоже на глубокий сон. В тяжёлых случаях летаргии дыхание резко ослаблено, пульс может не ощущаться и сердцебиение почти совсем не прослушивается. Иногда такое состояние трудно отличить от обычной смерти. Вы что-нибудь слышали об этом, Борис Ефимович?

— Нет, — рассеянно пробормотал Кошкин. — Впрочем, простите, кажется, слышал.

— А что именно? — заинтересовался Орлов.

Кошкин подумал и начал рассказывать:

— У нас в соседней деревне, — в деревне, которая принадлежала графине Левиной, умерла девка. Умерла и всё! Ну, как водится, поплакали. Два дня пролежала она в хате, потом свезли её в церковь, отпели и — на кладбище. Везут по дороге, сзади родня идёт, плачет, бабы голосят. И вдруг — представьте себе, господа! — подымается эта девка в гробу, садится и озирается по сторонам. Ну, народ, конечно, кто куда. Чуть друг друга не подавили. А она посидела немного, опомнилась, видно, выбралась из гроба и — прямиком к себе домой! Идёт по деревне, а от неё, как от зачумленной, шарахаются. Только потом успокоились. Батюшка сказал, что божеское благословение на неё снизошло. Из мёртвых воскресла. А лекарь один потом туда приезжал, так он говорил, что она вовсе и не умерла. Спала, говорил.

— Вот-вот! — подтвердил Орлов. — Это, пожалуй, и была летаргия. История знает немало подобных случаев. Иногда состояние летаргии продолжается несколько дней, а иногда тянется долгие голы. Академику Павлову, например, был известен любопытный случай, когда один мужчина проспал двадцать пять лет. Заснул он тридцатипятилетним, а проснулся шестидесятилетним стариком.

— Боже милостивый! — испуганно сказал Кошкин и перекрестился.

Лена болезненно поморщилась и мельком взглянула на Асылбека, который тихонько вздохнул и сочувственно поджал губы.

Кошкин робко спросил:

— Послушайте, господин доктор, а сколько времени я того… спал?

— Вы уснули сразу же после дуэли. В марте тысяча восемьсот пятьдесят второго года…

— А сейчас?…

— А сейчас тысяча девятьсот шестьдесят пятый год.

— Сто тринадцать лет! — ахнул Кошкин.

— Да.

— Но позвольте-с! — быстро спросил Кошкин. — Почему же я в таком случае не постарел? Даже наоборот… Я, так сказать…

— Я ожидал этого вопроса, Борис Ефимович. Но поймите, что в состоянии летаргии очень часто человек почти совершенно не изменяется, не старится.

— Не может быть! — недоверчиво сказал Кошкин.

— Нет, в самом деле. И вот вам пример. В феврале тысяча девятьсот девятнадцатого года норвежка Аугуста Ланггард родила девочку и через шесть с половиной часов после родов крепко уснула. Когда пришло время кормить ребёнка, молодую мать попытались разбудить. Но она не просыпалась. Оказалось, что она впала в состояние летаргии. Она принимала пищу, когда её кормили, но совершенно не реагировала ни на какие болезненные уколы или удары. Даже если пища была очень горячей, Аугуста ела, обжигаясь, но, видимо, совсем не чувствовала боли от ожогов.

— И сколько времени она проспала? — тихо спросил бывший подпоручик.

— Более двадцати двух лет. Она проснулась только в конце ноября 1941 года.

— Да, я читал об этом, — не вытерпел Асылбек. — Уснула в первую мировую войну, а проснулась уже во вторую!

— Да. Но она вовсе не чувствовала, что прошло столько лет. Ей казалось, что она проспала всего одну ночь. Когда она проснулась, 23 ноября 1941 года, она прежде всего сказала мужу: «Наверное, уже поздно, Фредерик! Ребёнок, должно быть, проголодался. Дай-ка мне его. Хочу его покормить».

— А ребёнок?…

— Ребёнок её превратился в женщину, которая уже выглядела старше матери! А муж стал пожилым, поседевшим человеком.

Профессор увлёкся и начал рассказывать о какой-то французской девочке, которая уснула в четырёхлетнем возрасте, проспала восемнадцать лет и, проснувшись, попросила куклу. Но Кошкин уже не слушал его. Опустив голову, он о чём-то напряжённо думал.

— Послушайте, господин доктор, — наконец сказал он. — Значит, пока я спал, мои знакомые состарились и, может быть… может быть, умерли.

— Конечно.

Кошкин помолчал и вдруг с возмущением воскликнул:

— Неужто этому прощалыге повезло!

— Кому? — не понял Орлов.

— Прапорщику Свистунову. Неужто он женился на Татьяне Ивановне!

Александр Иванович усмехнулся:

— Какое это имеет значение теперь?

— А я… — жалобно начал было Кошкин и осёкся.

Орлов с трудом удержался от улыбки.

— И Татьяну Ивановну, значит, я больше не смогу увидеть?

— Конечно, нет. Вот только разве её внучку или правнучку. И то в образе бабушки.

Кошкин зажмурился и, сдвинув брови, о чём-то долго думал. И вдруг схватился за голову.

— Нет! Не верю. Не верю! Или я сошёл с ума, или вы меня просто разыгрываете, милостивые государи!

«Милостивые государи» тревожно переглянулись. Только Орлов был спокоен по-прежнему. Акбар напряжённо следил за разговором, пытаясь предугадать, чем он кончится.

А Кошкин, закрыв лицо руками и чуть покачиваясь всем телом из стороны в сторону, исступлённо бормотал:

— Не верю, не верю! Это обман!

Наконец Лена не выдержала. Она схватила Кошкина за обе руки и оторвала их от лица. В глазах подпоручика стояли слёзы. Лицо было искажено гримасой страданий…

— Боренька, успокойся! — воскликнула девушка и бросила гневный взгляд в сторону профессора. — Зачем же вы так, Александр Иванович?

И было в её словах столько боли, столько горечи, что Орлов невольно смутился…

Глава 11. Карета без оглобель, но с дворянским гербом

С того дня, как произошёл этот памятный для Лены разговор, в поведении Кошкина наступил резкий перелом. Прежняя его болтливость исчезла. Он стал молчалив и угрюм.

Когда профессор всё так же добродушно заговаривал с ним, подпоручик только хмуро отвечал «да» или «нет».

Однажды он настойчиво потребовал:

— Прошу вас, господин доктор, отправьте меня в полк. Ведь я же теперь совершенно здоров.

— Но полка вашего больше не существует, — улыбаясь, ответил Орлов.

— Вы лжёте! — гневно крикнул подпоручик. — Может, по-вашему и Российской империи больше не существует?

— Да, империи не существует. Я давно хотел…

Но профессор не закончил. Разъярённый подпоручик грохнул кулаком об стол.

— Что-о? Да знаете ли вы, что за такие слова — в Сибирь! Я докладную напишу! Самому государю императору!

— Успокойтесь, подпоручик! — резко сказал Орлов. — Здесь командую я. Извольте мне подчиняться! Тем более, что я старше вас. И годами и чином!

Повелительный тон старого военного врача неожиданно усмирил разъярённого Кошкина. На вышколенного офицера николаевской армии этот тон подействовал гораздо сильнее, чем все прежние учёные доводы профессора.

«Однако неплохо их там выдрессировали! — отметил про себя Орлов. — По крайней мере, сейчас это мне на руку».

После этой стычки стало заметно, что Кошкин побаивается старого профессора. Изменилось его отношение и к Асылбеку: он теперь был с ним почему-то подозрителен и молчалив.

И только к Лене подпоручик привязывался всё больше и больше. Кто знает, может быть, вместе с телом Бориса Стропилина он унаследовал и его любовь?… Во всяком случае, в обществе Лены Кошкин был по-прежнему разговорчивым и откровенным.

Как-то раз, потрогав свои отрастающие усы, он неожиданно спросил:

— Нет ли у вас, барышня, зеркальца? Сколько раз просил этого болвана доктора прислать мне, а он всё забывает.

Зеркало у Лены было. Она машинально расстегнула сумочку и… замешкалась. Ей вспомнились предостерегающие слова профессора:

— Ни в коем случае не давайте ему зеркала!

Но почему же? В чём дело? Он так и не объяснил…

Неожиданно она почувствовала какую-то досаду, чувство противоречия вспыхнуло в ней. После той тяжёлой сцены в беседке она даже испытывала какую-то враждебность по отношению к профессору. Возможно, это и заставило её вытащить зеркало и протянуть его Кошкину.

— Возьми!

Подпоручик взял зеркало, поднёс его к лицу и вдруг отшатнулся и побелел.

— Что с тобой? — испуганно спросила Лена.

Подпоручик посмотрел на неё глазами, полными ужаса и растерянности, и тихо, почти шёпотом, проговорил:

— Это… Это не я!

— Как не ты!

— Не я! Облик не мой, — повторил подпоручик и снова поднёс зеркало к лицу.

Лене стало страшно… А вдруг она сделала что-то ужасное и непоправимое… Она хотела взять зеркало, но Кошкин отвёл её руку.

— Погодите!

Несколько секунд он с недоумением разглядывал своё изображение. Потом с горечью прошептал:

— Что они со мной сделали?!

И, круто повернувшись к Лене, взмолился:

— Барышня! Милая вы моя! Христом-богом прошу: увезите меня отсюда. Пропаду я здесь! Чует моя душа — доктор и его помощник, Акбар этот, с нечистой силой якшаются. Заколдовали они меня. Ей-богу, заколдовали!

— Боренька!… — с тоской прошептала девушка.

Но Кошкин не слушал её. Он был взволнован и испуган. Его трясло, как в лихорадке.

— Что же это?… — бормотал он. — Асылбека, князеньку, любил, души в нём не чаял, заботился о нём, человеком сделать хотел… А он… Ведь заодно с этими супостатами! Недавно что-то сказал я, — гляжу, он с доктором перемигнулся. А я-то заметил. Меня-то не проведёшь!

И он откровенно начал рассказывать Лене:

— Страшно мне, барышня! Как перед господом-богом говорю — страшно. Против черкесов на Кавказе воевал — не боялся. А нечистую силу боюсь. И греха в этом не вижу. Вот давеча лежу, сплю, — слышу, кто-то моей головы коснулся. Хочу глаза открыть — не могу. Крикнуть хочу — тоже не могу! Зельем каким-то, наверное, опоили. А ведь чувствую, всё чувствую. Колдуют они. Что-то гудит, какие-то железки с верёвочками к голове прикладывают… Страшно! Что они со мной делают, а? И вот теперь… Облик-то не мой! Что ж это такое? Куда я попал, сударыня?! Зачем они надо мной все эти штуки проделывают?

Лена вздохнула.

— Успокойся, Боренька. Ну, успокойся.

И ласково провела рукой по его волосам.

«Что же с ним происходит?» — с тревогой думала девушка.

Всю ли правду сказал ей профессор? Каким-то шестым чувством она безошибочно угадывала: Орлов что-то скрывает, что-то не договаривает. Но что? Этого девушка не могла понять.

«Что они делают с Борисом? — раздражённо думала она. — Как они смеют!» В конце концов он принадлежит ей — больной ли, здоровый, — он её будущий муж. Она сама имеет право распорядиться его судьбой.

Довольно! Она увезёт его. Увезёт к родным. Там, в тихом селе, без врачей, Борис за лето придёт в себя, выздоровеет. А если не выздоровеет… Ну что ж… Тогда она последует совету профессора и сама начнёт учить Бориса всему заново. Но только — сама.

— Боря! — решительно сказала она. — Хочешь поехать к моим родителям, в колхоз?

— В колхоз? — переспросил Кошкин. — А что это такое — колхоз?

— Ну, в село, — в отчаянии сказала Лена. — В деревню!

— Там имение вашего батюшки?

— Да, допустим. Так что — едем? Только сейчас. Сию минуту! Я увезу тебя потихоньку, без разрешения Александра Ивановича.

— Едем! — радостно сказал Кошкин. — Велите закладывать карету.

И Лена решила действовать. Через минуту она сказала сидящей в коридоре дежурной сестре, что сейчас вернётся, и вышла из клиники.

Минут пять она стояла на улице, оглядываясь по сторонам, чтобы взять такси. Но такси не было. Несколько раз она пыталась остановить проезжающие мимо машины, но ни одна из них не останавливалась. И в то же время у самых ворот клиники стояла «Волга» с красным крестом на боку. Водитель, развалясь на сиденье, читал книгу.

Наконец девушка не выдержала и решительно подошла к «Волге».

— Послушайте! — окликнула она шофёра. — Мне нужно отвезти домой выздоровевшего из этой клиники. Можно?

Водитель отложил книгу и разулыбался хорошенькой девушке.

— Вообще-то рабочий день кончился. Я собирался в гараж. Но если вам так уж нужно…

— Будьте добры… — умоляюще сказала девушка.

— А далеко?

— Полчаса езды, не больше.

— Гм… — глубокомысленно проговорил водитель, но потом снова улыбнулся: — Только ради вас! Давайте быстрее!

Лена вернулась к Борису, сказала, чтобы он был наготове, потом снова вышла в коридор и обратилась к дежурной сестре:

— Где Александр Иванович?

— До вечернего обхода будет дома.

— Будьте любезны, позвоните, чтобы он немедленно пришёл сюда.

— Что случилось?

— У больного сильная головная боль.

И, видя, что дежурная колеблется, Лена быстро сказала:

— Да вы не беспокойтесь, никуда он не денется. Идите, я подежурю. И оставьте мне ключ: если придёт Акбар Мамедович или Асылбек, я открою.

Ничего не подозревавшая сестра отдала девушке ключ от входной двери и поднялась на второй этаж к телефону. Лена бросилась в сад — туда, где ждал её Кошкин.

— Скорее!

Она положила на стол заранее приготовленную записку для Орлова. Потом, схватив Кошкина за руку, почти бегом провела его через коридор во двор и потащила к воротам.

— Садись, Боря. Скорее только, скорее!

— Позвольте, Елена Александровна, — удивлённо сказал Кошкин. — Чего ж торопиться, ежели карета даже не запряжена. Где же, по крайней мере, кучер?

Водитель, который в этот момент протирал лобовое стекло, усмехнулся и ответил:

— Кучер — я.

— А где лошади, любезный?

Водитель похлопал по капоту.

— Вот.

На слуг обижаться не подобало. И поэтому Кошкин только деланно захохотал.

— Однако шутник ты, любезный! Спрятал в коробку целую тройку? Ха-ха-ха!

— Здесь не тройка. Здесь семьдесят лошадиных сил.

— Ха-ха-ха! — искренне залился Кошкин.

Потом с любопытством оглядел длинный изящный корпус машины и слегка дотронулся до нарисованного на боку красного креста.

— Ишь ты! Карета с дворянским гербом! — с уважением проговорил он и спросил: — Чей это герб, любезный?

— Наш, — коротко ответил водитель.

— Княжеский или графский?

— Нет, медицинский.

— Однако ты дерзок, братец! — с некоторой обидой сказал Кошкин. — Видно мало тебя, подлеца, на конюшне пороли.

Лена, покраснев от смущения, потянула Кошкина за руку и виновато посмотрела на водителя. Тот усмехнулся, подмигнул ей и украдкой покрутил пальцем у лба: понимаю, мол, спятил парень, да мне-то что? — на больных не обижаются…

Впрочем, Кошкин уже не обращал на него никакого внимания. Восхищение шикарной каретой с дворянским гербом явно подавляло все остальные чувства впечатлительного подпоручика. Он с благоговением обошел машину.

Вдруг лицо его вытянулось.

— Позвольте! — озадаченно спросил он. — Где же оглобли?

Водитель сдержанно прыснул. Лена страдальчески опустила глаза.

— В самом деле, где оглобли? — настойчиво повторил подпоручик. — И где лошади? Почему до сих пор не привели лошадей? Неужто я, дворянин, подпоручик Кошкин, ждать должен?!

— Да вы садитесь, чего уж там… — сказал водитель. — Ехать пора.

Кошкин побагровел.

— Ты что? Разыгрываешь меня, скотина! — угрожающе проговорил он. — Не советую-с! С подпоручиком Кошкиным шутки плохи. Да-с!

Он сжал кулаки и медленно двинулся к водителю. Парень растерялся. Но в эту минуту Лена взяла Кошкина за рукав и сказала с жалобной и в то же время нежной настойчивостью:

— Боренька! Сядь, ради бога. Прошу тебя, сядь рядом со мной…

Лицо Кошкина тотчас же прояснилось.

— Слушаюсь и повинуюсь, Елена Александровна! — любезно сказал он и покорно полез в машину.

Водитель торопливо спрятал тряпку под сиденье, захлопнул дверку и включил зажигание. Машина фыркнула и плавно тронулась.

Побледневший Кошкин, инстинктивно ухватившись за скобу, растерянно зашептал:

— Господи, боже мой! Спаси и помилуй от всякой нечисти… Святые угодники!…

Лена решила вмешаться.

— Послушай, Боренька. Помнишь, ты мне рассказывал о железной дороге между Петербургом и Москвой?

— Да, сударыня, — пролепетал бывший офицер двадцать второго пехотного полка. — Прошлой осенью я ездил по чугунке, но ведь это же…

— Это такая же машина, как и паровоз. Только по-другому устроена. И, конечно, нечистая сила здесь не при чём.

Спокойные слова девушки и невозмутимый вид водителя привели в себя бедного Кошкина. Он постепенно оправился от страха и уже с любопытством посматривал по сторонам улицы, по которой проносилась «Волга».

— Что за чепуха! — бормотал он. — Да у нас, в Козлове, таких домов отродясь не было…

Машина плавно летела по асфальту. Вот она сделала поворот и пошла по одной из центральных магистралей города, временами останавливаясь перед светофорами.

Вдруг Кошкин воскликнул:

— Сударыня! Поглядите, какой чудный дом — сплошное стекло!

С правой стороны проплыло здание кафе. Сквозь широкие окна были видны сидящие за столиками люди. На плоской крыше, у самого барьера, под полотняным зонтом сидели три девушки и, посматривая вниз, лизали мороженое…

— Из чего сделан сей дом? — спросил Кошкин, не отрывая взгляда от здания.

«И это говорит инженер-строитель!» — с горечью подумала Лена.

Впрочем, Кошкин и не ждал ответа. Он был возбуждён до предела. Он казался ребёнком, попавшим в сказочную, неведомую страну: восторженно кричал и радовался каждой мелочи, на которую никто из его спутников не обращал никакого внимания.

Мальчишка-велосипедист неожиданно развеселил его до слёз.

— Глядите, сударыня! Сам себя везёт! Сидит, крутит ногами и — едет! Потеха!

Широко открытыми глазами смотрел он на появившийся рядом мотоцикл. Мотоцикл был с люлькой, а в люльке сидела женщина.

Кошкин расхохотался:

— Баба-яга в ступе! Ей-богу, баба-яга в ступе! Ох, и умора!

За городом движение стало меньше. Машина, вырвавшись на простор, быстро набирала скорость.

Кошкин беспокойно заёрзал.

— Послушай, дорогой! — сказал он водителю. — Нельзя ли того… потише?

— Девяносто километров в час. Нормально.

— Девяносто вёрст? — робко переспросил Кошкин. — За один час?

— За один час.

— Боже мой! А вдруг — яма? Или, скажем, ухаб?

— На наших дорогах ухабов нет, — с улыбкой ответил шофёр, глядя на поблескивающий впереди асфальт.

Кошкин с сомнением покачал головой:

— Э-э, любезный! Уж я-то знаю русские дороги…

Машина повернула в сторону гор. Впереди, сквозь лиловое марево, тускло поблескивали ледяные вершины Киргизского хребта. С каждой минутой они росли, увеличивались и теперь уже были видны чётко и резко.

Кошкин, внимание которого до сих пор было поглощено дорогой, вдруг ошеломлённо воскликнул:

— Сударыня! Что это?

— Где? — не поняла Лена.

— Горы!

— Да, горы. А что?

— Но где мы находимся, сударыня? Я ничего не понимаю! Сначала этот странный южный город, который чем-то напоминает италийские города, а теперь — эти вершины… Может быть, это Альпы?

— Это Ала-Тоо.

— Ала-Тоо? Не слышал. Что это — часть Альп?

— Ала-Тоо выше, чем Альпы. Ты знаешь высоту Монблана?

— Нет…

— Монблан — величайшая вершина не только Альп, но и всей Европы. Её высота четыре тысячи восемьсот десять метров над уровнем моря. А вон та гора… Видишь, прямо перед нами?

— Вижу.

— Это пик Западный Аламедин. Его высота четыре тысячи восемьсот семьдесят пять метров!

— Выше самой высокой вершины в Европе?

— Да.

Кошкин расхохотался.

— Шутить изволите, сударыня! И потом… разве мы не в Европе?

— Мы в Азии.

— Господи, но мы же с вами русские! Разве, сударыня, мы не в России?

— В России. И в то же время в Киргизии.

— В Киргизии? — озадаченно переспросил Кошкин. — А что такое Киргизия? Где это? Я ничего не слыхал о такой стране.

Лена растерялась. И в тот же момент она вдруг впервые подумала, что всё это она объясняет Борису вполне серьёзно, как человеку, действительно не знающему самых элементарных вещей. Или она уже настолько вошла в эту роль, что сама невольно стала верить в существование офицера Кошкина? Но, может, это даже лучше, правдоподобнее?

— Ты, Боря, как офицер, вероятно, должен был изучать географию?

— О, Елена Александровна, я люблю эту науку. У нас в кадетском корпусе был чудесный учитель географии.

— Разве он ничего не рассказывал вам о Средней Азии?

— Как не рассказывал? Рассказывал. Вот вы изволили упомянуть о Киргизии. Но я хорошо знаю, что такой страны не существует. Есть, правда, киргизские степи. Это за Оренбургом. Там, где Большая Орда и Малая Орда. Они тянутся до самого Хивинского и Кокандского ханств.

Лена кивнула.

— Вот-вот! Мы сейчас и находимся в одном из городов бывшего Кокандского ханства.

— Шутите? — оторопело спросил Кошкин.

— Нисколько. Это бывший Пишпек. Теперь город Фрунзе.

— Вот как!…

Кошкин умолк и задумался…

Машина уже подъезжала к небольшому селу. Лена указала водителю на беленький саманный домик на окраине села, и сказала:

— Вот сюда.

А через минуту подпоручик услышал, как девушка объявила ему:

— Мы приехали, Боря!

Глава 12. Запчасти… человеческого тела

В то время, когда Лена осуществляла дерзкий план похищения своего жениха, ничего не подозревавший Александр Иванович вместе с Асылбеком мирно сидели на веранде и пили чай.

Они только что кончили работать в саду. Александр Иванович любил физический труд и считал, что любой человек должен непременно заниматься им хотя бы два-три часа в день. К этому же он стремился приучить и Асылбека.

Правда, иногда между ними разгорался спор.

Вот и сегодня Орлов сказал, вернувшись из клиники:

— Бери-ка лопату. Почистим арык.

Асылбек воспротивился:

— Мне на стадион надо. Сегодня интересная футбольная встреча.

— Успеешь! — недовольно проговорил старик. — Тоже мне болельщик нашёлся.

Асылбек нехотя взял лопату и пробурчал, что если уж укреплять своё тело, то лучше всё-таки заниматься спортом, а не этой дурацкой чисткой арыков.

Александр Иванович рассердился:

— Спорт — спортом, а работа — работой. Спорт служит для того, чтобы сделать человека сильным и выносливым в труде. А спорт ради спорта — это чепуха. Это как искусство ради искусства. Не будешь же ты по целым часам молоть бессмыслицу только для того, чтобы упражняться в красноречии. Скороговорки — хорошее дело. Но глупо посвящать им много времени.

— Спорт — не скороговорки, — упрямо сказал юноша. — Спорту можно посвятить и целую жизнь.

— Но для чего? — не унимался старик. — Всю жизнь тренироваться в прыжках, чтобы на старости лет иметь право заявить, что однажды на таких-то соревнованиях прыгнул выше всех? Глупо! Прыгнул и прыгнул — что тут такого? Кому какая от этого польза? Можно и плюнуть дальше всех. Тоже развитие определённых мышц. Не-ет, голубчик! Всё должно быть осмысленным и полезным. Если ты взял лопату, выкопал яму и посадил дерево, — считай, что сделал полезное дело: поупражнял свои мышцы и дал жизнь дереву, которое сто лет будет приносить людям плоды. А если ты столько же усилий затратил на размахивание гирей, — гордиться нечем.

— Я на футбол собрался, а не гирей размахивать, — раздражённо сказал Асылбек.

— А это ещё хуже! Это уже не спорт, а чёрт знает что — просто азарт. Ненавижу! Сидит на трибуне какой-нибудь обрюзглый, жирный дядя с брюшком, который без персональной машины шагу ступить не желает, — сидит и орёт, болеет. Спортом, видите ли, занижается! Футбол, видите ли, обожает! Тьфу!

Старик сердито сплюнул. Асылбек вздохнул и ничего не ответил. Он знал эту слабость Орлова и вообще-то старался избегать таких споров.

Замолчал и старик, видя, что спорить уже не с кем. Так молча они и почистили арык.

А когда вернулись в дом, Александр Иванович добродушно усмехнулся и сказал:

— Ладно, не сердись. Всё равно на футбол уже опоздал. Пойдём-ка лучше посидим на веранде. Пока чай закипит, я тебе о вчерашней операции расскажу.

На веранде они и помирились. Профессор, удобно устроившись в жёлтом плетёном кресле, рассказал об операции, а потом увлёкся и повёл разговор о методе пересадки тканей и целых органов.

— Знаешь ли ты, какие большие возможности открывает медицина в области так называемой починки человеческого организма?

— Починки? — удивился Асылбек.

— Да. Именно починки. В буквальном смысле этого слова. Учёные изучают жизнь изолированных частей человеческого тела для того, чтобы со временем научиться заменять повреждённую часть тела такой же, но вполне здоровой частью погибшего человека. Работа в этом направлении ведётся уже давно. Еще в начале нашего века сибирский учёный Кулябко вырезал сердце из трупа ребёнка, погибшего от воспаления лёгких. И через двадцать часов оживил это сердце.

Асылбек усмехнулся:

— Представляю, какая это была новость в то время!

— Тогда это казалось чудом, — подтвердил Александр Иванович. — И печать всего мира расписывала это «чудо» на разные лады. Но профессор Кулябко пошёл дальше. Через пять лет после этого опыта, в 1907 году, ему удалось оживить и сохранить в живом состоянии отрубленные головы холоднокровных животных.

— Этот профессор ещё жив? — спросил Асылбек.

— Нет, он умер в тысяча девятьсот тридцатом году. Но последователи профессора Кулябко продолжают его работу. Несколько лет назад московский исследователь Андреев оживил сердце ребёнка через девяносто шесть часов после смерти.

— Через четверо суток?

— Да, ровно через четверо суток! Это пока предельный срок, который знает наука.

— А интересно, пытались ли оживлять мозг?

— Мозг оживлять значительно труднее, чем сердце. Но всё-таки было доказано, что и мозг может быть оживлён. В 1928 году на съезде физиологов и биохимиков наши московские исследователи Чечулин и Брюхоненко демонстрировали интересный опыт. Как сейчас помню этот удивительный эксперимент. На тарелке лежала голова собаки, отрезанная от туловища. В кровеносные сосуды головы, питающие мозг, особым аппаратом ритмически нагонялась кровь. И вот на глазах у нас голова стала оживать. Уши её начали вздрагивать и двигаться. Глаза зорко смотрели на людей. Когда к её рту подносили кусок мяса, ноздри её шевелились, и она делала глотательные движения.

— Здорово! — восхищённо сказал Асылбек.

— Все эти удивительные опыты, — продолжал профессор, — представляют большой интерес не только в теоретическом, но и в практическом отношении. Наш академик Филатов достиг, например, того, что стал заменять помутневшую роговицу глаза прозрачной роговицей, взятой у другого, погибшего, человека. И слепой снова начинал видеть. Вообще, достижения в области пересадки огромны. Теперь уже научились пересаживать отдельные кости и даже целые суставы, например коленный. В последнее время ведутся смелые опыты с пересадкой отдельных органов. Правда, ещё в начале нашего века учёный Каррель с успехом пересаживал собакам почки и целые конечности, но теперь хирурги пошли значительно дальше…

— Погоди, — перебил Асылбек. — А это правда, что теперь уже научились пересаживать даже сердце? В каком-то молодёжном журнале я однажды прочёл, что один наш учёный уже работает в этой области.

— Ты, вероятно, читал о Владимире Петровиче Демихове? — спросил Александр Иванович.

— Да, — подтвердил Асылбек. — Его фамилия была, кажется, Демихов.

— О-о-о! — с уважением протянул старый профессор. — Демихов, несмотря на свою молодость, известен как большой учёный. Этот бывший слесарь начал экспериментировать в области хирургии, когда ещё был студентом университета — накануне войны. Уже тогда он выдвинул идею создания искусственного сердца, механического.

— Вместо сердца — мотор? — недоверчиво спросил Асылбек.

— А почему бы и нет? Собственно говоря, что такое сердце? Своеобразный насос, который перегоняет по телу кровь. Так не всё ли равно: что будет перегонять эту кровь — сердце или мотор?

— А вдруг этот мотор испортится?

— Так ведь и сердце портится. Но сердце, пожалуй, ремонтировать труднее, чем мотор.

Асылбек скептически покачал головой.

— Ну, если уж так рассуждать, то многие части человеческого тела можно будет заменить искусственными.

— А это, кстати, уже делается, — подтвердил профессор. — Возьми обыкновенные очки. Для многих людей они уже стали как бы частью их глаз. Но скоро очки отойдут в прошлое. Теперь из пластмассы акрилата научились делать даже хрусталики для глаз. Они возвращают человеку нормальное зрение. А протезы зубов? А новые, усовершенствованные протезы рук и ног, которые работают под действием биотоков? Видишь ли, Асыл, пересадка органов от одного организма к другому — очень сложный процесс. Организм борется против всякого чужеродного белка. А вот пластмассовые органы можно смело ставить любому человеку: организм их просто не замечает, считая своими. Ещё совсем недавно, если у человека выходили из строя сердечные клапаны, он был обречён. А сегодня их делают из органического стекла! Пластмассовые плёнки могут заменять барабанные перепонки в ухе человека, а трубка — пищевод. Если человек сломал ногу, ему проходится долго лежать в гипсе. А сейчас разрабатывается клей для сращивания сломанных костей. Таким клеем можно исцелить человека за несколько дней. Уже существует и успешно применяется клей для кишок и кровеносных сосудов. А ведь сшивание их ещё совсем недавно было трудным и болезненным делом. Между прочим, делая операцию на теле Бориса Стропилина, мы пользовались именно этим клеем. Конечно, у нас ещё много технических трудностей. Но ведь техника-то на месте не стоит, движется.

— Но ты начал рассказывать о Демихове, — напомнил Асылбек.

— Да, о Демихове. Так вот Демихов вскоре отошёл от своей попытки заменить сердце мотором. Созданное им искусственное сердце из резины и металла оказалось несовершенным, ненадёжным и работало лишь короткое время. Тогда Демихов пошёл по другому пути. В технике этот путь называют дублированием.

Он решил пересадить здоровому организму второе сердце. И добился этого. Собаки, на которых он делал допыты, жили с двумя сердцами по месяцу и больше. А один пёс Гришка прожил со своим и чужим сердцем сто сорок один день — почти пять месяцев! Но Демихов пересаживал собакам не только сердца. Он пересаживал и головы. В его лаборатории можно увидеть животных с двумя головами. Любопытно, что после того, как сообщения о пересадке голов появились в печати, Демихов получил немало писем молодых людей, у которых болезнь или несчастный случай безнадёжно парализовали всё тело. Они просили хирурга пересадить их голову на оживлённое туловище только что умершего молодого человека…

Профессор умолк. Он задумчиво смотрел, как подувший с гор ветерок срывал последние лепестки с отцветающих яблонь.

Асылбек сидел рядом и думал о том, что рассказывал старый хирург. И вдруг он вспомнил коллекцию Ильи Фёдоровича.

«Да ведь это же целая кладовая запасных частей человеческого тела!» — подумал он.

Он сказал об этом Александру Ивановичу и стал с жаром рисовать заманчивую картину, как устроить целую фабрику таких запасных частей человеческого организма. Тогда в любом несчастье больному можно было бы сразу помочь: заменить разрушенный раком желудок, убрать изъеденные туберкулёзом лёгкие и на их место поставить совершенно здоровые. Да мало ли чего не бывает в жизни с такой сложной машиной, как человеческий организм! Он портится, и его обязательно надо ремонтировать.

— Об этом давно уже думают наши учёные, — проговорил Александр Иванович. — В лаборатории того же Демихова уже разрабатываются способы поддержания оживлённых органов в живом состоянии. Правда, Демихов пользуется совсем другим методом, чем мой дед. Он сохраняет оживлённые организмы в специальных пластмассовых футлярах. Прямо в этих футлярах он и подключает их к животным снаружи.

Асылбек хотел было что-то сказать, но в этот момент зазвонил телефон. Александр Иванович тяжело поднялся и взял трубку.

— Это кто?… Дежурная сестра?… А что случилось?… Так… Жалуется на головную боль… Гм… Ну, хорошо, приеду, приеду. Кстати, кто сейчас у него… Лена? Отлично…

Он положил трубку и начал переодеваться. И когда ему осталось только обуться, телефон зазвонил снова.

— Послушай, Асыл, — сказал профессор и, кряхтя, стал натягивать туфлю.

Асылбек снял трубку. Через секунду лицо его вытянулось, и он испуганно крикнул:

— Дедушка! Случилось несчастье: Кошкин бежал из клиники.

Туфля выпала из рук старика.

— Что?!

Бледный, встревоженный, он быстро подошёл к телефону.

— Как это произошло? — крикнул он. — Так… Да знаете ли, голубушка, что вы наделали?! Да, да!… Искать! Немедленно искать!… Где угодно! А больной чтобы был на месте!

Он швырнул трубку и в ярости стукнул кулаком по столу.

— Дурёха! Да ведь она погубит его!

Глава 13. Александр Иванович в панике

Это было чудесное утро. Оно живо напоминало Лене далёкие годы её детства. Вот так же в пять часов, когда едва только светало, поднималась по звону будильника мать. Сквозь сон Лена обычно слышала, как она на кухне растапливала печь и гремела кастрюлями.

Потом вставал отец. Кряхтя и позевывая, он выходил на улицу, бренчал рукомойником, скрипел табуреткой на кухне и о чём-то долго вполголоса разговаривал с матерью. А на плите шипела и потрескивала яичница с салом — любимый завтрак отца.

После завтрака отец, осторожно ступая сапогами, проходил в комнату и снимал со стены потрёпанную полевую сумку, которую много лет назад привёз с фронта и в которой теперь хранились все самые важные бумаги его звена.

Минут через пять, после того как во дворе, скрипнув, захлопывалась калитка, в комнату заглядывала мать и негромко звала:

— Лена, доченька! Вставать пора. Я ухожу.

Лена, не открывая глаз, сонно отвечала:

— Встаю, мама.

И продолжала спать.

Она вставала, когда вся комната уже была залита лучами яркого утреннего солнца, а под открытым окном, наверное, уже в двенадцатый раз орал тощий голенастый петух.

Так было в детстве. А сегодня Лена встала почти одновременно с матерью. Вдвоём они тихо разговаривали во дворе, у летней плиты, которую совсем недавно сложил отец.

Вид у Варвары Павловны — матери Лени — был невесёлый. Но она бодрилась и, как могла, утешала дочь:

— Это пройдёт, ты не волнуйся. Он парень здоровый, спортсмен. С болезнью быстро справится.

Лена вздыхала:

— Кто его знает… А мне иногда кажется, что это даже вовсе и не он. Как будто совершенно другой человек. Даже страшно становится…

— Мало ли что кажется, — возражала мать. — А ты терпи, доченька. Болезнь не красит человека. Вот я вчера тоже удивилась: у него и привычки стали какие-то другие. В прошлый раз, зимой, когда вы приезжали, я просто радовалась. Рюмочку вина выпил, а от остального отказался.

— Он же спортсмен, ему нельзя.

— То-то и оно. А ведь вчера как присосался — рюмка за рюмкой! Целую бутылку шампанского один осушил. Отец — и тот глаза раскрыл. Никак не ожидал, старый. Неужели болезнь на Бориса так подействовала?

Лена виновато опустила голову.

— Ладно, доченька, не печалься. Перемелется — мука будет.

Пока отец завтракал, Лена ушла в столовую и взяла с этажерки книгу. Но читать не могла. Она машинально перелистывала страницы и прислушивалась к похрапыванию, доносившемуся из спальни.

Потом она вздохнула, отложила книгу и, подойдя к приёмнику, задумчиво нажала клавиш. Вспыхнул зелёный глазок индикатора и послышалась музыка. Лена быстро повернула регулятор, чтобы музыки звучала как можно тише и не тревожила спящего.

— Леночка! — позвала из кухни мать.

Лена вышла.

— Я ухожу, — сказала Варвара Павловна. — Проводи меня немного, мне нужно с тобой поговорить.

Едва они вышли за ворота, мать, оглянувшись на дом, тихо сказала:

— Мы тут с отцом говорили о вас. Я ему рассказала, что ты тайком увезла Бориса из больницы. Отец рассердился. Неладно выходит-то, доченька, а?

— Но я не могла больше, — с горечью сказала Лена. — Не могла! Он там, как в тюрьме. Меня только недавно начали пускать к нему. Не могу я без него!

— Его же лечили…

— Не верю я в это леченье! Зачем им держать его там? Если он сошёл с ума, его нужно отправить в психиатрическую клинику. А зачем там держать?… Ой, мама! Боюсь я… Что-то не то здесь, не то!

— Докторам верить нужно, доченька. А вдруг что-то случится?

— Ничего не случится.

— Не-ет… Всякое может… Он же… Ну, больной, одним словом. Как за него ручаться?

— Мама! — с упрёком сказала Лена.

Мать, желая смягчить свои слова, тихо сказала:

— Я и за него беспокоюсь. Вдруг плохо с ним будет. Что тогда?

Доводы матери поколебали уверенность девушки. Она шла, низко опустив голову. Тревога за Бориса снова охватила её. Конечно, она не боялась того, чего боялась мать — она боялась другого: вдруг Борису срочно понадобится медицинская помощь. В самом деле, как тогда быть?

— Но что же делать, мама? — тоскливо спросила девушка.

— Позвони в больницу, посоветуйся с доктором.

— Я ещё вчера хотела позвонить, как только мы приехали, — вздохнув, ответила Лена. — Неудобно всё-таки… Но Борис так испугался, когда я сказала, что нужно сообщить доктору, где мы!… Ну, я и не стала настаивать.

— И зря.

Несколько секунд девушка шла молча. Потом, взглянув на мать, решительно сказала:

— Ну, хорошо! Пока Борис спит, я сбегаю на почту и позвоню Орлову.

И тут же, кивнув на прощанье матери, она повернулась и скрылась за углом.

По дороге Лена вспомнила вчерашний разговор с Борисом. Это было поздним вечером. Старики уже улеглись на кухне, приготовив постели: Лене — в столовой, а Борису как гостю — в спальне.

Лена стала рассказывать о том, что она читала в последнее время.

— Я сейчас классиков перечитываю. Ведь в школе всё это пробегаешь кое-как… Многого не понимаешь. А вот теперь не то. Знаешь, недавно я, например, перечитывала все романы Толстого… Ты понимаешь, такое впечатление, будто читала впервые.

— Пардон! — перебил Борис. — А кто такой Толстой?

Лена вздохнула.

— Разве ты не помнишь его?

— Я его и не знал.

Не знать Толстого! Неужели он так прочно забыл всё, что знал прежде? Как тот французский юноша, о котором говорил Орлов?…

Но нет! Она всё-таки попытается пробудить в нём хоть малейшие проблески памяти.

— Ну, а Тургенева ты помнишь?

— Тургенева? Тургенев… Вообще-то знакомая фамилия. Кто он такой, этот господин?

— Писатель тоже. А Некрасова помнишь?

— Уж не о редакторе ли «Современника» вы спрашиваете, Елена Александрова? У нас в полку есть штабс-капитан Воскобойников. Он выписывает журнальчик. Читает. И я у него брал как-то…

Кошкин помолчал и спохватился:

— Господи, да ведь и фамилию Тургенева я там встречал. Именно там! Да, да, припоминаю теперь. Это какой-то новый сочинитель. Из молодых. Его «Записки охотника» из номера в номер, говорят, печатаются. Занятные штучки. Помню, штабс-капитан Воскобойников их весьма хвалил. А Свистунов с ним ещё спорил…

И Кошкин, увлёкшись, стал рассказывать о штабс-капитане Воскобойникове, о прапорщике Свистунове и других офицерах своего полка. А Лена слушала и удивлялась. Неужели можно так точно вообразить себе офицерское общество пятидесятых годов прошлого века? Странная болезнь…

А что, если это не просто болезнь? Вдруг тут что-то другое?

Лена никогда не была суеверной, но теперь какое-то смутное, пугающее чувство шевельнулось в её душе. В первый раз ей почему-то стало казаться, что перед ней не Борис Стропилин, а совершенно другой, чужой для неё человек.

Другой человек… Непонятное всегда пугает. Лена почему-то вспомнила учение индусов о переселении душ, и ей стало не по себе. А что, если…

«Фу ты, глупая!»

Она снова искоса посмотрела на Кошкина. Нет, всё-таки это Борис. Её Борис Стропилин. Борька со смешным вздёрнутым носом.

Ничего, болезнь его пройдёт. И снова всё будет хорошо, всё будет по-старому… Но может быть, профессор всё-таки прав и Борису нужно чаще внушать, что он действительно проспал сто с лишним лет?

И Лена сказала:

— Ты многое упустил, Боря, пока спал. Но ничего, ты ещё наверстаешь.

Борис умолк, что-то соображая, и неожиданно спросил:

— А скажите, Елена Александровна, пока я спал, что случилось с моим имением? Не могли ли его отобрать мои родственники?

Лена в замешательстве пожала плечами. Лицо Бориса омрачилось.

— Да, дело запутанное, — с досадой сказал он. — Я вполне мог лишиться имения за эти годы. Вот разве что деньги… Но сколько там этих денег…

Он с удручённым видом опустил голову. И вдруг словно какая-то необыкновенная мысль озарила его. Он стремительно вскочил со стула и торопливо спросил:

— Сколько лет, по мнению доктора, я спал? Кажется, сто тринадцать?

— Да.

Лена вспомнила, как Борис хлопнул себя по лбу. Этого жеста она у него прежде не замечала.

— Бог мой! — вскричал он. — Да как же я раньше не подумал об этом?!

— О чём?

Борис не ответил. Он невидящим взглядом смотрел на Лену, губы его беззвучно шевелились. Наконец он проговорил:

— Сударыня, умоляю вас: одолжите на минутку ваше перо и бумагу.

Недоумевающая Лена принесла ему блокнот и авторучку. Он стал торопливо набрасывать какие-то цифры. Цифры росли, увеличивались… Увеличивалось и волнение Бориса. Наконец он отложил блокнот, встал во весь рост и торжественно провозгласил:

— Можете поздравить меня, сударыня! Я стал миллионщиком!

— Каким образом?

— Очень просто. Дело в том, что в день моего рождения батюшка положил в банк на моё имя тысячу рублей. Пять процентов годовых. Я тут точно подсчитал, что сия сумма за годы, которые я проспал, увеличилась почти в тысячу раз. Понимаете, сударыня? Теперь на моём счету оказался без малого миллион рублей? Мил-ли-он!

Борис выразительно хлопнул себя по карману и радостно засмеялся:

— Ах, сударыня, как приятно проснуться и почувствовать себя миллионщиком. Ведь я сейчас любое имение могу приобрести. А крепостных накуплю — целый город! Воображаю, как бы теперь посмотрел на меня полковник Синцов. Да он бы теперь сам бегал за мной! А этот скотина Свистунов лопнул бы от зависти. Ах, сударыня, сударыня! Почему они не заснули вместе со мной? Как бы я сейчас потешался над ними!

Он был так возбуждён, что Лена едва уговорила его лечь спать…

…И сейчас, вспоминая обо всём, что происходило вчера вечером, Лена ещё раз подумала, что мать всё-таки права: Бориса нельзя оставлять без надзора врачей.

На почте Лене не пришлось долго ждать. Время было раннее, линия была свободна, и Лену сразу же соединили с квартирой Орлова.

— Александр Иванович? — спросила девушка. — Здравствуйте. С вами говорит Лена…

В трубке что-то невнятно пробурчали. Потом далёкий голос Орлова спросил:

— Что с Борисом?

— Всё в порядке. Он сейчас спит.

— Откуда вы звоните?

Лена, не колеблясь, назвала адрес родителей.

— Как вас найти, если мы сейчас же приедем?

— Давайте, я подожду вас у почты, — предложила девушка. — А отсюда поедем к нам домой. Всё равно Борис проснётся нескоро: вчера он долго не мог уснуть.

— Хорошо. Ждите. Я сейчас вызову такси.

Прошло немногим больше получаса, и у почты остановилась машина. Лена подошла к ней. Дверку распахнул сам профессор.

— Садитесь, — сухо сказал он.

До самого дома ехали молча. Только когда машина остановилась у калитки, Орлов спросил:

— Так он спит?

— Спит. Если бы проснулся, непременно вышел бы уже во двор.

— Ну, хорошо. Будить не стоит, это для него вредно.

Орлов, кряхтя, вышел из машины и сел на скамеечку возле калитки.

— Сходите, посмотрите на него. А потом расскажите, что с ним было за эти часы.

Разговор не предвещал ничего хорошего. Лена виновато вздохнула и пошла в дом.

Профессор молчал. Асылбек с любопытством рассматривал дом и молодой аккуратный садик. Стояла обычная сельская тишина. Где-то далеко-далеко слышался стук топора, да на соседнем дворе мирно кудахтали куры…

И вдруг в эту тишину ворвался крик. Кричала Лена. Асылбек мгновенно бросился в дом. Профессор тоже поднялся и торопливо зашагал по дворовой дорожке.

Он не успел дойти до крыльца, как в дверях показалась плачущая Лена. За ней вышел Асылбек. Вид у него был растерянный и взволнованный.

— Что случилось? — тревожно спросил профессор.

Асылбек беспомощно развел руками:

— Его нигде нет. А в доме настоящий погром: буфет разбит, на полу осколки посуды, приёмник изуродован, фикус опрокинут на пол, дверь в спальне сорвана с петель… Я ничего не понимаю…

— А больной? Где больной? — глухо спросил профессор.

— Я его не нашёл…

Лена со стоном закрыла лицо руками. Профессор схватил Асылбека за плечи и с силой тряхнул его.

— Его нужно найти! Немедленно! Обшарьте с Леной двор, посмотрите в саду, пойдите по полям, по селу. Его обязательно нужно найти!

Александр Иванович был бледен, губы его тряслись. Асылбек никогда ещё не видел его в такой панике. Ему стало жалко профессора. И он тихо сказал:

— Он никуда не мог исчезнуть. Я найду его, дедушка.

Вместе с Леной они осмотрели в саду каждый куст. каждую копёнку сена, они исходили поля, расспросили чуть ли не всех жителей села, но в конце концов вернулись домой ни с чем.

Кошкин исчез.

Глава 14. «Убийство предотвратить не удалось»

А с Кошкиным случилось вот что.

Спал он прекрасно. И снился ему удивительный сон. Снилось ему, что офицеры двадцать второго пехотного полка провожали подпоручика Кошкина в Петербург. Потому что миллионщику Кошкину сидеть в захолустном Козлове не подобало.

И сам полковник Синцов чокался с ним и кричал музыкантам:

— Туш! Туш в честь миллионщика Кошкина!

И музыканты играли. Но странно, что играли они вовсе не туш. Их музыка была какой-то напряжённой и тревожной. Потом она стихла, и в наступившей тишине вдруг отчётливо прогремел выстрел…

Кошкин проснулся. Приподнявшись на локте, он с удивлением огляделся. Звук выстрела ещё стоял в его ушах, и Кошкин готов был поклясться, что этот выстрел прозвучал не во сне, а наяву, где-то совсем рядом. Он даже потянул носом, чтобы почуять запах порохового дыма. И вдруг замер: в соседней комнате ясно послышались женские рыдания.

Кошкин стремительно вскочил с постели.

— Чёрт побери! — вполголоса пробормотал он. — Там обидели даму.

И он стал торопливо одеваться.

Обидеть даму, когда рядом подпоручик двадцать второго полка его императорского величества? Это уж слишком!

Рыдания стали громче. И вдруг женский голос сквозь слёзы спросил:

— Зачем ты убил его, Роберт?

И столько отчаяния было в этом голосе, что Кошкин похолодел.

— Боже милостивый! — прошептал он. — Рядом со мной убили человека…

Он стал застёгивать рубашку, но руки его дрожали, и он никак не мог застегнуть верхнюю пуговицу. Впрочем, зачем спешить? Туда, где только что убили человека, не всегда хочется торопиться…

А за дверью послышался короткий грубый мужской смех:

— Да, я застрелил его, как собаку. Но он достоин такой смерти!

Кошкин вытер выступивший на лбу пот и вяло опустился на кровать. Нет, надо подумать. С обладателем этого грубого голоса шутки, видно, плохи. Если уж одного убил, как собаку, можно ли ручаться, что не убьёт и другого? А главное, под рукой нет никакого оружия!

И Кошкин беспомощно огляделся вокруг.

А положение за дверью становилось всё напряжённее. Женский голос, рыдая, просил:

— Убей и меня, Роберт! Убей и меня!

Негодяй! Неужели он осмелится это сделать?

И как бы подтверждая страшные опасения Кошкина, мужчина за дверью мрачно пробасил:

— Что ж, ты заслужила этого! И я застрелю тебя вместе с тем, кого ты так нежно любила.

Вот оно что! Ревнивый муж! А вдруг он сейчас откроет спальню?

Кошкин посмотрел на окно. Потом на цыпочках подошёл к двери и осторожно задвинул лёгкий шпингалет.

Впрочем, он тут же опомнился. Ему стало стыдно. Ведь там могут убить даму. И он, подпоручик Кошкин, потомственный дворянин обязан сделать всё, чтобы спасти её.

Кошкин вернулся к кровати, взял стоящую рядом тяжёлую, грубо сколоченную табуретку, поднял её над головой и снова решительно шагнул к двери.

Надо действовать! Сейчас он ворвётся в комнату, швырнёт табуретку в голову убийцы, обезоружит его и спасёт эту несчастную…

Выстрел прозвучал прежде, чем Кошкин успел открыть шпингалет. Тогда бывший подпоручик одним ударом ноги вышиб лёгкую досчатую дверь и пулей влетел в столовую.

В комнате никого не было.

Но Кошкин явственно слышал стон, который, казалось, ещё звучал в этой комнате. И словно заключительный аккорд только что разыгравшейся здесь трагедии, в комнате снова послышался короткий торжествующий смех мужчины.

Кошкин вздрогнул и быстро обернулся к буфету. Смех слышался именно с этой стороны. Неужели убийца спрятался в нижней, закрытой части буфета?

В ту же секунду Кошкин с силой пустил туда массивную табуретку. Фанерная дверка вломилась внутрь. Сверху посыпалась посуда.

Кошкин стоял посредине осколков посуды и дико озирался. Ему казалось, что он сходит с ума.

И тут он услышал спокойный голос, который доносился из какого-то красивого деревянного ящика, стоявшего на тумбочке возле буфета.

— Литературная передача окончена, — сказал голос. — Вы слушали радиопостановку по рассказу американского писателя Томаса Гардена…

Кулак Кошкина с силой опустился на полированную крышку ящика. Голос пискнул и оборвался.

Что там, в ящике?! Кошкин рванул на себя крышку, но она не поддавалась. Тогда Кошкин бросился во двор, схватил лежавший возле печи топор, вернулся в комнату и сорвал крышку топором. Внутри ящика были какие-то стеклянные штучки и перепутанные блестящие верёвочки.

Кошкин сунул туда руку. И вдруг что-то с силой отбросило его назад. Кошкин отлетел, опрокинув на себя подставку с фикусом, и упал на пол. Потом он быстро перевернулся на живот, стремительно отполз подальше от ящика, вскочил и, даже не стряхнув с себя землю, которой его осыпало из разбитого горшка фикуса, с ужасом уставился на ящик.

Что там?! Что за голоса, которые он слышал? Что за странное убийство, которое ему не удалось предотвратить? Где убийца и убитые? Где прячется та невидимая сила, которая ударила его, едва только он сунул руку в ящик и дотронулся до какой-то таинственной штучки?

Ужас охватил его. Он закричал и в панике выскочил во двор. Там тоже никого не было.

Где же люди? Где барышня и её родители? Не заодно ли они с этим доктором?

Но может, это вовсе и не барышня? Может, это сам дьявол в образе женщины, который намеренно завёз его в этот дом, полный страшных и непонятных явлений?

Кошкин больше уже ни о чём не думал. Голова его кружилась. Его охватило только одно желание — бежать! Бежать из этого проклятого дома, наполненного нечистой силой.

Поминутно оглядываясь, он вышел на дорогу и быстро зашагал в ту сторону, откуда его привезли.

Глава 15. Богохульник Витька Булкин

В этот день Витьке Булкину повезло. Мать, собираясь на работу, сказала:

— Я сегодня поеду к отцу во вторую бригаду. Может быть, там и останусь до завтра. Придётся тебе ночевать дома одному.

Витька скорчил кислую мину и приготовился жалобно захныкать.

Но мать сердито сказала:

— Не шмыгай носом! Перешёл в шестой класс, а один остаться боишься. Стыд и срам!

Потом задёрнула «молнию» на хозяйственной сумке с продуктами и, чуть поколебавшись, спросила:

— А может, в город, к тёте Маше съездишь?

Постное выражение вмиг исчезло с веснушчатого витькиного лица.

— Конечно, поеду!

— Тогда собирайся. Да смотри, на дороге осторожнее, не балуй. Под машину не попади.

И уже выходя, добавила:

— А ключ под крыльцо положишь.

Витька Булкин молча кивнул и стал собираться: подкачал шины велосипеда, сунул в карман хлеба с маслом.

Правда, с полминуты он ещё постоял на месте, мучительно раздумывая, стоит ли перед дорогой умыться? Когда они с матерью ездили в город, она всегда заставляла его умываться.

Но сейчас — дело другое. Во-первых, он едет один, без матери. Во-вторых, едет не в автобусе, а на велосипеде. А какой смысл умываться, если за дорогу всё равно сто раз запылишься?

В общем, умываться Витька не стал. Только на всякий случай подошёл к зеркалу, чтобы глянуть: не вымазан ли он чем-нибудь?

Из зеркала на него глянула круглая физиономия, усыпанная веснушками. Витька тяжело вздохнул, он от души ненавидел эти веснушки, из-за которых его, Витьку Булкина, прозвали в школе «Булка с изюмом».

Однажды Витька сделал попытку раз и навсегда избавиться от них. С этой целью он стал потихоньку от матери пользоваться кремом «Чистотел». Душа у Витьки была широкая, ему было неведомо мелкое чувство меры, и он обычно очень щедро намазывал на своё лицо крем. Словно масло на булку.

Тюбик «Чистотела» начал катастрофически худеть. Мать заметила это и сначала заподозрила ни в чём не повинного отца. Но после того, как отец с жаром и возмущением отверг необоснованные подозрения, мать догадалась об истине. Крем «Чистотел» исчез с полочки возле умывальника, где он обычно лежал.

Впрочем, Витька по простоте душевной не заметил его исчезновения. На следующее утро он как ни в чём ни бывало обильно намазался зубной пастой, тюбик которой, к несчастью, очень походил на тюбик «Чистотела».

А так как Витька Булкин предусмотрительно прибегал к средству выведения веснушек только в самую последнюю минуту перед уходом из дома, его роковая ошибка была обнаружена лишь при встрече с приятелем по дороге в школу.

С этого дня Витька получил другое прозвище — «Булка с пастой». Но Витька по складу своего характера был философом, он понимал, что всё течёт, всё изменяется, что последнее прозвище тоже будет недолговечным, и поэтому не унывал.

Сейчас, глянув в зеркало и убедившись, что всё в порядке, Витька закрыл дверь, спрятал ключ и сел на велосипед.

Дорога в город шла под уклон. И, конечно, Витька педалями не работал. Положив ноги на раму, он лихо мчался так, что ветер свистел в ушах.

Он уже проехал более половины пути, как вдруг увидел шагавшего впереди человека. Человек обернулся и поднял руку. Витька искусно затормозил у самых его ног.

— Эта дорога в город идёт? — спросил человек.

Витька про себя удивился такому глупому вопросу, но всё-таки вежливо ответил:

— В город.

— И ты в город?

— И я в город.

— Может, довезёшь?

Витька удивился ещё больше. Ну, если бы это сказал такой же пацан, как и он, ещё куда ни шло. Но где это видано, чтобы взрослый человек обращался к мальчишке с такой просьбой?

— А вы почему в автобус не сели? — спросил Витька.

— А что такое «автобус»?

Витька фыркнул: весёлый дядька попался! Только, правда, почему он пешком шагает? Может, денег на автобус не хватило?

— Ну так что, довезёшь на своей штуке?

— На велосипеде?

— Да, на вело… велосипеде.

— Больно неудобно вас на раму сажать. Тогда уж давайте я на раму, а вы — на седло.

И Витька великодушно подвёл велосипед к своему попутчику. Тот растерянно замахал руками.

— Нет, нет! Сия машина мне совершенно незнакома. Я не умею ездить на ней.

Витька искренне изумился:

— А что тут уметь? Садитесь да крутите педали.

Он усмехнулся и снисходительно добавил:

— Но если в самом деле не умеете, я вас научу. Хотите, дяденька?

— Конечно.

— Сначала попробуйте катить велосипед рядом с собой. Вот так.

Витька показал как и передал руль попутчику. Тот нерешительно взял руль и, к своему удивлению, вдруг почувствовал, что велосипед послушно покатился рядом с ним.

— Хорошо! — одобрил Витька и, решив деликатно перевести разговор на другую тему, спросил. — А вы где работаете?

— Я не работаю, — строго сказал незнакомец. — Я служу.

— В армии?

— Да-с.

— О-о, — почтительно протянул Витька и полюбопытствовал: — Вы, наверное, танкист?

— Нет, — ответил тот. — Я офицер. А что такое «танкист»?

Витька с удивлением покосился на незнакомца. Уж не обиделся ли он, что Витька назвал его танкистом? Может, он лётчик? Может, он гордится этим, а его считают танкистом?

И Витька нерешительно сказал:

— Может, вы лётчик?

— Лётчик? Не понимаю.

И этого ему мало? Витька совсем растерялся.

— А может, вы в ракетных войсках служите?

Незнакомец расхохотался;

— Чудный ты, отрок! Специальных войск, которые бы пускали ракеты для фейерверков, теперь нет. Это при его величестве государе императоре Петре Первом были потешные войска, которые в юности императора военными игрищами занимались и на потеху всем ракеты пускали. А потом, когда государь вырос, из этих потешных отрядов были сформированы первые русские гвардейские полки — Преображенский и Семёновский. Да-с, отрок! И ныне ракетами никто серьёзно не занимается. Разве что на парадах, да на праздниках царских…

— Я вас не понимаю, — растерянно пробормотал Витька. — Ей-богу, не понимаю.

— А ты не божись зря, отрок! — наставительно сказал незнакомец. — Имя божие по пустякам трепать не положено.

— Разве вы… вы верующий? — с изумлением спросил Витька.

— А разве ты не православный? — в свою очередь удивился незнакомец. — Ты что же, отрок, в господа-бога не веришь?

— Конечно, нет! — запальчиво ответил Витька. — Чего в него верить, когда его нет. Ведь я — пионер. Плевать мне на бога.

Незнакомец побагровел.

— Не богохульствуй, щенок! — крикнул он. — Как ты смеешь говорить такое подпоручику двадцать второго полка его императорского величества? Что? Молчать, богохульник!

На глазах у Витьки выступили слёзы.

— Чего вы ругаетесь? — с обидой спросил он. — И вообще… Отдавайте мой велосипед, я не хочу идти вместе с вами.

Он протянул было руку к рулю, но разгневанный незнакомец оттолкнул её, с неожиданной ловкостью вскочил на велосипед и закрутил педалями.

— Дяденька-а-а-а! — отчаянно закричал Витька и бросился вслед за ним.

Но незнакомец удалялся всё быстрее и быстрее.

Витька Булкин бежал, пока не выбился из сил. Тогда, размазывая по лицу слёзы, он опустился на обочину дороги, уронил голову на руки и с горькой обидой прошептал:

— А ещё врал, что не умеет ездить…

Откуда было ему знать, что Кошкин, — а это был именно он — вовсе не врал. Бывший подпоручик сам удивился, когда в запальчивости вскочил на велосипед и нажал на педали. Он и не подозревал, что Борис Стропилин был первоклассным велосипедистом…

Витька ещё всхлипывал, когда возле него остановилась машина, и кто-то насмешливо спросил:

— Чего, пацан, в лирику ударился?

Витька поднял голову. Перед ним стояла «Волга». Рядом с шофёром сидел какой-то старик, а на заднем сиденье девушка и парень.

Витька всхлипнул и сбивчиво рассказал о странном человеке, который отобрал у него велосипед.

— Александр Иванович! — взволнованно сказала девушка. — Это, наверное, был Борис.

— Да, — быстро ответил старик. — Пожалуй, это был он. Постараемся его догнать. А ты, мальчик, садись с нами.

Довольный Витька вмиг забрался в машину. Шофёр включил скорость, и «Волга» рванулась вперёд.

Они увидели Кошкина у самого города. Он быстро и легко крутил педалями.

— Это он! — радостно крикнул Витька.

Профессор взволнованно подался вперёд.

— Обгоните его и остановите машину, — сказал он шофёру.

Но выполнить это распоряжение оказалось не так-то просто. Движение здесь было уже большим. Кошкин искусно лавировал среди потока машин и приблизиться к нему никак не удавалось. И всё-таки расстояние между ним и «Волгой» постепенно сокращалось.

Наконец, они въехали в город. Кошкин был теперь почти рядом. Вот шофёр взял чуть левее, чтобы обогнуть его. Профессор уже приоткрыл дверку…

И вдруг машина резко остановилась.

— Что же вы? — крикнул профессор шофёру. — Давайте вперёд!

Шофер молча указал на светофор. Там горел красный свет. Поток машин остановился, и только один Кошкин, которому были неведомы никакие правила уличного движения, преспокойно пересекал перекресток, не обращая внимания на ругательства шофёров.

— Вперёд! — снова крикнул профессор.

— Нет уж… Я из-за вашего ненормального рисковать не собираюсь.

Лена схватила его за плечи и в отчаянии сказала:

— Но ведь он может свернуть на другую улицу, и мы потеряем его из виду.

Тогда Асылбек выскочил из машины и закричал во всё горло:

— Борис Ефимович! Господин подпоручик!

В толпе прохожих, которые пересекали улицу перед самым носом машины, послышался смех. Кто-то выразительно покрутил пальцем у лба.

Но Асылбек закричал ещё громче:

— Господин подпоручик! Ваше благородие!

Кошкин вздрогнул, обернулся и только теперь увидел махавшего рукой Асылбека и профессора, который тоже вышел из машины.

Лицо Кошкина исказилось от страха. Он резко повернул руль в сторону, врезался в тротуар и чуть не сшиб какую-то женщину с сумкой.

— Хулиган! — взвизгнула женщина.

Кошкин упал, потом стремительно вскочил и, бросив велосипед, побежал вдоль тротуара.

Асылбек помчался за ним.

— Лена! — крикнул он на ходу. — Беги за мной и не теряй меня из виду!

Но всех опередил Витька Булкин. Через минуту он уже был возле велосипеда и поднял его, заботливо осматривая. Велосипед был цел и невредим. Витька радостно улыбнулся, вскочил на велосипед и поехал к тёте Маше.

Этот ненормальный дядька, за которым почему-то побежали парень и девушка, его вовсе не интересовал.

Глава 16. Самоубийство или спасение от смерти?

Рано утром Акбар Мамедов вошёл в кабинет Александра Ивановича. Ещё вчера профессор позвонил ему и просил прийти в клинику пораньше.

Орлов, казалось, не слышал шагов вошедшего. Он задумчиво смотрел в окно, слегка постукивая пальцами по подоконнику.

Акбар поздоровался. Орлов, вздрогнув, повернулся, кивком указал на стул, стоявший у противоположной стороны стола, и тоже сел.

— Мне нужно поговорить с вами по очень важному делу.

«Что это с ним сегодня?» — с удивлением подумал Акбар.

Орлов казался необычайно взволнованным. Было видно, что он провёл бессонную ночь. Он похудел, пожелтел, его старческие щеки казались ещё более дряблыми и отвислыми. И только глубоко запавшие глаза по-прежнему смотрели зорко и внимательно.

«Сдаёт старик, сдаёт… — подумал Мамедов. — Но что поделаешь — девятый десяток пошёл. Хочешь, не хочешь, а пора».

— Дорогой Акбар! — с какой-то необычайно торжественной ноткой в голосе начал Орлов. — Сможете ли вы сегодня провести очень сложную и ответственную операцию? Чувствуете ли вы себя готовым к этому?

Мамедов смущённо улыбнулся.

— Что за вопрос? Разумеется, я готов на всё, что в моих силах. Особенно с вашей помощью.

— В том-то и дело, голубчик, — серьёзно сказал профессор, — что на этот раз вам придётся обойтись без моей помощи.

Лёгким движением руки Александр Иванович указал на стол.

— Возьмите записку. Вон там, на пакете… Читайте!

Акбар развернул сложенный вдвое листок и прочёл:

«В моей смерти прошу никого не винить. Подробное объяснение вместе с другими материалами находятся в этом пакете, который прошу передать партийной организации клиники.

Проф. Орлов.»

Мамедов растерянно заморгал.

— Я… Я ничего не понимаю… Разумеется, это шутка… Но, простите, такими вещами не шутят.

— Да, — усмехнулся профессор. — Такими вещами не шутят. И это не шутка.

Орлов промолчал, взял из рук Акбара записку, аккуратно свернул её и положил на пакет. Потом достал из стола плёнку.

— Вот последняя электроэнцефалограмма Кошкина. Вы достаточно хорошо изучили её?

— Да. Вы же знаете…

— И вы так же, как и я, уверены, что биотоки постепенно затухают?

— Да. Его мозг отказывается работать. Вы были правы: потрясение, которое он перенёс, будет стоить ему жизни.

— Значит, вы согласны с моим выводом, что смерть должна наступить по крайней мере сегодня вечером?

— Согласен. Но что же делать, Александр Иванович? Наш опыт с пересадкой мозга удался блестяще, и не наша вина в том, что мозг оказался не вполне сохранившимся и не смог работать длительное время…

— Следовательно, мы должны повторить операцию и дать телу Бориса Стропилина новый, совершенно здоровый мозг.

Глаза Мамедова вспыхнули азартом неутомимого исследователя. Он вскочил и возбуждённо зашагал по кабинету. Несколько секунд Орлов следил за молодым человекам, а потом просто и твёрдо сказал:

— Мозг для пересадки уже есть.

Акбар остановился и пристально посмотрел на Орлова. Он начинал догадываться.

— Чей мозг? — тихо спросил он.

— Мой.

Профессор помолчал, потом усмехнулся:

— Бросьте ходить, садитесь! И давайте поговорим по душам. Гм… Надеюсь, вам известно, что я уже далеко не юноша? Совсем недавно вы поздравляли меня с восьмидесятилетием. Что и говорить — торжественная дата. Но не совсем приятная. Сознаешь, что пора готовиться к смерти. А умирать не хочется, дорогой мой. Ой, как не хочется! Сколько ещё не сделанного, сколько планов, и вдруг — конец. Глупо, ей-богу глупо. Ну-с, вот я и решил бороться с собственной смертью. Но как?

Профессор пытливо взглянул на Мамедова и после короткой паузы продолжал:

— Вы, батенька, знаете, что последнее время я почти превратился в физиолога. Изучал проблему продления человеческой жизни. Но методы физиологов меня несколько огорчают. Ведь я — хирург! И вот этот случай с не совсем удачной пересадкой головного мозга натолкнул меня на новую мысль. Сейчас у нас под рукой есть прекрасное молодое тело. Тело здоровое, но, к сожалению, наделённое мозгом, который вот-вот начнёт разлагаться. А с другой стороны, у нас есть вполне здоровый головной мозг. Мой. И я бы сказал, это неплохой мозг. А вот тело никудышнее. Прямо-таки ни к чёрту: старое, беспомощное… Ну, словом, появляется вполне логичная мысль: соединить прекрасное тело с хорошим мозгом. Неплохо придумано, а? Как по-вашему? Из двух человек слепить одного! И главное, оба будут довольны: молодой человек получает опытный, с богатыми знаниями мозг профессора, а старый профессор обзаводится молодым телом спортсмена!

Ошеломлённый Мамедов с восхищением глядел на Александра Ивановича.

— И вы… вы хотите поручить исполнение этой операции мне, профессор?

— А почему бы и нет? — просто сказал Орлов. — Ведь вы наиболее талантливый и, главное, наиболее смелый хирург из тех, кого я здесь знаю. Я уверен, вы блестяще справитесь с операцией.

— Вы думаете?

— Уверен! Только, ради бога, смотрите на меня как на рядового больного. Не делайте из этого исключительный случай. Считайте, что мозг профессора Орлова просто переселяется на новую квартиру. И вы, как хороший управдом, должны помочь этому переселению.

Глаза Мамедова блестели. Его тонкие чуткие пальцы крепко впились в спинку кресла. Несколько секунд он молчал. Потом опустил голову и сказал глухо и взволнованно:

— Нет, я не могу, Александр Иванович… Что, если операция окончится неудачно?

Профессор нахмурился.

— Вы колеблетесь? Это на вас не похоже. Исследователь не должен бояться неудач.

— Но вы понимаете…

— Бросьте, — с досадой перебил профессор. — Я и так стою на краю могилы. Я ничем не рискую. Умереть годом раньше или годом позже — не всё ли равно?

— Но этот год может оказаться слишком значительным для науки. Вы за год можете дать больше, чем другой за пять.

— Одна эта операция даст больше, чем я дал за всю свою жизнь. Неужели вы не понимаете?

— Понимаю. Но почему вы первый должны подвергнуться этой операции? Делать опыт над вами — это, Александр Иванович, преступление. И пойти на это преступление я не могу.

— Ни в коем случае?

— Ни в коем случае, — твёрдо ответил Мамедов.

Орлов хмуро усмехнулся и пристально посмотрел на молодого хирурга.

— Я ожидал этого возражения, — медленно проговорил он. — И в какой-то мере я понимаю вас. Ну, а если бы речь шла о спасении моей жизни, вы бы согласились сделать такую операцию?

— Это дело другое, — горячо воскликнул Мамедов. — Ради вашей жизни я готов на любую операцию. Но ведь речь идёт не о спасении жизни, а только об опыте.

Профессор пожал плечами.

— Ну, положим, теперь это всё равно. И если уж вам так хочется спасти мою жизнь, вам придётся это сделать. Разве вы забыли о моей записке?

Мамедов побледнел.

— Так это не шутка? Вы решили убить себя?

— Да. Так нужно, чтобы операция стала необходимостью, а не просто опытом. Я знал, что вы, как и всякий на вашем месте, будете возражать мне. Хорошо, что вы ещё не успели слишком много наговорить банальных словечек о ценности моей жизни, о долге перед наукой и прочее. Значит, выход один — самоубийство. Сначала самоубийство, затем необходимая операция и, наконец, воскресение в новом теле. Понимаете?

Профессор помолчал и задумчиво добавил:

— Ещё неизвестно: самоубийство это или спасение от неминуемой смерти, которая придёт за мной через год или два…

Мамедов нервно кусал губы. Он был растерян и не знал, что сказать.

А профессор вынул из кармана ключи, неторопливо отпер нижний ящик стола, достал револьвер и положил его на стол.

— Вот он когда пригодился, — усмехнулся Орлов и пояснил: — Этим именным наганом я был награждён ещё в девятнадцатом году…

Тонкая рука Акбара метнулась к револьверу, но в тот же миг её сдавила тяжёлая ручища профессора. Правой рукой он поднял пистолет.

— Спокойно! — властно сказал он. — Ещё одно ваше движение, и я выстрелю себе в сердце. Уберите руку!

Бледный, тяжело дышавший Мамедов молча повиновался. Тон Орлова был теперь резким и холодным.

— Не будьте истеричной барышней! Я выстрелю не сейчас: вам нужно подготовиться к операции. Теперь девять часов. Через два часа у вас всё должно быть готово. Ровно в одиннадцать я застрелюсь. Ну, а сейчас идите! Мне нужно побыть одному.

Мамедов перевёл дыхание и опустил голову. Он понимал: спорить бесполезно.

— Я всё сделаю, Александр Иванович, — хрипло сказал он и быстро пошёл к выходу.

— Так не забудьте — ровно в одиннадцать! — крикнул вдогонку профессор.

Потом он тяжело поднялся и запер дверь.

Глава 17. Жизнь начинается снова

Это была та же самая палата, в которой несколько недель назад в теле убитого инженера Бориса Стропилина воскрес никому неведомый подпоручик двадцать второго полка Борис Кошкин.

А теперь в той же палате и в том же теле медленно воскресал ещё один человек — профессор-хирург Александр Иванович Орлов.

В этот час у его постели собрались лучшие врачи клиники. Среди них был, конечно, и тот, кто совсем недавно сделал эту необычайно сложную операцию — Акбар Мамедов.

В палате стояла тишина. Было слышно лишь взволнованное дыхание собравшихся людей да мерное гудение аппаратов.

Акбар не сводил взгляда с лица больного.

Время шло… Вот веки больного едва заметно дрогнули. По палате прошло лёгкое движение. Потом все замерли.

— Пульс? — тихо спросил Мамедов.

— Семьдесят два, — так же тихо ответил ассистент.

— Давление крови?

— Нормальное.

Глаза больного открылись.

Акбар, наклонившись над ним, спросил дрогнувшим от волнения голосом:

— Вы узнаёте нас?

Больной утвердительно прикрыл глаза.

— Поздравляю вас с новой жизнью, Александр Иванович! — торжественно сказал Мамедов.

Он выпрямился и с нескрываемой радостью оглядел собравшихся.

— Ну, пока всё. А теперь больному нужен полный покой.

И врачи осторожно, один за другим, вышли из палаты…

Прошло несколько дней. Силы больного постепенно восстанавливались. Мозг быстро «привыкал» к новому телу. Наступил день, когда больной заговорил. Наконец ему разрешили подниматься с постели и даже принимать посетителей.

Первым в палату ворвался, конечно, Асылбек.

— Значит, всё в порядке? Я так рад за тебя, — сказал он, пожимая больному руку.

— Спасибо. Ты волновался?

— Ещё бы! Конечно, дедушка! — вырвалось у Асылбека.

Но тут же он запнулся и покраснел. Вид молодого человека со смешным вздёрнутым носом никак не вязался с привычным обращением «дедушка».

Александр Иванович понял это и усмехнулся:

— Да, называть меня дедом теперь, конечно, нелепо.

— А как же я?… — в замешательстве спросил Асылбек.

— Ну, называй хотя бы по имени и отчеству. А можно и запросто — Сашкой, Санькой, что ли.

Асылбек оторопело посмотрел на больного. Александр Иванович расхохотался.

— Санька! Дико для тебя, да? Еще, наверное, ни один внук на земле не называл так запросто своего почтенного деда. Но что же делать? Ведь я для тебя стал почти ровесником. Не дедом, а, по крайней мере, старшим братом.

Асылбек молчал. Ему было неловко разговаривать с больным. Представить, что близкий друг превратился в подпоручика Кошкина было как-то проще. Проще, может быть, потому, что Асылбек даже не представлял себе, как выглядел подпоручик в XIX веке. Всё это отчасти походило на какую-то игру, словно истинный Борис Стропилин только вообразил себя Кошкиным. И в глубине души Асылбек почему-то всегда ждал, что вот-вот больной снова превратится в прежнего Стропилина, и игра кончится.

А теперь всё было сложнее. Видеть Стропилина и знать, что на самом деле перед тобой старый профессор Орлов! Нет, это было невероятно!…

Иногда, слушая своего собеседника, Асылбек закрывал глаза, и тогда в его сознании возникал образ прежнего восьмидесятилетнего старика: строй речи, манера разговаривать живо напоминали прежнего Александра Ивановича. Но стоило юноше снова поднять веки, и его охватывало прежнее смятение: не сон ли это?

— Ну, так как ты решил называть меня? — спросил Александр Иванович.

Асылбек вздохнул.

— Я лучше никак не буду, — сказал он. — Может, потом. Когда привыкну…

— Как хочешь, — снисходительно согласился Александр Иванович и спросил: — Ну, а что нового дома?

— Ничего, — проговорил Асылбек.

Потом вспомнил:

— Я себе фотоаппарат купил!

— Когда?

— Да вскоре после твоей операции. Тебе как раз пенсию принесли. А я один. Ну и решил — сэкономлю, а фотоаппарат обязательно куплю.

— Это хорошо, — похвалил Александр Иванович.

И вдруг спохватился:

— Постой! Ты что про пенсию сказал? Какая же мне теперь пенсия? Придётся вернуть. Это же незаконно: я ведь теперь не старик! Ну ладно, об этом потом. Значит, говоришь фотоаппарат купил?

— Да. «Зоркий». И фотографировал уже. Хочешь карточки посмотреть?

— А ну покажи.

Асылбек достал из кармана около десятка фотографий и начал по одной показывать больному.

— Это наш дом… Лена… А это я тут, у дерева… А это кладбище… Вот могила твоя…

— То есть как это, могила моя? — опешил Александр Иванович.

— Да, твоя, — подтвердил Асылбек. — Вот, видишь, памятник. А на памятнике надпись. Читай. У тебя теперь глаза молодые. Разберёшь.

Александр Иванович вытер вспотевший лоб и прочитал витиеватую надпись, удостоверявшую в том, что под этим памятником покоится тело профессора такого-то. Словно последняя справка из домоуправления.

— Чёрт знает что! — сердито сказал он, возвращая фотографию. — Какой болван это придумал?

— Это не болван, а председатель вашего месткома.

— Иван Петрович?

— Иван Петрович. Видишь ли, когда ты застрелился и тебе сделали операцию, никто не знал, что делать с твоим собственным телом.

— Действительно! — озадаченно проговорил Александр Иванович. — Я и сам о нём не подумал. Ну, в конце концов сдали бы в прозекторскую и всё.

Асылбек покачал головой:

— Кто-то предложил это сделать. Но, говорят, против выступил председатель месткома. Целое совещание по этому вопросу собрал. «Не позволю, — говорит, — чтобы тело известного уч ёного осталось без похорон. Это, мол, нарушение наших общественных обычаев и ритуалов. Кто знает, что там получится из вашего опыта, а тело похоронить надо». Так и настоял на своём!

— И похоронили меня?

— Похоронили. С музыкой и речами.

— И ты там был?

Асылбек вздохнул:

— Был. И когда гроб в могилу опускали, даже… заплакал. Жалко ведь…

Профессор расхохотался:

— Ну, а как в ЗАГСе оформили?

— Не знаю, — в замешательстве ответил Асылбек.

А то ведь чёрт знает что может получиться! Придёёшь куда-нибудь, представишься: «Профессор Орлов», а в ответ: «Нет, мол, профессор Орлов умер. А кто вы такой — мы не знаем».

— А правда, как теперь у тебя с документами будет? — с любопытством спросил Асылбек. — Ты Орловым останешься или Стропилиным будешь?

— Стропилиным? — сердито переспросил Александр Иванович. — Этого ещё не хватало! Ну, положим, от всех этих почётных титулов можно ещё отказаться. Всё-таки именоваться профессором в двадцать четыре года не совсем прилично. Смешно даже. И всё-таки я — Орлов и хочу остаться только Орловым. В какое бы тело этот мозг не переехал — всё равно он мой. Я желаю получить новый паспорт именно на Орлова.

Асылбек усмехнулся:

— А как в милиции на это дело посмотрят? Там главное — фотокарточка.

Александр Иванович вздохнул:

— В самом деле, неразбериха какая-то, — смущённо сказал он. — Много будет всякой возни. И в военкомат придётся на учёт становиться. Военнообязанный же теперь…

Он озадаченно пожал плечами.

В дверь постучали. Вошла медсестра.

— К вам какая-то девушка пришла. Пригласить?

— Что ещё за девушка? — рассеянно спросил Александр Иванович.

— Не знаю. Говорит, что ваша невеста.

— Как невеста? — оторопело спросил Орлов.

— Лена, — тихонько напомнил Асылбек.

— Ах, чёрт возьми! — с досадой проговорил Александр Иванович. — Начинаются неприятности…

— Так позвать? — снова спросила сестра.

Профессор обречённо вздохнул.

— Зовите. Как-нибудь разберёмся…

Когда Лена робко отворила дверь, профессор, который до этого неторопливо расхаживал по палате, остановился и протянул ей руку.

— Здравствуйте. Очень хорошо, что вы зашли именно сейчас. Нам надо с вами поговорить о многом.

И он кивнул на табуретку, стоящую возле тумбочки.

— Присаживайтесь. А ты, Асылбек, сядь на койку.

Лена молча села. Профессор прошёлся по палате.

«Скажу ей всё, — решительно подумал он. — С этим надо кончать. Если раньше я колебался, потому что не мог предвидеть дальнейшую судьбу Кошкина, то теперь колебаться нечего. И жалость здесь бесполезна».

Он покосился на Лену и нахмурился.

«Только бы выдержал характер. Но отчего я так волнуюсь? Неужели даже мои чувства превратились в чувства двадцатичетырёхлетнего мальчишки! Этого ещё не доставало!»

Он молчал, не зная с чего начать разговор. Лена тоже молчала. Она, видимо, боялась говорить, чтобы снова не услышать странных и диких слов.

Профессор взволнованно ходил по комнате, искоса поглядывая на девушку. Молчание становилось тягостным.

— Боря… Борис Ефимович… — наконец запинаясь начала девушка.

— Оставьте, Лена, — с досадой сказал профессор. — Вы, вероятно, думаете, что перед вами всё тот же взбалмошный подпоручик Кошкин? Его больше нет.

Лена покраснела, вскочила с места и протянула руки к Александру Ивановичу:

— Наконец-то! Значит, этот кошмар кончился, и ты снова почувствовал себя прежним Борисом Стропилиным?

Александр Иванович отрицательно покачал головой:

— Нет, я — не Стропилин.

Лена отшатнулась:

— Но… кто же?

— Я — профессор Орлов.

Лена вздрогнула.

— Подумай, что ты говоришь! Александр Иванович умер. Я сама была на его похоронах.

Несколько секунд она с тоской всматривалась в лицо больного. Потом вдруг разрыдалась:

— Боря! Боренька! Когда же всё это кончится? Сначала ты вообразил себя подпоручиком, теперь — профессором… Я не могу больше.

Александр Иванович подошёл к девушке и взял её за руку.

— Не надо, — тихо сказал он. — Успокойтесь. Вы вс ё поймете. Я вам всё расскажу…

— Не надо мне ничего рассказывать, — сквозь слёзы проговорила Лена. — Я ничего не хочу слушать! Я хочу, чтобы ты оставался таким, каким был, каким я тебя всегда видела и любила…

И уронив голову на грудь Александра Ивановича, она продолжала плакать.

Профессор вздохнул и растерянно посмотрел на Лену.

— Лена… Леночка… Не плачьте. Бедная! Сколько же вы перестрадали из-за Бор… из-за меня! — сказал Александр Иванович.

«Да что со мной? — снова подумал он. — Неужели я… Да ведь это же молодость! Жизнь начинается снова!»

Да, жизнь начиналась снова. Впереди было всё: вторая молодость, работа, новые исследования, новые открытия…

[1] Пышное длинное платье на обручах.

(обратно)

Оглавление

Глава 1. Таинственная коллекция

Глава 2. Стоит ли радоваться своему восьмидесятилетию?

Глава 3. Трагический случай

Глава 4. Учитель и ученик

Глава 5. Необыкновенная операция

Глава 6. «Он сошёл с ума!»

Глава 7. Подпоручик Кошкин

Глава 8. Что делать с больным?

Глава 9. Новости прошлого века

Глава 10. Сказка о мёртвой царевне

Глава 11. Карета без оглобель, но с дворянским гербом

Глава 12. Запчасти… человеческого тела

Глава 13. Александр Иванович в панике

Глава 14. «Убийство предотвратить не удалось»

Глава 15. Богохульник Витька Булкин

Глава 16. Самоубийство или спасение от смерти?

Глава 17. Жизнь начинается снова Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg