«Безмерно счастье, или Беспорядочное блуждание одной отдаленной души в поле действия мирового вектора зла»

Любовь Романчук

Б Е З М Е Р Н О С Ч А С Т Ь Е,

или

БЕСПОРЯДОЧНОЕ БЛУЖДАНИЕ ОДНОЙ

ОТДАЛЕННОЙ ДУШИ В ПОЛЕ ДЕЙСТВИЯ МИРОВОГО ВЕКТОРА ЗЛА

Взглянув на часы, Обрыдлов встал, потушил свет и, схватив Андрея за рукав свитера, потащил в коридор. - Будешь Прометеем, - прошипел ему в шею, - Прометея у нас еще не было. И, главное, подходит. Ты без конца куришь, и у тебя глаза блестят. - Лучше Абом, - возразил Андрей, упираясь в стену. - Мое внутреннее имя. - Но у нас греческий пантеон, - напомнил ему Обрыдлов, - не надо выпадать из общей схемы. Коридор уже подходил к концу, логично оканчиваясь выкрашенной в белую краску тяжелой резной дверью. Белая дверь в темном коридоре, слегка освещенном падающим из ряда остекленных поверху комнат светом, была как непорочная мечта, и именно за ней располагался пантеон богов, в который Андрею предстояло сейчас войти и достойно занять свое место.

- Буду Аидом, - решил он, - богом мертвых. - Сойдет, - согласился Обрыдлов, с трудом, натужившись, вытягивая на себя ручку двери. Андрей помог и так, вдвоем, они ввалились в просторную, ярко освещенную светом двух люстр комнату. - Это Аид, - представил его сидящим Обрыдлов и, поразмыслив, решился пошутить: - Ежели кто надумает умирать. Андрей деланно улыбнулся и, отодвинув ближайший стул, сел. - Вот они, наши боги, - обвел вокруг себя рукой Обрыдлов. - Какие есть, уж не взыщи. Зевс, - почти в лоб ткнул он рукой в невысокого лысеющего мужчину с животиком, - сейчас он занят творением Вселенной. Творец. Звезды, галактики, туманности - его прерогатива. Сегодня, думаю, он нас порадует созданием чего-нибудь новенького. - Я пока на планетарной фазе застрял, - сообщил Зевс, сжимая перед собой в замок руки. - Проблем много возникло. - Планеты клепает, - пояснил Обрыдлов. - А это Посейдон, бог моря. Насчет водных процедур - к нему. Посейдон приподнялся и, кивнув седой взлохмаченной шевелюрой, тяжело рухнул на стул. - Дионис, ценитель тонких вин и закусок, - представлял Обрыдлов дальше, кивая на тощего узколицого и синюшного мужчину в конце стола. Неестественно взбитая, точащая над высоким лбом прядь придавала ему сходство с грифом и, встряхивая этой прядью, Дионис громко фыркнул, выгнулся и заявил: - Я бы попросил без намеков. Неэтично. - И как раз насчет этики у нас есть Фемида, - кивком головы поблагодарил за подсказку Обрыдлов, обернулся и виновато поклонился богиням. Одна из них, сняв очки, хмуря строгое, с косящими глазами лицо, недовольно покачала ему гордо посаженной черной головой. - Медуза опять опаздывает, - констатировал факт Обрыдлов, осматривая пустое кресло, - а это - сестры-Эвмениды, маленькие шалуньи Эринии. - А где Гера? - удивился и, кажется, разочаровался он. - У Геры день рождения, - напомнила Фемида. - Но она придет. - День рождения? - ахнул Обрыдлов. - А мы ничего не знали. Хотя мы ничего и не должны друг о друге знать. Но, раз уж просочилось сие известие, Дионис, сообразите чего-нибудь, будьте так любезны. - За нами дело не станет, - успокоил его Дионис, ладошкой выставляя вперед руку, и, простужено шмыгнув носом, углубился в соображения. - Ну, товарищи боги и богини, а мы пока начнем, - поставил на процессе знакомства точку Обрыдлов и, пройдя к задрапированному красными шторами окну, слегка приподнял конец. - Снег на улице, метель, а мы здесь, вздохнул он, - потому что - некуда больше богам податься. Верно? Он мелко раскатисто рассмеялся и, ногой выдвинув стул, присел с краю. - А он кто? - шепотом спросил Андрей у сидящего рядом Зевса. - Гефест, покровитель цивилизации, - не сразу отозвался Зевс и, достав листки, стал приготовляться к чтению.

Красные шторы отгораживали комнату от мира. Может быть, именно таким и был Олимп - вынесенным вне времени замкнутым подпространством, в котором - и чистота стен, и яркий свет люстр, и шторы, имитирующие закат, и иллюзия вечности, созданная обыкновенным повторением. А, может быть, декорация весь мир? Может быть, как раз он - декорация к этой комнате, к этому единственно существующему, обладающему смыслом подпространству, с закатами, имитирующими тяжелые бархатные шторы, с небом, имитирующим и никогда не приближающимся к белизне стен? А вечность - не в наших ли головах? Вся. Целиком. Андрей скрипнул стулом; наконец отыскав позу, уперся спиной в деревянные, оббитые красной тканью перекладины. Ни одно лицо не притянуло его к себе, но - податься в самом деле было некуда, и он сидел, мучаясь от невозможности закурить, мертвый бог, по уши заросший щетиной, бессмысленно колупая отросшим на большом пальце ногтем край стола, и синим жестким взглядом буравил записанных ему в родственники небожителей. "Вот прошли года, и все не верится, Что их так уж много за спиною. Бесшабашной жизни той метелица Гонит в сад других теперь порою", начитывал Посейдон, периодически размахивая в такт крупной жилистой рукой. - Почему метелица? - тут же сделал замечание Гефест, стуком затупленного карандаша о стол прерывая посейдоновские откровения. - Почему в сад? - Это просто образ, - пояснил вальяжно Посейдон. - Каждый образ должен нести в себе конкретный смысл и служить определенной цели, - скучно возразил Гефест, не переставая отбивать морзянку. - Я не согласен, - заупрямился седой Посейдон. - Смысл, цель - это атрибуты науки. А смысл образа - просто создать настроение. - Ну и какое настроение от вашей метелицы и сада? - ухмыльнулся Обрыдлов. - Сад - это сад жизни, мечта, если хотите, жизнь в идеале, а метелица это жизнь реальная, без прикрас, суровая и ледяная. - Раз суровая - тогда уж никак не бесшабашная, - покривился Гефест, не желая соединять в уме эти два эпитета, но, оборвав стук, махнул в конце концов рукой. - Ладно, валяйте дальше. "Из-за длинного седого мола Как мираж, далекий и немой, Выходил корабль, взрезая волны Зеленеющей стальной..." Посейдон замолчал, делая вид, будто разбирает на листочке какое-то непонятное слово. - Ну? - поторопил его Гефест. - Тут я хотел бы с вами посоветоваться, - признался наконец Посейдон, никак не могу подобрать рифму. Просится: кормой, но это же искажение действительности. - Ну почему же? - улыбнулся покровительственно Гефест. - Разве корабль не может дать задний ход? - Может, но при этом он не будет взрезать волну. И, потом, на корме не видны водоросли, так как она сильно заглублена в воду. - Но ничего, это будет такой образ. Как бы перевернутый мир, отбрыкивался Гефест от предстоящей работы по подыскиванию Посейдону рифмы. - Допустим, есть корабль, где все названо наоборот. - Но вы же сами учили, - удивился Посейдон, - что искусство должно отражать жизнь, в той или иной форме, иначе оно бессмысленно. - Ладно, кто может высказаться по предложенному творению? - спросил покровитель цивилизаций. - Малопонятно, - отозвался коротко Зевс. - Что этим автор хотел сказать? - Ну почему? Как мечта, как иллюзия - и этот корабль в конце, как символ уходящей жизни, - волнуясь, проговорила одна из богинь. - Только так. - Скорее, попытка создать себе иллюзию, - уточнил Дионис, еще больше взъерошивая себе прядь. - Создавать даже иллюзии надо реальными методами, - строго заметил Зевс. Использование же нереальных способов есть выражение беспомощности. - Обижаете, - намекнул Посейдон. - Я вовсе не беспомощный. "Перебранка Богов, - думал Андрей, покачиваясь на шатком стуле. - Сейчас с этого все начнется, весь мир, и он будет таким же мелочным и сварливым". Не выдержав, он достал сигарету, разжег, твердо осилив взгляд Фемиды. Дым завис над ним белым пахучим облаком наподобие нимфа. - Все же, я думаю, можно принять за основу, - подытожил сказанное Гефест. - Бывают же и хуже. И, потом, еще древние философы утверждали: реально вс(, и наши мечты, и наши слова, мысли, образы. Все это - бытие, а не выражение беспомощности. Нереально только то, чего пока вообще нет, что еще не придумано. И давайте не будем забирать друг у друга право творить свой мир. Ну а пока послушаем еще наших богинь. Фемида меня сегодня ну прямо пронзает взглядами. Лесная шалунья. - Я не пронзаю, - возразила с обидой Фемида, - я не умею. - Ладно, ладно, не скромничайте, давайте показывайте, что у вас припрятано. Не томите. Немного помявшись, Фемида встала, поправила в роговой оправе очки и громко велеречиво произнесла: "Я не хочу в толпе бродить, Я не хочу толпою быть..." Она постояла еще немного, смотря в какую-то дальнюю точку, и села. - Вс(? - поразился Гефест. - Вс(, - подтвердила Фемида. Покровитель поразмыслил, покачал удивленно большой лобастой головой и неожиданно улыбнулся. - А в общем-то неплохо, - сказал он, обращаясь к Фемиде, - и неплохо именно краткостью. Хорошо, что - кратко. Фемида тоже улыбнулась, улыбка была у нее приятной, хотя и собирала морщины в углах рта. Андрей подумал, что вот ей, может, нет еще и сорока, и она надеется выпрыгнуть, успеть-таки сотворить что-нибудь свое, личностное, не подозревая, что возраст может обрушиться на нее в любой момент, смяв, высушив ее лицо, грудь, ноги, и ей тогда уже ничего не захочется, совсем. И будут дни, в которые она станет опасаться смотреть на себя в зеркало, и будут дни надежд, когда она начнет верить в чудо, в возврат времени, природы или в какое-то иное чудесное превращение. И будут мужчины, которыми она будет пытаться наверстать упущенное в таких вот комнатах, где кажется, что время стоит, что его - море, и остановить ими необратимый процесс. И исчезнет богиня, и воскреснет женщина. Воцарилась тишина, в которой неожиданно громко и прозаично прозвучал голос одной из Эвменид: - А у нас не курят. - Это дыхание усопших, - широко улыбнулся ей Андрей. - Или фимиам в их честь, как угодно. - Аиду можно, - разводя руки, подтвердил Гефест, - богу мертвых можно вс(. Обрадовавшись этой фразе, Андрей встал и, чуть склонив голову в знак прощания, сощурив близко посаженные колючие глаза, вышел.

*** На улице было ветрено. Мороз был небольшой, но ветер помогал ему пробраться сквозь полушубок, под свитер, майку, кожу, забраться в уши и потихоньку сверлить их оттуда, сжигая невидимым автогеном. Замерзала даже кожа на голове. Андрей натянул поглубже шапку, утопил руки в широких карманах с давно протертой подкладкой и двинулся. Неравномерными выплеснутыми скоплениями домов раскинулся вокруг него город. И этому городу он был чужд, и город был чужд ему. А, может, это просто так казалось сейчас, под этим морозом, в этой темноте, подсвеченной лишь отсветом выпавшего снега. Грея нос в выдвинутом вперед шарфе, стоптанными носками огромных растянувшихся сапог загребая рассыпчатый воздушный снег, он шел, преодолевая бесконечность вымороженного обледенелого пространства. Среди целой серии освещенных пустых витрин одна дверь оказалась открытой, и это обрадовало. Возле нее не было даже обычных горилл, и Андрей, потоптавшись, зашел внутрь. За стойкой отрешенно сидела молодая женщина и внимательно рассматривала пустой лист бумаги. - В Венесуэллу можно позвонить? - наугад спросил у нее Андрей. Телефонистка подняла на него усталое желтое лицо, посмотрела внимательно на красный распухший нос, покрытую инеем бороду, обмерзшие щеки, двумя блестящими сверлами выскакивающими из-под низкой шапки глаза и тоже очень серьезно и деловито ответила: - Международная связь в городе отсутствует. - Спасибо, - поблагодарил ее Андрей и, вспомнив, попросил: - А вы не могли бы мне разжечь сигарету? А то руки совсем замерзли. Телефонистка молча вынула из пачки папиросу, прикурила и, рассмотрев огонек, всунула в узкую обветренную щель Андреева рта. Зажав огарок губами, он постоял у окошка, пытаясь набраться на почте тепла, но тело отказалось от принятия чужой энергии, и, втянув в себя дым, он вновь отчалил под ветер. Откуда-то издалека донеслась автоматная очередь, опять стреляли. Какой все же безумной (и спасительной) была мысль оставить в этом хаосе островок безмятежности, отгородить его от мира красными тяжелыми шторами и творить мир заново. Свой. Мир богов, существующий инкогнито, запрятанный за личину присвоенных чужих имен. Что может быть больше и важнее этого?

Снег скрипел под ногами яростно, остервенело. И Андрей без жалости топтал, давил его, разрушая цельность и непорочность невесомых снежинок, спрессовывая их в неряшливые и рваные колдобины следов. Он понял: просто он еще не очнулся, не отошел от летних шальных приключений, безмятежности, тока разгоряченной крови, не отошел, не изгнал из себя, не приготовился к зиме, а она его настигла, заставив облачить свое загорелое крепкое тело в робу, которой никогда не хватало, и сразу стать одетым хуже других. В то время как он еще там, на море, нерасчетливо, бездумно прожигает свои дни. Прожигает так, словно их у него - миллиарды и что там значит какое-то одно лето? И именно смысл, ценность была в этом однообразном течении, неизменяемости, лени. Смысл был в том, чтобы - НИЧЕГО. И даже девчонка, прибившаяся к их кампании по дороге (со странным именем Вельга), оставшаяся с ними из-за него, девчонка, служившая причиной не одного кулачного боя - даже она не всколыхнула его так, чтобы все бросить и с головой надолго нырнуть в бездонный наполненный вином омут. Почти обнаженный, он лежал рядом с ней на прогретом, смешанном с галькой песке, касаясь ногами ее ног, блаженно улыбаясь от щекочущих шею волос, весь погруженный в небо, в разлитый вокруг обездвиживающий зной, в яростное сопротивление зреющей вспышке желания, и получал какое-то необыкновенно пьянящее жгучее удовольствие именно от этого сдерживания, от игры с красивой девочкой, и со своим телом, и с природой. Как гончих воздержанием держат на постоянном взводе перед охотой, так и он держал на взводе свое тело, обостряя его чувствительность, и молодость, и упругость. И вовсе не потому, что так уж стремился тогда к воздержанию. И не оттого, что полагал, будто любовь непременно должна пройти все положенные ее вызреванию стадии: от вздохов, разговоров, касаний, сдерживаний, робких поцелуев до того экстаза, который может завершить ее, но никогда не начать. А потому что в основе всего в то лето лежало НИЧЕГО. Увлекательная игра осталась незавершенной, и теперь он жалел об этом. Морозными длинными вечерами ему было нужно воспоминание, безразлично о чем, а его не было. И каким бесам теперь было нужно его великое гордо-пьяное НИЧТО в первую выпавшую для них двоих ночь, когда он дурак дураком испытывал своего меньшего брата, слабо ль ему, лежа с красивой нравящейся ему женщиной, удержаться от близости с ней, ничем не разрушить, не осквернить духовное поэтическое единение, и чувство дружбы, и платонический восторг; досмотреть до конца парад красок, развертывающийся за окном, который особенно яростен, фантастичен бывает в эти последние августовские дни в горах. "Насколько неживая природа красивее и грандиознее живой, - думал тогда Андрей, заглушая мыслями предательские движения плоти. - Эти разливы красок, эти вздыбленные складки из камня, на глазах вырастающие хлещущие валы волн размером с дома, забрызгивающие небо, и молнии, вспышками причудливых капризных разрядов выстреливающие в эфир, и сам эфир, наполненный смесями газов, и звезды на нем, наводящие ужас - все это мир, и жизнь на нем ничего не значит, просто не видна, не нужна ему". Вельга лежала рядом совсем тихо, словно не было ее, а было лишь одно дыхание, похожее на шум моря. И он вдыхал в себя это морское дыхание и думал о том сюжете, идея которого еще с весны захватила, увлекла его, но так и не выродилась, не выплеснулась на бумаге.

Будто он на какой-то планете. Совершенно пустынной. Бродит от одного города до другого (такого же пустого), трогая руками вещи; по колени проваливаясь в покрывшую все пыль и оставляя за собой кривые разваленные борозды, подымается в дома без квартир, проходит огромные пустые залы, похожие на храмы. Все дома были похожи на храмы. "Кому они молились? вроде бы думает Андрей. - И так усердно, что не заметили собственной гибели?" Постепенно города заносились пылью, песком, галькой, их разрушали камнепады, выдували ветра. Природа вновь входила, занимала отобранное когда-то у нее пространство. Входила мудро и печально, нисколько не радуясь возврату, почти бережно. Не победительницей, а скорее скорбящей. И будто Андрей видел нечаянное разрушительное действие природы и тоже скорбел. А потом в одной из зал увидел старика. Грудой костей он лежал возле выдолбленного в середине резервуара, очевидно, служившего ранее фонтаном. Кожа его от времени и жары стала пергаментной, темной. Потом эти высохшие тела попались еще в нескольких местах, почему-то никем не захороняемые. Наклонившись, Андрей заглядывал за ответом в их пустые глазницы, но ничего не находил там, кроме скуки и одиночных вялых червей. В некоторых домах уже жили звери, но не в залах, а во всяких укромных уголках. Зрелище было фантастическим: звери, деревья, проламывающие полы, прямо сквозь город прорастающий лес. И - житель. Один. Случайно оставшийся живым. Он лежал ничком на одной из площадей, прямо на камнях, - от равнодушия к самому себе, а, может быть, от затруднения дыхания. Последний отпрыск, потерявший память. Увидев склонившегося над ним Андрея, он внимательно оглядел его, старательно зашевелил губами в поисках слов, но вместо них разомкнул синие расщелины и неожиданно сочно и смачно плюнул, прямо в плечо Андрею. "Ах ты гадость какая, - отскочил Андрей, презрительно стряхивая плевок, - ты мне это брось, а не то", хотя, собственно, брошено и так уже было, но старик его просьбы не расслышал, потому что помер, и вовремя. Но не это было странно - то есть не смерть желтой развалины и не ее безобидное, хотя и оскорбительное расплевывание, а то, что Андрей по-своему понял этот, мягко говоря, жест, и он означал, что, дескать, видел я в заднице весь ваш мир, а это в свою очередь расшифровывалось в убеждение, что разум будет причиной гибели цивилизаций. Разум, поднявшийся на такую ступень развития, что на хрен и на корню задавил, с позволения сказать, все естество, отменив размножение, как вызов природе и несовершенству плоти. Зачем, прочитывалось в плевке, - плодить жизнь, обреченную на угасание? Поддаваться обману бренной плоти. Унижаться до ее прихотей, слабостей, безумств. Клеймить свой род позором родов, и воевать, и тупо повторять ошибки. Лучше уж гордое сознательное вымирание. Достойный уход со сцены, и красота этого ухода. Почему Андрей понял именно так, сказать трудно, но понял верно.

"Их погубил рассудочный бог, - будто бы подумал Андрей, переходя на другую сторону пустынной, занесенной снежной пылью улицы, - бог преувеличенной, доведенной до абсолюта разумности".

И именно этот бог мучил и отвлекал его ложными идеями в то многообещающее и отцветшее пустоцветом лето. Он наслаждался своей сдержанностью, этими неведомыми ему раньше ощущениями, и мучением возбужденной им женщины, дышащей ему в плечо, и силой своего духа. Он казался себе всемогущим, как будто именно это было когда-то его целью, как будто всемогущество вообще нужно кому-то. А Вельга была счастлива, она поняла все по-своему, как выражение особой нежности, даже бережности. Как желание растянуть удовольствие, довести накал до предела, до высшего блаженства. Она была уверена, что будет и вторая ночь, и третья, и десятая. Что впереди - миллиарды дней, и что там значит какая-то одна ночь? Они как ни в чем не бывало купались в море, и она говорила, что это у нее впервые: в буквальном смысле слова переспать с мужчиной, и больше ничего и как, мол, это здорово. Во вторую ночь Андрей, дабы не искушать себя, до безобразия напился, его рвало, выворачивало, и он уснул лишь под утро, уткнувшись в терпеливые Вельгины колени. Вельга ходила потерявшей соображение королевой. Она просто ничего не в состоянии была понять. Он без конца поил ее приносимой от источника водой, смотрел длинно и гипнотизирующе, иногда, заламывая руки, валил на песок и просто дурачился, кусая шею, ухо, ключицы. Недалеко были водопады - ходили и на водопады. С трудом удерживаясь под обжигающе ледяным бешеным напором стекающей с гор воды, широкой полосой низвергающейся с речного ложа, визжали дико и, на зависть иным отдыхающим, ошалело. И, совсем обессиленные, вымученные, при раннем и быстром южном закате уже в темноте бредущие по невидимым камням наверх, просто рухнули на увитую лозами кровать, под далеким проглядывающим в недостроенную крышу небом, над травяным, еще не вымощенным полом, у лезущего в неостекленное свежее окно виноградом. И это была их последняя ночь. И бороться с плотью уже не хотелось, и не хотелось уже представлять себя сильным, а хотелось просто Вельгу, но Андрей из-за своего удержания опоздал, и такая разница была между Вельгиным горящим вызревшим пылом и его размеренным медленно плывущим желанием, что Андрей не посмел, испугался этой несоразмерности, этого несоответствия, могущего все испортить: и пьянящую безмятежность предыдущих дней, и зной, не смываемый морем, и колючую упругость ледяных водопадных струй, и весь его фантастический искусственно созданный настрой. Взамен может остаться лишь неудовлетворенность, которую никак уже не исправишь, потому что - некогда, скоро всем уезжать, забиваться в щели городов, переживая в своих норах затяжную скучную зиму. Тогда казалось важным увезти нетронутость образа какой-то высокой несуществующей любви, поверить на миг в этот образ и своей холодностью, спокойствием не оскорбить пугающую его страсть Вельги, льнущей к нему со всем пылом и бесстыдством обреченности, когда падение в бездну кажется лучше здравомыслия и гордого показного равнодушия. А теперь все это лопнуло, исчезло, как искусственное покрытие, и осталась лишь глупость. Обыкновенная глупость и снобизм. Просто он захотел слишком многого, сразу - и не получил ничего. И вот теперь - только зима, и бесконечность снега, и холода, постоянное отсутствие денег, которые почти все уплывают на еду, и все это надоело страшно.

С разлету в темноте Андрей налетел на незамеченный рыхлый сугроб, пропорол его своим телом, оставив за воротником, в рукавах, карманах порции белой невесомой массы. Снежный человек, йети, случайно забредший в город, шатающийся в нем без дел. Ощущение было настолько сильным, что вызвало жажду разрушения. Разрушение - это бунт против условностей. Любых. Условностей размеренности существования, так пленявшей летом, условностей границ, отгороженных стеной непонимания, из которых соткан город. Что стоит, к примеру, открыть любую из этих дверей и войти в СВОИ владения? Для согрева или присвоения, неважно. Вот хотя бы коробка спичек. Дойдя до ближайшего дома, Андрей задрал голову. Темных окон было много, Андрей наугад выбрал какие-то из них, зашел в подъезд. Первый этаж, второй. Слабо, в полнакала, горят через этаж лампочки. Потоптавшись у половика, Андрей вынул ключ-заготовку, осторожно вставил в замок. Не шло, никак. Крутанул еще. Черт. Поддайся дверь сразу, и он, удовлетворившись самим фактом успеха, тут же ушел бы. Но, подзадоренный неудачей, загорелся всерьез. После какой-то попытки дверь дрогнула, отошла внутрь и, разозленный, Андрей уже не смог не зайти. Дверь захлопнулась за ним как решетка тюрьмы. Он продвинулся внутрь помещения, оставляя за собой мокрые скользкие следы. Света зажигать не стал. При отблесках светящегося изнутри снега были видны атрибуты престижа: видеомагнитофон, импортная стереосистема, стенка фирменной мебели с рядами стоящей в шкафах посуды из чешского, переливчатого цветного стекла. "Нормально живут, - подумал Андрей, - сыто". Он прошел в кухню, затемненную шторами, вынул из спичечницы пять коробков. Вернувшись в комнату, достал сигарету и устало завалился в кресло.

И очутился в мертвом городе. Настоящий, без дураков, Аид, спустившийся в собственный ад. Последний кайф разума (сколько он длился - двести, триста лет?!) был бездетным. Обет безбрачия, доведенный до абсурда, мог быть выполненным только при всеобщем контроле, сообща. Отсюда - эти огромные пустые залы, годящиеся только для молений. В них не могли зародиться дети, в них можно было только угасать. Избавившись от проблем размножения, доживали вместе - скученно, бессемейно - и этим спасли, отвлекли себя от скуки. Скуки сохранения мира ценой самоуничтожения - безболезненного, мягкого и жуткого.

В самый разгар мечтаний в одной из зал хлопнула дверь, раздались шаги женщины (значит, женщины были, там никого не убивали) и в комнату, внося с собой холодный, пахучий от мороза воздух, стремительно вошла, почти влетела молодая женщина. Песцовый полушубок на ней, и такая же шапка, и саламандровские белые сапоги придавали ей сходство со снежной королевой, и Андрей превратился в изваяние. Не зажигая света, женщина кинула на диван сумку, расстегнула шубу и только тогда заметила застывшую в кресле фигуру. Громко вскрикнув, отпрянула и, немного постояв, как бы приходя в себя, кинулась к двери. Она кинулась, но Андрей остановил ее взмахом сигареты, невольно прочертив ею в воздухе огненный неровный крест. Женщина удивленно остановилась и замерла. - Вы кто? - спросила наконец тихо и еще неуверенно. - Ради бога, извините, - Андрей не стал вставать, чтобы вновь не напугать движением женщину, но и сам неимоверно испугавшись, - я зашел только согреться, на минуту. Я сейчас уйду. Просто я смертельно замерз, а тут дверь была плохо прикрыта. Извините. - Фу, а я испугалась, - вздохнула облегченно женщина, - уж подумала: дьявол. А оказалось, обыкновенный воришка. - Да вы что? - вскрикнул Андрей. - Я же объяснил. - Да ладно. А то так непонятно, - женщина обретала уверенность, ведь квартира была ее, она могла и милицию вызвать при желании, и соседям стукнуть в стену. Но не стучала, и на том спасибо. - Чего делать-то будем? А? Много нагрести успел? Убивать, думаю, не станешь? Я ведь тебя в темноте не вижу и опознать не смогу, так что давай, добирай, чего не успел, и сматывай. Да поживее. Ко мне должны придти. - Я вообще женоненавистник, - признался Андрей. - Мужчину не убил бы, а женщину могу, если сильно разозлит. Потому что, вы уж извините, считаю вас, то есть женщин, худшей частью человечества. - И правильно делаете, - одобрила его женщина, плюхаясь на диван, - я, например, тоже женоненавистница. Сама не выношу баб, и себя тоже. Только ради продолжения рода их и стоит еще терпеть, а так - передушила бы своими руками. У меня и подруг почти нет, все друзья. Так что давайте, валяйте.

Сумерки вливались в комнату. И не постепенно, а как бы порциями. Только привыкал глаз к темноте, облекал бытие в четкие конкретные формы серванта, кресла, какой-то картины на стене с неясным сюжетом - и вдруг опять темнота, и вновь жди, когда раздвинется дыра в радужной оболочке, именуемая зрачком. А, может, просто какая-то тень набегала периодически на белое пространство снега и, накрытый ею, он переставал светиться, исчезал, а потом тень проходила, и он выныривал и освещал отблесками поднятую на третий этаж искусственную пещеру. Она смеялась над ним, это понятно. Имела на то право. Поднявшись, Андрей швырнул окурок в приоткрытую, клубящуюся парами форточку, шагнул к выходу - отогретый, пойманный за руку и великодушно, снисходительно отпущенный Аид. Вся его добыча - пять коробков спичек в кармане, пять хранилищ скрытого огня, могущего поджечь мир. - Еще не родилась та женщина, - обернувшись, от двери кинул он, тыча палец почти женщине в шапку, - которая заставила бы меня изменить свое мнение. - Но роль этих недостойных созданий состоит вовсе не в том, чтобы заставлять кого-то что-то изменять, - спокойно возразила женщина, - а чтобы просто ублажать мужчин. И вс(. - Да? Почему же не ублажаете? Для начала хотя бы меня. - Да потому что не все мужчины, - скидывая пышную шапку, рассмеялась женщина. "Эта бабенка никогда не вымрет от избытка разума", - подумал Андрей, задним умом неожиданно жалея ту добровольно погибшую гордую цивилизацию. Ему показалось, что глаза у женщины сильно блестят и, чтобы лучше рассмотреть ее, он потянулся к выключателю. - А вот это, кажется, я не просила вас делать, - остановила его руку женщина, - ведь я тут, по-моему, еще хозяйка. Может, правда, уже недолго. - Вы любите мрак? - удивился Андрей, напрягая хрусталики глаза, чтобы хоть как-то вылепить в своем мозгу ее образ. - Я люблю, когда я одна, - намекнула женщина, - понятно? Вы тут уже довольно задержались. Хватит. Это моя квартира, мой мир, и вам тут делать нечего. Проваливайте. Живо. - Но я не люблю, когда со мной говорят таким тоном, - спокойно и необычайно твердо остановил ее Андрей. - Не знаю, кто вы тут, но я хозяин самому себе. И я еще, например, не приценился тут, ко всему вашему барахлу. Все такое допотопное, безвкусное. Единственное, что стоит внимания в этой квартире, что украшает ее - это панорама за окном. Я люблю вид открытых пространств. - Ну и любите его на здоровье, только за пределами моей квартиры. Снизу, посоветовала женщина. - Не тот эффект, - парировал Андрей, вновь возвращаясь к креслу. - Тогда марш на крышу. - На крыше холодно. - У вас, конечно, оригинальное хобби, и, насколько я смогла своим куцым женским умишком сообразить, даже не одно, - в раздражении размахивая обутой в импортный сапог ногой, съязвила женщина. Андрей расхохотался, выпячивая острый щетинистый кадык. - Не одно, и не два, и не десять, - признался он и растянул губы в длинной усмешке, собираясь добавить еще что-то, когда услышал музыку. Система была выключена, тем не менее, музыка в квартире звучала; возможно, ее незаметно, сомкнутыми губами, напевала женщина, но удивляло, собственно, не это, а то, что музыка была его давнишним, почти забытым творением, так никому и не сыгранным. Оставив спор, он напрягся, пытаясь ухватить далекую, ускользающую от него мелодию, но, заглушаемая внешними звуками, она рассыпалась и заглохла. - Черт с вами, берите, что хотите, и проваливайте, - глядя на подсвеченный циферблат ручных часов, разрешила женщина. - Даю вам пять минут. - А потом? - Потом звоню в милицию. - Согласен, - помычав, одобрил Андрей. - Но, думаю, лучше все же в налоговую. Очень интересно, платите ли вы за все это налог. - Да вы просто дурак, господин вор. - А вы - ведьма, и довольно крутая. Вы вот даже замок не удосужились в своих дверях врезать нормальный. Результат извращенной женской логики. - Да идите вы со своей логикой знаете куда? - совсем взорвалась женщина. Мне некогда! Выметайтесь отсюда живо! Ворюга.

Воцарилась тишина, в которой падал пепел с конца сигареты на паркетный пол и слегка хлопала от движения проникающего внутрь морозного воздуха форточка. Рванув с дивана сумку, Андрей молча и бешено стал укладывать в нее стереосистему. "Вот так, чтоб не обидно было", - утешал он себя. Чужая сумка была огромной, и все поместилось без проблем, сверху он еще уложил японский двухкассетник с каналом для улавливания сигналов внеземных цивилизаций, швырнул пару видеокассет и застегнул тонко пропевшую молнию. - Единственно подчиняясь вашей просьбе, - обернувшись, выдавил наконец замершей за спиной немым истуканом ведьме. "А там и выброшу", - добавил про себя. Женщина рассмеялась. Он не слышал, но чувствовал за спиной этот внутренний довольный смех. Под него и выскочил на лестницу, и из подъезда и, пересекши площадь, остановился у стоящих под аркой больших мусорных баков. Жгла злость и обида, и небрежно наметенные в разных местах кучи снега странным образом умножали ее. Хотя, собственно, почему он должен был обижаться? Залезший в чужую квартиру хам. Наследивший и насоривший на полу бродяга, забывший все нормы приличия. Обыкновенный шкодник, из мести наверняка испортивший вынесенную небрежно аппаратуру. И тем не менее он злился, забыв про звучавшую в его душе музыку. Пугала мысль, отчего она не зажигала света. Хотя, что ему было до этого? Все могло оказаться проще: какой-нибудь дефект на лице, родимое пятно, синяк, нарыв. Какая-нибудь болезнь. Банально и сердито. Ладно, в конце концов, это было не столь важно. Важнее было решить вопрос с сумкой. Что с ней делать? Оставить здесь? Отнести назад? Андрей колебался, стоически борясь с замерзанием. Первое выглядело трусливо, второе - унизительно. Глазами он нашел окна, свет по-прежнему не горел в них. Черные провалы квадратов неприятно зияли на фоне освещенного дома. Ему показалось, что женщина подошла к окну и смотрит вниз, белое отражение от ее шубы прилепилось к краю одного из квадратов. Он задвинулся вглубь, не желая быть понятым неправильно, и вдруг кто-то невидимый твердо и уверенно положил сзади руку ему на плечо.

В комнате было шумно и в то же время, несмотря на скопление народу, пустынно. Все говорили одновременно, пытаясь переговорить соседа и не слушая даже себя; кто-то читал в чью-то спину стихи, возле буфета какая-то дамочка средних лет с обнаженной конопатой спиной приловчилась петь, манерно ломая худые руки в черных длинных перчатках, пока не стряхнула ими чешскую старинную вазу на жесткий некрашеный пол, - "ой", - пропела дамочка посреди куплета и замолчала, и это вышло очень гармонично, вроде именно так и было запланировано: звон вазы, заключительное "ой" и тишина. Разгоняя по пути спрессованный дым, Андрей оседлал диван, и его тут же приветствовали, по-приятельски щелкнув по носу. - Андрюха, в кои-то веки! Где шлялся, блудила? А ну гитару прохвосту! Состругай чего-нибудь, коль не забыл. Отвыкшими пальцами Андрей перебрал струны. Он хотел сыграть ту тонкую и неподатливую музыку души, которая иногда то возникала, то затухала в нем, но получилась лишь какая-то жуткая какофония и, бросив эту попытку, он, фальшивя и перевирая, просто сыграл веселую популярную песенку, вполне удовлетворив ею сборище. Рядом, из дымного тумана, вылепилась Анюта и, присев рядом, печально уложила свою голову ему на плечо. Он удивился, потому что забыл, что его связывало с этой чужой, страдальческого вида женщиной. - Мы, кажется, не виделись четыре месяца, - сказала она Андрею. - Ты, надеюсь, не очень скучала? - повернул к ней голову Андрей. Тонкий профиль ее был будто измучен разлукой. - Я после тебя ни с кем, - призналась она, - даже не хочу. А куда ты исчез тогда? - Ты меня ни с кем не путаешь? - на всякий случай поинтересовался Андрей. - Ни с кем, - уверила его Анюта. - Вроде. А куда ты исчез тогда? - У меня это бывает, я же предупреждал. А кто у торшера? - Стас, от него недавно ушла жена, променяла на какого-то водопроводчика. Так что теперь он от женщин как от огня. - А от водопроводчиков? - ввернул Андрей. Стасик наконец залез на торшер, обосновался поустойчивее и, держась за изогнутую шею лампы, пьяно крикнул: - Суки, сучары, я вас... - Пойдем, - попросила Анюта, прижимаясь к Андрею. - Я расскажу, что здесь случилось за это время.

Усилием воли Андрей попытался вызвать в себе желание, он старался долго, но ничего не вышло, и он молча отстранил от себя Аню. Обидевшись, она сразу отошла и, недолго поскучав у окна, пригрелась под рукой у Козельского. Все женщины - инопланетяне, - подумал Андрей, - а точнее, стервы. Никогда их не понять, и на фиг. Просто каждый понимает любовь по-своему. А я никак не понимаю. Краткая яркая вспышка, как удар электричества, от которого можно сгореть в это мгновение, но уже не в следующее, когда все существо мое, вся жизнь - в тебе, в какой-то адской переплавке, и падает в нескончаемую бездну своих чувств, из которой нет возврата, и умирает от невозможности достичь ее глубинного конца - это мужчина. А протяженность когда "Я люблю тебя" означает не глубину, но надежность, не силу, но долговременность (долгоиграющая пластинка, заевшая на какой-нибудь нежной ноте) - это женщина. Две никогда не могущих понять друг друга сущности. - Он влюбился, ребята, - сказала Анюта, со стороны наблюдая за мыслями Андрея. - Не иначе. Посмотрите на его глаза. Подойдя, Козельский присел и заглянул ему в лицо. - Глаза как глаза, - констатировал он под дружный хохот, - обыкновенные. - Вчера опять стреляли где-то, - сказал Андрей. - Это собак отлавливают, - предположил Козельский, высматривая глазами Анюту. - А, может быть, крыс. Они ныне какими-то огромными стали. Вообще зверье полезло необыкновенное. - Мутация природы нас и захлестнет, - крикнул с торшера Стасик. Без жены он был неухоженный, бледный и невысыпающийся. - Вырождение - неплохой выход для мира, и против него не попрешь. Он выпятил вперед губы и воздухом сыграл ими марш. - Гошик, тащи сюда жратву, - вспомнив, крикнул на правах хозяина Козельский, - что сыщешь. Такое обмыть надо. Двухметровый Гошик, из художников-самоучек, посопел и испарился в кухню. Покопошившись, вскоре появился с огромным подносом в руках, на котором лежали засохшая таранька, кусок сыра, бутылка без этикетки и еще что-то, за давностью потерявшее свой вид до полной неузнаваемости. Свинтив пробку, Козельский не скупясь разлил всем в подвинутые Анютой фужеры. - Ну что, вздрогнем, мутанты? Гошик нагнулся, протягивая бокал Андрею. Андрей близко от себя увидел его опухшее от сбитого ритма жизни лицо. - Я тут кучу картин намалевал, - сообщил он. - Надо будет названия придумать, чтоб покруче. - Придумаем, - пообещал Андрей, первым вливая в себя напиток. Гошик выпрямился, заглядывая внутрь своего фужера, словно любуясь отражением красок на натянутой бледно-зеленой поверхности жидкости. Комната помещалась там целиком, только была крохотной-крохотной и слегка преломленной. - Осторожно, Гошик, здесь больше 20 градусов, - предупредил Козельский. На твоем месте я бы только понюхал. Он опрокинул внутрь себя крохотную отраженную комнатку, сдержав гримасу отвращения, и, потянувшись, отломил кусок тараньки. "Стареешь, брат", подумал Андрей, засматриваясь на его растущую зеркальную лысину. Твердая желтая таранька вызвала у него ассоциацию с пергаментным, плюнувшим в него стариком и, со злорадством отрывая от нее кусок, Андрей сказал: - А хочешь сюжет? И рассказал. В двух словах. А третьим словом предложил выпить - то ли за помершего старика, то ли за свой сюжет, то ли за может-быть-где-то-существующую-планету или хрен знает за что. - Н-да, - сказал Козельский. - Чепуха все это. И выпил. - Вот. Писал себе в удовольствие, - попенял Андрею, заедая тараньей шкурой. - Все наше представление пропустил, как мы тут деньги загребали. У дураков. - Зачем? - Полраза всего живем, Андрюха. И перерождений не предвидится. - Ну и что? - Ничего. Это-то и обидно. То есть совсем. - НИЧЕГО, - со смаком повторил Андрей и неожиданно для себя подмигнул Анюте. Подмигнул и сник. Тоже неожиданно. - Я вот книжки продам, - пообещал всем Стас. - И... Что "И", он не придумал, а, может быть, придумал, но не сказал. Может быть, водопроводчика побьет - пока вот книжки ему бить мешают, а без книжек он вольная птица. А, может быть, что-то другое сделает. Или, скорей всего, ничего не сделает, а просто продаст. И другие продавать начнет. - А стреляли людей, - без перехода осознал вдруг Андрей. - Лишних. - Да ну тебя. Заладил. Оцени лучше Гошиково творение. Андрей скосил глаза в угол и увидел небольшое полотно, на котором было почеркано что-то неопределенное. Он не стал всматриваться, потому что был занят в это время другим - он так и подумал: "другое" и заскучал от неясной тревоги. - Давайте танцевать, - предложила Анюта, вопросительно поглядывая то на Андрея, то на Козельского, но Андрей отрицательно помотал головой. - Мы все животные, - возразил он Стасику, имея в виду что-то свое. - Хоть продавай книги, хоть нет. Козельский смотрел на него с напряжением, ожидая любого поворота. Из-за его плеча выглядывала Анюта, и плечо, чувствовалось, было уже не помеха. - Не согласен, - погрозил пальцем заброшенный Стасик. Торшер качался и скрипел под ним, а изогнутый желтый абажур был похож на световой душ, обливающий Стасика мягким ровным светом. - Завтра выйдем в Центр за деньгами, - объявил Козельский, - держаться будем вместе и, главное, вовремя смыться. Представимся заокеанской группой. Немного критики, немного ужасов, немного эротики. Под шумок Гошик продаст пару картин. Не больше. Нельзя возбуждать зависть в толпе. - Я не пойду, - сказал Андрей, вспоминая косой длинный удар, пришедший в прошлый раз ему на челюсть. Лучше уж чистить квартиры. - Я тоже, - присоединилась Анюта, - надоела эта беготня в потемках. - Мы тебе придумаем костюм Евы, - сообщил Козельский, - чтоб было как настоящее. Издалека не сообразят, а там и смоемся. - Закон пещер, - придумал нужные слова Андрей, чувствуя, как начинает окунаться в этот мир, становясь в нем своим, как затягивает его вновь в огромную мощную и захватывающую воронку страстей, инстинктов и безверия. И вот надоело сопротивляться и, опустив руки, он поплыл. А, соскучившись в кружении одному, подозвал Анюту и, запустив свою руку в ее густые длинные волосы, забыл обо всех канонах дружбы. Анюта была счастлива - таким дешевым недолгим счастьем, пытаясь урвать его, сколько достанется, пусть хотя бы животом прижаться (и прижалась). Андрей ощущал себя бездарным властелином, это было приятно и в то же время скучно. Скучно потому, что Анюта была женщиной, а всех женщин Андрей делил на четыре категории: бывших любовниц, нынешних, будущих и несостоявшихся. Беды в этом не было, ну делил себе, и ладно, беда была в том, что он не мог вспомнить, к какой группе принадлежала Анюта, а без этого не получалось. И потому, наклонившись, он неожиданно тихо шепнул: - Иди к Козельскому, он неплохой мужик. Иди. Отшатнувшись, Анюта широко выкатила на него наполнившиеся влагой глаза, еще не веря в серьезность сказанного. Ее лицо испугано, измучено и некрасиво. На нем еще пыл страсти, налившийся в губы, в измененные потемневшие глаза. Она не верит, и Андрей добавляет: - Нельзя унижать мужчин. Никогда.

На улице - радость. Боль в мускулах, голове - и радость от победы над собой. Крепкий воздух приятен. Словно проветривает сумрак души, изгоняя из него тени желаний, и, чистый, как стеклышко, Андрей начинает идти заново. В глубине темного подъезда совершалась сцена насилия. Женщина не кричала, не вырывалась, а только тихонько затравленно скулила. Это было привычно, почти нормально, и, всунув нос в шарф, Андрей быстро прошел мимо, тотчас забыв об увиденном. Он решил, что завтра отнесет утащенные им из квартиры вещи обратно и, может быть, увидев хозяйку вблизи и при свете, разрешит какое-то засевшее в него сомнение, даже тревогу. Три закона, сделавших животных людьми, заложившие основу морали, культуры, гуманности, с которых, собственно, и началась история цивилизации: не допусти кровосмешения, не убей соплеменника и защити слабого - полетели к черту, рассыпались, испарились, вымерли. И, наверно, лучше бы их и не было. Андреевый бог жил в маленьком кувшинчике с узким горлышком, на дешевой медной цепочке постоянно болтающимся у того на шее. Что это был за бог, Андрей не мог точно сказать: то ли аналогичное христианскому пророку вместилище всего страдания человеческого - эдакий "черный ящик" - а, может быть, напротив, всей радости. Почему бы, собственно, и нет? Главное, что этот бог диктовал Андрею свои законы - жесткие и мудрые. Первый закон гласил, что мир непознаваем до конца. Он материален, узаконен - факт недоказуемый, но очевидный и непреложный - он изменяется, но он непознаваем, в нем есть черта, за которую никто никогда не сможет проникнуть, чтобы соприкоснуться с лежащим за ней Нечто - своего рода запретная зона, ненаблюдаемая принципиально, и эта черта и есть бог. Человеческой природе не дано туда проникнуть и по ответной реакции догадаться о существовании иного мира, в это остается только верить. Не надеясь на невозможное. На какой-то там контакт или понимание. Второе - эволюция вовсе не прогрессивна, а хаотична. Она не направлена непременно к более сложному, ко все усложняющейся организации материи, она случайна. И все в ней может двинуться наоборот, от сложного - к примитиву, к царству каких-нибудь простейших. Дело случая. И третье - все люди одинаковы. Существовало миллион принципиально таких людей, как мы, и ничего нового быть не может. Мы лишь повторяем, копируем чьи-то стандартные образы. И три закона Андреевых, три следствия из утомленной картины мира плавали в его голове тоже как чьи-то отжившие тени, перебывавшие не в одной непрочной голове и так и не нашедшие себе надежного пристанища. Никогда не докапываться до истины, которой в идеале просто нет. Не стараться что-либо изменить или ускорить в своей жизни, принимая все таким, каким оно есть; никакого единоборства со своей судьбой, никакого превозмогания себя в погоне за призрачной карьерой, никакого "выпендривания". "Плытье по течению" - вот единственная мудрая жизненная позиция. А там что положит бог. Стечение обстоятельств, везение, случай, его дело. А твое дело - жить ради удовольствия, не вылезая из кожи вон, чтобы быть на кого-то похожим, от кого-то не отстать на призрачной лестнице благополучия. Получаешь удовольствие от того, что метешь двор или валяешься пьяным, подоткнув под себя кусок подмерзшего затвердевшего пальто, непроизвольно облитого в пьяном угаре - твое счастье: будь дворником или забытым алкоголиком, кайфуй в свое удовольствие, ни от кого не завися. Потому что - не существует ни плохого, ни хорошего, все относительно, все люди равны, всем надо оказывать одинаковые услуги. И точка. Но это был - идеал, до которого Андрей не дотягивал. И был грешен, и периодами суетлив, и засовывал свой нос частенько туда, где ему быть вовсе не полагалось. Он чувствовал в себе много жизней, и потому старался успеть пожить немного в каждой, выпуская их по очереди, словно из узкого горлышка носимого на шее медного кувшинчика, и эти жизни разрывали его, тянули в разные стороны, заставляя забыть о себе, и тогда Андрей загонял всех обратно и завинчивал крышку. И поднимался в небольшую квартирку на последнем этаже старого дома, с видом на соседние не доросшие до его этажа плоскости крыш, со сваленными на столе журналами, брошюрками и иной кооперативной мурой, где иногда печатали сочиненные им в полубреду комиксы, которыми он питался. С выставленной на полу батареей бутылок, как памятью о бывших здесь недавно друзьях. И все это - он. И стоящая в углу на низкой детской табуретке пишущая машинка, разбросанные листы вокруг нее, пачки сигарет на диване с прожженными рыжими пятнами, пыль на окне, самодельные абстрактные рисунки на стенах, выражающие состояние его души, обтертая гитара, подвешенная на гвоздь за капроновый желтый бант, продетый через головку ее усталого грифа.

В небе, натянутом за окном, исчезает бесследно дым, вызревающий в комнате, в морозном воздухе он держится дольше, клубами перекатываясь по замерзшей отвердевшей лазури; привнесенные им с собой частицы влаги тут же замерзают, постепенно превращаются в иней, белой кисеей медленно опадающий на землю. И низкие длинные лучи солнца, отражаясь от него, распадаются кратковременно маленькой цветистой радугой, сопровождающей каждое дымное облачно. Некоторые из сполохов достигают чердачного окна, за которым живет сбежавшая от родителей девочка по имени Лера (кажется, из-за того, что ей запрещали ходить в штанах). Она живет там уже несколько месяцев с одним странного вида мужиком, в то время как ее совершенно напрасно разыскивает по всему городу милиция. Андрей никому не сообщает об этом, зачем вмешиваться в чужую жизнь? Иногда он видит, как Лера вылезает через узкое окошко на крышу и садится на скат, поджав под себя худые длинные ноги. Она сидит долго, очень одинокая и печальная в своем детском одиночестве. Каждый месяц на глазах меняя свой облик. И именно здесь совершая стадию полового созревания, превращаясь из подростка в женщину, которую, возможно, не признают уже и родители. Зимой они согреваются теплом дымоходов, проходящих через чердак. Невидимые потоки теплого воздуха, окутывающие их выходы, постоянно колеблясь и дрожа, искажают, преломляют дальнюю панораму.

Помечтав на крыше, Лера осторожно заползает внутрь, штаны уже едва достают ей до щиколоток, и Андрей напоминает себе, что обещал подобрать ей какую-нибудь одежду. Платья Лера не признает, никакие. Находясь как бы в промежуточной стадии. Когда особенно усиливается протест. Иногда, увидев, что свет в его окошке зажегся не поздно, она приходит к нему послушать музыку, и они долго болтают о разных пустяках. Лера показывает новые синяки и никогда не поясняет, откуда они. Молча покажет и так же молча затянется сигаретой. Андрей догадывается, что таким способом, возможно, ее жилец пытается ускорить ее затянувшееся половое созревание, чтобы вступить наконец в свои мужские права. Но природа оберегает Леру, и созревание длится неимоверно долго, бесконечно. Спустившись с лестницы с оттягивающей плечо сумкой, Андрей заметил в окошке с любопытством глядящее в мир Лерино полудетское лицо. Приветливо махнул ей рукой, и лицо испуганно исчезло. Что поделаешь, днем ей нужно хорониться. Переполненный превратностями чужих жизней, Андрей вступил в нетронутый еще никем снег и почувствовал, как в узком горлышке холодящего грудь сосуда зашевелились, поползли вверх, щекоча его, чьи-то образы, мысли, желания. "Я пытаюсь выплыть против течения", - догадался Андрей причине их смятения. Он шмякнул рукой по щекочущему кожу крохотному сосуду и, засунув руки в карманы, передвинув тяжелую сумку себе на спину, быстро дошел до нужного места.

До того места, где, стоя в продуваемой ветрами подворотне, он ощутил на плече чье-то тяжелое ледяное прикосновение. И, словно примороженный им к земле, не шелохнулся, когда открылась входная дверь дома и, запахивая на ходу пушистый белый полушубок, из него вышла женщина и, нервно взметывая фирменными сапожками снежную невесомую пыль, быстро пошла вдоль линии фасадов. Одна! В темноту! Из своего дома! Стряхивая с себя оцепенение, подхватив сумку, Андрей запоздало подхватился за ней, пересек освещенное фонарями пространство и, с трудом волоча свою ношу, напряженно высматривая белый силуэт сквозь едкую темень, поплелся следом. С сумкой женщины было ему уже не догнать, он только видел, как периодически в желтых кругах оброненного с фонарей света возникает ее одинокая фигура, он жадно глотает, всасывает ее глазами, стремясь в эти краткие мгновения ухватить, облечь в понятные формы какое-то неясное ему томление, вызванное то ли обидой, усталостью, раздражением, то ли чем-то еще, но не успевает, женщина вновь ныряет в темноту, и он плетется следом бездумно и потеряно до следующего светового всплеска. Потом, в одном из промежутков слышит гул заводимого мотора, печальными, потухающими в бесконечности глазами мелькают перед ним две красные фары, и он обессилено опускает аппаратуру в снег, отдаваясь во власть усталости и сомнению. Машина так далеко от дома? Зачем? Кто она, мнимая женоненавистница, сделавшая его вором против желания? Отказавшая показать себя и увидеть его? Канувшая в темноту легким призраком. Из боязни быть узнанной им? Из страха оказаться в его власти?

Зачерпнув пригоршней снег, Андрей отправил в рот несколько порций. Снег был безвкусным и пресным. Лишенным во рту скрипучести и рассыпчатости. "К черту!", - подумал Андрей, еще ощущая на себе неизвестное ледяное прикосновение, причину которого не решился определить. К черту!

* * * "В подъезде пахло мышами. Лестница была свежевымыта, и по ней, в высыхающих местах, тянулись разводы стирального порошка. Клеенчатая, намеренно скрывающая богатство дверь. Белая кнопка звонка как горловина пупа, связующего утробу квартиры с наружным несовершенным и жестким миром. И в этот пуп Андрей засовывает палец и нажимает, слыша в ответ мягкую и мелодичную музыку. Какой-то тип, с полотенцем через шею, пуча на него глаза, удивленно спрашивает: - Вам кого? - Мне женщину, - поясняет Андрей. - Какую женщину? - Которая тут живет. Мы с ней позавчера имели некоторую беседу. Случайно. Надо бы договорить. - Не наговорились, значит, - улыбнулся мужчина, пропуская Андрея внутрь. Ты заходи, я сейчас позову ее, она у соседки. А о чем, собственно, вы беседовали тут? - Я тогда пошутил, я все принес, - сказал Андрей. - Это хорошо, - ответил мужчина очень спокойно. - Лена так и думала. Ну, я мигом. Он шмыгнул за дверь, а Андрей погрузился в ароматы домашнего тепла, кухни, дезодорантов, занимающих в ванной целую полку. Уют окутал, втянул его в себя, и, рухнув в кресло, не думая совершенно ни о чем, Андрей обмяк. И резким окриком был поднят на ноги. - Вот этот? Сам, говоришь, пришел? Тянет, значит, на место преступления? Это нам знакомо. Особенно, между прочим, развито у дилетантов, - рослый лейтенант, стоя над ним, с удивлением глядел на него, как на редкого ископаемого. На нем был милицейский полушубок, кирзовые сапоги и огромные кожаные рукавицы. Рукавицы он вскоре снял и, обнажив голову, слегка подмигнул Андрею. - Ну что, попишем маленько? - Где Лена? - сипло пробормотал Андрей. - Лена? - удивился милиционер. - Тут еще и Лена была? Целая шайка, значит? Запишем и про Лену, не переживай. Андрей еще ничего не понимал. Мысли никак не созревали в его голове, он тронул ногой сумку, пытаясь отодвинуть ее подальше от себя, куда-нибудь под кресло, но лейтенант насмешливо погрозил ему пальцем. - Сиди, где сидишь, - предупредил он его. - Не обременяй дополнительной работой. И так целый день из-за вас набегаешься, ноги отваливаются. - О, да это старый знакомый, - обрадовался Андрею входящий в комнату участковый с сержантом. - Год назад, прикинь, на него сам тесть подал за тунеядство и спекуляцию, а также за растление своей дочери. Так он с женой развелся, а работать - не стал. Во характер! Так где жена твоя сейчас, тунеядец? Андрей сидел, вжавшись в кресло, как в пульт космического корабля. "Сейчас нажму кнопку, - думал отрешенно, - и меня выплюнет в пространство. Воздух будет плотным, почти твердым, и если я не расшибусь об него, если смогу протолкнуть сквозь себя, высажусь на своей планете, где разум вытеснил инстинкты, и начну все сначала". Участковый, нагнувшись, открывал его сумку. - Ничего не понимаю, - удивился он. - Тут все на месте. Акт добровольной сдачи будем оформлять? - Зачем? - прогудел лейтенант. - Он же не добровольно, он к сообщнице своей вострил лыжи. Да с перепою, видать, не туда забрел, ноги занесли. - А мы организовали поимку, - сообразил участковый, - с засадой. - Конечно, - подтвердил лейтенант, поддувая себе в усы, - ты его на лестнице валил, а он тебе под дых заехал. Ведь болит? - Еще как, - скорчился участковый. - Ну, гад! Он замахнулся на Андрея, но лейтенант остановил его. - А тогда уж и я подоспел, к стенке его прижал, сумку из рук вышиб. И вот гляди, что из кармана извлек, - лейтенант порылся за пазухой и вынул блестящий пятипалый кастет, - помнишь? - Конечно. Там что-то еще, кажется, было. - Хватит и этого, - остановил его лейтенант, - и так прилично накрутит. Одна кража тысяч на сто чего стоит! Тертый жучок, словом. - А с месяц назад, - вспомнил участковый, - ювелирный грабанули, так, может... Лейтенант, подняв глаза от бумаги, долгим взглядом смерил Андрееву застывшую в кресле фигуру. - С этим подождем, - сделал вывод из своего осмотра. - Пускай за это отпашет. Иди сюда, - позвал он Андрея, - подмахни вот тут. - Не буду, - отказался Андрей от подписи. - Как хотите. - А мы хотим, - уверил его лейтенант, скрипнув стулом, - как тогда? - А никак. - А никак - так дурак, - рассмеялся лейтенант. - Давай подмахивай, пока я добрый. А то ведь и поболе можно накрутить. - А откуда столько тысяч-то? - спохватился вдруг Андрей. - Даже по самой базарной цене не натянет столько. - Натянет, - усмехнулся лейтенант, следя, как Андрей медленно выводит подпись. - Еще и как. Стереосистема, считай, тысяч двадцать сразу возьмет, пятачок на магнитофон и кассеты накинем, да бриллианты все восемьдесят потянут, как бы еще и не больше. И догадаться же еще надо было, что они в клозете среди туалетной бумаги хранятся, в рулоне. Наверняка кто-то из своих навел. - Бриллианты я не брал, - наивно возразил Андрей. Лейтенант вздохнул. - Ох, и тяжело с вашей публикой работать. Ну с поличным взяли - чего тебе еще надо? Или уже пропить успел? "Молодец, девчонка, - подумал Андрей, - не что-нибудь - бриллианты сперла. И ведь задумано было, что я сюда вернусь, потому и не включала свет, чтобы избежать опознания. А все на меня и свалить. Умница". Ему показалось, что он узнал женщину, что знает ее давно и, может быть, даже любит, но все его томление оказалось всего лишь предугадыванием плутовства, и это было скучно. - Ну так что? - потирая руки, зашел в комнату хозяин, изнеженным розоватым лицом напоминая ласку. - Вещи, надеюсь, в порядке, ублюдок? Он нагнулся, рассчитывая извлечь из сумки дорогую его сердцу систему, но лейтенант мягко отстранил его. - Это мы пока заберем с собой. Надо составить опись и, потом, еще доказать, что они действительно ваши. - Что за чушь? - возмутился пухлым ртом хозяин. - А кого же вы тогда поймали? Ведь если это не мое, то тогда, выходит, товарища надо отпускать. - Возврат краденых вещей в наши прямые обязанности не входит, - ушел от ответа лейтенант. - Наше дело - ловить преступника, а вещи будете через суд возвращать. Хозяин с досадой глянул на Андрея, сожалея, что не договорился в самом начале с ним сам, без вмешательства доблестных органов. Но мысли Андрея проскользнули мимо него и мимо выведенной им подписи в конце листа в виде поломанного гитарного грифа, достигли окна и, подчиняясь им, Андрей встал и выглянул на улицу. Шел снег, и не было видно, куда он падал, так густо заполнил он пространство. Медленно Андрей приоткрыл окно, так медленно, что все, подняв головы, не шевелясь, смотрели на него, будто вирус медлительности проник и в них. Они смотрели, а он открывал. Морозный воздух ворвался в помещение, зовя с собой и маня недостижимостью, свежий, как дыхание ребенка и, может быть, как последний вздох умирающего, вобравший в себя лучшее, что было у человека. Снежинки посыпались на пол, подоконник, голову. От холода мысли потекли ровнее, и Андрей подумал отвлеченно, что свобода - это выбор и она вовсе не желанна, но она есть способ самоутверждения человеческой гордыни; человек никогда от свободы не бывал счастлив, но он к ней всегда стремился. Прыжком Андрей впрыгнул на окно и шагнул в сотканный из снега воздух. Высота была небольшой, но ему казалось, что падал он неимоверно долго. Снег роился вокруг него, почему-то падая вверх, с земли на небо. Краешком сознания он понял, что мир вокруг действительно красив, но он красив только для двух категорий людей: для влюбленных и для умирающих. Но ни первым, ни вторым в нем нет места. Ему было немного жаль недорисованных комиксов и невыкуренных сигарет, но дожалеть он не успел, потому что нечто огромное и необыкновенно плотное вонзилось в него снизу, переламывая кости, затем расступилось, и он стал погружаться в неведомую черную пучину колоссальной глубины, и имя ее было - небытие".

* * * - А ничего, - сказал Обрыдлов, вновь перелистывая рукопись, - довольно сносно. Хотя можно при желании критикнуть. Вот органы, например, у тебя слишком уж схематично представлены. - Половые? - поддал с дальнего места Дионис, уже успевший оценить перед сбором вкус некоторых местных вин. - Правоохранительные, - строго метнул в его сторону взгляд покровителя культуры Гефест, единственный, которого в силу необходимости знали по фамилии. Собирая раз в месяц свой пантеон, он думал о том, что все его похвалы и обещания кого-то где-то наконец пропечатать ничего не стоят, но они как воздух нужны в этой задернутой красным комнате, как ее необходимый аксессуар, как декорация, без которой миф перестанет быть мифом. Он придумал игру в богов, чтобы оградить этот маленький мирок от всяких неожиданных внешних вмешательств и мировых катаклизмов. Здесь каждый переставал быть собой, в эти краткие мгновения наделяясь всесильной мощью и этим успокаивая растревоженные миром страсти. Никто никому не мог сделать пакости, на которую бывают столь склонны люди, насолить из зависти или нечаянной болтливости. Каждый был открыт в литературу и мир без обратных связей. "Я создаю чистое искусство", - думал Гефест-Обрыдлов, следя за тем, чтобы никакие более тесные связи не завязывались между членами группы, чтобы каждый вышел из помещения отдельно, сам по себе и отправился по своим житейским делам в мир, как в подполье, в котором должен отсидеться до следующего сбора, потихоньку творя свои вселенные. Когда-нибудь Обрыдлов надеялся эти вселенные объединить, умножить и сильным разрядом электричества выстрелить в утопленный в глупости мир. Запустив по давнему обыкновению руки в волосы, он считал своим долгом поддержать каждого члена своей цивилизации, дабы охранить ее от распада, который всегда означает смерть. А смерть, увы, бескультурна.

- Литература бывает общая и узкая, - сказала Фемида, понимая молчание Обрыдлова как призыв к обсуждению. - Общая литература соединяется друг с другом через времена, континенты и судьбы, преодолевая узость мира и бренность тел и находя общее в существовании всего и везде. Она вечная, потому что вступает в связь времен. А узкая литература создается для конкретной прослойки, конкретного времени и конкретных чувств. И потому она умирает, сменяя друг друга, как поколения бабочек, которые пьют нектар и ничего не помнят. Самую красивую выписанную бабочку унесет вдаль ветер, и мы не найдем в ее образе ответы на свои извечные вопросы или настроения. Она не имеет следа, который должен оставаться в наших душах, она мгновенна и непрочна. А надо присоединяться к общей литературе. Подымаясь над обыденностью. И ценно, что у Аида мелькнула такая попытка. В самой гибели героя. В сцене полета. - Спасибо, - качнул ей заросшей головой Аид. - Ерунда, - ответил Дионис, не открывая глаз, в которые словно налилась вся тяжесть мироздания, заключенная ранее в стакане целительного вина. Литература - это игра, фарс, и ничего более. И ее сочиняют люди, которым скучно. И что останется на плаву, а что уйдет - случайность. Вот Зевс думает, что, описывая становление Вселенной, он приобщает себя к мировому процессу. А случится война, и все исчезнет, останется уцелевшей какая-нибудь маленькая дешевая юмореска на узкую-преузкую тему, ее найдут, и она на правах единственного экземпляра станет обобщенной литературой, по которой будут очень серьезно изучать всю бессмысленность и глупость нашей жизни. - Это исключение, - возразила Фемида, но Дионис не дал ей развить свою мысль, а, приоткрыв один глаз, словно решившись впустить внутрь себя несовершенство мира, продолжил: - Или вот о моряках, заброшенных в одиночестве на острова для наказания, разве не было написано горы книг? Но почему-то остался один Робинзон, далеко не самый лучший, хотя им Дефо хотел увековечить себя как политика, а не как писателя, зашифровав в сюжете свою политическую доктрину, но это ушло. Просто кто-то тебя заметил, кто-то на правах дружбы черкнул статью, какой-то издатель по капризу какой-либо барыни издал дополнительно кучу книг - и увековечивание создано: случайно, безвыборно. Игра, господа, и развлечение. И не надо серьезных мин. - Я не согласен, - подал голос Посейдон, - человек иногда начинает ощущать в себе нескольких людей или жизней и когда чувствует, что не успеет прожить их всех реально, в виде действий, поступков и характеров, он начинает проживать их на бумаге. Это болезнь. Ошибка при создании человека, как шестой палец или вторая голова. И она неизлечима. - Но я живу как один человек, - совсем опечалился Зевс, опрометчиво упомянутый Дионисом, - а тоже хочу что-то творить. Он помолчал, любовно оглаживая свой животик, в котором, в то время, как он творил, что-то переваривалось и расщеплялось, поставляя энергию в производящий одни лишь мысли мозг, и было обидно от такого неравноправия в организме человека, где одни органы работают на другие совершенно безвозмездно и абсолютно не касаются никаких высших материй. То есть напрочь забывая в рутинной работе о высшем смысле. - Я понимаю литературу как резервуар, - произвел в своей голове мысль Зевс, - как копилку для выведения из нее когда-нибудь красивой и общей теории жизни. Как система Линнея простого перечисления видов пригодилась для теории Дарвина, так и литература когда-нибудь для чего-нибудь станет годной, и все созданные нею типы, характеры, личности и события займут свое место в единой теории счастья и причин горестей. А пока надо ждать, накапливать, описывать и терпеть. - Каждый всего лишь описывает свой мир, - вставил Аид, покручивая в руках сигарету, но не решаясь ее разжечь. - Из которого был вышвырнут почему-то и который теперь вспоминает. Он часто оказывается у многих похож, и по этому признаку мы узнаем друг друга, это и есть общая вневременная литература. А узкая литература - это вранье, стремление придумать наличие у себя такого мира, которого нет, и этим объегорить. Это просто подмастерья, тягловая сила, бог с ними.

Он подумал, что тоже врет, потому что цель его сочинения была вовсе не литература, а клич, пароль, по которому он надеялся найти ту ускользнувшую от него в ночи женщину. Про которую в момент ее отъезда на невидимом автомобиле понял все. Стереосистема по-прежнему стояла у него в комнате, так и не вынутая из сумки. А женщина могла бы попытаться найти, узнать его, появись где-либо напечатанным его рассказ. Зачем, он не знал. Может быть, чтобы утолить его любопытство. Или свое. Два вора, нечаянно сошедшиеся в одной квартире и обхитрившие друг друга - случай не особенно типичный. И потому он надеялся заполнить этой неординарностью свою пустоту в сердце, которая до этого его лишь веселила, а теперь стала противной и тошнотной, как отрыжка жизни на другое утро после перепоя, как слякотная и вымирающая осенняя погода.

- У меня есть узкий стих, - произнес Дионис в пустоту Андрея и комнаты, на чествование богини любви. Хотя это уже в прошлом, я его прочту. Чтобы вывести разговор из тупика. Гера напряженно улыбнулась, как улыбается в последний раз разведчик, которого в наивысший момент его успеха неожиданно рассекретили: сохраняя выдержку и в то же время обречено. "Кто бы это мог сообщить? - лихорадочно заработала у нее мысль. - Какой такой объявился связной между моими мирами?" Вытянув впереди себя на ладошке лист, Дионис уже читал: "Среди крокодилов бездумно жующих Нас удивил бы цветок полевой, Торчащий из пасти не лучшей, не худшей Огромным презреньем к диете мясной.

Не знает никто, хорошо или плохо, Что есть несуразность, и в этой толпе Порхаешь, как бабочка, ты одиноко Чужая им всем и чужая себе". - Насчет толпы у меня мысль спер, - тут же кинула упрек Фемида. - Тогда другое, - не сдался Дионис и, проделав какие-то фокусы с бумажками, прочел:

"Прекрасней всех ты в этом мире, Ступай на курсы стюардесс. Представь: летит ТУ-104. Ты в нем стоишь - какой регресс!". - Я сейчас объясню! - заорал он, заметив, что Гера, поднявшись, резко складывает в сумочку бумаги. - Это в хорошем смысле! В очень. Ну зачем переходить на личности? - Спасибо, - поблагодарила его Гера, встряхивая огромной рыжей копной волос. - За крокодилов и за бабочек. И за совет насчет ТУ-104, где я должна произвести регресс. "Все женщины хорошеют, когда гневаются, - подумал Аид, с интересом рассматривая ее порозовевшее, суженное книзу лицо. - Наверно, потому, что наполняются в этот миг смыслом. Гнев - это смысл. В отличие от злобы. Страсти заливают им лицо, и оно обращается к жизни, как живое". Гера повозмущалась и, удержанная за руку Гефестом, села. - Берегитесь, - предупредил он Диониса, - Геры - народ мстительный. В ответ Дионис закрыл глаза и впал в состояние отсутствия. - Я пробью твой рассказ в газете, - сказал Андрею Обрыдлов, закрывая руками лицо, словно стыдясь за произнесенное здесь вранье, - и, если меня не пристрелят, его напечатают. Андрей встал, и встали все, собираясь расходиться по подпольям, и Зевс, не переставая придерживать свой живот, словно пытаясь на время приостановить в нем бурное пищеварение, распирающее его своей чрезмерностью, сказал: - Я наконец создал Землю.

- Ты понимаешь, он никогда не дает мне ничего прочесть, - говорил Зевс Аиду, некоторое время идя с ним рядом, хотя это не входило в правила, в данный ими всеми обет неузнавания. - Я уже дошел до Земли, я понял, что все в мире было предопределено с самого начала, с разлета, сборки фотонов, которые были первоначально всем миром, а потом в результате какого-то самовозмущения он распался, и распад продолжается. Происходит просто раскрутка, реальное развертывание того, что было в скрытом виде поля, что сидело внутри первозданных фотонов. Вроде наследственной информации, матрицы мира. И мы просто воспроизводим копию, не смея вильнуть ни вправо, ни влево. И вся кажущаяся наша свобода, самостоятельность, все наши вызовы - блеф. Это все тоже предопределено. Навеки. - Совсем мрачно, - заключил Аид, невольно, в силу своей роли думая о мертвых; каково им там, в земле, и можно ли будет когда-нибудь их всех оживить? И захотят ли они сами оживляться в чуждом и позабытом мире, обреченном на страдание и забвение? - Нет, - возразил Зевс, оглядываясь в поисках троллейбуса, - мы как молекулы, атомы мира, нам не стоит обижаться, но и не стоит заноситься, потому что тело мира большое, и нас на нем совершенно не видно. И если мы есть, значит, для чего-то мы нужны ему, и с этим нужно жить. Не ропща. - Зачем же вы тогда ропщете, что вас не читают? - заметил Аид, подымаясь из царства мертвых в наполненную неподвижностью жизнь. - Ведь все предопределено, и, значит, так надо. - Так надо, - согласился Зевс, - и роптать мне тоже надо. Вы извините, я побегу, мой номер. Зевс в погоне за транспортом умчался вдаль, а Андрей, подняв до самых глаз шарф, засунул руки в карманы, собираясь тоже отчалить, и нащупал бумажку. Он вынул ее и прочел: "Если вы ищете женщину, зайдите на улицу Плехановскую в дом номер 6, в пятую квартиру". Он повертел бумажку, пытаясь определить, как, из какого мира она свалилась к нему в карман - ночью, в завьюженном пустынном городе, наполненном запахами отходов и несостоявшихся страстей. Или, похоже, его кто-то просто разыгрывал? Кто-то из богов? Но зачем? А, может, это настоящая ловушка, провокация, игра в "кто кого переиграет"? Он колебался недолго, затем решительно шагнул в желтое чрево автобуса. Мир за окном ухнул в гулкую сгустившуюся темноту. "Все, говоришь, предопределено? - сказал он в уме Зевсу. - Дудки. В мире царит хаос и случайность, а если и это тоже заложено в нем предысходно, тогда весь наш мир - мутант, извращение материи, вылившееся в галактики, атомы и иллюзии жизни. Сбой вселенского механизма, брак тупой природы". В голове его возник сюжет комикса, прокрутился в уме до конца и перетек в какой-то невидимый внутренний резервуар, где ему надлежало храниться до времени. Андрей подумал, что было бы неплохо, если бы мысли сразу выливались во что-то конкретное, застывшее и осязаемое, и их не надо было бы потом вылавливать из мутной реки забвения, а просто хранить как коллекцию. Тогда, возможно, ни к чему было бы и писать. В автобусе было тепло, почти уютно. В нем можно было жить постоянно, находясь в непрерывном движении, не привыкая ни к какой неизменной панораме, можно было проехать на улицу Плехановскую и зайти в пятую квартиру просто так, налегке, ничем не рискуя. Ничем? А стереосистема дома (в сумке)? Нет уж, батеньки, с эдакой засветкой нос на улицу надо не казать, не то, что рыпаться куда-то. "Я просто боюсь, - подумал Андрей, я трус и знаю это".

Через некоторое время он заполз в свою берлогу и еще раз помял в руках бумажку, пытаясь на ощупь, по размерам букв определить писавшего. Постучали. Прикрыв сумку тряпкой, Андрей открыл дверь и увидел Леру. На щеке ее расцвел новый синяк, след мужского нетерпения и любви, от которого она не испытывала никакого неудобства. - Я хочу послушать чего-нибудь, не возражаешь? "Чего-нибудь" послушать означало у нее разное: поговорить, согреться, взять книгу, соснуть перед телевизором, принять душ или перекусить. Андрей согрел ей кофе, и она забралась с ногами в застеленное куском бархата кресло. - Я околела сегодня, - сообщила безмятежно, даже весело, - отопление с утра отключили, но в квартирах теплу есть где хорониться какое-то время, а с чердака оно испарилось и нету. - Может, тебе вернуться к родителям? - предположил Андрей, показывая на ее щеку. Лера покачала головой. - Уже не смогу: стыдно и боязно. Я стала старше своих родителей, они мне вроде уже и не родители. А он хороший, только нервный, и сам потом плачет. Дай лучше книгу, я опять почитаю. - Читай у меня, там ты себе зрение испортишь. - Я сама испорченная, что мне зрение? А у тебя мне из-за музыки плакать хочется. Я раньше музыку любила. - Что именно? Лера задумалась. - Бетховена, цыганские песни и полонез Огинского. Очень действует, быстро выдала она. Андрей улыбнулся. - Я бы тебя мог научить игре на гитаре, - предложил он, - ты могла бы зарабатывать. Лера рассмеялась. - Разве это цель? Главное - найти человека и других людей, с которыми не хотелось бы расставаться. А просто зарабатывать - зачем? - Ты еще очень маленькая, - сказал Андрей, максимально растягивая в стороны рот, - без денег ты никого не найдешь. Никогда. Это только кажется, что людей много. На самом деле они все одинаковые. Приезжаешь в другой город, а там точно такая есть баба Варя, и дядя Прокл, и я, и ты. Скучно делается. - Но что-то же разное? - Разное - мечты. Мы отличаемся только мечтами, но они внутри нас, и их не видно. - Когда я была поменьше, у меня была мечта воскресить людей, потому что я влюбилась тогда в одного умершего человека, влюбилась в тот момент, когда его хоронили. Ты не представляешь, что со мной творилось. А потом успокоилась и стала просто жить с ним, стирала, готовила еду, согревала его в постели, он ведь был такой холодный, когда умер. Мы говорили с ним на разные темы, и я придумывала ему слова, и судьбу, и привязанности. Несколько раз я даже сходила к нему на кладбище, стащила с надгробия портрет, он у меня дома лежит в тепле, как живой. Моей любви ничто не мешало, но постепенно она угасла от трудностей жизни и суеты. Как лишняя. Я стала пустой и приехала сюда. Чтобы что-то понять. - И что, поняла? - Пока только одно, - задумчиво обронила в пустоту Лера, крепко-крепко прижимая к груди колени. - Что есть хуже всего. - И - что же? Лера помолчала, покусывая губы, словно не разрешая словам вырываться наружу, но они слетели с ее детских губ тихо и печально. - Быть свидетелем чужой любви. - Влюбись в меня, - предложил Андрей и испугался. - Что я болтаю, дурак? Ведь ты мне ничего плохого не сделала. - Я хочу любить молча и отвлеченно, - сказала Лера, словно отвечая на его слова, - например, какого-нибудь безвестного стареющего артиста с другого конца земного шара, чтоб никогда не мочь с ним встретиться, но чтобы можно было возле этой любви греться всю жизнь. И однажды через километры анонимно признаться ему в любви, поддерживая его как человека. - Попробуй писать стихи, - предложил вновь Андрей, - станешь знаменитой и однажды встретишься со своим безвестным артистом. - Нет, - засмеялась Лера, снимая напряжение, - все лучшее в мире уже написано. А артист к тому времени все равно умрет. - Жаль, что ты никуда не можешь уходить отсюда, - с сожалением сказал Андрей, - я бы, например, мог сводить тебя в кино или в кафе. У меня в доме есть совершенно нечего. Лера тут же прыжком соскочила на пол. - Придумаем, - пообещала она, от синяка немного кривя рот в одну сторону. - Было бы на чем. Она ворвалась в кухню и стала над чем-то там колдовать.

- Я расскажу тебе пока про одну цивилизацию, - крикнул Андрей Лере, заваливаясь на тахту и закидывая огромные руки себе за голову. - Которая достигла расцвета и высшей разумности и отвергла саму себя как диссонанс природе. - Как такое возможно? - отозвалась Лера. - Возможно. Вначале, прикинь, они, то есть жители, вполне логично заключили, что крайне негуманно, неразумно и даже преступно плодить жизнь, обреченную на умирание. И не лучше ли сперва, собрав все свои силы, умение и ум и ни на что не отвлекаясь, открыть формулу бессмертия, а затем производить уже полностью радостную, не зависящую от смерти и свободную от множества страхов жизнь. Конечно, эта религия внедрилась не сразу, но в конце концов постепенно завоевала все сердца, просто стыдно стало уподобляться неразумным животным и делать то же, что и они. Но этого было мало. Возник культ разума - которым они научились доставлять себе такое жгучее удовольствие и радость, что никакие другие развлечения не могли и близко с этим сравняться. Оргазм в мечтах, выходящий в плоть. Полная замена телесным наслаждениям. И, собрав таким путем все силы на решение проблемы бессмертия жизни, они вдруг остановились перед дилеммой: а на кой? Зачем, кому оно нужно? И стоит ли эта насмешка над природой дальнейших разработок? Надо ли природе вообще наше бессмертие или же ее более удовлетворит наша гибель? Инстинкт размножения они в себе заглушили, и голый разум не видел смысла дальнейшего воспроизводства и существования. По логике его следовало оборвать, по всем равновесным расчетам мирового состояния. Но самоубийство - тоже путь против природы, он мучителен и небезопасен. А прекращение размножения - это выход. Дожить самим до конца отмеренную себе жизнь и на этом поставить точку. Что-то вроде этого. Ну как?

- Я ничего не поняла, - призналась Лера, высовывая из кухни лохматую желтоволосую голову. - Совершенно. - Ну, бунт разума против плоти, - пояснил Андрей, приподнимаясь на локте, - искусственное подавление инстинктов. Лера вышла из кухни, вынося с собой запах жареной, с луком, картошки. - Сейчас будем пировать, - сообщила равнодушно. - Батя засвистел куда-то надолго, злой вернется. - Почему злой? - Потому что картины его никто не берет. Кому сейчас нужны бабочки, закаты? Мир помешался на эротике, а где ее ему взять? Я еще маленькая, вот он и бесится. Сев на краешек тахты, Лера долго смотрела на Андрея. - Я по глазам гадать научилась, - сказала она, - вообще по виду. Даже не знаю, как. Я, может, экстрасенсом стану, они сейчас хорошо зарабатывают. И в почете. - Ты стакан по столу глазами умеешь двигать? - спросил Андрей. - Стакан не могу, - призналась Лера. - Зачем это надо? Зато чувствую, что могу направлять или вызывать события. Как бы природу двигать. Если очень захочу, буду долго думать об этом - где-то случится наводнение или извержение вулкана, или просто авиакатастрофа, убийства, смерчи. - А наоборот? - Можно и наоборот, - согласилась Лера, - но это сложнее. Это надо сперва предугадывать, где что может случиться, а затем стараться, чтоб этого не было. Тут грамотность иметь нужно. Вот, наверно, поэтому, - сообразила она, смешно взлохмачивая волосы, - наверно, поэтому добро всегда сложнее исполнить, что оно знаний требует, чтоб не просчитаться и быть действительно добром. Учета кучи вещей. А зло проще и абсолютнее, над ним задумываться не надо. Добро может обернуться злом, а зло добром никогда. - И что же в моих глазах? - спросил, приостанавливая моргание, Андрей. - В твоих, - Лера наклонилась, слегка дотронувшись до Андреева бицепса. Вот у мужиков руки здоровые, - отвлеклась она, восхищенно обхватывая двумя кистями его руку, - совсем другая раса. - Кыш отсюда, - шутя щелкнул Андрей по ее пальцам. - А то мирное сосуществование, заключенное между двумя расами, может когда-нибудь кончиться. - В твоих глазах неприятная дорога, - сказала Лера, - долгая и темная, может, даже страшная. - На тот свет? - предположил Андрей. - Туда нет дороги. Там сразу - дыра. Так Батя говорит.

Андрей смотрел на Леру, как, бывает, смотрят на мир через уменьшительное стекло в бинокле, и все кажется очень удаленным, ничего не значащим, почти вымышленным. В миниатюрной песочнице копошатся человекообразные крохотные паучки, какой-то невидимый сор выметает с дорожки их прародитель, с маленьких домов свешиваются в нескольких местах цветные лоскутки тряпок, а несколько смешного вида женщин роются на одном месте в захваченном небольшом клочке земли под окном и не видно, что они там делают и что от их трудов там произрастет. Вот так и Андрей смотрел на Леру, как бы сквозь пелену времени, уже лишенную обаяния молодости, с раздавшимся носом картошкой, с утонувшими в суете дел небольшими зеленоватыми глазами, с волосами, распущенными по плечам, которые, прикрывая собой недостатки лица, концентрируя внимание на себе, могут при умелом обращении придать ей не хватающую пикантность. "Такие женщины становятся неплохими женами, - подумал Андрей, - они жаждут необычного и удовлетворяются самым минимальным". Ему показалось, что он слышит запах борща, который Лера будет варить на кухне для своего мужа, позабыв о своем давнем чердачном обитании, полном синяков и книг, с вымораживающим небом, Андреем и страхом быть когда-то обнаруженной. Верная покорная подруга, так рано понявшая ценность и красоту домашнего очага. Уставшая на всю жизнь от протеста, неустройства и разговоров. Борщ от сильного кипения прольется ей на передник, она снимет и постирает, молча и устало вычистит печку. Все это останется в ней как сон, каприз, и только, может, иногда пронзит ее острая печаль или затаенная тоска захватит на время ее сердце, требуя чего-то, и она не поймет, чего.

Он ощутил, как на его плече вновь зреет ощущение чего-то ледяного и чуждого, затем опускается вниз, к груди, и все вокруг откатывается назад. Все, приближенное с таким трудом! И вновь надо идти с начала, до невидимой ледяной черты, и вновь ощущать, что ничего нет, кроме скуки и равнодушия. По чужому миру, с заброшенными в его голову чужими мыслями, с клубком желаний, замораживаемых прикосновением вечности. Кто он в этом мире? Зачем? Уходи, Лера, ступай на свой чердак! Не береди то место, где души давно нет, где обитает лишь мировой вселенский дух, которому все одинаково. Мировая скорбящая, глухая к человеческому страданию душа.

* * * Плехановская улица упиралась своим концом в дощатый неровный барак, за которым оголтело и затравленно лаяла соскучившаяся по работе собака. Андрей легко нашел дом, он стоял как раз возле тупикового забора, в нем было всего пять квартир, и в одну из них он постучал. Несмотря на солнечный яркий день, вокруг было абсолютно безлюдно, ставни соседних домов стояли прикрытыми, и, никем не сдерживаемая, собака без помех отводила душу. От ее разгоряченного, слегка охрипшего лая над забором поднимались клубы пара и, переваливаясь, перетекали на улицу, куда сама собака вырваться не могла. "Скорей всего, никакой женщины тут нет, - подумал Андрей, - даже если это и не чистый розыгрыш, то не такая она дура, чтоб вот так запросто собой рисковать. Но, может быть, она живет где-то рядом, напротив или же это ее знакомые, и она просто хочет убедиться, действительно ли я ищу ее. Может, я нужен ей, как моральный двойник. И если она меня где-то узнала, то должен знать ее и я". Не открывали долго. Но Андрей еще постучал, и сильнее, и дверь наконец скрипнула на петлях. Заглянув за нее, он увидел дряхлого сгорбленного старика и хотел было объяснить, по какому делу явился, но старик показал себе на уши, дескать, ничего не слышит, и жестом пригласил войти. Подобного убожества, которое царило внутри, Андрей еще нигде не видел. Стены были измазаны чем-то черным, липким, наподобие смолы, на низком заваленном вбок потолке слабо догорала запыленная лампочка, а кривые доски пола прошатывались столь сильно, что Андрей невольно пошел вдоль стены. "Нет, в этом убожестве такая дама обитать никак не может", - твердо решил он. Прошел предбанник, с запахом чего-то захламленного и давно мертвого, затем просторную, но совершенно темную кухню с одиноко стоящей в глубине черной старинной печкой, стены ее были черными от копоти и сажи, и было видно, что пища уже давно не приготовлялась здесь. Пройдя холодную ненужную залу, он открыл дверь и очутился в большой зеленой, затянутой дымом комнате, где за массивным квадратным столом сидело несколько человек, рассматривая что-то перед собой и отчаянно жестикулируя. До Андрея долетело несколько фраз, прежде чем его заметили: "Архимед неплохо поработал. Ситуация доведена до логического конца, нигде не ошибся. Расчеты были сложны. Но надо еще решить дело с Вайтисом". Ведший Андрея старик постучал о давно некрашеную притолоку, и все, оторвавшись от стола, посмотрели на Андрея.

- О, да это наконец наш дорогой Сагизмунд-аб-Дарешвах, - приветствовал его оказавшийся напротив Андрея толстый и веселый человек. Свет от зеленого абажура падал ему на лысину, и она ярко и омертвело блестела, удивляя несообразностью с роскошным и живым туловищем. - Меня зовут Андрей, - удивился Андрей. - Я ищу женщину. - Все мы кого-то когда-нибудь ищем, - не переставая улыбаться, говорил толстый мужчина. - Вот мы, например, вас искали. - Зачем? - По нашей картотеке вы должны быть Поставщиком. - Я, наверно, пойду, - сказал Андрей. - Или вы объясните, что все это значит. - Но ты же и сам все прекрасно понимаешь, - удивился толстяк, - а это будут твои компаньоны. Не сразу, но после системы мер. - Каких мер? - Которыми все всюду меряется. С трудом поворачивая покойницкой, искусственно прикрепленной к роскошному туловищу головой, толстяк нагнулся, извлек из-под стола школьные крошечные весы и шутливо качнул их стрелку перед Андреем. - У вас репетиция? - догадался Андрей, по привычке широко раздвигая рот. Подготовка к спектаклю? Вечер смеха? - Ты - Сагизмунд-аб-Дарешвах, - еще раз напомнил толстяк. - Тебя прислали, чтобы ты здесь сыграл свою роль, так? - Tак, - неожиданно подтвердил Андрей, хотя прекрасно знал, что это не так. - Тогда играй, - развел мясистые руки говоривший. - Но как? - Андрею становилось смешно. С кем-то его здесь путали, и это было интересно. - Но разве тебе не сказали? - удивился мужчина. - А кто мне должен был говорить? - вопросом же ответил Андрей. Он отметил, что остальные присутствующие молчали и даже не шевелились, но при последних словах один из силуэтов отмер и, резко повернув к нему голову, сказал: - Там в бумажке было написано. Андрей вынул из кармана смятую им накануне бумажку с данным адресом и, развернув ее, вновь перечел. Теперь он увидел под адресом мелкие нечеткие слова, которых не заметил ранее, и в них значилось, что взамен он должен помочь сделать Ку-фу-ли. Андрей хотел спросить, что такое Ку-фу-ли, но почувствовал бестактность подобного вопроса и смолчал. В конце концов, если его с кем-то все же путают, неэтично выведывать чужие тайны. - Архимед создаст тебе ситуацию, и ты попадешь в нужное место, - пояснил толстяк, зевая. Андрей упорно молчал, теперь он не сомневался в том, что это чья-то злая, проделанная с ним шутка. Используя его интерес, его толкнули прямо в пасть какой-то явно мафиозной группы, в лучшем случае, в клуб сумасшедших. И сделал это кто-то из его окружения. Тот, кто знал о поразившей его воображение женщине из чужой квартиры. Кто-то из богов? Или Козельский из ревности? - Материал мы тебе дадим завтра. - Наркотики? - сразу предположил Андрей. - Ну, что-то вроде этого, - неопределенно покачал синеватой головой толстяк. Он покачал, и Андрей заметил, что из левого глаза у него что-то выпало, с тихим звоном ударившись о зеркальную поверхность стола, толстяк неуклюже завалился на стол, вылавливая выпавшее, поднял и, осмотрев, точно драгоценный редкий камень, положил в карман. - Опять линька началась, - посетовал он полушутливо-полуиронично, - мысли сыпятся, как шелуха. Один из замерших в неподвижности силуэтов зашевелился, отделился от стола и подошел к Андрею, оказавшись совсем небольшого роста, деревенского склада мужичком, которому бы лапти да котомку за спину. Мужичок хитро сощурился и, тронув Андрея за рукав, сказал: - Пошли. Он привел его в крохотную комнатку, где стояли две железные, очень высокие кровати, а стены были увешаны разного размера иконами. Присматриваясь к ним, Андрей не увидел ни одного знакомого лика или сюжета, только на одной из них, самой маленькой, было традиционное изображение Иисуса, но не распятого, а наблюдающего за распятием своего двойника. И рядом фотографии некоторых тиранов от Нерона и Драконта до Сталина. - Кому вы тут поклоняетесь? - не понял Андрей, на противоположной стене высматривая и свое крохотное изображение в золотистой рамке. - Это наши люди, - ответил весело человек. - Наши агенты, которые, увы, погорели все до единого. - Почему? - Потому что не смогли сдержать прогресс. И джинн саморазрушения вновь одержал верх. - Какой джинн? Какой верх? Не ответив, человек достал из кармана колбасу и смачно откусил от нее кусок. - Ем только на ходу, - жуя, пояснил он, - а за столом - не могу. Прогресс - это смерть, понимаешь? Ее техническое приближение. На него надо узду, для торможения и, как ни странно, именно тираны ее прекрасно создают. - Узда? Залитая кровью? - поразился Андрей. - Отдаление смертью же смерти? Да вы в своем ли уме? - Вообще у меня много, конечно, чужого ума, - не стал отрицать человек, но "смертью смерть поправ" - это же еще Христос говорил, имея ввиду именно это. Это наша идея. Погибали миллионы, затормаживалось, но спасалось человечество. - Эта идея не нова, - заметил строго Андрей, - теория человеконенавистничества во имя чего-то непонятного. - Сейчас, кстати, мы проводим ее смену на другую. Для этого ты и нужен. Смена цивилизаций - как ты на это смотришь? - Чего? - Ну, а что прикажешь делать? - подмигнул ему лукаво мужичок, дожевывая колбасу. - Тупик, брат, ничего не поделаешь. На конечной остановке положено сходить. Да уж. Иначе все вокруг ухнет вместе с задержавшимся. Теория тираномании тоже ухнула, все они бесконтрольно зарываются и в конце концов провоцируют против себя вспышку, взрыв, материализацию скопившихся знаний. Теперь в ходу теория линьки. Она безболезненна, гуманна и полностью подвластна контролю. Ошибки в ней сведены до минимума, а ее принцип - в процессе действий сводить до минимума общемировой вектор зла позволяет хорошо вербовать сторонников. - Бред какой-то, - попробовал ущипнуть себя за нос Андрей, чтоб убедиться в том, что не спит. - Бред, - согласился мужичок, - и именно это хорошо. - Вы что, разыгрываете меня? - стал по серьезному раздражаться Андрей, жалея о потерянном времени, которое он, вместо того, чтобы провести его на представлении Козельского, переводит здесь совершенно бездарно. - А Козельский тоже агент? - неожиданно спросил он и тут же смутился. Что-то я ничего не пойму. - А я объясню, - успокоил его мужичок. - Я всегда все объясняю. У меня такая привычка - всегда все объяснять до конца. В твои задачи будет входить всего лишь поставлять материал. Мы еще не придумали, что это будет. Скорей всего, стиральный порошок, а может, кофе или яичная смесь. То, что чаще всего употребляют. Ты будешь главным поставщиком. Это не будет занимать много времени, и ты успеешь делать все остальные твои дела. - Ну и что? При чем тут какая-то смена? - Конечно, ничего. Просто будет тихий всплеск мутаций, наследственности, человек перестанет воспроизводить себя, родится что-то другое, новый вид. Это было уже не раз, ничего страшного в этом нет, новый виток эволюции, следующая попытка. Ни одному человеку не станет от этого больно. Но зато все разом прекратится, все зло. Способ неоднократно опробованный и довольно действенный. - Нормально, - оценил Андрей, - а какова, собственно, ваша роль во всем этом? - Роль, конечно, у каждого тут есть, - закивал одобрительно мужичок, сморщивая маленький курносый нос. - Я, например, создатель ситуаций. Я работаю почти даром, это мое хобби. Я многим помог, да. - Фантастика, - протянул Андрей. - Совершенно никакой. Все обыденно и рутинно. У меня клиентура есть своя, и каталоги. Я могу создать все. Допустим, человека в чем-то не удовлетворяет та ситуация, в которой он вынужден вращаться. Смена же ситуаций происходит независимо от его, человека, воли, так? А от разных обстоятельств, других людей. Это воспринимается им, человеком, как рок, судьба, над которой он не властен. Но ведь ситуации можно создавать! Конечно, это время, мастерство, талант. Иной раз приходится начинать цепочку влекущих друг друга ситуаций бог знает откуда - совершенно, казалось бы, не связанных людей, событий - для того, чтобы эта рассчитанная цепочка наконец привела в определенное время к нужному результату, к искомой, нужной тебе в данном месте ситуации. Это как захватывающая партия. - Плетение интриг, - уточнил Андрей. - Вовсе нет, - спокойно, без тени обиды возразил мужичок. - Любая интрига зиждется на обмане, сплетнях, подкупе, нечестности. А я создаю все натурально, не подкопаешься. Со стороны все выглядит случайно, обычно, я один знаю, что эта цепочка - созданное мною творение. И, потом, - наш принцип насчет минимизации зла. Впрочем, это я так, чтобы себе цену набить, к вашей работе это никакого отношения не имеет. Мне просто реклама необходима, для возможности заполучения новых клиентов. Если я вдруг понадоблюсь лично, спрашивайте Архимеда. - Архимед? - попытался что-то вспомнить Андрей. - Это не тот Архимед, не древний, - сощурено улыбнулся человек. - Тот чуть мир рычагом не перевернул, от него все и пошло, от его рычага. А я другой. Я сейчас вам бумаги для заключения контракта принесу, время уже не терпит, в любой момент может начаться крушение. Я сейчас. Архимед вышел, а Андрея обожгла вдруг мысль, что то ощущаемое им неясное томление было ощущением неестественности в появлении и исчезновении женщины в пустой открытой им квартире. Архимед, видно, спешил, и погнал брак. Смазал, ускорил ситуацию, пропустил какие-то звенья. А, может, именно так и было запланировано. Внести беспокойство. Андрей оглянулся, ища выхода из комнаты. Окно было забрано узорной решеткой, сквозь которую был виден низко снег со следами птиц и собак, с замерзшими вылитыми сбоку помоями - следами человеческого существования, не удерживаемыми внутри. Вошел Архимед, неся кипу цветных бумаг, карандашей и ручек. - Вы планете икс тоже что-то подсыпали? - спросил его вдруг Андрей. Мысли приходили в его голову несвязанно и дико. - Они вымерли там от того, что разучились плодиться. - Другого не было выхода. Но там, впрочем, не все вымерли. Отнюдь. Вот в этом вы не правы. Тот круглолицый, например, он оттуда. Ум их очень полезен бывает, опять же - накопленный потенциал знаний. А расовая дискриминация у нас полностью отсутствует, каждый может стать полноценным гражданином сообщества по спасению и направленной эволюции. - Значит, это просто были вы, - разочарованно протянул Андрей. - Так просто. И вся красота созданных теорий и гипотез - к черту. Что-то вроде божьего промысла в истории жизни. - А нас не надо так уж упрощать, - обиделся на этот раз Архимед, садясь прыжком на кровать. - Просто надо все варианты просчитывать, в идеале, а это не всегда удается. Вот и исправляй потом. - А если я не подпишу контракты? - поинтересовался Андрей. - Что тогда? - Но вы уже подписали, - удивился Архимед, показывая ему красиво выведенное изображение сломанного грифа со стоящими в углу инициалами. - Сагизмунд-аб-Дарешвах подписал! - завопили тотчас из залы. - Можно начинать, круг замкнулся. Ку-фу-ли, Ку-фу-ли!

Послышались звуки каких-то инструментов, затем пение, топот, Андрей в отчаянии сорвал с шеи цепочку с маленьким медным кувшинчиком и, заглядывая в него, обречено крикнул: - Мой бог, что я тебе сделал? Для чего? Кувшинчик выпал из его рук, покатился по криво сколоченному полу, неожиданно вырастая в объеме и огромным темным от времени кувшином застыл у стены наподобие тех, что стоят в исторических музеях. Андрей даже увидел, что он состоит из больших, пригнанных друг к другу кусков, но одного куска не хватило, и там зияла темная дыра. Андрей заглянул туда и увидел женщину, которую искал. - Как вы туда забрались? - спросил он. - Я всюду забираюсь, куда надо, - ответила она. - Вы, по-моему, это уже проверили. Но ведь и вы, вы тоже можете забраться. Она поманила его рукой, и, подчиняясь ее жесту, Андрей просунул голову в дыру и, отмахиваясь от удерживающего его Архимеда, без проблем провалился в гулкую пустоту сосуда. Там было темно и очень просторно, и женщина уводила его куда-то все дальше и дальше, уменьшаясь в размере. На какой-то миг она обернулась, и сквозь отсвет проникающего через дыру света Андрей увидел, что это Гера, в честь которой совсем недавно читались незабываемые стихи выпившего Диониса. Он ускорил шаги, потом побежал, чувствуя, что кто-то пытается удержать его за руки, требуя одновременно воды, и крики, хохот, летающие вокруг бумаги, вспышки ламп, немой старик, кричащий ему в ухо: "Надо идти, сынок!", черный туннель куда-то в бесконечность, в конце которой - желанная низкая тахта и - мятущееся по сторонам собственное распавшееся сознание.

Он упал и лежал. Его голова свешивалась вниз, касаясь волосами пола, липкие волосы вросли в лоб, повторяя его изгибы, было тихо. Косые, почти горизонтальные солнечные лучи уже проникли в комнату, выщупывая потихоньку предмет за предметом, когда он очнулся. От неудобного лежания затекла шея, он покрутил ею, чтобы вернуть кровообращение членам, и ощутил в области затылка резкую боль. Протянув в сторону поступивших сигналов руку, нащупал душившую его цепочку, отцепил от выступающего края тахты и поднялся. - Ты чуть не погубил меня, - с упреком щелкнул по маленькому кувшинчику и, присмотревшись, с интересом заметил, что весь он покрыт мелкими трещинками, настоящими или же нарисованными. Он не удивился, что до сих пор не обращал внимание на эту деталь, пятерней расчесал свои волосы, пропуская их через толстые, длинные пальцы, и прислушался. В голове его было тяжело, как будто он не спал вовсе, но внутри кто-то очень тонко пел, щекоча внутренности, и это было неожиданно и приятно. Звякнул приглушенно телефон, Андрей снял трубку и услышал Козельского. - Ты куда занырнул? - набросился тот на него. - Такое представление пропустить! Сволочь литературная. - Я спал, - ответил глухо Андрей. - Гад! Рви быстрее к нам, пока все еще в ударе. Оттащимся. - Приду, - пообещал Андрей и повесил трубку.

Он оделся, чувствуя, как от колебаний, вызванных звучащим внутри него пением, треснула корка льда, наросшего между ним и миром, и в образовавшуюся щель хлынул смех. Он присел на тахту, утирая выступившие слезы, словно талую снеговую воду. Воздух за окном чуть дрожал от невидимого, но ощутимого колебания, и размытая им церквушка у далекого пруда, словно в плохой фокусировке, казалась целиком погруженной в прозрачную, сомкнувшуюся воду. "Всемирный потоп, - подумал Андрей. Значит, надо спешить". Он встал, ощущая особое смертельное родство с промытым и затопленным миром, с каждой входящей в него молекулой, и от этого неведомая и страшная свобода распирала его. Она была такой огромной, что было больно. Таким мир мог быть только перед смертью, и, значит, эта передышка, отдушина обретенного родства - только предсмертный миг, которым надо успеть воспользоваться. Именно так: в забвении, без памяти, по шею в дерьме и зловонии, и затем - ледяная пустыня отчуждения.

Козельский весь светился от радости, и Андрей заподозрил, не является ли львиная доля ее вкладом Анюты. В комнате царил привычный сумрак уединения наряду с обилием народа. Какие-то новые девицы утомленно сидели на колченогих стульях, покуривая папиросы не столько от необходимости, сколько от неудобства. Стасик мучил их каким-то долгим унылым рассуждением, забавляя в основном лишь самого себя. - Кто это? - кивнул в их сторону Андрей. - А-а, мы подцепили их перед самым представлением, это ведьмы, - ответил Козельский. - В нужные моменты подымали снег, создавая впечатление бури, в основном мели на толпу, и толпа балдела. Андрей продвинулся вглубь и, представившись, уселся на подлокотник дивана, поочередно обследуя каждую и метким взглядом тут же назначая цену. - Что это вы как не родной? - спросила одна из них. - Бочком? На краешке? - Скоро породнюсь, - пообещал Андрей, отмечая плотность оголенных, лоснящихся под светом ног. - Девчонки, расскажите, какой был кайф, - подошел Козельский. - Гляди, он вытащил из вазы смятую пачку денег и ткнул Андрею. - Столько еще ни разу не было. Даже объяснить не могу. Толпа гудела непрерывно, особенно, когда вышла Анютка в костюме Евы. Подскоком он допрыгал до окна и выглянул наружу. - Нет, этого не объяснишь, - наконец махнул рукой. - Это видеть надо было. - В другой раз точно приду, - успокоил его Андрей. - Только скажешь, когда. - А другого раза не будет, - отрезал Козельский. - Мы выложились полностью, понимаешь? С одного раза. Наверно, такое бывает очень редко, но бывает. Когда вещь может существовать лишь в единственном исполнении. Когда повторение просто кощунственно. - Что за чушь? - поразился Андрей. - Вам кто-то чем-то пригрозил? Что там хоть было? - Да в общем ничего, сюжета не было. Просто, если можно так выразиться, состояние некоей обобщенной души, мировой баланс сил, символика и образность. Андрей хмыкнул: - И все это вытянула Анюта? Он смотрел на девочек не отрываясь, боясь снова вылететь в бесконечную темноту холодных рассуждений, как бы привязывая себя ими к земному, сиюминутному, слабому. Козельский молчал, испугавшись одного лишь произнесения ее имени устами Андрея. Потом отошел от окна, крутанул резко стоявшую на столике пепельницу. Пепел, отставая от вращения, закружился в обратную сторону, образовав концентрические правильные кольца. - Тебе десятая часть, - сказал, не глядя, Андрею. - За название. Хотя в последнюю минуту я его изменил. - Гип-гип-ура? - вспомнил Андрей былой любимый повтор. - Ку-фу-ли, - торжественно и скучно ответил Козельский. - Ку-фу-ли? - не удержался, чтобы не ахнуть, Андрей. - Но почему? - Чтоб абстрактнее, - Козельский развернулся вокруг себя и, разведя руки в стороны, отставив каблуком вперед ногу, повторил: - Ку-фу-ли.

Андрей почувствовал внутри себя знакомое сосущее чувство и испугался, что оно пришло так рано. Одновременно вспомнил, что должен был что-то разузнать насчет Геры, кто-то как будто просил его об этом, он поднялся и, извинившись, очень быстро, разрывая повисшую сеть недоумения, вышел. Ехал долго, пытаясь вспомнить что-то конкретное и мучаясь неопределенностью. И, не утолив ни того, ни другого, зашел в кабинет к Обрыдлову. - Сведения насчет Геры, - быстро проговорил смерзшимися неподвижными губами. Вместо ответа Обрыдлов печально покачал головой. - Но мне нужно, - повторил Андрей, наклоняясь к нему через стол. - Речь идет об очень важном. Он понятия не имел, о чем таком важном может идти речь. Обрыдлов смотрел неподвижно. - К черту конспирацию, дядя! - заорал Андрей совсем неприлично. - Мне нужно знать, где она, я должен что-то узнать у нее, срочно. - Если тебе надо передать ей какую-то вещь для рецензирования, - отмер Обрыдлов, - оставь ее мне, я сам свяжусь. Андрей устало сел, снял шапку. "Тебе хорошо, - подумал вслух, - и мухи не грызут. Покровитель дерьмовой цивилизации". - Но если чисто по-человечески, - добавил тихо, - по-това... по-божески? Надоело томиться. Вздохнув, Обрыдлов полез в стол, заглянул в какую-то папку с неясными значками и крючочками и радостно вскинул глаза на Андрея. - Уехала наша Гера, - сообщил с облегчением, - как же я забыл, она позавчера все вещи свои забрала. - Куда уехала? - удивился Андрей. - Не знаю, - пожал плечами Обрыдлов. - Но, судя по блеску ее глаз, вообще по осанке, то, кажется, за границу. Улетела, стало быть, вот так - фьюить, - и кистью руки он широко взмахнул в сторону неба. Андрей посидел еще немного, давясь безнадежностью, и вышел. Ку-фу-ли, Гера, фирма "Бэнз", название которой он вычитал на этикетке стереосистемы - какие-то странные преследовали его слова. Он постоял на улице и вспомнил, что может еще проследовать в указанный на бумажке адрес и, возможно, что-то прояснить. Но, сунув в карман руку, бумажки не нашел. Из всего адреса он помнил только название улицы и поехал, надеясь, что память по дороге проснется в нем. Плехановская улица упиралась своим концом в тупик. Он дошел до него, остановившись перед свежевыкрашенным ядовито-зеленой краской ровным высоким забором, смутно припоминая, что когда-то в далекие времена забор был кривым, завалившимся и необструганным. Ни на какой дом не показало ему чутье. В конце улицы у забора, припорошенные снегом, угадывались развалины былого сооружения, снесенного, судя по остаткам валявшихся в разных местах вещей и даже кускам обоев, не так давно. Его снесли, а строительство нового дома притормозила зима и, глядя на развалины, Андрей непонятно от чего успокаивался. Мелькнула шальная мысль позвонить Козельскому и спросить, участвовала ли в его бутафории женщина в белом полушубке, белых сапогах и песцовой очень пушистой шапке, но он отогнал ее прочь. Он будет искать ее, это ясно, искать сам, скрывая ото всех, как ищут клад, который принесет счастье. В сутолоке дней, под накатами печали или безрассудства он будет ждать женщину, данную ему однажды лишь в виде образа, как нечто важное и спасительное. Как скупую нить, выводящую его из темного непонятного лабиринта. И самым фантастическим в этом будет то, что он ее найдет. Как это произойдет - неважно, но однажды он приведет ее в свою небесную, открытую ввысь квартиру. Будет день, и яркое ослепительное солнце, покрывающее тахту, стены и пол причудливым узором светотеней. Они сядут, лицом к этому дню, ни словом не обмолвясь в наступившей гулкой тишине. Они будут сидеть долго, привыкая к присутствию друг друга, дни будут сменяться днями, весны - зимами, будут исчезать государства и возникать новые, и в этой сумятице неизменным будет оставаться только небо, всас(вающее ужас мира в беспредельную ясную синь. Он возьмет ее за руку - и рука будет холодной, как вечность, которую некому согреть. Его тепло будет нагревать эту руку, потом плечо, шею, грудь, оно будет распространяться во все закоулки ее сложного непонятного организма, в сплетения сосудов, нервные волокна, гладкую мускулатуру. Он будет счастлив тем, что - отдает, что все перетекает из него без возврата, что за окном тают сумерки, и ему больше ничего не надо, чем сидеть и, прижавшись к чужому и странному существу, молчать, впитывая в себя мир. Нет, конечно, он обнимет ее, но не сразу, не так банально, как это было до этого, и в этом объятии будет заключена вся мудрость прожитого им пути. И на этом остановится, оттягивая момент последнего сближения, опьяненный запахом ее волос, и тела, и рта. Как останавливаются у последней черты, не смея ее перейти. Опасаясь, как смерти, предельного блаженства, которого ждут так долго и которое длится так кратко. Он будет смотреть и ждать. Потому что - БЕЗМЕРНО СЧАСТЬЕ ТОЛЬКО КОГДА ОЖИДАЕТСЯ.