«Микрошечка»

Микрошечка (fb2) - Микрошечка 150K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Германович Васильев («Василид-2»)

Владимир Васильев МИКРОШЕЧКА роман

Часть 1

Первое, о чем я вспомнила, поняв, что происходит, — это щемящее чувство бессильной жалости, сжавшее мое сердце так, что слезы выступили на глазах, когда я увидела маму, примерявшую перед зеркалом свое любимое платье. Совсем еще новое. И года не прошло, как она его сшила. Теперь же она в нем буквально утонула — велико по всем координатам.

Я вдруг (именно вдруг — когда каждый день рядом, не замечаешь постепенных изменений) ощутила, как разительно уменьшилась мама. Нет, конечно же, я видела, что стала выше ее. Но относила это на счет собственного роста, акселерации и все такое. И только это платье сделало тайное явным. Во всяком случае, для меня.

Мама не то вздохнула, не то хмыкнула и легко стянула платье через голову. Движение руки — и оно повисло на моем плече.

— Примерь, если… хочешь, — предложила мама с паузой, во время которой явно искала подходящее слово. И мне показалось, будто я услышала вертевшееся на языке «если не побрезгуешь…»

Мне всегда нравилось это платье. На маме. И я с готовностью приступила к примерке. А мама осталась в одних трусиках перед зеркалом. Фигурка у нее была, что надо. Без дураков! Сексапильность — высший класс! И то, что она, оказывается, уменьшилась, ничуть на этом не сказалось. Просто она перешла в другой масштаб, сохранив при этом все пропорции. Я всегда гордилась внешними данными мамы, имея, видимо, тайную надежду унаследовать их. Духовные достоинства само собой. Не о них речь.

Я посмотрела в зеркало и не узнала себя. Нет, честное слово, из зеркала на меня смотрела мама. Конечно, лицом чуть помоложе и прическа другая, но — вылитая мама!

Мне стало не по себе, словно я присвоила что-то, мне не принадлежащее. Не драгоценности, не платье, а нечто несоизмеримо более дорогое.

— Ой, как тебе идет! — обрадовалась мама. — Носи, пожалуйста, мне будет очень приятно.

Она потянулась ко мне, привстав на цыпочки, и мы обнялись.

Через неделю каникулы закончились, и я уехала в свой университет. К концу семестра позвонил отец и сообщим что мамы не стало. Моей маленькой мамы.

Второй раз я одела ее любимое платье на поминки.

Звучала ее любимая музыка — Бах, Вивальди, Чайковский. И мама, воскреснув во мне, вошла в круг тех, кто пришел почтить ее память. Оказывается, ее многие любили. Мне всегда почему-то казалось, что сие чувство — привилегия нашей семьи.

Когда я вошла, смолкли все звуки, кроме музыки, и взоры обратились ко мне. И тогда мама благодарно и грустно улыбнулась им, посмотрела каждому в глаза и вышла… Чтобы вернуться через год.

Сентиментальный спектакль? Кто спорит… Но разве не именно для этого существуют поминки? Не для того ли, чтобы всколыхнуть то чистое, наивное, доброе, что прячется на дне души под слоем житейской мути?

* * *

Прошло немало лет. Я давно уже не надевала мамино платье, даже в день ее памяти. После родов меня здорово разнесло, и о нем пришлось забыть. Но сегодня я устроила очередную перетряску старых вещей, и оно попало мне в руки. И дернул меня черт! Вдруг приспичило примерить.

Я утонула в нем, словно это было платье великанши. Подол волочился по полу, плечи обвисли, а уж фигуру во множестве складок разглядеть и вовсе было невозможно.

Со стороны, наверное, очень потешная картинка. Только меня прошиб холодный пот. И именно в этот момент я вспомнила о щемящей жалости, с которой начала эти записки. Записки уменьшающейся…

Если были «Записки сумасшедшего» и не в одном варианте (не есть ли вся литература — запись более или менее связных галлюцинаций авторов?), то почему бы не быть и этим запискам. В конце концов, мы все уменьшаемся, только не любим об этом говорить. Наверное, потому, что это глубоко интимный процесс. Почему же я нарушаю этот интим? Трудно сказать. Может быть, это тоже психический сдвиг? Какой-нибудь комплекс… «Комплекс отсутствия», например. Ведь я отсутствовала, когда уменьшалась мама, не сострадала ей… Возможно, эти записки и есть запоздалая попытка заполнить «вакуум несострадания»? Но не исключено, что все гораздо примитивней просто я пытаюсь спрятаться в рефлексию от животного ужаса, овладевающего мной, когда я оставляю свои эмоции без контроля.

Кстати, о жалости. Только теперь я в полной мере осознала, что жалела не столько маму, сколько себя в маминой ситуации. Конечно, и маму тоже, но… И вообще, похоже, что это была вовсе и не жалость, а первый приступ того ужаса, какой я испытала сейчас.

Как же маме удалось его скрыть? Неужели она не боялась? Или не понимала? Вряд ли… Что-то давало ей силы относится к неизбежному спокойно. Что?

Правда, мне тоже довольно скоро удалось совладать со своими взбесившимися эмоциями. Но удалось бы мне их скрыть, если бы кто-то был рядом, как это удалось маме?..

А может быть, это было бы более естественным, чем сверхчеловеческое самообладание или равнодушие перед Ликом Неизбежности. Не верю я в суперменов. Скорее всего, и мама ужас свой оставила при себе, а мне подарила улыбку и… платье.

Да, платье… Что же мне с ним делать? Дочки нет… Да и ветховато оно даже в качестве символа. Сына черт носит по белу свету.

А мой ненаглядный? Неужели он до сих пор ничего не заметил? Или так искусно скрывает свои наблюдения, что я, дура дурой, только по этому платью поняла, что со мной происходит? Хитрый!.. Все эти обновки. Дом на лоне природы…

Я, конечно, замечала, что он погрузнел. Особенно очевидным это стало в постели. Но я, идиотка, относила это на счет его возрастных изменений. Возмужание, так сказать, запоздалое. Оказывается, возрастные изменения, действительно, имели место. Только не у него, а у меня. То-то он поощрял мои сексуальные нововведения, облегчившие, в прямом смысле, наши интимные отношения для меня. А я, дура, ни о чем не догадывалась. Значит, и мебель вся выполнена по специальному заказу. И, может быть, заменяется во время наших путешествий по местным достопримечательностям?

Какая предупредительность! Он хотел как можно дольше уберечь меня от страданий. И ему это удавалось. Он любит меня, жалеет… Как же он будет без меня?.. Наверное, он никак не рассчитывал, что в новом доме я примусь перетряхивать старые вещи. И в самом деле, я этим занимаюсь не часто.

Но не мог же он скрывать правду бесконечно! Вот и кончилась сказочка… Показывать ему это или нет? Как будто это можно скрыть!..

Послышалось далекое урчание его автомобиля. Иногда он на несколько часов оставляет меня для деловых поездок в город. Как, например, сегодня. Он у меня очень деловой. Научный руководитель глобального экологического проекта, который был Общим Делом нашей с ним жизни. Лазерная хирургия озонных ран атмосферы. Когда мы встретились в университете, этим проектом бредил он. И заразил меня.

Но не об этом сейчас речь. Похоже, что на данном этапе нашим общим делом стало совсем другое. Сама удивляюсь, что относительно легко позволила уговорить себя на этот «небольшой отпуск», который грозит стать вечным. Для меня. Может быть, это произошло потому, что в глубине души я давно мечтала о таком отпуске, не позволяя расслабиться ни себе, ни ему.

Урчание мотора стало похоже на мурлыканье кота. Ну, раз мурлычет, значит, пора идти встречать. Кстати, в этом доме нет никакой домашней живности — ни собак, ни кошек, ни птичек…

Переодеться?.. Зачем? Я никогда не скрывала от него ничего сколько-нибудь серьезного. Впрочем, несерьезного тем более.

Я подобрала подол платья спереди, чтобы не споткнуться на ходу, и решительно двинулась к выходу. Сзади за мной тянулся королевский шлейф, собирая свежую пыль. Пажей в этом доме тоже не было.

Он выскочил из автомобиля и, раскинув руки для объятий, в которые я обычно спешила, бросился ко мне. Однако на этот раз я, не шелохнувшись, продолжала стоять на крыльце.

— Госпожа королева, ваш верный слуга припадает к вашим стопам! воскликнул он, распределив колени по ступенькам крыльца, и слегка вспотевшим лбом коснувшись моих ног, выглядывавших из-под поддернутого подола.

— Поднимитесь, сударь! — приказала я.

Он посмотрел на меня, все еще играя, но в уголках его глаз промелькивали искорки беспокойства.

— Мне жаль вас, сударь, но ваш заговор раскрыт. Finita la comedia! Как ни банально это звучит. — Похоже, что голос мой дрожал на грани срыва в истерику, но я держалась изо всех сил.

— Что случилось, моя королева?! — испугался он. — И что за странное одеяние?

Он никогда не видел этого платья.

— Это платье моей мамы, по которому я обнаружила, что она уменьшается. С того момента до ее полного исчезновения прошел всего только год… Думаю, что вряд ли в нашем распоряжении больше… Почему-то мне не хочется отдавать это время игре.

— Я понимаю тебя, любимая, — кивнул муж, — мы будем предельно серьезны. Хотя, если вдуматься, нет ничего серьезнее настоящей игры. Я имею в виду Игру, а не валяние дурака.

— Или дурочки, — усмехнулась я.

— Ну, такую дурочку очень даже приятно повалять, — подхватил он меня на руки и легко понес в дом. На плече его висела громадная сумка. Можно не сомневаться, что в ней обновки для катастрофически уменьшающейся жены.

Впрочем, теперь можно и не притворяться… Только что от этого изменится? Не ходить же голышом! И не тратить же остаток жизни на перешивание старья!.. Ничего не хочется. Кроме душевного покоя, на который мне вряд ли приходится рассчитывать. Покой — атрибут стабильного бытия. А я утекаю, как вода в воронку…

— Примерь тряпицы, — бережно опустил меня на ковер мой ненаглядный и, расстегнув сумку, принялся извлекать покупки. Как всегда полный гардероб: от нижнего белья до вечернего туалета. Хорошо — мы весьма обеспечены в последние годы. А каково мужьям, у которых нет средств на подобные жесты? Видно, тогда правда становится явной гораздо раньше. Может быть, это и к лучшему. Хотя разве я не была истинно счастлива последние месяцы неведения? Была!.. А он?.. Говорят — счастье заразно.

Я повела плечами, и стала примерять обновки. Если хочешь обрести покой, вряд ли стоит оглядываться на прошлое.

— Как ты прекрасна! — похоже не притворно воскликнул муж. Произведение искусства!

— С произведениями искусства не спят, — ехидно заметила я.

— Я с тобой не сплю, я тебя люблю, — уточнил мой романтичный.

Посмотрев в зеркало, я нашла себя в новом белом костюме с блузкой умопомрачительной расцветки вполне сексапильной. Хотя об этом должны судить мужчины, женщины всегда чувствуют свою привлекательность. А если не чувствуют, то бесчувственны и мужчины.

— Боюсь, — вздохнула я, — что на сей предмет тебе скоро придется подыскивать красотку подходящего размера.

— За кого ты меня принимаешь? — обиделся мой верный.

— За нормального здорового мужика, — сообщила я.

— По-моему, у тебя весьма превратное понятие о «нормальном здоровом мужике». Что-то вроде козла, пасущегося на лужайке среди козочек.

— Или льва в саванне, — направила я на него свои коготочки.

— Как несправедлива судьба! — посетовал мой громадный. — Ну почему я не уменьшаюсь вместе с тобой?!

— Наверное, потому, что кто-то должен заботится обо мне, — подала я ему спасительную идею. Думаю, что на его месте я сошла бы с ума… Несчастный мой…

— Ты права! — воодушевился он. — Я уже кое-что придумал в этом плане. Хочешь послушать?

— Дрожу от нетерпения!

— Нет, попозже, — поколебавшись, решил он. — Сначала надо смыть с себя дорожную грязь и запахи города. Они раздражают меня! Побежали на озеро!?

— Побежали, — согласилась я. Почему бы не побежать, пока бегается…

Я набросила на себя халатик, тоже великоватый, хотя ему и месяца нет, оставив в покое новый — чего теперь… Муж переоделся в спортивный костюм. И мы побежали. Слишком сильно сказано. Пятиминутного бега трусцой вполне достаточно, чтобы достичь озера. Мы даже иногда специально удлиняем маршрут, чтобы дать мышцам более чувствительную нагрузку. Но сегодня мы почему-то никак не могли добежать. Мой вежливый пустил меня вперед и пыхтел где-то сзади, а я припустила изо всех сил, стремясь продемонстрировать свою прыть. Только озеро никак не показывалось между стволов. Может быть, оттого, что его заслонили быстрорастущие кусты? Я обозлилась и прибавила темпу, хотя до этого казалось, что бегу я на пределе. Ветки больно хлестали меня по бокам и по лицу. Но было в этой боли что-то, что заставляло вновь и вновь испытывать ее, не пытаясь уворачиваться.

По моему внутреннему хронометру бежали мы не меньше часа. Когда я победно обернулась на берегу озера, муж мой делал последние шаги, догоняя меня. Только он совершенно не запыхался, словно проделал путь прогулочным шагом.

— Ну, и маршрутик ты завернула! — воскликнул он, останавливаясь.

— По-моему, я бежала по прямой, — удивилась я.

— Это только по-твоему. Впрочем, и отлично! Засиделся я за рулем. Вперед, русалочка!..

Его голос звучал вполне убедительно. Я хитро улыбнулась ему, сбросила халатик и с разбегу нырнула в прозрачную воду. Через несколько секунд сзади послышался тяжелый «плюх», и меня нагнала высокая волна. Мой бегемотик приступил к купанию. Однако бегемоты весьма подвижны в воде, и не успела я оглянуться, как он оказался рядом, сверкая белозубой улыбкой. Я попыталась уплыть от него, но у меня ничего не вышло, хотя я всегда считала себя лучшей пловчихой в нашей семье. Почувствовав, что подустала, я повернула к берегу, на мелководье. В нескольких метрах от берега привычно попыталась встать на дно и неожиданно ушла под воду с головой. Мой бегемотик оказался рядом и подхватил меня за талию.

— Песок вымыло течением, — объяснил он деловито. — Внимательней надо.

«Какие к черту течения в озере? — подумала я. — Хотя кто их знает?»

Потом мы ласкались на берегу, и я кричала кошкой в час совсем не ночной, в отличии от известной поэтессы, выбравшей для этого упоительного занятия темное время суток.

Обратно мой Дон Жуан нес меня на руках. У меня совсем не осталось сил. Да нет, конечно, я лукавлю — силы были, но так приятно лежать в его руках и сквозь полуприкрытые ресницы смотреть в синие очи неба, тоже полуприкрытые ресницами древесных крон. Игра в прищурки… С Богом. Как хорошо, когда кто-то большой и сильный несет тебя на руках! Отец, муж, Бог…

Но я не из тех, кто способен утешаться самообманом, то есть провести всю жизнь на чьих-то руках. Какую там жизнь! Мне и часа не одолеть.

— Ну, — пристала я к мужу, как только мы покончили с несколько припозднившимся обедом, который я приготовила, дожидаясь его из города. Ты собираешься открывать мне свой секрет?

— Какой секрет? — будто бы удивился он, хотя я почувствовала, что он давно ищет подступа к разговору.

— Как ты планируешь заботиться обо мне, когда я стану совсем беспомощной?

— Ах, это, — смущенно улыбнулся он. — Пойдем со мной.

Я последовала за ним в кабинет, но там мы не задержались. Мой таинственный нажал где-то какую-то кнопку, и книжный шкаф отодвинулся в сторону, открыв проход в стене. Совсем как в старых готических романах. Никогда не предполагала, что доведется стать персонажем одного из них. Признаюсь, не без трепета я миновала вслед за мужем проем в стене. Мы попали в довольно-таки большую комнату, о существовании которой в доме я даже не подозревала. Ведь не чуланчик же! Хотя понятно — после проема в стене мы некоторое время спускались вниз по наклонному пандусу. Эта комната в подвальном помещении! Правда, о существовании такового я тоже не подозревала. Нужды не было. А мой таинственный, стало быть, все предусмотрел при строительстве дома! Неужели он уже давно понял, что со мной происходит?.. Чуткий мой… Но я-то какова! Дура-дурой!..

У ближайшей стены в углу стоял стол, явно напичканный электроникой. На столешнице его сверкал новенький монитор с клавиатурой. Но я смотрела не туда. Я смотрела за стеклянную перегородку, точнее, стену, разделяющую пространство помещения на узкий коридорчик, где мы сейчас стояли, и собственно комнату. И там, за стеклянной стеной я, будто с вертолета, видела наш лес — тот самый, в котором мы сейчас находимся, озеро в нем, похожее на серебристую рыбешку в зеленой траве, вдалеке — игрушечные горы. И наш домик! Только совсем игрушечный. Домик для маленькой куколки. Для Дюймовочки и ее Эльфа. Только для меня Эльфа не ожидается.

— Что это? — прошептала я, похолодев от ужаса. Я понимала, что это мой склеп.

— Это мир, где я надеюсь уберечь тебя… Где ты можешь дождаться меня… Когда придет моя пора… уменьшиться.

Последнее меня обнадежило. В смысле Эльфа. Только это ведь как судьба распорядится — где кому уменьшиться. И потом, почему-то не все уменьшаются. Некоторые просто умирают. И никакая наука не может объяснить этого феномена. По какому принципу осуществляется отбор? Говорят — по воле Божьей. Только, не ведая субъекта этой воли, говорить так — означает признаться в полной своей слепоте.

— Я бы рада дождаться тебя, — вздохнула я, — но для этого надо, чтобы я вообще была, во-первых, и оставалась там, — ткнула я пальцем в стеклянную стену, — во-вторых. Ведь никто не знает, что происходит с теми, кто уменьшается. Нет никаких доказательств того, что не происходит распада на атомы и элементарные частицы. А в разумные атомы и электроны, извини меня, не верю. Во всяком случае, в разумные по-человечески. Если даже он и существует, электронный разум, нам он недоступен.

— Но если я к тебе приду, — воскликнул мой оптимистичный, — у нас будет одинаковый разум, и мы поймем друг друга.

— Если мое уменьшение остановится у какого-то предела, и я смогу тебя подождать. Но согласись, всеми живущими, всеми нормальными людьми уменьшение трактуется как исчезновение. И, что уж там прятаться за терминологию, — как смерть. И не просто рационально трактуется, но и эмоционально ощущается. Откуда это знание и это ощущение тех, кто не уменьшался? Может, к нам поступает информация от НИХ, уменьшающихся, по неизвестным психическим каналам?

— Если информация поступает, значит, должен существовать ее источник, то есть психика, передающая информацию… Ты ухватываешь мою мысль?

— Вполне, — заверила я, — но не могу разделить ее оптимизма. Во-первых, источником может быть наша собственная психика, защищающаяся от ответственности за уменьшающихся, бессознательно стремящаяся к освобождению от них, от кошмара постоянного незримого чьего-то присутствия… Во-вторых, даже если это не так, мы получаем информацию об исчезновении… Так сказать, последнее «прощай», исполненное тоски.

— Да, возможно, это последнее «прощай» прежнему миру. Громадному, не очень приветливому, но, в общем-то родному, знакомому. А впереди неизвестность. Неизвестность вовсе не означает небытие. А незримое присутствие тех, кого мы любим — не кошмар, а спасение!

— Просто нам очень хочется в это верить.

— Ты сама упомянула о неизвестных нам психических каналах информации… — не растерялся мой оптимистичный. — Так, может быть, в нас эта вера оттого, что по этим самым каналам мы ощущаем реальное основание для нее?

— Я думаю, что мы просто защищаемся от ужаса, — не могла я преодолеть своего пессимизма. Может быть, потому не могла, что в моем положении поверить и разочароваться было бы слишком жестоко. Тем более, что и утешить будет некому. Так лучше сразу настроиться на худшее. Легче будет принимать плохое.

— А я думаю, что это срабатывает инстинкт вечной жизни, спасающий нашу психику от саморазрушения, потому что она понадобится нам во время исхода в новое качество…

— Как же я смогу тебя дождаться, если перестану быть собой?! В новом, как ты выразился, качестве…

— Но если твоя психика не разрушится, ты не забудешь меня!

— Не забуду, — согласилась я, ибо это было чистой правдой… Сейчас.

— А не забудешь, станешь ждать. И я приду.

— Очень красивая сказка, — невольно вздохнула я. Очень бы хотелось поверить в нее.

— Твоим голосом вопиет громадное «но», — учуял мой чуткий. — Не надо никаких «но».

— Тогда, может, на пару засунем головы в песок, аки страусы? усмехнулась я.

— Что ты имеешь в виду? — притворился он непонятливым.

— Я имею в виду, что, скорей всего, мы расстанемся навсегда… Из этого и надо исходить…

Разрази меня гром, если я знала тогда, как исходить из этого, и куда направляться.

— Тогда мою голову надо не в песок, — помрачнел мой ненаглядный. — А на плаху. Я не хочу оставаться здесь… Без тебя… Без надежды увидеть тебя снова…

— Так возникают мифы, а из мифов — религии. В нашей смертности — их бессмертие… Я не хочу лишать тебя надежды. И сама не хочу ее терять, но нельзя позволять иллюзиям подменять реальность… А реальность состоит в том, что как бы мало времени нам не оставалось — оно наше. Не слишком ли это жестоко — швырять его в пустоту?

— В пустоту, действительно, было бы жестоко, — обнял он меня за плечи. — Только я предлагаю прямо противоположное — продлить время нашего общения до максимально возможных пределов. Каковы они, насколько мне известно, никто не знает…

— Кроме святых отцов, быть может, — вынуждена была согласиться я с очевидностью.

— Не смею утверждать, ибо не посвящен, но предполагаю, что их гипотетическая осведомленность в этом вопросе — блеф. Коснувшись проблемы, я понял, сколь серьезного научного обеспечения она требует. Они же не допускают науку в эту сферу.

— Официально. Твою науку. У них веками могла развиваться своя тайная наука. Знание — власть. Особенно, если оно касается проблем жизни и смерти, — предположила я.

— Возможно, — передернул плечами мой любознательный, — но нам от такой науки ни жарко, ни холодно. Приходится худо-бедно развивать свою.

— Но этим ты нарушаешь официальный запрет! — предупредила я. — Мне-то бояться уже нечего, а вот тебе…

— А мне без тебя и подавно! — распетушился мой самоотверженный. Скорее свидимся…

— Не знаю — не знаю, свидимся ли, если один уменьшится, а второй будет сожжен, — попыталась я охладить его неуемный пыл. — Посягая на тайное тайных, не надо становиться идиотом.

— Так уж и сожжен, — хмыкнул он, — не те времена… А идиотом как раз надо быть. Разве разумный посягнет?! И я не посягнул бы… Однако хватит философствовать. Послушай лучше, в чем конкретно состоит моя идея. Тебе интересно?

— Интересно, — честно призналась я. Во-первых, мне всегда были интересны его гениальные идеи, во-вторых, сейчас они касались непосредственно моего катастрофического положения. Уж куда интересней!

— Тогда слушай и смотри!

* * *

С тех пор прошло не больше месяца. Я уже не достаю макушкой до его пояса. Он стал привозить мне детскую одежду, но оставлял меня очень редко. У меня появилась боязнь одиночества. С коллегами он общался, в основном, по телефону. Работал в локальной компьютерной сети озонного проекта. Но, понятное дело, к.п.д. его как руководителя проекта было не велико. Однако его не смещали, видимо, надеялись, что в ближайшем будущем он освободится… от меня.

Пожалуй, они правы.

Меня же работа над проектом совсем перестала занимать. Пустая никчемная суета, иллюзия осмысленности кратковременного существования. Ясно, что сия иллюзия необходима, чтобы не свихнуться. Но стоит ли предаваться иллюзиям пред ликом Вечности? Для себя я решила — не стоит. При этом я очень скоро стала задаваться вопросом: а есть ли у человека пред ликом Вечности, вообще, что-либо, кроме его собственных иллюзий? И, прежде всего, не есть ли иллюзия сама Вечность? Впрочем, проблемы Вечности несоизмеримы с информацией, доступной искорке бытия, то бишь мне, посему я быстро отвернулась от них, постановив считать Вечностью то время, которое выходит за пределы моей жизни. А что же тогда моя жизнь? Это Вечность, остановившаяся, чтобы удивленно рассмотреть саму себя.

Однако страсть к изящному и глубокомысленному словоплетению — одна из самых неизлечимых болезней человеческих. Ведь мы почти искренне верим, будто эти иллюзорные словесные кружева что-то значат, то есть выражают глубинную суть нашей жизни. Но выражают они только нашу неспособность видеть эту суть.

И Бог — тоже иллюзия. Во всяком случае, тот Бог, которого нам пытаются навязать церковные функционеры и которого мы способны воспринять. Бог негуманоид, ибо Бог. И поэтому не может быть воспринят человеческим разумом и чувствами. Впрочем, и Богу никогда не понять человека. У нас с ним слишком разные критерии и параметры бытия. Просто нам эмоционально необходимо олицетворить и гуманизировать безликую и бесчеловечную вечность, чтобы не сойти с ума от вселенского одиночества — и мы порождаем Бога.

Говорят, что перед смертью человек становится ближе к Богу. Я наоборот. Слишком непозволительная роскошь — лгать себе в последние мгновения жизни.

Сегодня мне приснился кошмар: на планете разразилась эпидемия уменьшения. Люди заражались друг от друга и на глазах уменьшались, исчезали поодиночке, семьями, городами, народами. Я вдруг увидела маму, которая изо всех сил бежала ко мне и уменьшалась, шаги ее становились все меньше, и она фактически не сдвигалась с места. Я бросилась к ней, но она исчезла. Вселенский холод коснулся моей души, и я проснулась.

Тогда-то я и поняла окончательно, что Бога нет, а есть лишь этот холод, который мы тщетно пытаемся согреть своими гаснущими искорками.

Если существует «жизнь после смерти», то почему же мы подсознательно боимся ее? Не из-за детских же сказок об аде! Одно из двух: либо у нас как у интеллектуально-духовных сущностей в перспективе нет ничего, кроме небытия, либо в той гипотетической «послежизни» нет места тому, голосом чего являются подсознание, то есть телесности, которая не желает исчезать.

Как бы там ни было, а кошмар напомнил мне, что переживают остающиеся, самые близкие, которые присутствуют при исчезновении. Не из-за этой ли эмоциональной непосильности дети стараются в такой момент оказаться где-нибудь подальше? Как я, в свое время… Или как мой сын теперь. Можно делать вид, что ничего не замечаешь, что занят важными делами, но в глубине души всегда будешь знать, что притворяешься, ибо опасаешься за свою психику.

Мой Гулливер терпеливо и ласково утешал меня, когда, проснувшись от кошмара, я билась в истерике и бормотала: «мама…мама».

А я лишь сейчас поняла, каково ему. Только его кошмар растянулся где-то на полгода…

Громадный, добрый, теплый, нежный, сильный — он заслонил меня от мира, прикосновения которого к моей душе сейчас были бы слишком болезненными.

Чем меньше становилась я, тем нежнее был он.

Я вспомнила, что и в детстве обожала забираться в постель к родителям и блаженствовать в тепле и силе их тел.

Неужели я впадаю в детство?!

Да нет, я все еще вижу в нем мужчину. Надо заметить, что секс у нас становился все более изощренным и изобретательным — очень уж существенна разница в наших габаритах. Но мы не можем, а скорее всего, не хотим отказываться от него. Может быть, потому что это было бы первым серьезным нашим поражением в борьбе с неумолимым роком, стремящимся разлучить нас.

Пусть мы обречены, но из того времени, что отпущено нам, не отдадим ни мгновенья! Вероятно, мы выглядим утопающими, хватающимися за соломинку, но хотела бы я посмотреть на того, кто, утопая, не стал бы за нее хвататься.

Конечно, и тот компьютеризированный, высокотехнологичный Эдем, который мой Бог соорудил для меня в тайнике за своим кабинетом — та же «соломинка», но могу ли я лишить его этой иллюзорной психической поддержки? Особенно, после моего ночного кошмара. Да мне и самой любопытно поучаствовать в этом научном эксперименте. Только бы столпы церкви не узнали о нем! Если узнают, моему любознательному несдобровать.

«Соглядатайство промысла Божьего — святотатство! Вмешательство смертный грех!»

Почему они запрещают нам заглянуть за Дверь? Не потому ли, что ведают творящееся за ней?.. Опасаются за нас или за себя? Или просто надувают щеки, нагнетая таинственность?

В любом случае, я не из тех, кто перепоручает кому-нибудь принимать за себя жизненно-важные решения, а значит, и право на соответствующую информацию. Тем более, мой Гулливер. Он, вообще, вскипает, когда от него что-то скрывают, — люди, святые отцы или Бог. Последнему он не может простить режима суперсекретности, который оправдан только во взаимоотношениях врагов…

— Малышка, пойдем погуляем, — прервал мои размышления добрый Гулливер.

Еще бы я отказалась!

— С тобой хоть… — начала я соглашаться и вдруг брякнула: — Я, конечно, малышка. С этим трудно спорить. Но малышками зовут своих женщин миллионы мужчин, гордых своим превосходством в массе и силе. Не стоит ли на прощание придумать что-нибудь пооригинальней?

— А это идея! — воодушевился Гулливер. — Правда, мои литературные таланты весьма убоги.

— Ну, на одно-то слово… — приободрила его я.

— На одно? — задумался он, вышагивая со мной по лесной тропинке. Я держалась за его руку и еле поспевала за семимильными шагами своего любимого Гулливера. Сейчас я в полной мере поняла детей, вынужденных вприпрыжку бежать за своими мамами и папами, несущимися к только им ведомой цели. Это хороший спортивный темп. На первом десятке лет… А я-то завершаю последний.

— Лапонька, кисонька, солнышко, — выдавал терзаемый творческими муками Гулливер.

— Тапочка, мисонька, донышко, — продолжила я ассоциативный ряд.

— Ты думаешь?.. — остановился мыслитель и глянул на меня сверху.

Да, не слишком свежо… — и зашагал дальше, потянув меня за собой.

— Дюймовочка!.. Чертов Андерсен! Опередил! — выдал он метров через пятьдесят.

— Метровочка, дециметровочка, сантиметровочка, миллиметровочка, продолжила я. — Очень удобно по мере уменьшения.

Он опять остановился, воззрившись на меня.

— Издеваешься, умница-разумница? А между прочим, ангстремочка моя ненаглядная, в твоей идее есть нечто рациональное.

— Это не моя идея, а Андерсена. Сам помянул его, верста ты моя коломенская.

— Придумал!.. — возопил вдруг Гулливер и воздел меня под облака.

— И что же ты придумал? — пропищала я сверху, зажатая в его ладонях.

— Микрошечка!.. Такая-такусенькая крошечка-микрошечка…

— От микрона что ли?

— И от крошечки… Микрошечка моя, — замурлыкав, прижал он меня к груди и зашагал дальше, неся меня на руках, как маленького ребенка.

Наверное, я для него сейчас и есть ребенок, нуждающийся в его защите. Это только внутри себя я — взрослая и даже не слишком молодая женщина. Почти старуха, если одной ногой уже в мире ином…

— А знаешь, — призналась я, — пожалуй, мне нравится. Это нежней, чем Ангстремочка, и не так уж уничтожительно-уменьшительно. Ты был несправедлив к своему литературному таланту.

— Я прошу у него прощения, — зарделся довольный моей похвалой и собой Гулливер.

Он посадил меня на плечи и, заржав, побежал по тропинке. Временами ветки хлестали по моему телу и лицу, но это было здорово! Ведь боль кричала о том, что я еще живу!

* * *

Ну вот — я уже Дециметровочка. Сегодня измерялась. Десять сантиметров тютелька в тютельку.

Мы все еще спим вместе. В смысле — на одной кровати. Только я — на своей подушке целиком, а мой Святогор, как всегда, на матраце и подушке под громадным одеялом. Для меня простыни — бывшие носовые платки.

Святогор спит очень осторожно, боясь ненароком раздавить меня или смахнуть с постели. Но вероятность этого мала, потому что спать я стала совсем мало. Пять-десять минут мне достаточно, чтобы чувствовать себя свежей. Поэтому ночи я провожу, в основном, наблюдая за своим ненаглядным, да размышляя.

Иногда по специальной веревочной лестнице, которую он сплел для меня, спускаюсь на пол и путешествую по дому. Он стал таким громадным! Впрочем, ночи мне хватает, чтобы исходить его вдоль и поперек. Не знаю, что меня гонет, потому что ничего толком делать я не могу из-за своих смехотворных габаритов. Но и валяться на подушке, как кукла, часто бывает невмоготу. Нет, не всегда. Порой я перебираюсь на его подушку и копошусь в его волосах, как обезьянка или горлинка. У моего Святогора всегда была пышная шевелюра, которой завидовали многие женщины. Огненная при смуглой коже без малейших намеков на конопушки. Редкое сочетание. Поди узнай, каких кровей в нем намешано. Однако коктейль получился великолепный!

Иногда, когда он не спит, я бегаю и прыгаю по его груди и животу, а он хохочет от щекотки. И этот хохот подобен извержению вулкана. В смысле грохота и земле-, то есть, телотрясения. Я совершенно глохну и теряю ориентацию в пространстве. Изредка сваливаюсь на постель. Это, хотя и высоко, но не очень больно, ибо мягко. Но он старается оградить меня от падений своими ладонями, если успевает. Однако я и сама приспособилась чуть что падать на его грудь и вцепляться в волосы. Они похожи на траву, ласкавшую мои ноги, когда я гуляю по его груди.

Иногда я отправляюсь «в поход по Святогору»: от одного плеча через ноги к другому по периметру или по любой произвольной траектории.

Не очень часто, но случается, что я засыпаю на его ладони. Очень удобно. Мягко и тепло. На животе, может быть, мягче, но там слишком неспокойно — что-то клокочет, рокочет и волнуется. Кстати, и во время «путешествий по Святогору» это один из самых труднопроходимых участков. Особенно, если Святогор принимаетя хихикать. Или, хуже того, хохотать. Да, про это я уже говорила. Старость не радость. Провалы в памяти. Повторяюсь.

Я пишу эти записки на компьютере с помощью миниклавиатуры, которую он мне постоянно меняет по мере моего уменьшения. Мне кажется, приятней было бы писать пером или карандашом, но не бревном же! А именно в бревно превратился для меня любой карандаш, тем более, авторучка.

Я пыталась писать маленькими птичьими перышками, но получалось это не слишком аккуратно, и часто приходилось отвлекаться. Я этого не люблю. К тому же, что делать с этими малюсенькими, по гулливеровским меркам, листочками, которые разлетаются по необъятной комнате при малейшем дуновении воздуха — от сквозняка, вентиляции или слишком энергичного взмаха руки моего великана.

Благо клавиатура переносная, без кабеля, и я могу пользоваться ею там, где мне, грубо говоря, приспичило, то есть где меня настигнет вдохновение. Если тоску дозволительно называть вдохновением… Или страх. Я прячусь за слова и строки, как заяц за кусты и деревья. Но есть ли спасение от волчьих зубов истины?..

С помощью записок я возвращаюсь в прошлое, пусть самое недавнее, и настоящее при этом как бы пребывает в состоянии вероятного будущего, а будущее кажется и, вообще, невероятным…

* * *

Сегодня я поняла очень важную вещь. Я давно ее чувствовала, и от этого чувства мне становилось неуютно и тревожно. Может быть, я именно поэтому как воробей скакала по спящему громадному дому, пытаясь отыскать причину тревоги?

Но, чтобы стать словом, чувство должно созреть. И сегодня я вкусила сей плод… Но прямо выразить письменным слогом его вкус я не решаюсь. Надо постепенно…

Мы старались неукоснительно следовать нами же установленным традициям, ощущая в них залог устойчивости бытия, которое рассыпалось, как песочный замок. Одной из таких традиций была ежедневная прогулка по лесу. Я полагаю, что мой Несуществующий Читатель уже обратил на это внимание. Можно подумать, что мы только и делаем, что гуляем. Однако это эффект избирательности моей памяти. Может быть, потому что в эти минуты и часы нашего общения не только друг с другом, но и с окружающим миром, происходит нечто, позднее заслуживающее нашего внимания?..

Я уже не могла самостоятельно передвигаться по лесу. То есть, вообще-то, могла бы, но мое передвижение напоминало бы (и напоминало — я пробовала) многотрудное путешествие муравья, для которого каждая былинка препятствие, каждая ямка — пропасть, каждая кочка — гора. Конечно, и муравьи без жалоб передвигаются по тому же лесу, но расстояния, им доступные, не могли служить маршрутом прогулки для моего Исполина. Да и моя память ассоциировала понятие прогулки совсем с другими масштабами.

Посему я давно уже путешествовала на моем Святогоре. Однако и с этим были проблемы: с плеча и с головы я соскальзывала при ходьбе, в кармане проваливалась на дно и буквально содрогалась от громоподобного биения его сердца. А запахи! О, эти ураганы запахов энергично движущегося мужского тела!.. Я задыхалась, я впадала в наркотический транс и бред и, наверное, могла бы шаманить и прорицать, если бы Святогор был способен прислушиваться к моему бормотанию в его нагрудном кармане…

Пытался он носить меня и в ладони, но это тоже то еще удовольствие то он ее слишком разожмет так, что рискуешь свалиться наземь с высоты многоэтажного дома, то слишком сожмет, чтобы не уронить, и все твои косточки готовы хрустнуть, то, забывшись или оступившись, сделает энергичный взмах рукой, а это, я вам доложу, перегрузочки, которых ни на какой центрифуге не добьешься!.. К тому же, ладонь постоянно потеет и излучает тепло, как хороший радиатор. Парная, да и только! Впрочем, кто не испытал этого «удовольствия», вряд ли меня поймет.

Но с недавнего времени все эти проблемы были сняты с помощью нового транспортного средства для прогулок — мой умелец Гулливер соорудил для меня что-то вроде клетки для птички. Только прутья в ней были не металлические, а из полых мягких пластмассовых трубок, чтобы я не поранилась. Весьма, надо сказать, комфортное транспортное средство: мягкое дно — упадешь — не поранишься, вплетенное кресло с подлокотниками и подвижным козырьком от солнца и дождя. Хотя от непогоды, в основном, должен был защищать прозрачный купол на клетке, тоже раздвижной.

Итак, мой Святогор повесил клетку со мной на шею и решительно зашагал в лес. День был пасмурный и прохладный. Поздняя осень. Лиственные полуоблысели, хотя еще не потеряли окончательно прозрачную красу закатных солнечных красок, щедро обливших листву. Хвойные старчески поскрипывали на ветру остеохондрозно выпрямленными, негнущимися позвоночниками. Ветер исполнял свою осеннюю симфонию, шурша и шепча на листве, гудя на стволах, тоненько скуля на прутьях моей клетки.

А Святогор ритмично пыхтел, как кузнечные меха, которых я никогда не видела и не слышала, разве что в фильме каком, и выдыхал мне в клетку свой отработанный воздух. Спасибо ветру — он быстро очищал атмосферу, но запах человеческого нутра успевал периодически оглушать меня.

— Святогорчик! Лапонька! — возопила я в микрофон, укрепленный на спинке кресла. — Возьми, пожалуйста, клетку в руку!

Он незамедлительно без вопросов выполнил мою просьбу. Вообще-то нам давно приходится общаться с помощью звукорегуляторов, если только я не у него на плече или возле уха на подушке. Голосок мой совсем слаб по нормальным человеческим стандартам. Так — писк комариный. Без техники членораздельное общение невозможно. Его голосище, наоборот, надо приглушать, чтобы я могла что-либо разобрать кроме раскатов грома.

Клетка повисла где-то в районе его колена. Хотя это тоже высота приличная, если падать. Дышать стало легче, но непроизвольное покачивание его руки при ходьбе вызывало приличную качку. С вистибуляркой у меня все нормально — «морской болезни» не подвержена. Появилась возможность осмотреться.

Бревноподобные ветви кустарников не часто, но симпатично врезались в бревноподобные же прутья клетки. Нельзя сказать, чтобы я приходила в ужас от этих столкновений — я понимала и видела, что защищена достаточно надежно, но удовольствия это мне явно не доставляло. К тому же, сквозь прутья в клетку влетали сухие и пыльные лохмотья мертвых листьев, быстро покрывшие дно клетки и меня саму. Эти царапающие, иногда болезненно, прикосновения не вызывали ничего, кроме раздражения и чиха.

И все же я очень старалась сосредоточиться на прелестях прогулки. Закуталась в махровый полог, оставив только щелку для глаз, и смотрела, смотрела, понимая, что смотреть мне осталось недолго.

И видела я улетающие в небесную бесконечность, изрытые глубокими шрамами, сверхъестественно громадные стволы деревьев, которые мне не то, что обхватить, но и обежать-то непросто. Я практически легла в кресле, вытянув ноги, чтобы разглядеть кроны, однако они темным пятном расплывались в серой пропасти неба. Стволы смыкались над моей клеточкой исполинской клеткой и угрожающе раскачивались. У меня закружилась голова. Показалось, что они вот-вот рухнут под тяжестью неба и раздавят меня. Я закрыла глаза. Осенняя симфония ветра продолжалась. И хотя звучала она не очень весело, но все-таки жизнеутверждающе. Что есть бессмертнее этой симфонии? Даже тишина штиля — лишь пауза в ней.

Я открыла глаза. И тут же заметила темное и громадное летящее на меня нечто. Я инстинктивно закрылась руками, будто это могло меня спасти. Нечто мягко прилепилось к прутьям клетки, прижатое ветром, и, повисев там несколько мгновений, соскользнуло вниз. Это был багрово-желтый лист. Но он был гораздо больше меня. Хорошо, что я не завизжала, как истеричка! Почему «как»? — я давно уже полноценная истеричка. То ору, то плачу. Все меня пугает. Немудрено, если ты в этом исполинском мире такая маленькая.

Послышалось пронзительно-оглушительное гудение. Я резко обернулась на звук. В мою клетку между прутьев залетело страшное чудовище. Наверное, оно, по-своему, было прекрасно. Однако меня видок его привел в невольный трепет. Я узнала это существо — комар! Но до чего же громадный! В нашем доме повсюду антикомариная защита, и я их давно не видела. Конечно, он был не больше меня, но вспомните, как вы шарахаетесь от осы или шмеля, которые не больше ногтя вашего, и представьте свою реакцию на комара размером с вашу голову, у которого жало с кухонный нож…

Он кружил надо мной, как самолет в поисках цели. Я закуталась в мех с головой, но угрожающее зудение не удалялось. Я мысленно соотнесла толщину меха и длину жала. Стало очевидно, что я избрала страусиную тактику. Выглянула из меха. Комар явно готовился к посадке на меня. Звать на помощь? Ох, поздно!.. Я соскочила с кресла и начала размахивать мехом, как пропеллером. Уж не знаю, куда я попала, но зудение прекратилось, и я увидела поверженного агрессора на дне клетки. Он был жив, но ошеломлен. Стремясь закрепить успех, пока не поздно, я опять раскрутила мех и бросилась на комара. Он тяжело взмахнул крыльями, кстати, очень красивыми и, оттолкнувшись лапками, вылетел, предпочитая покинуть столь негостеприимную территорию.

Победа осталась за мной. Я чувствовала воодушевление, но и тревогу столько таких комариков, жучков, паучков, птичек, лягушек и прочих столь же «милых» тварей поджидает меня в этом мире?! И смогу ли я им противостоять? Хотя о чем разговор… Я забылась в боевом азарте. Мир остается им. Я ухожу. Однако, похоже, очень себя жалею при этом. И выдаю ложные сентенции. Вполне возможно, этот комарик покинет мир гораздо раньше меня. Птичка слопает, Святогор прихлопнет или жизненный цикл завершится.

Поэтому живи, пока живешь. И этот мир в равной степени со всеми остальными — твой. И ты имеешь основания отстаивать свое право на жизнь в нем… Бодрый голос оптимиста…

— Эй, Микрошечка, — раздался из микродинамика приглушенный голос Святогора, а где-то далеко вверху пронеслись раскаты грома. — У тебя все в порядке?

Моя клетка стремительно взлетела ввысь, и от перегрузки я вынуждена была сесть прямо на пол. Еще раз спасибо вестибюлярному аппарату — меня не вырвало, хотя тошнота ощутилась.

— Все отлично, спасибо, — мужественно соврала я, глядя в огромные бело-голубые озера его глаз. Фу, какой пошлый штамп!.. Не озера! Его глаза похожи на небо: черный зрачок с искорками — на ночное, сине-голубая радужная оболочка — на ясное дневное, а белки — на белые облака, надвигающиеся на небо с горизонта…

И еще — они очень добрые.

В улыбке раскрылась пещера его рта, обнажив айсбергоподобные зубы.

— Замечательно! — прошептал он, чтобы не оглушить меня, но динамик орал, как бешеный. — Тебе скучно было там внизу?

— Да уж, здесь не соскучишься, — хихикнула я.

— Можно, я понесу тебя у груди? — попросил Святогор. — Мне одиноко, когда я тебя не вижу.

— Неси, где хочешь, — разрешила я, пожалев исполина. Долго ли еще ему смотреть на меня?..

Он пристроил клетку сбоку, обняв правой рукой. Сердце его здесь колотилось не столь оглушительно, а вдох проносился вверху. Так что жить было возможно. И я продолжала жить.

Пошел дождь. Холодный и злой. Хотя, зачем очеловечивать природу? Оскорблять примитивом. Это был осенний дождь. Но злости в нем было меньше всего. Тоска прощания?.. Но это опять на нашем примитивном человеческом уровне. Он делал свое дело, не замечая нас. Про злость я упомянула потому, что капли били очень больно, пока я не надвинула козырек и не закуталась в мех. А поскольку каждая капля была для меня с ведро воды, пока я все это делала, промокла до нитки.

Святогор спрятал клетку под свою куртку и быстро зашагал к дому. Мне стало тепло, темно и мокро, наверное, как в материнской утробе. И почему мы не помним, как было там?!

Дома Святогор наполнил пластиковую ванну для кукол теплой водой и опустил меня туда отогреваться. И пока я блаженствовала, включил электрическое отопление и развел огонь в камине. Конечно, в смысле тепла можно было обойтись и без него, но мы оба любили живой огонь. Он согревает но только тело, но и душу. Генетическая память?..

Потом мы сели у камина и пили чай с малиной. Расстелили клеенку на полу и пили. Он — полулежа рядом. Я — целиком забравшись на клеенку, потому что справиться с малиной было для меня серьезной проблемой. Ягода-то была больше моей головы…

Потом смотрели в огонь. Святогор — сидя в кресле, а я — на его колене. Было тепло и покойно. В основном. Однако изредка накатывало чуть заметное ощущение тревоги. Томление? Предчувствие?..

Язычки пламени тянулись за потоком воздуха, и мне покой наш вдруг стал казаться противоестественным, придуманным. А мизансцена, в которой мы пребывали — иллюстрацией к чьей-то не слишком удачной сказке. Меня вдруг словно потянуло за языками пламени.

— Микрошечка, тебя что-то беспокоит? — отреагировал мой чуткий.

— Нет, все в порядке. Пламя наполняет энергией, энергия требует выхода, но не может найти своего носителя.

— Спой песню, — посоветовал мой мудрый.

— Какую?

— Соответствующую моменту желательно… Настройся на огонь.

Я смотрела на трепещущие язычки, копалась в памяти и пыталась настроиться. Услышит ли он меня? Ах да, — усилители…

— Когда-нибудь через тысячи лет В том сказочном мире, где нас с тобой нет, В трепещущем сердце живого огня Ты, чувствую, вижу — отыщешь меня. Гори, огонь! Гори, огонь! Как горяча твоя ладонь! Как сладок губ твоих ожог! Не гасни, добрый уголек…

Когда-то в детстве я слышала эту немудреную песенку от мамы. Бог знает, кто автор ее. Я, во всяком случае, никогда не знала.

Промчится вихрь над сугробом золы И я огонечком воспряну из тьмы: Живительный вдох твоего бытия И бьется костром мое прежнее Я… Гори, огонь! Гори, огонь! Как горяча твоя ладонь! Как сладок губ твоих ожог! Не гасни, добрый уголек… Когда-нибудь через тысячи лет Мы будем с тобою лишь пламя и свет Пусть чьей-то любви это будет рассвет В том сказочном мире, где нас с тобой нет… Гори, огонь! Гори, огонь! Как горяча твоя ладонь! Как сладок губ твоих ожог! Не гасни, добрый уголек… Когда-нибудь через тысячи лет…

— Не гасни, добрый огонек, — повторил Святогор, вздохнув. — Весьма соответственно…

— Только это и спасает, — кивнула я, — махровая сентиментальщина.

— И отлично! И отлично! Я всегда был махровый сентименталист и комплексов по этому поводу не испытываю. Пущай комплексуют те, кому это недоступно. Спасибо тебе, Микрошечка!

Похоже, он напрочь забыл мои прежние имена, бывшие у него в употреблении, и вполне свободно и обыденно называл меня Микрошечкой. Меня это вовсе не шокировало. Однако было символично. Вместе с прежними именами перестала существовать и я прежняя.

Я заметила, что мой Святогор малость разморился у огня, и его тянет в дрему. Я-то, как уже говорила, сплю часто и понемногу, поэтому уже успела между делом вздремнуть после прогулки. А исполин мой все на ногах. Да и время позднее.

— Давай спать, — предложила я.

— Давай! — с готовностью откликнулся он.

Святогор мой заснул сразу, лишь коснулся головой подушки. А ко мне сон не шел. Я попыталась прислушаться к той тревоге, которую давно ощущала в себе. И уже почти услышала ее версифицированный вариант, но в последний момент, видимо, испугалась услышать и вскочила. Побродила по подушке… Ну, и запашок все-таки от моего Святогора! Временами кажется, что привыкла, притерлась, но иногда вдруг как накатит…

Я спустилась по веревочной лестнице на пол. Сходила на горшок размером с микронаперсток. Накинула на тело тяжелый халат. Под кроватью был мой гардероб. Укромное местечко, чтобы не мешать Святогору. Было здесь и освещение от карманного фонарика, кукольный шкафчик, зеркало и т. д. — все, что может понадобиться женщине среди ночи. Для дня у меня были другие уголки.

Я вышла из-под кровати, над которой разносился мощный гул дыхания спящего исполина, повесив на плечо переносную клавиатуру компьютера. Через него можно управлять всем домом.

Вошла в комнату с камином. Свет зажигать не стала — пошла на красное свечение углей. В спальне свет потушила.

Меня всегда зачаровывали переливы цвета на тлеющих углях. Всегда — это когда я было большая, то есть нормальная. Сейчас же угли было похожи на раскаленные горы, по которым перетекало желто-красное живое свечение. И оно меня не просто зачаровывало. Оно ошеломляло, покоряло, растворяло в себе. И мне снилась огненная гора, на которую я всхожу. Босые ступни не чувствовали боли, потому что («как сладок губ твоих ожег») я тоже была тлеющим угольком, бредущим по раскаленному склону… Куда? Поближе к дымоходу?..

Мне вспомнилось, как мы втроем — я, муж и сын проводили отпуск в лесу. Жили в палатке, готовили на костре. Этого дома тогда еще и в проекте не было. Молодые, нищие и счастливые, мы хлебали изумительно вкусное варево из грибов и картошки, а потом гоняли чай с мятой, цветами шиповника и смородиновыми листьями. А потом пели песни и, развалившись рядком неподалеку от костра, глазели на звезды, которых было видимо-невидимо. Мы были вместе, а впереди — бесконечная жизнь.

Для литературы — сентиментальщина, дурной тон, слюни… А для жизни самые светлые воспоминания. «Гори, огонь!.. Гори, огонь!..» Но я-то не для литературы, а для себя. Мне бояться нечего. Я не большой и не малый, а вовсе никакой теоретик литературы. Однако мне кажется, что писатель кончается там, где начинает писать для литературы.

Вдруг я услышала странный настойчивый шелест — он сменил плеск дождя за окном. Прислушалась. Не зажигая свет подошла к окну и по веревочной лестнице, прикрепленной к подоконнику, взобралась на подоконник, где под сенью комнатных цветов стояло мое маленькое кресло-качалка, отлитое из пластика моим умельцем Святогором. Я любила последнее время сидеть здесь, наблюдая за метаморфозами леса.

Я приникла к стеклу (для меня это была огромная стеклянная стена). В свете уличного фонаря на землю, кружась, падали громадные глыбы снега. Возможно, я преувеличиваю, но мне кажется, что одной снежинки (я уже поняла, что глыбы — это снежинки) хватило бы, чтобы похоронить меня под ней. Тем более, они неслись с такой скоростью!.. Желто-красный лиственный ковер уже прикрылся белой вуалью… Саваном?..

Я подошла к креслу. Что-то оно стало большим. Пришлось карабкаться, а вскарабкавшись, целиком уместилась на сиденье, а спинка высоко возвышалась над моей головой. А еще вчера оно мне было как раз. Неужели теперь такие темпы? Почему бы и нет? Неужто я всерьез надеялась на волшебную силу любви, дарящую бессмертие? В сказке хорошо, но жизнь банальна и неумолима, как смена времен года.

Кстати, они уже сменились…

Пора и мне честь знать. Или дожидаться, пока из какого-нибудь уголка выползет паучок-старичок и слопает меня, как муху?

Обхватив колени руками, я сидела на кресле-качалке и смотрела на падающий снег. Он тоже зачаровывает, как огонь, но его чары печальны.

Я наконец-то позволила себе сформулировать мысль, уже давно глодавшую меня: я чужая в этом мире! Он мне враждебен! Он для меня неудобен — не по размеру…Я выпадаю из него… И еще: если раздражают физические отправления ближнего твоего (то, как он ест, пьет, дышит, спит, любит, пахнет) — уйди от него. Это раздражение — убедительное доказательство вашей несовместимости…

Короче, вывод очевиден: пора уходить.

У меня всегда была не слишком большая дистанция от слова до дела. А теперь, похоже, она вместе со мной еще больше укоротилась.

Я бросила последний взгляд в окно. Мир был прекрасен, но очень холоден. Как труп в холодильнике. Впрочем, черный юмор здесь неуместен. Нервы. Дело не в мире, а во мне. У него своей распорядок, и по нему всякая мелкая живность, вроде меня, должна либо завершать свой жизненный цикл, либо прятаться в теплую норку и спать. То есть, любым способом исчезать с лица земли, которое в это время слишком сурово. Вот и во мне проснулся этот инстинкт исчезновения, и действовала я, будто мне шлея под хвост попала.

Спустилась по веревочной лестнице на пол. Сделать это, кстати, было не так-то просто. Расстояние между перекладинами почему-то увеличилось, и мне пришлось сползать по веревочной боковинке. Оказавшись на полу, я посеменила к спальне и заглянула туда. Все пространство ее сотрясал зубодробительный сапохрап Святогора. Мне хотелось его разбудить, но что-то подсказывало, что делать этого не надо. Но и просто исчезать некрасиво.

Я набрала на клавиатуре, которая уже казалась размером с меня, сообщение «Я в норке» — и отправила его на экран. Проснется — прочитает.

Потом отправилась в путешествие к своей норке. В нем тоже были свои сложности, но ничего героического. Хотя во всем остальном тоже нет ничего героического — просто свидетельство идущего из мира в мир.

Регулировала с помощью пульта освещение, прислоняла свои пальчики к датчикам фотоэлементов — и передо мной распахивались двери, в том числе и тайные. Спустилась по пандусу к входу в свое подземное царство. Ни ладьи, ни Леты, ни Харона… Может быть, все-таки надо было Святогора разбудить вслед бы белой рученькой помахал… Нетушки — тогда бы не хватило у меня сил уйти от него. Пусть меня едят пауки и тараканы (бр-р-р!..), да только с ним рядышком… Черта с два! Тогда его великий эксперимент сорвется. Я не хочу отнимать у него надежду. У себя тоже не хочу. А если меня слопают, тогда и наступит та самая Безвозвратная, Беспросветная, которую мы с моим изобретательным тужимся обмануть или хотя бы выиграть время. Он сделал, что мог. Теперь моя очередь… Только с чего я взяла, что меня могут слопать? Оправдываю свое бегство?.. Пока, кроме единственного комарика, прибалдевшего от надвигающегося мороза, никто на меня не покушался.

Зима! Снег выпал. Теперь поползут в теплый дом те, кто уцелел, голодные, злые, жаждущие жить… Или вся эта логика — голос инстинкта исчезновения?

Стеклянная стена передо мной улетала в головокружительную высоту. Здесь я включила освещение на полную мощь, и потому она сверкала зеленым, как срез исполинского ледника. Когда-то я видела такой в горах. Издалека. Теперь он нависал надо мной.

На экране монитора светилось: «Я в норке.»

Слишком сухо. «Люблю, целую. Твоя Микрошечка.» — добавила я. Чистая правда, кроме поцелуя. Но мысленно и эмоционально и он — чистая правда.

Я подошла к Двери. Не знающий вряд ли ее отыщет, но я-то давно научилась находить ждущий глаз фотоэлемента — еле заметное радужное пятнышко. Да и какому человеку придет в голову искать дверь на уровне своей лодыжки!

*****************************************************************

Я приложила свой указательный палец к радужке фотоэлемента — он был настроен на мои дактилоскопические линии (и на Его!). Кусочек «ледника» пошел вниз, открывая передо мной вход… в Мир Иной. Мне именно так и захотелось написать — с больших букв. С должным почтением. Сняла с плеча и опустила на пол клавиатуру. Сбросила халатик. В чем и с чем пришла в этот мир, в том и с тем и уйду… Хотя, если честно — театр!.. Никакой это не иной мир, а комфортабельная укромная норка в прежнем. Впрочем, кто знает… Да и как без театра-то?! Женщине! Тем более, что и театр-то для себя одной. Для укрепления бодрости духа. Если уж спектакль начат, то его трудно остановить. Даже если страшно продолжать. Закон жанра. Завязка требует кульминации, а кульминация жаждет финала.

Итак, вход в «леднике» призывно зияет (как раз чуть больше моего роста), последнее «прощай» сказано, точнее, написано. Существующий костюм надет. Точнее, снят. Можно идти… Нет, чего-то не хватает. Внутренний режиссер неудовлетворен. Чего еще?.. Прощальное помахивание рук и сопутствующие потоки слез мы отменили… Слишком тихо — вот оно что! Так сказать, мертвецкая тишина. Вроде бы уместно, но чересчур деловито. Музыка! Душа жаждет музыки, чтобы приподняться над моментом, и не переползти из мира в мир по-пластунски, а перелететь на крыльях мелодии… И чтоб себя пожальче было.

Я опустилась на колени перед отвергнутой клавиатурой и вызвала аудиорежим. На экране появился список композиторов. Список произведений… Естественно, наше любимое, в оркестровом варианте… тихо — чтобы мой чуткий не проснулся… С Богом, можно лететь…

Мне пришлось сделать несколько шагов, прежде, чем я увидела Мир Иной. И что бы вы думали?! Да нет, вы ничего не могли думать, а я-то могла бы догадаться и приготовиться!..

Передо мной клубились, аки облака под крылом самолета, девственные сугробы снега, по которым не ступала и не могла ступать ничья нога. Все правильно: «по умолчанию» погода в моем мире повторяет погоду в Его мире, обеспечивая синхронность наших эмоций, а значит, сближая наши миры. Могла бы хоть тапочки прихватить.

Впрочем, режиссер в этом спектакле отверг материальную связь миров. Хороша бы я была голышом в валенках-сапогах-тапочках: вместо высокой трагедии — фарс. Может быть это не так уж плохо, но на другой сцене…

В конце концов, мы когда-то и в прежнем мире кувыркались в снегу — очень даже бодрило! Так что, вперед!..

С первого шага я провалилась по колено — как наждачной бумагой по коже. Со второго — по пояс. Пожалуй, это занятие для слишком горячих девочек. Как бы мне под занавес не заработать какую-нибудь гинекологическую гадость — застужу прелести. А в новом мире, как я понимаю, гинекологов не предвидится… Не рановато ли со второго шага начинать ныть. Совсем стара стала. Раньше, помнится, мы даже целовались в сугробе. Правда, потом- в горячую баню…

Однако третьего шага я делать не стала, я повалилась на бок и покатилась «колбаской по Малой Спасской». Снег подо мной, конечно, приминался, но я уже не проваливалась. Через некоторое время пообвыклась, даже приятно стало — снег становился все пушистее и мягче. Но какого черта я, идиотка театральная, халатик сбросила — вот бы мне пригодился!.. Могла бы и сквозь стену повнимательней посмотреть — прозрачная ведь! Кажется, я посмотрела, но она была матовой. Теперь понятно, почему — от снега. Я на мгновенье остановила свое качение колбаской и обернулась на стену. Дверь за мной затворилась, и разглядеть ее на стене с такого расстояния было невозможно. Да и стена, честно говоря, только угадывалась. Она была уже непрозрачна. И создавалось впечатление, будто в ней тоже идет снег — оттого она сливалась с окружающим пространством и растягивала его в бесконечность. Пока еще у меня хватало ума сообразить, что бесконечность эта существует только для моего зрения — оптический эффект, объемное зеркало. Но эффект ошеломляющий!

Я знала, что с внешней стороны стена перестала быть прозрачной и ничем не отличается от остальных стен. Кроме радужки в одном месте неподалеку от пола.

«Колбаска» покатилась дальше. Спасибо творцу этого мира — дом он расположил не очень далеко от стены, разделяющей миры, и потому «колбаска», докатившись до крыльца, еще не окончательно посинела, хотя покраснела основательно. Я вскочила, растерла себя снегом — хватило ума не залететь сразу в дом. Дома растерлась сухим полотенцем — и под горячий душ, включив предварительно сауну. Потом — снова полотенцем насухо и в сауну на верхнюю полку. Потом под прохладный душ — отлично! Теперь — как новенькая. Я взглянула в зеркало и только тут сообразила, что вернулась в свое исходное состояние! Мне даже кровь бросилась в лицо — неужели!? Я и эта комната находились в полном масштабном соответствии. Мы были по размеру друг другу!

Я пробежалась по остальным комнатам — то же самое, выглянула в окно мой размер!

И тут же сообразила — а как же иначе?! За то и боролись! Вряд ли у меня найдутся слова, способные передать ощущение восторга оттого, что мир вокруг тебе по размеру! Вот задолдонила… Тому, кто, как я или Гулливер, не выпадал из своего мира, не понять меня. А те, кто уменьшился до меня, не имели возможности обрести соответствующий им мир. По крайней мере, не оставили о том, никаких свидетельств. А я оставлю! Должна оставить… Мы оставим.

Я достала из нормального шифоньера нормальное платье и надела его балдёж! Извиняюсь — наслаждение. Пошла на кухню, включила плиту, поставила чайник — сказка! Попила чаю с сухарями из нормальной чашки — вкуснятина! Надела зимнюю одежку, достала из чулана лыжи и вышла во двор.

Деревья опушились и отяжелели, ссутулившись под тяжестью зимнего наряда, снежинки щекотили щеки, а не грозили стать надгробьем. Это был мой лес, а не Святогоро-Гулливеров, и я принялась прокладывать в нем первую лыжню.

Бодрящий воздух, энергичный бег, ощущение комфорта мира довольно долго держали меня в состоянии эйфории. Но постепенно, может, благодаря морозу, а возможно, и переходу психики из угнетенного состояния в воодушевленное, я обрела способность к более или менее здравому рассуждению. Сначала, конечно, не к рассуждению, а к восприятию ситуации. Но постепенно созрело и рассуждение.

Я развернулась и пошла по собственной лыжне обратно. Снег уже не валил, а шел задумчиво и лирично. Солнце, похоже, уже поднялось над горизонтом, но видно его за тучами не было. Пора домой… Трудно сказать зачем. Внутренний импульс — домой. Наверное, достаточно для первого раза наобщалась с природой. Вообще, я не привыкла общаться с ней с глазу на глаз. Всегда рядом был тот, с кем было приятно поделиться радостью этого общения. Пора отвыкать от дурных привычек прежнего мира.

Как там мой Гулливер?..

Беспокойство все сильней овладевало мной. Должно быть, он уже проснулся. Волнуется!.. Понес же меня черт!

Я оставила лыжи на крыльце и бросилась в дом.

Уже с улицы слышалось тоскливое: Микрошечка!.. Микрошечка!..

Я ворвалась в комнаты, не отряхивая снег с лыжного костюма. В спальне его нет — только смятая постель. В гостиной у камина тоже пусто. В кабинете? Открыта дверь в тайник. Вниз по пандусу в подвал… Мой несчастный уткнулся в гладкую непрозрачную стену, воздел руки, и, изредка стуча ладонями по стене, тихо скулил: «Микрошечка… Микрошечка..» На экране монитора мое послание. Вполне дурацкое, надо признаться. Я подошла сзади, обняла его за плечи.

— Я здесь, милый, ты что?

Он медленно обернулся и посмотрел на мои ладони, лежащие на его плечах.

Мой жест был совершенно импульсивен. Я не думала, как это прикосновение отзовется в каждом из нас. Чувствовала ли его плечи я, чувствовал ли мои руки он?.. Трудно сказать. И да, и нет (я о себе). Вроде бы и пустота под ладонями, да почему-то руки в нее не проваливаются. Что-то удерживает их. Гипноз образа?..

— Ты ушла? — похоже, осознал он. — Не простившись?

— Я бы не выдержала прощания… Но чувствовала, что пора… Как видишь, я ушла, чтобы вернуться. И все это — творение твоего гения.

— Ну, уж гения, — засмущался он.

— Я делала ударение на слове «твоего», а не на «гении», — уточнила я. — За что боролся…

— А я так испугался, — признался мой трепетный.

— Боялся, что меня кто-то слопал?.. Я тоже этого боялась. Мало ли какие буки-бяки, кошки-мышки из твоего темного леса заявятся…

— Я просто боялся, что больше тебя не увижу. Никак не думал, что ты уйдешь, пока я сплю.

— А ты собирался пригласить на мои проводы большой симфонический оркестр? Так он был…

— Нет, я собирался быть рядом…

— Ты полагаешь, что такое нам по силам? — улыбнулась я виновато. Моя уверенность в правильности собственного поведения заколебалась.

— Трудно сказать, не попробовав, — пожал он плечами, на которых все еще лежали мои руки. Видимо, он их не чувствовал. Тогда я нашла им другое применение — стала стряхивать с лыжного костюма и волос капельки воды, образовавшиеся от растаявшего снега. Брызги попали на его лицо, я видела их блеск, но он явно ничего не чувствовал. Естественно…

— Ну, ладно, пошли отсюда, нашли место для объяснений, — предложила я.

Он кивнул и направился к выходу. Я опустилась на колено и сунула нос к самому полу. Чуть заметная радужка внимательно смотрела не меня…

— Ты надеялась, что здесь ее не будет? — спросил он от выхода.

— Да нет, — покачала я головой, — просто, пока мне не совсем понятно, как я узнаю, что пора…

— Полагаю, что, когда будет пора, узнаешь, — вздохнул он. — Пойдем же.

Я пошла переодеться. Он встал в дверях и во все глаза наблюдал за мной.

— Кыш, бесстыдник! — отреагировала я.

— Ты так прекрасна… Я соскучился…

— Во-первых, о женщине после сорока невежливо говорить «прекрасна», ибо это явная ложь. Во-вторых, подобная «скука» в нашем положении вредна для нервной системы.

— Плевать, — отмахнулся он, — жить, вообще, вредно для здоровья.

— Увы, ты прав, как никогда, — согласилась я, подумав о себе.

— Камин? — спросил он. — С морозца-то…

— Камин и чай, а тебе пора позавтракать, — напомнила я.

Мы пошли к камину и дружно в четыре руки уложили поленья. Каждый взял по спичке, зажег и поднес к горелке. Камин был усовершенствован газовой горелкой для ускорения растопки или на случай отсутствия дров. Когда огонь занимался, подача газа автоматически прекращалась. Или не прекращалась — в зависимости от режима. Да простят нас старые мастера-каминщики. Надо еще сказать спасибо, что мой искусник лазерный поджег не соорудил.

Пламя быстро перекинулось на дрова, и моя кожа, еще не забывшая утренний мороз, почувствовала приятное прикосновение тепла.

— Хорошо, — вздохнула я.

— Хорошо, — улыбнулся муж.

Пошли на кухню, взяли вдвоем чайник, наполнили его водой и поставили на плиту, опять взяли по спичке и поднесли к комфорке. Через минуту чайник деловито засопел. А мы, тем временем, приготовили бутерброды, поставили тарелку на сервировочный столик на колесиках, который мы приспособили для трапез в неприспособленных местах и отвезли его к камину. Вместе. Раньше у нас было разделение труда, теперь оно могло все разрушить. Мы чувствовали это и, не договариваясь, дружно и согласованно делали вдвоем то, что касалось материальных объектов (огня, чая, бутербродов), существовавших в обоих мирах. Конечно, можно было бы откусить и голограмму бутерброда, но вряд ли это утолило бы голод, во-первых, а во-вторых, превратило бы в дешевую комедию нашу робкую попытку сотворить иллюзию нормальной жизни. Конечно, нам не избежать периодических невольных разрушений иллюзий, но пока мы были очень старательны…

Огонь весело бегал по поленьям, пустые чашки и тарелки стояли на столике.

— Знаешь, — призналась я, — мне впервые за несколько последних месяцев захотелось поработать… С тобой. Это возможно? Наверное, меня уже окончательно вычеркнули из списков участников эксперимента. Да и из других тоже.

— Никаких проблем, — не согласился мой шеф, — чуть изменим состав сегодняшней команды. Тем более, что он меняется регулярно, как тебе известно.

— Только я отстала.

— Не страшно, — воодушевился мой великий экспериментатор. — Внимай, и я введу тебя в курс дела.

И он старательно изложил полученные без меня результаты, проблемы, возникшие в связи с ними, и задачи текущей серии экспериментов. Я была, как никогда внимательна, почувствовав, наверное, противоестественный в моем положении, но неподдельный интерес к предмету.

Я никогда не была дурой (может быть, поэтому мой гений и терпел меня рядом?), но на этот раз, похоже, превзошла себя — не только хватала на лету и поглощала то, что он мне рассказывал, но ясно представляла проблемную ситуацию и даже, кажется, увидела возможные решения. Не стану углубляться в специальную терминологию — это скучно для непосвященных. Скажу лишь, что задача была в том, чтобы в нужной области атмосферы в нужный момент сгенерировать максимально возможное количество озона. Но этого мало — надо, чтобы он тут же не вступил с чем-нибудь в реакцию, не растворился бы и не распался в обычный двухатомный кислород. Понятное дело, должны быть минимизированы затраты и потери энергии, которая передавалась с космических термоядерных электростанций по лазерным каналам, обеспечена безопасность и прочая, прочая, прочая… Хватит об этом. И так утомила.

Конечно, мое предложение было не бог весть каким открытием, вернее и вовсе им не было. Просто удачное алгоритмическое решение частной технической проблемы. Но вытащить кость из горла тоже не больше, чем техническая задача…

Мой гений моментально усек идею, усовершенствовал ее, согласовал со множеством остальных процессов, забросил в имитационную модель для проверки и поставил об этом в известность всю свою команду. Мы оба, и все остальные, следили за экраном, где высвечивался ход имитации. Моя идея «прошла» эффект на имитационной модели был очевиден. Все высказались за проведение натурального эксперимента, не забыв поздравить меня с удачной находкой и возвращением в строй. Не зря, мол, «легла на дно».

Если б они могли представить, как глубоко я в него погрузилась!..

Воодушевился и мой суперэкспериментатор. Он прямо-таки сиял от удовольствия и выделял в ионосферу щедрые протуберанцы интеллектуальной энергии. Еще бы — его тайный эксперимент давал явные положительные результаты!

Я не буду подробно описывать наш «озонный» эксперимент, ибо не о нем речь. Интересующиеся могут познакомиться с соответствующими публикациями. Благо, в них нет недостатка. Скажу только, что мы работали с упоением и с толком до позднего вечера. А когда стали очевидны новые проблемы, ждущие решения, мы отвалились и подняли вверх лапки. Шеф поблагодарил всех за отличную работу и вышел из сети.

Единственно, может возникнуть вопрос: как Микрошечка могла работать за макрокомпьютером?

Экран макрокомпьютера занимал целую стену в моем доме. Для меня же было предназначено небольшое окно в левом нижнем углу, где светилось очень натуральное изображение компьютера. Мне достаточно было касаться клавиш на этом изображении, чтобы работать. Или пальцами, или специальными указками. Я предпочитала пальцы — более натурально, хотя это, конечно, не слишком полезно для здоровья.

— Ну, и здорово же ты сегодня раскрутила нас! — довольно признал мой муж.

— Твоими стараниями, боженька — улыбнулась я, — себя благодари.

— Издеваешься? — подозрительно покосился он на меня.

— Что ты!.. Как можно?

— Издеваешься, — утвердился он. — Отлично! Не покушать ли нам?

— С удовольствием!

Мы пошли на кухню, достали из холодильника мясной фарш (разрази меня гром, если я знаю, откуда он там взялся), слепили бифштекс, поставили на огонь сковороду, раскалили масло и отправили котлеты на жарку. Ну, очень аппетитно запахло! Тем временем, приготовили из концентрата картофельное пюре… Ну, ладно, не буду разжигать ваш аппетит, мой Несуществующий Читатель, дабы Вы не бросили чтение ради гастрономических удовольствий.

Мы накрыли торжественный стол в гостиной, притушили немного свет так, чтобы на стенах стали заметны сполохи от пламени камина. Я надела шикарное вечернее платье. Мой красавец мужчина был неотразим во фраке. В высоких хрустальных бокалах светилось красное вино, в воздухе витал умопомрачительно вкусный запах. И я была голодна, как тысяча зверей!..

Вино сразу ударило мне в голову, хотя было не крепкое. Еще бы — целый день не есть… Все съестное со стола мы смели, похоже, моментально. Пришлось наполнять его холодными закусками из холодильника.

Потом мы сыто сидели в креслах у камина и потягивали вино. Балдеж!.. То есть наслаждение. В голове слегка кружилось, и мне временами казалось, будто я не в кресле сижу, а плаваю, как облачко, над ним.

Вдруг он взял из моих рук бокал и поставил на пол. Лицо его стало приближаться к моему… Да что он, совсем с ума сошел?! Кровь бросилась мне в лицо… нет, мужикам алкоголь на голодный желудок противопоказан. Мне бы увернуться, убежать, затеять игры и потом отвлечь его. Но я не могла пошевелиться, с любопытством и ужасом наблюдала, как его губы приближаются к моим. Ну, зачем ему так грубо и глупо разрушать нашу сказку? Подул бы ветерок и унес облачко!.. как назло — ни ветерка, ни сквознячка, и казалось, что «облачко» начинает все быстрее и быстрее вращаться! Наваждение какое-то… Десять сантиметров… пять… один… миллиметр… мне кажется, что я чувствую его дыхание… этого не может быть, потому что…

И вдруг словно удар молнии сотрясает меня от губ до пяток! Опасно быть облачком… Я ничего не понимаю… как сладок губ твоих ожег… Когда-нибудь через тысячи лет…

Порывом ветра облачко срывает с кресла и оно летит на дрожащих ногах в спальню. В четыре руки раздеваем друг друга. Безумцы! Что мы делаем?! Ведь знаем же!.. Да нет, ерунда — ничего мы не знаем. Мы любим друг друга.

Теперь облачко плывет над постелью, а губы Бога касаются и касаются его ударами молний… О, мой Зевс! Что ты делаешь с беззащитным облачком? Неужели ты не видишь, что от твоих молний на облачке живого места нет! Или ты именно этого и добиваешься?.. И тайфун сжимает облачко, вовлекая его в бешеное верчение вокруг центра вселенной, где вечное блаженство и покой, и все глубже затягивает в свою бездонную воронку. Нет больше сил терпеть эти объятия, нет больше сил сопротивляться… И облачко то ли с громом, то ли с воплем исчезает в темной глубине воронки, пронизываемой молниями!.. Все… Нет больше облачка. Есть только капли дождя, летящие к травам, с пересохшими от жажды губами…Да утолится их жажда.

Зевс умиротворенно спал, возложив длань на то место, где должна была находиться я. Я же по капельке пыталась собрать себя воедино. Пока получалась небольшая лужица в ямке от следа не то коровы, но то оленя. Зевс, помнится, был падок до крупнорогатых… Нет, это не из той оперы. Облачком, помню, была. Не коровой? ИО?.. Это не про меня…

Пожалуй, то, что было — прекрасно. Нет, слишком слабое слово. Из словаря смертных. Наверное, правильней — божественно… Но почему же теперь так грустно? Не от того ли, что богами два раза в неделю и даже раз в месяц не становятся. Боги всегда боги. И лишь избранным смертным раз в жизни позволяют вкусить мгновение бессмертия. Для нас это мгновение промелькнуло. И ему нет возврата. Нам больше не быть богами… И мне теперь оставаться лужицей на дне следа божественной коровы. Лужицей, покрытой корочкой льда. Пока не испарюсь окончательно.

Но почему столь мрачно? Не знаю. Я так чувствую. Я просто понимаю, что видела сон наяву, затмение разума и чувств. Как бы ни было это божественно, и даже именно потому, что было божественно, повторение невозможно! Сны по заказу не снятся, если они не фантограмма. Я знаю, что это была не фантограмма. Хотя не без того… Мы будем раз за разом тщиться повторить чудо. У нас ничего не получится, и мы возненавидим друг друга. Сильно сказано: просто остынем…

Я резко поднялась сквозь Его руку, лежавшую на моей груди, осязание мое безмолвствовало. Рука осталась лежать на кровати. Вместе с блаженно сопевшим телом, разумеется.

Мне стало стыдно за свое бессознательное раздражение к нему, которое я вдруг ощутила. Без особых усилий с моей стороны на глаза навернулись слезы нежности. Как же я его люблю!.. «Любить нельзя сильнее, чем любить, а больше жизни и не может быть…» Сейчас мне кажется — может! Очень даже может. Но долго ли мне так будет казаться?

Я подошла к окну. У меня не было больше сил смотреть на Него. Я боялась зареветь в голос и разбудить своего Зевса. Я бы стала говорить, говорить, говорить… глупости. А он бы не знал, что на них ответить, потому что ответа не существует…

Оказывается, под дневным солнцем вчерашний первый снег подтаял, и сейчас по двору поблескивали маленькие зеркальца заледеневших лужиц. Живая иллюстрация к моим галлюцинациям.

Чтобы сберечь сказку, нельзя позволять ей превратиться в обыденность. Сентенция, которая, похоже, стремится стать руководством к моим действиям.

«Они жили долго и счастливо и умерли в один день…» — обыденность, но какая сказочная! Да нет, глупость! Совсем ему незачем умирать со мной в один день. У него так много планов. Пусть живет еще долго-долго. И по возможности счастливо, если сможет… без меня.

Я пошла в кабинет к своей компьютерной стене. У Него вместо такой стены, стоял обыкновенный компьютер, как тот, что изображен для меня в нижнем левом углу. И книги у него не бутафорские, а настоящие… Я подошла к книжным стеллажам и наугад вытащила томик. Открыла, ожидая увидеть пустую страницу — не мог же он за столь короткое время перепечатать и переплести для меня всю свою библиотеку в ювелирном исполнении!

«Поверь надежде и любви, Когда глазам своим не веришь. Пройди меж стеблями травы В природы изначальной двери. Не потревожь ее покой Непониманием упорным И обретешь себя такой, Какою Бог тебя исполнил.»

обыкновенным типографским шрифтом было напечатано в центре листа. Я почувствовала слабость в коленках и оперлась рукой на спинку стула. Книжка выскользнула из руки на письменный стол.

Но я действительно не верю своим глазам! Как он мог это сделать?! Надо было внимательно слушать, когда он объяснял.

Но почему я открыла именно эту книгу, именно на этой странице? Уж это никто не мог предусмотреть. Кто-то очень хочет, чтобы моя психика соскользнула в мистический лабиринт? Чушь! Кому это надо. Другое дело, если она сама туда соскальзывает.

Заставила себя еще раз открыть книжку, лежащую на столе:

Я никогда не верил чудесам, Хотя их предлагали всенародно, Поскольку постоянно всепогодно Я нахожу, что чудо — сам!

бросилось мне в глаза. Я невольно хмыкнула, и на душе стало легче. Больше я мистики не боялась. Во-первых, если дать себе труд подумать, возможно, я и сама найду техническое решение этой задачки, во-вторых, когда проснется мой гений, можно будет спросить у него.

Чтобы доказать себе, что мистика мне нипочем, я взяла книгу с другой полки. Знакомые уравнения фотосинтеза озона в атмосфере. Достала еще одну численное моделирование динамики электронного пучка в лазере на свободных электронах. Васильев, Васильева, Давыдов. Слава богу, никакой мистики в мироздании.

Поставила книги на место. Терпеть не могу беспорядка. И пошла к компьютерной стене. Шикарное изображение моего компьютера призывно светилось. Я вошла в меню «Времена года». Все верно — светится пункт «Зима». Я перевела курсор на «Лето» и решительно нажала ввод. «Действительно ли вы хотите сменить время года? В реальности сейчас зима!» — поинтересовался осторожный компьютер. Защита от дурака. Но какое дело дураку до реальности. Я подтвердила свое желание.

Первым импульсом было подойти к окну, но я не поддалась ему. Не хотелось травмировать свою психику зрелищем насилия над природой. Я знала, что там должно происходить. Тем более, получив и тут же нарушив предупреждение: «не нарушай покой…»

Вместо этого я легла на диван тут же в кабинете и закрыла глаза. Сон пришел сразу, будто щелкнули выключателем. Точно так же он и ушел. Я открыла глаза и встала, полная деятельной энергии.

Теперь уже без колебаний подошла к окну и распахнула его. В комнату ударило густонастоянным хвойно-травно-цветочным запахом летнего леса. Занималось раннее утро. Я перелезла через подоконник и спрыгнула во двор. Босые ноги мягко окунулись в щекотно-знобящую прохладу росной травы. Закрыла глаза и глубоко-глубоко вдохнула упоительный воздух. Вспомнила, что забыла одеться. Но махнула рукой. Стоит ли в моей ирреальности, где не может быть неизвестных посетителей, вообще, никаких посетителей., беспокоиться об условностях. Здесь совсем иные координаты. И мне в них жить. Не думаю, что очень долго. Однако, поживем — поориентируемся…

Я нарвала на опушке, недалеко от дома, ромашек и васильков, а углубившись в лес, оформила букет двумя листьями папоротника. Потом просто бродила по лесу «между стеблями травы», наслаждаясь тишиной и покоем. Не ведаю, какой уж там меня «бог исполнил», но я почувствовала, что внутренний протест против чего-то не вполне осознанного, бередившего душу мою в часы после моего (нашего) божественного воплощения, куда-то исчез. Я готова была принимать мир таким, какой он есть. Но обнаружилось, что вопрос именно в том, а каков он есть? Не трудно видеть, что он таков, каким я его сделаю. В более общем случае — каким мы его сделаем. Конечно, в условиях заданности процесса моего уменьшения и наиболее вероятного исчезновения.

Должен ли мой мир повторять Его мир, принятый за реальность? (При этом максимальна иллюзия нашего сосуществования в одном мире) Или надо постоянно напоминать себе, что наши миры на самом деле различны, чтобы не зарываться в иллюзиях?

Я подошла к дому, так и не решив этой дилеммы. Вошла, достала вазу, налила воды, поставила букет и отнесла его в спальню на тумбочку у Его кровати. Мой Зевс еще спал. И его «сонливость» еще одно свидетельство различия наших миров.

Косые лучи утреннего солнца просвечивали сквозь его обнаженное тело, и оно светилось, словно было одной с ним субстанцией. Между прочим, весьма высокохудожественное зрелище. Хотя с непривычки — мороз по коже.

Я подошла к компьютеру и перевела свой мир на «реальность». Бедная природа! Надеюсь, она меня поймет и простит.

А цветы не исчезли. Они уже стали частью реальности.

Из всей этой истории стало очевидно одно: наши миры должны быть такими, чтобы как можно меньше травмировать живущих в разных мирах. То есть, это мой мир должен быть таким.

* * *

Наверное как предмет научных исследований я должна была бы вести хронику своего уменьшения со скрупулезной дотошностью: час за часом, день за днем. Но поскольку исследуются не только мои габариты (за ними следят приборы), а и психические изменения, я обязана, по мере своих возможностей, углубляться и в состояние своей психики. А эти экскурсы никак не совмещаются с реальным временем… К тому же, если психика стабильна изо дня в день, зачем как магнитофону писать одно и то же. Поворотные точки, вехи на пути — вот что требуется от меня. И достоверность. На том и стоим.

Это я оправдываюсь за временные пробелы в своем повествовании и вызванные ими сюжетные лакуны. Заинтересованный Читатель может посетовать на то, что я опустила «пробуждение Зевса», его реакцию на букет и соответствующие «оргвыводы». Предоставляю Читателю поставить себя на место Зевса. А я, если потеряю бдительность, может быть, где-нибудь между строк и проговорюсь о том, как было на самом деле. Но сейчас не хочу. И это тоже штрих к моему автопортрету…

А «оргвыводов» не было. Мы с удовольствием вместе работали, как прежде, но больше это не «обмывали». Будни… Букет, конечно, завял вскоре. Но я регулярно его обновляла, насилуя свою несчастную природу. И Зевс понимал меня без слов.

Спали мы вместе. Я не могла лишить его этой иллюзии. Он вел себя достойно. Хотя в подобной ситуации очень сложно определить, что значит «достойно». Скажем так: он был терпелив, нежен и корректен. И ему не понадобилось растолковывать символическое значение букета…

Я понимала, что веду себя, как дура. Но по-другому не могла. Наверное, срабатывал инстинкт сохранения чего-то, что трудно сформулировать при моих убогих литературных способностях. Перед Вами не повесть, а история болезни.

Однако достаточно реверансов. К делу!..

Динамику моего уменьшения проследить оказалось совсем просто. Даже без подсказки чутких приборов. «Радужка» на стеклянной стене с каждым днем становилась все выше. В этом переходном пространстве между мирами не было никаких иллюзий, голограмм, фантограмм и прочих ухищрений для самообмана.

И когда «радужка» оказалась на уровне моих глаз и, не мигая, заглянула куда-то вглубь меня, я поняла, что опять пора. Скоро я не смогу дотянуться до нее и тогда… А что тогда? Тогда мне придется уменьшаться в этом закутке между мирами до тех пор, пока разрешающая способность техники не окажется бессильной поддерживать иллюзию моего существования. И блестящий эксперимент моего любимого гения закончится.

Но я думала не только о нем. Мне тоже было любопытно, что же дальше? Где предел?..

Из очередного ночного путешествия по временам года я принесла осенний букет. Желтые и красные листья, сухие колосья и травы. Проснувшись, мой грустный Зевс вопросительно посмотрел на меня. Конечно, мне было его жаль, но не думаю, что я слишком замучила его. Мое пребывание в этом мире длилось не более двух недель. В нашем возрасте нормальны перерывы и подольше. Другое дело, что это были не обычные недели, а одни из последних наших недель.

— Не кажется ли тебе, что мы слишком эгоистичны? — ответила я вопросом на его взгляд.

— Что ты имеешь в виду? — пожал он плечами, спустив ноги на пол и обмотавшись простыней на греко-римский манер. И действительно, стал очень похож на неумытого спросонья Зевса.

— Нашего сына, — объяснила я.

— Мы же от него не отворачивались!

— Ты уверен? Особенно, в последние месяцы…

— Но мы не запрещаем ему приезжать. Сам не хочет.

— Не запрещаем, но и не зовем… Ты уверен, что он не догадывается о происходящем?

— Нет, не уверен…

— А если так, то, скорей всего, он сейчас прислушивается не к голосу сердца, а к тем общепринятым этическим нормам, которые запрещают детям присутствовать при уменьшении родителей.

— Не запрещают, а не рекомендуют… Бывают случаи, когда больше некому присутствовать или нет возможности не присутствовать, — уточнил мой аккуратный и добавил: — И, мне кажется, эти нормы не совсем лишены смысла.

— Возможно, — ответила я, сомневаясь. — Только почему-то меня до сих пор мучает совесть оттого, что я не была рядом с мамой. Обманывала сама себя, будто не знаю, что происходит.

— Но согласись, что присутствие детей не совсем деликатно, с одной стороны, и может оказаться слишком тяжелым испытанием для психики — с другой. И вообще, с момента появления детей, жизнь родителей практически полностью принадлежит им. Не справедливо ли, что период прощания всецело принадлежит родителям, то есть супругам?..

— Наверное, справедливо, но эгоистично… Ведь навсегда разлучаются не только супруги, но и дети с родителями. А мой случай, твоими стараниями, вообще, из ряда вон!.. И если, как ты надеешься, когда-нибудь и ты последуешь за мной, то должен быть кто-то, кому мы можем доверить обеспечение нашего эксперимента. И оставить ему возможность повторить его… Ты сделал гениальную систему и знаешь, что подарить ее человечеству тебе не позволят, ибо она разрушает устои. Но неужели ты не хочешь, чтобы наш сын обладал ею? Ты подаришь ему право выбора. Это нелегкая ноша, однако она увеличивает степень свободы. Не есть ли наш родительский долг сделать сына более свободным, ежели это в наших возможностях?

— Наверное, ты права, — серьезно согласился мой супруг, — только я не уверен, чего в этом даре больше: бремени или свободы. Но это уже ему решать — принимать ли от нас столь сомнительный дар. К тому же, существует еще одна непререкаемая этическая норма: «Желание уходящего — закон!»

— Я не хочу использовать эту этическую норму. По-моему, она не совсем этична.

— Значит, забудем о ней и будем действовать, исходя из нашего обоюдного согласия, — постановил мой уступчивый.

Он тут же взял телефон и набрал код сына.

— Папа? — голос сына звучал не очень громко, но я услышала в его вопросе тревогу. Конечно же, он чувствовал, что происходит в этом доме!

— Привет, наследник! Как твоя «no problem»?

— Как всегда, проблем куча, но ни одной серьезной.

— Мы с мамой хотели бы тебя видеть. Есть возможность?

— Конечно! — возопил сын так, что стало слышно сразу во всех мирах, имевшихся у нас в наличии. — Скоро буду! — И отключился.

Ну, что ж, назад дороги нет… Не знаю, разумно ли поступаю, но так подсказывает мне любовь. Или мой эгоизм?… Все! Рефлексии побоку. Я люблю сына и хочу его видеть. А, как сказал мой разумный, желание уходящего закон. И не только я этого хочу, но и сын. Я это услышала!

Мой творец ободряюще улыбнулся мне. Мол, не бойся, не крокодил к нам спешит, а сын родной. А я и не боюсь. Крокодилы мне уже не страшны. Мне никто не страшен, кроме самой себя.

Ближе к вечеру сын постучал в двери нашего дома. К сожалению, встретить его на крыльце дома я уже не могла. Постучал чисто символически, предупреждая, и тут же влетел внутрь. Раньше он не стучался, а просто влетал. Тревога в его глазах молниеносно сменилась ошеломлением. Я попробовала взглянуть на нашу парочку его глазами и невольно усмехнулась. Видок у нас был еще тот — хоть сейчас к алтарю. На мне — длинное белое платье с жемчужным переливом и все причитающиеся к нему аксессуары, прическа типа «ниагарский водопад», а на муже — смокинг цвета ночного неба и белая рубаха — в общем, он был неотразим.

— У вас что — годовщина свадьбы? — спросил сын.

Мы стали судорожно перебирать в уме даты.

— Черт, забыл! — получил он верный результат чуть раньше нас.

Действительно, сегодня имела место быть именно таковая годовщина.

— Не расстраивайся, — успокоил его отец, — мы сами забыли.

— А это? — указал он на наши наряды.

— Ну, теперь для нас каждая встреча с тобой — праздник. Это не упрек, а констатация, — предупредил он оправдательный монолог сына. — Объяснений не требуется.

— Предупредили бы, а то я не совсем в стиле момента, — посетовал сын.

Он был одет по вечно демократично-спортивной молодежной моде, но не без изящества. Наша семейная склонность к аристократизму чувствовалась в его облике.

— Стиль этого момента диктуешь ты, — заметила я.

— Ну уж нет, — отмахнулся он. — Ваш день! Завидую! Раз! Поздравляю! Два! Отец!.. — обнял он моего Зевса, стоящего к нему ближе. — Мама!..

Я так соскучилась, что обвила его обеими руками и прижалась к рельефно-мускулистой груди, но вдруг почувствовала напряженную тишину вокруг. Чуть отстранилась и увидела, как сын с безотчетным ужасом наблюдает за своей левой рукой, проходящей сквозь мое тело. Правая рука оцепенела на уровне моего плеча.

Бедняжка! Его никто не научил правилам общения с субъектами иного мира. С призраками — по общим понятиям.

— Мама? — повторил он уже вопросительно-дрожащим голосом. Надо отдать должное его самообладанию — не отшатнулся.

— Не бойся, — попыталась я успокоить его, сделав шаг назад, чтобы мой вполне натуральный зрительный образ помог ему справиться с замешательством. Лицо его было белее рубашки отца.

— А он и не боится, только немного растерялся, — поддержал его старший мужчина.

— Уж признайся себе и нам, что направляясь сюда, вообще, не чаял меня увидеть… Так не лучше ли ожидаемого то, что перед тобой?

— Не-несравненно лучше, — нашел в себе силы произнести хоть что-то мой мужественный мальчик.

— Но я же предупреждал: «мы с мамой», — напомнил глава семьи.

— Ладно, — прервала я выяснения. — Уверяю тебя, сынок, что я не призрак, а если чуть-чуть и призрак, то совсем не опасный. И клянусь всем своим призрачным бытием, что не увлеку тебя коварно за собой в потусторонний мир… А посему иди приведи себя в порядок с дороги. Надеюсь, что нас ждет достаточно приятный и интересный семейный вечер.

— При свечах? — улыбнулся еще не справившийся с бледностью сын.

— Ну, если вечер с привидениями, то как же можно без свечей! пообещала я. — При свечах, при камине, в сопровождении готической музыки.

— Отлично! — уже порозовел он. — Я быстро.

— Можешь не торопиться, у нас еще есть время, — сказала я вдогонку.

— Нет уж, нет уж! — обернулся сын. — Иначе я помру от любопытства. И папа будет иметь два привидения в один вечер.

— Тьфу ты! Типун тебе на язык! Брысь! — возмутился отец.

Сын скрылся в своей комнате, которая всегда его ждала в этом доме.

Мы с мужем посмотрели друг на друга и одновременно вздохнули.

— Нормальная реакция, — оценил он сына. — Но мог бы и не бледнеть, как кисейная барышня.

— На фантофилию способны только такие психи, как ты, — покачала я головой. — Не требуй от нашего сына шизофренических реакций.

— При желании можно доказать, что любая «филия» есть фантофилия, и шизофрениками окажутся все, кто способен что-то любить… Или параноиками.

— Ладно, обойдемся без доказательств, — прервала я мужа. При нервном возбуждении он склонен к излишним словоизвержениям, а сие небезопасно для окружающих. — Он так похож на тебя молодого!

— И на тебя!

— Не больше, чем мужчина может быть похож на женщину. Внешне он — ты.

— А глаза твои… И зубы.

— А улыбка твоя… Неотразимая.

— Жаль, что у нас нет девочки, — вдруг посетовал муж.

— Я же не могла, — напомнила я о своей болезни, хотя была уверена, что он не забыл.

— Я не в укор…

Понятно, что не в укор. Просто жаль человеку, что в жизни что-то безвозвратно не получилось… Впрочем, почему безвозвратно? Когда я исчезну, он может родить дочку с другой женщиной… Хотя, боюсь, этот вариант не для моего фантофила. Но я ничего не имела бы против. Каждому миру свое. Особенно, если ему не дано последовать за мной…

За разговорами мы закончили сервировку стола блюдами, ожидавшими в холодильнике.

— А вот и я! — возвестил появившийся в дверях сын. Он сиял, как хрустальная люстра. Весь в белом — фрак, туфли, брюки… Он явно принял мои цвета… Спасибо за солидарность.

— Ну, давай сюда, — призвал отец и поставил сына рядом со мной. Отлично смотритесь!.. — Достал из тумбочки фотоаппарат и, сфотографировав нас, тут же вручил снимок. Действительно, смотрелись неплохо. О! Где мои годы? Растеряла при переходе из мира в мир?..

— Иди к нам, — позвали мы с сыном.

Муж установил камеру и присоединился к теплой компании. Щелчок. Снимок готов. Втроем мы смотрелись еще лучше. На мой взгляд.

— Групповой портрет с приведением, — мрачно пошутила я.

— Никак нет, — поправил сын, — с ангелом.

Похоже, он совсем уже примирился с моим призрачным существованием. По крайней мере, вполне себя контролировал. Хотя, все же, старался не касаться.

— Вынужден вас огорчить, — уточним мой педантичный, — ни те, ни другие не могут быть сфотографированы… — И многозначительно посмотрел на нас.

— Итак, прошу к столу, — пригласила я. — И ты сможешь убедиться, что ангелы не дураки вкусно покушать.

— А чем, кстати, сегодня кормят? — заинтересовался сын. — Я нынче только завтракал.

— А ты откуда, собственно. добирался? — поинтересовалась я.

— Из города, из нашей квартиры. Я давно там.

— И не появлялся? — удивилась я.

— Так ведь не звали…

Хотелось сказать с каких это пор тебе требуется особое приглашение, но удержалась, поняв, что это было бы нечестно по отношению к нему… Я только со значением посмотрела на мужа. Мол, а я что говорила — ждал особого приглашения. Все чувствовал. Не смел нарушить нашего уединения…

— Вот сейчас и попробуем, чем в этом доме кормят, — пригласила я мужчин к столу. Муж разлил по бокалам «фирменное» шампанское — натуральная наливка из местных лесных ягод (ягоды-сахар-солнце и никаких посторонних спиртов) с добавлением экстрактов местных же лекарственных трав, которые муж получал на собственноручно изготовленной экстракционной установке плюс газирование по какой-то специальной технологии, к тайне каковой меня не допускали. Но основная часть, собственно наливка, моих рук дело.

Итак, муж наполнил бокалы. При свете свечей они смотрелись вполне благородно и загадочно. Впрочем, и на солнце напиток был весьма недурен собой.

— Шампанское «Леший», — беззлобно хмыкнул сын. — Между прочим, могли бы и патент на технологию получить. Отличный бизнес.

— Эликсир «Эльф», — поправил отец. — А бизнесом мог бы и сам заняться, если есть интерес.

— Тост! — потребовала я.

— Сей момент, — кивнул хозяин стола. — Я предлагаю тост за любовь, которая не позволила нам разлучиться, то есть потерять связь, в какой бы мир нас не забросило судьбой.

— Красиво, — признался сын. — А что, есть другие миры?

— Теперь есть! И прошу выпить без вопросов.

— А хороший «Леший»!.. То есть, извиняюсь, «Эльф», — признал сын, опуская бокал. — Слушайте, откуда эти цветы?! — заметил он, наконец, в центре стола мой «летний» букет (осенний стоял в спальне). — Отцвели уж давно хризантемы в саду! Снег на дворе!..

— Мой подарок, — объяснила я. — От нашего стола вашему столу.

— Ничего не понимаю, — признался сын.

— Тогда ешь, — кивнула я. — На голодный желудок и не поймешь.

Вопросов больше сын не задавал, но явно, хотя ему казалось, что тайно, наблюдал за мной. Как и что я ем, пью, как двигаюсь, касаюсь предметов.

— Мам, передай, пожалуйста, солонку, — проверка на мое взаимодействие с материальными предметами.

Мы с мужем единым движением хватаемся за солонку и, улыбаясь, передаем ее сыну. Это не попытка заморочить ему голову — просто игра. Он это явно понимает и подыгрывает, хитро улыбаясь.

Я говорила о «готической» музыке не для красного словца. Весь вечер она негромко звучала, создавая соответствующий психофон.

И вот, отдав должное дарам стола, сын осмелел настолько, что пригласил меня на танец.

Я не скажу, что мы с ним большие знатоки старинных танцев, но основами хореографии слегка владеем и вполне способны сымпровизировать танец в псевдостаринном стиле.

— Не боишься? — спросила я, поднимаясь со стула, предупредительно отодвинутого им.

— Ничуть. Я уже вышел из возраста, когда наступают дамам на ноги. А это самое страшное, что может случиться в танце, — улыбнулся он.

— Ну, что ж, — положила я ему руку на плечо. — Я рада такому партнеру.

Муж, тем временем, сделал музыку погромче.

О, этот танец требовал немалой сосредоточенности. Во всяком случае, нельзя было думать ни о чем другом, кроме танца. Иначе сказка кончится. Ведь это танец с призраком, и он невозможен без ощущения пространства, им занимаемого. Ну, какая может быть сказка, если рука вдруг оказывается где-то в районе печени или селезенки?! Я-то уже натренировалась на муже. А сын был на высоте. Ни одного неверного движения. И волшебство осталось в целости и сохранности.

К концу танца мы, конечно, изрядно вымотались, однако торжество победы над пространством окрыляло нас, приподнимая над реальностью.

— Ну, как тебе танец с привидением? — спросила я, когда музыка отпустила нас.

— Никогда не получал большего удовольствия от танца, — похоже, искренне признался сын. — Пожалуй, отныне я танцую только с привидениями.

— И много их бывает на ваших тусовках? — хмыкнула я.

— Ни одного… — вздохнул сын. — А ну их!.. Ты самая прекрасная женщина на свете!..

— Ты не должен так говорить! — нахмурилась я. — Твоя Прекрасная Дама еще впереди. Ты должен искать ее!

— Я никому ничего не должен, мама! — мотнул головой сын. — По крайней мере, в этом плане. Но конечно же. Буду искать, ибо так запрограммирован… Благо у меня есть с кем сравнивать…

— Прекрасная Дама похожа только на себя, — заметила я. — Тем она и прекрасна.

— А может, она прекрасна тем, что соединяет в себе все, что мы когда-то любили и любим? — серьезно посмотрел на меня сын.

— Вам, мужчинам, видней, — улыбнулась я. — У каждого своя Прекрасная Дама, потому, что он ищет в ней необходимое только ему… Да вот беда Прекрасные Дамы по совместительству еще и женщины, то есть, живые существа, тоже кого-то или чего-то ищущие. И им, может быть, даже унизительно быть сравниваемыми с кем-то. Хоть с самим Идеалом…

— Учту, мама, — улыбнулся сын. — Только ты все равно лучше всех.

— А не подарит ли Прекрасная Дама танец и рабу своему? — возник вдруг мой властелин.

— С превеликой радостью, — поднялась я.

— Подождите, — остановил нас сын. — Это не совсем та музыка…Давайте, я сыграю вашу любимую.

Он выключил проигрыватель и сел за небольшой «кабинетный» рояль, на котором и я играла (вернее сказать, поигрывала) всю жизнь, и он учился. И зазвучала мелодия нашей молодости. Под нее зарождалась и расцветала наша любовь. Мы начали танцевать, и я забыла о пространстве, которое надо оберегать. Я была далека отсюда и во времени (в это время уменьшалась мама!), и в пространстве. И в этой дальней дали я была не одна…

Мелодия звучала не совсем так, как прежде. И исполнялась она тогда оркестром, а сын теперь импровизировал и варьировал. Оттого то и это время, как бы наложились друг на друга, не смешиваясь, но сосуществуя. Университетский ресторанчик, где мы впервые танцевали, вдруг оказался в нашей гостиной. И стойка бара совместилась с камином.

То, что происходило, трудно назвать танцем. Скорее, восходящие потоки памяти несли меня по воле своей. И музыка, казалось, длилась бесконечно. Сын нанизывал вариацию на вариацию, заставляя (или помогая?) каждый раз по-новому переживать воскресшее и восхищенно удивляться тому, как много оно содержало в себе неразгаданного в свое время.

Не знаю, сколько бы еще это могло продолжаться, но вдруг мой затуманенный эмоциями взор наткнулся на зеркало. И то, что я в нем увидела, заставило меня оцепенеть. Муж тоже остановился и замер, проследив за моим взглядом. А сын (конечно же, он давно это видел) то ли с горящими от вдохновения, то ли с блестящими от слез глазами играл самозабвенно какую-то совсем уже немыслимую вариацию. Наверное, если бы не его музыка, я бы завизжала от ужаса. Но очень уж музыка была созвучна моменту и не позволяла диссонирующих эффектов типа визга.

В зеркале отражалось весьма странное, если не сказать страшное существо, общим силуэтом напоминавшее моего мужа, но на месте его лица торчал клок волос, а из плеч, извиваясь к затылку, тянулись щупальцы. В пространстве тела, вообще, клубился белый туман.

Я все поняла и сделала шаг назад. И ирреальная мизансцена стала вполне реалистичной. Всего несколько мгновений, подобных удару тока, но меня еще долго била дрожь.

Пытаясь достойно завершить сцену, я сделала книксен, муж поклонился и протянул руку, чтобы отвести меня к креслу. Мы пошли к камину. Сын изобразил несколько аккордов финала, и наступила тишина. Мы, все трое, ошеломленно смотрели друг на друга.

— Да! Это было нечто! — выдохнул свои эмоции сын. — О, если бы вы позволили мне сделать из этого фильм!

— Над этим стоит подумать, — неожиданно согласился мой технарь. Я вопросительно посмотрела на него.

— Если мы ступили на Тропу, — попытался объяснить он метафорически, то надо готовить к ней и коллективный разум социума. А это уже сфера искусства… Слушай, — обратился он к сыну, — а ты ощущаешь в себе силы на такой фильм?..

— Наблюдая эту гениальную сцену и участвуя в ней, мне показалось, что могу… Возможно, я слишком самонадеян.

— Скромность хороша, пока не мешает делу, — буркнул отец. — Если почувствовал, что можешь, дерзай.

— Но стоит ли привлекать к себе внимание, пока мы сами не знаем ответа, — я попыталась проявить разумную осторожность.

— На какой вопрос? — насторожился сын.

— Ну, прежде, чем перейти к нему, — улыбнулась я хитро, — нельзя ли предложить даме бокал нашего «Лешего-Эльфа». Все еще дрожит внутри.

Мужчины бросились к столу.

— Эх, — вздохнул сын, — очень сомневаюсь, что возможен второй дубль такой сцены…

— Зачем второй дубль, — пожал плечами отец. — Все записано наилучшим образом. Даже такое, что тебе и не снилось. Пусть это будет фильм без дублей, как жизнь.

— В искусстве это не всегда возможно, — возразил сын.

— Чем дольше я живу, тем больше склоняюсь к заключению, что жизнь более искусство, чем наука.

— Эй, интеллектуалы! — напомнила я о себе. — Где мое вино?.. Впрочем, подождите, я сама! — вдруг вспомнила я, что больше никто и никогда мне вина не нальет, хоть в лепешку расшибется… Наверное, мои деликатные и тянули время, чтобы до меня дошло.

Я поднялась и подошла к столу. Мы с мужем вдвоем взялись за графин и разлили вино по бокалам. К камину каждый вернулся со своим хрустальным сосудом. Сели полукругом возле огня, изредка поднося к губам напиток.

— Итак, — начала я разговор, — наследный принц наш, что вы имеете сказать по поводу происходящего здесь?.. Что требует объяснений?

Сын сразу посерьезнел. Не то, чтобы до сих пор он дурачился. Но играл. В трагедии. И осознавал, что играет. Теперь в спектакле антракт, и актеры говорят о насущном.

— Я понял, что правильно оценивал ситуацию, будучи вдали от вас. Очень вам благодарен, что не отгородились от меня высокой трагедией, которую переживаете, а позволили стать ее участником… Я был участником, но за стенами театра… Я понял, что мама уменьшилась настолько, что больше не могла жить в этом мире полноценной жизнью…

— Давно уже не могла, — подтвердила я.

— И сейчас, — продолжил сын, — мама находится в какой-то миниатюрной модели этого мира, выполненной с очень высокой степенью адекватности… Совмещение миров осуществляется с помощью передачи видеограмм очень высокого качества. Скорее всего, голограммы, но, возможно, и что-то более новое… Мы в твоем мире такие же, извиняюсь, призраки, точнее, видеообразы, как ты в нашем. Поэтому общение требует большого искусства, чуткости, внимания друг к другу. И вам это здорово удается. Наверное, без телепатии тут не обходится — настолько интуитивно синхронны ваши действия. Наверное, это тот самый вариант жизни, который невозможен без высочайшего профессионализма… Я восхищен вами. И никогда-никогда не забуду сегодняшнего вечера… Потому что, наверное, только сегодня, сейчас, понял, как люблю вас. Одно дело думать, считать, что любишь, поскольку это само собой разумеется, другое дело в полной мере ощутить… И еще, видимо, именно сегодня я стал окончательно взрослым. Через ощущение разлуки… Что-то я много говорю, но почему-то боязно замолчать… Конечно, меня страшно интересует конкретика технической реализации. Если это не секрет, думаю, папа потом расскажет. Пока же я всецело принимаю и одобряю ваши действия. Хотя не знаю, нуждаетесь ли вы в моем одобрении.

— Нуждаемся, — подтвердила я. — И в одобрении, и в понимании, и, может быть, в помощи.

— Чем я могу помочь? — встрепенулся сын.

— Мне уже ничем, кроме любви, — улыбнулась я. — А вот папе… Если когда-нибудь пойдет вслед за мной. Он надеется, что я его дождусь там в микровселенной, оберегаемой им, и мы встретимся.

— А потом я пойду за вами, — подхватил сын. — Вот здорово!..

— Ничего здорового в этом нет, — проворчал бог-творец, — лучше бы мы долго и счастливо жили все вместе здесь…

— И умерли в один миг, попав в какую-нибудь катастрофу, — закончила я мрачно.

— Тьфу ты, господи! Придет же в голову!.. — возмутился муж.

— Не очень романтично, конечно, — согласилась я. — Однако у этой сказки другого реального конца быть не может… Ладно, меня действительно не туда понесло… Но молодежь-то пошла! А, отец!? Никакой мистики, привидений, призраков… Видеограмма — и все ясно. Никакого трепета перед тайнами бытия.

— Да нет, почему же, — возразил сын. — Перед тайнами трепещем. Не от страха, конечно, а от любопытства. Перед техническим гением родителя преклоняюсь. Прими мои поздравления, папа. Документацию покажешь?

— Покажу, — пообещал родитель. — Идею в целом ты ухватил верно. Только модель микровселенной, как ты ее назвал, не сводится к видеоэффектам. Они лишь внешняя отделка, макияж… Главное — синтез вещества по образу, обеспечение необходимых экологических связей, соблюдение законов трансформации и т. д.

— И в результате на этом столе зимой красуется летний букет, а в спальне осенний, — добавила я.

— Ты, действительно, меняешь в своем мире времена года? — удивился сын.

— Меняю.

— Здорово!

— Да, — кивнула я, — если бы не существовало необходимости менять миры.

— Если бы это была видеомодель, никаких проблем, но это действительность, реальный кусочек мира с космическими видеоэффектами. Ведь и в нашем мире без них не обходится… Все, что можно, в этом направлении я сделал. Миры, на самом деле, соответствуют своей жительнице, но до определенного предела…

— И как этот предел узнать?

— Идем, покажу, — встала я.

Муж внимательно посмотрел на меня и тоже поднялся. Сын давно уже стоял, приплясывая от возбуждения перед нашими креслами. Я направилась в кабинет. Мужчины за мной. Подошла к тайному входу, посмотрела на мужа. Он разрешающе кивнул. Нажала. Вход раскрылся. Спустились по пандусу. Я набрала соответствующий код на своем компьютере. Стена стала прозрачной. Моя стена. Сын прильнул к стеклу, взирая на мой малюсенький мир, раскинувшийся перед ним. Я заранее заказала в нем весну, когда уже высохла земля и только кое-где звенят ручьи. Вовсю рвутся к солнцу цветы и травы. Деревья — в цвету. В общем, красота и романтика — то, что созвучно юной душе.

Он смотрел на мир и не заметил, как исчезла я. В этом помещении меня можно было увидеть только на мониторе.

Я и сказала:

— Смотри на монитор, сынок.

Он послушно повернулся, поискав меня глазами вокруг.

— Вот, — показала я на «радужку» фотоэлемента, которая уже была надо мной на расстоянии вытянутой руки. — Вот он, предел. Еще чуть-чуть и я не дотянусь и, значит, не смогу перейти в соответствующий мне мир… Пусть папа покажет тебе этот фотоэлемент в вашем мире.

Они отвлеклись от экрана, опустились на колени.

Я могла представить, как растерянно было лицо сына, когда он поднялся с колен. Только представить. Оборачиваться было нельзя. И я, глядя только на «радужку» продолжила выполнение роли экскурсовода.

— Теперь подносим пальчик к этой симпатичной радужке, и перед нами открывается дверь в мир иной… Видишь?

— Вижу, — услышала я дрожащий шепот сына.

— Ну, я пошла… До встречи… — И шагнула в зеленый сумрак перехода.

Вслед мне донеслось бессильное:

— Но…

— Мама…

Новый мир встретил меня шелестом трав и листвы. Ветер приветливо трепал, а может, поглаживал мои распущенные волосы. Сегодня я тщательно завила и уложила их. Только осталось ли что от моих усилий?

В этот раз никаких валяний голышом по сугробам (хорошо бы я выглядела перед сыном!). Я все предусмотрела заранее.

Я шла, не оглядываясь и не торопясь, чувствуя на себе взгляды мужа и сына. Не хотелось портить сыну будущий фильм, коль уж он им загорелся. Хотя меня эта идея не очень привлекала. Одно дело — играть кого-то, другое жить, думая, что кто-то примет твою жизнь за игру.

Мне кажется, что одинокая женская фигурка в длинном белом платье, среди высоких трав уходящая вдаль, в ночь, должна смотреться неплохо. Вполне сентиментально. При свете луны… Может быть, кто-нибудь даже слезу прольет, сочувствуя ее одиночеству в мире, где впервые ступает нога человека. Пусть очень маленького человека. Ведь и мир невелик. Мне подстать… Я сорвала несколько колокольчиков и одуванчиков и вошла в дом.

На столе в живописном беспорядке расположился натюрморт нашего пиршества. Нет, все-таки надо узнать, как сквозь все эти миры проникает пища, вино и прочая атрибутика нормальной жизни?! Или не стоит множить через знания печали? Не иллюзии ли охраняют здоровье нашей психики?.. Пожалуй, они. Так побережем и мы их.

Я прошла в кабинет, подошла ко входу в тайник. Мужики мои так и застыли, приникнув к стене, видимо, ожидая, что я выйду на крыльцо своего маленького домика и приветливо помашу им маленькой ручкой, а они прослезятся от умиления и жалости…

— Эй, мужики, — крикнула я по-хозяйски. — А со стола кто убирать будет?!

Их белые, как лист бумаги, лица повернулись ко мне.

— Решили, что уже избавились от меня? — не давала я им спуску.

— Микрошечка!.. — только и сказал муж.

— Мама, — дрожащими губами прошептал сын, лишь удивленно глянув на отца, не имея сил отреагировать на новое мое имя…

Мужики! Что с них взять — хрупкие существа, впервые увидевшие, как женщина уходит в мир иной.

— Мы щас! — бросился ко мне первым пришедший в себя муж, он же творец. И обнял меня.

— Мама, — присоединился к нам в тройственном объятии сын. Кино, да и только.

Но как красив стал мой муж. Ни морщинки, ни чуть заметной раньше дряблости кожи — юноша и все тут. Чем дальше я ухожу, тем моложе становится он. А я? Наверное, наоборот! Ведь видеотехника его уменьшает, сглаживая дефекты, а меня увеличивает. Как же я, должно быть страшна со своими увеличенными возрастными изменениями! Вместе с ним я к зеркалу подходить боялась, но, подойдя одна, в ужас не пришла. Видимо, он и тут все предусмотрел, заботливый мой. И правды мне уже не узнать. А на кой ляд мне эта правда? Не хватит ли с меня той правды, что я ухожу?..

В эту первую ночь в новом мире мы опять ласкали друг друга. Но если в тот раз ласки были полны страсти, неистовства и жажды, то теперь в них звучали грусть, нежность и новое понимание неотвратимости разлуки. Ни в какие искусственные миры иллюзий от нее не спрячешься. А потому надо любить друг друга до тех пор, пока для этого есть хоть малейшая возможность и желание. Не знаю, чего у нас было больше? Скорее всего, безумия.

* * *

Моя научно- производственная эйфория в новом мире исчезла. У меня больше не возникало желания работать. В конце концов, работа, кроме способа добывания средств к существованию, тоже способ бегства от действительности. А я и так весьма далеко от нее убежала. Другим путем. Муж не настаивал, но сам интенсивно работал. От него зависели другие люди и проект. Я ничего не требовала и не обижалась. И так из-за его повышенного интереса к моей микроскопической персоне его карьера, видимо, находится под угрозой краха. Наверное, зря он затеял этот наш интимный эксперимент. Скушала бы меня давным-давно какая-нибудь птичка или мышка, и он бы уже с головой ушел в свой проект. Глядишь, над Землей уже никаких озоновых дыр не было бы. Хотя, конечно, преувеличиваю: нельзя перепрыгнуть через стадию натурного эксперимента. Но уж нормальную, здоровую, молодую женщину он бы себе уже нашел! Он же свихнется на этом псевдосексе с привидением!..

Надо было все пустить естественным путем. Но разве не естественно оградить от опасности любимого человека?..

Сколько мне положено уменьшаться, столько и буду…

Но как мой отец когда-то без всяких технических средств определил, что мама исчезла? Может, она в щель какую-нибудь провалилась? Может, звала на помощь, а мы не могли ни разглядеть ее, ни услышать и собрались на поминки. И мне не зря казалось, что она где-то рядом?.. Может быть, мы прощаемся со своими близкими гораздо раньше, чем они действительно исчезают?.. Нет, муж прав — теперь мы, наконец, узнаем, когда же человек исчезает окончательно. Полагаю, недолго осталось. Разница в масштабах миров — один порядок. Значит, значит… О, боже! Выходит, я уже меньше миллиметра?!.. Ужас какой! Действительно, в исходном мире меня давно бы уже подошвами об пол растерли и не заметили…

Интересно — дотянет ли Микрошечка до микрона? Ведь это уже масштаб микроорганизмов. И разрешающей способности оптики не хватит. Электронная, лазерная оптика?.. Выживет ли в условиях этой оптики организм? Но если я не смогу носить платье и пить вино перед камином, это вовсе не означает, что я перестану существовать… Изменюсь я — изменится и мир. А не будет ли это означать, что меня уже нет?.. Вот я и добралась до главного вопроса мужской философии — кто я? Или что я? Плоть или дух?.. То, что плоть без духа существует, очевидно. А вот возможен ли дух без плоти.?.. Почему же без плоти — разве квант излучения, сгусток энергии не плоть?.. Значит, вопрос возможен ли дух без человеческой плоти? Для религиозного сознания это не вопрос. Если есть Бог, который явно не человек, то и дух без человеческой плоти возможен. Хотя ни о духе, ни о плоти божественной человек ничего доподлинно знать не может — одни домыслы. А потому и погружаться в эту проблему не стоит… Максимум (или минимум?) до чего может уменьшиться живое — это то, из чего оно возникло — первичная клетка. Дальше — смерть… Чистая неорганическая химия. Так что, скорее всего, еще один… от силы два перехода и все…

Сын укатил в город за техникой для монтажа фильма. Я думала, пары видеомагнитофонов достаточно. Ан, нет. Он сказал, что сначала разберется в отснятом материале, а потом продумает концепцию фильма. Хотя ему уже кажется, что он ее чувствует. Что ж, можно считать утешением явную небесполезность моей смерти, извиняюсь, исчезновения для моих любимых мужчин. Муж получит научные результаты, сын создаст фильм… он хочет художественный. Говорит, надо подумать над сценарием. Может быть, эти мои дилетантские записки и смогут стать основой для этого сценария? Пока не буду навязывать. А там…сам решит. Сообщу о факте существования. Кто знает, как моя жизнь будет согласовываться с сюжетом, идеей и сверхидеей произведения искусства?.. И все-таки не по душе мне это. Боюсь я за них. Когда тайное становится явным, последствия непредсказуемы. Но это уже им решать. Какое я имею право распоряжаться их жизнью? Тем более, когда меня не будет…

— Микрошечка, — позвал меня как-то мой творец-экспериментатор, посмотри-ка на запись своего биополя.

Я взглянула на экран.

— Это рельеф твоего спектра исчезновения во времени. Вот исходный. Вот нынешний. Видишь?

— Вижу — амплитуды низкочастотных колебаний в инфракрасной зоне уменьшаются, а в высокочастотной зоне увеличиваются и ползут к ультрафиолету… Ультрафиолет-то во мне откуда?!

— Ты понимаешь, что это значит?

— Понимаю, — кивнула я. — Это значит, что я остываю и скоро буду холодная, как… труп…

— Я бы мог согласиться с твоим печальным выводом, если бы уменьшалась энергия твоего биополя. Но вот тебе значения интеграла. Какое-то время энергия была стабильна, но по мере твоего уменьшения она стала расти, сдвигаясь при этом в высокочастотную область.

— И ты находишь в этом основания для оптимизма? — удивилась я. — Не кажется ли тебе, что чем больше объект излучает энергии, тем меньше ее остается в нем. Даже звезды остывают, а я вовсе не звезда…

— Резонно, — согласился мой теоретик. — С одной стороны. Но с другой стороны, процесс уменьшения объясняет увеличение излучения. Если бы ты уменьшалась не излучая, то превратилась бы в нечто сверхплотное типа коллапсара… Такая симпатичненькая маленькая «черная дырочка» завелась бы в нашем доме. А на самом деле, мы имеем не менее симпатичненький маленький ядерный реактор, который превращает вещество твоего тела в энергию излучения…

— Сдается мне, что если расписать все ядерные реакции, которые в этом случае должны были бы произойти, и прикинуть энергию, освобождающуюся при этом, то, думаю, ее с лихвой хватило бы на уничтожение всего живого на планете. А оно шелестит и ходит, как ни в чем не бывало. Нестыковочка…

— Хорошо мыслишь! — улыбнулся мой непробиваемый. — И о чем же это говорит?

— Ну, и о чем?

— А о том, что наблюдающееся излучение — лишь побочный продукт какой-то другой реакции, которая поглощает остальную энергию. Идет процесс образования какой-то новой субстанции, о коей нам пока ничего не известно.

— Или же энергия уходит в какую-нибудь малюсенькую, но прожорливую «черную дырочку»…

— Да, — посмотрел он на меня, — нельзя отрицать и этой возможности. Но тогда надо объяснить, почему эта «дырочка» поглощает только твою энергию, а не засасывает в себя все вокруг.

— Слишком малюсенькая… Пропускная способность не позволяет. Или, может быть, не на любую энергию настроена, а только на конкретные длины волн.

— Может быть… Но в любом случае идет процесс образования чего-то, некой высокоэнергетичной структуры, либо включенной в систему этого мира, либо сколлапсировавшей и потому не вступающей в реакции с окружающим миром. Но это не значит, что оно не мир внутри себя…

— Тебе-то что до мира внутри себя? — усмехнулась я грустно. — Коллапс и есть смерть… Из «черной дыры» возврата нет.

— Но попасть в нее можно! И значит, даже в этом самом мрачном случае я смогу последовать за тобой и найти тебя.

— И встретится электрон с позитроном, и сольются в объятии, и родится у них квант излучения… Красивая сказка. Да и та возможна, если на всех одна «черная дыра», а не у каждого своя…

— Ну, и пессимистка же ты!

— Нет, милый, я — реалистка.

— Твоя мрачная идея слишком экзотична. Коллапсар, конечно, звучит красиво, но он соотносится со звездными массами, а то и с галактическими. И нет пока никаких оснований распространять этот эффект на микромир.

— Что вверху, то и внизу, — процитировала я известную древнюю аксиому. — Может быть, мы тоже галактики для какого-нибудь микромира.

— Я ученый, а не поэт, — вздохнул мой самокритичный. — Наверное, это мой недостаток, но он помогает мне жить среди реальных фактов и правдоподобных гипотез. Все остальное — либо поэтические фантазии, либо бред. Для меня, увы, эти вещи часто неразличимы. Мне кажется, что моя гипотеза более правдоподобна.

— И в чем же она состоит?

— В том, что процесс уменьшения есть процесс трансформации одного объекта этого мира в другой, принадлежащий этому же миру. Мы ничего не знаем о других мирах, и нет необходимости привлекать их для построения гипотез… Этот новый объект миниатюрен и высокоэнергетичен. Видимо, логично предположить, что покой ему противопоказан.

— Ага, ты еще скажи, что его масса покоя равна нулю… Тогда мы, конечно, встретимся… — не удержалась я от горькой иронии.

— Я ничего определенного не могу сказать про этот объект, но интуитивно чувствую, что это нечто, пока неизвестное науке. Еще одна полевая разновидность материи, возможно… Ментальное поле, психическое поле, интеллектуальное поле, духовное поле… — зациклился он в подборе термина.

— Душа, — подсказала я. — Только почему ты относишь ее к материи?

— Потому что она материально взаимодействует с материей — посмотри на эти спектры, — ткнул он пальцем в экран. — Но термин «душа» мне не нравится. Слишком много спекуляций вокруг. Слишком поэтично.

— Зато всем понятно.

— Вот это и плохо, — вздохнул мой теоретик, — слишком велика вероятность неизлечимой вульгаризации. Не исключаю, что эта полевая форма порождается труднообнаружимой нашими приборами нейтринной структурой, хотя таковую трудно себе представить. Разве только эта структура существует за счет организующей силы нашего гипотетического поля…Кстати, ты слишком небрежно определила границу спектра частот. Это вовсе не ультрафиолет, а гораздо более высокочастотное излучение! Весьма жесткое! Такого до сих пор не обнаруживалось.

— Но чем жестче излучение, тем оно губительней для жизни! Как же я еще жива?

— Это справедливо для известного нам участка спектра. Может быть, слишком большая частота колебаний находится за пределами чувствительности живого, и характер взаимодействия меняется… К тому же, энергия на этом участке спектра невелика. Пока. Потому что наблюдается тенденция к ее росту.

— Да, оказывается я — ценнейший научный экспонат! Не та ли самая точка опоры, которую искал Архимед, обещая перевернуть мир?.. Непонятно зачем. Не Архимед ли ты, дорогой?..

— Нет, лапушка, я не Архимед. И ты не точка опоры. И мир я переворачивать не собираюсь. Скучное занятие. Единственная, нет, не единственная, но главная моя забота — уберечь тебя и не потерять твой след. Ведь если ты, на самом деле, станешь нейтринной структурой, тебя ни отыскать, ни удержать будет невозможно… Ничем.

— Да, — улыбнулась я, — ничем, кроме души, которая тебе так не нравится.

— Тебе бы все шутки шутить, а я почти в отчаянии. Эксперимент на грани срыва. Я боюсь тебя потерять!..

— Только без истерик, защитник мой. Если я буду продолжать, хоть на каких-то частотах, ты меня услышишь.

— Похоже, уже сейчас часть энергии ушла в тот участок спектра, которого наши приборы не могут зарегистрировать. А если все твое излучение будет там?!

— Ты же гений, значит, что-нибудь придумаешь, — обнадежила я. — Заодно и человечество осчастливишь. Влюбленный гений…

— Опять издеваешься, — хмыкнул мой несчастный.

— Ну, разве что самую малость…

— Я тебе еще не все показал. — Он сменил график на экране. — Теперь посмотри на запись этих таинственных супервысокочастотных колебаний, которые мы еще можем регистрировать. В этом масштабе все видно. Эти вот периодические колебания — те самые, о которых речь, а вот эта еще более высокочастотная пила на них, как нетрудно догадаться…

— Модуляция! — закончила я.

— Именно! А оная, как известно, обычно связана с передачей информации… А теперь признавайся, — улыбнулся мой бдительный, — кому и что ты передаешь?

— Наверное, сигнализирую в ад или в рай, а скорее в распределительную комиссию: «Ждите, скоро буду!»… Да, кстати, ты же записал еще более высокочастотный сигнал, а прибеднялся, что это невозможно.

— Боюсь, что при этом запись сильно искажена. Пока здесь заслуживает доверия только сам факт наличия модуляции.

— Ну, видишь, как тебе стало интересно жить! Нет худа без добра. Если бы я не начала уменьшаться, так бы и кис на своем озоне.

— Не говори глупостей! Весь этот чертов интерес я, не задумываясь, поменял бы на нормальную жизнь с тобой! — возопил мой верный.

— А зря не задумываешься. Познание требует жертв. Сколько ученых отдали свою жизнь во имя….

— В гробу я видал такое познание! В белых тапочках! — зарычал мой неистовый.

— Ну-ну, успокойся, — погладила я его призрачную голову. — Я считаю, что мы должны извлечь максимум информации из моего уменьшения. Тогда мое исчезновение обретет хоть какой-то смысл. Не так обидно исчезать.

— А мы что делаем? Мы его и извлекаем, смысл этот чертов!

— Я думаю, что надо активизировать твои усилия. Ты слишком много времени теряешь на меня.

— Чушь! Потеряно то время, которое я провожу без тебя!

— Ну, хорошо. Мы все время будем вместе. Я буду рядом. Но ты должен переключить свой бесценный интеллект с меня на эту задачу, которая тоже я. Так что это не будет изменой.

— Я и так…

— Вижу. Но надо еще… Пока я не исчезла.

Я чувствовала, что осталось совсем недолго. И если его не загрузить работой, неразрешимой проблемой, то он может наделать массу глупостей, когда я окончательно исчезну. Тогда некому будет подумать о нем. А мне только о нем и интересно думать.

И мой самоотверженный внял призыву. Он сидел за компьютером, занимаясь синтезом электронных схем, раздавал заказы по фирмам, с которыми был связан через Проект. И, хотя он не покидал меня, вскоре новая аппаратура была в его распоряжении. Возможно, когда-нибудь ему придется отчитываться перед финансовыми органами ООН. Но полагаю, что, продав документацию на эти приборы, мой умелец сможет рассчитаться не только с ООН. Таких в мире раньше не было.

Исследователь мой потирал руки в предвкушении будущих открытий, но орешек оказался крепким — какие только программы-дешифраторы не применял он, расшифровать информацию, несомую моим излучением, не мог. Организатор мой задействовал лучшие умы в области дешифровки. Они не сдавались, но похвастать им было нечем.

— Какая-то нечеловеческая логика! — возмущался мой непреклонный.

— Разумеется, нечеловеческая, — соглашалась я. — Это логика Природы. Быть может, та же, что и в генетическом коде.

— Пробовали, — вздохнул он. — Черта с два!

— Я не говорю, что она такая же. Я предполагаю, что она столь же нечеловеческая.

Мне было очевидно, что я нашла хорошее отвлекающее занятие для своего несчастного. И надолго.

Когда он спал, я гуляла, забавлялась сменой времен года в зависимости от настроения, прислушивалась к себе. Должна же я что-то ощущать, когда во мне происходят такие нетривиальные процессы!

Интересно, что я не ощущала психического дискомфорта. Было спокойно на душе, если не считать легкой грусти. Ощущалось, что все идет так, как надо, и нечего бояться. Поэтому и страха не было, а было ожидание и даже некоторое нетерпение. Зуд любопытства. И еще я обнаружила, что не нуждаюсь в пище. Да и какая это была пища при моих-то габаритах?.. Оптический обман. Кроме того, мне стали неинтересны сексуальные эмоции. Загрузив мужа научными проблемами, я переключила туда и его сексуальный потенциал, который больше меня не беспокоил. И сие меня вполне устраивало. Но в то же время я почти постоянно думала о своем единственном и неповторимом. Как ему помочь, как его уберечь?.. Как сделать счастливым?..

При всем этом я совершенно не ощущала, что куда- то передаю какую-то информацию. Значит, это идет помимо эмоций и сознания, где-то на уровне генетики.

Лес в моем мире стал более призрачным, то есть туманно-призрачным. Надо полагать, что я уменьшилась настолько, что фантоматическая техника уже не справляется.

Я сообщила сыну о своих записках. Он умолял показать ему их немедленно, пока он не начал непосредственную работу над фильмом. А я сказала, что он получит их, когда я исчезну.

— Но мне это нужно для концепции! Мне нужно понять тебя!.. — увещевал меня сын. — А если не пойму, спросить!.. Как я смогу спросить, когда тебя не будет?

— Спросишь у отца…

— Отец сам по себе. Разговор о тебе.

— Нет, он не сам по себе, и твоя концепция должна это учитывать. И вообще, ничего не надо спрашивать. Далеко не все можно объяснить. Надо почувствовать.

— И я о том же! Как я могу почувствовать, не пережив твое и не спросив тебя? Актеру психические координаты задают сценарист и режиссер. Ты мой сценарист и режиссер! Пусти меня в свои координаты!..

Мне не хотелось никаких вопросов, но я никогда не умела отказывать сыну.

Я сообщила ему код своих записок и перешла в следующий мир.

Лес в новом мире стал выглядеть более реалистично. Однако я обнаружила, что могу летать. Не так, как птичка — крылышками бяк-бяк, а как мыльный пузырь. Особенно, когда задумаешься… Вынырнешь из медитации и обнаруживаешь себя висящей в районе потолка или где-нибудь посреди кроны дерева. По веточке, по веточке — и вниз. А дома так совсем просто оттолкнешься от потолка и бегаешь по полу. И почему- то при этом еще взлетаешь. Парадоксы призрачной жизни. Но сквозь стены не проходила. Не было такого. Неполноценное привидение.

Смотрю на себя в зеркало — человеческого облика еще не потеряла старается чудо-техника. Но контуры тела не совсем четкие. Словно из стекла оно. Глубина у него появилась. И выражение лица странное, отсутствующее, будто прислушиваюсь к чему-то. Так ведь, действительно, прислушиваюсь, да не слышу. А может, слышу, но понять не могу?..

Муженек мой изменился. Даже сглаживающий эффект видеотехники не мог скрыть от меня густо проступившей седины в волосах и изможденности в лице. В глазах — огнь не то гениальности, не то безумия… Выдержит ли он эту гонку? Может, надо сбавить обороты? Вряд ли это в моих силах. Его уже затянуло в воронку…

Когда остаюсь одна, иногда начинаю ощущать волнение. Что-то вроде озноба. Может быть, это те самые колебания, которые пытается расшифровать мой исследователь?..

Сын читает мои записки и ни о чем не спрашивает. И правильно. Что я могу сказать о той, которой уже нет? Все, что я могла… На то и дана душа, чтобы сострадать, сочувствовать, перевоплощаться и постигать другого. Вот и пусть постигает. Если душа творческая, значит, особо чуткая. Но если успеет спросить, отвечу.

Сегодня не нашла очередную «радужку». Прошла в следующий мир сквозь стену. Я думаю, что настоящего фотоэлемента уже давным-давно не было на моем пути. Был лишь его знакомый образ. Теперь же, видимо, и его невозможно создать. Он настолько больше меня, что я его не ощущаю.

Возникает вопрос — как я могу писать эти записки, если даже радужка фотоэлемента для меня велика, и я проникаю сквозь стены? Этак я и сквозь компьютер могу проникнуть!.. Да и какой вообще может быть компьютер?! — может заметить, мой Бдительный Читатель. Позволю оставить ответ на этот волнующий вопрос за пределами данных записок. Должна же оставаться тайна, чтобы вы не потеряли интереса после завершения чтения…

Мир мой казался погруженным в туман. Он был теперь не менее призрачным, чем я. Полное соответствие. Я проходила сквозь стволы и ветви, не ощущая их. Мне даже подумалось, что я их не вижу, а по привычке располагаю вокруг себя извлекаемые из памяти образы.

Прошла сквозь стену дома. Ноль эмоций.

— Микрошечка! — вдруг услышала я встревоженный голос мужа. Он светящимся облаком заполнил всю комнату и сквозь стены выходил за пределы ее. — Микрошечка, что случилось? Я тебя потерял… Сигнал идет — очень сильный сигнал! А я тебя не вижу.

— Здесь я еще, милый, здесь! — откликнулась я. — Только уже конец иллюзиям. Чудо, что я еще в сознании и мы способны общаться. Спасибо тебе…

— К черту… Ты меня видишь?

— Ты — светящееся облако, заполнившее весь дом.

— Надо сфокусироваться!

«Облако» стало менять свою конфигурацию, перемещаться. И вдруг комнату заполнило лицо мужа, довольно четкое.

— Стой! — крикнула я.

Лицо зафиксировалось.

— Вижу твое лицо. Вернее, голову. Заполняет всю гостиную, но вряд ли тебе удастся еще уменьшиться.

— Да, не получается, — кивнула голова мужа.

— И на том спасибо, — успокаивающе заключила я. — Никак не перестану удивляться, что мы до сих пор можем общаться! Но, похоже, дело движется к концу.

— Не делай поспешных выводов! — попытался мой заботливый успокоить меня и, видимо, себя за одно. — Я что-нибудь придумаю.

— Да уж какая тут поспешность… Другие давно бы уж потеряли друг друга. Наверное, самое ужасное, если при этом уменьшившийся еще живет… ты еще жив, а тебя никто не замечает. Ты кричишь, а тебя никто не слышит… Да и для тебя самого объекты прежнего мира настолько велики, что оказываются за пределами восприятия. И ты не в силах ничего изменить. Лучше бы сразу конец… Впрочем, извини, я говорю банальности. Растерялась немного. Спасибо, что ты избавил меня от этой унизительной агонии. Уже по этой причине твоя система миров милосердна. Ты должен будешь отдать ее людям. Хотя мы с тобой боялись и не хотели этого. Мы ошибались. Я ошибалась… И я не перестаю бояться за тебя. Пусть сначала выйдет фильм. Хоть немного подготовит сознание…

— Мама, не сдавайся! Мы с тобой! — заполнила комнату еще одна физиономия со слезами на глазах.

— Да уж вижу, что вы со мной! Плюнуть некуда — везде ваши унылые хари… У меня вовсе не похоронное настроение, как ни странно. Поэтому прошу не разводить сырость… Весьма бодро себя чувствую. Полна энергии.

— Кстати об энергии, — пробасил муж. — Она почти полностью перешла из низкочастотной области в высокочастотную.

— В супер? — уточнила я.

— В самый, что ни на есть…

— Ну, что ж, лучистое человечество — не худший вариант из возможных. Вы меня видите?

— Нет, а где ты?..

— У камина.

— Какое-то мерцание, хотя камин не горит, — разглядел сын.

— Как там насчет спектра? — поинтересовалась я. — В видимом диапазоне излучаю?

— Да, — ответил муж, — достаточно интенсивно. Но очень мала поверхность излучения.

Сама-то себя я видела в прежних формах: руки, ноги и прочее… Ничего удивительного — даже одноклеточные имеют свою форму. Я же самонадеянно все еще причисляла себя к высшим существам или, на худой конец, к многоклеточным… Правда, у меня возникли серьезные сомнения в том, что я все еще биологическая система. Да нет, пока живу — биологическая! А вот органическая ли? Или, как предположил мой муж, нечто нейтринное?

— Вот! Поймал! Вижу! — обрадовался он.

— И я! — возликовал сын.

Несчастные! Что они будут делать, когда не смогут разглядеть меня? Слабость человеческого сознания в том, что оно цепляется за зримые образы. Более широко — за информацию органов чувств. Но они так несовершенны и слабы. Даже при наличии технических усилителей, как показывает этот эксперимент. Я не чувствую, что умираю. Я уверена, что моя жизнь продолжается. Но для них, для их органов чувств я перестану существовать, исчезну. Или это мои предсмертные иллюзии, и я действительно исчезну? Я-то, наверное, хоть в последний момент, да пойму это. Для них же тайна останется тайной. Может, это и к лучшему. Надо жить достойно, не надеясь на вечную жизнь.

— Если я вам нравлюсь, — хмыкнула я, — можете любоваться… Но мне, пожалуйста, отключите всю фантоматику. Хочу видеть все, как есть на самом деле. Я, конечно, люблю ваши физиономии, но для разнообразия хочется посмотреть на что-нибудь более веселенькое…Думаю, что и для науки это будет небесполезно. Я буду вам обо всем, что вижу, рассказывать.

— Что ж, — вздохнул муж. — Не смею возражать. Может быть, ты и права. Но будь готова к любым неожиданностям… Предполагаю, что ты увидишь совершенно чуждую тебе вселенную, совершенно непривычную. Твоя психика должна быть готова к столь ударной смене обстановки.

— Ты меня совсем заинтриговал. Но звук-то оставь, чтобы я могла слышать ваши голоса.

— Непременно! Готова?

— Да.

— Ну, пока… Держись!

— Пока, мама…

— Счастливо оставаться, до встречи! Давай!..

Лица моих любимых мужиков растворились в стенах. Стены растворились в лесу. Лес растворился в пространстве. А пространство наполнилось вечным движением, которое буквально хлестнуло по моему зрению — тут мой предусмотрительный был прав. Двигалось буквально все, каждая мельчайшая область пространства. Поначалу показалось, что царит полнейший хаос. Однако когда первое ошеломление прошло, в кажущемся хаосе стали выделяться фрагменты, колеблющиеся в своем гармоничном ритме. Только ритмов этих было непостижимо много. Отсюда и впечатление хаоса. К тому же какие-то точечки, черточки, загогулины невесть откуда появлялись в поле зрения и почти в то же мгновение исчезали неизвестно куда. Причем, я находилась в гуще этого движения, но меня оно никак не задевало. Пронизывало насквозь, словно меня здесь не было! А может, меня и вправду нет?.. Разгул солипсизма: мир — моя иллюзия, а я — иллюзия мира… Иллюзия иллюзий… Бред сивой кобылы! Однако боюсь, что тут кобыл не водится. Вспомнилась гипотеза моего теоретика о нейтринном существе. Еще бы знать, что оно из себя представляет…

— Микрошечка! Ау! — вдруг вздрогнула я от громовых раскатов голосины моего благоверного. Легок на помине.

— Да тише ты! — прошипела я, со страхом увидев, как заколебалось все пространство с частотой его звука. — Тут все кувырком от твоего ора!.. Здесь я еще — никуда не делась. Но красотища, доложу я вам, мужички мои, неописуемая! Симбиоз первозданного хаоса с вечной гармонией. Все движется, сверкает, переливается и, кажется, даже звучит… Лепота!.. Но ты был прав, как всегда, мой высокоученый муж, — это совершенно нечеловеческий мир. Наверное, если бы я еще оставалась человеком, то должна была бы испытать шок, оказавшись тут. Но психика моя в полном порядке. Похоже, она по собственной воле давным-давно перестроилась и была готова к этой новой вселенной. Ведь я здесь давно пребывала, не осознавая того. Мое сознание находилось в мире иллюзий, столь великолепно созданном тобой, мой Бог-творец, а бренное тело было здесь. И подсознание вместе с ним вживалось в реальную обстановку. И, видимо, настолько вжилось, что и сознание потянуло за собой, и оно возжаждало реальности…

Наверное, то, что я вижу, это внутренняя жизнь вещества микромолекулярные структуры и движения. Нет, честное слово, красотища! Обалдеть можно! Жаль, что я раньше не попала сюда — могла бы вести репортажи с места событий, а вы бы идентифицировали их. Между прочим, весьма эффективным мог оказаться сей метод исследования…

— Почему в сослагательном наклонении, Микрошечка? Составим план исследований и займемся, — вновь сотряс мою вселенную голос мужа. Он явно ухватился за идею, разглядев в ней способ придать моему существованию здесь какой-то смысл. Человеческий, разумеется. «Душа обязана трудиться, а то хозяин может спиться…» Известная человеческая боязнь оставить сознание тет-а-тет со вселенной. Инстинкт самосохранения… В данном случае, инстинкт сохранения ближнего своего.

— Я не против, милый, но что-то мне подсказывает: поздно. Чувствую, что я здесь ненадолго…

— Сосредоточься, расскажи еще про свои ощущения, — ухватился за информацию мой исследователь. — Закрой глаза, медитируй.

Я послушно закрыла глаза и тут же увидела встревоженные физиономии своих мужичков.

— Никуда не денешься от ваших унылых харь, — проворчала я. — Медитируй тут… Включи музыку. Только тихонечко!

Для меня музыка всегда была ключом к медитации.

Зазвучало что-то скрипичное… Ну да, «Осень» Вивальди. Значит, следом будет «Зима». Самое то… Состояние слегка тревожного покоя стало нисходить на меня. И темнота, в которую сначала погрузился мой внутренний взор, стала брезжить чуть заметными световыми прочерками. Следуя зову скрипок, я отдалась течению мелодии, и вскоре пространство заполнилось не то лучиками, не то светящейся паутиной.

Нет, сначала это были лучики. Они расходились от меня в темноту. И мне казалось, я знаю, где, вернее, на ком они кончаются. А то, что кончаются, было очевидно. Хотя бы из разной длины лучиков. И на концах их сверкали маленькие звездочки. Невольно вспомнилось детское поверье, что у каждого человека своя звезда. Сколько звезд, столько и душ… Наверное, слишком примитивно, но не без некоторой доли истины. Правда, некоторые лучики терялись в бесконечности. Потом проступили нити-лучи не касающиеся меня. Тогда начала вырисовываться паутинка. Говоря научным языком, более понятным моему любознательному, — граф информационных связей.

Обо всем, что я вижу, я вещала, подобно древней оракулице, впавшей в священный транс. Полагаю, что мои мужички в подобающей степени развесили свои уши и включили записывающую аппаратуру. Впрочем, она сама включалась при первом же звуке моего голоса. Или никогда не выключалась?.. Только что осталось от моего голоса?! Способна ли еще услышать его аппаратура?..

При всей своей медитативной погруженности, я осознавала, что один факт обнаружения мной этого графа информационных связей придавал смысл моему исчезновению в глазах человечества, оправдывал его. Хотя в оправдании никто не нуждался.

Позже я ощутила токи энергии по лучикам. От меня, ко мне, мимо меня. Причем, те связи, которые казались посторонними, на самом деле, пересекали «мои» лучики, образуя «узелки», и распределение энергии и информации в графе, надо полагать, происходило по сложным сетевым законам. Жаль, что я не кибернетик. Там наверняка есть соответствующие законы или хотя бы модели. Одно очевидно, что чисто индивидуальное общение в этой системе связи весьма проблематично — всегда присутствует системное влияние.

Возможно, это та самая супервысокочастотная компонента моего излучения, куда перекачалась вся моя энергия, как обнаружил мой ненаглядный?..

Кстати, вот он — лучик, нас связывающий! Самый короткий и яркий… Вот лучик сына. Чуть подлинней, но все же рядышком наши звездочки. Луч отца. Он не затерялся вдали, но… как-то поблек. Почему я не позвала его попрощаться?.. Мне кажется, я боялась, что он не переживет двух уменьшений. Одно дело оказаться перед свершившимся фактом, другое — пережить. Еще, как это ни странно, чувствовала я в себе и боязнь обидеть его своим уменьшением. И мама, и я уменьшились, а ему не дано. Несправедливо… Хотя, может быть, по неизвестному нам Большому Счету именно умирающие естественной смертью — избранные. Но почему-то Отцы Единой Церкви уменьшающихся провозгласили избранниками Божьими. Это прижилось и в обыденном сознании.

И еще. Я хотела последние дни и часы свои провести с самыми близкими! Отец не входил в их число. Может быть, потому что он давно живет своей жизнью. С другой женщиной. Это отдалило нас. Хотя сейчас я поняла, что все еще люблю его.

А что есть любовь в терминах наблюдаемого мною графа? Похоже, что очень близкая и высокоэнергетичная взаимообратная информационная связь.

Вот видно: основная часть энергии графа сосредоточена в треугольном контуре «я-сын-муж» — яркость у лучей связи в нем примерно одинаковая и гораздо сильней чем у прочих лучей графа. Впрочем, сейчас, наверное, не время заниматься кибернетическими определениями любви. Время наблюдать и делиться своими наблюдениями.

А вот луч мамы, уходящий в бесконечность! В бесконечность ли?.. Ведь я ощущаю не только излучение своей энергии по этому лучику, что можно было бы интерпретировать как мою память о ней и мою любовь к ней, но и приток энергии ко мне… Можно ли обмениваться энергией и информацией с тем, кого нет? Или это любовь порождает свой иллюзорный объект?..

Однако лучик мамы вселяет оптимизм!

— Слышишь, милый, у нас есть надежда!..

Полагаю, что слышал, но молчал, чтобы не нарушить мою медитацию.

И вдруг (может, и не вдруг) словно порыв ветра прошел по «паутинке». Лучики задергались, закрутились, стали сливаться, словно их затягивало в невидимую воронку.

«Коллапсар, — мелькнуло на краю сознания. — Получается, что вовсе не я «черная дыра!»

Но рассуждать было некогда. «Граф» превратился в мощный вращающийся и завораживающий своим вращением луч света, острием уходящий в бесконечность. Я почувствовала, что меня затягивает туда. Нет, скорее моя энергия высасывалась из меня этим лучом.

И только два лучика — мужа и сына не слились с этим ослепительным потоком.

— Ну, кажется, все, мои дорогие, — сообщила я. — Похоже, меня призывают… Прощайте…

— Нет! — услышала я. — Не сдавайся! Мы любим тебя!

Два лучика слились в один.

Если бы любовь кого-нибудь когда-нибудь спасала! Если бы ее было достаточно! И было бы тогда человечество бессмертно?..

Что он может — этот лучик, блекнущий в сиянии вселенского энергетического потока?

Но только ли лучики решают все? А я? Я лишь элементарная частичка, попавшая в скрещение силовых полей: откуда сильней притягивает, туда и полечу? Или моя воля тоже что-то значит?

Передо мной светилось два Пути. Один — яркий, светлый, уходящий в бесконечность, и другой — коротенький, чуть заметный, с двумя бледными мерцающими звездочками в конце, почти слившимися в одну…

Конечно, сильно притяжение бесконечности, но долог путь.

А эти бедные звездочки — такие родные и так близко… И тропинка к ним такая знакомая.

И если Путь высасывает из меня энергию, то тропинка наполняет ею. Может быть, именно поэтому я до сих пор мыслю, следовательно, существую?..

Я ощущаю одновременное притяжение двух центров. Будто я канат, который перетягивают. Или я — маленький шарик между двух магнитов, из которых один очень сильный, но далекий, а второй — слабый, но близкий?

Неустойчивое временное равновесие…

Бесконечность забирает гораздо больше энергии, чем поставляет тропинка. Так долго продолжаться не может… Вероятно, выбор за мной, если не поздно?

Собственно, для меня выбор существовал лишь теоретически. То есть я не выбирала, а просто изо всех сил рванулась по тропинке к своим звездочкам, повернувшись спиной к Бесконечному Светлому Пути. На кой ляд он мне без моих звездочек?!.. Вот соберемся вместе и решим…

Уж не знаю, на самом деле слышала или мне причудилось, но навстречу мне рвался вопль:

— Микрошечка!..

А из-за спины презрительный шепоток сквозь зубы:

— Ну, и дура!

* * *

Не знаю, как долго длилась бессознательная пауза. Когда я выкарабкалась из нее, первым ощущением было, что я смотрюсь в зеркало. В то, что стояло в нашей спальне. Но странное дело: я видела не себя, а сильно осунувшееся лицо мужа. В руках у него была простыня. Взмах- и зеркало закрыто… Так вот откуда этот ритуал!.. Только поздно! Я увидела себя…

* * *

07.08.96 г.

Оглавление

Часть 1 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg