«Толкователи»

Толкователи (fb2) - Толкователи [сборник, litres] (пер. Ирина Алексеевна Тогоева,Ирина Гавриловна Гурова,Даниэль Максимович Смушкович,Андрей Вадимович Новиков,Сергей Павлович Трофимов, ...) (Хайнский цикл) 3542K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Урсула К. Ле Гуин

Урсула Ле Гуин Толкователи

Ursula K. Le Guin

FOUR WAYS TO FORGIVENESS

OLD MUSIC AND THE SLAVE WOMAN

THE TELLING

SOLITUDE

THE MATTER OF SEGGRI

UNCHOSEN LOVE

MOUNTAIN WAYS

THE BIRTHDAY OF THE WORLD

Copyright © Ursula K. Le Guin. All rights reserved.

This edition published by arrangement with Curtis Brown, Ltd. and Synopsis Literary Agency

Иллюстрации и иллюстрация на обложке Сергея Григорьева

© В. Старожилец, перевод, 2016

© И. Тогоева, перевод, 2016

© С. Трофимов, перевод, 2016

© О. Васант, перевод, 2016

© И. Гурова (наследник), перевод, 2016

© И. Полоцк (наследники), перевод, 2016

© А. Новиков, перевод, 2016

© Д. Смушкович, перевод, 2016

© С. Григорьев, иллюстрации, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016

Издательство АЗБУКА®

* * *

Четыре пути к прощению

Предательства

«На планете О не было войн в течение последних пяти тысяч лет, а на Гезене войн не знали вообще никогда», – прочла она и отложила книгу, чтобы дать отдых глазам. К тому же последнее время она приучала себя читать медленно, вдумчиво, а не глотать текст кусками, как Тикули, всегда моментально сжиравший все, что было в миске. «Войн не знали вообще» – эти слова вспыхнули яркой звездой в ее мозгу, но тут же погасли, растворившись в беспросветных глубинах скептицизма. Что же это за мир такой, который никогда не видел войн? Настоящий мир. Настоящая жизнь, когда можно спокойно работать, учиться и растить детей, которые, в свою очередь, тоже смогут спокойно, мирно учиться и работать. Война же, не позволяющая работать, учиться и воспитывать детей, была отрицанием, отречением от жизни. «Но мой народ, – подумала Йосс, – умеет только отрекаться. Мы рождаемся уже в мрачной тени, отбрасываемой войной, и всю жизнь только и делаем, что гоняемся за миражами, изгнав мир из дома и своих сердец. Все, что мы умеем, – это сражаться. Единственное, что способно примирить нас с жизнью, – наш самообман: мы не желаем признаваться себе, что война идет, и отрекаемся от нее тоже. Отрицание отрицания, тень тени. Двойной самообман».

На страницы лежащей на коленях книги упала тень от тучи, ползущей со стороны болот. Йосс вздохнула и прикрыла веки. «Я лгунья», – сказала она сама себе. Потом снова открыла глаза и стала читать дальше о таких далеких, но таких настоящих мирах.

Тикули, который дремал, обвернувшись хвостом, на солнышке, вздохнул, словно передразнивал хозяйку, и почесался, сгоняя приснившуюся блоху. Губу охотился; об этом свидетельствовали качающиеся то там, то сям макушки тростника и вспорхнувшая, возмущенно кудахтающая тростниковая курочка.

Йосс настолько погрузилась в весьма своеобразные обычаи народов Итча, что заметила Ваду лишь тогда, когда он сам открыл калитку и вошел во двор.

– О, ты уже пришел! – всполошилась она, сразу ощутив себя старой, глупой и робкой (как всегда, стоило кому-то заговорить с ней; наедине с собой она ощущала себя старой, лишь когда была больна или очень уставала). Может быть, то, что она выбрала уединенный образ жизни, стало самым разумным решением в ее жизни. – Пойдем в дом.

Она встала, уронив книгу, подобрала ее и почувствовала, что узел волос вот-вот рассыплется.

– Я только возьму сумку и сразу пойду.

– Можете не торопиться, – успокоил ее юноша. – Эйд немного опоздает.

«Очень мило с твоей стороны позволить мне в моем собственном доме собраться не спеша», – мысленно вспыхнула Йосс, но промолчала, сдавшись пред чудовищным обаянием юношеского эгоизма. Она зашла в дом, взяла сумку для покупок, распустила волосы, повязала голову шарфом и вышла на небольшую открытую веранду, служившую одновременно крыльцом. Вада, сидевший в ее кресле, при виде Йосс вскочил. «Он хороший мальчик, – подумала она. – Пожалуй, воспитан даже лучше, чем его девушка».

– Желаю приятно провести время, – сказала она вслух с улыбкой, прекрасно понимая, что этим смущает его. – Я вернусь через пару часов, но до заката.

Она вышла за калитку и побрела по деревянным мосткам, извивавшимся по болоту, к деревне.

Эйд она не встретила. Девушка придет по одной из тропок в трясине с северной стороны. Они с Вадой всегда уходят из деревни в разное время и в разном направлении, чтобы никто не догадался, что раз в неделю они на пару часов встречаются. Их роман длился уже около трех лет, но они вынуждены были встречаться тайно до тех пор, пока отец Вады и старший брат Эйд не придут к согласию в старинной склоке о спорном отрезке земли, оставшемся не у дел от некогда тучных пашен корпорации. Этот крохотный островок в болоте сделал семьи смертельными врагами, и несколько раз уже почти чудом удавалось избегнуть кровопролития. Однако, несмотря ни на что, их младшие отпрыски по уши влюбились друг в друга. Земля была хорошей. А семьи, хоть и были бедны, обе стремились верховодить в деревне. Зависть не лечится. И ненависть тоже: все деревенские разделились на два лагеря. Ваде с Эйд даже и сбежать-то оказалось некуда: в других деревнях родственников они не имели, а для того чтобы выжить в городе, надо хоть что-то уметь. Их юная страсть попала в тиски вражды стариков.

Йосс случайно узнала их секрет с год назад: однажды, гуляя, по обыкновению, в тростниках, она наткнулась на маленький островок и лежащую в объятиях друг друга прямо на земле парочку; как-то раз она точно так же набрела на болотных оленят, притаившихся в травяном гнездышке, устроенном матерью-оленихой. Эти двое были так же смертельно перепуганы и так же очаровательны и стали умолять Йосс никому не говорить так смиренно и униженно, что у нее не оставалось другого выхода. Трясясь от холода, они цеплялись друг за друга, как дети; ноги Эйд были в болотной грязи.

– Пойдемте ко мне, – сухо сказала Йосс. – Ради всего святого.

И, развернувшись, пошла прочь. Парочка последовала за ней.

– Я вернусь через час, – так же сухо сообщила она, приведя их в свою единственную комнату с альковом для кровати. – Только простыни не пачкайте!

Этот час она кружила вокруг дома, проверяя, не ищет ли их кто-нибудь. Теперь же, год спустя, в то время как «оленята» наслаждаются любовью в ее крохотной спаленке, она уходит за покупками в деревню.

А вот отблагодарить ее им как-то не приходило в голову. Вада делал торфяные брикеты и запросто мог обеспечить благодетельницу топливом, не вызвав ни у кого ни малейших подозрений… Но они ни разу ей даже цветочка не подарили, хоть и оставляли всегда простыни чистыми и даже неизмятыми. Может, они просто были неблагодарными детьми? Да и за что им ее благодарить? Она всего-навсего дала им то, что они и так должны были иметь по праву молодости: постель, часок любви и немного покоя. Тут нет никакой ее заслуги, как, впрочем, и никакой вины в том, что никто другой не предоставил им этого.

Сегодня она собиралась зайти в лавку, которую держал дядя Эйд – деревенский кондитер. Когда Йосс приехала сюда два года назад, ее благие намерения придерживаться праведного воздержания в пище – горсточка зерна и глоток чистой воды в день – пошли прахом: от диеты из сухих круп у нее начался понос, а воду из торфяников было просто невозможно пить. Теперь она ела овощи, какие только удавалось купить или вырастить самой, и пила вино, привозимые из города соки и воду, которую продавали в бутылках. Кроме того, она постоянно пополняла запас сладостей: сушеных фруктов, изюма, жженого сахара и даже пирожных, которые пекли мать и тетка Эйд, – толстых галет, посыпанных толчеными орехами, сухих, ломких, но приторно-сладких.

Йосс набила сумку продуктами и задержалась, чтобы поболтать с теткой Эйд – смуглой, востроглазой маленькой женщиной, которая была вчера на поминках по старому Йаду и горела желанием поделиться впечатлениями.

– Эти люди, – имея в виду семью Вады, тетушка презрительно прищурилась и криво усмехнулась, – как всегда, вели себя по-свински: напились, задирали всех, безбожно хвастались, а потом заблевали всю комнату. Чего еще ждать от такой деревенщины!

Когда Йосс подошла к полке с прессой, чтобы взять свежую газету (вот и еще один нарушенный обет: она клялась читать лишь «Аркамье» и выучить его наизусть), в лавку вошла мать Вады, и все услышали, как «эти люди» (теперь уже семья Эйд) вчера вечером вели себя по-свински, хвастались напропалую, задирали всех и в конце концов заблевали весь дом. Йосс не только слушала – она расспрашивала обо всем до мельчайших подробностей, она буквально купалась в сплетнях.

«Как это глупо, – думала она, – сидеть на отшибе в болоте и молчать, как мышь под метлой! Что за идиоткой я была тогда, когда давала обет пить только воду и не произносить праздных речей. Я никогда, никогда не давала себе воли ни в чем! Я никогда не была свободной, да я и не заслуживаю свободы! Даже в своем преклонном возрасте я не могу отважиться поступать так, как действительно хочу. Даже потеряв Сафнан, я не решилась жить не так, как принято, а как хочется».

Стояли они меж пяти армий враждебных. И Энар, воздев клинок, говорил: «Держу я в руках твою смерть, о всемогущий!» Камье же ответствовал: «Бедный мой брат, ты держишь в руках свою смерть».

Хоть что-то из «Аркамье» она помнила наизусть. Но эти строки знали все. А потом Энар отбросил меч, поскольку был героем и благородным, почти святым человеком. И младшим братом Камье. «А я вот не могу отбросить свою смерть. Я вцепилась в нее, я лелею ее, ем ее, пью, слушаю ее, отдаю ей свою постель, оплакиваю ее, делаю все возможное, чтобы она приближалась!»

Закат сегодня был так красив, что Йосс отвлеклась от мрачных мыслей, невольно залюбовавшись: безоблачное серо-голубое небо отражалось в далекой дуге канала, а садящееся в тростники солнце вызолотило колеблемые легким ветерком тонкие стволы. Чудесный день. Как прекрасен мир, как он прекрасен! «Меч в моей руке обернулся против меня. Зачем ты творишь красоту, чтобы убивать нас ею, Владыка милостивый?»

Сердце билось как сумасшедшее, Йосс еле передвигала ноги. Ну нет уж, хватит! Она туго стянула виски шарфом и несколько раз глубоко вдохнула, чтобы прийти в себя. Если она и дальше себе позволит так распускаться, то вскоре начнет бродить по болотам, в полубреду вопя во все горло – как Абберкам.

Вот ведь дернуло вспомнить об этом сумасшедшем! О черте речь, а он навстречу: не видя ничего перед собой, погруженный в свои мысли, Абберкам шел ей навстречу, стукая своей массивной тростью с такой яростью, словно каждый раз убивал змею. Его лицо обрамляли длинные седые кудри. Сейчас он не кричал – кричит он только по ночам, и то в последнее время нечасто, – сейчас он говорил: она видела, как шевелятся его губы. Но вот он заметил Йосс и умолк, моментально превратившись в того, кем и был на самом деле, – настороженного дикого зверя. Они медленно сближались на узеньких мостках, и вокруг не было ни единой живой души; только тростники, болотная грязь, ветер и вода.

– Добрый вечер, Вождь Абберкам, – мягко сказала Йосс, когда между ними осталось лишь несколько шагов. Каким огромным он был; всякий раз, встречаясь с ним, она не могла привыкнуть к виду его мощного, тяжелого, широкоплечего тела. Его иссиня-черная кожа была гладкой, как у молодого мужчины, но плечи ссутулились, а волосы седым-седы и всклокочены; нос торчал крючком, а глаза всегда смотрели куда-то вдаль.

Да что за день такой неудачный! Мало ей всех сегодняшних переживаний, самобичеваний и тревожных мыслей, так еще и это! Йосс остановилась – теперь Абберкам мог либо остановиться тоже, либо слепо двигаться прямо на нее – и спросила, стараясь казаться спокойной:

– Вы были вчера на поминках?

Старик вперился в нее тяжелым взглядом, словно недоумевая, кто она такая и что ей от него надо.

– Поминки? – переспросил он, как будто вспоминал значение этого слова.

– Вчера похоронили старого Йада. Все перепились, и только чудом их старая свара не обернулась дракой.

– Свара? – скорее повторил он, чем спросил. Может, он уже окончательно перестал соображать, но попытаться пробиться к его сознанию все же стоило, и Йосс заговорила, боясь остановиться:

– Свара между Дэвисами и Камманерами. Они никак не могут поделить тот островок с хорошей пахотной землей. А их бедные дети боятся даже взглянуть друг на друга, чтобы родители не прибили их на месте. А ведь они любят друг друга и хотели бы пожениться. Что за идиотизм! Почему бы в самом деле не поженить их и не отдать им этот паршивый остров? А то, боюсь, того и гляди прольется кровь, и в самом ближайшем времени.

– Прольется кровь… – снова эхом повторил Вождь, а затем глубоким звучным голосом, который не раз разносился над ночными болотами, медленно проговорил: – Эти люди. Лавочники. У них души скряг. Они не хотят никого убивать. Но и делиться не умеют. Оторвать от себя кусок собственности. Никогда не научатся. Никогда.

И вновь перед мысленным взглядом Йосс взметнулся занесенный для удара меч.

– Ну, – пролепетала она, пытаясь справиться с внезапной дрожью, – тогда детям придется ждать, пока… пока старики не поумирают.

– Слишком долго. Будет поздно. – Йосс глянула старику в глаза, и его взгляд, острый и дикий, пригвоздил ее к месту.

Но Абберкам тут же нетерпеливо тряхнул седой гривой, прорычал что-то на прощание и так стремительно ринулся вперед, что она едва успела отскочить на самый краешек мостков. «Вот так ходят вожди, и плевать им на нас, простых смертных», – подумала она с кривой улыбкой и снова двинулась к дому.

Но тут сзади раздались какие-то резкие звуки. Йосс испуганно обернулась, по горькому опыту городской жизни приняв их за выстрелы. Абберкам склонился над мостками, и все его мощное тело сотрясалось в пароксизме мучительного, раздиравшего легкие кашля; приступы были настолько сильными, что он едва стоял на ногах. Йосс хорошо знала, что означает такой кашель. Говорят, что пришлые умеют лечить эту болезнь, но она уехала из города до того, как хоть один из них успел появиться там. Она подошла к Абберкаму, который теперь тяжело хватал воздух ртом, пытаясь прийти в себя после приступа. Лицо его было серым, как пепел.

– У вас берлот. Вы только подхватили его или уже поправляетесь?

Старик яростно замотал головой.

Йосс молча ждала ответа.

«А какое мне, собственно говоря, дело до его болезни? Он приехал сюда умирать. Я еще прошлой зимой слышала, как он воет на болотах ночами. Воет от мучительной боли, воет, агонизируя, снедаемый стыдом и отчаянием, как человек на последней стадии рака изводится тем, что все еще жив».

– Все в порядке, – злобно просипел Абберкам, явно желая, чтобы его оставили в покое.

Йосс ничего не оставалось, как кивнуть и уйти. Пусть подыхает, ей-то что? Да и могло ли остаться у него хоть малейшее желание жить после того, как он потерял все, что имел: власть, почет, богатство, честь? И потерял за дело: за то, что лгал, предавал своих приверженцев, присваивал чужие деньги! Хотя все политики этим занимаются… Великий Вождь Абберкам, герой Освобождения, уничтоживший Всемирную партию своей бездумной жадностью.

Йосс снова оглянулась. Старик медленно тащился по мосткам, возможно даже покачиваясь, – на таком расстоянии она не могла разглядеть. Мостки кончились, и Йосс ступила на тропинку, ведущую к ее дому.

Триста лет назад эта заболоченная гнилая топь была одним из самых богатых и обширных земледельческих районов; первым, что осушила и возделала Сельскохозяйственная корпорация, а точнее, рабы, привезенные с Уэрела в колонию на Йеове. Уж колонизаторы постарались на чужих-то землях: так хорошо осушали землю, так тщательно обрабатывали, без всякой меры засыпая удобрениями, что доигрались, пока почва окончательно не истощилась и уже ничего не могла родить. И тогда хозяева бросили ее на произвол судьбы и ушли разрабатывать новые участки. Ирригационные каналы стали потихоньку разрушаться, и река вновь начала отвоевывать свои прежние владения: она периодически разливалась, и волны, гуляя по некогда тучным нивам, смывали остатки плодородной почвы и уносили к океану. Теперь здесь росли лишь тростники; на многие мили вокруг – шелестящий лес, покой которого тревожили лишь ветер, бесшумные тени низко скользящих туч да шорох крыльев голенастых болотных птиц. Где-то в глубинах его можно было набрести на небольшие островки все еще годной под пашню земли, на крохотные обработанные поля и деревушки рабов, брошенных на произвол судьбы. Никчемные люди на никчемной земле. Свобода на пустошах! Свобода сдохнуть от отчаяния и голода. И везде и повсюду по болотам были раскиданы полуразвалившиеся брошенные дома.

Религия Уэрела и Йеове позволяла и даже настоятельно советовала старикам, достигшим определенного возраста, обратиться к тишине: когда они уже взрастили детей и исполнили свой гражданский и семейный долг, когда тело ослабело, а дух окреп, они были вольны бросить все и начать жизнь сначала, с пустыми руками на пустом месте. Даже на плантациях хозяева старым рабам позволяли уходить в чащобы и жить там свободно. Здесь же, на севере, освобожденные мужчины уходили на болота и вели там отшельнический образ жизни в уединенных ветхих домах. А после Освобождения стали уходить и женщины. Брошенные дома занимать было опасно: хозяин мог однажды вернуться и предъявить права на свое владение. Но большинство сооружений (как и крытый тростником домишко Йосс) принадлежали местным деревенским, которые содержали их в порядке и бесплатно отдавали отшельникам, надеясь исполнить тем самым свой религиозный долг и обогатить если уж не карман, так хотя бы душу. Йосс утешалась мыслью о том, что для хозяина своей развалюхи она является источником духовных благ; он был редким скупердяем, и его расчеты с Провидением всегда склонялись в пользу дебета. Она осознавала, что все еще кому-то нужна и приносит хоть сомнительную, но пользу. И это еще один знак того, что она не способна отрешиться от мира, к чему призывал Камье. «Ты больше ни на что не годишься», – твердил он с тех пор, как ей исполнилось шестьдесят, сотни раз. Но Йосс не желала его слушать. Да, она оставила шумный мир и ушла в болота, но так и не смогла избавиться от него – беспрерывно болтающего, сплетничающего, поющего и плачущего. Этот неумолчный гул заглушал тихий голос ее Господина.

Войдя в дом, она обнаружила, что Эйд с Вадой уже ушли. На аккуратно заправленной постели дремал, свернувшись клубочком, ее лисопес Тикули. Губу, пятнистый кот, бродил с недоуменным видом, вопрошая, почему до сих пор не подали обеда. Йосс взяла его на руки и погладила шелковистую спинку. Кот довольно замурлыкал. Потом она его покормила. Тикули, как ни странно, не обратил на это никакого внимания. В последнее время он вообще слишком много спал. Йосс присела на кровать и почесала у него за ушами. Пес проснулся, зевнул, раскрыл янтарные глаза и, узнав хозяйку, завилял огненно-рыжим хвостом.

– А ты что, есть не хочешь? – спросила она. «Так и быть, поем, но только чтобы доставить тебе удовольствие», – ответил Тикули и спрыгнул с кровати, как ей показалось, не очень ловко.

– Ой, Тикули, да ты у меня стареешь, – сказала Йосс и ощутила в сердце холод вонзившегося меча. Когда же это было? Ее дочь Сафнан принесла матери в подарок маленького неуклюжего рыжего щенка с кривыми лапками и пушистым хвостом. Сколько лет прошло с тех пор? Восемь. Да, много. Для лисопса – вся жизнь.

Но он все же пережил и Сафнан, и ее детей, внуков Йосс, – Энкамму и Уйи.

«Пока я жива, они мертвы, – подумала она в который уже раз. – А когда они оживут, меня уже не будет. Они улетели на корабле, летящем быстро, как луч света; они сами превратились в свет. Когда они вновь станут сами собой и ступят на землю далекого мира под названием Хайн, пройдет восемьдесят лет. И я уже буду мертва. Давно мертва. Я уже мертва. Они оставили меня, и я умерла. Но только пусть они живут, о всемилостивейший; я согласна умереть, лишь бы жили они! Я и приехала сюда умирать. За них. Вместо них. Я не могу, не могу позволить им умереть за меня».

В ее ладонь ткнулся холодный нос Тикули. Йосс внимательно посмотрела на пса. Раньше она не обращала внимания, что его янтарные глаза подернулись мутной пленкой и слегка выцвели. Она молча погладила его по голове и почесала за ухом.

Съел всего несколько кусочков, да и то лишь ради нее, и снова полез на кровать! Может, заболел? Йосс приготовила ужин: суп и пирожные, и машинально сжевала все, не замечая вкуса. Потом помыла три тарелки, подкинула в огонь хворосту и села с книгой в руках, надеясь, что чтение ее отвлечет. Тикули все дремал на кровати, а Губу пристроился у очага, золотистыми глазами глядя на огонь, и тихо тянул свое «мур-мур-мур». Раз он вскочил, услышав в тростниках какой-то подозрительный шум, и издал охотничий вопль, но потом снова улегся и, уставившись на пляшущие языки пламени, завел свою песню. Когда огонь погас и дом под беззвездным небом погрузился во тьму, он присоединился к Йосс и Тикули, уже спящим в теплой постели, на которой сегодня утром два юных любовника отдавали друг другу свою страсть.

Она поймала себя на том, что последние несколько дней неотступно думает об Абберкаме. Все это время она приводила свой огородик в порядок, готовя его к зиме, и потому голова была свободна.

Когда Вождь впервые появился на болотах и поселился в доме, принадлежавшем старосте, вся деревня загудела, как встревоженный улей. Опозоренный, низложенный, он все равно оставался великим человеком. Избранный всенародно вождем хеендов, одного из сильнейших племен Йеове, и создав и возглавив движение «Расовая свобода», он во время войны за Освобождение достиг огромной популярности. Идеи его Всемирной партии пришлись по душе особенно в сельских местностях, на плантациях: «Никто не имеет права жить в Йеове, кроме его народов: ни уэрелиане, ни ненавистные колонизаторы, ни надсмотрщики, ни хозяева». Война покончила с рабством, и в последующие несколько лет дипломаты из Экумены договорились о полном и бесповоротном окончании экономической зависимости Йеове от Уэрела. Планета перестала быть колонией. Все надсмотрщики и хозяева – некоторые семьи жили здесь по несколько веков – были выдворены на родину, в Старый Мир, вращавшийся вокруг солнца по внешней орбите. Они были вынуждены уйти и увести свою армию. «Они уже не вернутся! – обещала Всемирная партия. – Ни как гости, ни как купцы. Никогда больше им не дозволено будет осквернять земли и души Йеове. И никаким другим пришельцам и захватчикам этого не позволят!» Чужаки из Экумены помогали Йеове скинуть цепи рабства, но им тоже пришлось улететь домой. «Это только наш мир. И он свободен. Здесь мы можем укреплять свой дух по заветам Камье-Меченосца». Абберкам повторял эти сентенции везде и всюду, и занесенный меч стал эмблемой Всемирной партии.

А затем полилась кровь. С самого Освобождения в Надами тридцать лет бесконечно шли войны, восстания, мятежи – половина жизни Йосс. И даже после того, как с планеты убрались все уэрелиане, война продолжалась. Снова и снова вырастали, мужали безусые юноши и очертя голову бросались по наущению престарелых вождей убивать друг друга, женщин, детей, стариков; здесь всегда шла война во имя свободы, мира и справедливости. Получившие свободу племена дрались между собою за землю, в то время как их вожди грызлись за власть. Все, что нажила Йосс за долгие годы работы учительницей в столице, пошло прахом, причем даже не во время самой войны за Освобождение, а после нее, когда в городе началась гражданская смута.

Правда, надо отдать должное Абберкаму: несмотря на меч, изображенный на эмблеме, он всеми способами пытался воздерживаться от военных действий, и отчасти это у него получалось. Он предпочитал бороться за власть с помощью убеждения, различными политическими и дипломатическими приемами, на которые был большой мастер, и почти добился успеха. Плакаты с занесенным мечом были расклеены везде и всюду, а речи Вождя на митингах неизменно пользовались большим успехом. «АББЕРКАМ И РАСОВАЯ СВОБОДА!» – призывали лозунги, протянутые над улицами. Ему оставалось только победить на первых в истории Йеове выборах и стать Вождем Мирового совета. Но тут началось: сначала шепотки, слушки, потом уже открытые обвинения в измене. Потом самоубийство его сына. Затем публичные откровения матери его сына о развратном и не в меру роскошном образе жизни Вождя. А дальше посыпались обвинения в присвоении денег, выделенных его партией на восстановление кварталов столицы, разрушенных во время войны и бегства уэрелиан. Разоблачение тайного плана предательского убийства эмиссара Экумены, с тем чтобы впоследствии свалить вину на старого друга Абберкама и его сторонника Демье… Именно последнее и положило конец его карьере: на сексуальную распущенность, роскошный образ жизни и даже на злоупотребление властью Вождя еще могут посмотреть сквозь пальцы, но предательство старого товарища по партии – такое не прощают.

«Такова уж рабская мораль», – подумала Йосс. Большинство из прежних сторонников ополчились против Абберкама и взяли штурмом его резиденцию. Союзные войска Экумены соединились с частями, оставшимися верными Вождю, и вместе восстановили в столице порядок. За те несколько дней, пока длились беспорядки, в городе погибли сотни людей, а по всей планете жертвы вспыхнувших в поддержку Абберкама мятежей и бунтов исчислялись тысячами. Но потом Экумена встала на сторону временного правительства, вынудив его пойти на уступки в политике по отношению к Уэрелу. И Вождя повели под охраной ненавистных колонизаторов по залитым кровью улицам с полуобвалившимися от разрывов гранат домами. Народ, доверявший ему, обожавший его, ненавидевший его, молча смотрел, как его ведут через весь город под конвоем иностранцы, чужаки, которых он обещал вышвырнуть с планеты.

Йосс прочла обо всем в газете, так как это произошло, когда она уже год как жила на болотах. «И поделом ему!» – подумала она тогда. Действительно ли Экумена стала союзником Йеове или под прикрытием лояльности просто готовит возрождение старых порядков, она не знала, но ей приятно было видеть, как столь высоко вознесшийся Вождь был свергнут с пьедестала. Уэрелианская знать, свалив главу страны, наняла десятки писак, поливавших его грязью. Но Йосс уже досыта наелась грязи за всю свою жизнь.

Когда несколько месяцев спустя ей сообщили, что Абберкам будет жить на болотах недалеко от нее и что он решил стать отшельником, она была потрясена и даже несколько пристыжена, поскольку считала все его пламенные высказывания и призывы лишь обычной политической болтовней. Неужели он в самом деле религиозен? И это после всех грабежей, оргий, убийств? Нет, конечно же нет! Потеряв деньги и власть, он был вынужден устроить весь этот спектакль для отвергнувшего его общества и играть в нем роль нищего и несправедливо униженного. Ни стыда ни совести! Йосс сама удивилась, сколько язвительности и горячей неприязни всколыхнуло в ней известие о его приезде. Когда она в первый раз увидела его, то единственным, что запомнилось тогда, стали огромные ступни с грязными большими пальцами, обутые в сандалии, – посмотреть ему в лицо она из презрения не пожелала.

Однажды зимней ночью с болот донесся леденящий, как пронизывающий ветер, жуткий вой. Губу и Тикули навострили уши, насторожились, но тут же успокоились. Йосс даже не сразу поняла, что эти надрывные звуки исторгает человеческая глотка; выл мужчина – пьяный? сумасшедший? – и было в его голосе столько муки и отчаяния, что она, несмотря на страх, отправилась посмотреть, нельзя ли ему помочь. Но он не искал помощи. «О великий всемогущий Камье!» – различила Йосс, выйдя за дверь, и на фоне бледного ночного неба, затянутого мутными облаками, увидела огромную фигуру человека, который шатаясь брел по мосткам, рвал на себе волосы и плакал, словно животное, словно душа, заблудившаяся в боли.

После этой ночи она больше не осмеливалась осуждать его. Они в равном положении. И, встретившись с ним в следующий раз, посмотрела ему в глаза и заговорила с ним.

Видела она его не часто: он действительно жил как отшельник. К нему никто не ходил. Ей жители деревни (ради спасения своей души) отдавали и кое-какие вещи, и излишки каждого урожая, а по праздникам угощали чем-нибудь горячим; но она ни разу не видела, чтобы кто-то нес что-либо Абберкаму. Может, поначалу ему и предлагали, а он оказался слишком гордым, чтобы принимать подаяние. А может, побоялись и предлагать.

Йосс вскапывала землю маленькой лопаткой с поломанной ручкой, которую ей отдала Эм Деви, и размышляла о ночных воплях Абберкама и его кашле. В четырехлетнем возрасте Сафнан чуть не умерла от берлота. В те страшные дни этот жуткий надрывный кашель преследовал Йосс днем и ночью. Может, когда она видела Абберкама в последний раз, тот направлялся к деревенскому доктору? А может, пошел да вернулся, так и не решившись попросить помощи?

Йосс накинула на плечи шаль: ветер посвежел, напоминая о том, что уже осень, – и, выйдя к мосткам, свернула направо.

Жилище Абберкама было гораздо больше ее лачуги и сложено из бревен, отсыревших и замшелых: болотная вода просачивалась всюду. Такие дома перестали строить уже лет двести назад, после того, как срубили последнее дерево. Бывший фермерский дом, теперь он превратился в мрачную, обвитую дикими лозами развалину с прохудившейся крышей и выбитыми окнами; ступеньки на крыльце совсем прогнили и прогибались даже под Йосс.

Она позвала Абберкама, потом еще раз, погромче. Но в ответ лишь ветер шелестел в тростниках. Она постучала, подождала немного и, наконец решившись, толкнула разбухшую входную дверь. Оказавшись в узкой прихожей, Йосс услышала доносящееся из соседней комнаты хриплое бормотание:

– Никогда не входи, ни с какими намерениями, беги без оглядки, беги без оглядки… – И говорящий вновь зашелся в приступе мучительного кашля.

Йосс открыла дверь в комнату, остановилась на пороге и, когда глаза привыкли к темноте, огляделась. Когда-то здесь находилась гостиная, но сейчас все окна были забиты досками, а огонь в очаге давным-давно не разжигали. Из мебели остались только старый буфет, стол, лавка и кровать, стоявшая рядом с очагом. Скомканное одеяло валялось на полу, а Абберкам, совершенно голый, метался на кровати в горячечном бреду.

– О Камье всемогущий! – вырвалось у Йосс.

Огромное, черное, маслянисто-блестящее тело, широченная грудь и живот, поросшие седыми волосами, сильные руки с ладонями, напоминающими лопаты… Да она никогда в жизни не отважится подойти к нему!

Но все же Йосс поборола робость. Ведь Абберкам так болен и слаб, к тому же не потерял сознания и в состоянии понять, что она хочет помочь. Йосс подняла с пола одеяло, укрыла больного, а сверху набросала все тряпки, которые только нашла в доме, – даже коврик притащила из соседней комнаты; затем она развела огонь. Пару часов спустя больной начал потеть; он буквально обливался потом: все белье промокло насквозь.

«Что за человек, ни в чем не знает удержу!» – ворчала Йосс, глубокой ночью ворочая неподъемное тело, вытягивая из-под него простыни, чтобы высушить над очагом. Лихорадка не отступала, старика снова трясло и вновь скручивали приступы кашля, а Йосс тем временем заваривала принесенные с собой травы и заставляла его пить. И сама пила с ним за компанию. Наконец Абберкам заснул мертвым, настолько глубоким сном, что даже кашель, все не оставлявший его в покое, не мог его разбудить. Почти сразу и Йосс незаметно для себя задремала и очень удивилась, когда, проснувшись, обнаружила, что лежит на полу у погасшего очага, а сквозь щели в окна пробивается молочный свет дня.

Абберкам лежал на постели, укрытый ворохом тряпья; ковер, красовавшийся наверху, оказался чудовищно грязным. Грудь больного высоко вздымалась и опадала, но дыхание было ровным и глубоким. Йосс с трудом поднялась, буквально собирая себя по кусочкам, – каждое движение отдавалось болью, – развела огонь, поставила греться чайник и заглянула в буфет. К ее удивлению, там оказалось полно еды; очевидно, старика снабжали из ближайшего города. Она приготовила себе сытный завтрак и, когда Абберкам проснулся, напоила его травяным настоем. Его больше не лихорадило. Теперь, по ее разумению, единственную опасность могла представлять скопившаяся в легких мокрота – об этом ее когда-то предупреждали врачи, лечившие Сафнан. А ведь Абберкаму уже за шестьдесят, значит, если он вдруг перестанет кашлять, это окажется дурным знаком. Йосс помогла ему приподняться и приказала:

– А теперь кашляйте!

– Больно, – простонал он в ответ.

– Но это необходимо, – строго сказала Йосс, и старик покорно закашлял, правда слабенько. – Сильнее! – Он подчинился и кашлял до тех пор, пока все его тело не скрутила судорога.

– Вот теперь хорошо, – похвалила Йосс. – А теперь спать! – И он заснул.

Ой, Тикули и Губу, наверное, умирают с голоду! Йосс помчалась домой, покормила своих друзей, переоделась и часок отдохнула у очага, поглаживая Губу и слушая его бесконечное тихое «мур-мур-мур». А потом снова побежала к Вождю.

И снова она до сумерек сушила простыни и без конца перестилала постель. И опять сидела рядом с больным всю ночь. Но утром ему стало лучше, и Йосс, пообещав вернуться к вечеру, ушла. Он не ответил, так как был еще очень слаб.

Вечером кашель стал мокрым, что было очень хорошим признаком, – «хороший» кашель, одним словом. Йосс вспомнила, что Сафнан, выздоравливая, тоже «хорошо» кашляла.

Абберкам много спал, а когда просыпался, Йосс вручала ему бутыль, приспособленную вместо утки, и он отворачивался, чтобы помочиться. «Скромность – хорошее качество для Вождя», – думала она. Йосс была довольна и им, и собой. Она еще годится на что-то и может быть полезной, да еще как!

– Сегодня ночью я здесь не останусь, так что сами следите, чтобы одеяла не сползли. Но утром я вернусь, – строго сказала она, в глубине души очень довольная своей решительностью и непреклонностью.

Вечер был ясным, но холодным, и Йосс ускорила шаги. Войдя в дом, она обнаружила Тикули, свернувшегося клубочком в углу комнаты, где он никогда раньше не спал. Она отнесла его к миске, но пес отказался есть и попытался вернуться в тот же уголок. Йосс стала уговаривать любимца и, видя всю тщетность попыток накормить его, отнесла животное на кровать, но он сполз и упрямо улегся все в том же углу. «Оставь меня в покое, – сказал он, закрыв глаза и уткнувшись черным сухим носом в переднюю лапу. – Уйди, дай мне спокойно умереть».

Йосс легла спать, потому что глаза слипались, а ноги просто не держали. Губу всю ночь бродил по болотам. Утром Тикули, как и вчера, лежал, свернувшись клубочком, на том же самом месте, где никогда раньше не спал. Но он был жив.

– Я должна идти, – извиняющимся тоном сказала Йосс. – Но скоро вернусь, очень скоро. Дождись меня, Тикули.

Он не ответил. Его янтарные, подернутые дымкой глаза смотрели куда-то мимо хозяйки, в неведомую даль. Он ждал, но не Йосс.

Она зло шагала по мосткам с сухими глазами, чувствуя себя до отвращения беспомощной. Абберкаму хуже не стало, правда, заметного улучшения тоже пока не наступило. Она покормила его рисовым отваром, помогла справить нужду и сказала:

– Я не могу остаться. Мой любимец тяжело болен, мне нужно вернуться.

– Любимец, – повторил Абберкам хрипло.

– Лисопес. Мне подарила его дочка.

Какого черта она извиняется и пускается в объяснения? Йосс решительно развернулась и ушла. Дома Тикули лежал все в том же углу. Она пыталась занять себя штопкой, стряпней, попробовала почитать об Экумене, о том мире, который никогда не знал войн, где всегда стояла зима и все люди были гермафродитами. Наконец она решила отнести Абберкаму поесть, но в тот момент, когда Йосс встала с кресла, Тикули тоже поднялся и очень медленно подошел к ней. Она снова села и наклонилась, чтобы взять его на руки, но пес положил острую мордочку на хозяйкину ладонь, тяжело вздохнул и вытянулся у ее ног, опустив голову на лапы. Потом вздохнул еще раз. И все.

Йосс плакала навзрыд, в голос, но недолго. Потом встала и пошла за садовой лопаткой. Вырыв могилку у стены, в солнечном месте, и взяв Тикули на руки, она вдруг испугалась: «Что же я делаю? Ведь он живой!» Но пес был мертв. Просто еще не остыл – пышный рыжий мех все еще хранил тепло. Йосс бережно завернула его в свой голубой шарф и уложила в ямку, ощущая сквозь ткань, как тело холодеет и застывает, словно деревянное. Потом она засыпала могилу землей, а сверху положила камень, отвалившийся от очага. Говорить она ничего не стала, лишь отчетливо представила себе, как где-то в мире ином Тикули бежит по цветущему лугу, устремляется вверх по солнечному лучу и тает в золотистом свете.

Йосс наполнила миску Губу, так и не показавшего носа домой, и снова пошла к Вождю. Стало холодно. Стебли тростника поседели, на лужах поблескивал тонкий ледок.

Абберкам уже сидел и чувствовал себя, судя по всему, лучше, но его еще немного лихорадило. Он хотел есть, и это тоже было добрым знаком. Когда Йосс принесла поднос с едой, он спросил:

– Как ваш любимец? Поправился?

– Нет, – ответила она и отвернулась. Ей пришлось собрать все силы, чтобы выговорить это слово: – Умер.

– Теперь он в руце Владыки, – хриплым звучным голосом сказал Абберкам, и Йосс снова увидела Тикули, бегущего по цветочному лугу, реального, живого, как сам солнечный свет.

– Да. – Она немного помолчала и добавила: – Спасибо.

Губы у нее дрожали, горло перехватило. Перед глазами неотступно маячило видение – небольшой голубой сверток. Ее голубой шарф. Ее… Хватит, надо чем-то себя занять, отвлечься. Йосс разожгла огонь в очаге и бессильно опустилась на лавку, лишь теперь осознав, как безумно она устала.

– До того как стать воином, Камье был простым пастухом, – сказал Абберкам, – а посему получил прозвище Повелитель скотов. И еще прозывался порой Оленьим пастырем, потому что, когда он приходил в дикий лес, все олени сбегались навстречу. И среди их доверчивых стад львы резвились, не трогая ланей. Ибо не было страха меж ними.

Он произнес эти слова так обыкновенно, так буднично, что Йосс не сразу узнала известные с детства строки из «Аркамье».

Она подбросила в огонь еще кусок торфа и снова застыла на краю лавки.

– Расскажите, откуда вы родом, Вождь Абберкам, – попросила она.

– С плантации Геббы.

– Это где-то на востоке?

Он кивнул.

– И как там?

Огонь в очаге стал гаснуть, и потянуло едким острым дымком. В комнату прокрались сумерки. Как тихо вокруг. По ночам здесь всегда стоит такая оглушающая тишина, что в первые месяцы после переезда из города Йосс просыпалась каждую ночь, не в силах привыкнуть к безмолвию, окружавшему со всех сторон.

– И как там? – повторила она почти шепотом. Как у большинства представителей их расы, его зрачки цвета индиго заполняли глаз почти целиком, и теперь, когда Абберкам обернулся, Йосс уловила в полумраке комнаты их отблеск.

– Шестьдесят лет назад, – начал он, – мы жили на плантации все вместе, в одном бараке. Женщины и маленькие дети рубили сахарный тростник и работали на мельнице, а мужчины и мальчики старше восьми лет – на руднике. Некоторых девочек тоже брали в шахту – они нужны были в узких забоях, куда взрослый человек не мог протиснуться. Я был слишком крупным с самого детства, поэтому меня послали на рудник уже в восемь.

– И как там?

– Темно. – Абберкам снова сверкнул глазами. – Оглядываясь назад, я все время поражаюсь, как мы вообще выживали в таких условиях. Воздух в шахте был черен от угольной пыли. Черный воздух, да. Свет наших слабеньких фонарей пробивался сквозь него не дальше чем на пять футов. Большинство забоев были затоплены, и приходилось работать по колено в воде. Однажды в одном из штреков загорелся пласт угля, и забой мгновенно заполнился удушливым дымом. Но мы продолжали там работать, потому что рядом проходила богатая жила. Фильтры и маски, которые нам выдали, помогали мало: мы дышали угарным дымом. Тогда-то я и испортил себе легкие. Это не берлот, а застарелая хворь. Люди умирали от удушья. Умерли все, кто там трудился. Сорока-сорокапятилетние здоровые мужчины. Хозяева шахты выплатили племени деньги за их смерть. Страховку. Премию за труп. Для кого-то из родственников это еще больше усугубило боль утраты.

– И как же вы выкарабкались?

– Моя мать. Она была дочерью деревенского старосты. Она учила меня. Учила религии и свободе.

Йосс вспомнила, что об этом он рассказывал и раньше в своих предвыборных речах. Это был его стандартный миф.

– Как она вас учила?

Абберкам помолчал, потом медленно, словно нехотя, ответил:

– Она учила меня Святому Слову. Она говорила: «Ты и твой брат – настоящие люди, слуги великого Камье, его воины, его львы. Только вы двое. Владыка Камье пришел к нам из Старого Мира, но принял наш мир как свой и, живя среди нас, сроднился с нами душой». Потому она и назвала меня Абберкам, что значит «Язык Владыки», а брата Домеркам – «Рука Владыки». Чтобы говорить лишь правду и сражаться за свободу.

И снова наступила тишина.

– А что стало с вашим братом? – наконец спросила Йосс.

– Его убили в Надами.

И снова тишина.

Надами был первым городом, в котором поднялась волна Освобождения, которая потом затопила весь Йеове. Рабы с окрестных плантаций и отпущенники плечом к плечу сражались с хозяевами и рабовладельцами. Если бы восстание не было стихийным и рабы успели договориться между собой, чтобы сообща ударить по корпорации, свобода пришла бы гораздо раньше и обошлась бы меньшей кровью. Но не было единого ядра, единого управляющего центра: мелкие вожди племен, главари дезертирских банд тешили свое самолюбие новообретенной властью, получив возможность грабить и делить освобожденные земли, а кое-кто не стыдился вступать в сговор с богатеями, надеясь набить себе карман. Понадобилось тридцать лет войны и разрухи, чтобы несметные полчища уэрелиан убрались с планеты и у жителей Йеове появился шанс беспрепятственно убивать друг друга.

– Вашему брату повезло, – вымолвила Йосс и искоса глянула на Вождя, чтобы проверить, как тот воспримет ее слова.

При свете догорающих углей его широкое смуглое лицо казалось почти умиротворенным. Густые седые непослушные пряди снова выбились из-под шнурка, который она ему повязала, чтобы волосы не лезли в глаза. Глядя на умирающее пламя, он тихо произнес:

– Он был моложе меня. Он был Энаром на Поле Пяти Армий.

«Ах вот как, а ты, выходит, ни много ни мало сам великий Камье?»

Йосс почувствовала, как снова тихо ожесточается и к ней возвращается привычный цинизм. Вот это эго! Но если заставить иронию замолчать, то, честно говоря, он мог вкладывать в эти слова совсем другой смысл. Энар поднял меч на брата своего старшего, намереваясь убить его и не дать ему стать Господином этого мира. А Камье сказал, что меч, поднятый на брата, сулит смерть лишь ему самому, ибо нет в жизни иной власти и свободы, кроме свободы отречения от жизни, надежд и чаяний. И Энар опустил меч и ушел в пустыню, промолвив на прощание лишь: «Брат, я – это ты». А Камье поднял его меч и вступил в бой с армией Разрушителя, без всякой надежды на победу.

Так кем же он был на самом деле, этот человек, сидевший рядом с Йосс? Этот огромный мужчина. Этот больной старик и мальчик из забоя, этот хвастун, вор и лжец, возомнивший, что может поганить языком святое имя Владыки.

– Что-то мы заболтались, – заметила Йосс, хотя уже пять минут никто не сказал ни слова.

Она налила Абберкаму чашку отвара и снова поставила чайник на огонь, чтобы сделать воздух в комнате более влажным. Вождь следил за ней все с тем же кротким выражением лица, почти со смущением.

– Я хотел только свободы, – произнес он. – Свободы для нас.

Его угрызения совести ее не касаются.

– Укрывайтесь теплее, – вот и все, что она ответила.

– Вы уже уходите?

– Если я останусь еще хоть ненадолго, окончательно стемнеет, и я не увижу мостков.

Но уже стемнело, и звезд на небе не оказалось. Было очень непривычно идти по мосткам на ощупь – взять фонарь Йосс не додумалась. По дороге она представила себе черный воздух, о котором рассказывал Абберкам, и ей показалось, что и ее со всех сторон обступает давящая, удушливая стена мрака, жадно пожирающая любой свет. Она думала о черном огромном, сильном теле Абберкама. О том, что за всю жизнь ей редко доводилось гулять по ночам. Когда она была ребенком, рабов на плантации Банни на ночь запирали. Женщины жили отдельно – на женской половине и никогда не выходили в одиночку. Став отпущенницей и переехав в город, она поступила в школу и вот там впервые ощутила вкус свободы. Но потом началась война, и показываться женщине на улице одной стало небезопасно. Полиция в рабочих кварталах отсутствовала. Там не было даже уличных фонарей. Банды хозяйничали как у себя дома. Да они и были дома. Даже днем, ради безопасности, приходилось держаться людных мест и все время быть начеку.

Йосс уже начала сомневаться, в ту ли сторону пошла, но в этот момент ее глаза, уже привыкшие к ночной мгле, различили на фоне тускло-серой полоски зарослей тростника темное пятно ее дома. Она слышала, что чужаки плохо видят в темноте. У них совсем маленькие глаза почти без радужки: черная точка зрачка на белке, как у испуганной кошки. Только у кошек глаза красивее. Йосс не нравились глаза чужаков, зато цвет кожи был очень красивым: от бронзового до медного, гораздо более теплых оттенков, чем кожа рабов – скорее серая, чем коричневая, или такая, как у Абберкама, – иссиня-черная, доставшаяся ему по наследству от хозяина, который изнасиловал его мать.

Губу встретил хозяйку на тропке, молча танцуя вокруг и норовя потереться о ноги.

– Ну ты, поосторожнее! – прикрикнула Йосс. – А то я на тебя наступлю! – Но на самом деле она была очень рада и благодарна ему за встречу.

Войдя в дом, она взяла кота на руки и прижала к себе. А вот Тикули ее не встретил. И не встретит уже никогда. «Мур-мур-мур, – запел ей на ухо Губу. – Я-то здесь. Послушай меня, жизнь продолжается. А обед скоро?»

Все же пневмонии избежать не удалось, и Йосс пришлось сходить в деревню и вызвать врача из Вео – ближайшего города. Прислали практиканта, который наскоро осмотрел пациента и сказал, что вы все, мол, правильно делаете, надо, чтобы больной сидел и побольше отхаркивал, дескать, травяные настои тоже хорошо помогают, но присмотр все-таки нужен, а в общем, все хорошо, и ушел – вот уж спасибо. Теперь Йосс целые дни проводила с Абберкамом. Ее собственный дом без Тикули казался неуютным, осень была ненастной и холодной, так что ей еще оставалось делать? Она даже полюбила это мрачное старинное здание. Наводить там чистоту она не стала бы ни для Вождя, ни для кого на свете, кому плевать на порядок, но с интересом бродила по комнатам, которые стояли пустыми уже много лет, любуясь старинными вещами. Даже если Абберкам туда и заглядывал, то, похоже, очень редко.

Наверху Йосс обнаружила террасу с застекленной стеной, откуда открывался чудесный вид. Там она все же подмела и вымыла окна, тщательно протерев каждое зеленоватое стеклышко. Когда Абберкам засыпал, она уходила туда и сидела часами на вытертом мохнатом ковре, составлявшем всю обстановку. Камин не топили уже давно, и из дымохода выпало несколько кирпичей, но так как он был расположен прямо над очагом в комнате Абберкама, то какое-то тепло доходило, а осеннее солнце сквозь толстые стекла нагревало террасу, как оранжерею. В этой комнате, в ее особой атмосфере, в странном зеленоватом освещении, было что-то умиротворяющее. Покои покоя. Здесь Йосс могла наконец расслабиться и посидеть, ни о чем не думая, чего ей никогда не удавалось у себя дома.

Силы к Вождю возвращались очень медленно. Чаще всего он бывал не в духе, казался мрачным, издерганным и диковатым, каким и должен быть человек, который (как Йосс раньше считала) измучен угрызениями совести. Но случались дни, когда он охотно вступал в разговор, много говорил сам и даже иногда слушал свою сиделку.

– Я тут как-то прочла книгу о мирах Экумены, – сказала Йосс, глядя на сковороду, где подрумянивались гренки. В последние дни она обедала вместе с Абберкамом, потом мыла посуду и, лишь когда начинало темнеть, уходила домой. – Очень интересно. Так вот, там совершенно неопровержимо доказывается, что мы произошли от народов Хайна. И мы, и, между прочим, чужаки с Экумены и Уэрела. Даже у наших животных там имеются родственники.

– Это они так говорят, – проворчал Вождь.

– Не важно, кто говорит, но у нас общая генная основа – это факт. И останется таковым, даже если вам это не по нутру.

– И что же это за «факт», которому миллион лет? Что он может сделать с вами, со мной, с нами всеми? Это наш мир. Мы есть мы. И нам с ними не по пути. И общаться с ними нам незачем.

– Но мы же все равно общаемся, – резко бросила Йосс, переворачивая гренки.

– Этого бы не случилось, если бы мне не помешали!

– А вы никак сердитесь? – рассмеялась она.

– Нет, – буркнул Абберкам.

Он обедал, все еще полулежа в постели, с подноса, Йосс сидела на лавке у очага и ела из миски, поставленной на колени. После еды она продолжила разговор, испытывая одновременно страстное желание и щемящий страх раздразнить этого быка; несмотря на то что он был еще болен и слаб, от его массивного тела веяло угрозой и опасностью.

– Значит, Всемирная партия боролась только за то, чтобы очистить планету для нас, а чужакам дать под зад коленом?

– Да, – глухо пророкотал Абберкам.

– Но почему? Ведь у народов Экумены так много общего с нами. Они же помогали ломать ярмо корпораций, душившее нас. Они же стояли на нашей стороне.

– Нас привезли в этот мир как рабов. Но он наш, и только наш, и нам самим решать, как жить. И с нами пришел Камье, Пастух, Невольник, Камье-Воин. Это наш мир. Наша планета. И никто не подарил нам ее. Но нам не нужно знаний чужаков и их богов. Здесь мы живем, на этой земле. И здесь умрем, чтобы присоединиться к воинству Камье всемогущего.

Йосс ответила не сразу.

– У меня были дочь, внук и внучка, – наконец заговорила она с грустью. – Они оставили этот мир четыре года назад. Улетели на Хайн на одном из тех кораблей. Все годы, что мне осталось прожить, пролетят для них как пара минут. Они прибудут туда через восемьдесят… нет, теперь уже через семьдесят шесть лет. Они станут жить и умрут на другой земле, на другой планете. Не здесь.

– Как же вы позволили им улететь?

– Выбор зависел от них.

– А не от вас?

– Я не могла решать за них: им жить.

– Но вам больно.

Оба замолчали, и наступила гнетущая тишина.

– Все не так! – вдруг взорвался он. – У нас была своя судьба, собственная! Свой путь к Владыке! А они отняли его у нас, и теперь мы снова рабы! Эти умники чужаки со всеми их мудреными знаниями и открытиями, наши бывшие владельцы. Они говорили: «Сделай так!» – и мы делали. Теперь они говорят: «Делай эдак!» – и мы опять послушно выполняем приказ. «Садись вместе с семьей на наш чудесный корабль и лети к новым прекрасным мирам!» И дети улетели и уже не вернутся домой. И никогда не узнают, какой он, их дом, и кто они сами. Как не узнают и то, кто распорядился их судьбой.

Это была одна из тех речей, которые, как знала Йосс, Абберкам сотни раз произносил на митингах. В глазах его стояли слезы. Йосс почувствовала, что и сама вот-вот расплачется. Стоп! Она не должна позволять ему оттачивать на себе свое ораторское мастерство, играть ею, как он играл толпами.

– Даже если я с вами согласна, все же… Все же, – отважилась она, – почему тогда вы мошенничали, Абберкам? Вы же лгали своему собственному народу! Вы воровали у него!

– Никогда, – отрезал он. – Все, что я делал, – каждый мой вздох – было отдано во благо Всемирной партии. Да, я тратил деньги не считая, все, какие только мог достать, – но только на дело. Да, я угрожал эмиссару чужаков, поскольку хотел, чтобы все они убрались отсюда, да поскорее. Да, я лгал напропалую, потому что они хотели сохранить над нами контроль, а потом постепенно снова прибрать нас к рукам. Да, я на все был готов, только бы спасти мой народ от рабства! На все! – Он заколотил огромными кулаками по коленям и, задыхаясь, выкрикнул: – Но я так ничего и не добился, о Камье! – и закрыл лицо ладонями.

Йосс молчала, чувствуя, как внезапно заныло сердце.

Вождь плакал, как маленький ребенок, тихонько всхлипывая. Она ему не мешала. Наконец, успокоившись, он откинул спутанные пряди назад и вытер глаза и нос. Потом взял со стола поднос, поставил его на колени, наколол на вилку гренок, откусил кусочек, прожевал, проглотил. «Ну, если он может, то могу и я», – подумала Йосс и тоже стала есть. Когда с едой было покончено, она подошла к нему, чтобы забрать поднос, и тихо сказала:

– Простите меня.

– Все кончилось уже тогда, – очень спокойно и серьезно произнес он, глядя ей прямо в глаза. Он редко смотрел на нее. И еще реже видел.

Она замерла в ожидании неизвестно чего.

– Все кончилось уже тогда. Задолго до того, как началось. То, во что я верил тогда в Надами. Я верил, что стоит только их прогнать, и мы сразу станем свободными. Но в круговороте войн мы заблудились, утратили свой путь, свое предназначение. Да, я лгал и знал, что лгу. Так какая разница, если я лгал чуть больше, чем нужно?

Из этой странной речи Йосс поняла лишь, что Абберкам полностью потерял душевное равновесие и его сумасшествие опять возвращается, и пожалела, что подзуживала его. Они оба были стариками, оба потерпели в жизни крах и оба потеряли детей. Зачем же ей было его мучить? Прежде чем забрать поднос, она на секунду накрыла ладонь Абберкама своей.

Потом ушла на кухню мыть посуду и вдруг услышала:

– Идите сюда, пожалуйста!

До сих пор Вождь никогда ее не звал, и Йосс поспешила в комнату.

– Кем вы были? – спросил он в упор. Она ошарашенно застыла в дверях, не понимая, о чем идет речь.

– Ну, прежде чем приехали сюда, – нетерпеливо произнес Абберкам.

– Я родилась на плантации. Потом училась в школе, жила в городе. Преподавала физику. Затем воспитывала дочь.

– И как вас зовут?

– Йосс. Я из племени седеви из Банни.

Абберкам кивнул. Йосс подождала еще немного и вернулась домывать посуду. «Он даже не знал, как меня зовут», – подумала она.

Теперь, когда он уже мог вставать, Йосс заставляла его ежедневно хоть немного гулять и сидеть в кресле; он повиновался, но быстро уставал. На следующий день она отважилась устроить ему более длительную прогулку, и Вождь так выбился из сил, что, едва оказавшись в постели, тут же заснул. Йосс на цыпочках поднялась по скрипучим ступенькам на свою любимую веранду и просидела там несколько часов, наслаждаясь тишиной и покоем.

Вечером Абберкам почувствовал себя лучше и сам захотел посидеть в кресле у очага, пока Йосс готовила обед. Она попыталась с ним заговорить, но вид у Вождя был угрюмый, и, хотя он ни словом не обмолвился о том, что произошло вчера, мысленно укорила себя за несдержанность. Разве они оба приехали сюда не за тем, чтобы забыть, оставить позади все свои прошлые ошибки и разочарования, как, впрочем, и победы, и ушедшую любовь? Пытаясь рассеять его мрачное настроение, Йосс стала рассказывать (нарочно углубляясь в подробности и пространные рассуждения, чтобы говорить подольше) историю Эйд и Вады – двух бедных влюбленных, которые в эту минуту снова резвились в ее кровати.

– Раньше мне некуда было уйти, чтобы их оставить наедине, разве что в деревню за покупками. А сейчас такая мерзкая погода, что носа из дома высовывать не хочется. Так что хорошо, что я могу прийти сюда. Мне нравится этот дом.

Абберкам хмыкнул, но Йосс была уверена, что он слушал достаточно внимательно и даже попытался понять, словно человек, разговаривающий с иностранцем, чьего языка он почти не знает.

– А вы не очень-то следили здесь за порядком. Вам что, все равно? – спросила она как можно дружелюбнее, разливая суп по тарелкам. – Ну что ж, по крайней мере, это честно по отношению к самому себе. Вот взять меня, например: я до сих пор стараюсь притворяться святошей, которая заботится о своей душе, и пытаюсь пренебрегать тем, что действительно люблю: вещами, общением, комфортом. – Она устроилась у огня, поставив миску с супом на колени. – Наверху у вас есть чудесная комната. Та, что в углу, окнами на восход. Она хранит память о чем-то очень хорошем. Может, там был когда-то приют счастливых любовников. Даже болота из ее окон кажутся красивыми.

Когда Йосс собралась домой, Абберкам остановил ее вопросом:

– Вы думаете, они уже ушли?

– Кто? Оленята? Да, конечно. И давно. Вернулись в свои враждующие ненавистью семьи. Боюсь, что если бы они смогли зажить вместе, то вскоре тоже возненавидели бы друг друга. Они слишком невежественны. И помочь я тут уже ничем не могу. Это деревня бедняков, и соображают они довольно тяжело, с натугой. Но эти двое цепляются друг за друга, за свою любовь, словно чувствуют, словно понимают…

– Держись истины и благородства, – произнес Вождь.

Эту цитату она тоже знала.

– А хотите, я вам почитаю как-нибудь вечером? У меня есть «Аркамье», могу в следующий раз принести.

Он замотал головой, неожиданно светло улыбнувшись:

– Не трудитесь. Я знаю его наизусть.

– Весь?

Он кивнул.

– Я тоже собиралась его выучить… Ну, по крайней мере хотя бы часть, самые любимые отрывки, когда приехала сюда, – призналась Йосс. – Но так и не собралась. Мне все казалось, что еще не время. А вы выучили его уже здесь?

– Да нет. Давным-давно. Когда сидел в тюрьме Геббы. Там было море свободного времени… Зато во время болезни я днями напролет сам себе его рассказывал. Это хоть как-то скрашивало часы вашего отсутствия.

Йосс растерялась и не нашла что ответить.

– Мне хорошо, когда вы рядом, – добавил он.

Она поспешно закуталась в шаль и убежала, едва не забыв попрощаться.

Когда она возвращалась домой, широко шагая по мосткам, все в ней кипело от противоречивых, смешанных чувств. Ну что он за чудовище! Он заигрывает с ней – в этом нет никакого сомнения! Валяется в постели, словно матерый боров, покрытый седой щетиной. Хрипит, кашляет, как старая шарманка! Но какой звучный, красивый голос и какая улыбка!.. Да, этот лицедей хорошо знает силу своей улыбки и понимает: для того чтобы производить должное впечатление, часто пользоваться ею нельзя. Ему известно, как окрутить женщину, он окручивал их сотнями (если верить историям, которые о нем рассказывали), знает, как завоевать ее доверие, как потом войти в нее, а затем выйти – вот, мол, тебе мое семя, дар Вождя, и будь счастлива, детка, прощай. О Камье!

И как ей только в голову взбрело рассказывать ему, что вытворяют в ее постели Эйд с Вадой! Идиотка! А ледяной ветер бьет в лицо. Старая идиотка! Старая дура!

Губу снова вышел встречать хозяйку и стал тереться о ее ноги, игриво хватая ее мягкими лапками и победно махая обрубком хвоста. Уходя, она обычно не закрывала дверь на щеколду, чтобы кот мог войти в дом, когда вздумается. Дверь была приоткрыта. Комнату усеивали птичий пух и перья, там и сям краснели капли крови, а на коврике у очага валялась недоеденная тушка.

– Чудовище! Пошел вон, убийца! – устало сказала Йосс.

Губу станцевал боевой танец и издал воинственный клич: «Ауау! Ауау!»

Всю ночь он проспал рядом с Йосс, согревая ей спину и безропотно отодвигаясь, когда она меняла позу.

А ей не спалось. Она ворочалась с боку на бок, представляя себе в полусне жар огромного, грузного мужского тела, тяжесть сильных рук на своих грудях, а на сосках нежные, властные поцелуи губ, пьющих из нее жизнь.

Йосс решила поменьше ходить к Абберкаму. Он уже вставал и мог сам себя обслуживать и даже готовить завтрак; ей же оставалось следить, чтобы ящик для торфа у очага всегда был полон, а в буфете не убавлялось припасов. Обед она ему принесла, но есть с ним не стала. Абберкам снова пребывал в мрачном расположении духа, да и Йосс не очень хотелось разговаривать. Оба были напряжены как струна. Что ж, она лишилась удовольствия проводить время на верхней террасе, но ведь это был лишь еще один мираж, сон, самообольщение, мечта о покое.

Однажды днем к Йосс зашла Эйд.

– Боюсь, я не смогу больше сюда приходить, – угрюмо сказала она, пряча глаза.

– Что-то случилось?

Девушка неопределенно пожала плечами.

– За тобой следят?

– Нет. Не знаю. Я подумала, может, вы знаете. Я, похоже, залетела.

Это старое словечко, означавшее беременность, осталось из лексикона рабов.

– А ты пользовалась контрацептивами? – Йосс закупала их специально для парочки в Вео и постоянно пополняла запас.

Эйд судорожно кивнула и, сжав губы, чтобы не расплакаться, прошептала:

– Не надо было этого делать.

– Чего? Заниматься любовью или предохраняться?

– Не надо было этого делать! – почти выкрикнула девушка, и глаза ее злобно сверкнули.

– Ладно, – только и оставалось сказать Йосс. Эйд повернулась и, даже не попрощавшись, почти бегом направилась к тропинке.

– До свидания, Эйд! – крикнула ей в спину Йосс и с горечью повторила про себя: «Держись истины и благородства».

Она побрела к могиле Тикули, но не смогла пробыть там и нескольких минут: холодный зимний ветер пробирал до костей. Она вернулась в дом и заперла двери. Ее жилище вдруг показалось ей таким маленьким, таким темным и неуютным. Горящий в очаге торф давал мало огня, зато нещадно дымил. Пахло гарью, как на пепелище. Стояла полная тишина: ветер внезапно улегся, и даже тростник не шелестел.

«Я хочу настоящих поленьев, о Владыка, как я хочу настоящего, жаркого, яркого огня, что с треском лижет сухой хворост, танцует на поленьях, рассказывает дивные истории. Огня, возле которого я так любила сидеть в бабушкином доме у нас на плантации».

На следующий день она сходила в полуразвалившийся пустой дом, стоявший на расстоянии примерно мили от ее хижины, и отодрала там несколько досок от крыльца. В тот вечер у нее снова был настоящий огонь в очаге. Она стала наведываться в тот дом почти ежедневно, и вскоре рядом с очагом выросла небольшая поленница. К Абберкаму она больше не ходила: старик полностью оправился, и, чтобы пойти туда снова, ей пришлось бы придумывать предлог. Ни топора, ни пилы у нее не было, и потому крупные куски досок она просто совала одним концом в огонь, постепенно, по мере сгорания, пропихивая их глубже, к тому же при таком способе одной доски хватало на целый вечер. Теперь Йосс большую часть времени проводила в кресле у яркого огня, пытаясь заставить себя выучить первую главу из «Аркамье». Рядом на коврике укладывался Губу, который то дремал, то, щурясь на огонь, выводил свое тихое «мур-мур-мур». Он совершенно перестал выходить из дому, считая, что делать в обледеневших тростниках совершенно нечего. Йосс пришлось даже поставить для него в уголке ящик с песком. Он это оценил и при надобности делал все свои дела только туда.

Морозы все не кончались. Еще ни разу, с тех пор как Йосс поселилась на болотах, не было такой холодной зимы. Оказалось, что в дощатых стенах лачуги полным-полно щелей, и Йосс замучилась, забивая их чем попало, но так и не добилась почти никакого эффекта – по дому все равно разгуливали сквознячки, и от стен тянуло холодом. Если очаг хоть на час потухал, в доме становилось не теплее, чем на улице, – даже вода в чашке подергивалась ледком. По ночам Йосс оставляла тлеть в очаге торф, но днем обязательно подкидывала хоть одно поленце, чтобы как-то осветить свою безрадостную жизнь. Она любила огонь, как доброго друга: когда в очаге плясало пламя, она чувствовала себя не так одиноко.

Продукты кончались, и пора было идти в деревню, однако Йосс день за днем оттягивала поход, надеясь, что морозы прекратятся, но становилось все холоднее. Торф промерз настолько, что теперь не столько горел, сколько чадил, и в очаг приходилось все время подкладывать поленья, чтобы в доме сохранилось хоть какое-то тепло. Но однажды, поняв, что откладывать больше нельзя, Йосс напялила на себя все теплые вещи, которые имела, закуталась двумя шалями и взяла продуктовую сумку. Губу сонно посмотрел на нее.

– Лентяй, деревенщина, – сказала Йосс, – мудрое животное.

Мороз был жутким. Она с ужасом представила себе, как, поскользнувшись, падает, ломает ногу и лежит беспомощная на обледеневших мостках. И замерзает, потому что никто из деревни не придет ее спасать. Стоит всего пару часов полежать так, и все будет кончено. «Ну и пусть – я в руках Камье великодушного, и смерть все равно уже близко. Так не все ли равно, сейчас или через пару лет! Только позволь мне, милостивый Владыка, добраться до деревни и хоть чуть-чуть согреться».

И она добралась и долго с наслаждением отсиживалась в кондитерской лавке, жадно слушая местные сплетни, а потом прочитала старую газету – всю, до последнего словечка. В передовице говорилось о новом восстании, вспыхнувшем в одной из провинций на востоке. Опять война! Тетки Эйд и родители Вады расспрашивали Йосс о самочувствии Вождя. И все по очереди говорили, что ей нужно зайти к хозяину ее домика Кеби, потому как он кое-что припас для своей постоялицы. Оказалось, пачку дешевого скверного чая. Йосс все же поблагодарила Кеби, чтобы тот почувствовал себя благодетелем и душа его стала богаче. Он тоже забросал ее вопросами об Абберкаме: «Вождь серьезно болел? А сейчас ему лучше?» – «Как они мне все надоели, – думала Йосс, скупо и без всякой охоты удовлетворяя его любопытство. – Век бы не слышала их противных голосов. Одной жить лучше».

Она и продолжала-то беседовать с хозяином лишь потому, что очень не хотела выходить из жарко натопленной комнаты на трескучий мороз. Но отправляться лучше было сейчас, пока светло. Сумка оказалась тяжелее, чем обычно (Йосс отоварилась с запасом), и приходилось очень осторожно выбирать дорогу на покрытой замерзшими лужицами тропке к мосткам. И все же она припозднилась, заболтавшись, и не заметила, как прошло время.

Солнце опустилось почти к самому горизонту и спряталось за одну-единственную тучку на тусклом пустынном небе, словно не желало отдавать даже те крохи дневного тепла и света, на которые было так скупо нынешней зимой. Чтобы поскорее добраться до дому и сесть у очага, Йосс решила сократить путь и зашагала напрямую по промерзшей трясине. Она глядела прямо под ноги, чтобы не поскользнуться, и поэтому сначала услышала крик Абберкама и только потом увидела его самого, бегущего прямо на нее с выпученными глазами. Ну точно, снова с ума сошел!

– Йосс! Йосс! Все в порядке!

Вождь подбежал уже так близко, что Йосс разглядела в его волосах клочья сажи и льдинки, да и сам он был покрыт копотью и грязью с головы до ног. Огромный свихнувшийся дикарь!

– Идите домой! Не подходите ко мне! Назад! Домой! – закричала она.

– Все в порядке, – задыхаясь от бега, повторил он. – Все в порядке. Вот только дом…

– Какой дом?

– Ваш дом. Он сгорел. Я пошел в деревню и увидел дым…

Он что-то еще говорил, но Йосс уже не слушала, застыв, словно в столбняке. Сегодня она заперла дверь. Машинально опустила щеколду. Раньше она никогда так не делала, а вот сегодня заперла дверь на щеколду! Губу остался в доме и не мог выбраться. Он был заперт, метался с ошалевшими глазами, истошно вопя…

Она бросилась к дому, но Абберкам встал на пути.

– Пустите меня! – закричала она. – Мне нужно туда!

Бросив сумку, она обогнула гиганта и побежала, не глядя под ноги.

Но Абберкам схватил ее за руку и дернул с такой силой, что ее крутануло, словно в водовороте. Его огромное тело было сейчас совсем-совсем близко, а звучный голос над самым ухом сказал:

– Я же сказал: все в порядке. Ваш любимец жив. И сейчас у меня дома. Да выслушайте же меня, Йосс. Ваш дом сгорел. Но зверек не пострадал.

– Что? Что случилось? – яростно забилась она, пытаясь вырваться. – Пустите меня! Я ничего не понимаю! Что случилось?

– Сначала успокойтесь, – сказал он, отпуская ее руку. – Мы пойдем туда вместе. Вы сами все увидите. Хотя теперь там почти не на что смотреть.

Трясясь в ознобе, Йосс покорно двинулась за ним. Вождь стал рассказывать все по порядку, но смысл слов еще не доходил до нее.

– Но как это могло случиться? – вдруг спросила она. – Как же так?

– Думаю, случайная искра. Вы ведь не погасили очаг перед уходом? Ну да, конечно, ведь стоят такие морозы. А когда горит дерево, то всегда летят искры, и одна могла попасть на половицу или в тростник на крыше. А в такую сушь, как сейчас, все загорается, как порох. О Владыка милостивый! Я же думал, что вы там, внутри! Я шел в деревню и вдруг почувствовал запах дыма, оглянулся – огонь, и сразу оказался у ваших дверей, не знаю уж как – летать я не умею. Короче, я вмиг очутился там; толкнул дверь, а она на щеколде, тогда я толкнул сильнее, и она распахнулась, а внутри уже все пылает – пол, потолок – все. И повсюду дым, так что я не видел, там вы или нет. Тогда я вошел и в углу, куда огонь еще не добрался, обнаружил перепуганного кота. Я вспомнил, как вы страдали, когда умерла ваша собака, и попытался его поймать, но он пулей выскочил за дверь, а я глянул, нет ли в доме еще кого, и поспешил следом. И тут рухнула крыша. – Абберкам гордо расхохотался. – Свалилась прямо мне на голову! Вот, смотрите! – Он остановился, но Йосс была слишком мала ростом и не увидела, что у него там, на макушке. – Я вылил пару ведер воды из вашей бочки на наружную стену, чтобы хоть что-то спасти, но понял, что это глупо: весь дом пылал, как коробка спичек. Тогда я пошел искать вас и встретил у мостков вашего любимца: его так и трясло. Он сразу дался мне в руки, и я бегом отнес его к себе, оставил у очага, а дверь запер. Так что сейчас с ним все в порядке. А потом пошел искать вас в деревню, потому что где же вам еще быть?

Они подошли к развилке, и Йосс нерешительно ступила на свою дорожку. Над грудой обгоревших бревен вились серые клочья дыма. Черные доски. Лед. Ноги у нее подкосились, и она, сглатывая холодную слюну, опустилась прямо на обледеневшую землю. Небо и тростник поплыли перед глазами в плавном хороводе и, как Йосс ни просила их остановиться, вертелись все быстрее и быстрее.

– Ну хватит, пойдемте, все нормально. Пойдемте со мной.

Этот уверенный голос, эти сильные руки, помогающие подняться на ноги, и тепло этого огромного тела вернули Йосс к жизни. Она позволила вести себя, зажмурившись из страха перед головокружением. Но, постепенно приходя в себя, она решилась открыть глаза и посмотреть под ноги.

– Ой, моя сумка… Я ее бросила где-то… А в ней теперь все, что у меня осталось. – У нее вырвался нервный истерический смешок. Она попыталась повернуться, чтобы пойти и взять сумку, но голова снова закружилась, и Йосс еле устояла на ногах.

– Да я несу ее. Пойдемте, нам уже близко.

Да, все это время сумка висела у Абберкама на локте. И как она не заметила! А вторая рука, оказывается, бережно поддерживала Йосс за талию. Они шли к мрачному полуразвалившемуся дому Вождя, за которым полыхал оранжево-желтый закат с тонкими розовыми прожилками облачков. «Когда-то мы называли эти перистые облачка волосами солнца. Это было давно, в детстве». Но они не остановились, чтобы полюбоваться на заходящее солнце, а вошли в темноту прихожей.

– Губу! – позвала Йосс.

Тот не отозвался, и пришлось его искать. Наконец Йосс обнаружила кота под кроватью и попыталась вытащить его оттуда, но животное упиралось всеми четырьмя лапами и злобно шипело. Тогда Йосс погладила его, и Губу неожиданно вылез сам. Она взяла его на руки – жалкий, перемазанный сажей, кот трясся всем телом. Йосс уселась на пол и принялась гладить пятнистую спинку, бока, грязно-белое брюшко; она ласкала его, чесала за ушами, но кот не переставал дрожать и, едва хозяйка сменила позу, вырвался и вновь сбежал под кровать.

– Прости меня, прости меня, прости меня, Губу, – как заклинание, произнесла Йосс.

Услышав ее голос, Вождь, чем-то занимавшийся на кухне, вошел в комнату, держа на весу мокрые руки.

– Как он? В порядке? – спросил Абберкам.

– Ему надо прийти в себя. Пожар. Теперь вот незнакомый дом. Кошки… они собственники. Им хорошо только на своей территории. Не любят чужих домов.

Йосс все еще не оправилась от потрясения, и слова, чтобы составить фразу, приходилось подбирать по одному.

– Так, значит, это кот?

– Да, пятнистый кот.

– Раньше такие домашние любимцы были только у богачей. Мы их никогда не держали и даже не знали, как они выглядят, – тихо сказал Абберкам, но для Йосс эти слова прозвучали почти как обвинение.

– Да, богачи привезли их сюда с Уэрела. Как и нас. – Только сейчас до нее дошло, что Вождь, может, вовсе не собирался ни в чем ее обвинять, а, наоборот, пытался объяснить свое невежество.

Он стоял в дверях, по-прежнему держа руки на весу.

– Извините, но, похоже, мне нужно наложить повязку.

Йосс наконец пригляделась к его рукам:

– Да они же у вас обгорели!

– Да, чуть-чуть. Сам не знаю, как это случилось.

– Давайте посмотрю. – Йосс поднялась, подошла к Абберкаму и развернула огромные лапищи Вождя ладонями кверху. На одной руке между пальцами блестел лопнувший глянцевито-алый волдырь, а на второй, у основания большого пальца, красовалась довольно глубокая кровоточащая ссадина.

– Я не заметил их, пока не начал мыть руки. Мне совсем не больно.

– А теперь покажите голову! – приказала Йосс, вспомнив рассказ Вождя. Тот опустился на колени, и на самой макушке она увидела ярко-красную рану в обрамлении седых, покрытых сажей волос. – О мой Господин!

Внезапно огромное лицо со спутанной челкой оказалось совсем близко.

– Так на меня же крыша свалилась.

На Йосс вдруг напал приступ хохота.

– А вы едва заметили, верно? – давясь от смеха, еле выговорила она. – Нужно что-то посерьезнее, чтобы вы хоть внимание обратили! У вас есть… какие-нибудь чистые тряпки? Ах да, я же сама… оставляла в буфете полотенца… А что-нибудь дезинфицирующее?.. – Справившись наконец со смехом, Йосс принялась обрабатывать раны. – Я в ожогах не разбираюсь, знаю лишь, что надо промыть их и оставить подсыхать. Придется снова звать врача из Вео. Завтра я могу сходить в деревню.

– А я думал, что вы раньше были врачом или медсестрой.

– Я была обычным школьным администратором. Сидела в управе.

– Но вы помогли мне встать на ноги.

– Просто мне хорошо знакома эта болезнь, и я знаю, как ее лечат. А вот об ожогах мне ничего не известно. Так что придется идти в деревню. Но только не сегодня.

– Да, сегодня не надо, – поспешно согласился Абберкам и, пошевелив пальцами, поморщился. – Ну вот, а я собирался приготовить поесть. Понятия не имел, что поранился. Сам не знаю, когда это случилось.

– Когда вы спасали Губу, – слабо улыбнулась дрожащими губами Йосс и заплакала. – Покажите, что у вас есть из продуктов, я сама займусь обедом.

А слезы все текли.

– Жалко, что вещи сгорели, – сказал Вождь.

– А, там почти ничего и не было моего: вся одежда на мне, – всхлипнула она. – Да, ничего там не было. Даже еды. Только «Аркамье». И еще книга о других мирах. – Перед глазами встали корчащиеся в пламени, рассыпающиеся черным пеплом страницы. – Мне ее прислала подруга из города, которая никогда не одобряла моего отшельничества и считала все это молчание и питье одной воды сплошным ханжеством. Как же она была права! Мне нужно вернуться. Мне вообще не стоило приезжать сюда! Какой я была лгуньей и дурой! Я воровала доски! Воровала, чтобы любоваться настоящим, красивым пламенем! Чтобы согреться и хоть чуть-чуть разогнать уныние! И вот получила – дом сгорел, и не мой дом, а Кеби… и бедный мой котик, и бедные ваши руки! Я одна во всем виновата! Я забыла, что от поленьев могут полететь искры. Я забыла. Я про все на свете забыла, моя память предала меня, она лгала мне, потому что я сама давно изолгалась вконец. Я врала даже Владыке, притворяясь, что обратилась к нему, а сама не могу, не могу, не могу уйти от мира, отринуть его. Вот я и сожгла все! Меч изранил ваши руки. – Она взяла Абберкама за руки и спрятала лицо в его ладонях. – Слезы тоже дезинфицируют, – пролепетала она. – О, простите, простите меня!

Но Вождь не убрал рук. Своих больших, обгорелых ладоней. А наклонился и, поцеловав Йосс в голову, прижался щекой к ее волосам.

– Теперь я буду вам рассказывать «Аркамье». Ну, успокойтесь же. Вам надо чего-нибудь съесть. И согреться – вы вся дрожите. У вас просто шок, но это пройдет. Сядьте, посидите. Уж поставить на огонь котелок я смогу.

Йосс послушно села в кресло. Да, он прав, нужно согреться. Она придвинулась к огню и тихонько позвала:

– Губу! Все хорошо, малыш. Ну иди сюда, ко мне. Иди, не бойся.

Но под кроватью было по-прежнему тихо. Абберкам протянул ей стакан с красным вином.

– Откуда у вас вино? – ошарашенно спросила Йосс.

– Чаще всего я пью воду и молчу, – ответил Вождь. – Но иногда пью вино и тогда говорю без удержу. Выпейте.

– Да все в порядке. Я уже пришла в себя, – слабо попыталась возразить Йосс, но стакан взяла.

– Ну да, конечно, разве городскую женщину может что-нибудь напугать! – криво усмехнулся он. – А теперь помогите мне открыть банку.

– А как же вы открыли вино? – поинтересовалась Йосс, вскрывая банку с рыбным филе.

– Оно уже было открыто, – невозмутимо ответил Абберкам.

Они рядышком уселись у огня и налили каждый себе из котелка. Несколько ломтиков рыбы Йосс положила рядом с кроватью на пол и снова позвала Губу, но тот так и не вышел.

– Ну, проголодаешься, выйдешь, – успокоила сама себя Йосс. Она уже устала от собственного нытья, от дрожи в голосе, от комка в горле. От чувства стыда. – Спасибо за обед. Теперь мне действительно лучше.

Йосс встала и пошла мыть посуду, настрого приказав Абберкаму не мочить рук. Да тот и не предлагал помощи, а молча сидел у огня, застыв, словно огромный каменный идол.

– Я пойду спать наверх, – сказала она, когда все закончила. – Если мне удастся выманить Губу, я возьму его с собой. Только дайте мне пару одеял.

– Все уже там, – кивнул Вождь, – и огонь я разжег.

Йосс не очень-то поняла, что он имеет в виду, но спрашивать не стала. Нужно было лезть за котом, и она заранее представляла себе это потешное зрелище: старуха стоит на четвереньках, выставив из-под кровати тощий зад, и шепчет: «Губу! Губу!» Но под кровать ползти не пришлось – кот сразу откликнулся и пошел к хозяйке. Йосс взяла его на руки, и он уткнулся сухим носом ей в ухо. Она села на пол и, сияя, промурлыкала:

– Вот он, мой хороший.

Йосс кряхтя поднялась на ноги и, пожелав Абберкаму доброй ночи, вышла из комнаты.

Держа кота обеими руками, она на ощупь поднялась по скрипучей лестнице, толкнула дверь да так и застыла с открытым ртом. Абберкам починил камин и сегодня весь день топил его. По террасе плясали теплые золотистые блики, а за окнами стояла черная ночь, и Йосс почувствовала себя здесь необычайно уютно. Вождь перенес сюда и одну из кроватей, стоящих в заброшенных комнатах, и почистил ее как смог. На ней лежали матрас, одеяло и чистое белое шерстяное покрывало. На полке стояли чашка и кувшин с водой. А старый драный ковер, на котором Йосс сидела раньше, переместился к камину, был выбит, вычищен и тщательно заштопан.

Губу стал вырываться. Йосс спустила кота на пол, и он тут же спрятался под кровать. Здесь ему будет хорошо. Йосс плеснула в чашку воды и поставила ее на пол на тот случай, если Губу захочется пить. А на другой случай имеется ящик с пеплом. «Ну вот, у нас есть все, что нужно», – подумала она, глядя на отблески пламени, пляшущие на стенах и окнах. И вдруг почему-то ощутила легкую грусть.

Она вышла, плотно прикрыла за собой дверь и спустилась вниз. Абберкам по-прежнему сидел у огня. Когда Йосс вошла, он обернулся, и глаза его сверкнули. Она молча стояла в дверях, сама не зная, зачем пришла.

– Вам понравилась комната, – полуутвердительно-полувопросительно произнес он. Йосс кивнула.

– Вы как-то сказали, что, возможно, когда-то она была приютом счастливых любовников. Я подумал, а почему бы ей не стать таковым снова.

Йосс проглотила комок, застрявший в горле, и прошептала:

– Почему бы и нет?

– Но не сегодня, – проговорил Вождь с каким-то странным сухим смешком. Ну вот, его улыбку она уже видела, теперь слышит его смех.

– Нет, не сегодня, – тупо повторила она.

– Мне нужны здоровые руки. Я должен быть совсем здоров для этого. Для тебя.

Она молча смотрела на него.

– Йосс, присядь, пожалуйста.

Она послушно присела напротив.

– Во время болезни я думал вот о чем, – заговорил Абберкам, и в его голосе вновь стали проскальзывать ораторские нотки. – Я предал свое дело, я лгал и воровал во имя его, но только потому, что не смел себе признаться, что утратил в него веру. Я боялся чужаков, потому что страшился их богов. Слишком много у них богов! Я боялся, что они умалят, принизят моего Владыку! Как это допустить? – Он замолчал, опустив голову и взволнованно дыша, и Йосс услышала, как в легких у него все еще клокочет. – Я предавал мать моего сына несчетное количество раз. Я изменял ей, другим женщинам, самому себе. Я не держался ни истины, ни благородства. – Он развернул руки ладонями вверх и посмотрел на ожоги. – А ты, кажется, сумела удержаться.

Йосс помолчала, глядя в огонь, и, собравшись с духом, ответила:

– С отцом Сафнан я прожила лишь пару лет. Потом у меня были другие мужчины. И что, теперь это хоть сколько-нибудь важно?

– О, это-то не важно, я вообще не об этом. Я хотел сказать, что в главном ты не изменяла ни своим мужчинам, ни ребенку, ни самой себе. Да ну его, прошлое. Ты спрашиваешь, важно ли это – да ничуть! Но можешь ли ты дать мне один-единственный шанс, прекрасный, дивный шанс, удержаться за тебя. Я буду держать тебя крепко-крепко.

Йосс не ответила.

– Я пришел сюда покрытый позором, а ты протянула мне руку помощи, как равному.

– А почему нет? Кто я такая, чтобы осуждать тебя?

– «Брат, я – это ты».

Она бросила на Абберкама короткий испуганный взгляд и снова уставилась в огонь. Торф горел ровно и жарко, испуская легкий дымок, а не чад. Йосс вдруг подумала о жаре, таящемся в огромном черном теле Вождя.

– А мы сумеем жить в мире? – спросила она наконец.

– Тебе нужен мир?

Она слабо улыбнулась.

– Да я из кожи вылезу, – пообещал Абберкам. – Поживи здесь хоть немного и увидишь.

Она кивнула.

День прощения

Солли была космическим ребенком – дочерью Посланников-Мобилей, которые жили то на одном, то на другом корабле, мотаясь по разным мирам и планетам. К десяти годам она налетала пятьсот световых лет, а к двадцати пяти прошла через альтерранскую революцию, научилась айджи на Терре и прозорливому мышлению у старого Хилфера на Роканане, окончила университет Хайна, получила ранг Наблюдателя и уцелела в командировке на смертоносной умирающей Кеаке, проскочив при этом на предельной скорости еще полтысячи световых. Несмотря на молодость, она повидала многое.

Конечно, Солли скучала в посольстве на Вое-Део, где весь персонал, словно сговорившись, учил ее помнить и не забывать, остерегаться одного и стремиться к другому. Но, будучи Мобилем, она уже привыкла к подобному отношению. Уэрел действительно имел свои причуды. Хотя у какого мира их нет? Она прилежно зубрила свои уроки и теперь знала, когда надо делать реверансы и не рыгать за столом, а когда поступать наоборот или как захочется. Вот почему она так обрадовалась, получив наконец назначение в этот маленький причудливый город на небольшом и причудливом континенте. Солли стала первой и единственной посланницей Экумены в великом и божественном королевстве Гатаи.

Проведя несколько дней под крохотным ярким солнцем, изливавшим свет на шумные городские улицы, она влюбилась в эти сказочно высокие пики гор, которые возносились над крышами домов, в бирюзовое небо, где большие и близкие звезды сияли весь день, а по ночам ослепительно сверкали вместе с шестью лениво плывущими кусками луны. Она полюбила этих чернокожих и черноглазых людей, красивых и стройных, с узкими головами, тонкими руками и ногами, – людей, которые стали ее народом! Она любила их даже тогда, когда встречалась с ними слишком часто.

В последний раз Солли оставалась наедине с собой лишь в кабине аэроскиммера, который перевозил ее через океан, отделявший Гатаи от Вое-Део. У посадочной полосы посланницу встречала делегация придворных, жрецов и советников короля. Величавые государственные мужи в коричневых, алых и голубых одеждах проводили ее во дворец, где было много реверансов и никаких отрыжек, утомительные знакомства, представление его маленькому сморщенному и старому величеству, занудливые речи и банкет – все по этикету, никаких проблем и даже без гигантского жареного цветка на ее тарелке во время торжественного обеда. Однако с самых первых шагов на посадочной полосе и каждую секунду после этого за спиной Солли, или рядом, или очень-очень близко находилось двое мужчин: ее гид и телохранитель.

Гида, которого звали Сан Убаттат, приставили к ней сами гатайцы. Он, конечно же, обо всем докладывал правительству, но был таким услужливым и милым шпионом, таким прекрасным лингвистом и приятным в общении советчиком, всегда готовым дать бесценный намек на ожидаемые действия или возможную ошибку, что Солли относилась к его опеке довольно спокойно. А вот с охранником все было иначе.

Он принадлежал к военной касте Вое-Део, чей народ, будучи преобладающей силой на Уэреле, являлся в этом мире основным союзником Экумены. Узнав о его назначении, Солли подняла в посольстве настоящий скандал. Она кричала, что ей не нужен телохранитель: у нее не было в Гатаи врагов, а даже если таковые и имелись, она сама могла бы позаботиться о своей безопасности. Однако в посольстве только разводили руками. Извини, говорили они. Тебе придется смириться. Несмотря на экономическую независимость, гатайцы используют для охраны своего государства вооруженные силы Вое-Део. Выполняя заказ такого выгодного клиента, Вое-Део заинтересовано в защите законного правительства Гатаи от многочисленных террористических группировок. Твоя охрана входит в перечень услуг их договора, и мы не можем оспаривать этот вопрос.

Солли знала, что возражать начальству бесполезно, но она не желала подчиняться какому-то майору. Его воинское звание, рега, она заменила архаическим словом «майор», которое запомнилось ей по смешной пародии, виденной когда-то на Терре. В этом фильме майор изображался напыщенным кителем, увешанным медалями и орденами. Он надувал щеки, передвигался с важным видом и отдавал приказы, время от времени извергаясь кусками своей начинки. Ах, если бы ее «майор» делал то же самое. Но он не только ходил с умным видом и командовал. Ко всему прочему, он был леденяще-вежливым, как улыбка каменной статуи, молчаливым, как дуб, и равнодушно-жестким, как трупное окоченение.

Солли довольно быстро отказалась от попыток разговорить его. Что бы она ни сказала, он отвечал «да» или «нет, мэм» с той ужасной демонстративной тупостью человека, который не желает вас слушать. Этот офицер, по должности не способный к человеческим чувствам, был с ней на всех встречах и мероприятиях, при разговорах с бизнесменами, придворными и государственными чиновниками, на улицах и в магазинах, в городе и во дворце, при осмотре достопримечательностей и в воздушном шаре, который поднимал их над горами, – день и ночь, везде и всюду, не считая, конечно, постели.

Впрочем, пристальное наблюдение продолжалось и в постели. Гид и охранник уходили вечерами по своим домам, но в гостиной у дверей ее комнаты «спала» служанка – подарок короля и личная собственность Солли.

Она вспомнила свое недоумение, когда несколько лет назад впервые прочитала текст о узаконенном рабстве. «Члены правящей касты Уэрела являются собственниками, а люди, прислуживающие им, считаются имуществом. На этой планете только собственников можно называть мужчинами и женщинами; имущество же причисляется к домашним животным».

Теперь она тоже стала собственницей. Солли не могла отказаться от подарка короля. Рабыню звали Реве, и, скорее всего, она шпионила за посланницей Экумены. Хотя в это верилось с трудом. Величавая и красивая женщина выглядела лишь на несколько лет старше Солли и имела почти такую же смуглую кожу, только у Солли она была немного красноватой, а у Реве – синеватой. Ее ладони восхищали нежным голубоватым цветом. Манеры казались божественно-изысканными, а такт, проницательность и безошибочное предугадывание всех желаний своей новой госпожи вызывали восторг и удивление.

Солли обращалась с ней как с равной, с самого начала заявив, что ни один человек на свете не имеет права властвовать над другими людьми. Она сказала, что не будет отдавать Реве никаких приказов, и выразила надежду на их дальнейшую дружбу. Рабыня восприняла ее слова без особого воодушевления, как очередную прихоть молодой хозяйки. Вышколенная и покладистая, она улыбнулась и сказала «да». Но страстные речи Солли о равенстве и дружбе тонули в ее бездонном всепринятии и терялись там, оставляя Реве неизменной: заботливой и услужливой рабыней, приятной в общении, но совершенно невозмутимой. Она улыбалась, говорила «да» и пребывала за пределами каких-либо чувств и эмоций.

После ажиотажа первых дней, проведенных в Гатаи, Солли вдруг поняла, насколько ей необходимы разговоры с Реве. Служанка оказалась единственной женщиной, с которой она могла поговорить. Все гатайские аристократки жили в своих безах – женских половинах Домов. Им запрещалось выходить оттуда и уж тем более принимать в гостях посторонних людей. А рабыни, которых Солли встречала на улицах, являлись чьим-нибудь имуществом и боялись общаться со странной чужеземкой. За исключением Реве, ее окружали только мужчины – причем многие из них оказались евнухами.

Это была еще одна особенность, в которую Солли поверила с трудом. Она не понимала, как могли такие красивые и видные мужчины добровольно отказаться от своей стати и потенции в обмен на должности и более высокое социальное положение. Тем не менее она постоянно встречала их при дворе короля Хотата. Некоторые из них, родившись имуществом, становились отпущенниками и добивались значительных постов в структуре государственной власти. К примеру, евнух Таяндан, дворцовый мажордом, подчинялся только королю и главенствовал над Советом. Совет состоял из хозяев различных рангов и сословий, но касту жрецов в нем представляли только туалиты. Камье поклонялись теперь лишь рабы, хотя первоначально он был главой божественного пантеона Гатаи. Век назад, когда к власти пришли туалиты, религию предков предали запрету и забвению.

Если бы Солли спросили, что ей больше всего не нравится в этом мире, кроме рабства и махрового патриархата, она остановилась бы на религии. Песни о Туал Милосердной были такими же прекрасными, как ее статуи и огромные храмы в Вое-Део. И «Аркамье» казалось доброй и трогательной историей, хотя и немного раздутой. Но откуда тогда брались эти самодовольные, нетерпимые и глупые жрецы? Откуда появлялись их отвратительные доктрины, которые оправдывали любую жестокость, совершенную во имя веры? Иногда она даже спрашивала себя: а что может нравиться на Уэреле свободолюбивому человеку?

И всегда отвечала: я люблю этот мир! Я люблю это странное и яркое солнце, куски распадающейся луны, огромные горы, которые сияют, как ледяные стены, и людей – людей с черными глазами без белков, похожими на глаза животных, глазами из темного стекла, из темной воды, таинственными и притягательными… Я люблю этих людей. Я хочу узнать их ближе. Я хочу дотянуться до их сердец!

Однако ей пришлось признать, что руководители посольства оказались правы в одном: жизнь женщины на Уэреле неимоверно трудна. Она нигде не чувствовала себя на своем месте. Обладая независимостью и высоким общественным положением, Солли воплощала для гатайцев возмутительное противоречие: ведь настоящие женщины сидели по домам и носа оттуда не показывали. Только рабыни ходили по улицам, встречались с посторонними людьми и трудились на общественных работах. Она вела себя как служанка и совершенно не походила на собственницу. Тем не менее к ней относились с величайшим уважением. Она была посланницей желанного союза Экумены, к которому хотела присоединиться гатайская знать. Вот почему ее боялись обидеть. Вот почему официальные лица, бизнесмены и придворные, с которыми она обсуждала дела Экумены, обходились с ней как с равной, то есть как с мужчиной. Это притворство никогда не бывало полным и часто легко нарушалось. Старик-король прилежно ощупывал Солли и каждый раз оправдывался тем, что ошибочно принял ее за одну из своих постельных грелок. Однажды в небольшой полемике она возразила лорду Гатуйо, и тот с минуту смотрел на нее такими изумленными глазами, словно с ним заговорил его комнатный башмак. Конечно, в тот миг он думал о ней как о женщине. Но, в общем-то, бесполые отношения приносили неплохие плоды и позволяли ей работать в этом женоненавистническом обществе.

Солли начала приспосабливаться к игре и с помощью своей служанки придумывала наряды, которые почти во всем напоминали одежду гатайских богачей. Она специально избегала женственных линий и стремилась воссоздать мужской силуэт. Реве оказалась умелой и искусной портнихой. Яркие, тяжелые и тугие брюки были не только приличными, но и практичными, а вышитые жакеты вместе с роскошным внешним видом дарили благодатное тепло. Такая одежда даже нравилась Солли. Однако в общении с мужчинами она все чаще чувствовала себя бесполым существом и огорчалась, когда люди принимали ее за некое подобие евнуха. Вот почему ей так хотелось пообщаться с гатайскими женщинами.

Она попыталась встретиться с аристократками через их мужей, но натолкнулась на стену вежливости без дверей и щелочек. Какая прекрасная идея, говорили ей. Мы обязательно устроим такой визит, когда погода станет лучше! Как я польщен подобной честью! Ах, вы хотите принять у себя леди Майойо и ее дочерей? Вот только жаль, что мои провинциальные глупышки так непростительно застенчивы. Я прошу прощения и умоляю понять меня… О да! Конечно, конечно! Прогулка по внутреннему саду! Но лучше не сейчас. Лоза еще не зацвела! Давайте подождем до весны.

Ей не с кем было поговорить до тех самых пор, пока она не встретила макила Батикама.

Гастролирующая труппа из Вое-Део стала театральным событием года. Лишь немногие артисты приезжали с концертами в маленькую горную столицу Гатаи. В основном это были храмовые танцоры – исключительно мужчины – или посредственные актеры со слащавыми постановками, которые анонсировались в афишах как лучшие драмы Уэрела. Солли упорно ходила на эти сырые пьесы, надеясь уловить в них намек на «домашнюю жизнь» местных женщин. Но ей уже претили истеричные девы, падавшие в обморок от любви, пока их упрямые герои-придурки умирали в великих битвах. Они все как один походили на «майора», и Туал Милосердная спускалась к ним с небес, чтобы с улыбкой принять их смерть. Ее глаза слегка косили, и выкрашенные белки выдавались за знак божественности.

Солли заметила, что мужчины Уэрела никогда не смотрели этих драм по телесети. Теперь она знала причину подобного пренебрежения. Однако приемы во дворце и вечеринки, которые устраивали в ее честь хозяева, оказались довольно скучными развлечениями: всегда и везде одни мужчины! Очевидно, им запретили приводить рабынь для забав на те мероприятия, где присутствовала посланница. Солли не смела флиртовать со стройными красавцами, поскольку это напомнило бы им о том, что она простая женщина, которая ведет себя совершенно не так, как подобает леди. Одним словом, ее восторг первых дней уже сошел на нет, когда в Гатаи приехала труппа макилов.

Солли спросила у Сана, своего надежного и учтивого гида, не нарушит ли она каких-либо обычаев, посетив постановку макилов. Тот смущенно покашлял, немного помялся и наконец с елейной деликатностью дал понять, что все будет нормально, если она оденется как мужчина.

– Как вы знаете, наши женщины не появляются на публике. Но иногда им тоже хочется посмотреть какое-нибудь представление. К примеру, леди Аматай ходит с мужем в театр, одевшись в его военную форму. Это известно всем, однако никто ничего не говорит. А вам, такой значительной и важной персоне, тем более нечего бояться. Никто и слова не скажет. Все будет чинно и прилично. К тому же мы с регой составим вам компанию. Просто как друзья, понимаете? Три хороших приятеля забрели посмотреть представление. Ну как? Годится?

– Годится, – покорно ответила она. – Мне даже будет веселее!

Это неплохая цена, подумала Солли, за возможность увидеть макилов. Их никогда не показывали по телесети. Как резонно сообщил Сан, некоторые представления макилов имели непристойное содержание и правительство не хотело смущать юных дев, смотревших развлекательные телепрограммы. Такие выступления проводились только в театрах. Клоуны, танцоры и проститутки, актеры, музыканты и макилы образовывали особый подкласс имущества, которое никому особо не принадлежало. Корпорация развлечений скупала у собственников талантливых мальчиков-рабов, обучала подростков и опекала их на протяжении всей жизни, получая при этом неплохую прибыль.

Солли и двое мужчин отправились в театр, который находился за шесть или семь улиц. Она забыла, что макилы были трансвеститами. Она не вспомнила об этом даже тогда, когда увидела их на сцене. Стройные юноши носились в страстном танце, кружились и взлетали вверх в мятежных прыжках, напоминая силой и грацией больших свободных птиц. Она смотрела на них, ни о чем не думая, увлеченная красотой и подлинным искусством. Но музыка вдруг изменилась, и на сцену вышли клоуны: один, черный как ночь, олицетворял собственника, а другой был одет в цветастую юбку с длинным шлейфом. Он томно сжимал фантастически большие, торчащие груди, украшенные блестками, и напевал высоким, тонким и дрожащим голосом: «Ах, не насилуйте меня, пожалуйста, добрый хозяин. О, нет-нет, прошу вас! Только не сейчас!» И тогда по ходу действия, давясь от хохота и смущенно прикрывая ладонями лицо, Солли вспомнила, что это были за мужчины. Но затем на сцене появился Батикам и начал читать удивительно прекрасный, щемящий душу монолог. К тому времени, когда он закончил свой звездный выход, Солли стала его поклонницей.

– Я хочу увидеться с ним, – сказала она Сану в антракте. – Я хочу поговорить с Батикамом.

Гид вежливо улыбнулся и лукаво закусил губу, показывая, что за небольшую сумму он может устроить такую встречу. Но «майор», как всегда, был начеку. Прямой и чопорный, словно большая дубина, он медленно развернулся на каблуках и посмотрел на Сана. Выражение лица гида тут же изменилось.

Солли почувствовала гнев. Если бы ее предложение шло вразрез с какими-то правилами, Сан намекнул бы ей об этом или ответил вежливым отказом. Напыщенный «майор», приставленный к ней соглядатаем, опять пытался надеть на нее узду, как на одну из «своих» женщин, и на этот раз его вмешательство граничило с оскорблением. Солли посмотрела ему прямо в глаза и раздраженно сказала:

– Рега Тейео, я понимаю, что вы выполняете данный вам приказ и стараетесь держать меня под каблуком. Но если вы хотите, чтобы я и Сан повиновались вашим указаниям, потрудитесь высказывать их вслух, объясняя нам суть своих претензий. Я не желаю подчиняться вашим кивкам, ухмылочкам и подмигиваниям!

Наступившая пауза принесла ей искреннее удовлетворение. Холодная усмешка «майора» не изменилась. Во всяком случае, тусклый свет театра скрывал выражение его черного лица. Тем не менее ледяная неподвижность в позе охранника подсказала Солли, что она остановила этого тупого солдафона. Он прочистил горло и сказал:

– Я уполномочен защищать вас, посланница.

– А разве мне угрожают макилы? Неужели вы видите какую-то опасность в том, что посланница Экумены поблагодарит одного из величайших артистов Уэрела?

И вновь наступило долгое молчание.

– Нет, – наконец ответил он.

– Тогда я прошу вас сопровождать меня после выступления за кулисы. Я хочу увидеться с макилом Батикамом.

Один жесткий кивок. Один сердитый кивок поражения. Очередное очко в ее пользу. Сев на свое место, Солли с удовольствием следила за мастерами пантомимы, эротическими танцами и трогательной драмой, которая завершала вечернее представление. Пьеса исполнялась на почти непонятном языке архаической поэзии, но от красоты актеров и проникновенной трепетности их голосов на глаза Солли наворачивались слезы.

– Жаль, что макилы всегда используют только «Аркамье», – с ханжеским осуждением произнес Убаттат.

Он не принадлежал к гатайской знати. И фактически не располагал имуществом. Тем не менее Сан считался собственником, и ему нравилось выдавать себя за фанатичного туалита.

– Для нашей образованной публики больше подошли бы сцены из «Инкарнации Туал».

– Я думаю, рега полностью согласен с вами, – отозвалась Солли, наслаждаясь своей иронией.

– Не со всем, – ответил страж, причем с такой невыразительной вежливостью, что Солли поначалу даже не поняла, что он сказал.

Однако позже, проталкиваясь к сцене и договариваясь о разрешении пройти за кулисы в костюмерную исполнителей, она забыла о том небольшом смущении, в которое ее вверг рега Тейео.

Узнав, какая важная особа посетила их театр, управляющий хотел вывести из комнаты других актеров и оставить ее наедине с Батикамом (и, конечно же, с гидом и охранником), но Солли сказала:

– Нет-нет, эти замечательные артисты нам не помешают. Просто позвольте мне поблагодарить Батикама за его прекрасный монолог.

Она стояла среди ошалевших костюмеров и полуголых людей, перепачканных гримом, среди смеха и всеобщего расслабления, которое наступает после выступления за любыми кулисами любого мира. Она говорила с умным впечатляющим человеком, одетым в женский наряд из далекой изысканной эры. С человеком, который понравился ей с первого взгляда.

– Не могли бы вы прийти ко мне домой? – спросила она.

– С удовольствием, – ответил Батикам, ни разу не взглянув на Сана и «майора».

Он был первым рабом, который не выпрашивал у ее гида и охранника позволения говорить или совершать какие-то действия. Солли быстро повернулась, чтобы посмотреть, насколько они шокированы. Сан смущенно хихикал, как при тайном сговоре. Взгляд «майора» застыл на точке левее ее головы.

– Мы встретимся немного позже, – сказал Батикам. – Я должен изменить свой вид.

Они обменялись улыбками, и Солли ушла. За ее спиной затихли голоса восторженных актеров. Неимоверно близкие звезды сияли в небе гроздьями, словно огненный виноград. Куски луны кувыркались по небу через заснеженные горные пики, а один из них раскачивался взад и вперед, как кривобокий фонарь, подвешенный над ажурными башнями дворца. Солли шагала по темной улице, радуясь теплу и свободе своей мужской накидки. Сан почти бежал, стараясь угнаться за ней. Длинноногий «майор» без видимых усилий шел рядом. Внезапно за ее спиной раздался высокий вибрирующий голос:

– Посланница! Подождите!

Солли с улыбкой повернулась и замерла на месте, увидев, что «майор» набросился на какого-то человека, стоявшего в тени портика. Мужчина вырвался и отпрыгнул в сторону. Охранник без слов схватил Солли за руку и, сильно дернув, заставил ее перейти на бег.

– Отпустите меня! – закричала она, отчаянно сопротивляясь.

Ей не хотелось прибегать к айджи, а слова убеждений до «майора» просто не доходили. Рега рывком увлек ее за собой на темную аллею, и, чтобы не упасть, она побежала рядом с ним, позволив ему держать себя за руку. Неожиданно они оказались на знакомой улице перед воротами дома посланницы. Открыв дверь кодовым словом, «майор» втолкнул Солли в прихожую и быстро вставил в паз широкий металлический засов.

– Что все это значит? – строго спросила она, растирая запястье, где жесткие пальцы могли оставить синяки.

Заметив на лице «майора» последний след веселой улыбки, Солли даже затопала ногами от возмущения.

– Вы не пострадали? – переведя дыхание, спросил он.

– Пострадала? Ну разве что от ваших грубых рук! И что же вы сейчас сделали?

– Отогнал от вас того парня.

– Какого парня?

Он обиженно промолчал.

– Того, который позвал меня? А что, если он просто хотел поговорить со мной?

Подумав минуту, «майор» ответил:

– Возможно, вы правы. Однако он стоял в тени. Мне показалось, что я увидел у него в руках оружие. Извините, но я должен выйти и отыскать Сана Убаттата. До моего возвращения держите дверь закрытой на замок.

Отдав этот дерзкий приказ, он вышел и захлопнул дверь. Солли даже не успела слова произнести. Ей оставалось только ждать и негодовать от ярости. Неужели этот болван считает, что она не может позаботиться о себе? Почему он так рьяно вмешивается в ее дела и пинает рабов, якобы защищая жизнь своей подопечной? Может быть, стоило показать ему айджи? Он сильный и ловкий, но ничего не знает о лучшем стиле рукопашного боя. Да, с этим дилетантством пора кончать. Она не потерпит амбиций тупого вояки. Надо будет отправить в посольство еще один протест.

Когда «майор» втащил в дом перепуганного и дрожащего Сана, Солли устроила ему настоящий разнос:

– Вы открыли мою дверь кодовым словом. Почему меня не информировали о том, что у вас есть право доступа в мой дом не только днем, но и ночью?

Он тут же опустил забрало невозмутимой вежливости.

– Не имею понятия, мэм.

– Вы больше никогда не будете действовать подобным образом! Я запрещаю вам хватать меня за руки и препятствовать моему общению с другими людьми! Если же вы попытаетесь проделать это вновь, я покалечу вас, рега! Предупреждаю, что вы шутите с огнем! Если вас что-то встревожит, скажите об этом мне, и я сама найду решение любой проблемы. Теперь же прошу вас удалиться.

– С огромной радостью, мэм, – ответил он и вышел из комнаты, печатая шаг.

– Ах, леди… Ах, посланница, – заскулил Убаттат. – Это очень опасный тип. Они все опасные люди. Я прошу прощения за это слово: бесстыдные!

И он что-то забормотал на своем языке. Солли поинтересовалась, кем, по мнению Сана, был человек, встретившийся им на улице: религиозным раскольником, патриотом или одним из староверов. Последние, насколько она успела узнать, придерживались исконной гатайской религии и испытывали лютую ненависть ко всем чужакам и иноверцам.

– Мне показалось, что это был какой-то раб, – добавила она, и ее слова шокировали гида-переводчика.

– О, нет-нет! Это был настоящий мужчина! Пусть самый заблудший и фанатичный из всех язычников, но мужчина! Эти люди называют себя кинжальщиками. Но вам нечего бояться, леди… Извините, посланница. Он определенно был мужчиной!

Мысль о том, что какой-то раб мог коснуться посланницы Экумены, тревожила его сильнее, чем сама попытка покушения. Если только это действительно было покушение.

Обдумав ситуацию, Солли пришла к заключению, что нападавший мог оказаться помощником «майора». После того как она отчитала охранника в театре, рега решил поквитаться с ней и поставить ее на место, «защитив» от так называемого кинжальщика. Ничего! Если он попытается проделать это снова, она протрет им все стены и пол!

– Реве! – позвала она, и рабыня тут же появилась в дверном проеме. – Сейчас ко мне придет один из актеров. Ты не могла бы приготовить нам чай и какую-нибудь закуску?

Реве с улыбкой кивнула и побежала на кухню. Послышался стук в дверь. Открыв ее, Солли увидела на крыльце Батикама и «майора», который, очевидно, охранял дом снаружи. Оба вошли в прихожую.

Она не ожидала, что макил по-прежнему будет в женской одежде. Его платье – одно из тех, что носили в пьесах обморочные дамы, – отличалось от пышного и величавого наряда, в котором он встречал ее за кулисами театра. Тем не менее оно еще больше подчеркивало элегантность и утонченность Батикама. Переливаясь оттенками, играя светом и тьмой, это платье придавало особую пикантность собственному мужскому костюму Солли. Конечно, «майор» был более красивым и притягательным мужчиной, пока не открывал рот. Но макил обладал каким-то необъяснимым магнетизмом. На Батикама хотелось смотреть и смотреть. Его кожа выглядела серовато-коричневой, а не иссиня-черной, чем так гордились аристократы Уэрела. (Впрочем, Солли видела многих черных слуг, и это ее нисколько не удивляло: ведь каждая рабыня должна была безропотно выполнять сексуальные прихоти своего хозяина.) Через грим макила и «звездную пудру» его лицо источало симпатию и живой интеллект.

Взглянув на нее и Сана, а затем на «майора», Батикам издал приятный благозвучный смех. Он смеялся как женщина – с теплой серебристой вибрацией, а не грубым мужским «ха-ха-ха». Актер протянул руки к Солли, и она, подойдя к нему, нежно сжала в своих ладонях кончики длинных ухоженных пальцев.

– Спасибо, что пришли, Батикам! – сказала она.

– А вам спасибо за то, что пригласили меня к себе, – ответил он. – Чудесная посланница звезд!

– Сан! – вдруг возмутилась Солли. – Где же ваша былая сообразительность?

На лице гида промелькнула смущенная нерешительность. Какой-то миг он хотел сказать о чем-то, но затем улыбнулся и елейно произнес:

– Да-да, прошу меня извинить. Доброй вам ночи, посланница Экумены! Надеюсь увидеть вас завтра в управлении рудников. В полуденный час, как мы и условились, верно?

Отступая, он надвигался на «майора», который неподвижно стоял в дверном проеме. Солли с вызовом взглянула на охранника, готовая без всяких церемоний напомнить ему о том, с какой радостью он хотел покинуть ее дом. И тут она увидела его лицо. Маска холодной вежливости растворилась в подлинном чувстве, и это чувство было презрением, скептическим и тошнотворным, словно его заставили смотреть на человека, который ел чужое дерьмо.

– Уходите! – закричала она и отвернулась от них. – Прошу вас пройти сюда, Батикам. – Она потянула макила в спальню. – Только здесь я еще нахожу какое-то уединение.

Тейео родился там, где рождались его предки, – в старом холодном доме у подножия холмов чуть выше Ноехи. Мать не плакала, рожая его, потому что она была женой солдата. Ему дали имя великого сородича, убитого в битве под Сосой. Он рос в непреклонной дисциплине обедневшего, но чистого и древнего рода веотов. Отец, приезжая домой во время редких и краткосрочных отпусков, обучал его искусствам, которые обязан знать каждый солдат. А когда он отбывал в свою часть для несения воинской службы, за мальчиком присматривал старый раб Хаббакам, некогда служивший сержантом. Он учил Тейео летом и зимой, с пяти утра и до вечера, делая лишь короткие перерывы на молитвы и поклонение богине. Фехтование коротким и длинным мечом сменяла стрельба, после которой начинался бег по пересеченной местности. По вечерам же мать и бабушка учили мальчика другим искусствам, которые обязан знать мужчина. Начиная с двух лет ему преподавали уроки хороших манер, истории, поэзии и неподвижного созерцания.

День Тейео был наполнен тренировками, уроками и поединками с другими учениками сержанта, но день у ребенка длинный. Иногда выдавались свободные часы, а то и целые вечера для игр в комнате, поместье или на холмах. Он дружил с любимыми животными: лисопсами, пятнистыми гончими, котами-ищейками, рогатыми буйволами и большими лошадьми. Дружить с людьми у него как-то не получалось.

Все рабы семьи, кроме Хаббакама и двух наложниц, считались издольщиками. Они возделывали каменистую землю предгорий и, как их хозяева, любили ее преданно и на века. Дети слуг отличались не только светлой кожей, но и робостью. Они с колыбели привыкали к тяжелой пожизненной работе и знали лишь свои поля, холмы и неизменные обязанности. В летние месяцы они купались с Тейео в заводях на реке. А иногда он играл с ними в войну или вел их в атаку на коровье стадо. Построив в шеренгу этих неотесанных неуклюжих парней, он кричал им: «В атаку!» – и мальчишки мчались на невидимых врагов. «За мной!» – пронзительно орал Тейео, и подростки послушно топали позади него, стреляя наобум из сломанных веток – «пум, пум, бу-бум». Но чаще он гулял один: пешком, с котом-ищейкой, сопровождавшим его на охоте, или верхом на своей кобыле Тэси.

Несколько раз в году в поместье приезжали гости: родственники или боевые товарищи отца, привозившие своих детей и дворовую челядь. Тейео молча и вежливо показывал детям окрестности, знакомил их с животными и брал на охоту в холмы. Молча и вежливо он ненавидел своего кузена Гемата, и тот отвечал ему тем же. В четырнадцать лет они сражались по часу на поляне за домом и, следуя всем ритуалам борьбы, безжалостно избивали друг друга. Теряя терпение и выдержку, они познавали жажду крови, отчаяние и волю к победе, а затем по невысказанному согласию откладывали бой на следующий день и возвращались в молчании домой, где остальные собирались к ужину. Все видели это и ничего не говорили. Мальчишки торопливо умывались и садились к столу. Из носа Гемата текла кровь. Челюсть Тейео болела так сильно, что он едва двигал ею, просовывая в рот кусочки незатейливой пищи. Но никто не делал им никаких замечаний.

В пятнадцатилетнем возрасте молча и вежливо он и дочь реги Тоебавы полюбили друг друга. В последний день перед ее отъездом они убежали по невысказанному сговору из дома и ускакали в холмы. Он отдал ей свою Тэси. Они мчались бок о бок несколько часов, слишком застенчивые, чтобы заговорить. Спешившись у воды и оставив лошадей в небольшой долине, они сидели друг перед другом на вежливом расстоянии и молча наблюдали, как тихий ручей несет свои воды.

– Я люблю тебя, – сказал Тейео.

– Я тоже люблю тебя, – ответила Эмду, пригнув к коленям черное сияющее лицо.

Они не смели прикоснуться друг к другу, не смели смотреть в любимые глаза, но возвращались домой счастливые и молчаливые.

Когда Тейео исполнилось шестнадцать, его отослали в офицерскую академию главного города их провинции. Там он продолжил свою практику в искусствах войны и в науках мира. Их провинция была сельской окраиной Вое-Део, где придерживались старых консервативных устоев. Вот почему его обучение проходило в соответствии с древними обычаями страны. Тем не менее там преподавали и технологию современных войн. Он стал виртуозным пилотом боевой гондолы и экспертом телезондирования, хотя, в отличие от других офицерских школ, курсантов не учили логике компьютерного мышления и другим новомодным наукам. Так, например, вместо истории и экономической политики Экумены они углубляли свои познания в поэзии и истории Вое-Део.

Присутствие пришельцев с других звезд оставалось для Тейео чисто теоретическим – слишком уж мало их было на Уэреле. Его реальность диктовалась старыми традициями веотов, чье сословие сторонилось людей, не состоявших в солдатском братстве, – будь они собственниками, имуществом или врагами. Что касается женщин, то Тейео считал свое превосходство над ними абсолютным и именно поэтому относился к знатным дамам с рыцарским благородством, а к рабыням – с покровительственной благосклонностью. Тейео разделял расхожее мнение о том, что все пришельцы были враждебными язычниками и не заслуживали никакого доверия. В религии он почитал Туал Милосердную, но поклонялся Владыке Камье. Тейео не ждал справедливости, не искал наград и превыше всего ценил компетентность, отвагу и уважение к себе. В некоторых отношениях веот казался совершенно неприспособленным к жизни в огромном мире. Но в остальном он неплохо освоился в нем – возможно, потому, что семь лет провел на Йеове, принимая участие в войне, в которой не было справедливости, наград и даже маленькой иллюзии на окончательную победу.

Звание среди веотов передавалось по наследству, и Тейео имел самое высокое из возможных трех – звание реги. Никакая глупость офицера и никакие заслуги не могли изменить его статус и жалованье. Впрочем, материальные запросы не соответствовали кодексу веотов. Ценились только честь, готовность выполнить долг и ответственность перед родиной. Вот к чему стремился Тейео. Ему нравилась воинская служба. Ему нравилась жизнь. И он знал, что лучшее в ней достигалось разумным подчинением и эффективностью отданных команд. Окончив академию с наилучшими отзывами и рекомендациями, он, как многообещающий офицер и привлекательный молодой человек, получил назначение в столицу.

К двадцати четырем годам он стал настоящим красавцем. Его тело могло дать все, чего бы он от него ни потребовал. Строгое воспитание не поощряло потворства своим желаниям, но роскошь и развлечения большого города открыли для веота немало новых удовольствий. Он был сдержанным в чувствах и даже немного робким, но ему нравилось веселье и общение с другими молодыми людьми. Благодаря красивой внешности Тейео за год узнал все прелести жизни привилегированной молодежи. Сладость этих удовольствий усиливалась на темном фоне войны на Йеове – восстания рабов на колониальной планете, которое длилось всю его жизнь. С каждым годом противостояние становилось сильнее. Возможно, этот фон и делал столичную жизнь такой счастливой. Но Тейео вряд ли понравились бы одни развлечения или одни диверсии. Вот почему его радость была почти бесконечной, когда он получил приказ о назначении пилотом и командиром подразделения, которое улетало на Йеове.

Перед уходом на фронт Тейео приехал домой в тридцатидневный отпуск. С одобрения родителей он отправился верхом через холмы в поместье реги Тоебавы и попросил руки его дочери. Рега с супругой не имели ничего против, но, как добрые родители, оставили окончательный ответ за своей дочерью. Та согласилась без всяких колебаний. Будучи взрослой незамужней девой, она жила на женской половине дома, но ей и Тейео позволили встретиться и даже немного поговорить, хотя пожилая дама, сопровождавшая Эмду, все время прохаживалась неподалеку. Молодой веот поведал невесте о своем трехлетнем контракте.

– Мы можем пожениться сейчас или подождать еще три года, – сказал он ей. – Когда ты хочешь устроить нашу свадьбу?

– Сейчас, – ответила она, прикрывая ладонями сияющее от счастья лицо.

Тейео радостно засмеялся, и она подхватила его смех. Они поженились через девять дней. Быстрее не получилось, так как требовалось выполнить некоторые формальности. Все понимали, что это была свадьба солдата, уходившего на войну, но церемонии на Уэреле имели первостепенное значение. Тейео и Эмду любили друг друга семнадцать дней. Они бродили по холмам и предавались любви, скакали вдоль реки и влюблялись еще сильнее, ссорились, мирились и любили, засыпали обнявшись и, просыпаясь, любили, любили, любили. А потом он улетел на другую планету, и она перебралась на женскую половину дома, где жили родители ее мужа.

Срок службы тянулся год за годом, и его репутация как отважного и опытного офицера укреплялась с каждой новой битвой. Война на Йеове перешла от беспорядочных атак и оборонительных операций в отчаянное и поспешное отступление. В такой обстановке было не до отпусков, но военный штаб послал на Йеове милостивое разрешение отозвать Тейео на Уэрел, поскольку его жена умирала от берлота. Однако в тот момент на Йеове начался настоящий ад. Армия отступала с трех сторон к старой колониальной столице. Подразделение Тейео сражалось в приморских топях, прикрывая тылы отходящих частей. Связь с Уэрелом была прервана. Командование недоумевало: невежественные рабы с простым стрелковым оружием громили армию обученных и дисциплинированных солдат, оснащенных коммуникационной сетью, скиммерами, гондолами, современными приборами и средствами уничтожения, которые разрешались конвенцией Экумены. Мощная оппозиция в Вое-Део объясняла неудачи на Йеове бессилием нынешнего правительства и покорным соблюдением правил, навязанных пришельцами. «К чертям собачьим конвенцию Экумены! – кричали они. – Надо нанести массированный бомбовый удар и превратить жалких смердов в дерьмо, из которого они сделаны! Почему не применяются биобомбы? Давайте уберем наших воинов с этой дурацкой планеты и стерилизуем ее до первозданной чистоты! Начнем все заново. Если мы не выиграем войну на Йеове, следующая революция произойдет прямо здесь, на Уэреле, в наших собственных городах, в наших собственных домах!»

Пугливое правительство с трудом противостояло этому давлению. Уэрел проходил испытательный срок, и Вое-Део желало влиться в союз Экумены. Поражения приуменьшались, о потерях ничего не говорилось, а скиммеры, гондолы, оружие и люди поставлялись на Йеову все в меньших и меньших количествах. К концу седьмого года некогда грозная и мощная колониальная армия была, по сути, уничтожена своим правительством. В начале восьмого года, когда посланцы Экумены посетили Йеове, Вое-Део и другие страны, принимавшие участие в войне, остатки разгромленной армии начали отзывать домой.

Вот так и получилось, что Тейео узнал о смерти жены лишь после того, как вернулся на Уэрел. Он отправился в родное поместье, и седой отец встретил его молчаливым объятием. Мать плакала, целуя сына в шею и лицо. Он встал перед ней на колени и попросил прощения за то, что принес ей столько горя.

Той ночью он лежал в холодной комнате безмолвного дома и слушал, как стучало его сердце – медленно и ровно, словно боевой барабан. Тейео не чувствовал особой печали. Слишком велика была радость вновь оказаться под отчим кровом и мирным небом. Однако где-то внутри, за броней спокойствия, бурлили ярость и гнев. Он не привык к таким чувствам и даже не мог бы сказать, что с ним происходит. Но какое-то мрачное зарево разрасталось в его груди, высвечивая лица погибших товарищей. И Тейео лежал, вспоминая Йеове, где он семь лет воевал то в воздухе, то на земле. Перед глазами возникали картины долгого отступления, трупы людей, безумные атаки и моменты, когда смерть лишь чудом обходила его стороной.

Почему их обрекли на поражение и верную смерть? Почему, оставив там своих солдат, правительство не послало им подкрепление? Но нет, такие вопросы задавать не стоило, как не стоило теперь и искать на них ответ. Он мог сказать себе только следующее: «Мы делали то, что нам приказывали. Мы выполняли свой долг, и поэтому нечего жаловаться». Новое понимание резало душу остро, как нож, и затмевало собою прежнее знание. «Я сражался за каждый шаг, – думал он без всякой гордости. – Но мы потеряли Йеове. И пока я был там, моя жена умерла. Все оказалось напрасным – и здесь, и на Йеове». Тейео лежал в холодной и молчаливой темноте, вдыхая сладкие запахи холмов.

– О великий Камье, – произнес он вслух, – помоги мне. Мой ум предал меня. И я не знаю, что делать.

Во время долгого отпуска мать часто рассказывала ему об Эмду. Поначалу он слушал только из вежливости и любви. Ведь так легко было забыть застенчивую милую девушку, которую он знал семь лет назад всего лишь семнадцать дней. Но мать не позволила ему этого, и постепенно он узнал, какой преданной и доброй женщиной была его жена. Со слезами на глазах мать делилась с ним той радостью, которую она нашла в своей Эмду, в своей любимице и подруге. Даже отец, суровый и молчаливый отставной военный, однажды сказал:

– Она была светом этого дома.

Родители благодарили сына за нее. Они говорили, что его любовь не прошла напрасно. Но что ожидало их впереди? Старость без внуков? Пустой молчаливый дом? Они не жаловались и смиренно довольствовались тем, что давала суровая тяжелая жизнь. Но между их прошлым и будущим пролегла бездонная пропасть.

– Если хочешь, я женюсь еще раз, – сказал Тейео матери. – Может быть, у тебя уже есть на примете какая-то девушка…

Шел дождь. Серый свет дрожал на мокрых стеклах окна, и тяжелые капли стучали по кровле. Мать склонилась над своим шитьем, скрывая слезы, которые покатились по ее щекам.

– Нет, – ответила она. – Я не знаю ей замены. – И, взглянув на сына, перевела разговор на другую тему: – Как думаешь, куда тебя отправят служить?

– Не имею понятия.

– Ведь войны больше нигде нет, – добавила она мягким и ровным голосом.

– Да, нигде, – ответил Тейео.

– А будет когда-нибудь? Как ты считаешь?

Он встал, прошелся по комнате и снова сел напротив нее. Их спины были прямыми и неподвижными. Пальцы матери продолжали штопать старую одежду, а руки Тейео лежали одна на другой – так, как его учили с двухлетнего возраста.

– Я не знаю, – произнес он в ответ. – Все выглядит очень странным. Словно не было войны на Йеове. Словно мы вообще не владели этой планетой. О восстании рабов даже не упоминают. Будто его и не случилось. Будто мы не сражались с ними в полувековой войне. Все по-новому. Все не так, как раньше. По телесети говорят, что наступила новая эра – эра мира и братства с другими мирами. Зачем же нам теперь тревожиться о Йеове? Разве мы не побратались с Гатаи, Бамбуром и Сорока государствами? Зачем нам тревожиться о своих рабах?.. Но я их не понимаю. Я не знаю, чего они хотят. Я даже не знаю, как мне жить дальше.

Его голос тоже был тихим и ровным.

– Ты не должен оставаться здесь, – сказала мать. – Во всяком случае, сейчас.

– Я думал, что дети… – произнес Тейео.

– Конечно. Когда придет время, – с улыбкой ответила она. – Ты никогда не мог сидеть спокойно больше получаса. Подожди… Подожди, и ты все поймешь.

Конечно, она была права, но то, что он видел по телесети и в городе, подтачивало его терпение и гордость. Казалось, что солдатское ремесло стало теперь позорным. В отчетах правительства, в новостях и сводках событий об армии говорилось с язвительным презрением. Касту веотов называли доисторическим ископаемым. Их считали дорогой и бесполезной роскошью, которая мешала Вое-Део вступить в союз Экумены. Тейео почувствовал себя абсолютно никому не нужным, когда в ответ на прошение о новом назначении ему предложили отставку с пенсией в пол-оклада. Да, так ему и сказали, что он может идти на пенсию – это в его-то тридцать два года!

Тейео хотел смириться, принять ситуацию и, поселившись в поместье, найти себе жену. Но мать посоветовала ему поговорить с отцом. Он так и сделал.

– Конечно, сын, – сказал отец. – Помощь нам не помешает. Однако я и сам бы справился с хозяйством. Твоя мать считает, что ты должен отправиться в столицу, в штаб армии. Они не посмеют отвергнуть тебя, когда ты посмотришь им в глаза. Семь лет боевой выслуги… С твоими наградами…

Тейео знал, чего они теперь стоили. Но он действительно чувствовал себя дома ненужным. Отца сердили его идеи относительно обновления поместья, и старикам не хотелось менять уклад, к которому они привыкли в течение жизни. Родители были правы: ему следовало поехать в столицу и узнать, на какую роль он мог претендовать в этом новом мире без войн и воинской чести.

Первые полгода принесли ему одни лишь огорчения. Он никого не знал в Главном штабе и столичном гарнизоне. Его фронтовые друзья погибли в боях, стали инвалидами или сидели по домам на половинном окладе. Молодые офицеры, которые слышали о Йеове только по телесети, казались ему холодными и скупыми на слова, а уж если и говорили, то только о деньгах и политике. Про себя он называл их мелкими бизнесменами. Тейео догадывался, что они боялись его заслуг и репутации. Сам того не желая, он напоминал им о проигранной войне, о гражданском противостоянии, где класс шел на класс, где свои сражались против своих. Эти молодые парни хотели забыть его войну, которая не имела к ним никакого отношения. Они считали ее бессмысленной ссорой с каким-то далеким-далеким миром.

Тейео бродил по улицам столицы, наблюдал за толпами рабов, спешивших по делам своих хозяев, и удивлялся: чего они ждут?

– Союз Экумены не вмешивается в социальные, культурные и экономические дела каких-либо народов, – повторяли в теленовостях послы и правительственные чиновники. – Любая нация и народ могут стать полноправными членами союза, если подпишут конвенцию, которая предполагает отказ от жестоких методов ведения войны и средств массового уничтожения.

За этими словами обычно следовал список запрещенного оружия, состоявший на девяносто процентов из незнакомых названий. Однако в нем были и биобомбы, изобретенные в Вое-Део. Пришельцы называли их невролазерами.

Тейео соглашался с позицией Экумены по поводу таких устройств и уважал терпение чужаков, с которым те уговаривали Вое-Део и остальной Уэрел принять конвенцию и правила союза. Но его возмущала их снисходительность. Они говорили с людьми его мира так, словно смотрели на них свысока. Чем меньше чужаки упоминали о рабстве и делении общества на классы, тем отчетливее проступало их неодобрение.

«Рабство является очень редким явлением в мирах Экумены, – писалось в их книгах, – и полностью исчезает при равноправном участии в экономической политике союза».

Не этого ли добивались послы Экумены, прилетавшие в Вое-Део?

– Клянусь Святой Туал! – сказал как-то раз один из молодых офицеров-туалитов. – Пришельцы скорее признают этих смердов с Йеове, чем нас!

От возмущения и ярости он брызгал слюной, словно старый рега, отчитывавший наглого раба-солдата.

– Подумать только! Йеове – эта проклятая планета рабов, язычников и варваров – будет принята в союз раньше нас!

– Эти варвары показали себя хорошими воинами, – ответил Тейео, прекрасно понимая, что ему не следовало говорить подобных слов.

Однако ему не нравилось, когда мужчин и женщин, с которыми он сражался, называли смердами. Рабами, мятежниками и врагами – да, но не смердами!

Молодой человек взглянул на него с усмешкой и язвительно спросил:

– Неужели они вам нравятся, рега? Неужели вам нравятся эти смерды?

– Я убивал столько, сколько мог, – вежливо ответил Тейео и тактично перевел разговор на другую тему.

Молодой человек, хотя и служил при штабе, имел ранг оги, самый нижний у веотов, поэтому любое пренебрежение к нему со стороны старшего офицера считалось бы признаком дурного тона.

Чванливость молодых военных раздражала. Веселые дни солдатского братства остались в далеком прошлом. Начальники штабных отделов, зевая, читали прошения Тейео о новом назначении и отсылали его в кабинеты других департаментов. Для него не нашлось даже койки в бараках, и ему пришлось снимать квартиру, словно какому-то штатскому. Огромный город по-прежнему предлагал обилие удовольствий, но половинного жалованья хватало только на еду и кров.

Дожидаясь встреч, которые ему назначали те или иные должностные лица, Тейео проводил свободные дни в библиотеке офицерской академии. Он понимал, что недостаточно образован, и хотел наверстать упущенное. Его страна готовилась к вступлению в союз Экумены. Чтобы снова стать полезным ей, он должен был узнать о пришельцах все, что только можно, включая их новые технологии и образ мыслей. Стараясь выбрать какую-то конкретную тему, Тейео блуждал в компьютерной сети, смущался от обилия доступной информации и все сильнее осознавал, что не так умен, не так обучен и, возможно, никогда не поймет изворотливого разума чужаков. Тем не менее он упрямо вырывался из оков своего невежества.

Один из служащих посольства предложил академии ознакомительный курс лекций по истории Экумены. Тейео записался в группу и посетил около восьми занятий. Он не принимал участия в обсуждениях, безмолвно сидел на скамье с прямой спиной и лишь порой делал какие-то пометки в своем конспекте. Лектор, уроженец Хайна, чье длинное имя переводилось как Музыка Былого, попытался вовлечь Тейео в дискуссию и, потерпев неудачу, попросил его задержаться в зале после лекции.

– Я очень рад познакомиться с вами, рега, – сказал он, когда другие слушатели разошлись.

Они немного посидели в кафе, потом встретились еще раз. Тейео не нравились манеры чужака, поскольку казались ему несдержанными и слишком импульсивными. Он не доверял искрометному уму инопланетянина и считал, что Музыка Былого изучает его как веота, солдата и, возможно, варвара. Чужак, уверенный в своем превосходстве, нарочито не замечал холодной вежливости Тейео. Он предлагал свою помощь в поиске необходимой информации и бесстыдно повторял вопросы, на которые его собеседник не желал отвечать. Например: «Почему вы сидите сложа руки, ничего не делаете и довольствуетесь половинным жалованьем?»

– Это не мой выбор, господин Музыка Былого, – ответил Тейео, услышав этот вопрос в третий раз.

Он очень рассердился на наглого инопланетянина и поэтому говорил особенно любезно. Тейео отвел взгляд в сторону, стараясь не смотреть в глаза чужака – голубые, с желтоватыми белками, как у испуганной лошади. Он никак не мог привыкнуть к их странному виду.

– Вам не хотят давать новое назначение?

Тейео вежливо кивнул. Возможно, пришелец, незнакомый с обычаями Уэрела, считал свои унизительные вопросы вполне уместными.

– А вы не хотели бы служить в охране посольства?

На какой-то миг Тейео лишился дара речи, а потом совершил ужасную грубость, ответив вопросом на вопрос:

– Почему вы спрашиваете меня об этом?

– Мне хотелось бы иметь в нашей службе безопасности такого человека, как вы, – сказал Музыка Былого. И через несколько секунд добавил с потрясающей прямотой: – Многие из охранников – шпионы или болваны. Вот почему мы хотели бы найти человека, который не относится ни к тем ни к другим. Как вы понимаете, это не просто караульная служба. Очевидно, ваше правительство потребует, чтобы вы докладывали о своей работе соответствующим службам. Мы вполне допускаем такую возможность. Тем не менее, учитывая ваш опыт и храбрость, я предлагаю вам должность офицера связи, которая предполагает работу не только здесь, но и в других государствах Уэрела. Обещаю, что мы не будем требовать от вас какой-либо секретной информации. Я понятно выражаюсь, Тейео? Мне хотелось бы устранить любое недопонимание по поводу того, кто я такой, и убедить вас, что мы не собираемся выведывать секреты Вое-Део с вашей помощью.

– А вы можете… – начал осторожно Тейео.

– Да, – со смехом ответил пришелец. – У меня есть ниточки, за которые я могу дергать руководство вашего Главного штаба. Они мне кое-чем обязаны. Так что вы скажете на все это?

Тейео задумался на минуту. Он находился в столице почти год и все это время в ответ на свои прошения о назначении получал лишь бюрократические отговорки. А недавно ему даже намекнули, что его настойчивость воспринимается как непокорность.

– Я принимаю ваше предложение, – произнес он с холодной почтительностью.

Хайнец взглянул на веота, и его улыбка исчезла.

– Благодарю вас, – сказал он. – Через несколько дней вы получите распоряжение Главного штаба.

Вот так Тейео и вернул себе форму. Он переехал в городские бараки, а затем семь лет прослужил на чужой земле. По дипломатическому соглашению посольство Экумены считалось территорией чужаков – куском планеты, который больше не принадлежал Уэрелу. Охранники, предоставленные послам, служили скорее декоративным, чем защитным элементом. Об этом говорила даже их золотисто-белая форма, которой они выделялись среди сотрудников посольства. Но поскольку в стране по-прежнему случались акты насилия, направленные против чужаков, каждый из охранников носил при себе оружие.

Поначалу Тейео командовал небольшим отрядом внутренней охраны. Однако вскоре его перевели на другую должность, и он начал сопровождать сотрудников посольства в их поездках по стране и по планете. Став телохранителем, он сменил форму на штатский костюм. Посланцы Экумены не хотели использовать для охраны своих людей и оружие. Тем самым они как бы возлагали обеспечение их безопасности на правительство Вое-Део.

Тейео часто просили выступить в роли гида и переводчика, а иногда и просто спутника. Ему не нравилось, когда гости с других планет, проявляя чрезмерную общительность и самонадеянность, расспрашивали его о личной жизни или приглашали выпить в их компании. Скрывая неприязнь идеальной вежливостью, он раз за разом отказывался от таких предложений. Тейео делал свою работу и держал пришельцев на почтительной дистанции. Именно за это его и ценили в посольстве. Их уверенность в нем приносила ему моральное удовлетворение.

Офицеры столичной контрразведки даже не пытались сделать его своим информатором, хотя он, конечно, знал многое из того, что могло бы их заинтересовать. По традиции Вое-Део ни один веот не согласился бы стать тайным агентом спецслужб. Тейео было известно, кто из охранников посольства шпионил для правительства, и некоторые из них предлагали ему немалые деньги за определенную информацию. Но он не собирался выполнять чужую работу.

Однажды Музыка Былого, который руководил службой безопасности посольства, отозвал его из зимнего отпуска. В разговоре с веотом пришелец старался сдерживать свои эмоции. Но не мог утаить симпатии, приветствуя Тейео:

– Рад вас видеть, рега! Надеюсь, ваше семейство пребывает в добром здравии? Прекрасно. У меня есть для вас серьезное поручение. Поездка в королевство Гатаи. Вы уже были там с Кемеханом два года назад, не так ли? Теперь они просят, чтобы мы отправили им своего посланника. Они хотят присоединиться к нашему союзу. Мы понимаем, что старый король является марионеткой вашего правительства, но работы там непочатый край. К примеру, надо разобраться с мощным религиозным движением сепаратистов. Да и фракция патриотов протестует против инопланетян и иноземцев из Вое-Део. Тем не менее король и Совет готовы принять нашего эмиссара, а женщина, которую мы собираемся отправить к ним, прилетела на Уэрел всего лишь месяц назад. Она еще не вошла в курс дела и может создать для вас несколько щекотливых проблем. Лично я считаю ее немного упрямой. Прекрасный сотрудник, подающий большие надежды, но… молода. Очень молода. Я отозвал вас из отпуска, потому что могу доверить ее только такому опытному человеку, как вы. Будьте терпеливы с ней, рега. Впрочем, возможно, вы найдете ее привлекательной и милой.

Однако надежды мудрого пришельца не оправдались.

За семь лет Тейео привык к глазам чужаков, к их запаху, цвету кожи и манерам. Защищаясь безупречной вежливостью и кодексом чести, он терпел или игнорировал их странное, вызывающее и порою шокирующее поведение. Ему доверяли защиту пришельцев, и он выполнял свой солдатский долг, не задевая чувств других людей и оставаясь незатронутым ими. Его подопечные с благодарностью принимали помощь и довольно быстро прекращали фамильярничать с ним. Женщины лучше понимали и реагировали на его запрещающие знаки, чем мужчины, и у него даже были почти дружеские отношения со старой терранской Наблюдательницей, которую он сопровождал в нескольких длительных путешествиях по планете.

– Вы мирный и добрый, как кот, – сказала она ему однажды, и он по достоинству оценил этот скромный комплимент.

Но посланница в Гатаи была из другого теста. Она оказалась весьма привлекательной, с детской красновато-коричневой кожей, с блестящими волнистыми волосами и легкой походкой – но слишком уж непосредственной. Она гордо и бесстыдно выставляла напоказ свое зрелое стройное тело, разбивая тем самым сердца мужчин, которые не имели к нему права доступа. Эта женщина судила обо всем с вульгарной самоуверенностью. Она не воспринимала намеков и отказывалась подчиняться приказам. Несмотря на сексуальную привлекательность взрослой женщины, она была, по сути, агрессивным избалованным ребенком. И вот эту вздорную несдержанную особу послали дипломатом в опасную и нестабильную страну.

Едва взглянув на нее, Тейео понял, что взялся за непосильное задание. Еще через пару дней он потерял доверие к себе. Ее сексуальное бесстыдство возбуждало его и в то же время вызывало отвращение. Он видел в ней шлюху, к которой должен был относиться как к принцессе. Ему приходилось терпеть ее выходки и сдерживать свое влечение. Теряя самоконтроль и балансируя на грани срыва, он начал ненавидеть ее и себя.

К тому времени Тейео уже познакомился с гневом, однако ненависть к женщине была для него новым чувством. Он никогда не отказывался от доверенных ему поручений. Но после того как она повела в свою спальню макила, Тейео послал в посольство церемонное прошение о замене его на более компетентное лицо. Используя дипломатический канал компьютерной сети, Музыка Былого ответил ему простым сообщением: «Любовь к Богу и стране подобна огню – прекрасному другу и грозному врагу. Только дети играют с огнем. Мне не нравится эта ситуация, но я пока не могу заменить ни вас, ни ее. Не согласились бы вы потерпеть еще немного?»

Тейео не знал, как отказать начальнику, ибо для веота отречение от долга равносильно несмываемому позору. Он стыдился собственной слабости и еще сильнее ненавидел женщину, которая пробудила в нем этот стыд.

Первая фраза послания показалась ему загадочной и двусмысленной. Музыка Былого обычно не выражался так витиевато и уклончиво. Сообщение больше походило на закодированное предупреждение. Тейео не знал дипломатических шифров, которые использовались чужаками и контрразведкой Вое-Део, и поэтому его начальнику пришлось прибегнуть к намекам. Очевидно, «любовь к Богу и стране» означала староверов и патриотов – две подпольные гатайские группировки, фанатично ненавидящие инопланетян и иноземцев. Тогда под ребенком, играющим с огнем, подразумевалась посланница.

Неужели она попала под прицел одной из этих группировок? Тейео не находил пока этому никаких подтверждений. А тот человек на улице, с кожаным поясом кинжальщика? Вряд ли он хотел пожелать им доброй ночи. Люди Тейео присматривали за домом посланницы круглые сутки. Правительство Гатаи выделило для этой цели дюжину солдат. Что можно сказать о Батикаме? Будучи рабом и макилом, он не стал бы участвовать в движении патриотов и староверов. Но он мог оказаться членом Хейма – подпольной организации, которая боролась за свободу рабов в Вое-Део. Впрочем, как таковой он не представлял опасности для посланницы, поскольку союз Экумены был для рабов единственным билетом к Йеове и желанной свободе.

Веота смущала загадка из слов. Он переставлял их и так и эдак, чувствуя себя наивной и глупой мухой, попавшей в паутину политических интриг. Зевая и потирая глаза, Тейео подтвердил прием сообщения, отключил компьютер и отправился в душ. Чуть позже он лег в кровать, выключил свет и тихо прошептал:

– Великий Камье, придай мне мужества для благого дела.

А потом он заснул как убитый.

Макил приходил в дом посланницы каждый вечер. Тейео пытался убедить себя, что ничего плохого не происходит. Он и сам развлекался с макилами в счастливые дни перед войной. Их искусство артистического секса привлекало многих мужчин и женщин. Он часто слышал истории о том, как богатые горожанки нанимали макилов, чтобы скрасить свою разлуку с мужьями. Но они делали это скрытно и осмотрительно, а не в такой вульгарной и бесстыдной манере. Посланница вела себя слишком беспечно и дерзко. Она нарушала правила приличия и попирала их моральный кодекс, словно имела какое-то право творить здесь все, что ей хотелось и когда хотелось.

Конечно, у макила были свои причины поддерживать эту связь. Играя на ее страсти и безрассудном увлечении, он высмеивал порядки Уэрела и Гатаи. Он высмеивал Тейео и насмехался над ней самой, хотя она не знала об этом. Но какой раб отказался бы от возможности выставить дураками всех хозяев и правителей планеты?

Наблюдая за Батикамом, Тейео пришел к заключению, что тот действительно был членом Хейма. Его насмешки никогда не выходили за грань дозволенного, и он не пытался обесчестить имя посланницы. Наоборот, он вел себя с куда большим благоразумием, чем она. Смешно сказать, но этот макил удерживал ее от позора. Он и Тейео относились друг к другу с холодной вежливостью, но раз или два их взгляды встречались, и между ними возникало бессловесное ироническое взаимопонимание.

А в городе намечался большой религиозный праздник туалитов, который назывался Днем Прощения. Король и Совет направили посланнице официальное приглашение и предназначили для нее лучшую роль в сценарии праздничных торжеств. Тейео поначалу думал только о том, как обеспечить ее безопасность в окружении толпы, возбужденной зрелищами. Но потом Сан сообщил ему, что праздник совпадал с величайшим днем святых, который считался главным в гатайской старой религии. Маленький гид казался очень встревоженным. Он сказал, что староверы оскорблены подменой их собственных ритуалов чужеземными. По его словам, они могли устроить в городе резню и беспорядки. На следующее утро Сана внезапно заменили стариком, который с трудом говорил на языке Вое-Део. Это еще больше обеспокоило Тейео, и он попытался выяснить, куда девался Убаттат.

– Ему дали другое поручение, – ответил старый переводчик на корявой, едва понятной смеси двух языков. – У нас сейчас веселое и приятное время, не так ли, рега? Убаттат получил приятное поручение.

За несколько дней до праздника напряженность в городе начала угрожающе возрастать. На стенах появились лозунги и символы старой религии. Храм туалитов был осквернен. На центральные улицы вышла королевская гвардия. Тейео отправился во дворец и, встретившись с сотрудником службы государственной безопасности, потребовал освободить посланницу Экумены от участия в публичных церемониях. Он аргументировал это возможностью террористического акта. В тот же день его вызвали в Совет и с демонстративным высокомерием, кивками притворного согласия и унизительным подмигиванием попросили не драматизировать события. Беседа оставила у него тревожное чувство. Усилив ночной дозор у дома посланницы, он вернулся в маленький барак, который гатайцы отдали под жилье охранникам с Вое-Део. Войдя в свою комнату, он увидел открытое окно и записку, лежавшую на столе. Она гласила: «День Прощения избран для убийства».

На следующее утро Тейео явился в дом посланницы и велел служанке разбудить госпожу. Солли вышла из спальни, небрежно набросив простыню на голое тело. Следом за ней тащился сонный и полуодетый Батикам. Веот повел подбородком, приказывая ему уйти, и макил ответил на этот жест спокойной снисходительной улыбкой.

– Я пойду немного перекушу, – сказал он посланнице. – Эй, Реве! У тебя уже готово что-нибудь на завтрак?

Когда оба раба покинули комнату, Тейео повернулся к посланнице и протянул ей клочок бумаги, найденный на столе.

– Я получил это послание прошлым вечером, мэм, – сказал он. – И теперь мне приходится просить вас об одном одолжении. Не ходите на завтрашний праздник.

Осмотрев записку, она прочитала текст и зевнула:

– Кто вам ее передал?

– Я не знаю, мэм.

– А что значит «избран для убийства»? Неужели они не могли выразиться поточнее?

Помолчав около минуты, Тейео сдержанно ответил:

– У меня есть причины… причем очень серьезные… настаивать на том, чтобы…

– …я не посещала праздник. Верно? Вы это мне уже говорили.

Солли подошла к скамье у окна и села. Простыня распахнулась, приоткрыв ноги: голые коричневые ступни с пухленькими розовыми пятками и красивые стройные бедра. Тейео смущенно отвел взгляд. Повертев в руках клочок бумаги, она усмехнулась и язвительно сказала:

– Если вы считаете, что праздничная церемония настолько опасна, возьмите с собой еще одного охранника. Или двух. Но я должна быть там. Как вам известно, меня пригласил сам король. Мне предстоит зажечь на площади большой костер примирения. Похоже, это все, что они позволили сделать женщине на публике… Одним словом, я не могу отказать королю в его просьбе.

Она протянула Тейео смятый клочок бумаги, и веоту пришлось приблизиться к ней. Солли с наглой улыбкой смотрела ему в глаза. Она всегда улыбалась, когда отвергала его советы или отвечала отказом на просьбы.

– И кто же, по вашему мнению, хочет меня убить? Патриоты?

– Или староверы, мэм. Завтрашний день считается одним из их святых праздников.

– А ваши туалиты, значит, отняли его у них? Но при чем здесь союз Экумены?

– Я думаю, что, возможно, правительство Гатаи заинтересовано в подобной провокации. В качестве ответной меры они могли бы раз и навсегда разделаться с оппозицией и подпольем.

Солли беспечно рассмеялась и вдруг поняла смысл того, что ей сказали. Нахмурив брови, она желчно спросила:

– Вы считаете, что Совет использует меня как детонатор бомбы, которая уничтожит мятежников? Какие у вас доказательства, рега?

– Почти никаких, мэм, – ответил он после минутной паузы. – Разве что исчезновение Сана Убаттата…

– Сан заболел. Так сказал мне новый переводчик, которого прислали на замену. Старик почти бесполезен, но вряд ли представляет собой какую-то угрозу. Так, значит, это все ваши доказательства?

Тейео промолчал, и она раздраженно закончила:

– Сколько же вас просить: не вмешивайтесь в мои дела без должных оснований! Ваша паранойя, вызванная войной, не должна распространяться на людей, с которыми я контактирую. Контролируйте себя, пожалуйста! Завтра вы можете взять с собой одного-двух охранников, и этого вполне достаточно.

– Да, мэм, – ответил Тейео и ушел. В голове у него звенело от гнева. Сбежав с крыльца, он вдруг вспомнил, что новый переводчик называл ему другую причину, по которой заменили Убаттата. Старик говорил, что Сана отозвали для выполнения каких-то религиозных обязанностей. Однако веот не стал возвращаться. Он знал, что это бесполезно.

Подойдя к охраннику, стоявшему у ворот, Тейео попросил его задержаться еще на час, а затем торопливо зашагал по улице, словно пытался уйти от гладких коричневых бедер Солли, ее розовых пяток и наглого развратного голоса, которым она отдавала ему приказы. Морозное солнечное утро обещало покой и умиротворение. Над улицами развевались праздничные флаги, а выше, почти касаясь неба, сияли горные вершины. Шум рынка, суета и толпы людей могли сбить с толку кого угодно. Но Тейео шел вперед, и его черная тень, знавшая все о тщетности жизни, скользила по камням, как клинок из тьмы.

– Рега выглядел очень встревоженным, – сказал Батикам своим теплым шелковистым голосом.

Солли засмеялась, пронзила плод ножом и, разрезав его, положила дольку фрукта в рот макила.

– Реве! Неси нам завтрак! – крикнула она, усаживаясь напротив Батикама. – О, как я проголодалась! Наш солдафон впал в один из своих фаллократических припадков. Он еще ни разу меня не спас. А ведь это его единственная функция. Бедняга выдумывает истории о террористах и пытается напугать ими других. Как бы мне хотелось выскрести его из своих волос. Хорошо, что хоть Сан больше не вертится рядом. Он цеплялся за меня, как клещ, подсунутый Советом. Теперь бы избавиться от рега, и здравствуй, полная свобода!

– Рега Тейео – человек долга и чести, – сказал макил, и в его тоне не было иронии.

– Разве рабовладелец может быть человеком чести?

Батикам посмотрел на Солли с укором, и его ресницы затрепетали. Она не понимала взглядов уэрелиан. Их красивые глаза казались ей загадкой.

– Мужчины во дворце просто помешаны на разговорах о чистоте своей драгоценной крови, – сказала она. – И конечно же, чести «их» женщин.

– Честь – это великая привилегия, – ответил Батикам. – Мне ее очень не хватает. Я даже завидую реге Тейео.

– Нет, черт возьми! Их честь – это ложное чувство собственного достоинства. Она похожа на мочу, которой собаки метят свою территорию. Если тебе и есть чему завидовать, Батикам, то только свободе.

– Из всех людей, которых я знаю, ты единственная никому не принадлежишь и не являешься собственницей. Вот настоящая свобода. Но мне интересно, понимаешь ли ты это?

– Конечно, понимаю, – ответила она. Макил улыбнулся и стал доедать свой завтрак. Солли уловила в его голосе какие-то новые нотки. Смутная тревога породила догадку, и она тихо спросила:

– Ты скоро оставишь меня?

– О-о! Посланница звезд читает мои мысли. Да, госпожа. Через десять дней наша труппа отправляется в турне по Сорока государствам.

– Ах, Батикам, мне будет не хватать тебя! Ты стал для меня здесь единственной опорой… единственным человеком, с которым я могла поговорить или насладиться сексом…

– А разве это было?

– Было, не часто, – со смехом ответила она. Ее голос немного дрожал. Макил протянул к ней руки. Солли подошла и села к нему на колени. Наброшенный халат упал с ее плеч.

– О, прекрасные груди посланницы, – прошептал он, касаясь их губами и лаская рукой. – Маленький мягкий живот, который так хочется целовать…

Реве вошла с подносом, поставила его на стол и тихо удалилась.

– А вот и твой завтрак, госпожа, – сказал Батикам, и Солли, вскочив с его колен, вернулась в свое кресло.

– Ты свободна и поэтому можешь быть честной, – произнес Батикам, очищая плод пини. – Не сердись на тех из нас, кто лишен всех прав на подобную роскошь.

Макил отрезал ломтик фрукта и передал его Солли.

– Он имеет вкус свободы. Узнай его. Это лишь намек, оттенок, но для нас…

– Через несколько лет ты тоже станешь свободным. Мы не потерпим ваш идиотский рабовладельческий строй. Пусть только Уэрел войдет в союз Экумены, и тогда…

– А если не войдет?

– Как это не войдет?

Батикам пожал плечами и со вздохом сказал:

– Мой дом на Йеове, и лишь там меня ожидает свобода.

– Ты прилетел с Йеове? – спросила Солли.

– Нет, я никогда не был на этой планете и, возможно, никогда не буду, – ответил он. – Какую пользу может принести там макил? Но Йеове – мой дом. Это планета моей свободы. И если бы ты знала…

Батикам сжал кулак так, что хрустнули кости. Но тут же раскрыл ладонь, словно выпуская что-то. Потом улыбнулся и отодвинул от себя тарелку.

– Мне пора возвращаться в театр, – сказал он. – Мы готовим новую программу ко Дню Прощения.

Солли провела весь день во дворце. Она настойчиво пыталась добиться разрешения на посещение правительственных рудников и огромных ферм по ту сторону гор, которые считались источником всех богатств Гатаи. Неделю назад, столкнувшись с бесконечным потоком согласительных протоколов и бюрократией Совета, она решила, что ее пустили по кругу бессмысленных встреч лишь для того, чтобы чиновники могли показать свое мужское превосходство над женщиной-дипломатом. Однако недавно один из бизнесменов намекнул ей об ужасных условиях, царивших на рудниках и фермах. Судя по его словам, правительство скрывало там еще более грубый вид рабства, чем тот, который она видела в столице.

День прошел впустую. Она напрасно ожидала обещанных бесед, которые так и не состоялись. Старик, замещавший Сана, перепутал все даты и часы. Намеренно или по глупости он безбожно перевирал языки Вое-Део и Гатаи, создавая тем самым невыносимые ситуации с недопониманием и взаимными обидами. «Майор» отсутствовал все утро, и его замещал какой-то солдат. Появившись во дворце, рега присоединился к Солли с мрачным и угрюмым видом. В конце концов она отказалась от дальнейших попыток и ушла домой, решив принять ванну и подготовиться к встрече с макилом.

Батикам пришел поздно вечером. В середине любовной игры с переменой поз и ролей, которые возбуждали Солли все сильнее и сильнее, его руки вдруг стали двигаться медленнее, нежно скользя по телу, как перья. Дрожа от неукротимого желания, она прижалась к нему и вдруг поняла, что макил заснул.

– Проснись! – вскричала она и, все еще трепеща от страсти, встряхнула его за плечи.

Батикам открыл глаза, и она увидела в них страх и смущение.

– Прости! Прости, – сказала она. – Спи, если хочешь, и не обращай на меня внимания. Ты устал, и уже довольно поздно. Нет-нет, я как-нибудь справлюсь с этим.

Однако он удовлетворил ее желание, и в нежности макила она впервые уловила не искреннее чувство, а работу хорошего мастера. Утром за завтраком она спросила его:

– Почему ты не видишь во мне человека, равного тебе?

Батикам выглядел более усталым, чем обычно. Улыбка исчезла с его лица.

– Что ты хочешь сказать? – ответил он вопросом на вопрос.

– Считай меня равной.

– Я так и делаю.

– Ты не доверяешь мне, – сказала она со злостью.

– Не забывай, что сегодня День Прощения, – со вздохом произнес макил. – Туал Милосердная пришла к людям Асдока, которые натравили на ее последователей свирепых котов-ищеек. Она проехала среди них на спине огромного огнедышащего кота, и люди пали на землю от ужаса. Но она благословила и простила их.

Его руки совершали плавные движения, как будто сплетали историю из воздуха.

– Вот и ты прости меня, – сказал он.

– Тебе не нужно никакого прощения!

– Оно необходимо каждому из нас. Именно поэтому мы, верные Владыке Камье, время от времени просим милости у Туал Милосердной. Мы просим ее о прощении. Почему бы тебе сегодня не стать настоящей богиней?

– Они позволили мне только зажечь костер, – встревоженно ответила она, и макил с улыбкой погладил ее по щеке.

Прощаясь с ним, Солли пообещала прийти в театр и посмотреть на праздничное выступление.

Ипподром, единственное ровное и достаточно обширное место возле города, заполнялся народом. Продавцы зазывали людей к своим маленьким ларькам, дети размахивали флажками, а королевские мотокары двигались прямо через толпу, которая разбегалась в стороны и смыкалась за ними, как вода. Для знатных персон построили рахитичные трибуны, часть которых была прикрыта занавесами для леди и их служанок.

Солли увидела подъехавшую к трибуне машину. Из кабины вышла фигура, закутанная в красную мантию. Женщина взбежала по ступеням и торопливо проскользнула за занавес. Скорее всего, в ткани имелись прорези, сквозь которые дамы могли смотреть на праздничную церемонию. Толпа горожан наполовину состояла из женщин, но то были наложницы и рабыни. Солли вспомнила, что ей тоже полагалось скрываться от глаз людей до того момента, пока король не объявит выход Туал. В стороне от трибун, неподалеку от огороженного места, где пели жрецы, ее ожидала красная палатка. Она вышла из машины и направилась туда в сопровождении подобострастных придворных.

Рабыни в палатке предложили ей чай и сласти, обступили ее, держа в руках зеркала, косметические принадлежности и масло для волос. Они помогли ей надеть тяжелый наряд из красной и желтой ткани – костюм Солли для краткой роли в обличье Туал. До сих пор никто не сказал ей, что надо делать, и на все вопросы смущенные женщины отвечали:

– Ах, леди! Вам все покажут жрецы. Вы пойдете за ними и зажжете костер. Факел и хворост уже готовы.

У Солли сложилось впечатление, что они знали о церемонии не больше ее самой. К тому же они были придворными рабынями, молоденькими девушками, совершенно безразличными к религии. Участие в празднике возбуждало их, как крепкое вино. Тем не менее они рассказали Солли, что олицетворяет костер, который ей предстояло зажечь. Люди бросали в него свои ошибки и проступки. Их прегрешения сгорали и таким образом прощались. Прекрасная наивная идея.

Жрецы радостно закричали, и Солли выглянула наружу. В ткани палатки действительно имелись дырки, через которые можно было наблюдать за тем, что творилось вокруг. Толпа за веревочными ограждениями становилась все более многочисленной. Почти никто из горожан, кроме сидевшей на трибунах публики, не видел того, что происходило в священном квадрате. Но все махали красно-желтыми флажками, жевали проперченные мясные лепешки и радостно выкрикивали лозунги туалитов. Жрецы продолжали петь свои песни.

Правее отверстия мелькнула знакомая одежда. «Ну конечно же, „майор“», – подумала Солли. Ему не хватило места в мотокаре, и он был вынужден идти сюда пешком. Несмотря на все препятствия и обиды, рега примчался к ней, чтобы выполнить свой долг.

– Леди, леди! – закричали придворные служанки. – Жрецы уже идут за вами!

Девушки закружились вокруг нее, проверяя, хорошо ли держится головной убор, поправляя узкие юбки и каждую складочку на них. С минуту они щипали и поглаживали ее, а затем принялись подталкивать к распахнувшемуся пологу. Солли вышла из палатки и, щурясь от яркого солнечного света, грациозно помахала рукой взревевшей от восторга толпе. Она старалась держаться очень прямо и благородно, как и подобало богине. Ей не хотелось испортить их милую церемонию.

Ее уже ожидали двое мужчин с регалиями жрецов. Они шагнули навстречу, подхватили Солли под локти, и один из них произнес:

– Сюда, леди. Сюда.

Очевидно, ей действительно не полагалось знать о дальнейших действиях. Возможно, женщин считали настолько глупыми существами, что не объясняли им даже таких элементарных вещей. Впрочем, ей было не до этого. Жрецы торопили и подталкивали ее. Она путалась в узких юбках и длинной накидке. Оказавшись позади трибун, Солли с удивлением поняла, что ее не собираются вести к костру.

Разметав в стороны столпившихся зрителей, к ним подъехала машина. Кто-то закричал. Раздалось несколько выстрелов. Жрецы быстро потащили Солли под руки. Внезапно один из них выпустил ее и упал, сбитый с ног куском летящей тьмы, которая ударила его в висок. Стараясь вырваться из рук второго жреца, Солли оказалась в середине свалки. Ноги снова запутались в юбке. Послышался странный шум, который проник в ее мозг и пригнул к земле. Ослепленная и оглушенная, посланница почувствовала, как ее толкнули в какую-то темноту, и погрузилась в удушающее колючее забытье. В угасавшем разуме мелькнула мысль: если ей связывают руки, значит она жива и не все еще потеряно…

Солли очнулась от тряски. Машина мчалась неведомо куда. Люди в кабине тихо переговаривались на гатайском языке. В голове у пленницы мутилось, и было трудно дышать, но она понимала, что любое сопротивление бесполезно. Ее связали по рукам и ногам, а на голову надели мешок.

Через некоторое время ее вытащили из машины и, словно труп, понесли куда-то вниз по каменной лестнице. Мужчины бросили Солли на низкий топчан – не грубо, но в заметной спешке. Она замерла, стараясь не шевелиться. Люди о чем-то говорили шепотом, но их речь оставалась для нее непонятной. В ушах звенели отголоски того ужасного шума. Был ли он реальным? Или ее оглушили ударом по голове? Она чувствовала себя так, словно находилась в комнате с ватными стенами. При каждом вдохе тонкая ткань мешка попадала ей в рот и в ноздри.

Кто-то дернул Солли за ноги. Мужчина склонился над ней и, перевернув пленницу на живот, начал развязывать ей руки.

– Не бойтесь, леди, – шепнул он ей на языке Вое-Део. – Мы не причиним вам вреда.

Сняв мешок с ее головы, мужчина отступил на несколько шагов. В тусклом свете Солли разглядела еще четыре фигуры.

– Посидишь здесь немного, и все будет в порядке, – с ужасным акцентом произнес другой человек. – Просто радуйся как ни в чем не бывало.

Солли попыталась сесть, и от этого усилия у нее закружилась голова. Когда цветные пятна, мелькавшие перед глазами, растворились в сумеречном свете, она обнаружила, что мужчины ушли. Исчезли, словно по волшебству. «Просто радуйся как ни в чем не бывало».

Она осмотрела небольшую комнату с высоким потолком и содрогнулась от вида темных кирпичных стен и спертого воздуха с запахом сырой земли. Свет маленькой биолюминесцентной пластины бил в потолок и разливался по комнате слабым рассеянным сиянием. Неужели его хватало для глаз уэрелиан? «Просто радуйся как ни в чем не бывало».

«Черт, меня похитили, – подумала Солли. – Кому это понадобилось?»

Она медленно перевела взгляд с матраса на одеяло, потом на кувшин и кубок, стоявшие у двери, а затем на отхожее место в углу. Разве здесь нельзя было поставить обычный унитаз? Солли спустила ноги с топчана, и ее подошвы уперлись во что-то мягкое. Она нагнулась, разглядывая черную массу – вернее, тело, лежавшее на полу. Мужчина. Еще не рассмотрев как следует черт лица, она узнала его.

О дьявол! Даже здесь…

Да, даже здесь «майор» был рядом. Солли, шатаясь, встала и опробовала туалет, который в действительности оказался дырой в цементном полу, вонявшей экскрементами и каким-то химическим веществом. Постанывая от головной боли, Солли снова села на топчан и начала массировать руки и лодыжки. Ее методичные и ритмичные движения восстанавливали не только кровообращение, но и уверенность в себе.

«Вот же дерьмо! Они меня похитили. Зачем? „Просто радуйся как ни в чем не бывало“. У-у, гад! А что с Тейео?»

При мысли о том, что он мог погибнуть, Солли вздрогнула и на миг подтянула к себе колени. Через некоторое время она склонилась над Тейео, пытаясь рассмотреть его лицо. Ей снова показалось, что она оглохла. Солли не слышала даже собственных вздохов. Слабая и дрожащая, она приложила ладонь к его лицу. Щека была холодной и неподвижной, однако тепло дыхания касалось ее пальцев, снова и снова. Она легла на матрас и осмотрела его. Мужчина лежал абсолютно неподвижно, но, положив руку ему на грудь, Солли почувствовала медленные удары сердца.

– Тейео, – шепнула она.

Потом она снова положила ладонь на его грудь. Ей хотелось еще раз почувствовать это медленное и ровное сердцебиение. Оно дарило какую-то надежду на будущее. «Просто радуйся…»

«Посиди здесь», – сказали они. Как будто у нее есть выбор! Впрочем, это и будет ее программой действий. А может быть, немного поспать? Да, надо просто заснуть, и, когда она проснется, ее уже выкупят, и каждый получит свое.

Солли проснулась с мыслью, что надо посмотреть на часы. После сонного изучения крохотного серебристого табло она поняла, что проспала три часа. Праздничный день продолжался. И вряд ли за пленников успели уплатить выкуп. Значит, она не успеет прийти в театр на вечернее выступление макилов.

Ее глаза привыкли к тусклому свету. Осмотревшись, она увидела на полу рядом с головой Тейео засохшую кровь. Ощупав его череп, Солли обнаружила выше виска большую опухоль величиной с кулак. Ее пальцы стали липкими от крови. По-видимому, его оглушили. Он переоделся жрецом, чтобы охранять ее во время церемонии. Но что было дальше, она не знала. Ей вспоминались лишь крики, кусок летящей тьмы и увесистый удар, за которым последовал хриплый вздох. Все произошло слишком быстро, как в атаке айджи. А потом мир дрогнул и померк в ужасном вибрирующем шуме.

Солли щелкнула языком и похлопала по стене, проверяя свой слух. Все в порядке. Ватные стены исчезли. Может быть, ее тоже ударили по голове? Она ощупала себя, но не нашла ни шишек, ни ран. Тейео не приходил в сознание уже больше трех часов. Это свидетельствовало о серьезном сотрясении мозга. Но насколько тяжела его рана? И когда вернутся люди, захватившие их в плен?

Солли встала и едва не упала, запутавшись в узких юбках богини. Эх, если бы на ней сейчас была ее одежда, а не этот причудливый наряд, который напялили придворные служанки! Она оторвала узкий лоскут и подвязала юбки с таким расчетом, чтобы они доходили до колен. В подвале было прохладно и сыро. Солли походила по комнате, махая руками, чтобы согреться, – четыре шага вперед и четыре шага назад.

«Тейео бросили на пол, – вдруг подумала она. – Ему же холодно! А что, если сотрясение вызвало шок? Человек, пребывающий в шоке, нуждается в тепле».

Солли остановилась, смущенная своей нерешительностью. Она не знала, что предпринять. Может быть, поднять Тейео на топчан? Или пусть лежит, как лежит? Куда же, черт возьми, подевались похитители? А что, если он сейчас умирает? Она подошла к нему и позвала:

– Тейео! Откройте глаза!

Он тихо вздохнул.

– Очнитесь, рега!

Солли вспомнила, что люди с сотрясением мозга часто впадают в кому. Но она не знала, как воспрепятствовать этому. Тейео снова вздохнул, и его лицо расслабилось, освобождаясь от тисков неподвижности. Глаза открылись и закрылись. Она приподняла пальцем его веко и увидела расфокусированный зрачок.

– О Камье всемогущий, – прошептал он тихо и слабо.

Она испытала невероятную радость, увидев, что Тейео пришел в себя. «Радуйся как ни в чем не бывало». Наверное, у него чудовищно болела голова, а в глазах двоилось. Солли помогла ему перебраться на топчан и укрыла его одеялом. Рега не задавал никаких вопросов. Он молча лежал, соскальзывая в сон. Убедившись, что с ним все в порядке, Солли возобновила упражнения и около часа растягивала затекшие мышцы. Потом взглянула на часы. Праздничный день заканчивался. Но ночь еще не наступила. Когда же они придут?

Они пришли рано утром после долгой, почти бесконечной ночи. Металлическая дверь распахнулась и с грохотом ударилась о стену. Один из похитителей вошел с подносом, а двое остались стоять в дверном проеме, нацелив оружие на пленницу. Мужчина не посмел поставить поднос на пол и передал его Солли.

– Прошу прощения, леди, – сказал он и, повернувшись, вышел из комнаты.

Дверь закрылась. Загремели засовы. А Солли по-прежнему стояла на месте, держа поднос.

– Эй, подождите! – закричала она. Тейео проснулся и, морщась от боли, осмотрелся. Чувствуя, что он рядом в этой маленькой комнате, она забыла кличку, которую дала ему, и больше не думала о нем как о «майоре». Однако ей не хотелось называть его по имени.

– Я полагаю, это завтрак, – сказала она и села на край топчана.

На плетеный поднос была наброшена ткань. Под ней находилась горка булок с мясом и зеленью. Рядом лежали кусочки фруктов, а в центре стоял графин, наполненный водой. Его оплетала тонкая узорчатая сетка из какого-то металлического сплава.

– Наш завтрак, обед и, возможно, ужин, – со вздохом добавила Солли. – Хм. Булки выглядят довольно аппетитно. Рега, вы можете есть? Вы можете сесть?

Тейео приподнялся на локтях и с трудом сел, оперевшись спиной о стену. Заметив, что он щурится, Солли с сочувствием спросила:

– Все еще двоится в глазах?

Он с тихим стоном кивнул.

– Хотите пить?

Еще один едва заметный кивок.

– Держите.

Солли передала ему чашку. Держа ее обеими руками и морщась при каждом глотке, Тейео медленно выпил воду. Она к тому времени съела три булки, потом заставила себя остановиться и попробовала дольку кисловатого плода.

– Хотите фрукт? Кисленький, – сказала она, почувствовав себя немного виноватой.

Он ничего не ответил. Солли вспомнилось, как за завтраком, предыдущим днем или сто лет назад, Батикам угощал ее долькой пини. Еда, потревожив пустой желудок, вызвала тошноту. Тейео снова заснул. Она взяла чашку из его расслабившихся рук, налила воды и выпила, медленно глотая.

Почувствовав себя лучше, Солли подошла к двери и осмотрела петли, замок и поверхность. Потом простучала кирпичные стены и гладкий бетонный пол, надеясь найти какой-нибудь путь для бегства. Подвальный холод заставил ее взяться за физические упражнения. Чуть позже вернулась тошнота, а вместе с ней и апатия. Солли забралась с ногами на топчан и вскоре поняла, что плачет. А еще через несколько минут сообразила, что засыпает. Ей захотелось в туалет. Она посидела над дырой, смущаясь звуков, которые сама же издавала. Туалетной бумаги не оказалось. Это тоже смутило ее. Она подошла к топчану, села и подтянула колени к груди. От тишины звенело в ушах.

Взглянув на Тейео, Солли заметила, как тот быстро отвернулся. Рега по-прежнему полулежал в неудобной, но расслабленной позе, прислонившись спиной к стене.

– Хотите пить? – спросила она.

– Спасибо, – ответил Тейео.

Здесь, где не осталось ничего определенного и время оторвалось от прошлого, его тихий голос радовал своей знакомой интонацией. Солли налила полную чашку и передала ему. Он взял ее уже более уверенно и, выпив воду, повторил:

– Спасибо.

– Как ваша голова?

Он потрогал распухший висок, поморщился и снова прислонился к стене.

– У одного из них был металлический посох, – сказала она, увидев вдруг четкий образ во вспышке путаных воспоминаний. – Ну да! Жезл жреца. Он ударил вас, когда вы набросились на другого.

– Они забрали мое оружие, – шепотом ответил он. – В обмен на участие в праздничной церемонии. – Рега устало закрыл глаза.

– А я запуталась в своих длинных юбках и не смогла вам помочь. Послушайте! Там был какой-то шум. Возможно, даже взрыв.

– Да. Я же говорил вам о диверсии.

– А кто, по-вашему, эти люди?

– Революционеры. Или…

– Вы намекали, что правительство Гатаи как-то замешано в этом.

– У меня нет никаких доказательств, – шепотом ответил Тейео.

– Вы были правы. Извините, что я не послушала вашего совета, – сказала Солли, с достоинством признав свою ошибку.

Он слегка шевельнул рукой в жесте мрачного безразличия.

– У вас все еще двоится в глазах?

Тейео не ответил. Он снова заснул.

Солли встала и попыталась вспомнить дыхательные упражнения селишей. Через несколько минут загромыхали засовы, и дверь со скрипом отворилась. В комнату вошли все те же трое мужчин: двое с оружием и один с подносом – молодые чернокожие парни, очень нервные и чем-то явно недовольные. Когда мужчина ставил поднос на пол, Солли решительно наступила на его ладонь и надавила всем весом.

– Подождите! – сказала она, глядя в лица двух вооруженных людей. – Вы должны выслушать меня! У моего спутника тяжелая травма черепа. Нам нужен врач. Нам нужна вода. Я даже не могу промыть его рану! Кроме того, мы хотим получить туалетную бумагу. И потом… Кто вы такие, черт бы вас побрал?

– Уберите ногу, леди! – закричал мужчина, пытаясь выдернуть руку. – Сейчас же уберите ногу!

Двое других услышали крик. Солли отступила назад, и кричавший отбежал к двери и спрятался за спины своих вооруженных товарищей.

– Ладно, леди. Мы просим прощения за неудобства, – сказал он со слезами на глазах и принялся растирать ладонь. – Нас называют патриотами. Мы послали королю изменников свой ультиматум с вестью о том, что вы находитесь у нас. Так что давайте не будем обижать друг друга. Хорошо?

Он повернулся, кивнул одному из охранников, и тот закрыл дверь. Запоры скрипнули, а затем наступила тишина. Солли вздохнула и села на топчан. Тейео поднял голову.

– Это было опасно, – сказал он с печальной улыбкой.

– Я знаю, – ответила она. – И глупо. Но я не могла сдержаться. А вы видели, как они стушевались и бежали отсюда? Теперь у нас будет вода! – Она заплакала. Она всегда плакала после ссор и после того, как причиняла кому-то боль. – Посмотрим, что они принесли на этот раз.

Солли поставила поднос на матрас и приподняла салфетку. Обычно так подавали заказанную пищу в номера третьеразрядных отелей.

– Прямо все удобства, – прошептала она. Под тканью лежало множество предметов: горсть печенья, небольшое пластиковое зеркальце, гребень, крохотный горшочек с каким-то веществом, от которого пахло сгнившими цветами, и пачка женских гатайских тампонов.

– Набор для леди, – проворчала Солли. – Черт бы их побрал, тупых придурков! Зачем мне здесь зеркало?! – Она отшвырнула его к стене. – Неужели они думают, что я и дня не могу провести, не взглянув на свое отражение? Идиоты!

Она сбросила на пол все предметы, оставив на подносе только печенье. Впрочем, Солли знала, что позже подберет тампоны и положит под матрас на тот случай, если их задержат здесь больше чем на десять дней. А что, если дольше?

– О боже, – прошептала она.

Солли встала и подобрала зеркало, маленький горшочек, пустой кувшин и фруктовую кожуру от предыдущего завтрака. Положив все это на пустой поднос, она поставила его рядом с дверью.

– Наша мусорная корзина, – сказала она Тейео на языке Вое-Део.

К счастью, в гневе она всегда выражалась на альтерранском наречии. Ей не хотелось показаться веоту излишне грубой и несдержанной.

– Если бы вы только знали, как трудно быть в вашем обществе женщиной, – сказала она, снова усаживаясь на матрас. – Такое впечатление, что все мужчины Уэрела ярые женоненавистники!

– Я думаю, они хотели сделать как лучше, – ответил Тейео.

В его голосе не было ни насмешки, ни оправдания. Если он и радовался ее смущению, то неплохо скрывал это чувство.

– Кроме того, они дилетанты, – добавил рега.

– Возможно, это и плохо, – подумав, ответила она.

– Возможно.

Он сел и осторожно ощупал повязку на голове. Его волнистые волосы слиплись от крови.

– Вас похитили, чтобы потребовать выкуп, – сказал Тейео. – Вот почему они нас не убили. У них не было оружия. Возможно, эти парни даже не умеют обращаться с ним. Жаль, что жрецы отобрали мой пистолет.

– Вы хотите сказать, что это не они предупреждали вас?

– Я не знаю, кто предупреждал меня.

Головная боль заставила его замолчать на несколько минут.

– Солли… У нас есть вода?

Она принесла ему полную чашку.

– К сожалению, ее не хватит, чтобы промыть вашу рану. Зачем мне зеркало, когда у нас нет воды!

Он поблагодарил ее, утолил жажду и сел у стены, оставив в чашке воды на последний глоток.

– Они не планировали брать меня в плен, – сказал Тейео.

Подумав об этом, Солли кивнула и спросила:

– Боялись, что вы опознаете их?

– Будь у них место для второго человека, они не поместили бы меня вместе с леди. – Он говорил без всякой иронии. – Они приготовили это помещение только для вас. Я думаю, оно находится где-то в городе.

Солли кивнула:

– Машина ехала около получаса. Однако я не видела дороги, потому что они надели мне на голову мешок.

– Наши похитители отправили во дворец ультиматум, но не получили ответа. Или, возможно, им ответили насмешливым отказом. Скоро они потребуют, чтобы вы написали королю записку.

– Ага! Им хочется убедить правительство, что я действительно нахожусь у них? А почему им нужно в этом кого-то убеждать?

Они оба помолчали, и Тейео ответил:

– Извините меня. Я не в силах думать. – Он лег на спину.

Чувство усталости пересилило возбуждение Солли, и она улеглась рядом, сложив юбку богини и пристроив ее себе под голову вместо подушки. Колючее одеяло прикрывало их ноги.

– Надо попросить у них подушку, – сонно сказала она. – Кроме того, я хочу получить мыло, свое одеяло и… Что еще?

– Может быть, ключ от двери? – тихо прошептал Тейео.

Они лежали бок о бок в объятиях тишины и тусклого ровного света.

На следующий день около восьми часов утра в комнату вошли четыре патриота. Двое остались у двери, нацелив на пленников оружие. Другая пара, неуклюже подталкивая друг друга, подошла к Тейео и Солли, которые сидели на низком топчане. Незнакомый мужчина заговорил на языке Вое-Део. Он извинился за неудобства, причиненные леди, и пообещал сделать все возможное, чтобы смягчить дискомфорт. Взамен он попросил немного потерпеть и написать записку проклятому королю предателей: всего лишь несколько слов о том, что ее выпустят на свободу только после того, как Совет отменит свой договор с Вое-Део.

– Совет не отменит его, – ответила Солли. – И королю не позволят совершить такой поступок.

– Прошу не спорить, – раздраженно сказал мужчина. – Вот письменные принадлежности. А вот текст, который вы должны переписать.

Он бросил на матрас бумагу и ручку и отступил на шаг, словно боялся приблизиться к ней.

Солли осознала, что Тейео демонстративно устранился от разговора. Он был абсолютно неподвижен. Его голова опустилась, взгляд застыл на животе. И мужчины не обращали на него никакого внимания.

– Я согласна переписать ваш текст, но взамен хочу воды – причем много воды, – одеяло, мыло, туалетную бумагу, подушку и врача. Я хочу, чтобы кто-то отзывался на мой стук в дверь. И еще мне нужна подходящая одежда. Теплая мужская одежда.

– Никакого врача! – ответил человек. – Пожалуйста, перепишите текст! Сейчас же!

Он был так раздражен и нетерпелив, что Солли не посмела настаивать на своем. Она прочитала их требования, переписала текст крупным детским почерком и отдала записку вожаку. Тот прочел написанное, кивнул и, ничего не сказав, покинул комнату. Следом за ним ушли и остальные. Раздался скрип засовов и звон ключей.

– Наверное, мне надо было отказать этим олухам.

– Я так не думаю, – ответил рега.

Он встал, потянулся, но, почувствовав головокружение, снова опустился на матрас.

– А вы неплохо торгуетесь, – похвалил Тейео.

– Поживем – увидим. О мой бог! Что же будет дальше?

– Скорее всего, правительство Гатаи не выполнит их требований, – ответил рега. – Но если Вое-Део и послы Экумены узнают о вашем пленении, они окажут давление на короля.

– Как бы мне хотелось, чтобы они поторопились. Советники сейчас растеряны и сбиты с толку. Спасая репутацию правительства, они могут попытаться скрыть мое исчезновение.

– Это вполне вероятно.

– Но как долго они могут хранить его в тайне? И что будут делать ваши люди? Они начнут вас искать?

– Вне всяких сомнений, – вежливо ответил Тейео.

Любопытно, что его чопорные манеры, которые там, на воле, всегда отталкивали Солли, теперь имели совсем другой эффект: сдержанность и официальность Тейео пробуждали в ней воспоминание о том, что она по-прежнему являлась частью огромного мира – мира, из которого их забрали и куда они должны были вернуться, мира, где люди жили долго и счастливо.

«А что означает долгая жизнь?» – спросила она себя и не нашла ответа. Солли никогда не думала на такие темы. Но эти молодые патриоты обитали в мире коротких жизней. Они подчинялись своим законам, которые определялись требованиями, насилием, неотложностью и смертью. И что их толкало на это? Фанатизм, ненависть и жажда власти.

– Каждый раз, когда наши похитители закрывают эту дверь, я начинаю бояться, – тихо сказала она.

Тейео прочистил горло и ответил:

– Я тоже.

Они упражнялись в айджи.

– Хватай! Нет, хватай как следует! Я же не стеклянная. Вот так…

– Понятно! – возбужденно воскликнул Тейео, когда Солли показала ему новый прием.

Он повторил движение и вырвался из захвата.

– Хорошо! Теперь ты делаешь паузу… и наносишь удар! Вот так! Ты понял?

– У-у-у!

– Прости. Прости меня, Тейео… Я забыла о твоей ране. Как ты себя чувствуешь? Я прошу прощения…

– О великий Камье, – прошептал он, садясь у стены и сжимая руками голову.

Рега сделал несколько глубоких вдохов. Солли опустилась рядом с ним на колени и озабоченно осмотрела опухоль на виске.

– Но это нечестный бой, – сказал он, опуская руки.

– Конечно, нечестный. Это айджи. Честным можно быть только в любви и на войне. Так говорят на Терре. Прости меня, Тейео. Это было очень глупо с моей стороны!

Он смущенно и отрывисто хохотнул и покачал головой:

– Нет, Солли. Показывай дальше. Я еще такого не видел.

Они упражнялись в созерцании.

– И что мне делать с моим разумом?

– Ничего.

– Значит, ты позволяешь ему блуждать?

– Нет. А разве я и мой разум – разные вещи?

– Тогда… Разве ты не концентрируешься на чем-то? Неужели твое сознание блуждает как хочет?

– Нет.

– Значит, ты все-таки не позволяешь ему возбуждаться?

– Кому? – спросил он и быстро взглянул вниз. Наступила неловкая пауза.

– Ты подумал о…

– Нет-нет! – ответил он. – Ты ошиблась! Попробуй еще раз.

Они молчали почти четверть часа.

– Тейео, я не могу. У меня чешется нос. У меня чешутся мысли. Сколько времени ты потратил, чтобы научиться этому?

Он помолчал и неохотно ответил:

– Я занимался созерцанием с двух лет.

Нарушив расслабленную и неподвижную позу, он нагнул голову, вытянул шею и помассировал мышцы плеч. Солли с улыбкой наблюдала за ним.

– Я снова думала о долгой жизни, – сказала она. – Но только не в терминах времени, понимаешь? Например, я могла бы прожить одиннадцать веков. А что это значит? Ничего. Знаешь, что я имею в виду? Мысли о долгой жизни создают некую разницу. Вот ты была одна, а потом у тебя рождаются дети. Даже сама мысль о будущих детях меняет что-то внутри – нарушает какое-то тонкое равновесие. Странно, что я думаю об этом сейчас, когда мои шансы на долгую жизнь начинают стремительно падать…

Тейео не ответил. Он не дал ей ни малейшего шанса продолжить разговор. Рега был одним из самых молчаливых людей, которых Солли знала. Многие мужчины поражали ее своей многословностью. Она и сама любила поговорить. А вот этот был тихим. И ей хотелось узнать, что давала такая умиротворенность.

– Все зависит от практики, верно? – спросила она. – Надо просто сидеть и ни о чем не думать.

Тейео кивнул.

– Годы и годы практики. О боже! Неужели мы просидим здесь так долго…

– Конечно же нет, – ответил он, уловив ее мысли.

– Почему они ничего не делают? Чего они ждут? Прошло уже девять дней!

С самого начала по молчаливому соглашению они поделили комнату пополам. Линия проходила посередине топчана, от стены до стены. Дверь находилась на территории Солли – слева, а туалет принадлежал Тейео. Любое вторжение в чужое пространство требовало какого-то очевидного намека и обычно позволялось кивком головы. Если один из них пользовался туалетом, другой отворачивался. А когда у них набиралось достаточное количество воды, они по очереди принимали «кошачью баню», и тогда кто-то снова сидел лицом к стене. Впрочем, это случалось довольно редко. Разграничительная линия на топчане была абсолютной. Ее пересекали только голоса, храп и запахи тел. Иногда Солли чувствовала его тепло. Температура тела уэрелиан на несколько градусов превышала ее собственную, и, когда Тейео спал, Солли чувствовала в прохладном воздухе исходившее от него тепло. Интересно, что даже в глубоком сне они и пальцем не смели пересечь невидимую границу.

Солли часто задумывалась над их вежливым нейтралитетом и порою находила такие отношения забавными. Но иногда они казались ей глупыми и возникшими исключительно по причине каприза. Неужели они оба не могли воспользоваться простыми человеческими удовольствиями? Солли прикасалась к Тейео лишь дважды: в тот день, когда помогала ему забраться на топчан, и еще раз, когда, накопив воды, промывала рану на его голове. Используя гребень и куски от юбки богини, она постепенно удалила из волос Тейео смердящие комочки крови. Затем перевязала ему голову. Все юбки были порваны на бинты и тряпки для мытья. А когда рана немного зажила, они начали практиковаться в айджи. Однако захваты и объятия айджи имели безликую ритуальную чистоту и находились за гранью живого общения. Время от времени Солли даже обижалась на сексуальную незаинтересованность Тейео.

И все же его твердое самообладание стало для нее единственной поддержкой в этих неописуемо трудных условиях. Так вот, оказывается, какие они – Тейео, Реве и многие уэрелиане. А Батикам? Да, он исполнял ее прихоти и желания, но являлась ли эта уступчивость настоящим контактом? Солли вспоминала страх в его глазах той ночью. Нет, им двигало не самообладание, а принуждение.

Вот она – парадигма рабовладельческого общества: рабы и хозяева, попавшие в одну и ту же ловушку тотального недоверия и самозащиты.

– Тейео, – произнесла она, – я не понимаю рабства. Позволь мне высказать свои мысли.

Хотя он не ответил ни согласием, ни отказом, на лице его появилось выражение дружеского внимания.

– Я хочу понять, как возникает социальное обустройство и как отдельный человек становится его неотъемлемой частью. Давай оставим пока вопрос, почему ты не желаешь рассматривать рабство как неэффективную и жестокую модель общества. Я не прошу тебя защищать его или отрекаться от своих убеждений. Я просто пытаюсь понять, как человек может верить в то, что две трети людей его мира принадлежат ему по праву рождения. Даже пять шестых, если считать ваших жен и матерей.

Тейео выдержал долгую паузу и сказал:

– Моя семья владеет только двадцатью пятью рабами.

– Не уклоняйся от вопроса.

Он улыбнулся, принимая упрек.

– Мне кажется, что вы оборвали все человеческие связи друг с другом, – продолжала Солли. – Вы игнорируете рабов, а им, в свою очередь, нет до вас никакого дела. Между тем все люди должны взаимодействовать. Вы разделили общество на две половины и не покладая рук трудитесь над ежедневным воссозданием этой границы. Сколько сил теряется напрасно! Ведь это не естественная граница! Она искусственно создана людьми. Лично я не могу назвать никаких отличий между собственниками и рабами. А ты можешь?

– Конечно.

– И все они будут иметь отношение к культуре и поведению, верно?

Подумав немного, Тейео кивнул.

– Вы принадлежите к одной и той же расе и даже народу. Вы одинаковы во всем, не считая легких различий в оттенках кожи. Если воспитать ребенка-раба как хозяина, он станет собственником во всех отношениях, и наоборот. Таким образом, вы всю жизнь поддерживаете разграничение, которого на самом деле не существует. И я не могу понять, почему вы не видите, насколько это напрасно и бесполезно, – причем не только в экономике, но и…

– На войне, – вдруг добавил рега.

Наступило долгое молчание. Солли еще о многом хотелось сказать, однако она терпеливо ожидала развития разговора.

– Я был на Йеове, – сказал Тейео в конце концов. – На самом острие гражданской войны.

«Так вот откуда все твои шрамы», – подумала она.

Как бы скрупулезно Солли ни отводила взгляд в сторону, она давно уже рассмотрела стройное черное тело Тейео, а на занятиях айджи увидела на его левой руке длинный широкий шрам.

– Как ты, наверное, знаешь, рабы колонии подняли мятеж – сначала в некоторых городах, а потом на всей планете. Наша армия состояла только из рабовладельцев. Мы не посылали туда рабов-солдат, потому что они могли нарушить присягу. На фронт улетали лишь веоты-добровольцы. Мы считали себя хозяевами, а их – слугами, но война шла на равных. Я понял это довольно быстро. А позже мне пришлось признать, что мы воевали с сильным и умным противником. Они победили нас.

– Но это… – начала было Солли и замолчала. Она не знала, что сказать.

– Они побеждали нас с самого начала, – рассказывал он. – Частично из-за того, что наше правительство не понимало, насколько неприятель силен. А они сражались лучше и злее нас, разумно и с исключительной смелостью.

– Они боролись за свою свободу!

– Возможно, – вежливо ответил Тейео.

– И ты…

– Я хочу оказать, что уважал своих противников.

– А мне ничего не известно об этой войне, да и вообще о войнах, – сказала Солли, и в голосе ее смешались горечь и раздражение. – Какое-то время я жила на Кеаке, но там не было войны. Там происходило расовое самоубийство. Бездумное уничтожение биосферы. Наверное, существует большая разница… Именно тогда союз Экумены решил ввести запрет на некоторые виды вооружения. Мы просто не могли смотреть, как Оринт и Кеака разрушали самих себя. Терране тоже отвергали Конвенцию союза. И едва не погубили свою планету. Между прочим, я наполовину терранка. Мои предки веками гонялись друг за другом по планете – сначала с дубинами, а позже с атомными бомбами. Они тоже делились на хозяев и слуг… целые тысячелетия. Я не знаю, насколько хороша Конвенция союза и верна ли она. Кто мы такие, чтобы позволять другим планетам одно и запрещать другое? Но идея Экумены предлагает способ сосуществования! Способ открытого общения. Мы не хотим мешать кому-то двигаться вперед.

Тейео слушал ее и ничего не говорил. И только позже тихо прошептал:

– Мы учились смыкать ряды. Всегда. Я думаю, ты права. Это была напрасная трата времени, сил и духа. Вы более открыты. И мне нравится ваша свобода.

«Эти слова многого стоили ему», – подумала Солли. Не то что ее излияния, похожие на танцы света и тени. Он говорил от чистого сердца, и поэтому Солли с благодарностью принимала его похвалу. К тому времени она начала понимать, что с каждым прошедшим днем все больше и больше теряет уверенность и надежду. Она теряла убежденность в том, что их выкупят, освободят, что они когда-нибудь выберутся из этой комнаты и вообще останутся в живых.

– Эта война была жестокой?

– Да, – ответил Тейео. – Я даже не могу объяснить… Не могу сказать… Там все происходило ослепительно быстро, как в мощных вспышках света.

Он поднял руки к лицу, словно хотел закрыть глаза, а затем с укором посмотрел на Солли. И тогда она поняла, что его стальное на вид самообладание было уязвимо во многих местах.

– То, что я видела на Кеаке, происходило так же, – сказала она. – Я тоже ничего не могла объяснить. Как долго ты был на Йеове?

– Чуть меньше семи лет.

Она поморщилась:

– Значит, ты везучий?

Этот странный вопрос не имел прямого отношения к тому, о чем они говорили, но Тейео по достоинству оценил его.

– Да, – ответил он. – Мне всегда везло. Большинство из моих друзей погибли в боях, и многие из них – в первые три года. Мы потеряли на Йеове триста тысяч человек. Правительство замалчивает это. Подумать только: две трети веотов Вое-Део убиты! А я остался жив. Наверное, я действительно очень везучий.

Он опустил подбородок на сцепленные пальцы и замкнулся в мрачном молчании. Через какое-то время Солли тихо прошептала:

– Надеюсь, ты по-прежнему удачлив.

Он ничего не ответил.

– Как долго их уже нет? – спросил Тейео. Солли посмотрела на часы и прочистила пересохшее горло.

– Шестьдесят часов.

Вчера похитители не пришли в положенное время. Не пришли они и нынешним утром. У пленников кончилась еда, а затем и вода. Солли и Тейео становились все более мрачными и молчаливыми. Иногда они перебрасывались короткими фразами, но большую часть времени в комнате царила тишина.

– Это ужасно, – сказала она. – Это просто ужасно. Я начинаю думать…

– Они не бросят тебя, – проворчал Тейео. – Они взяли на себя ответственность за твою жизнь.

– Потому что я женщина?

– Частично.

– Вот же дерьмо!

Он улыбнулся, вспомнив, что там, на воле, ее грубость казалась ему невыносимой.

– А вдруг их поймали и расстреляли? – воскликнула она. – Что, если они никому не успели рассказать, где нас держат?

Тейео тоже не раз подумывал об этом. И теперь не знал, как ее успокоить.

– Мне не хотелось бы умереть в таком противном месте, – заплакала Солли. – Здесь холодно и грязно. Я воняю, как падаль. Я воняю уже двадцать дней! От страха смерти у меня болит живот, а я не могу выдавить из себя и капельку кала. Меня мучает жажда, но у нас нет ни капли воды!

– Солли! – резко произнес Тейео. – Успокойся! Не теряй самообладания! Оставайся твердой как кремень!

Она с изумлением посмотрела ему в лицо:

– А для чего мне оставаться твердой?

Рега смущенно замолчал, и она спросила:

– Я задела твою благородную честь?

– Нет, но…

– Тогда в чем дело? Что тебя волнует?

Он подумал, что у нее начнется истерика, но Солли вскочила, схватила пустой поднос и стала колотить им по двери, пока не разломала его на части.

– Идите сюда, черт бы вас побрал! – кричала она. – Идите сюда, ублюдки! Выпустите нас отсюда!

Потом Солли села на матрас и с печальной улыбкой посмотрела на Тейео.

– Вот так, – сказала она.

– Подожди-ка! Слушай!

Они на миг затаили дыхание. Где бы ни находился этот подвал, городские звуки до него не доходили. Но теперь неподалеку отсюда происходило что-то очень серьезное. Они услышали взрывы и приглушенную канонаду.

Дверные засовы заскрипели.

Пленники вскочили на ноги. Дверь открылась – на этот раз очень тихо и медленно. На пороге стоял вооруженный мужчина. Держа винтовку наперевес, он отступил на шаг, и в комнату вошли два патриота. Первого, что был с пистолетом, заключенные никогда не видели. Второго, с перекошенным от страха лицом, Солли называла представителем. Он выглядел так, словно долго бежал или с кем-то сражался, – грязный, оборванный и немного ошалевший. Прикрыв дверь, он протянул им несколько листков. Все четверо настороженно смотрели друг на друга.

– Дайте нам воды, ублюдки! – прохрипела Солли.

– Леди! – торопливо произнес представитель. – Я прошу прощения.

Казалось, он не слышал ее слов. Его взгляд впервые устремился на регу.

– В городе идет ужасное сражение, – сказал он.

– А кто сражается? – спросил Тейео ровным властным голосом.

– Вое-Део и мы, – ответил молодой патриот. – Они послали в Гатаи свои отряды. Сразу после похорон ваше правительство потребовало от нас капитуляции. А вчера они ввели свои войска и затопили город кровью. Кто-то передал солдатам Вое-Део все адреса староверческих центров. И некоторые из наших.

В его голосе чувствовалось смущение – злое обиженное смущение.

– Вы сказали – похороны? – спросила Солли. – Чьи похороны?

Представитель хмыкнул, и тогда Тейео повторил вопрос:

– Чьи похороны?

– Похороны леди. Ваши. Вот, смотрите… Я принес отпечатанные на принтере сообщения, взятые из информационной сети. Похороны по высшему разряду. Они сказали, что вы погибли при взрыве бомбы.

– При каком еще взрыве, черт бы вас побрал? – хрипло закричала Солли.

Патриот повернулся к ней и сердито ответил:

– При взрыве, который произошел на празднике. Его устроили староверы. Они заложили в костер Туал огромное количество взрывчатки. Но мы узнали об их плане и решили немного изменить его. Мы спасли вас от верной смерти, леди!

– Спасли меня? Да хватит лгать! Вы хотели получить за меня выкуп, ослиные задницы!

Пересохшие губы Тейео потрескались от смеха, который ему едва удалось удержать.

– Дайте мне ваши копии, – сказал он, и молодой человек передал ему пачку листков.

– Немедленно принесите нам воды! – закричала Солли.

– Нет-нет, господа. Я прошу вас задержаться, – поспешно добавил Тейео. – Нам надо обсудить сложившуюся ситуацию.

Сев на матрас, он и Солли за несколько минут прочитали статьи о трагическом окончании праздника и прискорбной кончине всеми уважаемой и любимой посланницы Экумены. В правительственной речи сообщалось, что она погибла в результате террористического акта, осуществленного староверами, а ниже кратко упоминались имена ее телохранителя, жрецов и зрителей, которые были убиты при взрыве. Несколько статей посвящались длинному описанию траурных мероприятий, отчетам о беспорядках и репрессиях. Затем шла благодарственная речь короля, которую тот произнес в ответ на предложенную помощь Вое-Део. Он просил уничтожить раковую опухоль терроризма…

– Так, – задумчиво произнес Тейео. – Значит, Совет не ответил на ваш ультиматум. Почему же вы оставили нас в живых?

Солли нахмурилась. Этот вопрос показался ей бестактным, но представитель спокойно ответил:

– Мы решили, что выкуп за вас даст Вое-Део.

– Я думаю, они нас выкупят, – согласился Тейео. – Но вам лучше не сообщать своему правительству о том, что вы оставили нас в живых. Если Совет…

– Подожди, – сказала Солли, касаясь его руки. – Я хочу подумать об этом. Скорее всего, нас выкупит посольство Экумены. Но как передать им послание?

– Не забывай, что в город введены войска Вое-Део. Мне лишь надо написать сообщение и отправить его охранникам из моей команды.

Солли сжала его запястье, подавая какой-то предупреждающий знак. Потом взглянула на представителя и ткнула в его сторону указательным пальцем:

– Вы украли посла Экумены, ослиные задницы! Теперь вам придется кое-что сделать, чтобы заслужить мое расположение. Я готова простить вас, потому что нуждаюсь в вашей помощи. Если ваше чертово правительство узнает, что я жива, оно попытается спасти свою репутацию и, конечно же, уничтожит меня. Где вы прячете нас? Есть ли у нас хоть какой-то шанс выбраться из этого подвала?

Мужчина раздраженно покачал головой.

– Нет, мы все теперь отсиживаемся здесь, внизу, – ответил он. – И вы останетесь здесь. Мы не хотим подвергать вас опасности.

– Да, тупоголовые придурки! Вам сейчас надо беречь нас изо всех сил, – сказала Солли. – Мы стали вашей единственной гарантией спасения! Принесите нам воды, черт бы вас побрал! И дайте нам поговорить немного! Возвращайтесь через час!

Молодой человек склонился над ней, и его лицо исказилось от гнева.

– Леди! Вы ведете себя как пьяная развратная рабыня! Вы… Вы грязная и вонючая инопланетная сучка!

Тейео вскочил на ноги, но Солли дернула его за руку. Представитель и другой мужчина молча подошли к двери, отперли замок и вышли.

– Ты только посмотри… – сказала она с ошеломленным видом.

– Зря… Зря… – шептал Тейео. Он даже не знал, как выразить свою мысль. – Они не поняли тебя. Лучше бы с ними говорил я.

– Ну да, конечно! Женщинам не положено отдавать приказы. Женщины вообще не должны говорить. Говнюки! Самовлюбленные ничтожества! Но ты же говорил, что они чувствуют ответственность за мою жизнь!

– Да, это так, – ответил он. – Но они очень молоды и фанатичны. И к тому же ужасно напуганы.

«Ты говорила с ними, как с рабами», – подумал он. Однако не посмел сказать этого вслух.

– Я тоже ужасно напугана! – закричала Солли, и по ее щекам побежали слезы.

Она вытерла глаза и села среди бумаг.

– О боже! Мы мертвы уже двадцать дней. Похороны состоялись полмесяца назад. Интересно, кого они кремировали вместо нас?

Тейео удивлялся ее силе. Его рука болела. Он мягко помассировал запястье и с улыбкой взглянул на Солли.

– Спасибо, что удержала меня, – сказал он. – Иначе я ударил бы его.

– Знаю. Бесшабашное рыцарство. А тот парень с оружием сделал бы в твоей голове дыру. Послушай, Тейео, ты уверен, что нас спасут, если твое послание попадет в руки армейского офицера или охранника из Вое-Део?

– Конечно.

– А что, если твоя страна играет в ту же игру, что и Гатаи?

Тейео взглянул на Солли, и гнев, который то пробуждался в нем, то угасал на протяжении этих бесконечных дней, захлестнул его неудержимым потоком. Он не мог говорить, потому что на языке крутились те же оскорбления, которые бросил в лицо Солли молодой патриот. Тейео прошелся по своей территории, сел на топчан и отвернулся к стене. Он сидел, скрестив ноги и положив одну ладонь на другую. Солли что-то говорила, но он не слушал ее.

Почувствовав недоброе, она замолчала, а затем напомнила:

– Мы хотели поговорить, Тейео. У нас в запасе только час. Я думаю, наши похитители выполнят все, что мы потребуем. Но нам надо предложить им какой-то стоящий план – то, что можно реально исполнить.

Тейео не отвечал. Кусая губы, он хранил молчание.

– Что я такого сказала? Неужели я чем-то обидела тебя? О господи! Тогда прости меня. Я ничего не понимаю…

– Они… – Тейео замолчал и попытался овладеть собой и своими непослушными губами. – Они нас не предадут.

– Кто? Патриоты?

Он не ответил.

– Ты хочешь сказать, Вое-Део? Ты действительно уверен в этом?

После этого недоверчивого вопроса он вдруг понял, что Солли права. Разве правительство уже не предавало своих сынов на Йеове? Разве не напрасной оказалась его верность стране и долгу? И что стоила для них жизнь никому не нужного веота? Солли продолжала извиняться и твердить, что он, возможно, прав. А Тейео сжимал пальцами виски, жалея, что не может заплакать, – глаза были сухи, как песок в пустыне.

Солли нарушила границу и положила руку ему на плечо.

– Тейео, прости, – сказала она. – Я не хотела оскорблять твое достоинство! Я очень уважаю тебя. Только ты моя надежда и помощь.

– Все это ерунда, – сказал он. – Вот если бы я… Просто мне хочется пить.

Она вскочила и забарабанила в дверь кулаками.

– Дайте нам воды! – закричала она. – Сволочи, сволочи!

Тейео встал и зашагал по комнате: три шага вперед, поворот, три шага назад, поворот. Внезапно он остановился на своей половине.

– Если ты права, нам и нашим похитителям угрожает серьезная опасность. Сообщение о твоей смерти помогло гатайцам оправдать вторжение отрядов Вое-Део. С их помощью король и Совет хотят уничтожить все антиправительственные фракции и группировки. Вот почему нашим солдатам стали известны адреса подпольных центров. Как бы там ни было, правительства Гатаи и Вое-Део не позволят тебе воскреснуть. Нам повезло, что мы находимся в плену у патриотов.

Солли смотрела на Тейео с какой-то странной нежностью, которую он нашел неуместной.

– Теперь бы еще понять, какую позицию займет союз Экумены, – продолжал Тейео. – Я хочу сказать… Ваши люди действительно поступают так, как говорят?

– У политиков всегда две правды. Если посольство увидит, что Вое-Део пытается подчинить Гатаи, они не станут вмешиваться, но и не одобрят насилия, о котором говорили патриоты.

– Репрессии направлены против тех, кто мешает гатайцам вступить в союз Экумены.

– Все равно их не одобрят. А если в посольстве узнают, что я жива, Вое-Део получит хорошую взбучку. Но как нам отправить туда весточку о себе? Я была здесь единственной посланницей Экумены. Кто мог бы стать надежным курьером?

– Любой из моих людей, но…

– Скорее всего, их уже отозвали. Зачем держать охрану посла, если тот погиб во время террористического акта? Но эту возможность надо отработать до конца. Вернее, попросить об этом наших похитителей. – Ее голос стал тише и задумчивее. – Вряд ли они позволят нам уйти. А если переодетыми? Пожалуй, это будет самый безопасный способ.

– Но как мы переберемся через океан? – спросил Тейео.

Солли несколько раз ударила себя ладонью по лбу:

– Ну почему они не могут принести нам воды…

Ее голос походил на шуршание бумаги. Тейео стало стыдно за свой гнев и обиду. Ему захотелось сказать, что она тоже была его помощью и надеждой, что он гордился ею и уважал, как друга. Но ни одна из этих фраз не сорвалась с его уст. Он чувствовал себя пустым и усталым. Он чувствовал себя высохшим стариком. Ах, если бы ему дали глоток воды…

Наконец им принесли и воду и пищу. Еды было мало – в основном заплесневелый хлеб. По иронии судьбы тюремщики сами стали заключенными. И теперь экономили припасы. Представитель назвал пленникам свое военное прозвище: Кергат, что по-гатайски означало «свобода». Он рассказал, что войска Вое-Део провели на окрестных территориях так называемую зачистку, предали огню немало домов и взяли под контроль почти весь город, включая королевский дворец. Однако по телесети об этом ничего не говорилось.

– Дурацкие интриги Совета закончились тем, что нашу страну захватила армия Вое-Део! – воскликнул он, едва не рыдая от ярости.

– Это ненадолго, – сказал Тейео.

– А кто сможет их победить? – спросил молодой человек.

– Йеове. Идея Йеове.

Кергат и Солли с удивлением посмотрели на него.

– Революция, – пояснил Тейео. – Вскоре Уэрел станет Новым Йеове.

– Вы имеете в виду рабов? – спросил Кергат. – Но они никогда не объединятся во фронт сопротивления.

– Но когда они сделают это, будьте осторожны, – мягко добавил веот.

– А разве в вашей группе нет рабов? – удивленно спросила Солли.

Кергат даже не потрудился ответить. Тейео вдруг понял, что молодой патриот относится к ней как к рабыне. Впрочем, он и сам поступал так же, там, в другой жизни, где такое разграничение имело смысл.

– Скажи, а твоя служанка Реве настроена к тебе по-дружески? – спросил он Солли.

– Да, – ответила она. – Вернее, это я пыталась стать ее подругой. Она не сделает того, что ты хочешь.

– А макил?

Она задумалась почти на минуту.

– Возможно. Да.

– Он все еще здесь?

Солли неуверенно пожала плечами:

– Их труппа собиралась в турне. Отъезд должен был состояться через несколько дней после праздника.

– Он из Вое-Део. Если труппа макилов все еще здесь, их, скорее всего, отправят домой. Кергат, вам надо выяснить этот вопрос и связаться с актером по имени Батикам.

– Он макил? – спросил молодой патриот, и его лицо исказилось от отвращения. – Один из ваших кривляк-гомосексуалистов?

Тейео быстро посмотрел на Солли. Терпение, терпение.

– Бисексуалов, – поправила Солли, не обращая внимания на предостерегающий взгляд. – И не кривляк, а актеров.

К счастью, Кергат пропустил ее слова мимо ушей.

– Он очень хитрый человек, – сказал Тейео. – С большими связями. Батикам поможет не только нам, но и вам. Поверьте, это стоит усилий. Лишь бы он оказался здесь. Вы должны поторопиться.

– С какой стати макил будет помогать нам? Он же из Вое-Део.

– Не забывайте, что он раб, а не мужчина, – сказал Тейео. – Батикам является членом Хейма, рабского подполья, которое противостоит правительству Вое-Део. Союз Экумены симпатизирует им. Представьте, какую вы получите поддержку, если макил расскажет в посольстве о том, что группа патриотов спасла посланницу от неминуемой смерти и теперь, рискуя всем своим благополучием, прячет ее в безопасном месте. Пришельцы со звезд будут действовать решительно и быстро. Я верно говорю, посол?

Быстро входя в роль авторитетной и важной персоны, Солли ответила кратким величественным кивком.

– Быстро и решительно, но осторожно, – сказала она. – Мы стараемся избегать излишней жестокости и обычно используем политическое принуждение.

Молодой человек прикусил губу и задумался над предложением своих пленников. Понимая его смущение и осторожность, Тейео спокойно ожидал ответа. Он заметил, что Солли тоже неподвижно сидит на топчане, положив одну ладонь на другую. Она была худой и грязной. Немытые засаленные волосы свисали сосульками на плечи. Но она вела себя храбро, как отважный солдат, – особенно в эти минуты, когда все зависело от нервов. Он знал, чего ей стоило успокоиться и смирить свое гордое сердце.

Кергат начал задавать вопросы, и Тейео отвечал на них убедительно и степенно. Когда в разговор вступала Солли, Кергат прислушивался, хотя после ссоры и взаимных оскорблений демонстративно не замечал ее присутствия. В конце концов патриоты ушли, так и не сказав, что собираются предпринять. Но Кергат еще раз повторил имя Батикама и то сообщение, которое рега хотел передать в посольство: «Веоты на половинном жалованье охотно учатся петь старые песни».

Когда тяжелая дверь закрылась, Солли спросила у Тейео:

– Это какой-то пароль?

– Разве ты не знаешь человека по имени Музыка Былого?

– Знаю. А он что, твой друг?

– Почти.

– Он работает на Уэреле с самого начала. Наш первый Наблюдатель. Очень уважаемый и умный человек. Да, он сделает все, чтобы вытащить нас отсюда… Что-то я вообще уже не соображаю. Знаешь, чего мне сейчас хочется? Лежать на берегу небольшого ручья в красивой маленькой долине. Лежать и пить проточную воду. Весь день. Просто вытягивать шею и пить. И чтобы вода серебрилась в сиянии солнца. О боже, боже! Я тоскую по солнечному свету. Тейео, мне так тяжело. Еще тяжелее, чем вчера или позавчера. Сижу и верю, что у нас действительно появилась надежда выбраться отсюда. Я пытаюсь отбросить ее, но у меня ничего не получается. О, как я устала от этого плена!

– Который теперь час?

– Половина девятого. Уже стемнело. О, как я хочу побыть в темноте! Послушай… А мы чем-нибудь можем прикрыть эту чертову биопластину? Давай устроим себе ночь и день.

– Ты можешь дотянуться до нее, если станешь мне на плечи. Но как мы закрепим ткань?

Они с минуту смотрели на пластину.

– Не знаю, что и придумать, – сказала Солли. – А ты заметил, что маленькое пятно на ней увеличилось? Похоже, эта биопластина умирает. Может быть, нам не стоит тревожиться? Если мы задержимся здесь, темноты у нас окажется предостаточно.

– Ладно, – сказал Тейео с какой-то странной застенчивостью. – Я устал.

Он поднялся, потянулся и взглядом спросил разрешения войти на ее территорию. Попив воды, Тейео вернулся к топчану, снял китель и обувь, подождал, пока Солли не отвернется, затем снял брюки и укрылся одеялом. Его губы по привычке прошептали знакомые с детства слова: «О Камье всемогущий, позволь мне сохранить твердость ради благородной цели». Но он не заснул. Он слышал ее легкие движения: она сходила в туалет, попила воды и, сняв сандалии, легла на топчан.

Прошло какое-то время.

– Тейео.

– Да.

– А тебе не хочется… Наверное, это неправильно с моей стороны… Особенно в таких условиях… Скажи, ты хочешь меня?

Он долго не отвечал.

– В таких условиях не очень, – чуть слышно произнес Тейео. – Но там, в другой жизни…

Он смущенно замолчал.

– Короткая жизнь против длинной, – прошептала она.

– Да.

Наступило долгое молчание.

– Нет, все это только слова, – сказал он и повернулся к ней.

Они сжали друг друга в объятиях. Их тела сплелись, жадно и страстно, в слепой спешке, в порыве истосковавшихся сердец. Вместе с рычанием и стонами с их уст на разных языках срывалось имя бога, как благодарность за минуты счастья, как гимн всепобеждающей любви. А потом они прижимались друг к другу – истощенные, липкие, потные и в то же время обновленные и возрожденные нежностью тел. О, это древнее и бесконечное открытие! Неудержимый полет в новый мир!

Тейео просыпался медленно и легко, наслаждаясь близостью ее тела. Он мог коснуться губами розового соска или руки, которая гладила его волосы, шею и плечо. Он упивался счастьем, осознавая только этот ласковый ленивый ритм и прохладу гладкой женской кожи под своей щекой.

– Я вдруг поняла, что не знаю тебя, – сказала Солли. Ее голос исходил наполовину из груди, наполовину из уст. – Мне хотелось бы услышать историю твоей жизни. – Она прижалась к его лицу губами и щекой.

– А что ты хочешь узнать?

– Все-все. Расскажи мне, кто такой Тейео…

– Какой простой вопрос. Это тот мужчина, который держит тебя в объятиях.

– О господи! – рассмеялась она и на миг спрятала лицо в зловонном одеяле.

– О ком ты говоришь? – спросил он лениво и сонно.

Они говорили на языке Вое-Део, но Солли часто использовала слова альтерранского наречия. В данном случае она употребила слово «Сеит», и поэтому Тейео спросил:

– Кто такой Сеит?

– Сеит для меня такое же божество, как Туал Милосердная или Владыка Камье. Я часто произношу это имя без должного повода. Дурная привычка, от которой мне никак не избавиться. А ты веришь в своих богов? Прости меня, Тейео! Рядом с тобой я чувствую себя глупой девчонкой. Все время сую свой длинный нос в твою душу, верно? Мы, пришельцы, как орды захватчиков, несмотря на то что кажемся такими мирными и самодовольными…

– Могу ли я выразить свою признательность уважаемой посланнице Экумены? – шутливо спросил Тейео, принимаясь гладить ее грудь.

– О да, – дрожа от страстного желания, ответила она. – Да! Да-а!

Как странно, что секс почти ничего не меняет в жизни, размышлял Тейео. Все осталось прежним, хотя их заключение начало казаться менее стеснительным и мрачным. У них появился постоянный источник наслаждений, но и он зависел от количества воды и пищи, потому что требовал сил и настроения. Тем не менее секс дал ему что-то новое, и ни одно из слов – удобство, нежность, любовь и доверие – не могло вместить в себя это емкое и интимное чувство. Оно брало начало в единстве их тел и было огромным, как космос. И в то же время оно ничего не меняло в этом мире – даже в таком крохотном и жалком, как тюремная камера. Они по-прежнему находились в заточении. Они по-прежнему голодали и изнывали от жажды. И они все больше и больше боялись своих истеричных и злых тюремщиков.

– Я должна стать настоящей леди, – говорила Солли. – Хорошей девочкой. Подскажи, как это сделать, Тейео.

– Мне не хочется, чтобы ты отказывалась от самой себя. – Увидев слезы в ее глазах, он обнял Солли и прошептал: – Оставайся гордой. Не теряй твердость духа!

– Хорошо.

Когда в камеру приходили Кергат или другие патриоты, Солли вела себя спокойно. Она отворачивалась к стене или закрывала глаза, тем самым как бы отстраняясь от разговора мужчин. Глядя на нее в такие минуты, Тейео чувствовал унижение от такой покорности, но знал, что она права.

Загремели засовы, и дверь со скрипом открылась, вырывая его из кошмара, навеянного жаждой и голодом. К ним еще никогда не приходили так рано. В поисках уюта и тепла он и Солли заснули, прижавшись друг к другу. Увидев презрительную усмешку Кергата, Тейео испугался. До сих пор пленникам удавалось скрывать свою сексуальную близость. Полусонная Солли все еще цеплялась за его шею.

В комнату вошел второй мужчина. Кергат молчал. Тейео потребовалась почти минута, чтобы узнать Батикама. Но и после этого рега остался невозмутимым. Он лишь прошептал имя макила и умолк.

– Батикам? – прохрипела Солли. – О мой бог!

– Какой волнующий момент, – произнес Батикам бархатистым голосом.

Заметив на нем одежду гатайца, Тейео понял, что актер не был трансвеститом.

– Я не хотел смущать вас, посланница. И тем более вас, уважаемый рега. Я пришел сюда, чтобы предложить вам свою помощь. Надеюсь, вы не против?

Тейео протянул руку и достал свои грязные брюки. Солли спала в рваных кальсонах, которые ей дали тюремщики. Подвальный холод заставлял их спать в одежде.

– Вы были в посольстве, Батикам? – спросила она, надевая сандалии. Ее голос дрожал от надежды и волнения.

– О да. Сгонял туда и обратно. Извините, что это заняло так много времени. Боюсь, я не вполне понимал серьезность вашего положения.

– Кергат помогал нам, как только мог, – сдавленным голосом сказал Тейео.

– Да-да, я вижу. Огромный риск. Но теперь вам не о чем волноваться. Если только… – Актер посмотрел Тейео в глаза. – Рега, ваша гордость позволит вам отдаться в руки Хейма? Возможно, у вас есть какие-то возражения?

– Батикам, – оборвала его Солли. – Доверяйте ему, как мне!

Тейео завязал шнурки, поднялся с топчана и сказал:

– Все мы в руках Камье всемогущего.

Батикам ответил ему красивым вибрирующим смехом, который Тейео запомнил с первой встречи.

– Хорошо, я поправлюсь: не в руки Хейма, а в руки Камье всемогущего, – сказал макил и повел их из комнаты.

В «Аркамье» говорится: «Жить просто – это самое сложное в жизни».

Солли потребовала оставить ее на Уэреле и после длительного отпуска на одном из морских курортов была послана Наблюдательницей в Южное Вое-Део. Тейео уехал домой, так как его отец находился при смерти. После кончины отца он уволился из охраны посольства и прожил в родном имении два года, пока не скончалась его мать. За это время он и Солли виделись всего лишь несколько раз.

Похоронив мать, Тейео дал вольную всем рабам семьи, переписал на них поместье, продал на аукционе фамильные ценности и уехал в столицу. На встрече с Музыкой Былого он узнал, что Солли тоже приехала в посольство. Рега нашел ее в небольшом кабинете правительственного особняка. Она выглядела более зрелой и элегантной, хотя и немного усталой. Визит Тейео удивил ее, но она и шагу не сделала, чтобы подойти и поприветствовать его. Вместо этого Солли тихо сказала:

– Меня отправляют на Йеове. Первым послом Экумены.

Тейео стоял и молча смотрел на нее.

– Я только что беседовала с главой нашей миссии на Хайне… – Она закрыла лицо руками. – О боже! Что я говорю?

– Прими мои поздравления, Солли, – сказал Тейео и повернулся к двери.

Она подбежала к нему, обвила руками его шею и заплакала:

– Ах, милый. Я только сейчас узнала, что твоя мать умерла. Прости меня. Я никогда… Никогда… Я думала, мы будем вместе… Что ты собираешься делать дальше? Хочешь остаться здесь?

– Я продал всю свою собственность и теперь свободен как птица, – ответил Тейео. Ему хотелось прижать Солли к груди, но он сдержался. – Думаю вернуться на службу.

– Ты продал свое имение? А я даже не видела его!

– Я тоже не видел тех мест, где ты провела свою юность.

Наступила неловкая пауза. Солли разжала руки и отошла от Тейео. Они растерянно посмотрели друг на друга.

– Ты придешь еще? – спросила она.

– Приду, – ответил Тейео.

Через несколько лет Йеове вошла в союз Экумены. Посланница-Мобиль Солли Агат Терва была направлена на Терру, а позже отозвана на Хайн, где, получив ранг стайбаиля, служила в дипломатическом корпусе союза. Во всех командировках и путешествиях ее сопровождал супруг, красивый и представительный мужчина, отставной офицер уэрелианской армии. Людей, знавших их достаточно близко, всегда поражали страстная нежность, гордость и верность этой пары. Солли часто говорила, что она одна из самых счастливых женщин на свете. У нее была прекрасная работа, награды за труд и любимый муж. Да и Тейео не выглядел печальным. Конечно, он скучал по своей далекой планете, но хранил твердость духа ради благородной цели.

Муж рода

Стсе

Вместе с отцом сидел он на берегу большой запруды. Словно разгорающиеся в ранних сумерках светлячки, перед глазами порхали невесомые искристые крылышки. Легкие круги на воде то и дело возникали, ширились и, набегая друг на друга, мелкой рябью угасали на безмятежной глади.

– Почему вода ведет себя так чудно́? – спросил он у отца чуть ли не благоговейным шепотом и получил столь же негромкий ответ:

– Это арахи – когда пьют, крылом касаются поверхности.

Вот тогда и постиг он, что центр, образующая каждого такого круга – неутоленное желание, жажда. Затем настало время возвращаться домой, и мальчик, вообразив себя стремительно летящим арахой, помчался в сумерках впереди отца навстречу ярко освещенным уступам близкого городка на склоне холма.

Полное его имя звучало так: Маттин-Йехедархед-Дьюра-Га-Мурускетс Хавжива. «Хавжива» означало «обручальный агат» – небольшой камень с кварцевым пояском. Испокон веку в Стсе в чести названия камней. Все мальчики рода Неба, Иного Неба, потомки Незыблемого Скрещения, по древней традиции получали имена в честь камней или определенных мужских достоинств, таких как отвага, терпимость, милосердие. Семья Йехедархед стойко придерживалась родовых обычаев. «Если не ведаешь, какого ты роду-племени, то не знаешь, кто ты сам», – говаривал Гранит, отец Хавживы. Тихий и любезный человек, с неуклонной серьезностью исполнявший отцовские обязанности, он любил изъясняться поговорками.

Гранит, естественно, был братом матери, то есть дядей мальчика – так, собственно, в их роду и считали отцовство. Мужчина, принимавший участие в зачатии Хавживы, жил на далекой ферме. Изредка бывая по делам в городе, он неизменно заглядывал в гости, но всегда ненадолго. Ибо мать Хавживы, носившая титул Наследницы Солнца, свободным временем почти не располагала. Хавжива завидовал своей кузине Алоэ, у которой отец был старше ее лишь на шесть лет и играл с нею, точно настоящий старший брат. Еще сильнее завидовал он другим детям – их матери не облечены столь важными обязанностями. Хавжива почти не видел собственной – мать постоянно торопилась на очередной бал или в какой-нибудь безотлагательный вояж. Не имея постоянного мужа, она крайне редко проводила ночь в родных стенах. Вместе с ней было чудесно, но и непросто. Приходилось изображать из себя сынка важной госпожи, эдакого пай-мальчика, и Хавжива испытывал определенное облегчение, оставаясь дома один, с отцом, с ласковой и нетребовательной бабушкой или с ее сестрой, Распорядительницей Зимнего Бала, прибывшей с визитом вместе с мужем, или с другими родичами по Иному Небу, понаехавшими с ферм, или с прочими деревенскими гостями, которые в их доме не переводились.

В Стсе было всего два странноприимных имения – дом Йехедархедов и дом Дойефарадов, – и первые славились своим радушием, поэтому вся родня обычно у них и предпочитала останавливаться по приезде в город. Если бы гости не привозили с собой разную сельскую снедь, то, невзирая на громкий титул хозяйки дома, Йехедархедам приходилось бы несладко. Тово, мать Хавживы, немало зарабатывала учительством, отправлением ритуалов и прочей церемониальной помощью посторонним, но все, как в прорву, уходило на бесчисленных сородичей, на те же ритуалы, на всяческого рода торжества, празднества, да и поминки.

– Богатство не может быть недвижным, – объяснял Гранит мальчику. – Деньги должны течь, как кровь в человеческих жилах. Попробуй только останови в себе кровоток – тут же получишь инфаркт и помрешь.

– Значит, старик Хеже скоро умрет? – полюбопытствовал мальчик. Этот сквалыга и гроша ломаного не истратил ни на родственников, ни на ритуалы, а от зоркого глаза Хавживы не ускользало ничто.

– Да, – согласился отец. – Его араха уже давно мертв.

Араха – это достоинство и гордость, особое свойство, присущее как мужчинам, так и женщинам. Но это одновременно и щедрость, и вкус к изысканным кушаньям, тонким винам, к красивой жизни вообще.

Точно так же зовется и щедро изукрашенный природой летучий зверек, полетами которого в сумерках – огненными росчерками над гладью водохранилища – и любовался по вечерам Хавжива.

Стсе, можно сказать, остров, отделенный от великого Южного материка непроходимыми топями и мелеющими в отлив протоками, где устроили себе гнездовья миллионы пернатых. На берегу сохранились руины колоссальных размеров древнего моста, изрядный его фрагмент выступал из воды у основания городского причала, возле волнолома. Следы строительной активности былых веков встречались по всему Хайну, и обитатели этого мира давно уже привыкли воспринимать их как естественную и неотъемлемую часть ландшафта. Разве только ребенок, маша ручонкой с пирса вслед отбывающей в морское путешествие родительнице, мог подивиться, зачем это понадобилось древним возиться со столь грандиозной постройкой, когда есть куда как более удобные средства сообщения – корабли да флайеры. «Может статься, тогда просто больше любили ходить пешком, – мог предположить он. – Мне же лично по душе плавание. Или полет».

Но высокоскоростные флайеры, так никогда и не приземляясь, только сверкали серебром в невероятной высоте над Стсе – из одних таинственных мест, где обитали историки, они летели в другие, не менее загадочные. Зато в гавани постоянно теснились проходящие суда, вот только нога представителя рода Хавживы крайне редко ступала на их борт. Испокон веку все его сородичи жили в городке Стсе – таков был раз и навсегда заведенный порядок вещей. Все познания, необходимые для подобной жизни, можно было получить на месте, не пускаясь в долгие морские странствия.

– Люди должны учиться быть людьми, – говорил отец. – Посмотри, к примеру, на дочурку Шеллы. Как упорно цепляется она ко всем: «Поцему так? Поцему эдак?»

«Почему» на языке Стсе звучало как «аова».

– Эта кроха часто лепечет нечто вроде «нга-а-а!», – заметил Хавжива.

– Конечно, – кивнул Гранит. – Ей еще только предстоит научиться выговаривать слова как следует.

Хавжива крутился вокруг малышки всю прошлую зиму, играя с ней и уча ее всему понемножку. Девочка доводилась ему дальней родственницей, седьмая вода на киселе, и прибыла из Этсахина вместе с матерью, отцом и его женой. Вся загостившаяся семейка, глядя, как охотно мальчик возится с пухлой и безмятежной глазастой крохой, как терпеливо повторяет ей «баба» да «гу-гу», чуть ли слезы умиления не проливала. И хотя собственной сестры, а значит, и перспективы стать настоящим отцом у Хавживы не было, при таком пристрастии к возне с детьми он мог запросто заслужить со временем право и честь стать приемным отцом ребенку, чья мать не имела брата.

Хавжива посещал занятия в школе и в храме, учился церемониальным танцам, а также играл в местную разновидность футбола. В классах он отличался завидным прилежанием. И в футбольной команде считался далеко не последним игроком, хотя и не столь ярким, как лучшая его подружка из рода Потайного Кабеля по имени Йан-Йан, традиционном в ее роду для девочек, – так называлась юркая морская птаха. До двенадцати лет мальчики и девочки в Стсе обучались совместно и одному и тому же. Йан-Йан считалась лучшей нападающей в школьной команде, и на второй тайм ее, как правило, передавали соперникам, чтобы хоть как-то уравнять игру и уйти с поля без слез и обид. Успехи Йан-Йан отчасти объяснялись тем, что уродилась она девочкой весьма рослой, но и в дриблинге ей тоже не было равных.

– Когда вырастешь, станешь, наверное, служителем при храме? – спросила она Хавживу, когда они вдвоем устроились на коньке крыши ее дома, чтобы полюбоваться церемонией первого дня Мистерии Високосных Богов, проводящейся раз в одиннадцать лет.

Торжества еще не начались, смотреть пока было не на что, и даже музыка из изношенных репродукторов, установленных на рыночной площади, доносилась слабо и с громкими потрескиваниями. Болтая ногами, друзья негромко беседовали.

– Нет, пожалуй. Лучше уж поучусь у отца ткацкому ремеслу, – задумчиво протянул мальчик.

– Хорошо тебе! Почему только глупым мальчишкам разрешается подходить к ткацким станкам?

Вопрос был чисто риторическим, и отвечать на него Хавжива не стал. Женщины не ткут. Мужчины не обжигают кирпич. Люди Иного Неба не водят морские суда, зато занимаются ремонтом электронных устройств. Люди Потайного Кабеля не холостят скотину, но обслуживают генераторы. Таков извечный порядок вещей – ты делаешь что-либо для других, остальные – что-то для тебя. Одним ты вправе заняться, другим – нет.

По достижении половой зрелости друзьям предстояло принять самое первое в жизни самостоятельное решение – выбрать первую профессию. Йан-Йан уже определилась – собиралась пойти в подмастерья к каменщице. А кроме того, ее давно уже зазывали во взрослую футбольную команду.

Наконец внизу появился большой серебристый шар на длинных паучьих лапках, скачущий большими прыжками. При каждом прикосновении лап к земле вырывался яркий сноп искр. Шестеро в красном, в высоких белых масках, вопя что было сил, неслись следом и швыряли в шар цветную фасоль горстями. Хавжива и Йан-Йан, ахнув от восторга, свесились с крыши, чтобы лучше видеть, когда шар свернет на площадь за углом. Оба знали, что под личиной этого Високосного Бога скрывается Чирт, парень из Небесного рода, вратарь взрослой футбольной команды, знали, что он одержим божеством по имени Царстса, или Скачущий Мяч. Бог на время вселялся в тело человека, дабы личным присутствием почтить церемонию, и несся теперь вдоль улицы, сопровождаемый благоговейными восклицаниями, воплями притворного и неподдельного ужаса и осыпаемый благодатными дарами земли.

Захваченные спектаклем, друзья возбужденно смаковали малейшие детали: качество маскарадного костюма бога, невероятную длину прыжков, пиротехнические эффекты – и также прониклись благоговением, настолько великолепным оказалось зрелище. Бог уже давно пронесся мимо, а они все сидели в мечтательной задумчивости на своей крыше под нежарким, затянутым дымкой солнцем. Оба они были детьми, оба постоянно жили в согласии с повседневными своими богами. Сейчас же им довелось лицезреть необычного, редкостного бога. И они попросту опасались расплескать новые впечатления. Когда им еще доведется увидеть такое? Ведь для бессмертных богов время – ничто.

В пятнадцать лет Хавжива и Йан-Йан на пару сами стали богами.

Уроженцы Стсе в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет находились под неусыпным надзором – великое бесчестье и неизгладимый позор тому роду, дому, семье, чей отпрыск утратит невинность преждевременно, без установленной церемонии. Девственность священна – горе тому, кто бездумно лишится ее. Сношения между полами священны – горе тем, кто вступает в них безрассудно. Допускалось и даже негласно поощрялось, чтобы мальчики в определенном возрасте мастурбировали и пускались в гомосексуальные эксперименты – но лишь до определенных пределов. На тех юношей, которые подпадали под подозрение в устоявшейся гомосексуальной связи или попытках уединиться с какой-либо девочкой, обрушивалась настоящая педагогическая буря, им просто проходу не было от нотаций, смешков и косых взглядов. Взрослый же за какие-либо поползновения в отношении девственника или девственницы рисковал должностью, правами собственности и мог даже стать изгоем.

Вступление в зрелость отнимало немало времени. Мальчиков и девочек долго учили распознавать и контролировать свое половое влечение, которое в хайнской физиологии рассматривалось как дело сугубо приватное. В результате в Стсе практически не было случаев незапланированной беременности. Зачатие могло произойти лишь по обоюдному решению мужчины и женщины. В тринадцать мальчиков начинали учить технике осмотрительного семяизвержения. Наставления, предупреждения и даже угрозы, в которых заключалась подобная премудрость, мало пугали подростков. Но через год-другой наступала пора проверки потенции, своеобразного порогового ритуала. Происходил он в столь таинственной атмосфере, окутывался такими строгостями, что мальчики изрядно трусили. Пройти такую проверку было делом чести каждого, неудача обрекала на страшный позор. И как большинство подростков, Хавжива с тревогой ожидал финальных процедур посвящения, скрывая страхи за маской мрачного безразличия.

Девочки же учились совсем иному. Народ в Стсе считал, что женский цикл плодородия делает их восприимчивее к премудростям продолжения рода, поэтому учеба, посвященная этому, была для них куда как менее обременительной. И пороговый ритуал носил характер своего рода празднества, скорее славословия, нежели запугивания, и порождал в их душах не страхи, а сладостное предвкушение. Годами женщины-педагоги, прибегая к красноречивым иллюстрациям, объясняли девочкам, чего будет добиваться от них мужчина, как привести его в состояние полной готовности, как дать понять, что нужно от него самой женщине.

Многие девочки интересовались, нельзя ли пока потренироваться друг с дружкой, но слышали в ответ лишь брань да нотации. «Нет, нельзя, запрещено категорически! Вот когда пройдете посвящение и станете взрослыми, – отвечали наставницы, – делайте что вздумается, но сперва каждой из вас следует пройти через положенную „двойную дверь“».

Обряды посвящения проводились, когда ответственным за них удавалось собрать равное количество пятнадцатилетних мальчиков и девочек из городка и окрестных селений. Чтобы составить подходящую пару, зачастую приходилось выписывать кого-либо и из более отдаленных мест. Пышно наряженные, в непроницаемых масках, притихшие участники ритуала весь день танцевали на рыночной площади, чествуемые родней и зеваками, а к вечеру переходили в дом, должным образом освященный для финальной церемонии. Там в торжественной тишине они вкушали ритуальную трапезу, затем молчаливые служители в масках разбивали молодежь на пары и разводили по комнатам. Под масками большинство участников этой анонимной церемонии прятали благоговейный трепет.

Поскольку выходцы из рода Иного Неба имели право вступать в сношения лишь с уроженцами Первоисточника или Потайного Кабеля, Йан-Йан и Хавжива – а они оказались единственными представителями своих родов на церемонии – предугадали свою судьбу заранее. Они узнали друг друга и под масками уже в самом начале танцев. И как только остались одни в отведенном для них помещении, тут же сбросили маски. Встретились взглядом. И смущенно потупились.

На протяжении последних двух дет друзья встречались крайне редко и совершенно не виделись все долгие последние месяцы. Хавжива как следует раздался в плечах и почти догнал подругу ростом. Перед каждым из них предстал как бы незнакомец. Они молча приблизились друг к другу, и каждый подумал: «Так вот с кем мне придется пройти через это». Они коснулись друг друга, и в них вошел бог – бог, ради которого они и пришли к своему порогу. Они стали слово, и слово это было бог. Сперва бог неловкий и неуклюжий, но зато после – ослепительно прекрасный.

Покинув на следующий день ритуальный дом, они пришли домой к Йан-Йан.

– Отныне Хавжива будет жить здесь со мной, – объявила Йан-Йан как взрослая женщина. И все члены ее семьи, приняв ее слова как должное, почтительно приветствовали молодых.

Когда Хавжива вернулся к себе домой за вещами, там тоже никто не выказал удивления, все только сердечно поздравляли, а пожилая родственница из Этсахина отпустила весьма двусмысленную шуточку. Отец сказал Хавживе:

– Вот теперь ты настоящий мужчина из дома Йехедархед. Всегда будем ждать тебя к обеду.

С тех пор Хавжива ночевал только у Йан-Йан, завтракал с нею, а к обеду возвращался домой. Повседневную свою одежду он перенес в новый дом, а за одеждой для танцев и церемоний постоянно забегал к родителям. Учеба его заключалась теперь в освоении ткацких премудростей на больших станках и в изучении космогонии. Вместе с Йан-Йан он стал играть за взрослую сборную по футболу.

Хавжива чаще виделся теперь и с собственной матерью – когда ему стукнуло семнадцать, она предложила изучать под своим руководством культ Солнца, связанные с ним обряды, ведение торгового баланса, хитрости обменного рынка для фермеров Стсе и искусство торговли с купцами иных родов и заезжими чужестранцами. Детали обрядов следовало затвердить назубок, торговый же протокол изучался на практике.

Вместе с матерью Хавжива стал посещать торговые ряды, окрестные фермы и даже совершал вояжи через залив в города на континенте. С легкостью и даже удовольствием отвлекся он от опостылевших ткацких узоров, от которых пухла голова. Морские прогулки оказались весьма и весьма приятными, работа на континенте – чрезвычайно любопытной. Авторитет матери, ее компетентность, острота ума и бесконечный такт оставляли неизгладимое впечатление. Присутствие среди служителей Солнца на переговорах с группой почтенных торговцев, восхищение замечательным дипломатическим искусством матери и ее помощников сами по себе были ему лучшей наукой. Мать никогда ни на кого не давила, взяв на себя в переговорах только направляющую и умиротворяющую роль. Изучение сложнейших вопросов, посвященных культу Солнца, требовало многолетнего опыта, и при матери были помощники, поступившие в учение задолго до Хавживы. Но она находила сына чрезвычайно способным. «У тебя, сынок, есть настоящий дар убеждения, – сказала она как-то, когда лодка везла их домой из очередной поездки и в мглистом полуденном мареве над золотистой водой уже замаячили зыбкие крыши родного Стсе. – Ты мог бы наследовать Солнцу, если пожелаешь».

«А пожелаю ли я?» – колебался Хавжива. Он спрашивал сам себя и вместо внятного ответа от внутреннего своего бога получал лишь какие-то смутные ощущения. Занятие само по себе вроде бы ничего. Никаких тебе раз и навсегда затверженных шаблонов, как в ремесле ткача. Путешествия, общение с самыми разными людьми – это ему по душе, это давало возможность узнавать от чужеземцев нечто неведомое, постоянно учиться новому.

– Скоро в гости к нам пожалует подружка твоего отца, – сообщила мать.

Хавжива погрузился в раздумья. Гранит никогда не был женат. Обе женщины, родившие от него детей, жили в Стсе и далеко никогда не уезжали. Он промолчал, понимая, что деликатная пауза – среди взрослых лучший способ дать понять, что ты ждешь продолжения.

– Они тогда были еще совсем молоды. Детей не нарожали, – пояснила Тово. – Затем она уехала, сделалась историком.

– А-а! – удивленно протянул Хавжива. Никогда прежде он не слыхал о ком-либо, кто стал бы историком. Это казалось невероятным – так же, как чужеземцу стать уроженцем Стсе. Ты тот, кем уродился. Где родился, там и живешь.

Пауза так затянулась, что Тово не могла не понять ее смысл. Добрая доля ее педагогического искусства как раз и заключалась в точном знании, когда следует продолжать, а когда пора остановиться. Сейчас она предпочла промолчать.

Когда лодка, замедлив ход, причаливала к пирсу, сооруженному на останках древнего моста, Хавжива все же не удержался и спросил:

– А эта приезжая, историк, она из рода Кабеля или Первоисточника?

– Из рода Потайного Кабеля, – ответила мать. – Ох, как же у меня затекли ноги! Просто одеревенели! И неудивительно, когда плывешь на деревянном сундуке.

Женщина, правившая лодкой, перевозчица из рода Травы, обиженно округлила глаза, но смолчала и не стала защищать свое послушное и юркое детище.

– К вам как будто приезжает родственница? – тем же вечером спросил Хавжива у Йан-Йан.

– А, да, было такое сообщение. – Йан-Йан имела в виду телеграмму, поступившую в информационный центр Стсе и переадресованную на домашний рекордер. – Мать сказала, что она остановится в вашем доме. Ты-то сам что нового повидал сегодня в Этсахине?

– Просто встречался с несколькими служителями Солнца. А ваша родственница, она что, на самом деле историк?

– Все они там слегка чокнутые, – равнодушно заметила Йан-Йан и, усевшись верхом на обнаженного Хавживу, стала массировать ему спину.

Когда загадочная гостья – маленькая и худощавая женщина лет пятидесяти по имени Межа – наконец прибыла, Хавжива сразу убедился, что безумием здесь и не пахнет. Межа носила традиционную для Стсе одежду и разделяла свой завтрак с кем угодно. Светлые глаза лучились тихой радостью, но лишних слов она не говорила. Ничто в ней не выдавало, что перед вами женщина, отринувшая общественные устои, творящая то, что женщине отнюдь не к лицу, порвавшая отношения с собственным родом и избравшая иной образ жизни. Хавжива подозревал, что женщина-историк должна состоять в непристойном браке с отцом собственных детей, а на досуге может заниматься ткачеством и даже холостить скотину. Но никто от Межи не шарахался, а после завтрака старики ее рода устроили настоящую церемонию в честь прибытия редкой гостьи, тем самым приняв ее как самую дорогую родственницу.

Интерес к ней у Хавживы не иссякал. Любопытствуя, что гостья собирается делать в Стсе, он приставал к Йан-Йан с расспросами, пока та не отрезала:

– Не имею ни малейшего понятия, что Межа думает здесь делать! Я не умею читать мысли чокнутых историков. Спроси ее сам!

Когда Хавжива понял, что боится поступить так, как советует Йан-Йан, боится без всякой на то причины, он решил, что его посетило некое божество и тому что-то понадобилось от него. Тогда юноша поднялся в холмы и выбрал плоский камень, удобный для долгих раздумий. Далеко внизу темнели крыши и белели стены домов Стсе, прилепившихся к крутым склонам, посреди полей и садов серебрились пятна прудов. За сушей до самого горизонта простиралось равнодушное море. Он провел там в тишине целый день, погрузившись в созерцание моря и собственной души. Затем вернулся на ночлег в родительский дом. Когда поутру Хавжива пришел завтракать к Йан-Йан, та только внимательно взглянула и ничего не сказала.

– Я постился, – виновато сообщил он.

Йан-Йан пожала плечами.

– Тогда приятного аппетита! – сказала она, присаживаясь.

После завтрака Йан-Йан отправилась на работу. Хавжива остался, хотя его и ожидали в ткацкой мастерской.

– О Мать Всех Детей, – обратился он к историку, выбрав для первой беседы самый что ни на есть почтительный титул, с каким только мужчина из одного рода может обратиться к женщине другого. – Существуют вещи, которых я не знаю, а ты знаешь.

– Всем, что знаю, поделюсь с превеликим удовольствием, – ответила она с такой готовностью, словно всю жизнь провела в Стсе. Затем улыбнулась и упредила следующий вопрос Хавживы. – Все, что дано тебе, передашь другим. – Подобная формула отвергала возможные предложения платы за учебу. – Только давай-ка мы с тобой перейдем на площадь.

Рыночная площадь в Стсе была общепринятым местом для бесед. Любой мог сидеть здесь на ступенях, или возле фонтана, или же в тени галерей, глазея на череду прохожих. Хавживе уютнее было бы в более укромном месте, но, прислушавшись к своему внутреннему богу, он подчинился.

Они устроились в нише основания фонтана и принялись беседовать, лишь изредка прерываясь, чтобы поприветствовать знакомых.

– Почему ты… – начал было Хавжива и запнулся.

– Почему уехала? И куда? – Ясноглазая, как араха, Межа подняла взгляд, чтобы проверить свою догадку по выражению лица собеседника.

– Да… Конечно, у нас с Гранитом, твоим отцом, была любовь, настоящая любовь, но иметь детей не получалось, а он так страстно желал ребенка… Ты удивительно похож на него тогдашнего. Мне приятно смотреть на тебя… Ну вот, в этом и заключалась моя главная беда. И ничто здесь уже не радовало. А еще я знала, как следует устроить все здесь, в Стсе. Вернее, думала, что знаю это лучше других.

Хавжива понимающе кивнул.

– Я служила при храме. Принимала сообщения, передавала их дальше и постоянно искала в этом какой-либо смысл. И мне открылось, что за пределами Стсе существует огромный неведомый мир. Почему же мне суждено всю жизнь провести именно здесь? Смириться с этим было трудно. Тогда я начала общаться кое с кем из тех, кто, как и я, служил при храмах на передаче информации. Кто ты, чем занимаешься, где живешь, каково там у вас?.. Вскоре меня связали с группой историков, которые, как и мы с тобой, родились в городках, а тогда как раз разыскивали людей вроде меня, но скорее чтобы убедиться в тщетности подобных поисков…

Это тоже было вполне понятно, и Хавжива снова кивнул.

– Я стала задавать вопросы. Они тоже. Историки это умеют, ведь это их хлеб. Вскоре я уже знала, что у них есть свои особенные школы, и поинтересовалась, нельзя ли попасть в одну из таких. Они прислали в Стсе своих представителей, те поговорили со мной, с родителями, с другими людьми – выясняли, не причинит ли мой отъезд каких-либо неприятностей. Стсе ведь весьма консервативный городок. У них там уже четыре столетия не было ни единого историка – выходца из наших мест.

Межа улыбнулась приятной мимолетной улыбкой, но юноша слушал весьма напряженно и веселости не выказал. Женщина не сводила с него ласково светящихся глаз.

– Народ у нас был потрясен, конечно, но никто особенно не рассердился. Поэтому вскоре я и отбыла вместе с историками. Мы улетели в Катхад. Там есть школа. Мне стукнуло полных двадцать два года, когда я начала свое образование сызнова. Я полностью изменила свое бытие, я училась быть историком.

– Как это? – спросил Хавжива после продолжительной паузы.

Межа глубоко вздохнула.

– Очень просто. Задавая прямые вопросы, – ответила она. – Как и ты сейчас. Плюс решительным отказом от всего своего прежнего знания.

– Как это? – повторил Хавжива, не веря своим ушам. – Почему?

– Подумай сам. Кем я была, когда уезжала? Женщиной из рода Потайного Кабеля. Когда оказалась там, от подобного титула пришлось отказаться. Там я вовсе не женщина из рода Потайного Кабеля. Я просто женщина. Могу вступить в связь с кем угодно по собственному усмотрению. Могу избрать любую профессию. Родовые ограничения имеют значение здесь, но не там. Там их нет вовсе. Здесь они в чем-то даже полезны, играют весьма важную роль, но за пределами этого тесного мирка теряют всякий смысл. – Межа разгорячилась. – Существуют два вида знания – локальное, то есть местное, и всеобщее, универсальное знание. А также два вида времени – местное и историческое.

– А может, и боги там совсем иные?

– Нет, – решительно возразила она. – Там нет их вовсе. Все боги здесь.

Межа заметила, как вытянулось лицо юноши. И после паузы добавила:

– Зато там есть души. Множество человеческих душ, сознаний, исполненных знания и страстей. Души живых и давно усопших. Души людей, обитавших на этой земле сотни, тысячи, даже сотни тысяч лет тому назад. Сознания и души людей из иных миров, удаленных от нас на сотни световых лет. И все с уникальным знанием, со своей собственной историей. Мир священен, Хавжива. Космос – это святыня. У меня, собственно, не было знания, от которого пришлось бы отречься. Все, что я знала, все, чему когда-либо училась, – все лишь подтверждение этому. В мире не существует ничего, что не было бы священно. – Она понизила голос и снова заговорила медленно, как местная уроженка: – Тебе самому предстоит сделать выбор между святостью здешней и великой единой. В конце концов, они, по существу, одно и то же. Но только не в жизни конкретного человека. Там знание предоставляет человеку выбор – измениться или остаться таким, каков ты есть, река или камень. Роды, обитающие на Стсе, – это камень. Историки – река.

Поразмыслив, Хавжива возразил:

– Но ведь русло реки – это тоже камень.

Межа рассмеялась, ее взгляд снова остановился на нем – вдумчивый и приязненный.

– Мне, пожалуй, пора, – сказала она. – Устала немного, пойду прилягу.

– Так ты теперь не… ты больше не женщина своего рода?

– Это там. Здесь я по-прежнему принадлежу роду. Это навсегда.

– Но ты ведь изменила свое бытие. И скоро снова покинешь Стсе.

– Конечно, – без промедления ответила Межа. – Человек может принадлежать более чем одному виду бытия разом. И у меня там работа.

Тряхнув головой, Хавжива сказал – медленнее, чем его собеседница, но столь же непреклонно:

– Что проку в работе, если ты лишаешься своих богов? Мне невдомек это, о Мать Всех Детей, моим слабым умом того не постичь.

Межа загадочно улыбнулась.

– Полагаю, ты поймешь то, что захочешь понять, о Муж Моего Рода, – ответила она церемониальным оборотом, позволяющим собеседнику закончить разговор и откланяться в любой момент, когда только вздумается.

Мгновение помешкав, Хавжива ушел. Направляясь в мастерские, он снова без остатка погрузился в мир затверженных назубок шаблонных ткацких узоров.

В тот же вечер он приятно удивил Йан-Йан неистовым любовным пылом и довел ее буквально до изнеможения. В них как будто опять на время вселился бог – воспылал и вновь погас.

– Хочу ребенка, – объявил вдруг Хавжива, когда они, не размыкая влажных объятий, переводили дух в мускусной тьме.

– Ой… – поморщилась Йан-Йан, не в состоянии ни думать, ни решать, ни спорить. – Немного позже… Скоро…

– Сейчас, – настаивал он. – Сегодня.

– Нет, – сказала она мягко, но властно. – Помолчи!..

И Хавжива замолчал. А Йан-Йан вскоре уснула.

Больше года спустя, когда им стукнуло девятнадцать, Йан-Йан сказала как-то, прежде чем погасить свет на ночь:

– Хочу ребеночка.

– Еще не время.

– Почему? Ведь моему брату уже скоро тридцать. И жена его ничуть не возражает – ей даже хочется, чтобы рядом вертелся эдакий пухленький живчик. А когда выкормлю ребенка, перейдем ночевать в дом твоих родителей. Ты ведь всегда желал этого.

– Еще не время, – повторил Хавжива. – Я еще не хочу.

Повернувшись к нему лицом, Йан-Йан обиженно поинтересовалась:

– А чего же ты хочешь тогда?

– Пока не знаю.

– Ты собрался уйти. Ты намереваешься покинуть род. Ты хочешь податься в безумцы. А все эта женщина, эта проклятущая ведьма!

– Никаких ведьм не существует, – холодно ответил Хавжива. – Глупые бабушкины сказки. Детские суеверия.

Они уставились друг на друга – лучшие в мире друзья, пылкие любовники.

– Тогда что же не так, Хавжива? Если хочешь перебраться в родительский дом, так и скажи. Если приглянулась другая, ступай к ней. Но сперва дай мне ребенка! Прошу тебя. Неужели ты уже совсем утратил своего араху?

Ее глаза наполнились слезами.

Хавжива спрятал лицо в ладони.

– Все не так, – пробормотал он. – Все неправильно. Все вроде бы делаю как принято, но меня не оставляет чувство – ты назовешь это безумием, – что можно и по-другому. Что есть другие способы…

– Есть только один способ жить правильно, – прервала Йан-Йан. – Тот, что я знаю. И там, где я живу. Есть только один способ делать детей. Если тебе известен другой, пойди и попробуй с кем-нибудь еще! – Она сорвалась на крик, напряжение последних месяцев разом выплеснулось в истерике, и Хавживе оказалось непросто успокоить ее, баюкая в нежных объятиях.

Когда Йан-Йан снова оказалась в состоянии говорить, она отвернулась к стене и глухо, хрипловатым голосом спросила:

– Ты дашь знать, когда соберешься уходить, Хавжива?

Прослезившись от стыда и жалости, он шепнул ей:

– Да, любимая.

В эту ночь они уснули, точно малые дети, пытаясь утешиться в объятиях друг друга.

– Я опозорен, опозорен навеки! – простонал Гранит.

– Разве ты так уж виноват в том, что это случилось? – сухо спросила сестра.

– А я знаю? Может, и виноват. Сперва Межа, а теперь вот еще и мой сын. Может, я был слишком суров с ним?

– Думаю, нет.

– Тогда слишком мягок! Видно, плохо учил! Отчего он утратил разум?

– Хавжива вовсе не обезумел, брат мой. Изволь выслушать, как расцениваю случившееся я. Его, точно дитя малое, постоянно мучило, почему так да почему этак. Я отвечала: «Так уж все заведено, так делается испокон веку». И он вроде бы все понимал и соглашался. Но в душе его не было покоя. Со мной такое тоже случается, если вовремя себя не одернуть. Изучая премудрости Солнца, он постоянно спрашивал меня, почему, мол, именно так, а не как-то иначе. Я отвечала: «Во всем, что делается изо дня в день, и в том, как это делается, мы олицетворяем собой богов». Тогда, замечал он, боги – лишь то, что мы делаем. В каком-то смысле да, соглашалась я, в том, что мы делаем правильно, боги присутствуют, это верно, в том и заключается истина. Но он все же не был до конца удовлетворен этим. Хавжива не безумен, брат мой, он просто охромел. Он не может идти. Он не в силах идти с нами. А как должен поступать мужчина, если он не в силах идти дальше?

– Присесть и спеть, – медленно сказал Гранит.

– А если он не умеет спокойно сидеть? Не может летать?

– Летать?

– У них там найдутся крылья для него, брат мой.

– Позор, какой позор! – Гранит спрятал пылающее лицо в ладонях.

Посетив храм, Тово отправила сообщение в Катхад для Межи: «Твой ученик изъявил желание составить тебе компанию». В словах депеши читалась неприкрытая обида. Тово винила историка в том, что сын утратил присутствие духа, был выведен из равновесия и, как выражалась она, душевно охромел. А также ревновала к женщине, которой в считаные дни удалось зачеркнуть все, чему сама она посвятила долгие годы. Тово сознавала свою ревность и даже не пыталась ее унять или скрыть. Какое значение имеют теперь ее ревность и унижение брата? Им обоим осталось лишь оплакивать собственное поражение.

Когда судно на Даху легло на курс, Хавжива обернулся, чтобы в последний раз окинуть взглядом Стсе. При виде одеяла из тысячи лоскутков зелени разных оттенков – буроватых топей, отливающих золотом колосящихся полей, пастбищ, обведенных ниточками плетней, цветущих садов – защемило сердце; город своими серыми гранитными и белыми оштукатуренными стенами карабкался ввысь по крутым склонам холмов, черные черепичные крыши наползали одна на другую. Издали город все больше и больше походил на птичий базар – весь в пятнышках пернатых его обитателей. Над утопающим в дымке Стсе, упираясь в невысокие кудреватые облака, вздыбились иссиня-серые вершины острова, припудренные настоящими птичьими стаями.

В порту Дахи, хотя Хавживе и не доводилось еще забираться так далеко от родных мест и люди здесь говорили с чудным акцентом, он все же почти все понимал и с интересом глазел на вывески, которых прежде не видывал. Хавжива сразу же признал их бесспорную полезность. По ним он легко нашел дорогу к залу ожидания флайеропорта, откуда предстояло лететь в Катхад. Народ в зале ожидания, завернувшись в одеяла, дремал на лавочках. Отыскав свободное местечко, Хавжива тоже улегся и накрылся одеялом, которое несколько лет назад соткал для него Гранит. После необычно краткого сна появились люди в униформе с фруктами и горячими напитками. Один из них вручил Хавживе билет. Ни у кого из пассажиров не было знакомых в этом зале, все здесь были странники, все сидели потупившись. После объявления по трансляции все похватали чемоданы и направились к выходу. Вскоре Хавжива уже сидел внутри флайера.

Когда мир за бортом стал стремительно проваливаться вниз, Хавжива, шепча тихонько «напев самообладания», заставил себя глядеть в иллюминатор. Путешественник на сиденье напротив тоже зашевелил губами.

Когда мир вдруг вздыбился и стал заваливаться набок, Хавжива невольно зажмурился и затаил дыхание.

Один за другим они покидали флайер, выходя в дождливую тьму. Повторяя имя гостя, из темноты вдруг вынырнула Межа.

– Добро пожаловать в Катхад, Хавжива, добро пожаловать, Муж Моего Рода! Рада видеть тебя. Пойдем же, пойдем скорее! В школе уже заждались, для тебя там приготовили отличное местечко.

Катхад и Ве

На третьем году пребывания в Катхаде Хавжива уже знал немало такого, что прежде его рассудок попросту бы отверг. Прежнее знание тоже было весьма неоднозначным, но не столь ошеломляющим. Построенное на притчах и сказаниях, оно обращалось скорее к чувствам и всегда вызывало живой отклик. Новое – сплошь факты да резоны – не оставляло места эмоциям.

К примеру, Хавжива узнал, что изучают историки вовсе не историю. Человеческие разумение и память оказывались почти бессильными перед трехмиллионолетней историей Хайна. События первых двух миллионов, так называемая Эпоха Предтеч, спрессованные, точно каменноугольные пласты, настолько деформировались под весом бесконечной череды последующих тысячелетий, что по уцелевшим крохам удавалось воссоздать лишь самые основные вехи. Если кому-то и удалось бы вдруг обнаружить чудом уцелевший письменный памятник, датированный той далекой эпохой, что могло измениться? Такой-то король правил тогда-то и тогда-то в Азбахане, Империя некогда обратилась в язычество, на Be однажды рухнул потерявший управление ракетоплан… Находка попросту затерялась бы в круговерти царей, империй, нашествий, среди триллионов душ, обитавших в миллионах давно исчезнувших государств: монархий, демократий, олигархий и анархий, – в веках хаоса и тысячелетиях относительного порядка. Боги громоздились здесь пантеон на пантеон, бесчисленные баталии на миг сменялись мирной жизнью, свершались великие научные открытия, бесследно канувшие затем в Лету, триумфы наследовали кошмарам – словно шла некая беспрерывная репетиция сиюминутного настоящего. Что проку пытаться описать капля за каплей течение полноводной реки? В конце концов, махнув рукой, ты сдашься и скажешь себе: «Вот великая река, она течет здесь испокон веку, и имя ей – История».

Осознание того, что собственная его жизнь, как и жизнь любого смертного, – лишь мгновенная мелкая рябь на поверхности этой реки, порой повергало Хавживу в отчаяние, а порой приносило ощущение подлинного покоя.

На самом же деле историки занимались преимущественно кропотливым изучением мимолетных турбуленций в той самой реке. Хайн уже несколько тысячелетий кряду переживал период относительной стабильности, отмеченный мирным сосуществованием множества небольших полузамкнутых социумов (историки прозвали их пуэбло или резервациями), технологически вполне развитых, но с невысокой плотностью населения, тяготеющего в основном к информационным центрам, гордо именуемым храмами. Многие из служителей этих храмов, в большинстве своем историки, проводили жизнь в нескончаемых путешествиях с целью сбора любых сведений об иных населенных мирах у пояса Ориона, сведений о планетах, колонизированных далекими предками еще в Эпоху Предтеч. И руководствовались они лишь бескорыстной тягой к познанию, своего рода детским любопытством. Они уже нащупали контакты с давно утраченными в безбрежном космосе собратьями. И стали именовать зарождающееся сообщество обитаемых миров заемным словом «Экумена», которое означало: «Населенная разумными существами территория».

Теперь Хавжива понимал, что все его предыдущие познания, все, что он сызмальства изучал в Стсе, может быть сведено если и не к обидному ярлычку, то к весьма пренебрежительной формуле: «Одна из типичных замкнутых культур пуэбло на северо-западном побережье Южного материка». Он знал, что верования, обряды, система родственных отношений, технология и культурные ценности разных пуэбло совершенно отличны друг от друга – один пуэбло экзотичнее другого, а родной Стсе занимает в этом списке одно из самых заурядных мест. И еще он узнал, что подобные социумы складываются в любом из известных миров, стоит лишь его обитателям укрыться от знания, приходящего извне, подчинить все свои стремления тому, чтобы как можно лучше приспособиться к окружающей среде, рождаемость свести к минимуму, а политическую систему – к вечному умиротворению и консенсусу.

На первых порах такое прозрение Хавживу обескуражило. И даже причиняло душевные муки. Порой бросало в краску и выводило из себя. Он решил было, что историки утаивают подлинное знание от обитателей пуэбло, затем – что старейшины пуэбло скрывают правду от своих родов. Хавжива высказывал свои подозрения учителям – те мягко разуверяли его. «Все это не совсем так, как ты полагаешь, – объясняли они. – Тебя прежде учили тому, что определенные вещи – это правда или жизненная необходимость. Так оно и есть. Необходимость. Такова суть местного знания Стсе».

«Но все эти детские, неразумные суеверия!» – упирался Хавжива. Учителя смотрели с немым ласковым укором, и он понимал, что сам ляпнул нечто детское и не вполне разумное.

«Местное знание – отнюдь не часть некоего подлинного знания, – терпеливо объясняли ему. – Просто существуют различные виды знания. У всех свои достоинства и недостатки. У каждого своя цель. Знание историков и знание ученых – всего лишь два из великого многообразия этих видов. Как и всякому местному, им следует долго учиться. В пуэбло действительно обучают не так, как в Экумене, но это отнюдь не означает, что от тебя что-то скрывали – мы или твои прежние учителя. Каждый хайнец имеет свободный доступ ко всей информации храмов».

Хавжива знал, что это сущая правда. То, что он изучал теперь, он и сам мог прежде прочитать на экранах, установленных в храме Стсе. И некоторые из нынешних его однокашников, уроженцы иных пуэбло, сумели таким способом познакомиться с историей даже прежде, чем встретились с самими историками.

«Но книги, ведь именно книги – главная сокровищница знаний, а где их найдешь в Стсе? – продолжал взыскивать к своим учителям Хавжива. – Вы скрываете от нас книги, все книги из библиотеки Хайна!» – «Нет, – мягко возражали ему, – пуэбло сами избегают обзаводиться лишними книгами. Они предпочитают жить разговорным или экранным знанием, передавать информацию изустно, от одного живого сознания к другому. Признайся, разве такой способ обучения сильно уступает книжному? Разве намного больше ты узнал бы из книг? Есть множество различных видов знания», – неустанно твердили историки.

На третьем году учебы Хавжива пришел к выводу, что существуют также различные типы людей. Обитатели пуэбло, неспособные смириться и принять, что мироздание есть нечто незыблемое, своим беспокойством обогащали мир интеллектуально и духовно. Те же из них, кто не успокаивался перед неразрешимыми загадками, приносили больше пользы, становясь историками и пускаясь в странствия.

Тем временем Хавжива учился спокойному общению с людьми, лишенными рода, близких, богов. Иногда в приступе необъяснимой гордыни он заявлял самому себе: «Я гражданин Вселенной, частица всей миллионолетней истории Хайна, моя родина – вся Галактика!» Но в иные моменты он, остро чувствуя собственную ничтожность и неполноценность, забрасывал опостылевшие учебники и экраны и искал развлечений в обществе других школяров, в особенности девушек, столь компанейских и всегда дружелюбных.

К двадцати четырем годам Хавжива, или Жив, как прозвали его новые товарищи, уже целый год обучался в Экуменической школе на Be.

Be, соседняя с Хайном планета, была колонизирована уже целую вечность, на первом же шагу беспредельной хайнской экспансии Эпохи Предтеч. С тех пор одни исторические эпохи сменялись другими, a Be всегда оставалась спутником и надежным партнером хайнской цивилизации. К настоящему времени основными ее обитателями были историки и чужаки.

В текущую эпоху (по меньшей мере вот уже сто тысяч лет), отмеченную политикой самоизоляции и полного невмешательства в чужие дела, хайнцы оставили Be на произвол судьбы, и климат планеты без человеческого участия постепенно вернулся к былым холодам и засухам, а ландшафт снова стал суровым и бесцветным. Пронзительные ветра оказались по нраву лишь уроженцам высокогорий Терры и выходцам из гористого Чиффевара. Живу климат тоже пришелся по вкусу, и он любил прогуливаться по безлюдным окрестностям вместе со своей новой однокашницей Тью, другом и возлюбленной.

Познакомились они два года назад еще в Катхаде. Тогда Хавжива неустанно наслаждался доступностью любой женщины, свободой, которая лишь забрезжила перед ним и от которой деликатно предостерегала Межа. «Тебе может показаться, что нет никаких правил, – говорила она. – Тем не менее правила есть, они существуют всегда». Но Хавжива не уставал любоваться и восхищаться собственным бесстрашием и беззаботностью, преступая эти самые правила, дабы разобраться в них. Не всякая женщина желала заниматься с ним любовью, некоторых, как открылось ему позднее, привлекали отнюдь не мужчины. И все же круг выпадавших на его долю возможностей оставался поистине неисчерпаемым. Хавжива обнаружил вдруг, что считается вполне привлекательным. А также, что хайнец среди чужаков обладает определенными преимуществами.

Расовые отличия, позволяющие хайнцу контролировать потенцию и вероятность оплодотворения, не были простой игрой генов. Это был результат продуманной и радикальной перестройки человеческой психологии, осуществляемой на протяжении по меньшей мере двадцати пяти поколений, – так считали историки-хайнцы, изучавшие вехи новейшей истории и полагавшие известными главные шаги, приведшие к подобной трансформации. Однако, похоже, подобным искусством владели еще древние. Правда, они предоставляли колонистам, остающимся в иных мирах, самим решать свои проблемы – в том числе и эту, важнейшую из гетеросексуальных проблем. И решений нашлось бесконечное множество, многие из них весьма остроумные, но во всех случаях, чтобы избежать зачатия, приходилось все же что-либо надевать, вставлять или принимать вовнутрь – кроме как при сношении с уроженцем Хайна.

Жив был до глубины души оскорблен, когда однажды девушка с Бельдене усомнилась в его способности уберечь ее от беременности.

– Откуда тебе знать? – подивилась она. – Может, для полной безопасности мне все же стоит принять нейтрализатор?

Задетый за живое, он нашелся с ответом:

– Думаю, для тебя самым безопасным будет вообще со мной не связываться.

К счастью, больше никто ни разу не усомнился в его прямоте и честности, и Жив вовсю предавался любовным утехам, беззаботно меняя партнерш, покуда не повстречался с Тью.

Она была отнюдь не из чужаков. Жив предпочитал мимолетные связи с женщинами из иных миров – это придавало остроту ощущениям и, как он полагал, обогащало новыми знаниями, к чему и следовало стремиться каждому настоящему историку. Но Тью оказалась хайнкой. Она, как и все ее предки, родилась и выросла в Дарранде, в семье историков. Она была такое же дитя историков, как Жив – отпрыск своего рода. И юноша очень скоро обнаружил, что новое чувство со всеми его проблемами куда прочнее прежних шальных связей, что несходство их характеров – вот настоящая пропасть, а сходство в чем-либо – уже подлинное сродство. Тью оказалась для Жива той землей обетованной, ради которой он и пустился в плавание, покинув родину. Она была такой, каким он только стремился стать. Она стала для него также всем тем, по чему он уже давно истосковался.

Главное, чем обладала Тью – или Хавживе так лишь казалось? – это совершенное равновесие. Когда Жив проводил время в одной с ней компании, он чувствовал себя младенцем, который только собирается сделать первые в своей жизни шаги. И кстати, даже ходить учился, как Тью, – грациозно и беззаботно, словно дикая кошка, и в то же время осторожно, выявляя на своем пути все, что может вывести из равновесия, и пользуясь этим, как канатоходец своим шестом. Вот же, не уставал поражаться юноша, пример полной раскованности, свободы духа и подлинной гармонии в человеке…

Жив впервые ощутил себя совершенно счастливым. И долгое время ни о чем ином, кроме как быть подле Тью, и думать не хотел. А она осторожничала, была вежлива, даже нежна порой, но держала его на определенной дистанции. Жив не винил ее за это, он знал свое место. Жалкий провинциал, еще недавно считавший отцом собственного дядю, он понимал опасения Тью. Невзирая на безбрежные познания о человеческой природе, историки так и не сумели в самих себе искоренить некоторые предубеждения. И хотя Тью не страдала явной ксенофобией, что такого мог предложить ей Жив? Она обладала и была всем. Она была само совершенство. К чему ей он? Все, о чем он мог мечтать и от чего был бы счастлив, – это лишь любоваться ею, хотя бы издали.

Тью же сама, разглядев Жива, нашла его привлекательным, хотя и немного робким. Она видела, как он сох по ней, как мучился, водрузив ее на пьедестал в центре своей жизни и даже не сознавая этого. Такое чувство казалось ей чрезмерным. Тью убеждала себя вести себя с ним холодно, старалась оттолкнуть. Ни на что не сетуя, Жив подчинялся и уходил. И снова наблюдал за нею издалека.

Однажды после двухнедельной разлуки он пришел и заявил:

– Тью, я умру, без тебя просто жить не смогу.

От слов его повеяло такой неподдельной страстью, что сердце девушки дрогнуло, и она ответила:

– Ну что ж, давай поживем немного вместе.

Тью ошиблась – связь их не получилась столь же краткой, как прочие. Страсть Жива постепенно взяла власть и над ее сердцем. И все прочие вокруг стали казаться бесцветными и плоскими.

Секс для них сразу стал безмерной радостью, сплошным бесконечным восторгом. Тью сама себе поражалась – как это мужчине удалось занять в ее жизни столь важное место. Никогда и никому не позволяя боготворить себя, и в себе самой она никак не ожидала зарождения подобных чувств.

Прежде Тью вела обычную упорядоченную жизнь, контроль над которой извне был скорее личностным и духовным, а не социально-деспотическим, как в жизни Хавживы в Стсе. И она всегда знала, кем хочет стать, чем займется. Был в характере Тью эдакий несгибаемый стержень, своего рода истинный меридиан, по которому всегда и везде следовало держать курс. Первый год вдвоем стал для любовников праздником бесконечных открытий, своеобразным брачным танцем, каждое движение в котором оказывалось непредсказуемым и вызывало новые восторги. Но к исходу года в душе Тью стало накапливаться нечто вроде усталости, некое противление постоянному экстазу. Все это прекрасно, но ведь нельзя так жить вечно, рассуждала она. Нужно продвигаться вперед. Неумолимая душевная ось снова стала отдалять ее от Жива, хотя и резала буквально по живому. Для юноши решение Тью было точно гром среди ясного неба, но он не собирался сдаваться без боя.

Этим, после долгой дневной прогулки по барханам пустыни Азу-Ази, он и занимался сейчас в умиротворяющем тепле палатки гетхенского изготовления. За тонкими ее стенами завывал холодный суховей, заплутавший в нависших над местом стоянки багровых скалах, отполированных до зеркального блеска неумолимым временем, – самый типичный для Be ландшафт.

В тусклом свете жаровни Чабе они казались друг другу братом и сестрой – одинаково бронзовый цвет кожи, жесткие черные кудри, одна и та же изящная, но крепкая конституция. Лишь пылкая скороговорка Тью контрастировала с тихим и пристойным для уроженца пуэбло говором Жива.

Но сейчас и она роняла слова медленно и отчетливо.

– Не вынуждай меня делать выбор, Жив, – сказала Тью. – С самого начала учебы в школе я мечтала попасть на Терру. Даже раньше. Еще ребенком. Всю свою сознательную жизнь. А сейчас такая возможность представилась. Ради этого я столько сил положила. Как у тебя только язык повернулся просить меня отказаться от подобного шанса?

– Вовсе я и не просил.

– Но ведь мы оба прекрасно знаем, что у тебя на уме. Если я соглашусь с тобой теперь, то могу потерять свой шанс навсегда. Даже если и не навсегда – зачем идти на столь серьезный риск из-за годичной разлуки? Ведь на будущий год ты сможешь ко мне приехать.

Жив промолчал.

– Если захочешь, – добавила Тью жестко. Как и прежде, она демонстрировала готовность бесповоротно отказаться от каких бы то ни было претензий на Жива. Возможно, потому, что так и не сумела до конца поверить в его любовь. Не считая себя способной вызвать у мужчины бурю подлинной страсти, она, возможно, опасалась еще и собственной фальши в подобных весьма обременительных отношениях. Ее самооценка всегда опиралась лишь на интеллектуальный фундамент.

– Ты сотворил из меня кумира, – бросила Тью и не поняла Жива, когда он со счастливой решительностью вдруг возразил:

– Это мы вместе с тобой сотворили себе божество. Извини, – добавил он после паузы. – Эти слова из иной реальности, к делу не относятся. Суеверие, можно сказать. Но я бессилен, Тью. Терра от нас на расстоянии в сто сорок световых лет. Если ты уедешь, то, когда доберешься до места, я давно уже буду покойником.

– Неправда! Тебе предстоит всего лишь провести здесь год без меня и отправиться следом на Терру! И прибудешь ты туда годом позже!

– Знаю, такую теорию мы изучали еще в Стсе, – согласился Жив безучастно. – Но ведь я, как ты знаешь, суеверен. Мы умрем друг для друга, если ты уедешь. Ты могла понять это еще в катхадской школе.

– Ну, просто даже не знаю, что и сказать. Все равно это неправда. Как ты только можешь уговаривать меня отказаться от редчайшей в моей жизни возможности, и все ради того, что сам же считаешь суеверием? Где же твоя хваленая честность, Жив?

После продолжительного молчания юноша кивнул.

Тью сидела точно оглушенная, понимая, что победила. Но какой ценой!

Она потянулась к Живу, чтобы утешить его, но скорее себя. Ее напугала горькая тьма, появившаяся вдруг в его взгляде, его немое приятие измены. Но ведь это вовсе не так, не измена – она с ходу отвергла такое слово. Она отнюдь не собирается изменять Живу! Они любят друг друга, и речи не может быть о какой-то там измене. Жив сможет приехать к ней спустя год, максимум два. Они ведь взрослые люди – незачем им цепляться друг за друга, точно детям малым. Любовь взрослых людей основана на обоюдной свободе, на взаимном доверии. Тью повторяла теперь все это себе, как прежде говорила ему. «Да, да», – почти беззвучно отвечал он, баюкая ее и лаская. После Жив лежал в абсолютной, до звона в ушах, тишине пустыни, сна ни в одном глазу, и думал: «Это умерло, не родившись. Это никогда и не начиналось».

Они сохраняли близость все немногие оставшиеся до отлета Тью недели. Они любили друг друга – нежно и бережно, они продолжали беседовать на темы истории, экономики, этнологии, они цеплялись за любое занятие. Тью готовилась к обязанностям, которые предстояло исполнять в экспедиции на Терру, изучала принципы иерархии на далекой планете. Жив сочинял курсовое эссе о социально активных поколениях на планете Уэрел. Оба трудились весьма настойчиво. Друзья устроили для Тью грандиозные проводы. На другой день Жив сопровождал возлюбленную в космопорт. Тью крепко ухватилась за него и, не в силах оторваться, то и дело целуя, повторяла, чтобы он не откладывал, непременно через год поспешил следом за ней на Терру. Жив посадил ее на борт флайера, которому предстояло доставить путешественников на орбиту, где их ждал звездолет системы НАФАЛ, и помахал на прощание рукой. Затем вернулся в свою квартирку в южном кампусе школы.

Там его и нашли друзья три дня спустя. Он сидел за столом в странном оцепенении. Глядя в одну точку на стене, Жив не пил, не ел и почти не отвечал на тревожные расспросы друзей. Такие же, как он, выходцы из пуэбло, приятели вмиг сообразили, в чем дело, и сразу же послали за целителем (так называли врачей на Хайне). Поняв, что дело придется иметь с уроженцем одного из южных пуэбло, целитель сказал:

– Хавжива! Бог не может оставить тебя здесь, он не умер в тебе.

После долгого молчания юноша отозвался голосом, в котором непросто было признать голос прежнего Жива:

– Я должен вернуться домой.

– Это пока невозможно, – вздохнул целитель. – Но мы можем прибегнуть к «напеву самообладания», а я тем временем отыщу человека, способного воззвать к твоим богам.

Он немедленно обратился к студентам – уроженцам юга. Четверо откликнулись тут же. Всю ночь они сидели с Живом и пели «напев самообладания» на двух языках и четырех диалектах, пока наконец страдалец хриплым шепотом не подтянул им на пятом, с трудом выговаривая слова одеревенелыми губами. Затем он свернулся клубком и проспал тридцать часов кряду.

Проснулся он в собственной комнате. Сидящая рядом пожилая женщина с кем-то беседовала. Но в комнате, кроме них двоих, никого не было.

– Ты не здесь теперь, – говорила она. – Ты блуждаешь. Ты не вправе умереть здесь. Это неправильно, это стало бы непоправимой ошибкой. И ты это знаешь. Неподходящее место. Неправедная жизнь. Ты знаешь это! Что держит тебя здесь? Ты заплутал? Ты не знаешь дороги домой? Ты ищешь ее? Так слушай, вот она. – И старуха высоким визгливым голосом завела песнь почти без слов и без мелодии, вроде бы знакомую Хавживе, – казалось, он слышал ее целые столетия назад. Когда женщина, завершив пение, продолжила свою бессвязную речь, свою беседу ни с кем, он опять провалился в сон.

Когда же проснулся снова, старухи уже не было. Жив так никогда и не узнал, кто была она и откуда взялась. Да он и не спрашивал. Старуха говорила с ним на его собственном языке, на диалекте Стсе.

Юноша уже отнюдь не собирался умирать, но был крайне изможден. Целитель распорядился перевести его в лечебницу в Тесе, самом климатически благоприятном уголке планеты, настоящем оазисе с горячими источниками. Здесь под защитой кольцевой гряды скал зеленел лес и даже распускались цветы. Бесконечные тропки петляли вокруг подножий гигантских деревьев, выводя к берегам всегда теплых озер. Небольшие пруды давали приют говорливым пернатым, голосам которых вторили гейзеры и бесчисленные крохотные водопады, не умолкавшие, в отличие от птиц, и в ночи. Сюда он и был послан на поправку.

Спустя недели три он снова начал наговаривать заметки на диктофон. Греясь на солнышке на пороге своего коттеджа, расположенного посреди заросшей папоротником прогалины, он разговаривал как бы сам с собой.

– Все едино, с чего начинать собственную историю. Часть всегда меньше целого. Ничто всегда меньше части, – говорил он, следя за колебаниями темнеющих на фоне неба тяжелых ветвей. – И не важно, из чего ты выстроишь собственный мир, свой крохотный, разумно устроенный, уютный мирок, если это как раз и есть ничто, которое всегда меньше целого. Поэтому любой твой выбор оспорим. А любое знание ограниченно – бесконечно ограниченно. Разум – это сачок, запущенный в безбрежный океан. Все, что ни зачерпнешь, – это всегда фрагмент, всегда взгляд украдкой, всегда беглая сцинтилляция. Все человеческое знание локально и изначально частично. И всякая жизнь, жизнь любого из людей, извечно ничтожна, произвольна, бесконечно мала, она слабый проблеск отражения от… – Его голос пресекся, и над поляной посреди вековечного леса вновь повисла беспокойная дневная тишина.

Спустя полтора месяца юноша вернулся в школу. Он сменил квартиру. А также факультет – оставив социологию, любимую науку Тью, он обратился к занятиям в Службе Экумены, которые были сродни прежним, но вели к совершенно другой работе в будущем. Такая перемена должна была задержать его в школе по меньшей мере на год, после чего, если позволят успехи, он мог надеяться на приличную должность в системе. Справился он блестяще, и спустя два года его вызвали в администрацию школы и самым деликатным образом, принятым среди консулов Службы, спросили, не сочтет ли он для себя возможным и уместным принять назначение на Уэрел. Юноша немедленно ответил согласием. Друзья закатили грандиозную пирушку в честь такого события.

– А я-то, дура, думала, что ты отправишься на Терру, – призналась за столом одна из однокурсниц. – Все эти материалы о войнах и рабстве, о классах, кастах и дискриминации – разве все это не из истории Терры?

– Это из текущих событий на Уэреле, – ответил Хавжива.

Никто не называл его теперь Живом. Из госпиталя он вернулся уже под прежним своим полным именем.

Сосед по столу пихнул ногой бестактную приятельницу, но та не унималась.

– Я-то полагала, что ты отправишься следом за Тью, – вздохнула она. – Решила, что именно поэтому ты больше не обзаводишься подружкой. Господи, если б я только раньше знала!

Все остальные вздрогнули, но Хавжива мягко улыбнулся и примирительно обнял раздосадованную однокашницу за плечи.

Самому ему все было ясно как божий день – как он некогда предал любовь и бросил Йан-Йан, так теперь предали его самого. Не существует пути назад, но нет пути и вперед. Стало быть, следует свернуть, уйти в сторону. И хотя он человек, ему не жить с людьми. Хоть он и стал одним из историков, ему с ними не по пути. Остается лишь жизнь с иной расой.

Хавжива более не питал надежд на какие-то грядущие радости. Он знал, что сам себе все испортил. Но он знал также, что два главных стержня, пронизавшие его жизнь, – боги и историзм – в сочетании друг с другом наделили его недюжинной силой, применимой в любых обстоятельствах, где угодно. И еще он знал, что единственно верное применение знания – осуществлять свое предназначение.

Целитель, навестив Хавживу за день до отъезда на Уэрел, тщательно простукал его и молча присел. Хавжива тоже уселся. Искушенный в молчании, юноша частенько забывал, что оно отнюдь не принято среди историков.

– Что-нибудь беспокоит? – спросил наконец целитель.

Вопрос показался Хавживе риторическим, во всяком случае, задан он был почти в медитативном тоне. Как бы то ни было, нужды отвечать на него юноша не нашел.

– Поднимись, пожалуйста, – велел целитель и, когда Хавжива подчинился, добавил: – Теперь пройдись туда-сюда.

Понаблюдав с минуту, врач констатировал:

– Ты не в себе, вышел из равновесия. Тебе это известно?

– Да.

– Может, устроим вечером «напев самообладания»?

– Незачем, благодарю, со мной все в порядке, – ответил Хавжива. – Просто я всегда теперь такой, немного не в себе.

– От этого ведь вполне можно избавиться, – заметил целитель. – С другой стороны, раз уж ты собрался на Уэрел, может, это даже и к лучшему. Прощай, беззаботная студенческая жизнь!

Они обнялись, как все историки, знающие, что больше никогда не увидятся друг с другом. В этот день Хавживе пришлось выдержать немало таких прощальных объятий. А назавтра он уже ступил на борт звездолета «Ступени Дарранды» и канул в космическую пустоту навечно.

Йеове

За время перелета – восемьдесят световых лет, релятивистские скорости – умерла мать Хавживы, умер отец, не стало и Йан-Йан. В мир иной перешли все, кого он знал в Стсе, и все друзья по учебе в Катхаде и Be. К моменту посадки они были мертвы уже долгие годы. Даже ребенок, рожденный Йан-Йан, успел стать взрослым, состариться и умереть.

С этим знанием Хавжива жил с тех пор, как посадил Тью на борт корабля, а сам остался – умирать. Благодаря усилиям целителя, четверки студентов, певших вместе с Хавживой, старухи, пробудившей в нем бога, благодаря водопадам Теса он все же выжил – но жил теперь исключительно этим знанием.

За время путешествия изменилось и многое другое. Когда Хавжива только покидал Be, колония Уэрела, планета Йеове, была миром рабов, гигантским трудовым лагерем. К моменту прибытия НАФАЛ-звездолета к цели путешествия там уже отполыхала межпланетная освободительная война, Йеове провозгласила свою независимость от Уэрела, да и сам институт рабства в метрополии если не начал распадаться, то сильно пошатнулся.

Хавжива предпочел бы понаблюдать за этим ужасным, но захватывающим процессом подольше, но посольство безотлагательно спровадило его к месту прохождения службы на Йеове. Хайнец по имени Сохикельвеньанмуркерес Эсдардон Айя консультировал Хавживу перед самым отбытием.

– Если вы ищете опасности, – сообщил он, – то встретите ее на Йеове. Если взыскуете надежд, найдете там и надежду. Уэрел пожрет сам себя, а в мятежной колонии тем временем все может и наладиться. Но гарантировать это вам не сможет никто. Вот что я скажу напоследок, Йехедархед Хавжива: в обоих этих мирах на свободу вырвались весьма могущественные боги.

Йеове сбросила иго своих хозяев – четырех корпораций, триста лет безраздельно властвовавших над рабами на бескрайних плантациях. Но хотя за тридцать лет кровопролитных боев независимость была завоевана, войны на планете так и не прекратились. Народные трибуны и полководцы, обретшие среди бывших рабов власть и авторитет в период Освобождения, сражались теперь друг с другом, деля захваченный пирог. Поводом для свары служил также и вопрос, изгнать ли всех чужаков с планеты раз и навсегда или все же допустить их присутствие и присоединиться тем самым к Экумене. В конце концов поборники полной изоляции потерпели сокрушительное поражение, и в старой колониальной столице появилось новое учреждение – посольство Экумены. Хавжива провел в нем определенное время, «дабы изучить местный говор и застольные манеры», как ему и было велено. Затем посол, ловкая девица с Терры по имени Солли, откомандировала Хавживу в южный регион, в провинцию Йотеббер, которая давно уже добивалась автономии.

«История – одна сплошная подлость», – думал Хавжива, глядя из окна вагона на бесконечные руины разрушенного мира.

Уэрелианские капиталисты триста лет измывались над рабами и бездумно истощали недра Йеове ради немедленной прибыли. Бесповоротно искалечить целый мир не так-то просто, но если очень уж постараться, то все же это вполне достижимо. Гигантские карьеры обезобразили ландшафт, отсутствие правильного севооборота обесплодило почву. Иссохли реки. Огромное облако пыли затягивало теперь весь восточный горизонт.

Хозяева правили планетой при помощи насилия и устрашения. Больше столетия сюда завозили лишь рабов-мужчин, непосильным трудом загоняли их до смерти, а затем заменяли свежей рабочей силой. Земледельческие артели в таких мужских гетто постепенно приняли форму первобытно-общинных иерархий. В конце концов, когда цена рабов на Уэреле, а также стоимость их доставки оттуда резко подскочили, корпорации стали закупать также и невольниц. Поэтому в течение следующих двух столетий население Йеове значительно возросло, появились даже города, населенные одними рабами. Такие «имуществограды» и «пыльные» деревеньки посреди бескрайних плантаций возникали на основе былых резерваций. Хавжива знал, что первыми бучу на планете затеяли женщины, взбунтовавшиеся против мужского засилья в советах племен, и лишь позже вспыхнувший мятеж перерос в восстание против рабства вообще.

Едва ползущий поезд тормозил на каждом полустанке, за окном миля за милей проплывали лачуги, пепелища, изрытые воронками пустоши, фабрики, превращенные в сплошные руины, сменялись частично действующими, донельзя закопченными, отвратительно грохочущими и изрыгающими из приземистых труб облака ядовитого смрада. На каждой остановке сотни пассажиров покидали поезд, но им на смену спешили все новые и новые толпы. Ругаясь с проводниками об оплате за проезд и отчаянно толкаясь, люди лезли во все щели, кишели в проходах и тамбурах, карабкались даже на крышу вагонов. Бдительная станционная охрана, грозно размахивая увесистыми дубинками, безжалостно сметала их оттуда.

На севере огромного континента Хавживе встречались в основном такие же, как на Уэреле, темнокожие, иссиня-черные люди. Но ближе к югу их становилось меньше, стали мелькать более светлые лица, пока в самом Йотеббере Хавжива не увидел людей даже светлее, чем он сам, – с кожей пепельно-голубого цвета. Это и были так называемые пыльные – потомки сотен поколений уэрелианских рабов.

Йотеббер оказался одним из первых центров мятежа и первым же попал под безжалостный удар хозяев. Не ограничиваясь полицейскими репрессиями, корпорации применили против восставших ковровое бомбометание и отравляющие газы – в одночасье погибли многие тысячи людей. Целые города сжигались после акции, чтобы заодно кремировать тела вышедших из повиновения рабов и туши павшей скотины. Устье большой реки запрудили разлагающиеся трупы. Но все это в прошлом. Теперь свободная Йеове стала новым членом Экумены, и Хавжива в ранге вице-посла направлялся в Йотеббер, чтобы помочь жителям провинции начать новую жизнь. Вернее, с точки зрения уроженца Хайна, вернуть ее к позабытым истокам.

На вокзале в Йотеббер-Сити его встречала огромная толпа ликующего народа, оттесненного за плотные полицейские кордоны. По эту сторону от шеренги стражей порядка оказалась лишь весьма представительная группа официальных лиц, разряженных в экзотически пестрые мундиры, – все наиболее заметные в этой провинции политические деятели. Помпезное действо прошло как положено: долгие приветственные речи, бурные аплодисменты, крики «браво!», тьма репортеров с головидения и фотографов из множества агентств новостей. И все это абсолютно серьезно, без тени улыбки – большие политики хотели, чтобы высокий гость понял сразу: он здесь популярен, он, как выразился комиссар в своем сжатом, но прочувствованном спиче, «не просто персона грата, но посланник самого будущего!».

В тот же вечер, устраиваясь на отдых в апартаментах люкс бывшей резиденции хозяев, ныне превращенной в роскошный отель, Хавжива сказал себе: «Знали бы они, что посланник будущего сам вырос в захолустном пуэбло и до прибытия в их мир про головидение даже не слыхал…»

Он надеялся, что справится с новыми своими обязанностями и не разочарует тех, кто с таким нетерпением ожидал его приезда. Эти люди, населяющие обе планеты, понравились ему еще на Уэреле, буквально с первого взгляда – невзирая на всю их чудовищно организованную социальную систему. Они были полны жизненной силы и гордости, а здесь, на Йеове, еще и верили в справедливость. Хавживе вспомнился древний терранский афоризм, посвященный чужим богам: «Верую, ибо это невозможно». Прекрасно выспавшись, он проснулся ранним солнечным утром, полный самых радужных надежд и предвкушений. И решил немедленно начать знакомство с городом – отныне его городом.

На выходе из вестибюля отеля швейцар (Хавживе показалось весьма странным, что люди, положившие на алтарь свободы столько жертв, до сих пор имеют слуг) отчаянно попытался уговорить постояльца дождаться гида с машиной и был страшно обеспокоен столь необычным – прогулка пешком без свиты! – поведением высокого гостя. Хавжива объяснил ему, что хочет просто подышать воздухом и любит бродить в одиночестве. И вышел, оставив за спиной растерянного служителя, сообразившего крикнуть напоследок:

– Ой, сэр, только не вздумайте ходить в Центральный парк, умоляю вас, сэр!

Решив, что парк, видимо, закрыт на время проведения каких-либо церемоний или работ по озеленению, Хавжива прислушался к совету. И отправился прямиком на рыночную площадь, где в этот ранний час торг был уже в полном разгаре. Вскоре Хавжива обнаружил, что на него обращают внимание, он становится центром толпы. Люди постепенно обступали его, опасливо замолкая и не отводя настороженных взглядов. Хотя Хавжива и был облачен в светлую йеовианскую одежду, он оказался единственным бронзовокожим среди четырехсот тысяч горожан. Угрюмые взгляды со всех сторон выразительно свидетельствовали: «Чужак!» Тогда он выбрался из притихшей толпы и скрылся в прилегающих к рынку улочках. Наслаждаясь утренней свежестью, Хавжива стал любоваться архитектурными красотами – ветхими домами, выстроенными некогда в очаровательном и несколько вычурном колониальном стиле. И застыл как вкопанный в совершенном восхищении перед орнаментами храма Туал. Церковь выглядела позабытой и запущенной, но в изножье барельефа Праматери в нише возле входа Хавжива углядел пучок свежих цветов, – стало быть, все же кто-то хранит верность заветам. Нос Праматери за время войн был почти полностью отбит, но улыбка ее оставалась по-прежнему безмятежной и как бы чуточку удивленной.

Внезапно Хавжива почувствовал, что за спиной у него кто-то есть.

– Убирайся из наших краев, ты, дерьмо заморское! – раздался грубый окрик.

Хавживе жестоко заломили руку за спину, земля вдруг выскочила у него из-под ног. Перед глазами сомкнулись ухмыляющиеся, что-то вопящие рожи. Посыпались беспорядочные удары, чудовищная боль пронизала все тело, взгляд заволокла багровая пелена, бешеные крики смешались с всплесками боли воедино, и наступило наконец спасительное забытье.

Сидевшая рядом с его койкой дама почтенного возраста почти беззвучно напевала что-то смутно знакомое.

Сиделка сосредоточенно считала петли на своем вязанье; наконец, оторвавшись на миг от вязанья, она встретилась взглядом с пациентом и тихонько ахнула. С трудом сфокусировав зрение, Хавжива разглядел, что лицо у нее пепельно-голубого цвета, а глаза сплошь черные.

Сиделка тут же поправила что-то в опутывающей больного аппаратуре и доложила:

– Я медсестра, ваша ночная сиделка. У вас сотрясение, небольшая трещина в черепе, почечные ушибы, перелом левой ключицы и ножевое ранение в живот. Но не тревожьтесь, скоро пойдете на поправку.

Вся тирада прозвучала на местном наречии, которое Хавжива как будто должен был понимать, – просьбу не тревожиться он, во всяком случае, понял точно. И покорно подчинился.

Ему казалось, что он снова на борту «Ступеней Дарранды» в состоянии НАФАЛ-прыжка через космическую пустоту. Столетия проносились как в дурном сне, а кошмар отступать и не думал. Время и сами люди утратили человеческий облик. Хавжива пытался исполнить «напев самообладания», но не мог вспомнить – слова исчезли, начисто испарились из памяти. Пожилая сиделка брала его за руку и, нежно поглаживая, ласково, но непреклонно влекла назад к настоящему, в бытие, в сумеречную тихую палату с незаконченным вязаньем у нее на коленях.

И настало утро – с ярким солнечным светом в окнах. В изножье постели стоял сам комиссар провинции Йотеббер, плечистый верзила в белом, шитом пурпуром одеянии.

– Весьма сожалею, – с трудом шевеля разбитыми губами, прошептал Хавжива. – Очень глупо было пойти гулять без охраны. Во всем виноват я один.

– Злоумышленники уже схвачены и вскоре предстанут перед Судом справедливости, – отчеканил комиссар.

– Они же совсем мальчишки, – прохрипел Хавжива. – Всему виной мои собственные невежество и безрассудство…

– Негодяи понесут заслуженное наказание! – отрезал комиссар.

Дневные сиделки, девицы помоложе, всегда притаскивали с собой в палату головизор и смотрели по нему новости и сериалы. Смотрели почти без звука, чтобы не мешать пациенту. Однажды в жаркий полдень, когда Хавжива бездумно любовался парящими высоко в небе облаками, к нему крайне почтительно обратилась очередная сиделка:

– Ой, извините, пожалуйста, но, если господин пожелает сейчас взглянуть, он сию же минуту увидит исполнение приговора над злодеями, которые напали на него исподтишка!

Хавжива машинально повернулся на бок и увидел подвешенное за ноги тощее человеческое тело, бьющееся в смертных судорогах. Кишки, выпущенные из распоротого живота, свисали на грудь и заливали лицо кровью. Вскрикнув, Хавжива зажмурился.

– Выключите это! – взмолился он. – Выключите… это… немедленно! – Ему недоставало воздуха. – Разве люди способны на такое? – Последнюю фразу, крик души, он прохрипел уже на родном наречии, диалекте Стсе.

Поднялся переполох, кто-то выбежал из палаты, кто-то, наоборот, вбежал внутрь, и рев торжествующей на экране толпы оборвался. Хавжива лежал с закрытыми глазами и, едва переводя дух и унимая сердцебиение, повторял про себя строки «напева самообладания» до тех пор, пока его душа и тело снова не обрели равновесие, хотя и непрочное.

Вкатили тележку с едой – Хавжива категорически отказался от трапезы.

И снова был полумрак, снова комната освещена лишь ночником, скрытым где-то в углу, и отблесками городских фонарей. Снова рядом с Хавживой ночная сиделка с вязаньем на коленях.

– Весьма сожалею, – пробормотал он наобум, не в силах припомнить, что говорил до этого.

– Ой, господин посол… – вздрогнув, сказала сиделка и вздохнула. – Я читала о вашем народе. О Хайне. Вы ведете себя совсем иначе, чем мы. Вы не истязаете и не убиваете друг друга. Живете в мире и согласии. Представляю себе, какими омерзительными мы вам показались. Вроде ведьм и исчадий ада, наверное?

– Вовсе нет, – ответил Хавжива, сглотнув комок горькой желчи.

– Когда вы, господин посол, оправитесь, когда хоть чуточку окрепнете, я поведаю вам кое-что. – В негромком голосе сиделки читалась скрытая мощь – та, которая, как чувствовал Хавжива, может вылиться в нечто большее, внушающая уважение сила. Он знавал немало людей, всю свою жизнь говоривших с подобными интонациями.

– Я и сейчас в состоянии вас выслушать, – заметил он.

– Не теперь, – возразила сиделка. – Позже. Теперь вы слишком утомлены. Хотите, я спою вам?

– Хочу, – согласился Хавжива, и женщина, продолжая набирать петли, шепотом завела песнь – почти без слов и без мелодии. Он разобрал лишь имена богов: Туал, Камье. Это ведь не мои боги, хотел сказать Хавжива, но веки налились неодолимой тяжестью, и он уснул, убаюканный шатким своим равновесием.

Ее звали Йерон, и она вовсе не была старухой, как поначалу показалось Хавживе. Сиделке не было еще и пятидесяти. Но тридцать лет войны и тяжкие годы недородов оставили на ее лице неизгладимый отпечаток. Все зубы искусственные – вещь, для Хавживы неслыханная, – а на глазах стекла в тонкой металлической оправе. На планете Уэрел уже научились применять регенерацию органов, но, как объяснила Йерон, лишь немногие из обитателей Йеове могли позволить себе столь дорогостоящие процедуры. Она была страшно худа, сквозь жидкие волосы просвечивал череп. Осанка оставалась прямой, но при ходьбе Йерон сильно прихрамывала – давало себя знать давнее ранение в левое бедро.

– Все поголовно, буквально каждый в нашем мире может продемонстрировать вам или шрам от штыка, или следы перелома, носит в себе либо неизвлеченную пулю, либо умершее дитя в своем сердце, – говорила она Хавживе. – Теперь вы один из нас, господин посол. Вы тоже прошли сквозь огонь.

Под присмотром целого штата врачей, ежедневно проводивших консилиум, Хавжива быстро поправлялся. Сам комиссар, чтобы справиться о здоровье высокого гостя, навещал чуть ли не через день, в остальные же неизменно являлись его официальные порученцы. Как неожиданно выяснилось, комиссар был весьма признателен Хавживе. Коварное нападение на полномочного посланника Экумены дало ему всенародную поддержку и предоставило прекрасный повод окончательно разобраться с оппозицией, возглавляемой другим героем Освобождения, ныне проводившим политику полной изоляции. Комиссар присылал Хавживе в палату роскошные букеты вкупе с цветистыми отчетами о собственных викториях. Головидение непрерывно транслировало с места событий живые батальные сцены: палящих на бегу солдат, пикирующие флайеры, живописные разрывы тяжелых фугасов на склонах холмов. Когда, набравшись силенок, Хавжива впервые выбрался в коридор, он увидел в большинстве палат и даже в холлах множество раненых и калек – тех самых героев из новостей, что «прошли сквозь огонь и воду», как бодро вещали с экранов бравые военачальники и послушные власть имущим корреспонденты.

По ночам экраны гасли, победоносные реляции на время смолкали, в призрачном полумраке приходила и усаживалась рядом Йерон.

– Вы как-то сказали, что хотите мне поведать нечто, – напомнил однажды Хавжива.

За окном, которое сиделка приоткрыла, чтобы проветрить палату, продолжала шуметь нескончаемая городская жизнь – гудки машин, шаги, голоса, музыка в отдалении.

– Да, хочу. – Женщина отложила вязанье в сторону. – Я ваша сиделка, господин посол, но также и вестница. Уж простите великодушно, но, когда я услыхала о вашей беде, вознесла благодарственные молитвы великому Камье и Матери Милосердия. Потому что только так, в качестве сиделки, могла донести до вас свою весть. – Она помолчала. – Я заведовала этим госпиталем в течение пятнадцати лет. Почти полвойны. И у меня сохранились здесь кой-какие связи.

Опять пауза. Как и тихий голос, молчание ее казалось Хавживе смутно знакомым.

– Весть моя, – продолжала Йерон, – предназначена для всей Экумены. И она от женщин, всех женщин Йеове. Мы желаем вступить в альянс с вами… Знаю, что правительство уже сделало это. Йеове уже состоит членом Экумены – мы в курсе. Но что это значит для нас? Ничего, абсолютно ничего. Известно ли вам, что такое женщина в этом мире? Она ничто, пустое место. В правительстве нет ни единой женщины. А ведь именно женщины замыслили и осуществили Освобождение, они сражались и умирали за свободу наравне с мужчинами. Но нас не назначали генералами, и вождями мы не стали. Ведь мы ничто. А на селе так даже меньше, чем ничто, – рабочая скотина, доильный инвентарь. Да и в городе ненамного лучше. Я, к примеру, окончила медшколу в Бессо. У меня диплом, а работать приходится сиделкой. При хозяевах я командовала всем госпиталем. Теперь же им управляет мужчина. Мужчины – наши господа теперь, господин посол. А мы, женщины, как были собственностью, так и остались ею. Думаю, что боролись мы и отдавали жизнь за иное. Как вы считаете, господин посол? Полагаю, существующее положение – предвестие новой революции. Мы должны завершить раз начатое.

После томительно долгой паузы Хавжива мягко поинтересовался:

– У вас уже есть организация?

– Есть, разумеется, есть! Как и в былые дни. Мы привыкли действовать в подполье. – Йерон тихонько рассмеялась. – Но я не думаю, что нам следует действовать в одиночку и сражаться лишь за свои права. Мы хотим все перевернуть с ног на голову. Мужчины полагают, что они вправе командовать нами. Им придется переменить свои убеждения. За свою жизнь я хорошо усвоила один урок – силой оружия никого и ни в чем нельзя убедить. Ты уничтожаешь хозяина и сам становишься хозяином – вот в чем кроется корень зла, вот что следует сломить. Старое рабское мышление. Психологическую установку «или раб, или рабовладелец». И мы искореним ее, господин посол. С вашей помощью. С помощью всей Экумены.

– Меня прислали сюда именно для связи вашего народа с Экуменой, – заметил Хавжива. – Но мне нужно время. Я так мало знаю о вас.

– В вашем распоряжении достаточно времени, господин посол. Мы прекрасно знаем, что рабскую психологию не искоренить ни за день, ни за год. Весь вопрос здесь в воспитании и образовании. – Слово «образование» Йерон произнесла как нечто священное. – А это займет немало времени. Так что нам торопить вас незачем. Все, что я хотела бы получить сегодня, – это уверенность, что вы станете к нам прислушиваться.

– Будьте уверены, – ответил Хавжива.

Облегченно вздохнув, Йерон снова взялась за вязанье. Помолчав с минуту, добавила:

– Это может оказаться не так уж и просто – прислушиваться к нашим словам.

Хавжива почувствовал утомление. Столь серьезные беседы были ему пока не по силам. Он не совсем понял, что означает последняя фраза собеседницы. Но ведь деликатная пауза – лучший среди взрослых способ дать понять собеседнику, что ждешь продолжения. И Хавжива промолчал.

Йерон снова оторвала взгляд от вязанья.

– Как нам связываться с вами? Это самое трудное. Ведь мы, женщины, здесь абсолютное ничто. Мы можем оказаться вблизи вас как сиделки, горничные, прачки. Но нам нет места среди руководства. Нас не пускают в советы. Мы можем подавать блюда на банкете, но никак не сидеть за одним столом с мужчинами.

– Так объясните мне… – Хавжива замялся. – Объясните, с чего начать. Ищите свидания со мной при любой оказии, приходите, как только подвернется случай, если… если это… будет для вас безопасно. – Он всегда был скор в восприятии нового, лишь подозревать подвох так и не научился. – Я выслушаю. И сделаю все, что смогу.

Йерон склонилась над изголовьем и нежно поцеловала Хавживу. Губы ее оказались сухими и мягкими.

– Вот, – сказала она, – ни один политик не даст вам такого.

И снова принялась набирать петли. Хавжива уже начал было дремать, когда Йерон вдруг спросила:

– Ваша матушка еще жива, господин Хавжива?

– Все мои родные давно умерли.

Йерон испустила короткий сочувственный вздох.

– Простите, – сказала она. – А супруга?

– Я не женат.

– Тогда мы станем для вас матерями, сестрами и дочерьми. Мы заменим для вас утраченных родных. Примите мой поцелуй как знак любви между нами. Настоящей любви. Увидите сами.

– Вот список приглашенных на прием, господин Йехедархед, – сообщил Доранден, комиссарский порученец, офицер связи при посольстве.

Хавжива пробежал взглядом протянутый портативный экран, просмотрел еще раз, уже внимательнее, и невинно поинтересовался:

– А где же все остальные?

– Извините, господин посланник… Мы кого-либо упустили? Это полный список.

– Но ведь здесь одни мужчины.

Под затянувшееся растерянное молчание офицера Хавжива неожиданно обнаружил в себе новые точки опоры – его пошатнувшееся было равновесие как будто начинало восстанавливаться.

– Вам угодно, чтобы приглашенные явились с супругами? – сообразил донельзя смущенный Доранден. – Ну конечно же! Если таков обычай Экумены, мы с удовольствием включим в список также и дам.

В том, как офицер связи произнес словечко «дамы», принятое на Уэреле лишь в аристократических кругах, крылось нечто плотоядное, глазки у него замаслились. Равновесие Хавживы снова нарушилось.

– Каких еще дам? – хмурясь, удивился он. – Я говорю о женщинах. Может, они и вовсе не принимают у вас участия в общественной жизни?

Хавжива начал нервничать, не понимая, где же здесь могут таиться подводные камни. Если безобидная прогулка по пустой улочке приводит к столь плачевному исходу, то куда его может завести препирательство с порученцем самого комиссара?

А Доранден был уже не просто смущен – ошеломлен. У него просто челюсть отвисла.

– Весьма и весьма сожалею, уважаемый господин Доранден, – сказал Хавжива примирительно. – И прошу простить мне неуместную игривость. Разумеется, я не сомневаюсь, что женщины у вас занимают ответственные посты в самых различных областях. Своим неловким и неудачным выражением я просто пытался сказать, что был бы рад принять у себя таких женщин вместе с их мужьями – равно как и жен всех гостей из вашего списка. Надеюсь, я не совершил этим новую оплошность, не нарушил каких-либо обычаев и не оскорбил ваших чувств? Мне казалось, что у вас на Йеове не должно быть дискриминации, как на Уэреле, – в том числе и женской. Если я в чем-то заблуждаюсь, то снова прошу вас великодушно простить невежественного чужестранца.

Добрая половина дипломатии – это болтливость, к такому выводу Хавжива пришел уже давно. Другая же – умение вовремя промолчать.

Доранден забрал список и, заверив посла, что все упущения будут немедленно исправлены, почтительно откланялся. Но Хавжива продолжал тревожиться – до самого следующего утра, когда офицер явился снова, уже с поправками. В списке фигурировало одиннадцать новых имен, все женские. Среди них один школьный директор и две учительницы, остальные с пометкой «в отставке».

– Великолепно, просто великолепно! – восхитился Хавжива. – Вы позволите мне самому добавить к этому списку еще одно имя?

– Разумеется, ваше превосходительство. Какое только не пожелаете!

– Доктор Йерон, – сказал Хавжива.

Снова невыносимо долгая пауза, – похоже, Доранден хорошо знал, о ком речь.

– Да, – выдавил он наконец.

– Доктор Йерон, как вам, наверное, известно, прекрасно ухаживала за мной в вашем великолепном госпитале. Мы подружились. Обычной сиделке, разумеется, не место среди столь почетных гостей, но она ведь вполне квалифицированный медик, а я приметил, что в вашем списке уже есть несколько докторов медицины.

– Все в порядке, – сказал Доранден не без тени смущения.

После печального инцидента комиссар и вся его команда старались потворствовать вице-послу во всех прихотях, пока, впрочем, весьма немногочисленных, относясь к этому представителю мира, где не умеют ни нападать, ни защищаться, бережно, точно к хрупкой и дорогой статуэтке. Хавжива понимал это. Его трактовали здесь не как личность, а как некий абстрактный символ. Как человека его в этих краях и в грош не ставили. Но, зная, что его посольская миссия может привести к самым серьезным социальным сдвигам, Хавжива не возражал против подобной недооценки. Поживем – увидим, решил он про себя.

– Уверен, теперь вы не станете отказываться от сопровождающих, господин посол, – заявил генерал с каменным лицом и заметным лишь в голосе беспокойством.

– Да, генерал Денкам, я уже понял, что ваш город опасен, весьма опасен. Опасен для любого жителя. Я просмотрел голорепортаж о шайках юнцов вроде тех, что напали на меня, свободно шатающихся по улицам, терроризирующих население и плюющих на стражей порядка. Каждый ребенок и каждая женщина в этом городе должны иметь личных телохранителей. Было бы весьма огорчительно сознавать, что безопасность, являющаяся естественным правом любого жителя, достанется лишь мне одному как некая особая привилегия.

Растерянно мигнув, генерал машинально схватился за кобуру:

– Но мы ведь не вправе допустить, чтобы вы случайно пали от руки какого-нибудь террориста-маньяка.

Хавжива просто обожал иметь дело с такими честными и бесхитростными служаками.

– Согласен, меня подобная перспектива тоже не слишком радует, – сказал он. – И вот вам мое предложение. Я слышал, сэр, что у вас в полиции служат женщины. Подберите охрану для меня из их числа. В конце концов, хорошо владеющая оружием женщина ничем не уступит вооруженному мужчине, не так ли? А я буду рад отметить и почтить тем самым величайшую роль, которую сыграли женщины в борьбе за освобождение Йеове, как превосходно выразился во вчерашней речи сам комиссар.

Генерал заметно смягчился – будто железную маску с лица сбросил.

Хавжива не питал особенно теплых чувств к новой своей охране, состоявшей из крепко сбитых бабенок, грубовато немногословных и общавшихся между собой на сленге, которого он почти не понимал. У некоторых дома были детишки, но все попытки Хавживы завести о них разговор упирались в глухую стену. Дамочки оказались чертовски умелыми бойцами, так что жизни посла отныне ничто не угрожало. Когда Хавжива шел теперь по городу в сопровождении своих вечно настороженных амазонок, он читал во взглядах толпы новые чувства – изумление и даже нечто вроде симпатии. «А у этого парня, похоже, котелок варит. И чувство юмора есть», – услыхал он как-то у себя за спиной.

За глаза все называли комиссара Шефом – но лишь за глаза.

– Господин президент, – дипломатично начал Хавжива, – вопрос не только в принципах Экумены и обычаях, принятых на Хайне. Вернее, вовсе не в них – здесь, на Йеове, они имеют так мало веса по сравнению с вашим словом, сэр. Это ведь целиком ваш мир…

Комиссар едва заметно кивнул.

– …в который, – продолжал Хавжива, сделав на сей раз ставку на первую половину дипломатического искусства, – стало прибывать теперь множество беженцев из Уэрела, и еще больше их ожидается в близком будущем, так как тамошний правящий класс, приоткрыв клапан, то есть разрешив бедноте эмиграцию, пытается тем самым выпустить пар и снизить революционный дух масс. Ведь вы, сэр, куда лучше меня знаете затруднения и проблемы, которые может причинить Йотебберу массовый наплыв иммигрантов. Не меньше половины приезжих окажутся женщинами, и, как я считаю, следовало бы повнимательней отнестись к разнице во взаимоотношениях полов на Уэреле и Йеове, во всех ее аспектах: в социальной роли мужчин и женщин, в их ожиданиях, поведении, сексуальных контактах и прочая, и прочая. Большинство из тех эмигрантов с Уэрела, которые что-то из себя представляют, то бишь способны на поступки и неожиданные решения, наверняка окажутся женщинами. Совет Хейма, как известно, на девять десятых состоит из женщин. Все без исключения заметные ораторы у них тоже женщины. Эти люди вторглись и успешно внедрились в социум, обустроенный и управляемый до того одними мужчинами. Полагаю, если своевременно предпринять осторожные предупредительные меры, сделать некие профилактические шаги, то удастся избежать конфронтации и серьезных социальных коллизий. Например, можно ввести в состав совета несколько депутатов-женщин…

– Среди рабов Старого Мира, – перебил комиссар, – они могли заправлять. У нас же все вожди мужчины. Таков порядок вещей. Рабы Старого Мира могут стать свободными людьми Нового.

– А что касательно женщин, господин президент?

– Но ведь жены свободных мужчин – такие же свободные люди, – ответил комиссар.

– Значит, так, – сказала Йерон и глубоко вздохнула. – Полагаю, пора уже выколотить немного пыли.

– Дельце как раз для пыльных, вроде нас, – заметила Добибе.

– Тогда уж лучше взбить пыль как следует, – заявила Туальян. – Все одно поднимется страшный хипеж, что бы мы ни затеяли. Все равно на каждом углу станут вопить про движение женщин, ратующих за кастрацию младенцев мужского пола. Если пятеро из нас просто споют хором песню, в новостях тут же объявят, что пять сотен чокнутых баб вооружились бомбами и пулеметами и вот-вот сокрушат порядок и цивилизацию на всей планете. Поэтому и предлагаю не размениваться по мелочам. Давайте выведем на демонстрацию по меньшей мере пять тысяч поющих женщин. Давайте заблокируем железные дороги. Ляжем на рельсы. Представляете – пять тысяч поющих женщин лежат на рельсах по всему Йотебберу! Грандиозно!

Собрание (очередное заседание Ассоциации содействия образованию провинции Йотеббер) происходило в классе одной из городских школ. Две телохранительницы из эскорта посла, одетые в простенькие платьица, сметливо остались поджидать его в коридоре. Хавжива и все сорок разгоряченных активисток теснились на крохотных стульчиках, намертво соединенных со столами-экранами.

– Ваши требования? – спросил Хавжива.

– Тайное голосование!

– Равных прав при найме на работу!

– Оплата по труду!

– Тайное голосование!

– Декретный отпуск до года!

– Тайное голосование!

– Требуем уважения!

Диктофон у Хавживы едва успевал все записывать. Всласть нашумевшись, женщины вновь расселись по партам и продолжили разговор.

– Скажите, сэр, – поинтересовалась одна из телохранительниц по пути домой, – они что, все до единой простые учительницы?

– Да, – ответил Хавжива. – Вроде того.

– Вот дьявол! – удивилась женщина. – До чего ж не похоже.

– Йехедархед! Какого черта вы творите там на Йеове?

– Мадам?

– Вы попали в выпуск последних известий. Вместе с миллионом женщин, валяющихся на рельсах, на всех взлетных полосах и вокруг президентского дворца. Вы беседовали с ними и чему-то там ухмылялись.

– Было весьма трудно удержаться, мадам.

– Когда президентские войска откроют огонь, вы тоже будете ухмыляться?

– Нет, мадам, не буду. Прошу вас оказать поддержку.

– Чем?!

– Словом. Выразите на словах солидарность посла Экумены с женщинами Йотеббера. Подчеркните, что Йеове – образчик свободного социума для иммигрантов из мира рабов. Несколько слов похвалы правительству Йотеббера – за сдержанность, высокую просвещенность и тому подобное. Мол, Йотеббер – пример для подражания всей Йеове и прочее в том же духе.

– Ладно. Надеюсь, что сработает. А это не революция, Хавжива?

– Это просвещение, мадам.

Ворота в массивной раме стояли нараспашку, самой стены не было и в помине.

– В колониальные времена, – рассказывал старейшина торжественным тоном, – эти железные врата распахивались лишь дважды в день: утром, чтобы пропустить людей на полевые работы, и вечером – для прохода назад в трущобы. Все остальное время они стояли запертыми на все засовы.

Он продемонстрировал огромный сломанный замок, висевший на внешней стороне ворот, массивные ржавые болты всех прочих запоров. Движения старца были так же величавы, как его голос, и снова Хавжива восхитился чувством собственного достоинства, с которым эти люди сумели пройти сквозь тяжкие времена и которое умудрились сохранить вопреки всем тяготам и унижениям многовекового рабства. Он уже начинал постигать, какое беспримерное влияние на их ментальность оказали священные тексты «Аркамье», передаваемые прежде из поколения в поколение в изустных преданиях. «Вот что мы имели прежде, вот что было нашим единственным скарбом», – как-то сказал ему в городе один старик, ласково поглаживая заскорузлыми пальцами корешок книги, которую в возрасте под семьдесят лишь учился читать.

Хавжива и сам только приступил к чтению этой книги на языке оригинала. Медленно продираясь сквозь сплошные архаизмы, он пытался постичь, что же в этих хитросплетениях вековой мудрости с отвагой и бесконечным самопожертвованием могло обнадеживать и согревать людей в течение трех тысячелетий позорного рабства. Частенько среди каденций древней истории он словно бы слышал голоса настоящего.

Сейчас Хавжива уже с месяц гостил в деревеньке племени Хайява, самом первом из поселений рабов Сельскохозяйственной корпорации Йеове в Йотеббере, основанном добрых три с половиной века тому назад. В этом глухом уголке южного побережья еще сохранились в нетронутом виде многие черты былого общественного уклада. Йерон и другие активистки освободительного движения давно говорили Хавживе, что лучше всего узнать жителей Йеове можно, познакомившись поближе с племенами, до сих пор обитающими на плантациях.

Он уже знал, что в течение первого столетия поселения были чисто мужскими – без женщин и детей. У первых обитателей резервации сложилось нечто вроде внутреннего правления со строгой иерархией, основанной на политике кнута и пряника. Самые сильные рабы, проходя через ряд испытаний, захватывали власть и удерживали ее затем интригами да подачками. Когда туда попали первые женщины, они в этой жесткой системе оказались на положении рабов у рабов. Мужчины, как прежде корпорации, использовали женщин в качестве служанок и покорных сливных отдушин для избыточного семени. Самостоятельные решения и свободный выбор, как в вопросах секса, так и всех прочих, оставались чисто мужской привилегией. В течение последующих столетий присутствие в поселении детей несколько изменило племенные обычаи, обогатив их новыми деталями, но принцип мужского превосходства, поощряемый также и со стороны рабовладельцев, изменений почти не претерпел.

– Мы надеемся, что господин посланник удостоит завтра своим присутствием обряд посвящения, – сказал старейшина своим замогильным голосом, и Хавжива заверил, что ничто не доставит ему большей чести и удовольствия, нежели посещение столь важной церемонии. Невозмутимый до того старейшина выказал явные признаки удовлетворения. Возрастом далеко за пятьдесят, он родился во времена корпораций, и все пертурбации освободительных войн пришлись на его зрелые лета. Памятуя слова Йерон о военных отметинах, Хавжива поискал их взглядом и нашел – дистрофически худой старик сильно прихрамывал и, открывая рот, демонстрировал сильно щербатую улыбку. Война и недороды не обошли его своими ласками. Кроме того, по плечу от шеи к локтю своеобразными эполетами сбегали четыре глубоких ритуальных шрама, и посреди лба синей татуировкой светился распахнутый глаз – знак принадлежности к вождям племени. Вожди рабов, раб на рабе и рабом погоняет – так было, пока не рухнули стены резервации, так оно во многом и теперь.

Старейшина двинулся от ворот к «длинному дому» по определенному маршруту, и Хавжива, следуя за ним, обратил внимание, что никто больше не смеет пользоваться этой тропинкой. Все: мужчины, женщины, дети – всегда шли по параллельным, приводящим к другим входам в барак. Он следом за старейшиной, очевидно, шел дорогою вождей – весьма узкой, кстати, дорожкой.

В тот же вечер, пока дети, которым завтра предстояло посвящение, под бдительным присмотром постились на женской половине поселения, вожди и старейшины собрались на пирушку, состоявшую в бесконечной смене блюд – все с тяжелой и пряной пищей. Основу каждого составляла гора риса, затейливо изукрашенная разноцветными травами, поверх нее – обязательно мясо. Молчаливые женщины вносили все ярче и пестрее изукрашенные блюда, и на каждом все больше и больше мяса – вырезка, господская пища, явный и непременный атрибут свободы, обретенной рабами.

Хавжива, взращенный в основном на вегетарианской пище, махнув рукой на предстоящие желудочные колики, отважно прокладывал себе дорогу сквозь бифштексы и жаркое. Кухня оказалась просто превосходной, покоя не давали лишь воспоминания о бесчисленных голодающих, часть которых он мог бы отыскать прямо за стеной.

Наконец, когда огромные корзины фруктов сменили последнее блюдо, женщины скрылись и началась «музыка». Вождь племени кивнул своему леосу (нечто среднее между фаворитом, названым братом, приемным сыном и согревателем ложа). Тот, смазливый молодой человек весьма женственной наружности, заулыбавшись, мягко хлопнул в ладоши, затем стал отбивать медленный ритм. Когда за столом воцарилась полная тишина, он запел, но запел почти что шепотом.

На большинстве плантаций музыкальные инструменты были запрещены испокон веку – хозяева позволяли невольникам исполнение лишь ритуальных песнопений в честь Туал в ходе ежегодной десятидневной службы. Во времена господства корпораций рабу, застигнутому за пением, заливали в глотку кислоту – мол, пока есть силы работать, нечего шуметь попусту.

В результате на этих плантациях зародилась и получила развитие особая, почти беззвучная музыка, тихое похлопывание ладонями, едва слышные голоса, протяжные заунывные мелодии. Слова таких песен, искаженные за многие поколения бесчисленными поправками, уже почти утратили свой былой смысл. «Шеш», так называли это хозяева, то есть вздор. И в конце концов рабам стали дозволять «хлопать в ладошки и петь свой вздор» – при условии, что за стенами поселения ничего не будет слышно. Привыкнув за триста лет к такой манере пения, бывшие рабы придерживались ее и по сей день.

Хавживу постоянно нервировало, едва ли не пугало, когда опять шепотом вступал очередной голос – едва ли не в противофазе с предыдущими, усложняя мелодический рисунок и усиливая свистящий звук почти до непереносимого, нанизывая на тягостный ритм слова, в которых отчетливым был лишь первый слог. Захваченный этим жутковатым хором, едва не теряясь в нем, он ждал – вот-вот один из них возвысит голос, хотя бы леос, любимчик вождя, ощутив себя свободным, испустит триумфальный вопль, – но нет, такого не случалось еще ни разу. Эта мягкая, давящая, как бы подводная музыка с ее плавно пульсирующим ритмом тянулась и тянулась, бесконечная, как река. По столу гуляли бутылки с йотским апельсиновым вином. Участники празднества активно бражничали. В конце концов, пили они как свободные люди. Напивались вдрызг. Смех и пьяные выкрики начинали заглушать музыку. Но само пение от этого громче не стало. И никогда не становилось.

Затем, поддерживая друг друга и время от времени задерживаясь за деревьями, чтобы отблеваться, веселая компания брела тропинкою вождей назад в большой барак. Любезный смуглокожий сосед по столу неведомо как оказался в одной постели с Хавживой.

Еще в самом начале вечеринки он долго объяснял Хавживе, что в течение всего периода подготовки и проведения ритуалов посвящения контакты с женщинами запрещены, как нарушающие некие особые энергетические поля. Мол, тогда вся церемония пойдет насмарку и мальчикам уже никогда не стать полноценными членами племени. Одни лишь ведьмы, естественно, мечтают нарушить табу, а их среди женщин великое множество, и каждая так и пытается поймать мужчину в свои нечестивые сети. Сбить с пути истинного. Нормальные же сношения, то есть между мужчинами, наоборот, поддерживают энергию посвящения и помогают детям пройти сквозь назначенные испытания. Следовательно, каждый добропорядочный мужчина обязан выбрать себе приятеля на эту ночь.

Хавжива был доволен, что достался в партнеры этому говоруну, а не кому-нибудь из старейшин, которые могли потребовать от него по-настоящему энергетического, то бишь темпераментного, представления. Теперь же он проснулся поутру со смутными воспоминаниями, что оба они оказались слишком пьяны и, едва добравшись до постели, вырубились напрочь.

Злоупотребление золотистым йотским вином приводит к тяжкому похмелью. Хавжива знал это и прежде, теперь же, по пробуждении, звон в ушах и тошнотворная слабость во всем теле красноречиво подтверждали это.

В полдень новый приятель повлек Хавживу к местам для почетных гостей на деревенской площади, уже битком набитой зрителями исключительно мужского пола. Длинные мужские бараки остались у зрителей за спиной, перед глазами – глубокий ров, отделяющий женскую половину от мужской, или привратной, как продолжали называть ее до сих пор, хотя стены исчезли и ворота, одиноко возвышающиеся над крышами хижин и бараков, стали историческим памятником. Дальше во все стороны простирались бескрайние рисовые поля, подернутые жарким полуденным маревом.

Шестеро мальчиков скорым шагом направлялись от женских хижин ко рву. Пожалуй, эта канава широковата для тринадцатилетних ребятишек, подумалось Хавживе, но двое из шести все же сумели прыжком с разгона преодолеть преграду. Остальные четверо тоже отважно прыгнули, но сорвались и карабкались теперь по стенке рва. Один из неудачников, первым выбравшийся на поверхность, тихонько скулил от боли в поврежденной ноге. Даже оба более удачливых прыгуна выглядели изможденными и напуганными, и все шестеро покачивались, точно былинки на ветру, совершенно синие от долгого поста и непрерывного бодрствования. Окружившие мальчуганов старейшины выстроили их, обнаженных и трепещущих, в ряд лицом к зрителям.

Хавжива нигде не находил взглядом ни единой женщины, даже на женской половине селения.

Начался экзамен. Вожди и старейшины по очереди отрывисто выкрикивали вопросы, отвечать на которые следовало без малейшей запинки то кому-либо одному, то всем вместе – в зависимости от жеста экзаменатора. Религиозные обряды, официальный протокол, проблемы этики – вымуштрованные ребятишки петушиными своими фальцетиками отбарабанивали ответы на любые темы. Неожиданно одного из мальчиков – того самого, что хромал после падения, – вырвало желчью, и, ослабев, он осел наземь. Ничто не переменилось, никто даже не шевельнулся, экзамен продолжался как ни в чем не бывало – лишь после тех вопросов, что адресовались упавшему в обморок, повисала короткая болезненная пауза. Спустя минуту-другую мальчик пришел в себя, сел, затем, преодолев слабость, поднялся и занял свое место в шеренге. Его мертвенно-голубые губы снова шевелились в такт общим выкрикам, но теперь, похоже, совсем уж беззвучно.

Хавжива старательно наблюдал за ритуалом, хотя мысли его витали в иных сферах, в далеком прошлом. «Все, что знаем, мы узнаём в поте лица своего, – думал он, – но всякое наше знание ограниченно, всегда оно лишь часть недостижимого целого».

После инквизиторского допроса наступило время самой настоящей пытки – ритуальное клеймо в виде глубоких царапин от шеи по обоим плечам до локтевого сгиба каждого несчастного мальчугана выполнялось при помощи заостренного колышка твердого дерева, раздиравшего нежную детскую плоть чуть ли не до самых костей, чтобы оставить по себе глубокий, хорошо заметный шрам, доказывающий мужество испытуемого. Рабам не дозволялось держать внутри поселения никаких металлических инструментов, сообразил Хавжива с заметным содроганием, но взгляда не отвел, как это и пристало почетному гостю. После каждой очередной кровавой борозды старейшины прерывались для заточки своего страшного орудия о желоб в большом камне, установленном посреди площади в незапамятные времена. От жуткой боли мальчики корчились, один, не в силах терпеть, дико вскрикнул и тут же зажал себе рот свободной ладошкой. Другой сразу же прикусил себе большой палец, да так сильно, что по окончании процедуры кровь из пальца хлестала ничуть не слабее, чем из обезображенных плеч. Наконец, когда все до последнего прошли через ритуальную живодерню, вождь племени, промыв мальчикам раны, замазал их каким-то целебным снадобьем. Ошеломленно пошатываясь, мальчики вновь выстроились в ряд; старейшины, улыбаясь, нежно похлопывали их по неповрежденным местам. «Герои, наши соплеменники, мужественные парни!» – услышал Хавжива и перевел дух с чувством глубокого облегчения.

Неожиданно на площади появились еще шестеро детишек, на сей раз девочки. На мужскую половину они прошли через мостик – каждая в сопровождении отдельной дуэньи, с головой, закутанной в покрывало. На девочках же, напротив, никакой одежды, только браслеты на лодыжках и запястьях, по-птичьи костлявых. При виде новых жертв толпа зрителей испустила единый ликующий вопль. Хавжива поразился – неужто девочкам тоже предстоит пройти через обряд посвящения? Это было бы добрым знаком, решил он.

Две из девочек по возрасту были под стать мальчикам, остальные куда моложе – одной, пожалуй, не больше шести. Они выстроились рядком перед свежеиспеченными мужчинами тощенькими ягодицами к ухмыляющимся зрителям. За спиной каждой стояла задрапированная дуэнья, как за спиной каждого из мальчиков – обнаженный старейшина. Не в силах отвести глаз и отвлечься мыслями от происходящего, Хавжива наблюдал, как девочки ложатся на спину прямо в пыль и грязь площади. Одну из них, чуток замешкавшуюся, силком уложила ее дуэнья. Старики, миновав новообращенных, под рев и улюлюканье восторженной публики мигом улеглись на девочек. Каждая дуэнья присела на корточки возле своей подопечной; одна, низко склонив голову, прижала к земле руку девочки. Обнаженные мужские ягодицы нелепо подпрыгивали; Хавжива не мог разобрать, было ли то настоящее сношение или только его имитация. «Вот как надо, смотрите, сынки, смотрите!» – восторженно ревели зрители. Под шутки, смех и улюлюканье старейшины, исполнив свой долг, один за другим вставали, причем каждый с интригующей скромностью пытался прикрыть свой детородный орган от любопытствующей публики.

Когда поднялся последний, вперед выступили мальчики, каждый улегся на предназначенную ему девочку и точно так же, как старшие до него, задрыгал попкой. Это уж точно была чистой воды имитация, эрекции ни у одного из мальчиков Хавжива не заметил. Зрители, невольно обступившие место действия, с воплями: «Может, помочь?», «Вот, возьми попробуй моим!» – наперебой демонстрировали свои напряженные фаллосы. Наконец все мальчики встали. Девочки продолжали лежать пластом с широко раздвинутыми ногами, точно маленькие дохлые ящерицы. По толпе мужчин прошло жутковатое движение, зрители с готовностью продолжить веселье прянули вперед – но старухи уже волокли девочек к мосту. Их поспешную ретираду толпа сопроводила всеобщим вздохом, едва ли не стоном разочарования.

– Они под воздействием целебных снадобий, чтоб вы чего не подумали! – заметил смуглокожий спутник Хавживы, искательно заглядывая в лицо. – Эти соплячки. Так что им не очень-то и больно.

– Да, я вижу, – откликнулся Хавжива со своего почетного места.

– Им еще повезло – участвовать в посвящении для них великая честь, редкостная привилегия. Крайне важно, чтобы девчонки теряли невинность как можно раньше. И имели сношения с как можно большим количеством мужчин. Чтобы не могли потом причитать: мол, это твой сын, а тот мальчик – сын вождя, тебе не чета, и прочее в том же духе. Это все ведьмовство. На самом деле сына выбирают. У настоящего сына не должно быть никакой прямой связи с этими шлюхами-рабынями. И им следует усвоить это с пеленок. А этих к тому же еще напичкали и снадобьями. Теперь не то что в прежние времена, при хозяевах. Тогда никаких снадобий тратить на них не стали бы.

– Понимаю, – сказал Хавжива и, взглянув на своего «партнера», подумал, что смуглый цвет кожи означает добрую толику хозяйской крови в его жилах; может статься, он даже родной сын одного из господ. Ублюдок бесправной и безвестной рабыни. Сына он себе избирает. Всякое знание ограниченно, любое знание частично, вспомнилось снова. Будь то в Стсе, в Экуменической школе или в поселениях Йеове.

– Стало быть, вы до сих пор считаете женщин невольницами? – уточнил Хавжива. Все его чувства замерзли и притупились, и вопрос прозвучал как бы с неким отстраненным любопытством.

– Нет, – спохватился смуглокожий приятель, – нет, что вы! Извините меня, я просто оговорился – знаете, как привыкнешь с детства… Тысяча извинений!

– Не по адресу.

Снова Хавжива поймал себя на несдержанности. Собеседник притих и пригорюнился.

– Друг мой, покорнейше прошу вас сопроводить меня в апартаменты, – сказал Хавжива, и смуглокожий вновь просиял.

Лежа в потемках, Хавжива тихонько беседовал по-хайнски со своим электронным дневником.

«Ты ничего не можешь изменить и поправить извне. Стоя в стороне, глядя сверху вниз, ты разглядишь лишь общий узор. Что-то в нем не так, где-то зияет прореха. Ты можешь попытаться понять, в чем она, но извне тебе никогда не удастся наложить на нее заплату. Ты должен оказаться внутри, ты должен стать ткачом. А может быть, даже нитью в узоре».

Последнюю фразу Хавжива произнес на диалекте Стсе.

Когда Йехедархеду Хавживе по прозвищу Неколебимый исполнилось пятьдесят пять, он вновь отправился в Йотеббер. Он не бывал там уже с давних пор. Должность советника при министерстве общественного правосудия Йеове крепко привязывала его к северу, и путешествовать в южное полушарие доводилось крайне редко. Долгие годы провел он в Старой столице, проживая там вместе со своей подругой и отрываясь от относительно спокойной и размеренной жизни лишь на время поездок в Новую столицу для консультаций в сложных вопросах по просьбе молодого посла Экумены. Подруга Хавживы – а прожили они вместе уже полных восемнадцать лет – спешно завершала работу над очередной книгой, и перспектива провести недели две в одиночестве ее только обрадовала.

– Поезжай! – чуть ли не велела она ему. – Ты так давно об этом мечтал. Я присоединюсь к тебе, как только закончу работу. Обещаю, что никто из этих чертовых политиков ничего не пронюхает о твоем отъезде. Смывайся же! И скорее!

И Хавжива отбыл. Он так и не сумел привыкнуть к стремительным взлетам и посадкам флайеров, хотя летать ему приходилось довольно часто, и сейчас предпочел долгое путешествие поездом – комфортабельным трансконтинентальным экспрессом. Поезда теперь мчались гораздо быстрее, но курсировали по-прежнему битком набитые пассажирами. Каждая остановка по-прежнему превращалась в штурм вагонов низшего класса, хотя забираться на крышу, как в былые годы, никто уже не решался – при скорости-то под сто пятьдесят. Хавжива купил себе отдельное купе в прямом вагоне на Йотеббер и долгие часы проводил, молчаливо созерцая мелькающий за окошком ландшафт. Следы былого запустения в основном сменились молодыми лесопосадками вперемежку со строящимися городами, затем снова замелькали бесконечные ряды лачуг, но вот тебе и вполне приличные коттеджи, вот особняки с садами в уэрелианском стиле, дымящие фабрики, гигантские новые производства, снова внезапно необозримые поля, изрезанные серебристыми стрелами оросительных каналов обязательно с босоногими детишками по берегам. Наступала очередная короткая северная ночь, и Хавжива погружался в безмятежный дорожный сон.

На третий день пополудни он прибыл на конечную станцию – центральный вокзал Йотеббера. Никакой тебе толпы. Никаких встречающих. Никаких телохранителей. Хавжива брел по знакомым раскаленным улицам, миновал рынок, прогулялся по Центральному парку. Видимо, – все же немного бравируя – бандиты в городе еще пошаливали. И он бдительно озирался по сторонам. Дойдя до храма безносой старушки Туал, Хавжива возложил к ее ногам белый цветок, сорванный по пути в парке. Праматерь по-прежнему чему-то загадочно улыбалась. Подмигнув ей в ответ, Хавжива отправился в новый большой район, где проживала Йерон.

Бывшей сиделке стукнуло уже семьдесят четыре, и она недавно оставила работу в клинике, которой руководила, практикуя и читая лекции студентам, последние пятнадцать лет. Йерон не так уж сильно изменилась с тех пор, как Хавжива увидел ее впервые у своего изголовья, лишь как бы немного усохла. Совершенно облысевшую ее голову покрывал мерцающий платок, аккуратно повязанный на затылке. Они обнялись и расцеловались, и Йерон ласково поглаживала Хавживу по плечу, расплываясь в неудержимой улыбке. Они никогда не спали вместе, но между ними всегда существовало обоюдное тяготение, желание прикоснуться друг к другу.

– Взгляните! – воскликнула Йерон, касаясь головы дорогого гостя. – Нет, вы только взгляните на эти седины! Как ты прекрасен! Проходи же скорей и выпей со мною стаканчик вина. Где же, наконец, твой араха? Когда же ты все-таки поумнеешь и прекратишь свои мальчишеские выходки! Снова шел через весь город пешком, да еще с багажом? Нет, ты по-прежнему чокнутый!

Хавжива извлек из сумки и вручил ей подарок – трактат о лечении каких-то редкостных в системе Уэрел – Йеове болезней, составленный медиками Экумены. Йерон просто рассыпалась в благодарностях. И некоторое время даже разрывалась от желаний одновременно принять Хавживу как следует и проглядеть главу о берлоте. Они допивали уже по второму бокалу бледного оранжского, когда Йерон, отложив книгу в сторонку, повторила:

– Как ты прекрасен, Хавжива! – Ее темные глаза засветились любовью. – Ты похож на настоящего святого. Да ты и есть святой.

– Но я ведь покуда еще живой, Йерон.

– Ну, тогда на героя. И не спорь со мной!

– Не стану, – ответил он, счастливо улыбаясь. – Я знаю, что такое быть настоящим героем, отрицать не стану.

– Что случилось бы со всеми нами, если бы не ты?

– Примерно то же, что и сейчас… – Хавжива вздохнул. – Иногда мне кажется, что мы теряем даже то немногое, что обрели прежде. Этот Туальбеда из провинции Детаке, к примеру, – его никак нельзя недооценивать, Йерон. Его ораторский гений возбуждает и заражает ксенофобией очень многих, толпа просто обожает этого маньяка…

Йерон досадливо взмахнула рукой.

– Этому никогда не будет конца, – заявила она. – Но я всегда знала, что ты пойдешь одним путем с нами. Еще прежде, чем познакомилась с тобой. Как только впервые услыхала твое имя. Я знала!

– Надо сказать, что выбор у меня был относительно невелик.

– Ба-бах! Ты сам выбирал, мужчина!

– Да, – сказал Хавжива, пригубив вино. – Я выбирал. – И после паузы добавил: – Не многим выпал подобный жребий. Я выбирал, как жить, с кем, чем заниматься. Иногда мне кажется, что моя способность выбирать возникла от неприятия выбора, который кто-то делает за тебя.

– И поэтому ты восстал, чтобы проложить свой собственный путь, – кивнула Йерон.

– Я отнюдь не повстанец, – улыбнулся Хавжива.

– Ба-бах! – повторилась хозяйка. – Как это не повстанец? Ты всегда в самом центре нашего движения, едва ли не во главе!

– Ну да, – сказал Хавжива. – Но вовсе не как повстанец. Дух восстания – это по вашей части. Мое дело – одобрение. Дух сдержанности и приятия. Этому я и учился всю свою жизнь. Изменять не мир, но собственную душу. И жить в мире. Только так и можно существовать.

Йерон слушала внимательно, но недоверчиво.

– Звучит как-то по-женски, – сказала она. – Мужчины всегда стремятся подчинить мир себе.

– Но не мужчины моего рода, – ответил Хавжива.

Йерон снова наполнила бокалы.

– Расскажи-ка мне о своем роде. Раньше я всегда как-то стеснялась спрашивать. Хайн ведь столь древняя цивилизация! Столь мудрая! Вам ведома История, вам покорны межзвездные пространства! Что такое перед вами мы – с нашими тремя веками невежества, ничтожества и моря крови? Ты просто не в состоянии представить, какими мелкими чувствуем мы себя порой перед вами.

– Мне кажется, я знаю это, – сказал Хавжива. Помолчав, он продолжил: – Ведь родился я в крохотном городке под названием Стсе…

Он поведал историю своей жизни в пуэбло, рассказал о людях Иного Неба, о дяде, который доводился ему отцом, о матери – Наследнице Солнца, об обычаях, празднествах, богах повседневных и високосных. Хавжива рассказал, как изменил свою жизнь – еще до визита историка и своего отъезда в Катхад – и как изменил ее снова, уже после.

– Такое великое множество правил? – изумилась Йерон. – Столь сложных и непререкаемых. В точности как у наших племен. Неудивительно, что ты сбежал.

– Все, что я сделал, – отправился в Катхад изучать то, что было недоступно мне в Стсе, – сказал Хавжива с улыбкой. – В чем суть и смысл правил. Почему люди нужны друг другу. Экология человека. Все то же самое, что и тут, на Йеове, все эти долгие годы. Мы ведь здесь тоже пытаемся создать свод приемлемых правил – узор, порождающий приятные ощущения. – Поднявшись, Хавжива потянулся. – Кажется, я уже пьян. Может, подышим воздухом?

Они вышли в солнечный сад и стали бродить по извилистым дорожкам среди пышной зелени и цветочных клумб. Йерон кивала встречным прохожим, почтительно приветствующим доктора полным ее титулом. Она гордо шагала под руку с Хавживой. Он же старательно соразмерял свою походку с ее семенящим старческим шагом.

– Когда приходится неподвижно сидеть, тебя так и тянет в полет, – сказал Хавжива, нежно поглаживая шишковатые пальцы спутницы. – Когда же приходится лететь, так и тянет присесть. Я обучался сидя – у себя в Стсе. Я обучался и в полете – вместе с историками. Но и там я был не в силах обрести равновесие.

– Тогда ты и пришел к нам, – сказала Йерон.

– Тогда я и пришел к вам.

– И ты обрел его?

– Я научился ходить, – ответил Хавжива. – Ходить рука об руку со своим народом.

Освобождение женщины

Близкий друг попросил записать историю моей жизни, считая, что она может представить интерес для людей других миров и времен. Я обыкновенная женщина, но мне довелось жить в годы великих перемен, и я всем существом поняла, в чем суть рабства и смысл свободы.

Вплоть до зрелых лет я не умела читать и писать и посему прошу простить ошибки, которые я сделаю в своем повествовании.

Я была рождена рабыней на планете Уэрел. Ребенком я носила имя Шомеке Радоссе Ракам. Что значило «собственность семьи Шомеке, внучка Доссе, внучка Камаи». Род Шомеке владел угодьями на восточном побережье Вое-Део. Доссе была моей бабушкой. Камье – Владыкой всемогущим.

В имущество Шомеке входило больше четырехсот особей; большей частью они возделывал поля, где пасли коров на пастбищах сладкой травы, работали на мельницах и обслугой в Доме. Род Шомеке был прославлен в истории. Наш хозяин считался заметной политической фигурой и часто пропадал в столице.

Имущество получало имена по бабушке, потому что именно она растила детей. Мать работала весь день, а отцов не существовало. Женщины всегда зачинали детей не только от одного мужчины. Если даже тот знал, что ребенок от него, это его не заботило. В любой момент его могли продать или обменять. Молодые мужчины редко оставались в поместье надолго. Если они представляли собой какую-то ценность, их сбывали в другие усадьбы или продавали на фабрики. А если от них не было никакого толка, им оставалось работать до самой смерти.

Женщин продавали нечасто. Молодых держали для работы и размножения, пожилые растили детей и содержали поселение в порядке. В некоторых поместьях женщины рожали каждый год вплоть до смерти, но в нашем большинство имели всего по два или три ребенка. Шомеке ценили женщин лишь как рабочую силу. И не хотели, чтобы мужчины вечно болтались вокруг них. Бабушки одобряли такое положение дел и бдительно оберегали молодых женщин.

Я упоминаю мужчин, женщин, детей, но надо сказать, что нас не называли ни мужчинами, ни женщинами, ни детьми. Только наши хозяева имели право так именовать себя. Мы, имущество, или рабы, мужчины и женщины, были невольниками, а дети – щенками. И я стану пользоваться этими словами, хотя вот уже много лет в этом благословенном мире не слышала и не употребляла их. Частью поселения, что примыкала к воротам и где жили невольники мужского пола, управляли надсмотрщики, мужчины, некоторые из них были родственниками Шомеке, а остальные – наемниками. Внутри поселения обитали дети и женщины. К ним имели свободный допуск двое вольнорезаных, кастратов из невольников, которых называли надсмотрщиками, но на самом деле правили тут бабушки. Без их соизволения в поселении ничего не происходило.

Если бабушки говорили, что та или иная одушевленная скотина слишком слаба, чтобы работать, надсмотрщики позволяли той оставаться дома. Порой бабушки могли спасти невольника от продажи, случалось, оберегали какую-нибудь девушку, чтобы та не зачала от нескольких мужчин, или давали предохранительные средства хрупкой девчонке. Все в поселении подчинялись совету бабушек. Но если какая-то из них позволяла себе слишком много, надсмотрщики могли засечь ее, или ослепить, или отрубить ей руки. Когда я была маленькой, в поселении жила старуха, которую мы называли прабабушка, – у нее вместо глаз зияли дыры и не было языка. Я думала, что такой она стала с годами. И боялась, что у моей бабушки Доссе язык тоже усохнет во рту. Как-то раз я сказала ей об этом.

– Нет, – ответила она. – Он не станет короче, потому что я не позволяла ему быть слишком длинным.

В этом поселении я и жила. Тут мать произвела меня на свет, и ей было позволено три месяца нянчить меня; затем меня отняли от груди и стали вскармливать коровьим молоком, а моя мать вернулась в Дом. Ее звали Шомеке Райова Йова. Она была светлокожей, как и большинство остального имущества, но очень красивой, с хрупкими запястьями и лодыжками и тонкими чертами лица. Моя бабушка тоже была светлой, но я отличалась смуглостью и была темнее всех в поселении.

Мать приходила навещать меня, и кастраты позволяли ей проходить через воротца. Как-то она застала меня, когда я растирала по телу серую пыль. Когда она стала бранить меня, я объяснила, что хочу выглядеть как все остальные.

– Послушай, Ракам, – сказала она мне, – они люди пыли и праха. И им никогда не подняться из него. Тебе же суждено нечто лучшее. Ты будешь красавицей. Как ты думаешь, почему ты такая черная?

Я не понимала, что она имела в виду.

– Когда-нибудь я расскажу тебе, кто твой отец, – сказала она, словно обещала преподнести дар.

Я знала, что жеребец, принадлежащий Шомеке, дорогое и ценное животное, покрывал кобыл в других поместьях. Но понятия не имела, что отцом может быть и человек.

Тем же вечером я гордо сказала бабушке:

– Я красивая, потому что моим отцом был черный жеребец!

Доссе дала мне такую оплеуху, что я полетела на пол и заплакала.

– Никогда не говори о своем отце! – сказала она.

Я знала, что между матерью и бабушкой состоялся гневный разговор, но лишь много времени спустя догадалась, что явилось его причиной. И даже сейчас не уверена, поняла ли я все, что существовало между ними.

Мы, стаи щенят, носились по поселению. И ровно ничего не знали о том мире, что лежал за его стенами. Вся наша вселенная состояла из хижин рабынь и «длинных домов», в которых обитали мужчины, из огородика при кухне и голой площадки, почва на которой была утрамбована нашими босыми пятками. Я считала, нам никогда не покинуть этих высоких стен.

Когда ранним утром заводские и сельские тянулись к воротам, я не знала, куда они отправляются. Они просто исчезали. И весь нескончаемый день поселение принадлежало только нам, щенкам, которые, голые летом, да и зимой, носились по нему, играли с палками и камнями, копошились в грязи и удирали от бабушек до тех пор, пока сами не прибегали к ним, прося что-нибудь поесть, или же пока те не заставляли нас пропалывать огород.

Поздним вечером возвращались работники и под охраной надсмотрщиков медленно входили в ворота. Некоторые из них были понурыми и усталыми, а другие весело переговаривались между собой. Когда последний переступал порог, высокие створки ворот захлопывались. Из очагов поднимались струйки дыма. Приятно пахло тлеющими лепешками коровьего навоза. Люди собирались на крылечках хижин и «длинных домов». Мужчины и женщины тянулись ко рву, который отделял одну часть поселения от другой, и переговаривались через него. После еды тот, кто свободно владел словом, читал благодарственную молитву статуе Туал, мы возносили наши моления Камье, и все расходились спать, кроме тех, кто собирался «попрыгать через канаву». Порой летними вечерами разрешалось петь или танцевать. Зимой один из дедушек – бедный, старый, немощный мужчина, которого было и не сравнить с бабушками, – случалось, «пел слово». То есть так мы называли разучивание «Аркамье». Каждый вечер кто-то произносил, а другие заучивали священные строки. Зимними вечерами один из этих старых, бесполезных рабов, который продолжал существовать лишь по милости бабушек, начинал «петь слово». И тогда даже мы, малышня, должны были слушать это повествование.

Моей сердечной подружкой была Валсу. Она была крупнее меня и выступала моей защитницей, когда среди молодых возникали ссоры и драки или когда детишки постарше дразнили меня «Черной» или «Хозяйкой». Я была маленькой, но отличалась отчаянным характером. И нас с Валсу задевать остерегались. Но потом Валсу стали посылать за ворота. Ее мать затяжелела, стала неповоротливой, и ей потребовалась помощь в поле, чтобы выполнять свою норму.

Посевы геде убирать можно было только руками. Каждый день вызревала новая порция стеблей, которые приходилось выдергивать, поэтому сборщики геде каждые двадцать или тридцать дней возвращались на уже знакомое поле, после чего переходили к более поздним посевам. Валсу помогала матери прореживать отведенные ей борозды. Когда мать слегла, Валсу заняла ее место, и девочке помогали выполнить норму матери. По подсчетам владельца, ей было тогда шесть лет, ибо всем одногодкам имущества определяли один и тот же день рождения, который приходился на начало года, что вступал в силу с приходом весны. На самом деле ей было не меньше семи. Ее мать плохо себя чувствовала до родов и после, и все это время Валсу подменяла ее на полях геде. И, возвращаясь, она больше не играла, ибо вечерами успевала только поесть и лечь спать.

Как-то мы повидались с ней и поговорили. Она гордилась своей работой. Я завидовала ей и мечтала переступить порог ворот. Провожая ее, я смотрела сквозь проем на окружающий мир. И мне казалось, что стены поселения сдвигаются вокруг меня.

Я сказала бабушке Доссе, что хочу работать на полях.

– Ты еще слишком маленькая.

– К новому году мне будет семь лет.

– Твоя мать пообещала, что не выпустит тебя за ворота.

На следующий раз, когда мать навестила меня в поселении, я сказала ей:

– Бабушка не выпускает меня за ворота. А я хочу работать вместе с Валсу.

– Никогда, – ответила мать. – Ты рождена для лучшей участи.

– Для какой?

– Увидишь.

Она улыбнулась мне. Я догадывалась, что она имела в виду Дом, в котором работала сама. Она часто рассказывала мне об удивительных вещах, которыми был полон Дом, ярких и блестящих, хрупких, чистых и изящных предметах. В Доме стояла тишина, говорила она. Моя мать носила красивый красный шарф, голос у нее был мягким и спокойным, а ее одежда и тело – всегда чистыми и свежими.

– Когда увижу?

Я приставала к ней, пока она не сказала:

– Ну хорошо! Я спрошу у миледи.

– О чем спросишь?

О миледи я знала лишь, что она была очень хрупкой и стройной и что моя мать каким-то образом принадлежала ей, чем очень гордилась. Я знала, что красный шарф матери подарила миледи.

– Я спрошу ее, можно ли начать готовить тебя для пребывания в Доме.

Моя мать произносила слово «Дом» с таким благоговением, что я воспринимала его как великое святилище, подобное тому, о котором говорилось в наших молитвах: «Могу ли я войти в сей чистый дом, в покои принца?»

Я пришла в такой восторг, что стала плясать и петь: «Я иду в Дом, в Дом!» Мать шлепнула меня и сделала выговор за то, что я не умею себя вести. «Ты еще совсем маленькая! – сказала она. – И не умеешь вести себя! И если тебя выставят из Дома, ты уже никогда не вернешься в него».

Я пообещала, что буду вести себя, как подобает взрослой.

– Ты должна делать все абсолютно правильно, – сказала мне Йова. – Когда я что-то говорю тебе, ты должна слушаться. Никогда ни о чем не спрашивать. Никогда не медлить. Если миледи увидит, что ты не умеешь себя вести, то отошлет тебя обратно. И тогда для тебя все будет кончено. Навсегда.

Я пообещала, что буду слушаться. Я пообещала, что буду подчиняться сразу и безоговорочно и не открывать рта. И чем больше мать пугала меня, тем сильнее мне хотелось увидеть этот волшебный сияющий Дом.

Расставшись с матерью, я не верила, что она осмелится поговорить с миледи. Я не привыкла к тому, что обещания исполняются. Но через несколько дней мать вернулась, и я увидела, как она говорит с бабушкой. Сначала Доссе разозлилась и стала кричать. Я притаилась под окном хижины и все услышала. Я слышала, как бабушка заплакала. Я удивилась и испугалась. Бабушка была терпелива со мной, всегда заботилась обо мне и хорошо меня кормила. И пока она не заплакала, мне не приходило в голову, что у нас могут быть и другие отношения. Ее слезы заставили заплакать и меня, словно я была частью ее самой.

– Ты должна оставить мне ее еще на год, – говорила бабушка. – Она же совсем ребенок. Я не могу выпустить ее за ворота. – Она молила, словно перестала быть бабушкой и потеряла всю свою властность. – Йова, она моя радость!

– Разве ты не хочешь, чтобы ей было хорошо?

– Всего лишь год. Она слишком несдержанна, чтобы находиться в Доме.

– Она и так слишком долго находится в неопределенном состоянии. И если останется здесь, ее пошлют на поля. Еще год – и ее не возьмут в Дом. Она покроется пылью и прахом. Так что не стоит плакать. Я обратилась к миледи, и та ждет. Я не могу возвратиться одна.

– Йова, не позволяй, чтобы ее обижали, – очень тихо проговорила Доссе, словно стесняясь таких слов перед дочерью, и тем не менее в ее голосе слышалась сила.

– Я забираю ее, чтобы оберечь от бед, – сказала моя мать. Затем она позвала меня, я вытерла слезы и последовала за ней.

Как ни странно, но я не помню ни мою первую встречу с миром за пределами поселения, ни первое впечатление от Дома. Могу лишь предполагать, что от испуга не поднимала глаз и все вокруг казалось настолько странным, что я просто не понимала, что происходит. Знаю, что минуло несколько дней, прежде чем мать отвела меня к леди Тазеу. Ей пришлось основательно подраить меня щеткой и многому научить, дабы увериться, что я не опозорю ее. Я была испугана, когда она взяла меня за руку и, шепотом внушая строгие наставления, повела из жилища рабов через залы с дверьми цветного дерева, пока мы не оказались в светлой солнечной комнате без крыши, заплетенной цветами, что росли в горшках.

Вряд ли мне доводилось раньше видеть цветы – разве что сорняки в садике у кухни, – и я смотрела на них во все глаза. Матери пришлось дернуть меня за руку, чтобы заставить взглянуть на женщину, которая полулежала в кресле среди цветов, в удобном изящном платье, столь ярком, что оно не уступало цветам. Я с трудом отличала одно от другого. У женщины были длинные блестящие волосы и такая же блестящая черная кожа. Мать подтолкнула меня, и я сделала все так, как она старательно учила меня: подойдя, опустилась перед креслом на колени и застыла в ожидании, а когда женщина протянула длинную, тонкую, черную руку с лазурно-голубой ладонью, я прижалась к ней лбом. Далее предстояло сказать: «Я ваша рабыня Ракам, мэм» – но голос отказался подчиняться мне.

– Какая милая маленькая девочка, – сказала леди. – И такая темная. – На последних словах ее голос слегка дрогнул.

– Надсмотрщики приходили… в ту ночь, – с застенчивой улыбкой сказала Йова и смущенно опустила глаза.

– В чем нет сомнения, – сказала женщина. Я осмелилась еще раз глянуть на нее. Она была прекрасна. Я даже не представляла себе, что человеческое создание может быть столь красиво. Она снова протянула длинную нежную руку и погладила меня по щеке и шее. – Очень, очень мила, Йова, – сказала женщина. – Ты поступила совершенно правильно, что привела ее сюда. Она уже принимала ванну?

Ей бы не пришлось задавать такой вопрос, если бы она увидела меня в первый же день, покрытую грязью и благоухающую навозом, что шел на растопку очагов. Она ничего не знала о поселении. И не имела представления о жизни за пределами безы, женской половины Дома. Она жила в ней столь же замкнуто, как я в поселении, ничего не зная о том, что делалось за ее пределами. Она никогда не обоняла навозные запахи, так же как я никогда не видела цветов.

Мать заверила миледи, что я совершенно чистая.

– Значит, вечером она может прийти ко мне на ложе, – сказала женщина. – Я так хочу. А ты хочешь спать со мной, милая маленькая… – Она вопросительно посмотрела на мать, которая шепнула: «Ракам». Услышав мое имя, мадам облизала губы. – Оно мне не нравится, – пробормотала она. – Такое ужасное. Тоти. Да. Ты будешь моей новой Тоти. Приведи ее сегодня вечером, Йова.

У нее был лисопес, которого звали Тоти, рассказала мне мать. Ее любимец умер. Я не знала, что у животных могут быть имена, и мне не показалось странным, что теперь я стану носить собачью кличку, но сначала удивило, что больше не буду Ракам. Я не могла воспринимать себя как Тоти.

Тем же вечером мать снова помыла меня в ванне, натерла тело нежным светлым маслом и накинула на меня мягкий халат, даже мягче ее красного шарфа. Потом еще раз строго поговорила со мной, внушая разные указания, но видно было, что она в восторге и радуется за меня. Мы снова направились в безу, минуя залы и коридоры и встречая по пути других рабынь, – пока наконец не оказались в спальне миледи, удивительной комнате, увешанной зеркалами, картинами и драпировками. Я не понимала, что такое зеркало или картина, и испугалась, увидев нарисованных людей. Леди Тазеу заметила мой испуг.

– Иди сюда, малышка, – сказала она, освобождая для меня место на своей огромной широкой мягкой постели, устланной подушками. – Иди сюда и прижмись ко мне. – Я свернулась калачиком рядом с ней, а она гладила меня по волосам и ласкала кожу, пока я не успокоилась от прикосновения мягких теплых рук.

– Вот так, вот так, малышка Тоти, – говорила она, и наконец мы уснули.

Я стала домашней любимицей леди Тазеу Вехома Шомеке. Почти каждую ночь я спала с ней. Ее муж редко бывал дома, а когда появлялся, предпочитал получать удовольствие в обществе рабынь, а не с супругой. Порой миледи звала к себе в постель мою мать или другую женщину, помоложе, – когда это случалось, меня отсылали, пока я не стала постарше, лет десяти или одиннадцати, и тогда мне позволяли присоединяться к ним, – и учила, как доставлять наслаждение. Мягкая и нежная, в любви она предпочитала властвовать, и я была инструментом, на котором она играла.

Кроме того, я обучалась искусству ведения дома и связанным с этим обязанностям. Миледи учила меня петь, потому что у меня был хороший голос. Все эти годы меня никогда не наказывали и не заставляли делать тяжелую работу. Я, которая в поселении была совершенно неуправляемой, стала в Большом Доме воплощением послушания. В свое время я то и дело восставала против бабушки и не слушалась ее приказов, но что бы мне ни приказывала миледи, я охотно исполняла. Она быстро подчинила меня себе с помощью любви, которую дарила мне. Я воспринимала ее как Туал Милосердную, что снизошла на землю. И не в образном смысле, а в самом деле. Я видела в ней какое-то высшее существо, стоящее неизмеримо выше меня.

Может быть, вы скажете, что я не могла или не должна была испытывать удовольствие, когда хозяйка так использовала меня без моего на то согласия, а если бы я и дала его, то не должна была чувствовать ни малейшей симпатии к откровенному воплощению зла. Но я ровно ничего не знала о праве на отказ или о согласии. То были слова, рожденные свободой.

У миледи был единственный ребенок, сын, на три года старше меня. Он жил в уединении, окруженный лишь нами, рабынями. Род Вехома принадлежал к аристократии Островов, а те придерживались старомодных воззрений, по которым их женщины не имели права путешествовать, а потому были отрезаны от своих семей, откуда происходили. Единственное общество, где ей приходилось бывать, составляли друзья хозяина, которых он привозил из столицы, но все это были мужчины, и миледи составляла им компанию только за столом.

Хозяина я видела редко и только издали. Я и его считала неким высшим существом, но от него исходила опасность.

Что же до Эрода, молодого хозяина, то мы видели его, когда он днем навещал мать или отправлялся на верховые прогулки со своими наставниками. Мы, девчонки лет одиннадцати-двенадцати, тихонько подглядывали за ним и хихикали между собой, потому что он был красивым мальчиком, черным как ночь и таким же стройным, как его мать. Я знала, что он боялся отца, потому что слышала, как Эрод плакал у матери. Та утешала его лакомствами и, лаская, говорила: «Мой дорогой, скоро он снова уедет». Я тоже жалела Эрода, который существовал как тень, такой же бесплотный и безобидный. В пятнадцать лет он был послан в школу, но еще до окончания года отец забрал его. Рабы поведали, что хозяин безжалостно избил сына и запретил покидать пределы поместья даже на лошади.

Невольницы, обслуживавшие хозяина, рассказывали, как он жесток, и показывали синяки и ссадины. Они ненавидели его, но моя мать не соглашалась с ними.

– Кем ты себя воображаешь? – сказала она девочке, которая пожаловалась, что хозяин использовал ее. – Леди, с которой надо обращаться, как с хрусталем?

А когда девочка поняла, что забеременела (объелась, говорили мы), мать отослала ее обратно в поселение. Я не поняла, почему она это сделала. И решила, что Йова ревнива и жестока. Теперь я думаю, что она спасала девочку от ревности нашей миледи.

Не знаю, когда я поняла, что была дочкой хозяина. Таясь от нашей властительницы, мать считала, что этого никто не знает. Но всем рабыням в доме это было известно. Не знаю, услышала я о своем происхождении или подслушала, но помню, что, увидев Эрода, я внимательно рассмотрела его и подумала, что куда больше похожу на нашего отца, чем он, ибо к тому времени уже знала, что у нас общий отец. Я удивлялась, почему леди Тазеу не видит нашего сходства. Но она предпочитала жить в неведении.

За эти годы я редко появлялась в поселении. Первые полгода или около того я с удовольствием забегала повидаться с Валсу и бабушкой, показывала им свои красивые наряды, блестящие волосы и чистую кожу; но когда я приходила, малыши, с которыми я играла, бросались грязью и камнями и рвали на мне одежду. Валсу работала на полях, и мне приходилось весь день прятаться в хижине бабушки. Когда же бабушка посылала за мной, я могла появляться только в присутствии матери и старалась держаться поближе к ней. Обитатели поселения, даже моя бабушка, стали относиться ко мне сухо и недоброжелательно. Их тела, покрытые язвами и шрамами от ударов надсмотрщиков, были грязны и плохо пахли. У них были загрубевшие руки и ноги с раздавленными ногтями, изуродованные пальцы, уши или носы. Я уже отвыкла от их вида. Мы, обслуга Большого Дома, сильно отличались от этих людей. Служа высшим существам, мы сами стали походить на них.

Когда мне минуло тринадцать или четырнадцать лет, я продолжала спать в постели леди Тазеу, которая часто занималась со мной любовью. Но она обзавелась и новой любимицей, дочкой одной из поварих, хорошенькой маленькой девочкой, хотя кожа у нее была белой, как мел. Как-то ночью миледи долго ласкала потаенные уголки моего тела, зная, каким образом довести меня до экстаза, который сотрясал с головы до ног. Когда я в изнеможении замерла в ее объятиях, она стала покрывать поцелуями мое лицо и грудь, шепча: «Прощай, прощай». Но я была так утомлена, что не удивилась этим словам.

Наутро миледи позвала нас с матерью и сказала, что решила подарить меня сыну на его семнадцатилетие.

– Мне будет ужасно не хватать тебя, Тоти, дорогая, – сказала она со слезами на глазах. – Ты доставляла мне столько радости. Но в доме нет другой девочки, которую я могла бы вручить Эроду. Ты самая чистенькая, милая и обаятельная из всех. Я знаю, что ты невинна, – она имела в виду, с точки зрения мужчины, – и не сомневаюсь, что мой мальчик сможет доставить тебе много радости. Он будет добр с ней, Йова, – убежденно обратилась она к моей матери.

Та поклонилась и ничего не сказала. Да ей и нечего было сказать. Ни словом она не обмолвилась и со мной. Слишком поздно было посвящать меня в ту тайну, которой она так гордилась.

Леди Тазеу дала мне лекарство, чтобы предотвратить зачатие, но мать, не доверяя препаратам, отправилась к бабушке и принесла от нее специальные травы. Всю неделю я старательно принимала и то и другое.

Если мужчина в Доме решал нанести визит жене, он отправлялся в безу, но, если ему была нужна просто женщина, за ней «посылали». Так что вечером в день рождения молодого хозяина меня облачили во все красное и в первый раз в жизни отвели в мужскую половину Дома.

Мое преклонение перед миледи распространялось и на ее сына, тем более что мне внушили: хозяева по самой своей природе превосходят нас. Но он был мальчиком, которого я знала с детства и считала сводным братом.

Я думала, что его застенчивость объяснялась страхом перед подступающим возмужанием. Другие девочки пытались соблазнить его и потерпели неудачу. Женщины рассказали мне, что́ я должна делать, как предложить себя и возбудить его, и я была готова все это исполнить. Меня привели в огромную спальню, стены которой были заплетены каменными кружевами, с высокими узкими окнами фиолетового стекла. Я покорно остановилась у дверей, а он стоял у стола, заваленного бумагами. Наконец он подошел ко мне, взял за руку и подвел к креслу. Потом заставил меня сесть и обратился ко мне, стоя рядом, что было странно и смущало меня.

– Ракам, – сказал он. – Это твое имя, не так ли? – Я кивнула. – Ракам, моя мать руководствовалась самыми лучшими намерениями, и ты не должна думать, что я не ценю их или не вижу твоей красоты. Но я не возьму женщину, которая не может предложить себя по собственной воле. Соитие между хозяином и рабыней – это изнасилование. – И он продолжал говорить, так красиво, словно миледи читала мне одну из своих книг. Я почти ничего не поняла, кроме того, что буду являться по его указанию и спать в его постели, но он никогда не прикоснется ко мне. И об этом никто не должен знать. – Мне жаль, мне очень жаль, что я вынуждаю тебя лгать, – сказал он так серьезно, что я поняла: необходимость лгать причиняет ему страдания. Это свойство было присуще скорее богам, чем человеческому существу. Если ты страдаешь от лжи, как вообще можно существовать?

– Я сделаю все, что вы прикажете, лорд Эрод, – сказала я.

И много ночей слуга приводил меня к нему. Я засыпала на огромном ложе, пока Эрод, сидя за столом, работал с бумагами. Сам же он спал на узком диванчике у окна. Часто он изъявлял желание говорить со мной, и порой наши разговоры длились долго-долго, когда он делился со мной мыслями. Еще учась в столичной школе, Эрод стал членом группы властителей, которые хотели покончить с рабством. Они называли себя Общиной. Узнав об этом, отец забрал его из школы, отослал домой и запретил ему покидать поместье. Так Эрод тоже оказался заключен в его стенах. Но он постоянно по телесети переписывался с другими членами Общины, ибо знал, как пользоваться этой системой связи втайне и от отца, и от правительства.

Он был полон идей и не мог не излагать их. Часто Геу и Ахас, двое молодых рабов, которые выросли вместе с ним и всегда являлись за мной по приказу молодого хозяина, оставались слушать его речи о рабстве, о свободе и о многом другом. Нередко меня одолевала сонливость, но я все же старалась слушать и узнала много того, что было мне непонятно или во что я просто не могла поверить. Эрод рассказал нам, что те, кто считался имуществом, создали организацию, именовавшуюся Хейм, которая похищала рабов на плантациях. Этих рабов доставляли к членам Общины, которые выправляли им фальшивые документы на других хозяев, хорошо обращались с ними и помогали обзавестись достойной работой в городах. Он рассказывал нам о больших городах, и я любила слушать его. Эрод поведал нам о колонии Йеове и сообщил, что там рабы подняли революцию.

О Йеове я ничего не знала. Кроме того, что это была большая синевато-зеленая звезда, которая исчезала после восхода солнца и появлялась перед закатом; она была куда ярче, чем самая маленькая из лун. Йеове было названием из старой песни, которую затягивали в поселении: «О, о, Йе-о-ве, никто никогда не вернется с нее».

Я понятия не имела, что такое революция. Когда Эрод растолковал мне, что имущество на плантациях Йеове вступило в бой со своими властителями, я просто не поняла, как имущество могло сделать такое. С начала времен было определено, что должны существовать высшие существа и низшие, что есть Господь и есть человек, мужчины и женщины, владеющие и принадлежащие. Моим миром было поместье Шомеке, которое покоилось на этом фундаменте. Кому могло прийти в голову сокрушить его? Любой погибнет под его обломками.

Мне не нравилось, когда Эрод называл имущество рабами, ибо это уродливое слово сводило на нет нашу ценность. Про себя я решила, что тут, на Уэреле, мы имущество, а в другом месте, в колонии Йеове, – рабы, тупые и бестолковые невольники. Поэтому их туда и отослали. Что имело глубокий смысл.

Из этого вы можете сделать вывод, насколько я была невежественна. Порой леди Тазеу позволяла нам смотреть вместе с ней головизор, но сама предпочитала драмы, а не новости или репортажи о событиях. О мире, существовавшем за пределами поместья, я не имела представления, кроме того, что узнала от Эрода и чего совершенно не понимала.

Эрод побуждал нас спорить с ним. Он считал, что таким образом наше мышление расковывается и обретает свободу. Геу это нравилось. Он задавал вопросы типа: «Но если не будет имущества, кто же станет работать?» После чего Эрод нам все растолковывал, сияя глазами и блистая красноречием. Я обожала его, когда он говорил с нами. Он был прекрасен, и то, что он говорил, тоже было прекрасно. Словно я возвращалась в свое щенячье детство и слушала в поселении старика, «поющего слово» «Аркамье».

Я пользовалась контрацептивами, которые миледи каждый месяц вручала мне, как и девушкам, нуждавшимся в них. Леди Тазеу возбудила во мне чувственность, и я привыкла, что меня используют в сексуальном смысле слова. Мне не хватало ее ласк. Но я не знала, как сблизиться с кем-то из рабынь, а те опасались приближаться ко мне, ибо знали, что я принадлежу молодому хозяину. Я часто проводила с ним время, слушая его речи, но мое тело томилось по нему. Лежа в постели, я мечтала, как он подойдет, склонится надо мной и сделает то, что обычно делала миледи. Но он никогда не прикасался ко мне.

Геу тоже был красивым юношей, чистоплотным и воспитанным, довольно смуглым и привлекательным. Он не спускал с меня глаз. Но не приближался ко мне, пока я не рассказала, что Эрод так и не тронул меня.

Так я нарушила данное Эроду обещание никому ничего не рассказывать; но я не считала себя связанной этим обязательством, так же как не думала, что всегда и везде обязана говорить только правду. Честь вести себя подобным образом могут позволить себе только хозяева, а не мы.

После этого Геу стал договариваться со мной о встречах на чердаке Дома. Удовольствия от них я не получала. Он не входил в меня, считая, что должен сохранять мою девственность для хозяина. Вместо этого он вводил мне член в рот, но, перед тем как кончить, вынимал его, ибо сперма раба не должна пятнать женщину хозяина. Это слишком большая честь для раба.

Вы с отвращением можете сказать, что вся моя история посвящена лишь такой теме, хотя в жизни, даже в жизни раба, существует не только секс. Совершенно верно. Могу лишь возразить, что только с помощью чувственности легче всего забыть о рабском состоянии, и мужчинам и женщинам. И бывает, что, даже обретя свободу, и мужчины и женщины чувствуют, как трудно пребывать в новом состоянии. Ибо плоть властно заявляет о себе.

Я была молода, здорова и полна радости жизни. И даже теперь, даже здесь, вглядываясь сквозь пелену лет в тот мир, где остались поселение и Дом Шомеке, я ярко вижу их. Я вижу большие натруженные руки бабушки. Я вижу улыбку матери и красный шарф у нее на шее. Я вижу черный шелк тела миледи, раскинувшейся среди подушек. Я вдыхаю дымок навоза, горящего в очаге, и обоняю ароматы безы. Я ощущаю мягкость красивой одежды, облегающей мое юное тело, руки и губы миледи. Я слышу, как старик «поет слово», и как мой голос сплетается с голосом миледи в песне любви, и как Эрод рассказывает нам о свободе. У него возбужденно пылает лицо, когда он видит перед собой ее облик. За ним фиолетовое стекло окна в каменном переплете смотрит в ночь. Я не говорю, что хотела бы вернуться туда. Лучше смерть, чем возвращение в Шомеке. Я бы предпочла умереть, но не покинуть свободный мир, мой мир, и вернуться туда, где царит рабство. Но воспоминания моей юности, полной красоты, любви и надежды, не покидают меня.

Но все это было предано. Ибо покоилось на фундаменте, который в конце концов рухнул.

В тот год, когда мир изменился, мне минуло шестнадцать лет. Первые перемены, о которых я услышала, не вызвали у меня никакого интереса, если не считать, что милорд был взволнован, так же как Геу, Ахас и еще кое-кто из молодых рабов. Даже бабушка изъявила желание услышать о них, когда я навестила ее.

– На этом Йеове, в мире рабов, никак обрели свободу? – сказала она. – И прогнали своих хозяев? И открыли ворота? О, мой благословенный Владыка Камье, да как же это может быть? Да будь благословенно его имя и сотворенные им чудеса! – Сидя на корточках в пыли и положив руки на колени, она раскачивалась вперед и назад. Ныне она была старой, морщинистой женщиной. – Расскажи мне! – потребовала она.

В силу неведения я мало что могла поведать.

– Вернулись все солдаты, – сказала я. – А те другие, чужи, остались на Йеове. Может, теперь они стали новыми хозяевами. Все это где-то там. – Я махнула рукой куда-то в небо.

– А кто такие чужи? – спросила бабушка, но я не смогла ответить.

Все это были слова, не имеющие для меня смысла.

Но когда нашего хозяина, лорда Шомеке, больным привезли домой, я начала кое-что понимать. Его доставили на флайере в наш маленький порт. Я видела, как его несли на носилках, глаза его побелели, а черная кожа обрела сероватый цвет. Он умирал от болезни, которая свирепствовала в городах. Моя мать, сидя рядом с леди Тазеу, слышала, как политик, выступая по телесети, сказал, что чужи занесли на Уэрел эту болезнь. В его голосе звучал такой ужас, что мы решили, будто всем предстоит умереть. Когда я рассказала об этом Геу, он лишь фыркнул.

– Чужаки, а не чужи, – сказал он, – и они не имеют к этому никакого отношения. Милорд говорил с врачами. Это всего лишь новый вид гнойных червей.

Достаточно было и этого ужасного заболевания. Мы знали, что любое имущество, заразившееся им, убивали без промедления, как скот, а труп сжигали на месте.

Но хозяина не прирезали. Теперь Дом был полон врачей, а леди Тазеу дни и ночи проводила у ложа супруга. Он умирал в ужасных мучениях, поскольку смерть все медлила с приходом. Страдая, властитель Шомеке издавал ужасные крики и стоны. Трудно было поверить, что человек способен часами так кричать. От тела его, покрытого язвами, отваливались куски, страдания сводили больного с ума, но он все не умирал.

Если леди Тазеу превратилась в усталую молчаливую тень, то Эрод был полон сил и возбуждения. Порой, когда до него доносились вопли и стоны отца, у него возбужденно блестели глаза. Он шептал: «Да смилуется над ним Туал» – но жадно внимал этим крикам. От Геу и Ахаса, которые росли вместе с ним, я знала, как отец мучил и презирал сына и как Эрод дал обет ни в чем не походить на отца и положить конец всему, что тот делал.

Но конец положила леди Тазеу. Как-то ночью она отослала всех слуг, что нередко делала, и осталась наедине с умирающим мужем. Когда он снова начал стонать и выть, она вынула небольшой ножичек для рукоделия и перерезала ему горло. Затем исполосовала себе вены, легла рядом с ним и так скончалась. Моя мать всю ночь находилась в соседней комнате. Она рассказала, что сначала ее удивило наступившее молчание, но она так устала, что провалилась в сон, а когда утром вошла в покои, то обнаружила обоих хозяев в лужах остывшей крови.

Я хотела всего лишь оплакать мою леди, но все вокруг пришло в смятение. Всю обстановку в комнате умерших предстояло сжечь, сказали врачи, а тела без промедления тоже предать огню. В Доме объявили карантин, так что провести похоронный обряд могли только священники Дома. В течение двадцати дней никто не имел права покинуть пределы поместья. Но часть медиков сами остались с Эродом, который, став отныне властителем Шомеке, рассказал им, что собирается делать. Я услышала несколько сбивчивых слов от Ахаса, но, преисполненная печали, не обратила на них внимания.

Тем вечером все, кто составлял имущество Дома, собрались у часовни, где шла заупокойная служба; они слушали песнопения и читали молитвы. Надсмотрщики и вольнорезаные пригнали людей из поселения, и те толпились за нашими спинами. Мы видели, как вышла траурная процессия, неся белый паланкин, как вспыхнул погребальный костер и к небу поднялся черный дым. И не успел он еще растаять в небе, как новый властитель Шомеке подошел к нам.

Поднявшись на холмик за часовней, Эрод обратился к нам, говоря сильным и четким голосом, которого я никогда раньше не слышала у него. В Доме, погруженном во мрак, все только перешептывались. А теперь, при свете дня, раздался громкий сильный голос. Эрод стоял, вытянувшись в струнку, и черный цвет его кожи оттеняли белые траурные одеяния. Ему еще не было и двадцати лет.

– Вы, люди, слушайте, – сказал он. – Вы были рабами, но обретете свободу. Вы были моей собственностью, но теперь сами станете распоряжаться своими жизнями. Утром я отослал в правительство распоряжение о вольной для всего имущества поместья, на четыреста одиннадцать мужчин, женщин и детей. Если завтра утром вы зайдете в мой кабинет, я каждому вручу документ, в котором он поименован свободным человеком. Никто из вас никогда больше не будет рабом. С завтрашнего дня вы вольны делать все, что хотите. Каждый получит деньги, чтобы начать новую жизнь. Не ту сумму, что вы заслужили, не то, что вы заработали, трудясь на нас, а всего лишь то, что я в состоянии вам выделить. Я оставляю Шомеке. И отправляюсь в столицу, где буду добиваться свободы для всех рабов на Уэреле. День свободы, что воцарилась на Йеове, придет и к нам – и скоро. И я зову с собой всех, кто хочет примкнуть ко мне! Для нас хватит работы!

Я помню все, что он сказал. И передала его слова так, как он произносил их. Поскольку никто из рабов не умел читать и не был знаком с понятиями из телесети, его слова проникали в души и сердца.

Когда он замолчал, воцарилось такое молчание, которого я никогда не слышала.

Один из врачей начал было говорить, возражая Эроду и напирая на то, что карантин нарушать нельзя.

– Зло ушло с пламенем, – сказал Эрод, широким жестом показывая на столб черного дыма. – Здесь царило зло, но оно больше не выйдет за пределы Шомеке!

Среди обитателей поселения, стоящих за нами, возник слабый звук, который превратился в восторженный рев, смешанный с плачем, стонами, рыданиями и воплями.

– Великий Камье! Всемогущий Камье! – кричали люди.

Какая-то старуха вышла вперед: это была моя бабушка. Она раздвигала толпу имущества Дома, словно люди были стеблями травы. Бабушка остановилась на почтительном расстоянии от Эрода.

– Господин и хозяин наш, – сказала она, – ты выгоняешь нас из наших домов?

– Нет, – сказал Эрод. – Дома ваши. И земля, которой вы пользуетесь, тоже ваша. Как и доходы с угодий. Тут ваш дом, и вы свободны!

И снова раздались крики, такие оглушительные, что я пригнулась и заткнула уши, но я тоже плакала и кричала, вместе со всеми в едином хоре восхваляя властителя Эрода и Владыку Камье.

В отблесках затухающего погребального костра мы танцевали и пели вплоть до захода солнца. Наконец бабушки и вольнорезаные принялись загонять людей обратно в поселение, говоря, что у них еще нет документов. Мы, обслуга, побрели в Дом, судача о завтрашнем дне, когда получим свободу, деньги и землю.

Весь следующий день Эрод сидел в кабинете, выдавая документы рабам и вручая каждому одинаковую сумму: сто кью наличными и чек на пятьсот кью, которые подлежали выдаче лишь через сорок дней. Чтобы таким образом, объяснил он каждому, уберечь человека от неразумных трат, прежде чем он поймет, как лучше использовать деньги. Он посоветовал рабам организовать кооператив, собрать все средства в единый фонд и управлять поместьем сообща.

– Господи, деньги в банке! – заорал на выходе какой-то старый калека, приплясывая на скрюченных ногах. – Деньги в банке, Господи!

Если они хотят, снова и снова повторял Эрод, то могут поберечь деньги и связаться с Хеймом, который поможет перебраться на Йеове.

– О, о, Йе-о-ве, – затягивал кто-то, и все подхватывали иные слова: – Все соберутся туда. О, о, Йе-о-ве, все соберутся туда.

Люди пели весь день напролет. И ничто не могло прогнать печаль того дня. И теперь, вспоминая то пение, тот день, я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы.

На следующее утро Эрод уехал. Ему не терпелось покинуть место, где он испытал столько унижений, и начать новую жизнь в столице, работая во имя свободы. Со мной он не простился. Но взял с собой Геу и Ахаса. За день до него снялись с места все врачи, их помощники и слуги. Мы смотрели, как их флайер растворяется в воздухе.

Мы вернулись в мертвый, безмолвный Дом. В нем не было владельцев, не было хозяев, и никто не говорил нам, что делать.

Мы с матерью пошли укладывать вещи. Мы почти не говорили друг с другом, но чувствовали, что не можем тут оставаться. Мы слышали, как другие женщины бродили по безе, рылись в комнатах леди Тазеу, обшаривали ее шкафы и комоды, смеясь и вскрикивая от восторга, когда находили драгоценности и украшения. В холле мы слышали голоса мужчин: то были надсмотрщики.

Молча мы с матерью взяли свои вещи, вышли через заднюю дверь, миновали живую изгородь сада и направились в поселение.

Огромные ворота его стояли распахнутыми настежь.

Как мне поведать вам, что значило для нас это зрелище? Как рассказать вам?

Зескра

Эрод понятия не имел, как идут дела в поместье, потому что распоряжались в нем надсмотрщики. Он тоже находился на положении заключенного. И жил в окружении своих экранов, поглощенный мечтами и видениями.

Бабушки и остальные обитатели поселения провели всю ночь за составлением планов, как сплотить наших людей, чтобы те могли защищаться. Утром, когда пришли мы с матерью, мужчины, обзаведясь оружием, сделанным из сельскохозяйственного инвентаря, охраняли поселение. Бабушки и вольнорезаные собрались провести выборы главы общины, которым должен был стать сильный и всеми уважаемый работник с полей. Таким путем они надеялись привлечь молодежь.

Но к полудню всем надеждам пришел конец. Молодежь словно взбесилась и ринулась в Дом грабить. Надсмотрщики открыли огонь из окон и многих убили, остальные убежали. Надсмотрщики забаррикадировались в Доме и принялись пить вино из подвалов Шомеке. Владельцы окружающих плантаций по воздуху стали подбрасывать им подкрепление. Мы слышали, как приземлялись их флайеры, один за другим. И женщинам, которые остались в Доме, теперь оставалось надеяться лишь на милосердие.

Что же до нас в поселении, то ворота снова закрылись. Мы переместили мощные запоры с внешней стороны ворот на внутреннюю и решили, что по крайней мере до утра в безопасности. Но к полуночи к поселению подогнали тяжелые тракторы, проломили стену, и в дыру вломилось больше ста человек – наши надсмотрщики и владельцы всех плантаций в округе. Они были вооружены винтовками. А мы дрались лопатами и палками. Один или два из нападавших были убиты или ранены. Они же перебили столько людей, сколько хотели, а затем начали насиловать нас. Это продолжалось всю ночь.

Группа налетчиков собрала стариков и старух и каждому из них всадила пулю меж глаз, как скотине. Одной из них была моя бабушка. Я так и не узнала, что случилось с матерью. Когда утром меня уводили, я не видела живым никого из невольников. Мне бросились в глаза окровавленные бумаги, валявшиеся на земле. Документы свободы.

Нас, несколько девушек и молодых женщин, оставшихся в живых, запихали в кузов машины и доставили в аэропорт. Подталкивая и подгоняя дубинками, нас заставили погрузиться во флайер, который вскоре взмыл в воздух. Я была не в себе и ничего не соображала. Лишь потом, с чужих слов, я узнала, что произошло.

Мы оказались в поселении, которое как две капли воды походило на наше. Мне даже показалось, что нас вернули домой. Уже занималось утро, и все ушли на работу; в поселении оставались только бабушки, малыши и старики. Бабушки встретили нас с откровенной неприязнью. Сначала я не могла понять, почему все они кажутся мне чужими. Я искала свою бабушку.

Мы вызывали у обитателей поселения страх, потому что нас приняли за беглецов: в последние годы случалось, что рабы убегали с плантаций, стремясь добраться до городов. И местные жители решили, что наша непокорность доставит им неприятности. Но все же помогли нам помыться и привести себя в порядок, после чего отвели нам место рядом с башней. Свободных хижин не имеется, сказали нам. Мы узнали, что находимся в поместье Зескра. Никто не хотел и слышать о том, что случилось в Шомеке. Им было не нужно наше присутствие. Наши беды их не волновали.

Мы легли спать прямо на земле, без крыши над головой. Некоторые рабы ночью перебирались через канаву и насиловали нас, и мы не могли защититься, ибо ни для кого не представляли ценности. Кроме того, мы были слишком слабы и измучены, чтобы сопротивляться. Одна из нас, девочка Абайе, попыталась отстоять себя. Но насильник безжалостно избил ее. Утром она не могла подняться, не могла произнести ни слова. Когда пришли надсмотрщики и увели нас, она так и осталась лежать. Осталась еще одна, крупная и высокая, с большим белым шрамом на голове, уходившим в копну волос. Когда нас уводили, я глянула на нее и узнала Валсу, бывшую мою подругу. Она сидела в грязи, свесив голову.

Пятерых из нас отправили из поселения в Большой Дом Зескры, на женскую половину. Во мне затеплилась было надежда, потому что я хорошо знала, как вести дом. Но я еще не представляла, как Зескра отличается от Шомеке. Дом в Зескре был полон людей, владельцев и хозяев. Здесь жила большая семья, и если раньше я знала единственного лорда Шомеке, то тут кишели десятки людей со своими вассалами, прислугой и гостями, так что случалось, на мужской половине обитало тридцать-сорок человек и столько же женщин в безе, не говоря уж, что обслуга Дома составляла человек пятьдесят, а то и больше. Нас доставили сюда не в качестве домашних слуг, а как «расхожих женщин».

После того как мы помылись, нас оставили в большой комнате, где негде было укрыться. Тут уже располагалось больше десятка «расхожих женщин».

Те из них, которым нравились эти обязанности, встретили нас без особой радости, восприняв как соперниц, но другие обрадовались нашему появлению, надеясь, что мы заменим их и позволим им вернуться в ряды простых слуг. Все же никто нас не обижал, а кое-кто проявил и заботу о нас, найдя одежду, ибо все это время мы были голыми, и утешив самую юную из нас, Мио, девочку десяти или одиннадцати лет, чье хрупкое белое тело покрывали синевато-коричневые синяки.

Одной из тех, кто встретил нас, была высокая женщина по имени Сези-Туал. Она с ироническим выражением лица уставилась на меня, и в моей душе что-то ворохнулось.

– Ты не из пыльных, – сказала она. – Ты такая же черная, как сам старый черт, лорд Зескры. Малышка, да ты никак важная персона?

– Нет, мэм, – сказала я. – Я дитя лорда. И ребенок Владыки. Меня зовут Ракам.

– В последнее время твой дедушка обращался с тобой не лучшим образом, – сказала она. – Может, тебе стоит возносить моления леди Туал Милосердной?

– Я не ищу милосердия, – ответила я. После этих слов Сези-Туал полюбила меня и взяла под защиту, в которой я так нуждалась.

Почти каждую ночь нас отсылали на мужскую половину. Когда после обеда леди покидали зал, туда впускали нас, и мы рассаживались на коленях у мужчин и пили с ними вино. Затем они пользовались нами – или тут же, на диванах, или уводили в свои помещения. Мужчины в Зескре не были жестокими. Правда, кое-кому нравилось грубое насилие, но большинство предпочитало думать, что мы получаем наслаждение и хотим того же, чего желают они. И тех и других нетрудно было ублажить, ибо перед одними надо было демонстрировать страх и покорность, а под другими стонать от наслаждения. Но кое-кто из гостей относился совсем к другому типу мужчин.

Не было ни законов, ни правил, запрещающих уродовать или убивать «расхожих женщин». Хозяину это могло не нравиться, но чувство гордости не позволяло ему противиться прихоти гостя, тем более что у него имелось так много имущества, что потеря части его не имела значения. Так что мужчины, которые испытывали удовольствие от мучения женщин, охотно приезжали в гостеприимную Зескру. Сези-Туал, любимица старого лорда, могла протестовать и делала это, после чего таких гостей больше не приглашали. Но пока я была в Зескре, Мио, та маленькая девочка из Шомеке, была убита одним из гостей. Он привязал ее к кровати и так сильно затянул узел на шее, что девочка задохнулась.

Я больше не буду рассказывать о таких вещах. Мне объяснили, что я должна поведать обо всем. Но есть такие истины, которые не приносят никакой пользы. Каждому знанию найдется свое место, сказал мой друг. Но в таком случае что толку в знании того, как этому ребенку пришлось встретить смерть? Не в том ли истина, что она не должна была так умирать?

Меня часто брал лорд Ясео, мужчина средних лет, которому нравилась моя темная кожа. Он называл меня «миледи». И еще «бунтовщица», потому что события в Шомеке считались бунтом рабов.

В те ночи, когда за мной не посылали, я обслуживала всех, кто пожелает.

Так прошли два года моего пребывания в Зескре, и как-то рано утром ко мне подошла Сези-Туал. Я лишь глубокой ночью покинула постель лорда Ясео. В комнате почти никого не было, потому что ночью шла большая пьянка и почти все девушки присутствовали на ней. Сези-Туал разбудила меня. У нее была странная прическа – густые, как кустарник, кудряшки. Я помню, как надо мной склонилось ее лицо, на которое падали завитки волос.

– Ракам, – шепнула она, – прошлой ночью ко мне обратился слуга одного из гостей и дал мне вот это. И сказал, что его зовут Сухейм.

– Сухейм, – повторила я. Мною владело сонное забытье. Я посмотрела на предмет, что она мне протягивала, – какая-то грязная скомканная бумага. – Я не умею читать! – нетерпеливо буркнула я, зевая.

Но, приглядевшись, я вспомнила, о чем говорилось в этой бумажонке. О свободе. Я видела, как лорд Эрод писал на ней мое имя. Каждый раз, выводя чье-то имя, он громко произносил его, чтобы мы могли знать, на кого выписывается документ. Я запомнила размашистый росчерк первых букв моих имени и фамилии: Радоссе Ракам. Я дрожащими руками взяла бумагу и прошептала:

– Откуда она взялась?

– Об этом лучше спроси у Сухейма, – сказала Сези-Туал.

И тут я поняла, что означает это имя. «Из Хейма». Имя служило паролем. Сези-Туал тоже это знала. Не сводя с меня глаз, она внезапно наклонилась и прижалась лбом к моему лицу, обдавая дыханием шею.

– Если удастся, я помогу, – прошептала она.

Я встретилась с «Сухеймом» в одной из кладовок. И узнала его с первого взгляда: Ахас, который вместе с Геу всегда находился рядом с лордом Эродом. Стройный молчаливый юноша с пыльной пепельной кожей, он никогда не привлекал моего внимания. Разговаривая с Геу, я думала, что, глядя на нас, Ахас таит какие-то нехорошие намерения. И теперь, когда он смотрел на меня, у него тоже было какое-то странное выражение лица – внимательное и бесстрастное.

– Как ты очутился здесь с лордом Боэбой? – спросила я. – Разве ты не свободен?

– Я свободен так же, как и ты, – сказал Ахас.

Я не поняла его.

– Лорд Эрод не смог защитить даже тебя?

– Смог, – ответил он. – Я свободный человек. – Лицо его оживилось, теряя мертвенную неподвижность. – Леди Боэба – член Общины. Я работаю для Хейма. Пытаюсь разыскать людей из Шомеке. Мы услышали, что тут живет несколько наших женщин. Живы ли остальные, Ракам?

У него был тихий, мягкий голос, и, когда он произнес мое имя, у меня перехватило дыхание и в горле встал комок. Я тоже произнесла его имя и приникла к нему.

– Ратуал, Рамайо, Кео тоже здесь, – сказала я. Ахас осторожно обнял меня. – Валсу в поселении, – продолжала я, – если еще жива. – И заплакала. После смерти Мио я знала, что такое слезы. Ахас тоже плакал.

Мы говорили с ним, и тогда, и потом. Он объяснил, что по закону мы в самом деле обрели свободу, но в поместьях закон ровно ничего не значит. Правительство не вмешивается в отношения между владельцами и теми, кто считается их имуществом. Если мы заявим о своих правах, в Зескре нас, скорее всего, убьют, ибо считают нас украденным имуществом и не хотят подвергаться осуждению. Нам остается лишь бежать или дожидаться, пока нас похитят, после чего добираться до города, до столицы. Только там мы сможем обрести безопасность.

Действовать мы должны лишь в полной уверенности, что никто из рабов Зескры не предаст нас из ревности или из желания выслужиться. Сези-Туал была единственной, кому я могла довериться полностью.

С ее помощью Ахас и организовал наше бегство. Я не раз уговаривала ее присоединиться к нам, но она решила, что, не имея документов, будет вынуждена постоянно прятаться, а это куда хуже жизни в Зескре.

– Ты можешь попасть на Йеове, – сказала я.

Сези-Туал засмеялась:

– О Йеове я знаю лишь, что оттуда никто не возвращается. Так стоит ли бежать из одной преисподней в другую?

Отказалась бежать с нами и Ратуал; она стала фавориткой одного из молодых лордов и решила оставаться ею. Рамайо, самая старшая из нас, и Кео, которой только что минуло пятнадцать, захотели присоединиться к нам. Сези-Туал зашла в поселение и выяснила, что Валсу еще жива и продолжает работать на полях. Организовать ее бегство оказалось куда труднее, чем наше. Скрыться из поселения было невозможно. Валсу могла уйти только днем, прямо с поля, на глазах у надсмотрщиков. Даже переговорить с ней оказалось нелегко, ибо бабушки были очень подозрительны. Но Сези-Туал справилась с этой задачей, и Валсу сказала, что готова на что угодно, «лишь бы снова увидеть свою бумагу».

Флайер леди Боэбы ждал нас на краю огромного поля геде, с которого только что убрали урожай. Стояли последние дни лета. Рано утром Рамайо, Кео и я, каждая сама по себе, вышли из Дома. Никто не обратил на нас внимания, поскольку считалось, что идти нам некуда. Зескру окружали огромные угодья других поместий, в которых у беглого раба на сотни миль вокруг не имелось ни одного друга. Одна за одной, разными путями, минуя поля и лесные посадки, мы крадучись добрались до флайера, в котором ждал Ахас. У меня так колотилось сердце, что я с трудом дышала. Мы стали ждать Валсу.

– Вот она! – сказала Кео, стоявшая на крыле флайера, и показала на широкое скошенное поле.

На дальнем конце его из-за деревьев показалась Валсу. Она бежала тяжело, но уверенно, словно ей нечего было бояться. Внезапно она остановилась и повернулась. В первую секунду мы не поняли, что произошло. Затем увидели двух мужчин, которые, выскочив из лесной тени, преследовали ее.

Она не стала убегать, понимая, что таким образом приведет их к нам. А развернувшись, двинулась в сторону преследователей и бросилась на них, как дикая кошка. Раздался выстрел. Падая, Валсу сбила с ног одного из мужчин и придавила его своим телом. Другой изрешетил ее пулями.

– По местам, – сказал Ахас. – Взлетаем.

Мы вскарабкались во флайер, и машина прыгнула в воздух, как нам показалось, так же стремительно, как Валсу кинулась на преследователей, и мы знали, что она тоже взлетела в небо – навстречу своей смерти, которая принесла ей свободу.

Город

Я сложила свою вольную и все время, пока мы находились в воздухе, и пока приземлялись, и пока машина везла нас по улицам города, не выпускала документ из рук. Увидев, как я прижимаю бумагу к груди, Ахас сказал, что теперь мне не о чем беспокоиться. Все данные о нашем освобождении внесены в файлы правительства, и здесь, в городе, никто не посмеет усомниться в правильности этих данных.

– Мы свободные люди, – сказал он. – Мы гареоты, то есть владельцы, у которых нет имущества. Такие же, как лорд Эрод.

Эти слова ни о чем мне не говорили. Мне предстояло усвоить много понятий. А бумагу я буду держать при себе, пока не найду места, куда можно ее спрятать.

Мы прошли по улицам, и Ахас привел нас к одному из больших домов, которые бок о бок стояли вдоль тротуара. Он назвал его «компаундом», но мы решили, что это, должно быть, хозяйское здание. Нас приветливо встретила женщина средних лет. Она была белокожей, но говорила и вела себя как владелица, так что я не поняла, кто она такая. Она назвалась Ресс и объяснила, что является арендницей и домоправительницей этого строения.

Арендники были имуществом, которое владельцы сдавали напрокат компаниям. Если их нанимала большая компания, то предоставляла им жилье в своих «компаундах». В городе проживало очень много арендников, которые работали в небольших компаниях или сами вели бизнес; они обитали в доходных домах, которые назывались «общими компаундами». Жильцы их были обязаны соблюдать комендантский час, и на ночь двери запирались, но других ограничений не имелось; в доме существовало самоуправление, которое получало поддержку от коммуны. Часть жильцов принадлежала к арендникам, но многие, подобно нам, были гареотами, недавними рабами. В сорока квартирах тут ютилось около ста человек. За порядком следили несколько женщин, которых я называла бабушками, но сами себя они считали домоправительницами.

В поместьях, расположенных в глубине страны, где жили по законам далекого прошлого и существование которых оберегалось милями пространства и столетними обычаями, любое имущество целиком и полностью зависело от милости хозяина. И из этих заброшенных мест мы попали в огромное двухмиллионное скопление народа, где никто не был защищен от случайности или стечения обстоятельств и где нам следовало как можно скорее усвоить науку выживания, тем более что наше существование теперь зависело только от нас самих.

Никогда раньше я не видела улиц. Не прочитала ни слова. Мне многому предстояло научиться.

Присутствие Ресс сразу же внесло ясность. Она была типичной городской женщиной – быстро соображала и быстро говорила; нетерпеливая, напористая и впечатлительная. Я долго не понимала Ресс и не испытывала к ней симпатии. В ее присутствии я чувствовала себя глупой неповоротливой деревенщиной. И часто злилась на нее.

Точнее, я постоянно находилась в этом состоянии. Живя в Зескре, я не знала, что такое гнев. Не могла его себе позволить. Он бы сгрыз меня. Нынешняя жизнь давала много оснований для него, но я поняла, что от этих страстей немного толку. И молча таила их при себе.

Кео и Рамайо жили вместе в большой комнате, а я занимала комнатку поменьше рядом с ними. Раньше у меня никогда не было своей комнаты. На первых порах в ней я чувствовала себя неуютно и боялась одна, но вскоре мне стало это нравиться. И первое, что я сделала по своей воле, как свободная женщина, – это закрыла за собой дверь.

Вечерами я могла, сидя за закрытой дверью, учиться. День начинался с того, что с утра нас готовили к какой-нибудь работе, а к полудню мы занимали места в классах, где учились чтению и письму, арифметике и истории. Рабочие навыки я осваивала в маленькой мастерской, где из бумаги и тонких деревянных пластин делали шкатулки для хранения косметики, печенья, украшений и тому подобных мелочей. Я училась всем тонкостям ремесла – и делать коробки, и украшать их, стараясь изо всех сил, потому что в городе было много хороших художников.

Мастерская принадлежала члену Общины. Рабочие постарше были арендниками. Когда моя учеба подойдет к концу, я тоже буду получать деньги.

Пока же меня, как Кео с Рамайо и остальных обитателей поместья Шомеке, которые жили в разных местах, поддерживал лорд Эрод. Он никогда не появлялся в нашем доме. Я думаю, он не хотел встречаться ни с кем из тех, кого столь неудачно освободил. Ахас и Геу рассказывали, что он продал бо́льшую часть земель в Шомеке, часть денег отдал Общине, а часть решил употребить на то, чтобы проложить себе путь в политику, ибо теперь существовала Радикальная партия, которая ратовала за освобождение.

Несколько раз меня навещал Геу. Он стал настоящим городским жителем, щеголеватым и уверенным. Я чувствовала, что, глядя на меня, он думает, как я была «расхожей женщиной» в Зескре, и мне не хотелось видеться с ним.

Теперь я искренне восхищалась Ахасом, на которого в былые времена не обращала внимания, но теперь видела, насколько он смел, решителен и добр. Это он искал нас, нашел и спас. Давали деньги хозяева, но все заботы легли на плечи Ахаса. Он часто заходил повидаться с нами. Он оставался единственной связующей нитью с моим детством.

Он приходил как друг, как товарищ, ничем не напоминая о моем прошлом рабыни. Я злилась на каждого мужчину, который смотрел на меня как на женщину. Я злилась на женщин, которые видели во мне чувственную сексуальность. Леди Тазеу было нужно лишь мое тело. И в Зескре было нужно только оно. Даже лорд Эрод, который так и не прикоснулся ко мне, видел лишь мое тело. Плоть, которая, ласкаешь ты ее или нет, всегда к твоим услугам. Можешь брать ее, а можешь и воздержаться – как захочется. Я ненавидела в себе все, что имело отношение к сексу, – свои гениталии и груди, округлости бедер и живота. Еще в бытность свою ребенком я носила свободные легкие одежды, скрывающие чувственность женского тела. Когда мне начали платить и я смогла покупать или сама шить себе одежду, я предпочитала, чтобы она была из грубых, тяжелых тканей. Больше всего мне нравились в себе руки, которые умело справлялись с работой, и голова, пусть пока и не очень толковая, но я продолжала учиться, не считаясь со временем.

Мне нравилась история. Я выросла, не имея о ней представления. И Шомеке, и Зескра жили сами по себе, довольствуясь раз и навсегда заведенным образом жизни. О тех временах, когда существовал иной порядок вещей, никто не знал ровно ничего. Никто не догадывался, что есть места, где жизнь течет по-другому. Мы были в рабских оковах лишь настоящего времени.

Да, конечно, Эрод говорил о переменах, но сотворить их предстояло владельцам. Нас ждали перемены, мы будем свободными, однако нас продолжали воспринимать как чью-то собственность. А из истории я поняла, что свободу не ждут, ее творят сами.

Первой книгой, которую я одолела самостоятельно, была история Йеове, написанная просто и ясно. Она рассказывала о днях колонии, о четырех корпорациях, об ужасах первого столетия, когда корабли доставляли на Йеове рабов и забирали драгоценную руду. Рабы были столь дешевы, что, когда, отработав несколько лет в шахтах, они умирали, корабли безостановочно подвозили новые партии. «О, о, Йеове, никто не возвращается назад». Затем корпорации начали отправлять женщин-рабынь, чтобы те работали и размножались, и по прошествии лет имущество выплеснулось за пределы поселений и создало города – такие большие, как тот, в котором я сейчас обитала. Но распоряжались в них не владельцы или надсмотрщики. Города находились под началом тех, кто считался имуществом, так же как наш Дом.

На Йеове все имущество принадлежало корпорациям. Рабы получали свободу во временное пользование, выплачивая корпорациям часть своего жалованья так же, как в некоторых местах на Вое-Део издольщики платят своим хозяевам. На Йеове таких называли вольноотпущенниками. Не свободными людьми, а лишь пользующимися свободой. И тогда, как повествовала история, которую я читала, они стали задумываться: почему же мы не свободные люди? И они совершили революцию, Освобождение. Началась она в Надами, откуда распространилась дальше. Тридцать лет они дрались за свою свободу. И всего три года назад одержали победу в этой войне: изгнали из своего мира корпорации, хозяев и надсмотрщиков. Они танцевали и пели на улицах – свобода, свобода! Книга, которую я читала (пусть медленно, но все же я читала ее!), была напечатана там – на Йеове, в Свободном Мире. Ее доставили на Уэрел. И для меня она стала святой книгой.

Я спросила у Ахаса, как сейчас обстоят дела на Йеове, и он рассказал, что там создано свое правительство и написана великая Конституция, согласно которой все люди равны перед законом.

По телесети, в сводках новостей говорилось, что на Йеове все передрались между собой, что там вообще нет никакого правительства, люди голодают, а в городах, не считаясь ни с законом, ни с порядком, свирепствуют шайки дикарей из глубинных районов страны и молодежные банды. Говорилось, что в этом обреченном умирающем мире правят бал коррупция и невежество.

Ахас рассказал, что правительство на Вое-Део, которое вело войну против Йеове и проиграло ее, теперь боится, что Освобождение придет и на Уэрел.

– Не верь никаким новостям, – дал он мне совет. – Особенно тем, которые якобы поступают с мест. Даже не слушай и не смотри их. В них столько же вранья, сколько и во всем остальном, но если ты смотришь и чувствуешь, то сможешь поверить. Они это знают. А если они владеют нашими мозгами, то могут обойтись без оружия. У владельцев нет ни камер, ни репортеров на Йеове, «новости» свои они просто выдумывают и используют актеров. Допуск на Йеове имеют только кое-какие чужаки из Экумены; да и то жители Йеове обсуждают, не стоит ли выслать их, чтобы мир, который они завоевали, принадлежал только им.

– Но как же в таком случае быть с нами? – спросила я, потому что уже стала мечтать, как отправлюсь туда, в Свободный Мир, когда Хейм соберет чартерный рейс и увезет людей.

– Некоторые из жителей Йеове считают, что имущество может высадиться. Другие говорят, что не прокормят такое количество ртов, и вообще боятся перенаселения. Обсуждают они эту проблему вполне демократически. Скоро она будет решена в ходе первых выборов на Йеове.

Ахас тоже мечтал отправиться на Йеове. Мы обсуждали наши планы с пылом влюбленных, говорящих о любви.

Но пока корабли на Йеове не ходили. Хейм не мог действовать открыто, а Общине было запрещено выступать от его имени. Экумена предложила доставлять на своих кораблях всех, кто пожелает отправиться в путь, но правительство Вое-Део отказало ей в праве пользоваться своими космопортами. Пускай доставляют только своих. Никто из жителей Уэрела не мог покинуть свою родину.

Ведь всего сорок лет назад Уэрел разрешил чужакам совершать посадку на своей территории и установил с ними дипломатические отношения. Я продолжала изучать историю и постепенно стала разбираться в сущности тех, кто господствовал на Уэреле. Та чернокожая раса, которая сначала завоевала народы Великого континента, а потом и весь мир, которая стала называть себя хозяевами, существовала в убеждении, что таков единственный и неизменный порядок вещей. Они считали, что являют собой образец человечества, что их поступки не подлежат сомнению и что им открыты все истины. Все остальные народы Уэрела, даже сопротивляясь новоявленным хозяевам, подражали им, старались стать такими же, как они, и вести такой же образ жизни. Но когда с неба спустились другие люди, которые и выглядели по-другому, и вели себя необычно, и обладали иными знаниями, и не позволили ни завоевать себя, ни обратить в рабство, раса хозяев отказалась иметь с ними дело. Им потребовалось четыреста лет, дабы признать, что те, другие, во всем равны им.

Я стояла в толпе на митинге Радикальной партии, где выступал Эрод; он был, как всегда, прекрасен. Я обратила внимание на женщину, которая тоже внимательно слушала его. У нее была странная коричневато-оранжевая кожа, как кожура пини, и даже в уголках глаз виднелись белки. Я было подумала, что она больна и ее грызет гнойный червь, как лорда Шомеке, у которого изменился цвет кожи и от глаз остались одни белки. Передернувшись, я отодвинулась от нее. Глянув на меня, она улыбнулась и снова стала слушать оратора. Волосы ее клубились густым облаком, как у Сези-Туал. На ней было изящное платье, хотя и странного покроя. До меня далеко не сразу дошло, кто она такая и что эта женщина явилась сюда из невообразимо далекого мира. И самое удивительное заключалось в том, что, несмотря на странную кожу, глаза и волосы, она все-таки была таким же человеком, как и я, в чем я не сомневалась. Потому что чувствовала это. На мгновение меня охватило глубокое беспокойство. Затем оно перестало меня тревожить, уступив место неодолимому любопытству, почти томлению сблизиться с ней. Я хотела познакомиться с ней, узнать то, что было ей известно.

Душа расы хозяев боролась во мне с душой свободного человека. И от этого мне не избавиться всю жизнь.

Научившись читать, писать и пользоваться калькулятором, Кео и Рамайо перестали ходить в школу, но я продолжала учиться. Когда в школе, которую содержал Хейм, не осталось курсов, которые я могла бы посещать, учителя помогли мне сориентироваться в телесети. Хотя правительство контролировало такие курсы, на них преподавали прекрасные учителя, которые вели группы со всего света, рассказывая о литературе, истории, науках и искусстве. Я всегда старалась как можно больше узнать об истории.

Ресс, которая была членом Хейма, первым делом отвела меня в библиотеку Вое-Део. Поскольку она была открыта только для хозяев, то там не существовало цензуры правительства. Но библиотекари под тем или иным предлогом старались не иметь дела со светлокожими, пусть даже те и считались свободными. Я же обладала темной кожей, и город научил меня держаться с гордой независимостью, которая избавляла от многих неприятностей и оскорблений.

Ресс подсказала, что я должна войти в библиотеку с таким видом, словно она принадлежит мне. Так я и поступила и без всяких вопросов получила все права и привилегии читателя. Я начала читать взахлеб все, что мне хотелось, в этом огромном книжном собрании, каждую книгу, которая попадала мне в руки. Чтение стало моей радостью. В нем состояли суть и смысл моей свободы.

Кроме приятной работы в картонажной мастерской, которая хорошо оплачивалась и позволяла проводить время в симпатичном обществе, кроме учебы и чтения, в моей жизни больше ничего не существовало. Да я и сама не хотела ничего иного. Я была одинока, но не считала, что одиночество слишком тягостно, коль скоро у меня имелось то, чего я хотела.

Ресс, которую я недолюбливала, считалась моей подругой. Я ходила с ней на собрания Хейма и посещала развлечения, в которых без ее подсказок ничего бы не поняла.

– Старайся, деревенщина, – могла сказать она мне. – Будешь обучать молодую поросль на плантациях.

Она таскала меня в театр макилов и в танцзал, где исполняли хорошую музыку. Ей постоянно хотелось танцевать. Я позволяла ей учить себя, но танцы не доставляли мне особого удовольствия. Как-то вечером, когда мы танцевали «медленную поступь», она стала прижиматься ко мне, и, посмотрев ей в лицо, я увидела на нем откровенное и недвусмысленное чувственное желание. Я отпрянула от нее.

– Не хочу танцевать, – сказала я.

Мы пошли домой. Дойдя до дверей моей комнаты, Ресс попыталась меня поцеловать. Меня замутило от ярости.

– Не хочу!

– Прости, Ракам, – сказала она. Такого тихого и покорного голоса я у нее никогда не слышала. – Я понимаю, что ты должна сейчас чувствовать. Но тебе придется пройти через это, у тебя должна быть своя жизнь. Да, я не мужчина, но я очень хочу тебя.

Я оборвала ее:

– Меня использовала женщина еще до того, как ко мне прикоснулся мужчина. Тебя интересует, хочу ли я этого? Никто и никогда больше не будет пользоваться мною!

Ярость и ненависть хлестали из меня ядовитым фонтаном, как гной из раны. Если бы Ресс снова попыталась прикоснуться ко мне, я могла ее изуродовать. Я захлопнула дверь у нее перед носом. Потом, вся дрожа, добралась до стола, села и стала читать книгу, что лежала, открытая, передо мной.

На следующий день мы обе испытывали смущение и держались друг с другом жестко и напряженно. Но, кроме той грубоватости, которой наделил ее город, Ресс было свойственно и терпение. Она больше не пыталась проявлять любовных чувств и наконец завоевала мое доверие, и я стала рассказывать ей то, о чем никому не говорила. Она внимательно слушала, а потом выложила то, о чем думала.

– Деревенщина, – сказала она, – все ты делаешь неправильно. И нечему тут удивляться. Ты и не могла вести себя по-другому. Ты считаешь, что секс – это то, что делают с тобой. Все не так. Делать должна ты. С кем-то другим. И не для него. Ты вообще еще не знаешь, что такое секс. Ты знакома только с насилием.

– Давным-давно лорд Эрод все это говорил мне, – ответила я с горечью. – Мне безразлично, как это называется. Я сыта по горло. На всю оставшуюся жизнь. И могу только радоваться, что у меня никого нет.

Ресс скорчила гримасу:

– В двадцать два года? Может, на какое-то время тебе и хватит. Если тебя это устроит, будь счастлива. Но подумай над моими словами. Ты лишаешься немалой части бытия.

– Когда мне понадобится секс, я и сама смогу доставить себе удовольствие, – сказала я, не заботясь, что мои слова могут обидеть ее. – Любовь не имеет с ним ничего общего.

– Вот тут ты ошибаешься, – возразила Ресс, но я не слушала ее. Я получила знания от учителей и из книг, которые сама выбирала, и не нуждалась в советах, о которых не просила. Я отказывалась слушать, когда мне указывали, что делать и как думать. Если я свободна, то до мозга костей. Я напоминала ребенка, который начинает ходить.

Ахас тоже давал мне советы. Он сказал, что дальше продолжать образование глупо.

– Сколько бы ты ни читала, тебе уже не извлечь из книг ничего полезного, – сказал он. – Это самообман. А нам нужны руководители и члены организации, обладающие практическими навыками.

– Нам нужны учителя!

– Да, – согласился он, – но уже год назад ты знала достаточно, чтобы учить других. Что толку в древней истории, в рассказах о других мирах? Нам предстоит делать революцию!

Я не могла расстаться с книгами, но стала испытывать чувство вины. Я стала преподавать в школе Хейма, обучая неграмотное имущество чтению и письму – точно так же, как три года назад учили меня. То была нелегкая работа. Взрослому человеку трудно научиться читать, когда этим приходится заниматься по вечерам, после тяжелой работы. Куда проще, когда телесеть вбивает тебе в голову все, что необходимо.

Про себя я продолжала спорить с Ахасом и как-то спросила у него:

– Есть ли библиотека на Йеове?

– Не знаю.

– Тебе известно, что ее нет. Корпорации не оставили по себе никаких библиотек. Они им были не нужны. Их руководители были невежественными людьми, которых не интересовало ничего, кроме дохода. Знание само по себе несет добро. И я продолжаю учиться, чтобы принести знания на Йеове. Будь я в силах, то притащила бы им всю здешнюю библиотеку!

Он уставился на меня.

– Что думают владельцы, что они делают – вот о чем рассказывают все их книги. И на Йеове они не нужны.

– Еще как нужны, – ответила я, не сомневаясь, что он ошибается, хотя опять не могла объяснить почему.

Вскоре меня пригласили преподавать историю, так как один из учителей покинул школу. Эти уроки проходили как нельзя лучше. Я старательно готовилась к ним. Меня попросили проводить занятия с наиболее успевающими учениками, и с этим заданием я тоже справилась. Слушателям были интересны идеи, которые я извлекала из хода истории, и те сравнения, что приходили мне на ум при сравнении нашего мира с другими. Я изучала, как разные народы воспитывают своих детей, кто несет за них ответственность и как надо понимать ее, ибо мне казалось, что именно так люди обретают свободу или ввергают себя в рабство.

Один из разговоров на эту тему состоялся с человеком из посольства Экумены. Я испугалась, увидев в аудитории чужое лицо. Еще больше я перепугалась, когда узнала его. Он вел начальный курс истории Экумены, которую я изучала по телесети. Я слушала его затаив дыхание, хотя никогда не участвовала в дискуссиях. Знания, которые я обрела, оказали на меня большое воздействие. Мне почудилось, что он сочтет меня самонадеянной, если я начну говорить о вещах, доподлинно известных ему, и с трудом, запинаясь, провела урок, стараясь не глядеть на его лицо с глазами почти без белков.

После занятий он подошел ко мне, вежливо представился, похвалил мою лекцию и спросил, читала ли я такие-то книги. Он говорил со мной так доверительно и открыто, что я не могла не проникнуться доверием к нему. Скоро он полностью завоевал его. Я нуждалась в его советах и руководстве, ибо даже умные люди написали и произнесли массу глупостей об отношениях между мужчиной и женщиной, от чего зависела жизнь детей и ценность полученного ими образования. Он знал, какие книги стоит читать, и после знакомства с ними я уже могла идти дальше сама.

Его имя было Эсдардон Айя. Он занимал какой-то высокий пост в посольстве, я не знала точно, какой именно. Родился он на Хайне, в Старом Мире, колыбели человечества, откуда вышли все наши предки.

Порой я думала: как странно, что я знаю о таких вещах, о столь древних и далеких материях, я, которая до шести лет не подозревала о существовании мира за стенами поселения, а до восемнадцати понятия не имела, как называется страна, в которой мне довелось жить! Когда я только осваивалась в городе, кто-то упомянул Вое-Део, а я спросила: «Где это?» Все так и уставились на меня. Женщина, старая арендница с грубым голосом, сказала: «Да здесь, пыльная моя. Здесь и есть Вое-Део. Моя и твоя страна!»

Я рассказала об этом Эсдардону Айе. Он не засмеялся.

– Страна, люди… – сказал он. – Какие странные и трудные для восприятия идеи.

– Я родом из рабства, – сказала я, и он кивнул.

Теперь я редко виделась с Ахасом. Мне не хватало его дружбы, но отношения наши уже не были столь теплыми.

– Ты стала такой самодовольной, все время на людях, публикуешься, выступаешь перед аудиторией, – заметил он как-то раз. – Ты занята только собой, а не нашим делом.

– Но я говорю с людьми в Хейме, – возразила я. – Пишу о том, что нам надо знать. Все, что я делаю, служит делу свободы.

– Общину не устраивают твои памфлеты, – серьезно сказал он с таким видом, словно сообщал тайну, которую мне необходимо было знать. – Меня попросили передать тебе, чтобы впредь до публикации ты представляла свои сочинения на рассмотрение комитета. Прессой руководят слишком горячие головы, и из-за них у наших кандидатов от Хейма масса хлопот и неприятностей.

– У наших кандидатов! – взорвалась я. – Никто из хозяев не будет моим кандидатом! Или ты снова получаешь указания от молодого хозяина?

Мои слова ошеломили его.

– Если ты ставишь себя во главу угла и отказываешься сотрудничать, то навлекаешь опасность на нас всех.

– Я не ставлю себя во главу угла – это свойственно политикам и капиталистам. Во главу угла я ставлю свободу. Так почему ты не можешь сотрудничать со мной? Наши пути расходятся, Ахас!

Разозлившись, он ушел, оставив меня в таком же состоянии.

Думаю, Ахаса расстроило, что я перестаю зависеть от него. А может, он ревновал к моей независимости, поскольку оставался при лорде Эроде.

Ему была свойственна преданность. Ссора нам обоим причинила боль. И мне бы хотелось знать, какая судьба постигла его в те нелегкие времена, которые обрушились на нас.

В его обвинениях была и доля правды. Я обнаружила, что способна говорить и писать такие вещи, которые глубоко трогали сердца и мысли людей. Никто не дал мне понять, что опасность, которую несет в себе такой дар, соизмерима с его силой. Ахас сказал, что я ставлю себя во главу угла, но я-то знала, что он не прав. Я целиком и полностью отдавала себя служению лишь истине и свободе. Никто не объяснил мне, что цель не может оправдывать средства, а конечную цель знал только великий Камье. Бабушка могла поведать мне о ней. Могли бы напомнить строки «Аркамье», но я нечасто заглядывала в них, а в городе не было стариков, которые вечерами «пели» бы эти слова. Впрочем, я бы все равно не расслышала их из-за отчетливого звучания моего прекрасного голоса, который излагал прекрасные истины.

Я была уверена, что никому не приношу вреда, если не считать, что вся наша деятельность привлекала внимание правителей Вое-Део, давая им понять, что Хейм растет, а Радикальная партия становится все сильнее, – и рано или поздно они должны были выступить против нас.

Мало-помалу среди нас начались распри. В «общих компаундах», кроме мужской и женской половин, появились и несколько квартир для пар. Это было кардинальным нововведением. Любого рода браки в среде имущества считались незаконными. Парами позволялось жить только с разрешения владельца. Закон предписывал имуществу хранить верность и проявлять преданность только по отношению к своему владельцу. Дети принадлежали не матери, а хозяину. Но поскольку гареоты жили рядом с имуществом, которое кому-то принадлежало, на их семейные апартаменты не обращали внимания или просто терпели. А тут внезапно закон решительно изменили, пары подверглись аресту, были оштрафованы, если они являлись налогоплательщиками, разделены и отправлены в дома, находящиеся под управлением корпораций. Ресс и другие наши домоправительницы были оштрафованы и предупреждены, что, если подобные «аморальные проявления» снова будут иметь место, их привлекут к ответственности и отправят в рабочие лагеря. Двое малышей одной из пар не были внесены в правительственные списки и, когда забрали их родителей, оказались брошенными на произвол судьбы. Кео и Рамайо взяли детей к себе и стали их опекунами на женской половине, ибо так всегда полагалось поступать с сиротами в поселениях.

На встречах Хейма и Общины шли жаркие дебаты о том, что произошло. Некоторые утверждали, что Радикальная партия должна решительно поддержать право имущества жить семьями и воспитывать детей. Это не несет в себе прямой угрозы хозяевам и соответствует естественным инстинктам многих рабов, особенно женщин, которые, хотя не имеют права голоса, все же являются ценными союзниками. Другие же считали, что все проявления личной жизни должны уступить место преданности делу свободы и отойти на второй план, когда предстоит великое дело освобождения. На встрече об этом говорил лорд Эрод. Я поднялась, чтобы ответить ему. Не может быть свободы без права на свободу сексуальную, сказала я, и пока женщинам не позволят, а мужчины не изъявят желания нести ответственность за своих детей – не может быть и речи о свободе для женщины, относится ли она к владельцам или входит в состав имущества.

– Мужчины должны нести ответственность за окружающий мир, за тот огромный мир, в который предстоит войти детям; женщины отвечают за существование в стенах дома, за моральное и физическое здоровье и воспитание детей. Это разделение установлено Богом и природой, – ответил Эрод.

– Означает ли в таком случае раскрепощение женщины, что она вольна удалиться в безу и закрыться у себя на женской половине?

– Конечно нет, – начал он, но я прервала его, боясь, что Эрод пустит в ход свой язык златоуста:

– Что же тогда означает свобода для женщины? Значит, она отличается от свободы мужчины? Или от права свободного человека ощущать себя таковым?

Ведущий собрание, разгневавшись, дал понять, чтобы мне заткнули рот, но часть женщин поддержала меня.

– Когда же Радикальная партия выступит в нашу защиту? – закричали они.

А одна пожилая женщина вопросила:

– Где же ваши женщины, именно ваши, хозяева, которые хотят покончить с рабством? Почему их нет здесь? Вы не выпускаете их из безы?

Председатель заколотил по столу, и наконец ему удалось восстановить порядок. Мне было и радостно и грустно. Я видела, что Эрод и другие его сподвижники по Хейму теперь смотрели на меня как на явную возмутительницу спокойствия. И в самом деле – мои слова провели водораздел между нами. Но разве и раньше мы не были разделены?

Мы, группа женщин, направились домой, громко обсуждая наши проблемы. Теперь это были мои улицы, с их движением, с их огнями и бедами, с кишевшей на них жизнью. Я стала женщиной города, свободной женщиной. Город принадлежал мне. У меня было будущее.

Споры продолжались. Меня то и дело просили выступать в самых разных местах. Когда я покидала одну такую встречу, ко мне подошел Эсдардон Айя, человек с Хайна, и, делая вид, что обсуждает мою речь, походя бросил:

– Ракам, тебе угрожает опасность ареста.

Я не поняла его. Он отвел меня в сторону и продолжил:

– В посольстве ходят слухи… Правительство Вое-Део собирается изменить статус вольноотпущенного имущества. Вас больше не будут считать гареотами. Каждому придется иметь хозяина, который станет содержать вас.

То была плохая новость, но, обдумав ее, я сказала:

– Думаю, что смогу найти такого. Может быть, лорда Боэбу.

– Спонсору-хозяину придется получить одобрение правительства… Что приведет к ослаблению Общины, ибо между имуществом и владельцами начнутся раздоры. С их стороны это довольно умный шаг, – сказал Эсдардон Айя.

– Что будет с теми из нас, кто не сможет найти себе такого спонсора?

– Вас будут считать беглецами.

А это означало либо смерть, либо рабочий лагерь, либо продажу с аукциона.

– О Камье всемогущий, – простонала я, ухватив Эсдардона Айю за руку, потому что у меня потемнело в глазах.

Мы двинулись дальше по улице. Когда в голове у меня прояснилось, я увидела высокие здания города, залитые светом, и улицы, которые, как мне еще недавно казалось, были моими.

– У меня есть друзья, – сказал человек с Хайна, что шел рядом со мной, – которые собираются отправиться в королевство Бамбур.

Помолчав, я спросила:

– А что мне там делать?

– Оттуда отправляются корабли на Йеове.

– На Йеове, – повторила я.

– Так я слышал. – Тон у Эсдардона был такой, словно мы обсуждали маршрут городского такси. – Я предполагаю, что через несколько лет рейсы на Йеове начнутся и из Вое-Део. С ними будут отправлять неисправимых бунтовщиков, возмутителей спокойствия, членов Хейма. Но это предполагает признание Йеове как независимого государства, на что пока еще не могут пойти. Тем не менее Вое-Део закрывает глаза на некоторые полузаконные торговые сделки, которые позволяют себе зависимые от него страны… Пару лет назад король Бамбура купил один из старых кораблей корпораций, «Колониальный торговец». Король предполагал, что ему понравится летать на луны Уэрела. Но, как выяснилось, эти луны наводят на него тоску. И он сдал корабль в аренду консорциуму ученых из университета Бамбура и группе столичных бизнесменов. Некоторые промышленники в Бамбуре поддерживают небольшую торговлю с Йеове, и в то же время исследователи из университета организуют туда научные экспедиции. Конечно, каждый полет обходится очень недешево, так что они до отказа набивают корабль учеными, куда бы те ни отправлялись.

Я слушала и как бы не слышала его, но тем не менее мне все было ясно.

– Вот таким образом, – сказал он, – они нашли выход из положения.

Как всегда, Эсдардон говорил тихо и спокойно, с легким юмором, но без тени превосходства.

– А знает ли Община об этом корабле? – спросила я.

– Я уверен, что кое-кто из ее членов, конечно, знает. И люди из Хейма. Но это знание довольно опасно. Если Вое-Део убедится, что вассальное государство экспортирует ценное имущество… Откровенно говоря, мы предполагаем, что они кое о чем догадываются. Но такого рода решение принять нелегко. Оно опасно, и после него уже нет пути назад. Именно из-за этой опасности я и медлил с нашим разговором. Я настолько оттянул его, что тебе необходимо принимать решение как можно быстрее, Ракам. В сущности, уже сегодня вечером.

Сквозь слепящую пелену городских огней я уставилась в небо, которое скрывалось за ними.

– Улетаю, – сказала я. В памяти у меня всплыл облик Валсу.

– Хорошо, – сказал Эсдардон.

На следующем углу он резко сменил направление, и мы двинулись в другую сторону от моего дома, по направлению к посольству Экумены.

Я никогда не пыталась понять, почему Айя это для меня сделал. Он был закрытый человек, обладавший тайной властью, но всегда говорил только правду и, думаю, следовал путями сердца, когда мог себе это позволить.

Когда мы оказались на территории посольства, в большом парке, пространство которого было подсвечено утопленными в земле зимними фонариками, я остановилась.

– Мои книги, – сказала я.

Эсдардон вопросительно посмотрел на меня.

– Я хочу взять на Йеове свои книги, – повторила я. Голос мой дрожал от сдерживаемых слез, словно все, что я оставляла, не стоило моих книг. – Думаю, на Йеове нужны книги, – объяснила я.

Помолчав, Айя ответил:

– Я постараюсь выслать их со следующим рейсом. А теперь я должен посадить тебя на корабль. – И, понизив голос, добавил: – Конечно же, Экумена не может открыто помогать беглым рабам…

Повернувшись, я взяла его за руку и на мгновение приложила ее ко лбу – единственный раз в жизни, когда мне захотелось это сделать.

Эсдардон удивился.

– Пошли, пошли, – сказал он и торопливо повлек меня за собой.

Посольство охраняли наемные стражники с Уэрела, главным образом веоты, представители древней воинской касты. Один из них, серьезный, вежливый и предельно молчаливый человек, проводил меня к флайеру из Бамбура, островного королевства к востоку от Великого континента. У него были с собой все необходимые для меня документы. Он доставил меня из аэропорта к королевскому космопорту, который король возвел для своего корабля. Там меня без промедления подняли на борт судна, которое, готовое к взлету, уже стояло на огромной стартовой площадке.

Я представляла себе, что, когда король отправлялся полюбоваться лунами, в его распоряжении были удобные апартаменты в носовой части. Но корпус корабля, который принадлежал Сельскохозяйственной корпорации, состоял из огромных трюмов, в которые в свое время грузилась продукция колонии. В четырех грузовых емкостях, куда когда-то засыпали зерно с Йеове, сейчас хранились сельскохозяйственные машины, что производились на Бамбуре. Пятый трюм был пассажирским.

Сидений в грузовых трюмах не было. На полу валялись матрасы, и мы расположились на них, подобно грузу раскрепившись между стойками и опорами трюма. Вместе со мной летело еще примерно пятьдесят «ученых». Я последняя поднялась на борт, и мне помогли застегнуть ремни безопасности.

Члены команды, нервничая, носились сломя голову и говорили только на языке Бамбура. Я не могла понять почти ни одного слова из указаний, которые они нам давали. Мне понадобилось срочно облегчить мочевой пузырь, но они кричали: «Нет времени, нет времени!» Так что мне пришлось изо всех сил сдерживаться, пока задраивали огромные двери трюма, которые заставили меня вспомнить ворота поселения в Шомеке. Спутники вокруг переговаривались на своем языке. Плакал ребенок. Я понимала их язык. Затем где-то внизу, под нами, раздался ужасный грохот. Я почувствовала, как мое тело распластывается на полу, будто меня придавила огромная мягкая нога, пока лопатки не впечатались в матрас, а язык запал во рту, словно стремился задушить меня: и тут, мучительно содрогнувшись, мочевой пузырь изверг свое горячее содержимое.

Затем мы оказались в невесомости, плавая в паутине наших пут. Верх и низ поменялись местами, и невозможно было определить, где пол, а где потолок. Я слышала, как вокруг меня опять все стали переговариваться, называя друг друга по именам и говоря то, что и следовало произносить в такой ситуации: «Ты в порядке?» – «Да, со мной все хорошо». Ребенок беспрестанно кричал, издавая истошные вопли. Женщина рядом со мной села и стала растирать руки и грудь в тех местах, где тело перехватывали пристежные ремни. Я решила было последовать ее примеру, но тут из динамиков раздался громкий хриплый голос, повторивший приказ на языке Бамбура, а потом на наречии Вое-Део:

– Не отстегивать ремни! Не сходить с мест! Корабль подвергся нападению! Он в исключительно опасном положении!

И я осталась лежать, окруженная туманным облачком моей распыленной мочи, слушая незнакомые разговоры и ничего не понимая. Положение мое было предельно унизительным, но страха я не испытывала. Я была свободна от всех забот. Как перед смертью. И глупо было бы в минуту гибели беспокоиться о чем-то.

Корабль следовал по какому-то странному курсу, то и дело содрогаясь, словно пытался сделать вираж. Кое-кого стало тошнить. Воздух наполнился капельками рвоты и ее едким запахом. Я высвободила руки, и шарфом, который был на мне, прикрыла лицо; концы его я подоткнула под голову.

Теперь я не видела огромное пространство грузового трюма, который находился под или надо мной, и не могла понять, взлетаю я или падаю. От шарфа шел знакомый запах, который успокаивал меня. Я часто накидывала его, когда отправлялась на выступления; бледно-розового цвета, он был сделан из отличной кисеи с вплетенными серебряными нитями. Покупая его на рынке города на мои первые заработанные деньги, я вспомнила о красном шарфе матери, который подарила ей леди Тазеу. И решила, что этот ей понравился бы, хотя не был таким ярким. Теперь я лежала, смотрела сквозь розоватую дымку ткани на пятна светильников в трюме и вспоминала о своей матери Йове. Скорее всего, ее убили в то утро в поселении. А может быть, отправили в другое поместье как «расхожую женщину»; Ахасу так и не удалось найти ее следов. Я вспоминала, как она держала голову, слегка склонив ее набок, почтительно, но с изящным достоинством. Глаза у нее были большие и блестящие, «взор, в котором стоят семь лун», как гласят слова песни. «Больше мне никогда не увидеть этих лун», – подумала я.

Я впала в какое-то странное состояние и, чтобы успокоиться и отвлечься, уединившись в шатре из розовой кисеи, согреваемом моим дыханием, стала мурлыкать слова песни. Я напевала песни свободы, что исполнялись в Хейме, после чего перешла к песням любви, которым научила меня леди Тазеу. Наконец я запела «О, о, Йеове», сначала тихо, а потом погромче. И вдруг услышала, как чей-то голос, возникший в красноватом тумане, присоединился ко мне – мужской голос, а потом и женский. Люди с Вое-Део знали слова этой песни. Мы запели ее хором. В него вплелись голоса жителей Бамбура, которые тоже знали ее и вставляли отдельные слова на своем языке, подхватив наше исполнение. Но постепенно пение сошло на нет. Только ребенок тихонько всхлипывал. Воздух был густым и спертым.

Лишь много часов спустя, когда вентиляторы наконец погнали в трюм свежий воздух и пассажирам разрешили отстегнуть ремни, мы узнали, что корабль космического флота сил обороны Вое-Део перехватил наш грузовик, едва тот вышел за пределы атмосферы, и приказал неподвижно зависнуть. Капитан предпочел проигнорировать приказ. Военный корабль открыл огонь и хотя не поразил грузовик прямым попаданием, взрыв повредил контрольную аппаратуру. Тем не менее мы продолжили путь, и военный корабль никак не давал знать о себе. Теперь мы находились примерно в одиннадцати днях пути от Йеове. Но вражеский корабль, или группа их, мог подстерегать нас на подходе к планете. Причиной, по которой грузовому кораблю было приказано остановиться, оказалось «подозрение в контрабандной торговле».

Военный флот космических лайнеров был построен несколько столетий назад, чтобы защитить Уэрел от предполагаемого нападения империи чужаков, как тогда называли Экумену. Эта воображаемая угроза вызывала такой страх, что Уэрел бросил все силы и энергию на создание космического флота; результатом стараний стала колонизация Йеове. По прошествии четырехсот лет, в течение которых никто не угрожал нападением, Вое-Део разрешил наконец Экумене открыть посольство. Флот использовался для переброски войск и оружия во время войны за Освобождение, а теперь его корабли исполняли роль гончих псов и ловчих кошек хозяев, выслеживая беглых рабов.

В грузовом трюме я нашла еще двух выходцев с Вое-Део, и, чтобы поболтать, мы сдвинули наши «лежаки». Обоих отправил в Бамбур Хейм, который и оплатил их путешествие. Мне и в голову не пришло, что за него надо платить. Я знала, кто заплатил за меня.

– По своей воле ни за что не полетела бы на космическом корабле, – сказала женщина.

Она была странной личностью, настоящая ученая, без обмана. Высококвалифицированный химик, работавший по найму на компанию, она убедила Хейм послать ее на Йеове, поскольку не сомневалась, что тот нуждается в ее знаниях и навыках, которые, конечно же, будут востребованы. Жалованье она получала куда более высокое, чем многие гареоты, но не сомневалась, что на Йеове оно станет еще выше. «Я собираюсь разбогатеть», – говорила она.

Мужчина, точнее, мальчик, подручный мельника в одном из городов на севере, просто сбежал, и ему удалось встретить людей, которые спасли его от смерти или рабочего лагеря. В свои шестнадцать лет он был невежествен, громогласен, разболтан и добродушен. Он стал всеобщим любимцем, и с ним нянчились, как с ребенком. Многие нуждались и во мне, потому что я знала историю Йеове и с помощью человека, который владел обоими языками, могла рассказать недавним жителям Бамбура о том мире, куда они направлялись, – о столетиях рабства под игом корпораций, о Надами, о войне, что завершилась Освобождением. Одни из них были арендниками из городов, другие – рабами из поместий, которых Хейм купил на аукционе за фальшивые деньги и, спешно выправив им ложные документы, отправил в это путешествие; они почти ничего не знали о том, куда лежит их путь. Тем не менее, несмотря на все ухищрения, наш полет привлек внимание Вое-Део.

Йоки, мальчишка с мельницы, бесконечно рассуждал, как жители Йеове с радостью примут нас. Он рисовал картины, которые были то ли шуткой, то ли его мечтой, и говорил об оркестрах, музыка которых встретит нас у трапа, о речах во время шикарного обеда, что будет организован специально для нас. По мере того как шло время, он все подробнее рассказывал об этом обеде. Ибо наше существование определялось длинными голодными днями, когда мы безвольно плавали в огромном пространстве грузового трюма, отмечая время лишь сумерками светильников, что наступали каждые двенадцать часов, и двумя порциями пищи в течение «дня» вместе с водой, которые приходилось выдавливать из тюбиков в рот. Я старалась не задумываться о том, что нас ждет. Кончилось одно существование, и начиналось другое; я находилась между ними. Если военные корабли перехватят нас, мы, скорее всего, погибнем. Но если доберемся до Йеове, там начнется новая жизнь. А пока нам оставалось лишь плавать в воздухе.

Йеове

Корабль благополучно сел в космопорту Йеове. Прежде всего разгрузили контейнеры с техникой, затем остальной груз. Мы вышли, еле волоча ноги и стараясь держаться поближе друг к другу; у нас не было сил противостоять силе тяжести нового мира, которая тянула нас к центру планеты, к тому же яркое светило, висевшее прямо над головой, слепило нам глаза.

– Сюда! Сюда! – крикнул какой-то мужчина. Я была рада услышать родной язык, но бамбурианцы продолжали растерянно оглядываться.

Сюда – стоять здесь – построиться – ждать. Первым, что мы услышали, оказавшись в Свободном Мире, были приказы. Нам пришлось пройти обеззараживание в газовой камере, что оказалось болезненной и утомительной процедурой. Потом наступил черед медицинского осмотра. Все, что мы взяли с собой, тоже подверглось дезинфекции и учету. У меня это не отняло много времени. На мне была только одежда, выстиранная две недели назад, и я только обрадовалась санобработке. Наконец нам приказали выстроиться в шеренгу по одному в большом пустом грузовом трюме. Давняя надпись над дверями по-прежнему гласила: «СКЙ – Сельскохозяйственная корпорация Йеове». Один за другим мы двинулись к выходу.

Мужчина, который занимался мной, был невысок, светлокож, средних лет, в очках и напоминал типичного городского клерка, но я с уважением посмотрела на него. Он был первым обитателем Йеове, с которым мне довелось заговорить. Он задал мне анкетные вопросы и записал их.

– Умеете ли вы читать?

– Да.

– Профессия?

– Преподавание… – Я запнулась. – Могу учить чтению и истории.

Служащий так и не поднял на меня глаз.

Я могла только радоваться, что у меня хватало терпения. В конце концов, на Йеове нас никто не приглашал. И назад нас не отослали только потому, что на родине нас ждала публичная казнь. Для Бамбура мы были выгодным грузом, но Йеове доставляли массу хлопот. Правда, многие из нас обладали профессиями, которые могли тут пригодиться, и я прониклась радостной надеждой, когда о них стали спрашивать.

Когда формальности были закончены, нас разделили на две группы: мужчины и женщины. Йоки быстро обнял меня и направился на мужскую половину, смеясь и размахивая руками. Я осталась с женщинами. Мы смотрели, как мужчин повели на посадку в челнок, который улетал в Старую столицу. И тут мое терпение подошло к концу, а светлые надежды омрачились.

– Господь наш Камье, – взмолилась я, – только не здесь, только не снова! – От страха я впала в гнев и, когда появился мужчина и стал отдавать нам приказы: пошли, двинулись, вот сюда – вскинулась: – Кто вы такой? Куда мы направляемся? Мы свободные женщины!

Это был крупный парень с круглым светлокожим лицом и белесыми глазами. Он раздраженно посмотрел на меня сверху вниз и вдруг улыбнулся.

– Да, сестренка, вы свободны, – сказал он. – Но мы должны всем подыскать работу, не так ли? Вы, леди, отправляетесь на юг. Там нужны люди на рисовых плантациях. Вы будете немного работать, немного зарабатывать и, главным образом, осматриваться. Идет? Если вам там не понравится, возвращайтесь. Симпатичных маленьких леди мы тут всегда можем использовать.

Я никогда не слышала акцента, с которым на Йеове говорят в сельской местности, – мягкого и слегка певучего, с длинными отчетливыми гласными. И никогда не слышала, чтобы женщин имущества называли «леди». Никто никогда не говорил мне «сестренка». И конечно же, в слово «использовать» он вкладывал совсем другой смысл, нежели я. Он хотел нам только добра. Растерявшись, я промолчала. Но Туалтак, женщина-химик, сказала:

– Послушайте, я не умею работать в поле, я опытный ученый…

– О, все вы тут ученые. – Парень широко улыбнулся. – Двинулись, леди!

Он возглавил процессию, и мы последовали за ним. Туалтак продолжала что-то говорить, но вожак только улыбался и не обращал на нее внимания.

Нас доставили в вагон, стоящий на боковых путях. Огромное яркое солнце клонилось к закату. Небо лучилось разводами оранжевого и розового цветов. На землю легли длинные тени. В горячем пыльном воздухе плыли пьянящие запахи. Пока мы стояли, ожидая своей очереди занять место в вагоне, я нагнулась и подобрала с земли маленький красноватый камешек. Круглый, с тонкими беловатыми полосками. Часть Йеове. Я держала в руках кусочек Йеове. Этот маленький камешек принадлежал мне.

Наш вагон выкатили на основной путь и прицепили к поезду. Когда он двинулся, нам раздали обед: суп из огромных котлов, что на колесиках катили по проходу, миски вкусного крупнозернистого болотного риса и плоды пини – роскошь на Уэреле, здесь они считались обычной едой. Мы ели и ели. Я смотрела, как на длинных пологих холмах умирали последние отсветы дня. На небе высыпали звезды. Лун не было. И никогда больше не будет. На востоке восходил Уэрел: огромная сине-зеленая звезда, похожая на Йеове, каким его видят с Уэрела. Больше мне никогда не доведется увидеть, как после заката восходит Йеове. Уэрел следовал по пути солнца.

Я жива и нахожусь тут, пришло мне в голову. Я тоже проследовала по пути солнца. Ко мне пришли мир и покой, и покачивание поезда убаюкало меня.

На второй день пути поезд остановился в городе у большой реки Йот. Мы вышли. Нашу группу из двадцати трех женщин снова разделили, и десятерых (меня в том числе) на повозке, запряженной волами, доставили в деревушку Хагайот. В свое время она была поселением СКЙ, обитатели которого выращивали болотный рис для прокорма рабов колонии. Теперь тут находилось кооперативное поселение, выращивавшее болотный рис для «свободного народа». Нас записали в члены кооператива, который должен был обеспечивать нас всем необходимым до тех пор, пока мы не начнем зарабатывать и не сможем расплатиться.

Это был довольно продуманный способ обращения с иммигрантами без денег, без языка и без профессии. Но я не могла понять, почему никто не принял во внимание те навыки, которыми мы обладали. Почему мужчин с плантаций Бамбура, которые знали сельскую работу, послали в город, а не сюда? Почему тут только женщины?

И почему в деревне, где живут свободные люди, существуют мужская половина и женская, разделенные рвом?

Я не могла понять почему, как скоро выяснилось, все решения принимают мужчины и они же отдают приказы. Но мне стало ясно, что они опасались нас, женщин с Уэрела, которые не привыкли получать приказы от равных. Я поняла, что мне предстоит лишь выслушивать указания и не оспаривать их, даже если это придет мне в голову. Мужчины Хагайота поглядывали на нас с нескрываемым подозрением, держа наготове бичи, какие полагалось иметь каждому надсмотрщику.

– Может, вы собираетесь объяснять здешним мужчинам, что им делать? – в первое же утро сказал нам на поле староста. – Так вот, тут это не пройдет. Мы свободные люди и работаем бок о бок. Кто-то из вас может возомнить себя женщиной-хозяином. Здесь нет женщин-хозяев.

На женской половине жили бабушки, но они не пользовались такой властью, как наши. Первое столетие тут не существовало рабынь, но мужчины установили свою власть и свой образ жизни. И когда женщины, некогда бывшие рабынями, попадали в это королевство, где властвовали мужчины-рабы, то по сравнению с последними они не имели никакого влияния. У них не было голоса. Даже на Йеове они могли обрести право на свое мнение, лишь попав в город.

Я училась молчать.

Для меня и Туалтак это оказалось не так сложно, как для наших восьми спутниц с Бамбура. Мы были первыми иммигрантками, которых вообще видели жители деревни. Они знали только свой язык и считали женщин с Бамбура ведьмами, потому что те говорили «не как люди». А услышав, как пришелицы разговаривают на своем языке, избивали их бичами.

Должна признаться, что в первый год пребывания в Свободном Мире на душе у меня было столь же паршиво, как в Зескре. Я с отвращением проводила день на рисовых плантациях, с утра до ночи стоя по щиколотку в воде. Ноги распухали, покрывались отеками, в кожу вгрызались червячки, которых каждый вечер приходилось выковыривать. Но все же мы занимались необходимой работой, которая была не так уж трудна для здоровой женщины. И не она приводила меня в уныние.

Хагайот не был племенным поселением и не придерживался столь консервативных взглядов, как старые деревни, с которыми позже мне довелось познакомиться. Тут не было ритуального обычая насиловать девушек, и на своей половине женщины чувствовали себя в безопасности. Они «перепрыгивали канаву» только к тому мужчине, которого выбирали сами. Но если женщина отправлялась куда-то одна или просто отделялась от товарок по работе на рисовых полях, ее могли «попросить об этом», и каждый мужчина считал, что вправе принудить ее к соитию.

У меня появились хорошие подруги среди деревенских женщин и тех, что прибыли с Бамбура. Они были не более невежественны, чем я сама несколько лет назад, а некоторые – куда умнее меня тогдашней. Обрести друзей среди мужчин, которые считали себя нашими хозяевами, никакой возможности не было. И я понятия не имела, как изменить течение здешней жизни. У меня было тяжело на сердце, и ночами, лежа среди спящих женщин и детей, я думала: стоило ли ради этого погибать Валсу?

Когда пошел второй год моего пребывания здесь, я решила сделать все, что могу, лишь бы прекратить это унизительное существование. Одну из женщин Бамбура, тихую и туповатую, выпороли и избили за то, что она говорила на своем языке, после чего та утопилась на рисовой плантации: легла в теплую мелкую канаву – и захлебнулась. Я боялась, что меня охватит такое же желание и вода положит конец моему отчаянию. И чтобы этого не случилось, решила припомнить старые знания и научить женщин и детей читать.

Первым делом я вывела на рисовом полотне несколько простых слов и стала играть с детишками. Моими занятиями заинтересовались несколько девочек постарше и женщин. Некоторые из них знали, что люди в больших поселениях и городах грамотны, и воспринимали умение читать как тайну, волшебство, которое наделяет горожан огромной силой. Я не стала их разубеждать.

Первым делом я записала по памяти несколько строф из «Аркамье», чтобы женщины могли заучить их и не ждать, пока кто-нибудь из мужчин, которых тут называли «священниками», начнет «петь слово». Затем попросила свою подругу Сеуги рассказать, как в детстве она встретилась на болотах с дикой кошкой, записала историю и, озаглавив ее «Болотный лев, сочинение Аро Сеуги», прочитала вслух в компании автора и других женщин. Те пришли в изумление и долго смеялись, а Сеуги плакала и, не находя от волнения слов, трепетно касалась пальцами написанных строк.

Вождь деревни, его помощники, надсмотрщики и почетные сыновья относились к нашим занятиям с подозрением и недоброжелательством, однако запретить не порывались. Вскоре руководство провинции Йотеббер сообщило, что организовывает сельские школы, в которых деревенским детям предстояло проводить по полгода. Мужчины Хагайота восприняли это известие с энтузиазмом, поскольку понимали, что грамотному человеку легче найти свое место под солнцем.

Ко мне явился Избранный сын, большой рыхлый бледнокожий человек, потерявший на войне один глаз. На нем был долгополый плотный сюртук, напоминавший те одеяния, что триста лет назад носили хозяева на Уэреле.

Он сказал, что отныне я должна учить только мальчиков.

Я ответила, что буду учить всех детей, которые изъявят желание, или никого.

– Девочки не хотят учиться, – возразил он.

– Хотят. В мой класс записались четырнадцать девочек. И восемь мальчиков. Ты хочешь сказать, что девочки не должны знать религию, Избранный сын?

Наступила пауза.

– Они должны изучать житие Туал Милосердной, – наконец ответил он.

– Я напишу для них житие Туал, – тут же предложила я.

И он с достоинством удалился.

Я не испытала большого удовлетворения от этой победы. Но по крайней мере, преподавание можно было продолжать.

Туалтак постоянно уговаривала меня сбежать и отправиться в город, что стоял ниже по течению реки. Будучи непривычной к простой пище, она очень исхудала и без конца повторяла, что ненавидит свою работу и товарок.

– Тебе хорошо, ты выросла на этих плантациях, – говорила она. – А я никогда не была такой, моя мать арендница, мы жили в прекрасной квартире на улице Хаба, и в нашей лаборатории я считалась самой способной. – Ей никак не удавалось смириться со своей потерей.

Порой я прислушивалась к ее разговорам и пыталась припомнить, как выглядели карты Йеове в оставленных мною книгах. Я вспоминала большую реку Йот, которая брала начало в глубинах материка и через три тысячи километров впадала в Южное море. Но в какой точке ее протяженности находимся мы, как далеко от дельты расположен Йотеббер? Между Хагайотом и городом могут лежать еще сотни таких же деревень.

– Тебя когда-нибудь насиловали? – спросила я как-то Туалтак.

Та оскорбилась:

– Я арендница, а не «расхожая женщина».

– А вот я два года была «расхожей женщиной», – сказала я. – И если бы это случилось вновь, я бы убила насильника или покончила с собой. Думаю, что две одинокие уэрелианки запросто могут стать жертвами насилия. Я не могу бежать с тобой, Туалтак.

– Здесь это невозможно! – вскричала она с таким отчаянием, что горло у меня перехватило и я сама чуть не заплакала.

– Может быть, когда откроются школы… и тут появятся люди из города, тогда… – Все, что я могла предложить ей – да и себе тоже, – это надеяться. – Если в нынешнем году будет хороший урожай, мы получим наши деньги и сможем сесть на поезд…

Нам в самом деле оставалось только надеяться. Проблема заключалась в том, что деньги хранились у вождя и его команды, в каменной хижине, которую те называли Банком Хагайота. У каждого из нас имелся счет, и Главный банкир аккуратно вел их реестр. Но ни женщины, ни дети не имели права снимать деньги со своего счета. Взамен мы получали нечто вроде расписок – глиняные черепки с выдавленным росчерком Главного банкира – и с их помощью могли приобретать изделия, изготовлением которых занимались деревенские: одежду, сандалии, инструменты, бусы, рисовое пиво. Нам говорили, что наши деньги находятся в безопасности. Я вспоминала хромого старика из Шомеке, который, подпрыгивая от счастья, кричал: «Господи, деньги в банке! Деньги в банке!»

Еще до нашего появления деревенские женщины возмущались существующей системой. Теперь к ним прибавились еще девять женщин.

Как-то вечером я спросила свою подругу Сеуги, волосы которой были такими же светлыми, как и кожа:

– Ты знаешь, что произошло в том месте, которое называлось Надами?

– Да, – ответила она. – Женщины распахнули двери к свободе. Они поднялись против надсмотрщиков, и вслед за ними восстали и мужчины. Но им было нужно оружие. И тогда одна женщина прокралась ночью к сейфу хозяина и украла ключи, которыми открыла арсенал, где надсмотрщики хранили ружья и патроны. Вооружившись, рабы свергли власть корпораций и объявили поселение Надами свободным.

– Эту историю рассказывают и на Уэреле, – сказала я. – Даже там женщины вспоминают Надами, где их сестры начали дело Освобождения. Говорят о ней и мужчины. А тут мужчины рассказывают о Надами? Известна ли им эта история?

Сеуги и другие женщины закивали.

– Если одна женщина освободила мужчин Надами, – сказала я, – то, может быть, все женщины Хагайота сумеют добраться до своих денег?

Сеуги засмеялась и подозвала группу бабушек:

– Послушайте, что рассказывает Ракам! Вы только послушайте ее!

После долгих разговоров, которые длились днями и неделями, была организована делегация из тридцати женщин. Мы пересекли мостик над рвом, за которым находилась мужская территория, и почтительно попросили встречи с вождем. Нашей основной целью было воззвать к совести мужчин, заставить их устыдиться. Речь держали Сеуги и другие женщины деревни, потому что они знали, как далеко можно зайти, стыдя мужчин, и в то же время не разгневать их. Слушая их, я видела, что гордость говорит с гордостью и обе стороны полны чувства собственного достоинства. В первый раз после прибытия на Йеове я почувствовала, что стала своей среди этих женщин, что их гордость и достоинство стали моими.

Дела в деревне вершились медленно. Но к следующему урожаю женщины Хагайота получили наличными из банка заработанную ими долю.

– Теперь дело за правом голоса, – сказала я Сеуги, потому что в деревне не знали тайного голосования. Даже когда народ принимал Конституцию, вождь лично опрашивал мужчин и заполнял за них бюллетени. Мнением женщин даже не интересовались. Хотя они не скрывали, что хотят принять участие в голосовании.

Но я больше не могла заниматься переустройством жизни Хагайота. Туалтак была серьезно больна и буквально сходила с ума, мечтая вырваться из этих болот и оказаться в городе. Да и я думала о том же. Поэтому, получив свои деньги, мы погрузились на повозку, запряженную волами, и Сеуги вместе с другими женщинами доставили нас на станцию. Увидев приближающийся состав, мы подняли флажок, и поезд остановился.

Через несколько часов длинный состав с болотным рисом, который везли на мельницы Йотеббера, тронулся в путь. Мы расположились в служебном отсеке вместе с командой поезда и несколькими пассажирами, деревенскими мужчинами. Я предусмотрительно повесила на пояс большой нож, но никто из наших спутников не проявил неуважения к нам. За пределами своих поселений они были робкими и застенчивыми. Я сидела на верхней полке, наблюдая, как за окном проносятся болота, густо заросшие камышом, домики поселений, раскиданных по берегам широкой реки, и мне хотелось, чтобы поезд никогда не останавливал свой бег.

Подо мной, содрогаясь от приступов кашля, лежала Туалтак. Когда мы прибыли в Йотеббер, она вконец расхворалась, и я решила немедленно доставить ее к врачу. Мужчина из поездной команды любезно растолковал нам, как на общественном транспорте добраться до больницы. И пока наш переполненный автобус, дребезжа рессорами, пробирался сквозь жаркий шумный город, я тем не менее испытывала радость. И ничего не могла с этим поделать.

В больнице от нас потребовали предъявить регистрационные документы, полагающиеся всем гражданам.

Но я никогда о них не слышала. Позже выяснилось, что наши документы были переданы вождю Хагайота, который держал их при себе, как и бумаги «своих» женщин. Но тогда я лишь изумленно смотрела на окружающих и повторяла:

– Я ничего не знаю о регистрационных документах.

И вдруг я услышала, как одна из женщин за конторкой сказала напарнице:

– Господи, ну можно ли быть такой грязной?

Я понимала, что, чумазые и усталые, мы производили неприятное впечатление. И знала, что кажусь невежественной дурочкой. Но, услышав слово «грязный», я ощутила, как во мне проснулась гордость и чувство собственного достоинства. Порывшись в сумке, я вытащила документ, даровавший мне свободу, – ветхую перепачканную бумажонку, исписанную почерком Эрода.

– Вот мои документы! – крикнула я, отчего женщина подпрыгнула и повернулась ко мне. – На них кровь моей матери и бабушки. Моя подруга больна. Ей нужна помощь. Отведите нас к врачу!

Из коридора вышла худенькая миниатюрная женщина.

– Идите за мной, – сказала она. Одна из регистраторш открыла было рот, собираясь возразить, но маленькая женщина лишь посмотрела на нее, и возражений не последовало.

Мы направились в приемную.

– Я доктор Йерон, – отрекомендовалась маленькая женщина. И тут же добавила: – Но здесь работаю медсестрой. А вообще-то, я врач. А вы… вы прибыли из Старого Мира? Из Уэрела? Присядьте-ка вот здесь, дети. Как долго вы находитесь здесь?

Через четверть часа доктор Йерон поставила Туалтак диагноз и определила ее в палату, где больной предстояло отдыхать и проходить обследование. Потом она выслушала мой рассказ и, прощаясь, вручила мне записку к своей подруге, которая могла помочь мне найти жилье и работу.

– Преподавание! – сказала доктор Йерон. – Учитель! О, женщина, ты явилась, как дождь небесный на иссохшую землю!

И действительно, первая же школа, в которую я обратилась, сразу изъявила желание взять меня на работу и предоставила право преподавать все, что я сочту нужным. Поскольку я имела дело с капиталистами, то зашла в другую школу, узнать, не будут ли там платить мне больше. Но в конце концов вернулась в первую. Мне понравились ее люди.

До войны за Освобождение города на Йеове давали пристанище имуществу корпорации, которое приобретало временное право на свободу; у них были свои больницы и школы с массой образовательных программ. В Старой столице имелся даже университет для имущества. Корпорации, конечно, наблюдали за процессом обучения, подвергали цензуре содержание лекций и печатных трудов, стараясь, чтобы все служило единой цели – увеличению их доходов. Но в пределах этих узких рамок можно было пользоваться имеющейся информацией как заблагорассудится.

Горожане Йеове очень высоко ценили образование. В течение долгой тридцатилетней войны система сбора и передачи знаний была практически уничтожена. Выросло целое поколение, умеющее только нападать и отступать, знающее только болезни и несчастья.

– Наши дети растут неграмотными и невежественными, – как-то раз сказал мне директор школы. – Стоит ли удивляться, что люди с плантаций заняли места, оставленные надсмотрщиками корпораций? Кто остановил бы их?

Эти мужчины и женщины, собравшиеся в школьных стенах, с яростной одержимостью верили, что лишь образование может проложить путь к свободе. Они по-прежнему вели войну за Освобождение.

Йотеббер был большим и нищим городом; его широкие улицы были застроены одноэтажными домишками, которые скрывались в тени огромных старых деревьев. Передвигались по нему главным образом пешком; среди неторопливых толп, дребезжа, сновали велосипеды, и, громыхая, прокладывал себе путь немногочисленный общественный транспорт. Под дамбами, вдоль заливных низин, где буйно шли в рост садовые посадки, на целые мили тянулись хижины и бараки. Центр города был застроен преимущественно невысокими домами, которые сменялись мельницами и складами. Деловой центр напоминал кварталы типичного города Вое-Део, только более старого, запущенного и не такого мрачного. Вместо больших магазинов для хозяев улицы были заполнены открытыми лотками, где торговали всем необходимым. Здесь, на юге, климат был мягче, и легкая дымка, которую приносило в город дыхание теплого моря, была пронизана солнцем. Ощущение радости не покидало меня. Господь одарил меня способностью забывать беды и неприятности, и в городе Йотеббере я чувствовала себя счастливой.

Туалтак оправилась от болезни и нашла хорошее место химика на предприятии. Виделась я с ней редко, ибо подружились мы в силу необходимости, а не по собственному выбору. При каждой нашей встрече она неизменно вспоминала улицу Хаба и свою лабораторию на Уэреле, а также жаловалась на работу и на коллег.

Доктор Йерон не забыла меня. Я получила записку с просьбой навестить ее, что и сделала. Когда я рассказала ей о своих делах, она попросила меня сходить с ней на собрание просветительского общества. Как я выяснила, оно представляло собой группу демократов, главным образом учителей, которые старались противостоять автократической власти племенных и местных вождей, врученной тем новой Конституцией, боролись против явления, именуемого ими рабским мышлением, тупым женоненавистничеством, с которым я познакомилась в Хагайоте. Мой опыт оказался полезен для них, ибо все они были горожанами, которые сталкивались с рабским мышлением, лишь когда оно начинало командовать ими. Самыми неудержимыми в своем возмущении из членов группы были женщины. Освобождение почти ничего не дало им, так что терять им было нечего. Мужчины в большинстве своем являлись сторонниками постепенных перемен, женщины же стояли за революцию. Поскольку я была родом с Уэрела и плохо разбиралась в тонкостях политики на Йеове, то предпочитала слушать и помалкивать. Хотя мне было нелегко сдерживаться. По природе своей я была оратором и порой чувствовала: мне есть что сказать. Но я держала язык за зубами и слушала выступавших. Их в самом деле стоило послушать.

Невежество яростно защищало себя, а неграмотности, как я хорошо знала, могла быть свойственна изощренная хитрость. Хотя комиссар, президент провинции Йотеббер, избранный в результате подтасовки избирательных бюллетеней, и не понимал наших манипуляций со школьными программами, он без больших усилий мог контролировать школы, просто посылая туда инспекторов, которые вмешивались в ход занятий и просматривали наши учебники. Но, как и во времена корпораций, самым главным он считал контроль над телесетью. Сводки новостей, информационные программы, марионетки в «репортажах с места событий» – все подчинялось ему. И что могла противопоставить этой вакханалии горстка учителей? Дети родителей, не имевших никакого образования, с помощью телесети слышали, видели и чувствовали лишь то, что комиссар хотел им внушить: свобода – это необходимость повиноваться начальству; насилие в чести, и главное – мужественность. Поскольку эти истины каждодневно подтверждались жизнью и опытом просмотра сообщений по телесети, что толку было в словах?

– Грамотность не имеет никакого значения, – сокрушенно признала одна из членов нашей группы. – Начальники через наши головы обратились к информационной технологии эпохи «постнеграмотности».

Я задумалась над ее словами и, даже ненавидя эти понятия, со страхом признала, что, вероятно, она права.

К моему удивлению, на следующей встрече группы появился чужак – вице-посол Экумены. Его присутствие в городе было предметом несказанной гордости нашего комиссара, ибо чужака прислали из Старой столицы, чтобы поддержать главу провинции Йотеббер в его противостоянии Всемирной партии, чьи позиции были особенно сильны здесь и которая продолжала требовать изгнания с Йеове всех иноземцев. До меня доносились смутные слухи об этой личности, но я меньше всего ожидала встретить его на собрании школьных учителей-вольнодумцев.

Он был невысок, с красновато-коричневой кожей и глазами почти без белков, но, если не обращать на это внимания, его можно было бы счесть и симпатичным. Он сидел напротив меня, неестественно прямо, будто по привычке, и слушал, не произнося ни слова, словно и это было для него привычным делом. К концу встречи он повернулся и в упор уставился на меня своими странными глазами.

– Радоссе Ракам? – спросил он.

Остолбенев, я кивнула.

– Меня зовут Йехедархед Хавжива, – сказал он. – Я привез вам кое-какие книги от Музыки Былого.

Я уставилась на него.

– Книги?

– От Музыки Былого. От Эсдардона Айи. С Уэрела.

– Мои книги? – повторила я.

На лице его промелькнула улыбка.

– Где они? – вскричала я.

– У меня дома. Если хотите, сегодня вечером можете их получить. У меня машина. – В его словах чувствовалась какая-то легкая ирония, как будто он не собирался иметь машину, но радовался ее наличию.

Подошла доктор Йерон.

– Значит, вы нашли ее, – обратилась она к вице-послу.

Он взглянул на нее с таким просиявшим лицом, что я невольно подумала, уж не любовники ли они. Хотя она была значительно старше, в этом предположении не было ничего удивительного. Доктор Йерон обладала магнетическим обаянием. Странно, что я вообще обратила на это внимание, ибо меня не привлекали сексуальные особенности других людей. Они меня не интересовали.

Во время разговора он взял ее за руку, и мне бросилось в глаза, каким нежным был этот жест, пусть и неторопливым, но искренним. Это любовь, подумала я. Тем не менее я видела, что они не вместе, поскольку в их общении и взглядах не было того интимного взаимопонимания, которым любящие часто дарят друг друга.

Мы с Хавживой уехали на правительственном электромобиле в сопровождении двух телохранителей – молчаливых женщин-полицейских, которые сидели на переднем сиденье. Мы разговаривали об Эсдардоне Айе, чье имя, как объяснил Хавжива, означало «Музыка Былого». Я рассказала, как Эсдардон Айя спас мне жизнь, переправив сюда. Мистер Йехедархед слушал с таким вниманием, что с ним было легко разговаривать.

– Я попросту заболела, расставшись со своими книгами, мне не хватало их, словно они были моей семьей. Но может быть, с моей стороны было глупо так думать.

– Почему глупо? – спросил Хавжива. У него был иностранный акцент, но в то же время в его речи уже слышалась йеовианская напевность, а голос был прекрасным, низким и ласковым.

Я попыталась объяснить все разом:

– Понимаете, они так много значили для меня, потому что я была абсолютной невеждой, и именно книги дали мне свободу, открыли передо мной мир – точнее, миры… Но здесь я вижу, что телесеть, голограф-театры и все прочее значат для людей куда больше, ибо определяют их сегодняшнее существование. Может быть, привязанность к книгам означает привязанность к прошлому. А йеовиане должны двигаться в будущее. И словами мы никогда не сможем изменить мышление людей.

Хавжива выслушал меня с тем же напряженным вниманием, с каким слушал ораторов на собрании, после чего неторопливо ответил:

– Но в словах заключена суть любой мысли. Книги же сохраняют слова в неизменности… Я и сам очень долго не умел читать.

– Неужели?

– Я знал, как это делается, но не читал. Я жил в деревне. В здешних городах должны быть книги, – уверенно, словно немало размышлял на эту тему, заявил он. – В противном случае каждое поколение все будет начинать с нуля. Вам предстоит спасти слова.

Вскоре мы подъехали к дому, стоявшему на вершине холма в старой части города. Войдя в холл, я увидела четыре объемистых ящика с книгами.

– Да у меня столько не было! – воскликнула я.

– Музыка Былого сказал, что все они принадлежат вам, – ответил мистер Йехедархед и, улыбнувшись, посмотрел на меня.

Взгляд чужаков более выразителен, чем наш. Но чтобы заметить движение зрачков, приходится стоять к человеку вплотную, – впрочем, это заключение не относится к обладателям голубых глаз.

– Мне просто некуда деть такую гору книг, – растерянно сказала я, осознавая, что этот странный человек, Музыка Былого, снова помог мне обрести свободу.

– А в вашей школе? В школьной библиотеке?

Отличная идея, но я тут же представила, что их будут лапать инспектора. А вдруг им захочется конфисковать их? Когда я вслух выразила это опасение, вице-посол предложил:

– А что, если преподнесу их как дар посольства? Думаю, в этом случае инспектора поумерят свой пыл.

– О да! – выпалила я. – Но почему вы так добры? И вы, и он… вы тоже родом с Хайна?

– Да, – сказал Хавжива, не ответив на первый мой вопрос. – Был. И надеюсь стать йеовианином.

Потом он предложил мне присесть и выпить бокал вина. Он был дружелюбен и легок в общении, хотя сдержан и немногословен. Я поняла, что ему приходилось страдать. На лице у него виднелись шрамы, и под волосами белел след зажившей раны. Он спросил, о чем мои книги, и я ответила:

– Об истории.

Хавжива улыбнулся и молча протянул мне свой бокал. Подражая ему, я подняла свой, и мы выпили.

На следующий день библиотеку доставили в нашу школу. Когда мы вскрыли ящики и стали расставлять книги по полкам, то поняли, какие огромные нам достались сокровища.

– Даже в университете нет ничего подобного, – заметил один из учителей, который год учился там.

Тут были труды по истории и антропологии Уэрела и других миров Экумены, работы по философии и политике жителей Уэрела и иных планет, сборники прозы и поэзии, энциклопедии, научные монографии, атласы и словари. В углу одного из ящиков лежали мои собственные книги, даже истрепанный томик «Истории Йеове» с надписью: «Напечатано в Университете Йеове в 1 г. Свободы». Большинство своих книг я оставила в школьной библиотеке, но эту и еще несколько, к которым испытывала любовь и нежность, взяла домой.

Не так давно я была одарена этими чувствами и по другому поводу. Школьники преподнесли мне в подарок крохотного пятнистого котенка. Мальчик с такой трогательной гордостью вручил его, что я просто не могла отказаться. Когда я попыталась передарить котенка кому-нибудь из учителей, те встретили мое поползновение дружным смехом. «Эта доля выпала тебе, Ракам!» – сказали они. Волей-неволей мне пришлось взять это крохотное существо домой; котенок был такой хрупкий и маленький, что я с трудом заставляла себя прикасаться к его тельцу. В Зескре женщины держали домашних животных, главным образом котов и лисопсов, ухоженных маленьких созданий, которые питались лучше, чем люди. Да и сама я в свое время носила имя такого лисопса.

Когда я с опаской стала вынимать котенка из корзинки, тот ухитрился до кости прокусить мне большой палец. При всей своей хрупкости и невесомости зубки пускать в ход он умел. Я начала испытывать к нему уважение.

Вечером я уложила его спать в корзинке, но он вскарабкался на постель и пристроился у меня прямо на голове. Пришлось засунуть его под одеяло, где он спокойно и проспал всю ночь. Утром я проснулась оттого, что мое животное скакало по кровати, гоняясь за пылинками, которые плясали в солнечных лучах. Открыв глаза, я не могла удержаться от смеха. Давно я так не смеялась.

Котенок был сплошь черным, и пятнышки раскраски, черные на черном, виднелись только тогда, когда свет падал под определенным углом. Я назвала его Хозяином. И поняла, насколько приятно вечерами возвращаться домой, где меня ждет мой маленький Хозяин.

В последние полгода мы занимались организацией большой женской манифестации. Состоялось много встреч и собраний, на некоторых из них я порой замечала вице-посла и вскоре уже сама начинала искать его взглядом. Мне нравилось смотреть, как он слушает наши споры. Часть выступавших доказывала, что демонстранты должны не ограничиваться темой нарушения прав женщин, а требовать равенства для всех и во всем. Другие заявляли, что движение ни в коей мере не должно зависеть от поддержки иностранцев, а носить чисто йеовианский характер. Мистер Йехедархед внимательно слушал и тех и других. Наконец я вышла из себя.

– Вот я иностранка! И что, только поэтому от меня нет никакой пользы? – возмутилась я. – Вы рассуждаете как хозяева. Можно подумать, что вы лучше всех прочих!

– Я поверю во всеобщее равенство лишь тогда, когда увижу эти слова в Конституции Йеове, – добавила доктор Йерон.

Что же касается Конституции, то ее приняли в результате всеобщего голосования в то время, когда я жила в Хагайоте; из граждан право голоса имели только мужчины. Наконец было решено, что демонстранты потребуют введения в Конституцию поправок о предоставлении женщинам гражданских прав, о тайном голосовании, о гарантии прав на свободу слова, печати, собраний и о бесплатном образовании для всех детей.

В тот жаркий день семьдесят тысяч женщин перекрыли все дороги. Я шла вместе с ними и вместе с ними пела, прислушиваясь к могучему звучанию нашего женского хора.

Когда мы готовили женщин к этой демонстрации, я стала выступать публично, поскольку обладала ораторским даром, и он нам пригодился. Порой шайки хулиганов или невежественных мужчин пытались прерывать мои выступления угрожающими криками: «Надсмотрщица, хозяйка, шлюха, убирайся к себе домой!» Однажды, когда они истошно орали «Убирайся, убирайся!», я наклонилась к микрофону и сказала:

– Я не могу этого сделать. Потому что на плантациях, где я была рабыней, мы пели такие слова… – И я запела: – О, о, Йеове, никто не придет назад.

Услышав меня, буяны застыли на месте. Похоже, они почувствовали всю печаль этих слов, их неизбывную тоску.

Демонстрация прошла, но спокойствие так никогда уже и не восстановилось, хотя бывали времена, когда наша энергия почти сходила на нет и движение, как говорила доктор Йерон, застывало на месте. Во время одного из таких периодов я пришла к ней и осведомилась, не могли бы мы организовать издательство и печатать книги. Эта идея пришла мне в голову в Хагайоте, в тот миг, когда я увидела, как Сеуги погладила пальцами бумагу, где я записала ее рассказ, и заплакала.

– Сказанное умирает быстро, – сказала я, – так же, как слова и образы в телесети, и каждый может истолковывать их по своему разумению. Но книги остаются. Они вечны. Они плоть истории, говорит мистер Йехедархед.

– А инспектора? – напомнила мне доктор Йерон. – Пока мы не добьемся поправки о свободе слова, правительство никому не позволит печатать то, что не согласуется с его взглядами.

Но мне не хотелось расставаться с моей идеей. Я понимала, что в провинции Йотеббер нам не удастся издавать политические труды, но доказывала, что у нас есть возможность печатать прозу и стихи для живущих тут женщин. Некоторые считали, что моя затея – бесполезная трата времени. И мы без конца обсуждали ее со всех сторон.

Мистер Йехедархед, вернувшийся из поездки в Старую столицу, где находилось посольство, слушал наши дискуссии, но не говорил ни слова, что весьма разочаровало меня. Мне-то казалось, что он должен поддержать мои замыслы.

Как-то раз я шла из школы домой: квартира моя находилась в большом старом здании недалеко от дамбы. Мне нравилось здесь жить, потому что в окна мои стучались ветви деревьев, а в просветах между стволами виднелась река, ширина которой достигала в этом месте четырех миль; она неторопливо протекала меж песчаных отмелей, тростниковых зарослей и островков, заросших ивами, которые выступали из воды в сухое время года, а в сезон обильных дождей вода поднималась, размывая дамбы.

Подойдя к дому, я увидела мистера Йехедархеда, за спиной которого, как обычно, маячили две невозмутимые женщины-полицейские. Он поздоровался со мной и осведомился, не могли бы мы поговорить. Я смутилась и, растерянно помявшись, пригласила его к себе.

Охранницы остались ждать в холле. Моя квартира, представляющая собой всего лишь одну большую комнату, находилась на третьем этаже. Я села на кровать, а вице-посол устроился в кресле. Хозяин, мурлыча, ходил кругами и терся о его ноги.

Я давно заметила, что Хавжива находил своеобразное удовольствие в том, что ни обликом, ни поведением не соответствовал расхожим представлениям об окружении комиссара: те, увешанные значками, эмблемами и кокардами, разъезжали повсюду не иначе как в сопровождении кавалькады машин. А мистер Йехедархед со своими охранницами передвигался по городу либо на своих двоих, либо на скромном казенном автомобиле. Из-за этого люди испытывали к нему симпатию. Все знали, как теперь знала и я, что в первый день своего пребывания здесь, когда он прогуливался в одиночестве, на него напала банда молодчиков из Всемирной партии и избила до полусмерти. Горожанам нравилась его смелость и непринужденность, с которой он общался со всеми и всюду. Они считали его своим. Мы в движении Освобождения воспринимали его как «нашего посла», но он все-таки оставался чужаком. Комиссар, который, может, и ненавидел его популярность, все-таки извлекал из нее какую-то пользу.

– Вы хотите организовать издательство, – сказал мистер Йехедархед, поглаживая Хозяина, который пытался вцепиться коготками ему в руку.

– Доктор Йерон считает, что, пока мы не добьемся поправок в Конституции, от него не будет толку.

– На Йеове существует одно учреждение, издания которого не контролируются правительством напрямую, – сказал мистер Йехедархед, поглаживая брюшко Хозяина.

– Осторожнее, он кусается, – предупредила я. – А где оно находится?

– В университете. Да, вы правы, – сказал мистер Йехедархед, глядя на окровавленный большой палец. Я извинилась за поведение Хозяина. Гость спросил, уверена ли я, что он мальчик. Я ответила, что мне так сказали, но как-то не приходило в голову удостовериться. – У меня сложилось впечатление, что ваш Хозяин – типичная дама, – сказал мистер Йехедархед таким тоном, что я не могла удержаться от смеха.

Высасывая кровь из ранки, он засмеялся вместе со мной, после чего продолжил:

– Университет никогда не представлял собой значимой величины. То был замысел корпорации – пусть имущество считает, что получает образование. В последние годы войны он был закрыт. После Освобождения снова открылся и с тех пор так потихоньку и существует, не привлекая к себе особого внимания. Преподавательский состав в массе своей – пожилые люди. Они вернулись в аудитории после войны. Национальное правительство выделяет субсидии, потому что это хорошо звучит – «Университет Йеове», но на деле не обращает на него никакого внимания, ибо он не имеет престижа. Да и потому, что большинство членов правительства просто невежественны. – В его словах не было презрения; он всего лишь констатировал факт. – И при университете есть издательство.

– Знаю, – сказала я и, вытащив свою старую книгу, показала ее гостю.

Несколько минут он листал ее, и на лице его появилось странное выражение нежности. Я не могла оторвать от него глаз. Мною владело чувство, сходное с тем, что возникает, когда смотришь на женщину с ребенком.

– Обилие пропаганды, надежд и ошибок, – наконец сказал он, и в голосе его слышалась та же нежность. – Что ж, я считаю, что замысел вполне реальный. А вы? Нужен всего лишь редактор. И несколько авторов.

– А инспектора? – напомнила я, повторив слова доктора Йерон.

– Экумене проще всего распространять свое влияние посредством академических свобод, – сказал он, – потому что мы приглашаем людей в Экуменические школы на Хайне и Be. И очень хотели бы пригласить выпускников университета Йеове. Но если их образование страдает серьезными недостатками из-за отсутствия соответствующих книг и, соответственно, информации…

– Мистер Йехедархед, – неожиданно вырвалось у меня, – вы намерены противостоять политике правительства?

Он не засмеялся. И прежде чем ответить, погрузился в долгое молчание.

– Не знаю, – наконец сказал он. – Пока посол поддерживает меня. Нам обоим могут вынести выговор. Или уволить. И я бы хотел… – Он не сводил с меня своих странных глаз. Наконец он посмотрел на книгу, которую продолжал держать в руках. – Я бы хотел стать гражданином Йеове. Но я могу быть полезен Йеове и движению Освобождения, лишь сохраняя свое положение в Экумене. И пока меня не остановят, буду так или иначе использовать его.

Когда он ушел, я стала обдумывать сделанное мне предложение. Мне предстояло устроиться в университет преподавателем истории и на добровольных началах взять на себя заботы об издательстве. Для женщины с моим прошлым, с моим небольшим кругом знаний это предложение показалось столь нелепым и несообразным, что поначалу я подумала: должно быть, я неправильно поняла слова мистера Йехедархеда. Когда он убедил меня, что это не так, я решила, что он, должно быть, совершенно не представляет, кем я была и чем мне приходилось заниматься. Когда я коротко ввела его в курс дела, он явно смутился от того, что вынудил меня затронуть такие темы, да, наверно, и ему самому было не по себе, хотя бо́льшую часть времени мы смеялись и я отнюдь не испытывала смущения, разве что чуть-чуть, будто мной овладевало легкое сумасшествие.

И все же я решила обдумать его слова. Он требовал от меня слишком многого, и я поймала себя на том, что это осознание дается мне нелегко. Меня пугали необходимость того огромного шага, который предстояло сделать, то будущее, которого я не могла себе представить. Но главным образом я думала о нем, о Йехедархеде Хавживе. Я вспомнила, как он сидел в моем старом кресле и, нагнувшись, поглаживал Хозяина. Как высасывал кровь из пальца. Смеялся. Смотрел на меня глазами почти без белков. Я видела перед собой красновато-коричневое лицо и руки цвета обожженной глины. В голове у меня продолжал звучать тихий голос.

Я взяла на руки котенка, который уже заметно подрос, и стала изучать его промежность. Но не обнаружила никаких отличительных признаков мужского пола. Маленькое тельце, словно покрытое черным лоснящимся шелком, извивалось у меня в руках. Я вспомнила, как мистер Йехедархед сказал, что Хозяин – типичная дама, и мне снова захотелось смеяться, а затем на глазах выступили слезы. Я погладила кошечку и опустила ее на пол, где та устроилась рядом со мной и принялась вылизывать шкурку.

– Бедная ты моя девочка, – сказала я, сама не понимая, кого же я имею в виду. Котенка, леди Тазеу или самое себя.

Хавжива велел сразу обдумать его предложение и не терять времени. Но когда через пару дней он пришел к моему дому и ждал моего возвращения у дверей, все мысли разом вылетели у меня из головы.

– Не хотите ли прогуляться по дамбе? – спросил он.

Я огляделась.

– Они здесь, – сказал он, имея в виду своих невозмутимых телохранительниц. – Где бы я ни был, они держатся в трех-пяти метрах от меня. Прогулка со мной скучна, но безопасна. Гарантией тому – моя ценность.

Пройдя лабиринтом улиц, мы вышли к дамбе и поднялись на нее. Стояли легкие вечерние сумерки, все вокруг было залито теплым золотисто-розовым светом, от реки тянуло запахами воды, тины и тростниковых зарослей. Две вооруженные женщины держались метрах в четырех за нашими спинами.

– Если вы решили идти в университет, – после долгого молчания сказал мистер Йехедархед, – я останусь тут надолго.

– Я еще не… – Я запнулась.

– Если вы в нем останетесь, я постоянно буду тут, – сказал он. – То есть если вас это устроит.

Я ничего не ответила. Не поворачивая головы, он искоса посмотрел на меня.

– Мне нравится, что я вижу, куда вы смотрите, – неожиданно для самой себя сказала я.

– А мне нравится, что я не вижу, куда смотрите вы, – сказал он, в упор глядя на меня.

Мы двинулись дальше. С тростникового островка снялся герон и, хлопая широкими крыльями, плавно полетел над водой. Мы шли вниз по течению, которое устремлялось на юг. Небо на западе было залито сиянием: солнце опускалось за дымную пелену города.

– Ракам, я хотел бы знать, откуда вы появились, как жили на Уэреле, – очень тихо сказал мистер Йехедархед.

Я набрала в грудь воздуха.

– Ничего не осталось, – ответила я. – Все в прошлом.

– Мы и есть наше прошлое. Хотя речь не об этом. Я хотел бы узнать вас. Прошу прощения. Мне бы очень хотелось узнать вас.

Я помолчала и наконец сказала:

– Мне бы тоже хотелось рассказать вам обо всем. Но прошлое мое грязно и уродливо. А здесь сейчас так красиво. И я бы не хотела терять эту красоту.

– Что бы вы ни рассказали, я смогу понять это правильно, – промолвил он, и его тихий голос проник до самого моего сердца.

Я начала с поселения Шомеке и торопливо пересказала всю свою историю. Время от времени он задавал вопросы. Но большей частью молча слушал. Порой он брал меня за руку, но я почти не замечала его прикосновений. Но когда я невольно вздрогнула, он тут же отпустил меня, решив, что таково мое желание. У него были прохладные руки, и даже после того, как его пальцы соскользнули с моего предплечья, я еще долго чувствовала их.

– Мистер Йехедархед, – послышался голос у нас за спиной. Его подала одна из телохранительниц. Солнце почти закатилось, и небо пламенело кроваво-золотистыми отсветами. – Не повернуть ли назад?

– Да, – сказал мистер Йехедархед. – Благодарю.

Когда мы двинулись в обратный путь, я взяла его за руку. И почувствовала, как у него перехватило дыхание.

После Шомеке я не испытывала влечения ни к мужчинам, ни к женщинам – и это чистая правда. Я любила людей и с любовью прикасалась к ним, но с желанием – никогда. Мои ворота были наглухо закрыты.

Теперь они распахнулись. Мною овладела такая слабость, что от одного прикосновения его руки у меня подкашивались ноги.

– Как хорошо, – сказала я, – что наша прогулка так безопасна.

Я с трудом понимала, что несу. Мне минуло тридцать лет, а я вела себя как девчонка. Но я никогда не была ею.

Он ничего не ответил. Мы в молчании шли вдоль реки к городу, залитому торжественным светом заходящего солнца.

– Поедем ко мне домой, Ракам? – сказал он.

Я не ответила.

– Там их не будет, – очень тихо, склонившись к моему уху так, что я почувствовала его дыхание, шепнул мистер Йехедархед.

– Не смешите меня! – сказала я и заплакала. И не успокаивалась все время, пока мы шли по дамбе. Я всхлипывала, замолкала и снова начинала всхлипывать. Я выплакивала свой позор и все свои горести. Я плакала потому, что они жили во мне и никогда не исчезнут. Я плакала потому, что ворота распахнулись и я могла наконец войти в тот мир, что простирался за их пределами, но я боялась.

Мы сели в машину и доехали до моей школы. Мистер Йехедархед вышел, молча поднял меня на руки и понес. Две женщины на переднем сиденье даже не обернулись.

Мы вошли в его дом, который мне как-то довелось видеть, старый особняк одного из хозяев времен корпорации. Хавжива поблагодарил охрану и закрыл за собой двери.

– Надо бы пообедать, – сказал он. – Но повара нет на месте. Я собирался пригласить вас в ресторан. И забыл.

Он отвел меня на кухню, где мы нашли холодный рис, салат и вино. Потом уселись по разные стороны кухонного стола и стали есть. Когда с едой было покончено, он пристально посмотрел на меня и опустил глаза. Мы молчали. Наконец, после бесконечно длинной паузы, он сказал:

– О Ракам!.. Позволишь ли ты мне любить тебя?

– Я хочу испытать любовь к тебе, – ответила я. – Я никогда не знала ее. Я ни с кем не занималась любовью.

Улыбнувшись, он встал и взял меня за руку. Бок о бок мы поднялись наверх, миновав порог, за которым, наверное, когда-то начиналась мужская половина дома.

– Я живу в безе, – сказал он. – В гареме. Мне нравится вид, который открывается из женской половины.

Мы вошли в его комнату. Он остановился, глянул на меня и отвел глаза. Я была так испугана, так растеряна, что мне казалось – у меня не хватит сил подойти к нему, коснуться его. Я заставила себя приблизиться. Подняв руку, я коснулась его лица, провела пальцем по шрамам у глаза и в углу рта и обняла его.

Ночью, когда мы дремали в объятиях друг друга, я спросила:

– Ты спал с доктором Йерон?

Я услышала, как в его груди, которая прижималась к моей, родился тихий смешок.

– Нет, – ответил Хавжива. – На Йеове нет никого, кроме тебя. И для тебя на Йеове нет никого, кроме меня. Мы были девственниками на Йеове… Ракам, араха…

Он уткнулся головой в мое плечо и, пробормотав что-то на незнакомом языке, уснул. Он спал крепко и тихо.

Позже, в том же году, я отправилась на север, в университет, где стала читать курс истории. По стандартам того времени я вполне отвечала своему предназначению. С тех пор я и работаю там преподавателем и редактором печатных изданий.

Хавжива не нарушил своего обещания и постоянно, или почти постоянно, находится рядом.

Поправки к Конституции были приняты тайным голосованием в 18-м йеовианском году Свободы. О событиях, что способствовали этому, и о том, что случилось позже, вы можете прочитать в новом трехтомнике «История Йеове», вышедшем в издательстве «Университет-пресс». Я поведала историю, о которой меня просили рассказать. Ей, как и многим другим, положил конец союз двух людей. Что такое любовь мужчины и женщины, их тяга друг к другу в сравнении с историей двух миров, великими революциями нашего времени, надеждами и нескончаемыми страданиями наших собратьев? Мелочь. Но ведь и ключ, открывающий двери, тоже невелик. Потеряв его, вы никогда не переступите порог, дверь так и останется закрытой. Только в себе самих мы теряем или находим свободу, только сами принимаем рабство или кладем ему конец. Поэтому я написала эту книгу для своего друга, с которым я живу и умру свободной.

Заметки об Уэреле и Йеове

Из справочника «Известные миры», изданного в Дарранде, Хайн, 93-й год Хайнского цикла, 5467-й локальный год

2102-й экуменический год отмечается как «настоящее время» (НВ), в то время как исторические даты приводятся в годах «до настоящего времени» (ДНВ).

Система Уэрел – Йеове состоит из 16 планет, вращающихся вокруг желто-белой звезды (RK-5544-34). Жизнь существует на третьей, четвертой и пятой планетах. На пятой, именуемой на воедеанском Ракули, обитают только беспозвоночные формы живых существ, толерантные к холодному и сухому климату; планета не подлежит колонизации и использованию. Третья и четвертая планеты, Йеове и Уэрел, отвечают принятым на Хайне стандартным требованиям к атмосфере, силе тяжести, климату и т. д. Уэрел был колонизирован Хайном в последние годы Экспансии около миллиона лет назад. Выяснилось, что на планете не имеется местной фауны, поэтому все формы животной жизни, обитающие на Уэреле, представляют собой видоизменения хайнских представителей животного мира. На Йеове не было фауны до колонизации его Уэрелом в 365 г. ДНВ.

Уэрел

Естественная история

Четвертая от своего светила планета, Уэрел, имеет семь небольших спутников. Климат характеризуется низкими температурами, особенно холодно в районе полюсов. Флора в массе своей скудная и бедная, все образцы фауны – хайнского происхождения, приспособившиеся к питанию местной растительностью; затем, окончательно адаптировавшись, они претерпели и генетические изменения. Человек в процессе адаптации приобрел синюшную окраску кожи (от черной до светлой с синеватым оттенком) и своеобразный цвет глаз (исчезновение белков) – и то и другое связано с влиянием элементов солнечного спектра.

Вое-Део

Новая история

В 4000–3500 гг. ДНВ агрессивная, стремительно прогрессирующая популяция чернокожего населения, обитавшая к югу от экватора на единственном большом континенте (в данном регионе в настоящее время расположена Вое-Део), вторглась на территории к северу от экватора, населенные светлокожим населением, и подчинила их себе. Завоеватели создали рабовладельческое общество, основанное на цвете кожи.

Вое-Део представляет собой самую многочисленную и преуспевающую нацию на планете; все остальные территории обоих полушарий являются протекторатами, вассальными государствами Вое-Део или экономически зависят от него. Экономика Вое-Део носит капиталистический характер и в течение минимум 3000 лет держалась на использовании рабского труда. Правители Вое-Део требовали описывать Уэрел как единое общество. Но поскольку оно претерпевает бурные изменения, это требование может быть отнесено к прошлому.

Социальные классы в рабовладельческом обществе

Классы: хозяин (владелец, или гареот) и раб (имущество). Классовая принадлежность всех без исключения лиц определяется по материнской линии.

Цвет кожи: от сине-черного к сизому или серовато-коричневому вплоть до почти полного обесцвечивания, то есть белого (полный альбинизм, не сказывается на цвете волос и глаз, которые остаются темными). Идеальным – и абстрактным – считается вариант, когда класс определялся бы по цвету кожи: хозяева черные, имущество белое. На деле же многие хозяева черные, но большинство просто темнокожие; часть имущества черная, большинство – бежевых оттенков и лишь некоторые – белые.

Хозяевами называются мужчины, женщины и дети.

В целом термин «хозяин» применяется по отношению либо к классу как таковому, либо к личности (семье), во владении каковой имеется двое рабов или более.

Хозяин одного раба или не имеющий рабов называется беспоместным хозяином или гареотом.

Веоты – члены наследственной воинской касты хозяев, в среде которой существуют ранги рега, задьйо, ога. Мужчины этой касты, все без исключений, служат в армии; почти все семьи веотов обладают собственностью, большинство из них хозяева, но часть – гареоты.

Женщины-хозяева образуют подкласс высшей касты. С точки зрения закона такая женщина – собственность мужчины (отца, дяди, брата, мужа, сына или опекуна). Большинство Наблюдателей считают, что различия по признаку пола в уэрелианском обществе не менее важны и существенны, чем деление на хозяев и рабов, но менее заметны, ибо женщины хозяев в социальном смысле стоят гораздо выше, чем имущество того или иного пола. Поскольку женщины считаются собственностью, сами они не могут обладать таковой, включая человеческое имущество. Тем не менее у них есть право распоряжаться собственностью.

Имуществом именуются мужчины, женщины и дети. Уничижительные клички: рабы, пыльные, белые.

Лулы – рабочее сословие рабов, принадлежащее отдельному лицу или семье. Все рабы на Уэреле относятся к лулам, кроме макилов и военного имущества.

Макилы — продаются Корпорацией развлечений, во владении которой и находятся.

Военное имущество — продается армией, во владении которой и находится.

Вольнорезаные, или евнухи, – мужчины-рабы, подвергшиеся кастрации (в той или иной мере добровольно, в зависимости от возраста и пр.), что дает им определенный статус и привилегии. В хрониках Уэрела описано немалое количество вольнорезаных, которые при разных правительствах обладали огромной властью; многие становились влиятельными чиновниками. Надсмотрщиками на женской половине поселений могли быть только евнухи.

Отпущенники — до последнего столетия встречались исключительно редко; их количество ограничивалось несколькими известными историческими легендами о рабах, чья исключительная преданность и неоспоримые достоинства побуждали хозяев дать им свободу. Во время начавшейся на Йеове войны за Освобождение случаи освобождения рабов на Уэреле стали встречаться гораздо чаще; ее практиковала группа хозяев, именуемая Общиной, которая проповедовала отказ от института рабства. С точки зрения закона, но не в глазах общества, отпущенники считались гареотами.

Во времена Освобождения на Вое-Део численность имущества и хозяев соотносилась как 7:1. (Примерно половина таких хозяев входила в число гареотов, которым принадлежал в лучшем случае один раб.) В более бедных странах эта пропорция была заметно ниже или вообще изменила свой порядок: так, в Экваториальных странах соотношение количества имущества и хозяев было 1:5.

Считалось, что в целом на Уэреле на одного хозяина приходилось по три единицы имущества.

Дом и поселение

Исторически так сложилось, что в сельской местности, в поместьях, на фермах и плантациях имущество жило в поселении, обнесенном стеной или изгородью, с единственными воротами. Рвом, тянувшимся параллельно стене с воротами, поселение делилось на две части. «У ворот» была мужская половина, а «внутри» — женская. Мальчики жили «внутри» до тех пор, пока не достигали рабочего возраста (8–10 лет), после чего переходили в мужское общежитие. Женщины обитали в хижинах, которые обычно делили между собой матери с дочерьми, сестры или подруги: от двух до четырех женщин с детьми. Мужчины и мальчики жили в строении «у ворот», которое именовалось общежитием или «длинным домом». Огороды разбивали и ухаживали за ними старики и дети, которым не надо было ходить на работы; пожилые же, как правило, готовили еду для работающих. Управляли поселением бабушки.

Вольнорезаные (евнухи) жили в отдельных домах у внешней стены, над которой стояла наблюдательная вышка; они исполняли обязанности надсмотрщиков поселения, посредников между бабушками и рабочими-надсмотрщиками (те были членами семей хозяев или нанятыми гареотами, надзиравшими за рабочим имуществом). Рабочие-надсмотрщики жили в домах вне пределов поселения.

Хозяйские семьи и их вассалы из того же класса занимали Дом. Понятие Дома включало в себя любое количество отдельно стоящих строений, кварталы рабочих надсмотрщиков и стойла для скота, но главным образом обозначало большой семейный дом. Традиционно Дом состоял из двух половин: мужской (азаде) и женской (беза), между которыми существовала четкая граница. Уровень ограничений для женщин зависел от преуспеяния, власти и социальных претензий данной семьи. Женщины-гареоты могли пользоваться относительной свободой передвижений и занятий, но женщины из обеспеченных или известных семей содержались в пределах Дома, прогуливаясь лишь в обнесенных стеной садиках, и никогда не выходили без многочисленного мужского эскорта.

На женской половине обитали женщины из состава имущества, исполнявшие обязанности домашней прислуги и удовлетворявшие потребности хозяев-мужчин. Некоторые Дома́ держали мужскую прислугу, обычно мальчиков или стариков; кое-где слугами были вольнорезаные.

В поселениях вокруг заводов, фабрик, шахт и т. д. порядок управления носил более модифицированный характер. Там, где практиковалось разделение труда, чисто мужские поселения контролировались наемными гареотами: в чисто женских за порядком, как и в сельских поселениях, следили бабушки. Продолжительность жизни мужского поголовья в такого рода поселениях составляла примерно 28 лет. В те времена, когда имущества не хватало и в ранние годы колонизации шла оживленная работорговля с Йеове, часть хозяев на кооперативных началах организовала «поселения для размножения». Содержавшиеся в них женщины исполняли легкие работы и регулярно тяжелели; некоторые из этих «маток» ежегодно выкармливали по ребенку в течение двадцати лет и более.

Арендники. На Уэреле все имущество имело индивидуальных владельцев. (Корпорации на Йеове изменили эту практику: все рабы принадлежали им и не имели отдельных владельцев.)

В городах Уэрела имущество по традиции обитало в домах своих владельцев, удовлетворяя их потребности. В течение последнего тысячелетия среди хозяев широко распространилась практика отдавать внаем часть размножившегося имущества как квалифицированную или неквалифицированную рабочую силу. Владельцы или акционеры компаний, каждый по отдельности, могли приобрести такое имущество и владеть им; компания же сдавала имущество в аренду, следила за его использованием и получала определенный доход. Если в распоряжении хозяина имелось хотя бы два опытных работника, он мог жить на получаемую за них арендную плату. Арендники, как мужчины, так и женщины, составляли в городах самую большую группу в среде имущества. Они жили в «общих компаундах» – многоквартирных домах, под надзором нанятых надсмотрщиков-гареотов. Те следили за соблюдением комендантского часа и проверяли, кто входит в дом и кто покидает его.

(Необходимо отметить разницу между уэрелианскими арендниками, которых хозяева сдавали внаем, и гораздо более свободными отпущенниками на Йеове, рабами, которые платили хозяевам налог за право свободно выбирать себе занятие, что называлось «аренда свободы». Одной из первых забот Хейма, подпольной организации, выступающей за освобождение рабов на Вое-Део, было стремление ввести такую же «аренду свободы» и на Уэреле.)

В большинстве «общих компаундов» и в городских хозяйствах существовало разделение по признаку пола на азаде и безу, однако часть хозяев и отдельные компании разрешали своему имуществу и арендникам жить парами – но только не в браке. Хозяева в любое время, не утруждая себя объяснениями, могли разлучить их. Дети любой такой пары из среды имущества поступали в собственность матери хозяина.

В обычных поселениях гетеросексуальные отношения контролировались хозяевами, надсмотрщиками и бабушками. Те, кто «перепрыгивал ров», делали это на свой страх и риск. Недосягаемым идеалом для хозяев было полное разделение мужского и женского имущества, селективный отбор надсмотрщиками пар для размножения, использование тщательно отобранного мужского имущества для оплодотворения с оптимальными интервалами женского имущества, которое будет производить желаемое число детей. Женщины же, в большинстве своем, будут содержаться на фермах, чтобы избежать чрезмерного размножения и нежелательной беременности. У доброжелательных хозяев бабушки и вольнорезаные часто могли оберегать девушек и женщин от изнасилования и даже разрешали общаться влюбленным парам. Но условия рабского существования создавали препоны как для хозяев, так и для бабушек: ни закон, ни обычаи Уэрела не допускали никаких форм брака среди рабов.

Религии

Государственной религией Вое-Део было поклонение Туал, божественному материнскому воплощению Кван Джина, олицетворявшей мир и всепрощение. Философски Туал рассматривалась как самое важное воплощение Амы Созидателя, или Духа-Творца. Исторически она представляла собой слияние многих местных богов и божков и на местах нередко обретала множество обликов. С государственной точки зрения поддержка единой национальной религии соответствовала стремлению Вое-Део укрепить свою гегемонию в других странах, хотя этой религии не были свойственны миссионерство или агрессивность. Священники-туалиты могли занимать высокие посты в правительстве и на самом деле занимали их. Классовое отношение: поклонение образу и службы в честь Туал вводились хозяевами во всех поселениях рабов на Уэреле и на Йеове. Туализм был религией хозяев. Имуществу насильственно предписывалось поклонение ей, и, хотя в ритуалах проявлялись аспекты мифов о Туал и связанных с ней обрядов, большинство представителей имущества считали себя камьеитами. Согласившись считать Камье Невольником и младшим воплощением Амы, священники культа Туал позволяли поклонение Камье и терпели его жрецов (официально те не относились к числу священнослужителей) в среде рабов и солдат (большинство веотов были камьеитами).

«Аркамье», или Житие Камье-Меченосца (Камье также называли Пастухом, верховным божеством звериного мира и Невольником, ибо он долго был в услужении у Владыки Ночных Сумерек), – воинский эпос, примерно 3000 лет существующий в среде имущества и распространенный по всему миру как источник и учебник их собственной религии. В нем превозносятся такие доблести рабов-воинов, как преданность, отвага, терпение и самоотречение, а также духовная независимость, стоическое равнодушие к этому миру и страстный возвышенный мистицизм: реальность может быть побеждена только той реальностью, которую ты воображаешь себе. Имущество и веоты, поклоняясь Туал, считают ее инкарнацией Камье, а его самого – инкарнацией Амы Созидателя. Понятия «этапы жизни» и «уход в молчание» входят в число мистических идей и обрядов, разделяемых и камьеитами, и туалитами.

Отношения с Экуменой

Первый посол (1724 г. НВ) был встречен с предельной подозрительностью. После того как делегации, окруженной плотным кольцом охраны, было разрешено ступить на землю с корабля «Хагам», предложение об объединении встретило отказ. Правительство Вое-Део и его союзники запретили чужакам вторгаться в пределы их солнечной системы. Но впоследствии Уэрел, возглавляемый Вое-Део, чувствуя присутствие соперников, стал стремительно развивать космическую технологию, поощрять промышленный и технический прогресс. В течение долгих лет правительство Вое-Део, военные структуры и индустрия руководствовались параноидальным ожиданием возвращения вооруженных армад чужаков, которые якобы завоюют их. Именно этот уровень развития позволил в течение тринадцати лет колонизировать Йеове.

В течение последующих трехсот лет Экумена время от времени пыталась установить контакты с Уэрелом. По настоянию Университета Бамбура был начат обмен информацией, в который включился ряд университетов и исследовательских институтов. По истечении трехсот лет Экумене наконец было позволено прислать несколько Наблюдателей. Во время войны за Освобождение на Йеове Экумена получила предложение прислать послов на Вое-Део и Бамбур, а позже такое же предложение поступило от Гатаи, от Сорока государств и других народов. В течение определенного времени несоблюдение Конвенции об оружии не позволяло Уэрелу вступить в Экумену, несмотря на давление Вое-Део на другие государства с требованием сокращения вооружений. После отмены Конвенции об оружии Уэрел присоединился к Экумене – миновало 359 лет после первого контакта, и 14 лет назад война за Освобождение на Йеове закончилась.

Поскольку колония на Йеове была собственностью корпораций и не имела своего правительства, хозяева на Уэреле считали, что она не может претендовать на членство в Экумене. Последняя же продолжала задавать вопросы о праве четырех корпораций владеть планетой и ее населением. Когда шли последние годы войны за Освобождение, Партия Свободы пригласила на Йеове Наблюдателей Экумены, и появление постоянного посла совпало с окончанием войны. Экумена помогла Йеове успешно завершить переговоры о прекращении экономического контроля над планетой со стороны корпораций и правительства Вое-Део. Всемирная партия едва не добилась успеха в своих требованиях выставить с планеты и чужаков, и обитателей Уэрела, но, когда их движение потерпело крах, Экумена вплоть до дня выборов поддерживала временное правительство. Йеове присоединилась к Экумене в 11 г. Свободы, за три года до Уэрела.

Йеове

Естественная история

Третья планета от своего солнца, Йеове обладает умеренно теплым климатом, с незначительными сезонными изменениями.

Микроорганизмы присутствуют на планете с незапамятных времен и представляют собой как нормальные формы, так и изменившиеся в силу тех или иных причин. Некоторые морские микроорганизмы Йеове считаются животными; остальную же часть биоты, естественной живой среды на планете, составляют растения.

На поверхности почвы присутствует большое количество сложных образцов растительного мира, существующих на принципах фотосинтеза, или же сапрофитов. Большинство ведут неподвижный образ жизни; часть растений, живущих сообществами или по отдельности, снабжены «щупальцами» и способны медленно передвигаться с места на место. Основную крупную живую форму представляют деревья. Южному континенту свойствен ярко выраженный климат тропических джунглей, и от береговой линии океанского побережья вплоть до Полярного круга тянутся дождевые леса, которые в районе Антарктики сменяются тайгой. Южная и северная части Великого континента густо заросли лесами, а центральную часть его, представляющую собой высокое плоскогорье, занимают степи и саванны с обширными участками болот, торфяников и плавней на прибрежных равнинах. При отсутствии представителей живого мира, которые могли бы взять на себя роль опылителей, растения выработали у себя многочисленные механизмы, позволяющие использовать дожди и ветры для перекрестного опыления и перемещения: «взрывающиеся» семена, крылатые семена, сплетения семян, которые, подхваченные ветром, улетают на сотни миль, водонепроницаемые споры, семена, «ввинчивающиеся» в землю, «плавающие» семена, растения, «флюгера» которых улавливают движение ветра, снабженные ресничками, и т. д.

В морях, теплых и относительно мелких, и на обширных прибрежных заболоченных участках существует огромное количество неподвижных и плавающих растений – планктон, бурые и красные водоросли, кораллы и губки, формирующие стабильные конструкции (главным образом из кремния) и уникальные растения, такие как «парусники» и «зеркальники». Прибрежные участки, где рос тростник, идущий на циновки, выкашивались корпорациями столь интенсивно, что в течение тридцати лет они были полностью оголены.

Бездумное внедрение растений и животных с Уэрела привело к тому, что три пятых образцов местной флоры и фауны было уничтожено или полностью подавлено пришельцами, чему способствовало промышленное загрязнение окружающей среды и война. Хозяева доставили на планету оленей, гончих собак, ловчих котов и гигантских лошадей для своих охотничьих утех. Олени уничтожили и свели на нет бо́льшую часть местных растительных угодий. Немало привезенных животных пало в долгой борьбе за существование. Выжившие образцы уэрелианского животного мира (кроме человека) включают в себя:

– птиц (домашние птицы, служащие для игр и в качестве источника питания; певчие птицы, выпущенные на свободу, – часть образцов приспособилась и выжила);

– лисопсов и пятнистых кошек;

– коров (домашние животные, но в отдаленных районах часть из них одичала);

– ловчих котов (одичали, встречаются редко, преимущественно в болотистой местности).

Разведение в реках некоторых образцов рыб катастрофически сказалось на состоянии местной водной растительности, и выживших рыб пришлось травить ядом. Все попытки развить океаническое рыбоводство кончились неудачей.

Во время войны за Освобождение были забиты все лошади, которые являлись символом хозяйского добра; ныне их поголовья не существует.

Колонизация: заселение

Первые корабли с Уэрела достигли Йеове в 365 г. ДНВ. Первопоселенцы серьезно занялись изучением, картографированием и развитием планеты. Горнодобывающая корпорация Йеове (ГКЙ), основные инвесторы которой были гражданами Вое-Део, получила эксклюзивное право на разработки. Когда через двадцать пять лет в строй вошли более крупные и надежные корабли, горное дело стало приносить доходы, и ГКЙ стало регулярно доставлять рабов на Йеове, а на Уэрел – руду и минералы.

Следующей крупной компанией стала Корпорация лесоразработок Второй планеты, которая сводила на Йеове строевой лес и поставляла его на Уэрел, где промышленное развитие планеты и рост народонаселения уничтожили леса почти под корень.

К концу первого столетия крупной промышленной отраслью стала эксплуатация океанских ресурсов. Снабженческая корпорация Йеове (СКЙ), получая немалый доход, уничтожала тростниковые заросли. Покончив с его запасами, СКЙ обратилась к сбору и обработке других морепродуктов, особенно пузырчатых водорослей, богатых маслами.

В течение первого столетия колонизации Сельскохозяйственная корпорация Йеове начала систематически культивировать чужие зерновые культуры и туземные фрукты, такие как тростник ойе и плоды пини. Теплый ровный климат Йеове, отсутствие вредных насекомых и травоядных животных (чистоту экологической среды гарантировали строгие карантинные правила) привели к бурному расцвету сельского хозяйства.

И отдельные предприятия четырех корпораций, и регионы, в которых функционировали их шахты, лесные разработки, марикультура и сельскохозяйственные угодья – все вместе получило название «плантации».

Четыре мощные корпорации установили абсолютный контроль над выходом своей продукции, хотя вокруг нее десятилетиями велись сражения (и юридические, и физические) из-за сомнительных прав на разработки планеты. Ни одной из соперничающих компаний не удалось нарушить монополию корпораций. Те получали полную и действенную поддержку – военную, политическую и научную – от правительства Вое-Део, в казну которой поступали внушительные доходы от корпораций. И основные вклады в капитал корпораций тоже делали правительство и капиталисты Вое-Део. Мощное государственное образование во времена освоения, Вое-Део после трех столетий колонизации стало, вне всяких сомнений, самым богатым государством на Уэреле, которое доминировало над другими странами или контролировало их. Тем не менее его контроль над деятельностью корпораций на Йеове был чисто номинальным. В переговорах с властью корпорации вели себя как суверенное государство.

Население и институт рабства

В течение первого столетия в колонию Йеове корпорации доставляли только рабов-мужчин. Их монополия на эксплуатацию рабовладельческих кораблей на пару с инопланетным картелем была полной и всеобъемлющей. В те времена основное поголовье рабов поступало из самых бедных стран Уэрела; позже, когда разведение рабов для рынка Йеове стало приносить доход, большинство рабов поставляли Бамбур, Сорок государств и Вое-Део.

За этот период численность класса хозяев достигла примерно 40 000 человек (80 % – мужчины), а поголовье рабов достигло 800 000 человек (все мужчины).

Существовало несколько экспериментальных «эмигрантских городов», поселений гареотов (представителей класса хозяев, не имевших рабов), работавших главным образом на промышленных предприятиях и в службе сервиса. На первых порах к таким поселениям относились терпимо, но затем стараниями корпораций, которые потребовали от правительств Уэрела ограничить эмиграцию личного состава, им пришел конец. Обитавших в них гареотов вернули на Уэрел, а исполнение их обязанностей взяли на себя рабы. Таким образом «средний класс» на Йеове, состоявший из горожан и торгового сословия, был сильно разбавлен полунезависимыми рабами, а не гареотами и арендниками, как на Уэреле.

Цены на невольников продолжали расти, поскольку срок «функционирования» раба в шахтах и на плантациях быстро подходил к концу (в первом столетии продолжительность «трудовой жизни» рабов-шахтеров была равна пяти годам). Отдельные хозяева все чаще стали контрабандой доставлять рабынь для сексуального обслуживания и работ по дому. Уступая настойчивому требованию времени, корпорации изменили правила и разрешили импорт рабынь (в 238 г. ДНВ).

Первых рабынь рассматривали лишь как маток-производительниц. Им позволялось жить только в пределах поселений на плантациях. Когда стало ясно, что их можно с выгодой использовать на самых разных работах, хозяева большинства плантаций пошли на смягчение ограничений. Тем не менее рабыням пришлось приспосабливаться к столетней социальной системе, созданной мужчинами-рабами, в которой женщины оказались на самой нижней ступени – рабыни рабов.

На Уэреле имело персональных владельцев все имущество, кроме макилов (Корпорация развлечений приобретала их у хозяев) и солдат (у хозяев их покупало государство). На Йеове все рабы были собственностью корпорации, которая приобретала их у владельцев на Уэреле. Никто из рабов на Йеове не имел личного хозяина и не мог получить свободу. Даже те, кто исполнял обязанности домашней обслуги, например горничные жен плантаторов, официально принадлежали корпорации, которая владела плантацией.

Хотя предоставление рабам свободы было запрещено, но, поскольку популяция рабов росла очень быстро и на многих плантациях превысила установленный уровень, статус вольноотпущенника стал довольно обычным явлением. Вольноотпущенники находили себе оплачиваемую работу по найму или независимо и регулярно вносили «плату за свободу», отдавая одной или более корпорациям около 50 % своего ежемесячного или ежегодного жалованья, которая считалась налогом за право самостоятельно работать. Многие вольноотпущенники работали испольщиками, продавцами, подсобными рабочими на фабриках или в службе сервиса. В течение третьего столетия профессиональный класс вольноотпущенников был широко распространен в городах.

К концу третьего столетия, когда рост народонаселения несколько замедлился, на Йеове обитало примерно 450 миллионов человек; пропорция хозяев и рабов стала уже меньше чем 1:100. Примерно половину рабского сословия составляли вольноотпущенники. (Через двадцать лет после Освобождения на Йеове жили те же 450 миллионов; на этот раз все были свободными людьми.)

Социальная структура чисто мужского характера брала свое начало с плантаций; по ее образцу и было устроено это рабовладельческое общество. Уже на ранних стадиях его становления рабочие коллективы преобразовались в социальные группы (их так и именовали – группы), а те, в свою очередь, – в племенные сообщества со своей иерархией власти: члены племени, над ними – глава, или вождь, из числа рабов, далее – надсмотрщик, подчиняющийся хозяину, а тот – корпорации. Взаимные обязательства, конкуренция и соперничество, гомосексуальные привилегии, наследование прав – все было введено в определенные рамки и тщательно разработано. Единственным спасением для раба было принадлежать к какому-то племени и строго соблюдать его правила и обычаи. Раб, которого продавали с плантации, часто попадал в рабство к таким же, как он, рабам и оставался в таком состоянии долгие годы, пока не получал право считаться членом этого племени.

Когда стали появляться женщины-рабыни, большинство из них становились собственностью племени, так же как и имуществом корпорации. Корпорации поощряли такой порядок вещей. Их устраивало, что племя контролировало жизнь рабынь так же, как корпорации сами контролировали жизнь племени.

Оппозиционеры и бунтовщики, лишенные возможности объединяться, неизменно терпели быстрые и жестокие поражения, сталкиваясь с многократным количественным и качественным превосходством в вооружении. Главы и вожди племен сотрудничали с надсмотрщиками, которые, действуя в интересах хозяев и корпораций, поддерживали соперничество между племенами и способствовали силовым стычкам между ними, установив в то же время абсолютное эмбарго на «идеологию», под которой понималось образование и любая информация, поступавшая из-за пределов данной плантации. (На большинстве плантаций еще во втором столетии грамотность считалась преступлением. Раба, застигнутого за чтением, ослепляли, выжигая глаза кислотой или вырывая их из глазниц. Рабу, который слушал радио или пользовался телесетью, прокалывали барабанные перепонки раскаленным стержнем. «Список соответствующих наказаний», которым пользовались корпорации, был длинным, подробным и убедительным.)

Но во втором столетии, когда на многих плантациях явно стал чувствоваться переизбыток рабов, тоненький ручеек мужчин и женщин, который тянулся к «торговым центрам» вольноотпущенников, превратился в бурный поток. Через несколько десятилетий «торговые центры» выросли в городки, а те – в города, где подавляющее большинство населения составляли вольноотпущенники.

Хотя мрачные скептики из числа хозяев указывали, что все эти образования, имевшие в своих названиях слова «имущество», «белые», «пыльные», становятся непреходящей угрозой, корпорации считали, что такие города и городки находятся под их надежным присмотром. В них не разрешалось возводить больших зданий или оборонительных структур любого вида: владение огнестрельным оружием каралось отсечением головы; рабам не разрешалось пилотировать летательные аппараты; корпорации держали под жестким контролем сырьевые материалы и технологические процессы создания любого оружия, которое могло попасть в руки рабов или вольноотпущенников.

В городах все же существовала «идеология», то есть определенные формы образования. В конце второго столетия жизни колонии корпорации, столь же неуклонно цензуруя, процеживая и отбирая информацию, все же дали формальное разрешение, согласно которому дети вольноотпущенников и часть подростков из племен могли до 14 лет ходить в школу. Общинам рабов было разрешено возводить школы и покупать учебники и учебные пособия. В третьем столетии корпорации пошли на организацию информационных и развлекательных телесетей для городов. Работников системы образования начали ценить. Стал очевиден вред ограничений и запретов, которые накладывало племя. Закосневшие в своем консерватизме, многие вожди племен и надсмотрщики не могли или не хотели вводить какие бы то ни было изменения, хотя уже наступили времена, когда по причине сокращения природных ресурсов планеты возникла необходимость в радикальных переменах. Стало ясно, что Йеове будет приносить доход не за счет истощающихся шахт, сведения лесов и монокультур, а за счет тонких технологий, продукции современных заводов с опытным рабочим персоналом, способным осваивать новую технику и самостоятельно принимать решения.

На Уэреле, где существовал рабовладельческий капитализм, все делалось за счет ручного труда. И на простых работах, и на высококвалифицированных трудились рабы, а техника, пусть изящная по замыслу и исполнению, играла лишь вспомогательную роль: «Обученное имущество – самая лучшая машина. И к тому же наиболее дешевая».

Даже самая сложная технологическая продукция по традиции создавалась руками высококвалифицированных ремесленников. Ни скорость изготовления, ни количество роли не играли.

В конце третьего столетия существования колонии, когда экспорт сырьевых материалов стал сходить на нет, рабов стали использовать по-другому. Были введены в строй сборочные линии, но их существование не преследовало цель ускорения выпуска продукции или удешевления ее. Рабочие не должны были иметь представления о процессе производства в целом. Корпорация Второй планеты (КВП), устранив из своего названия упоминание о лесообработке, возглавила новое производство. КВП быстро обошла давних гигантов, Горнодобывающую и Сельскохозяйственную корпорации, получая огромные доходы от продажи дешевой продукции самым бедным государствам Уэрела. Ко времени Восстания более половины рабочей силы на Йеове так или иначе принадлежало Корпорации Второй планеты.

На предприятиях и в промышленных городах имел место более высокий уровень социальной напряженности, чем на плантациях, где работали члены племени. Чиновники корпорации приписывали вину некоторым «неконтролируемым» свободным личностям, и многие требовали закрытия школ, разрушения городов и восстановления закрытых поселений для рабов. Городская милиция корпораций (нанятые и доставленные с Уэрела гареоты плюс вспомогательные полицейские силы из невооруженных свободных граждан) превратилась в настоящую армию, члены которой были вооружены до зубов. Большинство вспышек недовольства в городах и попытки протеста происходили на предприятиях с конвейерными линиями. Рабочие, которые привыкли считать себя частью осмысленного трудового процесса, могли терпеть очень тяжелые условия труда, но нетерпимо относились к механической работе, пусть даже условия труда и улучшались.

Тем не менее Освобождение началось не в городах, а в поселениях на плантациях.

Восстание и освобождение

Начало Восстанию положила организация женщин на плантациях Великого континента. Они объединились, чтобы противостоять ритуальным изнасилованиям девочек, потребовав изменения племенных законов, в соответствии с которыми рабыни находились в полной сексуальной зависимости от мужчин; женщины подвергались групповым изнасилованиям, их уродовали и убивали, но никто из виновных ни разу не понес наказания.

Первым делом они потребовали образования для женщин и детей обоего пола, а затем – пропорционального представительства на выборах совета племени, в котором, как правило, участвовали только мужчины. К третьему столетию их организации, называвшиеся женскими клубами, действовали на всех континентах. Клубы побуждали женщин и девушек перебираться в города, и столь многие последовали их призывам, что сетования вождей и надсмотрщиков стали доноситься до слуха корпораций. Местные племенные вожди и надсмотрщики получили указание «направляться в города и возвращать своих женщин».

Налеты, чаще всего проводившиеся полицией плантаций при поддержке сил городской милиции корпораций, как правило, отличались крайней жестокостью. Свободные горожане, не привыкшие к тому уровню насилия, что считался нормой на плантациях, яростно сопротивлялись и, защищаясь, сражались вместе с женщинами.

В 61 г. ДНВ в городе Сойесо провинции Эйу рабы, успешно отразив налет полиции с плантации Надами, перешли в наступление на саму плантацию. Полицейские казармы были взяты штурмом и подожжены. Кое-кто из руководства племени присоединился к восставшим, открыв перед ними свои поселения. Другие вместе с хозяевами организовали оборону в Доме на плантации. Женщина-рабыня открыла мятежникам двери арсенала – впервые в истории колонизации Йеове большая группа рабов получила доступ к настоящему мощному оружию. Последовала резня хозяев, но частично ее удалось сдержать: большинство детей и двадцать мужчин и женщин сумели бежать и на поезде добраться до столицы. Никого из рабов, кто противостоял восставшим, не пощадили.

Из Надами Восстание, которое теперь имело оружие и боеприпасы, перекинулось на три соседние плантации. Племена, объединившись, разбили силы корпорации в короткой яростной битве при Надами. Рабы и вольноотпущенники из близлежащих провинций хлынули в Эйу. Вожди племен, бабушки из поселений и руководители мятежников встретились в Надами и объявили провинцию Эйу свободным государством.

Через десять дней налет бомбардировщиков корпорации и высадка десанта положили конец бунту. Захваченных мятежников подвергли пыткам и казнили. С особенной мстительной жестокостью расправились с Сойесо: оставшихся жителей, главным образом детей и стариков, согнали на городскую площадь и передавили их тяжелыми шахтными рудовозами и бетономешалками. Операцию окрестили «уплотнением почвы».

Победа корпораций оказалась быстрой и легкой, но вслед за ней последовали новые мятежи на других плантациях, убийства семей хозяев, и по всему миру начались стачки рабочего люда из вольноотпущенников.

Волнения не стихали. Немало нападений на арсеналы плантаций и казармы милиции приносили успех; мятежники обзаводились оружием и знали, как пользоваться гранатами и минами. Принцип «бей и беги», в соответствии с которым шла партизанская война в джунглях и на обширных заболоченных пространствах, приносил успех мятежникам. Стало ясно, что корпорации нуждаются в оружии и подкреплении военной силой. Они стали привлекать наемников, которых вербовали в беднейших государствах Уэрела. Но не все из них хранили верность своим нанимателям или умели воевать. Корпорациям вскоре удалось убедить правительство Вое-Део, что, послав войска для защиты хозяев на Йеове, оно защитит свои национальные интересы. На первых порах Вое-Део без большой охоты исполняло это обязательство, но через 23 года после событий в Надами решило раз и навсегда покончить с мятежом, бросив на Йеове воинский корпус из 45 тысяч веотов (членов наследственной воинской касты) и добровольцев из хозяйского сословия.

Семь лет спустя, когда война подходила к концу, на Йеове нашли свой конец 300 тысяч солдат с Уэрела, многие из них были родом из Вое-Део, а многие – из касты веотов.

За несколько лет до завершения военных действий корпорации стали вывозить с Йеове своих людей, и к последнему году на планете почти не осталось гражданских лиц из сословия хозяев.

В течение тридцати лет войны за Освобождение часть племен и немало рабов дрались на стороне корпораций, которые, пообещав безопасность и вознаграждение, снабжали их оружием; даже во время Освобождения происходили военные столкновения между соперничающими племенами. После того как корпорации вывели свои военные силы и окончательно покинули планету, в пламени межплеменных войн заполыхал весь Великий континент. Не существовало никакого центрального правительства, пока на многих местных выборах Всемирная партия Абберкама не нанесла решительное поражение Партии Свободы и дала понять, что берется провести первые выборы Всемирного совета. Но во 2 г. Освобождения она неожиданно рухнула под грузом обвинений в коррупции. Посланники Экумены (приглашенные на Йеове Партией Свободы во время последнего года войны) поддержали Партию Свободы в желании ввести конституцию и организовать выборы. Первые выборы (3 г. Освобождения) привели к принятию новой Конституции, но ее основополагающие принципы были довольно сомнительны: женщины не имели права голоса, многие внутриплеменные выборы были отданы на откуп исключительно вождям, и немалая часть внутриплеменной иерархии была не только сохранена, но и получила законное основание. И прежде чем на свободном Йеове сформировалось стабильное общество, планета пережила несколько лет бунтов и мятежей, в течение которых состоялось несколько кровавых межплеменных войн.

Йеове присоединилась к Экумене в 11 г. Освобождения (19 г. ДНВ), и через год прибыл первый посол. Основные поправки к Конституции Йеове, гарантирующие всем лицам старше 18 лет право участия в тайном голосовании и равные права, были приняты в ходе свободных всеобщих выборов в 18 г. Освобождения.

Музыка Былого и рабыни

Глава разведывательной службы при экуменском посольстве на Уэреле, носящий на родной планете имя Сохикелуэнянмеркерес Эсдан, а в Вое-Део известный под прозвищем Эсдардон Айа, или Музыка Былого, изнывал от скуки. Потребовалось три года гражданской войны, чтобы ввергнуть его в скуку, но теперь он дошел до того, что свои доклады на Хейн по ансиблю подписывал «глава службы глупости при посольстве».

Однако ему удалось сохранить некоторые тайные связи с друзьями в Городе Свободы даже после того, как легитимное правительство заблокировало посольство, не позволяя никому и никакой информации попадать туда или выходить оттуда. На третье лето войны он пришел к послу с просьбой. Командование Армии Освобождения, лишенное возможности поддерживать нормальную связь с посольством, обратилось к нему с вопросом (каким образом, поинтересовался посол, через одного из поставщиков провизии, ответил он), не разрешит ли посольство одному-двум своим сотрудникам проскользнуть за линию блокады, чтобы вести переговоры с членами командования, показываться с ними на людях, демонстрируя, что, вопреки лживой пропаганде и дезинформации, вопреки тому, что посольство изолировано в городе Лего, его штат не принудили поддерживать легитимистов и оно остается нейтральным, готовым иметь дело с законными властями обеих сторон.

– Город Лего? – переспросил посол. – А, не важно! Но как вы туда доберетесь?

– Вечная проблема с Утопией, – сказал Эсдан. – Ну если никто не станет особенно всматриваться, контактных линз окажется достаточно. Вся сложность в том, как перебраться через Раздел.

Заметная часть огромной столицы физически сохранилась: правительственные здания, фабрики и склады, университет, туристические приманки – Великое Святилище Туал, Театральная улица, Старый рынок с его любопытными выставочными помещениями и величественный Аукционный зал, которым перестали пользоваться с тех пор, как продажа и сдача в аренду имущества переместились в электромагнитную биржу. Бесчисленные улицы, авеню и бульвары, пропыленные парки, где раскидистые бейя ласкают взгляд лиловыми цветками. Мили и мили магазинов, складские помещения, заводы, железнодорожные пути, многоквартирные дома, особняки, профсоюзные поселки, предместья, пригороды, окраины. Значительная часть всего этого сохранилась в неприкосновенности, и по-прежнему там обитали почти пятнадцать миллионов человек, но единство сложного организма разрушилось. Связи были разорваны. Взаимодействие прекратилось. Мозг после инсульта.

Крупнейшее разрушение было зверским: удар топором по живому телу – ничейная шириной в километр полоса взорванных зданий, заваленных улиц, обломков и мусора. К востоку от Раздела находилась территория легитимистов – центр, правительственные учреждения, посольства, банки, коммуникационные башни, университет, большие парки и богатые кварталы, дороги к арсеналу, казармы, аэропорты и космопорт. К западу от Раздела находился Город Свободы, Пылеград, Освобожденная территория: фабрики, профсоюзные поселки, общежития арендных, улицы со старыми особняками гареотов, бесконечные лабиринты улочек, в конце концов выводящие на пустыри. И ту и другую стороны Раздела пересекали магистрали, сливающиеся в важнейшее шоссе Восток – Запад, теперь мертвое.

Освобожденцы успешно вывели его из посольства и преодолели бо́льшую часть Раздела. И он и они набрались опыта в былые дни, когда переправляли беглое имущество на Йеове – на свободу. Ему даже понравилось, что его переправляют, а не он переправляет, и он обнаружил, что это куда страшнее и все же спокойнее, поскольку он ни за что не отвечает. Посылка, а не почтальон. Но где-то в цепи оказалось ненадежное звено.

В Раздел они вошли пешком, пробрались вглубь и остановились перед ветхим фургончиком, который стоял на севших покрышках между стен выпотрошенного дома. Из-за руля позади растресканного перекошенного ветрового стекла ему ухмыльнулся шофер. Проводник кивнул ему на кузов. Фургончик рванулся вперед, как охотничья кошка, и понесся зигзагами между развалинами. Раздел почти уже остался позади, когда фургончик дернулся, полуразвернулся и остановился. Послышались крики, выстрелы, задние дверцы распахнулись, и на него набросились какие-то люди.

– Полегче, – сказал он. – Полегче.

Потому что они ухватили его, заломили ему руки за спину. Потом рывком вытащили наружу, сорвали пальто, всего ощупали в поисках оружия и отвели к машине, остановившейся рядом с фургончиком. Он попытался заглянуть в фургончик, проверить, жив ли шофер, но его тут же затолкали в машину.

Это был старый правительственный лимузин, темно-красный, широкий и длинный, предназначенный для парадов, для того, чтобы возить владельцев больших поместий на заседания Совета или послов из космопорта. Салон был снабжен занавеской, отделявшей мужчин от женщин, а место шофера было полностью отгорожено, чтобы пассажиры не вдыхали воздух, выдохнутый рабом.

Его руку держали заломленной за спину, пока его не швырнули головой вперед в машину, и единственной его мыслью, когда он оказался на сиденье между двумя мужчинами напротив еще трех, было: «Я становлюсь стар для подобного».

Он сидел неподвижно, давая улечься страху и боли, не готовый пошевелиться, даже чтобы потереть ноющее плечо, не смотря на лица напротив и лишь уголком глаза следя за улицами. Два взгляда исподтишка – и он убедился, что они миновали улицу Рей и направляются на восток, оставляя город позади. Только тут он поймал себя на надежде, что его везут в посольство. Ну и дурень же!

Все улицы были в полном их распоряжении. Только пешеходы ошеломленно смотрели им вслед, когда они проносились мимо. Теперь они мчались по широкому бульвару все так же на восток. Хотя его положение было на редкость скверным, он все еще ощущал пьянящую радость оттого, что вырвался из стен посольства на воздух, в мир и движется – движется с большой скоростью.

Он осторожно поднял руку и помассировал плечо. С той же осторожностью посмотрел на сидящих рядом и напротив. Все были темнокожие, двое – иссиня-черные. Двое из троих напротив – совсем молодые парни. Лица свежие и замкнутые. Третий – веот третьего ранга, ога. Его лицо дышало той спокойной непроницаемостью, которая культивировалась кастой веотов. Эсдан перехватил его взгляд, и оба тотчас отвели глаза.

Эсдану нравились веоты. Они виделись ему – не только рабовладельцы, но и воины – частью былого Вое-Део, представителями вымирающего вида. Дельцы и бюрократы выживут и будут процветать и в эпоху Освобождения, а также, без сомнения, найдут солдат воевать за них. Но каста воинов обречена. Их кодекс верности, чести и аскетизма был слишком похож на кодекс их рабов, с которыми они делили поклонение Камье – Меченосцу и Невольнику. Как долго продержится этот мистицизм страдания после Освобождения? Веоты представляли собой бескомпромиссные рудименты нестерпимого режима. Он всегда им доверял и редко обманывался в своем доверии.

Ога был очень черен и очень красив, как Тейео, веот, который особенно нравился Эсдану. Тейео покинул Уэрел задолго до войны, отправился на Терру и Хайн со своей женой, которая вот-вот станет одной из Мобилей Экумены. Через несколько столетий. Через долгое-долгое время после войны, через долгое время после смерти Эсдана. Если только он не решит последовать их примеру – вернуться назад, вернуться домой.

Праздные мысли. Во время революции не выбирают. Тебя несет – пузыречек пены в бешеном каскаде, искорка костра, невооруженный с семерыми вооруженными людьми в машине, которая мчится по широкому пустому Восточному магистральному шоссе… Они покидают город, направляются в Восточные провинции. Легитимное правительство Вое-Део теперь довольствовалось половиной столицы и двумя провинциями, в которых семь человек из восьми были тем, что восьмой – их владелец – называл имуществом.

Двое на переднем сиденье о чем-то говорили; но в салон владельца их голоса не доносились. Круглоголовый человек справа от Эсдана невнятным голосом что-то спросил огу напротив него. Тот кивнул.

– Ога, – сказал Эсдан.

Ничего не выражающие глаза веота встретились с его глазами.

– Мне надо помочиться.

Веот ничего не ответил и отвел глаза. Некоторое время все молчали. Шоссе, по которому они ехали, тут было разворочено во время боев в первый год Восстания или просто не подновлялось с тех пор. Толчки и тряска плохо действовали на мочевой пузырь Эсдана.

– Пусть трахнутый белоглазый обмочится, – сказал один из парней другому, и тот улыбнулся, не разжимая губ.

Эсдан взвесил возможные ответы – добродушный, шутливый, безобидный, не вызывающий – и не сказал ни слова. Этим двоим требовался только предлог. Он закрыл глаза и попытался расслабиться, ощущая боль в плече, боль в мочевом пузыре лишь слегка, отвлеченно.

Человек слева от него, которого он видел смутно, сказал в переговорник:

– Шофер, остановись вон там.

Шофер кивнул. Машина затормозила и, трясясь, как в лихорадке, съехала на обочину. Они все вылезли наружу. Эсдан увидел, что его сосед слева тоже веот, но второго ранга, задьйо. Один из парней ухватил Эсдана за плечо, другой прижал пистолет к его печени. Остальные стояли на пыльной обочине и мочились в пыль, на щебень, на корни чахлых деревьев. Эсдан сумел расстегнуть ширинку, но его ноги затекли и подгибались, а парень с пистолетом обошел его и теперь стоял прямо перед ним, целясь в его член, где внутри мочеиспускательного канала возник узел боли.

– Попятьтесь, – сказал он досадливо. – Я не хочу забрызгать вашу обувь.

Но парень шагнул вперед и упер пистолет ему в пах.

Задьйо чуть поднял руку. Парень попятился на шаг. Эсдан содрогнулся и внезапно пустил фонтанирующую струю. Даже в агонии облегчения он обрадовался, что заставил парня отступить на два шага.

– Ну, прямо почти человеческий, – сказал парень.

Эсдан с тактичной быстротой убрал свой инопланетянский член и застегнул брюки. Контактные линзы прятали белки его глаз, а одет он был точно арендный, в широкую грубую одежду тускло-желтого цвета – единственно разрешенного городским рабам. Таким же тускло-желтым было и знамя Освобождения. Не тот цвет здесь. И тело под одеждой было не того цвета.

Прожив на Уэреле тридцать три года, Эсдан привык, что его боятся и ненавидят, но прежде он ни разу не оказывался в полной власти тех, кто боялся и ненавидел его. Щитом ему служила Эгида Экумены. Каким же он был глупцом, что покинул посольство, где хотя бы был в безопасности, и позволил себе попасть в руки этих отчаявшихся защитников проигранного дела, которые могут причинить много вреда не только ему, но и через него. На какую степень сопротивления и выносливости он способен? К счастью, самыми страшными пытками им не вырвать у него сведения о планах Освобождения, поскольку он не имеет ни малейшего понятия о том, что предпринимают его друзья. Но все равно, какой глупец!

Снова в машине, стиснутый на сиденье, видя перед собой только нахмуренные лица парней и непроницаемо-бдительное лицо оги, он опять закрыл глаза. Шоссе дальше было ровным. Убаюканный скоростью и безмолвием, он погрузился в послеадреналиновую дрему.

Когда он совсем проснулся, небо было золотым, и две маленькие луны поблескивали над безоблачным закатом. Они тряслись по боковому шоссе, которое вилось между полями, плодовыми садами, лесными посадками, плантациями строительного тростника. Потом большой поселок полевого имущества, еще поля, еще поселок. Они остановились у барьера, охраняемого одним вооруженным мужчиной, который мельком оглядел машину и махнул, чтобы они проезжали. Теперь дорога вела через огромный всхолмленный парк. Все это выглядело тревожно знакомым. Кружево древесных ветвей на фоне неба, извивы дороги среди рощ и поля. Он знал, что вон за той грядой холмов струится река.

– Ярамера! – сказал он вслух.

Ответом было молчание.

Много лет… десятилетия тому назад, когда он пробыл на Уэреле примерно год, сотрудников посольства пригласили в Ярамеру, крупнейшее поместье в Вое-Део. Жемчужина Востока. Образчик производительного рабского труда. Тысячи единиц имущества трудились на полях, фабриках и в мастерских поместья, остальное время проводя в огромных обнесенных стенами поселках, почти маленьких городах. Повсюду чистота, порядок, прилежность, мир и покой. И дом на холме над рекой – дворец с тремя сотнями комнат, бесценная мебель, картины, статуи, музыкальные инструменты: он вспомнил концертный зал со стенами стеклянной мозаики на золотом фоне, алтарь Туал, огромный цветок, вырезанный из душистой древесины…

Теперь они ехали вверх по склону к этому дому. Машина повернула. Он мельком увидел почерневшие балки на фоне неба.

Парням позволили вновь за него взяться: вытащить из машины, выкрутить ему руку, толкать и пихать его вверх по ступенькам. Стараясь не сопротивляться, не ощущать того, что они делали с ним, он смотрел по сторонам. Центральная часть и южное крыло огромного здания превратились в руины с проваленной крышей. В черном оконном проеме желтело ясное небо. Даже тут, в самом сердце Закона, восстали рабы. Три года назад, в то первое страшное лето, когда были сожжены тысячи господских домов, поселки, городки, города. Четыре миллиона погибших. Он не знал, что Восстание добралось даже до Ярамеры. Вверх по реке не поднималось никаких известий.

Все это промелькнуло у него в уме с необычайной быстротой и ясностью, пока они тащили его вверх по невысоким ступенькам к северному крылу дома, держа под прицелом пистолетов, словно думали, что шестидесятидвухлетний человек, у которого совсем затекли ноги после нескольких часов неподвижности в машине, способен вырваться и броситься бежать – здесь, на триста километров внутри их территории. Он думал стремительно и замечал все.

Это крыло, соединенное с центральной частью дома длинной аркадой, сохранило крышу, но, когда они вошли в вестибюль, он увидел голые каменные стены. Покрывавшие их резные деревянные панели сгорели дотла. Грязные доски заменили паркет или закрывали мозаичную плитку. Никакой мебели. В опустошении и грязи высокий зал был прекрасен – пустой, залитый ясным вечерним светом. Оба веота прошли вперед и что-то доложили людям в дверном проеме, за которым прежде была парадная гостиная. Он ощущал веотов как своих защитников и надеялся, что они вернутся. Но нет. Один из парней продолжал заламывать ему руку за спину. К нему направился грузный толстяк, не спуская с него глаз.

– Вы инопланетянин, которого называют Музыка Былого?

– Я хайнец и ношу это имя здесь.

– Мистер Музыка Былого, вы знаете, что, покинув ваше посольство в прямое нарушение договора между вашим послом и правительством Вое-Део, вы тем самым лишились дипломатической неприкосновенности. Вас можно арестовать, допросить и надлежащим образом покарать за те нарушения гражданского кодекса или преступные сношения с мятежниками и врагами государства, в которых вы будете изобличены.

– Я знаю, что так вы оцениваете мое положение, – сказал Эсдан. – Но вам следует учитывать, что посол и Стабили Экумены Миров считают меня защищенным и дипломатической неприкосновенностью, и законами Экумены.

Почему бы и не попробовать? Но его ложь даже не выслушали. Отбарабанив свое заявление, грузный толстяк отвернулся, и парни снова ухватили Эсдана. Его протащили через дверные проемы и коридоры, которые он теперь почти не видел из-за боли, потом вниз по каменным ступенькам через широкий мощеный двор, втолкнули в какое-то помещение, чуть окончательно не вывихнув ему руку, ударом под колени повалили на пол, а потом они захлопнули за собой дверь, оставив его валяться на животе в полном мраке.

Он прижался лбом к локтю и лежал, дрожа, слушая свое всхлипывающее дыхание.

Позднее ему помнилась эта ночь и кое-что из последовавших дней и ночей. Он так никогда и не узнал, пытали его, чтобы сломить, или же он просто служил объектом бесцельной жестокости и злобы, своего рода игрушкой для молодых парней. Были пинки, побои, море боли, но его память мало что о них сохранила, если не считать клетки-укоротки.

Он слышал про эти клетки, читал о них. Но ни разу ни одной не видел. Он ведь ни разу не побывал внутри поселка имущества. В поместьях Вое-Део иностранным гостям не показывали рабские поселки. В домах владельцев им прислуживали домашние рабы.

Поселок был маленький – не больше двадцати хижин на женской стороне, три длинных дома на воротной стороне. Тут помещались две сотни рабов, которые содержали в порядке дом и колоссальные сады Ярамеры. По сравнению с полевыми рабами они находились в привилегированном положении. Однако от наказаний это их не освобождало. Столб для порки все еще торчал возле высокой стены у открытых ворот с перекошенными створками.

– Там? – сказал Немео, тот, который всегда выкручивал ему руку.

– Нет, вон она, – сказал второй, Алатуал, и в радостном возбуждении побежал вперед, чтобы спустить на землю клетку-укоротку, которая висела под главной караульной башней с внутренней стороны стены.

Труба из толстой проржавелой стальной сетки, заваренная с одного конца и запирающаяся с другого. Она свисала с цепи на единственном крюке. Спущенная на землю, она выглядела ловушкой, рассчитанной на не очень крупных зверей. Парни сорвали с него одежду и загнали в нее ползком головой вперед с помощью электрических бодил, предназначенных для подбодрения ленивых полевых рабов, – они играли с этими инструментами последние два-три дня. Они визжали от смеха, толкая его, прижимая бодила к его заднему проходу и мошонке. Он заполз в клетку и скорчился в ней вниз головой. Согнутые руки и ноги были плотно прижаты к телу. Парни захлопнули дверцу, защемив его голую ступню и причинив ему оглушающую боль, а потом подняли клетку на прежнее место. Она раскачивалась, как маятник, и он цеплялся за проволоку скрюченными пальцами. Открыв глаза, он увидел, что земля качается метрах в семи-восьми под ним. Через какое-то время клетка замерла в неподвижности. Пошевелить головой он не мог. Ему была видна земля внизу под клеткой-укороткой, а скашивая глаза до предела, он мог обозреть значительную часть поселка.

В прошлые дни внизу толпились бы люди для назидательного урока: раб в клетке-укоротке. Там стояли бы дети, чтобы наглядно усвоить, что ожидает служанку, забывшую какое-то поручение, садовника, испортившего черенок, плотника, огрызнувшегося на надсмотрщика. Теперь же там не было никого. Никого на всем пыльном пространстве. Засохшие огородики, маленькое кладбище в глубине женской стороны, ров между двумя сторонами, тропки, чуть зеленеющий круг травы прямо под ним – и нигде никого. Его палачи постояли, смеясь и болтая, потом это развлечение им надоело, и они ушли.

Он попытался изменить положение своего тела, но сумел пошевелиться лишь чуть-чуть. И от каждого движения клетка раскачивалась. Его затошнило, и страх, что он упадет на землю, все рос. Он не знал, насколько надежен единственный крюк. Его ступня, зажатая в дверце, болела так, что он был бы рад потерять сознание, но, как ни кружилась у него голова, сознание его не покидало. Он попытался дышать так, как научился давным-давно на другой планете, – спокойно, ровно. Но на этой планете в этой клетке у него ничего не получилось. Легкие были стиснуты грудной клеткой, и каждый вдох был пыткой. Он думал уже только о том, как бы не задохнуться. Он пытался не поддаться панике. Он пытался хотя бы сохранить ясность мыслей, но ясность мыслей была невыразимо мучительной.

Когда солнечный свет добрался до этой части поселка и обрушился на него, головокружение перешло в тошноту. И вот тогда он начал на минуты терять сознание.

Была ночь, был холод, и он старался вообразить воду. Но воды не было. Позже он заключил, что пробыл в клетке-укоротке двое суток. Он помнил, как проволока ободрала его обожженную солнцем кожу, когда его вытаскивали из клетки, шок от холодной воды, которой его обдали из шланга. На мгновение он обрел ясность мысли, воспринял себя как куклу, маленькую, тряпичную, валяющуюся в грязи, а вокруг люди говорили и кричали о чем-то. Затем его унесли в подвал или стойло – туда, где снова были мрак и тишина, но только он все еще висел в клетке-укоротке, поджариваясь в ледяном огне солнца, замерзая в своем горящем теле, все туже и туже стягиваемом четкой сеткой из проволоки боли.

В какой-то момент его перенесли на кровать в комнате с окном, но он все еще болтался в клетке-укоротке высоко над пыльной землей, над двором пыльных, над зеленоватым кругом травы.

Задьйо и толстяк были там, и их там не было. Невольница с землистым лицом, съежившаяся, дрожащая, причиняла ему боль, стараясь наложить мазь на его обожженные руку, ногу и спину. Она была там, и ее там не было. Солнце светило в окно, он снова и снова чувствовал, как сетка защемляет его ступню.

Темнота приносила облегчение. Он почти все время спал. Дня через два-три он уже мог сидеть в постели и есть то, что приносила ему перепуганная невольница. Солнечные ожоги подживали, боль смягчалась. Ступня чудовищно распухла – кости в ней были сломаны, – но пока ему не требовалось встать, значения это не имело. Он дремал, уносился куда-то. Когда вошел Райайе, он его сразу узнал.

Они встречались несколько раз до Восстания. Райайе был министром иностранных дел при президенте Ойо. Какой пост он занимал теперь в легитимном правительстве, Эсдан не знал. Для уэрелианина он был низок ростом, но широкоплеч и плотно сложен, с иссиня-черным глянцевым лицом и седеющими волосами. Внушительный человек. Политик.

– Министр Райайе, – сказал Эсдан.

– Господин Музыка Былого. Как вы любезны, что помните меня! Сожалею о вашем нездоровье. Надеюсь, здешние люди удовлетворительно ухаживают за вами?

– Благодарю вас.

– Когда я услышал о вашем нездоровье, то справился о враче. Но тут есть только ветеринар. Никакого обслуживающего персонала. Не то что в былые дни! Какая перемена! Жалею, что вы не видели Ярамеру в ее прежнем блеске.

– Я ее видел. – Голос у него был слабым, но звучал естественно. – Тридцать два – тридцать три года назад. Достопочтенные господин и госпожа Анео пригласили сюда сотрудников нашего посольства.

– Неужели? Значит, вы представляете себе, как тут было раньше, – сказал Райайе, опускаясь в единственное кресло, старинное, великолепное, без одной ручки. – Больно видеть все это, увы! Наибольшие разрушения претерпел дом. Все женское крыло и парадные апартаменты сгорели, однако сады уцелели, слава владычице Туал. Они ведь были разбиты самим Мененьей четыреста лет назад. И работы в полях продолжаются. Мне сказали, что в распоряжении поместья остались еще почти три тысячи единиц имущества. Когда с беспорядками будет покончено, восстановить Ярамеру будет куда легче, чем многие другие великие поместья. – Он посмотрел в окно. – Какая красота! И домашние Анео, знаете ли, славились своей красотой. И выучкой. Потребуется много времени, чтобы вновь достичь такой меры совершенства.

– Несомненно.

Уэрелианин посмотрел на него с благожелательным вниманием.

– Полагаю, вы недоумеваете, почему вы здесь?

– Не особенно, – вежливо ответил Эсдан.

– Да?

– Поскольку я покинул посольство без разрешения, думаю, правительство сочло нужным присмотреть за мной.

– Некоторые из нас были рады услышать, что вы покинули посольство. Сидеть там взаперти – какое напрасное растрачивание ваших талантов.

– А! Мои таланты! – сказал Эсдан, небрежно пожав плечами.

Весьма болезненное движение. Но морщиться он будет после. А пока он испытывал большое удовольствие. Он всегда любил фехтовать.

– Вы очень талантливый человек, господин Музыка Былого. Самый мудрый, самый проницательный инопланетянин на Уэреле – так однажды отозвался о вас достопочтенный господин Мехао. Вы работали с нами… да и против нас куда более плодотворно, чем кто-либо другой из других миров. Между нами существует взаимное понимание. Мы способны разговаривать. Я верю, что вы искренне желаете добра нашему народу, и если я предложу вам способ послужить ему – надежду покончить с этими ужасными раздорами, вы, конечно, им воспользуетесь.

– Буду надеяться, что окажусь годен для этого.

– Для вас важно, если будет сочтено, что вы поддерживаете одну из сторон, или вы предпочтете остаться нейтральным?

– Любое действие поставит мою нейтральность под сомнение.

– То, что вас похитили из посольства мятежники, не свидетельствует о вашей симпатии к ним.

– Вроде бы не свидетельствует.

– Но как раз об обратном.

– Да, можно расценить и так.

– Вполне. Если вы пожелаете.

– Мои пожелания не имеют никакого веса, министр.

– Нет, они имеют очень большой вес, господин Музыка Былого. Однако вы больны, я вас утомляю. Продолжим нашу беседу завтра, э? Если пожелаете.

– Разумеется, министр, – сказал Эсдан с вежливостью, граничащей с подобострастием.

Тон этот, как он знал, действовал на таких людей, более привыкших к угодливости рабов, чем к обществу равных. Никогда не путавший гордость с грубостью, Эсдан, как и большинство его единоплеменников, был склонен оставаться вежливым в любых обстоятельствах, допускающих это, и очень не любил обстоятельства, этого не допускающие. Простое лицемерие его не трогало. Он сам был более чем способен на него. Если люди Райайе его пытали, а Райайе напускает на себя вид полной неосведомленности, Эсдан ничего не добился бы, заявив о пытках.

Собственно, он радовался, что его не вынуждают говорить о пытках, и надеялся не думать о них. За него о них думало его тело, помнило их со всей точностью каждым суставом и каждой мышцей. Ну а потом он будет думать о них до конца своих дней. Он узнал много такого, о чем не знал раньше. Он полагал, что понимает ощущение беспомощности. Теперь он знал, что ошибся.

Когда пришла испуганная женщина, он попросил ее послать за ветеринаром.

– На мою ногу нужно наложить лубки.

– Да, он поправляет руки невольникам, хозяин, – прошептала она, съеживаясь.

Имущество здесь говорило на архаичном диалекте, трудном для понимания на слух.

– Ему можно войти в дом?

Она покачала головой.

– Кто-нибудь тут может наложить их?

– Я поспрошаю, хозяин, – прошептала она.

Вечером пришла старая невольница. Морщинистое, опаленное, суровое лицо и никакого испуга. Едва увидев его, она прошептала:

– Великий Владыка!

Но позу почтения приняла небрежно и осмотрела его ступню с безразличием хирурга. Потом сказала:

– Если вы разрешите мне наложить повязку, хозяин, все заживет.

– А что сломано?

– Пальцы. Вот эти. Может, еще косточка вот тут. В ступнях косточек полным-полно.

– Пожалуйста, наложи повязку.

И она наложила, наматывая полосы ткани туго и ровно, пока его ступня не застыла в полной неподвижности под естественным углом.

– Когда будете ходить, господин, опирайтесь на палку, а на землю становитесь только пяткой.

Он спросил, как ее зовут.

– Гана, – сказала она и, произнося свое имя, посмотрела ему прямо в лицо сверлящим взглядом – большая дерзость для рабыни. Вероятнее всего, ей захотелось рассмотреть его инопланетянские глаза, после того как его тело, пусть и непривычного цвета, оказалось самым обыкновенным – и косточки в ступне, и все прочее.

– Спасибо, Гана. Благодарю тебя и за твое умение, и за твою доброту.

Она чуть присела, но не склонилась в поклоне и вышла из комнаты. Она сама хромала, но спину держала прямо. «Все бабушки – бунтовщицы», – сказал ему кто-то давным-давно, еще до Восстания.

На следующий день он смог встать и доковылял до кресла без ручки. Некоторое время он сидел и смотрел в окно.

Комната была на втором этаже и выходила окнами на сады Ярамеры – расположенные террасами цветники, аллеи, лужайки и цепь декоративных прудов, каскадами спускающихся к реке, – хитросплетенный узор изгибов и плоскостей, растений и дорожек, земли и тихих вод, обрамленный широким живым изгибом реки. Все части садов слагались в единое целое, незаметно устремленное к гигантскому дереву на речном берегу. Оно, несомненно, уже было могучим четыреста лет назад, когда создавались сады. Оно уходило в небо довольно далеко от обрыва, но ветви простирались далеко над водой, а в его тени уместилась бы целая деревня. Трава на газонах пожухла и обрела оттенок светлого золота. Река и пруды отливали туманной голубизной летнего неба. Цветники были неухожены, кусты не подстригались, но еще не заросли бурьяном. Сады Ярамеры были невыразимо прекрасны в своей пустынности. Пустынность, одичание, забвение – все эти романтичные слова шли им. Но, кроме того, они были зримыми и величественными и полными покоя. Их создал рабский труд. Их красота и покой были порождены жестокостью, бесправием, страданиями. Эсдан был с Хайна и принадлежал к очень древней расе – расе, которая тысячи раз создавала и уничтожала свои Ярамеры. Его сознание воспринимало красоту и неизбывную горечь этого места с убеждением, что существование первой не может оправдывать вторую и что уничтожение первой не уничтожит вторую. Он ощущал и ту и другую. Только ощущал.

И еще, сидя в удобном кресле и почти не испытывая боли, он ощущал, что прекрасные горестные террасы Ярамеры прячут в себе террасы Дарранды на Хайне, крыша ниже красной крыши, сад ниже зеленого сада, круто уходящие вниз к сверкающей воде порта, набережным и пирсам, и парусным яхтам. А дальше за портом вздымается море, уходит в высоту до самого его дома, до самых его глаз. Эси знает, что в книгах море лежит внизу. «Сегодня море лежит так спокойно», – говорится в стихотворении, но он-то знает правду. Море высится стеной, серо-голубой стеной в конце мира. Если поплыть по морю, оно кажется плоским, но если увидеть его верным взглядом, то оно вздымается ввысь, как холмы Дарранды, и если поплыть по нему верно, то проплывешь сквозь эту стену, проплывешь за конец мира.

Небо – вот крыша, которую поддерживает эта стена. По ночам звезды сияют сквозь прозрачную крышу воздуха. И к ним можно уплыть, к мирам за пределами этого мира.

«Эси!» – зовет кто-то из комнаты, и он отворачивается от моря и от неба, покидает балкон и идет поздороваться с гостями, или на урок музыки, или пообедать с семьей. Он хороший маленький мальчик, наш Эси – послушный, веселый, не болтливый, но и не застенчивый, с живым интересом к людям. Ну и конечно, очень воспитанный. В конце-то концов, он Келвен, и старшее поколение не потерпело бы плохих манер у ребенка из их рода. Впрочем, прекрасные манеры даются ему легко, потому что плохих ему видеть не приходилось. И он не мечтательный ребенок. Живет в настоящем, наблюдательный, сообразительный, но одновременно вдумчивый и склонный подыскивать собственные объяснения, вроде моря-стены и воздуха-крыши. Эси не так близок Эсдану, как был когда-то: маленький мальчик, оставленный позади, оставленный дома давным-давно и далеко-далеко. Теперь Эсдан лишь изредка видит его глазами или вдыхает чудесный многосплетенный запах дома в Дарранде – дерева, смолистой пасты, которой полируют дерево, циновок из душистых трав, только что срезанных цветов, кухонных приправ, морского ветра… или слышит голос матери: «Эси? Иди скорее, милый. Приехали родные из Дораседа!»

И Эси бежит встретить родных – встретить старого Илиявода с мохнатыми бровями и волосами в ноздрях, который умеет творить чудеса с кусочками липкой ленты, и встретить Туитуи, которая ловит мяч лучше Эси, хотя и младше него, а Эсдан засыпает в кресле без ручки у окна, выходящего на страшные прекрасные сады.

Дальнейшие беседы с Райайе были отложены. Пришел задьйо с его извинениями. Министру пришлось отбыть к президенту, но он вернется через два-три дня. Теперь Эсдан понял, что рано утром слышал, как где-то недалеко в воздух поднялся летательный аппарат. Это означало передышку. Он любил фехтовать, но был еще очень измучен, разбит и радовался возможности отдохнуть. К нему в комнату не заходил никто, кроме испуганной женщины, Хио, и задьйо, который раз в день являлся осведомиться, не нуждается ли он в чем-либо.

Когда он окреп, ему разрешили выходить из комнаты в сады, если он пожелает.

Он уже мог ходить с палкой, привязав к забинтованной ступне подошву от старой сандалии, которую принесла ему Гана, и теперь выбирался в сады посидеть на солнце, которое к исходу лета с каждым днем становилось все ласковее. Два веота были его стражами, а вернее, охранниками. Два пытавшие его парня иногда мелькали в отдалении: видимо, им было приказано не приближаться к нему. Обычно один из веотов наблюдал за ним, но ничем его не стеснял.

Далеко отойти он все равно не мог. Иногда он казался себе жучком на песке. Та часть дома, которая относительно уцелела, была огромной, сады – обширными, людей же было совсем мало. Шестеро мужчин, привезших его сюда, и примерно еще столько же. Командовал ими грузный толстяк Туалнем. От имущества, прежде обслуживавших дом и сады, осталось около десятка единиц – крохи от огромного штата всех этих поваров, поварят, прачек, горничных, камеристок, камердинеров, чистильщиков обуви, мойщиков окон, садовников, подметальщиков аллей, лакеев, рассыльных, конюхов, кучеров, постельниц и постельников, которые служили владельцам и их гостям в былые дни. Эту горстку уже не запирали на ночь в старом поселке домашних, где висела клетка-укоротка. Они спали в конюшнях, куда его поместили сначала, или в лабиринте комнатушек вокруг кухни. Большинство из оставшихся были женщины – две молоденькие – и еще двое-трое дряхлых стариков.

Сначала он не старался заговаривать с ними, опасаясь навлечь на них неприятности, однако его тюремщики замечали их, только когда хотели отдать то или иное распоряжение, видимо считая их надежными – и по веской причине. Смутьяны-рабы, которые вырвались из поселков, убили надсмотрщиков и хозяев, уже давно исчезли без следа: погибли, сбежали или были возвращены в рабство. У последних на обеих щеках были выжжены глубокие кресты. А это были хорошие пыльные. Вполне вероятно, что они все время хранили верность. Многие невольники, особенно личные рабы, напуганные Восстанием не менее владельцев, пытались защищать хозяев или бежали вместе с ними. Предателями они были не больше, чем владельцы, которые освободили свое имущество и сражались на стороне Освобождения. Ровно настолько, и не больше.

Девушек, работавших в полях, приводили в дом по одной, чтобы служить постельницами мужчинам. День за днем два пытавшие его парня уезжали утром в машине с использованной постельницей и возвращались с новой.

Камза, одна из двух молодых невольниц в доме, ни на минуту не расставалась со своим младенцем, и мужчины не обращали на нее внимания. Вторая, Хио, была той, напуганной, которая прислуживала ему. Туалнем пользовался ею каждую ночь. Остальные на нее не посягали.

Когда они или другие рабыни оказывались рядом с Эсданом в доме или в садах, то опускали руки вдоль боков, прижимали подбородок к груди, опускали глаза и замирали – формальная поза почтения домашнего, стоящего перед господином.

– Доброе утро, Камза.

Она ответила позой почтения.

Прошло уже много лет с тех пор, когда ему приходилось соприкасаться с законченным продуктом многовекового рабства – с такими, которых при продаже рекомендовали как «безупречно обученное, исполнительное, беззаветно преданное личное имущество». Подавляющее число невольников, с которыми он был знаком, – его друзья и сотрудники – принадлежали к городским арендным, к тем, кого их владельцы предоставляли компаниям и корпорациям для работы на заводах, фабриках или там, где требовался квалифицированный труд. Кроме того, он был знаком со многими полевыми рабами. Эти вообще крайне редко видели своих хозяев, они работали под началом надсмотрщиков-гареотов, а их поселками управляли вольнорезаные – кастрированные – единицы имущества. И те, кого он знал, почти все были беглыми, кого под покровительством Хейма, подпольной организации имущества, переправляли тайными путями на Йеове. Никто из них не был настолько лишен начатков образования, возможности выбора и хоть какого-то представления о свободе, как невольники тут. Он успел забыть, что такое хорошие пыльные. Он забыл абсолютную непроницаемость тех, кому отказано в личной жизни, забыл замкнутость ничем не защищенных.

Лицо Камзы было безмятежным и не выражало никаких чувств, хотя он слышал, как она иногда очень тихо разговаривала со своим младенцем и напевала что-то радостное и веселое. Как-то днем он увидел, что она сидит на балюстраде большой террасы и что-то готовит, а ее младенец висит у нее за спиной, укутанный в платок. Он прохромал туда и сел поблизости. Помешать ей при виде него отложить доску и нож и встать, опустив руки, глаза и голову, в позу почтения он не мог.

– Пожалуйста, сядь, пожалуйста, продолжай работать, – сказал он.

Она подчинилась.

– Что ты чистишь?

– Дьюили, хозяин, – прошептала она.

Он часто и с удовольствием ел эти овощи и теперь с интересом наблюдал за ней. Каждый большой деревянистый стручок надо было раскрыть по сросшемуся шву. Задача не из простых: сначала определить нужную точку, потом несколько раз нажать лезвием, поворачивая его. А когда стручок открывался, нужно было по очереди извлечь мясистые съедобные семена, отделяя их от крепкой внутренней оболочки.

– А остальное есть нельзя? – спросил он.

– Нет, хозяин.

Очень трудоемкий процесс, требующий силы, сноровки и терпения. Ему стало стыдно.

– Я никогда еще не видел сырые дьюили.

– Да, хозяин.

– Какой хороший малыш, – сказал он, чтобы что-то сказать.

Младенец в платке, чья головка лежала у нее на плече, смутно смотрел на мир большими иссиня-черными глазами. Он ни разу не слышал, чтобы младенец плакал. Какое-то не совсем земное создание, но, впрочем, ему никогда не приходилось иметь дело с маленькими детьми.

Она улыбнулась.

– Мальчик?

– Да, хозяин.

– Камза, пожалуйста, – сказал он. – Меня зовут Эсдан. И я не хозяин, я пленник. Твои хозяева – хозяева и надо мной. Ты будешь называть меня по имени?

Она не ответила.

– Наши хозяева не одобрят?

Она кивнула. Уэрелиане кивали, не наклоняя голову, а откидывая ее. Он давно уже к этому привык. И сам кивал так. И поймал себя на том, что вдруг снова воспринял ее кивок как неожиданность. Плен, обращение с ним здесь дезориентировали его, заставили утратить ощущение реальности. Последние дни он много думал о Хайне, чего не случалось уже годы и годы. Десятилетия. Уэрел стал для него домом, а теперь больше не был. Нелестные сравнения, неожиданные воспоминания. Отчуждение.

– Они посадили меня в клетку, – сказал он так же тихо, как говорила она, и споткнулся на последнем слове. Он не мог выговорить его целиком: клетка-укоротка.

Снова кивок. И на этот раз – в первый раз – она посмотрела на него. Как краткий проблеск. Потом беззвучно произнесла «я знаю» и взяла новый стручок.

Он не нашел что сказать еще.

– Я была щенком, я жила там, – добавила она, взглянув в сторону поселка, где висела клетка. Она полностью контролировала свой журчащий голос, как и все жесты, все движения. – До того, как дом сожгли. Когда хозяева жили в нем, они часто вешали в клетке. Один раз мужчина висел, пока не умер там. В ней. Я видела.

Молчание.

– Мы, щенки, никогда не ходили под ней. Никогда там не бегали.

– Я заметил, что… что земля там внизу другая, – сказал Эсдан так же тихо. Во рту у него пересохло, дыхание стало прерывистым. – Я увидел, глядя вниз. Трава. Я подумал, вдруг это… где они… – Его голос замер.

– Одна бабушка взяла палку, длинную. С тряпкой на конце, намочила и подняла к нему. Вольнорезаные смотрели в сторону. Но он все-таки умер и гнил там.

– Что он сделал?

– Энна, – сказала она. Отрицание, которое он часто слышал от имущества: я не знаю, это не я, меня там не было, вина не моя, кто знает…

Однажды он видел, как дочку владельца отшлепали, когда она сказала «энна», – и не за разбитую чашку, а за употребление рабского слова.

– Полезный урок, – сказал он, зная, что она поймет. Ирония для угнетенных – как воздух и как вода.

– Они же сунули вас в это, и тогда я испугалась.

– На этот раз урок предназначался мне, а не вам, – сказал он.

Она продолжала работать внимательно, без остановки. Он следил за ней. Ее опущенное лицо цвета глины с синеватым отливом было спокойным, мирным. Кожа младенца была темнее. Ее не случили с невольником, ее использовал владелец. Они называли изнасилование использованием. Веки младенца медленно смежились – полупрозрачные, синеватые, точно крохотные ракушки. Маленький, хрупкий – Эсдан дал ему месяц. Его головка с бесконечным терпением приникала к ее сгорбленному плечу.

Они были на террасе одни. Легкий ветерок колыхал ветки цветущих деревьев у них за спиной, покрывал серебряной рябью реку в отдалении.

– Твой малыш, Камза, ты знаешь, он будет свободным, – сказал Эсдан.

Она подняла глаза – но не на него, а на реку, на дальний берег за ней. И сказав: «Да, он будет свободным», продолжила работать.

Они его подбодрили – слова, которые она ему сказала. Ему так нужно было знать, что она ему доверяет. Он отчаянно нуждался в чьем-то доверии, потому что после клетки перестал доверять себе. С Райайе все обстояло в порядке, он еще мог фехтовать. Опасность была иной. Она угрожала, когда он оставался один, думал, спал. А один он оставался почти все время. Что-то в его сознании где-то глубоко-глубоко было повреждено, сломано и не восстановилось и могло не выдержать его веса.

Утром он услышал, как приземлился летательный аппарат. Вечером Райайе пригласил его к обеду внизу. Туалнем и оба веота обедали с ними, но затем извинились и оставили их вдвоем за бутылкой вина на столе из положенной на козлы доски в одной из наименее пострадавших нижних комнат. Прежде она, видимо, предназначалась для охотничьих трофеев – ведь в этом крыле помещалась азаде, мужская половина дома, куда доступа женщинам не было. Имущество женского пола, служанки и постельницы за женщин не считались. Над камином свирепо скалила зубы массивная голова стайной собаки – опаленный мех пропылился, стеклянные глаза потускнели. На стене напротив прежде висели арбалеты – темное дерево сохранило их более светлые абрисы. Электрическая люстра то вспыхивала ярче, то совсем тускнела. Генератор был ненадежен. Один из старых невольников все время его чинил.

– Пошел к своей постельной, – сказал Райайе, кивнув на дверь, которую Туалнем только что затворил, после того как усердно пожелал министру самой доброй ночи. – Трахать белую – как трахать дерьмо. У меня просто мурашки по коже бегают. Загонять свой член в дырку рабыни! Когда война кончится, подобным мерзостям придет конец. Полукровки – вот корень этих беспорядков. Не допускайте смешивания рас. Храните кровь правителей чистой. Вот единственный выход. – Он говорил так, будто ожидал изъявления полного согласия, однако не стал его дожидаться и, налив рюмку Эсдана до краев, продолжал своим звучным голосом политика, любезного хозяина, владельца поместья: – Ну-с, господин Музыка Былого, надеюсь, вам приятно гостить в Ярамере и ваше здоровье окрепло.

Вежливое бормотание.

– Президент Ойо весьма огорчился, услышав, что вам нездоровилось, и просил передать его пожелания скорейшего полного выздоровления. Он был рад узнать, что вы можете больше не опасаться зверства мятежников. Оставайтесь здесь в безопасности, сколько пожелаете. Однако, когда настанет время, президент и его кабинет будут рады увидеть вас в Беллене.

Вежливое бормотание.

Долгая привычка удержала Эсдана от вопросов, которые выдали бы всю степень его неосведомленности. Райайе, подобно подавляющему большинству политиков, любил звук своего голоса, и, пока он разглагольствовал, Эсдан пытался составить примерное представление о текущем положении дел. Видимо, легитимное правительство перебралось из столицы в небольшой город Беллен вблизи восточного побережья к северо-востоку от Ярамеры. В столице остался какой-то гарнизон. То, как Райайе упоминал об этом, навело Эсдана на мысль, что столица стала полунезависимой от правительства Ойо, где теперь управляет какая-то фракция, возможно военная.

Когда вспыхнуло восстание, Ойо тут же были присвоены особые полномочия, однако легитимная армия Вое-Део после ряда сокрушительных поражений на западе устала от его командования и захотела большей автономности в своих действиях. Гражданское правительство требовало контрнаступления, атак и победы. Рега-генерал Эйдан проложил через столицу Раздел и попытался установить и удерживать границу между новым свободным государством и легитимными провинциями. Веоты, присоединившиеся к Восстанию с отрядами из своего имущества, настаивали, чтобы командование Сил Освобождения установило приграничное перемирие. Армия искала прочного перемирия, воины искали мира. Но Некам-анна, вождь свободного государства, провозгласил: «Пока существует хотя бы один раб, я не свободен!», а президент Ойо прогремел: «Страна не будет разделена! Мы будем защищать легитимную собственность до последней капли крови в наших жилах!» Регу-генерала внезапно заменили новым главнокомандующим. Очень скоро после этого посольство было заблокировано, его доступы к источникам информации перекрыты.

Эсдан мог только догадываться о том, что произошло за прошедшие с тех пор полгода. Райайе говорил о «наших победах на юге», словно легитимная армия перешла в наступление и вторглась на территорию свободного государства за рекой Деван к югу от столицы. В таком случае, если уж они расширили свои владения, почему правительство покинуло столицу и окопалось в Беллене? Разглагольствования Райайе о победах могло означать, что войска Освобождения пытаются форсировать реку на юге, а легитимистам пока удается удерживать их на том берегу. Если им угодно называть это победой, значит они отказались от надежды подавить революцию, вернуть под свою власть всю страну и смирились с потерями?

– О разделенной стране и речи быть не может, – сказал Райайе, перечеркивая обнадеживающий вывод. – Я полагаю, вы это понимаете.

Вежливое выражение согласия.

Райайе разлил оставшееся вино.

– Однако наша цель – мир. Наша настоятельнейшая и неотложная цель. Наша злополучная страна достаточно настрадалась.

Безоговорочное согласие.

– Я знаю, вы сторонник мира, господин Музыка Былого. Мы знаем, Экумена насаждает гармонию среди и внутри входящих в нее планет. Мир – вот чего мы жаждем всем сердцем.

Согласие с легким оттенком вопроса.

– Как вам известно, правительство Вое-Део всегда располагало возможностью положить конец мятежу. Средством покончить с ним быстро и полностью.

Никакого отклика, но настороженное внимание.

– И, полагаю, вам известно, что только наше уважение к политике Экумены, членом которой состоит моя страна, помешало нам прибегнуть к указанному средству.

Ни малейшего отклика и никакой реакции.

– Вам же это известно, господин Музыка Былого. Я полагаю, вам свойственно естественное желание сохранить жизнь.

Райайе потряс головой, словно отгоняя назойливую муху.

– С тех пор как мы вступили в Экумену – и еще задолго до этого, господин Музыка Былого, – мы лояльно следовали ее политике и склонялись перед ее теориями. А в результате мы потеряли Йеове. И потеряли запад! Четыре миллиона погибших, господин Музыка Былого! Четыре миллиона в первом Восстании. И миллионы с тех пор. Миллионы. Если бы мы подавили его тогда, погибших было бы куда меньше. И имущества тоже, а не только владельцев.

– Самоубийство, – сказал Эсдан мягким тихим голосом, каким говорило имущество.

– Пацифист любой вид оружия считает злом, источником катастроф, причиной самоубийств. Несмотря на всю древнюю мудрость вашего народа, господин Музыка Былого, вы не обладаете живым опытом в делах войны, которым против своей воли вынуждены запасаться мы, более молодые, не столь зрелые народы. Поверьте мне, у нас нет суицидальных наклонностей. Мы хотим, чтобы наш народ, наша страна выжили. И мы полны решимости добиться этого. Бибо прошла все испытания задолго до того, как мы присоединились к Экумене. Она управляема, целенаводима, контролируема. Точное оружие, безупречный инструмент войны. Слухи и страх сильно преувеличили ее возможности и природу. Мы знаем, как ее применять, как регулировать ее воздействие. И применить ее селективно в первое лето мятежа нам помешала только позиция ваших Стабилей, сообщенная нам вашим послом.

– У меня сложилось впечатление, что верховное командование армии Вое-Део также было против использования этого оружия.

– Некоторые генералы были против. Веоты крайне консервативны в своем мировоззрении, как вам известно.

– И принято новое решение?

– Президент Ойо распорядился использовать бибо против сил, готовящихся вторгнуться в эту провинцию с запада.

Такое уютное словечко «бибо»! Эсдан на миг закрыл глаза.

– Разрушения будут колоссальными, – сказал Райайе.

Выражение согласия.

– Возможно, – сказал Райайе, наклоняясь вперед, и черные глаза на черном лице налились свирепостью охотничьей кошки, – что мятежники отступят, если их остерегут. Будут готовы к переговорам. Если они отступят, мы не станем атаковать. Если они пойдут на переговоры, мы пойдем на переговоры. Катастрофа может быть предотвращена. Они уважают Экумену. Они уважают вас лично, господин Музыка Былого. Они доверяют вам. Если бы вы обратились к ним по сети или если бы их вожди согласились на встречу, они выслушали бы вас не как своего врага, своего угнетателя, но прислушались бы к голосу благожелательной миролюбивой нейтральной силы, голосу мудрости, призывающего их спастись, пока еще есть время. Вот возможность, которую я предлагаю вам, предлагаю Экумене. Спасти своих друзей среди мятежников, спасти эту планету от неимоверных страданий. Открыть путь к прочному миру.

– Я не уполномочен говорить от имени Экумены. Посол…

– Не хочет. Не может. Не волен это сделать. В отличие от вас. Вы ничем не связаны, господин Музыка Былого. Ваше положение на Уэреле уникально. Обе стороны уважают вас. Доверяют вам. И ваш голос несравнимо более весо́м для белых, чем его голос. Он прибыл сюда всего за год до мятежа. Вы же, могу сказать, один из нас.

– Я не один из вас. Я никем не владею, и мной никто не владеет. Чтобы включить меня в свое число, вам надо подыскать для себя иное определение.

Райайе на мгновение лишился слов. Он растерялся и, конечно, будет разозлен. Дурень, сказал себе Эсдан, старый дурень. Нашел время опираться на высокую мораль! Но он не знал, на что еще опереться.

Бесспорно, его слово было весомее, чем слово посла. Но в остальном все, что говорил Райайе, не имело смысла. Если президент Ойо хочет получить благословение Экумены на применение этого оружия и серьезно верит, что Эсдан его даст, почему он действует через Райайе и прячет Эсдана в Ярамере? Сотрудничает Райайе с Ойо или работает на фракцию, которая склонна пустить в ход бибо, на что Ойо по-прежнему согласия не дает?

Вероятнее всего, это чистейшей воды обман. Никакого сверхоружия нет, но посредничество Эсдана придаст ему реальность, а в случае если обман откроется, Ойо останется в стороне.

Биобомба, или бибо, в течение многих десятилетий была проклятием Вое-Део. В паническом ужасе перед вторжением инопланетян, вызванном первым контактом с Экуменой почти четыреста лет назад, уэрелиане почти все свои ресурсы вложили в развитие астронавтики и оружия. Ученые, создавшие бомбу, наложили на нее запрет, уведомив правительство, что ее воздействие контролю не поддается, что она уничтожит всех людей и всех животных на колоссальной площади и вызовет глубокие и необратимые генетические изменения на всей планете, отравив воду и атмосферу. Правительство ни разу не пустило ее в ход, но и уничтожить не пожелало. Ее наличие мешало Уэрелу получить членство в Экумене, пока эмбарго оставалось в силе. Вое-Део стояло на том, что бомба – это гарантия против инопланетных вторжений, и, быть может, верило, что она воспрепятствует революции. И все же она не была применена, когда восстание охватило Йеове, планету рабов. Затем, когда Экумена перестала соблюдать эмбарго, было объявлено, что все имевшиеся в наличии бомбы уничтожены. Уэрел стал членом Экумены. Вео-Део предложило свои арсеналы для инспекции. Посол вежливо отказался, сославшись на экуменскую политику доверия. И вот вновь всплывает бибо! На самом деле? Только в воображении Райайе? Дошел ли он до полного отчаяния? Трюк, попытка использовать Экумену для подкрепления угрозы, чтобы былое пугало помешало вторжению, – вариант наиболее правдоподобный, но не вполне убедительный.

– Война должна кончиться, – сказал Райайе.

– Согласен.

– Мы никогда не капитулируем. Вы должны это понять. – Райайе оставил вкрадчивый, улещивающий тон. – Мы вернем миру священный порядок, – заявил он, вновь полностью становясь самим собой. Его глаза, темные уэрелианские глаза без белков, в смутном свете казались бездонными. Он допил вино. – Вы думаете, что мы сражаемся за свою собственность. Чтобы сохранить то, чем владеем. Но вот что я вам скажу: мы сражаемся за нашу Владычицу. И эта битва исключает капитуляцию. И компромиссы.

– Ваша Владычица милосердна.

– Закон – вот ее милосердие.

Эсдан промолчал.

– Завтра я должен вернуться в Беллен, – сказал Райайе прежним непринужденным тоном. – Наши планы передвижения на южном фронте необходимо полностью скоординировать. Когда я вернусь, мне потребуется знать точно, окажете ли вы нам помощь, о которой я вас просил. От этого во многом будет зависеть наша стратегия. От вашего голоса. О том, что вы здесь, в Восточной провинции, известно – известно мятежникам, хочу я сказать, как и нашим людям. Хотя место, где вы находитесь, не называлось ради вашей же собственной безопасности. Известно, что вы, возможно, готовите сообщение о перемене в отношении Экумены к ведению гражданских войн. Перемене, которая может спасти миллионы жизней и принести нашей стране справедливый мир. Надеюсь, вы используете время своего пребывания здесь именно для этого.

«Он фракционер, – решил Эсдан. – Он не поедет в Беллен. А если поедет – значит правительство Ойо находится не там. Это какой-то собственный его план. Свихнутый. Неисполнимый. Бибо у него нет. Но есть пистолет. И он застрелит меня».

– Благодарю вас за приятный обед, министр, – сказал он.

Утром на заре Эсдан услышал, как летательный аппарат поднялся в воздух. После завтрака он, хромая, побрел наружу – навстречу утреннему солнцу. Один из охраняющих его веотов следил из окна, потом отвернулся. В укромном уголке под балюстрадой южной террасы возле разросшихся кустов с большими мохнатыми сладко пахнущими цветами Эсдан увидел Камзу, ее младенца и Хио. Он направился к ним. Расстояния в Ярамере даже внутри дома были не для охромевшего человека. Когда наконец он приблизился к ним, он сказал:

– Мне одиноко. Могу я посидеть с вами?

Естественно, женщины вскочили и приняли позу почтения, хотя у Камзы она стала очень условной. Он опустился на полукруглую скамью, усыпанную опавшими цветами. Женщины снова сели на выложенную плиткой дорожку рядом с младенцем. Они распеленали его, подставили нежное тельце солнечным лучам. Он был очень худым, заметил Эсдан. Суставы сине-темных ножек и ручек были словно узлы на цветочных стеблях, полупрозрачные шишки. Никогда еще он не видел, чтобы этот младенец столько двигался – тянул ручки, вертел головкой, словно радуясь ощущению воздуха на своей коже. Голова была велика для такой тонкой шейки – опять-таки будто венчик цветка, слишком большой для тонкого стебелька. Камза покачивала над сыном настоящим цветком. Его темные глаза были устремлены на венчик. Веки и брови вызывали ощущение хрупкой прелести. Солнце просвечивало сквозь его пальчики. Он улыбнулся цветку, и у Эсдана перехватило дыхание. Улыбка младенца была сама красота цветка, сама красота мира.

– Как его зовут?

– Рекам.

Внук Ками. Камье – владыки и раба, охотника и земледельца, воина и миротворца.

– Красивое имя. А сколько ему?

«Долго ли он живет?» – вот как это звучало на языке, которым они пользовались.

Ответ Камзы прозвучал странно.

– Всю длину своей жизни, – сказала она, то есть насколько он понял ее шепот и ее диалект.

Возможно, спрашивать о возрасте ребенка было невежливостью или же сглазом.

Он откинулся на спинку скамьи.

– Я чувствую себя слишком старым, – сказал он. – Сто лет я не видел младенцев.

Хио сидела, сгорбясь, спиной к нему. Он чувствовал, что она хочет заткнуть уши. Он, инопланетянин, внушал ей слепой ужас. Впрочем, что еще жизнь оставила Хио, кроме страха? Ей двадцать лет? Двадцать пять? Выглядела она на все сорок. Или ей вообще семнадцать? Постельницы, которых не щадили в постели, быстро старились. Камзе, решил он, вряд ли больше двадцати. Она была худой, невзрачной, но в ней таилось цветение и соки жизни, которых не было в Хио.

– Хозяин имел детей? – спросила Камза, поднося ребенка к груди с робкой гордостью, застенчивым торжеством.

– Нет.

– А йера йера, – пробормотала она.

Еще одно выражение, которое он часто слышал в городских рабочих поселках: «Как жаль, как жаль!»

– Ты попадаешь в самое сердце вещей, Камза, – сказал он.

Она покосилась на него и улыбнулась. Зубы у нее были скверные, но улыбка была хорошей. Он решил, что младенец не сосет грудь, а просто уютно лежит на сгибе материнского локтя. Хио оставалась в напряжении и вздрагивала при каждом звуке его голоса, а потому он замолчал и отвел от них глаза. Теперь он смотрел мимо кустов на чудесную панораму, которая оставалась совершенной, ходили вы или сидели: плоскости террас, золотисто-бурая трава и синяя вода, изгибы аллей, куртины и узоры кустов, величавое вековое дерево, туманная река и ее дальний зеленый берег. Вскоре женщины начали снова переговариваться вполголоса. Он не слушал их, а только купался в их голосах, в солнечном свете, в мирном покое.

С верхней террасы к ним приковыляла старая Гана, поклонилась ему и сказала Камзе и Хио:

– Вы нужны Чойо. Оставьте маленького мне.

Камза снова положила малыша на теплую плитку, потом вскочила на ноги вместе с Хио, и они ушли – худые светлые женщины с торопливой грацией в каждом движении. Старуха медленно опустилась на дорожку рядом с Рекамом, гримасничая и постанывая. Она тут же накрыла мальчика пеленкой, хмурясь и ворча на глупость его матери. Эсдан следил за ее осторожными движениями, за мягкой нежностью, с какой она подняла мальчика, поддерживая его голову и крохотное тельце, за тем, как уложила его себе на руки и принялась укачивать, раскачиваясь всем телом.

Она посмотрела на Эсдана и улыбнулась, сморщив лицо в тысячи лучащихся морщинок.

– Он великий дар мне, – сказала она.

– Твой внук? – прошептал он.

Кивок затылком назад. Она продолжала слегка покачиваться. Глаза младенца были закрыты, его головка лежала на ее худой высохшей груди.

– Думаю, он умрет уже недолго как.

Через некоторое время Эсдан сказал:

– Умрет?

Кивок. Она все еще улыбалась. Тихо, тихо покачивалась.

– Ему возраст два года, хозяин.

– Я думал, он родился этим летом, – прошептал Эсдан.

Старуха сказала:

– Он пришел побыть с нами немножко.

– Что с ним?

– Сухотка.

Эсдан слышал это название.

– Аво? – переспросил он, употребив известное ему медицинское название болезни, вирусной инфекции, часто поражающей уэрелианских детей, а в городских поселках имущества нередко носящей эпидемический характер.

Она кивнула.

– Но ведь она излечивается!

Старуха промолчала.

Аво излечивалась полностью. Там, где были врачи. Где были медикаменты. Аво излечивалась в городах, не в деревнях. В Большом Доме, не в бараках имущества. В дни мира, а не в дни войны. Дурень!

Может быть, она знала, что болезнь излечима, может быть, не знала, может быть, она не знала смысла этого слова. Она укачивала малыша, не обращая внимания на дурня, нежно мурлыча. Но она его услышала и наконец ответила, не глядя на него, устремив взгляд на личико спящего малыша.

– Я родилась во владении, – сказала она, – и мои дочери. А он нет. Он – дар. Нам. Никто не может им владеть. Дар Владыки Камье, его дар самого себя. Кто в силах оставить себе такой дар?

Эсдан склонил голову.

Он сказал матери малыша: «Он будет свободным», а она ответила «да».

Наконец он попросил:

– Можно я его подержу?

Бабушка перестала раскачиваться и замерла.

– Да, – сказала она, медленно поднялась с дорожки и очень бережно положила спящего малыша на руки Эсдана, на его колени.

– Ты держишь мою радость, – сказала она.

Ребенок ничего не весил – не больше шести-семи фунтов. Эсдан словно держал теплый цветок, пушистую зверушку, птичку. Пеленка лежала на плитках. Гана подобрала ее и осторожно укрыла младенца, спрятав его лицо. Вся в напряжении, нервничая, ревнуя, полная гордости, она опустилась перед ним на колени. Но скоро забрала у него малыша.

– Ну вот, – сказала она, и счастье озарило ее лицо.

В комнате, выходившей окнами на террасы Ярамеры, Эсдану в эту ночь приснилось, что он потерял круглый плоский камешек, который всегда носил в своей сумке. Камешек был из пуэбло. Когда он согревал его на ладони, камешек обретал дар речи и разговаривал с ним. Однако они не разговаривали уже очень давно. И вот теперь он спохватился, что камешка у него больше нет. Он потерял его, где-то оставил. Наверное, в подвале посольства, решил он, и попробовал спуститься в подвал. Но дверь оказалась запертой, а другую дверь он не сумел найти.

Он проснулся. Еще только рассвело, и нет нужды вставать. Следует обдумать, что предпринять, что сказать, когда Райайе вернется. Но его мысли упорно возвращались к тому, что ему приснилось. К говорящему камешку. Он жалел, что не расслышал того, что говорил камешек. Он вспомнил пуэбло. Семья брата его отца жила в пуэбло Арканан в Дальних Южных горах. В дни детства и отрочества в самый разгар северной зимы Эси отправляли туда на сорок летних дней. Первые годы с родителями, а потом и без них. Его дядя и тетя были из Дарранды и людьми пуэбло так и не стали. В отличие от своих детей. Те выросли в Арканане и всецело принадлежали ему. Старший сын, Суэн, был на четырнадцать лет старше Эсдана. Он родился с необратимыми дефектами мозга и нервной системы, и в пуэбло его родители обосновались ради него. Там для него было место. Он стал пастухом. И отправлялся в горы со стадом йам, животных, которых жители Южного Хайна вывезли с О за тысячу лет до этого. Он пас стадо в горах и возвращался в пуэбло только с наступлением зимы. Эси редко его видел и был этому только рад, потому что Суэн его пугал: крупный, неуклюжий, воняющий, бормочущий невнятные слова громким режущим голосом. Эси не мог понять, как родители и сестры Суэн способны его любить. Он думал, что они притворяются. Ну как можно любить такого?

Это оставалось тайной для Эсдана и когда он повзрослел. Его двоюродная сестра Нои, сестра Суэна, которая стала Главной Хранительницей воды Арканана, сказала ему, что это не загадка, но великая тайна. «Ты видишь, что Суэн наш проводник? – сказала она. – Взгляни на это так. Он привел моих родителей сюда. А потому моя сестра и я родились здесь. А потому ты приезжаешь сюда гостить у нас. А потому ты научился жить в пуэбло. И никогда уже не будешь только городским жителем. Потому что Суэн привел тебя сюда. Привел нас всех. В горы».

«На самом-то деле он нас никуда не вел», – заспорил четырнадцатилетний мудрец.

«Нет, вел. Мы следовали за его слабостью, за его неполнотой. Его бедой. Погляди на воду, Эси. Она находит слабости камня, трещины, пустоты, проломы. Следуя за водой, мы приходим туда, где наше место». Потом она ушла решать спор из-за права пользования ирригационной системой за поселком, поскольку восточные склоны гор были очень сухими, и жители Арканана, хотя и были очень гостеприимны, часто затевали свары между собой, так что Главной Хранительнице воды дела хватало.

Однако состояние Суэна было необратимо, его дефекты не поддавались даже чудотворным хейнитским врачам. А этот малыш умирал от болезни, которая бесследно исчезла бы после нескольких уколов. Непростительное зло смириться с его болезнью, его смертью. Непростительное зло позволить, чтобы его жизнь была отнята обстоятельствами, невезением, несправедливым обществом, фаталистичной религией. Религией, которая воспитывала и поощряла эту страшную пассивность в рабах, которая заставляла этих женщин опустить руки, позволить ребенку угасать и умереть.

Он должен вмешаться. Должен что-то сделать. Что можно сделать?

«Долго ли он живет?»

«Всю длину своей жизни».

Они ничего не могли сделать. Им некуда было пойти. Не у кого искать помощи. Способ излечить аво существует в других местах для других детей. Но не здесь и не для этого ребенка. И гнев, и надежда равно бесполезны. И горе. Но время горя еще не настало. Рекам сейчас с ними, и они будут радоваться ему, пока он здесь. Всю длину его жизни. «Он великий дар мне. Ты держишь мою радость».

Странное место для постижения сущности радости. «Вода – мой проводник», – подумал он. Его руки все еще ощущали, что значит держать ребенка: легкий вес, краткое тепло.

На следующее утро он сидел на террасе, ожидая Камзу и малыша, которые обычно приходили в это время, но пришел старший веот.

– Господин Музыка Былого, должен попросить вас некоторое время оставаться в доме.

– Задьйо, я не собираюсь убежать, – сказал Эсдан, вытягивая ногу, завершавшуюся нелепым шаром повязки.

– Я очень сожалею.

Он сердито проковылял в дом следом за веотом, и его отвели в помещение на первом этаже – за кухней в кладовой без окна. Там его ждали койка, стол со стулом, ночной горшок и электрический фонарик на случай, если генератор выйдет из строя, как случалось почти каждый день.

– Значит, вы ожидаете нападения? – спросил он, оглядев все это, но веот вместо ответа запер за ним дверь.

Эсдан сел на койку и погрузился в медитацию, чему научился в пуэбло Арканан. Он очистил сознание от отчаяния и гнева, повторяя и повторяя пожелания: здоровья и благого труда, мужества, терпения, спокойствия духа задьйо… Камзе, маленькому Рекаму, Хио, Туалнему, оге, Немео, который затолкал его в клетку-укоротку, Алатуалу, который затолкал его в клетку-укоротку, Гане, которая перевязала ему ступню и благословила его, всем, кого он знал в посольстве, в городе – здоровья и благого труда, мужества, терпения, спокойствия духа… Это было хорошо, но сама медитация не принесла желанного результата. Ему не удалось не думать больше. И он думал. Он думал о том, что мог бы сделать. И ничего не придумал. Он был слаб, как вода, беспомощен, как младенец. Он воображал, как выступает по голонету с написанным для него текстом и говорит, что Экумена неохотно, но одобрила ограниченное применение биологического оружия ради прекращения гражданской войны. Он воображал, как, выступая по голонету, отшвыривает текст и говорит, что Экумена никогда не одобрит применения биологического оружия ради чего бы то ни было. И то и другое – плод фантазии. Планы Райайе – плод фантазии. Убедившись, что его заложник бесполезен, Райайе прикажет его расстрелять. Как долго он живет? Всю длину шестидесяти двух лет. Куда более справедливый ломоть жизни, чем получил Рекам. И тут он перестал думать.

Задьйо открыл дверь и сказал, что он может выйти.

– Насколько близка Армия Освобождения, задьйо? – спросил он, не ожидая ответа, и пошел на террасу.

День клонился к вечеру. Там сидела Камза с малышом у груди. Ее сосок был зажат в его губах, но он не сосал. Она прикрыла грудь. Лицо у нее впервые стало печальным.

– Он спит? Можно я подержу его? – сказал Эсдан, садясь рядом с ней.

Она переложила маленький сверток ему на колени. Лицо у нее все еще было встревоженным. Эсдану показалось, что ребенку стало труднее, тяжелее дышать. Но он не спал и смотрел на лицо Эсдана своими большими глазами. Эсдан принялся корчить рожи: выпячивал губы, моргал. И заслужил легкую трепетную улыбку.

– Полевые говорят, что армия подходит, – сказала Камза своим очень тихим голосом.

– Армия Освобождения?

– Энна. Какая-то армия.

– Из-за реки?

– Кажется.

– Это имущество – освобожденное. Они такие, как вы. Они не сделают вам плохо.

– Может быть.

Она боялась. Прекрасно владела собой, но очень боялась. Она была свидетельницей Восстания и карательных мер.

– Если будут бомбежки или бои, спрячьтесь, – сказал он. – Под землей. Здесь ведь должны быть убежища.

Она подумала и сказала:

– Да.

В садах Ярамеры царила безмятежность. Нигде ни звука, только ветер шелестит листьями да еле слышно жужжит генератор. Даже закопченные развалины дома обрели мирный вневременной вид. Худшее уже свершилось, говорили развалины. С ними. Но может быть, не с Камзой и Хио, с Ганой и Эсданом. Однако в летнем воздухе не было ни малейшего намека на насилие. Малыш, лежа на руках Эсдана, опять улыбнулся своей смутной улыбкой. Эсдан вспомнил камешек, который потерял в своем сне.

На ночь его заперли в кладовой без окна. У него не было возможности определить, в каком часу его разбудил шум, когда он сразу очнулся от треска выстрелов и взрывов. Винтовки? Ручные гранаты? Наступила тишина, потом опять выстрелы и взрывы, но уже слабее. Снова тишина – и тянется, тянется… Затем он услышал летательный аппарат, словно кружащий над самым домом, и звуки внутри дома: крики, топот бегущих ног. Он зажег фонарь, надел брюки, с трудом натянув их через повязку. Услышал, что летательный аппарат возвращается, и сразу же прогремел взрыв. Он в панике кинулся к двери с одной только мыслью: как-нибудь вырваться из этой гибельной мышеловки. Он всегда боялся огня. Смерти в огне. Дверь была из крепкого дерева, крепко вделанная в крепкую раму. Никакой надежды выломать ее. Он осознал это даже в минуту полной паники. Он крикнул:

– Выпустите меня!

Один раз. Кое-как взял себя в руки, вернулся к койке, а затем сел на полу между койкой и стеной – наиболее укромное место в комнате – и попытался сообразить, что происходит. Налет отряда Освобождения, люди Райайе отстреливаются, пытаются сбить летательный аппарат… вот к какому выводу он пришел.

Мертвая тишина. Тянется, тянется…

Свет фонаря совсем потускнел.

Он поднялся на ноги и встал у двери.

– Выпустите меня!

Ни звука.

Одиночный выстрел. Снова голоса, снова топот бегущих ног, крики. После новой долгой тишины – отдаленные голоса, шаги, приближающиеся по коридору за дверью. Мужской голос:

– Пока подержите их там.

Резкий, грубый голос.

Он поколебался, собрался с духом и крикнул:

– Я пленный! Я здесь!

Молчание.

– Кто тут?

Этого голоса он никогда прежде не слышал. А голоса, как и лица, имена, намерения, были его призванием.

– Эсдардон Айа. Посольство Экумены.

– Владыка милостивый! – произнес голос.

– Выпустите меня отсюда, хорошо?

Ответа не последовало, но дверь содрогнулась на массивных петлях, на нее посыпались удары. Еще голоса снаружи, еще удары.

– Топор! – сказал кто-то.

– Надо найти ключ, – сказал другой, и послышались удаляющиеся шаги.

Эсдан ждал. Он вновь и вновь подавлял рвущийся наружу смех, опасаясь не справиться с истерикой. Но как это было смешно! По-дурацки смешно! Перекличка сквозь дверь, поиски ключей и топоров – фарс в разгар сражения. Но какого сражения?

Он все истолковал шиворот-навыворот. Бойцы Освобождения проникли в дом и убили людей Райайе. Несомненно, у них были пособники среди полевых рабов – осведомители, проводники. Запертый в кладовой, он только слышал шумный финал.

Когда его вывели из кладовой, по коридору волокли наружу тела убитых. Он увидел, как жутко изуродованный труп одного из парней – Алатуала или Немео – вдруг распался: по полу протянулись веревки внутренностей, а ноги остались на месте. Человек, волокший труп, растерялся и стоял, держа туловище за плечи.

– Дерьмо-о! – сказал он.

Остановился и Эсдан, задыхаясь, борясь со смехом, борясь с рвотой.

– Пошли, – сказали люди рядом, и он пошел дальше.

В разбитые окна косо лились утренние солнечные лучи. Эсдан поглядывал по сторонам, но никого из домашних слуг не увидел. Его привели в комнату со скалящейся собачьей головой над камином. Там у стола стояли шесть-семь человек. Военной формы на них не было, хотя на фуражках и рукавах у некоторых желтели ленты Освобождения. Оборванцы, но подтянутые оборванцы. Разные оттенки кожи – и темный, и бежевый, и глинистый, и синеватый. Все они казались очень напряженными и очень опасными. Один из сопровождавших его, худой, высокий, сказал резким голосом (тем, который произнес «Владыка милостивый!» за дверью):

– Это он.

– Я Эсдардон Айа, Музыка Былого, из посольства Экумены, – снова сказал он, как мог непринужденнее. – Меня держали здесь насильственно. Благодарю вас за мое освобождение.

Некоторые уставились на него так, как смотрят люди, никогда прежде не видевшие инопланетян, осваиваясь с его красновато-коричневой кожей, глубоко посаженными глазами в белой обводке и более скрытыми отличиями в форме черепа и лица. Двое глядели на него с вызовом, словно проверяя его утверждения, показывая, что поверят ему, только когда он представит доказательства. Крупный широкоплечий мужчина с белой кожей и рыжеватыми волосами – типичнейший пыльный, чистокровный потомок древней покоренной расы – очень долго смотрел на Эсдана.

– Мы здесь для этого, – сказал он.

Он говорил тихим мягким голосом имущества. Возможно, потребуется поколение, а то и два, чтобы они научились повышать голос, говорить раскованно.

– Откуда вы узнали, что я тут? Через полевую сеть?

Так называли тайную систему передачи сведений голосом – уху, с поля в поселок, в город и обратно задолго до появления голосети. Хейм использовал полевую сеть, и она была главным орудием Восстания.

Невысокий смуглый мужчина улыбнулся, чуть откинул голову, но оборвал кивок, заметив, что остальные никаких сведений не дают.

– Вам известно, кто удерживал меня здесь, Райайе. Не знаю, чье поручение он выполнял. Все, что я могу вам сказать, я скажу. – Он поглупел от облегчения и говорил слишком много, разыгрывал хоровод вокруг розового куста, тогда как они играли в твердокаменность. – У меня здесь есть друзья, – продолжал он более нейтральным тоном, переводя взгляд с лица на лицо – прямой, но вежливый. – Невольницы, домашняя прислуга. Надеюсь, с ними ничего не случилось?

– Возможно, – ответил седой щуплый человек, выглядевший очень усталым.

– Женщина с ребенком, Камза. Старуха, Гана.

Двое-трое покачали головами, выражая неосведомленность или равнодушие. Остальные никак не прореагировали. Он снова обвел их взглядом, подавляя раздражение и гнев. Такая напыщенность, такая идиотская игра в молчание!

– Нам надо знать, что вы тут делали, – сказал рыжеватый.

– Агент Армии Освобождения в столице дней пятнадцать назад должен был переправить меня из посольства в штаб Освобождения. На Разделе нас подстерегли люди Райайе. Они привезли меня сюда. Некоторое время я провисел в клетке-укоротке, – сказал Эсдан все тем же нейтральным тоном. – У меня повреждена ступня, трудно ходить. Дважды я разговаривал с Райайе. Прежде чем сказать что-нибудь еще, мне, как вы понимаете, необходимо узнать, с кем я имею дело.

Высокий и худой, который выпустил его из кладовой, обошел стол и быстро переговорил с седым. Рыжеватый выслушал и согласился. Высокий и худой сказал Эсдану своим нетипично резким, грубым голосом:

– Мы особый отряд передовой Армии Всемирного Освобождения. Я маршал Метой.

Остальные тоже назвались. Крупный рыжеватый оказался генералом Банаркамье, усталый пожилой – генералом Тюэйо. Они называли свои звания вместе с именами, но, говоря друг с другом, звания не употребляли, а его не называли господином. До Освобождения арендники редко обращались друг к другу с какими-либо наименованиями, кроме родственных – отец, сестра, тетя… Звания ставились перед именами владельцев – владыка, хозяин, господин, начальник. Видимо, Освобождение решило обходиться без них. Ему было приятно познакомиться с армией, где не щелкали каблуками и не выкрикивали названия чинов. Но он так полностью и не понял, с какой, собственно, армией познакомился.

– Вас держали в том помещении? – спросил Метой.

Непонятный человек: бесцветный холодный голос, бледное холодное лицо. Однако в нем не было такого перенапряжения, как в остальных. Видимо, он был уверен в себе, привык быть главным.

– Там меня заперли вечером. Словно они получили какое-то предупреждение об опасности. Прежде я жил в комнате наверху.

– Можете вернуться туда, – сказал Метой. – Но не выходите из нее.

– Хорошо. Еще раз благодарю вас, – сказал он им всем. – Будьте так добры, когда вы поговорите с Камзой и Ганой… – Он не стал ждать пренебрежительного молчания, повернулся и вышел.

С ним пошел один из более молодых. Он назвался задьйо Тэма. Следовательно, Армия Освобождения использовала традиционные чины веотов. Что среди них были веоты, Эсдан знал, но Тэма не был веотом. Светлая кожа, выговор городского пыльного – мягкий, суховатый, отрывистый. Эсдан не попытался заговорить с ним. Тэма был на пределе, выбит из колеи ночными убийствами в рукопашной… или чем-то еще. Его плечи, руки и пальцы почти непрерывно подрагивали, бледное лицо болезненно хмурилось. Он не был в настроении болтать со штатским пожилым пленным инопланетянином.

«Во время войны пленники – все», – написал историк Хененнеморес.

Эсдан поблагодарил своих новых тюремщиков за освобождение, но он вполне понимал свое положение. Он все еще находился в Ярамере.

И все-таки было облегчением снова увидеть свою комнату, опуститься в кресло без ручки у окна и поглядеть на утреннее солнце, на длинные тени деревьев поперек лужаек и террас.

Но, против обыкновения, никого из домашних слуг там не было видно, никто не вышел наружу заняться своей работой или отдохнуть от нее. Никто не входил в его комнату. Утро медленно близилось к концу. Он поупражнялся в танхаи, насколько позволяла ступня. Потом сидел, чутко насторожившись, задремал, проснулся, попытался сидеть прямо, но тревожно ерзал, обдумывая слова «особый отряд передовой Армии Всемирного Освобождения».

Легитимное правительство в известиях по голосети называло вражескую армию «силами бунтовщиков» или «мятежными ордами». А восставшие начали с того, что назвали себя Армией Освобождения. Не Всемирного. Но с начала Восстания он потерял постоянный контакт с борцами за свободу, а с блокадой посольства лишился и всякого доступа к информации – разумеется, кроме информации с других миров через расстояния в много световых лет. Вот в ней недостатка не было, она поступала по ансиблю без перерыва. Но о том, что происходило на расстоянии двух улиц, – никаких сведений, абсолютно ничего. В посольстве он был неосведомленным, бесполезным, бессильно-пассивным. Вот как теперь здесь. С начала войны он был, как сказал Хененнеморес, пленным. Вместе со всеми на Уэреле. Пленный во имя Свободы.

Он боялся, что смирится со своим бессилием, что оно завладеет его душой. Он не должен забывать, из-за чего ведется эта война. «Только пусть освобождение настанет поскорее и сделает меня снова свободным!»

В середине дня молодой задьйо принес ему тарелку с холодной едой – явно остатками, найденными на кухне, – и бутылку пива. Он ел и пил с благодарностью. Но было ясно, что свободы домашним слугам они не дали. А может быть, поубивали их. Он заставил себя не думать об этом.

Когда стемнело, пришел молодой задьйо и отвел его в комнату с головой стайной собаки. Генератор, естественно, не работал. В исправности его поддерживала только усердная возня с ним старика Саки. В коридорах люди светили себе фонариками, а в комнате горели две большие керосиновые лампы, отбрасывая романтичный золотой свет на лица вокруг, отбрасывая черные тени за эти лица.

– Садитесь, – сказал рыжеватый генерал Банаркамье (его имя переводилось как «Чтец Писания»). – У нас есть к вам несколько вопросов.

Безмолвное, но вежливое выражение согласия.

Они спросили, как он выбрался из посольства, кто был посредником между ним и Освобождением, куда он направлялся, зачем вообще оставил посольство, что произошло во время похищения, кто привез его сюда, о чем его спрашивали, чего хотели от него. Придя в течение дня к выводу, что откровенность послужит ему лучше всего, он отвечал на их вопросы прямо и коротко. Кроме последнего.

– В этой войне я лично на вашей стороне, – сказал он, – однако Экумена по необходимости соблюдает нейтралитет. Поскольку в данный момент я единственный инопланетянин на Уэреле, имеющий возможность говорить, все, что бы я ни сказал, может быть ошибочно принято за позицию посольства и Стабилей. Вот чем я был ценен для Райайе. А возможно, и для вас. Но это заблуждение. Я не могу говорить от имени Экумены. Я на это не уполномочен.

– Они хотели, чтобы вы сказали, будто Экумена поддерживает легов? – сказал усталый Тьюйо.

Эсдан кивнул.

– А они говорили об использовании какой-нибудь особой тактики, особого оружия? – Этот вопрос угрюмо задал Банаркамье, пытаясь не придавать ему особой значимости.

– На этот вопрос я предпочел бы отвечать, генерал, когда буду у вас в тылу разговаривать с теми, кого я знаю в командовании Освобождения.

– Вы разговариваете с командованием Армии Всемирного Освобождения. Отказ отвечать может быть расценен как свидетельство о сотрудничестве с врагом. – Это сказал Метой, непроницаемый, жесткий, грубоголосый.

– Я это знаю, маршал.

Они переглянулись. Несмотря на эту неприкрытую угрозу, Эсдан был склонен доверять именно Метою. Он был невозмутим и устойчив. Остальные нервничали и колебались. Теперь он не сомневался, что они фракционеры. Как велики их силы, в каком противостоянии они находятся с командованием Армии Освобождения, узнать он мог только из случайных обмолвок.

– Послушайте, господин Музыка Былого, – сказал Тюэйо (старые привычки въедаются крепко), – мы знаем, что вы работали для Хейма. Вы помогали переправлять людей на Йеове. Тогда вы нас поддерживали.

Эсдан кивнул.

– И должны поддержать нас сейчас. Мы говорим с вами откровенно. У нас есть сведения, что леги готовят контрнаступление. Что это может означать сейчас? Только то, что они намерены использовать бибо. Другого объяснения нет. А этого допустить нельзя. Нельзя им позволить это сделать. Их необходимо остановить.

– Вы говорите, что Экумена сохраняет нейтралитет, – сказал Банаркамье. – Ложь! Сто лет назад Экумена не допустила эту планету в свой союз, потому что у нас имелась бибо. Только имелась. Достаточно было, что она у нас есть. Теперь они утверждают, что нейтральны. Теперь, когда это действительно имеет значение! Теперь, когда эта планета входит в их союз, они обязаны действовать. Действовать против бомбы. Они обязаны помешать легам прибегнуть к ней.

– Если у легитимистов она действительно есть, если они действительно планируют применить ее и если я сумею передать сообщение Экумене, что смогут сделать они?

– Вы заговорите. Вы скажете президенту легов: «Экумена говорит: остановитесь! Экумена пришлет корабли, пришлет войска». Вы поддержите нас! Если вы не с нами, то с ними!

– Генерал, ближайший корабль находится на расстоянии многих световых лет отсюда. Легитимисты это знают.

– Но вы можете связаться с ними! У вас есть передатчик.

– Ансибль в посольстве?

– Он есть и у легов.

– Ансибль в министерстве иностранных дел был уничтожен в дни Восстания. В первом же нападении на государственные учреждения. Был взорван весь квартал.

– Как мы можем удостовериться?

– Это сделали ваши, генерал. Вы думаете, что у легитимистов есть ансибельная связь с Экуменой? Ее нет. Они могли бы захватить посольство и его ансибль, но тогда необратимо восстановили бы против себя Экумену. Да и зачем им? У Экумены нет войск для посылки на другие планеты. – И он добавил, внезапно заподозрив, что Банаркамье это неизвестно: – Как вы знаете. А если бы и были, сюда они попали бы лишь через годы. Вот по какой причине – и многим другим – Экумена не имеет армии и не ведет войн.

Его глубоко встревожили их неосведомленность, их дилетантство, их страх. Но он не допустил, чтобы тревога и досада прозвучали в его голосе, и говорил негромко, и смотрел на них спокойно, словно ожидая понимания и согласия. Простая видимость такой уверенности иногда дает желаемый результат. К несчастью, судя по выражению их лиц, он сказал двум генералам, что они ошиблись, и сказал Метою, что он был прав. И значит, встал на чью-то сторону.

– Погодите-ка, – сказал Банаркамье и повторил весь первый допрос: перефразируя вопросы, настаивая на подробностях, выслушивая ответы без всякого выражения на лице. Спасал свой авторитет.

Показывал, что не доверяет заложнику. Он упрямо настаивал, что Райайе мог сказать что-то еще о вторжении, о контрнаступлении на юге. Эсдан несколько раз повторил, что, по словам Райайе, президент Ойо ожидает атаки Армии Освобождения ниже по реке от Ярамеры. И каждый раз он добавлял:

– Мне неизвестно, было ли правдой хоть что-то из того, что говорил мне Райайе.

После пятого раза он сказал:

– Извините, генерал, я опять должен спросить про здешних людей…

– Вы знали кого-нибудь тут до того, как попали сюда? – резко спросил кто-то из молодых.

– Нет. Я спрашиваю про домашнюю прислугу. Они были добры ко мне. Ребенок Камзы болен, ему требуется особый уход. И мне хотелось бы знать, что с ним все хорошо.

Генералы переговаривались между собой, не обращая никакого внимания на его просьбу.

– Всякий, кто остался тут после Восстания, – прихвостень врагов, – сказал задьйо Тэма.

– А куда они могли уйти? – спросил Эсдан, пытаясь сохранить спокойный тон. – Это ведь не освобожденная область. Надсмотрщики все еще надзирают в полях над рабами. Они все еще применяют тут клетку-укоротку. – На последних словах голос у него дрогнул, и он выругал себя за это.

Банаркамье и Тюэйо все еще совещались, не слушая его. Метой встал и распорядился:

– На сегодня достаточно. Идите со мной.

Эсдан захромал за ним по коридору и вверх по лестнице. Их торопливо нагнал молодой задьйо, видимо посланный Банаркамье. Никаких разговоров с глазу на глаз. Однако Метой остановился у двери Эсдана и сказал, глядя на него с высоты своего роста:

– О прислуге позаботятся.

– Благодарю вас, – с теплотой в голосе сказал Эсдан и добавил: – Гана лечит мою ступню. Мне необходимо ее увидеть.

Если он нужен им здоровый и невредимый, почему бы и не использовать свои травмы, как рычаг? А если он им не нужен, какая разница?

Спал он мало и плохо. Ему всегда требовались информация и возможность действовать. И было мучительно оставаться в неведении и беспомощным. Кроме того, хотелось есть.

Едва взошло солнце, он подергал дверь и убедился, что она заперта снаружи. Он принялся стучать, кричал, но прошло порядочно времени, прежде чем появился напуганный молодой человек, вероятно часовой, а затем Тэма с ключом, сонный и хмурый.

– Мне необходимо увидеть Гану, – властно сказал Эсдан. – Она ухаживает за моей ногой. – Он кивнул на обмотанную ступню.

Тэма запер дверь, ничего не сказав. Примерно через час в замке снова заскрипел ключ, и вошла Гана. За ней – Метой, за ним – Тэма.

Гана приняла позу почтения. Эсдан быстро подошел к ней, положил руки ей на плечи и прижался щекой к ее щеке.

– Хвала Владыке Камье, я вижу тебя в благополучии, – произнес он слова, которые часто говорили ему люди, подобные ей. – Камза и малыш, как они?

Она была напугана до дрожи: волосы растрепались, веки покраснели, но она быстро оправилась от его неожиданного братского приветствия.

– Они сейчас в кухне, хозяин, – ответила она. – Армейские люди сказали, ваша нога болит.

Он сел на кровать, и она принялась разматывать повязку.

– А с другими все хорошо? Хио, Чойо?

Она качнула головой.

– Мне очень жаль, – сказал он.

Расспрашивать ее он не мог.

На этот раз ногу она перебинтовала гораздо хуже. Руки у нее совсем ослабели, и ей не удалось затянуть повязку достаточно туго. К тому же она торопилась, оробев от пристальных взглядов двух военных.

– Надеюсь, Чойо вернулся на кухню, – сказал он наполовину ей, наполовину им. – Кто-то же должен стряпать еду.

– Да, хозяин, – прошептала она.

Забудь «хозяина», забудь «господина», хотел он предостеречь, опасаясь за нее. Он посмотрел на Метоя, пытаясь определить его отношение к их разговору, но не сумел.

Гана кончила перевязывать его ступню, Метой отослал ее и отправил задьйо следом за ней. Гана ускользнула с радостью. Тэма воспротивился.

– Генерал Банаркамье… – начал он.

Метой посмотрел на него. Молодой человек замялся, насупился, повиновался.

– Я позабочусь об этих людях, – сказал Метой. – Я же всегда этим занимался. Ведь я был надзирателем в поселке. – Он посмотрел на Эсдана холодными черными глазами. – Я вольнорезаный. Теперь таких, как я, осталось немного.

После паузы Эсдан сказал:

– Благодарю, Метой. Они нуждаются в помощи, они ведь не понимают.

Метой кивнул.

– Я тоже не понимаю, – сказал Эсдан. – Освобождение действительно готовится наступать? Или Райайе придумал это как предлог, чтобы заговорить о применении бибо? Верит ли этому Ойо? И вы? Армия Освобождения действительно там за рекой? Вы принадлежите к ней? Не жду, что ответите.

– И не отвечу, – сказал евнух.

Если он двойной агент, подумал Эсдан после его ухода, то работает на Командование Освобождения. То есть так ему хотелось надеяться. Он предпочел бы иметь такого человека, как Метой, на своей стороне.

«Но я не знаю, какая сторона – моя, – подумал он, вернувшись к своему креслу у окна. – Освобождение, да, конечно, но что такое Освобождение? Во всяком случае, не идеальная мечта – свободу порабощенным! Не теперь. И уже больше никогда. С начала Восстания Освобождение обернулось армией, политическим органом, огромным числом людей и вождей, и тех, кто хотел быть вождем, честолюбивыми потугами и алчностью подавляющими надежды и силу, несуразным дилетантским правительством, ковыляющим от насилия к компромиссам. Все это усложняется, перепутывается, и больше уже никогда не познать дивную простоту идеала, чистой идеи свободы. А это то, чего я хотел, ради чего работал все эти годы. Подорвать благородно простую кастовую иерархию, заразив ее идеей справедливости. А затем подорвать благородно простой идеал равенства всех людей, попытавшись воплотить его в жизнь. Монолитная ложь рассыпается на тысячи несовместимых истин, и это то, чего я хотел. Но я оказался в тенетах безумия, глупости, бессмысленной жестокости свершившегося».

«Они все хотят использовать меня, а я пережил свою полезность», – подумал он. И мысль эта озарила его изнутри, как сноп солнечных лучей. Он все время верил, что есть что-то, что он мог бы сделать. Но не было ничего.

Это была своего рода свобода.

Неудивительно, что он и Метой поняли друг друга без слов и сразу. К двери подошел задьйо Тэма, чтобы отвести его вниз. Снова в комнату стайной собаки. Всех с замашками вождей влекла эта комната, ее суровый мужской дух. Теперь его там ждали лишь пятеро: Метой, два генерала и еще двое в ранге реги. Доминировал надо всеми Банаркамье. Он покончил с вопросами и был настроен отдавать приказы.

– Завтра мы уходим отсюда, – сказал он Эсдану. – Вы отправитесь с нами. У нас есть доступ в голосеть Освобождения. Вы будете говорить за нас. Вы скажете правительству легов, что Экумена знает про их планы использовать запрещенное оружие, и предупредите их, что за подобной попыткой последует мгновенное и ужасное возмездие.

У Эсдана покруживалась голова от голода и бессонницы. Он стоял неподвижно – его не пригласили сесть – и смотрел в пол, опустив руки по бокам. Он прошептал еле слышно:

– Да, хозяин.

Голова Банаркамье вздернулась, глаза сверкнули.

– Что вы сказали?

– Энна.

– Да кто вы, по-вашему?

– Военнопленный.

– Можете идти.

Эсдан вышел. Тэма пошел за ним, но не направлял и не останавливал. Он пошел прямо на кухню, откуда доносилось звяканье кастрюль, и сказал:

– Чойо, дай мне что-нибудь поесть.

Старик, съежившийся, трясущийся, что-то мямлил, извинялся, ворчал, но положил перед ним немного сушеных фруктов и кусок черствого хлеба. Эсдан сел к столу для разделки мяса и жадно принялся за еду. Он предложил Тэма присоединиться, но тот сухо отказался. Эсдан съел все до последней крошки. Потом прохромал из кухни к боковой двери на большую террасу. Он надеялся увидеть там Камзу, но терраса была пустой. Он сел на скамью у балюстрады над продолговатым прудом, отражавшим небо. Тэма стоял на посту неподалеку.

– Вы говорили, что невольники в таком месте – прихвостни врагов, если они не присоединились к Восстанию, – сказал Эсдан.

Тэма стоял неподвижно, но слушал.

– А вам не кажется, что они просто не понимали происходящего? И до сих пор не понимают? Это проклятое место, задьйо. Здесь свободу трудно даже вообразить.

Молодой человек некоторое время подавлял желание ответить, но Эсдан продолжал говорить, нащупывая хоть какой-то контакт с ним. Внезапно что-то в его словах вышибло пробку.

– Постельницы, – сказал Тэма. – Трахаются с черными каждую ночь. Все они трахнутые. Блудни легов. Рожают черных щенят, дахозяин, дахозяин. Вы сказали: они не знают про свободу. И не узнают. Нельзя дать свободу таким, которые дают черным себя трахать. Они гнусь. Грязь, и их не отмыть. Насквозь пропитались черным семенем. Семенем легов!

Он сплюнул на террасу и утер рот.

Эсдан сидел неподвижно, смотрел на воду пруда за нижней террасой, на вековое дерево, туманную реку, дальний зеленый берег. «Здоровья ему и благого труда, терпения, сострадания, душевного покоя. Какая была от меня польза? Хоть какая-то? Все, что бы я ни делал, никогда не приносило пользы. Терпение, сострадание, душевный покой. ОНИ ЖЕ ТВОИ ЛЮДИ…» Он посмотрел вниз на густой комок слюны на желтой плитке террасы. «Глупец! Верить, что ты можешь кому-то дать свободу. Вот для чего существует смерть. Выпускать нас из клетки-укоротки».

Он встал и молча захромал в дом. Молодой человек последовал за ним.

С наступлением сумерек зажегся свет. Наверное, они допустили старого Саки к генератору. Предпочитая вечерний сумрак, Эсдан выключил свет у себя в комнате. Он лежал на кровати, когда в дверь постучали и вошла Камза с подносом.

– Камза! – сказал он, вставая, и обнял бы ее, если бы не поднос. – А Рекам?

– С моей мамой, – прошептала она.

– С ним все хорошо?

Кивок затылком. Она поставила поднос на кровать. Стола ведь не было.

– С тобой все хорошо? Будь осторожна, Камза. Если бы я мог… завтра они уйдут. Держитесь от них подальше, если сумеете.

– Я держусь. Безопасность с вами, хозяин, – сказала она своим тихим голосом.

Он не понял, вопрос это или пожелание, грустно пожал плечами и улыбнулся. Она повернулась к двери.

– Камза, а Хио?

– Она с этим. В его постели.

После паузы он сказал:

– Есть вам, где спрятаться?

Он опасался, что люди Банаркамье перед уходом могут убить тут всех за «коллаборационизм» или чтобы замести свои следы.

– У нас есть яма, куда уйти, как вы говорили.

– Отлично. Уйдите туда, если удастся. Исчезните! Не попадайтесь им на глаза.

– Я буду держаться крепко, господин.

Она уже закрывала дверь, когда стекла в окнах задрожали от звука приближающегося летательного аппарата. Они замерли – она у двери, он около окна. Крики внизу, снаружи, топот бегущих ног. С востока приближалось несколько летательных аппаратов.

– Гасите свет! – крикнул кто-то.

Люди выбегали к аппаратам на газоне и террасе. Окно вспыхнуло слепящим светом, воздух сотрясся от оглушительного взрыва.

– Со мной! – Камза схватила его за руку и потащила за собой в дверь, по коридору и в дверь для слуг, которой он прежде даже не замечал.

Он проковылял, как мог быстрее, вниз по крутым каменным ступенькам, по узкому коридору, и они оказались среди лабиринта конюшен. Едва они вышли, как серия взрывов сотрясла все вокруг них. Под сокрушающий грохот и всплески огня они пересекли двор – Камза все еще тянула его за собой с полной уверенностью, а потом они юркнули в одну из кладовых в конце конюшен. Гана и старый невольник как раз поднимали крышку люка. Все четверо спустились в подвал – Камза одним прыжком, остальные медленно и с трудом по деревянной приставной лестнице. Особенно трудно спуск дался Эсдану, и он неуклюже, всей тяжестью наступил на сломанную ступню. Спускавшийся последним старик закрыл за ними крышку люка. У Ганы был фонарик, но она включила его лишь на минутку, осветив большой низкий подвал с земляным полом, полки, арку прохода в соседнее помещение, груду деревянных ящиков и пять лиц – проснувшийся малыш, как всегда, беззвучно смотрел из платка, привязанного к плечу Ганы. Потом тьма. И на некоторое время безмолвие.

Они нащупали себе по ящику и сели во тьме, кто где.

Послышались новые взрывы, словно бы вдалеке, но земля под ящиками и тьма задрожали. И они задрожали вместе с ней.

– О Камье! – прошептал кто-то.

Эсдан сидел на пошатывающемся ящике, и кинжальные удары боли в его ступне сливались в одно жгучее жжение.

Взрывы. Три. Четыре.

Тьма обладала консистенцией густой жижи.

– Камза, – прошептал он.

Она что-то прошептала. Где-то рядом с ним.

– Благодарю тебя.

– Ты сказал: прячьтесь, и мы поговорили про это место, – прошептала она.

Старик дышал со всхлипывающим хрипом и часто откашливался. Было слышно и как дышит малыш – тихий неровный, почти прерывистый звук.

– Дай его мне. – Это был голос Ганы. Значит, она отдала малыша матери.

– Потом, – прошептала Камза.

Старик заговорил неожиданно и громко, заставив их всех вздрогнуть.

– Тут воды нет!

Камза шикнула на него, а Гана прошипела:

– Не кричи, глупый.

– Глухой, – шепнула Камза Эсдану с легким намеком на смех.

Если у них тут нет воды, прятаться они могут лишь ограниченное время – ночь, следующий день. А для кормящей женщины и этот срок может оказаться слишком долгим. Камза думала о том же, что и Эсдан. Она сказала:

– Как мы узнаем, выйти или нет?

– Рискнем, когда будет надо.

Наступило долгое молчание. Было трудно смириться с тем, что к такой тьме глаза привыкнуть не могли, что ты ничего не увидишь, сколько бы ни просидел здесь. И было холодно, как в пещере. Эсдан пожалел, что на нем нет шерстяной рубашки.

– Ты его грей, – сказала Гана.

– Я грею, – прошептала Камза.

– Эти, они невольники? – шепнула ему Камза.

Она сидела где-то совсем близко от него, где-то слева.

– Да. Освободившиеся невольники. С севера.

– Как старый господин умер, сюда много всяких приходило. Солдаты из армии. А вот невольников прежде не было. Они застрелили Хио. Они застрелили Вея и старого Сенео. Он не умер, но он застрелен.

– Их, наверное, привел кто-то из полевого поселка, показал им, где дозорные. Но они не могли отличить слуг от солдат. Где вы были, когда они пришли?

– Спали. На кухне. Все мы, домашние слуги. Все шесть. Этот человек стоял там, как восставший мертвец. Он сказал: «А ну лежать! Чтоб волосок не шевельнулся!» И мы лежали. Слышали, как они стреляли и кричали по всему дому. Владыка милостивый! Я очень боялась. Потом стрельбы больше не было, а этот человек вернулся к нам, наставил свое ружье на нас и отвел нас в старый домашний поселок. Они заперли за нами старые ворота. Как в прошлые дни.

– Зачем они это делали, если они невольники? – произнес во тьме голос Ганы.

– Старались освободиться, – ответил Эсдан.

– Как освободиться? Стрелять и убивать? Убить девушку в постели?

– Они все воюют, все другие, мама, – сказала Камза.

– Я думала, это кончилось назад три года, – сказала старуха. Ее голос звучал странно. Сквозь слезы. – Я тогда думала, это свобода.

– Они убили хозяина в его постели! – во весь голос закричал старик, визгливо, пронзительно. – Что может выйти из этого!

Во тьме послышалась возня. Гана трясла старика, шипела, чтобы он молчал. Он крикнул: «Отпусти меня!» – но умолк, хрипя и ворча.

– Владыка милостивый, – пробормотала Камза с тем же смешком отчаяния в голосе.

Сидеть на ящике становилось все неудобнее, Эсдану хотелось поднять ноющую ступню повыше или хотя бы держать ногу вытянутой перед собой. Он сполз на пол. Холодный, шершавый, царапающий ладони. Прислониться было не к чему.

– Если ты на минуту зажжешь фонарик, Гана, – сказал он, – мы могли бы найти мешки или еще что-нибудь, чтобы подстелить.

Вокруг мгновенно возник мир подвала, удивительный в своей сложной точности. Они не нашли ничего, кроме досок для полок, разложили их в подобие настила, забрались на него, и Гана вновь погрузила их в бесформенную первозданную ночь. Они все замерзли и теперь прижались друг к другу, бок к боку, спина к спине.

После долгого времени, часа или больше, протекшего в ничем не нарушаемой глубокой тишине подвала, Гана сказала нетерпеливым шепотом:

– Все наверху мертвые. Я так думаю.

– Это облегчило бы наше положение, – пробормотал Эсдан.

– Но похоронены ведь мы, – сказала Камза.

Их голоса разбудили малыша, и он захныкал – в первый раз Эсдан услышал, как он жалуется на что-то. Это было тоненькое утомленное попискивание или постанывание, но не плач.

– Ш-ш-ш, маленький, маленький, ш-ш-ш, – зашептала его мать, и Эсдан почувствовал, как она покачивается, крепче прижимая малыша к себе, чтобы согреть. И запела, почти неслышно: – Суна мейа, суна на… Сура рена, сура на…

Монотонные ритмичные, жужжащие, мурлыкающие звуки творили тепло, творили покой.

Наверное, он задремал. Он лежал, свернувшись на досках, и понятия не имел, сколько времени они уже в подвале.

«Я прожил здесь сорок лет в уповании свободы, – думал он. – Это упование привело меня сюда. Оно выведет меня отсюда. Я буду держаться крепко».

Он спросил остальных, слышали ли они что-нибудь после окончания налета. Они прошептали, что не слышали.

Он потер затылок.

– Что думаешь ты, Гана?

– Я думаю, холодный воздух плох для маленького, – сказала она почти нормальным голосом, который всегда был тихим.

– Вы говорите? Что вы говорите? – закричал старик. Камза, сидевшая рядом с ним, погладила его по плечу и успокоила.

– Я пойду посмотреть, – сказала Гана.

– Пойду я.

– У тебя одна нога, – сказала старуха сердито. Она закряхтела и, поднявшись на ноги, удержала Эсдана за плечо. – Сиди смирно.

Фонарик она не зажгла, а ощупью добралась до лестницы и вскарабкалась на нее, переводя дух на каждой перекладине. Потом прижала ладони к крышке люка, надавила. Возникла полоска света. Они смутно увидели подвал, друг друга, темное пятно головы Ганы на фоне света. Она простояла так долгое время, потом опустила крышку.

– Никого, – прошептала она с лестницы. – И все тихо. Как в первое утро.

– Лучше выждать, – сказал Эсдан.

Она вернулась и опять опустилась на доски среди них. Потом сказала:

– Мы вылезем, а в доме чужие, другие армейские солдаты. Тогда куда?

– Вы можете добраться до полевого поселка? – спросил Эсдан.

– Дорога далекая.

Через некоторое время он сказал:

– Нельзя решить, что делать, пока мы не узнаем, кто там наверху. Вот так. Но позволь пойти мне, Гана.

– Почему?

– Потому что я буду знать, кто они, – ответил он, надеясь, что так и будет.

– И они тоже будут знать, – сказала Камза со все тем же странным легким намеком на смех. – Тебя сразу узнают.

– Правильно, – сказал он, кое-как поднялся на ноги, нашел лестницу и с трудом влез на нее.

«Я для этого слишком стар», – снова подумал он. Поднял крышку и выглянул наружу. Долгое время он прислушивался. И наконец прошептал сидящим внизу в темноте:

– Я постараюсь вернуться поскорее.

Он выполз наружу и неуклюже встал на ноги. У него перехватило дыхание – воздух казался густым и пахнул гарью. Свет был неясно-мутным. Он шел вдоль стены, пока не оказался у дверей.

То, что еще оставалось от старого дома, теперь тоже лежало в развалинах, развороченных, тлеющих, затянутых вонючим дымом. Булыжник двора исчез под битым стеклом и черными углями. Ничто не двигалось, кроме дыма. Желтый дым. Серый дым. А надо всем этим сияла ровная чистая голубизна рассвета.

Он направился к террасе, хромая и спотыкаясь, потому что ступню и всю ногу пронзала невыносимая боль. Подойдя к балюстраде, он увидел почернелые обломки двух летательных аппаратов. Половина верхней террасы превратилась в дымящийся кратер. А ниже сады Ярамеры уходили вдаль, красивые и безмятежные, как всегда, все ниже и ниже к вековому дереву и к реке. Поперек ступенек, ведущих на нижнюю террасу, лежал человек, лежал, раскинув руки, словно отдыхал. Нигде никакого движения, кроме стелющегося дыма, да порывы ветра раскачивали кусты с белыми цветами.

Ощущение, что за ним следят сзади из пустых окон в еще торчащих обломках стен, было невыносимо.

– Есть тут кто-нибудь? – неожиданно для себя крикнул Эсдан.

Тишина.

Он крикнул еще раз, громче.

И донесся ответ. Откуда-то со стороны фасада. Он, хромая, спустился на дорожку – открыто, не пытаясь прятаться. Какой смысл? Из-за угла вышли люди. Первыми – трое мужчин, за ними, четвертой, – женщина. Имущество, в грубой одежде – несомненно, полевые, и явились сюда из поселка.

– Я тут кое с кем из домашних, – сказал он, остановившись, когда на расстоянии десяти метров остановились они. – Мы спрятались в подвале. Тут есть кто-нибудь еще?

– Кто ты? – спросил один из них, подходя ближе, вглядываясь, замечая не тот цвет кожи, не те глаза.

– Я скажу вам, кто я. Но нам безопасно выйти наружу? Там старики, маленький ребенок. Солдат тут больше нет?

– Убиты, – сказала женщина, высокая, с бледной кожей и лицом, похожим на череп.

– Одного мы нашли раненым, – сказал кто-то из мужчин. – Все домашние убиты. Кто бросал бомбы? Какая армия?

– Какая армия, я не знаю, – ответил Эсдан. – Пожалуйста, пойдите сказать моим людям, что они могут выйти. За домом в конюшнях. Крикните им. Объясните, кто вы. Я не могу идти.

Повязка на ступне ослабла, сломанные косточки сдвинулись. Теперь боль мешала ему дышать. Он сел на дорожку, ловя ртом воздух. Отчаянно кружилась голова. Сады Ярамеры стали очень яркими, очень маленькими и стали удаляться от него все дальше и дальше – куда-то за его родную планету.

Он не потерял сознания, но довольно долго мысли у него путались. Вокруг было много людей, и они были под открытым небом, и все воняло горелым мясом. Этот запах набивался ему в рот, вызывал тошнотный кашель. И Камза, и синеватое затененное спящее личико младенца у нее на плече. А Гана объясняла другим людям: «Он был нам как друг».

Молодой человек с крупными руками заговорил с ним, сделал что-то с его ногой, снова забинтовал, туже, вызвав жутчайшую боль, а потом она пошла на убыль.

Он лежал навзничь на траве. Рядом с ним лежал кто-то навзничь на траве. Метой, евнух. Голова у Метоя была в крови, черные волосы коротко обгорели, побурели, кожа его лица, пыльно-серая, теперь побледнела, обрела синеватый оттенок, как у маленького Рекама. Он лежал тихо, иногда помаргивая.

Солнце лило на них лучи. Разговаривали люди, много людей, где-то неподалеку, но они с Метоем лежали на траве, и никто их не беспокоил.

– Они прилетели из Беллена, Метой? – спросил Эсдан.

– С востока. – Резкий грубый голос Метоя стал слабым, сиплым. – Думаю, оттуда. – Потом добавил: – Они хотят переправиться через реку.

Эсдан задумался над этим. Его мысли все еще толком не работали.

– Кто хочет? – сказал он наконец.

– Эти люди. Полевые. Имущество Ярамеры. Они хотят отправиться навстречу Армии.

– Наступающей?

– Освободительнице.

Эсдан приподнялся и оперся на локоть. От этого движения у него в голове словно прояснилось, и он сел. Потом посмотрел на Метоя.

– Они ее найдут?

– Если того пожелает Владыка, – сказал евнух.

Вскоре Метой попытался приподняться на локте по примеру Эсдана, но не сумел.

– Я угодил под взрыв, – сказал он, учащенно дыша. – Что-то ударило меня по голове. Я все вижу удвоенным.

– Возможно, сотрясение мозга. Лежите и не шевелитесь. Старайтесь не заснуть. Вы были с Банаркамье или Наблюдателем?

– Я занимаюсь примерно тем же, чем вы.

Эсдан кивнул. Затылком.

– Нас погубят фракции, – слабым голосом сказал Метой.

Подошла Камза и села на корточки рядом с Эсданом.

– Они говорят, мы должны отправиться за реку, – сказала она ему обычным своим мягким голосом. – Туда, где армия народа будет о нас заботиться. Я не знаю.

– Никто не знает, Камза.

– Я не могу взять Рекама за реку, – прошептала она. Лицо у нее сжалось – губы оттянулись кверху, брови сошлись книзу. Она плакала без слез, беззвучно. – Вода холодная.

– У них есть лодки, Камза. Они позаботятся о тебе и Рекаме. Не тревожься. Все будет хорошо. – Он знал, что его слова не имеют смысла.

– Я не могу уйти, – прошептала она.

– Так останься здесь, – сказал Метой.

– Они сказали, что сюда придет другая армия.

– Возможно. Но, вероятнее, придут наши.

Она посмотрела на Метоя.

– Ты вольнорезаный, – сказала она. – С этими, с другими. – Она перевела взгляд на Эсдана. – Чойо убили. Вся кухня разломалась на горящие куски. – Она спрятала лицо в ладонях.

Эсдан выпрямился, потянулся к ней, погладил по плечу. По руке. Он прикоснулся к хрупкой головке ребенка, к таким сухим волосикам.

Подошла Гана, встала над ними.

– Все полевые уходят за реку, – сказала она. – Быть в безопасности.

– Вам будет безопаснее здесь, где есть еда и кров. – Метой говорил короткими залпами, не открывая глаз. – Чем идти навстречу наступлению.

– Мама, я не могу взять его, – шептала Камза. – Ему нужно тепло. Не могу, я не могу взять его.

Гана нагнулась, посмотрела на личико малыша, легонько прикоснулась к нему одним пальцем. Ее морщинистое лицо сжалось в кулачок. Она распрямилась, но не так, как раньше. Осталась сгорбленной.

– Хорошо, – сказала она. – Мы останемся.

Она села на траву рядом с Камзой. Вокруг них продолжали двигаться люди. Женщина, которую Эсдан видел на террасе, остановилась рядом с Ганой и сказала:

– Идем, бабушка. Пора. Лодки ждут.

– Остаемся, – сказала Гана.

– Почему? Не можете бросить старый дом, где рабствовали? – сказала женщина. Язвяще. Подбодряюще. – Так он же весь сгорел, бабушка! Приведи девушку и ее маленького. – Она бросила беглый взгляд на Эсдана и Метоя.

Они не имели к ней отношения.

– Идем, – повторила она. – Вставайте.

– Остаемся, – сказала Гана.

– Свихнутые домашние. – Женщина пожала плечами и пошла дальше.

Еще некоторые останавливались. Но только на один вопрос, на секунду. И устремлялись вниз по террасам, по залитым солнцем дорожкам вдоль тихих прудов, вниз к лодочным сараям за могучим деревом. Вскоре они все ушли.

Солнце припекало. Наверное, близился полдень. Метой стал еще белее, но приподнялся, сел и сказал, что в глазах у него больше почти не двоится.

– Нам надо уйти в тень, Гана, – сказал Эсдан. – Метой, ты можешь встать?

Он шатался, спотыкался, но смог идти без помощи, и они перебрались в тень садовой ограды. Гана ушла за водой. Камза несла Рекама на руках, прижимала к груди, загораживала от солнца. Она уже долго ничего не говорила. Но когда они сели там, она сказала полувопросительно, безучастно глядя по сторонам:

– Мы тут совсем одни.

– Наверное, и другие остались. В поселках, – сказал Метой. – Потом придут.

Вернулась Гана. Ей не в чем было принести воды, но она намочила свой платок и накинула его на голову Метоя. Мокрый и холодный. Метой вздрогнул.

– Ты сможешь идти как следует, тогда мы пойдем в домашний поселок, резаный, – сказала она. – Есть где жить. Там.

– Я рос в домашнем поселке, бабушка, – сказал он.

И вскоре он сказал, что может идти, и они захромали, побрели по дороге, смутно знакомой Эсдану. По дороге к клетке-укоротке. Дорога казалась очень длинной. Они подошли к высокой стене поселка, к распахнутым воротам.

Эсдан повернулся, чтобы посмотреть на развалины большого дома. Гана остановилась рядом с ним.

– Рекам умер, – еле слышно сказала она.

У него перехватило дыхание.

– Когда?

Она покачала головой:

– Не знаю. Она хочет держать его. Она кончит держать и тогда отпустит его. – Гана поглядела в открытые ворота на ряды хижин и длинных домов, на высохшие огородики и пыльную землю.

– Там много младенчиков, – сказала она. – В этой земле. Два моих. Ее сестры.

Она вошла в ворота, и Камза с ней. Эсдан еще постоял, потом тоже вошел сделать то, что должен был сделать: выкопать могилу для ребенка, а потом вместе с другими ждать Освобождения.

Толкователи

В тот день, сделав свой первый шаг по жизненному пути, я совершил и свою первую ошибку, но с тех пор мудрость я обретал, следуя лишь этим путем.

Махабхарата

Глава 1

Если Сати удавалось вернуться на Землю днем, то она всегда оказывалась в родной деревне. А ночью – всегда в индийском квартале Ванкувера, на территории, принадлежащей Экумене.

Желтая бронза, желтый порошок куркумы, оранжевый рис, приправленный шафраном, рыжие бархатцы, неяркая золотистая дымка у западного края неба, просвеченная лучами заходящего солнца пыль над полями, которая, впрочем, бывает порой цвета красной хны, или страстоцвета (его называют еще пассифлорой), или даже цвета подсохшей крови – все это цвета индийского краснозема… Все теплые цвета солнечного спектра, все радостные краски солнечного дня… И слабый запах горящей в очаге асафетиды. И монотонная, точно журчание ручейка, беседа тетушки с матерью Моти на веранде. И темная рука дяди Харри, неподвижная на белом листе бумаги. И добродушные свинячьи глазки слоноподобного Ганеши. Чирканье спички, и густой серый завиток ароматного дыма, чудесный запах которого разливается вокруг и тут же исчезает. Запахи, зрительные образы, отзвуки – все это мгновенно вспыхивало и гасло в ее душе, в ее памяти вне зависимости от того, что она делала – шла по улице, ела, отдыхала от невыносимого опустошающего шума неовизоров, в экраны которых она обязана была пялиться целыми днями и под совсем иным солнцем.

А вот ночь повсюду, на любой планете, одна и та же. Ночь – это всего лишь отсутствие дневного света. И ночью Сати всегда оказывалась там, в родной деревне. И это был не сон, нет, не сон! Напротив, в эти минуты она всегда бодрствовала, еще не успев заснуть или проснувшись среди ночи, встревоженная, напряженная, не в состоянии снова уснуть. И какая-нибудь сцена сто раз виденного, такого знакомого спектакля начинала разворачиваться перед нею – не милыми сердцу мимолетными фрагментами, а целиком, в деталях, в четких границах времени и пространства. И стоило этим воспоминаниям начаться, и она уже была не властна над ними, не могла остановить их. Приходилось дать им полную волю, пока они сами не оставят ее в покое. Возможно, это было некое наказание свыше, как у описанных Данте любовников в аду: вечно помнить о былом счастье. Но тем любовникам повезло: они-то помнили о былом счастье ВМЕСТЕ.

Дождь. В ту ее первую зиму в Ванкувере все время шли дожди. Небо давило свинцовой тяжестью, грозило буквально рухнуть на крыши домов, сплющивало даже огромные черные горы, вздымавшиеся, казалось, прямо за городской чертой. А на юге поблескивала рябая от крупных капель дождя серая вода Пролива, на берегу которого стоял когда-то старый Ванкувер, ушедший под воду много лет тому назад, когда вдруг резко поднялся уровень моря. Черный асфальт на улицах был покрыт блестящей коркой из-за постоянного мокрого снега и дождя. И постоянно дул ветер, заставлявший Сати скулить, как собака, съеживаться в комок и дрожать от страха и странного возбуждения, так свиреп, безумен и страстен был этот холодный ветер, прилетевший прямо из Арктики и принесший сюда ее ледяное дыхание – дыхание «белого медведя», как здесь говорили. Ветер насквозь пронизывал тонкое пальто Сати, но уж сапоги-то на ней были теплые, хотя и довольно безобразные – огромные черные сапоги из какого-то синтетического материала, в которых она, не глядя под ноги, шлепала прямо по лужам, ибо знала, что скоро будет дома. Странно, но эти ужасные холода даже давали ощущение некой всеобщей безопасности: люди спешили по улицам, словно не замечая друг друга; все их чувства – ненависть, страсть, любовь – были как бы заморожены. Но Сати, в общем, нравился Север с его холодом и вечным дождем, нравился этот прекрасный угрюмый город.

Тетушка, правда, выглядела здесь совсем крошечной и какой-то эфемерной, похожей на случайно залетевшего в комнату мотылька. Красно-оранжевое хлопчатобумажное сари, тонкие бронзовые браслеты на хрупких, точно лапки насекомого, запястьях. Их соседями здесь были в основном индийцы и индоканадцы, но тетушка и среди своих соплеменников выглядела чересчур маленькой и хрупкой, чересчур непохожей на всех остальных, чужеродной, неуместной. Даже улыбка у нее была нездешняя и почему-то все время извиняющаяся. И в Ванкувере тетушке все время приходилось носить чулки и башмаки. Только когда она готовилась ко сну, Сати снова могла увидеть ее маленькие коричневые ступни, обладавшие, казалось, совершенно независимым нравом и всегда прежде – там, на родине, в деревне, – бывшие такой же видимой и заметной частью самой тетушки, как ее глаза и руки. А здесь ей приходилось засовывать свои непокорные ступни в какие-то жесткие кожаные футляры – все равно что ампутировать их! – из-за этого проклятого холода. Поэтому тетушка старалась ходить поменьше, да и ходила гораздо медленнее, не бегала, как прежде, не хлопотала по хозяйству, не суетилась на кухне. Чаще всего она сидела у электрокамина в гостиной, завернувшись в старенький вязаный шерстяной плед, точно бабочка, вернувшаяся в свой кокон и невольно уходившая все дальше и дальше из этой жизни.

К своему изумлению, Сати обнаружила, что теперь гораздо лучше понимает мать и отца, которых почти не знала до пятнадцати лет, чем тетушку, хотя прежде, забравшись к ней на колени и заключенная в кольцо ее теплых рук, она обретала истинный рай. Впрочем, было очень приятно «открыть» для себя и собственных родителей; Сати восхищалась добродушным остроумием матери, ее смекалкой, ее высоким интеллектом; ей доставляли истинное удовольствие неумелые и застенчивые попытки отца показать ей свою любовь. Разговаривать с родителями на равных, как взрослая, и знать при этом, что тебя по неведомой причине воспринимают как возлюбленное дитя, было удивительно легко и приятно. Они беседовали обо всем на свете. Они познавали друг друга. А тетушка тем временем как бы превращалась в тень, ссыхаясь, тихо ускользая от них в иную страну, и делала это так тихо и деликатно, что казалось, она никуда уходить отсюда и не собирается; но она уже уходила – назад, в родную деревню, к могиле дяди Харри.

Пришла весна, и вместе с ней пришел страх. Солнечные дни вернулись на Север и были такими длинными и бледными, точно внезапно вытянувшийся, худющий подросток; серебристое призрачное сияние окутало город. Вдоль улиц цвели маленькие розовые сливы. И тут Отцы-основатели объявили, что договор, заключенный в Пекине, противоречит доктрине «Одна судьба» и его следует аннулировать. А потому границы всех национальных поселений следует открыть, а проживающим в них людям дать возможность обрести Истинный Свет, очистив тамошние учебные заведения от неверия, преступного инакомыслия и прочей смуты. А особо упорствующих грешников подвергнуть насильственному переучиванию.

Мать каждый день допоздна пропадала на службе в министерстве связи и домой возвращалась мрачная. Это последний удар, говорила она; в следующий раз нам просто некуда будет идти – только в подполье.

В конце марта эскадрилья бомбардировщиков, посланных Святым Воинством, вылетела из штата Колорадо в штат Вашингтон, и четыре часа подряд самолеты один за другим сбрасывали бомбы на Библиотеку, превращая в прах долгие века истории, миллионы книг. Вашингтон – это, конечно, не индийский квартал в Ванкувере, и все же прекрасное старинное здание Библиотеки хотя и стояло по большей части запертым на замок и тщательно охранялось, но все же никогда никаким нападениям не подвергалось; оно уцелело, выстояло, несмотря на все войны, Депрессию, революцию и прочие политические волнения. И вот в тот день оно было разрушено: наступала эпоха Чистки. Главнокомандующий Святым Воинством назвал варварскую бомбежку Библиотеки «воспитательной акцией». Существования было достойно только одно Слово, только одна Книга! Все остальные слова, все остальные книги несли тьму, заблуждения, порок. «Да воссияет Господь!» – кричали летчики в белой форме и солнцезащитных очках-масках на пороге церкви в Колорадо-Бейз и старательно поворачивались лицом – будучи в своих масках практически лишенными лица! – к кинокамерам и поющей, раскачивавшейся в экстазе толпе. «Сотрите с лика земли грязь и мерзость, и да воссияет Господь!»

Однако новый Посланник Экумены по имени Далзул, прибывший в прошлом году с планеты Хайн, все чаще беседовал с Отцами-основателями. Они даже допустили его в Святилище. Лицо Далзула смотрело отовсюду – с экранов неовизоров, со стен домов, на которых светилась голографическая реклама, с сайтов в Интернете, со страниц журнала «Меч Господень». Вдруг заговорили о том, что главнокомандующий Святым Воинством вроде бы вовсе и не получал никакого от Отцов-основателей приказа стереть с лица земли Библиотеку в Вашингтоне. Это была просто ошибка, но не самого главнокомандующего – Отцы-основатели не совершают подобных ошибок! – а пилотов, проявивших чрезмерное религиозное рвение и в какой-то момент ставших неуправляемыми. И вот из Святилища донеслась весть о том, что Отцы-основатели приняли решение: виновные должны быть наказаны. Пилотов вывели на площадь и перед строем, в присутствии многочисленной толпы, под стрекот кинокамер публично лишили воинского звания, оружия и белоснежной летной формы. А потом они, простоволосые, покрытые позором, еще долго стояли передо всеми, пока их не увели – на перевоспитание.

Все это, разумеется, было в Интернете; впрочем, Сати видела все в прямом эфире: отец давно уже отключил их неовизор от Всемирной сети, потому что там тоже почти на всех сайтах были разнообразные комментарии «Слова божьего» да речи этого нового Посланника Экумены, Далзула. Собственно, Далзул тоже оказался землянином, он здесь родился, «на божьей земле», как говорили Отцы-основатели. И они еще говорили, что Далзул понимает землян так, как ни один инопланетянин никогда понять не смог бы. С другой стороны, Посланник, «человек со звезд», специально прибыл на Землю, дабы «припасть к стопам» Отцов-основателей и обсудить с ними мирные инициативы как Святого Воинства, так и Экумены.

– Красивый парень, – заметила мать, внимательно глядя на экран неовизора. – Он кто? Белый?

– Даже чересчур, – вздохнул отец.

– А откуда он родом?

Этого не знал никто. Исландия, Ирландия, Сибирь – у каждого имелась своя история. Некогда Далзул улетел учиться на Хайн – с этим фактом были согласны все – и очень быстро получил квалификацию Наблюдателя, затем – Мобиля, а затем был отослан назад, на Землю, на Терру, как называли ее в Экумене, и стал первым землянином, занявшим высокий пост Посланника.

– Он ведь покинул Землю больше ста лет назад, – сказала мать. – Еще до того, как юнисты захватили власть в Восточной Азии и Европе. В годы его юности они еще и с силами-то как следует не собрались, даже Западная Азия им тогда не подчинялась. Теперь ему, наверное, Земля совсем чужой кажется.

«Счастливый! – думала Сати. – Ах, какой он счастливый человек! Успел вовремя уехать отсюда, учился на далекой планете Be в системе Хайна, побывал в таких мирах, где отнюдь не самое главное место в жизни занимают бог и ненависть к не верящим в этого бога, где у людей за плечами миллионолетняя история, где все способны понять почти все на свете!..»

В тот же вечер она сказала матери и отцу, что хочет поступить на подготовительные курсы и попытаться сдать экзамены в Экуменический колледж. Она сообщила им об этом с некоторой опаской и обнаружила, что они этим известием не только ничуть не напуганы, но даже и почти не удивлены.

– По-моему, сейчас самое время сбежать из нашего распрекрасного мира, да подальше, – промолвила мать.

Родители восприняли намерения Сати так спокойно и доброжелательно, что она даже подумала: «Неужели они не понимают? Ведь если я получу соответствующую квалификацию и меня пошлют на другую планету, мы с ними больше никогда не увидимся! Пятьдесят лет, сто, много столетий – и бесконечные путешествия в космосе. Неужели им все равно?» И лишь позднее, уже вечером, глядя на отцовский профиль – отец сидел за столом, – на его полные губы, нос с горбинкой, седеющие волосы, суровое и одновременно тонкое, одухотворенное лицо, она осознала до конца: но ведь и она, если ее пошлют на другую, далекую планету, тоже никогда их больше не увидит! Значит, они думали о такой возможности задолго до того, как мысль об этом пришла в голову ей самой. Краткая совместная жизнь и долгая разлука – вот и все, что у них (и у нее!) было в жизни. И эту краткую совместную жизнь они очень неплохо сумели прожить.

– Поешь, тетушка, – сказала мать, но тетушка только погладила свой кусочек «нана», как она называла хлеб, тоненькими, точно усики муравья, пальчиками, но даже к губам не поднесла.

– Нельзя испечь хороший хлеб из такой плохой муки, – сказала она, словно оправдывая неведомого пекаря.

– Тебя просто испортила жизнь в деревне, – шутливо заметила мать. – Это самый лучший хлеб, какой только можно достать в Канаде: рубленая солома высшего качества с небольшой примесью сухого гипса.

– Да, жизнь в деревне меня сильно испортила, – подтвердила тетушка, улыбаясь, словно издалека – из своей далекой, неведомой страны.

Лозунги более раннего периода были высечены в камне прямо на фасадах домов: «ВПЕРЕД, В БУДУЩЕЕ! ПРОИЗВОДИТЕЛИ-ПОТРЕБИТЕЛИ ПЛАНЕТЫ АКА, ВСЕ ВЫ – УЧАСТНИКИ МАРША К ЗВЕЗДАМ!» Новые лозунги смотрели со странноватых электронных дисплеев, помещенных на стены зданий: «РЕАКЦИОННЫЕ МЫСЛИ – НЫНЕ ВРАГ ПОБЕЖДЕННЫЙ». Когда какой-нибудь дисплей выходил из строя, слова на стене становились загадочными, напоминая старинную криптограмму: «…ОН… НЕ… АГ…». Иные лозунги возникали буквально в воздухе с помощью новейшей голографической технологии, и над любой улицей можно было прочесть: «ЧИСТАЯ НАУКА УНИЧТОЖАЕТ КОРРУПЦИЮ. СТРЕМИТЕСЬ ВПЕРЕД И ВВЕРХ, К ЗВЕЗДАМ!» Вместе с лозунгами над улицами нависала и музыка, очень ритмичная, шумная, словно в воздухе столпилось множество людей. «Все выше и выше, к звездам!» – пронзительно вопил невидимый хор, внушая эту мысль застывшему на перекрестке транспорту, вместе с которым в роботакси («роботаке», как их здесь все называли) застряла и Сати. Она даже включила радио, чтобы как-то заглушить эти кошмарные вопли. «Суеверия – вот поистине зловонный труп, – тут же сообщил ей радиоприемник приятным и звучным мужским голосом. – Суеверия опустошают юные души. На каждого взрослого жителя планеты, а также на учащихся школ возложена обязанность незамедлительно сообщать о попытках внедрять в умы молодого поколения любые реакционные идеи; особо рекомендуется привлекать внимание властей к поведению тех учителей, которые питают склонность к подобным идеям или же привносят в свои уроки элементы иррационального мышления и всяческих суеверий. В свете Чистой Науки, как известно, именно горячее стремление всех людей к сотрудничеству на благо…» Сати уменьшила звук до предела, и тут же сквозь стекла в машину прорвался проклятый хор: «К звездам! К звездам!» Роботак дернулся и чуть продвинулся вперед – не более чем на половину собственной длины. Еще два-три рывка – и они, возможно, прорвутся наконец сквозь эту чудовищную пробку на перекрестке!

Сати пошарила в кармане куртки, надеясь выудить оттуда упаковку акаджеста, но, видно, успела за день проглотить все таблетки до одной. Ныл желудок. Еда здесь была отвратительная, да и питалась она из рук вон плохо, и, надо сказать, уже довольно давно. В основном какой-то готовой консервированной дрянью, напичканной белками, вкусовыми добавками, стимуляторами, улучшающими работу мозга; чтобы переварить это, приходилось постоянно принимать пилюли «акаджест». А тут еще вечные дурацкие пробки на улицах, потому что аканские машины местной – отвратительной! – сборки постоянно ломаются, и вечный кошмарный шум, и вечные дурацкие призывы, и вечная дурацкая музыка, под которую эти кретины с наслаждением танцуют свой дурацкий «хайп» и уже «дохайповались» до того, что неизбежно совершают буквально все ошибки, когда-либо совершавшиеся всеми прочими народами во Вселенной, пошедшими по пути стремительного развития технологий… Нет, все не так! Все неправильно! Она снова ошибается!

Нечего вставать на позиции субъективизма и кого-то судить с высоты собственного опыта и интеллектуального развития! Нечего поддаваться собственному мерзкому настроению! Какое право она имеет столь предвзято относиться к аканскому обществу? Наблюдатель должен заниматься своим делом: смотреть и слушать, стараясь подметить как можно больше особенностей. Это ведь ЧУЖАЯ ПЛАНЕТА, а не твоя родная деревня!

Но ведь и она живет на этой планете, живет здешней жизнью, от которой полностью отстраниться абсолютно невозможно! Не может она оставаться беспристрастной! Тут человека либо доведет до бешенства неовизор, либо сведет с ума адский шум, царящий на улицах; и некуда деться от бесконечной и чудовищно агрессивной пропаганды, разве что запереться в своей квартире, заткнуть уши и закрыть глаза, чтобы не видеть и не слышать того грохочущего мира, который она явилась «наблюдать».

Все дело в том, что именно на планете Ака она оказалась совершенно непригодна для роли Наблюдателя. Иными словами, провалилась практически сразу после своего прибытия сюда. И совершенно очевидно, Посланник пригласил ее именно для того, чтобы ей это сообщить.

Кстати, теперь она уже почти опаздывала на эту встречу. Роботак еще раз судорожно дернулся и замер; снова включилась внутренняя аудиосистема, причем на полную мощность: передавали очередное заявление Корпорации, а в таких случаях приглушенный звук усиливался автоматически. К сожалению, в роботаке не было кнопки, с помощью которой можно было бы вообще выключить аудиосистему. «Сообщает Управление астронавтики и астронавигации!» – энергично возвестил сочный и в высшей степени самоуверенный женский голос, и Сати, закрыв уши ладонями, не выдержала и заорала: «Да заткнись ты!»

«Дверцы роботакси плотно закрыты, а щели ЗАТКНУТЫ герметиком!» – тут же ровным механическим голосом оповестил ее обиженный роботак. Сати понимала, что это смешно, но ей было не до смеха. Заявления Корпорации продолжали сыпаться как из ведра, пока их не перекрыл пронзительный вопль, который здесь назывался хоровым пением и доносился, казалось, прямо из воздуха: «Все выше и выше! Летим прямо к звездам!..»

Посланник Экумены, уроженец планеты Чиффевар по имени Тонг Ов, обладавший, как и все чиффеварцы, прекрасными глазами оленихи, опоздал на назначенную встречу еще сильнее: он застрял даже не в уличной пробке, а в дверях собственного дома из-за плохо отрегулированной СИО (системы индивидуального опознания), которая просто не желала его пропускать. Войдя в кабинет, он со смехом пошутил:

– А здешние сотрудники СИО совершенно перепутали все мои файлы и куда-то не туда сунули тот, который я хотел тебе продемонстрировать. – Говоря это, Тонг рылся в бесчисленных папках и коробках, стоявших на стеллажах. – Дело в том, что я его закодировал, понимая, что они, конечно же, просмотрят все мои файлы, и этот код совершенно сбил с толку всю их систему опознания. Но я совершенно уверен, что кассета с дублем где-то здесь… Ладно, ты пока расскажи, как у тебя дела.

– Ну… – начала было Сати и умолкла. Она уже так давно говорила и даже думала на языке довзан, что ей пришлось порыться в памяти, прежде чем выбрать подходящий для беседы с Тонгом язык: хинди не годился, английский тоже… а вот хайнский – да, конечно, хайнский! – Ты просил меня подготовить отчет о состоянии современного языка и литературы, – начала она, – однако те изменения в социальной жизни планеты, что произошли только за время моего перелета сюда… В общем, поскольку теперь здесь запрещено говорить на каком-либо ином языке, кроме довзана и хайнского, а также изучать какие бы то ни было иные местные языки, то я не имею ни малейшего доступа к тем материалам, которые на этих языках написаны. Еще вопрос, сохранились ли подобные материалы… Что же касается языка довзан, то его описание, достаточно полное и адекватное, было составлено еще первыми Наблюдателями. Я могу добавить к нему лишь некоторые грамматические и лексические уточнения.

– А литература? – спросил Тонг.

– Практически все тексты, в которых использовалась старая письменность, были уничтожены. А если что-то и сохранилось, то я об этом ничего узнать не сумела, потому что министерство к подобным материалам допуска мне не дает. Удалось поработать только с современными устными формами. Все их авторы полностью следуют указаниям Корпорации. И все произведения, даже фольклорные, все сильнее… подгоняются под единый образец.

Она вопросительно посмотрела на Тонга: не надоело ли ему ее нытье? Но он, похоже, слушал с живым интересом, хотя одновременно продолжал рыться в папках и упорно искал в компьютере «сунутый куда-то не туда» файл. Потом вдруг спросил:

– Значит, литература существует здесь исключительно в устной форме, так?

– Ну… выпускаются, конечно, всякие справочники, учебники и тому подобное под эгидой Корпорации. Вряд ли что-то еще. Разве что обучающие и общеобразовательные аудиозаписи для незрячих и специальное звуковое сопровождение текстов букваря для самых маленьких. Похоже, борьба со старой идеографической письменностью велась так интенсивно, что люди теперь просто боятся писать и совершенно не доверяют написанному слову. В общем, я сумела заполучить только аудиозаписи и видеозаписи программ неовизора. Все это продукция министерства информации, а также Центрального министерства поэзии и искусства. В основном общеобразовательные материалы или обыкновенная агитка, а не… Во всяком случае, это безусловно не литература и не поэзия – в моем понимании этих слов. Хотя многие передачи по неовизору представляют собой некую разновидность дидактической драмы, точнее, драматизированные версии различных практических или этических проблем… – Сати очень старалась ничего не упустить, опираться только на факты и ни в коем случае не высказывать собственных суждений, не проявлять ни малейшей предубежденности, и от этого голос ее был начисто лишен выразительности.

– По-моему, жуткая скука, – заметил Тонг, все еще пытаясь отыскать заветный файл.

– Понимаешь… я, видимо, абсолютно не воспринимаю подобную эстетику. Уж больно она пропитана политикой, и этот… продукт… так вульгарно подается! Разумеется, искусство не может не быть ангажированным… Но когда ВСЕ искусство – это сплошная дидактика, когда ВСЕ оно целиком поставлено на службу государственной политике и общепринятому мировоззрению… Нет, такое искусство не для меня! То есть я хочу сказать, что я невольно сопротивляюсь его воздействию. Я очень стараюсь этого не делать! Но у меня плохо получается. Знаешь, с тех пор, как из памяти людей была стерта их собственная история, возможно… Впрочем, у меня пока не было ни малейшей возможности узнать, было ли их общество на грани культурной революции в те годы, когда меня сюда направили… Но так или иначе, а землянин, по-моему, совершенно не годится для того, чтобы быть Наблюдателем на планете Ака. Тем более что Земля сейчас на собственном опыте испытывает то, что народу Аки, который напрочь отказался от собственного прошлого, еще только предстоит пережить. В далеком будущем.

Сати умолкла, внутренне ужасаясь тому, что наговорила. Тонг обернулся и вопросительно посмотрел на нее. Его явно ничуть не покоробила ее дерзкая откровенность. Напротив, он спокойно сказал:

– Ничего удивительного, что тебе твои же собственные планы кажутся здесь абсолютно невыполнимыми. Однако мне было очень интересно узнать твое мнение о сложившейся ситуации, и я с большой пользой для себя все это выслушал. Хотя для тебя наш разговор был, должно быть, не слишком приятен. Ничего, скоро тебе предоставится возможность немного развлечься. – В глазах Тонга блеснул лукавый огонек. – Скажи, как ты отнеслась бы к небольшому путешествию вверх по реке?

– По реке?

– Ну да, «в эту глушь», так, кажется, они говорят? Я имел в виду верхнее течение Эрехи.

И только тут Сати сообразила, что это та самая река, что протекает прямо по центру столицы среди асфальтированных улиц и каменных зданий и сама забрана в камень набережных, а потому практически скрыта от глаз. Она не могла даже припомнить, видела ли когда-нибудь эту реку воочию, а не на карте.

– Ты хочешь сказать, что я смогу выехать за пределы Довза-сити?

– Ну да, конечно, – сказал Тонг. – Ты уедешь довольно далеко от столицы! Причем отнюдь не на прогулку с опытным экскурсоводом! Между прочим, такое здесь случится впервые за полсотни лет! – Он сиял, точно ребенок, нашедший спрятанный от него чудесный подарок. – Я здесь уже два года и послал восемьдесят одно прошение, но до сих пор мне всегда отвечали отказом на все просьбы о выезде кого-то из моих сотрудников за пределы Довза-сити, Каньенье или Эрта хотя бы на короткое время. Зато восемьдесят раз я получал предложение устроить для своих сотрудников «интересную экскурсию в пределах города в сопровождении опытного экскурсовода». А также мне предлагали послать кого-то из вас на курорты Восточных островов, чтобы любоваться там красотами вечной весны. Восемьдесят раз! Знаешь, я просто по инерции послал еще одно письмо и вдруг получил положительный ответ! В котором говорилось буквально следующее: «Одному из ваших сотрудников разрешается провести месяц в городе Окзат-Озкат». Кажется, так. Или, может, Озкат-Окзат? В общем, это городок в предгорьях на берегу реки Эрехи, которая, как известно, берет начало на вершинах Водораздельного хребта. Отсюда до ее истоков тысячи полторы километров; это самый центр континента. Я, собственно, и просил разрешения посетить именно эти места – там довольно компактно проживает народ рангма, – но даже не надеялся, что мне это разрешат. И вот, все-таки разрешили! – Тонг снова просиял, как ребенок.

– Но почему этот район так тебя интересует?

– Я слышал, там есть весьма интересные люди… Судя по тому, что о них рассказывают.

– Этнические осколки прошлого? – с надеждой спросила Сати. В самом начале своего пребывания на Аке, едва успев познакомиться с Тонгом Овом и двумя другими Наблюдателями, специально приехавшими в Довза-сити, чтобы познакомиться с нею, она жадно слушала их рассказы о том всеобъемлющем «монокультурализме», который был столь свойствен современной Аке, особенно в крупных городах – где, единственно, и было разрешено жить немногочисленным здесь инопланетянам. Тогда и Тонг, и Наблюдатели были совершенно убеждены, что аканское общество не может не иметь иных форм культуры; даже в господствующей на первый взгляд культуре должны были быть хотя бы региональные различия. И все они страшно огорчались, что не имеют ни малейшей возможности выяснить это.

– Скорее, сектанты, – возразил Тонг. – Вряд ли некое этническое меньшинство. Может быть, хранители древнего культа. Последние представители запрещенной религии, вынужденные скрываться в изгнании.

– О! – вырвалось у нее, хотя она изо всех сил старалась скрыть свою чрезвычайную заинтересованность.

Тонг все еще просматривал файлы.

– Я как раз и хочу найти то немногое, что мне удалось собрать по этому вопросу, – сказал он. – В частности, отчеты Социокультурного управления по поводу «преступной культовой и абсолютно антинаучной деятельности отдельных лиц». А также кое-какие слухи, истории и легенды. Описания неких тайных обрядов, каких-то странных «следов на ветру», чудесных исцелений и предсказаний. В общем, довольно обычный набор…

Даже став наследником трехмиллионолетней истории, вряд ли можно обнаружить большое количество отличий в поведении или умственных способностях тогдашних представителей человечества и нынешних. Хотя обитатели планет, входящих в систему Хайн, довольно легко несли бремя подобной многомиллионолетней истории, их представителям трудно было привыкнуть к мысли, что вряд ли удастся найти нечто действительно новое, пусть даже воображаемое новое, в какой-то иной солнечной системе.

Сати так ничего Тонгу и не ответила. А он между тем продолжал:

– Скажи, а в тех материалах, которые первые здешние Наблюдатели посылали на Терру, проходило что-нибудь связанное с иными религиями?

– Ну, поскольку лишь лингвистический отчет прошел без повреждений, то сведения обо всех прочих сторонах жизни мы сумели получить только за счет лексического состава языка благодаря присланному словарю.

– Значит, вся остальная информация, которую собрали Наблюдатели, когда им еще разрешали изучать эту планету совершенно свободно, погибла из-за сбоев во время пересылки? – Тонг снова включил автоматический поиск нужного ему файла. – Какое ужасное невезение! Впрочем, еще нужно доказать, были ли они на самом деле, эти сбои!..

Как и все уроженцы Чиффевара, Тонг был совершенно безволосым и очень маленьким – «точно собачка чихуахуа», как говорят в Вальпараисо. Чтобы не так выделяться среди местного населения, поскольку лысые аканцы встречались крайне редко, Тонг всегда носил шапочку, но, поскольку почти никто из аканцев шапок не носил, выглядел он в этой шапочке еще более «чужеземным», чем без нее. Тонг, очень приятный, мягкий и деликатный человек, очень простой в общении, сразу сумел добиться того, что Сати чувствовала себя в его обществе настолько свободно, насколько это для нее вообще было возможно. И все же, как и все чиффеварцы, Тонг был до такой степени лишен всякой агрессивности, что порой казался равнодушным. Впрочем, он и по отношению к себе никому не позволял проявлять агрессивность, как не допускал и излишней интимности отношений. И Сати была благодарна, что он спокойно воспринимает ее довольно замкнутый характер. Он и сам до недавнего времени не слишком-то откровенничал с нею. А сейчас она чувствовала, что он неспроста обронил те слова насчет сбоев при пересылке информации. Конечно же, он понимает, что эти «сбои» вовсе не были случайными! Ну и с какой стати она должна снова ему это объяснять? Она же достаточно ясно дала понять с самого начала, что прибыла сюда без всякого багажа, как и полагалось всем Наблюдателям и Мобилям, которые сотни лет проводили в далеком космосе. Так что рассказать что-либо о теперешней жизни на планете, которую она покинула шестьдесят световых лет назад, она не может. Как не может и отвечать за то, что творили на Земле эти «святые» террористы!

Однако молчание затягивалось, и она наконец сказала:

– Ансибль, находящийся в Пекине, был сознательно поврежден.

– Диверсия?

Она кивнула.

– Юнисты?

– Угу. Под конец своего правления они совершили немало нападений на разные экуменические объекты и учебные центры, хотя даже территория, на которой эти объекты находятся, по закону принадлежала Экумене. Я сама в таком месте жила.

– И что, многие были разрушены?

Он явно пытался разговорить ее. Вытянуть из нее какую-то нужную ему информацию. Сати почувствовала, как в ней закипает гнев. Горло стиснуло, точно судорогой. Она ничего ему не ответила – просто не в состоянии была что-либо произнести.

Оба довольно долго молчали.

– Значит, тогда не удалось получить никаких сведений об Аке? Кроме лингвистического отчета? – зачем-то переспросил Тонг.

– Почти никаких.

– Какое ужасное невезение! – снова воскликнул он. – Я понимаю, первые Наблюдатели были землянами, потому и посылали свои отчеты на Терру, а не на Хайн, что совершенно естественно. И все-таки ужасно жаль! Но еще неприятнее сознавать, что информация, посылавшаяся с помощью ансибля с Терры на Аку, проходила без сучка без задоринки АБСОЛЮТНО ВСЯ! Любую техническую информацию, которую запрашивали аканцы, им почему-то высылали без лишних вопросов и без всяких ограничений… Как, почему первые Наблюдатели допустили такую чудовищную культурную интервенцию?!

– Может быть, они ее и не допускали… Может быть, информацию аканцам посылали с Земли… юнисты.

– Но с какой стати? С чего это вдруг юнистам захотелось, чтобы Ака начала готовить свой собственный «Марш к звездам»?

Сати только плечами пожала.

– Они, должно быть, старались обратить аканцев в свою веру, – сказала она.

– То есть они убеждали аканцев поверить тому, во что верили сами? Неужели в систему их верований в качестве составляющей входил и индустриально-технический прогресс?

Сати с трудом удержалась, чтобы снова не пожать плечами.

– Так, значит, – продолжал рассуждать вслух Тонг, – в тот период, когда юнисты не разрешали Наблюдателям связываться с помощью ансибля со Стабилями на Хайне, они… занимались тем, что обращали аканцев в свою веру? А как ты думаешь, Сати, не могли они послать сюда своих… МИССИОНЕРОВ, – кажется, вы их так называете?

– Не знаю.

Нет, он вовсе не пытался извлечь из нее нужную ему информацию или загнать ее в ловушку. Рассуждая вслух, он изо всех сил пытался понять, пытался заставить ее, землянку, объяснить ему, что сделали с Акой ее сородичи и почему. Но она не хотела и не могла объяснить ему этого, как не хотела и не могла говорить от имени юнистов.

И он понял, почему она не хочет строить какие-то предположения и вообще говорить на эту тему. И извиняющимся тоном сказал:

– Ох, прости! Разумеется, ты никак не могла знать о планах юнистов. Но, видишь ли, я подумал… Если они действительно посылали сюда миссионеров и если им действительно удалось в значительной степени изменить аканские законы чести и морали, саму аканскую культуру… Понимаешь? Этим ведь вполне можно объяснить их Закон об ограничениях, правда? – Тонг имел в виду внезапно принятое аканскими властями пятьдесят лет назад решение о том, что отныне на Аке не может одновременно находиться более четырех инопланетных Наблюдателей и жить эти Наблюдатели обязаны будут только в больших городах. – Как и запрет на религию, принятый несколькими годами позже. – Тонг говорил очень увлеченно, он, видимо, давно уже обдумывал эти проблемы и сейчас просто светился от охватившего его воодушевления. Вдруг он спросил почти умоляющим тоном: – Слушай, а ты никогда не слышала о ВТОРОЙ группе Наблюдателей, посланной на Аку с Терры?

– Нет, а что?

Он только вздохнул. Потом как-то безнадежно махнул рукой, точно отметая какую-то собственную невысказанную теорию, и снова сел.

– Мы здесь семьдесят лет, – сказал он устало, – и все, что нам известно о здешней культуре, – это словарный состав языка довзан!

Сати почувствовала, как напряжение отпускает ее. Они снова вернулись с Земли на Аку. И сейчас ей ничто не угрожало. Она заговорила, осторожно подбирая слова, но довольно быстро и с явным облегчением:

– Когда я была на последнем курсе Экуменического подготовительного центра, мне удалось получить копии тех переданных материалов – после их восстановления, конечно… Разумеется, далеко не все. Несколько картин, отдельные фрагменты книг… В общем, маловато, чтобы делать какие-то выводы об уровне культуры в целом. И поскольку, когда я прибыла на Аку, здесь уже вовсю хозяйничала Корпорация, мне так и не удалось узнать, какую культуру, какой государственный строй Корпоративное правительство собой заменило. Я даже не знаю точно, когда именно здешняя религия была поставлена вне закона. Лет сорок назад, да? – Она слышала в собственном голосе противные нотки: фальшивые, льстивые.

Нет, это никуда не годится!

Тонг кивнул:

– Да, примерно. Через тридцать лет после первого контакта с Экуменой Корпорация выпустила свой первый декрет, объявлявший вне закона «иные религиозные учения и их практику». А еще через несколько лет те, кто проповедовал некие верования и претворял их в жизнь, были объявлены опаснейшими государственными преступниками… Но самым странным, как раз и заставляющим меня предполагать, что основной импульс для подобных перемен был получен извне, является то слово, которым они обозначают понятие «религия».

– Да, – кивнула Сати, – они используют хайнское слово.

– А что, своего не нашлось? Ты знаешь хоть одно их слово, соответствующее этому понятию?

– Нет, – сказала она, тщательно перебирая в уме не только слова языка довзан, но и других языков Аки, которые изучала в Вальпараисо. – Что-то не припоминаю.

Значительная часть лексики языка довзан была заимствованной, воспринятой ими параллельно с развитием промышленных технологий и получением той обширнейшей информации, которую им, как на блюдечке, принесли из космоса, но неужели обществу довза потребовалось инопланетное слово для обозначения одного из древнейших своих институтов, чтобы всего лишь вывести этот институт за рамки закона? Вот уж странно… Ей давно следовало бы обратить на это внимание, и она бы непременно его обратила, если бы сумела найти нужное слово, почуять, откуда дует ветер, какое историческое событие кроется за этой тайной… Господи, сколько же она сделала ошибок! До чего все здесь идет неправильно!

Тонг почти перестал обращать на нее внимание: он наконец нашел то, что так упорно искал, и теперь включил программу по расшифровке кода. Теперь нужно было просто немного подождать.

– Пока что аканцы еще недостаточно овладели искусством расшифровки компьютерных кодов, – удовлетворенно заметил Тонг, вводя последний ключ.

– Здесь даже неудачи случаются по расписанию, – сказала Сати. – Это единственная аканская шутка, которую я знаю. И вся беда в том, что так оно и есть на самом деле.

– И все-таки они очень многого достигли за какие-то семьдесят лет! – Тонг уже совершенно успокоился, опять смотрел ласково и готов был продолжать приятную беседу, только шапочка его несколько сдвинулась на затылок. – Законным или незаконным путем, а они получили «план G86»! – («План G86» на жаргоне хайнских историков – это способ ускоренного развития общества по индустриально-техническому пути.) – И всю полученную информацию проглотили буквально залпом. А потом тут же перестроили свою культуру, создали Корпоративное государство и даже построили космический корабль, который сейчас летит к Хайну, – и все это за период, равный одной человеческой жизни! Удивительный народ! Нет, правда удивительный! Удивительный в своем единстве и дисциплинированности! – Сати ничего не оставалось, как согласно кивнуть, а Тонг продолжал: – Но ведь должно же было существовать и какое-то сопротивление. Эта антирелигиозная одержимость… Даже если мы предположим, что ее истоки кроются в бурной технологической экспансии…

Как это мило с его стороны, думала Сати, все время говорить «мы», словно вся Экумена в ответе за технологическую интервенцию, допущенную землянами. Один из основных, фундаментальных хайнских принципов мышления формулировался так: «Возьми ответственность на себя».

А Посланник между тем продолжал развивать свою мысль:

– Механизмы всеобщего и повсеместного контроля здесь настолько эффективны, что есть основания предполагать: созданы они были именно как противодействие чему-то весьма могущественному. Тебе так не кажется? Если сопротивление Корпоративному государству своим истоком имело религию – хорошо развитую и повсеместно закрепленную в обществе систему верований, – то этим можно было бы объяснить столь сильное стремление Корпорации подавить на всей планете любую религиозную активность. А также попытку нового государства создать некий национальный теизм – в качестве замены. Где богом стал бы Разум, этакий «молот чистой науки». Ну и так далее. А во имя этого бога-Разума следовало уничтожить все храмы инаковерцев, запретить все старинные культы. Ты-то сама что по этому поводу думаешь?

– Я думаю, их можно понять, – сказала Сати.

Это, видимо, был совсем не тот ответ, которого от нее ожидал Тонг. С минуту оба молчали.

– А ты хорошо разбираешься в старой идеографической письменности? – спросил он.

– Во время подготовки к работе на Аке это, собственно, было основное, чему мне пришлось как следует учиться. Между прочим, семьдесят лет назад эта письменность была здесь единственной.

– Да-да, конечно! – смущенно воскликнул Тонг с обезоруживающим, типично чиффеварским жестом, означавшим «пожалуйста, простите меня, дурака!». – Я ведь прибыл сюда с относительно близко расположенной планеты: мой путь занял всего двенадцать световых лет. Поэтому я изучал только современный алфавит.

– Иногда мне кажется, – медленно проговорила Сати, – что я вообще единственный человек на Аке, способный читать идеограммы. Иностранка, инопланетянка! Но конечно же, это не так. Это просто не может быть так!

– Конечно. Хотя довза – народ, чрезвычайно последовательный в своих действиях и склонный все систематизировать. Так что, запретив старую письменность, они на редкость последовательно и систематически уничтожали все, что было написано с ее использованием, – стихи, пьесы, исторические и философские труды… Как ты думаешь, они уничтожили абсолютно все?

Сати хорошо помнила, как в первые месяцы своего пребывания в Довза-сити с трудом подавляла все усиливавшееся разочарование, все возраставшее недоверие к тем скудным и бесцветным собраниям книг, которые здесь называли библиотеками, и то раздражение, которое каждый раз испытывала, натыкаясь на непробиваемую стену всеобщего равнодушия при любой попытке что-то выяснить, найти хоть какие-то следы былой культуры целой планеты, хоть какие-то упоминания о ней.

– Когда они находят старые книги, то немедленно их уничтожают, – сказала она. – Один из главных департаментов министерства поэзии так и называется: «Отдел по розыску книг». Сперва они, конечно, ищут людей, у которых могут быть старые книги, потом эти книги конфискуют и отсылают на «переработку» – превращают в пульпу, а затем в строительный материал, из которого делают изолирующие прокладки для оконных рам. По их мнению, бумага в старых книгах для этого особенно хороша. Одна женщина из «книжного» отдела сказала мне, что их вот-вот расформируют, потому что книг, пригодных для переработки, во всей Довзе почти не осталось. Здесь все чисто, сказала она. Все выметено вчистую.

Сати чувствовала, каким пронзительным и ломким становится ее голос. И отвернулась, изо всех сил стараясь распрямить опущенные, болезненно напряженные плечи.

Тонг Ов сделал вид, что ничего не замечает, и грустно сказал:

– Да, утрачена история целой планеты, точно ураганом сметена! Как будто здесь произошла чудовищная катастрофа… Невероятно!

– Ну, не то чтобы невероятно… – пробормотала Сати, и голос ее сорвался. Господи, опять она ведет себя неправильно! Она расправила плечи, глубоко вздохнула и, взяв себя в руки, заговорила уже спокойнее: – Даже те немногочисленные аканские стихотворения и рисунки, которые тогда сумели восстановить на Земле в ансибль-центре, здесь сейчас сочли бы незаконными и непременно уничтожили бы. У меня в ноутере были их копии. Я все стерла.

– И правильно сделала. Мы не имеем права привносить сюда то, что здесь признавать или видеть не желают.

– Ужасно тяжело было стирать все это! Мне казалось, что, делая так, я вступаю в преступный сговор с какими-то негодяями.

– Грань между тайным сговором и соблюдением дипломатических норм порой очень тонка, – заметил Тонг Ов. – К сожалению, нам здесь часто приходится… балансировать на этой грани.

На мгновение Сати почудилась в нем некая мрачная сила. На нее он не смотрел; глаза его были устремлены куда-то вдаль, словно он во что-то пристально всматривался. Еще мгновение – и он вернулся из этой неведомой дали, как всегда доброжелательный и безмятежно-спокойный.

– С другой стороны, – сказал он, как бы продолжая некую невысказанную мысль, – в столице можно найти немало образцов старой каллиграфии – на стенах домов, например. Похоже, это сочли неопасным, тем более что практически никто и прочесть-то эти надписи не может… Многие вещи вообще умудряются выжить, сохраниться, просто отойдя в тень. Я как-то вечером посетил район за рекой – он пользуется дурной репутацией, и мне, Посланнику Экумены, не следовало бы ходить туда, но я всегда стараюсь найти возможность побродить по городу так, чтобы мои гостеприимные хозяева об этом не узнали. В таком огромном городе это не очень трудно устроить. Во всяком случае, я решил о них не думать. И вскоре услышал какую-то необычную музыку, исполняемую на старинных деревянных инструментах. И это был, по всей вероятности, совершенно «незаконный» музыкальный строй…

Сати вопросительно на него посмотрела, и он пояснил:

– Насколько я знаю, здешним композиторам Корпорация приказала пользоваться только земной октавой.

Сати даже не пыталась скрыть свое недоумение. Тогда Тонг пропел ей все семь нот октавы, и она, кое-что припомнив, постаралась придать своему лицу более осмысленное выражение.

– Они здесь называют земную октаву «научной шкалой интервалов», – сказал Тонг. И, заметив, что Сати по-прежнему не очень хорошо его понимает, спросил, улыбаясь: – Неужели тебя никогда не удивляло, что аканская музыка звучит чересчур знакомо для земного слуха?

– Мне как-то в голову не приходило… Я не знаю… Я не умею записывать мелодии, я не знаю ключей…

Улыбка Тонга стала еще шире:

– На мой слух, аканская музыка звучит так, словно здесь и понятия о музыкальных ключах не имеют. Ну так вот: то, что я услыхал тогда за рекой, не имело ничего общего с той «музыкой», что доносится из громкоговорителей. Это была совершенно иная музыкальная система! Некая прихотливая и неуловимая гармония звуков… «Музыка-наркотик» – так мне там сказали. Я догадался, что этот «наркотик» используется в лечебных целях и исполняется местными знахарями-целителями. В общем, через какое-то время мне удалось встретиться и побеседовать с одним из них. И он сказал мне: «Мы знаем некоторые старые песни и состав некоторых лекарств, но не знаем историй и не умеем их рассказывать. Не умеем их толковать. А тех, что умели все это, больше нет». Я продолжал его расспрашивать, и он в итоге признался: «Возможно, кое-кто еще остался там, в горах. Если подняться вверх по реке…» – Тонг Ов снова улыбнулся, но улыбка получилась какой-то тоскливой. – Я страстно хотел узнать у него как можно больше, но понимал, что подвергаю этого человека страшному риску уже одним своим присутствием в этих кварталах. – Он умолк и довольно долго молчал. – Иногда возникает ощущение, что…

– Все это наша вина, – договорила за него Сати.

Он кивнул, помолчал и сказал:

– Да. Наша. Но раз уж мы здесь, то должны постараться, по крайней мере, больше ничего не испортить своим присутствием. И чтобы присутствие здесь стало для нас как можно более приятным.

Чиффеварцам свойственно всегда брать ответственность на себя, но вместе с тем они, в отличие от землян, никогда не культивируют чувство собственной вины. Сати знала, что не совсем правильно понимает Тонга. Она видела, как он потрясен тем, что она ему рассказала. Но она ни за что не сумела бы теперь сделать свое пребывание на этой планете легким и приятным. Так что она просто промолчала.

– Как ты думаешь, – снова заговорил Тонг, – что имел в виду тот знахарь? Когда говорил об ИСТОРИЯХ и людях, которые эти истории РАССКАЗЫВАЮТ?

Больше всего Сати хотелось как-то обойти этот вопрос, не давать на него прямого ответа. Она уже совсем перестала понимать, чего добивается от нее Тонг. Зато она хорошо знала, что значит «дойти до точки». Вот сейчас она как раз в очередной раз дошла до точки. До самого конца привязи. И уткнулась носом в тот кол, к которому была привязана, чуть не удушив себя при этом.

– А я думала, – медленно и невпопад проговорила она, – ты позвал меня, чтобы сообщить, что меня отзывают.

– Отзывают с Аки? Тебя? Нет, нет, нет! – Тонг был явно удивлен. В голосе его, как всегда, звучала спокойная доброта.

– Меня вообще не следовало посылать сюда.

– Но почему?!

– Учась в Экуменическом центре, я основной упор делала на изучение языков и литератур. Но на Аке теперь только один язык, а литературы просто нет. Я хотела быть настоящим историком… Разве можно быть историком в таком мире, который уничтожает собственную историю?

– Трудно, – сказал Тонг, – но можно. – Он подошел к компьютеру, что-то проверил и спросил: – Скажи, Сати, как ты воспринимаешь гомофобию, возведенную в государственный институт?

– Я с этим выросла.

– При юнистах?

– Не только при юнистах.

– Понимаю, – промолвил Тонг задумчиво и осторожно заглянул ей в лицо. Но Сати смотрела в пол. – Я понимаю, вы на Терре пережили грандиозную религиозную революцию… История вашей планеты вообще, по-моему, сформирована различными религиями и их взаимодействием. Между прочим, именно поэтому я и считаю тебя самым подходящим и самым подготовленным Наблюдателем для того, чтобы отыскать и изучить хотя бы остаточные признаки прежней здешней культуры, хотя бы следы той религии, которая, на мой взгляд, просто должна была существовать на Аке. Если, конечно, эти следы еще сохранились. Ты знаешь, что моя родная планета, Ки-Ала, не имеет никакого опыта религиозных верований. Да и Гарру тоже. – Он снова помолчал. Молчала и Сати. – Возможно, правда, твой личный опыт помешает тебе быть беспристрастной… Что ж, всю жизнь существовать под теократическим гнетом, пережить бесконечные революции, засилье юнизма…

Молчать дольше было уже нельзя. И Сати, сделав над собой усилие, сказала холодно:

– Я полагаю, что полученная мной подготовка позволит мне вести необходимые наблюдения достаточно беспристрастно.

– И подготовка, и характер. Да. Я тоже так считаю. И все-таки то давление агрессивной теократии, которое в течение многих сотен лет испытывали на себе земляне, это чудовищное бремя не могло не оставить следа, зерна недоверия в ваших душах, даже неприязни… Так что, если окажется, что я поручил тебе нечто такое, чего ты принять не в состоянии, немедленно скажи мне об этом, хорошо?

Она ответила не сразу, и эти несколько секунд молчания показались ей бесконечно долгими.

– Но я действительно плохо разбираюсь в музыке, – пробормотала она невпопад.

– Мне кажется, музыка – это лишь малая часть чего-то огромного, – сказал Тонг, глядя на нее своими прекрасными и непонятными глазами оленихи.

– Раз так, я не вижу в твоем задании особых проблем. – Она старалась взять себя в руки. Но ее била дрожь. И голос звучал фальшиво. Она чувствовала, что снова вела себя неправильно. Горло стиснул болезненный спазм.

Тонг немного помолчал, словно ожидая от нее еще каких-то слов, потом, видно, решил удовольствоваться ее кратким ответом и протянул ей микрочип, который она совершенно машинально взяла.

– Пожалуйста, прочти это внимательно, – сказал он ей, – и обязательно послушай музыку, но только здесь, у меня в библиотеке, а потом сразу все сотри. Стирать старые записи – вот искусство, которому мы должны учиться у аканцев. Нет, я действительно так считаю! На Хайне все стараются удержать в памяти, сохранить во что бы то ни стало. На Аке – ото всего избавиться. Может быть, лучше было бы нечто среднее? В общем, будем считать, что нам впервые предоставлена возможность проникнуть в такие места, где история планеты, будем надеяться, стерта не так тщательно.

– Я только не знаю, пойму ли я, ЧТО передо мной, когда я это увижу, – сказала Сати. – Представители Ки-Ала живут здесь уже десять лет. А до того у ваших ученых был опыт работы на четырех других планетах из этой системы. – Господи, она ведь уже сказала ему, что не видит никаких проблем! Она же сказала, что сможет выполнить его поручение! А теперь каким-то жалким дрожащим голосочком пытается что-то такое объяснять, пытается вывернуться! Стыд какой! И снова она ведет себя совершенно неправильно!

– Дело в том, что мне самому никогда не приходилось переживать крупных социальных потрясений или революций, – сказал Тонг. – И моей планете Ки-Ала тоже. Мы дети мира, Сати. А для того чтобы справиться с этим заданием, требуется дитя революции, дитя войны. И, кроме того, на Ки-Ала ведь нет письменности. И я, между прочим, писать не умею. А вы, земляне, умеете – и писать, и читать. И для вас это естественно.

– Ну да, я знаю здешние мертвые языки и запрещенную письменность.

Тонг снова с минуту молча смотрел на нее; взгляд его умных глаз был бесстрастным и одновременно очень добрым.

– По-моему, ты себя недооцениваешь, Сати, – сказал он наконец. – Ты вечно себя недооцениваешь. Ведь Стабили именно тебя выбрали в качестве одного из четырех представителей Экумены на Аке. Мне нужно, чтобы сейчас ты поверила, что нам, мне, исключительно важны именно твой опыт и твои знания. Важны для всей нашей дальнейшей работы, Сати. Пожалуйста, учти это!

Он помолчал и, только когда она наконец пробурчала: «Непременно учту», – продолжил:

– Но прежде чем ты отправишься в горы – а я надеюсь, ты туда отправишься, – я хотел бы, чтобы ты взвесила все «за» и «против», оценила тот риск, которому ты, вполне возможно, будешь подвергаться. Аканцы в целом, похоже, не склонны к жестокости и насилию, однако нас до сих пор держали в такой изоляции, что говорить о них что-либо наверняка я бы не решился. Я, например, так и не понял, почему здешние власти вдруг дали нам это разрешение. Разумеется, у них были на то какие-то свои соображения и причины, понять которые, впрочем, мы сможем, только если этим разрешением воспользуемся. – Он снова помолчал, не сводя глаз с ее лица. – В полученном мною письме не говорится, будут ли у тебя сопровождающие, или гиды, или хотя бы охрана. Вполне возможно, ты там будешь предоставлена сама себе. А может быть, и нет. Мы даже этого не знаем. Как не знаем и того, какова жизнь за пределами крупных городов. И любой отличительный признак этой иной жизни, любой знакомый тебе мотив, все, что ты увидишь или прочтешь, все, что сумеешь записать, – все будет для нас невероятно важно и ценно! Я знаю, ты чрезвычайно восприимчивый и непредвзятый Наблюдатель. И если на Аке остались хоть какие-то следы ее собственной истории, то именно ты, член моей здешней команды, лучше всех подготовлена к ее восприятию, к тому, чтобы отыскать эти следы. Отыскать те «истории» или тех людей, которые их знают и рассказывают. А теперь послушай и почитай то, что мне удалось записать, ступай домой и подумай хорошенько. А завтра скажешь мне свое решение. О’кей?

Он произнес это жаргонное словечко, немного стесняясь и одновременно гордясь собой. Сати жалко улыбнулась в ответ и прошептала:

– О’кей.

Глава 2

Направляясь домой и покачиваясь в вагоне на монорельсовой дороге, она вдруг расплакалась. Но никто вокруг не замечал ее слез. Вагон был битком набит усталыми, отупевшими от долгого пути людьми, которые, все как один, уставились на голографический экран неовизора, висевший в конце прохода на торцовой стене вагона. На экране дети делали какие-то гимнастические упражнения – сотни крошечных детских фигурок в одинаковых красных спортивных костюмах дрыгали ногами и подпрыгивали в такт оглушительно-веселой музыке, доносившейся с небес.

Поднимаясь к себе, на верхний этаж, Сати вдруг снова заплакала. Просто так, без причины. Но ведь какая-то причина должна быть? Наверное, она просто заболела! Она чувствовала себя совершенно несчастной – страх, отчаянный страх скрутил все ее существо. Даже не страх – леденящий ужас! Сущее безумие – отсылать ее в горы одну! Тонг, наверное, с ума сошел. Как ему только в голову такое пришло? Ей же ни за что с таким заданием одной не справиться! И Сати села за стол, чтобы немедленно написать Посланнику официальное письмо с просьбой вернуть ее на Землю. Но хайнские слова отчего-то не желали складываться в предложения. Да и подворачивались ей все время какие-то не те слова…

Болела голова. Сати встала и попыталась отыскать какую-нибудь еду. Но еды в доме не было. Ни крошки. Интересно, когда же она в последний раз ела? Днем? Нет. И утром – нет. И вчера вечером тоже…

– Да что со мной такое? – громко спросила она. Ничего удивительного, что болит желудок. Ничего удивительного, что она то плачет, то трясется от страха. Еще никогда она не ЗАБЫВАЛА поесть. Даже когда после той трагедии ей пришлось одной возвращаться в Чили. Даже тогда она готовила себе еду и буквально заталкивала ее, соленую от слез, себе в горло – кормила себя насильно день за днем, день за днем…

– Я больше не буду! – воскликнула она, не совсем понимая, что, собственно, означают эти слова. Скорее всего, она не хотела больше плакать.

Сати решительно спустилась вниз, отметила в дверях свой пропуск СИО и направилась пешком за несколько кварталов к ближайшему магазину торговой сети «Звезда Корпорации», у входа в который ей пришлось снова предъявить и отметить свой пропуск. Еда в магазине была исключительно удобно упакована и полностью готова к употреблению: зажарена, сварена, заморожена. Ничего свежего, ничего сырого. Все можно есть сразу, никаких приготовлений не потребуется. Она снова чуть не расплакалась при виде этих длинных стеллажей с аккуратно упакованными продуктами. Окончательно рассердившись, чувствуя себя бесконечно униженной, она быстро купила какой-то горячий пирожок с неведомой начинкой у стойки, над которой красовалась надпись «Кушай скорее!». Продавец был слишком занят, чтобы заметить ее заплаканную физиономию.

Она вышла из магазина, остановилась, повернувшись спиной к спешившим мимо прохожим, и стала быстро заталкивать в рот пирожок, мокрый и соленый от льющихся слез, заставляя себя жевать и глотать – в точности как тогда, в Чили… Тогда она знала, что должна выжить, что это ее работа, что нужно прожить жизнь до конца, хотя вся радость осталась в прошлом. Что в прошлом остались и любовь, и смерть. А ей нужно идти дальше – в одиночестве. И работать. Неужели она действительно только что собиралась просить, чтобы ее отослали на Землю? Туда, к смерти?

Сати упрямо жевала и глотала ненавистный пирожок. Из проезжавших мимо машин доносилась оглушительная музыка и сыпались бесконечные победоносные лозунги – точно удары по голове или яркие вспышки направленного прямо в глаза света. Потом, похоже, действительно что-то случилось на перекрестке, через четыре дома от того места, где она стояла. «Рожки» остановившегося рядом с ней роботака изрыгали какую-то чудовищную какофонию звуков. Пешеходы, эти «производители-потребители Корпоративного государства», в одинаковых формах ржавого, коричневого, синего, зеленого цвета, в пошитых по единому образцу и только на предприятиях Корпорации брюках, рубашках, пиджаках, все как один в матерчатых туфлях фирмы «Марш к звездам», безликой толпой текли мимо, выныривая из подземных гаражей, из дверей офисов и спеша по домам.

Сати проглотила последний, тяжелый, сладко-соленый комок пирога. Нет, назад она не вернется ни за что! Она пойдет дальше! Пусть одна, но она во что бы то ни стало будет работать! Она вернулась к своему дому, предъявила в дверях пропуск и взбежала по лестнице – восемь пролетов. Ей была предоставлена большая роскошная квартира на последнем этаже; именно такая квартира, по мнению здешних властей, и должна была соответствовать положению «уважаемой гостьи Корпоративного государства». Только лифт в доме уже месяц как не работал.

Она чуть не опоздала на паром. Роботак не понял заданной ему программы и сперва отвез ее в «Аквариум», затем в министерство водных ресурсов и рыбной промышленности, затем снова в «Аквариум». Пришлось трижды его перепрограммировать. И когда Сати рысью бежала по причалу к судну, команда «Парома № 8» Эрехского речного судоходства уже поднимала сходни. Она заорала что было сил, и сходни снова опустили; спотыкаясь, она пробежала по ним и наконец оказалась на борту. Швырнула багаж в крошечную каюту и вышла на палубу: она никогда не видела, как выглядит Довза-сити с воды.

Город показался ей каким-то притихшим и куда более грязным; в портовом районе не было высоких каменных домов, делавших улицы похожими на каньоны с отвесными стенами, не было помпезных правительственных учреждений и офисов крупных промышленных компаний. К облаченным в тяжеловесный бетонный наряд берегам лепились многочисленные доки и деревянные, почерневшие от старости пакгаузы. Точно жуки-плавунцы, туда-сюда шныряли моторные лодки с рассыльными, явно принадлежавшие министерству торговли. Затем они миновали целый поселок, состоявший из «плавучих домов» с увитыми плющом палубами; хлопало на ветру белье, воняло помойкой.

По бетонному желобу между высокими темными стенами бежал ручей, впадавший в Эреху. Над ручьем был перекинут горбатый мостик, и на мостике, опершись о перила, неподвижно торчал какой-то рыболов. Его силуэт тут же вызвал в памяти Сати иллюстрацию из одной аканской книжки, которую удалось частично восстановить после трагической «случайности» во время пересылки материалов с помощью ансибля.

С каким благоговением перебирала она в Вальпараисо немногочисленные восстановленные страницы с рисунками, с поэтическими фрагментами и даже отдельными стихотворными строчками, с отрывками прозаических произведений! Как сосредоточенно изучала каждый значок, пытаясь догадаться, каковы они, эти люди с далекой планеты, страстно желая почувствовать и понять их. Ей было безумно тяжело стирать из памяти своего ноутера копии тех материалов, и что бы там ни говорил Тонг, а у нее по-прежнему было ощущение, что делать этого было нельзя, что это настоящая капитуляция перед лицом наглого и сильного врага. Она тогда в последний раз внимательно просмотрела все материалы – любовно вглядываясь в каждую мелочь, стараясь все удержать в памяти – и с болью в сердце стерла все файлы. «И в пыли дорожной за нами не останется следа…» Она тогда даже зажмурилась, стирая эти строки. Она чувствовала, что вместе с ними стирает и свою страстную надежду на то, что когда-нибудь непременно узнает, о чем же говорилось в этом стихотворении.

Но четыре уцелевшие строки из него она запомнила навсегда. И надежда в ее душе все же не умерла. И еще живо было страстное желание узнать истину.

Тихо и монотонно гудели двигатели парома. Они уже несколько часов плыли по реке, и набережные становились все проще, все ниже, все старее, все чаще перемежались лестницами, ведущими к причалам. А потом город кончился, кончились и набережные; потянулись топкие берега, заросшие кустарником и тростником, зато сама Эреха как бы расправила плечи, становясь все шире и шире, вольно катя свои воды по широкой равнине меж желто-зеленых полей.

Целых пять дней паром неторопливо, то и дело причаливая то к одному берегу, то к другому, продвигался на восток по этим спокойным водам под спокойным и ласковым солнцем или спокойно глядевшими с небес звездами. Он, пожалуй, был здесь самым высоким и громоздким предметом. Во время бесконечных остановок Сати замечала, что каждый очередной причал кажется ей меньше и старее предыдущего. Однако даже в деревнях на пристани имелось хотя бы одно высокое новое здание – обычно в нем размещалось местное Управление речного пароходства. В каждом городке или селении паром брал на борт пассажиров и пополнял запасы продовольствия.

Сати, к своему удивлению, обнаружила, что разговаривать с пассажирами ей очень легко. Жители Довза-сити, словно сговорившись, держались отчужденно и были крайне несловоохотливы, вынуждая и ее помалкивать. Несмотря на то что все четверо инопланетян получили отдельные квартиры и определенную свободу передвижения (каждый в пределах того города, где он жил), Корпорация ни на минуту не оставляла Наблюдателей своим вниманием, втискивая их жизнь в рамки различных «важных» встреч, программируя их работу и развлечения – в общем, постоянно присматривая за ними. Разумеется, не только они находились под жестким контролем со стороны Корпорации: резкий и великолепный в своей мощи технологический скачок планета Ака совершила исключительно благодаря непоколебимой дисциплине своих граждан, дисциплине всеобщей и постоянно укреплявшейся и совершенствовавшейся. Казалось, каждый в Довза-сити трудится, не щадя сил, исключительно во имя процветания родной планеты и ее Корпоративного государства. Каждый работает много, спит мало и даже ест в спешке, поскольку каждый час его жизни расписан по минутам. Все, с кем Сати приходилось общаться как в министерстве информации, так и в министерстве поэзии, всегда совершенно точно знали, что им нужно от нее, что должна сделать она и как она должна это сделать; и как только она начинала действовать согласно их указаниям, они словно забывали о ней и спешили вновь заняться своими делами, предоставляя ей полную самостоятельность.

Несмотря на то что сверхновые технологии и прочие достижения планет, входивших в Экуменический союз, воспринимались на Аке как сияющая цель, как образец для подражания, четверых представителей Экумены здесь содержали будто в садке для пойманной рыбы (как метко заметил Тонг), время от времени «вылавливая» их оттуда и предъявляя широкой публике, скажем, по неовизору: например, улыбающиеся люди сидят за столом во время торжественного обеда, устроенного Корпорацией, или стоят рядом с главой какого-нибудь управления или министерства, в то время как тот произносит речь; самим инопланетянам выступить с речью никогда не предлагали. Их даже говорить во время подобных передач не просили – только улыбаться. Возможно, министры не доверяли им, опасаясь, что они скажут не совсем то, что следует. А может, просто считали их скучными и туповатыми представителями тех высокоразвитых цивилизаций, которые Ака изо всех сил старалась «догнать и перегнать». Наверное, бо́льшая часть этих цивилизаций представлялась им куда более благополучными, чем их собственная, особенно на расстоянии стольких световых лет.

Хотя за эти полгода Сати успела познакомиться со многими аканцами и мало кто из них вызывал у нее откровенную антипатию, она едва ли смогла бы назвать свое общение хоть с кем-то таким простым словом, как «беседа». Кроме того, она не имела ни малейшей возможности хоть раз наблюдать частную жизнь аканцев, если не считать «дружеских встреч» на банкетах и приемах, где бывали в основном чиновники высшего эшелона и представители Корпорации, всегда очень скованные и неразговорчивые. Личной дружбой или хотя бы симпатией тут даже и не пахло. Несомненно, те, с кем она встречалась, были соответствующим образом «проинструктированы», и Корпорация могла не беспокоиться, что Наблюдатель Экумены получит информации больше, чем ему полагается. Даже с теми людьми, которых Сати видела постоянно, с которыми вместе работала, близких отношений у нее никогда не возникало. И это не было следствием каких-то предрассудков или ксенофобии: аканцы вообще на удивление спокойно относились к чужеземцам. Скорее дело было в том, что все они были чрезвычайно заняты и чрезвычайно бюрократизированы. Любой разговор велся в точном соответствии с предписаниями. На банкетах принято было говорить о бизнесе, о спорте и о технике. В магазине, стоя в очереди в кассу, аканцы разговаривали о спорте и мелких событиях в личной жизни. Они всегда избегали публично высказывать собственное мнение о политике или философских материях, повторяя набившие оскомину формулы, сочиненные Корпорацией применительно ко всему на свете, и сердито спорили с ней, Сати, если ее рассказы о Терре, «замечательной планете, такой богатой и такой развитой», не совпадали с тем, чему их учили.

А вот на этом речном пароме люди охотно разговаривали с нею. Причем высказывали собственное мнение, и порой очень откровенно. И она вела с ними нескончаемые беседы – стоя у поручней и глядя на берег, сидя на палубе или задержавшись за столом после обеда со стаканом вина.

Одного ее слова или улыбки было достаточно, чтобы ее тут же включили в общую беседу. И она поняла, хотя и не сразу (потому что никак этого не ожидала), что они просто не знают, что она инопланетянка.

Разумеется, всем было известно, что на Аке есть Наблюдатели из Экумены; их показывали по неовизору – четыре бесконечно далекие от обычных людей и совершенно бессловесные фигурки, скромно стоявшие среди министров, представителей власти и прочих напыщенных ничтожеств. Но пассажиры парома никак не могли ожидать, что встретятся с кем-то из инопланетных Наблюдателей в обычной жизни.

Сати ожидала, что ее сразу узнают, и не только узнают, но тут же от нее отгородятся, будут держаться на расстоянии, где бы она ни оказалась. Однако у нее не было никаких официальных сопровождающих, и пока что она не заметила никого, кто бы за ней «присматривал». Похоже, Корпорация на сей раз действительно решила оставить ее в покое. В столице она тоже, казалось, была предоставлена самой себе, но все же постоянно чувствовала, что находится в «садке», в аквариуме, в пузыре изоляции и постоянного наблюдения. А сейчас этот пузырь лопнул. И она оказалась на свободе.

При мысли об этом ей становилось страшновато, но она старалась особенно не задумываться, потому что удовольствия и радости получала гораздо больше. Еще бы! Ее принимали как свою, она стала просто одной из пассажирок, одной из этих людей! И никому ничего не нужно было объяснять, и избегать объяснений тоже было не нужно, потому что они ничего и не спрашивали, а она говорила на языке довзан практически без акцента – во всяком случае, даже более чисто, чем многие аканцы из других регионов огромного Континента. По ее внешнему виду – невысокая, хрупкая, темнокожая – вполне можно было предположить, что она с восточного побережья. «Ты ведь с Востока, верно? – говорил кто-нибудь из ее многочисленных собеседников. – У моей двоюродной сестры муж тоже родом из Туру». – И разговор спокойно продолжался дальше.

Она жадно слушала их рассказы – о себе, о семье, о близких и дальних родственниках, о работе, о том, что они думают по тому или иному вопросу, о доме, о болезнях… Оказалось, на паромы пускают даже пассажиров с животными. Сати не раз с удовольствием гладила пушистого и ласкового «кошкопса» (как она его окрестила), принадлежавшего одной из пассажирок. Многим просто не нравилось путешествовать по воздуху, так что они, опасаясь новомодной техники, предпочитали плыть по реке. Все это с разнообразными подробностями и отступлениями поведал ей словоохотливый пожилой аканец. И вот эти люди, которые никуда не спешили, с удовольствием рассказывали ей и друг другу о своей жизни. Ей даже чаще, чем другим, потому что она всегда слушала собеседника очень внимательно, не прерывая и лишь изредка восклицая: «Правда? И что же случилось потом?», или «Как здорово!», или «Какой ужас!». Она готова была слушать их сутками, не зная усталости. И ей, казалось, никогда не могут наскучить эти, в общем-то, вполне заурядные истории, из которых она узнавала все то, чего ей так не хватало в Довза-сити, все то, что официальная информация и пропаганда оставляли за кадром. Если бы ей предложили выбирать между историями об официальных «героях» и самых обыкновенных геморроях, она бы недолго раздумывала.

По мере того как они поднимались все выше по реке, все дальше вглубь страны, на пароме стали появляться пассажиры совсем иного типа. Местные жители использовали паром как самый простой и самый дешевый способ добраться из одного города в другой – сел у одного причала, сошел у другого. Города теперь попадались все больше маленькие, высоких зданий в них видно не было. А начиная с седьмого дня пути на паром по обе стороны реки стали все чаще садиться пассажиры не с обычным багажом и четвероногим любимцем на руках, а с козой на веревке или петухом в корзине.

Собственно, здесь не было ни коз, ни петухов, ни оленей, ни коров, ни каких бы то ни было других земных животных. Те, кого Сати про себя именовала «козами», здесь назывались эбердинами. Но эти животные блеяли, как козы, у них была шелковистая шерсть, очень похожая на козью, и они занимали примерно ту же экологическую нишу, что и козы на Земле. Эбердинов выращивали ради молока, мяса и шерсти. Когда-то, как свидетельствовала одна яркая иллюстрация, уцелевшая во время той злосчастной ансибль-трансгрессии, на эбердинах ездили верхом, они также тащили повозки с людьми и тележки с грузом. Сати хорошо помнила ту картинку из книги: синие и красные флажки, развевающиеся над повозкой с запряженными в нее эбердинами, и надпись: «На пути к Золотой горе». Интересно, думала она, что это была за книга: может быть, сборник сказок или фантастических историй для детей? Эбердины, изображенные на картинке, были животными довольно крупными. Возможно, впрочем, когда-то и существовала такая их разновидность. Те эбердины, которых она постоянно видела сейчас, были совсем маленькие, ей по колено или чуть выше. К восьмому дню пути эбердинов грузили на борт уже целыми стадами. Кормовая часть нижней палубы была буквально ими забита.

Все ехавшие на пароме горожане – не любившие авиатранспорт или не желавшие расставаться со своими четвероногими любимцами – сошли рано утром в Элтли, довольно крупном городе, от которого железная дорога вела вверх, к южным отрогам Водораздельного хребта; в этих местах располагалось множество горных курортов. Неподалеку от Элтли Эреха была перегорожена тремя шлюзами, один из которых оказался очень глубоким. А выше их началась уже совсем другая река – дикий, своенравный, бешеный поток, зажатый резко сузившимися берегами. И вода в Эрехе тоже перестала быть мутной, коричневатой; теперь она была прозрачной, синевато-зеленой и очень холодной.

В Элтли пришел конец и долгим беседам Сати с пассажирами. Деревенские жители вели себя не то чтобы недружелюбно, но страшно стеснялись незнакомых людей и разговаривали почти исключительно с теми, кого хорошо знали, и на местном диалекте. Сати была даже рада вновь оказаться в одиночестве, которое позволяло ей спокойно наблюдать за этими людьми и слушать их беседы друг с другом.

По левому берегу, с севера, где в Эреху впадала какая-то горная речка, толпились, возвышаясь одна над другой, черные остроконечные вершины с белыми лентами ледников. А впереди по курсу не было видно никаких гор – просто земля как бы понемногу вздувалась, обозначая постепенный, но неуклонный подъем, и «Паром № 8», теперь наполненный новыми звуками – блеяньем, квохтаньем, тихими голосами деревенских жителей – и запахами хлева, домашнего хлеба, рыбы и сладких местных дынь, медленно полз вперед и вверх, то и дело приставая к берегу, чтобы взять и высадить пассажиров, и его ухоженные двигатели работали на полную мощность, сражаясь с яростным течением Эрехи, несущейся меж каменистых берегов, и слева по-прежнему были горы, а справа простирались голые, лишенные кустов и деревьев равнины, покрытые лишь тонкой бледной травой, похожей на птичьи перья. Поля и горы то и дело скрывала завеса дождя, который проливался из пышных, быстро несущихся облаков и тут же кончался, и просвеченные солнцем водяные струи наполняли воздух бриллиантовым сиянием и ароматами земли. Ночи стояли тихие, холодные, звездные. Сати ложилась спать очень поздно, а просыпалась рано и сразу выходила на палубу, чтобы полюбоваться разгоравшейся на востоке зарей. Над еще покрытыми ночной тенью западными долинами заря одну за другой зажигала вершины далеких гор, и они вспыхивали, как спички.

На девятый день паром остановился в таком месте, где поблизости от причала не оказалось ни города, ни деревни, ни вообще каких бы то ни было следов обитания людей. Там на берег сошла одна-единственная женщина в длинном свитере из шерсти эбердинов и фетровой шляпе. Она погнала свое стадо эбердинов по сходням на берег, и животные с такой радостью бросились к долгожданной земле, что ей пришлось их догонять. Женщина сердито кричала на чересчур резвых «коз», осыпая их проклятьями, потом вдруг обернулась и хриплым голосом попрощалась с теми своими знакомыми, кому предстояло плыть дальше. Стоя у поручней на корме, Сати долго видела ее стадо – все уменьшавшееся бледное пятно на фоне серо-золотистой равнины. Весь тот день был наполнен каким-то необычным светом, и вода, которую неспешно рассекал нос парома, стала теперь так же прозрачна, как и светящийся воздух над нею. Эреха по-прежнему быстро несла свои воды им навстречу, но делала это так бесшумно, что казалось, паром не плывет по реке, а скользит над нею, словно между двумя одинаково прозрачными потоками воздуха. Вокруг были сплошные скалы и валуны разной величины; между камнями росла бледная трава, и все вокруг, насколько мог видеть глаз, было каким-то блеклым, будто обесцвеченным. Горы куда-то пропали – их совсем заслонила вздувшаяся огромным пузырем земля. Земля и небо точно встречались здесь, на пересекавшей их и выгнувшейся дугой реке.

Странно, это путешествие кажется мне длиннее перелета с Земли на Аку, думала Сати в тот вечер, как всегда стоя у поручней.

И еще она думала о Тонге Ове, который, наверное, с удовольствием и сам отправился бы вверх по реке, но все же предоставил эту возможность ей, и она теперь просто не знала, как отблагодарить его за такой подарок. Нужно как можно лучше смотреть, слушать, записывать – да, только так! Но записать, запечатлеть свое нынешнее ощущение счастья она не могла. Счастье ведь тут же разрушается, стоит о нем заговорить, стоит произнести хотя бы само слово «счастье»…

Как жаль, думала Сати, что Пао сейчас не здесь, не со мною рядом! Она ведь непременно была бы здесь! И тогда мы могли бы разделить это ощущение счастья…

Воздух заметно потемнел, но вода все еще хранила вобранный в себя свет дня.

Кроме Сати, на палубе был еще один человек: последний из тех пассажиров, что вместе с нею отправились в плавание из столицы. Это был молчаливый мужчина лет сорока, по всей видимости государственный чиновник, в сине-коричневой форме служащего Корпорации. Различные виды формы были на Аке чрезвычайно распространены: школьники, например, носили алые шорты и рубашки, и их шумливые беспокойные группки, яркие пятнышки и черточки на довольно мрачных улицах больших городов, выглядели немножко непривычно, но очень радовали глаз. Студенты колледжей носили форму зеленовато-ржавых тонов. Сине-коричневая форма была у сотрудников Центрального социокультурного управления, включавшего министерство поэзии и искусства, а также Всепланетное министерство информации. Сати лучше всего знала сотрудников именно этого управления. Сине-коричневую форму носили даже поэты – во всяком случае, официально признанные – и те, кто занимался выпуском аудиозаписей и «пек» сериалы для неовидения. А также библиотечные работники и сотрудники различных департаментов – например, Департамента этической чистоты, – но с ними Сати была несколько меньше знакома. Значок на лацкане сине-коричневой формы ее спутника свидетельствовал о том, что этот человек занимает довольно высокий пост советника. Когда они только еще отплыли из Довза-сити, Сати все время озиралась, надеясь заметить кого-нибудь из приставленных к ней надзирателей, очередного сторожевого пса, который будет следовать за ней по пятам и во время этого путешествия. Она все время ждала, что пассажир в сине-коричневой форме проявит к ней какое-то особое внимание, чем-то выдаст себя, однако ничего подобного не происходило. Если он и знал, кто она такая, то абсолютно никак этого не проявлял. Он был чрезвычайно молчалив, всех сторонился, ел за капитанским столом, общался только со своим ноутером и избегал тех групп праздных болтунов, к которым всегда присоединялась Сати.

Сейчас он молча стоял на палубе недалеко от нее, и она, кивнув ему в знак приветствия, тут же отвернулась и перестала обращать на него внимание. Похоже, именно этого он больше всего и хотел.

Однако он вдруг заговорил с ней, нарушив звенящую тишину, повисшую с наступлением темноты над пустынными берегами Эрехи; в этой тишине был слышен лишь шепот воды, упорно сопротивлявшейся носу и бортам парома.

– Тоскливые места, – сказал Советник. Звук его голоса разбудил молодого эбердина, привязанного к пиллерсу. Эбердин затряс головой и тихонько проблеял: «Ма-ма!»

– Бесплодные земли, невежественные люди, – помолчав, продолжил свою мысль Советник. – А вы что же, «глазами влюбленных» интересуетесь?

«Ма-ма!» – опять проблеял маленький эбердин.

– Как вы сказали? – не поняла Сати.

– «Глаза влюбленных» – это такие камешки. Самоцветы.

– А почему они так называются?

– Название им придумали местные жители, люди примитивные и невежественные. Воображаемое сходство. – На мгновение глаза Сати встретились с его глазами. Издали в темноте он казался ей обычным чиновником, чопорным, туповатым и самовлюбленным. Холодная острота его взгляда неприятно удивила ее. – Эти камешки находят по берегам горных ручьев, – продолжал он. – Вон там, – он указал вверх по течению реки, – и только в этих горах, на этой планете. Но вас, насколько я понимаю, привел сюда интерес к чему-то совсем иному?

Так, значит, он все-таки знает, кто она! И желает показать, что отнюдь не одобряет решение властей спустить ее с поводка.

– За то недолгое время, что я успела провести на Аке, – сказала она, – я видела только Довза-сити. И вот теперь мне наконец разрешили посмотреть кое-какие достопримечательности вашей планеты.

– И вы отправились вверх по реке? – криво усмехнулся Советник. Он явно ждал продолжения, словно она обязана была перед ним отчитываться. Сати прямо-таки кожей чувствовала это требовательное ожидание, и все в ней воспротивилось этому молчаливому насилию. Советник смотрел на багряные в последних лучах солнца долины, где над горизонтом уже сгущалась ночная мгла, потом опустил глаза и уставился на воду, по-прежнему прозрачно светившуюся вобранным светом. Молчал он довольно долго. – Довза – самый лучший район планеты, – промолвил он наконец. – Плодородные земли, процветающая промышленность, замечательные курорты на юге. Вы ведь ничего этого тоже не видели! Так почему же вы предпочли отправиться в эту пустыню?

– Я родилась в пустыне, – сказала Сати, надеясь своим ответом на какое-то время заткнуть этому типу рот.

– Ничего подобного! Нам хорошо известно, что Терра – богатая, плодородная и прогрессивная планета! – возмутился он.

– Какая-то часть ее земель действительно отчасти сохранила свое плодородие, – спокойно возразила Сати, – но куда большая их часть по-прежнему бесплодна. Мы так и не сумели восстановить эти земли. Мы очень плохо обращались со своей родной планетой, Советник. Она ведь довольно большая, так что там для всего хватает места. В том числе для гор и пустынь. Как и у вас, впрочем.

Она чувствовала, что говорит с вызовом.

– И все же вы предпочитаете бесплодные пустыни и допотопные транспортные средства? – ехидно спросил он.

Да уж, в его голосе не было и следа того преувеличенного почтения, которое выказывали в разговорах с ней люди в Довза-сити! Они относились к ней как к хрупкой экзотической диковинке, которую нужно прятать от грубой действительности. То была какая-то странная смесь подозрительности, недоверия и… уважения. А Советник прямо говорил: не следует позволять инопланетянам слоняться одним где попало! Это был первый случай ксенофобии, с которым она столкнулась на Аке.

– Я люблю воду, люблю путешествовать на судах, – сказала Сати осторожно и вполне миролюбиво. – И нахожу, что здешние места очень красивы. Это, конечно, суровая красота, но удивительно чистая. А вам так не кажется?

– Нет, – отрезал он тоном, не допускающим возражений. Это был голос истинного слуги Корпорации, настоящего представителя официальной власти.

– Но тогда зачем же вы плывете на этом пароме? – притворно изумилась Сати. – Неужели только ради «глаз влюбленных»? – Последний вопрос она задала легкомысленным, даже кокетливым тоном, давая своему собеседнику возможность тоже переменить тон, вступить в новую фазу игры, прекратить взаимные подкалывания и упреки. Впрочем, возможно, он этого и не хочет.

Он действительно не пожелал вступать в предложенную Сати игру.

– Дела, – кратко ответил он, «виздиат» – основное аканское оправдание, означающее «неоспоримую и благородную цель». – В этой местности, – продолжал он сурово, – сохранились очаги весьма косной культуры и упорно продолжающейся реакционной деятельности. Я надеюсь, вы не имеете намерения совершать вылазки в горы? Учтите, там, куда не успело проникнуть просвещение, туземцы ведут себя порой очень жестоко; они просто опасны. И поскольку данный район находится под моей юрисдикцией, я вынужден просить вас постоянно поддерживать связь с моим офисом и сообщать обо всех случаях нарушения закона. Ну и разумеется, заранее проинформировать нас, если вы все же соберетесь в горы.

– Поверьте, я чрезвычайно ценю вашу заботу обо мне и приложу все усилия, чтобы выполнить вашу просьбу, – сказала Сати, слово в слово повторив фразу из учебника «Грамматика и идиоматика языка довзан для варваров. Продвинутый курс».

Советник один раз коротко поклонился ей в знак признательности, не сводя глаз с проплывавших мимо и становившихся все более темными берегов. Сати тоже посмотрела туда, а когда вновь повернулась к своему собеседнику, его рядом с ней не оказалось.

Глава 3

Прекрасное неторопливое путешествие вверх по реке меж ее скалистых пустынных берегов закончилось на десятый день в городе Окзат-Озкат. На карте этот город выглядел точкой у самого края паутины бесчисленных изобар верховий реки Эрехи и Водораздельного хребта. Поздним вечером, в ясном холодном воздухе Окзат-Озкат показался Сати состоящим сплошь из беловатых стен с неярко освещенными окнами, расположенными очень высоко от земли и как бы вытянутыми по горизонтали; над его улицами витали запахи пыли, навоза, гниющих фруктов и сладкого сухого горного воздуха, слышался негромкий монотонный гул голосов и стук обутых в грубые башмаки ног по мостовой. Вряд ли здесь можно было обнаружить какой-то колесный транспорт. Рыжеватый отблеск мелькнул на высокой стене вдали, казавшейся бледным полотном на фоне гаснувшего зеленоватого неба, – стену почти скрывали причудливо украшенные карнизы и крыши домов.

На пристани гремела идиотская музыка, перемежавшаяся сообщениями Корпоративных СМИ. Этот шум после целых десяти дней речной тиши, молчания и неспешных спокойных бесед выводил Сати из себя.

Никаких «сопровождающих» она так и не обнаружила. Никто не ждал ее, никто не ходил за ней следом, никто не просил предъявить свой пропуск СИО.

Еще не стряхнув с себя после долгого плавания по реке некое пассивное оцепенение, но уже чувствуя, что в душе пробуждается любопытство, бродила она по улицам близ реки до тех пор, пока не почувствовала, что довольно тяжелая сумка начинает оттягивать плечо, а с гор то и дело налетают порывы резкого, холодного ветра. На темной улочке, карабкавшейся вверх по склону холма, она наконец остановилась возле дома, дверь которого была распахнута настежь. На крыльце в полосе желтого света сидела в удобном кресле какая-то женщина, явно наслаждаясь летним вечером, исполненным ароматов.

– Вы не скажете, где здесь гостиница? – спросила Сати.

– Здесь, – ответила женщина. Теперь Сати увидела, что она инвалид: неподвижные ноги ее напоминали сухие палки. – Поди-ка сюда, Ки! – окликнула женщина кого-то в доме.

На крыльце появился мальчик лет пятнадцати. Не говоря ни слова, он жестом пригласил Сати войти, и вскоре они оказались в просторной темноватой комнате с высоким потолком, расположенной на первом этаже; пол в комнате был застлан ковром – замечательным ковром из шерсти эбердинов: на темно-красном фоне сложный и одновременно строгий орнамент в виде концентрических кругов, белых и черных. Вторым предметом, имевшимся в комнате, был странный, какой-то квадратный пузырь-светильник, дававший крайне мало света и прикрепленный между двумя окнами, расположенными высоко от пола и вытянутыми по горизонтали. Шнур от светильника вился, точно змея, уходя в одно из окон.

– А кровати здесь нет? – спросила Сати.

Мальчик застенчиво указал ей на занавеску в дальнем темном углу комнаты.

– А где можно умыться?

Он мотнул головой в сторону какой-то двери. Сати подошла и открыла ее. Три облицованных керамической плиткой ступеньки вели вниз, в маленькое помещение, тоже облицованное плиткой, где имелись довольно странной формы приспособления, о предназначении которых, впрочем, легко можно было догадаться; все было сделано из дерева, металла и керамики и сверкало чистотой в теплом свете электронагревателя.

– Выглядит очень мило, – сказала Сати. – И сколько стоит эта комната?

– Одиннадцать хаха, – пролепетал мальчик.

– В день?

– Что вы, за неделю! – В аканской неделе было десять дней.

– О, это же просто замечательно! – воскликнула потрясенная Сати. – Спасибо.

Опять ошибка! Совершенно не следовало благодарить его! Слова благодарности на Аке считались «рабскими». Как и слова уважения, как и считавшиеся совершенно бессмысленными и унизительными ритуальные формулы приветствия и прощания, просьбы и благодарности – пожалуйста, спасибо, чувствуйте себя как дома, до свидания… Все это считалось допотопными реликвиями, примитивным лицемерием, случайно забытыми камнями на пути прогресса и ничем не замутненных отношений между производителями-потребителями Корпоративного государства. Сати не раз получала соответствующие уроки, пытаясь употреблять подобные выражения вскоре после своего прибытия на Аку, и теперь практически отучила себя от «дурной привычки» быть вежливой, столь свойственной землянам. Интересно, почему сейчас это нелепое «спасибо» все-таки сорвалось у нее с языка?

Мальчик в ответ лишь пробормотал что-то невнятное, и Сати пришлось попросить его повторить сказанное; оказалось, он предлагал ей пообедать. Данное предложение она приняла с удовольствием, но без какой бы то ни было благодарности, как должное.

Через полчаса он принес к ней в комнату низенький столик, накрыл его скатеркой с вышитыми на ней странными фигурками и расставил тарелки из темно-красного фарфора. Она тем временем нашла за занавеской простыни и толстенный матрас, повесила одежду на перекладину и крючки – все это также находилось за занавеской, – разложила свои книги и блокноты под единственным источником света прямо на полу, натертом до блеска, и теперь праздно сидела на ковре. Просто так сидеть в этой комнате было очень приятно – Сати нравилось царившее здесь ощущение покоя, высокие потолки, неяркий свет…

На обед мальчик подал жаркое из птицы, жареные овощи, какие-то белые зерна, по вкусу напоминавшие кукурузу, и теплый ароматный чай. Сати уселась перед низеньким столиком прямо на шелковистый мягкий ковер и съела все. Мальчик пару раз заглядывал к ней, по-прежнему не произнося ни слова, но явно желая узнать, не нужно ли ей чего-нибудь.

– Скажи, как называются эти зерна? – спросила Сати. Нет, опять ошибка! И она поправилась: – Но сперва скажи, как зовут тебя.

– Акидан. – Он почти прошептал это. – А это тузи.

– Очень вкусно! Я раньше никогда ничего подобного не ела. Это здесь растет?

Акидан кивнул. У него было милое детское лицо, но в мальчишеских чертах уже явственно чувствовался настоящий мужской характер.

– Тузи… еще и горит хорошо, – тихо заметил он.

Сати понимающе кивнула.

– Очень, очень вкусные зерна! – с удовольствием повторила она.

– Спасибо, йоз. – «Йоз» было словом, тоже занесенным Корпорацией в список «рабских обращений», и по крайней мере последние полвека употреблять его было запрещено. Примерное значение его было «соотечественник, собрат». Сати никогда прежде не слышала, чтобы слово «йоз» кто-то произносил вслух; она встречала его только в тех текстах, по которым учила аканский язык на Земле. «Горит хорошо» – тоже допотопное выражение, связанное с чем-то вроде печного отопления. Может быть, завтра она сумеет это выяснить… А сегодня она примет ванну, разложит на полу матрас и будет спать в благословенной тишине и темноте этого дома, высоко-высоко в горах.

Тихий, застенчивый стук в дверь – вероятно, Акидан! – поднял ее с постели; она выглянула за дверь и увидела в коридоре маленький переносной столик-поднос, на котором стоял готовый завтрак: большая порция какого-то мелко нарезанного фрукта, совершенно ей неведомого, со множеством семечек, кусочек чего-то желтого и душистого на блюдечке, ломоть рассыпчатого пирога из сероватого теста и теплый травяной чай в пиале. На этот раз у чая был отчетливый горьковатый привкус, сперва очень ей не понравившийся, но потом показавшийся даже приятным; этот напиток вообще оказался удивительно бодрящим. Неведомый фрукт и пирог были очень вкусны, а вот желтый остро-кислый ломтик на блюдце она съесть не решилась. Когда пришел мальчик Акидан, чтобы забрать поднос, Сати спросила у него, как называется каждое из кушаний, потому что в столице никогда не пробовала ничего подобного. Кроме того, завтрак был явно приготовлен доброй и заботливой рукой. Оказалось, что желтый ломтик на блюдце – это «абид», который почему-то обязательно нужно съесть с утра пораньше, – во всяком случае, так сказал Акидан.

– Абид хорошо есть утром со сладкими фруктами, – заметил он.

– Значит, я все-таки должна это съесть?

Акидан растерянно улыбнулся:

– Ну да, это очень полезно… для равновесия…

– Понятно. Хорошо, я съем. – И Сати сунула желтый ломтик в рот, чем Акидан, судя по выражению его лица, остался очень доволен. – Я ведь приехала издалека, Акидан, – пояснила она извиняющимся тоном. – Я местных обычаев совсем не знаю.

– Вы ведь из Довза-сити?

– Нет. Мой дом гораздо дальше. На другой планете. На Терре. Я из Экумены.

– Ох!..

– Так что я вообще о здешней жизни знаю очень мало. И мне, конечно, хочется задать тебе множество вопросов. Ты как к этому отнесешься, а?

Он молча кивнул и несколько неуверенно пожал плечами – очень по-детски. Однако при всем при том в самообладании ему явно не откажешь, подумала Сати. Какое бы впечатление ни произвели на него ее слова, внешне он ничем этого не проявил и с достоинством воспринял тот факт, что перед ним один из Наблюдателей могущественной Экумены, женщина-инопланетянка, которую он до сих пор мог рассчитывать увидеть разве что на экране неовизора в какой-нибудь передаче из столицы. А теперь эта инопланетянка поселилась у него в доме! Однако в поведении Акидана не чувствовалось и намека на ксенофобию, которую Сати сразу почувствовала в том Советнике на пароме.

Тетка Акидана – та самая женщина с больными ногами, выглядевшая так, словно ее постоянно терзает не очень сильная, но мучительная и смертельно надоевшая ей боль, – была не слишком разговорчива и практически совсем не улыбалась, но буквально излучала, как и сам Акидан, спокойное гостеприимство. Сати договорилась с ней, что проведет в Окзат-Озкате по крайней мере недели две. Сначала ее очень удивляло то, что из постояльцев она, похоже, здесь единственная. Но, немного освоившись в доме, она обнаружила, что и комната «для гостей» здесь всего одна.

В столице – в каждой гостинице, в каждом жилом доме, в каждом ресторане или магазине, у входа на рынок или в любую контору – непременно осуществлялся автоматический контроль СИО с помощью специального пропуска, заменявшего здесь удостоверение личности. Все производители-потребители Корпоративного государства были занесены в соответствующий банк данных. После весьма длительного улаживания различных формальностей Сати тоже – еще в космопорте – получила такой пропуск, без которого, как ее предупредили заранее, она бы на Аке считалась никем и ничем, не могла бы снять жилье, взять такси, купить еду в супермаркете или заказать ее в ресторане, не могла бы войти ни в одно общественное учреждение, ибо немедленно включился бы сигнал тревоги… Очень многие аканцы предпочитали просто вшить себе в левое запястье электронный чип с содержащейся в карточке СИО информацией. Но Сати предпочла носить специальный браслет, в который был вделан такой чип. Беседуя с тетушкой Акидана в ее маленьком кабинете, расположенном рядом с входной дверью, Сати заметила, что все время ищет глазами считывающее устройство и держит левую руку наготове, чтобы привычным жестом поднести ее к такому сканеру. Однако ничего подобного она в кабинете так и не обнаружила, а тетка Акидана, подъехав на своем инвалидном кресле к массивному письменному столу со множеством разнокалиберных ящичков, стала неторопливо и спокойно выдвигать их один за другим, пока не нашла то, что искала: запыленную квитанционную книжку. Она оторвала один листок и передала его Сати, чтобы та его заполнила. Квитанция была такая старая, что бумага пересохла и пожелтела, однако графа для кодового номера СИО там все же имелась.

– Прошу вас, йоз, скажите, как я могу вас называть? – вежливо задала Сати очередной вопрос из учебника «для продвинутых варваров».

– Мое имя Изиэзи. А как мне называть вас, йоз? Дейбериэндуин.

«Добро-пожаловать-мою-крышу-под», – мысленно перевела Сати. Какое хорошее слово!

– Мое имя Сати, йоз и добрая моя хозяйка. – Сати сама изобрела столь странное обращение; ей казалось, что оно вполне подходит к данной ситуации, и, что удивительно, оно действительно оказалось вполне подходящим. Худое измученное лицо Изиэзи чуть смягчилось, взгляд потеплел. Когда Сати вернула ей заполненную квитанцию, она в знак благодарности склонила голову, прижав сложенные лодочкой руки к груди. Это явно был запрещенный жест. Но Сати ответила тем же.

Уже уходя, она заметила, что Изиэзи сунула квитанционную книжку и заполненную квитанцию в один из ящиков стола, но не в тот, из которого ее только что достала. Похоже, Корпорация – по крайней мере, в течение нескольких часов – не будет иметь ни малейшего понятия о том, где находится номер /ЕХ/НН 440Т 38L33849 Н 4/4939.

Мне удалось выбраться из паутины, подумала Сати и вышла на залитую солнцем улицу.

Внутри дома было темновато; узкие продолговатые окна находились слишком высоко под потолком, и за ними не было видно ничего, кроме яростно-синего неба. Так что на улице у нее даже голова слегка закружилась: белые стены домов, сверкающая черепица крыш, крутые улицы, выложенные серыми сланцевыми плитами, тоже отражавшими свет, а над крышами в западном направлении она увидела – лишь через некоторое время вновь обретя способность видеть нормально – какой-то немыслимый морщинистый светящийся занавес, закрывавший полнеба. Сати смотрела на этот занавес, мигая и щурясь, и не могла оторвать глаз. Что это? Облака? Извержение вулкана? Северное сияние средь бела дня?

– Это Мать, – сказал ей маленький беззубый человечек с землистого цвета лицом, толкавший перед собой трехколесную тележку, и улыбнулся.

Сати только глазами захлопала и непонимающе уставилась на него.

– Мать Эрехи, – пояснил человечек и указал в сторону светящейся стены. – Силонг! Ага?

Гора Силонг! Судя по карте, самая высокая точка Водораздельного хребта и всего Великого Континента. Ну естественно, пока они плыли вверх по реке, общий подъем местности не позволял увидеть эту гору. А здесь прекрасно была видна ее верхняя половина – зубчатая сияющая стена, над которой где-то уж совсем в небесах реял немыслимо далекий рогатый пик, как бы растворявшийся в золотом солнечном свете, и с него, точно флаги, свешивались тонкие ленты ледников.

Пока Сати и человек с тележкой глазели на Силонг, вокруг них начала собираться толпа; люди точно хотели помочь Сати разглядеть на горе нечто такое, что было ведомо им одним. Во всяком случае, у нее сложилось именно такое впечатление. Все они прекрасно знали, что такое Силонг и как она выглядит, и хотели помочь незнакомке УВИДЕТЬ ее. Для чего без конца произносили вслух имя горы, называя ее Матерью, и указывали на сверкавшую в конце улицы реку. И вдруг один из них спросил:

– А ты могла бы отправиться на Силонг, йоз?

Люди вокруг Сати были чем-то похожи друг на друга – маленькие, худощавые, широкоскулые, узкоглазые; обыкновенные бедняки, жители гор, с плохими зубами, в латаной одежонке, но с удивительно изящными руками и ногами, хотя тонкие пальцы их и огрубели от холода и тяжелой работы. И все они были почти такими же смуглыми, как сама Сати.

– Отправиться – туда? – Она ошарашенно посмотрела на них: все улыбались, и она не сумела сдержать ответной улыбки. – Но зачем?

– На горе Силонг будешь жить вечно, – сказала приземистая женщина с грубоватым лицом; за спиной у нее висел огромный мешок с чем-то очень похожим на куски пемзы.

– Там пещеры, – пояснил стоявший рядом с Сати мужчина; лицо у него было желтоватого оттенка и все покрытое шрамами. – Эти пещеры полны жизни.

– И любви! – подхватил человечек с тележкой, и все засмеялись. – Там отличный секс, йоз! Секс на три сотни лет!

– Слишком высоко, – попыталась отшутиться Сати. – Разве туда можно добраться?

Все снова заулыбались и посоветовали:

– А ты лети!

– Но там ведь самолету и приземлиться негде, верно?

Ее собеседники снова засмеялись, и та приземистая женщина подтвердила:

– Негде.

А желтолицый мужчина прибавил:

– Никаких самолетов!

И человек с тележкой заключил:

– После трехсот лет сплошного секса кто хочешь полетит!

И снова все засмеялись, но вдруг смолкли и мгновенно растворились без следа, точно тени. Рядом с Сати остался только тот человек с тележкой, но и он тут же поспешил прочь, а она подняла глаза и уставилась прямо на… Советника.

На пароме он не казался ей человеком такого уж большого роста, но здесь он прямо-таки нависал над нею. Он очень отличался от здешних жителей: кожа у него была гладкая, упругая, хотя и похожая, пожалуй, на пластик. Форменная сине-коричневая рубашка и отлично сидевшие брюки были очень чистыми и тщательно выглаженными – как у всех чиновников на всех планетах во всех мирах. Этот человек имел к миру Окзат-Озкат не большее отношение, чем она, инопланетянка. Он тоже был здесь как бы инопланетянином.

– Попрошайничество запрещено законом, – сказал он.

– Я не попрошайничала.

Помолчав несколько секунд, он пояснил:

– Вы не поняли. Нельзя поощрять попрошаек. Это паразиты на теле нашей экономики. Подавать милостыню запрещено законом.

– А никто милостыню и не просил!

Он молча, уже знакомым ей образом один раз коротко поклонился – что ж, тогда все в порядке, считайте, что я вас предупредил, – отвернулся и пошел прочь.

– Огромное спасибо, вы очень любезны! – сказала Сати на своем родном языке. Ох, опять ошибка! Не ее это дело – язвить на каком бы то ни было языке, даже если Советник не обратил на ее слова никакого внимания. Он, конечно, невыносим, но ее это не извиняет! Если она хочет собрать здесь какую-то информацию, то должна оставаться в добрых отношениях с местной администрацией; а если она намерена еще и чему-то здесь научиться, то тем более не должна никого судить. В прошлом девиз разведчиков на дальних планетах был таков: «Личное мнение кладет конец всякому гостеприимству». Возможно, те люди и в самом деле были нищими… Откуда ей знать? Она ведь ничего, совсем ничего не знает ни об этих местах, ни об этих людях!

И Сати двинулась на разведку по улицам Окзат-Озката, твердо решив, что постарается ни о чем не иметь никакого «личного мнения». Современные здания – тюрьма, районные префектуры, местные отделения министерств сельского хозяйства, культуры, горнодобывающей промышленности и т. д., педагогический колледж, средняя школа – выглядели в точности как и все подобные здания в других городах: массивные, без затей, довольно мрачные на вид. Здесь они были всего двух-трехэтажными, но все равно как бы нависали над приземистыми местными домишками, хрупкими и какими-то невзрачными. Точно так же над Сати только что нависал на улице Советник. В жилых домах стены оказались не белыми, а линяло-красными или блекло-оранжевыми; окна под самой крышей; крыши крыты красной или оливково-зеленой черепицей и украшены по карнизу какими-то причудливыми узорами, а по углам – фантастическими глиняными животными, как бы тянущими углы вверх своими зубастыми пастями. Часто попадались маленькие магазинчики, у которых стены как снаружи, так и изнутри были сплошь покрыты старинными идеографическими надписями; надписи были отчасти смыты и покрыты несколькими слоями побелки, но все-таки проступали, и в большей части случаев их вполне можно было прочесть. Крутые, вымощенные сланцевой плиткой улицы и лестницы почти все вели вверх, к запертым дверям каких-то странных зданий; двери эти, когда-то выкрашенные синей и красной краской, сверху тоже были покрыты побелкой. Прямо во дворах под открытым небом мастеровые плели канаты или тесали камень. На узеньких полосках земли между домами были разбиты грядки; там возились старухи – копали, окучивали, пололи и направляли в нужном направлении струйки воды в миниатюрных ирригационных системах. Сати заметила – главным образом в районе доков – несколько автомобилей, припаркованных у больших белых административных зданий, а по улицам все передвигались пешком или на тележках, которые тащили эбердины. Сати пришла в полный восторг, когда увидела, что в город входит какой-то караван – видимо, из глубокой провинции: крупные эбердины тянули двухколесные повозки с украшенным бахромой зеленым матерчатым верхом, а на двух еще более крупных животных, размером примерно с пони, в длинную шерсть которых были вплетены колокольчики, ехали две женщины в длинных красных плащах, с непроницаемо-спокойным видом восседавшие в рогатых седлах с высокой лукой.

Караван миновал здание Центральной префектуры – точно крошечный, изящный, наполненный веселым звоном кусочек прошлого проследовал мимо равнодушно-тупого будущего. С крыши префектуры неслась бодрая музыка, перемежавшаяся громогласными призывами и предостережениями. Сати шла следом за караваном, пока, миновав несколько кварталов, он не остановился у подножия одной из длинных, уходящих в гору лестниц. Она тоже остановилась и стала смотреть; и прохожие тут же начали останавливаться возле нее с уже знакомым ей выражением – точно желая помочь ей разглядеть что-то, – но ничего не говорили. Из высоких красно-синих дверей вышли какие-то люди и спустились по лестнице вниз, чтобы приветствовать прибывших и помочь им поднять наверх багаж. Так это гостиница? Или городской особняк сельских землевладельцев?

Сати вернулась назад и поднялась по одной из улочек к маленькому магазинчику, мимо которого уже проходила. Если она правильно поняла надпись у входа, здесь должны были торговать бытовой химией – лосьонами, кремами, ароматизаторами воздуха, удобрениями и т. п. Если купить, скажем, крем для рук, это даст ей возможность прочитать хотя бы что-то из тех надписей, которыми в лавчонке покрыты все стены от пола до потолка. Надписи были сделаны с использованием старой, ныне запрещенной письменности. На фасаде идеограммы скрывали многочисленные слои побелки, поверх которой яркой краской и с использованием современного алфавита было написано, чем, собственно, здесь торгуют, но эти надписи уже довольно сильно выцвели, и при желании можно было разобрать кое-что из скрывавшихся под ними идеограмм. В одном месте ей удалось прочесть: «улучшающие аромат» и «повышающие плодородие». Наверное, это духи и благовония… а что еще? Плодородие чего? Это средства, способствующие зачатию? Или удобрения для цветов? Сати вошла в магазин.

И сразу же попала в мир запахов – странных и знакомых, сильных и слабых, сладких и пряных. Плохо освещенное помещение было буквально пропитано запахами. Ей вдруг показалось, что пиктограммы и идеограммы на стенах – четкие черные и темно-синие изображения – оживают и движутся, но не мелькают перед глазами, как буквы просмотренного «по диагонали» печатного листа, а движутся ровно, спокойно, размеренно, то увеличиваясь, то уменьшаясь – точно дышат.

Потолки здесь тоже были очень высокие; и окна под самой крышей. Вокруг – множество шкафов с бесчисленным количеством ящичков. Когда глаза Сати привыкли к полумраку, она заметила, что слева от нее за прилавком стоит худой старичок и у него над головой на стене отчетливо видны какие-то два слова. Она машинально прочла их, и ей сразу вспомнились все возможные значения, которые могло бы иметь такое сочетание корней: «выдающаяся/вершина/фетровая шляпа/смотрящий вниз/появляться на свет»… и еще – «двое/ двойственность/две стороны/чресла/присоединяться к чему-то/отделяться от чего-то»…

– Добро пожаловать под мою крышу, йоз! Могу я быть вам чем-нибудь полезен?

Сати спросила у хозяина лавки, нет ли у него крема или лосьона для сухой кожи. Он удовлетворенно кивнул и принялся что-то искать в своих бесчисленных ящичках с видом спокойной уверенности в том, что вскоре непременно отыщет нужный предмет, – в точности как Изиэзи, когда рылась в своем письменном столе.

Это дало Сати возможность прочитать кое-что из написанного на стенах, однако отвлекавшая ее от поставленной цели иллюзия движения продолжалась, и она никак не могла уловить смысл написанного. Это оказался совсем не перечень товаров, как она предполагала сперва, а какие-то рецепты или заклинания, а может, цитаты из медицинских трактатов. В основном речь в них шла о каких-то ветвях и корнях. Она распознала тот символ, который означал «кровь», однако он был снабжен неким значком, дававшим право переводить его как «стихия» или «сила природы». Может быть, это «лимфа»? Или «древесный сок»? Или философская «жизненная сила»? Без конца попадались загадочные формулы, типа «пять от трех, три от пяти». Алхимия? Медицина? Рецепты или заклятия? Она понимала лишь, что перед ней слова древнего языка, обладающие древними значениями, и она впервые ДЕЙСТВИТЕЛЬНО соприкоснулась с прошлым планеты Ака. И абсолютно ничего в этом прошлом не понимает!

Судя по довольному выражению лица хозяина лавки, ему удалось-таки обнаружить искомое. Некоторое время он просто с удовольствием рассматривал то, что в ящичке находилось, а потом извлек оттуда неглазированный глиняный кувшинчик, поставил его на прилавок и снова принялся что-то искать в длинных рядах ящиков, не имевших ни надписей, ни табличек, пока не нашел тот, содержимое которого его полностью устроило. Старик опять некоторое время молча смотрел в выдвинутый ящик, а потом извлек оттуда коробку, оклеенную «золотой» бумагой, и исчез с ней в одном из внутренних помещений. Впрочем, он скоро вернулся, держа в руках ту же коробку, горшочек, покрытый яркой глазурью, и ложку. Все это он разложил в рядок на прилавке. Потом неторопливо зачерпнул что-то ложкой в первом горшке и положил во второй, вытер ложку красной тряпкой, извлеченной из-под прилавка, и принялся спокойно и терпеливо растирать полученную смесь.

– Это сделает кору совершенно мягкой, – тихо заметил он.

– Кору? – изумленно переспросила Сати.

Старик улыбнулся и, положив ложку, погладил тыльную сторону своей ладони.

– То есть тело, похожее на дерево, да? Вы ведь это хотите сказать? – неуверенно спросила Сати.

– Ах!.. – вздохнул он с тем же выражением, с каким говорил это слово Акидан. – Ах!.. – Он подтверждал ее слова, однако слово это имело и еще какой-то специфический оттенок. Это было «да», но не совсем. Или «да, но мы, вообще-то, это слово не употребляем». Или «да, но не нужно говорить об этом». То есть «да», но с какой-то особой петлей-ловушкой.

– «В темном облаке, спускающемся с небес… раздвоенная… дважды раздвоенная…» – бормотала Сати себе под нос, пытаясь прочесть поблекшую, искусно выполненную надпись высоко на стене.

Хозяин лавки вдруг громко хлопнул одной рукой по прилавку, второй – себе по губам.

Сати даже подпрыгнула от неожиданности.

И оба уставились друг на друга. Старик уже опустил руку. Он, казалось, ничуть не был встревожен. Похоже, он даже улыбался!

– Только не вслух, йоз, – прошептал он.

Сати еще некоторое время потрясенно смотрела на него, потом спохватилась и наконец закрыла разинутый от изумления рот.

– Это просто старинный орнамент, йоз, – пояснил старик. – Совершенно бессмысленный. Просто переплетение линий. Здесь ведь старомодные люди живут. И эти люди оставляют старинные украшения на стенах, вместо того чтобы чисто их выбелить. Чтобы стены стали белыми и молчаливыми. Молчание – как снег: все исчезает под его покрывалом. А теперь, йоз и моя уважаемая покупательница, позвольте предложить вам этот бальзам: он сделает вашу кожу мягкой и позволит ей легко и свободно дышать. Не желаете попробовать?

Сати взяла на палец немножко приготовленного стариком снадобья и растерла по запястью.

– До чего приятно! – воскликнула она почти сразу. – И запах чудесный! Как это называется?

– Аромат бальзаму придает одна травка, она называется иммими, а состав – моя профессиональная тайна. Кстати, это вам ничего не будет стоить.

Сати тем временем взяла в руки горшочек и с восхищением рассматривала его. Горшочек, конечно, тоже был старинный, из толстого стекла, покрытый эмалью, с элегантной, плотно сидящей крышечкой – настоящее маленькое сокровище.

– Ох нет, нет, нет! – воскликнула она, но старик поднял к сердцу сложенные лодочкой руки, в точности как тогда Изиэзи, и склонил голову с таким достоинством, что протестовать дальше было бы просто неприлично. Сати ответила ему тем же жестом, улыбнулась и спросила: – Но почему?

– «…дважды раздвоенное дерево-молния произрастает из земли», – молвил старик почти неслышно.

Секунду спустя Сати снова перевела глаза на ту надпись и прочитала те самые слова, которые он только что произнес. Глаза их снова встретились, а еще через мгновение старик растаял в полумраке у дальней стены магазина, а Сати оказалась на улице, жмурясь от слепящего солнца и сжимая в руке горшочек с бальзамом.

Неторопливо спускаясь по лабиринту крутых извилистых улочек к своей гостинице, она размышляла.

Похоже, сперва Мобиль, затем Советник, а теперь еще и этот Аптекарь, или кем он там на самом деле является, упорно, исподволь кооптировали ее, втягивали в выполнение своих планов, даже не сказав ей, кто они и чем занимаются. Отправляйся и найди людей, которые знают разные истории, а потом обо всем доложи мне, сказал ей Тонг. Избегайте диссидентов-реакционеров и обо всем сообщайте мне, велел Советник. Что же касается Аптекаря, то он сделал ей подарок, то ли поощряя ее молчание, то ли в награду за сказанное – она так и не поняла. Скорее, последнее. Уверена она была лишь в одном: она слишком мало знает, чтобы заниматься здесь тем, чем пытается сейчас заниматься, и при этом не подвергать опасности ни себя, ни других.

Правительство Аки, желая обрести полную власть над душами и умами, поставило прошлое планеты вне закона. И Сати отнюдь не недооценивала враждебного отношения Корпорации к «старинным орнаментам», украшающим стены, и к тому, что они означают в действительности. Ведь Корпорация твердо заявила: от всех вредных и допотопных традиций, обычаев, привычек, манер, идей, объектов почитания и прочей бессмыслицы нужно непременно освободиться, ибо это гниющий труп, страшный источник заразы, который нужно сжечь дотла, а пепел зарыть в землю. И разумеется, письменность, которая помогала «зловонному трупу» сохраниться, должна быть уничтожена в первую очередь.

Если общеобразовательные программы и исторические драмы, которые Сати смотрела по неовизору в столице, соответствовали действительности – а она считала, что хотя бы отчасти они все-таки должны ей соответствовать, по крайней мере в пределах нынешнего поколения, – то в недалеком прошлом мужчин и женщин, пытавшихся спасти книги, запросто сжигали заживо вместе с этими книгами, или убивали под стенами собственных, ныне разрушенных замков, или навечно бросали в темницу, обвиняя в подстрекательстве к мятежу или пропаганде реакционной идеологии. Аудиозаписи и телепередачи прославляли эту бесконечную войну с прошлым, бомбежки, пожары, казни на костре, бульдозерные атаки на библиотеки. Смелые молодые герои всегда изыскивали возможность вырваться из-под влияния своих безнадежно отсталых и глупых родителей, потворствовавших злу и внушавших детям всяческие суеверия, то есть «внедрявших в молодые души реакционную идеологию». Стремившаяся к новой жизни молодежь, неуклонно исполняя свой долг перед Корпоративным правительством, сжигала отвратительные рассадники вредоносных заблуждений и ошибок и насаждала на их месте «цветущие сады будущего»; молодежь радостно передавала в руки правосудия преступного профессора, прятавшего у себя под кроватью словарь с идеографическими письменами, взрывала жилые дома, те «человеческие ульи, где таился яд отвратительного невежества», недрогнувшей рукой направляла бульдозеры на библиотеки, «скопища мерзких суеверий», и вела раскаявшихся и осознавших свою неправоту соотечественников, производителей-потребителей Корпоративного государства, к светлому будущему, осуществляя вместе с ними Марш к звездам!

За цветистой и надменной риторикой скрывалась порой настоящая страсть, настоящие страдания. С обеих сторон. Сати это отлично понимала. Она и сама, как сказал Тонг Ов, была «дитя насилия». И все же ей было трудно все время помнить – она даже усматривала в этом некую горькую иронию судьбы, – что здесь все с точностью до наоборот, что ее собственный опыт для нее как негатив: ведь здесь верующие – не гонители, а гонимые!

Однако «истинно верующими» легко можно было счесть и ту и другую сторону! Светские террористы, святые террористы – какая, в сущности, разница?

Единственное, что казалось Сати совершенно необычным в потоке пропаганды, непрерывно изливаемой министерствами информации и поэзии, – это неизменная парность героев во всех без исключения нравоучительных телеисториях; это всегда были брат с сестрой, жених с невестой, двое супругов и т. п. Если героев связывала любовь, то она всегда носила отчетливый гетеросексуальный характер. Аканское правительство прямо-таки ненавидело всяческие «отклонения». Тонг сразу предупредил ее об этом: «Придется приспособиться. Без лишних вопросов и обсуждений. Здесь все, что можно счесть сексуальным домогательством в отношении лица того же пола, считается тяжким преступлением и карается смертью. Как это скучно и как печально! Несчастный народ!» И бедный Тонг тяжело вздохнул, испытывая самое искреннее сострадание к этим неведомым его родной планете фанатикам и пуританам, к жертвам и вершителям бессмысленной жестокости…

Сати вряд ли нуждалась в его предупреждении, поскольку имела слишком мало личных контактов с отдельными людьми, однако, естественно, приняла это во внимание, и именно это было одной из причин ее первых жестоких разочарований и даже полной обескураженности. Старинные аканские обычаи и древний язык, который она учила на Земле, давали отчетливое представление о некоем достаточно свободном обществе, обладающем весьма малым гендерным предпочтением. Зато общество у нее на родине было настолько изуродовано социальными кастами и половой иерархией, что под воздействием женоненавистнической политики юнистов совсем закоснело. Ни одна страна на Земле так и не вышла полностью из той черной тени. И именно по этой причине, в частности, Сати решила специализироваться по культуре и языкам планеты Ака, когда они с Пао прочли в первых отчетах Наблюдателей, что аканское общество не имеет гендерной иерархии и гетеросекусальность не воспринимается им как обязательная или предпочтительная. Однако вскоре все изменилось, изменилось до основания – и лишь за те годы, что потребовались ей на перелет с Земли! Прибыв на Аку, она вынуждена была вспомнить былые предосторожности, снова подавлять собственное «я» и снова приучать себя к постоянной опасности.

Ну и что? С какой стати тогда все эти люди стремятся ее завербовать? Или просто использовать? Вряд ли она такое уж сокровище в здешних условиях.

С первого взгляда ей показалось, что Тонг преследует очень простую цель: он ухватился за первую же возможность послать кого-то из Наблюдателей за пределы столицы, а ее, Сати, выбрал потому, что она знает древние аканские языки и старинную письменность и сможет сразу понять, ЧТО именно нашла – если, конечно, найдет. Но если она действительно что-то найдет, что ей с этим делать? Не увозить же контрабандой! Ведь все, что касается старины, запрещено законом. Тонг сказал, что тогда она поступила правильно, стерев из памяти своего компьютера переданные с помощью ансибля фрагменты старых книг. А теперь он хочет, чтобы она добыла аналогичную информацию… Странно…

Ну а Советник, разумеется, служит Корпорации и прямо-таки с восторгом, будучи всего лишь чиновником среднего звена в департаменте культурной корректности, воспринимает порученное ему дело: выйти на контакт с НАСТОЯЩЕЙ инопланетянкой, да еще и постоянно СОВЕТОВАТЬ ей, Наблюдателю Экумены, как себя вести! «Вам не следует общаться с паразитами на теле нашего общества… Обо всем докладывайте местным властям…»

А Аптекарь? Она не могла отделаться от ощущения, что он прекрасно знает, кто она такая, и что подарок его имел какое-то особое значение, что это не было простой любезностью. Но что означает этот его поступок?

Господи, как же мало она все-таки знает! А если кто-то станет ею манипулировать, если она кому-то это позволит, то наделает немало бед. Равно как и в том случае, если попытается по собственной инициативе предпринять какие-то решительные действия. Нет, действовать нужно осмотрительно, неторопливо. Нужно ждать, наблюдать, учиться.

Тонг назвал ей пароль для экстренной связи с ним в случае особой ситуации: «Передаю полномочия». Но вряд ли он действительно ожидал от нее сигнала тревоги. Аканцы просто обожают своих инопланетных гостей: это ведь настоящие дойные коровы! Они чрезвычайно полезны, особенно в том, что касается высоких технологий. Нет, здесь ей никогда не позволят попасть в опасную ситуацию! Так что нечего сковывать себя излишней осторожностью в поступках.

Невнятные намеки Советника на жестокие нравы диких горных племен – всего лишь примитивный способ запугивания. Окзат-Озкат – место совершенно безопасное, даже какое-то трогательно-беззащитное. Маленький небогатый провинциальный городок, который Корпоративное правительство и столица волокут за собой по ухабистой дороге аканского прогресса, а он все отстает, все продолжает цепляться за прежнюю жизнь, за прежнюю цивилизацию. Возможно, Корпорация и позволила ей, инопланетянке, приехать в эти живописные места, потому что в такой глубокой провинции вообще никогда и ничего не случается. А Тонг просто пошел на поводу у своей тайной надежды на то, что Сати все же сумеет отыскать в провинциальной глуши хоть какие-то следы национальных особенностей аканцев, хоть что-то сумеет узнать об истории этой планеты, о борьбе ее народов за существование – то есть обо всем том, что так ценно для историков Экумены и о чем аканское Корпоративное государство столь сильно желает забыть. Забыть, спрятать, запретить, похоронить… Вряд ли здешним властям понравится, если Наблюдатели что-нибудь раскопают. С другой стороны, времена, когда заживо сжигали последователей старой культуры, вроде бы миновали. Или нет? Этот Советник может волосы на себе рвать от злости, может сколько угодно пугать ее, но что он может с ней СДЕЛАТЬ? Практически ничего! Зато тем, кто с ней разговаривает, может навредить, и очень сильно.

Затаись, сказала она себе. Затаись и слушай. Слушай внимательно то, что они пытаются тебе сказать.

Город был расположен на большой высоте, и воздух здесь был разреженный и сухой, холодный в тени и горячий на солнце. Сати, бредя по солнцепеку, устала и, купив в кафетерии возле Педагогического колледжа бутылочку сока, присела за столик снаружи. Как всегда, из громкоговорителей доносилась бравурная веселая музыка, перемежавшаяся привычными лозунгами, сообщениями о перспективах на урожай, информацией из области производственной статистики и советами медиков. Нужно как-то научиться слышать то, что скрывается за этим шумом, научиться улавливать тайный смысл умолчаний и произнесенных вполголоса слов…

А что, если весь смысл именно в непрерывности шума? Что, если аканцы попросту боятся тишины и молчания?

Посетители кафе, похоже, не боялись вообще ничего на свете. В основном это были студенты в зеленовато-ржавой форме министерства образования. И по большей части явно местные жители – такие же невысокие, хрупкие и круглолицые, как и те прохожие, что заговорили тогда с ней на улице. Только эти ребята были покрепче и посильнее, а в глазах у них прямо-таки светилась доверчивость. Они болтали и смеялись, словно не замечая присутствия Сати. Да, собственно, для них любая женщина старше тридцати была, в сущности, инопланетянкой.

Заказывали они примерно такую же еду, которую ей приходилось есть в столице; это была тщательно упакованная, в меру сладкая и в меру соленая ПИЩА с повышенным содержанием белка и витаминов. Молодежь пила в основном акакафи – местный вариант кофе, получивший здесь второе крещение и полуземное имя. Принадлежавшее Корпорации предприятие по производству акакафи пользовалось маркой «Звездный напиток», и его реклама была поистине вездесущей. Горьковато-сладкий горячий акакафи содержал весьма активную смесь алкалоидов, стимулирующих веществ и депрессантов. Сати этот напиток терпеть не могла; к тому же у нее при первых же глотках немел язык, однако она научилась пить акакафи и теперь проглатывала его залпом. Научиться этому было просто необходимо: если тебя на Аке приглашали выпить акакафи, это означало чуть ли не единственную возможность пообщаться с данным человеком в неформальной обстановке; это был один из последних ритуалов, чудом уцелевший в безумной суете будней. «Чашечку акакафи?» – предлагали тебе, стоило войти в дом, в офис, на собрание. Отказаться – значит обидеть. Даже оскорбить. Бо́льшая часть сколько-нибудь содержательных разговоров происходила исключительно за акакафи; часто говорили, например, о том, где можно купить приличный молотый акакафи (ну что вы, не «Звездный напиток», разумеется!), где выращивают самые лучшие сорта, как молотый акакафи хранить и какие существуют способы его приготовления. Люди так хвастались тем, сколько чашек акакафи они могут выпить за день, словно эта разновидность «мягкой» наркомании заслуживала похвалы. А уж юные «будущие педагоги» пили акакафи просто литрами.

Сати с сознанием старательно выполняемого долга слушала их болтовню об экзаменах, о наградных листах, о поездках на каникулы. Никто не говорил о книгах или о каких-то особенно интересных лекциях; только двое студентов, сидевших неподалеку, яростно спорили о принципах воспитания дошколят и о том, как следует учить их пользоваться туалетом. Юноша настаивал на том, что самое лучшее и самое сильнодействующее средство – это стыд. Девушка же упорно повторяла: «Нет, лучше самому подтереть лужу за ребенком, а потом просто ему улыбнуться» – чем ужасно раздражала своего оппонента; он даже прочел ей небольшую лекцию о том, что к аккуратности нужно приучать с раннего возраста, а также о постановке перед ребенком этических задач и о борьбе с «гигиенической расхлябанностью».

А что, если культура Аки, думала Сати, вообще является культурой виновности, культурой стыда или какого-то иного чувства, заставляющего все население поголовно стыдиться своего прошлого и стремиться к некоему единому будущему, совершенно с этим прошлым не связанному? Причем стремиться в одном и том же направлении, говорить на одном и том же языке, верить в одно и то же? Отчего их души снедает такой страх перед возможностью быть иным, жить «неправильно», быть не таким, как все?

Ну вот, она и здесь столкнулась со страхом. Впрочем, это скорее ее проблема, не аканцев.

Хозяйка гостиницы сидела на крыльце в своем огромном кресле, и обе женщины быстро обменялись тем самым запретным приветственным жестом – сложили руки под сердцем и поклонились друг другу. Желая завязать разговор, Сати сказала:

– Мне очень нравятся те травяные чаи, которыми вы меня угощаете! Гораздо больше, чем здешний акакафи.

Видимо, в ответ на это крамольное заявление Изиэзи сперва хотела, как и Аптекарь, шлепнуть одной рукой по подлокотнику кресла, а второй – себя по губам, но воздержалась, хотя рука ее все равно предательски вздрогнула, и промолвила лишь: «Ах!» – с тем самым, уже знакомым Сати, выражением, с каким это «ах!» произносили и Акидан, и Аптекарь. Затем, помолчав, Изиэзи осторожно заметила, несколько редуцировав неуклюжее словечко:

– Но ведь акафи привозят из вашей страны, верно?

– Да, у нас на Земле, то есть на Терре, многие пьют нечто подобное. Но у меня на родине люди предпочитают другие напитки.

Изиэзи явно была озадачена, и взгляд у нее стал напряженным. Видимо, тема акакафи была чрезвычайно опасной.

Господи, да здесь говорить почти на любую тему – все равно что ходить по минному полю, подумала Сати. Что ж, придется разговаривать между взрывами. И она спросила:

– Но ведь и вам, похоже, этот напиток не слишком-то нравится?

Изиэзи только поморщилась и воздела очи к небесам. Потом довольно долго молчала и наконец, словно решившись, честно ответила:

– Людям он вреден: жизненные соки высушивает, нормальное кровообращение нарушает, работе желудка тоже мешает… Людей, которые пьют акафи, сразу видно: руки дрожат, сердце колотится. Да, впрочем, они и сами в этом признаются. Во всяком случае, раньше признавались. В прежние времена. Еще моя бабушка об этом говорила. Но теперь все только его и пьют. Это же одно из первых правил, вы ведь знаете… И правила эти не вчера ввели. Только старики акафи не пьют. А современным людям он нравится.

Говорит осторожно, чуть смущенно, но убеждена в своей правоте, думала Сати.

– Мне тоже сперва не понравился тот чай, который вы мне на завтрак подали. Но потом я его распробовала – и он оказался очень приятным. Как он называется? И какое действие оказывает?

Лицо Изиэзи прояснилось, и она с явным облегчением сказала:

– Это безит. Благодаря ему в организме начинается движение жизненных соков, объединяются защитные силы, а кроме того, он очищает печень от шлаков.

– Так вы… хорошо знаете травы? – догадалась Сати, не знавшая слова «травник».

– Ах!

Мина взорвалась совсем рядом; она, правда, была небольшая, но все же довольно опасная. Что ж, предупреждение получено.

– Людей, которые хорошо знают травы и умеют их использовать, у меня на родине очень уважают и ценят, – сказала Сати. – Многие из них считаются редкими специалистами и успешно лечат людей.

Изиэзи не ответила, но лицо ее еще больше просветлело, морщины разгладились.

И когда Сати уже отвернулась от нее, собираясь войти в дом, она вдруг сказала:

– Через несколько минут у меня занятия…

– Занятия? – Сати удивленно смотрела на неподвижные ноги Изиэзи.

– Если у вас есть свободное время и вы хотели бы к нам присоединиться…

Корпорация уделяла огромное внимание физической культуре производителей-потребителей своего государства. Каждый житель Довза-сити посещал какой-нибудь гимнастический зал или фитнес-клуб. Несколько раз в день из динамиков раздавалась громкая ритмичная музыка, и бодрый голос начинал командовать: «Раз-два!» – и тотчас рабочие заводов и фабрик, чиновники различных учреждений, творческие работники и учащиеся заполняли улицы и дворы и все вместе начинали прыгать, приседать, делать наклоны и вращать бедрами в такт музыке. Будучи инопланетянкой, Сати всегда старалась избегать этих упражнений, но сейчас, глянув на Изиэзи повнимательней, она сразу же ответила:

– Да, конечно, с удовольствием!

И прошла в дом, чтобы водрузить на самое почетное место в ванной комнате прелестный маленький горшочек, подаренный ей Аптекарем, и сменить плотные легинсы на свободные шорты, более подходящие для спортивных занятий. Когда она снова вышла на крыльцо, Изиэзи как раз пересаживалась с помощью костылей в маленькое кресло на колесах, снабженное электромотором. Это было, разумеется, изделие все той же марки «Марш к звездам». Сати похвалила дизайн, но Изиэзи заметила пренебрежительно:

– Да, на ровных местах едет неплохо, – и двинулась вверх по щербатой мостовой.

Кресло подозрительно поскрипывало и покачивалось на ходу, и Сати старалась вовремя подтолкнуть его, как только встречалось очередное препятствие, а препятствия здесь попадались буквально через каждые два шага. Вскоре Изиэзи остановилась перед невысоким строением с узкими окнами под крышей и огромными двустворчатыми дверями. Одна створка была красной, вторая синей, а наверху было нарисовано нечто вроде облаков; собственно, о том, какой краской были выкрашены двери когда-то, можно было лишь догадываться: сейчас она просвечивала призрачным розовым и серовато-синим сквозь несколько слоев грубо положенной побелки. Изиэзи распахнула двери настежь и въехала внутрь. Сати последовала за ней.

Разумеется, после яркого солнечного света ее со всех сторон обступила густая, как в колодце, тьма, но она уже начинала привыкать к этим неожиданным переменам в освещении и специально немного помедлила у порога, чтобы глаза успели привыкнуть к полумраку. Потом она заметила, что Изиэзи тоже остановилась и жестом показывает ей, что нужно снять обувь и поставить ее на полку, где уже красовался длинный ряд одинаковых черных матерчатых туфель фирмы «Марш к звездам». Затем Изиэзи, ловко съехав по пологому пандусу, остановила кресло у стоявшей вдоль стены скамьи, пристегнула его к стене, а сама пересела на скамью. Прямо от скамьи начиналось огромное пространство зала с полом, сплошь покрытым спортивными матами; дальняя стена зала терялась во мгле.

Сати с трудом различала силуэты людей, сидевших на матах со скрещенными ногами, точно они готовились к медитации. Рядом с Изиэзи на скамье был только один человек – какой-то одноногий мужчина. Изиэзи, явно сосредотачиваясь, некоторое время молчала, потом отложила в сторону свои костыли, посмотрела на Сати и похлопала рукой по мату рядом с собой. Сати успела заметить, как дверь снова быстро приотворилась и тут же закрылась, – видимо, вошел кто-то еще, и по лицу Изиэзи вдруг промелькнула улыбка. Оказалось, что улыбка у нее просто прелестная и какая-то трогательная.

Сати уселась, скрестив ноги, и положила руки на колени. Довольно долго вокруг не происходило ровным счетом ничего. Это было совсем не похоже на «зарядку», которую ей неоднократно доводилось наблюдать в Довза-сити. Люди продолжали приходить – по одному, по два. Когда глаза Сати окончательно привыкли к темноте, она увидела, что помещение очень просторное и находится, видимо, существенно ниже уровня земли, скорее всего, это нечто вроде полуподвала. Длинные узкие окна, расположенные практически у самого потолка, были из толстого голубоватого стекла, которое плоховато пропускало свет. Потолок вздымался куполом; Сати с трудом различила нескольких арочных конструкций, темные балки и, стараясь унять собственное любопытство, перестала смотреть по сторонам, сосредоточилась и стала дышать ровно и глубоко, прилагая максимум усилий, чтобы не заснуть.

К сожалению, начиная медитацию, она всегда погружалась в некое подобие дремоты, и, когда она заметила, что сидевший к ней ближе других мужчина начинает то увеличиваться, то уменьшаться, как те идеограммы на стене у Аптекаря, это ее почти не удивило. Стряхнув сонное оцепенение, она села попрямее и увидела, что этот человек, делая равномерные вдохи и выдохи, медленно поднимает над головой руки так, что они в итоге соприкасаются тыльными сторонами ладоней. Изиэзи и некоторые другие в зале делали то же самое и примерно в том же ритме. Эти спокойные бесшумные движения были похожи на пульсацию медуз в темной воде аквариума. Сати тоже стала поднимать и опускать руки. И повсюду в зале люди вразнобой начинали делать те же упражнения, каждый в соответствии со своим ритмом дыхания, но все одинаково неторопливо. Затем следовали периоды краткого отдыха, и снова начинались пульсирующие движения – спокойно распрямиться, расслабиться, расправить все тело и вновь собраться в комочек… Фигуры людей в полумраке действительно то уменьшались, то увеличивались, покачиваясь в собственном ритме, точно водоросли, но тем не менее следуя все же какому-то общему ритму, какой-то тихой мелодии или песне без слов, песне-дыханию, вообще, казалось, не имевшей конкретного источника звука. Вдруг на другом конце зала одна из фигур стала медленно расти, расти, белая, волнистая… Кто-то (мужчина или женщина?) поднялся на ноги, продолжая делать все те же движения руками и одновременно наклоняясь всем туловищем вперед и назад, вправо и влево. Еще двое или трое поднялись, изгибаясь и извиваясь так, словно были лишены костей, но ни разу не оторвав ног от пола и еще больше напоминая водоросли или загадочные морские существа анемоны, а едва слышное бесконечное пение пульсировало, точно шепот морской пучины, точно набегающие и отступающие от берега волны…

В глаза вдруг ударил резкий белый свет, послышался громкий шум, грохнула дверь – словно ураганом снесло крышу. Под потолком вспыхнули голые странной прямоугольной формы лампочки, свисавшие с запыленных балок. Сати испуганно замерла, а остальные, наоборот, повскакали на ноги и принялись прыгать и скакать под чью-то громкую команду: «Раз-два! Раз-два!» Сати оглянулась в поисках Изиэзи и увидела, что та по-прежнему сидит на своей скамье и тоже дергается, как марионетка, ударяя воздух стиснутыми кулачками: «Раз-два! Раз-два!» Команды подавал тот одноногий, что сидел на скамье рядом с Изиэзи; он же отбивал ритм, колотя по скамье своей культей.

Перехватив растерянный взгляд Сати, Изиэзи жестом велела ей встать.

Сати встала, послушная, но исполненная отвращения. Достигнуть такой красивой групповой медитации и вдруг все разрушить этим идиотским кривлянием! Да что же это за народ такой?!

По пандусу спускался какой-то мужчина в сопровождении двух женщин; все трое были в одинаковой сине-коричневой форме. Советник! И смотрел он прямо на нее.

Она так и застыла; и люди вокруг нее тоже стояли абсолютно неподвижно, но дышали все еще тяжело.

Никто не проронил ни слова.

Запреты на «рабские» приветствия, на любую нормальную фразу, которая как бы отмечает твой приход или уход, оставляли этакие дыры в ткани общественного развития, даже не дыры – пропасти, которые можно было преодолеть лишь с огромным усилием. В городах аканцы давно – уже несколько поколений – взрослели в условиях этого искусственного отчуждения и теперь, без сомнения, даже его не ощущали, но Сати чувствовала это отчуждение постоянно; и люди в этом зале, кажется, тоже. Неловкая пауза, напряженное молчание, возникшее из-за появления в зале троих в сине-коричневой форме, свидетельствовали об этом. Люди не знали, как нарушить эту странную тишину. Первым опомнился одноногий; откашлявшись, он бодро сообщил:

– Видите ли, мы занимаемся по учебнику аэробики, исключительно заботясь о здоровье производителей-потребителей нашего Корпоративного государства!

Женщины, сопровождавшие Советника, с кислым видом переглянулись: «Ну-что-я-тебе-говорила!» – а Советник, продолжая стоять на пандусе и возвышаясь над залом, обратился к Сати:

– Значит, вы приехали сюда, чтобы аэробикой заниматься?

– У меня на родине есть очень похожий курс гимнастических упражнений, – спокойно ответила она, вложив в это деланое спокойствие все презрение, которое в данный момент испытывала к Советнику, – и я была очень рада, когда обнаружила, что эта группа производителей-потребителей занимается по той же программе. Физические упражнения, как известно, приносят наибольшую пользу, когда их делают вместе, при наличии общей заинтересованности в результатах. Во всяком случае, у нас на Терре это именно так. А кроме того, я надеялась выучить здесь некоторые новые для меня движения, которые любезно показали мне эти милые и доброжелательные люди.

После минутной паузы Советник, так ничем и не выразив своего отношения к словам Сати, повернулся и двинулся вверх по пандусу следом за женщинами в сине-коричневой форме. Он остановился только в дверях, обернулся и посмотрел в зал, явно желая знать, что она будет делать дальше.

– Продолжаем! – крикнул одноногий. – Раз-два! Раз-два! – И все с удвоенной энергией принялись лупить кулаками невидимого врага и лягать его ногами. Это продолжалось минут пять или десять. Сати прямо-таки задыхалась от злости, но постепенно, в результате этих дурацких упражнений, ярость ее выкипела без остатка, и ей захотелось смеяться, чтобы смех уничтожил последний отвратительный привкус пережитого унижения.

Когда занятия закончились, Сати вкатила кресло Изиэзи по пандусу, отыскала свои башмаки и обулась. Советник все еще стоял в дверях, и она улыбнулась ему.

– А вы не хотите к нам присоединиться? – любезно предложила она.

Он посмотрел на нее – невозмутимо, оценивающе. Ее предложения он будто вовсе не слышал. Сейчас на нее смотрела сама Корпорация.

И Сати почувствовала, что ее собственный взгляд непроизвольно меняется, что она смотрит на Советника не с веселым равнодушием, а с откровенным презрением и недоверием, даже, пожалуй, с отвращением, словно перед ней этакий небольшой, но удивительно мерзкий монстр, точнее, монстрик, не очень страшный и довольно примитивный. Ох, снова ошибка! Так нельзя! Но было уже поздно, и ей ничего больше не оставалось, как пройти мимо Советника на улицу, уже полную вечерней прохлады.

На обратном пути она сама толкала кресло Изиэзи, старательно объезжая все неровности на довольно-таки крутом спуске. Ей хотелось отвлечься, забыть о той оплошности, которую она допустила. Разве можно было показывать этому типу ненависть, которую он пробудил в ее душе!

– Теперь я понимаю, что вы имели в виду, когда говорили, что оно неплохо по ровной местности ездит, – заметила Сати, толкая кресло.

– Да нет… здесь… никакой… ровной местности, – странно запинаясь, промолвила Изиэзи, качнувшись вперед и, чтобы удержаться, схватившись за подлокотники. И, не найдя слов, лишь указала Сати на уходившую в невидимые выси, сиявшую белым и золотым отвесную стену Силонг, вздымавшуюся над крышами и холмами, уже тонувшими в густеющих сумерках.

Когда они поднялись наконец на крыльцо и закрыли за собой дверь, Сати сказала:

– Надеюсь, что вскоре снова смогу принять участие в ваших занятиях.

Изиэзи только слабо махнула рукой, что могло быть истолковано и как вежливое согласие, и как безнадежная попытка извиниться.

– Мне, правда, тихая часть урока гораздо больше понравилась! – улыбнулась Сати и, не получив в ответ ни слова, ни улыбки, сказала уже серьезно: – Я действительно хочу научиться делать эти упражнения. Они просто прекрасны! И у меня такое ощущение, что в них есть некий скрытый смысл…

Изиэзи не отвечала.

– А может быть, – продолжала Сати, – у вас есть книга, в которой эти упражнения описаны? Я бы с удовольствием потренировалась. – Ее вопрос, она это чувствовала, звучал одновременно и до смешного осторожно, и до неприличия грубо.

Изиэзи лишь молча обвела рукой свою гостиную: стандартный неовизор тупо глядел на них из угла; рядом с ним были стопкой сложены видеокассеты, издаваемые Корпорацией в дополнение к учебным пособиям, комплект которых каждый год выдавался заново; все это порой доставлялось просто к дверям – поток общеобразовательной информации, полной предостережений и разнообразных лозунгов и призывов. Служащих и учащихся часто подвергали различным проверкам, экзаменуя по материалу, содержащемуся на этих кассетах, для чего довольно регулярно устраивались специальные сессии – порой прямо на рабочих местах – в учреждениях и учебных заведениях. «Болезнь не извиняет невежества!» – вещал хорошо поставленным, «корпоративным» голосом диктор, например, в телепередаче для больниц, предлагая госпитализированным чиновникам «в свободное время» заняться, скажем, отливкой пластиковых форм. «Здоровье – это работа, а работа – это здоровье!» – пел хор на видеокассете под названием «Труд с большой буквы». Бо́льшая часть литературы, которую Сати удалось изучить, состояла из дидактических отрывков художественной прозы и такой же поэзии, так что она недобрым взглядом окинула стопку кассет в гостиной Изиэзи.

– У меня есть только руководства и учебники из министерства здравоохранения, – еле слышно пробормотала Изиэзи.

– Нет, я имела в виду книгу, которую могла бы почитать у себя в комнате перед сном, – пояснила Сати.

– Ах! – На этот раз мина взорвалась прямо под ногами. Воцарилось молчание. – Йоз Сати, – прошептала потрясенная Изиэзи, – но книги…

И снова повисло тяжкое молчание.

– Не бойтесь, я совсем не хочу подвергать вас ненужному риску, – прошептала в ответ Сати, удивляясь тому, что и сама испуганно шепчет.

Изиэзи только плечами пожала: риск? Ну и что? Все на свете – сплошной риск!

– Этот Советник, похоже, меня преследует! – сердито пожаловалась Сати.

Изиэзи молча покачала головой: ах, нет, нет!..

– Они часто приходят на наши занятия, – сказала она уже громче. – Но это ничего. У нас есть человек, который следит за дверями и вовремя включает свет. И тогда мы сразу… – Изиэзи устало взмахнула руками и пару раз ударила кулачками несуществующего врага: раз-два!

– Скажите, йоз Изиэзи, а каково наказание?

– За что? За то, что мы делаем старинные упражнения? За это могут отправить на профилактику. Или лишить лицензии. А может быть, просто заставят пойти в префектуру или в школу и засесть там за учебники.

– А если книгу найдут? Если узнают, что ты читаешь книги?

– Э-э-э… Старые книги?

Сати кивнула.

Изиэзи отвечать не спешила; долго сидела в своем кресле, нахохлившись и глядя в пол, потом наконец прошептала:

– Могут быть большие неприятности.

Сати стояла с нею рядом. Свет за окнами уже померк, и лишь отвесная стена Силонг светилась на фоне темных небес приглушенным ржаво-оранжевым светом. А над этой стеной высилась, все еще ярко горя золотым огнем, острая вершина великой горы.

– Но я знаю старинную письменность и умею читать старинные книги! – страстно заверила Сати свою хозяйку. – И я очень хочу побольше узнать о ваших старинных обычаях и многому у вас научиться. Но я, разумеется, совсем не хочу, чтобы вы из-за меня потеряли лицензию! Может быть, вы могли бы послать меня к такому человеку, для которого риск не столь велик? Который не является, скажем, единственным кормильцем в семье? Которому не нужно содержать юного племянника?

– Акидан? – с каким-то странным выражением переспросила Изиэзи и как будто встрепенулась. – О, Акидан может отвести вас прямо к самым корням! – И тут она все-таки хлопнула одной рукой по подлокотнику кресла, а другой – себя по губам. – Слишком уж много всего запрещено! – пробормотала она, не отрывая пальцев от губ и посматривая на стоявшую рядом Сати почти лукаво.

– И забыто?

– Люди помнят… Люди знают, йоз. Но сама я почти ничего не знаю. Сестра моя знала. Она была образованная. Я – нет. Но я знаю кое-кого… из образованных… Вот только как далеко вы хотите пойти?

– «Куда бы милостивые провожатые мои ни повели меня», – сказала Сати. Это была фраза не из «продвинутого курса» грамматики, а из той книги, от которой при пересылке осталось всего несколько страниц, с той самой страницы, на которой изображен был человек, удивший рыбу с горбатого мостика, а под рисунком сохранились стихотворные строчки:

Куда бы милостивые провожатые мои Ни повели меня, Пойду я всюду с легким сердцем, И в пыли дорожной за нами не останется следа…

– Ах! – промолвила Изиэзи. Нет, это не «мина» взорвалась: она просто протяжно вздохнула.

Глава 4

Но ведь если Советник будет продолжать за ней следить, то она никуда не сможет пойти, ничего не сможет узнать без ущерба для местных жителей! Мало того, она и сама может попасть в беду. А он здесь определенно для того, чтобы следить за нею. Да он, собственно, так и сказал ей, просто надо было сразу прислушаться к его словам. Как же много времени ей понадобилось, чтобы наконец уразуметь: чиновники Корпорации не путешествуют на паромах! У них нет на это времени; они пользуются авиатранспортом Корпорации. В очередной раз ее подвела нелепая убежденность в собственной незначительности; именно это помешало ей понять, зачем столичному Советнику понадобилось плыть на пароме в Окзат-Озкат, помешало вникнуть в смысл его предупреждений.

Не прислушалась она и к словам Тонга Ова об очень важной роли, которую она, Сати, играет, обозначая присутствие Экумены на планете Ака, вне зависимости от того, нравится ей эта роль или нет. Да и Советник внушал ей – а она не слушала, не слушала! – что Корпорация уполномочила его всячески препятствовать Наблюдателям Экумены, а значит, и ей, Сати, вести расследования по выявлению сущности реакционных настроений в обществе и «гнилой идеологии прошлого».

Собака, роющаяся в могиле, – вот как он ее себе представляет! «Держи подальше пса, что с людьми дружит, не то из могилы он выроет все наружу…»

– У тебя англо-индийские корни, – говорил ей дядя Харри, сверкая яростными и одновременно печальными глазами из-под седых кустистых бровей. – Ты должна знать и Шекспира, и «Упанишады». Ты должна знать Бхагават-гиту и поэтов Озерной школы!

И она знала. Она знала поэзию даже слишком хорошо; знала слишком много стихов, слишком много горя и вообще всего слишком – куда больше, чем нужно было бы знать нормальному человеку. И она решила постараться стать невежественной. Отправиться в такое место, где не знала бы ничего, ничего не понимала бы. И ей это удалось! Да еще как удалось!

После долгих и печальных раздумий в своей тихой и уютной комнате, после многократных приступов тревоги и нерешительности, после нескольких дней полного отчаяния она все же послала Тонгу Ову свой первый отчет – который, как бы случайно, наверняка попал также в управление общественным порядком, в министерство социокультуры и бог его знает в какие еще учреждения Корпорации, всегда перехватывавшие всю корреспонденцию, приходившую в офис Тонга. Сати понадобилось два дня, чтобы написать две странички отчета. Она описала в нем путешествие на пароме, город Окзат-Озкат и его окрестности, упомянула о новых великолепных кушаньях и дивном горном воздухе. И под конец испросила разрешения немного продлить свои каникулы, оказавшиеся не только чрезвычайно приятными, но и очень познавательными, хотя и пожаловалась, что ей несколько мешает излишняя опека одного столичного чиновника, который всячески препятствует ее общению с местными жителями.

Корпоративное правительство Аки, вынужденное все и вся держать под жестким контролем, всячески стремилось тем не менее доставить удовольствие своим гостям из Экумены и произвести на них благоприятное впечатление. Старалось СООТВЕТСТВОВАТЬ – так сказал бы дядя Харри. Посланник Экумены весьма ловко использовал этот второй мотив в поведении своих гостеприимных хозяев, стараясь с его помощью несколько расширить удушающие рамки первого. Однако письмо Сати могло создать Тонгу некоторые проблемы. Ему и так уже позволили послать своего Наблюдателя в районы, населенные примитивными аборигенами, и совершенно естественно, что для наблюдения за Наблюдателем они отрядили опытного чиновника.

Сати ждала ответа от Тонга со все возрастающей уверенностью, что он будет вынужден отозвать ее назад, в столицу. Мысли об этом заставили ее осознать, до чего ей не хочется уезжать из этого маленького горного городка. В последние три дня она много ездила на попутках от одной фермы к другой, поднимаясь все выше и выше вдоль шумной и полной юных сил реки с льдисто-голубой водой, которая, причудливо петляя, спускалась с вершины Силонг. Сати старательно записывала рецепты тех изысканных блюд, которые готовила для нее Изиэзи, но «гимнастикой» заниматься с нею пока больше не ходила; зато много беседовала с Акиданом – о занятиях в школе, об успехах в спорте. На улице она также старалась больше не останавливаться и с незнакомыми людьми в разговоры не вступала – в общем, вела себя на редкость невинно и совершенно «по-туристски».

С первых же дней своего пребывания в Окзат-Озкате она стала хорошо спать, избавившись наконец от мучительных мысленных путешествий в прошлое, которые в клочья рвали ее сон в Довза-сити. Но сейчас, ожидая ответа от Тонга, она снова стала по ночам возвращаться в свой земной дом и после этих видений долго вглядывалась в кромешную тьму, не в силах снова заснуть.

В первую ночь ей приснилось, что она вместе с родителями смотрит по неовизору выступление Далзула. Ее отец, известный невролог, давно уже отключил ненавистную голографическую приставку, и неовизор превратился в самый заурядный телевизор. «Лгать телу гораздо хуже, чем мучить его», – ворчал отец, очень похожий в эти минуты на дядю Харри. Сати выросла в деревне, где никаких особых электронных средств массовой информации не было, если не считать радио и огромного допотопного телевизора с двумя динамиками, стоявшего в зале ратуши, так что по голоприставке совсем не скучала. Услышав слова отца, она отложила свои конспекты и повернулась к экрану, чтобы посмотреть на Посланника Экумены. Далзул стоял на балконе Санктума, а по обе стороны от него – Отцы-основатели.

Собравшаяся на площади огромная толпа людей, отражаясь в зеркальных масках Отцов, казалась маленьким ярким пятнышком. Солнечные лучи играли в удивительно светлых волосах Далзула. «Ангел», «Вестник бога», «Святой Посланник» – так его теперь называли. Мать хмурилась и ворчала, слыша подобные прозвища, но следила за выступлениями Посланника очень внимательно, напряженно вслушиваясь в его слова – не менее внимательно, чем юнисты. Впрочем, Далзула внимательно слушали все. Ему как-то удавалось вселить в души людей – верующих и неверующих – надежду, причем с помощью одних и тех же слов.

– Я и хотела бы ему не верить, – говорила мать, – да не могу. Ведь он, похоже, собирается привести к власти мелиористов[1], наших Отцов-основателей. И при этом явно намерен освободить нас! Невероятно!

А Сати как раз всему этому верила легко. От дяди Харри, из разговоров в школе, благодаря собственному опыту и убеждениям (видимо, врожденным) она знала, что правление Отцов, при котором она прожила почти всю свою жизнь, было полнейшим безумием. Юнизм послужил паническим ответом на страшные годы голода и эпидемий и был создан в некоем приступе глобальной вины и истерического искупления грехов, который грозил перерасти в финальную чудовищную оргию насилия. И вдруг на Землю явился Далзул, точно ангел из рая небесного, и своим волшебным ораторским искусством разом превратил разрушительный пыл верующих во всепрощение и заботу о ближнем, а стремление к массовым убийствам – в братские объятия. Теперь нужно было лишь время, чтобы с помощью крошечной гирьки удержать в равновесии бушующий мир. Обретя мудрость у своих хайнских учителей, тысячу раз переживавших подобные ситуации за свою бесконечную историю, Далзул, обладая, кроме того, изощренным умом своих белых земных предков, сумел убедить всех, что предлагаемый им путь – единственно возможный. Ему достаточно было коснуться пальцем чаши весов – и слепое поклонение фанатиков превратилось в некую универсальную любовь, тоже, впрочем, абсолютно слепую. Однако мир и разум вернулись на Землю. Теперь Терре предстояло вновь занять подобающее место среди мыслящих миров Экумены. Сати тогда было двадцать три, и она легко поверила, что это так и будет.

В День Свободы и Независимости были открыты все границы экуменических поселений, были сняты все ограничения для неверующих, уничтожены все запреты на средства связи, на книги и одежду, на путешествия куда бы то ни было, отменено обязательное поклонение богу… Все кончилось! Жители индийской общины высыпали из своих квартир и магазинов, из школ и колледжей на улицы Ванкувера, окутанные пеленой дождя.

Честно говоря, люди не знали, что им делать дальше; они слишком долго прожили в настороженном молчании и притворной скромности, смиренно слушая проповеди Отцов, которые правили ими и имели полное право шумно веселиться, а чиновники от веры тем временем грабили народ, конфискуя чужое имущество, осуществляя безжалостную цензуру, угрожая и наказывая. И в течение долгого времени только верующие имели право собираться в огромные толпы и, ликуя, дружно славословить Отцов-основателей и устраивать в их честь праздничные шествия, а неверующим оставалось лежать носом в землю и разговаривать шепотом.

Но в тот день дождь все-таки кончился, и люди вытащили на улицу свои гитары, ситары и саксофоны, зазвучала музыка, песни, начались танцы… И тут из-за низких, тяжелых туч вдруг брызнули лучи солнца, огромного, золотого, и этот немыслимый танец стал еще веселее. Танец рухнувшей веры. На площади Маккензи Сати заметила девушку, которая затеяла настоящий хоровод. У девушки были тяжелые черные блестящие волосы и кожа цвета слоновой кости, явно полукровка синоканадского происхождения. Очень веселая, шумливая, уверенная в себе; звонкий смех ее напоминал звуки медного колокольчика. Она всех в хороводе заразила своим весельем, и Сати присоединилась к этой веренице веселых и счастливых людей, а парнишка, что аккомпанировал им на концертино, показался ей вдруг просто потрясающим музыкантом. В одной из фигур только что придуманного танца Сати и черноволосая девушка сошлись лицом к лицу и взялись за руки. Сперва засмеялась одна, затем – вторая. И весь вечер, всю ночь до рассвета они не размыкали рук…

Странно, но сразу после этих воспоминаний Сати уснула – спокойная, ничуть не встревоженная. В этой тихой комнате с высоким потолком она теперь всегда спала таким здоровым, крепким сном.

На следующий день ей удалось подняться по течению реки выше обычного, и домой она вернулась поздно, очень усталая. Она поужинала вместе с Изиэзи, немного почитала и разложила свою постель.

Но стоило ей выключить свет, как она снова очутилась в Ванкувере – через день после того праздника.

Они с Пао тогда отправились на прогулку за город, в холмистый Нью-Стэнли-парк. Там еще сохранились большие деревья; они казались прямо-таки огромными, потому что за последние десятилетия бо́льшая часть растительности в окрестностях парка погибла, как и повсюду на Земле, из-за чрезмерного загрязнения окружающей среды. Это ели, объяснила ей Пао. Ели обыкновенные и ели Дугласа. Когда-то здешние горы казались просто черными, так густо их склоны поросли елями.

– Представляешь, мохнатые и совершенно черные склоны! – Голос у Пао был чуть хрипловатый, и Сати тут же увидела перед собой огромные черные леса, тяжелые блестящие черные волосы…

– Ты здесь выросла? – спросила она. Потому что они еще не успели почти ничего друг о друге узнать, и Пао ответила:

– Да. Но теперь хочу как можно скорее отсюда убраться. И как можно дальше!

– Куда же?

– На Хайн! Или на Be, или на Чиффевар, на Уэрел, на Йеове-Уэрел, на Гетен, на Уррас-Анаррес, на О – да куда угодно!

– На О, О, О! – подхватила Сати со смехом и чуть не плача от радости, потому что Пао вслух высказала ее собственную тайную мольбу, которую она повторяла, точно магическую мантру. – И я тоже туда хочу! Я тоже туда собираюсь!

– Так ты уже учишься в Центре?

– На третьем курсе.

– А я только на первом.

– Ну так догоняй! – весело предложила Сати.

И Пао почти догнала ее, сдав материал трех курсов за два года. Через год Сати закончила обучение в Экуменическом центре и еще на год осталась в аспирантуре, одновременно преподавая грамматику хайнского языка начинающим студентам. Даже когда ей пришлось уехать в Экуменическую школу в Вальпараисо, они с Пао расстались всего на восемь месяцев, но и за эти восемь месяцев виделись дважды: Сати прилетала в Ванкувер на каникулы; вот и получились четыре месяца, а потом еще четыре. И после этого они уже никогда не расставались; они учились вместе в Экуменической школе и готовились вместе побывать во многих неизведанных мирах. «Мы будем заниматься любовью на такой планете, – говорила Пао, – даже имени которой еще никто не знает и которая отстоит от нас на тысячу световых лет!» И смеялась своим очаровательным ликующим смехом, который возникал где-то у нее внутри, в ее «тан-тьен-тамми», как она это называла, и вырывался наружу так бурно, что заставлял ее трястись и раскачиваться из стороны в сторону. Она часто смеялась даже во сне. И Сати всегда просыпалась, слыша этот тихий и радостный смех, а утром Пао непременно объясняла, что ей снились ужасно смешные сны, и снова начинала смеяться, пытаясь пересказать эти сны.

Они продолжали жить в той самой квартире, которую нашли и сняли через две недели после объявления Свободы; в своей любимой грязноватой квартирке на первом этаже на Суши-стрит – Суши, потому что там было целых три японских ресторана, где подавали суши. Квартира была двухкомнатная; в одной комнате пол от стены до стены был застелен футоном, а во второй был камин, раковина для умывания и пианино с четырьмя немыми клавишами (колки давно выпали), которое досталось им в придачу к квартире, ибо было слишком разбитым, чтобы его ремонтировать, но слишком дорогим, чтобы просто выбросить его на помойку. Пао играла на нем бравурные вальсы с «дырками» в пассажах, а Сати тем временем готовила индийские кушанья. Сати читала наизусть стихи Эснанаридарата из Даранды и чистила миндаль, а Пао жарила рис по-китайски. Однажды у них в кладовой родила потомство мышь, и они долго спорили о том, что делать с новорожденными. Не обошлось без обмена «позорными пятнами», которые легко было отыскать в истории каждого из великих этносов: Сати обвиняла китайцев в жестокости, потому что они обращаются с животными как с бесчувственными тварями, а Пао твердила о скрытой зловредности индусов, которые кормят священных коров, позволяя собственным детям умирать от голода. «Я не стану жить вместе с мышами!» – кричала Пао. «А я не стану жить вместе с убийцей!» – кричала ей в ответ Сати. В итоге мышата подросли и стали совершать бандитские набеги на кухню. Сати купила подержанную мышеловку. Они ловили мышей одну за другой и выпускали их в Нью-Стэнли-парке. Мышка-мать попалась последней, и когда они ее освободили, то спели:

Благословит тебя Господь, любящая мать, И от верного супруга сможет сына дать. Ты же, к мужу прилепившись, чистоту храни, Святы пусть и непорочны будут ваши дни.

Пао знала невероятное множество подобных юнистских гимнов и для любого события могла подобрать подходящий.

А потом Сати заболела. Это был какой-то новый вирус гриппа, ставшего поистине страшным недугом, ибо многие его штаммы не поддавались лекарствам и были смертельно опасны для людей. Она хорошо помнила, какой ужас охватил ее, когда по дороге домой в переполненном автобусе голова у нее прямо-таки раскалывалась, а когда она наконец добралась до дому, то никак не могла поймать в фокус лицо Пао. Пао ухаживала за подругой день и ночь и, когда температура наконец спала, заставила ее пить китайские целебные чаи, отвратительный вкус которых напоминал плесень, а запах – мочу. Слабость долго не оставляла Сати, и она, медленно возвращаясь к жизни, часто лежала на футоне, тупо уставившись в грязный потолок и ощущая в душе мир и покой.

Эта эпидемия гриппа унесла жизнь ее старенькой тетушки, и та наконец сумела вернуться в родную деревню. Когда Сати окрепла и собралась навестить родителей, то уже на пороге родного дома ей стало не по себе: странно, мать и отец были на месте, а тетушки не было! Сати все казалось, что старушка вот-вот покажется в дверях… А может, она притаилась в своем излюбленном кресле, завернувшись, как в кокон, в потрепанный плед? Мать отдала Сати тетушкины браслеты – шесть бронзовых на каждый день и два золотых, парадных. Хрупкие маленькие колечки, в которые Сати никогда не сумела бы протиснуть руку. Она подарила их Лакшми для ее маленькой дочки: пусть носит, когда немного подрастет. «Не держись за вещи, – всегда повторял дядя Харри. – Вещи тянут человека вниз. А человек должен жить, высоко подняв голову, и в голове держать только то, что этого достойно». Он и сам всегда придерживался этой заповеди. Но Сати все-таки оставила на память тетушкино красно-оранжевое сари из легкой хлопчатобумажной материи, которое совершенно не чувствовалось на теле и, конечно же, не могло «тянуть вниз». Это сари и сейчас лежало на дне ее сумки. Когда-нибудь она, возможно, покажет его Изиэзи. Расскажет о тетушке. Объяснит, как следует носить такую одежду. Женщинам всегда нравится примерять сари. Пао тоже как-то раз, желая развлечь Сати, надела ее старое серебристо-серое сари, но тут же сняла, сказав, что эта одежда слишком похожа на женскую юбку, которая «всем осточертела из-за этих дурацких юнистских законов». Ну а прикрывать одним концом сари грудь Пао так и не научилась. «Все равно наружу торчать будут!» – весело кричала она, выставив напоказ обнаженные груди и прыгая как сумасшедшая в придуманной ей самой дикой пляске, которую называла «классическим индийским танцем».

В этот период Сати пришлось пережить еще одно потрясение: ей показалось, что все, что она узнала и выучила за многие месяцы, предшествовавшие болезни, вдруг без следа улетучилось из ее памяти – вся история Экумены, все, даже самые любимые стихотворения, все слова хайнского языка, которым она занималась уже давно и знала очень неплохо. «Что же мне делать, что делать? – в отчаянии шептала она Пао, когда наконец, не выдержав, призналась ей в своих страхах. – Ведь я ровным счетом ничего в памяти удержать не могу!» Пао не стала так уж особенно ее утешать, а просто дала ей возможность выговориться и под конец заявила: «Я уверена, что это пройдет. Само собой. Ты вскоре почувствуешь, как все твои знания к тебе возвращаются». И разумеется, была права. Но Сати знала: все изменилось только после этого задушевного разговора. Уже на следующий день, когда она ехала в автобусе, в памяти ее вдруг вспыхнули, точно яркие костры, начальные строки страстной поэмы «Террасы Даранды»; и она чувствовала, что и все остальные слова этого замечательного произведения тоже там, на месте, не утрачены и не стерты из памяти, а просто ждут в темноте, когда она наконец позовет их. Она купила Пао огромный букет ромашек, и они поставили цветы в ту единственную вазу, которая у них имелась, – дешевую, из черной пластмассы, – и все вместе оказалось странно похоже на Пао: черное и белое с золотом. И сейчас в этой тихой комнате перед собой она видела те ромашки и чувствовала рядом теплое тело Пао, всем сердцем ощущала ее присутствие, заполнявшее все пространство вокруг, как это всегда было и там, на Земле, была ли Пао поблизости или нет, даже во время учебы Сати в Вальпараисо, даже когда их разделяли две Америки… Ничто и никогда не могло и не сможет разделить их! «Да не стану я чинить препятствия душам, истинно любящим…» «О, душа моя, истинно любимая моя душа!» – шептала Сати в темноте и чувствовала, как теплые руки обнимают ее. А потом сразу уснула.

Пришел краткий ответ от Тонга. Точнее, она получила распечатку его письма из префектуры; письмо принес посыльный в форме и вручил ей лично после длительного ознакомления с номером ее СИО. «Наблюдателю Сати Дас. Считайте свои каникулы началом полевых работ. Продолжайте исследования и непременно ведите запись всех наблюдений, которые сочтете достойными хотя бы малейшего внимания».

Ну что, Советник, получил? Удивленная и ликующая, Сати выскочила на улицу, чтобы полюбоваться ярким, точно праздничный флажок, пиком Силонг и решить, с чего начать.

Собственно, в уме у нее давно уже был составлен длинный список того, о чем ей хотелось бы узнать: принципы здешней медитации; символика красно-синих двустворчатых дверей, на которых нарисованы облака и которые попадаются в городе на каждом шагу, хотя и вымазаны зачем-то побелкой или даже покрашены в другой цвет; значение надписей на стенах в магазинах, аптеках и т. п.; бесчисленные метафоры, связанные с понятием «дерево», которые постоянно используются в разговорах о пище, здоровье и обо всем прочем, что имеет отношение к человеческому телу; возможное существование запрещенных книг; явное наличие некой информационной сети, или «паутины», более тонкой и неуловимой, чем электронная, и находящейся вне контроля Корпорации, постоянно державшей всех жителей планеты «под присмотром». Благодаря этой таинственной «системе оповещения» люди в Окзат-Озкате всегда знали про того или иного человека, кто он такой, где находится, куда собирается направиться и чего хочет. Сати постоянно чувствовала это и не раз замечала понимающие взгляды случайно встреченных на улице людей – владельцев лавок, школьников, старух, копавшихся в своих садиках, стариков, что грелись на солнышке… И все же у нее было такое ощущение, что эта всеобщая осведомленность не несет в себе ни капли агрессивности или навязчивости. Скорее это были некие указующие вехи – не путы, не оковы, нет, просто указатели, следуя которым она (отнюдь не случайно!) оказалась тогда возле дома Изиэзи или возле лавки Аптекаря. Теперь откровенная неслучайность этого казалась ей совершенно естественной, хотя она по-прежнему не могла этого объяснить, и абсолютно приемлемой, хотя она и не знала, почему это так.

Теперь, когда Сати обрела свободу, ей сразу же захотелось сходить в лавку Аптекаря. Она поднялась в верхнюю часть города и уже неторопливо шла по узенькой улочке к дверям лавки, когда чуть ли не на ее пороге столкнулась с Советником.

Избавленная от необходимости подчиняться ему, представителю здешней власти, или избегать его, Сати посмотрела на него так, как смотрела тогда, в самый первый раз, на пароме: не глазами затравленной жертвы, столкнувшейся со своим преследователем, а по-женски, по-человечески. Советник был довольно привлекательным мужчиной, стройным, с приятными чертами лица, которое, впрочем, под воздействием неудовлетворенных амбиций, постоянной тревоги и желания выглядеть «авторитетно» превратилось в застывшую маску. Ладно, попробуем иначе, подумала Сати. Не бывает абсолютно испорченных детей! И она первой великодушно приветствовала его:

– Доброе утро, господин Советник!

Это веселое и совершенно дурацкое приветствие эхом отдалось у нее в ушах. Опять ошибка! Он же воспринимает это как элементарную провокацию! Советник, не отвечая, разглядывал ее.

Наконец он откашлялся и произнес:

– Мне было приказано сообщить вам, что вы более не обязаны докладывать мне о своих контактах с местными жителями, а также о планируемых вами путешествиях. Поскольку вы ни на одну мою предшествующую просьбу не отреагировали, я счел необходимым установить за вами дополнительное наблюдение, чтобы иметь возможность защитить вас в случае опасности. Мне говорили, вы жаловались на это? Приношу извинения за излишнюю назойливость и за те неудобства, которые причинили вам я или мои сотрудники.

Он говорил холодно и чуть обиженно, однако с определенным достоинством, и Сати стало даже немного стыдно. Она пробормотала:

– Да нет… мне очень жаль… я вовсе…

– Я еще раз предупреждаю вас, – продолжал он, не обращая на ее лепет ни малейшего внимания и уже более настойчиво, – что кое-кто очень хотел бы использовать вас в своих корыстных целях. И эти люди – отнюдь не живописные реликвии былых времен. Они отнюдь не безвредны. Мало того, они весьма злы и порочны. Они похожи на тот смертоносный осадок, который все равно остается на дне склянки с ядом, даже когда оттуда вылито все содержимое; их слова – это наркотик, который притупляет умы людей в течение десяти тысяч лет! Эти люди упорно тянут нас назад, к состоянию вечного ступора, в безмозглое варварство! Впрочем, с вами они, возможно, будут даже ласковы, но поверьте моим словам: это люди поистине безжалостные. Вы для них всего лишь желанная добыча. Они будут льстить вам, нашептывать на ушко лживые истины, обещать всякие чудеса. Но на самом деле они враги истины, враги науки! Их так называемое знание – это всего лишь громкие слова, а на самом деле сплошные предрассудки и суеверия. Или, если угодно, фольклор дикого и невежественного прошлого планеты. Кроме того, их деятельность незаконна, их книги и отправляемые ими обряды запрещены. И вы это прекрасно знаете. Так не ставьте мой народ в затруднительное положение перед Экуменой, ибо, если ученый, присланный Экуменой, начнет интересоваться незаконными материалами, начнет участвовать в непристойных, запрещенных законом обрядах… Я прошу вас об одном… как Наблюдателя, как ученого… – Он запинался, подыскивая слова, и Сати смотрела на него с презрением: она была уверена, что он просто пытается сбить ее с толку, запугать, и эти попытки казались ей абсолютно никчемными, нелепыми, даже гротескными.

– Я не ученый, – сухо заметила она. – Я просто человек и очень люблю стихи. И вам нет нужды рассказывать мне, какое зло способна принести религиозная одержимость. Я это знаю даже слишком хорошо.

– Нет, – возразил он, – не знаете. – Он то стискивал пальцы, то распрямлял их. – Вы ничего не знаете о том, что мы пережили, что мы некогда собой представляли. И как далеко зашли в своем невежестве. Мы ни за что не вернемся назад, к варварству!

– А вы… Неужели вы совсем ничего не знаете о моей планете? О Терре? – запальчиво спросила она и нахмурилась. Ей вдруг показалось, что вся их беседа не имеет ни малейшего смысла и для нее, Сати, самое лучшее сейчас – поскорее оказаться подальше от этого тупоголового фанатика. – Уверяю вас, никто из представителей Экумены не имеет намерения вмешиваться в духовную жизнь планеты Ака, во всяком случае до тех пор, пока нас об этом не попросят.

Он быстро глянул на нее, и глаза его яростно вспыхнули, а в голосе послышалась неожиданная страстность:

– Не предавайте нас!

– Но я и не собиралась…

Он отвернулся, словно скрывая боль или в знак несогласия с ее словами, и, не дослушав, быстро пошел прочь, вниз по улице к центру города.

Сати почувствовала, что ее захлестывает волна гнева и ненависти, и даже испугалась.

С другой стороны, уговаривала она себя, нечего жалеть этого типа. Ведь он говорил совершенно искренне. Фанатики почти всегда говорят и действуют искренне. Глупец, самонадеянный глупец! И он еще пытался объяснить ей, насколько может быть опасна религия! А сам только и способен, что повторять пропагандистские лозунги Корпорации! Интересно, зачем он так старается испугать ее? Да еще и сердится. Скорее всего, потому, что начальство направило его по неверному пути, а теперь само же свои приказания и отменило, запретив ему следить за ней и контролировать ее поступки. И это, видимо, оказалось для него настолько нестерпимым, что он даже самообладание на какое-то время утратил. Нет, даже и думать о нем не стоит! Он того явно не заслуживает.

И Сати решительно поднялась на крыльцо той лавчонки, где рассчитывала вновь увидеть Аптекаря и наконец спросить у него, что это за странные двустворчатые двери с облаками.

Но стоило ей войти в лавку, и это сумрачное помещение с высокими потолками и стенами, сплошь исписанными идеограммами, показалось ей частью какой-то иной реальности. Она постояла минутку, словно давая этой реальности возможность включить в себя и ее, Сати, и взгляд ее сразу уткнулся в ту же надпись: «В темном облаке… спускающемся с небес… дважды раздвоенная молния, точно дерево, тянется вверх с земли…» Во всяком случае, что-то в этом роде.

На том элегантном горшочке, который она получила от Аптекаря в подарок, был некий орнамент, в котором, как ей показалось, повторялся один и тот же элемент: стилизованная ветка дерева или нечто вроде куста, пока она не догадалась, что это, видимо, вариант того изображения, которое она все время встречала на сине-красных двустворчатых дверях. Когда Аптекарь материализовался наконец из теней, скрывавших дальнюю стену магазина (точно из бездны возник!), Сати положила на прилавок рисунок, скопированный ею с горшочка, и прямо спросила:

– Прошу вас, йоз, объясните мне, что означает этот рисунок?

Аптекарь некоторое время изучал странные символы, потом промолвил своим суховатым тенорком:

– Это очень красивый рисунок, йоз.

– Да, я срисовала его с того горшочка, что вы мне подарили. Скажите, это ведь некий символ, верно? Каково его значение? Важен ли он?

– А почему вы спрашиваете об этом, йоз?

– Я интересуюсь всякими старинными вещами. Старыми мирами. Старыми обществами, старыми обычаями.

Он молча смотрел на нее поблекшими от старости глазами.

– Ваше правительство, – продолжала Сати, использовав старое слово «биединз», что значит «система чиновников», а не «виздестит», то есть «объединенный бизнес» или «корпорация», – насколько я знаю, стремится к тому, чтобы люди учились жить по-новому, не держались за прошлое. – И снова она воспользовалась старинным словом «люди», а не теперешним дурацким термином «производители-потребители». – Однако историков Экумены интересует вся сумма знаний о вашей планете, чтобы иметь возможность передать эти знания грядущим поколениям. И мы, историки, уверены: самые важные знания о настоящем коренятся в прошлом. Как на Аке, так и повсюду во Вселенной.

Аптекарь слушал ее с непроницаемым выражением лица.

Сати поспешила пояснить свою мысль:

– Наш Мобиль, мой непосредственный начальник, попросил меня разузнать все, что я смогу, о ваших старинных обычаях, которых в столице больше не существует, о древнем искусстве Аки, о ее верованиях, о мировосприятии ее обитателей – особенно в те времена, когда на вашей планете еще не появились представители Экумены. Я получила заверения от Советника министерства социокультуры, что его ведомство не станет вмешиваться в мои исследования и не станет чинить мне никаких препятствий. – Последнее предложение Сати произнесла, испытывая некое мстительное наслаждение. После встречи с Советником у нее остался неприятный осадок, и она винила в этом его. Однако покой, царивший в лавке Аптекаря, и этот полумрак, и слабые ароматы лекарственных трав, и едва различимые старинные надписи на стенах действовали на нее настолько умиротворяюще, что в эти минуты встреча с Советником казалась ей уже далеким прошлым.

Некоторое время молчали оба. Потом тонкий палец старика скользнул по ее рисунку.

– Мы не видим корней, – промолвил он.

Сати не поняла, но промолчала – внимательно слушала.

– Это ствол дерева, – сказал старик и показал на рисунке тот элемент, который соответствовал основной части символа, изображенного на сине-красных двустворчатых дверях. – А это ветви и листва, крона дерева. – И он указал на состоящее из пяти примерно равных долей «облако» (точнее, на то, что Сати считала облаком), возвышавшееся над «стволом». – Так же можно воспринимать и человеческое тело, йоз. Это ведь понятно, правда? – Он коснулся собственных бедер, боков, похлопал себя по макушке и слегка улыбнулся. – Вот это – тело мира, йоз. А тело мира – это мое тело. Так что получается два в одном. – Его палец указал на то место, где «ствол» раздваивался. – И каждый из этих двух стволов имеет по три ветви, а все вместе – пять. – Его палец скользнул по пяти долям «кроны». – А пять – это еще и великое множество: листья и цветы, которые умирают и вновь возвращаются к жизни, вновь умирают и вновь возвращаются. Живые существа, люди и животные, звезды. Обо всех этих вещах можно рассказать. Но корней мы не видим. Мы не можем рассказать о них.

– Корни – в земле?..

– Гора – вот корень всего. – Он красивым жестом соединил кончики пальцев, как бы обозначая вершину горы, а потом коснулся сложенными руками своей груди там, где сердце, или чуть выше этого места.

– Гора – корень всего, – повторила она. – А все – это тайна?

Старик молчал.

– Не могли бы вы рассказать мне что-нибудь еще, йоз? – взмолилась Сати. – Расскажите мне о двух, о трех, о пяти… Пожалуйста!

– Это такие вещи, которые сразу не расскажешь, йоз.

– Я готова слушать сколько угодно! Однако я не хотела бы отнимать у вас драгоценное время или как-то вторгаться в вашу жизнь. И я, конечно, не стану просить вас рассказать мне что-то такое, чего вы рассказывать не хотите, что вообще лучше было бы сохранить в тайне.

– Мы все теперь сохраняем в тайне, – прошептал Аптекарь, точно шелестя страницами невидимой книги. – И все же это видно достаточно хорошо. – Он обвел взглядом бесчисленные ящички, стены, от пола до потолка покрытые заклятиями, стихами, формулами, рецептами. Сегодня идеограммы были неподвижны, не увеличивались, не дышали, застыв в полумраке. – Впрочем, бо́льшая часть людей теперь не воспринимает это как слова языка; они считают старинные идеограммы ничего не значащими рисунками, нацарапанными на стенах, примитивным орнаментом. Даже полиция их не трогает… Во времена моей матери все дети умели читать. Они могли прочесть любую историю. И Толкователи никогда не прекращали своей работы… В лесах и горах, в городах и деревнях они рассказывали, разъясняли, читали вслух. Но и тогда это было тайной. Тайной начала. Тайной корней. Тайной мироздания. Тайной тьмы. Тайной могилы, йоз. Того места, где начинается жизнь.

Итак, ее обучение началось! И лишь впоследствии она поняла, что началось оно несколько раньше: когда впервые в доме Изиэзи она ощутила на языке вкус настоящей здешней пищи.

Один из историков Дарранды как-то заметил: «Учиться верованиям, не веруя, – это все равно что петь песню, не зная мелодии».

Уступчивость, послушание, готовность принять предлагаемые тебе ноты как единственно верные, предлагаемый рисунок роли как единственно возможный – вот основа сценического искусства, перевода и вообще – взаимопонимания. Этот жест не должен быть постоянным, не должен превращаться в состояние души или ума, но и фальшивым он быть не может. Он означает больше, чем временный отказ от неверия во имя того лишь, чтобы досмотреть спектакль до конца, но все же не является истинным обращением в веру. Он чем-то похож на обязательную фигуру в танце. Так учили Сати в Вальпараисо ее учителя, прибывшие туда из многих далеких миров, и у нее никогда не возникало сомнений в справедливости этого учения.

Она прибыла на Аку, чтобы научиться петь песни этого мира, узнать их мелодии, научиться танцевать здешние священные танцы; и вот только сейчас, вдали от бесконечного шума больших городов, начинала она слышать эти мелодии и учиться танцевать под них.

День за днем Сати скрупулезно записывала свои наблюдения, которые то и дело спотыкались друг о друга, друг другу противоречили, то усиливая предыдущее впечатление, то полностью его отметая. И без конца заставляя ее размышлять. Она просто захлебывалась в том море информации, которая на нее обрушилась, путалась в самых различных вещах и проблемах, пытаясь составить хотя бы самое грубое представление о том крохотном уголке бескрайнего пространства, которое ей предстояло исследовать: отточенного тысячелетиями мировосприятия тех человеческих существ, которые издавна населяли эту планету, и в данный момент представлявшего собой обширную, замкнутую на себя самое систему символов, метафор, теорий, космологий, диет, гимнастик для тела и ума, физики и метафизики, знаний в области металлургии, медицины, физиологии, психологии, алхимии, химии, каллиграфии, нумерологии, ботаники, устного народного творчества, поэзии, истории, литературы…

В этой обширной и неведомой стране чужой ментальности Сати ощупью искала тропинки и вехи: такие социальные институты, которые можно было бы описать, такие идеи, которые можно было бы сформулировать. Она инстинктивно избегала глобальных или слишком туманных концепций, искала нечто осязаемое, реальное, столь же доступное пониманию, как, например, архитектура. Здания в Окзат-Озкате – те самые, с двустворчатыми дверями и символом «дерева», – некогда были храмами «умиязу». Это слово теперь тоже входило в разряд запрещенных; оно даже и словом-то не считалось. А для Сати такие слова как раз и служили указателями в том переплетении тропинок, что вели ее по этой неведомой стране. А может, и слово «храм» здесь тоже не годилось? Что, собственно, происходило некогда в этих «умиязу»? Откуда ей знать…

Ей говорили: ничего особенного там не происходило, люди просто ходили туда и слушали.

Но ЧТО слушали?

О, ну всякие истории, знаете ли.

А кто рассказывал эти истории?

Мазы. Они там жили. Некоторые из них.

Сати догадывалась, что умиязу были чем-то вроде монастырей или церквей, но, с другой стороны, были и очень похожи на библиотеки: там явно собирались некие ПРОФЕССИОНАЛЫ, там хранили КНИГИ, туда люди приходили, чтобы учиться, чтобы эти книги читать, чтобы слушать, как другие читают их вслух. В более развитых и благополучных районах Аки умиязу были большие, богатые, и люди совершали туда путешествия, чтобы увидеть хранившиеся там сокровища и послушать Толкователей. Однако все те умиязу ныне были разрушены, уничтожены; их сровняли с землей, сожгли, взорвали. Исключение составляла самая старая и самая знаменитая умиязу «Золотая гора», находившаяся где-то далеко на востоке.

Из передачи, которую Сати видела по неовизору еще в Довза-сити, она узнала, что умиязу «Золотая гора» была включена Корпорацией в список охраняемых памятников как храм поклонения богу Разума, искусственно созданный культ которого существовал только в туристических центрах, лозунгах и невнятных изречениях. Но сперва «Золотую гору» все-таки тоже разграбили. В том документальном фильме было показано, как оттуда выносили книги – точнее, выгребали бульдозерами из огромных подземных хранилищ, а потом экскаваторы ковшами зачерпывали эти бесценные сокровища и, точно мусор, ссыпали в грязные кузова грузовиков. Все, что оставалось, тут же сровняли с землей. Благодаря стереоскопическому изображению создавалось ощущение, что ты сам сидишь в кабине одной из этих адских машин, а вокруг играет развеселая музыка. Сати тогда не выдержала и отключила голографическую приставку. И после этого, смотря подобные фильмы, созданные по заказу Корпорации, никогда больше ни в чем не пыталась в них «участвовать»; впрочем, она никогда не забывала снова включить приставку, выходя из своего кабинета в Центральном министерстве поэзии и изобразительного искусства.

Мысли о разграбленных умиязу вызывали у Сати острое сочувствие по отношению к последователям этой религии (или не религии, она не знала, как еще можно было назвать этот институт), однако осторожность и подозрительность, которые обязан был проявлять Наблюдатель, уравновешивали ее душевные порывы. От нее вовсе не требовалось формировать собственное мнение об аканской действительности или создавать теорию происхождения здешнего общества; она должна была собирать фактический материал, наблюдать, слушать и бережно все это фиксировать.

Несмотря на то что говорить об умиязу было запрещено, жители Окзат-Озката и на эту тему говорили с Сати вполне свободно, искренне отвечая на ее вопросы. У нее, например, не возникло никаких затруднений при выяснении количества и направленности ежегодных праздников и обрядов, связанных с возрастными или религиозными циклами – с постами, отпущениями грехов, воздержанием, инициацией, переходом в старший возрастной класс и т. п. Отправление этих обрядов, теперь, разумеется, осуществлявшееся подпольно, напомнило ей многие из давно и хорошо известных традиционных верований Экумены. Некоторые здешние обычаи и обряды были так искусно и безобидно вплетены в ткань обыденной жизни, что даже советники из министерства социокультуры не могли ткнуть в какой-то из них пальцем и сказать: «Это запрещено!»

Отличным примером подобной сохранности древних традиций служило меню в небольших харчевнях и кафе для рабочего люда. В таких местах меню, написанное с помощью современного алфавита, висело обычно на доске возле дверей. В нем наряду с акакафи перечислялись и другие продукты и кушанья, производимые Корпорацией, пропагандируемые ею и распространявшиеся по всей планете с помощью Управления здравоохранения и питания. Это была продукция агрофабрик, дополнительно обогащенная белками и витаминами, вымытая, нарезанная и полностью готовая к употреблению; все было даже упаковано так, что еду, самое большее, нужно было лишь подогреть. Во всех кафе и ресторанах имелся достаточный запас таких продуктов – обезвоженных, замороженных, сублимированных, консервированных, – и некоторые посетители с удовольствием их заказывали. Но бо́льшая часть жителей Окзат-Озката, зайдя в такое кафе, не заказывала ничего. Люди просто садились, здоровались с официантом и ждали, пока им принесут еду и питье, только что приготовленные и соответствующие данному дню недели, времени суток, погоде и времени года. Такая еда готовилась в соответствии с древними правилами, целью которых было долголетие при хорошем здоровье и пищеварении. Или «жизнь со спокойной душой». Обе эти идеи на местном языке рагнма выражались с помощью одних и тех же слов и означали одно и то же.

В один из осенних вечеров, которые Сати обычно посвящала записи собранной информации, она, сидя на пушистом красном ковре в своей тихой комнате, пришла к выводу, что на Аке существует некая религиозно-философская система типа буддизма или даосизма, которые она изучала на Земле во время учебы в Центре, то есть примерно такая, какую хайнцы с их страстью все классифицировать и распределять по категориям назвали бы «религией процесса». «В автохтонных языках Аки нет слов, обозначающих богов, или единого бога, или святых, – записывала Сати. – Местные бюрократы в угоду Корпорации выдумали слово „бог“ и ввели государственный теизм, узнав, сколь важна концепция верховного божества в тех мирах, которые их общество взяло себе за образец, и поняв, сколь удобным инструментом для властей предержащих является религия. Однако никакого автохтонного теизма или деизма на Аке не существует. И даже слово „бог“ не имеет здесь никакого конкретного содержания. Никаких заглавных букв. Никакого „Создателя“ – только созидание. Никакого „вечного Отца“, который может награждать и наказывать, оправдывать несправедливость, подвергать жестоким испытаниям, сулить спасение души. Вечность воспринимается здесь не как конечная точка, но как непрерывный континуум. Исходное деление существа на материальное и духовное воспринимается только как „два в одном“ или „одно в двух“, то есть как два аспекта единого целого. Никакой иерархии Природы и Сверхъестественного. Никаких дихотомий свет/тьма, добро/зло, душа/тело. Никаких верований в загробную жизнь, возможность реинкарнации и бессмертие, никакой бесплотной и вечной души. Ни рая, ни ада. Аканская система представлений о мире – это некая духовная дисциплина с духовными целями, однако в точности те же цели она преследует и для телесного и этического благополучия общества. Правильный поступок венчает ее. Дхарма без кармы»[2].

Так, кажется, добрались до определения аканской религии? С минуту Сати не испытывала ничего, кроме глубокого удовлетворения – как этим определением, так и самой собой.

Но затем обнаружила, что думает о том цикле мифов, который поведала ей Оттьяр Уминг. Центральный герой этих мифов, Эзид, странная романтическая личность, появлялся в обличье то прекрасного, доброго и великодушного молодого мужчины, то прекрасной и бесстрашной молодой женщины. Его также называли «Бессмертный». У Сати тут же возник целый ряд вопросов, которые она тоже записала: «А как быть с Бессмертным Эзидом? Может быть, это свидетельство веры в загробную жизнь? И один ли человек воплощен в образе Эзида или два? А может, сразу несколько? БЕССМЕРТНЫЙ/ВЕЧНОЖИВОЙ – вполне возможно, это означает „активный“, „повторяющийся многократно“, „знаменитый“; к тому же это может иметь и еще одно, чисто „интеллигентское“, значение: „человек, обладающий идеальным физическим и душевным здоровьем“, то есть „живущий мудро“? Проверить».

Все чаще в ее записях – теперь уже почти после каждого сделанного ею вывода – появлялось слово «проверить». Сделанные выводы оказывались концом огромного неразмотанного клубка, началом все новых и новых расследований. Слова сами собой без конца меняли свой смысл, и Сати каждый раз, перечитав собственные записи, оказывалась недовольна сделанными определениями. И особенно неудачным показалось ей вскоре определение мировоззренческой системы аканцев как религии. Это было не то чтобы некорректное определение, но явно не вполне адекватное. Термин «философия» подходил еще меньше. И Сати вернулась к тому, что стала называть все это для себя просто Системой или Великой Системой. Несколько позже в ее записях появился термин «лес» – она узнала, что некогда человеческая жизнь и все, что с нею связано, называлось здесь «дорогой через лес». Иногда она называла все это «горой» – когда обнаружила, что некоторые из ее здешних учителей называют те знания, которые она так стремится получить, «дорогой на вершину горы». В конце концов она стала называть это «толкованием». Но это произошло уже после того, как она познакомилась с маз Элайед.

Сати подолгу спорила со своим компьютером по поводу того, не существует ли в языке довзан или в иных, отличных от довзан, языках, словарным запасом которых все еще пользовались многие «образованные», слова, которое могло бы иметь значение «священный» или «святой». Она нашла немало слов, которые можно было перевести как «власть», «тайна», «нечто-не-контролируемое-людьми», «часть всеобщей гармонии». Подобные слова никогда нельзя было отнести к какому-то одному конкретному понятию или конкретному действию, совершаемому в конкретном месте. Скорее, было похоже, что, согласно старому аканскому способу мышления, любое место, любое действие, если его правильно воспринимаешь, уже содержит в себе некую могущественную тайну и способность стать священным. А восприятие, по всей видимости, включало в себя и некое описание, рассказ об этом месте, ТОЛКОВАНИЕ происходивших там событий или человеческих поступков. Некий разговор об этом, превращение в повествовательную форму, в рассказ, в историю, в легенду.

Но эти истории отнюдь не были проповедями. В них не содержалось непреложной Истины. Это скорее были эссе на тему «Что такое истина?». Иногда с легким налетом сакральности. От человека при этом вовсе не требовалось веровать – только слушать.

«Вот так я узнал эту историю, – говорили они обычно, рассказав старинную притчу, пересказав какой-нибудь исторический эпизод, всем знакомую легенду или прочитав наизусть отрывок из поэмы. – Примерно так это толкуется».

Святые люди в этих историях, если их, конечно, можно было назвать святыми, достигали своей святости самыми различными способами, ни один из которых не казался Сати достаточно святым. Не нужно было соблюдать никаких правил или обетов вроде бедности-целомудрия-послушания, не нужно было менять свои богатства на деревянную плошку нищего, не требовалось отшельничества среди диких скал. Некоторые из героев и знаменитых мазов в этих историях были прямо-таки вызывающе богаты. Их главная добродетель, насколько могла судить Сати, заключалась, видимо, в щедрости: они строили большие красивые умиязу, где хранили свои книги и сокровища, и устраивали пышные процессии верхом на эбердинах, украшенных серебряной упряжью. Некоторые из героев были воинами, другие – могущественными правителями, а третьи – сапожниками или лавочниками. Некоторые из «святых» оказывались страстными любовниками, да и сами эти истории были, собственно, историями любви и страсти героев. Очень многие из героев состояли в браке. Никаких жестких правил. Альтернатива имелась всегда. Рассказывая ту или иную историю, люди могли заметить, что это, например, «хороший поступок» или «правильный способ для достижения чего-либо», однако они никогда не говорили ни о каком ЕДИНСТВЕННО ВОЗМОЖНОМ правильном способе или поведении. А слова «хороший» или «правильный» всегда являлись не более чем прилагательными: хорошая еда, хорошее здоровье, хороший секс, хорошая погода, правильный поступок… Никаких «больших букв». Никаких Добра и Зла как реально существующих и враждебных друг другу сил или сущностей!

Нет, аканская Система совсем не религия! К этому выводу Сати вскоре пришла окончательно и ухватилась за него со все возрастающим энтузиазмом. Разумеется, Система эта имела и свои духовные координаты. Мало того, она СЛУЖИЛА духовными координатами для тех, кто жил внутри ее и вместе с нею. Но религия как институт, требующий веры и закрепляющий позиции некой высшей власти, религия как некое сообщество людей, сформировавшееся благодаря знанию об иноземных божествах или соперничающих социальных институтах, на Аке не только отсутствовала, но никогда и не существовала.

Возможно, впрочем, так было лишь прежде.

Обитаемые земли Аки – это огромный единый континент и невероятно длинный архипелаг, протянувшийся вдоль восточного побережья этого континента. Местность, где проживал ранее народ довза, находилась на крайнем юго-западе Великого Континента. В принципе все аканские народы, не разделенные морями и океанами, принадлежали к одному типу людей с незначительными местными вариациями. Это было отмечено всеми Наблюдателями; все они, как один, указывали на удивительную этническую гомогенность населения планеты, на крайне малое разнообразие общественных структур и культур, но никто так и не отметил до сих пор тот замечательный факт, что среди аканцев НЕТ ЧУЖЕЗЕМЦЕВ. Никто здесь даже НЕ СЧИТАЛСЯ чужеземцем, пока не прилетели первые представители Экумены.

Это лежало на поверхности, и тем не менее воспринять это земным умом было достаточно трудно. Никаких «чужаков». Никаких «иностранцев». Никаких «других» – в том мертвящем смысле «инаковости», который существовал на Терре/ Земле, где испокон веков существовали отчетливые различия между племенами и народами, границы, установленные законом и вечно нарушаемые соседями, этническая ненависть, лелеемая столетиями и тысячелетиями. Слово «народ» на Аке означало не «мой народ», а «народ вообще», всех людей, все население планеты. Понятие «варвар» отнюдь не значило «чужак, говорящий на непонятном языке»; варваром аканцы называли любого необразованного человека. Точнее, необразованного в современном понимании этого слова. Всякое соперничество, соревнование здесь происходило как бы между членами одной семьи. Все войны являлись войнами гражданскими.

Одно из эпических сказаний, которое Сати старательно записывала кусками и отдельными фрагментами, было как раз посвящено одной из таких кровавых феодальных междоусобиц из-за плодородной долины, оставленной в наследство брату и сестре, которые, поссорившись, развязали затяжную войну друг с другом. Вражда между отдельными регионами и городами-государствами за экономическое господство на Континенте красной нитью проходила сквозь всю аканскую историю и часто вспыхивала с такой силой, что превращалась в мощный вооруженный конфликт. Но эти войны и междоусобицы велись исключительно с помощью профессиональных армий и на полях сражений. Крайне редко – и в народных преданиях, а также в исторических анналах к этому относились как к чему-то постыдному, неправильному, заслуживающему наказания – воюющие стороны разрушали города или деревни и наносили физический ущерб гражданским лицам. Аканцы вступали в войну друг с другом из-за непомерной алчности, честолюбия, стремления к власти, но не из-за этнической ненависти и не во имя веры. Они всегда дрались по правилам. И правила у всех были одни и те же. Они были единым народом. Их система мышления и образ жизни всегда в целом были универсальны. Это была как бы одна и та же мелодия в полифоническом исполнении.

И подобная «коммунальность», думала Сати, в значительной степени зависела от общей письменности. До культурной революции даже в стране довзан существовало несколько основных языков и бесчисленное множество диалектов, но все они пользовались одним и тем же идеографическим письмом, понятным всем. Да, это была довольно неуклюжая и весьма архаичная письменность. Не алфавит. И тем не менее древняя письменность была распространена повсеместно и пользовалась огромным уважением, ибо способна была одновременно соединять и разделять народы, языки и диалекты, подобно китайским иероглифам на Земле. Благодаря этой письменности тексты, написанные несколько тысяч лет назад, любой мог прочесть без перевода, хотя с тех пор фонетическая форма того или иного слова успевала претерпеть порой колоссальные изменения, и в устной речи такое слово можно было просто не узнать. Возможно, именно это послужило отправной точкой для представителей народности довза, когда они производили языковую реформу и избавлялись от старой письменности, вводя куда более простой алфавит. Идеографическое письмо воспринималось ими не только как препятствие на пути прогресса, но и как активная консервативная сила, стремившаяся сохранить жизнь никому не нужному прошлому.

В Довза-сити Сати не встретила никого, кто умел бы (или не боялся бы признаться, что умеет) читать старые тексты. Она и не особенно спрашивала: уже ее первые вопросы на данную тему были встречены таким неодобрением и такой заметной неприязнью, что она быстро усвоила: не стоит даже упоминать о том, что она умеет читать старинные тексты. И те чиновники, с которыми она имела дело, никогда ее об этом даже не спрашивали. Старой письменностью в Корпоративном государстве не пользовались уже несколько десятилетий; возможно, аканским чиновникам даже в голову не приходило, что из-за случайной петли во времени и пространстве Сати лучше всего знает именно старые языки и идеографическую письменность.

Впрочем, Сати была не настолько глупа, чтобы вслух удивляться тому факту, что она, может быть, единственная на планете, кто еще способен прочесть старинный текст; и не настолько глупа, чтобы испугаться, когда эта мысль пришла ей в голову. Хотя иногда ей становилось страшно: ведь если история этого народа – не ее родного народа! – сохранилась лишь в ее памяти да никому неведомых идеограммах, то если она забудет хотя бы одно слово, хотя бы один диакритический значок, то частица всей прошлой жизни Аки, тысячелетий существования здесь мыслящих и чувствующих существ, будет потеряна навсегда…

Так что она испытала огромное облегчение, обнаружив в Окзат-Озкате множество людей, старых и молодых, даже совсем детей, которые несли, разделяя друг с другом, драгоценный груз собственной истории и культуры. Бо́льшая часть этих людей, правда, была способна написать и прочесть не более нескольких десятков идеографических символов, в лучшем случае несколько сотен, однако многие продолжали совершенствовать свои знания и в итоге достигали полной грамотности. В школах Корпорации дети учили хайнский алфавит, приспособленный к местным языковым особенностям, и получали такое образование, которое наилучшим образом соответствовало обществу производителей-потребителей. Дома же или в специально отведенных комнатках, находившихся обычно где-нибудь в дальнем, неприметном уголке лавки или мастерской, велись незаконные занятия: люди изучали идеограммы, старательно выводя их мелом на маленьких черных досках, с которых написанное можно было стереть одним движением ладони. И учителями их были такие же люди из народа: домоправители, лавочники, мастеровые.

Эти учителя, преподававшие старый язык и старинную письменность, рассказывали им также о древних обычаях и обрядах, учили соблюдать традиции, многие из которых были еще живы. В народе таких людей называли «образованными». Но для них существовало и другое слово: маз. Если обращение «йоз» означало уважительное отношение к равному, то «маз» сразу ставило того, к кому ты обращаешься, на значительно более высокую ступень, чем твоя собственная. Сати чувствовала, что это некий титул, некая профессия, суть которой она пока что определить была не в состоянии, ибо это не было конкретной профессией учителя, врача, ученого или священника, но безусловно включало в себя определенные аспекты всех перечисленных выше профессий.

Все мазы, с которыми постепенно познакомилась Сати в Окзат-Озкате, а она постоянно расширяла круг этих знакомств, жили в более или менее комфортабельной бедности. Обычно у них имелась еще какая-нибудь работа, дававшая им средства к существованию, ибо то, что они получали, будучи мазами, составляло сущие гроши; они учили людей, готовили и раздавали лекарства, давали советы относительно правильного питания и здоровья, отправляли необходимые обряды (например, свадебный и похоронный), а также просто читали тем, кто хотел их слушать, и беседовали с ними, выступая на вечерних собраниях, куда люди приходили, чтобы «послушать Толкователей». Мазы-Толкователи обычно были бедны – не потому, что старый образ жизни находился практически под запретом и его придерживались в лучшем случае старики. Нет, просто те люди, которые приходили к ним и старались как-то их отблагодарить, и сами были очень бедны. Окзат-Озкат был небольшим городом, почти маргинальным в плане экономического развития и доходов, но его жители стойко поддерживали своих мазов, благодарные им за то, что те «учили словом», как здесь говорили. По вечерам люди ходили к кому-нибудь из них, чтобы послушать истории и возникавшие вокруг них споры и разговоры, и за эту возможность регулярно платили вполне посильные взносы – жалкими медяками. Ни малейшего стыда или недовольства подобная сделка не вызывала ни у той ни у другой стороны. Не произносились и такие лицемерные слова, как «пожертвование»: деньги здесь платили за приобретенные ценности.

Взрослые часто приводили детей, чтобы те тоже «послушали Толкователей», и дети действительно либо с интересом слушали, либо просто тихо засыпали. За детей до пятнадцати лет платить не требовалось, а после пятнадцати с них брали столько, сколько и со взрослых. Подростки больше всего любили того Толкователя, который часто рассказывал или читал разные истории из эпоса или рыцарских романов. Например, из таких некогда знаменитых произведений, как «Война в Долине» и «Повествование об Эзиде Прекрасном». А на занятиях активной, с элементами военного искусства, гимнастикой всегда было полно молодежи – и мужчин и женщин.

Сами мазы в основном были людьми средних лет или старыми, и опять же не потому, что вымирали как некая общественная группа, а потому, как говорили они сами, что нужно сперва прожить целую жизнь, прежде чем научишься «гулять в лесу».

Сати никак не могла уяснить, почему для того, чтобы тебя считали «образованным», нужно так много времени; однако, как она все больше убеждалась, решение этой задачи тоже не имеет конца. Так во что же все-таки верили эти люди?

Что было для них действительно священным? Сати по-прежнему этого не понимала, но надеялась понять, если удастся добраться до сути того, что здесь называлось «толкованием», и до тех святых книг, которые для этого нужно прочесть и запомнить наизусть. Книги она нашла, но святости в них не обнаружила. Здесь не было ничего похожего на Библию или Коран. И здесь были буквально десятки упанишад, миллионы сутр[3].

Каждый маз охотно давал ей почитать что-то еще, и она прочла или прослушала великое множество текстов, существующих как в письменной, так и в устной форме. Бо́льшая часть этих текстов обладала множеством различных вариантов и версий. И основная задача Толкователей казалась неисчерпаемой даже теперь, когда столь многое было уничтожено и разрушено.

В начале зимы Сати показалось, что она нашла наконец некие центральные тексты Системы – в сборнике эпических поэм и научных трактатов, называвшемся «Древо». Все Толкователи говорили об этой книге с величайшим уважением, все обильно цитировали приведенные там тексты. Сати на несколько недель полностью погрузилась в изучение «Древа». Насколько она могла судить, основная часть текстов была написана по крайней мере тысячу, а то и полторы тысячи лет назад где-то в центральных районах Континента в период наивысшего расцвета здешней материальной и духовной культуры и искусств. Тексты также изобиловали находками в плане художественного творчества, полета изощренной мысли и философской аргументации по таким вечным проблемам, как бытие и становление, четкая форма и хаос. Содержались в этих текстах также мистические откровения относительно Созидания, Созидаемого и Созданного, а также в сборнике имелся целый цикл очень красивых и очень сложных метафизических поэм, главной темой которых были «Один, равный Двум» и «Два, равные Одному». Все части сборника были взаимосвязаны, снабжены иллюстрациями, комментариями и заметками на полях; последние были сделаны теми, кто читал эту замечательную книгу в течение десятков столетий, что прошли с момента ее создания. Как истинная племянница дяди Харри и ученый-педант, Сати с головой погрузилась в бездонное море разнообразных смыслов и значений, мечтая лишь об одном: затеряться в этой пучине на долгие годы. Она буквально заставляла себя изредка возвращаться к нормальной жизни и свету дня, но здравый смысл чрезвычайно мешал ей, ибо она тут же начинала ворчать: «Но ведь это же далеко не все! Это лишь МАЛАЯ ЧАСТЬ того, о чем говорят Толкователи…»

В итоге ее здравый смысл все-таки обрел поддержку в лице маза по имени Орьен Вийя, который заметил невзначай, что тексты, содержащиеся в «Древе» и столь сильно пленившие Сати, что она была твердо намерена изучать их у него в доме каждый день в течение по крайней мере нескольких месяцев, представляют собой лишь одну из версий этого сборника; имеются и другие, и их довольно много; одну из них он, Орьен Вийя, видел много лет назад в Амарезе, в самой большой из тамошних умиязу.

Итак, «окончательного» варианта текстов «Древа» не существует. Нет и ни одной «стандартной» версии. То есть существует не одно «Древо», а много, много… И этот Лес, эти тропические джунгли поистине бескрайни; и в них ярко горят бесчисленные тигры значений…[4]

Сати сканировала ту версию «Древа», что имелась у Орьена Вийи, выключила компьютер и, стукнув педанта, сидевшего у нее внутри, по башке, начала все сначала.

Что бы это ни было такое, что она так стремится распознать, но это не религия с Символом веры и священной Книгой! Это вообще не имеет отношения к Вере. На Аке любая книга может называться священной. Здешнюю Систему невозможно определить с помощью конкретного набора символов и идей. И называют ее здесь не Лес (хотя Толкователи часто употребляют именно это слово) и не Гора (хотя и это слово у них тоже весьма в ходу), а чаще всего просто Толкование. Интересно почему?

Да ладно тебе, грубо оборвал ее размышления здравый смысл, ясно ведь: здешние «образованные» только и делают, что РАСТОЛКОВЫВАЮТ смысл рассказанных ими историй.

Это верно, с некоторым пренебрежением отвечал здравому смыслу пытливый ум Сати, но, рассказывая свои истории, притчи и тому подобное, мазы ДАЮТ ЛЮДЯМ ОБРАЗОВАНИЕ. Но ведь есть И ЕЩЕ ЧТО-ТО, помимо этого!

И она решила понаблюдать за мазами.

Еще на Земле, приступив к изучению аканских языков, Сати узнала, что практически во всех основных языках этой планеты есть странное местоимение, употребляемое только в единственном/двойственном числе, например, для обозначения беременной женщины, или беременной самки животного, или супружеской пары. Это местоимение неоднократно встречалось ей в «Древе» и во многих других книгах и всегда в контексте представлений о едином, но раздвоенном стволе древа бытия. Часто использовалось это местоимение также в фольклорных историях, где главные герои, выступая неразделимой парой, напоминали пресловутое нерасчленимое понятие «производитель-потребитель» из пропагандистских опусов Корпорации. Интересно, что местоимение это также относилось к категории запрещенных слов. Его использование в устной речи или даже в личных письмах было наказуемо. Сати никогда не слышала, чтобы кто-нибудь в Довза-сити употреблял его. А здесь, в горах, она слышала его каждый день, хотя и не на улице; особенно часто им пользовались, когда говорили о Толкователях-мазах или во время беседы с самими мазами. Интересно почему?

Видимо, потому, что мазы практически всегда являли собой пару. Причем это было сексуальное партнерство (и не важно, гетеро– или гомосексуальное!), но всегда моногамное и заключенное на всю жизнь. Даже больше того: потеряв партнера, мазы больше ни с кем не вступали ни в брак, ни в интимные отношения. Соединившись, они брали себе второе имя – имя своего партнера – и сохраняли его до самой смерти. Жена Аптекаря, Анг Сотью, умерла пятнадцать лет назад, но он по-прежнему звался Сотью Анг. Эти двое были и оставались единым целым; Один, равный Двум, Два, равные Одному…

Почему?

Внезапно Сати охватило лихорадочное возбуждение. Ей показалось, что она напала на след. Вот он, центральный принцип Системы! Два в Одном! Нужно сосредоточиться именно на этом.

Она требована от мазов все больше и больше текстов, и они охотно делились ими с нею. Ее теория начинала обретать реальные очертания, да и тексты были более или менее релевантны. Она, например, узнала, что взаимодействие Двоих дает возможность подняться Трем Ветвям, которые, соединяясь, порождают Крону, состоящую из Четырех Деяний и Пяти Элементов, которые постоянно упоминаются в аканской космологии, медицине и этике, а также как бы «встроены» в архитектуру и являются структурной основой языка, прежде всего его идеографической письменности… Сати отдавала себе отчет, что это очередная непроходимая «полночная чаща», где скрывается множество древних тайн и путаных троп, но тем не менее, немного постояв в нерешительности на опушке, она смело, хотя и осторожно двинулась вглубь этой таинственной чащи, и здравый смысл только скулил ей вслед, точно брошенная собака. Хорошая, впрочем, собака; собака-дхарма. И Сати откликнулась на жалобный вопль здравого смысла: не полезла в эти джунгли, вспомнив, что вообще-то, собиралась сперва выяснить поподробнее, каковы функции мазов в аканском обществе.

Они изображали, представляли на сцене, воплощали в жизнь некий великий спектакль: служили Толкователями. Они разъясняли, растолковывали.

Некоторые из них почти ничего не могли сами сказать другим. Они просто владели чем-нибудь ценным: одной книгой, одним стихотворением, одним научным трактатом, которые, например, получили по наследству или случайно запомнили. Но по крайней мере раз в год, обычно зимой, они показывали свое сокровище другим – читали вслух или декламировали по памяти любому, кто хотел прийти и послушать. Таких людей тоже вежливо называли «образованными» и уважали за то, что они, владея сокровищем, делятся им с другими. Но мазами эти люди не считались.

Мазы были профессионалами. Бо́льшую часть своей жизни они посвящали добыче материала для толкования, а потом постоянно и охотно делились своими знаниями с любым желающим и тем самым зарабатывали себе на жизнь.

Некоторые мазы специализировались на отправлении старинных обрядов и отчасти напоминали земных священников или жрецов. Эти мазы осуществляли все необходимые ритуалы, связанные со смертью и похоронами, с браком и рождением детей, с празднованием пятнадцатилетия – этот праздник считался очень важным событием в аканском обществе и знаменовал переход во «взрослый» возрастной класс («Один плюс Два» или «Три плюс Четыре плюс Пять»). Знания таких мазов обычно имели некое формульное выражение – формулами служили старинные ритуальные песнопения и определенные отрывки из наиболее известных героических эпопей древности.

Другие были настоящими врачами, целителями, травниками, специалистами по лечебной и боевой гимнастике. Они все знали о теле, умели СЛУШАТЬ тело и учили этому других (это прежде всего у них «тело было Деревом, а Дерево было Горой»). Их понимание тела было основано на фактическом материале; они давали не только описательные, но и вполне наглядные уроки лечебной медицины.

Третьи работали в основном с книгами; они же учили детей и взрослых читать и писать идеограммы, разбирать старинные тексты, написанные идеографическим письмом, и проникать в их сокровенный смысл.

Однако основная функция мазов, благодаря которой они и пользовались таким огромным уважением у населения, заключалась в умении толковать: сюда входило чтение вслух, пересказ, комментирование, декламация наизусть, рассказывание историй, задушевная беседа на темы, затронутые в той или иной истории или поэме, и так далее. Чем больше знал и мог поведать другим тот или иной маз, тем больше его почитали. Чем лучше он умел толковать те или иные вопросы, тем лучше ему платили. Предмет этих толкований зависел от знаний самого маза и его способности запоминать существующие в устной форме произведения народного творчества; ну и разумеется, от его чисто эмоционального отношения к данной вещи или проблеме.

Взаимодействие всего этого давало порой потрясающий эффект! В течение долгого времени, пытаясь разобраться в этих бесконечных «Двух в Одном», «Дереве и Кроне», Сати каждый вечер ходила слушать Толковательницу маз Оттьяр Уминг, которая неторопливо рассказывала длинную историко-мифологическую сагу о путешествии Румая на Восточные острова, совершенном этим героем шесть или семь тысяч лет назад; кроме того, несколько раз в неделю по утрам она ходила слушать маз Имьен Катьяна, толковавшего об основах и истории Космоса и знавшего по именам все звезды и созвездия, который замечательно интересно описывал жизнь и пути движения в космосе других планет системы Акан, демонстрируя прекрасные и удивительно точные древние карты неба. Как увязать все это? Да и существует ли какая-то связь между столь различными областями знаний и умений?

Буквально объевшись выдержками из философских учений и комментариями к ним, Сати, не имея к философии ни интереса, ни склонности, обратилась в итоге к тому, что мазы называли «рассказами о теле». Здешние целители, похоже, чрезвычайно много знали о том, как сохранить здоровье. Сати попросила старого Сотью Анга рассказать ей кое-что об аканской фармакологии, и он принялся терпеливо объяснять ей, каковы целебные свойства каждого из растений, представленных в том огромном гербарии, который он получил в наследство еще от родителей Анг Сотью и впоследствии неустанно пополнял сам. Бо́льшая часть ящичков в его лавке была занята именно экземплярами этого гербария.

Старику было чрезвычайно приятно, что Сати прилежно записывает каждое его слово. Пока что, беседуя с Толкователями, она не встречалась ни с «колдовской премудростью», ни со «святыми таинствами», ведомыми только адептам, ни с таким знанием, которое было бы доступно только «образованным» и служило бы для укрепления их власти и авторитета, придавало бы их деятельности оттенок таинства или же сказывалось бы на размерах той платы, которую обычно получают мазы. «Записывай мои слова! – это повторяли ей все мазы без исключения. – Запоминай! Сохрани полученные знания и передай их другим!» Сотью Анг всю жизнь изучал свойства различных трав и растений, но не имел ни ученика, ни подмастерья и был трогательно благодарен Сати за желание сохранить собранную им информацию. «Все это я должен отдать другим, растолковать им, если, конечно, они захотят меня слушать», – часто повторял он. Он не считал себя настоящим целителем; он был обыкновенным аптекарем и неплохо знал травы, но в теории силен не был. Его объяснения, почему то или иное растение действует на организм так, а не иначе, частенько напоминали Сати примитивную ассоциативную магию или что-то вроде бесконечных кругов на воде от брошенного туда камня: эта кора лечит лихорадку, потому что она является жаропонижающим средством, а потому… Однако сама система народного целительства, лежавшая в основе подобной «фармакологии», была, как показалось Сати, достаточно прагматичной, превентивной и эффективной.

Фармакология и медицина были всего лишь одной из ветвей Великой Системы. И таких ветвей в ней было очень и очень много. Бесчисленные истории, толкуемые мазами, были посвящены множеству самых различных вещей – всем Листьям гигантской Кроны. И Сати не могла избавиться от уверенности, что в этой Системе должно существовать некое организующее начало, некий центральный стержень. Ствол Дерева. Может быть, это этика? ПРАВИЛЬНОЕ поведение на жизненном пути?

Сати выросла под гнетом юнизма и была не настолько наивна, чтобы рассчитывать на непременное наличие связи между религией и моралью; она понимала: если такая связь и имеется, она отнюдь не обязательно так уж благоприятна для развития общества.

Однако она уже начинала постигать основы аканской этики и учиться ей; элементы этических воззрений аканцев содержались во всех притчах и нравоучительных историях, которые Сати слышала от Толкователей; многое она почерпнула, так сказать, на практике, общаясь с разными жителями Окзат-Озката. Как и аканская медицина, здешняя этика была весьма прагматичной и носила превентивный характер, стараясь предупредить дурные поступки людей. Прежде всего она предписывала уважительное отношение к своему телу (и к физической жизни всех других живых существ), а также воспитывала отвращение к любому виду ростовщичества, жестоко его осуждая.

Лихоимство часто осуждалось в историях, рассказываемых Толкователями, и открыто порицалось слушателями, и это служило в глазах Сати доказательством того, что здешние представления о Зле достаточно глубоки и разноплановы. Однако преступления, совершаемые в Окзат-Озкате, носили самый заурядный характер и представляли собой в основном случаи воровства, обмана и растраты чужих средств. Физическое насилие было явлением крайне редким. Даже «оскорбление действием», вполне возможное с обеих сторон, скажем, при совершении грабежа или вымогательства, случалось чрезвычайно редко, и каждый подобный случай жители города обсуждали несколько дней, а то и недель. Преступления, совершенные в состоянии аффекта (например, в припадке ревности), случались и того реже. Причем никто не старался их приукрашивать или замалчивать. В фольклорных сказках и историях никто не становился героем ценой убийства или тем более массовой резни. Напротив, герои обычно заглаживали последствия проявленного другими насилия (или даже искупали его ценой собственной жизни); героем обычно считался тот, кто был храбр, отважен и погиб в борьбе со злом и насилием. Слова «убийца» и «безумец» были однокоренными. Изиэзи, например, так и не смогла ответить на вопрос Сати о том, куда заключали убийц: в тюрьму или в сумасшедший дом, потому что на ее памяти в Окзат-Озкате не было ни одного случая убийства. Она слышала, что в прошлом насильников кастрировали, но не была уверена, что и нынче их наказывают именно так, потому что опять-таки ей не было известно ни об одном случае насилия в городе. Аканцы всегда очень мягко обращались со своими детьми, и Изиэзи, похоже, считала неприемлемой даже мысль о том, что с ребенком можно обращаться плохо, а уже тем более – бить его. Она, правда, знала несколько сказок о жестоких родителях или о детях-сиротах, которые голодали, потому что некому было приютить их, но говорила: «Это все очень старые истории, их придумали еще в те времена, когда совсем не было образованных людей».

Корпорация, разумеется, ввела новую этику, построенную на новых добродетелях, среди которых были, например, «дух коллективизма» и «патриотизм», а также обширный список тех нарушений общественного порядка и морали, которые считались преступлениями: в первую очередь сюда относилось любое участие в запрещенной законом деятельности. Но Сати пока что не встретила в Окзат-Озкате никого, исключая узкий круг чиновников Корпорации и некоторых студентов Педагогического колледжа, кто считал бы мазов или их деятельность преступной. Запретное, незаконное, извращенное – все эти новые категории, определявшие поведение людей, не имели никакого нравственного смысла ни для кого, кроме тех, кто их создал.

Неужели и в прошлом на этой планете не было иных преступлений, кроме насилия, убийства и ростовщичества?

Возможно, просто не было необходимости в официальных санкциях? Возможно, Система была настолько универсальной, что никто и представить себе не мог жизни вне ее рамок и только саморазрушающее безумие, душевное нездоровье способно было для кого-то ее ниспровергнуть. Она была основой миропорядка. В ней заключалась сама суть этого мира.

То, что Система была поистине вездесущей и невероятно древней, пронизывала повседневную жизнь аканцев даже в мельчайших ее проявлениях – в особенностях кулинарии, в определении цели конкретного задания и продолжительности отведенного на его выполнение времени, в способах отдыха и т. п., – все это, по мнению Сати, могло бы до какой-то степени объяснить и современную ситуацию на Аке. Во всяком случае, могло помочь догадаться, как Корпорации удалось так легко и просто достигнуть гегемонии, повсеместно (и зачастую насильственно) ввести униформу, осуществлять ежесекундный контроль над тем, как люди живут, что они едят, пьют, читают, слушают, думают, делают. Система и тут оказалась на своем месте. С глубокой древности она доминировала на Континенте и на Островах, безраздельно господствуя в душах людей. Довза пришлось лишь чуть-чуть изменить акценты, чтобы использовать Систему в своих интересах, хитростью взяв на себя управление ею и слегка изменив ее направленность. И Система из выработанного тысячелетней историей планеты общественного консенсуса, из согласованного способа организации жизни на всех общественных уровнях, внутри которых каждый индивид стремился главным образом к наивысшей форме собственного физического и духовного развития, превратилась в гигантскую иерархию, где люди, отдельные личности, превратились в полезные винтики машины, занимающейся неопределенно-бесконечным ростом общественного благосостояния и связанным с ним усложнением общественных отношений. Из активного гомеостаза[5] Система превратилась в активный однонаправленный дисбаланс сил.

Разница, по мнению Сати, была примерно такова, как между человеком, сидящим в задумчивости после хорошего обеда, и тем, кто изо всех сил старается догнать автобус.

Ей самой это сравнение очень нравилось.

Оглядываясь на свои первые полгода, проведенные на Аке, она испытывала неверие и жалость; ей было жалко и себя, и тех «производителей-потребителей», что живут в Довза-сити. Господи, на какие жертвы пришлось пойти этим людям! Ведь они согласились отринуть всю культуру собственного прошлого во имя какого-то идиотского «Марша к звездам», абсолютно искусственной, надуманной цели, пытаясь имитировать жизнь тех инопланетных обществ, которые считали более развитыми, чем свое собственное, только потому, что их представители могли летать в космос! Но почему? Нет, здесь явно не хватало какой-то ступеньки. Что-то еще случилось на этой планете и оказалось способно спровоцировать или чрезвычайно ускорить столь глобальные перемены. Неужели всего лишь прибытие первых Наблюдателей? Разумеется, это было великое событие для людей, понятия не имевших об иных мирах…

А какое огромное бремя взвалила на свои плечи сама Экумена!..

«Не предавайте нас!» – сказал ей тогда Советник. Но «звездные жители», экуменические Наблюдатели, всегда такие осторожные и тактичные, старающиеся ни в коем случае не вмешаться, не оказать воздействия, не взять под контроль, уже принесли сюда предательство, сами того не ведая. Когда на берега Америки высадилось несколько десятков испанцев, целые народы, великие империи инков и ацтеков, не выдержали, сломались, предали себя, позволили уничтожать своих богов, свои языки… Так что в принципе аканцы сами себя завоевали и поработили. Сбитые с толку инопланетными теориями и концепциями, даже просто самим понятием инопланетности, иностранности, они позволили идеологам довза править на планете и безнаказанно грабить ее население, подобно тому как это делали на Земле в XX веке идеологи коммунокапитализма или несколько позже фанатики-юнисты.

Если на Аке этот процесс действительно начался в результате контактов с Экуменой, то, лишь осуществив некую репарацию, Тонг Ов сможет узнать от самих аканцев, что же произошло здесь до прибытия первых Наблюдателей. Неужели он надеется как-то возместить здешним жителям то, что они сами выбросили на помойку истории? Но ведь Корпоративное государство никогда этого не позволит! «Ищи золотой слиток в мусорной куче» – эту поговорку Сати не раз слышала от маз Оттьяр Уминг, но была отнюдь не уверена, что с ней согласился бы, например, Советник. Для него этот «золотой слиток» давно превратился в «зловонный труп».

Всю ту долгую зиму Сати вела про себя споры с Советником, узнавая о жизни планеты все больше и больше нового. Она все чаще слушала Толкователей, очень много читала, вела исследовательскую работу, а вечерами тщательно обдумывала и записывала полученную информацию. Советник служил ей чем-то вроде куклы для битья или спарринг-партнера; ему совершенно не обязательно было отвечать ей: он обязан был только слушать. Некоторые свои размышления, впрочем, Сати не решалась заносить даже в память компьютера – это было нечто чересчур личное и слишком для нее дорогое, и ей совсем не хотелось мешать его со своими беспристрастными отчетами о наблюдениях. Таково было, например, ее личное мнение относительно деятельности и функций Толкователей. Если это религия, то религия, в высшей степени отличная от всех земных религий, ибо ей недостает главного: догматической веры, эмоционального неистовства, понятия об отсроченном вознаграждении за праведную жизнь и санкционированного светскими властями фанатизма. Все эти элементы, без которых до недавнего времени аканцы прекрасно обходились, были, как ей представлялось, привнесены в жизнь Корпоративным государством довза. Собственно, оно, это государство, и являлось здесь религией. Вот почему Сати с таким удовольствием «вызывала» призрак Советника в сине-коричневой форме, с застывшим холодным лицом и негнущейся спиной и страстно внушала ему, какой он фанатик и глупец и какие глупцы все остальные бюрократы и идеологи Корпоративного государства, ибо всей душой стремятся завладеть богатствами, которые были созданы другими народами на других планетах, а свое собственное богатство, свое бесценное сокровище выбрасывают в мусорную кучу!

Настоящий же Советник, во плоти и крови, должно быть, давно уже уехал из Окзат-Озката; во всяком случае, Сати больше не встречала его на улицах города и наконец почувствовала некоторое облегчение. Куда приятнее было видеть в Советнике всего лишь грозный призрак, плод собственного воображения.

Вопрос о том, что же на самом деле ДЕЛАЮТ мазы, практически перестал ее занимать. Любой четырехлетний малыш смог бы сказать, что они делают! Они рассказывают. Пересказывают, читают, декламируют наизусть. Они устраивают дискуссии, объясняют, придумывают. Истолковывают суть. Бесконечная цель их общения со слушателями не имеет четких границ, ее невозможно как-то определить, классифицировать. Темы «толкований» множатся даже сейчас, ибо не все старинные тексты еще известны, не все истории о древнем прошлом прочитаны, не все мысли переданы будущим поколениям через пропасть прожитых лет.

Впервые Сати познакомилась с одним из великих Толкователей – это был маз Одиедин Манма – во время таких занятий, где Толкователь рассказывал историю молодого человека, жителя предгорий, которому постоянно снилось, что он умеет летать. И такими частыми и живыми были его сны, что он стал путать их с реальностью и с удовольствием рассказывал другим, какие ощущения испытывал во время «полета» и что видел с высоты. Он рисовал карты прекрасных неведомых земель, якобы находившихся в обоих полушариях планеты, которые «открыл» во время своих путешествий. И люди приходили, чтобы послушать его рассказы и полюбоваться его замечательными картами. Но однажды, спускаясь вниз по течению реки в погоне за отбившимся от стада эбердином, он оступился, упал с высоты и погиб.

Такова была эта история. И Манма никак не стал ее комментировать; и никто почему-то не задал ему ни одного вопроса. Они собрались тогда в доме маз Оттьяр Уминг, так что позднее Сати все-таки спросила Оттьяр, что та думает об этой истории. И старая Толковательница отвечала:

– Одиедин, жена Манмы, случайно погибла во время ливня в горах: она упала в воду, и поток унес ее. Ему тогда было двадцать семь. И они всего год как стали мазами…

– И Манма часто рассказывал ей, что летает во сне?

– Нет, – покачала головой Оттьяр. – Это просто история, йоз. История Одиедина Манмы. Он рассказывает только эту историю. А толкование ее – у него внутри. Как маз, он занимается в основном телом. – Оттьяр имела в виду ту разновидность лечебной гимнастики, которую преподавал Одиедин Манма, будучи отличным специалистом в этой области.

– Понятно, – только и пробормотала Сати и пошла прочь, неотрывно думая о том, что услышала от Оттьяр.

Но поняла лишь одно: здесь, в Окзат-Озкате, она наконец научилась слушать. Слушать, слышать и продолжать прислушиваться к тому, что услышала. Уносить слова с собой и без конца вслушиваться в их звучание. Если ТОЛКОВАТЬ – это искусство и функция мазов, то СЛУШАТЬ – искусство и функция йозов. По мнению большей части аканцев, ни те ни другие друг без друга ничего не значат.

Глава 5

Наступила зима. Особых снегопадов не было, но холод стоял зверский; дул резкий ледяной ветер, прилетая из необъятной и дикой горной страны, простиравшейся на север и запад от Окзат-Озката. Изиэзи отвела Сати в лавку, где продавали поношенную одежду, и она купила там теплую куртку из выворотки, густым шелковистым мехом внутрь. Капюшон куртки был оторочен пушистым, похожим на перья мехом какого-то горного зверька, о котором Изиэзи сказала: «Теперь их всех перебили. Слишком много охотников развелось!» Еще она сказала, что куртка сделана не из шкуры эбердина, как думала Сати, а из шкуры высокогорного миньюла. Куртка была очень длинная, почти до колен, а на ноги Сати купила высокие меховые сапоги, новые, из искусственной кожи. Сапоги были предназначены для занятий горными видами спорта и путешествий автостопом по горной местности. На Аке даже те, кто придерживался старых правил и традиций, легко принимали все новое, если видели, что оно лучше старого и не требует никаких особых изменений в привычном образе жизни. Сати это представлялось на редкость разумной разновидностью вполне приемлемого консерватизма. Но для экономики Аки, нацеленной на быстрое и непрерывное развитие, подобное мировоззрение было настоящим проклятием.

Теперь Сати в своей теплой куртке и новых сапогах чувствовала себя на обледенелых улицах Окзат-Озката одним из полноправных его обитателей, тем более что зимой все здесь становились похожи друг на друга, одетые в поношенные, но теплые меховые куртки и пальто с одинаковыми, отороченными пушистым мехом капюшонами. Выделялись лишь государственные чиновники, по-прежнему облаченные в форму и тоже похожие друг на друга, как оловянные солдатики: в ярких синтетических куртках с капюшонами, пурпурных, ржаво-коричневых или синих – в зависимости от ведомства. Безжалостный холод создавал некие братства неузнаваемых. Стоило зайти в помещение – и тепло неизменно служило источником если не наслаждения, то, во всяком случае, поднятия настроения, ощущения общности с себе подобными. Синими холодными вечерами было удивительно приятно, вскарабкавшись по крутым обледенелым улочкам, оказаться в битком набитой людьми тесной комнатушке, где горел камин – электрический, разумеется, ибо здесь, почти на границе вечных льдов, топливо было большой редкостью и все тепло давала энергия стремительной Эрехи, вода которой и сама была холодна как лед, – и снять перчатки, и растереть руки, которые в тепле начинали казаться удивительно обнаженными и беззащитными, а потом, оглядевшись, увидеть вокруг такие же покрасневшие от ветра лица, заиндевелые ресницы и услышать негромкое «табатт-табатт» маленького барабана и тихий голос, перечисляющий, например, названия рек в горном районе Хойинг и объясняющий, где и как одна из них впадает в другую; или рассказывающий историю об Эзиде и Инамеме с горы Гам; или о том, как Совет города Меза повел свою армию против западных варваров… Да, все это было истинным наслаждением для Сати на протяжении ее первой долгой зимы в горах.

«Западные варвары», как она уже знала, как раз и были народом довза. Почти все, чему учили мазы и что они рассказывали своим слушателям, практически вся история, философия, медицина – все своим происхождением было обязано населению центральных и восточных областей Континента и давно минувшим столетиям. И практически ничто в этой культуре не было связано с исторической родиной довза, кроме языка, на котором теперь говорила вся планета. Однако в горах даже язык довзан был полон слов и понятий, заимствованных из местных языков и наречий, особенно из языка рангма.

Слова. Мир, созданный из слов…

И еще в Окзат-Озкате была музыка. Некоторые мазы знали множество исцеляющих песен, подобных тем, что Тонг Ов давал Сати послушать в столице. Некоторые умели играть на струнных инструментах, щипковых или смычковых, и часто аккомпанировали тем, кто исполнял старинные песни или баллады. Сати старалась записывать все подряд, хотя отсутствие музыкального слуха и специального образования мешало ей по-настоящему оценить исполняемые произведения. Существовали также различные виды изобразительного искусства и тонких ремесел – резьба, живопись, ковроткачество. Художники и ремесленники постоянно использовали в своих произведениях символику Дерева и Горы, а также образы и события из наиболее популярных легенд и историй. А ведь когда-то существовало и искусство танца, сейчас сохранившееся лишь отчасти – в виде отдельных элементов, включенных в различные гимнастические и медитативные системы. И все-таки все в этом мире начиналось и кончалось искусством слова.

Стоило мазу накинуть на плечи свою красную или синюю накидку или шарф – кусок тонкой материи, считающийся здесь символом этой профессии, – и он сразу начинал казаться большинству слушателей кем-то обладающим сверхъестественной властью или могуществом. И что бы он ни сказал затем, его слова воспринимались всеми как часть «Великого Толкования».

А сняв накидку, маз тут же снова становился обычным человеком, не только не обладающим, но и ни в коей мере не претендующим на духовную власть над людьми. И слова его теперь значили не больше, чем слова любого другого человека. Некоторые, разумеется, настаивали на том, чтобы мазам был придан некий особый, более высокий, статус в обществе. Подобно соплеменникам Сати, и здесь люди мечтали просто следовать за лидером и ни о чем не задумываться, превратив в пожертвование честно заработанную Толкователями плату и взвалив на чужие плечи ответственность за собственную судьбу. Но если у мазов и было некое общее качество – так это упрямая скромность. Даже самые талантливые из них никогда не торговали собственной харизмой. Маз Имьен Катьян был самым доброжелательным человеком, какого Сати встречала в жизни, но когда одна женщина, желая ему польстить, назвала его почтительным титулом «мунан» – именно так называли знаменитых мазов в легендах и сказках, – он буквально набросился на нее, гневно крича: «Да как ты посмела так назвать меня?!» Но потом, взяв себя в руки, пояснил уже спокойнее: «Лет через сто после моей смерти будет можно, йоз».

Сати давно догадывалась, что чрезмерная скромность мазов в определенной степени связана с тем, что все их профессиональные занятия находятся под запретом и они вынуждены постоянно рисковать, выполняя свою работу. Но когда она поведала свои соображения Оттьяр Уминг, та только головой покачала.

– Ох нет! – сказала она. – Мы действительно вынуждены скрываться и делать свое дело втайне, это верно, йоз. Но, насколько я знаю, и во времена моих деда с бабкой бо́льшая часть мазов жила точно так же. Никому не было позволено постоянно носить свой шарф! Даже Элайед Они… Разумеется, в умиязу все было совсем не так.

– А как? Расскажите мне об этом, маз, пожалуйста!

– Умиязу так построены, чтобы в них могла накапливаться жизненная сила. Это места, полные жизни, полные людей, и одни из них рассказывают истории, а другие слушают. Полные книг.

– А где существовали умиязу?

– О, да везде! Например, в Окзат-Озкате одна умиязу была там, где теперь школа, а вторая – где шлифовальная мастерская. И вдоль всего пути на Силонг, даже в самых высокогорных долинах, существовали специальные умиязу для паломников. А внизу, где земли богатые и плодородные, умиязу были большие, богатые; там жили сотни мазов, которые постоянно навещали друг друга и обменивались знаниями. Они хранили книги – там было много книг, йоз! – и сами писали книги и вели летописи, но, главное, они всегда собирали вокруг себя людей и толковали с ними про то, что успели узнать. Многие мазы именно этому посвящали всю свою жизнь. Их всегда можно было найти в умиязу, йоз. И люди всегда могли прийти к ним туда и послушать Толкование, почитать книги в библиотеке. Иногда в умиязу прибывали даже целые караваны, украшенные красными и синими флагами. Иногда люди даже зимовали в умиязу – они специально копили деньги, откладывая понемногу, чтобы иметь возможность заплатить Толкователю и некоторое время пожить в умиязу, послушать, почитать. Бабушка рассказывала мне о своем путешествии в Красную Умиязу, которая находилась в Тенбане. Бабушке было тогда лет одиннадцать-двенадцать. Они отправились туда всей семьей, и им потребовался почти целый год, чтобы посетить умиязу, немного пожить там и вернуться домой. Родители ее были людьми обеспеченными, так что они почти весь путь проделали верхом, а повозку с поклажей тащили эбердины. Тогда ведь еще не было ни машин, ни самолетов. Вообще не было. И люди по большей части передвигались просто пешком. Но все несли флаги и ленты. Красные и синие. – Оттьяр Уминг даже засмеялась от удовольствия при воспоминании об этих процессиях. – Бабушка моя, мать моей матери, описала это путешествие в своем дневнике; я как-нибудь разыщу его, и тогда поговорим об этом подробнее.

Муж старой Толковательницы, Уминг Оттьяр, тем временем разворачивал на столе потайной комнатки, находившейся за принадлежавшей их семейству бакалейной лавкой, большой лист плотной бумаги. Оттьяр Уминг подошла к нему и придавила упрямый лист по углам черными, отполированными до блеска камнями. Затем мазы пригласили пятерых собравшихся слушателей подойти поближе, приветствуя их сложенными у груди руками, и предложили внимательно рассмотреть изображенную на листе схему и надписи на ней. Такие занятия они проводили каждые три недели, и Сати за зиму не пропустила ни одного. Именно здесь она впервые по-настоящему познакомилась с системой мышления аканцев, которую она условно называла «Дерево». Схема была самым драгоценным достоянием престарелых мазов; она досталась им пятьдесят лет назад от их учителя и была потрясающе красива, эта схема, или, точнее, мандала, где Один, в котором Двое, способствует произрастанию Троих, Пятерых и Множества Множеств, которые затем снова превращаются в Пять, Три, Два, Один… Дерево, Тело, Гора, вписанные в круг, обозначающий все и ничто. Изящные крошечные фигурки людей, изображения растений, скал, рек, живые, точно языки горящего пламени, как бы возникавшие каждая по отдельности из более крупных форм, которые делились и соединялись, превращались и превращали друг друга в нечто иное, целостное, и это единство порождало бесконечное разнообразие, тайну, смысл которой был ясен как день.

Сати очень нравилось рассматривать эту схему и разбирать надписи и стихи, написанные вокруг и на полях. Рисунки были прекрасны, поэзия восхитительна и изысканно-уклончива, да и вся схема представляла собой произведение высочайшего искусства, способного не только просвещать, но и полностью растворять в себе. Маз Уминг обычно садился и, несколько раз ударив в барабан, начинал петь одну из тех бесконечных песен, которыми часто сопровождались подобные занятия, а также некоторые обряды. Маз Оттьяр читала надписи и растолковывала смысл некоторых фраз, возраст которых насчитывал четыре-пять тысячелетий. Голос ее был негромок, часто она вообще умолкала надолго. Слушатели нерешительно, тоже тихими голосами задавали вопросы. И она обязательно отвечала на каждый.

Потом Оттьяр отходила в сторонку, садилась и тоненьким голоском подхватывала песню, которую исполнял старый полуслепой Уминг, а он, продолжая аккомпанировать себе и ей на барабане, затем вставал и начинал декламировать какое-нибудь стихотворение или толковать его.

– Это сочинил маз Нинью Райинг шесть-семь столетий назад. Каково? Эта вещь потом вошла в «Древо». А кто-то взял да и написал ее здесь, на полях. Отличный каллиграф, между прочим! В этих стихах говорится о том, как облетают листья Дерева, но потом всегда вырастают вновь, пока мы способны их видеть и произносить вслух их имена. Смотрите, вот здесь говорится: «Слова – вот золото листвы, что дни осенние переживет и славы блеск вернет ветвям». А внизу, вот здесь, кто-то приписал уже позднее: «Память – вот истинная жизнь души». Запомните эти слова! – Уминг, улыбаясь, обвел слушателей взглядом; улыбка у него была добрая, но немного грустная. – Не забывайте! «Память – вот истинная жизнь души». Каково, а? – Он счастливо засмеялся, и все тоже заулыбались. И все это время внук Оттьяр и Уминга, присматривая за покупателями и входной дверью, держал аудиосистему включенной на полную мощность, и она неумолчно и неустанно изрыгала безобразную бравурную музыку, дурацкие нравоучительные лозунги, никому не нужные «новости» и объявления, заглушая произносимые в дальней комнате запрещенные слова, запрещенные стихи, запрещенный смех, запрещенную радость общения.

Очень жаль, сообщила вечером Сати своему ноутеру, но ни малейшего удивления не вызывает тот факт, что столь древняя и столь распространенная среди населения философско-духовно-космологическая система знаний содержит и определенный процент предрассудков, а также того, что можно условно назвать «фокусом-покусом». В этих бескрайних джунглях слов, обладавших множеством различных значений, она не раз, конечно же, попадала и в непроходимые болота, в настоящую трясину: например, познакомившись с мазами, которые утверждали, что владеют некими магическими знаниями и сверхъестественным могуществом. Сати всегда считала подобные заявления полным занудством, но понимала тем не менее, что на Аке нельзя с уверенностью сказать, что в этих словах правда, а что чистейшая ложь, что ценно, а что шелуха, и ей оставалось одно: не зная устали, заносить в компьютер всю информацию, которую удавалось добыть у этих мазов-«волшебников» в области алхимии, нумерологии и «грамотного прочтения» символических текстов. Они продавали ей отрывки подобных текстов и методологию их исследования по очень высокой цене, да еще и ворчали при этом, стараясь запугать ее зловещими предостережениями по поводу того, как опасно владеть столь могущественными знаниями.

Особенно отвратительно было ей это «грамотное прочтение». Именно так, «грамотным прочтением», фундаментализмом, земные религии искажали даже лучшие намерения своих Отцов-основателей; низводя мысль до формулы, заменяя выбор послушанием, эти проповедники превращали живую объединяющую идею в мертвый и незыблемый Закон. Тем не менее Сати усердно заносила всю информацию в память компьютера, который уже дважды приходилось «разгружать» на мнемокристаллы, потому что она не имела ни малейшей возможности передать Тонгу хоть что-то из той огромной кучи «золотых-слитков-и-мусора», которая у нее уже собралась.

Здесь, вдали от столицы, да еще когда абсолютно все средства связи находились под постоянным контролем со стороны Корпорации, она не могла даже посоветоваться с Тонгом, что ей делать со всем этим материалом дальше, не могла сообщить ему, что нашла нечто действительно заслуживающее внимания. И эта проблема, так и оставаясь неразрешимой, постепенно все разрасталась.

Среди многочисленных «фокусов-покусов» она наткнулась на явление, которое, насколько ей это было известно, отнюдь не являлось на Аке уникальным: это была некая система колдовских значений, которыми якобы обладали различные способы композиции идеограмм и особенно диакритических значков, которые придавали словам конкретный грамматический характер, именной или вербальный – то есть обозначали время, наклонение, число, падеж, – а также классифицировали слова по «Действиям и Элементам» (ибо буквально каждая вещь здесь могла быть классифицирована в рамках Четырех Действий и Пяти Элементов). Каждый значок старой письменности, таким образом, становился ключом к некоему коду, который мог расшифровать только специалист, функции которого были весьма схожи с функциями, скажем, индийского толкователя гороскопов. Сати обнаружила также, что очень многие в Окзат-Озкате, включая и чиновников Корпорации, никогда не стали бы предпринимать ничего серьезного, не обратившись прежде за помощью к такому «Толкователю знаков». Толкователь выписывал их имена и другие «нужные» слова, создавая определенную знаковую композицию, над которой ему предстояло поразмыслить, соотнести ее с весьма впечатляющими, изысканно-запутанными «магическими» схемами и диаграммами, а потом, в соответствии с результатами, предсказать клиенту будущее и дать необходимые советы. «Из-за этого можно даже посочувствовать „моему“ Советнику, – записывала Сати. – Впрочем, нет: ведь Советник и ему подобные и сами устраивают примерно такие же фокусы-покусы. Только политические. Желая, чтобы все оставалось на своих местах, под замком, и действовало исключительно по их приказу. Однако на самом деле его собственный „контроль надо всем“ кончается там, где начинается власть его хозяев над ним самим».

Многие из видов деятельности мазов, оказавшиеся для Сати новостью, имели свои земные эквиваленты. Например, гимнастика, очень напоминавшая йогу и тай-ши, была направлена на развитие не только тела, но и ума; этой дисциплине, по мнению мазов, следовало посвящать всю свою жизнь, ибо ее основная цель заключалась в переходе на более высокую ступень духовного развития и, в частности, в приобретении способности впадать в состояние некоего особого транса или по желанию пробуждать в себе, скажем, боевой дух. В транс, похоже, впадали ради самого этого состояния, воспринимая его как опыт пребывания в изначальном покое и равновесии, а не как опыт «сатори», или «откровения». А что касается молитв… Да и можно ли было здесь говорить о молитвах?

Аканцы не молились.

Это сперва казалось Сати настолько странным и неестественным, что даже мысль о том, что такое возможно, была сразу отнесена ею к категории «не совсем продуманных».

Может быть, я просто не понимаю, что значит для аканцев молитва, думала Сати.

Если это «просьба», то они никогда никого ни о чем не просят. Даже в той малой степени, в какой это делает она сама: когда она бывала чем-то озадачена или обескуражена, то частенько восклицала: «О Рам!» – не придавая этому обращению к древнему индийскому божеству никакого религиозного значения. А когда бывала сильно испугана, то шептала: «Пожалуйста, Господи, ну пожалуйста, помоги…» Строго говоря, все эти обращения были абсолютно бессмысленны, и все-таки Сати понимала, что они сродни молитве. Но она никогда не слышала ничего подобного из уст аканцев. Они могли пожелать друг другу добра: «Пусть этот год будет для тебя удачным! Желаю тебе еще больших успехов!» Они могли проклинать друг друга: «И пусть твои сыновья едят камни!» Эти слова она, например, не раз слышала от Диоди, того маленького человечка с тележкой: он всегда шептал их себе под нос, когда мимо проходил чиновник в сине-коричневой форме. Но это, безусловно, были пожелания (или даже проклятия), а не молитвы. Люди не просили божество сделать их хорошими или уничтожить их врагов. Не просили выиграть за них в лотерею или вылечить заболевшего ребенка. Они не обращались к облакам с просьбой пролить дождь на иссохшую землю, не просили зерна поскорее прорасти. Нет, они ЖЕЛАЛИ. Выражали СВОЮ волю или надежду. Но только не молились.

И ничего не приносили в жертву. Кроме денег.

Чтобы получить деньги, нужно сперва отдать деньги: это был твердый и универсальный принцип. Прежде чем начать какое-то дело, а тем более важный бизнес, аканцы закапывали в землю серебряные и золотые монеты, или бросали их в реку, или раздавали нищим. Или расплющивали золотые монеты, превращая их в легчайший, почти прозрачный металлический лист; такими листами украшали ниши в домах, обивали колонны и даже целые стены. Иногда монеты, расплавив их, превращали в тонкую золотую нить, которую вплетали затем в великолепные шали и шарфы, которые здесь принято было дарить на Новый год. Правда, серебряные и золотые монеты встречались все реже, достать их можно было с трудом, поскольку Корпорация, запрещавшая столь бессмысленную и варварскую трату драгоценных металлов, заставила общество перейти на бумажные деньги. Ну что ж, люди сжигали бумажные купюры, как дрова, делали из них кораблики, которые пускали плыть по реке, мелко-мелко рубили и съедали вместе с салатом… Все это были чистейшей воды «фокусы-покусы», но Сати подобное отношение к деньгам находила просто неотразимым, а эти обычаи – очень привлекательными. Резать коз или собственных первенцев, чтобы ублажить неведомые сверхъестественные силы, – вот что является настоящим извращением, думала она. А в сжигании денежных купюр она видела галантность опытного игрока. «Легко придет – прахом пойдет». Под Новый год друзья, встречаясь, тут же поджигали купюры в одно ха и весело помахивали ими, точно маленькими факелами, желая друг другу здоровья и успехов. Сати не раз видела, что так ведут себя даже сотрудники различных министерств и ведомств. Интересно, думала она, а Советник тоже когда-нибудь жжет деньги?

Местные жители, наивные и довольно невежественные – с ними Сати знакомилась в основном на занятиях гимнастикой и у Толкователей, а также просто на улицах города, – практически все верили тем, кто умеет «читать знаки», совершать всякие алхимические «чудеса», составлять диеты, позволяющие «жить вечно», и предлагает такие гимнастические упражнения, что человек в итоге якобы «обретает способность один противостоять целой армии». Даже Изиэзи верила Толкователям знаков. А вот почти все мазы, люди более образованные и просвещенные, в один голос уверяли Сати, что никто из них никаким особым могуществом не обладает и все они существуют только в реальном мире, не знают ничего более священного, чем этот мир, да и не ищут большего могущества, чем смогла им дать природа. Хотя высокие духовные устремления и даже понятие священного были для них вполне доступны. И Сати, торжествуя, заявила своему компьютеру: «Никаких чудес!»

В тот день она, закончив свои записи, убрав их в память и закодировав, надела меховую куртку и сапоги и отправилась, несмотря на пронизывающий до костей ветер ранней весны, к Одиедину Манма – заниматься гимнастикой. Впервые за несколько недель вновь стала видна Силонг, но не как сплошная стена, а только самая вершина, точно серебряный рог сверкавшая над темными низкими тучами.

Теперь Сати регулярно ходила также на занятия к Изиэзи и часто оставалась после них, чтобы посмотреть, как Акидан и другие представители молодого поколения делают особые атлетические упражнения «два-один»; эти упражнения всегда делали в паре, и зрелище было весьма впечатляющее, с массой обманных движений, ложных выпадов, падений и кувырков. Занятия с молодежью вел Одиедин Манма, тот самый Толкователь странной истории о человеке, которому снилось, что он может летать. Ребята Одиедина прямо-таки обожали, а потом кто-то из них привел Сати к нему на занятия медитацией, где они учились делать очень красивые и строгие по форме упражнения. Одиедин сам пригласил Сати присоединиться к его группе.

Занимались они в старом пакгаузе у реки; это было не столь безопасное место, как превращенная в спортзал умиязу, где занятия вела Изиэзи и где в принципе проводились и разрешенные законом занятия оздоровительной гимнастикой, служившие отличным прикрытием для гимнастики незаконной. Свет в пакгауз проникал лишь через узкие и грязные окна-щели, расположенные под самой крышей. Здесь говорили исключительно шепотом, голоса никто никогда не повышал. И никаких «фокусов-покусов» Одиедин не показывал, но Сати отчего-то эти занятия с их замедленными движениями в полутьме и полной тишине казались пугающе странными, действительно связанными с какой-то магией, а порой даже пробуждали в ее душе невнятную тревогу. И сразу же проникли в ее сны.

Человек, оказавшийся рядом с Сати в тот день, когда она впервые присоединилась к группе Одиедина, сразу же уставился на нее и не сводил с нее глаз, пока она усаживалась на мат, пока группа осуществляла разминку и потом, когда она уже включилась в общие движения. Он все смотрел на нее и даже вроде бы подмигивал, делал какие-то странные призывные жесты, без конца ухмылялся, – в общем, никто больше себя так не вел. Сати все это раздражало и смущало, пока во время одного упражнения, застыв в позе, которую следовало соблюдать довольно долго, она не разглядела своего соседа как следует и не поняла, что он, по всей вероятности, полусумасшедший.

Вскоре группа перешла к таким упражнениям, которые были Сати еще не знакомы, и она очень внимательно следила за их выполнением и старалась как можно лучше повторить. Ее ошибки и неверные движения очень огорчали соседа, и он все время пытался показать ей, когда и как нужно двигаться, устраивая целую пантомиму и безумно шаржируя каждое движение. Когда все вставали, Сати оставалась сидеть, что в принципе было разрешено, и это приводило ее соседа в полное отчаяние. Он жестами призывал ее немедленно подняться, губы его складывались в слово «вставай!», и наконец он не выдержал – прошептал: «Встань… вот так… поняла? Поднимайся же!» – сделал шаг… и поднялся в воздух! Потом поднял вторую ногу, словно ступая по невидимым ступеням, и поднялся еще выше… Он стоял в воздухе, примерно в полуметре от пола, босой, и смотрел на Сати сверху, улыбаясь ей чуть встревоженно и жестами приглашая последовать его примеру. ОН СТОЯЛ В ВОЗДУХЕ!

Одиедин, Толкователь лет пятидесяти в традиционном синем шарфе, обмотанном вокруг шеи, как всегда, живой, аккуратный и подвижный, подошел к нему, а все остальные продолжали методично делать сложные упражнения, покачиваясь, словно целый лес бурых водорослей. Одиедин шепотом приказал соседу Сати: «Спускайся, Уки!» – и взял его за руку, как бы помогая спуститься по лестнице, по двум НЕСУЩЕСТВУЮЩИМ ступенькам, потом ласково похлопал его по плечу и вернулся на свое обычное место. Уки тут же присоединился к остальным и стал гибко раскачиваться, одновременно поворачиваясь из стороны в сторону с безупречной грацией и упругостью. О существовании Сати он явно позабыл.

И после занятий она не смогла заставить себя задать Одиедину хоть один из мучивших ее вопросов. Да и что бы она у него спросила? «Видели ли вы то же, что видела я? Да и видела ли я это?» Вот уж было бы глупо! Этого же просто быть не может! Так что Одиедин, без сомнения, просто ответил бы вопросом на ее вопрос.

А что, если она не спросила его ни о чем только потому, что боялась утвердительного ответа? Что, если Одиедин сказал бы: «Да, видел»?

Если мим способен «оживить» пустую коробку, если факир легко взбирается по веревке, «привязанной» к пустоте, то, возможно, этот несчастный безумец способен подниматься по воображаемой (а может, невидимой для других?) лестнице? Если духовная сила способна сдвинуть горы, то, может быть, она способна и лестницу в воздухе создавать? Может быть, это некое состояние транса? Возникшее под воздействием гипноза? Или, напротив, этот человек способен гипнотизировать других?

Сати кратко описала этот случай в своем ежедневном отчете, не давая никаких комментариев. И, занимаясь этим, окончательно пришла к выводу: там все-таки была какая-то ступенька, которую она просто не разглядела в темноте! Может быть, какой-то ящик или балка, выкрашенные черным… Ну разумеется! Что-то там было такое! Но к своему отчету она так ничего больше и не прибавила. Теперь ей казалось, что она легко смогла бы разглядеть это возвышение – балку или ящик. Но тогда-то она их НЕ ВИДЕЛА!

И все же с тех пор перед ее мысленным взором часто возникали две мозолистые и мускулистые босые ноги, будто поднимавшиеся вверх по склону несуществующей горы. Интересно, думала она, каково это – ступать по воздуху босыми ногами? Холодный ли он? Упругий ли?

После этого Сати с еще большим вниманием стала вчитываться в старинные тексты, в частности в те сказки и легенды, где говорилось о хождении по воздуху (о «шагах по ветру»), о езде верхом на облаке, о путешествиях к звездам и уничтожении с помощью молнии врага, находящегося на большом расстоянии. Подобные способности приписывали эпическим героям или особенно мудрым мазам, жившим «далеко-далеко отсюда» и «когда-то давным-давно», хотя многие из этих фольклорных персонажей были явно знакомы с самыми современными технологиями. Сати по-прежнему считала, что эти свойства носят мифический, метафорический характер и не следует воспринимать их буквально. Иного объяснения она для них не находила.

Впрочем, ее отношение к подобным чудесным способностям постепенно менялось. Она понимала, что все еще не улавливает главного в Великой Системе, а потому и никак не может как следует в ней разобраться. Не может увидеть ее целиком.

Значит, Толкование – это не объяснение?

«Леса за деревьями не видишь, – слышался у нее в ушах ворчливый голос дяди Харри. – Ох уж эти мне педанты и пандиты! Поэзия, девочка! Поэзия – вот что тебе нужно! Читай „Махабхарату“! Там есть все!»

– Маз Элайед, – спрашивала Сати, – а чем, собственно, вы занимаетесь?

– Я толкую, йоз Сати.

– Да, но скажите, как воздействуют на людей те истории, которые вы рассказываете… толкуете?

– Они толкуют для них мир.

– Как это?

– Толкуют поступки людей, йоз. Мы для этого и существуем.

Маз Элайед, как и большинство мазов, говорила негромко и даже как-то неуверенно, постоянно делая такие долгие паузы, что это казалось концом рассказа. Однако, отдохнув, она начинала говорить снова, и это затяжное молчание становилось как бы неотъемлемой частью того, о чем она говорила.

Элайед, маленькая, хромая, морщинистая старушка, была хозяйкой скобяной лавки и жила вместе со всем своим семейством в самом бедном районе города, где жилищем многим беднякам служили даже не жалкие хижины из камня и дерева, а нечто вроде палаток или юрт из войлока и парусины, залатанных кусками пластика и поставленных на небольшие возвышения из плотно утрамбованной глины. В лавке Элайед вечно кишели ее многочисленные внучатые племянники и племянницы и, спотыкаясь, бродил крошечный двоюродный правнук, то и дело совавший в рот шурупы и шайбы и довольно часто их глотавший. Над прилавком висела старая фотография Элайед с ее неразлучной подругой Они: маз Они Элайед была высокой красивой женщиной с мечтательными глазами; маз Элайед Они – маленькой, очень живой, но тоже очень красивой. Тридцать лет назад обе были арестованы по обвинению в сексуальных извращениях и проповедничестве «насквозь прогнившей» идеологии. Обеих сослали на запад, в исправительный лагерь, где Они и умерла. А Элайед вернулась через десять лет – хромая, беззубая, больная. Зубы ей то ли выбили, то ли их съела цинга – сама Элайед об этом никогда не рассказывала. Она вообще никогда не рассказывала о себе и о своей возлюбленной; и никогда не говорила ни о преклонном возрасте, ни о здоровье, ни об утомительных заботах. Она всю свою жизнь подчинила строгой и ничем не нарушаемой ритуальной последовательности действий, которая включала все телесные нужды и функции, приготовление и поедание пищи, сон, работу в лавке, занятия с другими людьми, но прежде всего – Толкование: чтение и изложение текстов, которые она учила всю жизнь, их бесконечное повторение, комментирование, обсуждение…

Сперва Элайед представлялась Сати какой-то неземной, не совсем обычным человеком – настолько индифферентной и непостижимой она казалась; она была непостижима, как облако в небе, этакая домашняя святая, живущая исключительно в рамках строгой ритуальной системы, почти механически, не проявляя собственных эмоций, не высказывая своего личного отношения, с достоинством выполняя свою функцию Толкователя. Сати ее даже побаивалась сперва. Ей казалось, что эта старуха, как бы воплощавшая всю Великую Систему, прожившая ее, испытавшая ее, можно сказать, на собственной шкуре, заставит ее, Сати, признать, что на самом деле Система эта создана истеричными фанатиками и носит собственнический, абсолютистский характер – в общем, обладает всеми теми свойствами и пороками, которые Сати ненавидела, которых она страшилась и которые ей очень не хотелось в этой Системе обнаружить. Но, слушая рассказы Элайед, она ощущала лишь чрезвычайно дисциплинированный и целеустремленный Разум, который, впрочем, устами этой мудрой женщины вел порой разговор о чем-то абсолютно неразумном.

Элайед часто использовала это слово, «неразумный», в его буквальном значении: непостижимый для разума, для здравого смысла. Однажды, когда Сати вслух пыталась отыскать некую связующую нить, некие разумные слова, способные соединить знания, полученные ею во время занятий с различными Толкователями, Элайед заметила:

– То, что мы делаем, неразумно, йоз Сати.

– Но ведь существует же и какое-то разумное объяснение вашей деятельности?

– Возможно.

– Но вот чего я действительно не понимаю, так это взаимозависимости, соотносимой важности всех составляющих этой системы. Вчера вы, маз, рассказывали историю о Йоман и Деберрене, но не закончили ее, а сегодня почему-то перешли к описанию листьев в роще близ умиязу «Золотая Гора». Я не понимаю, какова связь между этими вещами. Может быть, дело в том, что определенным дням соответствует определенная тематика? Я очень глупые вопросы задаю, маз?

– Нет, совсем не глупые. – И Элайед негромко рассмеялась, обнажив беззубые десны. – Я просто устала припоминать ту историю и решила сегодня немного почитать вам о листьях. Это не имеет никакого значения. В общем-то, все это листья Дерева.

– Значит… все… все, что есть в книгах, одинаково важно?

Элайед немного подумала и промолвила:

– Нет… – И буквально через несколько секунд поправилась: – Да! – И судорожно вздохнула. Она вообще очень быстро уставала; хотя часто не имела возможности передохнуть в суете дневных забот или отправляя какой-нибудь обряд, но она никогда не избегала Сати и не отказывалась отвечать на ее бесконечные вопросы. – Это все, чем мы теперь владеем. Понимаешь, девочка? Мы так воспринимаем мир. И без Толкователей у нас не останется вообще ничего. Мгновения протекут мимо, точно воды реки. И мы будем всего лишь беспомощно барахтаться, если попытаемся жить только конкретным мгновением, уподобившись малым детям. Но дети умеют полноценно проживать каждое конкретное мгновение, а мы… мы просто утонем в этом потоке. Наш разум требует толкований, требует разговора – чтобы удержать. И удержаться самим. Ибо прошлое миновало, а в будущем пока что не за что ухватиться. Будущее – это пока что ничто. Невозможно жить в будущем. Верно? А в настоящем у нас есть только слова, которые говорят нам о том, что с нами было когда-то и что происходит с нами сейчас. Толкуют наше прошлое и настоящее, йоз.

– Так это память? – спросила Сати. – История?

Элайед кивнула, хотя явно не была удовлетворена этими терминами. На лице ее было написано сомнение. Она некоторое время сидела, задумавшись, потом наконец произнесла:

– Мы ведь находимся не вне нашего мира, йоз, верно? Мы – это и есть наш мир. Мы – это язык нашего мира. Мы живем, и наш мир живет вместе с нами. Так ведь? Если мы перестанем произносить слова, то что останется в нашем мире?

Элайед вся дрожала от напряжения и усталости; руки ее спазматически вздрагивали; рот невольно кривился, хотя она тщетно старалась все это скрыть. И Сати поспешила поблагодарить ее, прижав к сердцу сложенные домиком ладони, и попросила прощения за то, что слишком утомила ее своими разговорами. Элайед негромко рассмеялась, показав беззубые десны.

– Ох, йоз Сати, я ведь только разговорами и живу! В точности как и наш мир! – промолвила она.

Сати ушла от нее в глубокой задумчивости. Все всегда в итоге сводилось к языку. К словам. Как у греков с их Логосом или у древних евреев, для которых Слово было Богом. Только в данном случае речь шла о словах вообще. Не о Логосе, не о Слове, а о словах языка. О великом множестве слов… Никто не создавал этот мир, не правил им, не приказывал ему быть. Этот мир просто был. Он существовал, и человеческие существа делали его миром людей – неужели всего лишь с помощью слов? Просто сказав, что это так? Рассказывая друг другу, из чего этот мир состоит и что в нем происходило и происходит? И все, что ни возьми, покоилось на этой установке – фольклорные истории о героях, звездные карты, любовные песни, описания листьев различных растений… На мгновенье ей даже почудилось, что она начинает понимать…

И она тут же понесла это наполовину сформировавшееся «понимание» к маз Оттьяр Уминг, с которой ей было гораздо проще разговаривать, чем с Элайед, особенно когда она не была уверена, что сумеет как следует выразить свою мысль словами. Но оказалось, что Оттьяр занята, так что Сати поговорила со старым Умингом, и этого разговора оказалось достаточно, чтобы родившиеся в ее душе слова показались ей неточными, искажавшими смысл, чересчур строгими. Нет, не удавалось ей выразить словами то, что она чувствовала интуитивно!

Они с Умингом долго пытались понять друг друга. Но тщетно. В голосе Уминга послышалась горечь – впервые Сати заметила нечто подобное у своих терпеливых и тихоголосых учителей. Уминг был стар и немощен, но собеседником оставался чрезвычайно живым и острым на язык; сперва он отвечал Сати довольно бесстрастно, но постепенно эмоции взяли над ним верх.

– Вот у животных нет языка, понимаешь? – втолковывал он Сати. – Они следуют только собственной природе. Они и так знают свой путь. Знают, куда и как идти, следуя указаниям природы. А нас, людей, хотя мы, разумеется, тоже животные, природа как бы лишила своих указаний. Понимаешь? Это же очень странно! Мы, люди, очень странные животные. И мы непременно должны разговаривать о том, куда и как нам идти и что делать. Мы непременно должны думать об этом, учиться этому, изучать это. Верно ведь? Мы рождены, чтобы быть существами разумными. Точнее, стать ими, ибо рождаемся мы абсолютно лишенными разума и ничего не ведающими. Понимаешь? Если не научить людей пользоваться словами и мыслями, они так и останутся неразумными незнайками. Если никто не покажет двухлетнему малышу, как найти путь к дому, как выглядит заветная тропинка его жизни, как определить отмечающие ее вехи, он просто заблудится, потеряет свой путь на Гору. Я верно говорю? И умрет – во тьме, в холодной и равнодушной темноте невежества. Так? Так. – Уминг, точно закрепляя сказанное, несколько раз качнулся взад-вперед.

Маз Оттьяр на другом конце комнаты негромко стучала в барабан и вполголоса напевала какую-то длинную хронику былых времен. Слушатель у нее был один-единственный – мальчик лет десяти, который уже начинал клевать носом.

Маз Уминг, продолжая качаться взад-вперед, нахмурился и заговорил снова:

– Камни и растения, а также животные живут себе без Толкователей, и неплохо живут. А вот люди не могут. Не умеют. Они не могут ухватить сути, слоняются вокруг да около и не могут отличить Гору от ее отражения в луже. Или безопасную тропу от края обрывистого утеса. И порой ранят сами себя, сами себе причиняют боль, а рассердившись, могут причинить боль и другим. И они очень часто причиняют боль другим живым существам только потому, что сердятся. Люди ссорятся и бранят друг друга. Они хотят слишком многого! Но на слишком многое совсем не обращают внимания! Совсем не сажают полезных злаков. Или сажают их слишком много, им не съесть такого урожая, и тогда загаживаются реки. Загрязняется ядовитыми отходами земля. И потом людям приходится есть отравленную пищу. И все оказывается перепутанным, искаженным, неправильным. Больным. Но никто не заботится ни о больных людях, ни о больных вещах. А ведь это очень, очень плохо! Верно ведь? Так что заботиться – это и есть наша профессия, понимаешь? Заботиться о вещах, заботиться о людях, заботиться друг о друге. Кто же еще будет этим заниматься? Деревья? Река? Животные? Все они делают лишь то, что им свойственно изначально, следуя своей природе. Но ведь и мы существуем в этом мире, так что нам просто необходимо научиться жить здесь, правильно вести себя и стараться сохранить тот порядок, при котором всем в этом мире найдется свое место. Весь остальной мир свое дело знает. Знает Одного и Множество, знает Дерево и Листву. А мы, люди, знаем лишь то, что нам нужно многому учиться. Учиться понимать окружающий мир, слушать его, разговаривать с ним, толковать его. И если мы, Толкователи, не будем рассказывать людям о мире, то они не узнают его как следует. Да и сами мы его не узнаем. И потеряемся в нем, вымрем. Но толковать наш мир нужно правильно, правдиво. Понимаешь? И нужно непременно заботиться о нем. Только тогда его и поймешь. Только тогда и сумеешь рассказать о нем правду. Вот что в нашем мире пошло не так – там, внизу, когда довза стали говорить о мире неправду. Начали лгать. Выдумали всяких «верховных мазов», всяких фальшивых мунанов! Сказали всем, что истина ведома только им одним, что правильно толковать умеют только они, а остальные должны молчать или рассказывать людям ту ложь, которую они, довза, выдумали. Предатели, лихоимцы! Они сбили людей с пути ради собственного обогащения! Они богатеют за счет своей лжи, эти «хозяева жизни»! Ничего удивительного, что весь мир будто замер. Ничего удивительного, что вся власть оказалась в руках полиции!

Лицо старика побагровело от гнева. Его здоровая рука так дрожала, что он чуть не уронил свою палку. Тогда Оттьяр быстро подошла к нему и сунула в руки барабан и палочки, сама не умолкая ни на минуту.

– Простите меня! – сказала Сати, когда Оттьяр, закончив занятие, пошла ее проводить. – Мне очень жаль, что маз Уминг так расстроился. Честное слово, я совсем этого не хотела!

– О, это не страшно, – молвила старуха, улыбаясь. – Самое страшное случилось еще до того, как мы с ним появились на свет, – там, в стране довза.

– Так вы не считаете себя частью их государства? Я хочу сказать, в вашем горном краю ведь не только довза жили раньше, верно?

– Здесь жили и живут в основном рангма. И мой – наш – народ всегда говорил на языке рангма. А наши деды и вовсе едва умели объясниться на языке довзан; а потом явились полицейские и заставили всех позабыть родные языки. О, как наши деды ненавидели чужой язык! Как они его коверкали! Какие немыслимые ударения делали в словах!

Оттьяр озорно улыбнулась, и Сати тоже улыбнулась невольно ей в ответ. Но позже, медленно бредя по улице, вновь глубоко задумалась. Гневная тирада Уминга, в которой он недобрым словом поминал «верховных мазов», относилась, насколько можно было судить, к периоду, когда Корпорация еще не успела повсеместно захватить власть. То есть ДО насильственного насаждения языка довзан с помощью полиции, ДО создания единого Корпоративного государства и, возможно, даже ДО появления на Аке первых Наблюдателей! Пока Уминг кипятился, Сати невольно вспомнила, что ни в одной из сотен исторических преданий и легенд, которые она успела услышать от Толкователей, не говорилось о тех событиях, которые произошли в Довза-сити пять-шесть десятилетий назад и имели глобальное значение для всей планеты. Она ни разу не слышала также, чтобы мазы рассказывали о том, как на Аку прилетели инопланетяне, как было создано Корпоративное государство – вообще о том, какие события сотрясали планету в последние лет семьдесят, а то и больше.

– Изиэзи, – спросила Сати в тот вечер, – а кто такие верховные мазы?

Они чистили на кухне какие-то съедобные грибы, которые весной, в начале таяния снегов, как раз появлялись в горах, у самой кромки вечных льдов. Эти грибы-подснежники назывались «демиеди», то есть «первые весенние», пахли растаявшим снегом и прекрасно сочетались с перечным вкусом ростков банама и маслянистой сытной ойлфиш. Изиэзи говорила, что эти грибы разжижают кровь и успокаивают сердце. Уж что она действительно знала и умела отлично, так это как, когда и с какой целью готовить то или иное кушанье!

– Ну, это было очень давно! – откликнулась она на вопрос Сати. – Когда довза еще только начинали командовать всеми на свете.

– Лет сто назад?

– Да, пожалуй.

– А кого вы все-таки здесь называете «полицейскими»?

– Как же, ты и сама прекрасно знаешь: этих, сине-коричневых.

– Только их?

– Да нет, наверное… Мы всех тамошних полицейскими называем. Всех, кто оттуда, снизу. Довза, в общем… Между прочим, сперва они частенько и своих верховных мазов под замок сажали. Потом принялись хватать всех Толкователей подряд. А потом прислали сюда, в горы, солдат, которые сажали в тюрьму всех, кто ходил в умиязу. Вот люди и стали называть их полицейскими. А еще люди называют полицейскими скуйенов. Говорят: «Эти скуйены на полицию работают!»

– А кто это, скуйены?

– Доносчики. Они рассказывают сине-коричневым, если кто-то делает что-то незаконное. Или просто книги читает… За деньги рассказывают! А некоторые – из ненависти к мазам… – Тихий голос Изиэзи стал громче, когда она произносила эти слова, в нем явственно слышался гнев. А лицо точно окаменело от боли.

«Или просто книги читает…» Что ты готовишь на обед? С кем занимаешься любовью? Как пишешь слово «дерево»? На любого здесь можно донести – за деньги, из ненависти…

Ничего удивительного, что их Система столь фрагментарна, думала Сати. Ничего удивительного, что тот мир, о котором говорил Уминг, будто замер. Удивительно, что от этого мира вообще что-то осталось!

И уже на следующее утро, словно эти ее открытия вызвали его из небытия, мимо нее на улице проследовал Советник! На нее он, впрочем, даже не посмотрел.

Через несколько дней она пошла навестить Аптекаря, Сотью Анга. Магазин его был закрыт, чего прежде никогда не случалось. Сати спросила у соседа, подметавшего свое крыльцо, скоро ли Сотью Анг вернется. «По-моему, этот производитель-потребитель куда-то уехал», – осторожно ответил сосед.

Как раз в это время маз Элайед дала Сати почитать прекрасную старинную книгу – а может, подарила, Сати так и не поняла этого. Во всяком случае, Элайед сказала ей: «Возьми, девочка, у тебя она будет в безопасности». Это была изумительная антология древней поэзии Восточных островов. Настоящая сокровищница! Сати с головой ушла в ее изучение, стараясь как можно больше текстов перенести в память компьютера, так что прошло несколько дней, прежде чем она вспомнила, что пора снова навестить своего старого друга Аптекаря. Она легко взбежала по крутой улочке к его лавке. Каменные плиты мостовой нестерпимо блестели на весеннем солнце. Весна пришла поздно, но была бурной. Пьянящий воздух был весь пронизан солнечными лучами и удивительно светел, и Сати прошла мимо магазина Аптекаря, не узнав его.

И через несколько домов, разумеется, спохватилась, повернула назад, ругая себя за рассеянность, остановилась перед входом в лавку и остолбенела: фасад был покрыт несколькими слоями побелки и сверкал чистотой; он больше никому и ничего не мог поведать о прошлом. Все идеографические знаки, все мудрые старинные слова, все рецепты и поэтические цитаты – все, все исчезло! Слова, умевшие говорить, силой заставили замолчать! Их точно засыпало глубокими снегами… Дверь в лавку была распахнута настежь. Сати заглянула внутрь. Прилавки и стенные шкафы с ящичками были разнесены в щепки. В комнате царил жуткий беспорядок, точно после бандитского налета. Грязный пол был весь истоптан и заплеван. Стены, на которых раньше жили слова, дышали, двигались, говорили, были от пола до потолка вымазаны отвратительной темно-коричневой краской…

«Дважды раздвоенное дерево-молния…»

Когда она вышла на улицу, то заметила, что тот же сосед снова подметает свое крыльцо, и уже хотела что-то спросить, но вовремя удержалась. А что, если это скуйен? Откуда тебе, инопланетянке, знать, кто он?

Сати двинулась к дому, но потом, увидев блеснувшую в конце улицы реку, свернула и, огибая холм, вышла к тропе, ведущей из города вниз, к реке. Она уже однажды спускалась по этой тропе – давно, еще в самом начале осени, когда думала, что Посланник вот-вот отзовет ее в столицу.

Она прошла немного вверх по течению реки мимо густых зарослей кустарника, покрытых молодыми листочками, мимо карликовых деревьев, которые еще попадались здесь, почти на границе альпийских лугов. Эреха гордо несла свои молочно-голубые воды, запас которых значительно пополнился за счет таяния снегов. В ямках на тропе еще похрустывал ледок, но солнце сильно грело голову и спину. Во рту у Сати пересохло от пережитого потрясения. Горло саднило.

«Вернись в столицу! – слышала она голос собственного разума. – Тебе необходимо вернуться в столицу. Прямо сейчас. Немедленно! И отвезти три мнемокристалла и компьютер, в памяти которого тоже немало всякой всячины – поэзии, сказок и прочего. Тебе нужно успеть передать все это Тонгу. Пока до твоих записей не добрался Советник».

У нее не было возможности переслать собранную информацию. Все придется везти самой. С другой стороны, подобная поездка должна быть оправдана каким-нибудь официальным запросом или разрешением. О Рам! Интересно, где ее браслет СИО? Она уже много месяцев даже в руки его не брала. Здесь никто этими пропусками не пользовался, разве что чиновники, которые работали в местных учреждениях Корпорации. Она вспомнила, что браслет у нее дома, в портфеле. Пропуск СИО непременно понадобится ей, чтобы позвонить с Прибрежной улицы Тонгу и попросить прислать официальный запрос, чтобы она имела полное право поехать в столицу. На пароме она доберется до Элтли, а оттуда уже можно и самолетом долететь. Нужно спешить, но делать все придется открыто, в полном соответствии с законом, чтобы никто не мог ни помешать ей, ни обмануть ее. Чтобы нельзя было, например, обманным путем конфисковать ее записи. Заставить ее замолчать. Где теперь маз Сотью? Что с ним? Неужели это из-за нее?

Нет, сейчас нельзя слишком много думать об этом! Сейчас в первую очередь необходимо любым способом спасти ту информацию, которую она получила от Сотью Анга. От Оттьяр, от Уминга, от Одиедина, от Элайед, от Изиэзи… от ее дорогой, милой Изиэзи! Господи, да невозможно даже подумать о том, чтобы с ней расстаться!

Сати повернула назад, быстро прошла берегом реки и вернулась в город. Затем отыскала в портфеле свой пропуск, сходила на Прибрежную улицу и позвонила Тонгу Ову в его столичный офис.

Секретарша сняла трубку и надменным тоном сообщила, что у Посланника Экумены в данный момент важная встреча.

– Но мне совершенно необходимо с ним поговорить, я – его Наблюдатель, – рассердилась Сати и совершенно не удивилась, когда секретарша тут же сменила тон и смиренно согласилась соединить ее с Тонгом.

Услышав знакомый голос, Сати заговорила по-хайнски, и слова этого языка показались ей совершенно чужими, иностранными:

– Посланник, я слишком долго не имела с вами никаких контактов. Мне кажется, нам необходимо встретиться и поговорить.

– Я понимаю, – ответил Тонг и прибавил еще какие-то ничего не значащие слова, поскольку ни он, ни она не знали, как сказать друг другу то, что поняли бы только они двое: телефон, безусловно, прослушивался! Если бы Тонг владел хотя бы одним из тех языков, которые знала она! Если бы она знала его родной язык! Но, к сожалению, единственными общими для них языками были хайнский и довзан.

– Надеюсь, никаких особых неприятностей? – на всякий случай спросил он.

– Нет-нет, ничего особенного. Но я бы хотела передать вам материалы, которые мне удалось собрать… Ничего особенного, правда; просто записи о повседневной жизни этого провинциального городка…

– Я очень надеялся сам приехать в Окзат-Озкат и повидаться с вами, но сейчас, увы, для этого возникли некоторые препятствия. Когда окно такое узкое, что его хватает только на одного, особенно жаль опускать шторы… Но я понимаю вас: вы ведь так любите Довза-сити и, должно быть, очень соскучились по этому замечательному городу. К тому же, как я и думал, вы ничего особенного обнаружить в горах не смогли. В общем, если вы выполнили все, что наметили, то, разумеется, имеете полное право вернуться и немного развлечься в столице.

Сати, с трудом подыскивая нужные слова, ответила:

– Ну, вы ведь знаете, что здесь… что в Корпоративном государстве культура весьма гомогенна, и в плане ее развития здешние власти добились поистине удивительных успехов. Так что и в Окзат-Озкат все… да практически все примерно такое же, как в столице. Возможно, впрочем, мне стоило бы еще немного задержаться, чтобы… закончить обработку кое-каких фольклорных записей, которые я очень хотела бы также вам представить. Они, собственно, не так уж и интересны, но все же…

– Насколько вам известно, – сказал Тонг, – наши гостеприимные хозяева всегда интересовались нашими делами, так что им все известно о наших успехах и неудачах, и между нами происходит постоянный и плодотворный обмен информацией. Должен сказать, что сейчас в столице имеется огромное количество свежих материалов, в высшей степени познавательных и очень привлекательных для вас как исследователя и Наблюдателя. В этом смысле сбор фольклорных материалов в Окзат-Озкате, по-моему, не так уж и важен, и вы можете совершенно не беспокоиться, если даже не закончите запланированную вами работу. Впрочем, решайте сами. Не сомневаюсь, вы сумеете сделать правильный выбор. Я прав?

– Да-да, конечно, Посланник, вы правы, – поспешила заверить его Сати. – Не беспокойтесь обо мне. У меня все хорошо, правда хорошо!

Она вышла с переговорного пункта, предъявив в дверях свой пропуск, и поспешила назад, домой. Ей казалось, она поняла все, что хотел сказать ей Тонг Ов, и все же не высказанные вслух мысли расплывались, временами становясь неуловимыми. Видимо, он все же хотел, чтобы она осталась и даже не пыталась передать ему собранную информацию, потому что в таком случае собранные материалы придется незамедлительно предъявить столичным чиновникам, которые, разумеется, их тут же конфискуют. Однако она не была до конца уверена, действительно ли это имел в виду Тонг. А что, если для него собранная ею информация и в самом деле не так уж важна? А что, если он сейчас никак и ничем не может ей помочь?

Пока Сати вместе с Изиэзи готовила на кухне обед, она окончательно пришла к выводу, что зря звонила Тонгу, зря поддалась панике и зря этим звонком привлекла к себе внимание властей – и не только к себе, но и к своим здешним друзьям и информантам. Нужно вести себя осторожнее и осмотрительнее! И она ничего не стала рассказывать Изиэзи об оскверненной лавке Аптекаря.

Изиэзи знала Сотью Анга уже много лет, но и она тоже ничего Сати о нем не сказала и ничем не показала, что ей что-то известно. Зато она научила Сати правильно нарезать свежий нумием: по косой и очень тонко, чтобы сохранить его замечательный аромат.

В тот вечер маз Элайед, как всегда, проводила свои занятия. И Сати, пообедав вместе с Изиэзи и Акиданом, попросила разрешения выйти из-за стола и поспешила по Речной улице в ту часть города, где жили в основном бедняки и куда Корпорация так и не удосужилась провести электричество. Здесь, в «порт-сити», улицы освещались лишь слабым отблеском масляных светильников, горевших в хижинах и палатках. Было довольно холодно, но это была уже не та пробирающая до костей стужа, что терзала людей зимой. Наполненный влагой воздух пахнул весной и пробуждающейся землей. Однако сердце Сати сжималось от страха и ужасных предчувствий, когда она подходила к знакомой скобяной лавке. Обнаружить и это убежище знаний опустошенным, изнасилованным, с выбеленными стенами…

Но здесь все было спокойно. На пороге Сати встретил самый младший из двоюродных правнуков Элайед, рыдая так, словно его жестоко и несправедливо наказали, отогнав от ящика с болтами. Племянницы Элайед ласково улыбнулись ей и проводили в знакомую дальнюю комнатку. Оказалось, что она пришла слишком рано: занятия еще не начались и в маленькой комнатке никого не было, кроме самой Элайед и ее очередного «внучка», очень тихого и спокойного мальчика, сидевшего на стуле возле нее.

– Маз Элайед, вы знаете Сотью Анга, травника?.. Его лавка… – Сати с трудом сдерживала рвавшиеся наружу слова.

– Да, конечно, – отвечала Элайед. – Он сейчас у дочери.

– Но его лавка… коллекция… гербарий!..

– Ничего этого больше нет.

– Но…

У Сати перехватило дыхание. Она едва сдерживала слезы – слезы гнева и ярости, которые ей очень хотелось выплакать у ног этой старой женщины, годившейся ей в бабушки.

– Это моя вина!

– Нет, – возразила Элайед. – Нет, детка. Ты ни в чем не виновата. Как и Сотью Анг. Ни ты, ни он не совершали ошибок, и вашей вины тут нет. Просто таково положение дел. Очень скверное положение дел! Невозможно всегда все делать правильно, когда это так трудно.

Сати молча стояла возле нее, в который раз рассматривая эту уютную и бедную комнату с высоким потолком и красным ковром на полу, на котором были разбросаны подушки и стояло несколько стульев. Здесь всегда было очень чисто; веточка с бумажными цветами торчала из стоявшей на низеньком столике вазы, довольно уродливой, надо сказать. Двоюродный правнук сполз со стула и складывал в кучу подушки на полу. Старая Элайед, кряхтя, тоже перебралась на пол, на тоненькую подстилку, лежавшую возле столика. На столике Сати заметила книгу. Старую, потрепанную, читаную-перечитаную.

– Я думаю, йоз Сати, что это просто очередная уловка. Сотью еще летом догадался: кто-то, похоже сосед, донес в полицию, что он собирает травы и рассказывает о них. А потом в городе появилась ты, и полиция его не тронула.

Сати не верила собственным ушам:

– Так я стала залогом его безопасности?

– Я думаю, да.

– Потому что они не хотели, чтобы я видела… чтобы я узнала, как они это делают? Но тогда почему они сделали это сейчас?..

Элайед пожала худыми плечами:

– Они не знают, что такое терпение.

– В таком случае мне нужно как можно дольше оставаться здесь, – медленно проговорила Сати, все еще пытаясь уразуметь случившееся. – А ведь я думала, что для вас будет лучше, если я уеду.

– По-моему, тебе стоит отправиться на Силонг.

У Сати просто голова пошла кругом:

– На Силонг?

– Последняя умиязу находится там.

Сати потрясенно молчала, и Элайед, поясняя свою мысль, заговорила снова:

– Последняя, о которой известно мне. Возможно, умиязу еще остались на Восточных островах. Но только не здесь, не на Западе. Умиязу «Лоно Силонг» здесь последняя. Когда-то туда переправили много, очень много книг. Это было давно. Теперь там собрана, должно быть, огромная библиотека. Не такая, конечно, как была в «Золотой Горе» или в «Красной Умиязу». Но все-таки то, что удалось спасти, по большей части находится именно там.

Элайед остро глянула на Сати, склонив голову набок, точно старая нахохлившаяся птица. И точно птица крылья, расправила свою теплую вязаную кофту.

– Я знаю, ты хочешь понять Толкователей, – сказала она. – Так что тебе необходимо пойти туда. Здесь… здесь уже почти ничего не осталось. Так, кусочки, обрывки. Кое-что знаю я, кое-что некоторые другие мазы. Но не очень много. И нас становится все меньше и меньше. Ступай на Силонг, дочь моя. Возможно, тебе удастся там найти себе партнера и вы станете мазами, а? – Лицо Элайед вдруг осветила широкая торжествующая улыбка. Она даже засмеялась негромко. – Ступай на Силонг, Сати…

Начинали собираться остальные слушатели. Элайед положила руки на колени и тихонько запела: «Два из одного, один из двух…»

Глава 6

Сати решила посоветоваться с Одиедином Манма. Несмотря на то что он был Толкователем всего лишь одной загадочной истории, несмотря на невероятное «хождение по воздуху» у него на занятиях (которое, как теперь была уверена Сати, она все-таки просто себе вообразила), она давно уже считала его самым опытным и самым осведомленным (во всяком случае, в отношении политической ситуации на Континенте) из всех здешних мазов, а посоветоваться с кем-нибудь из наиболее опытных своих друзей ей было просто необходимо. Причем нужен был именно практический совет, и она решила попросить его у Одиедина.

– Маз Элайед считает, – сказала она, дождавшись конца очередного занятия, – что мне нужно отправиться в горы, в эту знаменитую умиязу на Силонг; она думает, что, если я туда попаду, это будет в какой-то степени гарантией сохранности тамошних сокровищ. Но по-моему, она ошибается. По-моему, сине-коричневые меня и там не оставят в покое. Они последуют за мной, а ведь это потайное место, верно? А выследить меня им ничего не стоит – ведь у них для этого имеются самые различные приборы…

Одиедин прервал ее, подняв руку, – прервал не резко, хотя и без улыбки.

– Не думаю, что они станут преследовать тебя. По-моему, здешние власти получили из столицы распоряжение пока что оставить тебя в покое. Не вести никаких наблюдений за тобой, не следить, куда ты ходишь.

– Ты уверен?

Он кивнул.

И Сати поверила ему, вспомнив ощущение той невидимой информационной паутины, которое возникло у нее сразу после прибытия сюда. Одиедин, несомненно, был одним из соткавших ее пауков.

– Да и в любом случае, – продолжал он, – путь на Силонг не так уж легок – особенно для преследователей. А уйти из города ты сможешь совсем незаметно. – Он задумчиво пожевал губу и прибавил, одарив Сати ласковым взглядом: – Если маз Элайед считает, что тебе следует отправиться туда, и если ты сама этого хочешь, то я могу показать тебе туда дорогу.

– Правда?

– Я был однажды в «Лоне Силонг». Мне тогда едва исполнилось двенадцать. Я ведь родился в семье мазов. Тогда наступили плохие времена. Повсюду сновали полицейские. Сжигали книги. Все рушилось! Сплошные аресты, страх… И мы ушли из Окзата, отправились в горы, прожили зиму в горном селенье, а летом, обогнув Зубуам, поднялись прямо в лоно Матери-Горы. Мне бы хотелось еще разок побывать там, йоз, прежде чем я покину этот мир.

Сати старалась не оставлять следов. «И в пыли дорожной за нами не останется следа…» Она ни словом не обмолвилась о предстоящем путешествии даже Тонгу, только сообщила ему, что в ближайшие месяцы постарается почаще на попутках посещать соседние селения. Она не говорила о своем намерении отправиться на Силонг никому из своих друзей и знакомых; об этом знали только Элайед и Одиедин. Ее, правда, очень беспокоила сохранность собранных материалов – четырех мнемокристаллов, потому что она на всякий случай выгрузила все из памяти самого компьютера. В доме у Изиэзи ничего оставлять было нельзя: сюда сине-коричневые нагрянули бы в первую очередь. И Сати все пыталась придумать, где бы спрятать записи и как это получше сделать, чтобы никто ничего не заметил, и вдруг Оттьяр и Уминг самым обыденным тоном сообщили ей, что, поскольку полицейские сейчас слишком активны, они решили спрятать свою драгоценную «мандалу» в надежном месте, и спросили, не хочет ли и она спрятать что-либо из наиболее ценных своих вещей. Их интуиция сперва поразила Сати, но потом она вспомнила, что и эти старые мазы наверняка являются частью здешней «паутины». К тому же они всю жизнь таились сами и прятали то, что было им особенно дорого, так что делать это умели. Она передала им мнемокристаллы, а они в ответ сообщили ей, где находится их тайник. «На всякий случай», – ласково заметила Оттьяр. А Сати «на всякий случай» объяснила им, кто такой Тонг Ов, как его можно разыскать и что нужно будет сказать. На прощанье они нежно обнялись и расцеловали друг друга.

Только перед отправкой в горы Сати решилась наконец рассказать Изиэзи о предстоящем путешествии.

– А я знаю! – весело улыбнувшись, сказала та. – И Акидан с тобой пойдет.

Акидана дома не было, он гулял с друзьями. Женщины обедали вдвоем в застланной красным ковром и безукоризненно чистой кухне. В тот вечер они устроили себе маленький пир: несколько мисочек с изысканными тонкими приправами и кушаньями разместились вокруг блюда с горкой желтоватых зерен тузи, похожих на рис и напоминавших Сати ее далекое детство в Индии.

– Тебе бы наверняка понравился наш рис басмати! – сказала она, пребывая в полном восторге от угощения, и до нее не сразу дошло, что Акидан, почти ребенок, тоже отправится в опасное путешествие на Силонг.

– И ты отпустишь его в горы, Изиэзи? Но ведь это… Мы, возможно, задержимся там надолго.

– Ничего, он уже несколько раз ходил в горы. Ему ведь летом будет семнадцать!

– А как же ты? – Акидан выполнял для тетки множество различных поручений, ходил за покупками, убирал в доме, носил воду, помогал ей передвигаться и всегда готов был ее подхватить, если поскользнется костыль…

– Пока что ко мне переберется дочка моей двоюродной сестры.

– Мизи? Но ей же всего шесть!

– Мизи – отличная помощница.

– Знаешь, Изиэзи, я совсем не уверена, что это такая уж хорошая идея. Я ведь могу отсутствовать очень долго. Я, может быть, даже останусь на всю зиму в какой-нибудь горной деревушке.

– Дорогая Сати, ты не должна отвечать за Ки. Это маз Одиедин предложил ему пойти в горы. Отправиться вместе с кем-то из Толкователей в «Лоно Силонг» – заветная мечта Ки. Он ведь мечтает стать мазом. Разумеется, сперва ему нужно вырасти и найти себе партнера. И сейчас он, видимо, больше всего думает как раз о последнем… – Изиэзи улыбнулась, но уже не так весело. – Его родители были мазами, – прибавила она.

– Твоя сестра?

– Ее звали маз Ариэзи Мененг. – Изиэзи воспользовалась запрещенным местоимением «она/он/они». Лицо ее слегка исказилось от боли и печали. – А отец Ки, Мененг Ариэзи… Знаешь, его все очень любили. Он был похож на одного из героев древности, на Пенана Терана – такой же красивый, такой же отважный… Он думал, что звание маза защитит его, подобно боевым доспехам… Он считал, что ему, – (опять «ему/ей/им», отметила Сати), – никто не может принести никакого вреда. Тогда как раз была временная передышка, продолжавшаяся года четыре, и жизнь вдруг стала похожа на прежнюю. Никаких арестов. Никаких отрядов злобных и невежественных юнистов, присланных снизу, которые били уважаемым людям окна и все подряд мазали белой краской… Все как-то вдруг притихло. Даже полиция являлась сюда нечасто. Вот мы и подумали, что этот кошмар наконец кончился и теперь жизнь вернется на круги своя. А потом… их снова набежало сюда великое множество. Они всегда так. Вдруг, сразу… И знаешь, как они заговорили? Они заявили, что слишком многие нарушают закон, читают запрещенные книги, толкуют их… А потому нужно очистить город от этих «вредных элементов». Они щедро платили скуйенам, чтобы те доносили на людей. Я знаю таких, кто охотно брал у полицейских деньги. – Лицо Изиэзи посуровело, замкнулось. – Тогда многих арестовали, очень многих. Мою сестру и ее мужа тоже. Их отправили в одно страшное место. Оно называется Эрриак. Это там, внизу… Маленький остров, а на нем – исправительная колония. Пять лет назад мы узнали, что Ариэзи умерла. В лагере. Нам передали весточку… Но о Мененге мы так ничего узнать и не смогли. Может быть, он еще жив…

– Как давно это было?

– Двенадцать лет назад.

– Значит, Ки было тогда всего четыре года?

– Почти пять. Он немного помнит родителей. А я стараюсь ему в этом помочь. Рассказываю ему о них. Часто.

Сати не в силах была что-нибудь сказать. Она молча убрала со стола, сходила зачем-то в свою комнату, но снова вернулась и села за стол.

– Изиэзи, ты мой друг. Акидан – твое дитя. И ты как хочешь, а все-таки и я отвечаю за твоего мальчика! Это путешествие, возможно, будет довольно опасным. Нас могут преследовать…

– Никто не может преследовать жителей Горы, когда они поднимаются на ее вершину, дорогая Сати.

Все они обладали этой неколебимой дурацкой уверенностью, когда говорили о горах! Там некого винить. Там нечего бояться. Может быть, они вынуждены были так думать, просто чтобы продолжать жить?

Сати купила чудесный, почти невесомый и очень теплый спальный мешок для себя, а потом точно такой же для Акидана. Изиэзи по этому поводу, правда, немного поворчала – больше для проформы, – а Акидан страшно обрадовался и, словно ребенок, сразу же улегся спать в новом мешке, хотя в доме было очень тепло и он буквально изнемогал от духоты.

Сати снова вытащила меховые сапоги и куртку из выворотки и уложила все это в заплечный мешок. Рано утром они с Акиданом направились к месту сбора. Была поздняя весна, канун лета. Улицы в предрассветных сумерках казались светло-голубыми, а высоко на северо-западе сияла отвесная стена Силонг, вся залитая ярким солнечным светом; над нею гордо, как знамя, реял снежный пик. Сейчас мы пойдем туда, думала Сати, ТУДА! И она даже под ноги себе посмотрела, чтобы убедиться, что все еще ступает по земле, а не по воздуху.

Кругом вольно раскинулась горная страна; скалы вздымались вверх к сползавшим им навстречу ледникам, к сиянию вечных льдов. Их отряд состоял из восьми человек. Люди шли медленно, гуськом и выглядели такими маленькими среди гигантских нагромождений каменных глыб и скал, что казалось, они не идут, а топчутся на месте. Высоко над ними парили два гейма – огромные стервятники с широченными крыльями, обитающие только на больших высотах, среди голых скал. Геймы охотились исключительно парами.

Из Окзат-Озката они вышли вшестером: Сати, Одиедин, Акидан, молодая женщина по имени Киери и мазы Тобадан и Сиэз, оба лет тридцати на вид. На четвертый день, еще в предгорьях, в одной из деревень к ним присоединились двое проводников, застенчивые милые люди с морщинистыми лицами, хотя на самом деле возраст их определить было трудно: им легко могло быть и тридцать, и семьдесят. Звали их Ийеу и Лонг.

Целую неделю брели они по бесконечным холмам предгорий, то взбираясь на очередную вершину, то спускаясь с нее, пока не добрались до того, что здесь называлось «настоящими горами». Теперь им предстоял еще более трудный путь. И вот уже одиннадцать дней они неустанно, упорно карабкались вверх.

Светящаяся стена Силонг и отсюда, впрочем, выглядела столь же далекой. Парочка малозначащих гор-пятитысячников к северу от Силонг давала, правда, какое-то ощущение пространства и как бы уменьшала расстояние до цели. Проводники, а также трое мазов, обладавшие тренированной памятью на мелкие детали и разнообразные числа, знали, разумеется, названия всех здешних вершин и их высоту, пользуясь такой мерой, как «пиенг», – насколько помнила Сати, 15 000 пиенгов равнялись примерно 5000 метров. Она, впрочем, была не совсем в этом уверена и записывала все значения высот в пиенгах. Она с наслаждением слушала названия этих горных вершин, но даже не пыталась их запомнить; как не пыталась запомнить ни их высоту, ни названия троп на перевалах. Она давно, еще до того, как они отправились в путь, решила ничего не спрашивать ни о том, где они в данный момент находятся, ни о том, куда они идут или сколько еще осталось до цели. Придерживаться этого решения оказалось очень легко; оно к тому же давало ей ощущение какой-то детской свободы.

Собственно, никакой настоящей тропы с видимыми вехами она так и не заметила, разве что близ деревень, и тем не менее по этим незаметным тропам ползли повозки, и возницы, точно речные лоцманы, прокладывали среди диких скал курс по приметам, которые знали только они одни. «Там, где северные откосы Мьен спускаются за Ушами Тазиу…» Проводники и мазы всегда очень внимательно вглядывались в следы, оставленные такими повозками, тихо переговариваясь между собой, а Сати с наслаждением слушала поэзию неведомых названий. Она не спрашивала, как называются те маленькие селения, через которые они проходили. Если Корпорации или даже Экумене понадобится узнать у нее путь в «Лоно Силонг», она сможет совершенно честно сказать, что не знает его.

Она толком не знала даже названия той местности, куда они направлялись. Она, конечно, слышала раньше разные названия: Гора, Силонг, Лоно Силонг, Стержневой Корень, Верхняя умиязу и т. п. Возможно даже, все эти названия относились к разным местам, а вовсе не к одному и тому же. Даже этого Сати не знала наверняка и сопротивлялась что было сил желанию узнать и записать значение каждого названия, каждого нового слова. Она сейчас жила среди людей, для которых высшим духовным достижением было правдиво говорить об окружающем их мире и которым… запретили говорить об этом! И здесь, в этой всеобъемлющей тишине, где они говорить могли, Сати хотела научиться их слушать. Не задавать вопросы, а просто слушать. Если раньше они охотно делили с ней радости обычной жизни, в высшей степени заботливо относились к ее нуждам, то теперь она делила с ними все трудности сложного восхождения к вершинам.

Сперва Сати тревожилась, годится ли она для подобного путешествия. Опыта у нее было немного: месяц в холмистой местности Ладакх, несколько выходных, проведенных в поездках по Чилийским горам, – вот и все, хотя это были скорее просто прогулки по горным тропам, хотя и довольно крутым порой. Сейчас они тоже шли по горной тропе все вверх и вверх, и Сати очень хотелось знать, как высоко они намерены подняться. Ей никогда еще не приходилось преодолевать высоту более 4000 метров; видимо, и сейчас они пока поднялись не выше, потому что никаких особых трудностей она еще не испытывала, кроме одышки на особенно крутых участках пути. Но в таких случаях даже Одиедин и проводники замедляли ход. И только Акидан и Киери, крепенькая, кругленькая девушка лет двадцати, рысцой преодолевали любой подъем или спуск и танцевали на гранитных утесах, нависавших над бездонными, полными голубого тумана пропастями, не испытывая ни страха, ни одышки. «Эбердиди», «козлята, детеныши», так звали их все остальные.

В тот день они практически не останавливались и шли с рассвета до заката, чтобы засветло успеть добраться до летнего высокогорного становища. Становище, притулившееся под отвесной гранитной стеной, представляло собой шесть или семь каменных круглых глыб, на которых были установлены юрты; во все стороны от этого лагеря круто уходили вверх каменистые пастбища. Сати только удивлялась, как все-таки много людей живет здесь, в этих горах, где, казалось бы, и жить-то нечем, кроме чистого воздуха, скал и вечных льдов. В широко раскинувшихся – на значительно большей высоте, чем Окзат-Озкат, – и казавшихся ей абсолютно бесплодными холмах было полно деревень, пастбищ, маленьких ухоженных полей, обнесенных каменными изгородями. И даже на высокогорье, среди голых скал, встречались порой селения, а также многочисленные летние становища. Жители нижних деревень поднимались сюда еще по снегу в конце весны вместе со стадами животных. Эти животные, являвшиеся разновидностью эбердинов, назывались миньюлами. Больше всего они были все-таки похожи на коз: рогатые, полудикие, длинноногие, с длинной светлой шерстью, удивительно теплой и шелковистой. Миньюлы паслись всюду, где только могла расти трава, а детенышей рождали на высокогорных альпийских лугах. Их замечательная шерсть высоко ценилась на Аке даже в нынешнюю эпоху синтетических волокон. Жители деревень продавали излишки шерсти и молока, а себе из шкур миньюлов шили теплые сапоги и куртки. Навоз животных они использовали в качестве топлива.

Эти люди вели такой образ жизни испокон веков. Для них Окзат-Озкат, этот захолустный городишко, действительно был оплотом цивилизации. Все они были представителями народа рангма, и если в предгорьях еще можно было как-то объясниться на языке довзан (Сати, например, неплохо понимала Ийеу и Лонга, и они ее тоже), то выше, там, где они теперь оказались, ей местных жителей удавалось понимать с трудом, хотя за минувшую зиму она весьма преуспела в изучении языка рангма.

Жители горных деревень оказались людьми в высшей степени гостеприимными и высыпали навстречу путешественникам в полном составе; со всех сторон их тут же окружали дочерна загорелые взрослые, непоседливые дети, матери с застенчивыми тихими младенцами, закутанными в мех, точно коконы, и подвешенными к неким особым посохам, как военные трофеи. Поближе к людям подходили, встревоженно блея, и самки миньюлов со своими молчаливыми белоснежными, только что народившимися детенышами… Жизнь, жизнь била ключом в этих, казалось бы, пустынных высокогорных местах!

Над головой, как всегда, выписывала круги парочка геймов, лениво и грациозно скользя на мягких темных крыльях в невероятно красивой синеве здешних сумерек.

Одиедин и молодые мазы, Сиэз и Тобадан, сразу включились в работу: благословляли хижины, детей и скот, лечили больных и раненых (здесь у людей в первую очередь страдали глаза, разъедаемые дымом кизяков) и, естественно, что-то растолковывали местным жителям, подолгу беседуя с ними. Впрочем, глагол «благословлять», как убедилась Сати, не очень-то подходил. Слово, которым обозначались действия мазов, означало примерно «включать в число», или, точнее, «вводить в круг». Это действо состояло из ритуальных песнопений под «табатт-табатт» небольшого барабана и вручения жителям деревни полосок красной или синей бумаги, на которых затем мазы писали имя, возраст и прочие биографические данные того или иного человека, а также то, что эти люди просили их написать особо. Например:

«Этой зимой я женился на Темази».

«Построил свой дом».

«Прошлой зимой я родила сыночка. Он прожил только сутки. Звали его Эну».

«Этим летом самки моих миньюлов принесли 22 детеныша!»

«Меня зовут Ибиен. Этой весной мне сровнялось шесть».

Насколько поняла Сати, читать жители деревень практически не умели; в лучшем случае могли прочесть несколько слов, а то и вовсе ни одного. Однако они брали в руки бумажные полоски, исписанные красивыми идеографическими символами, с величайшим почтением и удовлетворением. Долго рассматривали их, вертя во все стороны, потом аккуратно сворачивали и бережно укладывали в специальные вышитые кармашки или красиво изукрашенные шкатулочки, которые хранили в своих юртах. Мазы устраивали собрания с раздачей таких «благословений» в каждой деревне, если, конечно, там не было своего маза. Некоторые из «шкатулок Толкователей», которые Сати видела в деревенских домах, были старинными, резными или красиво расписанными и содержали сотни таких синих и красных полосок бумаги, на которых различными Толкователями в разное время были записаны факты из жизни нынешнего поколения и многих минувших поколений.

Обычно мазы так распределяли функции между собой: Одиедин писал «благословения», Тобадан взвешивала и раздавала лекарственные травы и целебные мази, а Сиэз, исполнив подходящую в данном случае песнь, усаживался в окружении жителей деревни и рассказывал им разные истории. Сиэз, узкоглазый молодой человек, обычно очень тихий и молчаливый, в горных деревнях прямо-таки фонтанировал красноречием.

Усталая, чувствуя небольшое головокружение – они, должно быть, сегодня поднялись еще на километр, – наслаждаясь теплом полуденного солнца, Сати присоединилась к рассевшимся полукругом на покрытых пылью камнях слушателям, не сводившим глаз с Толкователя, и тоже стала слушать.

– Начинаю Толкование! – провозгласил Сиэз. И умолк.

Слушатели тихо и восхищенно заохали и зашептались.

– Я буду толковать одну историю!

«Ах, ах!» – и шепот, шепот…

– Эта история называется «Дорогой Такиеки»!

«О! Да-да, „Дорогой Такиеки“, да!»

– Итак, история начинается! А начинается она в те времена, когда дорогой Такиеки еще жил со своей старой матушкой, хотя был уже взрослым мужчиной. Взрослым, да глупым. И вот мать его умерла. Она была бедной женщиной и смогла оставить сыну только мешок сушеных бобов, который приберегала на зиму. Стоило этой женщине умереть, как явился хозяин земли, на которой стоял ее дом, и выгнал Такиеки.

«Ах, ах», – прошелестело по рядам слушателей; многие печально кивали в такт словам Сиэза.

– И вот побрел дорогой Такиеки по дороге, а за плечами у него висел мешок с бобами. Шел он, шел и, миновав очередной холм, увидел, что навстречу ему бредет какой-то человек, одетый в лохмотья. Встретились они, тот человек и говорит: «Что это за тяжелый мешок у тебя, парень? Может, покажешь, что у тебя там?» Такиеки показал. «Да это бобы!» – воскликнул человек в лохмотьях.

«Бобы», – прошептал кто-то из детей.

– «И какие отличные бобы! Да только никогда тебе зиму на одном мешке не продержаться. Давай лучше меняться, а? Я тебе за твои бобы настоящую медную пуговицу дам!» – «Ну вот еще! – отвечал Такиеки. – Думаешь, меня обмануть можно? Нет уж, не такой я дурак!»

«Ах, ах!» – вздохнули слушатели.

– Итак, Такиеки снова забросил свой мешок за плечи и пошел дальше. Шел он, шел и вот, миновав очередной холм, увидел, что навстречу ему идет девушка в лохмотьях. Встретились они. Девушка ему и говорит: «Ну и тяжелый у тебя мешок, парень! До чего ж ты, наверное, сильный! Можно мне посмотреть, что у тебя в мешке?» Такиеки показал ей свои бобы, она ему и говорит: «Отличные бобы! Если ты, парень, со мной поделишься, я с тобой пойду; сможешь тогда любить меня, где и когда пожелаешь, пока бобы не кончатся».

Одна из женщин подтолкнула соседку, сидевшую с ней рядом, и усмехнулась.

– «Ну вот еще! – отвечал девушке Такиеки. – Думаешь, меня обмануть можно? Нет уж, не такой я дурак!» И он, закинув мешок за спину, пошел дальше. Шел он, шел и вот, поднявшись на очередной холм, увидел идущих ему навстречу мужчину и женщину.

«Ах, ах!» – снова едва слышно вздохнули слушатели.

– Мужчина этот был черен как ночь, а женщина светла как заря; оба они были в ярких, разноцветных одеждах и украшены сияющими самоцветами, красными и синими. Встретился с ними Такиеки, и он/она/они говорят: «Что за тяжелый мешок ты несешь, парень? Может, покажешь нам, что в нем?» Такиеки показал, и тогда мазы ему говорят: «Какие хорошие бобы! Но только тебе на них зиму ни за что не продержаться». Такиеки не знал, что ему ответить, а мазы ему предложили: «Дорогой Такиеки, если ты отдашь нам этот мешок бобов, который оставила тебе мать, то сможешь взять себе целое хозяйство, что находится за этим холмом, с домом, амбарами, полными зерна, и пятью кладовыми, битком набитыми припасами, а также с пятью хлевами, в которых целое стадо эбердинов. В доме том тебя ждут пять просторных комнат, а крыша у него сделана из золотых монет. Кроме того, в доме сидит его хозяйка, которая только и мечтает, чтобы стать твоей женой». – «Ну вот еще! – заявил Такиеки. – Вы небось думаете, что меня обмануть можно? Нет уж, не такой я дурак!» – И Такиеки пошел себе дальше. Шел он, шел, миновал и холм, и ферму с золотой крышей и с пятью амбарами, пятью кладовыми и пятью хлевами и все продолжал идти и идти, дорогой наш Такиеки.

«Ах, ах, ах!» – вздохнули с глубоким удовлетворением слушатели. Теперь они уже могли позволить себе немного расслабиться после напряженного слушания и поболтать. Сиэзу принесли горячего чаю, почтительно ожидая, пока он передохнет и, может быть, расскажет что-нибудь еще.

Интересно, думала Сати, почему этот Такиеки «дорогой»? Потому что дурак? (Босые ноги, поднимающиеся вверх по ступеням несуществующей лестницы…) Потому что мудрец? Но разве стал бы мудрый человек так отвечать мазам, да еще и не доверять им? Нет, конечно же, он глупец, раз отказался от фермы с пятью амбарами и от жены! Неужели смысл этой истории в том, что для «святого» человека какая-то ферма с амбарами и даже жена не стоят мешка с бобами? Или же в том, что «святые», ведущие аскетический образ жизни, – это просто глупцы? Те люди, с которыми она прожила последний год, чтили и прославляли сдержанность и самоограничение, но терпеть не могли пренебрежения к самому себе. На Аке не существовало обязательных постов, и люди здесь не видели особой добродетели в том, чтобы создавать себе неудобства, голодать и жить в бедности.

Если бы это была земная притча, то этот Такиеки, скорее всего, отдал бы свои бобы тому первому оборванцу – за медную пуговицу. Или же вообще ничего не получил бы за свои бобы, а потом, после смерти, разумеется, обрел бы награду на небесах. Но на планете Ака вознаграждение, моральное или финансовое, следовало обычно незамедлительно. Отправляя обязанности маза, Сиэз не «запасал впрок» собственную добродетель и не притворялся святым; в обмен на свое искусство рассказчика и Толкователя он рассчитывал получить, помимо похвалы, кров и обед, припасы в дорогу, а также ощущение того, что он свое дело сделал, и сделал его хорошо. Гимнастикой здесь тоже занимались не для того, чтобы достичь идеального здоровья или особого долголетия, а во имя мимолетного ощущения собственного здорового тела, во имя удовольствия, получаемого всего лишь от того, что ты способен выполнить столь сложные упражнения. Медитация также была направлена на настоящее, на имперманентную трансцендентность, а не на абсолютную нирвану. Для Аки всегда главное – наличные, а не кредит, думала Сати.

Не отсюда ли их ненависть к ростовщичеству? Честная сделка и деньги на бочку – вот их основной принцип.

Но как в таком случае быть с той девушкой, которая предложила Такиеки то единственное, что имела, если и он разделит с ней то, что имеет? Разве это честная сделка?

Сати искала разгадку, слушая следующую «историю» – знаменитый отрывок из «Войны в долине», который она уже несколько раз слышала в исполнении Сиэза, когда они еще шли по предгорьям. «Это я способен рассказать в любом состоянии, – сказал он ей как-то. – Не смогу, только если буду крепко спать». В итоге она пришла к выводу, что все в значительной степени зависит от того, насколько сам Такиеки сознавал, что глуповат. Понимал ли он, что девушка может обмануть его? Понимал ли, что не сумеет справиться с таким большим крестьянским хозяйством? Возможно, он поступал правильно, цепляясь за то единственное, что ему оставила в наследство мать… А может быть, и нет.

Как только солнце скрылось за западными отрогами Силонг, воздух в тени огромной горы мгновенно охладился и температура упала ниже нуля. Все поспешили укрыться в юртах и поесть горячего, задыхаясь от дыма и спертого воздуха. Путешественники тоже разошлись по своим палаткам, которые поставили рядом с жилищами местных жителей. Местные ложились спать нагишом, немытые, запросто в течение ночи меняя партнеров под наваленными грудой грязными одеялами из шелковистого меха миньюлов, в которых кишели насекомые. В палатке, которую Сати делила с Одиедином, она еще долго думала, прежде чем уснуть. «Дикие, примитивные люди» – так сказал тогда Советник, опираясь о поручни и глядя вдаль, на темный холм, за которым скрывалась Гора. Он был прав. Это действительно были примитивные, грязные, неграмотные, невежественные, суеверные люди. Они сознательно отворачивались от прогресса, прятались от него, не желая ничего знать о «Марше к звездам». И упорно цеплялись за свой мешок с бобами.

Дней через десять после этого, когда они разбили лагерь прямо на зернистом льду, фирне, в продолговатой неглубокой ложбине меж бледных скал и ледников, Сати вдруг услыхала звук какого-то летательного аппарата, самолета или вертолета. Звук был искажен ветром и эхом. Его источник мог быть и совсем рядом, и очень далеко: звук долетал до них, отдаваясь от бесчисленных склонов и вершин. По земле полосами тянулся туман, небо было затянуто свинцовыми тучами. Их неприметных цветов палатки, поставленные с подветренной стороны ледника, вряд ли были видны с такой высоты на сумрачном фоне скал. Однако все так и застыли и не двигались до тех пор, пока был слышен доносимый ветром рев мотора.

Сати эта длинная лощина, в которую потоками стекал и застаивался там ледяной ветер с ледников, показалась местом довольно странным и таинственным. Клочья тумана, как привидения, проплывали над мертвенно-белым снегом.

Еды у них осталось совсем мало. Сати надеялась, что теперь уже им, должно быть, недалеко и до конечной цели.

Но вместо того чтобы продолжать подъем, как полагала Сати, они, покинув лощину, стали почему-то спускаться по пологому и широкому каменистому склону. Ветер дул не переставая и был таким сильным, что подхватывал мелкие камешки, которые неумолчно стучали по скалам и огромным валунам. Каждый шаг давался с трудом, каждый глоток воздуха – тоже. Стоило поднять глаза, и прямо перед тобой возникала Силонг, такая близкая, что ее, казалось, можно было потрогать, и такая высокая и отвесная, что закрывала собой полнеба. Однако вершины главного хребта все еще были довольно далеко. В ту ночь во сне Сати слышала чей-то голос, но не могла понять, о чем он ей говорит, видела сокровище, которое нашла, но не могла к нему даже прикоснуться.

На следующий день они продолжили спуск, который стал значительно круче; путь их теперь лежал на юго-запад. В голове у Сати, отупевшей от усталости, крутилась дурацкая песенка: «Если, решив идти вперед, вернешься, тебя неудача ждет. Если же, поднимаясь к вершинам, вниз пойдешь, проиграешь решительно». Ей никак не удавалось прогнать этот припев, слова не желали никуда уходить и прыгали в голове в такт каждому шагу, дававшемуся с таким трудом. «Если же, поднимаясь к вершинам, вниз пойдешь…»

Они вышли на тропу, наискось пересекли по ней каменистый склон и вышли на дорогу, которая вела к сложенной из камней стене и какому-то каменному зданию. Неужели это конец их долгого путешествия? Неужели это и есть «Лоно Силонг»? Но это оказался лишь горный приют. Убежище для случайных путников. Возможно, это когда-то была умиязу. Теперь в этом доме жила тишина. Никто не рассказывал здесь историй; здесь вообще не слышалось ничьих голосов. Путешественники двое суток провели в этом безрадостном доме, отдыхая и отсыпаясь в своих грязных мешках. Здесь не было топлива, так что костер разжечь не удалось; пришлось довольствоваться маленькой походной плиткой, чтобы вскипятить воду; еды у них тоже почти не было, кроме засохшей вяленой рыбы, которую они, разделив на крохотные порции, размачивали в горячей воде, а потом с наслаждением этот «суп» ели.

«Ничего, они скоро придут», – говорили Сати ее спутники. Она даже не спрашивала, кто придет. Она так устала, что, казалось, могла бы целую вечность пролежать в этом опустевшем каменном доме, подобно обитателям тех белых домиков в городах мертвых, которые она видела когда-то в Южной Америке. Мертвые люди спокойно отдыхали там, в своих белых убежищах, а вот ее, Сати, соплеменники своих мертвецов сжигали. Она всегда боялась костра. А здесь ей было хорошо: холодно, тихо, спокойно…

На третье утро она услышала колокольный звон: где-то далеко-далеко звенели, перекликаясь, маленькие колокольчики. «Пойдем, Сати, посмотрим», – сказала ей Киери и заставила ее встать, подойти к дверному проему и выглянуть наружу.

Люди поднимались к ним с юга, огибая огромные, выше человеческого роста, серые валуны; они вели с собой миньюлов под высокими седлами и с тяжелой поклажей. К седлам были прикреплены шесты, на концах которых развевались длинные красные и синие ленты. Связки маленьких колокольчиков были вплетены в белую шерсть на шеях молодых животных, которые без поклажи бежали следом за матерями.

На следующий день они начали спуск в летнюю деревню вместе с этими людьми и их миньюлами. Спуск занял три дня, но почти все время был довольно легким. Деревенские жители хотели даже посадить Сати на одного из миньюлов верхом, но больше никто верхом не ехал, и она отказалась и продолжала идти пешком вместе со всеми. В одном месте им пришлось идти, огибая выступ, по узенькой тропке над обрывом с абсолютно отвесными стенами. Тропа была достаточно ровной, но местами не шире человеческой ступни; снег на ней был разбит копытами миньюлов, да еще и подтаял. В этом месте местные жители отпустили миньюлов и не только не вели их сами, но следовали за ними буквально след в след, объяснив Сати, что только так и нужно ставить ноги. И она делала это очень старательно, чуть ли не держась за хвост одного из миньюлов, который, беззаботно покачивая своим шерстистым задом, шествовал по тропинке, время от времени останавливаясь и со скучающим видом посматривая в туманные глубины бездонной пропасти. Пока все не миновали опасное место, никто не произнес ни слова. Зато сразу после этого послышались смех и шутки, а кто-то из деревенских даже поклонился Силонг, прижав сложенные домиком руки к груди.

Внизу, в самой деревне, рогатый пик Горы виден не был; виднелось лишь ее мощное плечо, полностью закрывавшее северо-западный край неба. Деревня стояла в зеленой долине, протянувшейся с севера на юг и служившей отличным летним пастбищем, со всех сторон находившимся под прикрытием гор, уютным и безопасным. Место вообще было совершенно идиллическое. Рядом с деревней протекала река, на берегах которой даже росли «деревья». Одиедин специально указал на них Сати: «деревья» были ростом с ее мизинец. В Окзат-Озкате такие «деревья» тоже росли, но считались кустарником, особенно обильно росшим по берегам Эрехи. Да и в парках Довза-сити ей часто доводилось прогуливаться в их густой тени.

Оказалось, что в эту деревню недавно заглянула смерть: один юноша, не обратив должного внимания на пораненную ногу, умер от заражения крови. Местные жители хранили тело покойного в снегу, ожидая, пока придет маз и будет отправлен необходимый похоронный обряд. Откуда они могли знать, что здешними тропами направляется отряд Одиедина? Как вообще осуществляется эта загадочная связь, эта моментальная передача информации? Сати ничего не понимала, но ей и не хотелось об этом задумываться. Здесь, в горах, она вообще мало что понимала. И старалась жить, просто приспосабливаясь к конкретному моменту – как ребенок. «Кувыркайся, вертись и будь беспомощной, как малое дитя…» Кто сказал ей эти слова? А в общем, было очень приятно просто ходить по деревне, просто сидеть на солнышке, просто ступать за лохматым миньюлом след в след на горной тропинке… «Куда бы милостивые провожатые мои ни повели меня, пойду я всюду с легким сердцем…»

Двое молодых мазов «толковали прощание с покойным». Именно так называли их действия местные жители. Как и во время всех прочих здешних обрядов, это были прежде всего рассказы и разговоры. В течение двух суток Сиэз и Тобадан сидели вместе с отцом покойного, его теткой, его сестрой, его друзьями и той женщиной, которая недолгое время была ему женой, и слушали каждого, кто хотел поговорить с ними, что-то рассказать о покойном, о его душевных качествах и поступках. А потом молодые мазы пересказали все это – торжественным, особым языком, в полном соответствии с правилами обряда. Под тихий аккомпанемент барабана они передавали друг другу слово над телом, закутанным в белую, тонкую, будто подмороженную ткань. Это была хвалебная песнь, как бы собравшая жизнь человека в определенный набор слов и сделавшая эту жизнь частью одной бесконечной истории…

Затем Сиэз пересказал своим прекрасным голосом конец истории о Пенане-Теране, мифической паре, излюбленных героях народа рангма. Пенан и Теран были жителями горы Силонг, молодыми воинами, которые сумели оседлать северный ветер, точно эбердина, и, вскочив на него, направили вниз, на поле битвы, чтобы под развевающимися знаменами сражаться со старинными врагами народа рангма – приморскими жителями, варварами из западных равнин. Но Теран пал в бою. И Пенан вывел свою армию из боя, увел людей подальше от опасности, а потом оседлал южный ветер, дувший с моря, и погнал его наверх, в горы, и там бросился со спины ветра в пропасть и погиб.

Люди слушали и плакали; у Сати тоже были слезы на глазах.

Потом Тобадан ударила в барабан. Сати никогда еще не слышала такой игры: это был не тихий монотонный ритм, а настойчивая, зовущая мелодия, под которую люди высоко подняли тело покойного и быстро понесли его прочь из родной деревни, а за ними последовала длинная похоронная процессия. И все это время барабан гремел не умолкая.

– Где его похоронят? – спросила Сати у Одиедина.

– В брюхе у гейм, – ответил тот. И указал на выступ меж острых скал высоко на плече Горы. – Они отнесут его туда и оставят там совершенно обнаженным.

Что ж, подумала Сати, это гораздо лучше, чем лежать в каменном доме или на костре.

– Значит, он тоже оседлает ветер? – шепотом спросила она.

Одиедин глянул ей прямо в глаза и молча кивнул.

Он вообще не любил говорить много, и почти все, что он говорил, звучало несколько суховато. Его вряд ли можно было бы назвать человеком мягким и приятным в общении, но Сати уже вполне освоилась с ним. Как, впрочем, и он с нею. Он что-то все время писал на маленьких полосках красной и синей бумаги; казалось, у него в заплечном мешке был неистощимый запас этих бумажных полосок. Сати видела, как он записывал, например, имена и родовые фамилии людей, которые давно умерли, ибо его об этом просили оплакивавшие их родственники, желавшие положить эти полоски бумаги с дорогим именем в свои священные шкатулки.

– Маз, – нерешительно начала Сати, – а до того, как довза стали такими могущественными… до того, как они начали все менять, стали пользоваться всякими машинами, организовали промышленный способ производства, стали создавать новые законы… ну, до всего этого… – (Одиедин ободряюще кивнул.) – Ведь они стали все это делать только после того, как сюда прибыли представители Экумены, верно? То есть не более ста лет назад. А какими они были до этого?

– Обыкновенными варварами.

Одиедин был рангма. Он просто не мог сказать ничего иного. И он сказал это громко и отчетливо. Но Сати прекрасно понимала, что Одиедин говорит так не только потому, что он рангма. Помимо всего прочего, он был еще и очень умным, думающим и чрезвычайно правдивым человеком.

– И они совсем ничего не знали о Толкователях?

Последовало молчание. Одиедин отложил свое перо.

– Когда-то давно так и было. Во времена Пенана-Терана. И когда уже было создано «Древо», они все еще ничего не знали о Толкователях. А потом люди с центральных равнин, из Доя, стали постепенно их приручать. Сперва торговать с ними, учить их. Научили их читать и писать; среди них появились первые Толкователи. Но в целом они по-прежнему оставались варварами, йоз Сати. И предпочитали мирной торговле войну. Торговые сделки постоянно кончались у них войнами. У них было распространено ростовщичество; они жаждали наживы. И у них всегда были некие предводители, которым они платили дань. Это были очень богатые люди, которые свою власть передавали сыновьям по наследству. Мы назвали их словом «гобей», «хозяева». Так что они и своих мазов стали превращать в «хозяев», наделенных властью и правом наказывать других людей. А также – правом брать дань. Они сделали мазов богатыми. И сыновья мазов, все подряд, тоже становились мазами – просто по рождению. А обычные люди у них за людей вовсе не считались. Вот что было неправильно. Вот что было совершенно несправедливо!

– Маз Оттьяр Уминг как-то рассказывала мне о тех временах. Рассказывала так, словно сама их помнит.

Одиедин кивнул.

– И я их помню. Только уже самый конец. Плохие были времена, йоз. Но не такие плохие, как сейчас! – И он коротко и резко хохотнул – как всегда.

– Но ведь нынешние времена корнями уходят в прошлое. Они ведь из тех семян выросли, верно?

Одиедин, казалось, отчего-то растерялся и задумался.

– Почему же вы, мазы, никогда не рассказываете об этом? – настойчиво продолжала Сати.

Одиедин молчал.

– Я точно знаю, что вы этого никогда не толкуете, маз Одиедин! – запальчиво воскликнула она. – И никогда даже не затрагиваете этой темы в тех многочисленных историях и преданиях, в которых вы толкуете обо всем на свете, обо всех временах. Кроме нынешнего, маз! Вы часто рассказываете о далеком прошлом. О его героях. О том, что пережили сами, о жизни простых людей, особенно на похоронах, и еще – когда дети сами рассказывают вам свои истории, а вы их комментируете. Но вы никогда и ничего не говорите о тех великих и трагических событиях недавнего прошлого, из-за которых изменился весь мир. Ничего о том, как этот мир изменился всего лишь за одно столетие!

– Это не входит в задачи Толкователей, – промолвил Одиедин после напряженного молчания и глубоких раздумий. – Мы говорим только о том, что правильно, что так и должно происходить в жизни. Но не о том, что происходит неправильно…

– Пенан и Теран проиграли свое сражение. А ведь они сражались с довза! И это было неправильно, верно, маз? Но ведь об этом вы рассказываете!

Одиедин смотрел на нее внимательно, но совсем не сердито, не презрительно, а как бы рассматривал ее с очень большого расстояния. Сати понятия не имела, о чем он думает, что чувствует и что скажет в следующий момент.

Но он вымолвил одно лишь слово:

– Ах…

То ли это снова «мина» взорвалась рядом? То ли просто Одиедин, выслушав ее, тихонько вздохнул, соглашаясь? Она не знала.

А он вновь склонил голову и написал на полоске выцветшей красной бумаги имя умершего юноши – три хитроумные изящные идеограммы. Потом соскреб немного сухих чернил с того большого куска, который всегда носил с собой, и смешал стружку с речной водой в маленьком каменном горшочке. Для таких записей он обычно пользовался пепельно-серым пером геймы. Он, казалось, мог бы сидеть здесь, на покрытых пылью камнях, скрестив ноги и записывая имена на полосках разноцветной бумаги, и триста лет назад. И три тысячи лет назад…

Она не имела права спрашивать его о том, о чем только что спросила! Она опять совершила ошибку, опять!

Но на следующий день он сказал ей:

– Возможно, ты уже слышала загадки Толкователей, йоз Сати?

– Вряд ли.

– Дети учат их наизусть. Это очень старые загадки. Дети ведь всегда любили спрашивать одно и то же: «А какой у истории конец? А когда ты нам ее растолкуешь?» Такова, например, одна из этих загадок.

– Это скорее парадокс, чем загадка, – сказала Сати, обдумывая его слова. – Значит, события должны произойти и завершиться, прежде чем начнут свою работу Толкователи?

Одиедин, казалось, был немного удивлен ее словами; как, впрочем, и почти все мазы, когда она пыталась интерпретировать какое-нибудь их высказывание или историю.

– Но это не то же самое, что исходное значение той или иной истории, – сказала она уже менее уверенно.

– Нет, но может означать и то же самое, – возразил Одиедин. И прибавил: – Пенан спрыгнул со спины ветра и умер: такова история Терана.

И Сати вдруг пришло в голову, что он отвечает на ее старый вопрос о том, почему мазы никогда не рассказывают о Корпоративном государстве и тех бедах, которые обрушились на Аку в период завоевания им абсолютной власти. С другой стороны, какое отношение эти герои древности имеют к истории Корпоративного государства?

Между ее мировосприятием и мировосприятием Одиедина пролегала такая огромная пропасть, что даже свету понадобились бы годы, чтобы пересечь ее.

– Значит, та история происходила по правилам, и это правильно, что мазы толкуют ее и в наши дни, – сказал Одиедин. – Ты меня поняла, йоз Сати?

– Пытаюсь понять, – ответила она.

Шесть дней они прожили в той деревне, отдыхая и набираясь сил, а потом снова двинулись в путь, запасшись провизией и двумя новыми провожатыми, и шли теперь уже точно на север и все время вверх. Все вверх и вверх. Сати уже перестала вести счет дням. С рассветом они вставали и выходили в путь; солнце ярко светило, освещая крошечные фигурки людей среди бесконечных скал и снегов. Потом наступали сумерки, умолкал звук бегущей талой воды, которая с наступлением ночи снова замерзала, они разбивали лагерь, ели и ложились спать.

Воздух был разреженный, подъем крутой. Слева, нависая над ними, громоздились плечи той горы, на которую они сейчас поднимались. За спиной и справа из тумана торчали бесчисленные вершины гор и скал, тянулись к свету, точно растения из камня и льда – неподвижное море обледеневших надломленных волн до самого далекого горизонта. Солнце слепило глаза и гремело в ярко-синем небе, как белый барабан. Стояло лето, самая его середина, время схода лавин. Они шли очень осторожно, молча пробираясь среди этих нетвердо стоявших на ногах ледяных великанов. Все чаще и чаще днем тишина вокруг нарушалась долго не смолкавшим гулом и грохотом, и эхо умножало звуки, лишая их конкретного источника.

Сати не раз слышала, как люди произносили название той горы, по плечу которой они ползли сейчас: Зубуам. Это было слово из языка рангма, означавшее «громовник», «громовержец».

Силонг перестала быть видна, как только они покинули ту деревню, расположенную в глубокой долине. Громада Зубуам, покрытая грубой шкурой, заслонила весь западный край неба. А они все продолжали ползти на север и вверх, то вползая в очередную гигантскую морщину на щеке горы, то выползая из нее.

Дышать становилось все труднее.

Однажды ночью пошел снег. Снежинки были легкие, но падали и падали до рассвета.

А вечером Одиедин и двое проводников, которые присоединились к их отряду в той деревне, присели в сторонке на корточки и принялись совещаться, рисуя на снегу какие-то линии и зигзаги спрятанными в перчатки пальцами. На следующее утро из-за туч выглянуло солнце, ослепительно сверкавшее на ледяных валах восточных вершин. И они снова двинулись в путь, изнемогая от усталости, – на север и все выше, выше…

Однажды, когда они утром снова вышли на невидимую тропу, Сати поняла, что они постепенно поворачиваются к солнцу спиной. Два дня затем они ползли на северо-запад, медленно огибая гигантское плечо Зубуам, а на третий день в полдень тропа резко свернула вбок, за какую-то обледенелую скалу, и перед ними возникла бездонная пропасть и немыслимой высоты стена, уходящая в небеса по ту сторону пропасти: Силонг, гигантской белой волной вознесшаяся из немыслимых темных глубин к свету. Солнце искрилось на льду алмазными брызгами, ветра не было. Раздвоенная вершина Силонг казалась донжоном, возвышавшимся над мощными крепостными валами. От нее куда-то на север тянулся тонкий, как паутинка, пучок серебристого света.

Дул южный ветер, тот самый ветер, со спины которого соскочил Пенан, чтобы умереть.

– Теперь уже недалеко, – сказал Сиэз, когда они снова двинулись в путь; теперь тропа вела на юго-запад и вниз.

– Мне кажется, я могла бы идти здесь вечно, – промолвила Сати, и душа ее откликнулась: «Хотела бы…»

Еще в той деревне Киери перебралась в ее палатку. Они были единственными женщинами в отряде, если не считать Тобадан. До этого Сати ночевала в одной палатке с Одиедином. Овдовевший маз, соблюдающий обет безбрачия, молчаливый, аккуратный, уже сам по себе служил Сати ободряющим примером, и ей не хотелось с ним разлучаться, но Киери настояла. До того Киери спала в одной палатке с Акиданом, и ей это, по ее собственному признанию, уже осточертело.

– Ки уже семнадцать, – жаловалась она Сати, – и он постоянно сексуально озабочен. Не люблю я мальчишек! Мне нравятся взрослые мужчины и женщины! Я бы, например, хотела спать с тобой. А ты? Маз Одиедин ведь запросто может жить вместе с Ки.

Киери довольно оригинально использовала слова: «жить с кем-то» у нее означало всего лишь пребывание в одной палатке, зато «спать» означало «спать в одном спальном мешке».

Когда до нее это дошло, Сати еще больше заколебалась; однако пассивность, которую она старательно культивировала в себе в течение всего этого долгого путешествия, в данном случае не сработала, и она согласилась. Настоящего секса для нее не существовало с тех пор, как умерла Пао. Но иногда тело требовало любви и ласки. И теперь секс для нее был всего лишь физиологической потребностью. Она могла ответить на такую «любовь» – но только в том случае, если у нее не просили большего.

Киери была очень сильной и одновременно очень мягкой и теплой; что касается чистоплотности, то она была такой же «чистой», как и все они после столь длительного путешествия. «Давай-ка сперва согреемся!» – говорила она каждую ночь, залезая в их общий спальный мешок. Она всегда была инициатором этого быстрого «согревания», а потом так же быстро засыпала, крепко прижавшись к Сати. Мы похожи на две хворостины в костре, которые, медленно отдавая друг другу тепло, догорают дотла, думала Сати, проваливаясь в сон.

Акидану выпала честь делить палатку со своим господином и учителем, однако он был рассержен и страшно огорчен предательством Киери. Он еще день или два таскался за ней по пятам, а потом вдруг стал уделять знаки внимания той женщине-проводнику, что присоединилась к ним в деревне. Новые проводники оказались братом и сестрой; оба были длинноногие, круглолицые, неутомимые; обоим было лет по двадцать. Звали их Наба и Шуи. Прошел еще денек, и Ки перебрался в палатку к Шуи. Одиедин, проявив чрезвычайное терпение, вежливо пригласил Набу к себе.

Сати то и дело вспоминала слова Диоди, того человека с тележкой, сказанные им, казалось, много лет – причем световых! – назад на улице Окзат-Озката, где жили люди, много людей… «Секс на три сотни лет! После трехсот лет сплошного секса кто хочешь полетит!»

Я могу летать, думала Сати, бредя вместе с остальными все в том же направлении – на юг и вниз. Собственно, на свете и нет больше ничего, только камень и свет. Все остальное растворяется в них, в камне и свете, а они сами превращаются в одно: в умение летать… Здесь все умеет летать… А потом все на свете родится вновь, и рождается вновь каждый миг, но постоянно существует только оно, умение летать… И Сати брела и брела, не чувствуя под собой ног, в этом бесконечном сиянии, среди бесконечных скал.

Они добрались до лона этой земли.

И хотя Сати понимала, что этого быть не может, что это попросту глупо, ее богатое воображение твердило одно: целью их путешествия является огромный замок, таинственная крепость, город под самой крышей мира, и вскоре они увидят могучие предмостные укрепления, реющие на ветру флаги, услышат голоса жрецов, звон гонгов, увидят золотые купола, пышные процессии… И она представляла себе древнюю Лхасу, развалины Мачу-Пикчу и прочие великие памятники земного прошлого.

Они спускались по крутому западному склону Зубуам целых три дня. Небо было затянуто тучами, и далеко не всегда была видна монолитная стена Силонг по ту сторону бездонной пропасти, где ветер гонял и свивал в кольца туман и рассыпал легкие снежинки, не способные долететь до земли. В течение одного из дней они с рассвета до заката следовали за проводниками в густом тумане по узенькой тропке, идущей по острому гребню горы, по сплошным камням, чуть припорошенным снежком, а по обе стороны тропы зияли пропасти с отвесными стенами.

Потом погода неожиданно прояснилась, облака куда-то уплыли, в небесах засияло солнце. Сати совсем утратила ощущение направления, когда – при ярком солнечном свете! – неожиданно не обнаружила перед собой знакомой стены Силонг. Вид у нее, должно быть, был совершенно ошарашенный, потому что Одиедин подошел к ней и, улыбаясь, пояснил:

– Мы уже на Горе.

Оказалось, они каким-то образом перебрались через ту пропасть! И теперь Зубуам, казавшаяся отсюда немыслимой каменной глыбой, покрытой снегом и льдом, осталась позади. Снежная лавина сползала, клубясь, по ее дальнему склону, но прошло довольно много времени, прежде чем они услышали глухой рокот: голос Громовержца.

Зубуам и Силонг – две великие горы, соединившиеся вместе. Две в одну. Словно два маза, ставшие единым целым. Словно старинные любовники.

Сати, задрав голову, смотрела на Силонг. Высоченная отвесная стена вздымалась теперь прямо над ними, скрывая двурогий пик. А сияющее небо было как бы разрезано зигзагообразной линией – гребнем хребта – на две части от севера до юга.

Одиедин показал Сати на юг. Она посмотрела туда и увидела только камни, лед, сверкание талой воды, но… никаких башен, никаких знамен.

Путешествие продолжалось. Теперь они шли по тропе, довольно хорошо очищенной от камней и относительно ровной; рядом с ней то и дело встречались аккуратные кучки плоских камней, а также – сухой помет миньюлов.

К середине дня Сати разглядела два каменных шпиля, которые торчали из-за загораживавшего их плеча горы, словно клыки из нижней челюсти. Тропа постепенно становилась у́же и вскоре превратилась просто в узкий выступ на голой стене утеса. Они осторожно завернули за угол этого утеса, и два красноватых шпиля-клыка вдруг выросли перед ними, огромные, точно некие таинственные ворота. Тропа проходила прямо между ними.

Отряд остановился. Тобадан вытащила свой барабан и принялась тихонько отбивать ритм, а три маза одновременно заговорили и запели на языке рангма, но язык этот был таким старым или настолько формульным, что Сати оказалась не в состоянии уловить смысл произносимых мазами слов. Двое проводников из деревни и те проводники, что шли с ними с самого начала, порывшись в своих мешках, извлекли оттуда маленькие связки прутиков, перевязанных красными и синими нитками, и передали их мазам, которые приняли «подношение», благодарственным жестом сложив руки под грудью и обратясь лицом к Силонг. Затем мазы подожгли прутики и спрятали их от ветра меж камней у тропы, ожидая, пока они догорят до конца. Тонкий голубоватый дымок, пахнувший шалфеем и какими-то сухими благовониями, лениво вился среди скал, тянулся вдоль тропы. Мимо просвистел ветер, с бешеной скоростью несущий холодные воздушные массы над горами; однако здесь, у этих загадочных ворот, от ветра путников скрывала Силонг, и он почти не чувствовался.

Совершив необходимый обряд, люди подобрали свои заплечные мешки и снова двинулись гуськом по тропе меж двумя скалами, похожими на клыки саблезубого тигра. Потом тропа, сделав петлю, повела их назад, снова по направлению к Горе, и Сати увидела прямо перед собой то, что называется горным амфитеатром, – полукруглую «нишу» в склоне горы с удивительно ровным «полом». В почти вертикальной, чуть изгибавшейся внутрь стене «ниши», примерно на расстоянии километра от них, виднелись какие-то черные пятна или дыры. На «полу» горного амфитеатра лежал снег, весь исчерченный арабесками тропинок, которые вели в разных направлениях от тех черных дыр в каменной стене.

«Там пещеры! – прозвучал в ушах Сати голос Адиена, того желтолицего мужчины с покрытым шрамами лицом, с которым она познакомилась в первый же день своего пребывания в Окзат-Озкате и который этой зимой умер от желтухи. – Пещеры, полные жизни!»

Воздух вокруг них, казалось, странным образом сгустился, как сироп, и дрожал. Голова у Сати кружилась. Ей казалось, что неистовый ветер ревет у нее в ушах, гудит и визжит, силится помешать им… Но ведь там, где они сейчас стояли, на залитой солнцем площадке с видом на горный амфитеатр, никакого ветра не было! Сати, смущенная, обернулась и в ужасе увидела, что прямо на нее с высоты несется по склону камнепад. Черные тени замелькали в воздухе, послышался оглушительный грохот. Она присела на корточки, сжалась, закрыла голову руками…

Нет, вокруг стояла тишина.

Сати подняла голову, посмотрела вверх, встала. Все остальные стояли в прежних позах, точно застыв в ярком солнечном свете, и черные полдневные тени, словно черные лужицы тьмы, сосредоточились у их ног.

А у них за спиной, между теми скалами-клыками, повисло нечто неопределенное, бесформенное, ослепительно сверкавшее, но все же бывшее таким же черным, как тени у их ног, как корабль-лоцман, когда увидишь его в космосе в иллюминатор большого звездолета. Это определенно был какой-то летательный аппарат… флайер… вертолет… Сати успела заметить, как винт вертолета задел за внешнюю сторону одной из скал.

– О Рам! – вырвалось у нее.

– Мать Силонг! – прошептала и Шуи, прижав стиснутый кулачок к груди.

И они дружно бросились назад, к тем скалам, к упавшему там летательному аппарату. Впереди всех бежал Акидан.

– Погоди, Акидан! Стой! – кричал ему Одиедин, но мальчишка был уже там и что-то крикнул в ответ. Услышав это, Одиедин тоже бросился бежать.

Сати задыхалась. Ей пришлось даже немного постоять, ожидая, пока успокоится бешено бившееся сердце. Старший из проводников, проделавший с ними весь путь от самых предгорий, добрый застенчивый человек по имени Лонг, тоже остановился с нею рядом; он весь дрожал и хватал ртом воздух, пытаясь отдышаться. Они, конечно, в последние дни немного спустились, но все же были на высоте не менее 18 000 пьенг – Сати слышала, как Сиэз называл эту высоту; значит, не менее 6000 метров. Воздух здесь был страшно беден кислородом. Сати еще раз про себя повторила обе цифры.

– Ты как себя чувствуешь, йоз Лонг?

– Хорошо. А ты, йоз Сати?

И дальше они пошли уже вместе.

Вскоре она услышала голос Киери:

– Я видела, видела! Я как раз оглянулась… и просто глазам своим не поверила! Он ведь пытался между Столбами пролететь…

– Нет, это я видел! – перебивал ее Акидан. – Он сперва был вон там, поднимался вдоль прохода и прямо над ним. Он гнался за нами! А потом его, видно, подхватил сильный порыв ветра, и он отклонился в сторону, а ветер взял да и бросил его прямо на скалу!

– Она все взяла в свои руки! – усмехнулся Наба, молодой проводник из последней горной деревни.

Все трое мазов уже осматривали обломки вертолета.

Рядом с ними Шуи, опустившись на колени, что-то яростно и методично долбила острым каменным осколком. Останки радиопередатчика, догадалась Сати. И холодно заметила про себя: вот вам месть каменного века!

Разум ее, казалось, полностью отделился от чувств, и голова оставалась ясной и холодной, даже, пожалуй, какой-то подмороженной.

Она подошла поближе, чтобы рассмотреть рухнувший вертолет. Он как бы лопнул, и все его внутренности от удара о землю вывалились наружу. Пилот, перевернувшись почти вверх ногами, свисал со своего кресла на пристежных ремнях. Лицо его было закрыто пропитавшимся кровью шерстяным шарфом, но глаза были видны: странные и страшные, точно кровавое желе.

На каменистой земле между Одиедином и Сиэзом лежал еще один человек. У этого глаза были живыми. И смотрел он прямо на нее. Через несколько мгновений она его узнала.

Тобадан быстрыми легкими прикосновениями опытной целительницы ощупывала его тело и конечности, хотя, разумеется, ей было трудно определить степень повреждений сквозь столько слоев теплой одежды. И она все время что-то говорила раненому, словно не давая ему погружаться в сон.

– Шлем можешь снять? – спросила Тобадан, и раненый не сразу, но все же попытался это сделать. Он долго возился с застежкой, а Тобадан ему помогала. Время от времени раненый посматривал на Сати с выражением тупого недоумения. Его лицо, обычно такое твердое и решительное, сейчас было расслабленным и вялым.

– Серьезно он ранен? – спросила Сати.

– Да, – тихо ответила Тобадан. – Сильно повреждено колено. И спина. Надеюсь, хоть позвоночник не сломан…

– Повезло вам, Советник. – Эти слова произнесла вслух не сама Сати; ее холодный разум заставил язык повиноваться.

Советник некоторое время продолжал тупо смотреть на нее, потом отвел глаза и сделал слабый и нетерпеливый жест, пытаясь сесть. Но Одиедин мягко нажал ему на плечи и сказал:

– Тихо, тихо. Лежи пока спокойно. Не давай ему вставать, Сати. А мы второго вытащим, пока люди подоспеют.

И Сати, оглянувшись, увидела, что от горного амфитеатра к ним по снегу спешат крохотные человеческие фигурки.

Она сменила Одиедина возле распростертого Советника. Он лежал спокойно, скрестив руки на груди. Время от времени по всему его телу пробегала сильная дрожь. Сати тоже вся дрожала. Даже зубы постукивали, и она крепко обхватила себя руками.

– Ваш пилот погиб, – сказала она.

Он не ответил. Но задрожал еще сильнее.

Вдруг со всех сторон их окружили люди, действовавшие очень быстро и ловко. Одни привязали раненого к носилкам и бегом понесли к пещерам. Другие подхватили и понесли мертвого пилота. Несколько человек собрались возле Одиедина и молодого маза. Их голоса Сати воспринимала как негромкое, лишенное всякого смысла гудение – так, например, могли бы переговариваться между собой мухи.

Она поискала глазами Лонга, нашла и двинулась вместе с ним по рыхлому снегу к пещерам. До горного амфитеатра оказалось не так уж и близко. Над головами людей парили геймы, лениво выписывая в воздухе гигантские спирали. Солнце уже скрылось за верхним краем гигантской горной стены. Огромная синяя тень Силонг легла на склоны Зубуам.

Таких пещер Сати не видела никогда в жизни! Их было великое множество, сотни! Некоторые очень маленькие, похожие на лопнувшие в горной породе пузырьки воздуха, другие, напротив, очень большие; их открытый зев напоминал распахнутые двери какого-то огромного ангара. Пещеры были похожи на кружево, выбитое в скальной породе или, точнее, вплетенное в нее, – кружево, в котором чувствовался определенный рисунок, определенный ритм. Входные отверстия по кромке были украшены резьбой в виде маленьких кружков, инкрустированных каким-то серебристым минералом и сверкавших на фоне темных стен, как мыльные пузыри.

Вход в одну из пещер был закрыт невысокой решеткой. Проходя мимо, Сати заглянула туда и увидела белую морду молодого миньюла, который смотрел на нее своими темными спокойными глазами. Собственно, в нескольких просторных пещерах разместился целый хлев, множество животных. Оттуда доносился запах навоза и травы, теплый, мирный запах домашних животных. Входы в пещеры явно были специально расширены, а пол перед ними старательно вымощен подходящими плитами, однако все пещеры размещались по кругу анфиладой. Сати и Лонг, следуя за своими провожатыми, вошли в одну из пещер с гигантским округлым входом – Сати показалось, в самое сердце Горы! – и она быстро оглянулась, чтобы еще раз увидеть оставшийся далеко позади вход и дневной свет: ослепительный ровный круг света на непроницаемо-черном фоне смыкающихся над головой стен.

Глава 7

Это был, конечно, не волшебный город с реющими над ним флагами, таинственным замком, пышными процессиями, барабанным боем, перезвоном колоколов и пением священников. В пещерах было очень холодно, очень темно и очень тихо. Обстановка была чрезвычайно аскетичной.

Пищу, постельные принадлежности, масло для светильников, плитки для приготовления еды, обогревательные приборы – все, что было абсолютно необходимо для того, чтобы сделать жизнь в «Лоне Силонг» возможной, приходилось доставлять сюда снизу, из восточных предгорий, на спинах миньюлов или людей, потихоньку, понемножку, маленькими караванами, чтобы не привлекать внимания, и только в течение нескольких летних месяцев, когда до этих мест вообще можно было хоть как-то добраться. Летом здесь постоянно проживали человек тридцать-сорок. Некоторые приносили с собой книги, документы, записи, сделанные во время занятий с Толкователями. Люди подолгу оставались в пещерах, стремясь разобрать и сохранить книги, скопившиеся там, тысячи и тысячи томов, которые десятилетиями доставляли туда со всех концов огромного Континента. Люди читали эти книги, изучали их, им было приятно просто находиться с ними рядом в этих пещерах, полных жизни…

В первые дни своего пребывания в «Лоне Силонг» Сати бродила по пещерам, точно во сне, темном и странном. Уже сами по себе пещеры эти производили ошеломляющее впечатление: бесчисленные пузыри воздуха в темной толще камня, связанные друг с другом переходами, глядящие друг на друга, переливающиеся друг в друга настолько порой незаметно, что сбивали с толку, и Сати иногда казалось, что она, невесомая, плывет по этому лабиринту, по этой не имеющей конца череде больших и малых форм. Эхо в пещерах тоже было удивительное, гулкое; казалось, звук здесь не имеет конкретного направления и источника. И здесь постоянно не хватало света.

Спутники Сати поставили все свои палатки в одной огромной пещере со сводчатым потолком и по вечерам заползали в них, надеясь согреться и уснуть, как это было и во время похода. Такие палаточные городки имелись и в других пещерах. А одна пара мазов устроила себе гнездышко в маленькой округлой пещерке объемом в три кубических метра, представлявшей собой почти правильной формы шар. Плиты для приготовления пищи и обеденные столы находились в просторной пещере с довольно ровным полом, куда дневной свет попадал через два специально пробитых в потолке вентиляционных отверстия. Здесь все встречались во время трапез. Повара скрупулезно делили общий запас пищи на всех. Еды, впрочем, всегда было маловато, да и кушанья приходилось готовить все время одни и те же: жидкий чай, какое-нибудь блюдо из вареных бобов, сухой сыр, сушеные листья йоты, напоминавшей шпинат, приправленные горячим маринадом. Это была зимняя, почти лишенная витаминов еда, хотя на дворе стояло лето. Питание для корней – только чтобы выстоять.

Мазы, обычные паломники и проводники, что жили в пещерах в то лето, все, как оказалось, были из северных и восточных областей центральной части Континента, из холмистых равнин и предгорий – из Амарезы, Доя, Каньенье. Мазы из этих городов были более образованными и обладали более изощренным умом, чем ее знакомые из провинциального Окзат-Озката. Эти люди получили серьезное и глубокое воспитание, как духовное, так и физическое, почти полностью сохранившее свою системность. Они были вполне достойными наследниками традиции, настолько древней и всеобъемлющей, что Сати даже представить себе не могла ее границ, хотя в настоящее время традиция эта была в значительной степени нарушена и существовала в состоянии вынужденной секретности. Эти люди, обладая сознательно воспитанной в себе безликостью, имели тем не менее мощную ауру личной притягательности и авторитета. Они отнюдь не «изображали из себя пандитов» (по выражению дяди Харри), и все эта аура невольного превосходства ощущалась даже у самого мягкого и доступного из мазов – Сати в принципе ненавидела термины «аура» и «поле», но в данном случае без них было не обойтись. Именно эта аура не позволяла обычным людям вступать с мазами в излишне близкие, неформальные отношения. Мазы здесь держались чуть отчужденно и были полностью поглощены занятиями со слушателями, чтением и разборкой книг и прочих сокровищ, собранных в этих пещерах.

На следующее утро после прибытия Сати и ее спутники отправились с мазами Иньебой и Икак в здешнюю Библиотеку. Номера, написанные светящейся краской над входами в пещеры, соответствовали номерам на плане расположения этих пещер, который предоставили каждому из прибывших мазы-провожатые. Если последовательно переходить из одной пещеры в другую в порядке уменьшения номеров – а сделать это было довольно легко, – всегда выйдешь к внешнему кругу пещер. Маз Иньеба Икак имел при себе электрический фонарик, но, как и многие предметы аканского производства, фонарик был крайне ненадежный или попросту неисправный и все время гас, поэтому маз Икак Иньеба захватила с собой обыкновенный масляный светильник, с помощью которого несколько раз зажигала и другие светильники, висевшие на стенах, чтобы осветить эти темные пещеры, полные жизни, полные слов, скрывавшие Великое Толкование, которое таилось здесь в глубокой тишине под каменными сводами, под вечными снегами.

Книги, тысячи книг в кожаных, матерчатых, деревянных и бумажных переплетах; непереплетенные манускрипты в резных и украшенных самоцветами просторных шкатулках; фрагменты старинных надписей, сверкающие позолотой; свитки, скрученные в трубку, в футлярах, шкатулках или просто перевязанные лентой; тексты, напечатанные в типографии и написанные от руки на различных видах пергамента, на телячьей коже, на тряпичной и обычной бумаге… Книги, книги – на полу, в сундуках, сложенные в стопки, стоящие на неказистых низеньких полках, сделанных из всяких деревяшек. В одной из больших пещер книги стройными рядами стояли на двух полках – одна примерно на уровне талии, другая на уровне глаз, – выбитых в стенах пещеры по всему ее периметру. Икак пояснила, что эти полки сделаны много лет назад мазами, которые жили здесь, когда «Лоно Силонг» представляла собой всего лишь небольшую умиязу и вся ее библиотека помещалась в одной этой пещере. У тех мазов вполне хватило и времени, и средств, чтобы выполнить такую работу. А теперь смотрителям Библиотеки оставалось разве что подстилать под стопки книг синтетическую пленку, чтобы хоть как-то предохранить их от соприкосновения с влажной землей и камнем после того, как они до некоторой степени рассортируют тома и перенесут в наиболее безопасное место. А потом будут стоять на страже своих сокровищ, используя каждую свободную минутку, чтобы почитать, пополнить свои знания и передать их другим.

Но любой человек, даже потратив на чтение всю свою жизнь, смог бы прочитать не более чем незначительную часть тех книг, что хранились здесь! Ибо безумно сложно было разобраться в этом разрушенном лабиринте слов, в многовековой истории планеты, давшей страшные трещины, словно после чудовищного землетрясения.

Одиедин не выдержал первым. В одной из огромных и скудно освещенных пещер, где книги, выстроенные в ряды, простирались прямо от входа куда-то вглубь, точно темные валки скошенной травы, и как бы растворялись во тьме у дальней стены, он сел прямо на пол между двумя такими рядами, выбрал маленькую книжку в потрепанном тряпичном переплете, положил ее на колени и склонил над ней голову, так и не открыв ее. По щекам его текли слезы.

По пещерам, где была размещена Библиотека, разрешалось ходить совершенно свободно. И в последующие дни Сати уходила все глубже и глубже, бродя меж книг при свете маленького, но горевшего довольно ярко масляного светильника, то и дело пристраиваясь прямо на полу, чтобы почитать. Ноутер она взяла с собой и сканировала все, что успевала хотя бы просмотреть, а иногда и те книги целиком, на которые у нее времени не хватало. Она читала все подряд: обрядовые тексты и протоколы, рецепты, медицинские советы – например, как лечить обморожения, как дожить до глубокой старости и т. п., – различные сказки, истории и легенды, исторические записки и жизнеописания знаменитых мазов и неведомых купцов, живших иногда несколько тысячелетий назад, а иногда всего несколько лет назад, путевые дневники путешественников, руководства по медитации, сочинения мистиков, философские и математические трактаты, труды по ботанике, зоологии и анатомии, исследования в области геометрии (как реальной, так и метафизической), приложения к географическим картам Аки и воображаемых миров, истории о древних землях и странах, поэмы… О, казалось, здесь была собрана вся поэзия планеты!

Сати опускалась на колени возле какого-нибудь деревянного ящика, полного различных текстов, в том числе и документов, и потрепанных самодельных книжек, которые кто-то спас, вытащил буквально из-под бульдозера или из костра и перенес сюда из какого-нибудь маленького городка, проделав долгий и трудный путь, чтобы здесь, на Горе, эти книги и документы были в безопасности, чтобы о них заботились, чтобы их ТОЛКОВАЛИ, и при свете своей лампадки наугад открывала первую попавшуюся книгу, например букварь. В детских книгах идеограммы были крупные и обычно без сложных диакритических значков, обозначавших различные грамматические категории – наклонение, число, падеж и т. п. В одной из них Сати обнаружила изображение довольно грубой деревянной скульптуры – человека, удившего рыбу с горбатого мостика! ГОРА – ЭТО МАТЬ РЕКИ, гласила надпись под картинкой.

Сати согласилась бы вечно оставаться в Библиотеке, она забывала о сне и еде, она задерживалась там до тех пор, пока слова давно умерших авторов, абсолютная тишина, холод и густая тьма вокруг не начинали казаться ей странно живыми. Только тогда она спохватывалась и начинала пробираться назад, к свету, к звукам живых голосов.

Теперь она хорошо понимала: все, что отныне будет ей дано узнать о Толкователях и Толковании, – это лишь незначительная часть необходимых знаний. Однако она не огорчалась; так, собственно, и должно быть, пока все эти знания хранятся в «Лоне Силонг».

Двое мазов, с которыми Сати познакомилась в Библиотеке, составляли каталог книг, работая над этим уже двадцать лет. Ноутер Сати оказался для них незаменимым помощником, и они с энтузиазмом обсуждали возможность скорейшего решения поставленной задачи, если Сати удастся подключить свой портативный компьютер к тому, что имелся в их распоряжении, и «перелить» собранную ею информацию.

Хотя эти мазы обращались с ней неизменно вежливо и уважительно, их беседы все же носили довольно формальный характер, а зачастую им и вовсе не удавалось понять друг друга, поскольку говорили они на языке довзан, который для обеих сторон не был родным. Хотя всем аканцам полагалось прилюдно говорить только на этом языке, во всяком случае «там, внизу», он далеко не всегда был тем языком, на котором они думали и разговаривали дома, и, самое главное, он не был языком Толкователей. Скорее он был языком их врагов. Непреодолимым барьером. Сати чувствовала, как сильно ей удалось сблизиться с жителям Окзат-Озката благодаря упорному изучению разговорного рангма. Некоторые из мазов, трудившихся в Библиотеке, знали, правда, хайнский язык, который преподавали в Университете и который Корпорация воспринимала как некую мерку истинного образования. Но в целом здесь от знания хайнского Сати было мало толку; только раз, пожалуй, он сослужил ей хорошую службу – во время весьма важного разговора с одной молодой женщиной, маз Унрой Киньо.

В тот день Сати и Унрой вместе выбрались из пещер наружу, чтобы часок полюбоваться светом дня, а потом снова нырнуть во мрак, заметя за собой все следы. С тех пор как тот вертолет сумел подобраться к «Лону Силонг» так близко – это, как узнала впоследствии Сати, случилось впервые, – обитатели пещер стали вести себя еще более осмотрительно, старательно засыпая снегом все следы и тропинки, хорошо видимые с высоты и способные привести внимательного наблюдателя ко входу в умиязу. Молодые женщины, закончив с помощью веников и легкого пушистого снежка заметать собственные следы, что обе считали делом весьма приятным, отдыхали, присев на валуны возле хлева с миньюлами.

– А что такое «история»? – вдруг спросила Унрой, использовав хайнское слово. – И кто такие историки? Ты что, одна из них?

– Да. Во всяком случае, на Хайне меня считают именно историком, – ответила Сати, и неожиданно они погрузились в долгую и бурную лингвофилософскую дискуссию о том, могут ли история и Толкование пониматься как одно и то же или, по крайней мере, как нечто сходное, или же это вещи совершенно различные. Заодно они поговорили и о том, чем занимаются мазы и чем – историки и какова главная цель тех и других.

– По-моему, история и Толкование – это практически одно и то же, – заявила наконец Унрой. – Ибо это способы сохранять и поддерживать то, что является священным.

– А что в вашем обществе считается священным?

– То, что истинно. То, что выстрадано. То, что прекрасно.

– Значит, Толкователи пытаются отыскать истину в событиях? Или в боли? Или в красоте?

– Да не нужно ничего искать! – воскликнула Унрой. – Все это и так священно – истина, боль, красота. А потому и Толкование их тоже священно.

Ее партнер, Киньо, находился в исправительной колонии близ Доя. Его арестовали и приговорили к заключению в лагерь за то, что он толковал людям атеистические представления о мире и служил проводником «реакционной идеологии». Унрой знала, где он работает: на огромном сталелитейном комплексе, построенном такими же, как он, заключенными, но какую бы то ни было связь с ним установить оказалось невозможно.

– В исправительных колониях содержатся сотни тысяч людей, – рассказывала Унрой. – Их труд Корпорации почти ничего не стоит!

– А что вы собираетесь делать с вашим пленником? – спросила ее Сати. – С тем человеком, что прилетел сюда на вертолете?

Унрой только плечами пожала.

– Лучше бы он тоже разбился, как тот, второй! – сказала она сердито. – Потому что теперь перед нами стоит такая проблема, для которой у нас пока нет решения.

Сати промолчала, в душе соглашаясь с нею.

Впрочем, мазы заботливо ухаживали за раненым Советником, ведь многие из них были профессиональными целителями. Его поместили в отдельную маленькую палатку, где всегда поддерживалась постоянная температура, и кормили больного в соответствии с оздоровительной диетой – в меру здешних возможностей, разумеется. Вокруг палатки Советника, стоявшей в одной из больших пещер, разместились еще семь или восемь палаток, в которых ночевали проводники и погонщики миньюлов. Там постоянно кто-нибудь находился и мог присмотреть за раненым или позвать на помощь, если понадобится. Так или иначе, пока что опасности, что Советник попытается сбежать, даже не возникало: слишком серьезно были у него повреждены спина и коленный сустав.

Одиедин каждый день навещал его. А вот Сати так и не сумела заставить себя это сделать.

– Его зовут Яра, – сказал ей Одиедин.

– Его зовут Советник! – презрительно бросила она.

– Больше уже нет, – сухо возразил Одиедин. – Он ведь преследовал нас, не имея на это приказа от властей. Так что, если он вернется в Довза-сити, его посадят в тюрьму или сошлют в лагерь.

– В лагерь? Но почему?

– Чиновники не должны превышать своих полномочий, не должны действовать, не получив на то указаний свыше.

– Разве вертолет принадлежал не Корпорации?

Одиедин покачал головой:

– Нет. Он был собственностью погибшего пилота. Этот человек возил на нем продукты для скалолазов с Южной гряды. Яра просто нанял его, желая отыскать нас.

– Как странно… – пробормотала Сати. – Значит, он все-таки выследил меня?

– Да. И пошел за тобой, как за проводником.

– Господи, я так этого боялась!

– А я – нет. – Одиедин вздохнул. – Корпорация так велика, а ее аппарат настолько неуклюж, что нам, маленьким людям, ничего не стоит затеряться в этих огромных горах, стать для них просто невидимыми. Проскочить в ячеи невода. Во всяком случае, до сих пор нам это удавалось. Так что я не слишком беспокоился. Но он не из их полиции. Он одиночка. Одинокий фанатик.

– Фанатик? – Сати рассмеялась. – Он верит лозунгам? Он любит Корпорацию?

– Он ненавидит нас. Мазов, Толкователей. И очень боится тебя.

– Потому что я инопланетянка?

– Он считает, что ты можешь убедить Экумену перейти на сторону мазов и стать врагом Корпорации.

– Но что заставляет его так думать?

– Не знаю. Он странный человек. По-моему, тебе стоило бы поговорить с ним.

– Зачем?

– Чтобы выслушать то, что ему необходимо тебе сказать, – пожал плечами Одиедин.

Но Сати снова отложила визит к Советнику. Хотя на этот раз совесть не давала ей покоя. Одиедин не принадлежал к числу ученых мазов-мудрецов с центральной равнины, но у него был ясный ум и чистое сердце. За время их долгого путешествия Сати стала доверять ему полностью, без оглядки, а увидев, как он плачет над книгами в Библиотеке, поняла, что любит этого человека и безгранично уважает его. И она решила поступить так, как он ее просил, даже если это сведется к выслушиванию нудных проповедей Советника.

Интересно, почему ему так уж необходимо поговорить с ней? Впрочем, ей тоже найдется что ему сказать. Пусть послушает, ему это будет полезно. Все равно рано или поздно они столкнутся лицом к лицу. И возникнет все тот же вопрос: что с ним делать? А также вопрос о том, что именно на ней лежит ответственность за то, что Советник оказался здесь.

На следующий день перед ужином Сати все-таки пошла его навестить. В большой пещере, где стояла палатка раненого, двое погонщиков миньюлов играли в какую-то игру при свете фонаря, подбрасывая вверх раскрашенные разноцветные палочки. На дальней стене пещеры с трудом можно было различить вырезанное в камне много веков назад изображение Древа метров в десять высотой: ствол с развилкой, две крупные ветви и пять мелких, с листьями, символизирующими крону.

Золотая инкрустация все еще поблескивала в выбитых в камне бороздках, а среди «листьев» посверкивали капельки горного хрусталя, яшмы и лунного камня. Сати так долго смотрела на это изображение на темной стене, что даже свет маленького карманного фонарика показался ей ослепительно-ярким.

– А где тот довза? – спросила она у игроков, и один из них молча мотнул подбородком в сторону освещенной палатки.

Полог в палатке был опущен. Сати постояла рядом, но потом все же решилась и окликнула Советника:

– Можно войти?

Полог чуть шевельнулся, и она осторожно заглянула внутрь. В палатке было светло и тепло. Для раненого было устроено специальное удобное ложе с приподнятой спинкой. Веревка от закрывавшего вход полога, электрический светильник с причудливой ручкой, маленький масляный обогреватель, бутылка с водой и маленький ноутер – все было у него под рукой.

Он сильно пострадал во время катастрофы и поправлялся медленно. Вся правая сторона его лица была покрыта сине-черно-зелеными синяками, правый глаз почти полностью скрывала здоровенная опухоль, обе руки по локоть испещрены какими-то страшноватыми сине-коричневыми отметинами. Два пальца на левой руке, явно сломанные, были уложены в легкий лубок. Но Сати видела перед собой одно: ноутер.

Протиснувшись в палатку, она осторожно опустилась на колени на крошечном свободном пространстве и, присев на пятки, взяла в руки ноутер и стала внимательно его рассматривать.

– Он не может быть использован как передатчик, – заметил Советник.

– Это вы так считаете, – сказала Сати и пробежалась по клавиатуре. Через некоторое время она иронично заметила: – Вы уж простите, что я ваши личные файлы просматриваю, Советник. Уверяю вас, меня они совершенно не интересуют. Мне просто приходится их извлекать, потому что я хочу проверить, на что ваша машина годится.

Он не ответил.

Это было довольно примитивное устройство на редкость безвкусного дизайна и, как всегда у аканцев, обладавшее серьезными недостатками. Недопереваренная технологическая жратва, сердито думала Сати. Ноутер абсолютно не способен был ни передавать, ни принимать информацию. Она снова положила его на прежнее место, где Советник легко мог до него дотянуться.

«Выключив» этот сигнал опасности, она впервые почувствовала, в каком пребывает смятении из-за того, что вдруг оказалась в тесном, замкнутом пространстве с человеком, который ей крайне неприятен. Сейчас ей больше всего хотелось одного: оказаться от Советника как можно дальше! Однако она могла как-то отгородиться от него только с помощью слов.

– Что вы пытались сделать?

– Я пытался преследовать вас.

– Но ведь вам приказали этого не делать!

Помолчав, он ответил:

– Я не мог с этим согласиться.

– Значит, спица в колесе оказалась мудрее самого колеса?

Он не ответил. И ни разу не пошевелился с тех пор, как поднял полог и впустил ее в палатку. Впрочем, его неподвижность могла означать, что ему просто очень больно двигаться. Сати думала об этом, не испытывая абсолютно никаких эмоций, никакого сочувствия.

– А если б аварии не произошло? Что вы предприняли бы дальше? Слетали в Довза-сити и сообщили бы… о том, что видели какие-то пещеры?

Советник молчал.

– Что вам известно об этом месте?

Уже задав эти вопросы, Сати поняла, что он практически ничего и не успел увидеть. Да и теперь видит разве что эту вот пещеру, кое-кого из мазов и еще погонщиков миньюлов. Впрочем, ему и не нужно знать, ЧТО здесь находится. Ему, например, можно просто завязать глаза (а может, даже и этого не потребуется) и вывести или вынести его отсюда сразу же, как только он станет транспортабельным. Что он видел тогда? Как они устраивали привал? Что еще сможет он доложить своему драгоценному правительству?

– Это умиязу «Лоно Силонг», – сказал вдруг Советник. – Самая последняя библиотека.

– Почему вы так думаете? – спросила Сати, страшно раздосадованная тем, что он это знает.

– Потому что вы направлялись именно туда. Управление этической чистоты уже давно ищет эту библиотеку. То место, где они прячут свои книги. Вот это она и есть.

– А кто «они», Советник?

– Враги государства.

– О Рам! – вздохнула Сати. И отсела от него как можно дальше, даже ноги под себя подобрала. А потом заговорила – очень медленно, после каждого предложения делая паузу: – Вы все здесь отлично научились делать именно то, что мы на Терре делали и делаем неправильно, однако понятия не имеете о том, что мы там делаем правильно! Если бы вы знали, Советник, как мне жаль, что мы когда-то вообще появились на Аке! Лучше бы мы этого не делали. Но и у нас имеются определенные заблуждения, так что, когда мы все-таки сюда попали, нам следовало либо пока отказать вам в доступе к той информации, которой вы требовали, либо сперва прочесть вам подробный курс земной истории. Впрочем, вы бы, конечно, слушать не стали бы. Вы же не верите в историю. Ведь вы умудрились даже собственную историю выбросить на помойку, точно мусор!

– Это и был мусор.

Его смуглая кожа была сейчас сероватого оттенка – в тех местах, где ее не покрывали чудовищные синяки и кровоподтеки. Голос у него был хриплым и срывался. Этот человек серьезно ранен и совершенно беспомощен, думала Сати, но по-прежнему не испытывала при этой мысли ни сострадания, ни стыда.

– Я знаю, кто вы, – сказала она спокойно. – Вы мой враг, ибо вы – один из истинно верующих. Тот самый правильный человек с единственно правильной целью. Тот самый, который взял на себя право бросать людей за решетку только за то, что они читают запрещенные книги. Тот самый, кто эти книги сжигает. Кто может жестоко наказать тех, кто делает зарядку не так, как положено. Кто может выбросить на помойку чужое лекарство, которое давало человеку облегчение, да еще и помочиться сверху. Кто запросто нажмет на кнопку и пошлет радиоуправляемые бомбардировщики, чтобы они сбросили бомбы на других людей, а сам в это время спрячется в удобном бункере и останется невредим. Ибо его защитит Бог. Или Государство. Или еще какая-нибудь ложь, за которой он скрывает свою зависть, свой эгоизм, свою трусость и свою безмерную жажду власти. Хотя, надо признаться, я не сразу вас разглядела, Советник. Зато вы меня сразу. Вы сразу поняли, что я ваш враг. Что я не такая, как вы, что я «неправильная». Как вам это удалось?

– Вы были посланы в горы, – ответил он, по-прежнему глядя прямо перед собой. Потом вдруг с трудом повернулся и посмотрел Сати в глаза. – А там вы непременно встретились бы с мазами. Но зла я вам не желал, йоз.

Сати поперхнулась и в полном изумлении воскликнула:

– Йоз?

Но Советник больше уже на нее не смотрел. Некоторое время она растерянно следила за его потухшим, безжизненным взглядом.

Здоровой рукой он немного подкачал свою лампу на длинной ручке, и маленькая квадратная лампочка внутри тут же вспыхнула ярче. И Сати в сотый раз про себя удивилась: интересно, почему аканцы делают квадратные лампочки? Но эта «нормальная» мысль сразу погасла, а остальные были исполнены мрака, гнева, ненависти и презрения. Взяв себя в руки, она спросила:

– Значит, ваши люди пропустили меня в Окзат-Озкат, полагая, что я послужу отличной приманкой? И невольно стану винтиком вашей официальной идеологии? Неужели они надеялись, что я сама приведу их сюда?

– Да, я думал именно так, – признался он, помолчав.

– Но вы же сами все время твердили мне, чтобы я держалась подальше от мазов!

– Мне казалось, что они опасны.

– Опасны – для кого?

– Ну… для Экумены. И для нашего правительства… – Он использовал старое слово и тут же поправился: – Для Корпорации.

– Что-то у вас концы с концами не сходятся, Советник!

Глядя прямо перед собой, он сказал, будто не слыша:

– Пилот крикнул: «Вон они!» – и мы полетели следом за вами вдоль тропы, и я успел увидеть ваш отряд на тропе и какой-то странный дым у вас за спиной… Он выходил прямо из тех скал… И тут нас швырнуло в сторону, прямо о скалу. И вертолет упал. Я знаю, кто его толкнул.

Он крепко стиснул свою раненую левую руку правой, пытаясь унять бившую его дрожь. Сати стало жаль его.

– Это был просто очень сильный порыв ветра, йоз, – тихо сказала она. – Там ветры стекают вниз, по склону горы, как бешеный поток. Да и для вертолета на такой высоте воздух слишком разреженный, а это опасно.

Он кивнул. Он, несомненно, то же самое твердил про себя множество раз.

– Они, правда, считают это место священным, – сказала она.

Откуда только взялось это слово? Она ведь его здесь практически никогда не употребляла! Зачем она мучает этого человека? Снова она ведет себя неправильно!

– Послушайте, Яра, – вас ведь так зовут, верно? – не позволяйте допотопным суевериям овладевать вашей душой. Я не думаю, чтобы Матери Силонг по большому счету было дело хоть до кого-то из нас.

Он не ответил, только головой покачал. Возможно, он и это тысячу раз себе повторял.

Сати не знала, что еще сказать. Они долго молчали, и наконец он заговорил первым.

– Я заслуживаю наказания, – промолвил он.

Это ее потрясло.

– Ну что ж, вы уже и так наказаны, – сказала она примиряющим тоном. – И возможно, это далеко не все и посланное вам наказание еще не исчерпано. Что нам, например, теперь делать с вами? Это, между прочим, еще нужно решить. Лето уже кончается. Говорят, что через несколько недель отсюда придется уходить. Но по крайней мере до этого момента вы можете быть совершенно спокойны. И обязательно постарайтесь научиться ходить. Потому что, куда бы вы отсюда ни пошли, вряд ли, по-моему, вам удастся оседлать южный ветер.

Он снова посмотрел на нее. Даже как-то испуганно, пожалуй. Неужели она что-то не то сказала? Но какая страшная вина заставила его произнести эти слова: «Я заслуживаю наказания»? А может, ему просто страшно лежать, беспомощному, среди врагов?

Он один раз кивнул – точно так же, словно у него шея гнулась с трудом, – и сказал:

– Мое колено скоро заживет.

Когда она возвращалась от Советника по лабиринту пещер, то думала о том, что как ни странно, а есть в этом человеке нечто детское, некая глубинная простота и чистота… И тут же одернула себя: «Не простота, а упрощенность! Да и какая там еще „чистота“? Ты еще скажи „святость“! – («Не воображай себя Матерью Терезой, детка!» – услышала она негромкий голос дяди Харри.) – Он просто тупой фанатик со своим дурацким министерским жаргоном и нелепыми „врагами государства“. Правильно назвал его Одиедин. Конечно, фанатик! И чересчур прямодушен. Из таких получаются отличные террористы. С „чистой и простой“ душой!»

Беседа с Советником травмировала Сати неожиданно сильно. Лучше бы она к нему не ходила! Беспокойство и тяжкие предчувствия охватили ее душу, сделали нетерпеливой даже с друзьями.

Киери, с которой она по-прежнему жила в одной палатке, хотя с недавних пор уже не спала в одном спальном мешке, была по-прежнему весела и мила, но самоуверенность ее казалась поистине непреодолимой, и это порой раздражало Сати. Киери прекрасно знала, что именно ей нужно знать. А от Толкователей ей требовались только разные развлекательные и «интересные» истории и сведения о старинных суевериях и предрассудках. Ей было совершенно неинтересно учиться чему-то у здешних мазов, и она никогда не ходила в те пещеры, где хранились книги. Она пришла сюда исключительно ради полного приключений пути в «Лоно Силонг».

Акидан, напротив, пребывал в состоянии эйфории, смешанной, как ни странно, с несчастной любовью и страстью. Дело в том, что проводники, в том числе и Шуи, вернулись в свою деревню вскоре после того, как проводили их отряд до пещер, и Акидан, в очередной раз оставшись в палатке один, немедленно влюбился в Унрой Киньо. Он таскался за ней следом, точно детеныш миньюла, смотрел на нее обожающими глазами, запоминал и повторял каждое ее слово. К несчастью, единственными людьми, которые следовали старым законам, строго регламентировавшим их сексуальную жизнь, были мазы. И главным законом для них являлась пожизненная моногамия, был ли рядом их партнер или нет. Все знакомые Сати мазы свято соблюдали это правило – насколько она могла судить, конечно. И Акидан, по характеру очень мягкий и послушный, даже намерения не имел подвергать это правило каким-то сомнениям или испытаниям. Однако был просто ошарашен свалившейся на него любовью – несчастная жертва гормонов и юношеской гиперсексуальности.

Унрой было жаль мальчишку, однако она не позволяла ему это почувствовать. И резко пресекала любые поползновения с его стороны, взывая к тому, что он обязан сдерживать свои порывы, что он пришел сюда учиться, что у него есть все, чтобы стать настоящим мазом. Когда же Акидан совсем утратил контроль над собой, Унрой сердито накричала на него, цитируя известнейшее высказывание из «Древа»: «Двое, что составляют единое целое, – это не два отдельных человека, а два, слившиеся в одном…» С точки зрения Сати, это был, пожалуй, чересчур мягкий упрек, но Акидан тем не менее побледнел от стыда и убрался, точнее, уполз прочь. И с тех пор перестал преследовать Унрой и выглядел совершенно несчастным. Киери много с ним беседовала и, похоже, была не прочь снова его утешить. И Сати этого почти хотелось. Ей надоели эти юношеские метания и кипение страстей и были ей совершенно не нужны; ей был нужен совет взрослого опытного человека, его зрелая уверенность в себе. Она чувствовала, что нужно идти вперед, но сейчас она, похоже, зашла в тупик и никак не могла решить, как же ей быть дальше.

«Лоно Силонг» была полностью отрезана от остального мира и лишена каких бы то ни было средств связи с ним. Сюда никогда не приносили ни радиоприемников, ни чего бы то ни было подобного – чтобы не было возможности выследить источник сигналов. Новости доставлялись только по северо-восточным тропам или же по тому долгому и трудному пути с юго-запада, который пришлось преодолеть Сати и ее спутникам. Лето кончалось, вряд ли сюда собирался прибыть кто-то еще. Люди действительно, как она и сказала Советнику, уже собирались покидать пещеры.

Сати часто слушала, как обсуждают планы возвращения отдельных отрядов. Уходили отсюда обычно небольшими группами, через неопределенные промежутки времени и непременно в разные стороны – от того места, где горные тропы расходились в разные стороны. А потом при первой же возможности такая группа старалась присоединиться к караванам, спускавшимся из летних становищ в большие деревни предгорий. Только так вот уже сорок лет удавалось держать в тайне путь к «Лону Силонг».

Теперь для них уже слишком поздно, сказал Сати Одиедин, возвращаться тем же путем, каким они пришли сюда, то есть на юго-восток. Даже тех проводников из горной деревни, с которыми они пришли сюда и которые давно уже покинули пещеры, вполне могли встретить на склонах Зубуам сильные ветры и метели. Так что членам их группы оставалось только спуститься в Амарезу, город у подножия Силонг, расположенный на северо-востоке, и оттуда снова подниматься по отрогам Водораздельного хребта в Окзат-Озкат. Если идти пешком, на это потребуется месяца два. Но Одиедин полагал, что, добравшись до Амарезы, они выйдут на шоссе и сумеют воспользоваться попутными грузовиками, хотя для этого им придется разделиться на пары.

Подобная перспектива несколько тревожила Сати. Следовать за провожатыми по тайной горной тропе к находящейся в заоблачных высях святыне – это одно, а скитаться, как нищие, по дорогам и тропам, добираться на попутных грузовиках, скрывая свое имя, без всяких средств и защиты – это совсем другое. Да, конечно, она полностью доверяла Одиедину, но ей очень хотелось посоветоваться с Тонгом.

И как все-таки они поступят с Советником? Отпустят на свободу? Позволят донести властям, где находится последнее хранилище запрещенных книг? Разумеется, карьере Советника конец. Но прежде чем сослать его на соляные копи, начальство с удовольствием выслушает, что он может и хочет ему сообщить.

И что она скажет Тонгу, если такая возможность ей вдруг представится? Он ведь послал ее на поиски аканской истории, утраченного, запрещенного законом прошлого этой планеты, ее НАСТОЯЩЕЙ жизни, и она все это нашла! Но что дальше?

Сати было совершенно ясно, чего хотели от нее мазы: чтобы она спасла их сокровище. И только это она действительно хорошо понимала в том мутном водовороте мыслей и чувств, который закрутил ее после разговора с Советником.

Сама же она больше всего хотела – ах, если бы только это было возможно! – остаться здесь. Жить в этих пещерах, полных жизни, читать, слушать Толкователей, слушать их именно здесь, где их искусство расцветало и имело полную отдачу, где их беседы со слушателями были целостными, а не фрагментарными. Ей хотелось стать частью этого леса слов. Слушать. Учиться. Это было именно то, для чего она была лучше всего приспособлена, чем всегда мечтала заниматься. Но не могла.

Как и мазы – мечтали, но не могли.

– До чего же глупо мы поступили, йоз Сати! – говорила ей маз Гоири Эньянке, прибывшая сюда из большого города Каньенье, расположенного в самом центре Континента. Гоири была настоящим ученым, философом; она четырнадцать лет провела в сельскохозяйственном исправительном лагере, куда ее бросили «изживать в себе реакционную идеологию». Эту женщину жизнь достаточно потрепала, она порой казалась уставшей от вечных мытарств, но характер у нее был по-прежнему упрямый и резкий. – Это была такая глупость – притащить книги сюда, в горы! Их нужно было оставить там, внизу, тем, кто хотел иметь и хранить у себя хотя бы несколько книг. Нужно было сделать с них копии и спрятать где-нибудь там. Да-да, потратить время на копирование, а не тащить свое сокровище сюда, где они одним махом могут уничтожить ВСЮ БИБЛИОТЕКУ! Но мы, видите ли, старомодны! Мы думали о том, как много времени потребуется, чтобы скопировать книгу, как опасно заниматься ее перепечаткой! Мы даже не глядели на те копировальные устройства, которые уже научилась производить Корпорация и которые способны были в один миг скопировать целую книгу. Да что там, целые библиотеки можно было «загнать» в память компьютера! А теперь наше последнее сокровище, самое дорогое, что у нас есть, находится в таком месте, где мы достижениями современной технологии даже воспользоваться не можем. Даже если б и сумели притащить сюда компьютер, то к какому источнику энергии его подключить? И сколько времени потребуется, чтобы все это убрать в память компьютера?

– При учете аканских технологий – долгие годы, – сказала Сати. – А с помощью того, что имеется в распоряжении Экумены, максимум одно лето. – И, глядя Гоири прямо в глаза, прибавила: – Если, разумеется, Корпорация разрешит нам это. И если это разрешат экуменические Стабили.

– Я понимаю.

Они сидели «на кухне» – в той пещере, где обычно готовили еду и ели за общим столом. Это была одна из внутренних пещер, и там всегда было более или менее тепло; она также служила местом общих сборов, здесь можно было поговорить в любой час суток, здесь же проводились всякие дискуссии и беседы. Сати и Гоири только что позавтракали и сидели за столом, сжимая в ладонях чашки с горячим, но довольно жидким чаем безит. «Безит разгоняет жизненные соки и объединяет людей», – прозвучал у Сати в ушах тихий голос Изиэзи.

– А нельзя ли попросить вашего Посланника, чтобы он испросил такое разрешение, йоз Сати?

– Да, конечно, – сказала Сати, помолчав. – Именно об этом я и собираюсь его попросить. Но не знаю, сочтет ли он мою просьбу исполнимой. И не слишком глупой. Ведь если подобная просьба окажется всего лишь свидетельством для ваших властей, что Библиотека действительно существует и находится в «Лоне Силонг», то мы же своими руками погубим ее, открыв врагам доступ в эту святыню.

Гоири только усмехнулась, забавляясь тем, какие пафосные слова выбирает Сати. Они, разумеется, говорили на языке довзан.

– Мне кажется, уже сам тот факт, что Экумена знает о существовании Библиотеки и заинтересована в ее спасении, сможет защитить наши книги, – сказала она. – Сможет помешать полиции явиться сюда.

– Возможно.

– Высшие лица нашего государства весьма уважают мнение Стабилей Экумены.

– Да, безусловно. В той же степени они уважают и мнение нашего Мобиля, Посланника Экумены на Аке. До того уважают, что не допускают к нему никого, кроме министров и высших чиновников! Корпорация получила от Экумены огромное количество полезной информации, поистине неоценимый дар. А Экумена получила взамен огромное количество бессмысленной пропаганды!

Гоири некоторое время обдумывала ее слова и наконец спросила:

– Если вы это понимаете, то почему допустили подобную сделку?

– Видите ли, маз Гоири, у Экумены очень дальний прицел. Такой дальний, что людям, существам с очень короткой продолжительностью жизни, с ним зачастую просто невозможно смириться. Основной принцип, на котором строится наша работа, заключается в том, что утаивание знаний недопустимо. Это всегда ошибка, которая с течением времени непременно проявится. Так что, когда нас просят поделиться информацией, мы всегда это делаем. В этом отношении мы очень похожи на мазов.

– Теперь уже нет, – горько усмехнулась Гоири. – Мы теперь все стараемся спрятать!

– У вас просто нет выбора. Ваши бюрократы – опасные люди. Истинно верующие. – Сати с наслаждением глотнула горьковатого чаю. В горле у нее пересохло. – На моей планете, когда я была еще девочкой, существовала могущественная группа таких вот истинно верующих. Они считали, что их верования должны господствовать во всем мире, а все иные системы мышления просто недопустимы. Они заносили различные вирусы в компьютерные сети, в которых хранилась информация; они по всей планете уничтожали библиотеки и учебные заведения… Разумеется, они не все успели разрушить. Но разрушенное пришлось складывать снова из разрозненных кусков. Ущерб был огромен. После таких ударов поправиться трудно – как человеку после тяжелого инсульта. Человек, конечно, поправляется – но все же не совсем. Впрочем, вы и сами все это знаете.

Сати умолкла. Что-то она слишком разговорилась! И слишком много эмоций, слишком! Снова личные переживания! И снова ошибка!

Впрочем, Гоири тоже выглядела потрясенной до глубины души.

– Все, что мне известно о вашей планете, йоз…

– Это то, что мы умеем делать ракеты, летать в космос и способны «нести свет знаний маленьким и отсталым мирам»! – подхватила Сати. И невольно шлепнула одной ладонью по столу, а второй – себя по губам.

Гоири так и уставилась на нее.

– Так рангма обычно заставляют самих себя прекратить болтовню, – пояснила Сати. Она улыбалась, но руки у нее дрожали.

Некоторое время обе молчали.

– А я считала вас… всех людей Экумены очень мудрыми, стоящими выше нелепых ошибок. Такими маленький ребенок часто считает всех взрослых. И до чего же я была не права! – промолвила Гоири задумчиво.

Снова воцарилось молчание.

– Я сделаю все, что смогу, маз! – искренне пообещала Сати. – Как только доберусь до Довза-сити. Если я туда доберусь, конечно. Я попытаюсь связаться с нашим Мобилем по телефону еще из Амарезы, хотя это может быть и небезопасно. Я попробую сказать телефонисткам, что мы, например, заблудились, пытаясь автостопом добраться до вершины Силонг, и вышли из горных районов по какой-то восточной тропе. С другой стороны, если станет известно, что я в Амарезе, где мне находиться не разрешено, меня тут же начнут расспрашивать, допрашивать… Я умею молчать, но не уверена, что умею лгать. То есть умею, конечно, но плохо… И еще этот Советник…

– Да-да. Хорошо бы вам побеседовать с ним, йоз Сати.

«Et tu, Brute?»[6] – услышала она ироничный голос дяди Харри.

– Но зачем, маз Гоири?

– Ну, видите ли, он… Как вы называете таких людей?.. Истинно верующий. И вы справедливо заметили также, что это опасно. Расскажите ему о своей планете то, что рассказывали мне! Даже подробнее, чем мне. Скажите ему, что вера – это такая рана, которую способно излечить только знание.

Сати сделала последний глоток безита. На языке осталась легкая приятная горечь.

– Не могу вспомнить, где я слышала эти слова… Я точно это не прочитала… Нет, я СЛЫШАЛА, как кто-то это сказал!

– Теран сказал это Пенану, – улыбнулась Гоири. – После того, как был ранен в сражении с варварами.

Теперь Сати вспомнила: похоронный обряд в зеленой долине, окруженной скалами, под боком у огромной горы; горюющие родственники и друзья, тело молодого мужчины, завернутое в тонкое белоснежное полотно, голос маза, рассказывающего историю о Пенане и Теране…

– Теран умирал, – продолжала Гоири. – И он сказал: «Брат мой, муж мой, любовь моя, мое второе „я“, мы с тобой верили, что сумеем одолеть врага и принести мир на нашу землю. Но вера – это такая рана, которую способно излечить только знание, когда толкование нашей жизни берет в свои руки смерть». И, сказав так, он умер на руках у Пенана.

«У входа в могилу, йоз…»

– Хорошо, я передам ему эти слова, – промолвила наконец Сати, точно очнувшись. – Хотя у истинно верующих уши обычно очень малы!

Глава 8

В палатке было темно, лишь слабо мерцал нагреватель, так что, когда Сати вошла, Советник тут же принялся подкачивать лампу. Лампа вспыхнула лишь через некоторое время и светила довольно тускло.

Сати уселась, скрестив ноги, на свободной половине палатки. Она заметила, что лицо Советника уже не было таким отечным, да и опухоль на глазу спала, хотя щеки его все еще покрывала смертельная бледность. Верхняя часть его ложа была сильно приподнята, и он сидел почти прямо.

– Вы тут лежите в темноте и ночью и днем, – сказала она. – У вас, должно быть, возникают всякие странные чувства. Сенсорная угнетенность… Чем вы себя занимаете? – Господи, как холодно и неприязненно звучит ее голос!

– Сплю, – ответил он. – Думаю.

– А вы… А вы лозунги про себя не повторяете? – не сумела все же удержаться она. – «Вперед в будущее»? «Реакционные мысли – ныне враг побежденный»?

Он не ответил.

Рядом с его постелью она заметила какую-то книгу и взяла ее в руки. Это было школьное пособие, сборник стихотворений, рассказов, поучительных историй, отрывков из исторических жизнеописаний и т. п. – в общем, для детей лет десяти. Сати не сразу осознала, что Советник читает книгу, напечатанную с помощью идеографической письменности, а не алфавита! Она уже успела позабыть о том, что в мире этого Советника, в нынешнем обществе Аки книги издают только с помощью современного алфавита, что использовать идеографическое письмо запрещено законом, что культура, связанная с древними языками и древней письменностью, отброшена прочь, позабыта…

– Так вы можете это прочесть? – спокойно спросила она, оправившись от потрясения.

– Эту книгу дал мне Одиедин Манма.

– И вы ее читаете?

– Да. Только очень медленно.

– Когда же вы этому научились, Советник? И как вам не противно читать эти «примитивные значки», соприкасаться с этим «смердящим трупом»?

– Я этому научился еще в детстве.

– Кто же вас учил?

– Те люди, с которыми я жил.

– А кто они были?

– Родители моей матери.

Отвечал он очень тихо, после каждого короткого предложения делая паузы, точно привыкший к выволочкам и наказаниям школьник, которого отчитывает, вызвав на ковер, донельзя раздраженный директор школы. Сати вдруг стало жарко от стыда. Она чувствовала, как горят щеки, как кружится голова.

Опять ошибка! Даже хуже, чем ошибка!

Она довольно долго молчала, потом сказала наконец:

– Простите меня! Я не должна была так с вами разговаривать. Но и вы вели себя по отношению ко мне слишком высокомерно – и на пароме, и в Окзат-Озкате. А я этого терпеть не могу. А потом я вас просто возненавидела – ведь это вы были виноваты в уничтожении замечательного гербария и целебных трав Сотью Анга! Этот гербарий был смыслом и результатом всей его жизни, он был самой его жизнью… А еще я ненавидела вас за то, что вы преследуете меня и моих друзей. Мне ненавистна та фанатическая вера, ярым сторонником которой вы являетесь. Но вас я постараюсь не ненавидеть.

– Почему? – спросил он. Голос его звучал так же холодно, как и прежде в беседах с нею.

– «Ненависть съедает ненавидящего», – процитировала Сати фразу, часто обсуждавшуюся во время занятий с Толкователями.

Лицо Советника при этих словах осталось бесстрастным и одновременно напряженным. А Сати почему-то испытала облегчение; она даже немного расслабилась. Искреннее признание высвободило стыд, избавило ее от отвратительной скованности, которая страшно мешала ей в его присутствии. Она поудобнее устроилась на полу, выпрямила спину. Теперь она запросто могла смотреть ему прямо в глаза, не избегая его взгляда. Некоторое время она изучала его неподвижное лицо. Он больше ничего не говорил – не хотел или не мог? Зато у нее язык развязался.

– Они хотели, чтобы я побеседовала с вами, – сказала она. – Чтобы я рассказала, какова в действительности жизнь на Терре, и открыла вам те печальные и отвратительные истины, которые вам придется узнать в конце своего «Марша к звездам». Может быть, после моего рассказа вы и сами зададите себе фатальный вопрос: «А понимаю ли я, что делаю?» Впрочем, вы, возможно, и не захотите задавать себе этот вопрос… С другой стороны, мне, Наблюдателю, интересно узнать, какую жизнь ведут такие люди, как вы. Что превращает обычного нормального человека в Советника? Надеюсь, вы можете мне рассказать об этом хотя бы немного? Почему, например, вы жили с дедушкой и бабушкой? Почему научились читать и писать идеограммы? Вам ведь сейчас около сорока, верно? Когда вы были ребенком, старая письменность уже была запрещена законом, насколько я помню, да?

Он кивнул. Сати давно уже положила книгу на прежнее место. Теперь ее взял в руки он и уставился на изящно выписанные на титульном листе знаки: ДРАГОЦЕННЫЕ ПЛОДЫ С ДЕРЕВА ПОЗНАНИЙ.

– Расскажите немного о себе, хорошо? – попросила она. – Где вы родились?

– Это место называется Болов Йеда. Оно на западном побережье.

– И вас назвали Яра? Это ведь значит «сильный».

Он покачал головой.

– Меня назвали Азияру, – сказал он.

Азиа-Ару. Она прочла о них всего день или два назад в «Истории западных земель», которую Унрой показала ей во время их очередного «налета» на Библиотеку. Азиа и Ару были четой мазов и умерли два столетия назад. Сати знала, что Толкователи считают их кем-то вроде апостолов, что именно Азиа и Ару были первыми, кто привнес искусство Толкования в страну довза. И стали там первыми «верховными мазами». До недавней «культурной революции» довза воспринимали их как своих культурных героев, а во времена Корпорации они, без сомнения, стали «культурными преступниками», и власти во что бы то ни стало постарались уничтожить всякую память о них, выбелить стены их домов, стереть из памяти их слова…

– Так, значит, ваши родители были мазами? – догадалась Сати.

– Нет. Мазами были мои дед с бабкой. – Советник сжимал в руках книгу, словно она была его талисманом. – Первое, что я помню, – это как бабушка учит меня писать слово «дерево». – Его палец двумя легкими непроизвольными движениями начертал на обложке книги знакомую Сати идеограмму. – Мы с ней сидели на крылечке в тени, и оттуда было видно море. Рыбачьи лодки плыли к берегу. Болов Йеда стоит на холме, над заливом. Это самый большой город на западном побережье. У деда с бабушкой был очень красивый дом. Все крыльцо до самой крыши было увито виноградом – это была старая мощная лоза с толстым стволом; она цвела желтыми цветами. Каждый день в доме проводились занятия. А вечером они ходили в умиязу.

Он воспользовался запрещенным местоимением «он/она/они», даже не заметив этого! И голос его теперь звучал совсем иначе: мягко, чуть хрипловато, легко.

– Мои родители были школьными учителями. Они учили детей читать и писать с помощью нового алфавита. Я тоже учил его, но мне больше нравилась старая письменность. Меня вообще интересовали всякие старые истории, книги. То, чему меня учили дед и бабушка. Они считали, что я непременно должен стать мазом. Бабушка часто говорила деду: «Ах, Кием, дай ребенку поиграть!» А он все заставлял меня что-то повторять, учить новое. И мне всегда хотелось ему угодить. Ответить урок еще лучше… Бабушка же рассказывала мне всякие истории – те, что Толкователи всегда рассказывают детям. Я с удовольствием слушал ее, но читать мне все-таки нравилось больше. И писать. Я научился писать очень красиво. И был страшно горд тем, что тоже могу сохранить написанное. Мне казалось, что произнесенные вслух слова просто улетают от тебя, точно ветерок, и, чтобы сохранить им жизнь, их приходится снова и снова повторять. А написанные слова остаются навсегда, и можно научиться писать их еще лучше. Еще красивее.

– Значит, вы переехали к деду и бабушке, чтобы у них учиться?

Он ответил сразу, странно покорный и почти ласковый:

– Когда я был совсем маленьким, мы сперва жили все вместе. Потом мой отец стал директором школы. А мать поступила на работу в министерство информации. Вскоре их перевели на другую работу – в Тамбе, а потом в Довза-сити. Моей матери приходилось очень часто ездить в командировки. Оба очень быстро делали карьеру. Они были ценными работниками. Очень активными. И дед с бабушкой решили, что для меня будет лучше пока пожить с ними, потому что родители постоянно разъезжали по всей стране и очень много работали. Вот я и остался.

– И вам хотелось остаться у них навсегда?

– О да! – сказал он удивительно свободно и просто. – Я был ужасно рад остаться у них. Я там был счастлив.

Эти слова, казалось, что-то пробудили в его душе, заставили обратиться памятью к далеким временам, очень далеким от этой палатки и окружающей ее тишины пещер. Он резко отвернулся, этим движением живо напомнив Сати тот миг на улице Окзат-Озката, когда он воскликнул со страстным гневом и мольбой: «Не предавайте нас!»

На какое-то время оба погрузились в молчание. Рядом с палаткой не было слышно ни звука; сегодня в большой пещере с вырезанным на стене Древом Сати не заметила ни души. Глубокая тишина царила в «Лоне Силонг». Сати заговорила первой.

– А я выросла в деревне, – сказала она. – У тети и дяди. На самом деле они были моими двоюродными дедом и бабушкой. Дядя Харри был очень худой, очень темнокожий, с жесткими седыми волосами и кустистыми бровями. Брови у него были просто ужасные! В раннем детстве я была уверена, что из его бровей могут вылетать настоящие молнии. А моя тетушка была потрясающей кулинаркой и отличной хозяйкой. А еще она с кем угодно могла договориться и любое дело организовать. Благодаря ей я научилась готовить раньше, чем читать. Зато всему остальному учил меня все-таки дядя Харри. Он был профессором и раньше преподавал в калькуттском университете литературу. Калькутта – очень большой город в той стране, где я родилась. А в деревне у нас был большой дом, пять комнат, битком набитых книгами; книг не было только на кухне. Тетя бы их туда просто не допустила. Зато у меня в комнате они лежали повсюду – стопками вдоль стен, под кроватью, на столе. Когда я впервые увидела здешнюю Библиотеку, то сразу ту свою комнату вспомнила.

– А ваш дядя в деревне тоже преподавал?

– Нет. Он там прятался. И мы тоже. Мои родители, правда, прятались в другом месте. Но тоже, что называется, «залегли на грунт». Дело в том, что тогда произошло нечто вроде революции. Похожей на вашу, только как бы наоборот. Люди, которые… Но я бы лучше сперва послушала вас, чем все это объяснять. Расскажите мне: что с вами случилось потом? Когда вам пришлось покинуть деда и бабушку? Сколько вам тогда было лет?

– Одиннадцать, – сказал он.

Она молча слушала, и он стал рассказывать:

– Мои дед и бабка тоже были людьми очень активными, – теперь он говорил иначе, словно заставляя себя, хотя не запинался и слова не подыскивал, – но совсем не такими, как мои родители. Не такими, какими подобает быть законопослушным производителям-потребителям нашего общества. Они собрали вокруг себя целую шайку реакционеров. Они призывали других хранить верность старым обычаям, отправлять старые обряды, они распространяли антинаучные знания. Но тогда я этого еще не понимал. Они брали меня на собрания, где занимались Толкованием. Я же не знал, что это незаконно. Все умиязу были уже закрыты, но они мне этого не говорили. И в государственную школу они меня отдавать не захотели. Они держали меня дома и учили всяческим суевериям, внедряя в мою юную душу всякие извращенные представления о морали. Наконец мой отец понял, что они меня губят. К этому времени они с матерью разошлись, и отец не видел меня уже два года, однако решил послать за мной. И вот к нам приехал какой-то незнакомый человек. Ночью. Я проснулся и услышал, как моя бабушка говорит что-то очень громко и сердито. Я никогда раньше не слыхал, чтобы она так говорила. Я встал и подошел к двери в гостиную. Дедушка молча сидел в своем кресле. Просто сидел. На меня он не смотрел. А бабушка и тот человек стояли друг напротив друга у обеденного стола. Они сразу на меня посмотрели, а потом этот человек посмотрел на нее, и она сказала: «Пойди оденься, Азияру. Твой отец хочет, чтобы ты поехал с ним повидаться». Я пошел и оделся. Когда я снова вышел в гостиную, то позы их нисколько не переменились: дедушка по-прежнему сидел в кресле и невидящими глазами смотрел в пространство, словно вдруг оглохнув и ослепнув, а бабушка стояла у стола, опершись о него сжатыми в кулаки руками, а напротив нее стоял тот человек. Я заплакал. И сказал: «Не хочу я никуда ехать! Я хочу остаться здесь!» Тогда бабушка подошла, положила руки мне на плечи и ласково подтолкнула меня к тому человеку. И он сказал: «Пошли». И она тоже сказала: «Ступай, Азияру!» И я… пошел с ним.

– Куда же вы направились? – шепотом спросила Сати.

– К моему отцу. В Довза-сити. Там я поступил в школу… – Он долго молчал. – Расскажите мне лучше… о своей деревне. Почему вы скрывались?

– Ладно, уговор дороже денег, – кивнула Сати. – Но только это длинная история.

– Все истории длинные, – прошептал он. Аптекарь Сотью Анг тоже говорил Сати нечто подобное. «Короткие истории – это всего лишь кусочки длинных историй», – вот что сказал он ей как-то раз.

– В том, что касается моей планеты, то труднее всего объяснить присутствие на ней бога, – сказала Сати.

– Я знаю, кто такой бог, – сказал Яра.

Его слова заставили ее улыбнуться. И ей даже стало немного легче на душе.

– Я уверена, что знаете, – сказала она. – Но вам, может быть, трудно будет понять… какое огромное значение бог имеет там. Здесь «бог» – это всего лишь слово, вряд ли что-то большее. В вашем государственном теизме есть, по-моему, даже некое объяснение: бог – это то, что хорошо, то, что правильно. Я верно говорю?

– Бог – это Разум, да, – подтвердил он, хотя и довольно неуверенно.

– Ну а на Терре это слово является одним из самых важных – просто невероятно важных! – в течение многих тысячелетий и у множества различных народов. И обычно оно как раз не имеет практически никакого отношения к тому, что разумно. Скорее, оно относится к тому, чего нельзя понять. Что всегда – невольно или сознательно – облекается некой тайной. Собственно, существует великое множество различных представлений о том, что такое бог. Одно из них состоит, например, в том, что бог – это некое реальное существо (или даже некая сущность), благодаря которому были созданы все живые существа и предметы и которое в ответе за все, что случается на земле. Нечто вроде универсальной и вечной Корпорации.

Он, казалось, был несколько озадачен этим сравнением, хотя слушал очень внимательно.

– Там, где я выросла, в индийской деревне, о таком боге мы тоже знали, но у нас было множество своих богов. Местных. Они были совсем другие. Хотя на самом деле все являлись как бы бесконечным повторением одного и того же. Были, правда, и некоторые великие боги, но в детстве я мало что о них знала. Только благодаря собственному имени – мне однажды тетя объяснила его значение. Я спросила: «А почему я Сати?» И она сказала: «Сати была женой великого бога». И я снова спросила: «Значит, я жена Ганеши?» Веселого Ганешу я знала лучше всего, и он мне очень нравился. Но она сказала: «Нет, Шивы».

Про Шиву мне тогда было известно только то, что у него есть друг, симпатичный белый бык, а еще – что у самого Шивы волосы очень длинные и грязные и он считается лучшим танцором во Вселенной, ибо благодаря его танцу рождаются или умирают миры. В моем представлении это был очень странный бог, безобразный, и он вечно постился. Тетя рассказала мне, что Сати так любила его, что вышла за него замуж против воли отца. Я понимала, что в те времена девушке было очень трудно так поступить и эта Сати, наверное, была очень смелой и мужественной. Но потом, как рассказывала тетя, Сати отправилась повидать отца, и тот стал всячески поносить и оскорблять Шиву. И Сати так рассердилась на него, и такой ее охватил стыд, что она не выдержала и умерла. Она ничего НЕ СДЕЛАЛА отцу, просто взяла и УМЕРЛА. И с тех пор верных жен, которые умирают вслед за своими мужьями, называют ее именем. Ну вот, когда тетя рассказала мне об этом, я и заявила: «И зачем только вы назвали меня именем этой глупой женщины!» А дядя, прислушавшийся к нашему разговору, пояснил: «Потому что Сати – это Шива, а Шива – это Сати. В твоем имени и любовь, и печаль. И гнев. И танец». И после его слов я решила, что если так уж надо, чтобы я была Сати, то и пусть, раз я могу одновременно быть и Шивой…

Сати быстро глянула на своего собеседника. Яра, казалось, был ошарашен ее рассказом; ее слова явно вызвали в его душе целую бурю чувств.

– Да ладно, – засмеялась она, – вы это особенно в голову не берите, все это слишком сложно, сразу не поймешь. Важно одно: когда у вас много различных богов, это, видимо, значительно проще и легче, чем всего один бог. У нас в деревне был священный камень, принадлежавший одному из богов – а может, это было воплощение самого этого бога – и лежавший между корнями огромного дерева у дороги. Жители деревни разукрасили этот камень красной краской и «кормили» маслом – чтобы его умилостивить, а себе доставить удовольствие. А моя тетушка, например, каждый день клала к ногам другого бога, моего любимого Ганеши, свежие бархатцы. Наш Ганеша представлял собой небольшую бронзовую статуэтку божества с человеческим туловищем и головой, но со слоновьим хоботом вместо носа; он стоял у нас в самой дальней комнате. Ганеша, вообще-то, сын Шивы, но он гораздо добрее своего отца. Тетя каждый день рассказывала ему обо всем, что произошло, и даже пела ему. Этот обряд назывался «пуджа». Я тоже часто помогала ей. Я умела петь некоторые гимны. И мне очень нравился запах всяких благовоний и душистых масел, которыми тетя умащивала Ганешу. Нравились бархатцы… Но у тех людей, о которых я, собственно, хотела рассказать вам, у тех, от кого мы прятались, таких маленьких божков не было. И если они говорили: «Так повелел господь!» – то есть их бог, то ослушаться было невозможно, ибо это считалось единственно верной истиной. А если кто-то поступал не так, как повелел господь, то это было неправильно. И очень, очень многие верили этому. Те люди называли себя юнистами. «Один бог, одна Истина, одна Земля». И они… О, они заварили в итоге такую чудовищную кашу! – Слова приходили на ум все какие-то глупые, детские, должно быть, те самые, что соответствовали ее восприятию в те страшные годы. – Видите ли, население Терры – я имею в виду все ее народы во все времена – нанесло планете огромный ущерб. Люди вели бесконечные войны, без зазрения совести эксплуатировали недра планеты, понапрасну тратили ее богатства. Людей косили эпидемии чумы и других страшных болезней, целые народы практически вымирали от голода или существовали в крайней нищете… Все это длилось порой столетия! Людям просто необходимы были хоть какое-то утешение и помощь. Им хотелось верить, что и они способны что-то делать правильно. Я думаю, что и во времена моего детства они присоединялись к юнистам только потому, что им очень хотелось верить: все, что они делают, – правильно.

Яра кивнул. Это он понимал хорошо.

– Отцы-основатели юнизма, – продолжала Сати, – утверждали, что все несчастья в наш мир принесло «познание зла», как они это называли, и если бы люди не обрели этих дьявольских знаний, то остались бы «хорошими». А потому эти знания следовало искоренить и освободить в душах людей место для святой Веры. Юнисты боролись с учеными и наукой, противились развитию образования, даже обучению различным ремеслам – всему, разрешая лишь то, что было написано в их книгах.

– Как наши мазы.

– Наоборот! Вот тут, по-моему, вы ошибаетесь, Яра. Разве Толкователям свойственно бороться с наукой или отвергать какие-то знания? Я, например, ни разу не слышала, чтобы они называли какие бы то ни было знания «вредными» или еще как-либо порочили их. Правда, из Толкования исключено все то, что Ака узнала за последние сто лет благодаря контакту с инопланетными цивилизациями. В этом отношении вы правы: это действительно так. Но я думаю, Толкователи поступают так только потому, что у них не хватило ни времени, ни возможностей, чтобы обработать всю эту информацию и включить ее в систему своих знаний до того, как Корпорация превратилась в главенствующий и центральный институт вашего общества, заменив мазов бюрократами, а затем коррумпировав и криминализировав даже часть Толкователей, превратив их в верховных мазов. Толкователям ничего не оставалось, как уйти в подполье, где их знания не могли ни развиваться, ни умножаться. В общем, у вас здесь благодаря Корпорации тоже появилось нечто вроде «дьявольских знаний». Но я все же совершенно не понимаю, зачем Корпоративному государству понадобилось применять такое чудовищное насилие, такое чудовищное давление?

– Потому что именно в руках мазов сосредоточилось все богатство, вся власть. Они специально насаждали невежество, дурманя людям мозги всякими ритуалами и суевериями.

– Но это же неправда! НЕ НАСАЖДАЛИ они невежество! Ведь главное, к чему стремятся Толкователи, – это просвещение, и они готовы поделиться своими знаниями с любым, кто только пожелает их слушать. Разве я не права?

Яра колебался, покусывая палец.

– Возможно, когда-то давно так и было, – сказал он неуверенно. – Но так было очень давно и далеко не всегда. А в последние десятилетия все было совсем не так. В стране довза мазы жестоко угнетали бедных людей. Все земли там принадлежали умиязу. А в школах Толкователи НАСАЖДАЛИ НЕВЕЖЕСТВО, внушая детям совершенно бессмысленные вещи и всякие СУЕВЕРИЯ! Они мешали нам создавать новое общество, новую систему правосудия, новую систему образования, новую…

– Они применяли насилие?

И снова он заколебался, но все же сказал:

– Да, применяли. В Белси толпа людей, зараженных реакционной идеологией, убила двух представителей официальной власти. Повсюду были проявления неповиновения. Пренебрежение законами.

Он крепко потер лицо здоровой рукой, хотя, наверное, ему было еще больно касаться обмороженных щек, да и раны на виске и на скуле еще только начинали затягиваться.

– Вот как это было, – сказал он. – Ваши люди прилетели сюда и принесли с собой новую жизнь. Они обещали, что наш мир станет лучше, раздвинет свои границы. И они действительно хотели дать нам все это. Но те, кто готов был принять у них знания, необходимые для строительства новой жизни, были остановлены; им мешали старый образ жизни, старые обычаи и законы, а также старые способы производства. Но больше всего им мешали мазы; они продолжали бормотать что-то о событиях, которые имели место десять тысяч лет назад, но утверждали, что знают все на свете и не хотят узнавать что-то новое. Они стремились удержать народ в нищете и невежестве. Они страшно заблуждались в своем эгоизме, превратившись в настоящих ростовщиков от знаний! Необходимо было столкнуть их с той дороги, что ведет в будущее. Ведь если бы они продолжали стоять у нас на пути, то продолжали бы нам мешать. Их следовало примерно наказать, чтобы все поняли, насколько эти люди заблуждаются. В подобных заблуждениях погрязли и мои родственники. Да, мой дед и моя бабушка стали врагами Корпоративного государства. Они не желали мириться с его властью. Не желали строить новую жизнь. Не желали меняться.

Сперва этот поток местных «канцеляризмов» лился из уст Яры ровно и спокойно, но потом голос его все чаще стал срываться; он задыхался от волнения, хватал ртом воздух, но упрямо смотрел прямо перед собой, крепко сжимая длинную ручку лампы.

– И что с ними случилось? – спросила Сати.

– Их арестовали вскоре после того, как я переехал к отцу. В течение года их содержали в тюрьме. В городе Тамбе. – Он долго молчал. – Затем большую группу мазов, которые являлись вожаками упорствующих реакционеров, доставили в Довза-сити, чтобы публично и по справедливости судить их. Те, кто во время суда отказался от своих нелепых убеждений, получили право на реабилитацию – в трудовых лагерях и на фермах, принадлежавших Корпорации. – Голос Яры стал совершенно бесцветным. – А тех, кто отречься не пожелал, казнили. Таково было единодушное решение производителей-потребителей нашего государства.

– Их расстреляли?

– Нет. Их доставили на площадь Правосудия… – Он поперхнулся и умолк.

Сати помнила это место: большая, залитая асфальтом площадь, окруженная четырьмя высокими тяжеловесными зданиями, в которых разместился Центральный суд планеты Ака. Здесь часто образовывались пробки из-за обилия транспорта и вечно спешащих пешеходов.

Яра снова заговорил, по-прежнему глядя прямо перед собой; казалось, перед его глазами проплывают картины страшного прошлого:

– Они стояли посреди площади; это небольшое пространство было отгорожено канатом от собравшейся толпы. И еще там было много полицейских, которые охраняли мазов и не давали толпе разорвать их, ведь люди стекались на площадь со всех сторон, желая посмотреть, как будет вершиться истинная справедливость. И все улицы, примыкавшие к площади, тоже были запружены народом. Отец провел меня в здание Верховного суда, чтобы я все видел. Мы поднялись на один из верхних этажей, и он поставил меня на подоконник перед собой. Видно мне было очень хорошо. Еще на площади лежали огромные груды камней – эти камни специально привезли туда: они были из разрушенных стен умиязу. Я, правда, сперва не понял, для чего там сложены эти камни… Но через некоторое время полицейские дали какой-то сигнал, и толпа рванулась туда, где стояли преступники. И все стали бросать в них те камни. Руки людей то поднимались, то опускались… Собственно, суд постановил побить преступников камнями, но не до смерти, а просто в наказание. Но на площади было слишком много народу. Страшная давка. Сотни полицейских ничего не могли сделать. И люди все швыряли и швыряли камни… Это продолжалось очень долго. Их лица превратились в кровавое месиво…

– И вы должны были смотреть?

– Мой отец хотел, чтобы я понял, как сильно они заблуждались.

Голос его почти не дрожал, но побелевшие костяшки пальцев на руке и непроизвольно кривившийся рот выдавали сильнейшее душевное волнение. Ему так и не удалось отойти от того окна, выходившего прямо на площадь Правосудия. Ему и сейчас было двенадцать лет, и он по-прежнему стоял у этого окна. И останется там до конца дней своих…

Итак, отец доказал ему, что воспитавшие его дед и бабушка глубоко заблуждались. Понял ли он это? Мог ли не понять?

Оба опять надолго погрузились в молчание.

Нужно похоронить боль так глубоко в душе, чтобы никогда не пришлось испытать ее снова. Похоронить, завалить ее сверху чем угодно. Постараться быть хорошим сыном. Хорошей дочерью. Ходить прямо по могилам и никогда не смотреть под ноги. «Держись подальше от пса, что с людьми дружит…» Но там даже и могилы не было! Превращенные в кровавое месиво лица близких людей, расколотые черепа, седые волосы в запекшейся крови посреди площади Правосудия…

Куски костей, зубные пломбы, ставшие прахом тела, вонь… тревожный запах гари… Так после страшного пожара пахнут развалины догорающего дома, когда на них случайно прольется дождь…

– Значит, после этого вы жили в Довза-сити… А потом поступили на работу в одно из учреждений Корпорации. В Социокультурное управление, верно?

– Да. Отец нанял для меня репетиторов, чтобы я смог догнать своих сверстников. И чтобы исправить полученное мной… образование. На выпускных экзаменах я получил довольно высокие оценки.

– Вы женаты, Яра?

– Был женат. Целых два года.

– Детей нет?

Он покачал головой.

И продолжал смотреть прямо перед собой. Так и застыв, даже ни разу не пошевелился. Его больное колено было заботливо обмотано спальным мешком – это сделала Тобадан, желая иммобилизовать сустав, согреть его и несколько уменьшить боль. Та книжка по-прежнему лежала у него под рукой: ДРАГОЦЕННЫЕ ПЛОДЫ С ДЕРЕВА ПОЗНАНИЙ.

Сати чуть наклонилась вперед, чтобы немного расслабить одеревеневшие от напряжения мышцы, и, снова выпрямившись, заговорила:

– Знаете, Яра, маз Гоири просила меня побольше рассказать вам о моей родной планете. Возможно, вам удастся меня понять, потому что моя жизнь в чем-то весьма похожа на вашу… Я уже кое-что рассказала вам о юнистах. Когда они захватили власть в нашей части страны, то стали проводить то, что у них называлось «чистками». Жить даже в деревне становилось все опаснее. Люди уговаривали нас спрятать свои книги или даже просто выбросить их в реку. Дядя Харри тогда уже был очень болен; он умирал. Он понимал это и говорил, что его сердце слишком устало от долгой жизни. И он велел тете избавиться от книг, но она не захотела. Он так среди книг и умер; они всегда были рядом с ним.

А вскоре после этого моим родителям удалось вывезти нас с тетей из Индии в другую страну. В другое полушарие, на другой континент, в одну северную страну, где правительство не было настолько религиозным. В мире еще существовало несколько крупных городов, где религиозные фанатики не сумели полностью захватить власть, потому что там имелись экуменические культурные центры и школы, в которых преподавание велось по хайнской системе. Экумену юнисты просто ненавидели; их заветной мечтой было выдворить с Терры всех инопланетян, однако они боялись открыто проявлять свою ненависть, зато всячески поддерживали фанатиков-террористов, когда те совершали набеги на экуменические поселения, уничтожали ансибли и прочее имущество, принадлежавшее «иноземным демонам».

Сати воспользовалась английским словом demon, поскольку в языке довзан подобного слова не было. Потом минутку помолчала – вполне сознательно, стараясь дышать поглубже, чтобы успокоиться. Яра сидел молча и слушал чрезвычайно внимательно.

– Итак, я окончила в этом городе школу и поступила в Экуменический колледж, мечтая работать на других планетах. Примерно тогда же на Терре появился новый Мобиль, новый Посланник Экумены; его звали Далзул. Оказалось, что родом он с Терры и просто долгое время учился на Хайне. И этот человек довольно быстро вошел в доверие к Отцам-основателям. Юнисты стали передавать ему все больше и больше полномочий, охотно подчинялись его приказам и говорили, что он ангел, то есть посланец божий. Некоторые даже утверждали, что именно Далзул спасет человечество и приведет его лучших сынов и дочерей к богу. А потом началось… – Она не сумела подыскать подходящее аканское слово для понятия «преклонение». – Они падали перед ним ниц и восхваляли его на все лады; они молили его быть к ним милосердным; они исполняли любые его указания, ибо считали, что его устами говорит сам господь бог. Такова была их теория «праведных деяний». А многие начали даже думать, что он и есть бог… В общем, Далзулу за какой-то год удалось заставить юнистов, по сути дела, самих себя разоружить. Так сказать, именем господа.

После этого бо́льшая часть старых промышленных регионов и государств вернулась к прежним демократическим формам правления – выборности руководства и так далее – и принялась восстанавливать Земное Содружество Стран, с радостью принимая все чаще прибывавших на Терру представителей иных миров. Наступило замечательное время! Так отрадно было видеть, как разваливаются оковы проклятого юнизма, превращаясь буквально в пыль! И хотя все больше верующих полагали, что Далзул и есть бог, но многие из них начинали задумываться над тем, что он… напротив, прямая противоположность богу и являет собой воплощение Зла. Была среди этих фанатиков одна разновидность – они называли себя Раскаявшимися, без конца устраивали длинные процессии, посыпали головы пеплом и хлестали друг друга плетьми, чтобы пострадать за те ошибки, которые совершили, неверно истолковав волю божию. И вот члены этой секты самостийно возвели на престол одного из Отцов-основателей юнизма, а может, даже какого-то вожака террористов, и стали называть его Спасителем, подчиняясь любому его приказу. Они были очень опасны, ибо стремились к насилию и избрали насилие своим основным оружием. Далзула приходилось постоянно охранять, потому что на него то и дело устраивались покушения. Сектанты стремились во что бы то ни стало уничтожить его. Они подкладывали бомбы, устраивали на его резиденцию налеты, не раз организовывали настоящую резню с множеством жертв. Да, они всегда пользовались насилием, потому что его оправдывала их вера. Согласно их вере, бог награждает тех, кто любым способом борется с неверием и неверующими. Но самое страшное, они уничтожали друг друга! Они буквально разрывали друг друга на куски! Это у них называлось Священной Войной! Это были страшные времена, Яра. Хотя, если честно, для остальных, для всех нормальных людей никаких особенно серьезных проблем в этот период не возникало – просто юнисты изничтожали сами себя.

И вот в самом начале Освобождения, когда все еще только начиналось, в нашем городе был устроен спонтанный праздник. И мы танцевали прямо на улицах. И на одной из улиц я встретила прекрасную девушку. Она тоже танцевала и всех вовлекала в свой танец. И я влюбилась в нее…

Сати умолкла.

Пока что рассказывать ей было довольно легко. Но за тот предел она никогда не переступала в разговоре с кем бы то ни было. Об этом она могла говорить только сама с собой, только в полной тишине, перед сном. И в этом месте своей биографии всегда ставила точку. У нее до боли стиснуло горло.

– Я знаю, у вас это считается неправильным, невозможным, – с трудом выговорила она.

Несколько неуверенно он ответил:

– Только потому, что подобные союзы не приводят к рождению детей… И Комитет моральной гигиены считает, что…

– Да, я знаю, – перебила его Сати. – Отцы-основатели юнизма тоже так считали. И утверждали, что бог создал женщин, дабы они служили сосудом для мужского семени. Но после Освобождения мы уже не обязаны были скрываться из страха быть сосланными в исправительные колонии. У нас ведь тоже существовали лагеря, подобные тем, куда вы ссылаете своих мазов. – Она смотрела на него с вызовом.

Однако он вызова не принял. Он согласно кивнул и стал ждать продолжения рассказа.

И Сати не смогла, рассказывая ему о себе, ни обойти эту тему, ни отказаться от честного разговора о ней. Нет, она решила говорить обо всем прямо, в том числе и об этом. Она непременно должна была рассказать это ему.

– Мы прожили вместе два года, – сказала она так тихо, что Яра даже чуть повернулся к ней, чтобы лучше слышать. – Она была очень красивая, гораздо красивее меня и гораздо умнее. И добрее. И она так замечательно смеялась! Иногда она смеялась даже во сне. Ее звали Пао.

Стоило Сати произнести это имя, и к глазам подступили слезы, но она их сдержала.

– Я была на два года старше, и она не сумела меня догнать, хотя и очень старалась. Чтобы не расставаться с нею, я специально осталась еще на год в Ванкувере. А потом мне пришлось уехать на подготовку в Экуменический центр в Чили. Это очень далеко от Ванкувера, на другом континенте, в Южном полушарии. Пао собиралась присоединиться ко мне через год, как только окончит университет. Мы хотели дальше учиться вместе, а потом составить настоящую команду Наблюдателей и отправиться на другие планеты. Мы обе много плакали, когда мне пришлось уехать в Чили, но разлука оказалось совсем не такой уж страшной, как нам обеим казалось. И время, если честно, пролетело достаточно быстро, потому что мы постоянно разговаривали друг с другом по телефону и с помощью Интернета и знали, что зимой непременно увидимся, а потом наступит весна, и она приедет ко мне, и мы будем вместе всегда. Мы действительно были неразлучны. Как мазы. Двое, которые на самом деле одно целое. Это было такое счастье – скучать по ней, потому что она у меня была! Да, она у меня была, и по ней можно было скучать, и можно было радоваться встречам с нею… И она говорила мне, что чувствует то же самое. Она говорила даже, что, когда я приезжаю, ей не хватает этого ощущения – возможности скучать по мне…

Сати давно уже плакала, но это не мешало ей говорить; слезы лились легко и обильно. Она лишь машинально сморкалась и вытирала глаза.

– На каникулы я прилетела в Ванкувер. В Чили стояло лето, а там была зима. И мы… мы обнимались, целовались, вместе готовили обед, потом отправились к моим родителям, затем к родителям Пао… И подолгу гуляли в парке, где росли большие, старые деревья. И все время шел дождь. Там вообще часто идут дожди. Я очень люблю дождь.

Слезы у нее высохли.

– Как-то раз Пао отправилась в библиотеку, которая находилась в центре города, чтобы что-то там посмотреть для экзамена, который предстоял ей сразу после каникул. Я собиралась пойти с нею вместе, но простудилась, и она сказала: «Оставайся-ка ты дома в такой дождь, иначе вся вымокнешь, и что я с тобой тогда буду делать?» Честно говоря, я действительно чувствовала себя неважно, и мне самой хотелось просто поваляться, ничего не делая. Так что я осталась дома и уснула.

А в это время, как назло, случилась очередная вспышка Священной Войны. Внутри той секты существовала одна группировка – они называли себя «Очистителями Земли», – члены которой считали, что Далзул и Экумена – это слуги дьявола и должны быть уничтожены. Многие из этих людей служили прежде в вооруженных силах юнистов. И у них в распоряжении было довольно много оружия, которое они в свое время успели припрятать. Так что они довольно часто совершали вооруженные налеты на экуменические подготовительные центры.

Сати слышала, как звучит ее голос: он был таким же ровным и бесцветным, каким только что был у Яры.

– Они использовали даже беспилотные самолеты-бомбардировщики, которыми можно управлять на расстоянии. И посылали их издалека, например из Дакоты. Эти самолеты они прятали в особых шахтах под землей, а потом всего лишь нажимали на кнопку, и эти самолеты сбрасывали бомбы на мирные города. В тот раз они разбомбили наш колледж, городскую библиотеку, многие жилые дома в центре… Погибли тысячи людей. Подобные вещи постоянно случались в период Священных Войн. Пао просто оказалась одной из многих. Многих погибших. Просто еще одна девушка, еще один невинный человек, попавший под бомбы. И меня рядом с нею не было! Я только слышала рев бомбардировщиков…

Горло опять стиснула болезненная судорога, но так было всегда, стоило ей вспомнить тот день. И так будет всегда. И никуда ей от этого не деться.

Некоторое время она не могла произнести больше ни слова.

– Ваши родители погибли? – тихо спросил Яра.

Сати была тронута этим вопросом. Благодаря ему она вновь оказалась в той временно́й точке, где уже способна была отвечать.

– Нет, – сказала она. – У них все обошлось. Я потом к ним и переехала. А потом снова улетела в Чили.

Они еще немного посидели в молчании. В глубокой тиши этой Горы, в этих пещерах, полных жизни. Сати чувствовала себя смертельно усталой, выпотрошенной. По землистому цвету лица Яры и по его судорожно стиснутым рукам было заметно, что он тоже очень устал и измучен болью в позвоночнике, непрерывно терзавшей его. На сей раз молчание, которое хранили оба, казалось Сати после всего сказанного вполне заслуженной благодатью.

Прошло немало времени, прежде чем снаружи послышались голоса людей и Сати вынырнула наконец из своих раздумий.

Она различила среди прочих голосов голос Одиедина, и он действительно вскоре окликнул раненого, не заходя в палатку:

– Яра, ты как там?

– Входи, входи, – сказал Яра, и Сати откинула полог.

– Ах! – Одиедин, казалось, был немного удивлен. В слабом свете фонаря его темное лицо с высокими скулами и внимательно глядящими из-под густых бровей глазами казалось маской довольно симпатичного гоблина.

– Мы с Ярой беседовали, – пояснила Сати, выныривая из палатки и с наслаждением распрямляя спину.

– Вы уже закончили? А то нам нужно гимнастикой позаниматься. – И Одиедин опустился на колени, собираясь уже заползти в палатку.

– Он скоро сможет встать? – поспешно спросила у него Сати.

– Пользоваться костылями ему пока вредно… Да и трудно из-за поврежденного позвоночника, – как-то неопределенно ответил Одиедин. – И некоторые порванные мыщцы и сухожилия тоже не успели восстановиться. Но мы над этим работаем.

И он исчез в палатке.

Сати уже пошла было прочь, однако вернулась и снова заглянула в палатку. Было бы ошибкой уйти, не сказав на прощанье ни слова после такого разговора!

– Завтра я опять приду, Яра, – сказала она. Он что-то тихо ответил, и она, опустив полог, немного постояла, оглядывая пещеру. В слабом отблеске света, сочившегося из-под соседних палаток, она с огромным трудом различала на темной задней стене очертания Древа, лишь слабо поблескивали два-три маленьких самоцвета в его Листве.

В этой пещере был выход наружу; он находился недалеко от палатки Яры. Нужно было лишь пройти через небольшую пещерку и по короткому коридору выбраться наружу; к сожалению, выход представлял собой такую низкую арку, что приходилось ползти на четвереньках.

Но Сати все же направилась именно туда; выползла из пещеры и решила немного постоять на каменном выступе, сразу надев темные очки и ожидая, что в глаза ей ударит слепящее солнце. Но солнце, которое уже с середины дня скрывалось за плечом Силонг, теперь, видимо, почти село, и свет вокруг был мягкий, рассеянный, с легким фиолетовым оттенком. За эти несколько часов успел выпасть пушистый снежок. Широкий полукруг горного амфитеатра казался сценой, когда на нее смотришь от задних кулис; белый снег был абсолютно девственным, ни одного следа до самых внешних границ амфитеатра. Здесь, под прикрытием Силонг, ветер совсем не чувствовался, но за пределами амфитеатра, метрах в ста от того места, где стояла Сати, порывы ветра то и дело вздымали снежную пелену, и она, не зная покоя и свиваясь в легкие белые вихри, парила над землей.

Сати только раз ходила туда, к дальней границе амфитеатра, кончавшейся отвесным утесом, чуть нависавшим над пропастью глубиной по крайней мере в милю. У Сати даже голова закружилась, когда она стояла на краю этого утеса, а ветер предательски подталкивал ее к краю.

А сейчас она бездумно любовалась непрерывной пляской снежинок, вздымаемых ветром, над той сумрачной пропастью, что отделяла Силонг от грозной Зубуам. Склоны Зубуам были видны неясно и казались бледными далекими тенями. Сати довольно долго простояла там, у входа в пещеры, глядя, как умирает свет дня.

Теперь она навещала Яру почти каждый день, завершив обследование очередной секции Библиотеки и поработав с теми мазами, которые составляли каталог. Оба, точно по уговору, никогда больше впрямую не касались того, о чем тогда рассказали друг другу, но чувствовалось, что именно это служит основой любой их беседы, темным прочным ее фундаментом.

Однажды Сати спросила, знает ли он, почему Корпорация решила вдруг удовлетворить просьбу экуменического Мобиля и позволила одному из его Наблюдателей выбраться за пределы территории, строго ограниченной в плане информации и столь же строго контролируемой в плане передвижения. «Это было испытание? – спросила она. – Или ловушка?»

Ему было нелегко преодолеть свойственную всем государственным чиновникам привычку защищать и приумножать свою власть благодаря доступу к некой «секретной» информации, хотя зачастую никакой секретности в этой информации и не было. Будучи Советником, он наверняка раньше неукоснительно соблюдал это правило и вряд ли смог бы нарушить его и теперь, если бы в детстве не имел столь тесного контакта с Толкователями, которые воспитали его буквально с пеленок. И теперь на лице Яры явственно отражалась мучительная внутренняя борьба, и Сати, видя это, уже начинала жалеть о заданном вопросе. Вынужденный лежать без движения, будучи пленником собственных увечий, пребывая в полной зависимости от своих извечных «врагов», Советник не имел здесь вообще никакой власти, сохраняя ее крохи разве что благодаря упрямому молчанию. Отказаться от этого, выпустить из рук последние – пусть иллюзорные – рычаги воздействия, набраться смелости и заговорить… Это означало бы для него полный отказ от той жизни, которую он вел прежде.

– Мой департамент не был поставлен в известность, – начал было он и умолк; потом начал снова: – Я полагаю, что была… – и опять умолк, но упрямо начал еще раз, с самого начала, прибегнув к привычному бюрократическому жаргону, как к спасительному средству: – В правительственных учреждениях не раз имели место дискуссии, в том числе и на высшем уровне, относительно нашей внешней политики на ближайшие несколько лет. Поскольку аканский космический корабль в настоящее время направляется к планете Хайн и поскольку имеется информация о том, что, в соответствии с графиком, корабль из Экумены прибудет на Аку на будущий год, кое-кто в Совете предложил внести некоторое разнообразие в систему наших отношений с Экуменой, сделать их более свободными. Возможно, сказал тот докладчик, было бы даже выгодно приоткрыть для Наблюдателей некоторые двери в целях увеличения взаимного обмена информацией. Впрочем, очень многие участники дискуссии стояли на прежних позициях, утверждая, что контроль Корпорации над диссидентами все еще далек от идеального, так что вряд ли можно позволить себе несколько отпустить вожжи. Однако… вскоре между обеими сторонами был достигнут некий компромисс…

Яра явно исчерпал весь запас обтекаемых и безличных конструкций, и Сати, быстро сделав в уме довольно грубый перевод сказанного им, спросила:

– Значит, этим компромиссом и явилось разрешение на мою поездку в горы? Значит, это все-таки проверка! А вам было предписано наблюдать за мной и сообщать куда следует, так?

– Нет, не так! – неожиданно пылко возразил Яра. – Я действительно попросил об этом. И мне было дано такое разрешение. Ведь сперва все считали, что когда вы увидите, в какой нищете и отсталости существуют эти рангма, то быстренько вернетесь в Довза-сити. Когда же вы решили надолго поселиться в Окзат-Озкате, члены Центрального комитета просто растерялись, не зная, как теперь осуществлять контроль над вашей деятельностью, не нанося вам оскорбления. Предложения моего департамента были вновь отвергнуты, хотя я советовал просто отозвать вас в столицу. Даже мое непосредственное начальство не обращало внимания на мои донесения из Окзат-Озката. Мало того, это мне было велено вернуться в столицу! И там меня слушать тоже не пожелали. Им не хотелось верить, что мазы в провинции по-прежнему обладают огромным и вполне реальным авторитетом. Ведь в столице давно считают, что с Толкователями покончено!

Он говорил с такой страстью и болью, что Сати было ясно: его явно и давно терзают сложные и мучительные сомнения, и она просто не знала, что и как ему ответить.

Довольно долго оба молчали; и это было некое дружелюбное молчание: они просто слушали ту прозрачную гулкую тишину, что царила в пещерах.

– Вы были правы, когда говорили им это, – тихо сказала Сати, первой нарушая молчание.

Яра только головой замотал, нетерпеливо, исполненный презрения к самому себе и к тем, кто отдавал ему приказы. Но когда Сати уже собралась уходить, пообещав непременно заглянуть к нему завтра, он вдруг смущенно пробормотал:

– Спасибо вам, йоз Сати! – И «рабское» обращение «йоз» в его устах прозвучало как самое искреннее признание собственного поражения и раскаяния.

После этого им стало гораздо легче говорить друг с другом. Яра просил ее рассказывать о Земле, но многое ему было все-таки очень трудно понять, и часто, хотя ей казалось, что он ее понял, он начинал возмущаться и протестовать, обвиняя ее в том, что она намеренно сгущает краски:

– Почему вы рассказываете мне только о плохом, только о разрушениях и жестокостях? Неужели на Терре действительно все было настолько отвратительно? Вы же ненавидите собственную родину!

– Нет, – спокойно возразила она и вдруг увидела перед собой, прямо за стеной палатки, знакомую излучину дороги на окраине деревни и красную придорожную пыль, в которой они так часто играли: она и Моти. И Моти показывал ей, как строить из земли и камешков домики, целые маленькие деревни, и сажал вокруг них множество цветов. Он был на целый год старше Сати. Воткнутые в землю цветы, конечно же, сразу увядали под жаркими лучами летнего солнца. Они сворачивали свои лепестки и поникали, ссыхаясь и постепенно превращаясь в шелковистую пыль, чтобы вернуться в ту темно-красную землю, из которой недавно появились на свет. – Нет, нет, – повторила Сати. – Моя планета так прекрасна, что не опишешь словами! И я очень люблю ее, Яра. Я просто пытаюсь убедить вас с помощью своих «пропагандистских историй» в том, что любому обществу свойственно ошибаться. Иногда жестоко. А потому вашему правительству, прежде чем во всем брать с нас пример, следовало бы сперва как следует разобраться, кто мы такие, какие мы. Разглядеть, что мы сотворили с собой и со своей планетой!

– Но это же вы прилетели сюда! И дали нам столько замечательных знаний!

– Да, я знаю. Когда-то жители планеты Хайн сделали то же самое для нас самих. И мы тоже старались во всем подражать хайнцам, стремились «догнать и перегнать» Хайн – буквально с самой первой минуты! Возможно, наш юнизм был всего лишь протестом против этого слепого подражания. Юнисты просто желали подтвердить наше «богоданное» право быть самими собой, то есть обладать иррациональным мышлением, порой проявляя и откровенную глупость, и жить, черт побери, своей собственной, а не чьей-то чужой жизнью!

Яра некоторое время обдумывал ее слова.

– Но нам же нужно многому научиться! – не слишком уверенно возразил он. – Вы ведь говорили, что Экумена считает неправильным скрывать от других какие бы то ни было знания.

– Говорила. Но историки специально изучают те способы, которыми следует пользоваться при передаче знаний, чтобы это были действительно ЗНАНИЯ, а не разрозненные сведения о том и о сем, порою даже просто друг с другом не сочетающиеся. Знаете, Яра, есть одна хорошая хайнская притча о зеркале. В ней говорится, что если стекло в зеркале целое, то в нем может отразиться весь мир, но если зеркало разобьется, то любой его осколок, в котором к тому же отражается лишь малая часть окружающего мира, его отдельные фрагменты, может сильно поранить руку, которая его держит. То, что Терра дала Аке, – это всего лишь осколок такого зеркала.

– Возможно, именно поэтому наше правительство и отослало тогда ее послов…

– Каких послов?

– Тех, что прилетели на втором корабле.

– На ВТОРОМ? – Сати была ошеломлена и озадачена. – Но ведь до меня с Терры прилетал только один корабль!

И тут она вдруг вспомнила свой последний долгий разговор с Тонгом Овом. Он тогда спросил ее, не считает ли она, что Отцы-основатели могли самостоятельно, ничего не сообщая Экумене, послать своих миссионеров на Аку.

– Расскажите мне об этом, Яра! Я ничего не знаю о ВТОРОМ корабле с Терры!

Она заметила, что он даже чуть отпрянул, настолько, видимо, ему неприятно было отвечать на этот вопрос. И он явно ей не поверил! Он даже не сумел подавить свою мгновенно возникшую неприязнь! К тому же, как догадывалась Сати, эта информация держалась в строжайшей тайне и ею владели лишь высшие эшелоны власти; она явно не являлась частью официальной истории Корпоративного государства. Хотя, продолжала размышлять она, аканское правительство было практически уверено, что посланцам Экумены все это известно.

– Значит, сюда прилетал с Терры второй корабль и был отослан назад? – спросила она уже более спокойным тоном.

– Видимо, да.

Сати, глядя на неподвижно застывший профиль Яры, отчаянно молила про себя: ну пожалуйста, не надо сейчас играть роль истинного бюрократа, честного служаки, который даже под угрозой смерти не выдаст государственную тайну, а стиснет зубы и будет молчать! Но вслух она ничего этого не сказала. И он, помолчав, заговорил сам:

– Видите ли, существовали подробные записи… Мне их, разумеется, никогда не показывали, но они существуют, это точно.

– А что вам самому известно об этом корабле с Терры? Это вы можете мне сказать?

Он немного подумал.

– Первый корабль прилетел в год Редана Тридцатого. Семьдесят два года назад. Он приземлился на восточном побережье недалеко от Абазу. На борту у него было восемнадцать мужчин и женщин. – Он быстро глянул в ее сторону, как бы проверяя, точно ли он называет эти цифры, и она кивнула. – Там, на востоке, все еще были сильны местные власти, и инопланетянам разрешалось ходить куда вздумается. Они сообщили, что хотят как можно больше узнать о нашей планете, и пригласили нас присоединиться к мирам Экумены. Они охотно отвечали на любые вопросы аканцев о Терре и других планетах, но предупредили, что прилетели сюда скорее не как рассказчики, а как слушатели. Как йозы, не как мазы. Они прожили здесь пять лет. А потом за ними прилетел другой корабль, на борту которого имелся ансибль, и с его помощью они послали на Терру пространное толкование всего, что успели здесь узнать. – Яра снова посмотрел на нее.

– Бо́льшая часть этого замечательного толкования пропала при пересылке, – сказала Сати.

– А эти люди вернулись на Терру?

– Не знаю. Я улетела оттуда шестьдесят земных лет назад, теперь уже шестьдесят один… Если они вернулись при правлении юнистов или в период Священных Войн, то их, вполне возможно, заставили молчать или упрятали в тюрьму, а может, расстреляли… Но ведь вы сказали, что был и второй корабль?

– Да.

– Дело в том, – Сати очень хотелось, чтобы он ее понял и поверил ей, – что тот первый корабль был послан на средства Экумены. Но больше Экумена средств на такие экспедиции Терре не выделяла, потому что как раз в этот период к власти пришли юнисты, которые свели контакты с Экуменой до предельного минимума. Они один за другим закрывали космопорты и экуменические учебные центры, угрожали инопланетянам высылкой, позволяли террористам уродовать их технику и средства связи – и даже подстрекали их на это! – делая представителей Экумены зачастую совершенно беспомощными. Так что если на Аку прилетал с Терры какой-то второй корабль, значит его послали юнисты. Но я никогда ничего об этом даже не слышала. Хотя, конечно, от простых людей юнисты постарались это скрыть.

Он кивнул с явным пониманием и сказал:

– Второй корабль прилетел через два года после отлета первого. У него на борту было пятьдесят человек во главе с каким-то начальником, а может, их верховным мазом, имя которого было Фоддердон. Этот корабль приземлился в стране довза, к югу от столицы. Прилетевшие на нем люди сразу же вышли на связь с представителями Корпорации и сообщили, что Терра готова передать Аке любые свои знания. И они действительно передали нам самую разнообразную информацию, главным образом технологическую. Они научили нас новым способам производства, научили преодолевать косность и невежество масс, полностью изменили наше мышление – словом, научили нас всему, чему мы могли у них научиться! И они привезли с собой множество всяких схем, чертежей и проектов, множество всяких полезных книг, а также несколько великих теоретиков и экспериментаторов, которые показали бы нам, как наладить производство различной техники. У них на корабле тоже имелся ансибль, так что в случае необходимости можно было сразу же получить нужную информацию с Терры…

– Дети возле огромного ящика с игрушками! – прошептала Сати.

– Тогда все вокруг сразу переменилось. И невероятно укрепилась власть Корпорации. Мы сделали свой первый шаг в Марше к звездам. А потом… Я не знаю, что произошло. Нам сказали только, что этот Фоддердон и другие сперва давали нам информацию совершенно бесплатно, но потом вдруг стали ее придерживать и требовать за нее непомерно высокую цену.

– Могу себе представить, какова была эта цена! – сказала Сати.

Он вопросительно посмотрел на нее.

– Они хотели получить бессмертную часть вашего «я», – сказала она. В аканских языках не было слова «душа». Яра ждал, пока она объяснит подробнее. – Я думаю, Фоддердон сказал примерно следующее: «Вы должны уверовать. Уверовать в Единого бога. Уверовать, что только я, отец Джон, являюсь здесь Его единственным представителем, Его гонцом, Его гласом. Истинно только то, что говорит вам Он моими устами. Повинуясь богу и мне, вы сумеете раскрыть любые тайны, отворить любые двери в чудесную страну знаний. Но цена за такое Толкование будет высока. Ибо эти знания за деньги не купишь!»

Яра, на лице которого были написаны мучительные сомнения, неуверенно кивнул и задумался. После долгого молчания он сказал:

– Фоддердон действительно заявил тогда, что Исполнительному Совету так или иначе придется следовать его указаниям. Вот почему я и назвал его верховным мазом.

– Правильно. Им он и был.

– Я не знаю насчет остальных… Нам сказали, что среди них возникли разногласия, некоторые высказывались против намерений Фоддердона, и в результате правительство Аки решило отослать корабль назад, на Терру. Однако… я не уверен, что все случилось именно так. – Он явно чувствовал себя не в своей тарелке и подолгу обдумывал каждое слово. – Я знал одного инженера в Новой Альюне, который работал на «Аке-один». – Яра имел в виду межпланетный корабль, гордость Корпорации, который в данный момент находился в пути от Аки к Хайну. – Он говорил, что в качестве образца был использован корабль с Терры… Может быть, правда, он имел в виду всякие планы, чертежи и тому подобное, но было похоже, что он сам не раз бывал на том корабле. Мы тогда с ним здорово выпили… И я не уверен…

Те пятьдесят космических конкистадоров, пятьдесят миссионеров-юнистов, по всей видимости, сгинули в трудовых лагерях Корпорации. Сати понимала теперь, кто предал народ довза и как затем довза вынуждены были предать все население Аки!

Эта история горькой печалью легла ей на сердце. Все старые ошибки без конца повторяются снова и снова! Она тяжко вздохнула.

– Итак, не имея возможности отличить легатов юнизма от посланцев Экумены, вы с тех пор питаете к инопланетянам недоверие… Видите ли, Яра, я считаю, что ваше правительство поступило правильно, отказавшись от той сделки, которую предлагал отец Джон. Впрочем, я не исключаю и того, что для них это была просто форма борьбы за власть. Гораздо труднее понять, что для вас даже знания должны иметь и до сих пор имеют вполне определенную цену.

– Конечно, они ее имеют! – воскликнул Яра. – Только мы не знаем, какова назначенная вами цена. Почему ваши люди ее скрывают?

Сати уставилась на него в полном замешательстве.

– Не знаю, – проговорила она наконец. – Мне как-то даже в голову не приходило… Об этом нужно подумать.

Яра откинулся на спинку своего ложа; он выглядел очень утомленным и несколько минут лежал с закрытыми глазами. Потом вдруг очень тихо сказал:

– И дар этот – молния, – явно цитируя кого-то из Толкователей.

И перед мысленным взором Сати тут же возникла изящно выполненная надпись на белой стене: «…дважды раздвоенное дерево-молния произрастает с земли», и темные изработавшиеся руки Сотью Анга, сложенные «домиком» и прижатые к сердцу. «Это вам ничего не будет стоить…»

Они помолчали; каждый думал о своем.

Вдруг Сати спросила:

– Яра, вы знаете историю «Дорогой Такиеки»?

Он некоторое время изумленно смотрел на нее, потом кивнул. Ему явно не сразу удалось выудить из памяти детские воспоминания об этой притче. Он еще немного помолчал и твердо сказал:

– Да.

– Вот скажите: был ли этот дорогой Такиеки действительно таким уж глупцом? Ведь это же мать оставила ему в наследство мешок бобов. Так, может, он был прав, что никому не хотел отдавать материнское наследство, что бы ему ни предлагали?

Яра задумался.

– Мне эту историю рассказывала бабушка, – медленно проговорил он. – И я, помнится, думал: как хорошо было бы иметь возможность, как Такиеки, идти куда глаза глядят, и чтобы никто за тобой не присматривал, не поучал тебя! Я был тогда еще совсем маленький, и дедушка с бабушкой никуда меня одного не отпускали. И когда бабушка задала мне примерно такой же вопрос, что и вы, я честно сказал, что Такиеки, должно быть, просто хотел еще погулять на свободе, а не торчать на ферме, где будет ужасная скука. И тогда бабушка спросила: «А что же он будет делать, когда у него еда кончится?» И я сказал: «Может быть, он сумеет с кем-нибудь договориться. Возьмет и отдаст тем мазам часть своих бобов, а часть оставит себе и возьмет у них только несколько золотых монет, чтобы продолжать путешествие и иметь возможность по дороге покупать себе еду и где-то ночевать, если зима его в пути застанет».

Он слабо улыбнулся, вспоминая свои детские мечты о путешествиях, но тревога в его глазах все еще не погасла.

Вообще-то, лицо у него всегда было какое-то встревоженное. Сати, впрочем, хорошо помнила, каким оно могло быть суровым и неприступным. И каким однажды оно ей показалось… измученным!

Впрочем, поводов для беспокойства у него было достаточно. Все его попытки вновь встать на ноги и научиться ходить пока что успехом не увенчались. Колено практически не способно было удерживать вес тела, разве что минуту-две, а травма позвоночника не позволяла пользоваться костылями: во-первых, он при этом испытывал страшную боль, а во-вторых, рисковал еще сильнее повредить спину. Одиедин и Тобадан каждый день занимались с ним лечебной гимнастикой, проявляя при этом бесконечный такт и терпение. Яра отвечал им тем же и покорно выполнял все упражнения, однако тревога в его глазах так и не гасла.

Первые две группы уже покинули «Лоно Силонг», ускользнув на рассвете – в каждой было всего по нескольку человек и по два тяжело нагруженных миньюла. Никаких караванов с развевающимися флагами.

Порядок в пещерах поддерживался за счет давно сложившихся обычаев и общего консенсуса. Сати отметила, что все здесь сознательно избегают создания какой бы то ни было иерархии и злоупотребления титулами. Она как-то даже сказала об этом Унрой, и та ответила:

– Именно титулы и стали основным злом в те времена, что предшествовали появлению на Аке ваших Наблюдателей.

– Например, титул верховного маза? – осторожно спросила Сати.

– Ну да! – усмехнувшись, подтвердила Унрой. Ее всегда смешила старательность, с которой Сати подбирала слова, и те архаизмы, взятые из языка рангма, которыми она пользовалась. – Сперва появились верховные мазы. А потом довза начали реформацию всего общества. Установили иерархию власти. И властители принялись бороться друг с другом. Появились огромные, богатейшие умиязу, которые буквально обирали нищие деревни. Распространилось фискальное и духовное ростовщичество. Ваши люди прилетели сюда в плохие времена, йоз!

– Наши люди всегда оказываются на новых планетах в плохие времена, – сказала Сати. Унрой посмотрела на нее с некоторым удивлением.

Если кто-то конкретно и отвечал за порядок в «Лоне Силонг», так это мазы Иньеба и Икак. Если общее решение по тому или иному вопросу уже было принято, остальное они уже брали на себя: например, ответственность за распорядок отправки групп. Икак как-то вечером, перед ужином, сказала Сати:

– Йоз Сати, если у вас нет возражений, то ваша группа отправляется через четыре дня.

– Все те, кто пришел со мной из Окзат-Озката?

– Нет. Только четверо: вы, Одиедин Манма, Лонг и Ийеу. И один миньюл в придачу. Только в этом случае вы сумеете достаточно быстро спуститься в предгорья до наступления настоящей осени.

– Хорошо, маз Икак, – кивнула Сати. – Только ужасно жаль, что я так мало успела прочитать!

– Но может быть, вы еще сумеете сюда вернуться? И может быть, сумеете спасти эти книги – для наших детей?

О, эта их всеобщая, обжигающая, страстная надежда! Они все надеялись на Экумену. И на нее, Сати. И она каждый раз пугалась, столь велика была ее ответственность перед этими людьми.

– Я непременно попытаюсь это сделать, маз Икак, – сказала она. И спросила: – А что вы решили насчет Яры?

– Его придется нести. Целители говорят, что до того, как погода окончательно испортится, на ноги он встать не сможет. Мы уже составили ту группу, с которой он пойдет вниз: юноша и девушка из вашего отряда, Тобадан и Сиэз, а также два здешних проводника; всего семеро, и с ними еще три миньюла с носилками. Большой отряд, но ничего не поделаешь. Они отправляются завтра утром: нужно спешить, пока стоит хорошая погода. Жаль, мы не знали раньше, что этот человек не сможет идти. Мы бы его давно уже отправили. Правда, они будут спускаться по тропе Ребан, она самая легкая.

– А что будет с Ярой, когда их отряд доберется до Амарезы?

Икак только руками развела:

– Придется держать его взаперти. А что нам еще остается? Он ведь может совершенно точно объяснить полицейским, как найти пещеры! И они тут же пошлют людей, заложат взрывчатку, все уничтожат… Они ведь взорвали Великую Библиотеку в Маранге, да и все остальное тоже сровняли с землей. Корпорация никогда не изменит своей политики по отношению к нам! Разве что ВЫ сможете переубедить ее, йоз Сати. Может быть, тогда она позволит нашим книгам существовать? Позволит представителям Экумены изучать их? Может быть, она даст нам возможность спасти наши знания? Если это произойдет, мы, конечно, отпустим этого человека. Но даже если мы отпустим его, то другие сине-коричневые – люди из его собственного окружения! – все равно сразу его арестуют и посадят в тюрьму: ведь он действовал, не имея на то приказа властей. Бедняга, не слишком приятное будущее его ждет!

– Но ведь он, возможно, ничего полиции и не скажет.

Икак с удивлением посмотрела на нее.

– Я знаю, он сам решил… преследовать меня, чтобы найти Библиотеку и уничтожить ее, – продолжала Сати. – Это была его идея фикс. Но знаете… Его ведь вырастили мазы. И он…

Сати колебалась. Она не могла раскрыть Икак самую главную тайну Яры; как и свою собственную.

– Ему пришлось стать таким, какой он сейчас! – выпалила она. – Но, по-моему, Толкователи все же сыграли – и продолжают играть! – в его жизни самую главную роль. Я думаю, сейчас он вернулся или возвращается к своим истокам. И я совершенно точно знаю, что он не питает ни малейшей вражды ни к Одиедину, ни к кому-либо другому из нас. Может быть, вы позволили бы ему просто остаться в Амарезе? Просто жить там, не будучи вечным пленником? Просто жить в тени?

– Не знаю, возможно ли это, – неуверенно, но без неприязни сказала Икак. – Ведь очень трудно спрятать человека – даже в большом городе, йоз Сати. Ведь у него в запястье имплантирован чип СИО. И он был чиновником довольно высокого ранга. И ему было предписано следить за инопланетянкой, за одним из Наблюдателей Экумены! Они непременно станут его искать, йоз Сати. И как только они до него доберутся, то, боюсь, как бы хорошо он к нам ни относился, он все равно расскажет им все, что знает. Они заставлять умеют.

– А что, если он спрячется на всю зиму в какой-нибудь деревне? И совсем не пойдет в Амарезу? Мне ведь тоже понадобится какое-то время, маз Икак Иньеба… чтобы поговорить с нашим Мобилем, а ему – чтобы переговорить с представителями Корпорации. А если наш корабль, согласно расписанию, действительно прилетит только на будущий год, то нам придется ждать его прилета, чтобы затем с помощью ансибля связаться с нашими Стабилями на Хайне и обсудить все эти вопросы. На все это требуется время, маз.

Икак кивнула:

– Хорошо, я посоветуюсь с остальными. Мы постараемся сделать все, что в наших силах.

Сразу после ужина Сати поспешила к Яре.

Она встретила там Акидана и Одиедина; Акидан принес теплую одежду, которая понадобится Яре во время путешествия. Одиедин пришел, чтобы подбодрить своего пациента перед трудной дорогой. Акидан был страшно возбужден предстоящим отъездом. Сати была глубоко тронута, заметив, как ласково он разговаривает с Ярой, как светится его молодое красивое лицо.

– Не беспокойся, йоз, – искренне успокаивал раненого Акидан. – По этой тропе очень легко спускаться, и отряд у нас очень сильный. И недели не пройдет, как мы уже будем в Амарезе.

– Спасибо, – ровным голосом ответил Яра. Лицо его было совершенно бесстрастным.

– Тобадан позаботится о тебе, – сказал ему Одиедин.

Яра благодарно кивнул:

– Спасибо.

Киери принесла теплое пончо, которое забыл Акидан. Она с трудом влезла в палатку и тут же принялась болтать как ни в чем не бывало. Сати опустилась на колени и накрыла своей рукой руку Яры. Она никогда прежде к нему не прикасалась.

– Спасибо тебе за твою историю, Яра, – шепнула она торопливо и смущенно. – И за то, что позволил мне рассказать свою историю – тебе. Я надеюсь… Я надеюсь, что все будет хорошо! До свидания, Яра.

Он поднял на нее глаза, один раз коротко кивнул и отвернулся.

Вернувшись в свою палатку, Сати долго не могла унять странную тревогу, возникшую в душе. И все же испытывала облегчение: она сказала то, что хотела.

В палатке творилось нечто невообразимое: Киери собиралась в путь. Сати, собственно, давно уже подумывала о том, чтобы снова поселиться вместе с Одиедином, у которого в жилище всегда царят порядок и тишина.

Сати весь день работала над каталогом; работа была утомительная и сложная, связанная с громоздкими и довольно нелепыми аканскими компьютерными программами. Так что Сати легла пораньше, намереваясь встать до рассвета и непременно проводить своих друзей. Уснула она почти сразу. И не слышала, как вернулась откуда-то Киери, как она возилась, укладывая свои вещи. Ей показалось, что прошло не более пяти минут, когда опять вспыхнул светильник и она увидела, что Киери стоит, уже полностью одетая, и собирается уходить. Сати с трудом выбралась из спального мешка и крикнула вслед Киери:

– Я с вами завтракать буду!

Но когда она прибежала на кухню, там никого не оказалось. Странно: ведь перед долгой дорогой людям обязательно нужно было поесть горячего, чтобы набраться сил. Удивленная Сати спросила у Лонга, дежурившего по кухне:

– А где, собственно, все? Неужели уже ушли?

– Нет. – Лонг был мрачен.

– Что-то случилось?

– Я думаю, да, йоз Сати. – И Лонг мотнул головой в сторону внешних пещер. Сати бросилась туда и в коридоре столкнулась с Одиедином.

– Что случилось?

– Ах, Сати, – только и смог вымолвить Одиедин, как-то непонятно, безнадежно махнув рукой.

– Что?!

– Яра.

– Что – Яра?

– Идем со мной.

Сати поспешила следом за Одиедином в ту пещеру, где на стене было высечено изображение Древа. Однако он почему-то прошел мимо палатки Яры. В пещере было полно народа, но Яры она не заметила. Они миновали маленькую пещерку с неровным полом и нырнули в тот короткий коридорчик, что вел наружу. Одиедин прополз под низенькой аркой выхода и сразу поднялся. Сати от него не отставала.

Они стояли рядом на каменном выступе. Солнце еще не всходило, но высокие небесные чертоги были светлы и прекрасны и казались поистине необъятными после тесноты полутемных пещер.

– Смотри, куда он ушел, – сказал Одиедин.

Сати с трудом оторвала восхищенный взор от сияющих небес и посмотрела, куда он указывал. Внизу, на «полу» амфитеатра, лежал глубокий, по колено, слой снега. И на этом снегу были отчетливо видны следы, ведущие от того каменного выступа, на котором они стояли, прямо к утесу над пропастью и обратно; следы трех или четырех человек, как показалось Сати.

– Это не его следы, – заметил Одиедин. – Это мы наследили. А он полз на четвереньках. Он ведь не мог идти. Не знаю уж, правда, как он и полз-то с таким коленом… Здесь ведь довольно далеко…

Теперь Сати наконец разглядела на снегу странную широкую полосу – точно тащили что-то тяжелое. А все следы башмаков были как бы в стороне от этой страшной борозды, слева от нее.

– Никто ничего не слышал. Он, должно быть, выбрался из палатки уже после полуночи.

Сати опустила глаза и рядом с собой, у самого входа в пещеру, где слой снега на черном камне был совсем тонким, увидела неясный отпечаток ладони.

– А на самом краю он встал и выпрямился во весь рост, – промолвил Одиедин. – Чтобы прыгнуть.

Сати глухо вскрикнула. И, бессильно опустившись на землю, стала раскачиваться из стороны в сторону. Слез не было. Но горло сдавило так, что она даже вздохнуть не могла.

– Пенан-Теран, – с трудом выговорила она наконец. Одиедин ее не понял. – Он оседлал ветер! – пояснила она.

– Но зачем? Ему совсем не нужно было этого делать! – воскликнул Одиедин с сердитым отчаянием. – Он поступил неправильно!

– А он думал, что правильно, – прошептала Сати.

Глава 9

Самолет Корпорации, на котором Сати вылетела в Довза-сити из городка Собой в провинции Амареза, набирал высоту над восточной частью Водораздельного хребта. Глядя в иллюминатор, она точно на западе увидела огромную мрачную громаду Зубуам и черные скалы на ее вершине. Там, за плечом Зубуам, сверкает ослепительной белизной главная вершина хребта, Силонг, скрывая в своем лоне горный амфитеатр и пещеры, полные жизни… Вскоре над кромкой хребта, которая с такой высоты казалась Сати относительно ровной, стал виден раздвоенный рог – вершина Силонг, золотисто-белая на ярко-синем фоне небес. И еще через мгновение Силонг стала видна вся, целиком. С вершины ее на север вечным флагом вился ледник.

Их группа спускалась южной тропой две долгие недели; тропа была хорошая, зато погода очень плохая. Да и в Собое у Сати не было ни малейшей возможности передохнуть. Полиции было приказано сторожить каждую тропинку, ведущую с Водораздельного хребта в Амарезу. Местные чиновники, очень вежливые, но страшно встревоженные, встретили их, как только они вошли в город.

– Наблюдатель Экумены должен быть немедленно доставлен в столицу, – заявили они.

Сати велели позвонить Посланнику и прямо на аэродром притащили для нее кабельный телефон.

– Прилетай, как только сможешь, – сказал ей Тонг Ов. – Тут все очень беспокоились: ты так надолго пропала. Мы все желаем тебе благополучного возвращения. И местные жители, и инопланетяне. Особенно один инопланетянин.

– Сперва мне нужны гарантии в том, что с моими друзьями ничего не случится, – сурово ответила Сати.

– А ты возьми их с собой, – предложил ей Тонг.

Вот почему Одиедин и двое проводников из горной деревни сидели сейчас в самолете у нее за спиной. Что по поводу своей неожиданной поездки в столицу думали Лонг и Ийеу, Сати понятия не имела. Одиедин что-то им, правда, объяснил, как-то их успокоил, и они сели в самолет довольно покорно. Может быть, потому, что все четверо страшно устали, одурели от долгого пути и были совершенно измотаны мучительным спуском.

Самолет повернул на восток. Когда Сати снова посмотрела вниз, то увидела желтые, лишенные снега предгорья, серебряную нить реки. Эреха. Дочь Горы. Теперь они летели вдоль реки, а она становилась все шире и постепенно меняла свой цвет, становясь свинцово-серой: они подлетали к Довза-сити.

– Базовая культура, скрытая в настоящий момент довзанским культурным слоем, не является ни вертикальной, ни воинственной, ни просто агрессивной. Впрочем, ее нельзя назвать и прогрессивной культурой, – говорила Сати. – Это удивительно ровная, торговая, дискурсивная и гомеостатичная культура. В случае любых кризисов на нее, по-моему, вполне можно опереться. И я считаю, что с носителями этой культуры необходимо заключить сделку.

«Наполеон Бонапарт называл англичан нацией лавочников, – услышала она в ушах голос дяди Харри. – Может, это вовсе не так уж плохо?»

Слишком много голосов звучало сейчас у нее в ушах! Слишком многое нужно было сказать Тонгу; слишком многое от него услышать. Но пока что им довелось побеседовать наедине всего лишь чуть больше часа, и представители исполнительной власти, а также различных министерств должны были прибыть с минуты на минуту.

– Сделку? – удивленно переспросил Тонг Ов. Они говорили на языке довзан, поскольку разговор шел в присутствии Одиедина.

– Ну да. Они нам обязаны, – пояснила Сати.

– Обязаны?

Планета Чиффевар не только не знала, что такое войны, но и о торговле имела весьма относительное понятие. Некоторые хорошо знакомые землянам вещи чиффеварцы – при всей широте и гибкости своего ума – понимали все-таки с великим трудом.

– Тебе придется поверить нам на слово, – серьезно сказала Тонгу Сати.

– Я верю, – сказал он. – Но, пожалуйста, объясни хоть на пальцах, что это за сделка такая!

– Хорошо. Если ты согласен с тем, что мы должны попытаться сохранить Библиотеку на горе Силонг…

– Да, конечно, – в принципе. Но если это будет связано с вмешательством в политику планеты Ака…

– Мы вмешиваемся в политику планеты Ака уже семьдесят лет!

– Но ведь не могли же мы по собственной воле отказать аканцам в требуемой информации! Не могли же мы «взять обратно» свой первый дар – огромное количество технологических спецификаций?..

– Я полагаю, все дело в том, что это НЕ БЫЛО ДАРОМ. За это была запрошена очень высокая цена: духовное перерождение.

– Миссионеры! – Чуть раньше, во время их торопливой беседы, Тонг дал ей понять, что совершенно по-человечески доволен тем, что его догадка подтвердилась.

Одиедин, мрачный и напряженный, молча слушал их разговор.

– Аканцы восприняли это как ростовщичество. И отказались платить. И с тех пор мы без конца даем им гораздо больше информации, чем они просят.

– Пытаясь доказать, что существуют значительно более экономичные и эффективные способы развития производства и добычи полезных ископаемых…

– Дело в том, Тонг, что всю эту информацию мы всегда давали им БЕСПЛАТНО. Попросту предлагали им взять ее у нас.

– Разумеется, – подтвердил Тонг.

– Но у аканцев принято ПЛАТИТЬ за полученные ими ценности! Наличными и сразу. И они считают, что так и не расплатились с нами за все те чертежи, которые необходимы были для Марша к звездам или еще для чего-нибудь подобного. Они долгие десятилетия ждали, когда же мы наконец скажем, сколько они нам должны. Пойми, пока мы этого не сделаем, они нам просто доверять не будут!

Тонг снял шапочку, потер руками свою коричневую, гладкую как шелк голову и снова натянул шапочку почти на самые глаза.

– Так что, мы должны в ответ тоже попросить у них какую-то важную для нас информацию?

– Вот именно! Мы подарили им сокровище. У них есть другое сокровище, которое нужно нам. Баш на баш, как говорится.

– Но для них это вовсе не сокровище. Это же «гниющий труп», «груда смердящих суеверий». Разве не так?

– Ну, в общем, и да и нет. Я думаю, они все же понимают, что это сокровище. Если бы они этого не понимали, то разве стали бы трудиться и взрывать библиотеки?

– В таком случае нам нет необходимости убеждать их, что Библиотека Силонг – это великая ценность, верно?

– Нам нужно убедить их, что это ценность, вполне достаточная для нас, вполне покрывающая стоимость той информации, которую мы им дали. И что ценность Библиотеки в большой степени зависит от нашего свободного доступа к книгам. Точно такого же свободного доступа, который имеют они ко всей той информации, которой располагаем мы.

– Баш на баш, – улыбнулся Тонг, пытаясь переварить все сказанное Сати и не совсем понимая смысл данного выражения.

– И еще одно – это очень важно!.. Дело не только в тех книгах, которые хранятся в «Лоне Силонг»; речь должна идти обо всех книгах, имеющихся на Аке. И обо всех тех людях, которые эти книги хранят и читают. Обо всей культурной системе этого мира. О Толкователях. И нынешним властям придется вывести эту категорию людей из положения вне закона.

– Сати, они же никогда на это не пойдут!

– Ничего, в конечном счете им придется на это пойти, – заметила она сурово. – А мы обязаны сделать все, что в наших силах, чтобы изменить существующее положение дел. – Она посмотрела на Одиедина, который сидел, очень прямой и очень напряженный, с нею рядом за длинным столом. – Я правильно говорю, маз?

– Возможно, не все это получится сразу, йоз Сати, – осторожно сказал Одиедин. – Все своим чередом. И пусть всегда остается еще что-то – для заключения дальнейших сделок. Что-то, ради чего эти сделки заключаются.

– Ну да, несколько золотых монет, чтобы купить немного сушеных бобов и продолжить путешествие?

Одиедин понял ее не сразу. Но все же понял.

– Да, примерно так, – согласился он, хотя и с некоторым сомнением.

– Сушеные бобы? – заинтересовался Тонг Ов, растерянно на них глядя.

– Это одна из историй, которую мы непременно должны будем тебе рассказать, – успокоила его Сати.

Но в зал уже входили представители местной власти. Двое мужчин и две женщины – все в сине-коричневой форме. Разумеется, никаких официальных приветствий, никаких «рабских» обращений не последовало; но с чего-то надо было начинать. Надо было как-то представиться друг другу. И во время этой процедуры Сати внимательно смотрела каждому из них в лицо. Это были лица бюрократов. Лица людей, облеченных властью. Самоуверенные, гладкие, серьезные, солидные. Непроницаемые. Бесконечное повторение одного и того же лица – лица Советника. Но в памяти своей Сати хранила не лицо Советника, а бледное, покрытое синяками лицо Яры. И это его лицо стояло у нее перед глазами, когда начались переговоры о заключении сделки.

И это его жизнь легла в основу их сделки с властями Аки. И жизнь Пао. Это была поистине бесценная ставка. Неизменная. Деньги, превращенные в пепел, золотые слитки, выброшенные в помойную кучу. Шаги по ветру.

Рассказы

Одиночество

Дополнение ко второму отчету Мобиля Энцеленне темхарьонототеррегвис Листок с Соро-11 «Оскудение», сделанное ее дочерью Ясностью.

У моей матери, полевого этнолога, возникли некоторые сложности в исследовании народов, населяющих Соро-11. То, что она решила использовать для контакта собственных детей, может показаться кому-нибудь эгоистичным или же, наоборот, самоотверженным поступком. Теперь, когда я прочла ее отчет, я узнала, что в конце работы она раскаялась в том, что вообще затеяла этот эксперимент. Но, лишь теперь узнав, чего ей это стоило, я хотела бы, чтобы она все же услышала в ответ мою благодарность ей за то, что она позволила мне вырасти полноценной личностью.

Почти сразу после того, как пробы автозондов подтвердили, что жители одиннадцатой планеты системы Соро являются потомками хайнцев, моя мать приняла участие в первой космической экспедиции на эту планету в качестве дублера команды Наблюдателей из трех человек. Четыре года она просидела в древогороде на соседней Хазэ. Потом ей понадобилось почти на два года вернуться на орбиту по работе. Моему брату Рожденному-В-Радости тогда было восемь лет, а мне – пять. И таким образом, мы с братом оказались в хайнской школе. Мой брат всей душой полюбил дождевые леса Хазэ, но, хотя он и легко освоил скоропись, чтение давалось ему с явным трудом. И оба мы первое время ходили все в ярко-голубых пятнах от кожных лишаев. Но к тому времени, когда он научился читать, а я научилась одеваться без чужой помощи и все мы приобрели иммунитет к местным лишаям, интерес мамы к культуре Соро-11 возрос настолько же, насколько планета опротивела всем остальным Наблюдателям.

Все это подробно изложено в ее отчете, но я хочу рассказать об этом так, как рассказывала и объясняла это мне она сама. Я хочу пробудить свою память и все же попытаться понять мать.

Местный язык был записан первыми же зондами, и Наблюдатели потратили целый год на то, чтобы выучить его. Поскольку он имел множество диалектов, то они посчитали, что, несмотря на акцент и грамматические ошибки, можно считать, что с этой проблемой они справились. Наступило время первого контакта, и вот тут-то все и началось. В очень скором времени двое Наблюдателей (мужчин) обнаружили, что они неспособны даже завязать разговор с аборигенами (тоже мужчинами), предпочитавшими селиться либо в полном одиночестве, либо парами. Кто смотрел на них с подозрением, кто – доброжелательно, но общаться не пожелал ни один из них. Тогда они нашли Дом готовящихся к инициации юношей, но при первой же попытке заговорить с ними мальчишки набросились на них всей толпой и чуть было не убили. А женщины из мелких деревушек просто-напросто встречали их градом камней, стоило им только подойти к границе деревни. «Честное слово – говорил потом один из Наблюдателей, – я убежден в том, что единственная форма общения сороянок с мужчинами – это забрасывание их булыжниками».

Ни один из них так и не сумел завязать ни одного разговора. Самым крупным достижением считалось обменяться хоть парой фраз с местными, и причем только с мужчинами. Один из Наблюдателей сподобился переспать с аборигенкой, которая сама пришла к нему в лагерь. Судя по его отчету, она вела себя достаточно откровенно, недвусмысленно показывая всем своим поведением, что именно ей надо. Однако стоило ему попытаться заговорить с ней, она категорически отказалась отвечать на его вопросы и ушла, кипя от возмущения, «сразу после того, как получила то, за чем пришла» (цитата из отчета).

Женщине-Наблюдателю повезло больше: ей позволили поселиться в пустующем доме в одной из женских деревушек, которые сами они называют Кругом Тетушек, состоящей всего из семи дворов. Она провела блестящее исследование их будничной жизни и даже несколько раз сумела побеседовать со взрослыми женщинами. Но все же чаще с ней разговаривали дети. Однако вскоре она заметила, что ее «радушные» хозяйки никогда не приглашают ее в гости и никогда не просят ее помочь в каком-либо деле. Впрочем, своей помощи они тоже не предлагали. Женщины вообще проявляли активное нежелание обсуждать с ней хоть какие-нибудь детали их личной жизни. А единственные ее информаторы – дети, – оказывается, прозвали ее между собою тетушкой Трепло. Впрочем, вскоре женщины решили, что она дурно влияет на детей, и постарались ограничить ее контакт с ними до минимума. Тогда она уехала. «Это все бесполезно, – жаловалась она маме. – От взрослых вообще невозможно ничего добиться: они не задают вопросов и не отвечают на них. Все, чему они когда-либо научились, – все это они приобрели исключительно в детские годы».

«Ага!» – сказала моя мать сама себе, глядя на нас с Родни, и тут же запросила семейный пропуск на Соро-11 в статусе Наблюдателей. Стабили провели с ней по ансиблю очень подробный тест-опрос, а затем поговорили с Родни и даже со мной. Я всего этого не помню, но, по маминым словам, я честно и подробно рассказала Стабилям все о своих новых чулочках. И они дали согласие. По условиям эксперимента, на орбите оставался корабль с предыдущими Наблюдателями и мама должна была хоть раз в день давать им радиоотчеты.

У меня остались самые смутные воспоминания о нашем прилете и моих впечатлениях о древогороде и игре с котенком на борту корабля. Или это был не котенок, а какой-то похожий на него зверек? Но мое первое уже сознательное воспоминание связано с нашим домом в Круге Тетушек. Это была наполовину врытая в землю мазанка с плетеными стенами. Помню, мы с мамой стоим перед домом и ласково греет солнышко. Между нами – большая мутная лужа, и мой брат Родни льет в нее воду из корзины. Вылив одну, он бежит на берег реки, чтобы принести еще воды. Я с наслаждением погружаю руки в глину и мну ее комок в руках, пока он не становится совсем гладким и упругим. А затем я замечаю на стене дыру в обвалившейся штукатурке, сквозь которую светится переплет прутьев, набираю обе пригоршни глины и старательно замазываю ее. И мама на нашем новом языке говорит: «Очень хорошо! Молодец!» И тогда я внезапно понимаю, что это – работа. И что я работаю. Я сама починила дом. Я сделала все правильно. Я очень умная и компетентная личность.

С тех пор я не испытывала в этом ни малейшего сомнения. По крайней мере, пока жила там.

Ночь. Мы сидим дома, и Родни беседует по радио с кораблем – он тоскует по разговору на родном языке, и ему хочется рассказать им целую кучу всего интересного, что случилось за день. Мать плетет корзину, иногда тихо чертыхаясь из-за слишком твердых прутьев. А я громко пою, чтобы заглушить голос Родни, – никто из местных не должен слышать, как он смеется. Да и к тому же я просто очень люблю петь. Эту песню я сегодня выучила в доме Хиуру, с которой я каждый день играю. «Осознавай! Вслушивайся! Вслушивайся! Осознавай!» – во весь голос распеваю я. Мать на минутку прекращает чертыхаться и прислушивается ко мне, а затем тянется к магнитофону. В центре все еще горит небольшой костерчик – на нем мы готовили обед. Я обожаю печеный корень пиджи; я ела бы его хоть каждый день. И еще печеный духур, чей сильный сокровенный запах отгоняет от тебя всю чужую магию и злых духов. И хотя я пою: «Вслушивайся! Осознавай!» – сама я все больше погружаюсь в дрему и склоняюсь к матери, и она такая теплая и смуглая, какой и должна быть мать, и я чувствую ее сильный и сокровенный запах, полный нежности и любви.

Будние дни в Круге Тетушек похожи один на другой. Много позже, уже на корабле, я узнала, что люди, живущие в условиях искусственно скомплектованного сообщества, называют подобный образ жизни «простым». Но где бы и когда бы я ни была, я ни разу не встречала человека, который считал бы, что его жизнь проста. Я думаю, что любая жизнь и любое время покажутся простыми тому, кто смотрит на них издали, не вникая в детали; да, движение планеты с орбитальной станции тоже кажется легким и естественным.

Да, необходимо признать, что с определенной точки зрения наша жизнь в Круге Тетушек была довольно легкой, в том смысле, что мы всегда и сразу получали все, в чем нуждались. Там было сколько угодно еды: хочешь – сам расти, хочешь – только собирай и готовь; там не было недостатка в растениях, из которых при определенной обработке можно было ссучить отличную пряжу для изготовления тканей на любой вкус; прутьев для корзинок за околицей было в избытке – ломай вволю и плети; у детей всегда были товарищи для игр, заботливые мамы и возможность научиться всему, чему захочешь. И хоть любое из этих дел трудным не назовешь, назвать его простым… это слишком просто. Ведь все это нужно уметь делать и знать любую из этих «простых» работ до тонкости.

И маме было очень нелегко. Ей все это казалось трудным и запутанным. Ей приходилось притворяться, что все это она умеет, и тайком учиться; и еще было очень сложно объяснять своим коллегам в ежедневных отчетах совершенно непонятный и неприемлемый для них образ жизни аборигенов. Для Родни это было просто. До того момента, пока тоже не стало трудно. Потому что он был мальчиком. Мне же все это давалось очень легко. Я училась всем ремеслам, просто играя с другими детьми и вслушиваясь в песни их матерей.

Первая Наблюдательница была абсолютно права: взрослой женщине было уже поздно учиться пониманию души этого мира. Мама не могла пойти вслушиваться в песни другой матери – это выглядело бы просто дико, но тетушки очень хорошо знали, чего не умеет моя мама, и некоторые из них, как бы невзначай, пытались научить ее хоть самому необходимому. Но до нее ничего не доходило. Тогда они сообща решили, что ее мать, видно, была безответственной разгильдяйкой и только и знала, что «охотиться», вместо того чтобы сидеть в Круге Тетушек и учить свою дочь всему, что ей будет необходимо в жизни. Поэтому даже самые дичащиеся нас тетушки позволяли мне вслушиваться в песни, которые они пели своим детям. Они хотели, чтобы я получила правильное воспитание и стала образованной личностью. Но впускать в свои дома других взрослых было просто верхом неприличия. Мы с Родни спели ей все песни, которым научились в других домах, чтобы она смогла спеть их по радио, и сами тоже пели на отчетах, но… она так и не смогла до конца проникнуть в их смысл. Да и как ей было это понять, если она была уже взрослой и выросла среди магов?

«„Осознавай!“ – повторяла она мой гимн, пытаясь имитировать произношение тетушек и девушек. – „Осознавай!“ Сколько раз в день они это повторяют? Что „осознавай!“? Да они не осознают даже того мира, в котором живут, они не знают собственной истории! Да они даже друг друга-то толком не знают. Они друг с другом даже не разговаривают! Да уж, полное „осознавание“! Ни убавишь ни прибавишь!»

А когда я ей пересказывала истории из Эпохи до Начала Времен, которые рассказывали тетушка Садне и тетушка Нойит своим дочерям, она всегда понимала их не так и видела в них совсем другое. Я рассказывала ей о Людях, а она перебивала меня: «Это всего лишь предки тех, кто живет сейчас!» Тогда я пыталась ей объяснить: «Сейчас уже нет никаких Людей». И она снова меня не понимала. «Есть только личности», – втолковывала я… но она, похоже, не поняла этого и до сих пор.

Родни очень нравилась история про Мужчину, Который Жил среди Женщин, и поймал несколько из них, и держал в маленьком загончике (как некоторые держат крыс на откорм), и как потом все они понесли от него, и каждая родила ему по сто детей, и дети эти выросли, как дикие звери, и съели и его, и своих матерей, а потом друг друга. Мама тут же объяснила нам, что эта легенда рассказывает о перенаселении, постигшем эту планету несколько тысяч лет назад. «Вот и неправда, – тогда сказала я. – Это история с моралью». – «Ну хорошо, – согласилась мама. – И мораль ее в том, что не надо иметь много детей, разве нет?» – «Нет, – ответила я. – Да кто может родить сто детей, даже если бы очень захотел? Просто этот мужчина был колдун. И женщины занимались магией вместе с ним. Потому и дети родились чудовищами».

Ключом ко всему здесь служит хайнское слово «текелл», которое переводится как «магия искусства или власти, нарушающая законы природы». Но матери было очень трудно понять, что личности искренне считают большинство из современных социальных институтов неестественными. Ну, например, брак. Или правительство. Для них это все – морок, насланный злым колдуном. Ее народу трудно поверить в магию.

Корабль ежедневно интересовался, все ли у нас в порядке, а затем Стабили подключали свой ансибль к сети и пытали нас всех троих по очереди, тоже ничего не понимая. Мама продолжала настаивать на том, чтобы мы оставались на планете, поскольку она сейчас делает то, что не удалось сделать первым Наблюдателям. А мы с Родни вообще были счастливы, словно выпущенные в речку рыбки. По крайней мере, первые несколько лет. Думаю, что мама тоже была по-своему счастлива, когда привыкла к тому, что всему она учится очень медленно и вечно идет к цели самой запутанной дорогой. И все же она чувствовала себя одинокой без общения с другими взрослыми. Она даже признавалась нам, что порой боится сойти с ума от одиночества. Но о том, что ей не хватает секса, она нам ни разу не выдала ни жестом, ни словом. Думаю, что в ее отчете вопрос секса освещен очень слабо именно потому, что для нее это был очень личный и болезненный момент. Я знаю, что, когда мы еще только прибыли в Круг, две тетушки – Хедими и Бехуи, – не желавшие отказаться от этого рода отношений, приглашали маму пойти с ними. Но она их не поняла. Дело в том, что они с Бехуи говорили на разных языках, хоть и на одном и том же диалекте. Она просто не могла воспринять самой идеи того, что можно заниматься любовью с человеком, который никогда не пустит тебя на порог своего дома.

Однажды (мне тогда было лет девять), наслушавшись разговоров старших девочек, я спросила ее, почему же она не хочет «сходить поохотиться». И с надеждой добавила: «Не волнуйся, за нами присмотрит тетушка Садне». Я просто устала уже быть дочерью необразованной женщины. Да, я хотела пожить в доме тетушки Садне и почувствовать себя наконец нормальным ребенком.

«Матери не „ходят на охоту“!» – торжественно, как тетушка, провозгласила она.

«Да нет же, все ходят время от времени! – Я все должна была разъяснять ей, как маленькой. – Да им это просто необходимо, откуда, по-твоему, они детей берут?»

«Все они ходят к мужчинам, которые живут неподалеку от нашей деревни. Когда Бехуи хочет еще одного ребенка, она всегда идет к одному и тому же Рыжему с Красного холма, а Садне встречается с Хромым с Речной заводи. Они хорошо знают этих мужчин. Нет, матери „на охоту“ не ходят».

На сей раз она была права, и я это поняла, но все равно продолжала настаивать: «Ну хорошо, ты ведь тоже знаешь Хромого с Речной заводи, так почему бы тебе не пойти к нему? Тебе что, секс вообще не нужен? Миджи вот говорит, что она только об этом и думает».

«Миджи шестнадцать, – холодно отрезала мать. – Заруби себе это на носу». И это у нее прозвучало не менее внушительно, чем у остальных матерей.

В течение всего моего детства мужчины оставались для меня тайной. Впрочем, этот вопрос меня тогда очень мало интересовал. Да, о них повествовалось во многих историях Эпохи до Начала Времен, да и девчонки из нашего Певческого Круга частенько болтали о них. Но самих их я видела очень редко. Однако, когда я начала входить в возраст, я стала замечать их мельком брошенные на меня взгляды с околицы Круга. И все же ни один из них не приходил в деревню. Летом, когда Хромой с Речной заводи соскучится по Садне, он придет за ней. Но он не войдет в деревню и не станет прятаться в кустах, чтобы его не приняли за чужого и не закидали камнями, нет – он выйдет на вершину холма неподалеку, чтобы все видели, кто пришел, и начнет петь. Дочки тетушки Садне Хиуру и Дисду рассказывали мне, что их мать нашла Хромого, когда «пошла охотиться» в самый первый раз, и с тех пор не знала больше ни одного мужчины.

А еще она рассказывала им, что первым у нее родился мальчик, но она его сразу утопила, потому что не хотела растить его ради того, чтобы потом самой же его заставить покинуть себя навсегда. Честно говоря, и их, и меня эта история ужасала, несмотря на то что мы знали, что такое бывает сплошь и рядом. В одной из историй, которые нам рассказывали, такой утопленный младенец вырос под водой, и однажды, когда его мать пришла купаться в реке, он обнял ее и потянул за собой в воду, чтобы она тоже утонула. Но ей удалось спастись.

В любом случае, после того как Хромой с Речной заводи дня два побродит по холмам, распевая протяжные длинные песни, то расплетая, то заплетая свои длинные, черные, глянцевые на солнце волосы, тетушка Садне обязательно уйдет с ним на пару ночей и вернется с совершенно обалдевшими глазами и заплетающейся походкой.

Тетушка Нойит объяснила мне как-то, что песни у Хромого с Речной заводи – магические; но они не из обычной плохой магии, а сродни великим добрым заклинаниям. Тетушка Садне никогда не умела сопротивляться магии этих заклинаний. «Но он даже и вполовину не так красив, как некоторые из тех мужчин, с которыми я была», – призналась мне Нойит и улыбнулась своим воспоминаниям, а глаза ее странно замерцали.

Мне очень нравилось все, что ели у нас в Круге, но мама говорила, что в обычный дневной рацион аборигенов входит слишком мало жиров, и считала, что именно этим объясняется несколько запоздалое наступление у них пубертатного периода. Менструация у девочек здесь начиналась не раньше пятнадцати лет, а мальчики мужали и того позже. Но зато уже с первейших проявлений у них чисто мужских признаков женщины начинали их сторониться и косо поглядывать. Так случилось и с Родни. Первой выступила вечно прокисшая тетушка Хедими, за ней подхватила тетушка Нойит, а там, глядишь, даже тетушка Садне присоединилась к их негодующему хору. А когда он пытался хоть спросить, почему все к нему так переменились, его резко обрывали. А тетушка Днеми с такой злобой заорала на него: «Как ты смеешь играть с детьми?!» – что он вернулся домой в слезах. А ведь ему тогда не было еще и четырнадцати.

Лучшей моей подругой была дочка тетушки Садне Хиуру. Однажды ее старшая сестра Дисду, которая в то время уже была в Певческом Круге, пришла ко мне и очень серьезно сказала: «Родни очень красивый». Я, конечно, с гордостью согласилась с ней.

– Он очень большой и очень сильный, – продолжала она. – Он сильнее, чем я.

И я вновь, ужасно гордясь своим братом, это подтвердила, но все же потихоньку стала от нее отодвигаться.

– Но я же не говорю заклинаний. Это не магия, Ясна! – вспыхнула она.

– Нет, это магия! Магия! Я все твоей маме скажу!

Дисду отрицательно покачала головой:

– Я пытаюсь говорить только правду. И если мой страх породил твой страх, то я в этом не виновата. Так и должно быть. Мы говорили об этом в Певческом Круге, и мне это не понравилось.

Да, я понимала, что она говорит правду. Она была самой тихой и воспитанной девочкой среди нас.

– Я хотела бы, чтобы он оставался ребенком, – прошептала она. – И чтобы я тоже осталась ребенком навсегда. Но у нас этого не получится.

– Конечно, ведь в конце концов ты закончишь тем, что станешь старой маразматичкой, дура! – крикнула я и убежала от нее. А потом пошла в свое тайное место у реки и уселась, чтобы нареветься всласть. Затем достала из душехранительницы свои драгоценности, среди которых был и подаренный мне Родни кристалл. Он был очень красивый: сверху абсолютно прозрачный и дымчато-багровый снизу. Теперь уже об этом можно рассказать. Я долго любовалась этой своей святыней, а затем откопала под большим валуном ямку, оторвала от своей любимой юбки лоскуток (Хиуру сама спряла для нее нитки и связала ее), завернула в нее кристалл и зарыла его там, закидав могилку сверху опавшими листьями. Лоскут я выдрала прямо спереди, чтобы сразу все увидели. Я еще долго там просидела, а когда вернулась домой, даже словом не обмолвилась о разговоре с Дисду. Родни тоже промолчал, зато мама ужасно всполошилась:

– Что ты сотворила со своей юбкой, Ясна?

Я лишь слегка подняла голову, но продолжала безмолвствовать. А она продолжала говорить, спрашивать о чем-то, но потом наконец тоже замолчала. Выходит, она все же научилась не заговаривать с личностью, которая предпочитает безмолвствовать.

У Родни не было близкого задушевного друга, и он все реже и реже играл даже с двумя близкими ему по возрасту ребятами: тихим, скромным Эднеде (который, кстати, был года на два его старше) и Битом, который, несмотря на свои одиннадцать, был их главным заводилой. Все трое время от времени куда-то уходили, и, честно говоря, я этому только радовалась, потому что терпеть не могла Бита. Стоило нам с Хиуру заняться упражнением на осознавание и достичь необходимого сосредоточения, как этот остолоп тут же с диким воплем выскакивал откуда-нибудь и начинал носиться вокруг нас, выкрикивая всякие гадости. Он не выносил, если рядом с ним хоть кто-то безмолвствовал, словно чужое молчание уязвляло его. Его обучала мать, Хедими, но ей было далеко до Садне и Нойит, как в умении петь, так и в даре рассказывать истории. А Бит был слишком большой непоседа, чтобы вслушиваться в слова чужих матерей. Да он просто видеть не мог, как мы с Хиуру безмолвствуя гуляем или постигаем осознание. Ему обязательно нужно было привязаться и довести нас до полного умопомрачения, и лишь когда мы все же сдавались и говорили ему, чтобы он убирался отсюда, он довольно скалился: «Все девчонки – дуры!»

Но все же я спросила как-то у Родни, куда это они втроем ходят. На это он лишь насупился и бросил:

– Мужские дела.

– Это как?

– Практикуемся.

– В чем? В обретении осознавания?

Он как-то запнулся и выдавил из себя:

– Нет.

– Но в чем тогда вы практикуетесь?

– Мышцы качаем. Чтобы быть сильными. Для Дома юношей, – угрюмо пояснил он. А затем вытащил из-под своего матраса спрятанный там нож и протянул его мне. – Гляди! Эднеде сказал, что без ножа там просто пропадешь. Любой тебя обидит. Разве не красивый?

Нож был металлическим, и металл этот был откован еще древними людьми. Он был длинный и узкий, словно тростниковый лист, и заточен с обеих сторон. А на рукоять был насажен кусочек обтесанного кремнем дерева, чтобы защитить руку от случайной раны.

– Я нашел его в заброшенном доме одного мужчины, – сообщил он и добавил: – А рукоятку я сделал сам. – И нежно погладил ладонью свое сокровище, которое и не подумал спрятать в душехранительнице.

– А что ты собираешься с ним делать? – спросила я, гадая, для чего этот нож заточен с обеих сторон. Зачем вообще нож, которым так легко порезаться, – рука соскользнула и…

– Защищаться от тех, кто нападет.

– А где этот заброшенный дом?

– По пути к Скалистому пику.

– А можно и мне с тобой как-нибудь туда сходить?

– Нет, – сказал он, как отрезал.

– А что случилось с этим мужчиной? Он что, умер?

– Мы нашли неподалеку в реке череп. Думаю, он поскользнулся и утонул.

Он сказал это как-то особо грустно и очень по-взрослому. И это был уже не тот Родни, которого я так хорошо знала. Вот так. Пришла убедиться, что он еще прежний, а ушла от него еще более озадаченной. Тогда я спросила у матери:

– А что они делают в Домах юношей?

– Инициация. Имитация естественного отбора, – почему-то на своем, а не на моем языке ответила она. И тон у нее был очень странный. Я на тот момент уже почти полностью позабыла хайнский и не поняла ни единого слова, но тон, которым она это произнесла, почему-то очень напугал меня. А затем, уже к полному своему ужасу, я увидела, что она беззвучно плачет. – Нам нужно уехать, Ясность, – сказала она, даже не заметив, что все еще говорит по-хайнски. – Ведь на это нет никаких запретов, правда? Женщины часто переезжают туда, куда им нравится. Ведь это же никого не касается. Здесь никого ничего не касается… Кроме одного: мальчишек надо вышвырнуть из деревни, и точка!

Большее из того, что она сказала, я все же поняла, но попросила ее объяснить мне еще раз, но уже на моем языке. Выслушав ее, я только пожала плечами: куда бы мы ни переехали, Родни останется таким же большим и сильным.

– Тогда мы улетим отсюда! Вернемся на корабль! – выпалила она в сердцах.

Я просто повернулась и ушла. Но с этого дня я больше ее не боялась: она никогда не применит свою магию против меня. Мать обладает огромной властью, но в этом нет ничего противоестественного, если только она не использует ее во зло душе своего ребенка.

И Родни тоже больше ее не боялся. Теперь он обладал своей собственной магией. И когда она сообщила ему о своем намерении улететь, он сумел отговорить ее. Он сказал ей, что сам хочет попасть в Дом юношей и что уже год только об этом и мечтает. Он больше не принадлежит к миру Круга Тетушек: он не женщина, не девушка и не малое дитя. Он хочет жить со своими ровесниками. Старший брат Бита Йит уже вошел в Дом юношей Территории Четырех Рек и обещал, что присмотрит, чтоб новичков не обижали. Да и Эднеде уже тоже созрел для ухода. А недавно Родни, Эднеде и Бит удостоились разговора с несколькими мужчинами. И оказалось, что мужчины здесь вовсе не такие уж невежественные психи, как рассказывала ему прежде мать. Они не любят много говорить, зато очень много знают.

– И что же они такое знают? – мрачно спросила мама.

– Они знают, что такое быть мужчиной, – ответил Родни. – То есть тем, кем я собираюсь стать.

– Только не таким, как они! Нет! Если только слово матери для тебя хоть что-то значит!.. Ин Джой Борн, вспомни, ты же видел мужчин на корабле – настоящих мужчин! Они и близко не похожи на этих нищих грязных отшельников. Я не могу тебе позволить даже и мечтать о том, чтобы ты стал таким же!

– Они вовсе не такие, – стоял на своем Родни. – Ты прежде сама бы пошла и поговорила с ними, мать.

– Боже, какая наивность! – желчно рассмеялась она. – Ты прекрасно знаешь, что здесь ни одна женщина не приходит к мужчине только ради того, чтобы с ним побеседовать.

А я знала, что она ошибалась; все женщины Круга знали всё о мужчинах, живущих в радиусе трех дней пути от их деревни. И все они, бывало, встречались с ними как раз для того, чтобы просто поговорить. Они сторонились лишь тех, кого не считали достойными своего доверия, но такие мужчины довольно скоро исчезали. Нойит объяснила мне это так: «Их магия обратилась против них самих». Она имела в виду, что другие мужчины либо убили их, либо изгнали. Но ничего этого я маме не сказала, а Родни лишь сухо заметил:

– А вот мужчина из Пещеры очень умен. И он отвел нас в такое место, где я нашел вот эти вещи Людей.

Мама не смогла сдержать восторга при виде этих древних реликвий и принялась их разглядывать. А Родни между тем продолжал:

– Мужчины знают то, о чем женщины и понятия не имеют. В конце концов, я могу пойти в Дом юношей ненадолго и уйти оттуда, когда захочу. Я должен это сделать. Мне столькому хочется научиться здесь! Да у нас вообще нет о них почти никакой информации. Все, что мы знаем о местной культуре, касается обычаев Круга Тетушек. Поэтому я пойду туда, к ним, и останусь на столько времени, сколько понадобится для того, чтобы составить полноценный отчет. Но я уже никогда не смогу вернуться в Круг Тетушек или Дом юношей после того, как я ушел оттуда. И тогда у меня лишь две дороги: назад, на корабль, или попытаться стать мужчиной. Мама, я тебя очень прошу, позволь мне пройти через это!

– Я все равно не понимаю твоего стремления научиться стать мужчиной, – ответила она, помолчав. – Ты и так уже мужчина.

И тогда он рассмеялся, а она его обняла.

Глядя на них, я думала: «А что будет со мной? Я ведь корабль-то даже почти и не помню. Я хочу быть здесь, где моя душа. И я хочу продолжать учиться тому, как жить в этом мире».

Но я боялась и матери, и Родни, которые могли воздействовать на меня своей магией, и потому привычно безмолвствовала.

Эднеде и Родни ушли из деревни вместе. Мать Эднеде Нойит была рада не больше моей, и, хотя они вместе вышли провожать сыновей, они не обменялись ни словечком. Этот обряд состоялся накануне ухода; вечером мальчики по традиции обошли все дома Круга, и это заняло довольно много времени. Все дома располагались на расстоянии голоса друг от друга, а между ними росли кусты, тянулись ирригационные канавы и бежали дорожки. И в каждом доме их ждали матери и дети, чтобы сказать им последнее «прощай»… Вот только никто ничего подобного не говорил: в моем языке просто нет таких слов, как «здравствуйте» или «до свидания». Мальчиков просто приглашали войти и давали им припасы на дорогу до Территории. А когда уходящие подходили к дверям, каждый из домашних по очереди подходил к ним и касался их ладони или щеки. Я помню, как точно так же провожали Йита. И тогда я плакала. Нет, мне не жаль было расставаться с ним, я недолюбливала его лишь чуть меньше, чем его младшего братца, дело было в другом: тогда впервые я осознала, что кто-то может вот так уйти из твоей жизни навсегда, словно он уже умер. И с этой мыслью было трудно примириться. Но на сей раз я не плакала; и все же я не спала всю ночь для того, чтобы дождаться и услышать, как он встанет до рассвета и тихо уйдет. Я знала, что мать тоже не спит, но мы обе продолжали притворяться спящими и дождались наконец: мы услышали, как он тихо встает, собирает вещи и уходит из этого дома навсегда. И мы продолжали притворяться друг перед другом и лежали так еще долго.

Я читала ее статью «Юноша, достигший брачного возраста, покидает Круг Тетушек: отмирающий пережиток древних обрядов».

Она просила его взять с собой радиопередатчик, чтобы хоть изредка связываться с ней. Но Родни был непреклонен:

– Я хочу сделать все как положено, мать. Нет смысла этого делать, если я сам знаю, что это неправильно.

– Но я просто не выдержу, если не буду о тебе ничего знать, Родни, – взмолилась она по-хайнски.

– Ну а представь себе, что радио сломалось или его кто-то украл… Да мало ли что с ним может случиться! И тогда ты начнешь волноваться обо мне еще больше, причем, возможно, без всякой причины!

Наконец она согласилась ждать полгода до первого дождя, и тогда она отправится в приметные руины у реки, отмечающие границу Территории, а он попытается прийти туда тоже.

– Но жди не больше десяти дней, – предупредил Родни. – Если я и тогда не приду, значит действительно не могу.

И она согласилась. Она в тот момент была похожа на мать неразумного малыша, готовая согласиться на все, что он только пожелает. Мне это показалось неправильным, хотя то, что сказал Родни, имело смысл; никогда еще ни один сын не возвращался для встречи с матерью.

А вот Родни мог это сделать.

Лето было долгим, ясным и чудесным. Я училась глядеть на звезды; это когда вы ложитесь на спину на открытый холм в ясную летнюю ночь и находите себе какую-нибудь звезду на востоке, а затем отслеживаете ее путь по ночному небу до самого рассвета. Конечно, вы можете отвести взгляд ненадолго, если глаза устали, и даже подремать, но главное – это суметь вновь найти свою звезду на небосклоне. И смотреть, смотреть, смотреть до тех пор, пока вы сами не почувствуете, как поворачивается планета, и пока не осознаете той гармонии, в которой движутся звезды, ваш мир и ваша душа. А когда ваша звезда опустится за горизонт, вы можете спокойно уснуть и спать, пока рассвет не разбудит вас. И тогда вы сможете приветствовать солнце уважительным безмолвием сопричастного. Я была так счастлива на холмах в те великие теплые ночи, сменявшиеся после ясными рассветами. Первые два раза мы ходили глядеть на звезды вместе с Хиуру, но потом разошлись по разным холмам, потому что в такие моменты нужно быть одному.

И вот однажды, когда я на рассвете возвращалась после проведенной на холмах ночи по узкой долине между Скалистым утесом и Охраняющей Дом горой, внезапно кусты раздвинулись, из них вылез мужчина и заступил мне дорогу.

– Не бойся меня, – сказал он. – Вслушивайся!

Он был раздет по пояс, и его плечи и грудь говорили об огромной силе; а еще от него разило по́том. Я так и застыла на месте: он ведь сказал «Вслушивайся!», как тетушки. И я стала слушать.

– С твоим братом и его другом все хорошо. Но твоей матери не нужно приходить на место встречи. Несколько мальчишек собрались в шайку, чтобы поймать ее там и изнасиловать. Я и другие мужчины сейчас охотимся на их заводил. И скоро мы убьем их. Твой брат не с ними. С ним все в порядке. Повтори, что я сказал.

Я повторила его сообщение слово в слово – сказалась многолетняя практика вслушиваться.

– Хорошо. Правильно, – сказал он и, оттолкнувшись от земли своими сильными короткими ногами, легко, одним прыжком, заскочил на каменный карниз над моей головой. И я осталась одна.

Мама как раз собирала вещи, чтобы отправиться на Территорию, но я передала сообщение тетушке Нойит, и она тут же направилась к нам во двор, чтобы поговорить с моей матерью. Я присутствовала при этом разговоре и не просто слушала, а вслушивалась в ее слова, потому что она говорила о вещах, о которых я знала очень мало, а мама – та вообще понятия не имела. Нойит была скромной невысокой женщиной, очень любившей своего сына Эднеде; а еще она очень любила петь и учить, и потому в ее доме всегда было полно ребятишек. Она видела, что мать уже собралась в дорогу, и сказала ей:

– Мужчина из Дома у Горизонта сказал, что с мальчиками все в порядке. – Но, заметив, что мама ее не слушает, заговорила чуть громче, притворяясь, что обращается ко мне: – Он сказал, что несколько мужчин сейчас разгоняют шайку. Они всегда так делают, когда юноши собираются, чтобы устроить какое-нибудь непотребство. А иногда к таким шайкам еще присоединяются и взрослые маги, и старшие юноши, и просто любители побезобразничать. Оседлые мужчины убьют всех магов и проследят за тем, чтобы никто из юношей при этом не пострадал. Но если шайка вырывается с Территории, то тогда уже никто не может быть спокоен за свою безопасность. Оседлые мужчины этого не любят и всегда защищают Круги Тетушек. Так что с твоим братом ничего не случится.

А мама тем временем продолжала укладывать в свою корзинку корни пиджи.

– Оседлые мужчины считают изнасилование очень, очень плохим делом, – продолжала Нойит, по-прежнему якобы обращаясь ко мне. – Они считают, что на это способен лишь тот, к кому женщина никогда не придет сама. А если несколько юношей все же возьмут силой какую-нибудь женщину, то им придется убить всех юношей из их Дома. Всех.

Только тут мама наконец-то услышала ее.

И она не пошла на встречу с Родни. Но весь сезон дождей она ходила грустной и подавленной. А потом она заболела, и старая Днеми приставила к ней Дисду, чтобы та поила ее сиропом из ягод гаги. Мама продолжала работать и лежа. Она писала статью о местных болезнях и местной медицине и о том, что больных здесь выхаживают девушки, потому что взрослым женщинам не позволяется переступать порог чужого дома. Вот так она и болела: беспрестанно писала и переживала за Родни.

Однажды, когда сезон дождей уже подходил к концу и с гор повеяло теплым ветром, а на холмах повсюду распустились желтые медовки, первые вестницы Золотой Поры, мама работала в саду, и вдруг заглянула Нойит. «Мужчина из Дома у Горизонта сообщает, что с мальчиками все хорошо», – сказала она и ушла.

Только тогда мама начала понимать, что, несмотря на то что взрослые никогда не заходят друг к другу в дома и редко говорят друг с другом, а романы между мужчинами и женщинами носят кратковременный и часто случайный характер и даже несмотря на то что мужчины живут в основном полными отшельниками, все же здесь существовал определенный тип социальных отношений: обширный и искусный свод правил поведения и запретов. Теперь в своих отчетах кораблю она всячески подчеркивала это открытие и с головой углубилась в его исследование. И все же она продолжала считать, что жизнь сороянцев крайне примитивна; она не видела личностей, перед ней были лишь убогие потомки великих предков, растратившие в течение веков все богатство породившей их культуры.

– Милая ты моя, – как-то сказала она мне по-хайнски (поскольку на моем языке сказать «милая моя» просто невозможно), а еще и для того, чтобы я не забывала этот язык. – Милая ты моя, объявление неосвоенных технологий магией весьма типично для примитивных народов. Нет-нет, я не критикую их. Расценивай мои слова как научный вывод.

– Технологии – это не магия, – возразила я.

– Но они же именно так считают. Ты же сама мне как-то рассказывала для записи историю о колдунах Эпохи до Начала Времен, которые могли летать по воздуху и плавать под водой, а также передвигаться под землей в магических ящиках!

– В металлических ящиках, – поправила ее я.

– Другими словами: в самолетах, субмаринах и метро; и вот результат – некогда утраченные технологии они объявляют волшебством.

– Дело не в коробках. Не в них магия, – терпеливо разъяснила я. – Магия была в самих людях. Они использовали свою силу на то, чтобы обрести власть над другими личностями. И единственный путь сохранить свою личность – это избегать любой магии.

– Это императив их культуры: несколько тысяч лет тому назад на этой планете бесконтрольное развитие технологий высшего уровня привело к социальной катастрофе. Именно так. И самым рациональным выходом из данной ситуации было наложить на все иррациональное табу.

Я не очень понимала все эти ее «рациональное-иррациональное» – в моем языке просто нет таких слов. Вот «табу», да, это было понятно: это что-то вроде «ядовитый». Но я вслушивалась. Потому что дочь должна вслушиваться, когда говорит мать, а моя мать знала много такого, чего не знала ни одна личность на планете. И все же временами мне было очень трудно учиться у нее. Если бы она побольше пела и рассказывала истории! Но она просто говорила очень много разных слов. А слова – они что? Так, пустое. Они как вода – попробуй удержи ее в сите себя!

Золотая Пора прошла, за ней пролетело еще одно чудесное лето, и наступила Серебряная Пора, когда долины укутываются густыми туманами. А затем наступил сезон дождей с его бесконечным теплым ливнем, день и ночь шуршащим по крыше. Вот уже почти целый год прошел с тех пор, как мы получили последние вести о Родни и Эднеде. Но однажды ночью в сонный шорох струй влился новый звук: какое-то царапанье у дверей и тихий шепот: «Тсс! Не бойтесь, это я…»

Мы тут же разожгли огонь. Родни стал выше, но страшно исхудал, он был похож на обтянутый кожей скелет. А верхняя губа у него была рассечена пополам так глубоко, что были видны зубы, и он не мог произносить звуки «п», «б» и «м». Но зато голос у него погрубел и был уже голосом взрослого мужчины. Он придвинулся к самому огню, словно пытаясь хоть немного согреть свои еле прикрытые лохмотьями кости. Зато на шее на шнурке у него висел его нож. «Там все было нормально. Правильно, – наконец сказал он. – Но я, пожалуй, больше не стану продолжать этот эксперимент».

Он почти ничего не стал нам рассказывать о том, как он провел эти полтора года в Доме юношей, объясняя это тем, что хочет составить подробный отчет, когда вернется на корабль. Зато он рассказал нам, что ему предстояло бы, если бы он остался на Соро. Тогда он был бы обязан вернуться на Территорию и продолжать борьбу за лидерство в их группе, соревнуясь с другими в жестокости до тех пор, пока не запугает всех и не будет признан самым сильным. Лишь тогда ему будет позволено уйти. А дальше он должен будет в одиночестве странствовать до тех пор, пока мужчины не разрешат ему поселиться в каком-то определенном месте. Эднеде с еще одним парнем решили объединиться (это разрешается, если между партнерами сексуальная связь), и с окончанием сезона дождей они уйдут в поисках своего нового дома вдвоем. Да, к подобным парам оседлые мужчины относятся спокойно, но только до тех пор, пока партнеры ведут себя по-мужски, а не пытаются подделываться под женщин. Что же касается одиночек, то они должны найти способ заставить уважать себя всех оседлых мужчин, живущих в районе радиусом на три дня ходьбы от Круга Тетушек.

– То есть еще года три-четыре жизни в бою без конца и начала, – сказал он. – Нужно всегда ‘ыть настороже, да еще все вре’я выслеживать кого-то и са’о’у завязывать драки, что’ы всем доказать, какой ты крутой и несгибае’ый и что ты и день и ночь начеку. А в награду – жизнь в ‘олном одиночестве. Нет, я так больше не хочу. – И, взглянув на меня исподлобья, он добавил: – Да, я не личность. И я хочу до’ой.

– Я сейчас же радирую на корабль, – тихо сказала мама, и из ее груди вырвался вздох облегчения.

– Нет, – сказала я.

Мать обернулась ко мне и хотела что-то сказать, но Родни остановил ее:

– Я возвращаюсь. А ей не надо. Зачем это ей?

Он, как и я, уже давно привык не поминать личные имена лишний раз.

Мать застыла на месте, лишь поочередно переводя взгляд то на меня, то на него, а затем искусственно рассмеялась:

– Но я не оставлю ее здесь, Родни!

– А зачем и тебе возвращаться?

– Затем, что я так хочу! – ответила она. – С меня довольно. Я сыта выше крыши. За эти семь лет мы набрали фантастическое количество материала о жизни в женских деревнях. А ты теперь еще сможешь дополнить его своими исследованиями обычаев мужчин. Этого более чем достаточно. И теперь наконец пришло время, когда мы должны вернуться к своему народу. Мы и так здесь уже засиделись. Пора домой. Всем вместе.

– Но у меня нет своего народа, – сказала я. – Я больше не принадлежу ни к какому народу. Я пытаюсь стать личностью. Так почему же ты хочешь забрать меня отсюда, где живет моя душа? Ты хочешь, чтобы я занялась магией! А я этого не хочу. Я не буду заниматься магией. Я не буду говорить на твоем языке. И я не хочу ехать с вами!

Моя мать так и не научилась вслушиваться. Она набрала побольше воздуха, чтобы обрушить на меня поток гневных слов, но Родни вновь поднял руку, как женщина, собирающаяся петь, и она обернулась к нему.

– Хватит говорить, – сказал он. – Еще наговори’ся. Я сейчас туго соображаю, я уже в ‘олной отключке от усталости.

Он прятался в нашем доме два дня, пока мы решали, как же нам теперь жить дальше. Мне грустно вспоминать об этом. Я тоже не выходила из дому, так, словно я больна. Я не хотела лгать другим личностям. И все это время мы только и делали, что говорили, говорили и говорили. Родни уговаривал маму остаться со мной; я просила оставить меня с Садне или Нойит – любая из них с радостью возьмет меня в свой дом. Но мама и слышать об этом не хотела. Она была матерью, а я – дочерью, и ее власть надо мной была священной. Она радировала на корабль и попросила, чтобы за нами прислали катер на пустоши, находившиеся в двух днях пути от Круга. Из деревни мы ушли тайком, дождавшись полной темноты. Я не взяла с собой ничего, кроме душехранительницы. Весь следующий день мы шли без остановки и лишь к вечеру, когда дождь поутих, устроили небольшой привал, чтобы немного поспать. Потом мы опять шли и шли, пока не дошли до пустоши. Земля там была вся в трещинах, разломах и ямах – когда-то здесь стоял город Эпохи до Начала Времен. Почва там состояла из мешанины мельчайших осколков стекла, осколков камня и глины, и ничего на ней не росло, как в пустыне. Вот там мы и стали ждать свой катер.

Небо раскололось пополам, и оттуда стремительно спикировало нечто сияющее и очень большое – больше самого большого дома. И все же руины домов древнего города были выше его. Мама повернулась ко мне, не в силах сдержать торжествующей улыбки: «Ну и как? Магия это или нет?» И мне было очень трудно поверить в то, что это не магия, хотя я хорошо знала, что магия таится не в вещах, она – в мыслях. И я ничего не ответила. Да я и так, с той минуты, как мы ушли из моего дома, не сказала им ни слова.

Я решила вообще больше ни с кем не разговаривать, пока не вернусь домой; но ведь тогда я все же была еще ребенком и была обязана повиноваться старшим. Я продержалась всего пару часов: всё на корабле было настолько чужим, что я заревела в голос и стала проситься домой. Пожалуйста, ну прошу вас, умоляю, отпустите меня домой!

На корабле все обращались со мной очень ласково и дружелюбно.

И все же, вспоминая о том, через что пришлось пройти Родни, я думала, что мне предстоит теперь не меньшее испытание. Но разве их вообще можно было сравнивать? Нет, разница между ними была просто непомерной. Он там был совсем один – запуганный мальчишка, не имеющий ни пищи, ни крова и вынужденный постоянно сражаться с такими же, как он, до предела измученными мальчишками за власть, которую они считали высшим выражением собственной мужественности. Я же жила в холе, меня наряжали, как куклу, и кормили так обильно, что меня уже мутило от сладкого; куда бы я ни пришла, меня везде ожидал столь горячий прием, что меня даже в дрожь бросало; любой из жителей этого огромного города считал своим долгом поговорить со мной, показать мне что-то новое и интересное, разъяснить, что к чему, и поделиться со мной своей общей силой, которую они считали выражением их общего гуманизма. И он, и я, мы оба не могли устоять перед обаянием этих колдунов, и оба мы – и он, и я, – признавая их хорошие качества, все же не могли жить в их мире.

Родни рассказывал мне о том, как он по ночам на Территории, скрючившись в каком-нибудь укрытии, где не было ни огня, ни еды, беспрестанно мысленно повторял песни и истории, которые слышал от тетушек. Так вот, я точно так же проводила свои ночи на корабле. Но петь и рассказывать что-либо вслух я отказалась наотрез. И еще я отказалась говорить на своем языке. Там для меня это был единственный способ безмолвствовать.

Мама была просто в ярости и надолго обиделась на меня.

– Ты должна отдать свое знание своему народу, – сказала мне она. Но я не ответила ей, потому что я не могла ей сказать ничего, кроме того, что это не мой народ и что у меня вообще нет народа. Я личность. И у меня есть свой язык, на котором я не стану говорить. И еще у меня есть тишина. И ничего больше.

Потом я пошла в школу. На корабле было много детей разных возрастов – совсем как у нас в Круге, – и обучало нас множество взрослых. Там я изучала историю и географию Экумены, а еще мама дала мне прочитать отчеты по истории Соро-11 о том периоде, который на моем языке назывался Эпохой до Начала Времен. И я узнала, что на моей планете были построены самые большие во всем обитаемом мире города, даже не города – два континента были практически полностью застроены, лишь кое-где оставались небольшие островки ферм; в этих мегаполисах проживало около 120 миллиардов человек. Сначала погибли животные, потом море, воздух и почва, а потом стали умирать и люди. Это была очень страшная история. Мне было стыдно за нее, и как бы мне хотелось, чтобы никто и никогда на корабле не узнал об этом! И тогда я решила, что если они узнают мои истории об Эпохе до Начала Времен, то, может быть, они наконец-то поймут, что такое магия и как она обратилась сама против себя. И что дело всегда этим только и кончается.

Прошло чуть меньше года, и мама сообщила нам, что мы улетаем на Хайн. Корабельный врач и его умные машины сделали верхнюю губу Родни такой же, как она была до того, как он ушел из Круга. Они с мамой закончили свои отчеты. Мой брат уже был достаточно взрослым для того, чтобы поступить (как он и мечтал) в высшую школу Экумены. А вот я совсем разболелась, и ни добрый доктор, ни его умные машины ничем не могли мне помочь: я продолжала терять в весе, плохо спала, и у меня начались кошмарные мигрени. К тому же вскоре после нашего прилета на корабль у меня впервые начались месячные, и тогда ко всему букету болезней добавились жуткие боли внизу живота в критические дни.

– Да, жизнь на корабле тебе явно не на пользу, – признала мама. – Тебе надо жить под открытым небом, на планете. Но на цивилизованной планете.

– Но если я улечу на Хайн, то, когда я вернусь домой, все личности, которых я знала, уже несколько сотен лет будут в могилах.

– Может, ваша светлость перестанет мерить все мерками Соро? Мы улетаем отсюда. И ты должна взять себя в руки и перестать заниматься самоедством. Смотри в будущее, а не в прошлое. У тебя еще вся жизнь впереди. И на Хайне ты поймешь, что такое жить по-настоящему.

Я набралась храбрости и ответила ей на моем языке:

– Я уже больше не ребенок. И у тебя нет больше надо мной никакой власти. Я не полечу с вами. Уезжайте без меня. У тебя больше нет надо мной власти!

Меня давно научили, как нужно говорить с колдунами и магами. Не знаю, поняла ли мама, что именно я ей сказала, но зато она увидела, что я ее смертельно боюсь, и это повергло ее в горестное молчание.

Но потом она все же ответила мне по-хайнски:

– Я согласна. У меня нет над тобой власти. Но еще я имею и права. Право на уважение. Право на любовь.

– Не может быть правым то, что укрепляет твою власть надо мной, – возразила я ей на своем языке.

Она посмотрела на меня так, словно увидела в первый раз в жизни, а потом с горечью сказала:

– Ты такая же, как они. Ты одна из них. Вы не знаете, что такое любовь. Вы замкнуты сами в себе, как устрицы. Лучше бы я не брала тебя туда, где на руинах древней культуры в корчах доживают свой век жестокие, невежественные, эгоистичные последыши, замкнутые каждый в раковину собственного чудовищного одиночества. И я позволила им сделать тебя одной из них!

– Ты учила меня чему могла, – мой голос дрожал, и я даже стала заикаться от волнения, – и в здешней школе меня тоже учили, а еще меня учили тетушки, и я хочу закончить свое образование. – Я судорожно сжимала кулаки, с трудом удерживаясь от слез. – Я еще не женщина. И я хочу стать женщиной.

– Боже, Ясна, конечно же, ты ею станешь! Да еще какой! В десять раз лучше той, какой бы ты стала на Соро. Ну прошу тебя, попытайся меня понять, поверь мне…

Я зажмурилась, закрыла уши ладонями и заорала: «У тебя больше нет надо мной власти!» Тогда она подошла ко мне и ласково обняла, но я оставалась зажатой и холодной и не поддавалась на ее попытки приласкать меня, а как только она меня отпустила, сразу же ушла.

За то время, пока мы жили на планете, состав экипажа частично поменялся; так, например, первые Наблюдатели отбыли на другие планеты, и у нас появился новый дублер – археолог с Гетена Аррем. Наш дублер побывал на планете всего два раза, и то на двух континентах, где никто не жил, поэтому ему было очень интересно поговорить с нами, «жившими среди выживших» (по его словам). Аррем мне понравился сразу – он был не похож ни на кого из остальных. И он не был мужчиной (я все никак не могла привыкнуть видеть вокруг себя столько мужчин). И женщиной тоже не было. Его нельзя было назвать взрослым, но в то же время он уже не был ребенком. Короче, ему было здесь так же одиноко, как и мне. Он знал мой язык не очень хорошо, но всегда старался найти повод попрактиковаться в нем. И когда у меня наступил кризис, Аррем несколько раз приходил к моей матери с просьбой отпустить меня на планету (об этом рассказал мне Родни, который присутствовал при одном из таких разговоров).

– Аррем говорил, что если тебя отправить на Хайн, то ты просто зачахнешь. Уж душа-то твоя точно умрет. Он сказал, что нечто подобное тому, чему нас учили там, присутствует и в некоторых постулатах их собственной религии. Причем Аррем говорил так мягко и деликатно, что мамуля так и не решилась, как обычно, наброситься на обличение чужих религиозных предрассудков. А еще археолог убеждал маму, что если ты останешься на Соро и закончишь свое обучение, то Экумена получит бесценный научный материал. Ты же у нас бесценный экземпляр, – рассмеялся Родни, а вслед за ним прыснула и я. Он отсмеялся, а затем добавил уже серьезным тоном: – Но ты сама знаешь, что, если я улечу, а ты останешься, мы оба умрем.

Да, обычно молодежь при расставании, когда один улетал со сверхсветовой скоростью, а другой оставался, так и прощались друг с другом: «Прощай! Я умер». И это было правдой.

– Да, знаю, – ответила я, и у меня перехватило горло. И мне стало страшно: я еще никогда не видела, как взрослые плачут, кроме того случая, когда у Сат умер ребенок. Тогда Сат прорыдала всю ночь. «Воет, как собака», – сказала тогда моя мать. Не знаю, я никогда не видела собак и не слышала, как они воют, но плач этой женщины был чем-то ужасным. И сейчас я боялась, что сама завою, как она. Сдерживаясь изо всех сил, я сказала по-хайнски:

– Если я смогу вернуться домой, чтобы закончить обучение, то, кто знает, возможно, после я смогу прилететь на Хайн.

– Чтобы поохотиться? – подмигнул мне Родни и расхохотался, и я захохотала вместе с ним.

Там, внизу, никто не мог сохранить своего брата, все же Родни вернулся ко мне из мертвых, так почему же я не могла сделать того же для него, только несколько позже? Во всяком случае, я должна была хотя бы притвориться, что так и сделаю.

И мать наконец приняла решение: Родни улетает на Хайн, а мы с ней остаемся на корабле еще на год. Я должна буду продолжать ходить в школу, но если к концу этого года я все еще буду хотеть вернуться на планету, то она мне это разрешит, а сама (со мной или без меня) все равно улетит на Хайн к Родни. И если я захочу их снова увидеть, мне придется лететь вслед за ними. Этот компромисс, конечно, не удовлетворял полностью ни одного из нас, но все же лучшего варианта мы не нашли и примирились с ним.

Перед отлетом Родни подарил мне свой нож.

Я с головой погрузилась в учебу, пытаясь себя уверить, что все мои болезни – ерунда, а в свободные часы я обучала Аррем искусству осознавать и способам защиты от колдовства. Мы часто гуляли по корабельному парку, вслушиваясь, и вскоре выяснилось, что это очень похоже на нетранс кархайдских ханддаратов с Гетена.

Корабль оставался на орбите Соро-11 не только из-за нас. Зоологи обнаружили в океанах планеты некий вид цефалопода, развившегося почти что до разумного состояния. А может, и без всяких «почти что». Но и с ним вопрос контакта до сих пор не был разрешен. «Ситуация почти такая же, как и с аборигенами», – прокомментировала свои затруднения Упорство, наша школьная учительница зоологии. Она дважды брала нас на свою экспериментальную станцию на необитаемом острове в северном полушарии Соро. Для меня это было почти что непереносимо – возвращаться в свой мир и быть так же далеко от моих тетушек, и сестричек, и братишек, как и прежде. Но я никому не показала, как мне тяжело.

Я видела, как из океанских глубин медленно и как-то нерешительно всплывает огромное бледное существо с извивающимися щупальцами, по которым пробегают цветовые волны, а затем раздаются где-то на грани слуха странные, но приятные, словно нежный перезвон серебряных колокольчиков, звуки. И смена цветов идет с такой скоростью, что глаз не успевает за ней уследить. В ответ специальный аппарат сверкнул розовым лучом и выдал свиристящую фразу, прозвучавшую механически уныло и мгновенно потерявшуюся в шелесте волн. Но цефалопод на нее ответил, прозвенев что-то на своем прекрасном, как призрак музыки, языке. «ПК, – иронически прокомментировала происходящее Упорство. – Проблема контакта. Мы понятия не имеем, о чем с ним разговариваем».

«Я немного знаю об этом, – сказала я. – Меня здесь многому учили. В одной из наших песен говорится… – Я запнулась, пытаясь подобрать слова, чтобы перевести на хайнский как можно точнее. – Там говорится, что мыслить – это один из способов действовать, а слова – это один из способов мыслить».

Упорство с удивлением воззрилась на меня, и я решила, что она мне не верит. Хотя, скорее всего, дело было в том, что до сих пор, кроме «да», она не слышала от меня ни единого слова. Но, обдумав то, что я сказала, она спросила: «Так ты предполагаешь, что оно говорит не словами?»

«Возможно, оно вообще не говорит. Возможно, оно так думает».

Учительница вновь воззрилась на меня и, слегка помедлив, кивнула головой: «Спасибо». У нее был такой вид, словно она тоже пыталась думать. Больше всего мне в ту минуту хотелось нырнуть в эти прохладные глубины и исчезнуть в них, как цефалопод.

Молодежь на корабле относилась ко мне дружелюбно и вежливо (этих двух слов нет в моем языке), хотя сама я вела себя по отношению к ним ни дружелюбно, ни вежливо. Но они этого словно не замечали, за что я была им крайне благодарна. И все же на корабле не было ни единого местечка, где я могла бы побыть в одиночестве. Да, конечно, у каждого была своя каюта – пусть и маленькая, зато удобная и прекрасно обставленная. «Хейхо» был исследовательским кораблем хайнской постройки и приспособлен для того, чтобы болтаться в нем на орбите годами. Но моя каюта была обставлена во вкусе людей. Да, в ней я действительно могла уединиться, не то что в нашем однокомнатном домике внизу; но зато там я была свободна, а здесь чувствовала себя словно в ловушке. Я постоянно ощущала присутствие живущих рядом людей: людей вокруг меня; людей, давящих на меня; давящих с тем, чтобы я стала одной из них; одной из людей. Как же я могла заниматься своей душой? Я еле-еле удерживала то, что уже было создано, и все время панически боялась, что рано или поздно растеряю и это.

Один из покоящихся в моей душехранительнице камней был невзрачным серым осколком, подобранным мною в Серебряную Пору в определенном месте и в определенное время. Этот крошечный осколок моего мира стал здесь, на корабле, всем моим миром. Каждую ночь, ложась спать, я зажимала его в кулаке и грезила о залитых солнцем холмах и, прислушиваясь к урчанию корабельных аппаратов, словно к рокоту механического моря, засыпала.

Доктор, все еще на что-то надеясь, пичкал меня всяческими тониками. Обычно мы с мамой завтракали вместе, и она даже за едой продолжала что-то черкать и переправлять в своем отчете о нашей жизни на Соро-11. Но я знала, что работа у нее не ладится. Ее душа находилась в сомнениях не меньших, чем моя.

– Ты ведь никогда не простишь меня, Ясна, правда? – как-то спросила она меня, нарушив обычное за завтраком молчание. Для меня это молчание никогда не было значимым, я просто отдыхала от слов.

– Мать, я хочу домой. И ты тоже хочешь домой. Так что нам мешает отправиться туда?

На секунду ее глаза вспыхнули от радости, но затем она поняла, что я имею в виду, и радость в ее глазах сменилась на усталую печаль.

– Так мы умрем? – дрогнувшим голосом спросила она.

– Не знаю. Я должна создать свою душу. Только тогда я узнаю, могу ли я отправиться вслед за тобой.

– Но ты знаешь, что я не смогу вернуться. Все зависит от тебя.

– Да, я знаю. Поезжай к Родни. Возвращайся домой. А то здесь мы обе умрем.

И тут из меня вдруг вырвался клокочущий, рыдающий вой, и мать тоже заплакала. Она обняла меня, и я тоже смогла обнять свою маму и поплакать вместе с ней, потому что ее магия наконец окончательно потеряла надо мной власть.

Глядя в иллюминатор катера на плещущийся внизу океан Соро-11, я задыхалась от счастья, мечтая о том, что, когда я вырасту достаточно, чтобы уйти из деревни, я обязательно приду на берег моря и буду вглядываться в тех морских созданий, в переливы их цветов и вслушиваться в их пение до тех пор, пока не пойму, о чем они думают. Я буду вслушиваться, я буду учиться до тех пор, пока моя душа не станет огромной, как весь этот сияющий мир. А под нами уже потянулась бескрайняя выжженная равнина: руины, руины, руины… Мы приземлились. Весь мой багаж составляли моя душехранительница, висящий на шее нож Родни, коммуникационный имплантат на мочке уха и дорожная аптечка, которую мне навязала мама: «Думаю, после всего, что уже прожито, нет смысла умирать от гангрены в случайно оцарапанном пальце». Люди с катера сердечно попрощались со мной, но я забыла им ответить – моя душа стремилась домой.

Здесь было лето, и ночи были теплыми и короткими. И поэтому я шла почти без остановок и уже в середине следующего дня дошла до нашей деревни. В наш дом я зашла с опаской: а вдруг, пока нас не было, его уже кто-то занял? Но нет, в нем никто не жил. Казалось, мы ушли оттуда только вчера. Разве что матрасы отсырели. Я выставила их на солнышко сушиться и пошла проведать, что там без меня выросло в саду. Пиджи без ухода измельчали, но все же мне попалось несколько достаточно крупных корней. Во двор забежал маленький мальчик и уставился на меня. Я узнала его: это был сын Миджи. А вскоре пришла Хиуру и уселась рядом со мной на солнышке. Она улыбалась, и я улыбалась ей в ответ, и мы обе не знали, как начать разговор.

– А твоя мать не вернулась, – наконец сказала она.

– Она умерла, – ответила я.

– Грустно.

Мы вновь надолго замолчали. Я продолжала выкапывать корни, а Хиуру наблюдала за этим. Затем спросила:

– Ты придешь на Певческий Круг?

Я кивнула.

И она вновь улыбнулась. Да, она изменилась и сильно похорошела, но улыбка у нее осталась прежней – из нашего детства.

– Хай-йя! – удовлетворенно выдохнула она и растянулась на животе прямо на глине, оперев подбородок на сжатый кулак. – Вот это славно!

А я в полной эйфории продолжала выкапывать корни.

Этот и два последующих года я вместе с Хиуру и другими девушками ходила на Певческий Круг. Дисду тоже часто приходила туда, и еще к нам присоединилась новенькая – Хан. Она переехала в наш Круг Тетушек, чтобы родить своего первого ребенка. В Певческом Круге девушки обменивались песнями и историями, которые они слышали от своих матерей, а молодые женщины из других деревень рассказывали о своих обычаях и учили своим тонкостям ремесел. Вот так наши женщины учились создавать свою душу и души своих будущих детей.

Хан поселилась в доме недавно умершей старой Днеми. А ведь за все время, пока мы там жили всей семьей, в деревне никто не умер, кроме ребенка Сат. Кстати, моя мать весьма сожалела, что у нее практически нет информации о похоронных обрядах. Тогда Сат просто ушла из деревни с мертвым ребенком на руках и больше никогда не возвращалась. И никто больше и не упоминал о ней. Думаю, что это восстановило мою мать против местных в большей степени, чем все остальное, вместе взятое. Она тогда была просто в ярости, что не может пойти к Сат и попытаться утешить ее и что никто тоже не станет этого делать.

– Это не люди! – сказала она. – Они себя ведут как животные. И вот тебе ярчайшее доказательство того, что это не общество, а его жалкие обломки. Ужасающая, чудовищная бедность чувств!

Узнай она о смерти и похоронах Днеми, она еще больше бы укрепилась в этом мнении. Старуха умирала долго и мучительно. Думаю, у нее было что-то с почками, потому что ее кожа приобрела болезненный желтушный оттенок. Но пока она была в состоянии ходить, никто не помогал ей, а когда заметили, что она уже два дня не выходит из дома, женщины стали присылать к ней детей с водой, пищей и дровами. Так продолжалось всю зиму, пока однажды утром малышка Раши не сказала своей матери, что тетя Днеми «уставилась». Тогда несколько женщин пошли к дому старухи и зашли в него в первый и последний раз в жизни. Затем послали за всеми девушками из Певческого Круга для того, чтобы мы научились тому, как поступать в таких случаях. И мы по очереди сидели у тела в доме и на крыльце в течение суток и пели старинные и детские песни, чтобы дать ее душе спокойно уйти. Затем старшие женщины обернули тело простыней, положили на носилки и понесли на пустоши. И там они оставили его внутри какого-то разрушенного дома.

– Это земля мертвых, – сказала Садне. – И все мертвые должны уйти туда.

А год спустя в том доме поселилась Хан. А когда у нее начались роды, она позвала на помощь Дисду, и мы с Хиуру с крыльца следили за всем происходящим, чтобы и этому научиться. Это было удивительное зрелище, потрясшее меня до глубины души.

– Я тоже так хочу! – воскликнула Хиуру. Я же не сказала ни слова, но подумала о том, что я тоже хочу того же, но все же не сейчас. Потому что, если у тебя появляется ребенок, ты уже больше никогда не останешься один.

А как я уже писала неоднократно, больше всего на свете я ценила свое одиночество.

Описать, что такое полное одиночество, просто невозможно. Писать – это в любом случае то же, что говорить с кем-то, то есть в любом случае общаться. «ПК», как сказала бы Упорство. Одиночество исключает любую форму общения, оно подразумевает полное отсутствие других людей. Присутствия самого себя уже достаточно.

Одиночество женщины в Круге базируется на постоянном удерживании некоторой дистанции между нею и ее товарками. Да и оседлые мужчины общаются с женщинами, но не друг с другом; их Дома – это что-то вроде Круга для одного. А «охотницы» играют в обществе роль своеобразных связных между Домами и Кругами. Но некоторые мужчины и женщины предпочитают селиться вообще вне Кругов, и их уединение можно считать абсолютным – они вне системы. В иных мирах подобных людей называют святыми. Подобная изоляция – это самый надежный способ оградить себя от магии, но в моем мире именно их и считают колдунами, насылающими по собственной воле или по воле другого колдуна свои злые чары на остальных.

Я знала, что я сильна в магии, и искала способ справиться с самой собой. Вскоре уже я стала тосковать по полному уединению – одной мне будет легче и безопаснее. Но в то же самое время я с еще большей страстью желала поскорее постичь не наносящие вреда магические заклинания, которые используют мужчины и женщины, когда приходит пора «охотиться».

И тогда я нашла для себя предлог почаще ходить на холмы: я решила, что мне надоело копаться в саду и лучше я буду собирать дикие корни и растения. Но в тот год я уже не обходила мужские Дома широким кругом, как прежде; в тот год я сама подходила к ним и разглядывала мужчин, если они выходили на порог. А они в ответ разглядывали меня. В черных как вороново крыло волосах Хромого с Речной заводи уже появились седые прядки, но стоило ему затянуть свою длинную протяжную песню, как я вдруг обнаружила, что сижу на земле, словно в моих ногах вовсе нет костей, и слушаю его. Он был очень красивым. А еще я встретила мужчину, которого помнила по Кругу; тогда его звали Третом, он был сыном Бехуи. Теперь он возмужал и получил право построить Дом в долине Красных Камней. А вокруг дома он развел изумительный цветник.

Однажды он подошел ко мне и сказал:

– Ты сестра Родни. – Голос у него был низкий и очень красивый.

– Он умер, – ответила я.

Мужчина с Красных Камней кивнул:

– Да, это его нож.

В моем мире я еще ни разу не разговаривала с мужчиной, и меня захлестнуло какое-то странное, незнакомое чувство. Чтобы скрыть смущение, я снова стала собирать ягоды.

– Ты набрала зеленых, – сказал с улыбкой мужчина с Красных Камней.

И от звуков его низкого, глубокого голоса кости в моих ногах опять куда-то исчезли.

– Похоже, тебя еще никто не трогал, – сказал он. – Я возьму тебя очень нежно. Я думаю о тебе уже с самого начала лета, когда ты впервые тут появилась. Смотри, вон там куст спелых ягод, а здесь одни зеленые. Пойдем туда.

И я пошла к нему. К нему и к кусту спелых ягод.

Еще на корабле Аррем говорил мне, что во множестве языков сексуальные отношения между мужчиной и женщиной, так же как и связь между матерью и детьми и привязанность между близкими друзьями, – все это обозначается одним-единственным словом, и слово это – любовь. В моем языке нет слова подобной силы. Может быть, мама и была права в том, что в моем мире все человеческие ценности Эпохи до Начала Времен обесценились и потомкам остается довольствоваться лишь жалкими обломками и крохами прежних великих чувств и знаний. В моем языке для любви есть много разных слов. И одному из них я научилась у мужчины с Красных Камней, и мы пропели его друг другу.

Мы с ним построили маленький шалаш под речным утесом и, забыв о собственных садах, питались одними спелыми ягодами.

В мою аптечку мама исхитрилась запихнуть столько контрацептивов, что мне могло хватить их и на две жизни. Но она ничего не знала о наших местных травках, а я знала; и они мне отлично помогали.

А через год или чуть позже, когда настала Золотая Пора, я решила выйти «поохотиться» уже по-настоящему. Однако мне пришло в голову, что в тех местах, куда я могу забрести, эти травки могут и не расти. Пришлось пойти на крайнее средство: я воткнула в свой имплантат в мочке уха крошечную капсулу. Правда, через секунду уже пожалела об этом: ведь это тоже в чем-то сродни колдовству. Впрочем, позже я себя убедила, что никакое это не колдовство: контрацептив действует точно так же, как травы, просто немного подольше, вот и все. И в душе пообещала маме, что больше никогда не буду такой суеверной. Контрацептив слегка пек мне ухо, я подхватила душехранительницу, повесила на шею нож Родни, а на плечо – мамину аптечку и поняла, что я готова к выходу в большой мир.

Перед уходом я решила попрощаться с Хиуру и с мужчиной с Красных Камней. С подругой моей мы прощались долго – целую ночь просидели на речном берегу: пели, разговаривали, прощались. А мужчина с Красных Камней все же спросил меня своим низким глубоким голосом:

– Зачем тебе уходить?

– Чтоб уйти подальше от твоей магии, колдун, – ответила я.

И отчасти это было правдой. Если бы я осталась, я всегда ходила бы только к нему. Он привязал меня к себе. А я хотела отдать свою душу и сердце всему раскинувшемуся передо мной в ожидании встречи огромному миру.

Рассказывать о том, как я «охотилась», пожалуй, сложнее всего. «ПК»! Обычно охотницы странствуют в одиночестве, лишь время от времени они делают привал возле Дома какого-нибудь мужчины, с которым хотят заняться сексом, или ненадолго поселяются в деревнях, чтобы научиться чему-нибудь новому в их Певческих Кругах. Но если охотница подходит близко к Территории юношей, то она должна помнить, что сильно рискует. Ее вообще подстерегает множество опасностей: она может случайно пораниться и получить заражение крови, может забрести на отравленные земли, где до сих пор очень сильный радиационный фон, может, наконец, просто встретить бездомного бродягу, презирающего местные моральные установки. Она отвечает сама за себя, а излишняя свобода всегда таит множество опасностей.

В мочке уха у меня был вживлен крошечный передатчик, и я, как было условлено, каждый сороковой день посылала на корабль сигнал: «Все в порядке». Если бы я захотела вернуться, мне нужно было бы послать другой сигнал. Кроме того, попади я в беду, я могла бы срочно вызвать себе на помощь наш катер, но, хотя я дважды попадала в достаточно скверные ситуации, я и не подумала воспользоваться сигналом тревоги. Для меня эта связь была чем-то вроде полузабытого ритуала – я больше не принадлежала к тому, верхнему миру и общалась с ним лишь потому, что обещала это маме.

Как я уже говорила, жизнь в Кругах и Домах довольно однообразна и действует на людей отупляюще. Мозг нуждается в постоянном притоке новой информации, а ничего нового не происходит. Поэтому юной душе требуются приключения, опасности, «охота» и различные перемены. Но даже и приключения и опасности со временем приедаются – слишком уж они однообразны: еще одна гора, еще одна река, еще один мужчина, еще один день… Кажется, что просто идешь по кругу. А тело начинает вспоминать о том, чему его учили давным-давно дома. Оно вспоминает о том, как его учили безмолвствовать. Безмолвствовать и осознавать. Осознавать. Осознавать пылинку на дороге, на которую ты наступила; и каждую клеточку кожи на наступившей на нее босой стопе; и запах и прикосновение к щеке легкого ветерка; и игру света на вечернем небе; и цвет травы на речном обрыве; и мысли о своем теле и о своей душе; трепет и переплетение бесконечно движущихся, бесконечно меняющихся, бесконечно новых цветов и звуков в ясной тьме глубины.

И однажды я решила, что пора возвращаться домой. Я «охотилась» целых четыре года.

В мой дом переехала Хиуру, ставшая слишком взрослой, чтобы жить в доме матери. Она так и не пошла «охотиться». Ей хватило визитов в долину Красных Камней. Теперь она была беременна. Я была рада, что она поселилась у меня. В деревне оставался еще только один пустующий дом – полуразвалюха рядом с двором Хедими. И я решила построить новый дом. Я вырыла круглую яму глубиной себе по грудь, и это заняло у меня бо́льшую часть лета. Затем я нарезала прутьев, ошкурила их и выровняла, сплела стены и щедро обмазала их снаружи и изнутри глиной. Я работала и вспоминала о том, как когда-то я впервые залепила дыру в стене и мама еще сказала: «Очень хорошо! Молодец!» Крышу я решила настелить позже, чтобы глина успела хорошо просохнуть на солнце и застыть как камень. Затем, прежде чем пошли дожди, я покрыла свой новый дом тройным слоем тростника – довольно мне мокнуть в зимние ливни!

Наш Круг Тетушек на самом деле кругом не являлся, дома в нем стояли цепочками, словно несколько низок бус в одном растянувшемся на три километра ожерелье. А мой дом находился у самого его края, так далеко от остальных, что я видела дымок костра одной Хиуру. И построила я его на хорошей сухой почве. Этот дом и до сих пор отлично стоит.

Теперь и у меня был свой Дом. Часть моего времени уходила на возню в саду, готовку, шитье и прочие скучные заботы человека, ведущего примитивный образ жизни, а остальное время я тратила на пение и размышление над песнями, которые я слышала во время своих странствий. А еще я думала обо всем том, чему научилась на корабле. И довольно скоро я поняла, почему женщины хотят иметь детей. Им нужно, чтобы кто-то слушал их песни и истории, специально созданные для того, чтобы их слушали и вслушивались в них.

– Вслушивайся! – говорила я детям. Дети в Кругу Тетушек приходили и уходили, как резвящиеся в реке рыбки; по двое, по пятеро, маленькие и большие. И когда они приходили, я пела для них и рассказывала им истории. А когда уходили, я вновь погружалась в тишину. Иногда я ходила и на Певческий Круг, чтобы обучить девушек тому, чему сама научилась во время странствий. Вот и все, чем я занималась. Ну и конечно, работала, осознавая все, что делала.

Одиночество спасает душу. Нет даже искуса прибегнуть к злой магии. А от скуки и отупения спасает умение осознавать. Когда живешь, осознавая все, что делаешь, то никогда не устаешь, и тебе никогда не бывает скучно. Даже дело, которое тебе не нравится и раздражает, при правильном осознании его никогда не наскучит. А если ты занимаешься чем-то приятным, радость поселяется в тебе надолго. Я убеждена, что осознание – самая трудная работа для души.

Я помогала Хиуру при родах, и она родила девочку. Потом я часто приходила с ней поиграть. А еще пару лет спустя я извлекла свой имплантат. Сначала оставшуюся крошечную дырочку я зашила суровой ниткой, а когда все поджило, подвесила на нее старинное украшение, которое я нашла в руинах во время странствий. Я вспомнила, что когда-то на корабле видела нечто подобное у одного из мужчин. Я прицепила серьгу перед тем, как отправиться на холмы за ягодами, но я не пошла в долину Красных Камней. Живший там мужчина вел себя так, словно он имеет на меня какие-то права. Я все еще любила его, но мне не нравился исходящий от него запах магии, его воображаемой власти надо мной. На сей раз я пошла на север.

Где-то одновременно со мной в нашем поселении появились двое новых мужчин; они поселились в Северном Доме вдвоем. Юноши на Территории довольно часто разбиваются по парочкам и потом, возмужав, поселяются вместе. Это помогает им выжить. Некоторых из них действительно связывает секс, некоторых – вопрос выживания, поэтому, уходя с Территории, некоторые пары расстаются. И прошлым летом один из них ушел с другим мужчиной. Того, что остался, нельзя было назвать красивым, но я заметила его. В его коренастом сильном теле было нечто вселяющее уверенность. Я уже несколько раз заглядывала к нему, но он был слишком робок. В тот день Серебряной Поры, когда туман плотно укутал реку, он увидел висящее у меня в ухе украшение, и глаза его потеплели.

– Правда, красиво? – спросила я.

Он кивнул.

– Я надела его, чтобы ты хоть раз взглянул на меня.

Но он до того засмущался, что я уже в открытую добавила:

– Если тебе нравится секс только с мужчинами, так и скажи. – Честно говоря, я сильно побаивалась, что так и есть.

– Нет, нет, – наконец, заикаясь, выдавил он из себя. – Нет. – А затем вдруг бросился бежать по тропинке, но у поворота остановился и оглянулся. Я медленно пошла за ним, не понимая, чего же он хочет на самом деле: чтобы я шла за ним или чтобы я оставила его в покое.

Он все же ждал меня. А рядом под корнями красного дерева была вырыта небольшая землянка. Ветви, спускавшиеся до самой земли, полностью прикрывали ее, можно было пройти рядом на расстоянии вытянутой руки и ничего не заметить. А внутри она была вся выстелена пышной свежей травой, все еще пахнущей летним солнцем. Вход был таким низким, что войти можно было, только пригнувшись. Я вошла и села на охапку пахнущей летом травы. Он все еще стоял снаружи.

– Заходи, – позвала я, и он зашел.

– Я сделал ее для тебя, – признался он.

– Ну а теперь сделай мне еще и ребенка, – сказала я.

И мы это сделали. Может быть, в тот же самый день, а может, и в какой другой.

А теперь я скажу вам, почему я все же после стольких лет вызвала корабль, даже не зная, есть он еще на орбите или улетел, и попросила прислать за мной на пустоши катер.

Рождение дочери было воплощением всех моих надежд и стремлений и завершением моей души. Но когда в прошлом году родился сын, это уже не имело к душе никакого отношения. Он вырастет и уйдет, чтобы сражаться и терпеть нужду, чтобы жить и умереть, как мужчина. А моя дочка – Еднеке, Листочек (я назвала ее в честь мамы), сама выберет: улететь ей или остаться. Но что бы она ни выбрала, я все равно останусь одна. И я очень надеюсь, что так оно и будет. Но я разрываюсь между двумя мирами: я личность этого мира, но я еще и женщина из народа моей матери. И я обязана передать свое знание детям ее народа. Вот поэтому я и вызвала катер. На корабле мне дали прочитать отчет моей матери, а затем я надиктовала в их машины свой отчет для тех, кто хочет узнать один из путей создания собственной души. К ним, к детям, я обращаюсь: «Вслушивайся! Берегись магии! Осознавай!»

Дело о Сеггри

Первый контакт с Сеггри был зафиксирован в 242 году 93-го Хайнского цикла. Тогда на планете после путешествия продолжительностью в шесть поколений совершил посадку поисковик с Иао (Дельта), и его капитан занес настоящий отчет в бортовой журнал своего корабля.

Отчет капитана Аолао-Олао

Мы провели около сорока дней в этом мире, который сами туземцы называют Сег-гри или Йеха-ри, принимали нас здесь хорошо, и отбыли мы скорее с благоприятным впечатлением от туземцев, насколько слово «благоприятный» согласуется с неповторимым образом их жизни. Обитают они в прекрасных больших строениях, именуемых Замками, со всех сторон окруженных просторными парками. За внешними стенами парков тянутся прекрасно возделанные поля и плодоносные сады, с великим тщанием взращенные на месте знойной и засушливой каменистой пустыни, занимающей бо́льшую часть суши на этой планете. Туземные женщины живут в селах и городках, лепящихся к замковым стенам снаружи. Работа по возделыванию земли лежит целиком на плечах женщин, от коих и проистекает все здешнее изобилие. Женщины суть рабыни своего лорда, во владениях которого располагается городок, где они проживают. Ютятся они вместе со скотиной самого разного вида, допускаемой прямо в дома, некоторые из них достигают, впрочем, весьма приличных размеров. Женщины, одетые однообразно-неряшливо, всегда и повсюду бродят стайками. Им не дозволяется заходить за стены парка; пищу и прочее добро, которым женщины снабжают мужчин, они оставляют во внешних воротах Замка. Перед нами женщины выказывали великий страх и недоверие. Когда кое-кто из моих людей, выйдя на дорогу, пытался полюбезничать там с девушками, из городка, точно стая диких зверей, высыпала толпа женщин, и мои люди предпочли спешно ретироваться в Замок. Наши гостеприимные хозяева посоветовали ради нашего же блага держаться подальше от женских поселений, чего мы впоследствии и придерживались.

Туземные же мужчины свободно разгуливают по своим огромным паркам, затевая то и дело различные спортивные состязания. На ночь глядя они, как правило, отправляются в определенные дома, которые принадлежат им в городке, где могут для удовлетворения похоти выбрать себе женщину, какую заблагорассудится. Женщины платят им за удовольствие тамошней валютой, как нам пояснили, медной монетой, а впоследствии, если случается забеременеть, еще и доплачивают. Ночи свои, таким образом, мужчины проводят в плотских наслаждениях так часто, как им того хочется, а дни – в разнообразных физических упражнениях или играх, и особенно часто в некой жестокой разновидности борьбы, где они швыряют друг друга в воздух так, что мы просто диву давались, как это у них обходится без членовредительства; они же легко вскакивали на ноги и возвращались в битву, в которой было почти что невозможно уследить за удивительно проворными движениями их конечностей. Они увлекаются также фехтованием на притупленных мечах и поединками с использованием длинных легких палок. Затем следует упомянуть также игру в мяч на большом поле, в которой игроки хватают и передают мяч руками или же отчаянно пинают его ногами, равно как пинают, толкают и сшибают игроков команды противника – да так, что многие из них получают увечья в пылу этой борьбы, надо сказать, весьма и весьма зрелищной: две команды в цветастых униформах, изукрашенных сверх всякой меры золотой мишурой, гурьбой мечутся по полю туда-сюда, вслед за мячом, который уносит из свалки к тем или иным игровым воротам кто-либо из игроков, вырвавшийся на свободу и преследуемый по пятам разгоряченными конкурентами. Так называемое поле брани для этой игры располагается вне стен замкового парка, близ городка, так что женщины могут приходить поглазеть на зрелище и поболеть, что они и делают постоянно, причем весьма пылко, скандируя имена полюбившихся игроков и подбадривая их неистовыми воплями.

Мальчиков в возрасте одиннадцати лет забирают у матерей и отправляют в Замки, дабы дать воспитание, подобающее мужчинам. Мы стали свидетелями одного из подобных случаев, сопровождаемых, как водится, пышной церемонией и всеобщим ликованием. Как нам объяснили, здешние женщины гораздо хуже переносят беременность ребенком мужского пола, и многие из новорожденных мальчиков, несмотря на все уделяемое им внимание и заботу, умирают еще во младенчестве, так что в этом мире насчитывается гораздо больше женщин, нежели мужчин, в чем мы усматриваем очевидный промысел божий, направленный против этой расы, равно как и против всех прочих, кто отказывается ЕГО признать, – нераскаявшихся язычников, чьи уши глухи к словам истины, а очи слепы к свету ее.

Этим людям почти неведомо искусство – за исключением разве что своего рода первобытной пляски, – а их научные познания сродни познаниям дикарей. Один почтенный старец из Замка, весь разодетый в парчу и бархат, с коим мне довелось беседовать и которого все крайне почтительно величали не то князем, не то Великим дедом, проявил вопиющее невежество, спросив нас, с какой это звезды мы спустились, – он, оказывается, был убежден, что звезды суть обитаемые миры, населенные людьми и прочими тварями. Туземцы пользуются сухопутным транспортом и морскими судами единственно на паровой тяге, и мы не заметили у них никаких признаков воздухоплавания, не говоря уже о космических полетах. Они к тому же не проявляют ни малейшего интереса к подобным вещам, а когда разговор все же коснется этой темы, ограничиваются полупрезрительной репликой: «Это все женские штучки!» Ничуть не сомневаюсь, поинтересуйся я у самых достопочтенных из этих мужей о таких общеизвестных вещах, как принципы работы машин, прядение тканей, трансляция головидения, меня незамедлительно поставили бы на место, упрекнув в интересе к сугубо женским материям и поведении, не достойном истинного мужчины.

Впрочем, они оказались весьма сведущи в вопросах, связанных с разведением различных свирепых животных в пределах своих парков, а также в шитье одежды, которую самолично кроят из тканей, изготовленных на женских фабриках. Они вовсю состязаются в украшении своих одежд и вышивках на оной – в такой мере, какую мы навряд ли можем считать чертой, свойственной настоящим представителям сильного пола, готовым в любой момент к схватке или спортивному состязанию, болезненно честолюбивым и гордым.

Бортовой журнал с записями капитана Аолао-Олао был возвращен (по окончании рейса продолжительностью в двенадцать поколений) в Священные Архивы Вселенной на Иао, который был рассеян и пропал в эпоху смуты, именуемую Тумулт, и лишь фрагменты его случайно сохранились на Хайне. До нас не дошло никаких письменных свидетельств о дальнейших контактах с Сеггри вплоть до посылки туда первых Наблюдателей Экумены в 93/1333; посланцами этими были альтерранский мужчина Каза Агад и хайнская женщина Г. Веселие. После года, проведенного на орбите планеты и посвященного составлению карт, фотографированию, записи и исследованиям радиовещания, анализу и изучению основного местного языка, эти двое Наблюдателей Экумены совершили посадку. Действуя в соответствии с собственными убеждениями об уязвимости планетных цивилизаций, они представились туземцам как уцелевшие после гибели унесенного ураганом рыболовного судна с далекого острова. Они были, как это и предполагалось, немедленно разлучены, Казу Агада отправили в Замок, а Веселие – в городок. Каза представился своим собственным именем, достаточно благозвучным для уха аборигенов, а Веселие выступала под псевдонимом Юде. Мы располагаем единственным ее отчетом, три отрывка из которого и приводим ниже.

ОТ МОБИЛЯ ГЕРИНДУ УТТАХАЙЮДЕТВИ МИНРАДЕ ВЕСЕЛИЕ

ЗАМЕТКИ ДЛЯ ОТЧЕТА ЭКУМЕНЕ, 93/1334

34/223. Принципы действия здешних торговых сетей и информационных каналов, то есть тем самым и источники осведомленности туземцев о том, что творится в любой точке их мира, слишком сложны для меня, чтобы и дальше изображать из себя глупую чужестранку, жертву кораблекрушения. Экхоу пригласила меня сегодня к себе и сказала:

– Если бы у нас здесь имелся какой-либо ценный оплодотворитель или наши команды побеждали в матчах, я бы решила, что ты заурядная шпионка. И все же, кто ты такая?

– Вы не могли бы позволить мне отправиться в академию в Хаджке? – сказала я.

– Зачем? – спросила она.

– Там ведь есть ученые, я полагаю. Мне крайне необходимо пообщаться с ними.

Это показалось ей вполне разумным; она буркнула нечто вроде «угм» в знак согласия.

– А не мог бы и мой друг отправиться туда вместе со мной?

– Ты имеешь в виду Шаск?

Мы обе растерялись на мгновение. Она никак не ожидала, что женщина может называть своим другом мужчину; я же никогда не рассматривала в таком качестве Шаск, которая была еще крайне молода и которую я вообще не принимала всерьез.

– Я имею в виду Казу, мужчину, который прибыл сюда вместе со мной.

– Мужчину – в академию?! – Экхоу буквально оторопела. Пристально вглядевшись в меня, она спросила: – Откуда ты взялась?

Вопрос был прямой и честный, без тени вражды или вызова. Как хотелось бы мне иметь возможность ответить на него, однако я все более и более убеждаюсь, что мы можем нанести жестокую травму этим людям; боюсь, здесь мы столкнулись не с чем иным, как с проблемой выбора Резехаванара.

Экхоу дала мне деньги для поездки в Хаджку, и Шаск отправилась туда вместе со мной. Позднее я пришла к выводу, что Шаск и впрямь была мне настоящим другом. Ведь это она привела меня в материнский дом, убедив Экхоу и Азман принять меня; она постоянно опекала меня и впоследствии. Однако Шаск была столь опутана условностями во всем, что говорила и делала, что я никак не могла понять тогда, сколь велико было ее сочувствие ко мне. Когда я попыталась поблагодарить ее, а было это по дороге в Хаджку в крохотном и тряском маршрутном такси, она отделывалась дежурными фразами вроде: «О, все мы одна семья!», или «Люди обязаны помогать друг другу», или «Никто не может жить в одиночку».

– Разве женщина не может прожить одна? – спросила я ее тогда, так как мне уже встречались одиночки, принадлежавшие не то к материнскому дому, не то к дочернему, не то к обоим сразу, или же к единой большой семье, вроде семьи Экхоу, объединяющей сразу три поколения: пять старших женщин, три их дочери, проживающие в одном доме с ними, и дети – мальчик, которого все безудержно баловали, и три девочки.

– Может, разумеется, – ответила Шаск. – Если женщина не хочет брать себе жен, она может жить и одна. Старухам, когда все их жены умирают, случается доживать свое в одиночку. Обычно тогда они переходят в дочерний дом. А также вевы в академиях, они там всегда находят себе место побыть в одиночестве.

Пусть вся и в путах условностей, однако Шаск старалась отвечать на мои вопросы серьезно и обстоятельно, предварительно обдумывая каждый свой ответ. Она для меня была замечательным информатором, а также здорово облегчала жизнь, не терзая вопросами, откуда я свалилась на их головы. Тогда я объясняла себе это ее нелюбознательностью, погружением в себя как своего рода защитной реакцией на окружающее или даже эгоизмом молодости. Теперь вижу, что то было не что иное, как деликатность.

– Вевы – это учителя?

– Угу.

– Наверное, учителя в академиях – личности весьма уважаемые?

– Да, и слово «вевы» означает именно это. Именно поэтому к матери Экхоу мы обращаемся «вев Кокоу». Академий она не кончала, но она мудрый человек с огромным жизненным опытом, и у нее есть чему поучиться.

Словом, «уважаемый» и «учитель» здесь суть синонимы, и единственное почтительное обращение женщины к женщине, что мне доводилось слышать, означает именно «учитель». А если так, то не самой ли себе выказывает почтение Шаск, просвещая меня? А может, пытается заодно заслужить и мое уважение? Все это проливает некий новый свет на социум, главные ценности которого представлялись мне до сих пор связанными лишь с чисто материальным благополучием. Задедр, нынешнюю градоначальницу Рехи, буквально боготворят за ее богатство, которое просто бьет в глаза; однако ее никто никогда не назовет «вев».

Я спросила у Шаск:

– Ты научила меня столь многому, можно я стану обращаться к тебе «вев Шаск»?

Смущенная и одновременно польщенная, она сказала:

– Нет, нет, что вы!

Затем, после долгой паузы, добавила:

– Если вы когда-нибудь вернетесь в Реху, я очень хотела бы любить вас, Юде, любить по-настоящему.

– А я-то полагала, что ты влюблена в оплодотворителя Задра, – выпалила я.

– О да! – сказала она, и глаза ее приобрели мечтательно-отсутствующее выражение, типичное для здешних женщин, когда разговор заходил о представителях мужского пола. – А вы разве нет? Одна только мысль, что он вводит в тебя пенис, о-о-о! Я мигом становлюсь влажной!

Шаск плотоядно потянулась. В свою очередь, я испытала смущение, чего не сумела скрыть от нее.

– Разве он вам не нравится? – настаивала Шаск с наивностью несносной девчонки, точно олух-недоросль, хотя, как я уже знала, отнюдь не была им. – Однако мне никогда не суждено заполучить его, – добавила она со вздохом.

Поэтому ты и захотела меня, подумала я, и меня передернуло от отвращения.

– Я не собираюсь транжирить свои денежки, – гордо изрекла Шаск минуту спустя. – Думаю обзавестись ребеночком на будущий год. Конечно, оплодотворитель Задр мне не по карману, он великий чемпион, но если я не поеду на ближайшие игры в Кадаки, то сэкономлю достаточно, чтобы заполучить себе вполне приличного оплодотворителя в нашем Доме соитий, может, самого Розру. Я хотела бы – конечно, это глупо, но я все равно скажу, – я хотела бы, чтобы вы стали любовной матерью моего ребеночка. Я знаю, вы не сможете, вам надо ехать в академию. Но я все равно хотела сказать вам это. Я люблю вас.

Шаск взяла мои ладони в свои, поднесла их к лицу, прижалась к ним глазами на миг, затем отпустила. Она улыбалась, но на моих руках были слезы.

– О, Шаск, – пробормотала я смущенно.

– Все в порядке, – сказала она. – Мне надо минуточку поплакать.

И она заплакала. Плакала она открыто, вся изогнувшись, заламывая руки, негромко, но взахлеб. Я поглаживала ее по руке, ощущая невыразимо острый стыд. Остальные пассажиры поглядывали на нас искоса, издавая сочувственные звуки. Одна пожилая женщина даже сказала: «Поплачь, поплачь, детка, от этого станет легче!» Спустя несколько минут Шаск выплакалась, утерлась рукавом, глубоко вздохнула и сказала мне с улыбкой:

– Теперь все в порядке. Водитель! – крикнула она тут же. – Мне надо помочиться, можете остановить на минутку?

Водитель, угрюмая женщина, хрюкнула что-то неодобрительно, но послушно остановила микроавтобус на широкой травянистой обочине. В этом вполне однополом в повседневной жизни обществе многое выглядит гораздо проще. А может, – это пришло мне в голову, когда я переживала свой мучительный стыд, – этому социуму и вовсе срам неведом?

34/245 (фонограмма). По-прежнему ничего от Казы. Полагаю, что поступила правильно, когда дала ему ансибль. Надеюсь, он поддерживает контакт с кем-либо. Хотелось бы, чтобы со мной. Мне крайне необходимо знать, что творится в Замках.

В любом случае я теперь куда лучше понимаю то, что видела на играх в Рехе. Здесь на каждого взрослого мужчину приходится по шестнадцать женщин. Примерно одно из шести зачатий приносит плод мужского пола, однако многие младенцы нежизнеспособны, и это сводит пропорцию к моменту половой зрелости к одному на шестнадцать. Мои предки получили бы немалое удовольствие, играя в свои генные игры хромосомами этих людей. Чувствую себя малость виноватой, несмотря на то что все было добрый миллион лет назад. Мне следует научиться действовать здесь без излишнего стыда, но при этом еще сохранить бы совесть. Что бы ни случилось. К делу! Такой маленький городок, как Реха, делит «свой» Замок с другими городками. Уже на десятый день после посадки мне довелось увидеть первое умопомрачительное «представление», так называемую Финальную игру, в ходе которой Замок Авага пытался отстоять свое место в табели о рангах против поползновений какого-то Замка с севера и потерпел фиаско. Для команды Аваги это означало, что она не сможет в этом году принять участие в Большой игре в Фаджре, городке к югу отсюда, игре, после которой команды получают право участвовать в Великой игре в Заске, куда съезжается народ со всего континента – сотни игроков и многие тысячи зрителей. Я видела несколько голорепортажей о Великой игре прошлого года в Заске. В ней, по словам комментатора, участвовало 1280 спортсменов и по полю каталось одновременно 40 мячей. Мне это казалось сперва одной невообразимой свалкой, своего рода битвой двух безоружных армий, но теперь я прихожу к выводу, что здесь играют роль, причем немаловажную, индивидуальное мастерство и стратегический гений. Все игроки победившей команды получают специальное почетное звание на текущий год и еще одно пожизненное и с триумфом возвращаются по своим Замкам, делясь славой с поддерживающими их городами.

Сейчас я уже куда лучше понимаю, как все это действует, поскольку вижу систему как бы со стороны, так как в академии, где я теперь нахожусь, никому нет дела до поддержки Замков. Люди здесь, в отличие от молодежи в Рехе, да и не только молодежи, практически не интересуются спортом и сексуальными гигантами. Там, в Рехе, это своего рода общественный долг. Приветствуй свою команду, болей за избранного мужчину, обожай своего героя. И это понятно. Если вникнуть в их ситуацию, им ведь действительно нужны в их Домах соитий крепкие, здоровые парни – своего рода социальная селекция взамен естественного отбора. Но я весьма рада, что убралась подальше от всего этого тарарама и обожания, от плакатов, изображающих парней с бугрящимися бицепсами и гигантскими восставшими членами, от глазков в спальнях.

Я решила для себя проблему Резехаванара. Выбираю опцию «Не совсем правда». Шогград и Скодр и прочие учителя, мы зовем их профессорами, – люди интеллигентные, просвещенные, способные воспринять концепции космических перелетов и тому подобного, принимающие ответственные решения о внедрении технологических новинок и так далее. Я ограничиваю себя в ответах на задаваемые ими вопросы о технологии. Позволяю им считать, и это так естественно для большинства людей, особенно для выходцев из монокультурного социума, что наше общество во многом подобно здешнему. Если же они все-таки поймут, насколько наши общества разнятся, эффект будет сродни разорвавшейся бомбе, а у меня нет ни права, ни причины, ни желания устраивать на Сеггри подобную революцию.

Местный половой дисбаланс стал причиной возникновения социума, в котором, насколько мне удалось понять, мужчины обладают всеми возможными привилегиями, а женщины – всей реальной властью. И это вполне стабильная формация. Согласно местным историческим хроникам, она существует по меньшей мере два тысячелетия, а возможно, в той или иной форме и гораздо дольше. Но может быть легко и безнадежно разрушена в результате контакта с нами, если только познакомить местное население с этическими нормами человечества. Не знаю, станут ли мужчины цепляться за свой привилегированный статус или же потребуют освобождения, но женщины наверняка не отдадут власть без энергичного сопротивления, в результате чего может рухнуть эта сексуальная пирамида, разорвутся все привычные отношения между полами. И даже если они сумеют избавиться от навязанной им природой генетической программы, то, чтобы восстановить нормальный баланс полов, им потребуется время жизни нескольких поколений. Я не могу позволить себе стать тем шорохом, который обрушит эту лавину.

34/266 (фонограмма). Скодр ничего не добилась от мужчин из Замка Авага. Ей пришлось выдвигать свои требования крайне осторожно, дабы, боже упаси, не проговориться, что Каза пришелец из иного мира или уникален как-либо еще и тем самым не подвергнуть его жизнь реальной опасности. Оплодотворители из Замка могли бы воспринять такую новость как вызов своим «совершенствам» и потребовать от бедолаги Казы доказательств его превосходства в поединках, требующих физической силы и боевого мастерства. Прихожу к выводу, что в Замках царит жесточайшая иерархия и карьерный рост там возможен единственно путем участия и победы в обязательных или не вполне обязательных, но желательных поединках. Спортивные игры, которые видят женщины, – это только финальные шоу бесконечной серии состязаний, проводящихся внутри Замков. Нетренированный и уже немолодой Каза был бы обречен на поражение в подобных испытаниях. Единственно возможный способ избежать их, по словам Скодр, – прикинуться хворым или слабоумным. Она полагает, что Каза, вероятно, так и поступил, поскольку до сих пор жив; но это все, что удалось ей выяснить: «Мужчина, который потерпел крушение в Таха-Рехе, еще жив».

Хотя женщины кормят, одевают и вообще всячески ублажают оплодотворителей из Замков, взамен они имеют полный отказ последних от сотрудничества. Скодр была рада получить и эту скудную кроху информации. Как и я, впрочем.

Но мы обязательно должны вытащить Казу оттуда. Чем больше я слышу от Скодр о происходящем в Замках, тем опаснее мне все это кажется. Я стараюсь думать об этих людях как о своего рода нравственных инвалидах, но ведь на деле они подобны солдатам на учебных полигонах. Вот только учения у них никогда не кончаются. Выигрывая свои поединки, они получают всевозможные титулы и звания, аналогичные генеральским и прочим, принятым у наших военных. Некоторые из таких «генералов», лорды, мастера и им подобные, и являются местными спортивными кумирами – предметом обожания в Домах соитий – вроде того, которого так вожделела бедняжка Шаск; однако, становясь постарше, они заслуживают свою известность среди женщин той властью, какую имеют над младшими по рангу, зачастую превращаются в настоящих тиранов и нещадно притесняют своих подданных, покуда не случится очередной переворот и их не «свергнут». Старики, что уже не у власти, чаще всего обречены жить отдельно, изгоями, по всей видимости, в крохотных флигельках вдали от главного строения Замка; к ним относятся как к опасным безумцам.

Разве такую жизнь можно назвать достойной? Ведь все, что дозволяется мужчинам, то бишь еще мальчикам с одиннадцати лет, – это нескончаемый спортивный фестиваль в пределах Замков, к чему, начиная примерно с пятнадцати, добавляются еще и оргии в Домах соитий, также носящие состязательный характер, – ради денег и количества заказов в тех же Домах соитий, приносящих новые деньги, и прочее в том же духе. И ничего иного. Никаких вариантов. Никаких тебе занятий торговлей. Никакого обучения ремеслам. Никаких путешествий, если только это не связано с участием в больших играх. Никакого допуска в академии, где они могли бы обрести хотя бы некоторое свободомыслие. Я как-то спросила Скодр, почему какому-либо мыслящему индивиду мужского пола не поучиться немного в академии, так она ответила мне, что учеба скверно влияет на мужчин: умаляет их честолюбие, расслабляет мускулы и делает из них чуть ли не импотентов. «Что входит в голову, выходит из яиц, – были ее слова. – Мужчин для их же блага следует держать подальше от знаний».

Я старалась вести себя тише воды, как меня и учили, но отвращения своего скрыть все же не сумела. Скодр, видимо почувствовав это, спустя какое-то время поведала мне о «тайной школе». Оказывается, некоторые женщины из академий все же протаскивают контрабандой знания для мужчин в Замках. Затем бедолаги встречаются там тайком и обучают друг друга. В Замках в возрасте до пятнадцати вовсю поощряются гомосексуальные связи, неофициально они терпимы и среди взрослых мужчин – Скодр поведала, что такие тайные школы часто возглавляют именно гомосексуалисты. Им приходится блюсти конспирацию, ведь, если лорды или мастера застукают их за изучением запретных знаний и идей, они понесут суровую кару. Из таких тайных школ поступило несколько интересных работ, сообщила Скодр, но ей пришлось как следует пораскинуть мозгами, чтобы вспомнить и привести конкретные примеры. Одним оказался мужчина, доказавший любопытную математическую теорему, другим – художник, чьи географические карты, несмотря на примитивную технику, поражали настоящим профессионализмом. Имени последнего она так и не сумела припомнить.

Искусства, науки, все учения, все профессиональные навыки – все это именуется хаггъяд, то бишь мастерство. И все это изучается в академиях без деления учащихся на специализации. Учителя и студенты постоянно переходят из одной сферы знаний в другую, и даже если ты признанный авторитет в одной области, в другой можешь быть скромным начинающим школяром. Скодр является вев по психологии, пишет пьесы и изучает историю под руководством одной из вев по истории. Ход ее мыслей всегда обоснован, отличается живостью и удивительным бесстрашием. Моей школе на Хайне нашлось бы чему поучиться у здешней академии. Это замечательное место, настоящий оазис свободомыслия. Однако у свободомыслия здесь только женское лицо. Своего рода свобода в пределах ограды.

Надеюсь, Каза нашел такую тайную школу или что-то еще, какой-либо иной способ приспособиться к жизни в Замке. Физически он не слабак, но ведь эти костоломы годами готовятся к своим играм. И подавляющее большинство этих игр связаны с насилием. Женщины говорят: не волнуйся, мы, мол, не даем нашим мужчинам убивать друг друга, мы бережем их, они наше главное достояние. Но я ведь видела по головидению, в репортажах о поединках по боевым искусствам, где они столь эффектно швыряют друг друга, как с игрового поля уносили серьезно контуженных. «Только неподготовленные бойцы могут получить травму». Весьма утешительно слышать такое. К тому же они сражаются еще и с быками. А в той свалке, что они называют Главной игрой, там ведь умышленно ломают друг другу лодыжки. «Какой же это герой, если без хромоты?» – говорят женщины. Может быть, это все-таки ради безопасности – дать сломать себе ногу, чтобы не было потом нужды доказывать, какой ты есть герой? Но что такого должен доказывать им Каза?

Я попросила Шаск дать мне знать, если услышит о появлении Казы в Доме соитий в Рехе. Однако ведь Замок Авага обслуживает (это их слово, они пользуются им и для своих быков-производителей) не один, а четыре городка, поэтому Каза мог быть отправлен куда-то еще. А может, и нет, так как мужчины, не побеждающие в состязаниях, вообще крайне редко добираются до Домов соитий. Только чемпионы. А также мальчики от пятнадцати до девятнадцати, которых женщины постарше называют диппида – щеночки, котятки, ягнята. Диппида служат им исключительно для удовольствия. А деньги они платят только чемпионам, когда приходят в Дом соитий, чтобы зачать от них. Но Казе уже тридцать шесть, и кутеночком его никак не назовешь. Он мужчина, а здесь, увы, далеко не самое лучшее место, чтобы быть мужчиной.

Каза Агад погиб; лорд Замка Авага в конце концов признал этот факт, но не открыл обстоятельств. Год спустя Веселие вызвала с орбиты свой посадочный модуль и, покинув Сеггри, вернулась на Хайн. Ее прощальная рекомендация была наблюдать и избегать контакта. Однако Стабили решили послать еще одну пару Наблюдателей; и на сей раз оба они были женщины, Мобили Элии Айю и Зерин By. Они прожили на Сеггри восемь лет, с третьего года пребывания там получили статус Первых Мобилей; Айю оставалась в ранге посла еще пятнадцать лет. Решая проблему Резехаванара, они избрали вариант «Вся правда, но постепенно». Был установлен лимит в 200 посетителей из внешнего мира. В течение нескольких следующих поколений обитатели Сеггри, постепенно привыкая к присутствию в своем мире инопланетян, рассматривали возможность влиться в ряды членов Экумены. Предложения о проведении планетарного референдума по поводу генетической перестройки были отвергнуты – все равно мужские голоса утонули бы в море женских. На момент составления настоящего отчета на Сеггри так и не принята программа глобальной генетической перестройки, хотя уже изучены и применяются различные восстановительные технологии, которые привели к некоторому улучшению ситуации и рождению большего числа доношенных младенцев мужского пола; теперь половая диспропорция на Сеггри составляет около 12:1.

Следующий фрагмент – это мемуары, врученные послу Эрито те Вес в 93/1569 одной женщиной из Уша на Сеггри.

Вы просили меня, дорогой друг, написать Вам что-нибудь, чтобы люди других миров могли узнать о нашей жизни и нашем мире. Это не так-то легко! Еще вопрос, хочу ли я, чтобы кто-то где-то там узнал что-либо о моей жизни. Я знаю, какими странными представляемся мы всем прочим, этим половинчатым расам; я знаю, что нас считают отсталыми, провинциалами, порой даже извращенцами. Возможно, в ближайшие десятилетия мы и примем решение о переделке самих себя, но я не доживу до той поры. И не уверена, что хотела бы дожить до нее. Я люблю свой народ. Мне нравятся наши необузданные, гордые, великолепные мужчины, и мне отнюдь не хочется, чтобы они уподобились женщинам. Мне нравятся наши надежные, властные, благородные женщины, и я не желаю, чтобы они превратились в мужчин. К тому же я вижу, что среди ваших у каждого мужчины своя отдельная личная жизнь и свой отличный от всех других характер, так же и у ваших женщин, и мне весьма трудно решить, чего такого мы лишены, живя той жизнью, что живем.

В детстве у меня был брат на полтора года младше меня. Его звали Итту. Мать моя заплатила за мое зачатие в городе пятилетними сбережениями, и моим оплодотворителем был мастер, Чемпион в Танце. Оплодотворителем же Итту случайно стал один недотепа из нашего деревенского Дома соитий, которого прозвали «Мастер падать на спину». Он никогда ни в чем не побеждал, его годами не нанимали для зачатий, а он так даже доволен был, трахая женщин за просто так. Моя мать часто вспоминала об этом с улыбкой – она еще кормила меня грудью и даже и не думала предохраняться, а на чай этому олуху дала всего два медных гроша! Когда поняла, что беременна, пришла просто в бешенство. После проверок, когда выяснилось, что в утробе мальчик, с отвращением ждала, как все ей предсказывали, неизбежного выкидыша. Но Итту родился крепеньким и здоровым, и тогда она заплатила старому ловеласу две сотни медяков – все, что у нее на тот момент было в загашнике.

Итту не рос таким уж неженкой, как другие мальчики, но разве можно удержаться и не побаловать мальчугана? Я не могу припомнить такой поры, чтобы я не присматривала за Итту, и до сих пор могу назубок перечислить, что Маленькому Брату разрешается делать и чего нельзя, а также все опасности, от которых его следует оберегать. Я гордилась своей ответственностью и даже немного кичилась тем, что должна присматривать за своим братом. Никакой другой материнский дом в моей деревне не мог похвастать сыном, до сих пор еще не переехавшим в Замок.

Итту был чудесный ребенок, просто на диво. У него были мягкие кудри, что вполне обычно для нашей части Уша, и огромные глаза; характер ласковый и веселый, и он был чрезвычайно смышленым. Остальные дети обожали его и всегда хотели поиграть с ним, но мы с ним предпочитали играть друг с другом в наши долгие, тщательно продуманные игры, когда воображаешь себя кем-то еще. У нас имелось игрушечное стадо из двенадцати коров, которых одна деревенская старуха вырезала из тыкв специально для Итту – все вокруг баловали его подарками, – так эти игрушки были героями нашей любимой игры. Наши коровки жили в стране под названием Шуш, где с ними происходили всевозможные приключения, где они карабкались по отвесным кручам, открывали новые земли, плыли по бурным рекам и прочее. Как в любом реальном стаде, в том числе и в нашем деревенском, вожаками были старые самки; быки жили отдельно; прочих самцов холостили, а вот тёлочки были настоящими искателями приключений. Наш бык совершал церемониальные визиты для обслуживания коров, и тогда ему приходилось вступать в поединок с мужчинами из Замка Шуш. Мы вылепляли из земли замок, мужчин изображали веточками, и бык всегда побеждал, сбивая эти прутья. Иногда он обращал в руины и сам замок. Однако самая лучшая из наших историй была связана с двумя телочками: моей, по имени Оп, и братниной, по имени Утти. Однажды наши героини отправились поплавать в речке, огибавшей деревушку, и их унесло вместе с лодочкой. Мы нашли ее зацепившейся за корягу далеко вниз по течению, где поток становился стремительным и глубоким. В лодке оказалась только одна телочка – моя. Мы с братом без конца ныряли, но отыскать Утти нам так и не удалось. Она утонула. Замок Шуш устроил ей пышную погребальную церемонию, и Итту очень горько плакал о ней.

Он так долго тосковал по своей игрушечной телке, что я попросила пастушку Джерджи разрешить нам помогать ей со скотом, так как полагала, что возня с живой скотиной может утешить братца. Та была только рада заполучить себе бесплатных помощников (когда мать позднее обнаружила, что мы и впрямь всерьез трудимся, она заставила Джерджи платить нам четверть медяка в день). Мы разъезжали верхом на двух больших старых коровах весьма спокойного нрава, на седлах столь больших, что Итту мог спокойно уместиться на своем, лежа поперек. В нашем распоряжении было стадо телят-двухлеток, которых мы ежедневно отгоняли пастись на эдте, траве, которая куда лучше растет, если ее щиплют. Мы должны были следить, чтобы стадо не разбрелось, не топтало берега речушки, а когда телятам приходила охота пожевать жвачку, нам вменялось в обязанность пристраивать их в таком месте, где их навоз удобрял бы полезные растения. Наши добрые ездовые коровы выполняли большую часть этой работы. Мать приходила проверить, чем мы тут заняты, решила, что все в порядке и пребывание с утра до ночи на воздухе определенно пойдет нам на пользу.

Мы обожали наших стареньких «скакунов», несмотря на всю их серьезность и обстоятельность, точь-в-точь как у старших из нашего материнского дома. Зато телята были совсем иными – все племенные, не лучших кровей, разумеется, обычного деревенского завода, но жизнь на подножном корму из эдты сделала их упитанными и бодрыми. Итту и я объезжали их без седла при помощи одной лишь веревочной уздечки. Сперва мы постоянно заканчивали наши попытки падением на спину и с земли печально лицезрели удаляющиеся копыта и развевающийся победным флажком хвост. Но уже к концу первого года мы сделались замечательными наездниками и обучали наших скакунов разным трюкам, пуская их в полный галоп и вольтижируя на рогах. Итту вольтижировка удавалась просто превосходно. Он дрессировал чалого бычка-трехлетку с рогами в форме лиры, и они отплясывали на пару не хуже прославленных чемпионов вольтижировки из Замков, которых мы видели как-то по голо. Мы не сумели обуздать в себе желание похвастаться и вскоре уже давали представления детям из деревни, приглашая их к Соленому ручью на Большое скаковое шоу с трюками. И конечно же, вскоре обо всем разузнали и взрослые.

Моя мать была храбрая женщина, но такое оказалось слишком даже для нее, и она заявила мне в холодном бешенстве: «Я доверила тебе присматривать за Итту, а ты подвела меня!»

Все остальные без устали перемывали мне косточки за то, что подвергла опасности драгоценную жизнь мальчика, этот Сосуд Надежды, Вместилище Жизни и тому подобное, но за живое задели меня только слова моей матери.

– Я присматриваю за Итту, а он – за мной, – сказала я ей с ощущением правоты, знакомой всем детям, которые так редко чтят первородство. – Мы оба знаем, где опасность, и мы не делаем никаких глупостей, и мы знаем наших животных, и мы все делаем вместе. Когда Итту переберется в Замок, ему придется делать куда более опасные вещи, и он уже будет знать, как делать хотя бы одну из них. И там ему придется действовать в одиночку, а здесь мы все делаем вместе. И я нисколько не подвела тебя.

Мать посмотрела на нас. Мне уже было почти двенадцать лет, Итту – десять. У матери брызнули слезы, она упала на землю и разрыдалась. Мы оба подбежали к ней, обняли и тоже заплакали. «Я не уйду от вас, – сказал Итту. – Не пойду я в этот проклятый Замок. Пусть попробуют заставить меня!»

И я поверила ему. Он и сам себе верил. Но наша мать знала куда как больше нас.

Может быть, однажды и наступит такой день, когда мальчику дозволено будет самому выбирать себе путь в жизни. Ведь у вашего народа половые признаки еще не определяют судьбу, не так ли? Возможно, когда-нибудь так будет и у нас.

В нашем Замке Хиджегга, само собой, присматривали за Итту с самого рождения; раз в год мать высылала им медицинское заключение, а когда мальчику исполнилось пять лет, она вместе с женами повезла его туда на церемонию Конфирмации. Итту вернулся оттуда со смешанным чувством замешательства, отвращения и гордости. Он рассказывал мне потом по секрету:

– Там были все эти старики, они еще так смешно пахли; меня попросили снять с себя всю одежду, и у них еще были такие штуки, чтобы мерить, и они смерили мне пипку! И сказали, что она очень хорошая. Очень-очень хорошая! А что такое «потомство»?

Это был далеко не первый его вопрос, на который я не могла ответить, и, как обычно, я сымпровизировала:

– Потомство – это значит, что ты можешь иметь детей.

Впоследствии выяснилось, что я почти угодила в яблочко.

В некоторых Замках, как мне доводилось слышать, с целью подготовки мальчиков лет девяти-десяти к Разлучению, к ним порой присылают ребят постарше для общения и разъяснений, дарят билеты на матчи, устраивают экскурсии по парку и помещениям Замка – все для того, чтобы легче было затем вынести переселение, когда им стукнет одиннадцать. Но ведь мы «дальники», деревенщина с самого краю пустыни, и непреклонно придерживаемся древних обычаев. Кроме как в момент Конфирмации, наши мальчики до своих одиннадцати вообще не вступают в контакт с мужчинами. А в день их одиннадцатилетия все те, кого они до сих пор знали, провожают их до ворот Замка и сдают с рук на руки чужакам, с которыми им предстоит жить теперь до конца дней. Наши мужчины, как и женщины, были убеждены, а многие и до сих пор верят, что только такое Абсолютное Разлучение выковывает настоящих мужчин.

Вев Ушигги, родившая сына и имеющая внука, пять-шесть раз занимавшая должность мэра, пользующаяся, невзирая на скромный образ жизни, огромным авторитетом среди односельчан, услыхала слова Итту о нежелании «идти в проклятый Замок». На следующий же день она явилась с визитом в наш материнский дом, чтобы побеседовать с ним с глазу на глаз. Итту рассказал мне потом, о чем шла речь. Ушигги не стала разводить антимонии и не пыталась подсластить пилюлю. Она объявила, что Итту рожден для служения своему народу и имеет лишь одно предназначение: производить детей, когда станет взрослым, и одну только обязанность: быть сильным и храбрым мужчиной, крепче и мужественнее других мужчин, чтобы женщины захотели иметь детей от него. И еще она сказала, что Итту обязан жить в Замке, ибо мужчины не могут жить среди женщин. И тут мой брат озадачил ее вопросом: «Почему не могут?»

– Ты правда спросил так? – сказала я, восхищенная его смелостью перед грозной старухой.

– Да. И на самом деле она не ответила. Она долго молчала, глядя то на меня, то еще куда-то, снова на меня. В конце концов сказала: «Потому что мы разрушаем их».

– Но ведь это полная чепуха! – возмутилась я. – Мужчины – наше сокровище. Для чего она сказала так?

Естественно, Итту не знал. Но он очень хотел понять слова старухи Ушигги и долго размышлял над ними, и я полагаю, она не могла сказать ничего иного, что впечатлило бы его сильнее.

После долгих споров старейшины деревни и моя мать вместе с женами постановили, что Итту может продолжать практиковаться в вольтижировке, так как подобный навык может пригодиться ему в Замке, но не должен более пасти скот, а также сопровождать меня на пастбище, ему нельзя принимать участие в работе, возлагавшейся в деревне на девочек, и даже играть с ними нельзя. «Ты делал все вместе с По, – сказали ему. – Однако теперь она будет делать все с другими девочками, а ты – самостоятельно, как и положено мужчине».

С Итту они всегда были обходительны – не то что с нами, девочками. Если видели, как мы заговариваем с ним, тут же раздавался строгий окрик: идите, мол, работайте, нечего приставать к мальчику, оставьте его в покое! Когда мы проявляли явное непослушание – Итту и я пробирались, к примеру, к Соленому ручью, чтобы вместе поездить там верхом, или же просто прятались в нашем старом местечке для игр ниже по течению речки и болтали там всласть, – Итту встречали суровым взглядом с немым укором, меня же наказывали по-настоящему, заключением на сутки в подвал старой ткацкой фабрики, который служил в нашей деревушке тюрьмой. В следующий раз – уже на двое суток, а когда нас застукали вдвоем в третий раз, меня заперли в подвал аж на десять дней. Девушка по имени Ферск раз в день приносила мне поесть и попить, удостоверялась, что я не больна, но ни разу не заговорила со мной. Именно так наказывают людей в нашей деревне. Под вечер до меня доносились с улицы голоса детей. Смеркалось, и я засыпала. Дни напролет мне нечем было заняться, никакого дела, даже не думалось ни о чем, кроме как о бесчестии и позоре, которые я заслужила, поправ доверие взрослых, да еще о несправедливости – меня наказывают, а Итту почему-то нет.

Выйдя оттуда, я почувствовала в себе перемены. Как будто, пока я сидела взаперти, во мне самой захлопнулась какая-то дверка.

Теперь во время трапез в материнском доме нас с Итту старались усадить подальше друг от друга. Какое-то время мы с ним даже не разговаривали. Я вернулась в школу и к своей работе и знать не знала, чем Итту заполняет свое время. Я даже не думала об этом. До его дня рождения оставалось всего пятьдесят дней.

Однажды вечером, ложась спать, я обнаружила под подушкой записку: «У запруды севодн ночь». Итту не умел писать грамотно, а то, что все же умел, – это благодаря мне, я тайком обучала его. Я и злилась, и трусила, но, подождав, пока все в доме не уснули, поднялась, прокралась наружу, в ветреную звездную ночь, и помчалась к запруде. Был уже самый конец сухого сезона, и речка изрядно обмелела. Итту уже сидел там, обхватив руками колени, – крохотная тень у самой кромки воды на бледном фоне растрескавшейся глины.

Первое, что я сказала ему:

– Ты хочешь, чтобы меня снова посадили в тюрьму? И теперь уже на целых тридцать дней?

– Но ведь меня собираются запереть лет на пятьдесят, – ответил Итту, глядя в сторону.

– Ну и что ты теперь хочешь от меня? Ведь так и должно быть! Ты мужчина. Ты должен делать то, что делают все мужчины. К тому же никто не запрет тебя под замок, ты будешь участвовать в играх и приезжать в город на службу и все такое. Ты даже представить себе не можешь, каково это – сидеть под замком!

– Я хочу уехать в Серраду, – выдохнул Итту и блеснул глазами. – На коровах мы можем добраться до автобусной станции в Реданге. Я скопил денег, у меня есть двадцать три медяка, мы купим билеты до Серрады. Наши коровы сами смогут вернуться домой, если их не связать.

– А что же ты намерен делать в Серраде? – спросила я не без иронии, но с любопытством. Никто из нашей деревни еще не бывал в столице.

– Там есть люди из Эккамены, – сказал Итту.

– Из Экумены, – поправила я. – Ну и что из того?

– Они могли бы забрать меня к себе.

Я почувствовала себя как-то странно, когда он сказал это. Я все еще злилась и презирала его, но во мне уже темной водой разливалась жалость.

– Зачем им это? С какой стати они станут разговаривать с каким-то маленьким мальчиком? Как ты найдешь их там? Двадцать три медяка, этого мало. Путь до Серрады далек. Все это дурацкая затея. Ты не сможешь сделать это.

– Я думал, что ты поедешь со мной, – сказал Итту. Голос его смягчился и уже не дрожал.

– С какой стати мне участвовать в твоей дурацкой затее? – бросила я раздраженно.

– Ладно, – сказал он. – Но ты ведь не выдашь меня? Обещаешь?

– Не выдам, – ответила я. – Но ты не можешь сбежать, Итту. Не можешь. Это было бы… было бы таким бесчестьем.

На сей раз при ответе его голос дрогнул.

– Это волнует меня меньше всего, – сказал он. – Мне нет дела до чести. Я хочу быть свободным!

Мы прослезились. Я села рядышком, мы прислонились друг к другу, как прежде, и немного поплакали – совсем немного, мы не очень-то любили плакать.

– Ты не можешь так поступить, – шепнула я. – Это не сработает.

Он кивнул, соглашаясь со мной и моей мудростью.

– В Замке не так уж плохо, – сказала я.

Спустя минуту он слегка отстранился.

– Мы будем видеться, – сказала я.

– Когда? – спросил он.

– На играх. Я увижу тебя там. Спорим, ты станешь лучшим наездником и мастером вольтижировки. Я уверена, что ты победишь во всех играх и станешь Великим Чемпионом.

Итту принужденно кивнул. Он знал, да и я знала, что я предала нашу любовь и свое первородство. И у него не оставалось больше надежды.

Это был последний случай, когда мы говорили с ним наедине, и один из последних, когда мы вообще разговаривали.

Итту бежал спустя дней десять на ездовой корове в направлении на Реданг. Его без труда догнали и вернули домой еще до наступления ночи. Неизвестно, считал ли он меня предательницей. Мне было так стыдно за то, что я не бежала с ним вместе, что я уклонялась от встречи наедине. Я держалась поодаль, и теперь взрослым не было нужды отгонять меня. Итту тоже не сделал никакой попытки поговорить со мной.

Я вступала в половую зрелость, и мое первое кровотечение случилось ночью, как раз накануне дня рождения Итту. В деревнях вроде нашей женщине в период месячных возбраняется подходить близко к воротам Замка, поэтому, когда Итту становился мужчиной, я стояла далеко позади вместе с еще несколькими девочками и женщинами и мало что смогла увидеть из церемонии. Я стояла молча, пока все пели, потупив взгляд, разглядывая землю и свои новые сандалии и пальцы ног в сандалиях, и ощущала тупую боль внизу живота и тайный ток крови и лелеяла свое горе. Я уже тогда знала, что это горе останется со мною на всю мою жизнь.

Итту вошел, и ворота закрылись.

Он стал Юным Чемпионом по вольтижировке и в течение двух лет, когда ему исполнялось восемнадцать и девятнадцать, приезжал несколько раз на службу в нашу деревню, но я так ни разу и не повидалась с ним. Одна из моих подруг приходила к нему на сеанс и после пыталась рассказать мне, как хорош он был в сексе, полагая, что мне будет приятно услышать это, но я грубо оборвала ее и ушла прочь в слепой ярости, которую ни она, ни я не сумели бы объяснить.

Когда Итту исполнилось двадцать, его продали в один из Замков на восточном побережье. После того как у меня родилась дочь, я послала ему письмо, писала и потом еще несколько раз, но он не ответил ни разу.

Не знаю, что именно хотели Вы узнать о моей жизни и моем мире. Я даже не знаю, хотела ли бы я, чтобы Вы узнали это. Просто мне нужно было с кем-то поговорить.

Нижеследующий фрагмент представляет собой короткий рассказ популярной писательницы Сем Гриджи из города Адр, написанный в 93/1586. Классическая литература Сеггри складывается из жанров повествовательной поэмы и драмы. Классические поэмы и пьесы, весьма тесно меж собой переплетенные, сохранились как в оригинале, так и в анонимных версиях переписчиков последующих поколений. Сохранению «подлинных» текстов уделялось не так уж много внимания, ибо литература рассматривалась как текущий, «живой» процесс. Отдельные авторы конца семнадцатого века, возможно, уже под экуменическим влиянием взялись за сочинение коротких рассказов описательного или исторического характера или же целиком художественных. Этот жанр приобретает популярность, особенно в больших городах, хотя и не завоевывает столь безбрежную аудиторию, какая есть у великих классических эпосов и драм. Буквально каждому благодаря книгам и головидению известны классические сюжеты и множество крылатых выражений из классики, почти каждая взрослая женщина видела или даже участвовала в сценической постановке из классики, а то сразу и в нескольких. Таков один из основополагающих моментов унифицирующего влияния сеггрианской монокультуры. Повествовательная же проза, воспринимаемая читателем сугубо наедине, служила скорее инструментом, посредством которого культура задает непростые вопросы самой себе, побуждая читателя к моральной самооценке. Консервативные женские круги на Сеггри осудили этот жанр как антагонистический предельно кооперативной и коллективистской структуре здешнего социума. Беллетристика не включается в программу литературных факультетов и нередко сопровождается презрительной коннотацией – «сказочки для мужчин».

Сем Гриджи опубликовала три сборника рассказов. Ее безыскусный, несколько грубоватый стиль весьма характерен для сеггрианской короткой новеллы.

Неуместная любовь

Рассказ Сем Гриджи

Азак выросла в материнском доме в кварталах Нижнеречья, возле текстильных фабрик. Она была весьма смышленой девочкой, и семья вместе с соседями почли за честь собрать денег, дабы отправить ее в академию. Назад в город она вернулась уже как новая управляющая одной из фабрик. Азак хорошо срабатывалась с людьми, поэтому на службе преуспевала. Она ясно представляла себе, чего хочет добиться в ближайшие пять лет: найти двух-трех партнерш для основания дочернего дома и совместного бизнеса.

Красивая женщина в расцвете юности, Азак находила большое удовольствие в сексе, предпочитая сношения с мужчинами. И хотя она старательно откладывала деньги для основания собственного дела, немало тратила она и в Доме соитий, захаживая туда постоянно и иногда нанимая двух мужчин разом. Ей нравилось наблюдать, как они возбуждают друг в друге доблесть сверх той, которой каждый был способен достичь в одиночку, и как нещадно костерят друг друга, когда плошают. Зрелище вялого пениса она находила донельзя отвратительным и не колеблясь отсылала прочь мужчину, не способного удовлетворить ее три-четыре раза за вечер.

Замок ее округа на турнире Замков Юго-Востока приобрел Юного Чемпиона в Танце и вскоре отправил его в местный Дом соитий. Азак, увидев по голо, как тот танцевал в финале, и плененная его текучим, грациозным стилем и красотой, загорелась заполучить его. Он стоил вдвое против остальных мужчин, но она не колеблясь выложила денежки. Азак нашла Чемпиона очаровательным и любезным, пылким и нежным, искусным и чутким. В первый же свой вечер они пять раз одновременно достигли оргазма. На прощание Азак оставила ему солидные чаевые. Спустя неделю она вернулась и потребовала Тоддру – так звали Чемпиона. Наслаждение, которое он доставлял ей, было столь острым, что скоро она и думать позабыла об остальных мужчинах.

– Хотелось бы, чтобы ты принадлежал только мне, – сказала она ему однажды вечером, лежа в его объятиях в неге и истоме удовлетворенного желания.

– Это и мое самое большое желание, – ответил он. – Я хочу быть твоим рабом. Меня не возбуждают другие женщины. Я не хочу их, я жажду только тебя.

Азак захотелось узнать, правда ли это. В следующий свой визит она как бы между прочим спросила у управляющей, оправдывает ли Тоддра возлагавшиеся на него надежды.

– Нет, – ответила та. – Все говорят, что его нелегко возбудить, что он угрюм и нелюбезен с клиентками.

– Довольно странно, – удивилась Азак.

– Ничего странного, – сказала управляющая. – Ведь он влюблен в вас.

– Мужчина влюблен в женщину? – Азак прыснула.

– Такое случается, и даже слишком часто, – заметила управляющая.

– Я полагала, что только женщины могут влюбляться друг в друга, – сказала Азак.

– Иногда женщины влюбляются в мужчин, и это тоже весьма скверно, – сказала управляющая. – Вы позволите мне предостеречь вас, Азак? Любовь должна рождаться и расцветать только между женщинами. Здесь ей совершенно не место. Такое не доведет до добра. Я терпеть не могу терять деньги, но хотела бы, чтобы вы заказывали иногда и других мужчин, а не одного только Тоддру. Видите ли, вы вдохновляете его на нечто такое, что ему вредит.

– Но вы с ним на пару получаете от меня кучу денег! – сказала Азак, пытаясь обратить все в шутку.

– Он получал бы гораздо больше от других женщин, если бы не влюбился в вас, – возразила управляющая.

Азак аргумент этот показался не слишком убедительным в сравнении с тем наслаждением, которое получала она от Тоддры, и она сказала:

– Ладно, он может обслужить их всех после того, как мы с ним закончим, но сейчас я хочу его.

Этим вечером, удовлетворенная, она сказала Тоддре:

– Здешняя управляющая уверяет, что ты влюблен в меня.

– Я ведь говорил тебе, что люблю, – подтвердил Тоддра. – Говорил, что хотел бы принадлежать только тебе, служить тебе, тебе одной. Я готов умереть за тебя, Азак.

– Но это глупо, – сказала она.

– Разве я не нравлюсь тебе? Неприятен тебе?

– Нравишься, и больше, чем любой мужчина из тех, кого я знала. – Она поцеловала его. – Ты прекрасен и удовлетворяешь меня совершенно, мой милый Тоддра.

– Тебя ведь не тянет ни к кому из других мужчин здесь, правда? – спросил он.

– Ни капельки. Все они безобразные глиномесы по сравнению с моим прекрасным танцором.

– Тогда послушай, – сказал Тоддра, став вдруг крайне серьезным, и уселся на постели. Он выглядел великолепно, этот молодой двадцатидвухлетний мужчина с длинными, в меру мускулистыми руками и ногами, широко поставленными глазами и тонкогубым чувственным ртом. Азак лежала, поглаживая его бедро и дивясь его красоте. – У меня есть план. Когда я танцую, то есть когда исполняю исторические танцы, я, естественно, изображаю женщину; я делаю это уже с двенадцати лет. Люди не могут поверить, что я мужчина – так хорошо я играю. Если я сбегу – отсюда, из Замка – под видом женщины, то я мог бы прийти к тебе в дом и стать твоей служанкой…

– Что?! – изумилась Азак.

– Я мог бы жить у тебя, – продолжал он настойчиво, склоняясь над ней. – С тобой. Всегда рядом с тобой. Ты могла бы иметь меня каждую ночь. И совершенно бесплатно, только за еду. Я буду твоей служанкой, буду обслуживать тебя, убирать дом, делать все, что прикажешь. Ну пожалуйста, Азак, возлюбленная моя, моя госпожа, позволь мне стать твоим рабом! – Он поймал в ее взгляде недоверие и поспешно добавил: – А когда я надоем тебе, ты сможешь отослать меня прочь…

– Если ты попытаешься вернуться в Замок после такой эскапады, тебя ведь забьют там до смерти, ты, идиот!

– Я стою немалых денег, – возразил Тоддра. – Меня накажут, но большого вреда не причинят.

– Ты ошибаешься. Ты давно уже не танцуешь, а здесь твоя цена тоже упала, и все из-за того, что весь свой пыл ты посвящаешь одной только мне. Так сказала управляющая.

На глазах Тоддры выступили слезы. Азак не нравилось причинять ему боль, но что за вздор втемяшился ему в голову!

– А если тебя разоблачат, дорогой? – сказала она тоном помягче. – Я буду опозорена навсегда. Это очень наивный план, Тоддра. Прошу тебя, даже не заикайся больше о подобных вещах. Но я действительно обожаю тебя, только тебя и никого больше. Ты веришь мне, Тоддра?

Он кивнул и, сдерживая слезы, сказал:

– Это только сейчас.

– Сейчас и еще очень и очень долго! Мой бесценный, мой сладкий, мой прекрасный танцор, мы будем друг с другом так долго, как мы сами того захотим, еще годы и годы! Только ты исполняй свои обязанности и с другими женщинами, которые приходят сюда, очень тебя прошу, иначе твой Замок может сбагрить тебя куда-нибудь подальше. А я не вынесу, если потеряю тебя, мой милый Тоддра!

Она страстно заключила Тоддру в свои объятия, мгновенно его возбудив, распахнулась ему навстречу, и вскоре они оба стонали от наслаждения.

Хотя Азак и не могла принять любовь Тоддры как нечто серьезное – ибо что еще может произойти от таких неуместных эмоций, кроме чепухи вроде этого его совершенно дурацкого плана, – он все же тронул ее сердце, и она испытывала к нему самые нежные чувства, которые постоянно подогревались удовольствием от интимной близости с ним. И поэтому в течение года с лишним Азак проводила в Доме соитий три-четыре ночи в неделю – максимум, который могла себе позволить. Управляющая, все еще пытаясь остудить чувства Тоддры, не стала понижать его тариф, несмотря на то что он по-прежнему был непопулярен среди прочих клиенток заведения. Таким образом, Азак истратила на него чертову уйму денег, хотя чаевых от нее после самой первой их ночи он больше уже не брал.

Затем случилось так, что одна из женщин, не сумевшая забеременеть от прочих оплодотворителей, решила попытать счастья с Тоддрой и сразу же понесла, к тому же при тестировании выяснилось, что будет мальчик. Следом за ней от Тоддры забеременела еще одна женщина, и снова мальчиком. Тоддра мигом стал опять популярен уже как оплодотворитель. Женщины со всех уголков города сбегались, чтобы попасть к нему на сеанс. Это означало, что он должен откладывать другие заказы, когда у клиенток на зачатие начинается период овуляции. Теперь нередко случалось так, что по несколько вечеров подряд он не мог увидеться с Азак, если только не удавалось всучить управляющей приличную мзду. Тоддра был в унынии от своей популярности, однако Азак утешала и увещевала его, уверяя, что гордится им и что его работа очень важна и не может помешать их любви. На самом-то деле ее не так уж расстраивала нынешняя занятость Тоддры, так как она встретила кое-кого еще, с кем могла коротать досуг по вечерам.

Этот кое-кто была молодая женщина, красивая и высокая, по имени Зедр, которая работала на той же фабрике специалистом по наладке и ремонту оборудования. Сперва Азак обратила внимание на ее свободную и уверенную поступь, на гордую осанку. Азак отыскала вскоре предлог для знакомства; ей сразу показалось, что Зедр питает к ней чувства, но в течение долгого времени обе вели себя сугубо по-приятельски, не предпринимая никаких шагов к сближению. Они много бывали вместе, вместе ходили на игры и на танцы, и Азак обнаружила, что такой открытый образ жизни доставляет ей удовольствия не меньше, если даже не больше, чем вечное пребывание в Доме соитий наедине с Тоддрой. Они обсуждали, как бы на пару открыть свою ремонтную мастерскую. С течением времени Азак обнаружила, что прекрасное тело Зедр занимает все больше места в ее мыслях. Наконец, однажды вечером в своей отдельной женской квартире Азак призналась, что любит ее, но не хотела бы, чтобы неуместное желание расстроило их дружбу.

– Я влюбилась в тебя с самого первого взгляда, – ответила Зедр. – Но не хотела быть навязчивой. Мне казалось, что ты предпочитаешь мужчин.

– Так оно и было до сих пор, – сказала Азак. – Однако теперь мне хочется любви с тобой.

Сперва Азак немного робела, но Зедр оказалась искусна и деликатна и сумела продлить оргазм подруги и довести его до такой стадии, что той и не снилось.

– Ты сделала меня настоящей женщиной, – сказала ей удовлетворенная Азак.

– Так давай поженимся, – радостно подхватила Зедр.

Они заключили брак, перебрались в дом в западной части города и оставили фабрику, чтобы основать собственное дело.

Тем временем Азак ничего не рассказала о своей новой любви Тоддре, с которым виделась теперь все реже и реже. Немного стыдясь собственной трусости, она утешала себя предположением, что он, столь занятый теперь клиентками на оплодотворение, вряд ли так уж сильно тоскует по ней. В конце концов, несмотря на его романтические бредни, он все же оставался мужчиной, а для мужчины сношение – наипервейшее дело, в отличие от женщин, у которых это только одна из составляющих любви и жизни вообще.

Вступив с Зедр в брак, Азак послала Тоддре письмо, в котором сообщала, что их судьбы отныне расходятся в разные стороны, она уезжает и больше с ним не увидится, однако навсегда сохранит о нем самые теплые воспоминания.

От Тоддры немедленно пришел ответ, изобилующий грамматическими ошибками и едва разборчивый, в котором он, многословно заверяя в неизменности своих чувств, умолял ее прийти напоследок и поговорить с ним. Письмо тронуло и смутило Азак, и она постеснялась отвечать на него.

Он писал ей снова и снова и даже пытался отыскать ее по голонету на новой работе. Зедр советовала никак не реагировать: «Было бы жестоко поощрять его сейчас».

Новое дело задалось и пошло как по маслу с самого начала. Однажды вечером, когда они у себя дома шинковали овощи к ужину, раздался стук в дверь. «Войдите!» – сказала Зедр, полагая, что это Чочи, подруга, которую они намечали сделать своей третьей партнершей. Дверь открылась, и вошла высокая красивая женщина с прической, убранной под шарф. Она направилась прямиком к Азак и сказала пресекающимся от волнения голосом:

– Азак, умоляю тебя, позволь мне остаться с тобой!

Шарф пал с ее неимоверно длинных волос, и Азак узнала Тоддру.

Азак была поражена и даже слегка напугана, но, поскольку чувство к нему за столь долгое время стало чуть ли не ее второй натурой, она невольно потянулась навстречу обнять его. При виде страха и отчаяния на лице Тоддры в ее сердце вспыхнула острая жалость.

Однако Зедр, мигом сообразив, кто сей гость, не на шутку встревожилась и разозлилась. Все еще с овощным ножиком в руке, она незаметно вышла из комнаты и позвонила в полицию.

Когда же она вернулась, Тоддра все еще продолжал умолять Азак позволить ему остаться в их доме в качестве служанки.

– Я буду делать все, что потребуется, – говорил он. – Прошу тебя, Азак, ведь ты моя единственная любовь. Я не смогу жить без тебя! Меня тошнит от всех этих женщин, которые хотят от меня одной только беременности. Я не могу больше даже танцевать. Все время думаю лишь о тебе, и ты моя единственная надежда. Я стану настоящей женщиной, меня никто не узнает. Я остригу волосы, и никто, ни одна живая душа не сможет меня узнать!

Так продолжал он, одновременно пугающий и жалкий в своей страсти. Зедр слушала бесстрастно, полагая, что имеет дело с очевидным безумцем. Азак же слушала его со стыдом и состраданием. «Нет, нет, это никак невозможно», – повторяла она то и дело, но Тоддра как будто не слышал ее.

Когда явилась полиция и Тоддра понял, что это за ним, он, пытаясь спастись бегством, ринулся в задние комнаты. Патрульные настигли его в спальне; он отчаянно сопротивлялся, и они были вынуждены применить силу. Азак кричала, чтобы его не били, но женщины-полицейские, игнорируя вопли хозяйки, заламывали Тоддре руки и лупили его по голове до тех пор, пока жертва не затихла совершенно. Обмякшего Тоддру выволокли наружу. Командир патруля задержалась, чтобы снять показания. Азак попыталась оправдать Тоддру, но Зедр изложила факты, добавив от себя, что задержанный – опасный безумец.

Спустя несколько дней Азак вызвали в полицейский участок и уведомили, что Тоддра отослан назад в свой Замок с указанием не командировать его в Дома соитий в течение года или же до тех пор, пока лорды не сочтут его способным вести себя благопристойно. Ей не давала покоя мысль о том, как его накажут там, в Замке. Зедр предположила, что ему, мол, не причинят вреда, слишком уж он ценен, – слово в слово повторив то, что говорил сам Тоддра. Азак очень хотелось бы верить в это. Однако от исчезновения Тоддры она, по существу, испытала немалое облегчение.

Азак и Зедр включили Чочи сперва в свое дело, а затем взяли и к себе в дом. Чочи была родом из портовых кварталов, женщина крепкая и острая на язычок, выносливая в работе и нетребовательная, и удобная партнерша в постели. Они были вполне счастливы вместе, и их совместный бизнес тоже процветал.

Пролетел год, затем другой. Однажды Азак оказалась в своем прежнем квартале, где встречалась с двумя женщинами со своей бывшей фабрики для заключения с ними подряда на ремонтные работы. Между делом она поинтересовалась о Тоддре и узнала, что он снова время от времени появляется в Доме соитий, что он получил звание Чемпиона года по оплодотворению в своем Замке и пользуется широчайшей популярностью, цена на него подскочила, множество женщин уже родили, и процент младенцев мужского пола необычайно высок. Ради удовольствия его редко заказывают, пояснили женщины, так как у него репутация грубоватого и даже жестокого любовника. Им интересуются только те, кто хочет забеременеть. Вспомнив, как нежен был он с ней, Азак с трудом могла представить себе Тоддру брутальным в постели. Возможно, после жестокого наказания в Замке, решила она, Тоддра как-то переменился. Но ей все же не очень верилось, что он действительно стал иным.

Прошел еще год. Бизнес рос как на дрожжах, и Азак с Чочи всерьез завели разговоры о деторождении. Зедр не очень хотела ходить с животом сама, но была бы счастлива исполнять роль любовной матери. У Чочи в районном Доме соитий был один излюбленный мужчина, к которому она то и дело забегала получить чуток удовольствия, и так как тот имел репутацию неплохого оплодотворителя, она стала захаживать к нему и во время своей овуляции.

Азак не посещала Дом соитий с тех пор, как они с Зедр поженились. Превыше всего в любви она ставила верность и не имела интимных отношений ни с кем, кроме Зедр и Чочи. Когда же призадумалась о беременности, то обнаружила вдруг, что ее былой интерес к мужчинам совершенно угас в ней, обернулся едва ли не отвращением. Азак не нравилась мысль об искусственном осеменении в банке спермы, но ложиться в постель с каким-то незнакомым мужчиной хотелось еще меньше. Не зная, как поступить, она вспомнила о Тоддре, которого любила когда-то и от свиданий с которым получала такое удовольствие. К тому же он был Чемпионом-Оплодотворителем, известным на весь город как надежнейший производитель. Определенно не нашлось бы другого мужчины, от сношений с которым Азак могла получить хоть какое-то удовольствие. К тому же он так любил ее, что ради нее готов был поставить на карту свою карьеру и даже саму жизнь. Это его безрассудство теперь уже в далеком прошлом. С тех давних пор Тоддра никогда не писал ей писем, а Замок и управляющие Дома соитий не допустили бы его к обслуживанию клиентуры, если бы имелась хоть тень сомнения в его надежности и здравом рассудке. Спустя такой срок, рассудила Азак, почему бы ей не сходить снова к Тоддре, чтобы дать ему то, чего он так желал когда-то.

Она известила Дом соитий об ожидаемых сроках своей ближайшей овуляции и попыталась заказать Тоддру. Он оказался занят все это время, и ей предложили другого оплодотворителя. Однако она предпочла подождать до следующего месяца.

Чочи уже зачала и буквально как на крыльях летала. «Не тяни, не тяни! – то и дело теребила она Азак. – Пусть у нас будет двойня!»

Мысли о предстоящей встрече с Тоддрой не оставляли Азак. Сожалея о том, что во время последней их встречи она невольно причинила ему боль, Азак собралась с духом и написала ему письмо:

Дорогой мой, я надеюсь, что наша длительная разлука и неприятности нашей последней встречи забудутся за радостью предстоящего нам свидания и что ты все еще любишь меня, как люблю тебя я. Я почла бы за большую честь забеременеть от тебя, и будем надеяться, что родится мальчик! С нетерпением жду нашей новой встречи, мой прекрасный танцор.

Твоя Азак.

Тоддра, даже если бы захотел, не успел бы ответить на это письмо Азак до начала ее овуляции. Одевалась она, как на праздник. Зедр, все еще не доверявшая Тоддре, пыталась отговорить подругу от визита к нему; на прощанье она мрачноватым тоном пожелала удачи. Чочи повесила Азак на шею амулет своей матери, и Азак ушла.

В Доме соитий дежурила уже новая управляющая, молодая женщина с малоприятным лицом, которая сказала ей:

– Зовите нас, если что. Может, он и чемпион, но скотина та еще, и мы не хотим, чтобы он устраивал тут какие-то пакости.

– Меня он ни в коем случае не обидит, – ответила с улыбкой Азак и уверенно направилась в знакомую комнату, где они с Тоддрой провели так много счастливых часов. В ожидании он, как и прежде, стоял у окна. Когда же обернулся, она поразилась, до чего мало переменился он за эти годы – такой же высокий и стройный, тот же шелковистый водопад волос ниже плеч, тот же устремленный на нее взгляд широко расставленных глаз.

– Тоддра! – воскликнула она, раскрывая объятия.

Он принял руки Азак в свои и вымолвил ее имя.

– Ты получил письмо от меня? Ты рад нашей встрече?

– Да, – ответил он, улыбаясь.

– А все эти глупые бредни насчет любви, с этим уже покончено? Мне очень жаль, что ты тогда пострадал, Тоддра. Больше я не хочу такого. Мы ведь можем оставаться самими собой и быть счастливы вместе, как прежде?

– Да, все уже прошло, – сказал он. – Я очень рад снова видеть тебя.

Тоддра нежно привлек Азак к себе, стал бережно раздевать ее, ласкать ее тело, как делал это прежде, хорошо зная, от чего получает она максимум удовольствия, и она тоже еще прекрасно помнила, какие из ее ласк ему особенно нравились. Обнаженные, они улеглись. Азак ласкала его восставший член, возбужденный и вместе с тем как бы не совсем готовый к соитию после столь долгого перерыва, когда Тоддра убрал вдруг правую руку, точно она слегка затекла. Чуток отстранившись, Азак заметила в его руке блеск ножа, который он, видимо, прятал в постели. Теперь он скрывал его у себя за спиной, другой рукой прижимая свою гостью к себе.

В животе у Азак похолодело, но она продолжала ласкать его член и яички, не смея ничего сказать и не способная вырваться из его крепких объятий.

Внезапно Тоддра, навалившись на Азак, вторгся членом в ее влагалище с такой силой и столь болезненно, что ей на мгновение почудилось, будто в нее всадили нож. Тоддра извергся в нее почти в ту же секунду. Пользуясь мигом, когда его тело выгнулось в пароксизме оргазма, Азак выскользнула, бросилась к двери и выскочила вон из комнаты, отчаянно призывая на помощь.

Тоддра уже мчался следом за ней, размахивая ножом, и успел поранить ей спину, прежде чем управляющая вместе с прочими женщинами и мужчинами навалились и скрутили его. Мужчины были очень злы на Тоддру и обращались с ним с жестокостью, которую не смогли унять даже громкие протесты управляющей. Обнаженный, в крови, едва ли в сознании, он был немедленно спутан по рукам и ногам и переправлен в Замок.

Тогда все столпились вокруг Азак, и вскоре ее рана, которая, к счастью, оказалась неопасной, была уже промыта и перевязана. Еще дрожа от пережитого, она сумела спросить только одно:

– Что же теперь будет с ним?

– А как, по-вашему, следует поступить с насильником и убийцей? Выписать ему премию? – сказала управляющая. – Разумеется, его кастрируют.

– Но ведь это моя вина, – сказала Азак.

Управляющая округлила глаза на нее и сказала:

– Вы сошли с ума? Отправляйтесь-ка домой.

Азак вернулась в комнату и, двигаясь совершенно механически, оделась. Она долго смотрела на кровать, где они только что лежали вместе. Она постояла у окна на том самом месте, где стоял Тоддра. Она вспомнила, как впервые увидела его танцующим на конкурсе, где он получил свой первый чемпионский титул. «Вся моя жизнь – сплошная ошибка», – сказала она себе. Она не знала, как теперь исправить эту ошибку.

Изменения социальной и культурной формации на Сеггри не приняли того катастрофического оборота, которого так опасалась Веселие. Они были медленными, и направление их оставалось не вполне ясным. В 93/1602 академия Терхада открыла прием для студентов-мужчин из соседних Замков, и трое мужчин сразу же записались на курс. В последующие десятилетия примеру Терхады последовало большинство других академий. Закончив учебу, мужчины должны были возвращаться в свои Замки, если только не покидали родную планету навсегда, так как до принятия в 93/1662 Закона об Открытых Воротах аборигенам-мужчинам дозволялось проживать только в Замках или на время учебы – в академиях.

Даже после принятия этого закона Замки оставались закрыты для женщин, а исход из Замков мужчин оказался куда как медленнее того, какого опасались противники принятия закона. Адаптация социума к новым условиям происходила весьма и весьма медленно. В нескольких регионах с умеренным успехом осуществлялись программы по обучению мужчин основным ремеслам, таким как земледелие и конструирование механизмов; мужчины предпочитали трудиться своего рода бригадами под управлением женщин, но без них. Немало сеггрианцев прибыло на Хайн для учебы в последние годы – больше мужчины, нежели женщины, невзирая на сохраняющийся там до сих пор огромный половой дисбаланс.

Приводимый ниже автобиографический очерк одного из этих мужчин представляет особый интерес, так как в нем описываются события, непосредственно предшествовавшие принятию Закона об Открытых Воротах.

Автобиографический очерк

Мобиля Адрара Деза

Я родился в 1641 году 93-го Экуменического цикла в городе Ракедре на Сеггри. Ракедр был тогда безмятежным, процветающим, консервативным городком, и меня воспитывали на старый лад, как любимое чадо мужского пола, в большом материнском доме. Всего, не считая прислуги, нас в доме было семнадцать душ: старшая бабушка, еще две бабушки, четыре матери, девять дочерей и я. Мы отнюдь не бедствовали – все наши женщины работали или в прошлом работали управляющими или квалифицированными рабочими на Ракедрской керамической фабрике, главном городском предприятии. Все праздники мы отмечали с большой помпой и энтузиазмом, украшая дом флажками от фундамента до венчика крыши в честь Посевной, изготавливая фантастические маскарадные костюмы ко Дню урожая и примерно раз в три недели отмечая чей-нибудь день рождения подарками всем подряд. Я был всеми обласкан, но, полагаю, не чересчур избалован. Мой день рождения отмечали ничуть не пышнее, чем моих сестер, и мне разрешалось бегать и играть с ними, как если бы я был девочкой. Еще я замечал, да и мои сестры тоже, что наши матери поглядывали на меня как-то особенно, иным взглядом – задумчивым, отстраненным, а иногда, когда я уже становился постарше, и печальным.

После моей Конфирмации моя родная мать либо бабушка, ее мать, каждую весну привозили меня в Ракедрский замок ко Дню Посещений. Парковые ворота, которые я прежде видел распахнутыми для меня одного (насмерть перепуганного мальчишки!) в честь моей Конфирмации, в этот день оставались закрытыми, но к парковой ограде было приставлено множество лесенок на колесах. На них-то и взбирались я и еще несколько маленьких мальчиков из города, чтобы с высоты стен, сидя на подушках и под тентами, наблюдать танцы, поединок с быками, борьбу и другие виды состязаний на огромном игровом поле внутри парка. Наши матери ожидали внизу, на скамейках внешнего поля. Мужчины и юноши из Замка сидели с нами, объясняя по ходу дела правила игры и отмечая наиболее интересные моменты в танце или поединке, причем общались они с нами, как с равными, что переполняло нас гордостью. Мне очень нравилось все это, но, как только я слезал со стены и отправлялся восвояси, я тут же забывал обо всем, связанном с Замком, я возвращался к своим делам и играм в материнском доме, к своей настоящей жизни.

Когда мне исполнилось десять, я стал посещать класс для мальчиков в нижнем городе. Этот класс был открыт лет за сорок или пятьдесят до того, чтобы служить своего рода мостиком между материнским домом и Замком, однако Замок из-за возросших внутри его стен реакционных веяний к тому моменту уже вышел из участия в проекте. Лорд Фассоу запретил своим людям выбираться за пределы Замка куда-либо, кроме Дома соитий, да и туда велел ездить только прямиком и в наглухо закрытой машине, а возвращаться обратно с первыми лучами зари – поэтому среди наших учителей в классе совсем не было мужчин. А учительницы, которые пытались объяснить мне, к чему следует быть готовым, когда настанет пора перебраться в Замок, на самом-то деле знали ненамного больше, чем я сам. В плену самых добрых намерений, они в основном пугали и смущали меня. Но этот страх и это смущение оказались самой что ни на есть подходящей подготовкой к жизни в Замке.

Я не сумею описать церемонию Разлучения. Действительно, просто не смогу. Мужчины на Сеггри в те дни имели одно бесспорное преимущество: они знали, что такое смерть. Они все умирали дважды, и первый раз задолго до своей физической смерти. Они оборачивались и кидали последний взгляд на всю свою жизнь, на все, что им дорого, на родные лица – а затем ворота за ними захлопывались.

Ко времени моего Разлучения наш маленький Замок раскололся изнутри на «академистов» – либеральную фракцию, сохранившуюся со времен правления лорда Ишога, – и более молодую, однако крайне консервативную фракцию «традиционалистов». Раскол этот ко времени, когда я оказался в Замке, уже приобрел весьма зловещий характер. Власть лорда Фассоу становилась все более суровой и иррациональной. Он правил посредством подкупа, террора и унижений. Это, несомненно, повлияло на каждого из нас, живущих там, и погубило бы нас бесповоротно, если бы не сильная и постоянная нравственная оппозиция, сложившаяся вокруг Рагаза и Кохадрата, любимцев прежнего лорда. Эта пара сожительствовала открыто, поэтому к оппозиции примкнули все гомосексуалисты Замка, а также немалое число остальных, в том числе и многие старшие мальчики.

Мои первые дни и месяцы в дортуаре для новобранцев поставили меня перед пугающей альтернативой: насилие, ненависть и издевательства, что исходили от мальчиков постарше, подстрекаемых измываться над новичками с целью выковать из них настоящих мужчин, – или утешение, добросердечие и любовь, которыми встречали нас мальчики из «академической» партии, одаряя своей тайной дружбой и покровительством. Последние помогали мне в играх и состязаниях, а по ночам брали к себе в постель – не для секса, скорее для защиты от сексуальных домогательств. Лорд Фассоу ненавидел гомосексуализм среди взрослых и, если бы получил добро от Городского совета, непременно восстановил бы смертную казнь как наказание за подобную провинность. Хотя наказать Рагаза и Кохадрата он все же не осмеливался, старших мальчиков за подобные отношения он карал с присущей ему изощренностью жуткими физическими увечьями – им нарезали бахрому на ушах, а на пальцы надевали докрасна раскаленные стальные кольца. Но он же подстрекал старших мальчиков в порядке тренировки главных мужских навыков насиловать новобранцев. Ни один из нас не избежал этой участи. Особенно боялись мы четырех юношей семнадцати-восемнадцати лет, называвших себя гвардией лорда. Едва ли не каждый день они совершали набеги на дортуар новобранцев в поисках новой жертвы, чтобы скопом ее изнасиловать. Академисты защищали новичков как могли, демонстративно затаскивая нас в свои кровати, где мы прикидывались, что рыдаем и протестуем, а они – что вовсю истязают нас и глумятся над нами. Позже, когда становилось темно и все затихало, они давали нам какой-нибудь леденец в утешение, а порой, когда мы уже стали постарше, деликатно и нежно утешали нас тайными любовными ласками.

В Замке совершенно не существовало уединения. Я уже говорил об этом женщинам, которые просили описать условия жизни там, и им показалось, что они меня поняли. «В материнском доме, к примеру, тоже все общее, – сказали мне. – Все время кто-нибудь входит в твою комнату или выходит из нее. Ты не можешь остаться совсем одна, если только не живешь в квартире для одинокой женщины». Я так и не сумел рассказать им, как отлична теплая ненатужная общность материнского дома от сурово-неизбежной публичности ослепительно освещенных замковых дортуаров в сорок коек каждый. Ничто в Ракедре не оставалось сугубо личным, только тайна и тишина, в которой мы глотали наши слезы.

Я вырос и горжусь этим, и вместе с тем испытываю чувство глубокой благодарности к мальчикам и мужчинам, которые сделали это возможным. Я не покончил с собой, как поступили несколько мальчиков за первые годы моей жизни в Замке, и не убил в себе человеческую душу, как поступали некоторые, спасая шкуру. Благодаря материнской заботе академистов – или сопротивления, как называли мы себя позднее, – я сумел-таки стать взрослым.

Почему я называю эту заботу материнской, а не отеческой? Да потому что в моем мире не существует отцов. Одни оплодотворители. Прежде я даже не знал таких слов, как «отец» или «отцовство». И относился к Рагазу и Кохадрату именно как к своим матерям. И до сих пор продолжаю.

С годами Фассоу обезумел, и его власть над Замком обратилась в тиранию. Гвардейцы лорда распоряжались буквально всем. На их счастье, в Замке еще сохранилась приличная команда для Большой игры, главная гордость Фассоу, позволявшая нам удерживать за собой место в первой лиге, а также два Чемпиона-Оплодотворителя, весьма популярные в городских Домах соитий. Любая попытка академистов подать протест в Городской совет рассматривалась как типичное мужское нытье или списывалась на деморализующее влияние инопланетян. Со стороны казалось, что в Замке Ракедр все в полном порядке. Смотрите, какая у нас классная команда! Смотрите, какие у нас жеребцы! Дальше этого женский взгляд не проникал.

«Как они могли бросить нас?» Этот безмолвный плач рвал на части сердце каждого сеггрианского мальчика. Как она могла оставить меня здесь? Разве она не знает, что здесь творится? А если не знает, то почему не знает? Может, просто не хочет знать?

– Конечно нет, – ответил мне Рагаз, когда я явился к нему в порыве благородного негодования после отклонения Городским советом нашей очередной петиции. – Конечно, они не желают знать, как мы тут на самом деле живем. Почему, ты думаешь, они никогда не заходят в Замки? О, мы не позволяем им заходить, это так, – но разве смогли бы мы помешать им войти, если бы они действительно захотели? Дорогой мой, мы втихаря сговорились с ними, а они с нами поддерживать этот краеугольный камень равнодушия и лжи, на коем покоится все здание нашей цивилизации.

– Наши собственные матери бросают нас, – сказал я.

– Бросают нас? А кто кормит нас, одевает, дает нам приют и платит денежки? Мы ведь полностью зависим от них. Если когда-нибудь нам суждено обрести независимость, тогда мы, возможно, сумеем построить общество, основанное не на лжи.

Независимость была столь далекой мечтой, что только мысленный взор Рагаза прозревал ее. Мне кажется, что мыслью своей он забредал и дальше, туда, где человеческие взоры бессильны, где в вечном затмении дремлет мечта о взаимности.

Наша попытка воззвать к Совету возымела последствия только в самом Замке. Лорд Фассоу почуял угрозу своей власти. Спустя несколько дней Рагаз был схвачен гвардейцами лорда и их шестерками, Фассоу обвинил его в злостном гомосексуализме и в заговоре с целью измены и без проволочек вынес свой приговор. Всех собрали на Игровом поле на экзекуцию. Пятидесятилетнего Рагаза, человека с очень больным сердцем – в молодости он был нападающим в Большой игре и перетрудился на тренировках, – привязали к скамье обнаженным и отстегали «Длинным лордом», кожаной трубкой, наполненной мелкой свинцовой дробью. Берхед, один из гвардейцев, осуществлявший экзекуцию, старательно метил по голове, почкам и гениталиям. Час-другой спустя Рагаз скончался в лазарете.

Той же ночью в замке Ракедр вспыхнул мятеж. Кохадрат, убитый горем пожилой человек, оказался не способен ни унять нас, ни повести за собой. По его мнению, нам следовало оказывать пассивное сопротивление, избегая насильственных действий, до тех пор, пока гвардейцы лорда когда-нибудь не перебьют себя сами. Прежде мы вели себя именно так. Но теперь отставили идеалы в сторону и взялись за оружие. «Какова твоя игра, такова и победа», – говорил нам Кохадрат, но мы уже досыта наслушались стариковской премудрости. Мы больше не могли играть в спокойные долгие игры. Мы хотели победы сейчас и разом.

И мы победили. Мы одержали полную победу. Лорд Фассоу, его гвардия и их подручные все до одного были перебиты к моменту, когда в ворота Замка ворвалась полиция.

Я помню, как эти видавшие виды женщины, настороженно передвигаясь вблизи нас, впервые в жизни осматривали помещения Замка и повсюду натыкались на обезображенные трупы – выпотрошенные, кастрированные, обезглавленные; как они таращились на Берхеда, приколоченного гвоздями к полу, с «Длинным лордом», забитым ему прямо в глотку, на нас, бунтовщиков-победителей с окровавленными руками и зверскими лицами, на Кохадрата, которого мы как нашего лидера и оратора вытолкали вперед.

Но он стоял молча. Он глотал свои слезы.

Женщины сбились поплотнее в кучку, крепко сжимая в руках оружие и озираясь по сторонам. Им было страшно, они всех нас принимали за безумцев. Это абсолютное непонимание произошедшего подвигло наконец одного из нас на выступление. Тарск, молодой человек со стальным кольцом, надетым некогда на его палец в раскаленном виде, сделал шаг вперед и сказал:

– Эти люди убили Рагаза. Они все здесь сошли с ума. Смотрите. – И он вытянул свою изувеченную руку.

Командир патруля после затянувшейся паузы объявила:

– Никому отсюда не выходить, пока будет идти следствие! – и увела своих подчиненных прочь из Замка, через парк, заперев за собой ворота и оставив нас наедине с нашей победой.

Судебное разбирательство по делу о Ракедрском мятеже, разумеется, широко освещалось, и событие это с тех пор было обсуждено и изучено вдоль и поперек. Мое собственное участие в нем заключалось в убийстве Татидди, одного из гвардейцев лорда. Мы втроем загнали его в спортзал и измочалили насмерть тренировочными дубинками.

Какой была наша игра, такой стала и наша победа.

Нас не наказали. Новое руководство Ракедра было сформировано из представителей нескольких других Замков. Они достаточно хорошо разобрались в ситуации, чтобы понять истинные причины восстания, однако все, даже самые либеральные из них, относились к нам с непоколебимым презрением, как ко взбесившейся скотине, не считая нас за людей. Если мы пытались заговорить, нам не отвечали.

Не знаю, сколь долго мы смогли бы терпеть подобное унижение. Но всего через два месяца после мятежа Мировой Совет принял Закон об Открытых Воротах. Мы уверяли друг друга, что это наша победа, наша заслуга. Но никто из нас не верил в это. Мы говорили друг другу, что мы свободны. Впервые в истории любой мужчина, не желающий оставаться в Замке, мог покинуть его. Мы были свободны!

А что ожидает свободного мужчину за воротами Замка? Никто особенно не задумывался об этом.

Я был одним из тех, кто вышел за ворота утром того же дня, когда закон вступил в силу. Нас было одиннадцать, вместе вышедших тогда в город.

Некоторые из нас, те, что родом не из Ракедра, отправились по Домам соитий в надежде получить временный приют. А куда еще могли они направить стопы? Не в отели же и не на постоялые дворы, куда мужчинам вход был заказан. Остальные разбрелись по материнским домам.

На что похоже возвращение с того света? Это нелегко. Ни для того, кто вернулся, ни для его родных. Место, которое он занимал при жизни в их мире, исчезло, перестало существовать, заполнилось бесконечными переменами, привычками, делами и нуждами других людей. Его успели занять. Вернуться с того света значило стать призраком, персоной, для которой здесь не было места.

Ни я, ни мои родные сперва не поняли этого. Я заявился к ним в свои двадцать с лишним наивно и доверчиво, точно тот же одиннадцатилетний пацан, который когда-то покинул их, и они раскрыли объятия своему дитяти. Но ребенка больше не было. А кем же был я?

Долгое время, недели и месяцы, мы, беженцы из Замка, прятались по своим материнским домам. Мужчины из других городов тоже разъехались к родным пенатам, зачастую пользуясь как оказией поездкой команд на игру. В Ракедре нас оставалось человек восемь, но мы совершенно не встречались друг с другом. Мужчинам не место было на улице – столетиями мужчину, оказавшегося на улице в одиночку, немедленно арестовывали. Если мы выходили, женщины бежали от нас, или вызывали полицию, или окружали нас с угрозами: «Убирайся назад в свой Замок! Вали обратно в свой бордель! Исчезни из нашего города!» Нас обзывали трутнями, и мы действительно не могли найти себе никакой работы, никакого применения в женском обществе. Дома соитий не брали нас на службу, поскольку у нас с собой не было рекомендаций из Замка, свидетельствующих о хорошем здоровье и порядочном поведении.

Такова оказалась наша свобода – мы все стали призраками, бесполезными, жалкими и пугающими людей пришельцами, тенями на обочине жизни. Мы наблюдали за жизнью, текущей вокруг и мимо. Работа, любовь, деторождение, уход за детьми, добыча и трата денег, созидание и оформление созданного, управление и риск принятия решений – все это происходило в мире женщин, ярком, наполненном жизнью и реальном мире, в котором не находилось места для нас. Ведь все, чему мы учились когда-то, – это играть в свои игры и калечить друг друга.

Мои матери и сестры, я знаю, ломали себе голову, как бы приспособить меня к их обширному и хлопотному хозяйству. Нашей кухней заправляли две старушки-кухарки, которые занимались этим еще до моего появления на свет, так что готовка, единственный полезный навык, который приобрел я в Замке, оказалась ненужной. Они находили какие-то конкретные задания для меня, но это все было так нарочито, так искусственно – и я, и они сознавали это. Я бы охотно присматривал за детьми, но одна из бабушек ревностно держалась за эту свою привилегию, к тому же некоторые из жен моих сестер не слишком охотно позволяли мужчине подходить к их детям. Моя сестра Падо обсуждала со мной возможность пойти в ученичество на керамическую фабрику, и я воспрял было духом; однако тамошние управляющие после долгих дискуссий все же не решились взять мужчину: мол, из-за гормонов им нельзя доверять как работникам, и женщинам это может причинить неудобства, и прочее в том же духе.

Новости головидения, естественно, тоже изобиловали похожими предложениями и дискуссиями, а также громкими речами о непредвиденных последствиях Закона об Открытых Воротах, о подходящем месте для мужчин, о мужских способностях и недостатках, о том, что принадлежать к мужскому полу – это судьба. В обществе и прессе вызревало резкое недовольство политикой Открытых Ворот, и у меня складывалось впечатление, что стоит только включить голо, как обязательно услышишь женщину, мрачно вещающую о мужской склонности к насилию и о природной безответственности самцов, их полной биологической непригодности к принятию социальных и политических решений. Довольно часто с теми же заявлениями выступали и мужчины. Оппозиция новому закону нашла мощную поддержку и среди консерваторов в Замках, которые красноречиво заклинали ворота снова закрыть, а мужчин вернуть на их истинный путь, к природному предназначению – погоне за триумфом крепкой мышцы в игре и в Доме соитий.

После долгих лет, проведенных в замке Ракедр, триумф и слава отнюдь не искушали меня – сами слова эти означали для меня деградацию. Я нередко высказывался против игр и состязаний, озадачивая своих родных, большинство из которых обожали смотреть Большую игру или борьбу и сетовали лишь на то, что после открытия ворот уровень многих команд заметно понизился. Я протестовал и против Домов соитий, где мужчин используют как скот, как быков-производителей, а не как человеческие существа. Лично я не захотел бы снова попасть туда.

– Но, мальчик мой дорогой, – сказала моя мать однажды под вечер, когда мы остались наедине. – Неужели ты собираешься прожить всю свою жизнь в целомудрии?

– Надеюсь, что нет, – ответил я.

– А как же?..

– Я хочу жениться.

Мать округлила глаза. Поколебавшись с минуту, она все же решилась спросить:

– С мужчиной?

– Нет, с женщиной. Я хочу нормального, обычного брака. Я хочу иметь жену и самому быть женой.

Мать пыталась переварить эту шокирующую идею. Сдвинув брови, она размышляла.

– Это значит, – добавил я, поскольку уже долгое время мне ничего не оставалось делать, кроме как размышлять, – что мы с женой будем жить вместе, точно так же, как любая другая супружеская пара. Мы заведем собственный дочерний дом и будем верны друг другу, и, если она родит ребенка, я стану его любовной матерью. Не вижу никакой серьезной причины, чтобы это не получилось.

– Ну, не знаю… О таком я еще не слыхала, – сказала мать мягко и рассудительно, ей никогда не доставляло удовольствия говорить мне «нет». – Но, знаешь, прежде всего тебе нужно найти эту женщину.

– Знаю, – сказал я угрюмо.

– Ты ведь почти нигде не бываешь, – сказала она. – Может, тебе все же стоит сходить в Дом соитий? Не понимаю, почему твой собственный материнский дом не может выдать тебе рекомендацию так же, как Замок. Может, стоит попробовать?..

Но я категорически отказался. Не являясь одним из любимчиков Фассоу, я крайне редко попадал в Дома соитий, и мой небогатый опыт в них был скорей несчастливым. Молодого, неопытного и без рекомендаций, меня выбирали в основном женщины постарше, желая исключительно поразвлечься. Частенько они практиковались на мне в искусстве возбуждения, чтобы оставить затем в состоянии унижения и сдавленной ярости. Уходя, они похлопывали меня по плечу и оставляли щедрые чаевые. Столь изысканное механическое возбуждение, а затем столь же резкое охлаждение были мне отвратительны в сравнении с ровной нежностью моих покровителей в Замке. И все же женщины, в отличие от мужчин, физически меня притягивали; в постоянном окружении красивых тел моих сестер и их жен, одетых и обнаженных, невинных и чувственных, с их удивительным сочетанием плотности, силы и нежности, я непрерывно испытывал возбуждение. Каждую ночь я мастурбировал, воображая, что занимаюсь любовью с сестрами. Это было просто невыносимо. Снова я становился призраком – яростно тоскующей бесплотностью в тумане неосязаемой реальности.

Я начинал уже подумывать, не следует ли мне вернуться назад в Замок. Здесь я начинал утопать в глубокой депрессии, в инертности, в холодном мраке собственных мыслей.

Моя семья, беспокойная, любвеобильная, занятая, не знала, что сделать для меня и чем меня занять. Сдается, в глубине души многие из них считали, что для меня наверняка было бы лучше вернуться назад за ворота.

Однажды днем моя сестра Падо, с которой я был ближе всего в нашем детстве, пришла ко мне в комнату – для меня освободили в доме мансарду с окном, так что у меня было место хотя бы в буквальном смысле слова. Она нашла меня в моей постоянной нынче прострации, лежащим на кровати без всякого дела. Падо ворвалась без стука и с безразличием, которое женщины столь часто выказывают к настроениям окружающих, плюхнулась в изножье кровати и с места в карьер бросила:

– Эй, а что ты знаешь о мужчине, который прибыл сюда из Экумены?

Я пожал плечами и закрыл глаза. В последнее время мне в голову лезли совсем уж скверные фантазии, связанные едва ли не с изнасилованием. Я боялся своей сестры и самого себя тоже.

Она поведала о пришельце, который явился в Ракедр, чтобы изучить историю мятежа.

– Он хочет побеседовать с участниками сопротивления, – сообщила она. – С мужчинами вроде тебя. С теми, кто открыл ворота. Он считает, что мужчины никогда не продвинутся вперед, пока не перестанут стесняться того, что они герои.

– Герои! – фыркнул я. Это слово на моем языке было женского рода. Оно относилось к полумифическим-полуисторическим персонажам эпоса.

– Именно герои, – повторила Падо с настойчивостью, прорвавшейся сквозь ее постоянную напускную легкость. – Ты принимал участие в великом деянии. Может быть, действовал не без ошибок. Сассюм, та тоже совершала ошибки в «Основании Эммо», не так ли? Она обрекла Фарадра на гибель. И все же она герой. Она взяла ответственность на себя. И ты поступил точно так же. Тебе обязательно следует поговорить с этим пришельцем. Расскажи ему, что случилось. По существу, никто ведь не знает, что там, в Замке, происходило на самом деле. Ты обязан рассказать нам правду.

Последняя фраза среди моих соотечественников имеет дополнительный скрытый смысл. «Нерассказанная правда рождает ложь», – гласит народная мудрость. Исполнитель любого выдающегося действия обязан буквально и дословно отчитаться за него перед обществом.

– Но почему я должен рассказывать ее чужаку? – упирался я, уже скорей по инерции.

– Потому что он станет слушать тебя, – сказала сестра менторским тоном. – Ведь все остальные чертовски заняты.

Это был уже совершенно неоспоримый факт. Падо показала мне калитку и даже приотворила ее, и у меня еще хватило остатков силы и здравого смысла туда войти.

Мобиль Ноэм был мужчиной тридцати с чем-то лет, хотя родился на Терре несколько столетий тому назад. Затем он учился на Хайне, много попутешествовал. Небольшого роста, светловолосый, быстроглазый, он оказался замечательным собеседником. Сперва я даже не сообразил, что передо мной мужчина, и принял его за женщину, ибо вел он себя очень по-женски. Он приступил прямо к делу, без обязательных предисловий, принятых у нас в общении между мужчинами и предназначенных для прояснения полномочий или же, бывало, для введения собеседника в заблуждение. Я привык к тому, что мужчины в общении осторожны, в выражениях витиеваты и непременно соперничают. А Ноэм, подобно женщине, был прям и восприимчив. А также вкрадчив и властен, как любой из известных мне мужчин или женщин, не исключая даже Рагаза. Полномочия Ноэма были, по существу, неограниченными, однако он никогда не стоял на своем. Скорее «сидел» на своем, развалясь поудобнее, и приглашал вас «присесть» вместе с ним.

Я оказался самым первым из мятежников, согласившимся рассказать ему всю нашу замковую эпопею. Он записывал с моего согласия, чтобы использовать эту запись в своем докладе Стабилям о состоянии нашего общества – в «Деле о Сеггри», как он назвал свой доклад. Мое первое описание мятежа заняло не более часа. И я полагал, что закончил. Тогда я еще не был знаком с неутолимым желанием изучить, понять, услышать всю подноготную, столь характерным для Мобилей Экумены. Ноэм задавал вопросы, я отвечал; он рассуждал и экстраполировал, я поправлял его; он жаждал подробностей, я давал ему эти подробности, рассказывая о событиях мятежа, о годах, предшествовавших ему, о людях в Замке, о собственной жизни – мало-помалу, фрагмент за фрагментом без всякой последовательности. Я беседовал с Ноэмом ежедневно в течение месяца и в результате понял, что у истории не бывает начала и что никакая повесть не имеет конца. Что любая история – это сплошная путаница и всегда часть чего-то большего. Что нет абсолютной истины, однако молчание всегда порождает ложь.

К концу месяца я буквально влюбился в Ноэма, доверял ему полностью и даже попал в определенную зависимость. Беседы с ним стали смыслом и оправданием всей моей жизни. Я старался смириться с мыслью, что он скоро покинет Ракедр. Мне предстояло научиться жить без него. Жить, но чем? Ведь может же мужчина найти себе мужское дело, вести мужской образ жизни. Ноэм доказал это на примере собственной судьбы; вопрос – сумею ли я отыскать себе подобное дело?

Ноэм остро чувствовал всю сложность моей ситуации и не собирался позволить мне снова погрузиться в пучину страхов и былой летаргии; он не давал мне молчать ни минуты, задавая самые неожиданные вопросы. «Кем бы ты захотел стать, если бы мог стать кем угодно?» – задал он мне как-то такой очень детский вопрос.

Я ответил ему мгновенно и без колебаний:

– Женой!

Теперь-то я понимаю промелькнувшее тогда на его лице выражение. Ноэм отвел глаза, затем снова взглянул на меня – живым и теплым взглядом.

– Я хочу иметь свою собственную семью, – продолжал я. – Перестать жить в доме матери, где я навсегда останусь ребенком. Хочу трудиться. Хочу жену, несколько жен, детей, хочу быть матерью. Я хочу жить, а не в игры играть!

– Но ты ведь не можешь родить ребенка, – заметил он мягко.

– Нет, конечно, зато могу стать ему любовной матерью!

– Мы называем это немного иначе, – заметил он. – Но мне нравится ваше слово… Однако скажи мне, Ардар, каковы твои шансы жениться – найти себе женщину, которая захочет вступить в брак с мужчиной? Ведь здесь еще не бывало такого, верно?

Тут я вынужден был с ним согласиться.

– Когда-нибудь такое наверняка случится, я полагаю, – сказал он (и его «наверняка» прозвучало, как обычно, не слишком-то обнадеживающе, со своего рода уверенной неопределенностью). – Однако пионеру предстоит заплатить немалую личную цену. Отношения, формируемые под негативным давлением общества, страшно натянуты, они имеют тенденцию становиться оборонительными, чересчур напряженными, агрессивными. Им недостает места для свободного роста.

– Место! – воскликнул я. И попытался рассказать ему, что значит не иметь места под солнцем, что значит не иметь воздуха для дыхания.

Ноэм смотрел на меня как-то странно, почесывая себе нос, он смеялся.

– Знаешь, а ведь в Галактике уйма свободного места, – сказал он.

– Ты имеешь в виду… что я мог бы… что Экумена… – Я сам не понимал тогда, что именно хочу спросить у него. Однако Ноэм понял. И начал отвечать – вдумчиво и обстоятельно. Мое образование он находил столь недостаточным даже по меркам сеггрианской цивилизации, что мне следовало сперва подучиться в какой-либо местной академии, по меньшей мере еще два-три года, прежде чем претендовать на поступление в один из галактических университетов, таких, например, как экуменические школы на Хайне. Конечно, продолжал он, мне самому выбирать, куда пойти, в зависимости от собственных интересов, которые, впрочем, мне еще предстоит обнаружить в себе, и это уже в академии, так как ни мое обучение в детстве, ни тренировки в Замке не могли мне помочь в поисках своего призвания. Выбор, предлагавшийся мне до сих пор, был невероятно ограничен – как по потребностям нормального интеллигентного человека, так и по соответствию нуждам моего социума. Поэтому Закон об Открытых Воротах, вместо того чтобы предоставить мне свободу, оставил меня «без воздуха для дыхания в безвоздушном пространстве» – здесь Ноэм явно процитировал строку какого-то поэта с какой-нибудь далекой планеты. Голова у меня шла кругом, полная сияния далеких звезд.

– Академия в Хаджке находится совсем недалеко от Ракедра, – заметил Ноэм. – Неужели ты никогда не пытался поступить туда? Хотя бы чтобы удрать из своего ужасного Замка?

Я помотал головой:

– Лорд Фассоу всегда уничтожал бланки заявлений сразу же по поступлении их в канцелярию. Если бы только кто-то из нас попытался…

– Его наказали бы. Полагаю, подвергли бы пыткам. М-да… Из той малости, что я успел узнать о ваших академиях, можно сделать вывод, что тебе бы жилось там немного лучше, чем здесь, хотя там тоже далеко не сахар. У тебя будет дело, крыша над головой, однако тебе там непременно дадут почувствовать себя маргиналом и чужаком. Даже самые высокообразованные, просвещенные женщины с великим трудом воспринимают мужчин как интеллектуальную ровню себе. Можешь мне поверить, я испытал это на собственной шкуре. А поскольку в Замке тебя учили состязаться и быть первым, тебе придется особенно трудно среди людей, сомневающихся в твоей способности превзойти их в чем-либо, для которых сама концепция состязания, победы и поражения стоит ноль без палочки. И все же это единственное место, где ты найдешь себе воздух для дыхания.

Ноэм рекомендовал меня своей знакомой с одного из факультетов академии в Хаджке, и меня внесли в списки кандидатов. Моя семья была счастлива оплатить мое обучение. Я первым из нашего Замка поступал в академию, и они искренне гордились мною.

Как Ноэм и предсказывал, мне приходилось порой нелегко, но я встретил там немало других мужчин, с которыми легко нашел общие интересы, и мне больше не угрожало парализующее одиночество материнского дома. А когда преодолел робость, завел себе друзей и среди студенток, многие из которых отнюдь не были заражены предубеждениями и охотно шли на сближение. На третьем году учебы мы с одной из них в порядке эксперимента завели самый настоящий любовный роман. Несмотря на то что он не слишком-то удался и не затянулся надолго, оба мы испытали чувство подлинного освобождения – от оков устоявшегося убеждения, что отношения между мужчиной и женщиной могут носить исключительно сексуальный характер, что их соединяют единственно гениталии. Эмадр, как и я, испытывала отвращение к профессионалам из Домов соитий, и наши занятия любовью всегда были робкими и краткими. Их подлинный смысл заключался не в удовлетворении нашего желания – они служили доказательством того, что мы можем полностью доверять друг другу. Наша настоящая страсть прорывалась, когда мы лежали рядышком, рассказывая друг другу о своей жизни, о том, какие чувства мы испытываем по отношению к разным мужчинам и женщинам, и друг к другу, и к самим себе, рассказывая о своих ночных кошмарах и о своих мечтах. Мы без конца беседовали, и восхитительное чувство подлинной общности, что испытывал я тогда, останется со мной на всю мою жизнь – два юных сердца, обретшие свои крылья, летят вместе, пусть недолго, но высоко. Первый полет, он всегда самый высокий.

Уже двести лет, как Эмадр умерла; она осталась на Сеггри и, заключив брак, вошла в один из материнских домов, родила двух детей, преподавала в Хаджке и скончалась в возрасте под семьдесят. Я же отправился в Экуменическую школу на Хайне, а позже в составе отряда Мобилей – на Уэрел и Йеове; прилагаю к сему запись оттуда. Настоящий очерк моей биографии я составил как часть моего прошения о возращении на Сеггри в качестве Мобиля Экумены. Я очень хочу пожить со своим народом, чтобы понять, кто же они такие, – сейчас, когда я с уверенной неопределенностью понял наконец, кто есть я сам.

Невыбранная любовь

Предисловие

Хеокад’да Архе с фермы Инанан, что в деревне Таг у юго-западного водораздела реки Будран на материке Окетс планеты О.

Для любого человека с любой планеты секс – дело сложное, но, похоже, столь сложных брачных традиций, как у моего народа, нет нигде. Нам, разумеется, они кажутся простыми и настолько естественными, что описывать их просто глупо – это примерно то же самое, как описывать ходьбу или дыхание. Мол, знаете ли, надо стоять на одной ноге, а вторую перемещать вперед… надо набрать воздух в легкие, а потом выпустить его… жениться надо на мужчине и женщине из другой мойети…

– Что такое мойети? – спросил меня гетенианец, и я понял: мне легче представить, что я не буду знать, подобно гетенианцам, какой у меня будет пол завтра утром, чем не знать, Утренний я или Вечерний. Разделение человечества настолько полно, настолько универсально – как может общество существовать без него? Как человеку знать, кто есть кто? Как почитать кого-то, если нет того, кто спрашивает, и того, кто отвечает? Того, кто наливает, и того, кто пьет? Как можно вступать в беспорядочные связи, не опасаясь инцеста? Должен признаться, что в пыльном и темном подвале своего подсознания я согласен с Гамбатом, братом моего деда, который сказал:

– Эти люди не из нашего мира, и все они пытаются стоять на одной ноге. Две ноги, два пола, две мойети – только это и имеет смысл!

Мойети – это половина населения. Две наших половины мы называем Утренней и Вечерней. Если ваша мать – Утренняя женщина, то и вы тоже Утренний, а все прочие Утренние в определенном отношении являются вашими братьями или сестрами. И заниматься сексом, вступать в брак и заводить детей вы можете только с Вечерними.

Когда я объяснил наше понятие об инцесте студентке на Хайне, она воскликнула, шокированная:

– Но ведь это означает, что ты не можешь заниматься сексом с половиной населения планеты!

А я, тоже шокированный, спросил:

– А ты что, хочешь заниматься сексом с половиной населения планеты?

В сущности, в Экумене различные мойети вовсе не являются редкой социальной структурой. Мне доводилось беседовать с людьми из обществ, разделенных на две части. Одна из них, женщина-надирка из Умны на Итише, кивнула и засмеялась, когда я поведал ей о мнении брата моего деда.

– Но ведь ты ки’О, – сказала она, – и ты женишься, стоя на всех четырех ногах.

Очень немногие жители других миров готовы поверить, что наша форма брака работает. Они предпочитают думать, что мы ее лишь терпим. Они забывают, что человеческие существа, хотя и рыдают по простой жизни, становятся лишь крепче от сложностей.

Когда я женюсь – ради любви, стабильности и детей, – моими супругами станут трое. Я Утренний мужчина: я женюсь на Вечерней женщине и Вечернем мужчине, с которыми у меня будут сексуальные отношения, и на Утренней женщине, с которой у меня не будет сексуальных отношений. Зато у нее будут сексуальные отношения с Утренним мужчиной и Утренней женщиной. Весь такой брак называется седорету. Внутри его имеются четыре подбрака: две гетеросексуальные пары называются Утро и Вечер в соответствии с женской мойети, мужская гомосексуальная пара называется Ночью, а женская гомосексуальная пара – Днем.

К седорету могут присоединяться братья и сестры четырех исходных супругов, поэтому число людей в таком браке иногда достигает шести или семи. Дети имеют между собой различное родство и называются братьями и сестрами – потомками одних родителей, сводными братьями и сестрами и кузенами.

Ясно и то, что создание седорету требует подготовки. И мы тратим на такую подготовку много времени. Насколько брак будет основан на любви, в каких парах любовь будет самой сильной и насколько его основой станут удобство, выгода и дружба, будет зависеть от местных традиций, личных характеров и так далее. Сложности здесь настолько очевидны, что меня всегда удивляет, когда гости с других планет обязательно выхватывают из множества внутрисемейных отношений лишь запретное и недозволенное.

– Как можно быть супругом трех человек и никогда не заниматься сексом с одним из них? – спрашивают они.

От такого вопроса мне становится неловко; он словно подразумевает, что сексуальность есть сила настолько доминирующая, что ее нельзя сдержать или упорядочить с помощью любых иных отношений. В большинстве обществ ожидается, что у отца с дочерью или брата с сестрой семейные отношения будут несексуальными, хотя я и прихожу к выводу, что в некоторых обществах запрет на инцест часто нарушается людьми, чей возраст и пол позволяют его игнорировать. Очевидно, такие общества рассматривают человеческих существ как разделенных на два вида, и раздел этот происходит по принципу силы, что дает одному из полов верховную власть. Для нас же фундаментальный раздел происходит по кастам; пол при этом есть различие важное, но вторичное. И это, несомненно, приводит к тому, что мы смотрим на мир иначе.

Дело в том, что люди на О восхищаются простой жизнью не меньше всех остальных, и мы отыскали свой любопытный способ ее воплощения. Мы консервативны, традиционны, самодовольны и скучны. К переменам мы относимся с подозрительностью и слепо им сопротивляемся. Многие дома, фермы и храмы на О расположены на одном и том же месте и называются теми же именами вот уже пятьдесят или шестьдесят столетий, а некоторые и сотню веков. А одни и те же вещи мы делаем одним и тем же образом еще дольше. Само собой, мы все делаем тщательно. Мы уважаем сдержанность и яростно защищаем невмешательство в личную жизнь. Мы презираем все выдающееся. Наши мудрецы не уединяются на горных вершинах – они живут в домах на фермах, у них множество родственников, и они тщательно ведут учетные книги. У нас нет городов, а лишь обширные деревни, состоящие из групп фермерских владений и общественного центра; образовательные и технические центры поддерживаются каждым регионом. Мы обходимся без богов, а теперь уже долгое время и без войн. Самый частый вопрос, который нам задают незнакомцы: «В этой вашей семье вы все спите в одной постели?» – на что мы отвечаем: «Нет».

Фактически мы склонны отвечать так на любые вопросы незнакомцев. Поразительно, что нас вообще приняли в Экумену. Мы находимся неподалеку от Хайна – астрономически неподалеку, на расстоянии четырех световых лет, – и хайнцы просто столетиями прилетали к нам и разговаривали с нами, пока мы к ним не привыкли и смогли сказать «да». Конечно, хайнцы – раса наших предков, но бесстрастная долговечность наших обычаев заставляет их ощущать себя молодыми, суетливыми и не имеющими корней. Наверное, поэтому они нас и любят.

Невыбранная любовь

Неподалеку от устья реки Садуун, построенное на скалах чуть южнее того места, где река встречается с морем, стояло владение. Некогда бурное море накатывалось на камни, охватывая их со всех сторон, но по мере того, как Садуун веками наращивала свою дельту, до скал стали доходить только высокие приливы, затем только штормовые приливы, а затем море и вовсе перестало заходить настолько далеко и лишь блистало вдоль всего западного побережья.

Меруо никогда не было фермерским хозяйством – построенное на скале посреди соленого болота, оно кормилось рыболовством и дарами моря. Когда море отступило, люди прокопали канаву от подножия скалы до линии прилива. С годами море уходило все дальше, а канава становилась все длиннее, пока не превратилась в широкий канал длиной в три мили. По каналу сновали рыбацкие лодки и торговые корабли, причаливая к пристани Меруо, растянувшейся вдоль скального подножия. Сразу за пристанью, мастерской, где плелись сети, и цехами для вяления и замораживания рыбы начинались поросшие «соленой травой» прерии, где паслись огромные стада йамов и разучившихся летать баро. Меруо сдавало эти пастбища в аренду крестьянам деревни Садахан, расположенной на прибрежных холмах. Эти стада не принадлежали Меруо, жители которого смотрели только в море, бороздили только море и никогда не ходили пешком, если в нужное место можно было добраться на лодке. Прерии приносили им гораздо больше богатства, чем море, но все заработанное они тратили на корабли, копание и углубление канала. Мы выбрасываем свои деньги в море, говорили они.

В округе они приобрели репутацию людей высокомерных и от деревенских держались на расстоянии. Меруо было большим владением, зачастую в нем жило более сотни человек, поэтому они редко создавали седорету с деревенскими, а женились между собой.

Утренний мужчина с восточного Окета однажды пришел в Садахан, решив поближе ознакомиться с тем, как пасти скот на соленых болотах, и применить эти знания на своей ферме, что на другом побережье. Там он повстречался с Вечерним мужчиной из Меруо по имени Суорд, приехавшим на деревенское собрание. На следующий день Суорд приехал снова, чтобы встретиться с Хадри, и на следующий тоже, а в четвертую ночь Суорд уже занимался с ним любовью, сбив с ног, подобно штормовой волне. Пришелец с восточного побережья по имени Хадри был скромным и неопытным молодым человеком, для которого и само путешествие, и незнакомые места, и новые лица стали настоящим приключением. А теперь он обнаружил, что один из этих незнакомцев страстно в него влюбился и уговаривает прийти в Меруо и остаться там жить.

– Мы создадим седорету, – сказал Суорд. – У нас есть полдюжины Вечерних девушек. И я согласен жениться на любой Утренней женщине, лишь бы не потерять тебя. Ну же, пойдем со мной! Пойдем вместе на Скалу! – Так обитатели Меруо называли свое владение.

Хадри подумал, что он в долгу перед Суордом, ведь тот настолько страстно его любит, и поэтому должен согласиться. Он набрался мужества, собрал свои вещи и зашагал через широкие плоские прерии туда, где на фоне неба силуэтами виднелись высокие крыши Меруо, распластавшегося на скале над причалами, складами и кораблями, где окна отвернулись от суши и всегда смотрят вдоль длинного канала на отрекшееся от Меруо море.

Суорд привел его в дом и познакомил со своими родственниками. Хадри ужаснулся. Все они походили на Суорда – смуглые, красивые, вспыльчивые, резкие, бескомпромиссные и настолько похожие, что он не мог их различить и путал дочь с матерью, брата с кузеном, Вечернего с Утренним. По отношению к нему они проявили минимальную вежливость. Он был незваным гостем. Они опасались, что Суорд привел его навсегда. Хадри тоже.

Страсть Суорда была настолько бурной, что Хадри, человек умеренный, предположил, что она должна вскоре выгореть. «Жаркое пламя не горит долго», – сказал он себе и утешился поговоркой. «Он вскоре устанет от меня, и я смогу уйти», – думал он, но не словами. Однако он прожил в Меруо десять дней, потом месяц, а страсть Суорда пылала столь же жарко. К тому же Хадри заметил, что и в местных седорету немало страстных супругов, и сексуальное напряжение связывает их подобно паутине неизолированных проводов, наполняя воздух потрескиванием разрядов и электрическими искрами, хотя некоторые из этих браков длились уже много лет.

Он был польщен и изумлен ненасытным, страстным и трепетным стремлением Суорда обладать им – хотя самого себя Хадри привык считать весьма обычной личностью. Он полагал, что его ответ на такую страсть недостаточен. Смуглая красота Суорда наполняла его разум, и его разум отворачивался, ища пустоту, какое-то пространство, где он сможет остаться в уединении. В некоторые из ночей, когда Суорд, раскинувшись на кровати, крепко спал после любовных утех, Хадри тихо вставал. Обнаженный, он сидел возле окна, глядя, как светится под звездами длинный канал. Иногда он негромко плакал, потому что ему было больно, но он не знал, что вызывает эту боль.

В одну из таких ночей ранней зимой ощущение того, что его душа раздражена и кровоточит, словно бьющееся в капкане животное, и что все его нервы буквально обнажены, стало невыносимым. Он оделся – очень тихо, опасаясь разбудить Суорда, и вышел босиком из их комнаты, стремясь на улицу – куда угодно, лишь бы из-под крыши. Ему казалось, что он не может дышать.

Погруженный во мрак огромный дом привел его ночью в замешательство. Семь живущих сейчас в нем седорету имели каждое свое крыло, этаж или несколько просторных комнат. Хадри еще никогда не доводилось бывать далеко в южном крыле, где расположились Первое и Второе седорету, и он всегда плутал в старинной центральной части дома, однако полагал, что достаточно хорошо знает этажи северного крыла. Этот коридор, как ему думалось, ведет к уличной лестнице. Однако он привел его лишь к узкой лесенке, ведущей наверх. Он поднялся по ней в большой темный чердак и отыскал там дверь на крышу.

К ее южному краю вела длинная дорожка с перилами. Хадри зашагал по ней, и слева от него сперва черными горами показались вершины крыш, потом прерии и болота, а затем, выйдя на западную сторону крыши, он увидел внизу канал – неимоверно длинный и смутно различимый в звездном свете. С болот наползала низкая полоса тумана. Пока он разглядывал ее, держась за перила, туман загустел и побелел, скрывая болота и канал. Он приветствовал эту мягкость, эту медлительность тумана – окутывающего, целительного и все скрывающего. Туман принес с собой немного умиротворения и спокойствия. Глубоко вздохнув, Хадри подумал: «Почему, ну почему мне так печально? Почему я не люблю Суорда столь же сильно, насколько он любит меня? Почему он любит меня?»

Он ощутил, что рядом кто-то есть, и обернулся. Вышедшая на крышу женщина стояла всего в нескольких ярдах от него, тоже положив руки на перила, тоже босая, в длинном халате. Когда он повернул голову, она тоже посмотрела на него.

Женщина была явно местная, со Скалы – смуглая кожа, прямые черные волосы и характерная изящная форма бровей, скул и челюсти не оставляли в этом сомнения, – но имени ее Хадри не знал. В обеденных комнатах северного крыла он встречал немало Вечерних женщин в возрасте от двадцати до тридцати. Все они были сестрами, кузинами и все незамужние. Он боялся их всех, потому что Суорд мог предложить одной из них стать его женой в седорету. Хадри был немного робок сексуально, и разницу между полами ему оказалось трудно пересечь; удовольствие и утешение он находил в основном с другими молодыми мужчинами, хотя некоторые женщины и привлекали его весьма сильно. Женщины из Меруо влекли его, но он даже вообразить не мог, что прикасается к любой из них. Боль, которую он здесь испытывал, отчасти вызывалась именно недоверчивой холодностью Вечерних женщин, всегда ясно дававших понять, что он здесь чужак. Они презирали его, а он их избегал. И до сих пор не был точно уверен, кто из них Сасни, кто Ламатео, Саваль или Эсбуай.

Ему показалось, что это Эсбуай, потому что она была высокая, но все же он сомневался. Оправданием ему могла стать темнота, потому что он едва различал ее лицо.

– Добрый вечер, – пробормотал он, не называя имени.

Растянулась долгая пауза, и он с сожалением подумал, что женщина из Меруо станет презирать его даже глухой ночью на крыше.

Но тут она негромко отозвалась:

– Добрый вечер. – В голосе ее прозвучал смешок, и это был мягкий голос, который накрыл его разум подобно туману, мягко и прохладно. – Кто там?

– Хадри, – ответил он, снова с сожалением. Теперь она знает, кто он, и станет презирать его.

– Хадри? Вы не местный.

Кто же она в таком случае?

Он назвал свою ферму и добавил:

– Я с востока, с водораздела Фадан. В гостях.

– Я уезжала, – пояснила она. – И только что вернулась. Сегодня вечером. Прелестная ночь, правда? Больше всего я люблю именно такие ночи, когда поднимается туман, подобно морю…

Языки тумана действительно слились и стали подниматься, и теперь Меруо на своей скале казался плавающим во мраке над слегка светящейся бездной.

– Мне он тоже нравится. Я подумал… – Хадри смолк.

– О чем? – спросила она через минуту – настолько мягко, что он набрался храбрости и продолжил.

– Что быть несчастливым в комнате хуже, чем быть несчастливым на улице, – проговорил он и печально усмехнулся. – Интересно почему?

– Я это поняла, – сказала она. – По вашей позе, по тому, как вы стояли. Я вам сочувствую. Что вы… что вам нужно, чтобы сделать вас счастливее?

Сперва ему показалось, что она старше его, но теперь она говорила как совсем юная девушка – одновременно робко и смело, неуклюже, с нежностью. Темнота и туман придали им храбрости, лишили скованности, и теперь они могли говорить искренно.

– Не знаю. Наверное, я не знаю, что значит любить.

– Почему вы так думаете?

– Потому что я… Все дело в Суорде, это он привез меня сюда, – начал он, стараясь и дальше говорить правду. – Я люблю его, но не… не так, как он заслуживает…

– Суорд, – задумчиво произнесла она.

– Он сильный. Щедрый. Он отдает мне всего себя, всю свою жизнь. А я – нет, я не способен…

– Почему же вы не уехали? – спросила она – не обвиняюще, а лишь ожидая ответа.

– Я люблю его. И не хочу причинять ему боль. Если я сбегу, то стану трусом. А я хочу быть достойным его. – То были четыре отдельных ответа, и каждый был произнесен с болью.

– Невыбранная любовь, – отозвалась она с грубоватой нежностью. – Да, это тяжело.

Теперь она говорила уже не как девушка, а как женщина, знающая, что такое любовь. Разговаривая, они смотрели на запад поверх туманного моря, потому что так им было легче говорить. Теперь женщина повернулась, чтобы взглянуть на Хадри снова. Даже в темноте он различил ее спокойный взгляд. Между линией крыши и ее головой ярко сияла крупная звезда. Когда она шевельнулась, ее округлая темная голова заслонила звезду, и та засияла сквозь волосы женщины, словно украшение. Ему было очень приятно на это смотреть.

– Я всегда думал, что выберу любовь, – сказал он, размышляя над ее словами. – Выберу седорету, осяду в один прекрасный день где-нибудь неподалеку от своей фермы. Ничто иное мне и в голову не приходило. А потом оказался здесь, на краю света… И не знаю, что делать. Я был выбран и не могу выбирать…

В его голосе прозвучала легкая самоирония.

– Странное здесь место, – добавил он.

– Верно. Когда хотя бы раз увидишь большой прилив…

Хадри однажды видел его. Суорд привел его на мыс, возвышающийся над южной заливной равниной. Хотя это место находилось всего в двух милях от Меруо, им пришлось долго идти в обход, а затем вновь повернуть на запад, и Хадри спросил:

– А почему мы не могли прийти туда напрямую, по берегу?

– Сам увидишь почему, – ответил Суорд.

Они сидели на скалистом мысу и завтракали тем, что прихватили с собой. Суорд не сводил глаз с коричнево-серой грязевой равнины, протянувшейся до западного горизонта, бесконечной и унылой, прорезанной лишь несколькими извилистыми и заиленными каналами.

– Вот он, – сказал Суорд, вставая. Хадри тоже встал, увидел блеск и услышал отдаленный рокот, а потом разглядел и надвигающуюся светлую линию. С невероятной скоростью прилив промчался семь миль по огромной равнине, с грохотом разбился о скалы под ними, вскипев пеной, и помчался дальше, обогнув мыс.

– Он намного быстрее, чем ты умеешь бегать, – заметил Суорд. Его смуглое лицо стало взволнованным и напряженным. – Именно так он когда-то накатывался на нашу Скалу. В древние времена.

– И теперь он отрезал нас здесь? – спросил Хадри.

– Нет, но я бы этого хотел, – ответил Суорд.

Думая об этом теперь, Хадри вообразил широкое море вокруг Меруо, скрытое под толщей тумана, и как оно плещет о скалы под стенами. Как это было в древние времена.

– Наверное, приливы отрезали Меруо от материка? – предположил Хадри.

– Дважды в день, – подтвердила женщина.

– Странно, – пробормотал он и услышал, как она слегка вздохнула, беззвучно смеясь.

– Вовсе нет. Если здесь родиться… А знаете ли вы, что дети рождаются, а старики умирают во время, которое у нас называется «затишье»? Это момент самой низкой точки низкого утреннего прилива.

Ее голос и слова заставили его сердце сжаться, настолько они были мягкими и настолько странными показались.

– Я пришел с материка, из-за гор, и никогда прежде не видел моря. И ничего не знаю о приливах.

– А вот и их возлюбленная, – сказала женщина, глядя куда-то позади него. Хадри обернулся и увидел чуть выше туманного моря ущербную луну – над туманом торчал лишь ее темный, покрытый шрамами полумесяц. Он уставился на него, не находя слов для продолжения разговора.

– Не печальтесь, Хадри. Это всего лишь луна. Но если вам станет грустно, приходите сюда снова. Мне понравилось с вами разговаривать. Здесь не с кем поговорить… Спокойной ночи, – прошептала она, зашагала по дорожке и растаяла в тенях.

Он остался еще на некоторое время, наблюдая, как восходит луна и поднимается вверх туман. Эту медленную гонку выиграл туман, в конце концов проглотив луну и окутав все вокруг. Дрожа от холода, но избавившись от напряженности и злости, Хадри отыскал дорогу в комнату Суорда и скользнул в широкую теплую постель. Уже засыпая, он подумал, что так и не узнал имя этой странной женщины.

Суорд проснулся в дурном настроении. Он настоял на том, чтобы Хадри отправился вместе с ним на парусной лодке вниз по каналу, чтобы, как он заявил, проверить шлюзы на боковых каналах. На самом же деле ему хотелось остаться с Хадри наедине в лодке, где Хадри был не только бесполезен, но и слегка страдал от морской болезни, не имея при этом возможности избавиться от ее причины. Они медленно плыли по стеклянной глади бокового канала, греясь под ласковым солнцем.

– Ты ведь хочешь уйти, не так ли? – осведомился Суорд, произнеся вопрос так, словно эти слова стали ножом, отрезавшим ему язык.

– Нет, – ответил Хадри, сам не зная, правду ли он говорит, но не в силах более выдавить из себя ни единого слова.

– Ты не хочешь жениться здесь.

– Не знаю, Суорд.

– И как понимать твое «не знаю»?

– Вряд ли кто из Вечерних женщин захочет выйти за меня, – сказал он, стараясь не лгать. – Мне ведь это известно. Им нужно, чтобы ты выбрал кого-нибудь из местных. А я здесь чужак.

– Они тебя не знают, – проговорил Суорд с неожиданной умоляющей нежностью. – У нас уходит много времени, чтобы как следует узнать человека. Мы слишком долго прожили на нашей Скале. У нас в венах вместо крови морская вода. Но они увидят… и узнают тебя, если ты… если ты останешься… – Он отвернулся и через некоторое время еле слышно добавил: – Если ты уйдешь, можно мне будет уйти с тобой?

– Я не ухожу, – сказал Хадри. Он подошел к Суорду, погладил его волосы и лицо, поцеловал. Он знал, что Суорд не сможет уйти с ним, не сможет жить на материке, в Окете – из этого ничего не выйдет. Но это означало, что он должен остаться здесь, с Суордом. И от этой мысли у него под сердцем разлился щемящий холод.

– Сасни и Дуун, – сказал наконец Суорд, снова став самим собой – собранным и сильным, – любовницы уже с тринадцати лет. Сасни может выйти за меня, если я сделаю ей предложение и если в ее Дневном браке останется Дуун. Мы сможем составить с ними седорету, Хадри.

Оцепенение некоторое время не давало Хадри ответить; он сам не мог понять, что за чувство испытывает, о чем думает.

– Кто такая Дуун? – выдавил он наконец. У него еще оставалась слабая надежда, что она и есть та самая женщина, с которой он разговаривал на крыше прошлой ночью – как ему показалось, в другом мире, во владениях тумана, тьмы и истины.

– Ты ее знаешь.

– Это не она вчера откуда-то вернулась?

– Нет, – отрезал Суорд, слишком напряженный, чтобы удивляться тупости Хадри. – Она возлюбленная Сасни, дочь Ласуду из Четвертого седорету. Невысокая, очень худая и мало разговаривает.

– Да я ее не знаю! – с отчаянием воскликнул Хадри. – Я не могу их различить, и они со мной не разговаривают!

Он прикусил губу и перешел на другой конец лодки, где застыл, сунув руки в карманы и опустив плечи.

Настроение Суорда совершенно изменилось. Когда они добрались до шлюза, он радостно барахтался в илистой воде, убеждаясь, что все механизмы в порядке, а потом развернул парус и направил лодку, подгоняемую попутным ветром, обратно к большому каналу.

– Пора и тебе понюхать морского ветра! – крикнул он Хадри и развернул лодку на запад – вверх по каналу в открытое море. Прикрытое легкой дымкой солнце, насыщенный солеными брызгами свежий ветер, страх глубины, усталость от управления лодкой под умелым руководством Суорда и восторг триумфа, когда он на закате направил ее обратно в канал, залитый золотисто-красным светом, а над их головами с криками кружили огромные стаи ходулочников и болотных птиц, – все это в конце концов обернулось для Хадри замечательным днем.

Но радость покинула его, едва он снова оказался под крышами Меруо, в темных коридорах и низких, широких и темных комнатах, которые все смотрели на запад. Они разделили ужин с Четвертым и Пятым седорету. На родной ферме Хадри их с Суордом обязательно стали бы поддразнивать, если бы они вернулись только к ужину, проведя весь день вне дома и не сделав за все время никакой работы. Здесь же никто их не поддразнивал и никто над ними не подшучивал. Если кто и возмущался, то не показывал своих чувств. А может, никакого возмущения и вовсе не было, потому что все очень хорошо знали и взаимно доверяли друг другу, как доверяют собственным рукам, – не задавая вопросов. Даже дети здесь шутили и ссорились меньше, чем Хадри привык видеть. Разговоры за длинным столом всегда велись негромко, а многие вообще молчали.

Накладывая себе еду на тарелку, Хадри высматривал среди них женщину, с которой разговаривал ночью. Может, то была Эсбуай? Вряд ли. Рост подходил, но Эсбуай очень худая и держит голову особенно высокомерно. Той женщины здесь не было. Возможно, она из Первого седорету. А кто из этих женщин Дуун?

Вот она – невысокая, рядом с Сасни. Теперь он ее вспомнил. Она всегда рядом с Сасни. Он никогда с ней не разговаривал, потому что из всех местных женщин именно Сасни унижала его с особой ненавистью, а Дуун всегда была ее тенью.

– Иди сюда, – сказал Суорд, обойдя стол и усевшись рядом с Сасни. Он сделал жест, приглашая Хадри сесть рядом с Дуун. Тот повиновался. «Я стал тенью Суорда», – подумал он.

– Хадри говорил, что никогда не разговаривал с тобой, – сказал Суорд, обращаясь к Дуун. Та слегка съежилась и пробормотала что-то неразборчивое. Хадри увидел, как лицо Сасни вспыхнуло гневом, и все же на нем, когда она взглянула Суорду в глаза, промелькнул намек на вызывающую улыбку. Они были очень похожи. И стоили друг друга.

Суорд и Сасни принялись разговаривать – о ловле рыбы, о шлюзах, – а Хадри в это время ел. После проведенного на воде дня его обуял волчий аппетит. Дуун, закончив есть, просто сидела и молчала. У обитателей Скалы развилась способность оставаться совершенно неподвижными и молчаливыми – совсем как у хищных животных или птиц-рыболовов. На ужин была, разумеется, рыба – как всегда. Меруо некогда было богатым владением и все еще сохраняло манеры богатых людей, хотя и не сумело сохранить само богатство. Продление большого канала и вычерпывание из него ила с каждым годом отнимало все большую долю их доходов, а море все так же неумолимо отступало от дельты. У них имелся большой рыболовный флот, но корабли в нем были старые, многие капитально отремонтированные. Хадри как-то спросил, почему они не строят новые, ведь над сухим доком возвышалась большая судоверфь; Суорд объяснил, что их разорит стоимость одной лишь древесины. Имея в активе только один урожай со сдаваемых в аренду полей, рыбу и моллюсков, они были вынуждены платить за все прочие продукты, одежду, древесину и даже за воду. Колодцы на многие мили вокруг Меруо были солеными, поэтому к нему из деревни на холмах был протянут акведук.

Однако свою дорогую воду они пили из серебряных кубков, а вечную рыбу подавали к столу в мисках из древнего полупрозрачного голубого эдийского фарфора. Хадри очень боялся разбить одну из них, когда мыл посуду.

Сасни и Суорд продолжали разговор, а Хадри сам себе казался угрюмым болваном, потому что молча сидит рядом с девушкой, которая тоже молчит.

– Я сегодня впервые выходил в море, – выдавил он наконец, ощутив, как кровь приливает к щекам.

Дуун лишь хмыкнула и уставилась в свою пустую тарелку.

– Можно принести тебе супа? – спросил Хадри. Здесь трапеза традиционно завершалась супом – разумеется, рыбным.

– Нет, – отрезала она, нахмурившись.

– На моей ферме, – пояснил он, – люди часто приносят друг другу еду – это считается вежливостью. Извини, если это тебя оскорбило.

Он встал, подошел к раздаточному столу и трясущимися руками налил себе тарелку супа. Когда он вернулся, Суорд посмотрел на него оценивающе и с легкой улыбкой, которую Хадри предпочел не заметить. За кого они его принимают? Они что, полагают, будто у него нет ни принципов, ни умения общаться, ни собственного места? Пусть себе женятся между собой, а он не станет в этом участвовать.

Хадри проглотил суп, встал, не дожидаясь Суорда, и пошел на кухню, где целый час работал с посудомойками, возмещая то время, которое ему полагалось провести с поварами. Может, у них кое в чем и нет принципов, зато у него они есть.

Суорд ждал его в их комнате – точнее, комнате Суорда, потому что у Хадри здесь своей комнаты не имелось. Это само по себе было оскорбительно, неестественно. В приличном владении гостю всегда предоставляют комнату.

Суорд что-то сказал – потом Хадри не мог вспомнить, что именно, – но эти слова стали искрой, попавшей в порох.

– Я не позволю, чтобы со мной так обращались! – возмущался Хадри, а Суорд тоже мгновенно завелся и потребовал объяснить, что он имеет в виду. Обоих прорвало – взрыв ярости, отчаяния и обвинений закончился тем, что они, потрясенные, уставились друг на друга.

– Хадри, – всхлипнул Суорд, дрожа всем телом. Они бросились навстречу, обнялись. Маленькие, но натруженные и сильные руки Суорда крепко прижали Хадри. Кожа у Суорда была соленая, как море. Хадри тонул, тонул и утонул.

Но наутро все вернулось на круги своя. Хадри не осмелился попросить себе комнату, зная, что это причинит боль Суорду. «Если у нас составится это седорету, – нашептывал предательский голосок в голове Хадри, – то у меня, по крайней мере, появится своя комната. Но так думать нельзя, нельзя…»

Хадри искал женщину, с которой познакомился на крыше, и видел пять-шесть таких, кто мог бы ею оказаться, но не сумел уверенно опознать никого из них. Неужели она не посмотрит на него, не заговорит с ним? Не хочет делать это днем, перед другими? Ну и черт с ней, раз так.

До него только теперь дошло, что он даже не знает, Утренняя она или Вечерняя. Но какое это имеет значение?

Той ночью пришел туман. Неожиданно проснувшись посреди ночи, он увидел в окно лишь бесформенную серость, еле заметно подсвеченную рассеянным светом из какого-то окна в другом крыле дома. Суорд спал, как всегда раскинувшись и напоминая обломок, выброшенный ночью на берег. Некоторое время Хадри разглядывал его со щемящей нежностью. Потом встал, оделся и отыскал коридор к лестнице, ведущей на крышу.

Туман накрыл даже верхушки крыш. Над перилами было невозможно разглядеть хоть что-нибудь. Ему пришлось нащупывать дорогу, касаясь ладонью перил. Отсыревшая деревянная лестница холодила пятки. И все же, когда он поднимался на чердак, в нем зародилось ощущение счастья, которое лишь усилилось после первого вдоха туманного воздуха и стало еще сильнее, когда он свернул за угол, направляясь к западному краю крыши. Постояв там некоторое время, он почти шепотом спросил:

– Вы здесь?

После паузы – совсем как в первый раз – она ответила, едва скрывая в голосе смешок:

– Да, я здесь. А вы там?

Через секунду они смогли различить друг друга, но лишь как уплотнения в тумане.

– Я здесь, – отозвался Хадри, до абсурда счастливый. Он шагнул ближе, чтобы видеть ее темные волосы и пятнышки глаз на светлом овале лица. – Мне снова захотелось поговорить с вами.

– И мне хотелось с вами поговорить.

– Я не смог вас отыскать. Надеялся, что вы заговорите со мной.

– Только не в доме, – ответила она легким и холодным голосом.

– Вы из Первого седорету?

– Да. Утренняя жена из Первого седорету Меруо. Меня зовут Аннад. Хочу спросить… вы все еще несчастливы?

– Да… Нет… – Он попытался разглядеть ее лицо, но ему не хватило света. – Почему вы разговариваете со мной, а я могу разговаривать с вами… но ни с кем больше в этом доме? Почему только вы добры ко мне?

– А разве… Суорд злой? – спросила она, слегка запнувшись на имени.

– Он никогда не хотел быть злым. И никогда не был. Только он… он тянет меня за собой, он давит на меня, он… Он сильнее меня.

– Может, и нет. Возможно, он больше вашего привык добиваться своего.

– Или больше влюблен, – со стыдом пробормотал Хадри.

– Разве вы его не любите?

– Очень люблю!

Она рассмеялась.

– Я никогда не встречал таких, как он… он больше, чем… его чувства настолько глубоки, он… Мне такое недоступно. Но я люблю его… очень сильно…

– Что же тогда не так?

– Он хочет жениться, – начал было Хадри и смолк. Ведь он заговорил о ее доме, вероятно, о ее кровных родственниках, а она, жена из Первого седорету, была частью всей системы взаимоотношений в Меруо. Во что он влезает?

– А на ком он хочет жениться? Не волнуйтесь. Я не стану вмешиваться. Или проблема в том, что вы не хотите на нем жениться?

– Нет-нет. Просто… я никогда не собирался здесь оставаться и думал, что вернусь домой… Для меня брак с Суордом – это… больше, чем я заслуживаю… Но это будет потрясающе, замечательно! Однако… сам брак, седорету… получится неправильный. Он сказал, что Сасни выйдет за него, а Дуун – за меня, чтобы она с Дуун тоже могли составить пару.

– Тогда что, Суорд и Сасни, – опять едва заметная пауза на имени, – не любят друг друга?

– Нет, – ответил он немного неуверенно, вспомнив тот обмен вызывающими взглядами между ними – словно искра проскочила.

– А вы и Дуун?

– Я с ней даже почти не знаком.

– О нет, так нечестно, – сказала Аннад. – Любовь следует выбрать, но не таким же способом… Чей это план? Они его втроем придумали?

– Наверное. Суорд разговаривал об этом с Сасни. А та девушка, Дуун… она вообще молчала.

– Поговорите с ней, – негромко посоветовала она. – Поговорите с ней, Хадри. – Она смотрела на него; они стояли очень близко – настолько близко, что он ощущал рукой тепло ее руки, хотя они и не соприкасались.

– Уж лучше я поговорю с вами, – сказал он, поворачиваясь к ней. Она шагнула назад, и даже это легкое движение сделало ее словно нематериальной, настолько плотным и темным был туман. Аннад протянула к нему руку, но снова так и не прикоснулась к Хадри. Он знал, что она улыбается.

– Тогда оставайтесь и поговорите со мной, – сказала она, вновь облокачиваясь о перила. – Расскажите о… да о чем угодно. Чем вы с Суордом занимаетесь, когда выбираетесь из постели?

– Мы ходили в море, – ответил он и неожиданно для себя поведал о том, что для него означало впервые выйти в открытое море, каким ужасом и восторгом переполнило его это событие.

– Вы умеете плавать?

Хадри рассмеялся:

– Дома я плавал в озере, но это совсем другое.

– Пожалуй, да, – тоже рассмеялась она.

Они долго разговаривали, и он спросил, чем она занимается днем.

– Я еще ни разу не видел вас в доме, – сказал он.

– Верно. А чем я занимаюсь? Пожалуй, беспокоюсь о Меруо. О своих детях… Но сейчас я не хочу об этом думать. Как вы познакомились с Суордом?

Они еще говорили, когда туман начал едва заметно светлеть – восходила луна. Стало очень холодно. Хадри дрожал.

– Идите, – велела она. – Я-то к холоду привычна. А вы идите спать.

– Подморозило. Вот, смотрите, – сказал он, проводя пальцем по серебряным от инея перилам. – Вам тоже лучше пойти в дом.

– Скоро пойду. Спокойной ночи, Хадри. – Когда он повернулся, она сказала (или ему послышалось?): – Я подожду прилива.

– Спокойной ночи, Аннад. – Он произнес ее имя с робостью и нежностью. Ах, если бы и остальные были бы такими же, как она…

Он улегся рядом с неподвижным и восхитительно теплым Суордом и заснул.

На следующий день Суорду предстояло работать в бухгалтерии, где Хадри оказался бы совершенно бесполезен и лишь путался бы под ногами. Он воспользовался этим шансом и, расспросив нескольких угрюмых и надменных женщин, узнал, где сейчас Дуун – в цеху, где вялили рыбу. Он спустился к докам и отыскал ее. К его счастью – если это считать счастьем, – она обедала в одиночестве, греясь у воды под слабым солнцем.

– Я хочу поговорить с тобой, – сказал он.

– Зачем? – буркнула она, даже не взглянув на него.

– Честно ли выходить за того, кто тебе даже не нравится, чтобы выйти за того, кого любишь?

– Нет! – яростно отрезала она, все еще глядя вниз. Потом попыталась сложить мешочек, в котором принесла еду, но у нее слишком дрожали руки.

– Тогда почему же ты хочешь это сделать?

– Почему ты хочешь это сделать?

– Я не хочу. Хочет Суорд. И Сасни.

Она кивнула.

– Но не ты?

Она отрицательно тряхнула головой. Глядя на ее смуглое лицо, Хадри понял, что она еще очень молода.

– Но ты любишь Сасни, – немного неуверенно произнес он.

– Да! Я люблю Сасни! Всегда любила и всегда буду любить! Но это не означает, что я – я! – обязана делать все, что она говорит, все, что она хочет… что я должна… – Она уже смотрела ему в глаза, ее лицо пылало, голос дрожал и прерывался. – Я не принадлежу Сасни!

– Что ж, я тоже не принадлежу Суорду.

– Я ничего не знаю о мужчинах, – заявила Дуун, все еще прожигая его взглядом. – Или о любых других женщинах. У меня, кроме Сасни, никого в жизни не было, никого! А она думает, будто владеет мной.

– Они с Суордом очень похожи, – осторожно заметил Хадри.

Они замолчали. Из глаз Дуун совсем по-детски лились слезы, но она даже не собиралась их вытирать. Выпрямив спину, она сидела, отгородившись от Хадри достоинством женщин Меруо, и даже ухитрилась сложить свой мешочек для продуктов.

– Я тоже мало что знаю о женщинах, – признался Хадри, сохраняя собственное достоинство. – Или мужчинах. Я знаю, что люблю Суорда. Но я… мне нужна свобода.

– Свобода! – воскликнула Дуун, и ему сперва показалось, будто она передразнивает его. Как оказалось, совсем наоборот – она разразилась потоком слез и, громко всхлипывая, уронила голову на колени. – Мне тоже! Мне тоже нужна свобода!

Хадри робко протянул руку и погладил ее плечо.

– Я не хотел заставлять тебя плакать, – пробормотал он. – Не плачь, Дуун. Послушай. Если мы… если мы испытываем одно и то же и думаем одинаково, то мы сможем что-нибудь придумать. Нам ведь совсем не обязательно жениться. Мы можем остаться друзьями.

Дуун кивнула, хотя еще некоторое время всхлипывала. Наконец она подняла распухшее от слез лицо и взглянула на него блестящими влажными глазами.

– Мне хотелось бы иметь друга, – призналась она. – У меня никогда его не было.

– А у меня здесь только один друг, – сказал он, подумав, насколько она оказалась права, посоветовав поговорить с Дуун. – Аннад.

– Кто? – изумилась Дуун.

– Аннад. Утренняя женщина из Первого седорету.

– Что ты имеешь в виду? – Она не насмехалась над ним, а лишь очень удивилась. – Это же Техео.

– Тогда кто такая Аннад?

– Она была Утренней женщиной из Первого седорету четыреста лет назад, – ответила Дуун, не сводя с Хадри ясных озадаченных глаз.

– Расскажи о ней.

– Она утонула – здесь же, у подножия Скалы. Всё ее седорету вместе с детьми спустилось вниз, на пески. Как раз в те времена приливы перестали доставать до Меруо. И вот они все вышли на песок, планируя, где копать канал, а она осталась наверху, в доме. Она заметила на западе шторм и поняла, что ветер может нагнать один из больших приливов. Тогда она побежала вниз, предупредить их. А прилив действительно пришел, дошел до Скалы и двинулся дальше, как это было прежде. Но все успели его обогнать и спастись… кроме Аннад. Она утонула…

Позднее ему о многом пришлось размышлять – и об Аннад, и о Дуун, – но тогда он не удивился, почему Дуун ответила на его вопрос, но сама ни о чем его не спросила.

И лишь гораздо позднее, уже полгода спустя, он спросил:

– Помнишь, когда я сказал, что встретил Аннад… в тот первый раз, когда мы заговорили?

– Помню, – ответила она.

Они находились в комнате Хадри – прекрасной комнате с высоким потолком и выходящими на восток окнами, традиционно занимаемой кем-либо из членов Восьмого седорету. Лучи утреннего летнего солнца согревали их постель, а в окна задувал легкий ветерок с материка, напоенный запахами земли.

– Разве тебе не показалось это странным? – спросил он. Его голова лежала на ее плече. Когда она заговорила, он ощутил на волосах ее теплое дыхание.

– Тогда все было таким странным… даже не знаю. К тому же если бы ты услышал прилив…

– Прилив?

– Зимними ночами. Если в доме подняться высоко, на чердак, то можно услышать, как надвигается прилив, как он разбивается о Скалу и катится дальше, к холмам. Это бывает, когда прилив действительно высокий. Но до моря несколько миль…

Суорд постучал, подождал их приглашения и вошел, уже одетый.

– Вы все еще в постели? Так мы едем в город или нет? – спросил он, величественный и великолепный в белой летней куртке. – Сасни уже ждет нас во дворе.

– Да-да, мы уже встаем, – ответили они, тайком обнимаясь под одеялом.

– Поторопитесь! – велел он и вышел.

Хадри сел, но Дуун потянула его обратно.

– И ты видел ее? Говорил с ней?

– Дважды. И никогда больше не приходил туда потом, когда ты сказала, кто она такая. Я боялся… Не ее. А того, что ее там не окажется.

– И что она сделала? – негромко спросила Дуун.

– Она не дала нам утонуть, – ответил Хадри.

Законы гор

Предисловие для читателя, который до сих пор не был знаком с планетой О

Население Ки’О делится на две равные половины, или мойети, именуемые (в силу древней религиозной традиции) Утренними и Вечерними. Каждый член этого социума принадлежит к касте своей матери и не может иметь интимной связи ни с кем из своей касты.

Браки на О, называемые седорету, соединяют четырех человек – мужчину и женщину из Утренней мойети и мужчину и женщину из Вечерней. Каждый участник седорету вступает в интимные отношения с обоими своими супругами из другой мойети, но не занимается этим со своим супругом из той же касты, что и он сам. Таким образом, каждый седорету предполагает два варианта гетеросексуальных отношений, два варианта гомосексуальных, и два гетеросексуальных варианта исключены как запретные.

Дозволенные связи внутри каждого седорету таковы:

Утренняя женщина и Вечерний мужчина (Утренний брак);

Вечерняя женщина и Утренний мужчина (Вечерний брак);

Утренняя женщина и Вечерняя женщина (Дневной брак);

Утренний мужчина и Вечерний мужчина (Ночной брак).

Запрещена интимная связь между Утренней женщиной и Утренним мужчиной, а также между Вечерней женщиной и Вечерним мужчиной – такое именуется не иначе как святотатством.

Звучит как будто несколько мудрено, но разве брак вообще это такая уж простая затея?

В каменистых предгорьях Декского хребта фермерские хозяйства встречаются крайне редко. Их владельцы добывают себе небогатое пропитание из этой суровой земли, разбивая огороды в теплицах на южных склонах, вычесывая руно из йам, чтобы затем спрясть из него превосходную шерсть, и сбывая шкуры животных на ковровые фабрики. Горные йамы, именуемые здесь арью, – неприхотливые животные небольшого размера, живут сами по себе, без крыши и без оград, поскольку никогда не переходят невидимые существующие извечно границы территории своего стада. Каждое фермерское владение и есть ареал обитания отдельного стада. И эти животные, по существу, являются настоящими владельцами фермы. Спокойные и ненавязчивые, они позволяют людям вычесывать свою густую шерсть, помогать им при трудном отеле и сдирать с себя шкуру после того, как отдадут богу душу. Фермеры зависят от арью, но арью никак не зависят от фермеров. Вопрос собственности тут спорен. На ферме Данро не говорят: «У нас есть стадо в девять сотен голов арью» – говорят: «Стадо насчитывает девятьсот голов».

Данро – это самая дальняя из ферм деревни Оро, находящейся в верхнем бассейне реки Гривастой на материке Ониасу планеты О. Люди, обитающие там в горах, цивилизованны, но не слишком. Как и большинство других ки’О, эти горцы очень гордятся тем, что живут по ветхозаветным обычаям предков, но на деле они кучка своевольных упрямцев, меняющих правила, как им только заблагорассудится, чтобы затем обвинять «этих снизу» в невежестве, в том, что те не почитают древних обычаев, не соблюдают истинные законы Ки’О – законы гор.

Несколько лет тому назад Первое седорету Данро было разрушено обвалом на перевале Фаррен, похоронившим под собой Утреннюю женщину и ее супруга. Овдовевшая Вечерняя чета, оба супруга в которой были пришлыми с других ферм, взяли себе в привычку беспрестанно горевать по погибшим и очень скоро состарились, оставив дочери Утренних управляться с хозяйством и со всеми делами.

Дочь Утренних звали Шахез. В возрасте под тридцать, это была невысокая крепкая женщина с прямой осанкой, румянцем на грубоватых щеках, долгим шагом и глубоким дыханием горцев. Она могла спуститься к деревне по снегу с шестидесятифунтовым тюком шкур на спине, продать их и, посидев немного у деревенского горна, еще до ночи вернуться домой по крутым серпантинам, на круг километров до сорока да плюс еще шестьсот метров спуска-подъема. Если ей или кому-либо еще с фермы Данро хотелось увидеть новое лицо, им приходилось спускаться с горы к другим фермам или в деревню. Не существовало причин, могущих заставить кого-то еще подняться по трудной дороге в Данро. Шахез редко нанимала себе помощников, семья же ее не отличалась общительностью. Их гостеприимство, подобно ведущей туда дороге, поросло мхом из-за нечастого пользования.

Однако странствующему школяру с равнин, которая проделала весь свой путь вдоль Гривастой до Оро, еще один почти вертикальный усеянный валунами подъем отнюдь не показался таким уж устрашающим. Нанося визиты на все окрестные фермы подряд, школяр перебралась из Кед’дина через Фаррен и дошла до Данро, где хозяева, как велит традиция, оказали ей честь предложением принять участие в отправлении службы в домашнем святилище, провести разговор о Дискуссиях и наставлять фермерскую детвору в духовных материях до тех пор, пока странница будет пользоваться их гостеприимством.

Этим школяром была Вечерняя женщина немного за сорок, высокая и длинноногая, с густыми и стрижеными, как у йам, темно-коричневыми кудрями. Совершенно бесстрашная, она не искала себе никакой роскоши или даже мало-мальских удобств и не тратила слов попусту. В отличие от изнеженных толкователей-краснобаев из больших городов, в школу она попала с фермы, откуда и была родом. Она читала и рассказывала о Дискуссиях самыми простыми словами, что нравилось ее невзыскательным слушателям, Гимны Приношений и Псалмы исполняла на древний лад и давала краткие необременительные уроки единственному на ферме Данро отпрыску, десятилетнему сводному племяннику Утренних. В остальное время была неразговорчивее своих хозяев и так же трудолюбива. На ферме вставали с рассветом; она поднималась еще раньше, чтобы спокойно посидеть в медитации. Почитав затем одну из своих немногочисленных книг, она писала что-то с час-другой, остальное же время трудилась наравне с обитателями фермы на любой работе, что ей поручалась.

Стояла середина лета, сезон стрижки, и все на ферме работали от зари до зари по всей огромной территории стада, сопровождая рассеянные группы животных и вычесывая их, когда те ложились пожевать свою жвачку.

Старые арью знали и любили процедуру вычесывания. Они с готовностью укладывались, сложив ноги под себя, или спокойно стояли, слегка наклоняясь, когда по ним проводили длиннозубым гребнем, и иногда будто тихонько похрюкивали от удовольствия. Йамы-однолетки, чей пух был наилучшего качества и давал самую дорогую пряжу, были покапризнее и порезвее – они брыкались, кусались и удирали. Вычесывание однолеток требовало колоссального терпения и абсолютного спокойствия. На это молодой арью еще мог откликнуться, постепенно успокаиваясь и в конце концов даже задремывая, пока длинные мягкие зубья гребня проходили по его шкуре снова и снова, в ритме негромкого монотонного напева чесальщика: «Ханна, ханна, на, на, на…»

Странствующий школяр, религиозное имя которой было Энно, выказала такую сноровку в обращении с новорожденными арью, что Шахез решила взять ее с собой, попробовать ее руку на вычесывании однолеток. Энно показала себя с ними ничуть не хуже, чем с прежними, и уже вскоре они с Шахез, лучшей чесальщицей тонкого руна во всем Оро, ежедневно трудились бок о бок. После медитации и утреннего чтения Энно выходила из дома и отыскивала Шахез где-нибудь на склонах, где однолетки продолжали носиться вокруг своих маток с новорожденными. Вместе эти две женщины могли за день набить сорокафунтовый мешок воздушно-шелковыми молочного цвета облаками очеса. Частенько они выбирали себе для работы двойняшек, которых в этот несуровый год расплодилось необыкновенное множество. Если Шахез вела одного из двойни, второй обычно сам бежал следом, так что женщины могли работать бок о бок в молчаливом, чутком партнерстве. Разговаривали они только с животными. «Передвинь свою дурацкую ногу», – могла сказать Шахез однолетке, которого чесала, пока он смотрел на нее своими черными дремотными глазищами. Энно предпочитала мурлыкать «Ханна, ханна, ханна, на» или напевать фрагменты из Приношений, успокаивая свое животное, когда то от щекотки в области брюха мотало своей аристократической головой и оскаливало на нее зубы. И снова часа полтора молчания, нарушаемого лишь тихим шорохом гребней, неумолчным биением ветра о скалы, нежным блеянием ягнят и ритмичным поскрипыванием челюстей йам, пасущихся поблизости на худосочной иссохшей траве. Всегда одна старая самка стояла и наблюдала, настороженно вертя головой на длинной шее, обшаривая своими огромными глазищами все безбрежные склоны гор – от реки во многих милях внизу до ледников, нависающих милями выше. Далекие черно-белые пики отчетливо выделялись на фоне темно-синего осиянного солнцем неба, закутываясь на время в облака и наползающие туманы, затем снова слепили глаз сквозь прозрачную воздушную пропасть.

Энно подняла большой ком начесанного молочного пуха, и Шахез услужливо подставила ей горловину длиннющего двустороннего мешка.

Энно запихнула шерсть в мешок. Шахез тронула ее за руки.

Склонясь над полупустым мешком, они держались за руки, и Шахез сказала:

– Я хочу…

– Да, да! – подхватила Энно.

Ни одна из них не имела большого опыта в любви. Ни одна не получала такое уж большое удовольствие от секса. Энно, когда еще девчонкой по имени Акал жила на ферме, имела несчастье влюбиться в мужчину, который испытывал неодолимую тягу к жестокости. Когда она в конце концов поняла, что не обязана сносить то, что он вытворяет с ней, то попросту сбежала и нашла себе прибежище в школе в Асте. Там ей подыскали работу и учебу по вкусу, она занялась духовной самодисциплиной, а позже пристрастилась к бродячему образу жизни. Двадцать лет странствовала без семьи и привязанностей. А вот теперь страсть, вспыхнувшая между ней и Шахез, приоткрыла ей неведомую дотоле духовность плоти – откровение, разом изменившее мир вокруг. У Энно возникло чувство, что только теперь она начинает жить в нем по-настоящему.

Что до Шахез, то та крайне мало придавала значения любви и ненамного более сексу, за исключением разве что вопросов, связанных с составлением брачного контракта. Брак являлся для нее неотложной деловой необходимостью. Шахез уже исполнилось тридцать лет. На ферме Данро не было полного седорету, не было беременной женщины и проживал всего лишь один ребенок. Ее долг был ей ясен. Она наносила мрачные вынужденные визиты на несколько ферм в округе, где проживали Утренние мужчины. Шахез проморгала мужчину с фермы Беха, который успел смыться на пару с кем-то снизу. Вдовец с Верхнего Кед’да был как будто вполне приемлемым вариантом, однако возрастом под шестьдесят и с запашком, как из нужника. Шахез пыталась убедить себя в преимуществах брака со сводным кузеном дядюшки Мики с фермы Окба, что вниз по реке, однако желание этого претендента разделить ее собственность на двоих было, очевидно, единственным побуждением к браку с ней, к тому же он был ленив и беспомощен даже более, чем сам дядюшка Мика.

С юных лет Шахез время от времени встречалась с Темли, Вечерней дочерью с ближайшей фермы Кед’дин, что находилась сразу за перевалом Фаррен. Их интимная связь приносила обеим одну только радость, и они хотели бы сделать ее постоянной. То и дело, лежа в кровати Шахез в Данро или в кровати Темли в Кед’дине, подруги заводили разговор о браке, о составлении седорету. Не было никакой нужды обращаться к деревенским сводникам – они и сами знали всех, кого те могли предложить. Одного за другим подруги перебирали мужчин, проживающих в долине Оро, и очень немногих, кого знали за ее пределами, и один за другим отвергали все варианты как неосуществимые или неприемлемые. Единственное имя, что всегда оставалось в их списке, – Оторра, Утренний мужчина, который работал на перечесе в самой деревне. Шахез нравилась его репутация усердного труженика, Темли же нравились его игривые взгляды и прибаутки. Оторре, очевидно, тоже нравилось, как поглядывает на него Темли томным взглядом и как отвечает на его заигрывания, и он наверняка бы уже посватался, будь хоть какой-то шанс на женитьбу в Кед’дине. Однако это была слишком уж бедная ферма, да еще с тем же изъяном, что и в Данро: отсутствием подходящего Вечернего мужчины. Для составления седорету Шахез с Темли должны были включить в контракт, кроме Оторры, либо бесполезного лодыря из Окбы, либо прокисшего вдовца из Кед’да. Мысль делить с кем-то из них ферму и спальное ложе вызывала у Шахез отвращение.

– Если бы только встретить мужчину себе под пару! – горестно восклицала она.

– Еще вопрос, приглянется ли он тебе, – отвечала Темли.

– Надеюсь, что да.

– Может, будущей осенью в Манебо…

Шахез вздыхала. Каждую осень она с караваном вьючных йам, груженных шкурами и шерстью, отправлялась за шестьдесят километров на ярмарку в Манебо и выискивала там себе мужчину. Но те, на кого ей хотелось обратить взгляд повторно, отводили глаза в сторону. Несмотря на то что ферма Данро обещала вполне стабильный доход, никому не хотелось навсегда забираться туда, на «крышу мира», как называли люди эту ферму. Шахез не располагала арсеналом иных женских завлекалочек для мужчин. Тяжкий труд, суровый климат и привычка командовать огрубили ее; одиночество вселило в ее сердце робость. Среди общительных, острых на язык покупателей и продавцов в Манебо Шахез чувствовала себя подобно пугливой лани. Прошедшей осенью она снова спускалась на ярмарку и снова вернулась к себе в горы раздраженная и разочарованная и сказала Темли: «Мне было бы противно иметь дело с любым из них».

Энно проснулась в звенящей тишине горной ночи. Перед глазами светилось звездами небольшое оконце, а под боком теплое тело Шахез сотрясалось от сдавленных рыданий.

– Что с тобой? Что случилось, любовь моя?

– Ты должна уходить! Ты непременно покинешь меня!

– Но ведь не сейчас… Не так скоро.

– Ты не сможешь остаться. У тебя есть призвание. Отве… – Она захлебнулась слезами. – Ответственность перед школой, твоя работа, и я не смогу удержать тебя. Я не могу отдать тебе ферму. У меня нет ничего, что я могла бы дать тебе. Вообще ничего!

Энно – или Акал, как она сама, возвращаясь к своему исконному детскому имени, просила Шахез называть ее, когда они оставались наедине, – прекрасно знала, что подруга имеет в виду. Владелец фермы должен был обеспечить преемственность. Шахез, обязанная жизнью своим предкам, имела точно такой же долг и перед потомками. Акал не задавала вопросов об этом – она сама родилась и выросла на ферме. С тех пор в школе она изучила радости и обязательства души, а вместе с Шахез познала радости и обязательства любви. Но ни одно из них не отменяло священного фермерского долга. Шахез могла не рожать детей сама, но обязана была позаботиться, чтобы в Данро зазвенели детские голоса. Если бы Темли с Оторрой заключили Вечерний брак, от него могли бы родиться дети для Данро. Но в седорету нужен ведь еще и Утренний брак – для этого Шахез предстояло отыскать себе Вечернего мужа. Она была не вправе удерживать Акал в Данро, равно как не было оправдания и в затянувшемся пребывании самой Акал на ферме, ибо ее призванием и судьбой стал Путь. Оставаясь здесь в качестве любовницы, она пренебрегала своим религиозным долгом, равно как и затрудняла Шахез исполнение ее обязательств как хозяйки землевладения. Шахез сказала чистую правду: Акал давно пора было уходить.

Выскользнув из-под одеял, Акал подошла к окну. Поеживаясь, она стояла обнаженная при свете звезд, которые подмигивали ей и снова сияли над крутыми серыми склонами. Она должна была уходить и не могла уйти. Жизнь была здесь, в теле Шахез, в ее грудях, губах, в ее дыхании. Акал отыскала жизнь и не в силах была теперь снизойти к смерти. Она не могла уйти и должна была уходить.

– Женись на мне, – сказала Шахез из темноты.

Акал вернулась к кровати, неслышно ступая босыми ступнями по голому полу, нырнула под пуховое одеяло и поежилась, ощутив рядом теплое тело Шахез. Она повернулась, чтобы обнять подругу, но та, крепко ухватив ее за руку, повторила:

– Женись на мне!

– О, если бы я только могла!

– Ты можешь.

Спустя секунду Акал вздохнула и повернулась на спину.

– Ты сама говорила, что здесь не найти Вечернего мужа. Тогда как мы сможем пожениться? Что я могу сделать? Отправиться вниз на равнину и выудить мужчину оттуда, так, что ли? Используя твою ферму как наживку? Кого можно выудить таким образом? Никого, с кем я могла бы разделить тебя хоть на миг. Не хочу и думать об этом.

Шахез продолжала размышлять о чем-то своем.

– Я не могу бросить Темли в беде, – сказала она.

– Вот еще одно затруднение, – согласилась Акал. – Это нечестно по отношению к Темли. Если мы находим Вечернего мужа, она ведь получает отставку.

– Нет, она остается.

– Два Дневных брака без Утреннего? Две Вечерние жены в одном седорету? Замечательная идея!

– Послушай, – сказала Шахез, погруженная глубоко в свои мысли. Она уселась, накинув одеяло на плечи, и заговорила пониженным голосом, торопясь высказаться: – Ты уходишь. Туда вниз. Проходит зима. На исходе весны народ поднимается вдоль реки в поисках летнего заработка. В Оро приходит мужчина и спрашивает, не ищет ли кто-нибудь хорошего чесальщика? В деревенской чесальне ему отвечают: да, мол, Шахез из Данро недавно искала помощника. Он поднимается в Данро и стучит в эту самую дверь. Меня зовут Акал, говорит он, я слышал, вам нужен чесальщик. Да, отвечаю я, нужен. Войдите. Входите же и оставайтесь здесь навсегда!

Ее рука железной хваткой сжимала запястье Акал, а голос дрожал от волнения. Акал слушала, как дети слушают волшебные сказки.

– Кто сможет узнать, Акал? Кто здесь знает тебя? Ты выше многих мужчин в округе, а волосы можно отрастить и переодеться мужчиной – ты говорила, что когда-то любила надевать мужскую одежду. Никто не узнает. Ведь сюда почти никто и не приходит.

– Ой, оставь, Шахез! А люди здесь, на ферме, Магель и Маду… и Чест…

– Старики ничего не видят дальше своего носа. Мика вообще слабоумный. Ребенок ни черта не поймет. Темли притащит из Кед’дина старого Баррена, чтобы поженить нас. Этот с самого детства не отличал титьку от пальца. Зато провести брачную церемонию сможет запросто.

– А Темли? – спросила Акал, улыбаясь, но в беспокойстве: идея была дичайшей, Шахез же говорила обо всем об этом совершенно всерьез.

– О Темли не беспокойся. Она сделает все, чтобы вырваться из Кед’дина. Она мечтает попасть сюда, мы с ней мечтали о браке долгие годы. А сейчас мы можем. Все, что нам нужно теперь, – это Вечерний муж для нее. Ей нравится этот Оторра. А ему понравится быть совладельцем Данро.

– Не сомневаюсь, но ведь ему, ты знаешь, достанусь и я! Женщина в Ночном браке?

– Ему необязательно знать это.

– Ты сошла с ума, – разумеется, он узнает!

– Но только лишь после свадьбы.

Акал глядела в темноте на Шахез, лишенная дара речи. В конце концов она вымолвила:

– Так ты предлагаешь, чтобы теперь я ушла и вернулась спустя полгода, переодетая мужчиной? И поженилась с тобой, и с Темли, и с мужчиной, с которым никогда еще не встречалась? И прожила здесь остаток своей жизни, прикидываясь мужчиной? И никто, мол, не догадается, кто я такая, и ничего не заметит? И меньше всего мой собственный муж?

– Он не имеет значения.

– Нет, имеет, – возразила Акал. – Это грешно и нечестно. И оскверняет святость брака. Так или иначе, из этого ничего не выйдет. Я не смогу дурачить всех! Во всяком случае, не всю мою жизнь.

– А какой другой способ есть у нас пожениться?

– Найти Вечернего мужа, где-нибудь…

– Но я хочу тебя! Я хочу тебя себе в мужья и в жены. И никакой мужчина мне больше не нужен. Я хочу тебя, только тебя до самой смерти, и никого между нами, не хочу делиться ни с кем. Акал, подумай, подумай об этом, может, это и против религии, но кому от этого вред? Почему это нечестно? Темли любит мужчин, и она получит Оторру. Он получит ее и Данро. В Данро появятся дети. А я получу тебя, получу навсегда и навечно, жизнь моя и душа моя!

– О нет, нет! – Акал громко всхлипнула.

Шахез обняла ее.

– Я никогда не была особенно хороша как женщина, – сказала Акал. – Пока не встретилась с тобой. Ты не можешь теперь превращать меня в мужчину! Я стану еще хуже тогда, совсем никуда!

– Ты не станешь мужчиной, ты будешь моей Акал, моей любовью, и никто никогда не встанет между мной и тобой.

Они раскачивались в кровати, смеясь и вскрикивая, вокруг витал пух, и звезды смотрели на них с высоты.

– Мы сделаем это, сделаем! – кричала Шахез.

– Мы сумасшедшие! Сумасшедшие! – вторила ей Акал.

Сплетники в Оро начали было обсуждать, уж не собирается ли эта женщина-школяр зазимовать на верхних фермах, где пребывала сейчас, не то в Данро, не то в Кед’дине, – когда она сама спустилась оттуда по каменистому серпантину. Ночь она провела в пении Приношений для семьи деревенского старосты, а наутро ежедневной грузовой попуткой отправилась на железнодорожную станцию в Дермейне. Первый осенний буран с вершины сопровождал ее на пути вниз.

Шахез и Акал всю зиму не посылали друг другу никаких сообщений. Ранней весной Акал позвонила на ферму. «Когда прибудешь?» – спросила ее Шахез, и далекий голос ответил: «К сезону стрижки».

Для Шахез зима прошла в одной бесконечно долгой грезе об Акал. Шахез слышала ее голос в соседней пустой комнате. Ее высокая фигура чудилась Шахез в завихрениях вьюги. Спала Шахез спокойно, убаюканная уверенностью в своей любви и ее скором приходе.

Для Акал, или Энно, как снова называли ее на равнине, зима прошла в затянувшемся чувстве вины и нескончаемых колебаниях. Брак был святыней, а то, что они планировали, было явным надругательством над этой святыней. И все же это был бы брак по любви. И, как сказала Шахез, никому ведь не будет вреда – если только не считать вредом введение людей в заблуждение. Несправедливо было дурачить этого Оторру, вводя в брак, где его Ночной партнер обернется вдруг женщиной. Однако разве отыщешь такого мужчину, который, зная заранее всю подноготную, примирился бы с подобной схемой брака? Так что обман являлся единственным возможным средством. Оторру придется немного надуть.

В религии ки’Отов нет жрецов и браминов, поучающих простой народ, как жить. Народу приходится самому решать свои проблемы морального и духовного выбора, вот почему люди здесь посвящают столько времени обсуждению Дискуссий. Как ученый школяр и участница этих самых Дискуссий, Энно знала гораздо больше, чем простой народ, вопросов, но куда как меньше ответов.

Она просидела все темные зимние утра в борьбе с собственной душой. Когда же набирала номер Шахез, то хотела сообщить ей, что не сможет приехать. Однако при первых же звуках ее голоса в трубке чувство вины внезапно куда-то исчезло, испарилось, развеялось, как сновидение поутру, и Акал сказала в трубку:

– Я буду там к началу сезона стрижки.

По весне, работая в составе бригады, занятой на перестройке и покраске одного из крыльев ее старой школы в Асте, Акал перестала стричь свои волосы. Когда же те отросли, она собрала их сзади в пучок, как у многих мужчин. К лету, накопив на стройке немного денег, Акал купила себе мужскую одежду. Примеряя ее, повертелась перед зеркалом в магазине. Она увидела в зеркале Акала, высокого, стройного мужчину с узким лицом, хрящеватым носом и неторопливой очаровательной улыбкой. Он ей понравился.

Грузовиком из Верхней Деки этот Акал доехал до последней остановки в Оро, вышел на деревенскую площадь и поинтересовался, не предлагал ли кто-нибудь работу для чесальщика. «Данро», «Фермер приходил из Данро, уже дважды», «Хотел чесальщика по тонкорунной», «А разве не просто чесальщика?» – было ему ответом со всех сторон. Это заняло еще некоторое время, однако старцы и любители почесать языком все же сошлись в одном: чесальщик в Данро был нужен.

– А где это Данро находится? – спросил высокий мужчина.

– Там. – Один из старцев указал рукой куда-то наверх. – А ты когда-нибудь управлялся уже с арью-однолетками?

– Случалось, – ответил пришелец. – Там к западу или там к востоку?

Ему объяснили дорогу в Данро, и он двинулся по серпантину, насвистывая один из самых популярных псалмов.

Когда Акал добрался до места, он перестал свистеть и перестал быть мужчиной. Акал-женщина прикидывала, сумеет ли она притворяться, что никого в доме не знает, и как бы те не опознали ее саму. Как ей удастся провести Честа, мальчика, которого она обучала водной церемонии и пению Псалмов? Волна страха, тревоги, стыда ударила ей в лицо, когда как раз Чест подбежал к воротам, чтобы впустить странника.

Акал заговорила с ним медленно, понизив голос, избегая встречаться взглядом с ребенком. Она была уверена, что он ее тут же узнает. Но мальчик глазел на нее, как рассматривал бы любого другого из путников, которых видел не так уж часто и о внешнем виде которых имел весьма смутное представление. Он убежал позвать стариков, Магель и Маду. Те вышли и, согласно обычаю исполняя религиозную заповедь, предложили гостю свое гостеприимство, и Акал приняла его, ощущая себя подлой и низкой обманщицей по отношению к людям, которые всегда были добры с ней по-своему, на свой ветхозаветный скаредный манер, и в то же время с трудом подавив в себе приступ победного смеха. Они не признали в ней Энно, они ее не узнавали. Это значило, что теперь она Акал, Акал же была свободна от обязательств.

Она сидела на кухне, хлебая жидкий и кислый суп из летних трав, когда туда ворвалась Шахез – коренастая, мрачная, насквозь мокрая. Вскоре после того, как Акал пришла на ферму, с перевала Фаррен сошла гроза.

– Кто таков? – требовательно спросила Шахез, сбрасывая с себя мокрую накидку.

– Пришел из деревни. – Старый Магель понизил голос: – Говорит, что ему сказали, будто ты искала помощника с однолетками.

– Где работал прежде? – бросила Шахез, наливая себе суп из котла и стоя спиной к собеседнику.

Акал не подготовила никакой новой легенды. Какое-то время она собиралась с мыслями. Никто не обратил на это внимания, подозрение в этих краях скорее вызвали бы немедленные ответы и быстрая речь. В конце концов она решила назвать ферму, откуда сбежала двадцать лет назад.

– В хозяйстве Бредде, деревня Абба на Оризо.

– Тонкорунных чесал? С однолетками дело имел? Однолетками арью?

Акал молча кивнула. Неужели возлюбленная не признала ее? Голос Шахез был чужим и безжизненным, а единственный взгляд, которым она смерила Акал, донельзя отстраненным. Она уселась со своей миской и принялась жадно хлебать суп.

– Можешь пойти со мной в полдень, там посмотрим, каков ты работничек, – сказала Шахез. – Как, говоришь, зовут-то тебя?

– Акал.

Хмыкнув, Шахез продолжила трапезу. Она еще раз взглянула на Акал через стол, одним движением глаз, точно хлестнула молнией.

Уже высоко в холмах, в дождевой грязи и снежной каше, на жгучем ветру и ослепляющем солнце, они обнялись так, что у обеих перехватило дыхание, они смеялись, и плакали, и говорили, и целовались, и совокуплялись под скалой, и назад вернулись такие грязные и со столь малым количеством шерсти, что старик Магель сказал своей Маду: не понимаю, мол, зачем Шахез нужен такой помощник откуда-то снизу, если это все, что он наработал за день, а Маду добавила: «Тем более есть-то, наверное, он станет за семерых».

Однако спустя месяц или около того, когда Шахез и Акал перестали скрывать тот факт, что спят вместе, и Шахез завела разговор о составлении седорету, старички неохотно смирились и дали свое добро. А что им оставалось делать еще? Может быть, этот Акал невежда, не отличающий сверла от зубила, но ведь там, внизу, они все такие. Вспомни эту бродячую книжницу Энно, что останавливалась здесь прошлым летом, она была точно такой же, слишком большого роста и невежда, готовая всех поучать, ну в точности Акал. Акал хотя бы первый в работе с животными, может с этого жить. Шахез могла бы и дальше искать, а что толку? Теперь они с Темли соединятся Дневным браком в седорету, как могли бы сделать уже давно, будь по соседству хоть один достойный мужчина, что-то не так с нынешним поколением, вот в наши дни подходящих мужчин в округе было хоть отбавляй.

Шахез поговорила с деревенскими сводниками в Оро. Те пообщались с Оторрой, который был теперь уже десятником на перечесе, и он принял формальное приглашение в Данро. Подобные приглашения включали в себя кормежку, а для столь удаленного места, как Данро, еще и ночлег, хотя формально гостя приглашали только принять участие в семейной службе в домашнем святилище, смысл и значение которой были понятны без слов.

Итак, все собрались в домашнем святилище, которое в Данро представляло собой низкое и холодное внутреннее помещение со стенами из дикого камня и земляным полом – плохо выровненной и ничем не прикрытой частью горного склона. В верхней части помещения пробивался родник, который струился по высеченному в граните желобу. В этом крылась причина того, что дом стоял именно на этом месте – уже шесть веков. Участники службы предлагали воду друг другу и принимали воду друг у друга – старая Вечерняя пара, дядюшка Мика, его сын Чест, Асби, который уже тридцать лет работал на ферме обозным и подручным, новый помощник Акал, хозяйка фермы Шахез и гости: Оторра из Оро и Темли из Кед’дина.

Темли улыбалась Оторре через ручей, но он избегал ее взгляда, равно как и взглядов прочих собравшихся.

Темли была невысокая коренастая женщина, того же типа, что и Шахез, но несколько более светлокожая и вся немного полегче, не столь крепко сбитая. Она обладала удивительно чистым голоском, который взмывал над всеми при пении Псалмов. Оторра тоже был невысок, но широкоплеч, с приятными чертами лица, на вид вполне положительный, но именно сейчас как будто не вполне здоров – выглядит, точно ограбил святилище или прикончил старосту, подумала Акал, изучая его с повышенным интересом. Казалось, он скрывает нечто постыдное, вид он имел весьма виноватый.

Акал наблюдала за ним с любопытством, но беспристрастно. Она разделит с Оторрой воду, но не вину. Как только она снова обрела свою Шахез, все ее сомнения и угрызения совести улетучились, отпали, точно им не хватило воздуха в здешних горах. Акал была рождена для Шахез, и Шахез для Акал – этого было вполне достаточно. И все, что помогало им оставаться вместе, было правильно.

Разок-другой она задала себе вопрос: что, если бы она родилась Вечерней, а не Утренней? – извращенная, святотатственная мысль. Но ведь эти извращенность и святотатство не оглашались ею вслух. Все, что ей пришлось сделать, – это изменить пол. И не на самом деле, а только внешне, на людях. С Шахез она могла оставаться женщиной, и гораздо более женщиной и самой собой, чем доводилось ей бывать когда-либо прежде. С любым другим она становилась Акалом, которого все считали мужчиной. Это ничуть не тяготило ее. Она и была Акалом; ей нравилось быть Акалом. Это не походило на театр. Акал никогда не была самой собой с другими людьми, она всегда ощущала фальшь в отношениях с ними; она не знала, кто она такая вообще, кроме как крайне редко в кульминационные миги медитаций, когда ее «Я есть» превращалось в «Это есть» и она дышала звездным светом. Но с Шахез она стала сама собой полностью, во времени и в пространстве, стала Акал, душой, снедаемой любовью и благословенной плотскими радостями.

Вот почему она согласилась с Шахез, что не стоит ничего говорить Оторре и даже Темли. «Посмотрим, как Темли воспримет тебя», – сказала Шахез, и Акал согласилась.

В прошлом году Темли случилось принимать на ночлег на своей ферме школяра Энно для поучений и проведения службы, а также два или три раза встречаться с нею в Данро. Придя сегодня, чтобы принять участие в священнослужении, Темли впервые встретилась с Акалом. Узнала ли Темли в нем Энно? По лицу не скажешь. Она поприветствовала Акала со своего рода бесцеремонной доброжелательностью, и они потолковали о разведении арью. Темли откровенно изучала пришельца, меряя взглядом с ног до головы, но это было вполне естественное женское любопытство при встрече с чужаком, которого, возможно, вскоре предстоит назвать супругом.

– Ты ведь не так уж много знаешь о ведении хозяйства в горах, – любезно заметила она по ходу беседы. – Здесь ведь совсем иначе, чем там, внизу. Что вы выращивали у себя? Этих здоровых равнинных йам?

И Акал поведала ей о ферме, где выросла, о трех урожаях, снимаемых за год, так что Темли оставалось только кивать в изумлении.

Что касательно Оторры, Шахез и Акал условились обманывать его без дальнейших обсуждений этого между собой. Акал даже мысленно сторонилась этой темы. Еще успеет познакомиться с ним поближе за период помолвки, подумала она рассеянно. Как-нибудь при случае скажет ему, конечно, что не хочет вступать с ним в интимные отношения, а единственный способ сделать это не оскорбительно, никого не унижая, – это объяснить, что она, то есть он, Акал, питает отвращение к сексу со всеми другими мужчинами и рассчитывает на его, Оторры, понимание и прощение. Но Шахез ясно дала ей понять, что до свадьбы ничего говорить не следует. Если Оторра узнает раньше, он может отказаться войти в седорету. Более того, он может разболтать остальным и в знак мести выставить Акал женщиной. Тогда они утратят последнюю надежду на брак. Когда Шахез толковала обо всем этом, Акал снова охватило знакомое чувство вины, она ощутила себя загнанной в ловушку; но Шахез была совершенно спокойна и безмятежна, и совесть Акал снова приутихла. Ей надо постараться просто поменьше думать об этом. Сейчас Акал разглядывала Оторру с симпатией и любопытством, гадая, из-за чего же тот выглядит столь пристыженным. Оторра чего-то побаивается, решила она.

После того как вода была разлита по чашам и благословения произнесены, Шахез зачитала главу из Четвертых Дискуссий; закончив, бережно закрыла старинный фолиант, положила его на полку и прикрыла парчовым покровом, а затем, обращаясь, как это положено, к Магелю и Маду – они здесь представляли собой все то, что осталось от Первого седорету Данро, – торжественно произнесла:

– Мои Вторая мать и Второй отец, я предлагаю, чтобы в этом доме образовался новый седорету.

Маду пихнула локтем Магеля. Тот дернулся, скорчил гримасу и что-то беззвучно буркнул. В конце концов Маду сама сказала своим слабым смиренным голосом:

– Дочь Утренних, опиши нам все браки внутри седорету.

– Если все устроится и уладится как положено, браком Утренним станут Шахез и Акал, браком Вечерним станут Темли и Оторра, браком Дневным станут Шахез и Темли, а браком Ночным станут Акал и Оторра.

Повисла долгая пауза. Магель сгорбил плечи. Наконец Маду прервала молчание:

– Ну, все ли с этим согласны?

Этот краткий вопрос, произнесенный Маду едва ли не брюзгливым тоном, выражал самую сущность, если не апофеоз, формального соглашения и излагался обычно языком архаическим и витиеватым.

– Да, – внятно ответила Шахез.

– Да, – мужественно сказала Акал.

– Да, – весело поддержала Темли.

Пауза.

Все, естественно, обратили взгляды на Оторру. Он стал пунцовым, а затем, под взглядами присутствующих, заметно побледнел.

– Я-то готов, – пробормотал он в конце концов принужденным тоном и прочистил горло кашлем. – Вот только… – Он снова запнулся.

Все терпеливо ждали.

Стояла мертвая тишина. Пауза явно затягивалась.

– Нам не обязательно решать прямо сейчас, – подала голос Акал. – Мы можем просто поговорить. А в святилище вернемся позднее, когда…

– Да, – сказал Оторра, бросая на Акал взгляд, в котором было спрессовано столь много эмоций, что сразу и не разобрать – страх, ненависть, благодарность, отчаяние? – Я хочу… Мне надо поговорить… с Акалом.

– Я бы тоже хотела получше узнать моего Вечернего брата, – проворковала Темли своим хрустальным голоском.

– Да, вот именно, узнать… – Оторра снова запнулся и снова покрылся краской. Он был уже настолько близок к истерике, что Акал снова вмешалась:

– Так давай ненадолго выйдем отсюда, – и прошла вместе с Оторрой во двор, пока все остальные перебирались на кухню.

Акал была уверена, что Оторра раскусил ее маскарад. Обескураженная, она страшилась того, что он собирался сказать ей; однако он ведь не закатил ей скандал, не опозорил перед остальными, и за это она была ему благодарна.

– Вот, значит, дело какое, – сказал Оторра деревянным, натужным голосом, когда они встали в воротах фермы. – Все дело-то в Ночном браке. – Здесь он умолк.

Акал кивнула и, непроизвольно пытаясь облегчить Оторре его задачу, сказала:

– Но ты ведь не обязан…

– В Ночном браке все дело, – продолжал Оторра. – Это, значит, мы. Ты и я. Видишь ли, я… Есть кое-что такое… Понимаешь, с мужчинами у меня…

Писк иллюзорности происходящего и гул ирреальности заглушили в ушах Акал то, что пытался он высказать. Оторре пришлось заикаться еще мучительнее, прежде чем Акал начала воспринимать его слова. Когда же они все же дошли до ее сознания, то сперва она не поверила своим ушам. Однако пришлось. Оторра как раз снова умолк.

В крайней нерешительности слово взяла Акал:

– Ну, я… я тоже собирался рассказать тебе… Единственный мужчина, с которым у меня было… это не было хорошо. Он заставлял меня… Он делал такое… Я не знаю, в чем заключалась моя ошибка. Но теперь я никогда… с тех самых пор я никогда не занимался сексом с мужчинами. И я не могу. Не в силах заставить себя.

– Вот и я тоже, – сказал Оторра.

Они стояли вдвоем, подпирая ворота, и мысленным взором созерцали свершение чуда – такую простую правду.

– Я испытываю желание только с женщинами, – поведал Оторра дрожащим голосом.

– У очень многих людей это в точности так же, – ответила Акал.

– Правда?

Она была тронута и даже расстроена его смирением. То ли обычное мужское хвастовство в отсутствие женщин, то ли суровость этих людей, живущих в горах, – разве теперь поймешь, что именно стало причиной его тайного срама, что навалило ему на плечи это тяжкое бремя невежества.

– Да, – подтвердила Акал. – Везде, где мне доводилось бывать. Всюду полно мужчин, которые занимаются этим только с женщинами. А также женщин, которые желают секса только с мужчинами. Других, впрочем, тоже хватает. Большинство хочет и того и другого, но всегда и везде найдутся люди вроде нас. Это словно два конца… – Она чуть было не ляпнула «спектра», но вовремя спохватилась, что это словцо отнюдь не из языка чесальщика Акала или ворсильщика Оторры, и с находчивостью опытного учителя мгновенно произвела замену: – Два конца одного мешка. Если набивать как следует, то большая часть шерсти окажется в середине. Но ведь на концах, где мы завязываем мешок, она тоже есть. Так и мы. Нас не так уж много. Но ничего неправильного в нас нет.

Последнее вряд ли прозвучало подобно словам, которые один мужчина обращает к другому мужчине. Однако сказанного не воротишь, а Оторра, похоже, не находил в них ничего такого уж необычного, хотя вполне убежденным он тоже не выглядел. Он размышлял. На его вполне симпатичном лице читалась теперь глуповатая незащищенность – после того, как его роковая тайна выплыла наружу. Этому парню еще не исполнилось и тридцати, он был моложе, чем Акал того ожидала.

– Но ведь в браке… – сказал он. – В браке это иначе, чем когда… Брак – это… Ладно, если я нет… И ты тоже нет…

– Брак – это не только секс, – сказала Акал неожиданно для самой себя голосом женщины-школяра Энно, дискутирующей по вопросам этики, и Акал в ней съежилась.

– Но его там тоже вполне хватает, – резонно возразил Оторра.

– Ты прав, – сказала Акал заметно более низким голосом. – Но если я не хочу секса с тобой, а ты со мной, разве из этого обязательно должно следовать, что у нас не может быть хорошего брака? – Это прозвучало одновременно столь неправдоподобно и столь банально, что Акал едва удержалась, чтобы не прыснуть в кулак. Оторра спрятал лицо в ладони, и она подумала, что насмешила и его своими словами, пока не увидела слезы у того на глазах.

– Я никогда никому еще не рассказывал, – признался он.

– А нам и не придется никому рассказывать, – сказала Акал. Машинально она положила руку ему на плечо. Оторра по-детски утер слезы кулаком, прочистил кашлем горло и погрузился в глубокую думу. Очевидно, он пытался обмозговать то, что услышал только что от нее.

– Прикинь, – сказала Акал, тоже размышляя об этом, – как нам с тобой повезло!

– Да. Повезло. – Оторра колебался. – Но ведь это священный… Когда женишься, надо друг друга знать… Я имею в виду… – Он снова умолк.

После долгой паузы Акал сказала, и ее голос прозвучал по-мужски низко и мягко:

– Я не знаю.

Акал пришлось убрать руку с его плеча. Она уперлась обеими руками в верхний брус ворот и внимательно посмотрела на них: длинные и крепкие, они огрубели и покрылись грязью от работы на ферме, хотя жир из шерсти и сохранил кожу мягкой. Руки настоящего фермера. Акал принесла религию в жертву любви и никогда не оглядывалась, не жалела об этом. Но теперь ей становилось стыдно.

Она хотела бы сказать правду этому честному человеку, хотела быть достойной его честности.

Однако ничего хорошего из этого не выйдет, разве что седорету расстроится.

– Я не знаю, – повторила она. – Думаю, главное, что имеет значение в браке, – это стараться относиться друг к другу с любовью и уважением. А как мы станем делать это, не так уж важно. Как получится, так получится. Святость брака – в любви и уважении.

– Все же хотелось бы спросить кого-то, – сказал Оторра, не вполне удовлетворенный. – Кого-нибудь вроде той бродячей женщины-школяра, которая гостила здесь прошлым летом. Кто сведущ в религии.

Акал молчала.

– Думаю, вся штука в том, чтобы делать как можно лучше то, что ты делаешь, – подытожил Оторра после паузы. Это прозвучало несколько нравоучительно, однако он открыто добавил: – И уж я постараюсь.

– Я тоже, – сказала Акал.

Ферма в горах вроде Данро – это темное, сырое, голое и мрачное местечко без всяких излишеств, если не считать таковыми большую теплую кухню и роскошные перины в спальнях. Однако оно обеспечивает приватность, может быть самую главную роскошь из всех возможных, хотя Ки’О рассматривает ее как абсолютную необходимость. «Трехкомнатное седорету» – так говорят в Окетсе, имея в виду любую затею, обреченную на провал.

В Данро у каждого была своя комната с ванной. Два старших члена Первого седорету, а также дядюшка Мика с сыном обитали в средней и западной частях дома; Асби, когда не ночевал в горах, ютился в уютном, но жутко захламленном гнездышке сразу за кухней. Новое Второе седорету получило в свое распоряжение все восточное крыло. Темли выбрала себе крохотную мансарду – половина лестничного пролета от остальных – с чудесным видом из окна. Шахез осталась в своей комнате, и Акал в своей, по соседству, а Оторра занял юго-восточный угол – самую солнечную комнату в доме.

Исполнение супружеских обязанностей в новом седорету до определенной степени, и это не лишено мудрости, предписано традицией и религиозными заповедями. Первая ночь после церемонии бракосочетания принадлежит Вечерней и Утренней парам, следующая – Дневной и Ночной. Затем четверо супругов могут соединяться как им заблагорассудится, но всегда только по приглашению, которое должно быть формально высказано и принято, причем о приготовлениях должно быть известно всем четверым. Четыре души и тела на все оставшиеся годы их жизни должны войти в равновесие, связанное с этими приглашениями и ответами на них; страсти, положительные или отрицательные, должны найти себе выход, и должно также установиться безоговорочное доверие, чтобы вся структура не утратила прочности и не рухнула под напором эгоизма, ревности или страданий.

Акал прекрасно знала все обычаи и предписания и настаивала на буквальном их исполнении. Ее брачная ночь с Шахез получилась нежной, однако несколько напряженной. Ее брачная ночь с Оторрой также прошла гладко – они сидели в его комнате и беседовали, несколько отстранясь друг от друга, но испытывая взаимную благодарность. В конце концов Оторра прикорнул в кресле у окна, настояв сперва, чтобы Акал «занял» его кровать.

По прошествии первых недель Акал знала, что Шахез видит все это по-своему, открыто предпочитая иметь в своей постели ее, нежели поддерживать какой-то там сексуальный баланс или даже хотя бы его видимость. Так как Шахез была постоянно занята, Оторре с Темли оставалось ухаживать только друг за другом, и так оно и было. Акал, конечно, знавала множество седорету, в которых один или два из видов партнерства полностью доминировали над остальными в силу пылкой страсти или сильного эгоизма. Привести в совершенное равновесие все четыре связи было редко достижимым идеалом. Однако их седорету, изначально выстроенное на лжи и маскараде, отличалось от остальных повышенной хрупкостью. Шахез делала что хотела и готова была плевать на последствия. Акал уже забралась следом за ней высоко в горы, однако вовсе не собиралась бездумно сопровождать ее в безоглядном прыжке через пропасть.

Это случилось ясной осенней ночью, и окно снова сияло звездным светом, как и в ту ночь год назад, когда Шахез сказала: «Женись на мне».

– Завтра ты должна посвятить свою ночь Темли, – упрямо повторила Акал.

– Она получила своего Оторру, – повторила Шахез.

– Она хочет тебя. Почему, ты полагаешь, она поженилась с тобой?

– Она получила то, что хотела. И надеюсь, скоро забеременеет, – ответила Шахез, томно потянувшись в кровати и поглаживая рукой груди Акал. Акал перехватила ее запястье.

– Это нечестно, Шахез. Так не должно быть.

– Ты снова хочешь всю ночь проболтать?

– Но ведь Оторра не хочет меня, и ты это знаешь. А Темли тебя хочет. И мы должны ей это.

– Должны ей что?

– Любовь и уважение.

– Она получила то, что хотела, – сказала Шахез и резким движением вырвала руку из руки Акал. – И не читай мне проповедей!

– Я возвращаюсь к себе, – сказала Акал, выскальзывая из-под одеяла в просвеченную звездами темноту и обнаженной направляясь к двери. – Спокойной ночи.

Она работала вместе с Темли в красильне, помещении, которое не использовалось долгие годы, пока на ферме не появилась Темли, опытная красильщица. Ткачи в городах на равнине давали хорошую цену за шерсть, окрашенную в подлинный декский пурпур. Мастерство Темли в красильных делах и было ее настоящим приданым. Акал ассистировала ей и помаленьку училась.

– Восемнадцать минут. Выставил таймер?

– Выставил.

Темли кивнула, проверила сливы огромного красильного бака, снова сверилась с показаниями приборов и вышла наружу погреться на утреннем солнышке. Акал присела рядом с ней на каменную скамью за каменным же порогом. Вонь натуральных красителей, едкая и кисло-сладкая, въелась в них намертво, а одежда и руки были окрашены в малиново-красный.

Акал очень скоро привязалась к Темли, встречая ее постоянно в добром расположении духа и неожиданно для себя обнаружив, что имеет дело с особой весьма вдумчивой – обоих этих качеств так недоставало в Данро. Прежде Акал формировала свои представления о жителях гор на примере Шахез – энергичной, властной, неуступчивой и грубоватой. Темли тоже была крепкой и независимой, но, в отличие от Шахез, открытой для новых впечатлений. Для Шахез отношения внутри ее собственной касты значили мало; она называла Оторру братом, как это принято, но отнюдь не относилась к нему как к брату. Для Темли же слово «брат», с которым она обращалась к Акал, было вовсе не пустым звуком, и Акал, столь долго лишенная семьи и родственных связей, относилась к Темли в ответ с теплом и благодарностью. Они охотно и подолгу болтали, хотя Акал приходилось постоянно следить за собой, чтобы ее женское естество не прорвалось наружу. По большей части она без труда изображала Акала, уже почти что автоматически, вот только с Темли приходилось чуток напрягаться, чтобы не заговорить с ней, как сестра с сестрой, и не нарушить тем маскировку. Основной же изъян, который Акал обнаружила в своем мужском положении, это было то, что разговоры с окружающими стали куда как менее интересными.

Они уже обсуждали следующие этапы в красильном процессе, когда Темли, глядя куда-то поверх дворовой стены на гигантский фиолетовый склон Фаррена, вдруг спросила:

– Ты ведь знаком с Энно, не так ли?

Вопрос прозвучал столь невинно, что Акал, автоматически продолжая вести свою роль, чуть было не ответила на него: «Это та женщина-школяр, что была здесь прежде?»

Но с какой такой стати чесальщик Акал мог водить знакомство со школяром Энно? И ведь Темли не спросила, помнишь ли ты Энно или доводилось ли тебе встречаться с Энно, она спросила: «Ты ведь знаком с Энно?» Она знала ответ заранее.

– Да.

Темли кивнула с легкой улыбкой и больше ничего не сказала.

Акал была поражена остротой ее ума и сдержанностью. Не составляло никакого труда уважать женщину, настолько заслуживающую уважения.

– Я очень долго жил один, – сказала Акал. – Даже на ферме, где вырос, я почти всегда был одинок. У меня никогда не было сестры. И я очень рад обрести ее наконец.

– И я очень рада, – сказала Темли.

Их взгляды кратко скрестились в знак признания и понимания, из которого предстояло произрасти доверию, тихому и глубокому, как корни могучих деревьев.

– Шахез, она знает, кто я такая.

Шахез, продолжая карабкаться по крутому склону, ничего не ответила.

– Сейчас я прикидываю, уж не с самого ли начала она знала это. С первого водяного причастия…

– Спроси ее, если тебе так хочется, – равнодушно бросила Шахез.

– Не могу. У лжеца нет права интересоваться правдой.

– Вздор! – бросила Шахез, резко поворачиваясь и преграждая Акал путь. Они забрались на Фаррен в поисках старой йамы, которая, как доложил Асби, отбилась от стада. Резкий осенний ветер окрасил щеки Шахез румянцем, ее сощуренные, слезящиеся от холода глаза, уставленные на Акал, поблескивали, как два ножа. – Прекрати читать проповедь! Какой еще такой лжец? Я-то считала, что ты моя жена!

– Я и есть твоя жена, но и Оторры тоже, а ты жена Темли – ты не можешь исключить их, Шахез!

– А они разве жаловались?

– Так ты ждешь, когда они начнут жаловаться? – воскликнула Акал, выходя из себя. – И это тот брак, которого ты хотела?.. Смотри, вон где она, – добавила Акал неожиданно спокойным тоном, указывая куда-то вверх по склону. Ее зоркий глаз, привлеченный видом птицы, описывающей широкие круги над склоном, выхватил голову йамы среди каменных нагромождений. Ссора была на время отставлена. Стараясь двигаться осторожнее по скользким камням, они поспешили наверх к нагромождению валунов.

Старая йама, оступившись на скалах, сломала ногу. Она лежала, аккуратно сложив под себя все ноги, кроме передней, сломанной, которую выставила вперед, отчего все ее туловище неловко накренилось. Приподняв благородную голову на тонкой шее, йама следила за подходящими к ней женщинами своими ясными, бездонными, безучастными глазами, как следила бы за приближением самой смерти.

– Ей больно? – спросила Акал, устрашенная этой великой безучастностью.

– Конечно, – сказала Шахез, присаживаясь в нескольких шагах от животного, чтобы заточить свой нож. – А тебе бы не было?

Она долго возилась с ножом, терпеливо доводя его при помощи точила до нужной ей остроты. Закончив, проверила снова и посидела совершенно спокойно. Затем тихонько поднялась, подошла к йаме, придавила ее голову к туловищу и одним быстрым размашистым движением перерезала глотку. Кровь брызнула вверх сверкающей струей. Шахез медленно опустила на землю голову йамы с угасающим взглядом.

Акал поймала себя на том, что произносит слова погребального ритуала: «Теперь все то, что было прежде одолжено, погашается, а все то, что было прежде получено во владение, возвращается. Теперь все то, что было прежде потеряно, найдено, а все то, что было прежде связано, высвобождается». Шахез, стоя в молчании, выслушала ритуал до конца.

Затем наступил черед снимать шкуру. Тушу они собирались бросить на съедение трупоедам – это как раз стервятник, кружащий над йамой, привлек сперва внимание Акал; теперь они, оседлав ветер над склоном, кружили уже целой стаей. Снимать шкуру оказалось работенкой нервной и грязной, отвратительно воняющей плотью и кровью. Неопытная и неуклюжая Акал, отделяя шкуру, часто делала гораздо больше движений ножом, чем требовалось. В наказание самой себе она взялась снести вниз шкуру, скатанную и перевязанную поясами. Она ощущала себя чуть ли не кладбищенским вором, когда несла белую в коричневых пятнах шерсть, оставив тонкое изломанное тело распростертым среди камней в бесстыдстве наготы. Еще не раз перед глазами Акал вставала картина, как Шахез прижимает голову йамы и перерезает ей горло, одним длинным движением, в котором женщина и животное сливаются воедино.

«Это та нужда, что рождает нужду, – рассуждала Акал, – подобно тому как есть вопрос, что порождает вопрос». Шкура воняла навозом и смертью. Ее руки, все в запекшейся крови, заболели от тугого ремня, пока она тащилась за Шахез по каменистой тропинке, ведущей к дому.

– Я иду вниз в деревню, – сообщил Оторра, вставая из-за стола после завтрака.

– А когда ты собираешься перечесать эти четыре тюка? – спросила Шахез.

Не отвечая, Оторра собрал посуду и потащил ее в мойку.

– Будут какие-то поручения? – обратился он сразу ко всем.

– Все, что ли, уже поели? – поинтересовалась Маду и унесла головку сыра в кладовую.

– Нет смысла тащиться вниз, пока ты не можешь захватить с собой перечесанную шерсть, – сказала Шахез.

Оторра обернулся к ней, выразительно уставился на нее и отчеканил:

– Я перечешу ее, когда захочу, и заберу, когда захочу, и я не подчиняюсь в своей работе чьим-то приказам, можешь ты это понять или нет?

«Уймись, уймись же!» – мысленно кричала Акал, пока Шахез, ошеломленная этим восстанием смиренных, выслушивала Оторру. Но он не унимался, нанизывая обиду за обидой и выставляя встречные иски:

– Ты не можешь отдавать все приказы, мы твое седорету, мы твоя семья, а не кучка сезонных работников, да, это твоя ферма, но и наша тоже, ты заключила с нами брак, ты не можешь сама принимать все решения, и ты не можешь продолжать делать тут все на свой манер.

На этих словах Шахез медленно вышла из комнаты.

– Шахез! – крикнула ей вслед Акал громко и властно. Хотя вспышка Оторры выглядела недостойной, она была совершенно оправданна, и его гнев был одновременно реален и опасен. Он ощущал себя мужчиной, которого используют, и ощущал не без оснований. А поскольку он сам позволил себя использовать, сам благословил подобное злоупотребление, то теперь его гнев угрожал вылиться в полную катастрофу. И Шахез от этого никуда не уйти.

Однако она не вернулась. Маду мудро ретировалась. Акал велела Честу выйти проверить корм и питье у вьючных йам.

Трое оставшихся в кухне сидели или стояли молча. Темли смотрела на Оторру. Тот глядел на Акал.

– Ты прав, – сказала ему Акал.

Оторра удовлетворенно хмыкнул. Он был хорош в своем гневе, с пылающим лицом и горящим взглядом.

– Черт, конечно, я прав! Я и так терпел слишком долго. Только потому, что она хозяйка на ферме…

– И управляет ею с четырнадцати лет, – вставила Акал. – Думаешь, она сможет перемениться? Она всегда заправляла здесь. Ей пришлось. Ей не с кем было разделить власть. Каждому надо учиться, как вести себя в браке.

– Это верно. – Оторра снова воспламенился. – А брак – это не две пары. Это четыре пары!

Это заставило Акал подскочить на месте. В поисках помощи она инстинктивно обратила свой взгляд на Темли. Та сидела тихая, как обычно, облокотясь локтями на стол, и собирала крошки, выстраивая из них крохотные пирамиды.

– Темли и я, ты с Шахез, Вечерние и Утренние, прекрасно, – сказал Оторра. – А как насчет Темли с Шахез? Что насчет тебя и меня?

Акал растерялась окончательно.

– Я думал… Когда мы разговаривали…

– Я сказал, что не люблю секс с мужчинами, – подхватил Оторра.

Она подняла взгляд и заметила в его глазах блеск. Злобы? Торжества? Иронии?

– Да, ты сказал именно так, – подтвердила Акал после длительной паузы. – И я сказал то же самое.

Снова пауза.

– Это религиозная заповедь, – сказал Оторра.

Внезапно в Акале пробудилась Энно:

– Только не наезжай на меня со своими религиозными заповедями! Я двадцать лет изучала все твои заповеди, и где я в конце концов оказалась? Здесь! С вами! Во всем этом дерьме!

На это Темли издала странный звук и спрятала лицо в ладонях. Акал решила, что та ударилась в слезы, но затем увидела, что Темли смеется – смеется болезненным, беспомощным, конвульсивным смехом человека, который мало практиковался в этом занятии.

– Нечего здесь гоготать! – рявкнул Оторра и не нашел что сказать дальше. Его гнев вдруг лопнул, как мыльный пузырь. Он еще какое-то время пытался найти слова. Затем взглянул на Темли, которая была уже на самом деле в слезах, но в слезах от смеха. Оторра беспомощно махнул рукой. Присев рядом с Темли, он сказал: – Полагаю, тебе это представляется забавным. А вот я чувствую себя полным болваном. – Он делано хохотнул, а затем, взглянув на Акал, рассмеялся уже совершенно искренне. – Ну и кто же тут больший болван? – спросил он ее.

– Не ты, – сказала Акал. – Как давно уже?..

– А ты как думаешь?

И это как раз было то, что слышала Шахез, стоя в сумрачном коридоре, – их смех. Все трое смеялись. Она слушала это с унынием, страхом, стыдом и с жуткой завистью. Она ненавидела их за этот смех. Она хотела быть с ними, смеяться вместе с ними, она хотела, чтобы они замолчали. Акал, Акал потешалась над ней.

Она прошла в амбар и стояла там в темноте за дверью, пытаясь заплакать и не зная, как это делается. Она не плакала, когда погибли ее родители, – было чертовски много работы. Она думала, что все смеются над ней, смеются над ее любовью к Акал, над ее желанием быть с Акал, над тем, что она нуждается в Акал. Она думала, что Акал смеется над ней за то, что она такая дура, за то, что любит ее. Она думала, что Акал ляжет с мужчиной и они вместе станут потешаться над ней. Она достала свой нож и проверила лезвие. Она чертовски хорошо заточила его вчера на Фаррене, чтобы зарезать йаму. Она вернулась в дом и вошла в кухню.

Они все еще были там. Чест уже вернулся и теперь докучал Оторре мольбами прихватить его с собой в деревню, на что тот ответствовал своим мягким ленивым голосом:

– Посмотрим, посмотрим…

Темли подняла взгляд, и Акал обернулась к Шахез – небольшая головка на изящной шее, светлый взгляд ясных глаз.

Все ждали.

– Я, пожалуй, спущусь вместе с тобой, – сказала Шахез Оторре и вложила свой нож в ножны. Затем перевела взгляд на женщин и на ребенка. – Мы могли бы прогуляться все вместе, – добавила она кисло. – Если хотите.

День рождения мира

Тазу капризничал, потому что ему было три года. Когда пройдет день рождения мира – а это будет завтра, – ему исполнится четыре, а это не возраст для капризов.

Он визжал, и пищал, и задыхался до синевы, и падал наземь замертво, но, когда Хагхаг переступила через него, как через пустое место, все же попытался укусить ее за ногу.

– Это не человек, – заметила Хагхаг, – это зверушка или младенец. – Она покосилась в мою сторону. – Можно ли обратиться? – Я глянула в ответ – мол, да. – Что скажет Дщерь Божия – это младенец или зверушка?

– Зверушка, – ответила я. – Кусаются звери, а младенцы только сосут.

Все служанки расхохотались, кроме новой варварки, Руавей, которая никогда не улыбалась.

– Верно, права Дщерь Божия, – отозвалась Хагхаг. – Может, кто выбросит зверушку за ворота? В святые места нет зверям ходу.

– Я не звеюшка! – завизжал Тазу, вскочив, – кулачки сжаты, глазенки сверкают, как рубины. – Я Сын Божий!

– Посмотрим. – Хагхаг с сомнением оглядела его. – Теперь это уже не так похоже на зверушку. Что скажете – может это быть Сын Божий? – обратилась она к святым, и все согласно поклонились, кроме дикарки, конечно, – та только молча пялилась.

– Я, я! Я Сын Божий! – крикнул Тазу. – Не дета! Айзи дета!

Он расплакался и побежал ко мне, а я обняла его и расплакалась тоже, за компанию. И мы плакали, пока Хагхаг не посадила нас на колени и не напомнила, что плакать некогда, потому что сюда идет Богиня-мать. Мы перестали плакать, служанки утерли нам слезы и сопли и расчесали волосы, а Госпожа Облака принесла наши золотые шапки, чтобы мы могли узреть Богиню-мать.

С той пришли ее мать, сама бывшая когда-то Богиней-матерью, и дурачок принес младенца Арзи на подушке. Дурачок тоже был Сыном Божиим. Всего нас было семеро – Омимо, ему в тот год было четырнадцать, и он уже отправился служить в войско, потом дурачок без имени, двенадцати лет, большеголовый и узкоглазый, он любил играть с Тазу и малышом, потом Гоиз и еще Гоиз – их так звали, потому что они умерли и ушли в Дом Праха, чтобы питаться там подношениями, – потом мы с Тазу, нам предстояло пожениться и стать Богом, и последний – Бабам Арзи. Но я была самая важная, потому что единственная Божия Дочка.

– Если Тазу умрет, я еще могу выйти замуж за Арзи, – говорила Хагхаг, – а вот если умру я, все станет очень плохо и сложно. Тогда все сделают вид, что дочка Госпожи Облака, Госпожа Сладость, и есть Дщерь Божия, и ее женят на Тазу, но мир-то будет знать разницу. – Вот поэтому мама приветила меня первой, а Тазу – потом. Мы пали на колени и, сжав руки, коснулись большими пальцами лба. Потом встали, и Богиня-мать спросила меня, чему я научилась за день.

Я пересказала, какие слова выучилась читать и писать.

– Очень хорошо, – похвалила меня Богиня-мать. – А о чем ты желаешь попросить, дочка?

– Мне не о чем просить, госпожа моя мать, благодарю, – ответила я и только потом вспомнила, что у меня же был вопрос, но было уже поздно.

– А ты, Тазу? Чему ты научился сегодня?

– Я хотел укусить Хагхаг.

– И чему ты научился – это хорошо или плохо?

– Плохо, – ответил Тазу, а сам улыбнулся, и Богиня-мать – вместе с ним, а Хагхаг рассмеялась.

– А о чем ты желаешь попросить, сынок?

– Можно мне другую служанку в умывальню, а то Киг очень больно мне голову моет!

– Если к тебе придет другая служанка, что станет с Киг?

– Уйдет!

– Это ее дом. Что, если ты попросишь Киг понежнее мыть тебе голову?

Тазу понурился, но Богиня-мать настояла:

– Попроси ее, сынок.

Тазу что-то пробурчал Киг, а та пала на колени и коснулась лба большими пальцами, но все – с улыбкой. Я позавидовала тому, какая она храбрая, и шепнула Хагхаг:

– Если я забыла, о чем хотела спросить, можно спросить сейчас?

– Может быть, – отозвалась Хагхаг и коснулась пальцами лба, испрашивая дозволения заговорить, а когда Богиня-мать кивнула, сказала:

– Дщерь Божия испрашивает разрешения задать вопрос.

– Лучше бы в положенное время, – нахмурилась богиня, – но спрашивай, дочка.

Я так торопилась, чтобы не забыть снова, что даже не поблагодарила ее.

– Я хотела знать, почему не могу выйти замуж и за Тазу, и за Омимо – они ведь оба мои братья?

Все разом обернулись к Богине-матери и, заметив, что та чуть улыбнулась, расхохотались, иные – очень громко. У меня уши запылали и затрепетало сердце.

– Ты желаешь выйти замуж за всех своих братьев, дитя?

– Нет, только за Тазу и Омимо.

– А одного Тазу тебе не хватит?

И снова все посмеялись, особенно мужчины. Руавей смотрела на нас, точно все мы посходили с ума.

– Хватит, госпожа моя мать, но Омимо старше и сильнее.

Смех стал еще громче, но я махнула рукой – Богиня-мать же не разгневалась!

– Пойми, дщерь моя, – проговорила она задумчиво, оглядывая меня. – Наш старший сын будет солдатом. В день его рождения великая волна разрушила города на океанском берегу. Потому зовут его – Бабам Омимо, Господин Потоп. Беда служит Богу, но Богом быть не может.

Я поняла, что другого ответа не будет, и послушно ткнула большими пальцами в лоб. Даже когда Богиня-мать ушла, я все размышляла над ее словами. Они многое объясняли для меня, и все равно – Омимо, даже родившийся под дурным знамением, был красив и почти мужчина, а Тазу – просто капризный малыш. Я порадовалась тогда, что нам долго еще не жениться.

Тот день рождения мира я запомнила из-за вопроса и ответа. А другой – из-за Руавей. Это было год или два спустя. Я забежала помочиться в водяную палату и увидала, что варварка прячется, съежившись, за большим чаном.

– Ты что там делаешь? – спросила я громко и сурово, потому что сама испугалась.

Руавей шарахнулась, но смолчала. Я заметила, что одежды ее порваны, а в волосах запеклась кровь.

– Ты порвала одежду, – укорила я ее, а когда она снова не ответила, потеряла терпение и закричала на нее: – Отвечай! Почему ты молчишь?

– Смилуся, – прошептала Руавей так тихо, что я едва разобрала слова.

– А когда говоришь, и то все не так! Что с тобой такое? Или ты из зверей родом? Ты говоришь, как животное – врр-грр, вар-вар! Или ты просто дурочка?

Когда Руавей и в этот раз смолчала, я пнула ее. Тогда она подняла ко мне лицо, и в глазах ее я увидала не страх, но ярость. Тогда она мне понравилась – я ненавидела тех, кто боится меня.

– Говори! – приказала я. – Никто не обидит тебя. Бог, отец мой, вонзил в тебя свой уд, когда завоевывал твои края, так что ты – святая. Так говорила мне Госпожа Облака. Так от чего ты прячешься?

– Могут бить, – оскалившись, отозвалась Руавей и показала мне сухую и свежую кровь в волосах. Руки ее потемнели от синяков.

– Кто бил тебя?

– Святые, – прорычала варварка.

– Киг? Омери? Госпожа Сладость?

На каждом имени она кивала всем телом.

– Паршивки! – воскликнула я. – Да я пожалуюсь Самой богине!

– Нет говорить, – прошептала Руавей. – Отрава.

Подумав, я поняла. Женщины обижали ее, потому что она была бессильной варваркой. Но если из-за нее прислужницы попадут в немилость, Руавей могут изувечить или убить. Почти все святые-варварки в нашем доме были хромы, или слепы, или покрыты лиловыми язвами от подсыпанных в пищу отравных корней.

– Почему ты коверкаешь слова, Руавей?

Она промолчала.

– Все говорить не научишься?

Варварка подняла на меня взгляд и вдруг разразилась длинной-длинной речью, из которой я не поняла ни слова.

– Так говорить, – закончила она, не сводя с меня глаз.

Мне это нравилось. Я редко видела глаза – только веки. А зеницы Руавей сияли, прекрасны, хотя грязное лицо было изгваздано в крови.

– Это ничего не значит, – бросила я.

– Нет здесь.

– А где значит?

Руавей выдала еще немного своего «вар-вар» и добавила:

– Мой народ.

– Твой народ – теги. Они борются с Богом и терпят поражение.

– Посмотрим, – ответила Руавей, совсем как Хагхаг.

Она вновь глянула мне в глаза – уже без ярости, но и без страха. Никто не смотрел мне в глаза, кроме Хагхаг и Тазу и, конечно, Бога. Все прочие тыкались лбом в сомкнутые большие пальцы, так что я не могла понять, что они думают. Мне хотелось оставить Руавей при себе, но, если я стану благоволить ей, Киг и все остальные замучают бедняжку. Но я вспомнила, что, когда Господин Праздник начал спать с Госпожой Булавкой, мужчины, прежде оскорблявшие Госпожу Булавку, все стали с ней приторно-любезны, а служанки перестали красть у нее серьги. И я сказала Руавей:

– Ляг сегодня со мной.

Та посмотрела на меня, как дурочка.

– Только сперва помойся, – уточнила я.

Руавей все равно пялилась на меня, как дурочка.

– У меня нет уда! – нетерпеливо бросила я. – А если мы возляжем вместе, Киг не осмелится тронуть тебя.

Подумав, Руавей потянулась за моей рукой и прижалась лбом к тыльной стороне ладони – похоже на обычный знак почтения, только другой. Мне понравилось. Пальцы у Руавей были теплые, а ресницы смешно щекотали мне кожу.

– Сегодня, – напомнила я. – Поняла?

Сама я давно поняла, что Руавей не все понимает. Варварка кивнула всем телом, и я убежала.

Я знала, что меня – единственную Дщерь Божью – никто ни в чем не остановит, но и я могла делать только то, что положено, потому что все в доме знали то, что знаю я. Если мне не положено спать с Руавей, у меня и не получится. Хагхаг мне все скажет, поэтому я пошла и спросила у нее.

Нянька нахмурилась:

– Зачем тебе в постели эта женщина? Грязная варварка. Еще вшей нанесет. Она и говорить-то не умеет.

Это означало «можно», просто Хагхаг ревновала. Я подошла и погладила ее по плечу со словами:

– Когда я стану Богиней, я подарю тебе комнату, полную золота, и самоцветов, и драконьих гребней.

– Ты – мое золото и самоцветы, доченька, – ответила старуха.

Хагхаг была лишь простолюдинкой, но все святые в доме Господнем, будь то Божии родичи или те, кого коснулся Бог, повиновались ей. По обычаю нянькой детей Божьих всегда служила простая женщина, избранная Самою Богиней. Хагхаг выбрали в няньки Омимо, когда ее родные дети уже выросли, так что мне она с самого начала запомнилась старой. Она не менялась с годами – все те же крепкие руки и мягкое «посмотрим». Она любила поесть и посмеяться. Нами полнилось сердце ее, а ею – наши. Я полагала себя ее любимицей, но, когда сказала ей об этом, Хагхаг поправила: «После Диди» – так называл себя дурачок. Я спросила, почему он глубже всех запал ей в сердце, и она ответила: «Потому что он глуп. А ты – потому что ты мудра» – и посмеялась, что я ревную ее к дурачку.

Так что я сказала ей: «Тобой полно сердце мое», и она ответила: «Хмф» – потому что так и было.

В тот год мне было восемь. Руавей, мнится мне, было тринадцать, когда Бог-отец вонзил в нее уд свой, перед тем убив ее отца и мать на войне с тегами. Потому она стала святой и должна была жить в доме Господнем. Если бы она зачала, жрецы удавили бы ее родами, а дитя два года кормила бы грудью простолюдинка, а потом его вернули бы в дом Господень и воспитали бы святой или слугою Господним. Слуги почти все были Божьими детьми – таких почитали святыми, но титула они не носили. Господами и госпожами именовали родичей Божьих, потомков их предков, а еще – Божьих детей, кроме обрученных. Нас называли просто – Тазу и Зе, – покуда мы не станем Богом. Меня звали, как мою Богиню-мать, по имени священного зерна, окормляющего народ Божий. А Тазу означает «великий корень», потому что при родах его отец, опоенный ритуальным дымом, увидал, как буря валит могучее древо и корни его усыпаны самоцветами.

Все, что Бог увидит в святилище или во сне, когда смотрит в темя изнутри, он пересказывает жрецам-сновидцам. А те, обдумав знамения, истолкуют предсказанное и скажут, что надо делать, а что – запретно. Но никогда жрецы не видали знамений вместе, воедино с Богом, до того дня рождения мира, когда мне исполнилось четырнадцать, а Тазу – одиннадцать.

В нынешние времена люди до сих пор зовут день, когда солнце замирает над горой Канагадва, днем рождения мира и полагают себя на год старше, но уже полузабыты ритуалы и церемонии, гимны и пляски и благословения; никто не выходит на улицы праздновать.

А вся моя жизнь состояла из ритуалов, церемоний, плясок, гимнов, благословений, уроков, пиршеств и обычаев. Я знала – и до сих пор знаю, – в какой день года первый спелый початок зе должен принести ангел с древнего поля у Ваданы, где Бог посадил первое семя зе. Я знала и знаю, чья рука должна омолотить его, чья – намолоть зерна, чьи губы – испробовать муки, в какой час, и в какой палате дома Господня, и в присутствии каких жрецов. Мы подчинялись тысячам правил, но сложными они кажутся лишь сейчас, когда я записываю их. Мы знали их наизусть и повиновались, не думая, вспоминая закон, лишь когда заучивали его или когда он бывал нарушен.

Все эти годы я спала в одной постели с Руавей. С ней было тепло и уютно. С тех пор как она стала ложиться со мной, меня перестали мучить по ночам дурные сны, как прежде, – мятущиеся во тьме белые тучи, клыкастые звериные пасти, перетекающие друг в друга странные лица. И покуда Киг и другие озлобленные святые видели, что Руавей каждую ночь проводит со мною, они не осмеливались ни пальцем, ни дурным взглядом коснуться ее. А уж ко мне притрагиваться разрешалось без моего указания только родным, и Хагхаг, и слугам. После того как мне исполнилось десять, за подобный проступок карали смертью. От каждого закона есть польза.

Праздник в честь дня рождения мира продолжался четыре дня и четыре ночи. Открывались все склады, чтобы каждый мог взять, что ему нужно. Слуги Божьи подавали еду и пиво прямо на улицах и площадях града Божия, и в каждом поселке и в каждой деревне Господней земли, и вместе трапезовали святые и простонародье. Господа, и госпожи, и дети Божии выходили на улицы, чтобы присоединиться к празднеству; только Бог и я оставались в доме. Бог-отец и Богиня-мать выходили на балкон, чтобы выслушать предания и поглядеть на пляски, а я болталась рядом. Жрецы развлекали всех собравшихся на Сверкающей площади песнями и танцами, и там же были жрецы-барабанщики, и жрецы-рассказчики, и жрецы-письменники. Все они были, конечно, простые люди, но призвание освящало их.

Но прежде празднества многие дни тянулись несчетные обряды, а в день рождения мира, когда солнце замирает над правым плечом Канагадвы, Бог-отец исполняет Поворотную пляску, чтобы начать год заново.

В золотом поясе и золотой маске светила танцевал он перед нашим домом, на Сверкающей площади – она вымощена слюдянистым камнем, искрящимся на солнце. И мы, дети, с южной галереи смотрели, как танцует Бог.

Но когда танец уже подходил к концу, на стоящее за правым плечом горы солнце набежала тучка – единственная на синем летнем небе. Когда свет померк, все разом вскинули головы. Погасли искры на мостовой. И весь город разом затаил дыхание, вот так: «Ох!» Только Бог-отец не поднял головы, но с шага сбился.

Завершив последние фигуры обрядовой пляски, он торопливо скрылся в доме праха, где в стенах упокоены все Гоиз и перед ними горит в полных пепла чашах жертвенная пища.

Там ждали его жрецы-толкователи, и Бог-отец запалил пахучие травы, чтобы упиться их дымом. Прорицание в день рождения мира – самое важное в году. На улицах, на площадях, на балконах дворцов народ ждал, когда жрецы объявят, что же увидал Бог-отец за своим плечом, и истолкуют видение, чтобы наставить нас в будущем году. И тогда начнется пиршество.

Обычно лишь к вечеру или ночи дым приносил Богу видение, а жрецы толковали его и объявляли народу. И потому ожидающие расходились по домам или садились в тени, потому что облако скрылось с небес и было очень жарко. А мы – я, и Тазу, и Арзи, и дурачок – остались на галерее вместе с Хагхаг, и немногими госпожами и господами, и Омимо, вернувшимся из войска на день рождения мира.

Он уже был взрослым мужем, рослым и крепким. После дня рождения ему предстояло отправиться на восток и вести там войско против народа тегов и часи. Кожу на теле он укрепил, по солдатскому обычаю натирая ее галькой и травами, пока та не стала прочной, как шкура земляного дракона, толстой, почти черной, тускло-глянцевой. Красив был он, но уже тогда я радовалась, что замуж выйду не за него, а за Тазу. Уродство таилось в его очах.

Он заставил нас смотреть, как режет себе руку ножом – показывал, как глубоко можно рассечь толстую шкуру без крови, – и все твердил, что порежет руку Тазу, дескать, чтобы видна была разница. Хвастался без продыху, какой он великий военачальник и как он вырежет варварские племена, повторяя: «Я запружу их телами реку. Я загоню их в джунгли, а джунгли сожгу». Болтал, будто народ тегов так глуп, что почитает за Бога летающую ящерицу. Что они позволяют своим женщинам воевать, а это такой грех, что, когда ему попадались подобные женщины, он в гневе вспарывал им животы и ногами давил чрева. Я молчала. Я помнила, что мать Руавей погибла обок ее отца, когда они вели малое войско, которое Бог-отец сокрушил с легкостью. Не для того Бог посылает войско на варваров, чтобы уничтожить их, но чтобы сделать народом Божиим, чтобы те служили и делились, как все в Господней земле. Иной праведной причины для войны я не знала. То, что говорил Омимо, праведным не было.

С тех пор как Руавей стала ложиться со мною, она хорошо научилась говорить, а я запомнила несколько слов из ее наречия, и одно из них – течег. Это значит: соратник, сотоварищ, сородич, желанный, возлюбленный, давно знакомый. В нашем языке ближе всего к нему стоит слово «тот-кто-в-сердце-моем». И название народа – теги – шло из того же корня. Оно значило, что весь народ полнит сердца друг друга. Как мы с Руавей. Мы были течег.

Но мы с Руавей молчали, когда Омимо бросил:

– Теги – грязные вши, я раздавлю их!

– Огга! Огга! Огга! – вскричал дурачок, подражая хвастливым словам Омимо, и я расхохоталась.

И в тот миг, когда я посмеялась над своим братом, распахнулись двери Дома праха и высыпали оттуда жрецы – не чинным маршем под пение труб, но дикою толпою, в беспорядке, с криками…

– Дом горит и рушится!

– Гибнет мир!

– Бог ослеп!

На миг страшная тишь овладела градом, а потом закричали, зарыдали люди на улицах и на галереях дворцов.

Из Дома праха выступил Бог, вначале Богиня-мать, а опираясь на нее – Бог-отец, шатаясь, словно пьяный или ослепленный солнцем, как все, кто пьет дым. Богиня разогнала ковыляющих, плачущих жрецов и заставила смолкнуть, говоря:

– Услышь, что узрел я за плечом своим, о народ!

И в тишине Бог-отец зашептал неслышно, так что его голос не доносился до нас, но Богиня-мать повторяла их ясно и громко:

– Дом Божий рушится наземь в пламени, но огонь не пожирает его. Он стоит у реки. Бог бел, точно снег. Единственный глаз его – во лбу. Разбиты великие каменные дороги. Война на востоке и севере. Глад на западе и юге. Гибнет мир.

Тогда Бог-отец закрыл лик свой ладонями и зарыдал, а Богиня-мать приказала жрецам:

– Скажите, что видел Бог!

И те повторили слово Господне.

– Теперь бегите, – приказала Богиня, – донесите его слово до всех четей града и до ангелов, чтобы разнесли ангелы по всей стране слово о видении Божьем.

И тогда жрецы коснулись лбов большими пальцами и подчинились.

Увидав Бога плачущим, дурачок так напугался и загоревал, что обмочился прямо на галерее, и Хагхаг, сама в расстройстве, выбранила его и отвесила оплеуху. Дурачок заревел и заныл, а Омимо крикнул, что дрянная женщина, ударившая Сына Божия, должна быть предана смерти. Хагхаг плюхнулась ниц прямо в лужу, оставленную дурачком, взмолясь о прощении, но я приказала ей встать, сказав: «Я Дщерь Божия, и я прощаю тебя». А на Омимо только глянула, сказав глазами – молчи. И он промолчал.

Когда я вспоминаю тот день и начало погибели мира, мне помнится только дрожащая старуха в мокрых от мочи одеждах, стоящая под взглядами столпившихся на площади горожан.

Госпожа Облака отправила дурачка вместе с Хагхаг на омовение, а кто-то из господ повел Тазу и Арзи праздновать на улицы. Арзи плакал, а Тазу крепился. Мы с Омимо остались на галерее среди святых, глядя вниз на Сверкающую площадь. Бог вернулся в Дом праха, а на площади собирались ангелы, заучивая свою весть, чтобы до последнего словечка принести ее во все города, и деревни, и поселения Господней земли, денно и нощно спеша по великим каменным дорогам.

Так и должно было быть; и только весть ангелов была тревожна.

Порой, когда дым особенно темен и духовит, жрецы тоже оглядываются за плечо, как Бог. Тогда их зовут малыми пророками. Но никогда прежде не видали они того же, что видел Бог, и не повторяли слова его.

Слова, которым не было ни толкования, ни разъяснения. Они не вели никуда. Не несли в себе понимания. Только страх.

Только Омимо был в восторге.

– Война на востоке и севере! – говорил он. – Моя война! – А потом обернулся ко мне и посмотрел в глаза, без насмешки и обиды, но прямо, как Руавей, и с улыбкой. – Может, дураки и нюни перемрут, – прошептал он. – Может, мы с тобой станем Богом.

Он стоял так близко, что никто другой не мог услышать его. Затрепетало сердце мое. И я смолчала.

Вскоре после того дня Омимо вернулся в вверенное ему войско на восточной границе.

Весь год народ ожидал, что наш дом, дом Господень в самом сердце града, поразит молния, но не спалит дотла, ибо так жрецы истолковали прорицание, когда смогли поразмыслить над ним. Однако времена года сменяли друг друга, но ни грозы, ни пожара не случалось, и тогда жрецы сказали, что прорицание говорило о блистающих на солнце золотых и медных водосточных желобах как о неопаляющем пламени, а дом устоит, если даже случится землетрясение.

Слова о том, что Бог бел и одноглаз, они истолковали так, что Бог – это солнце и его следует почитать как всевидящего подателя света и жизни. Так было всегда.

На востоке и вправду бушевала война. На востоке всегда война – выходящие из дебрей племена пытаются украсть наше зерно, а мы побеждаем их и учим это зерно выращивать. Военачальник Господин Потоп отправил ангелов с вестью, что войско его дошло до самой Пятой реки.

На западе не было голода. В Господней земле не бывало голода. Дети Божьи надзирали за тем, чтобы зерно подобающим образом сеяли, и растили, и собирали, и делили. Если в западных землях случался недород, через горы по великим каменным дорогам наши возчики гнали груженные зерном арбы из срединных краев. Если урожай подводил на севере, туда шли арбы из Четвероречья. С запада на восток катились телеги с вяленой рыбой, с Рассветного полуострова на запад – с плодами и водорослями. Всегда полны были Господни житницы и амбары и открыты для нуждающихся. Достаточно было спросить распорядителя припасов, и тот приказывал выдать просителю потребное. Никто не голодал. Само слово это принадлежало тем, кого мы привели в свою землю, таким племенам, как теги, и часи, и народ Северных Всхолмий. Так мы и звали их – «голодные».

И вновь наступил день рождения мира, и вспомнились самые страшные слова пророчества – «мир гибнет». На улицах жрецы ликовали, утешая простолюдинов, говоря, будто Бог в милости своей пощадил мир. Но в нашем доме утешения не было никому. Все мы знали, что Бог-отец болен. В тот год он все больше скрывался от людей, и многие обряды проходили лишь пред ликом одной Богини-матери, а то и вовсе не осененные Божественным присутствием. Богиня же всегда была тиха и бестревожна. К тому времени она осталась едва ли не единственной моей учительницей, и при ней мне всегда казалось, что ничего не изменилось и не изменится и все будет хорошо.

Когда солнце застыло над плечом великой горы, Бог-отец начал Поворотную пляску. Но танцевал он медленно, пропуская многие фигуры. Потом он отправился в Дом праха. Мы ждали – все ждали, весь город и вся страна. Снежные пики гор, выстроившихся чередой с севера на юг, – Кайева, Короси, Агет, Энни, Азиза, Канагадва – запылали золотом, потом чернью, потом пурпуром. А потом пламя их погасло, оставив лишь бледный пепел снегов. Вспыхнули в небесах звезды. И тогда наконец забили барабаны и зазвенели трубы над Сверкающей площадью, и заискрилась в свете факелов мостовая. Один за другим выходили из узких дверей Дома праха жрецы, согласно обычаю и распорядку. Замерли. И в тишине прозвучал ясный высокий голос самой старой сновидицы:

– Пусто за плечом Господним.

Присыпал тишину шепоток-погудок голосов, точно разбежались по песку мелкие букашки. И стих.

Жрецы развернулись и потянулись строем в Дом праха – молча.

Череда ангелов, выжидавших, чтобы разнести слова прорицания по стране, не тронулась с места, покуда начальники их совещались. Потом ангелы разбились на пять отрядов и двинулись прочь по пяти трактам, начинавшимся от Сверкающей площади и выводящим на пять великих каменных дорог, разбегавшихся от града на пять сторон. И как всегда, ступив на мостовые трактов, ангелы перешли на бег, чтобы поскорей донести до народа слово Божие. Все как всегда, – только не было слова.

Тазу подошел ко мне, встал рядом. Ему в тот день исполнилось двенадцать, мне – пятнадцать.

– Зе, – спросил он, – могу я коснуться тебя?

Я подняла глаза – «да», – и он взял меня за руку. Это было приятно. Тазу вырос серьезным и молчаливым. Он быстро уставал, и голова и очи его болели порой так сильно, что он едва мог видеть, но он уже без ошибки исполнял все обряды и священнодействия, учился истории, и географии, и пляскам, и письму, и стрельбе из лука, и с матерью нашей изучал священные науки, готовясь стать Богом. Иные уроки нам преподавали вместе, и мы помогали друг другу. Он был мне добрым братом, и сердца наши полнились друг другом.

– Зе, – прошептал он, держа меня за руку, – кажется, мы скоро поженимся.

Я знала, о чем думал он. Бог, отец наш, пропустил много фигур в пляске, что кружит мир. И, глядя в грядущее, он ничего не узрел за плечом.

Но в тот миг мне подумалось другое: как странно, что в тот же день, на этом же месте год назад я услышала эти слова от Омимо, а в этот – от Тазу.

– Посмотрим, – ответила я и пожала его пальцы.

Я знала – он боится стать Богом. Я тоже боялась, но что толку? Когда придет час, мы станем Богом.

Если придет. Может, солнце не начнет свой обратный путь над пиком Канагадвы. Может, Бог не повернул колесо года.

Может, и времени больше не будет – того, что возвращается из-за плеча, а только то, что расстилается впереди, что видится взору смертных. Только наши жизни, и больше – ничего.

Мысль эта показалась мне настолько ужасной, что я затаила дыхание и закрыла глаза, стискивая хрупкую ладонь Тазу, держась за него, покуда не успокою себя мыслью, что от страха все равно толку никакого.

В том году яички дурачка наконец созрели, и он начал бросаться на женщин. После того как он ранил одну молодую святую и кидался на других, Бог-отец приказал охолостить его. После этого дурачок стал вести себя потише и часто сидел в одиночестве, тоскуя. Завидев, что мы с Тазу держимся за руки, он схватил за руку Арзи и встал с ним рядом, как Тазу со мной, и воскликнул гордо: «Бог! Бог!» Но девятилетний Арзи выдернул руку и крикнул: «Ты никогда не будешь Богом, ты не можешь, ты дурачок, ты ничего не знаешь!» Старая Хагхаг устало и горько выбранила мальчишку. Арзи не плакал, а дурачок разрыдался, и на глаза Хагхаг тоже навернулись слезы.

Солнце снова повернуло на север, как и каждый год, словно Бог-отец верно исполнил пляску. А в самый короткий день года оно отвернуло на юг за пиком великой горы Энни, как и всегда. В тот день Бог-отец лежал при смерти, и нас с Тазу отвели к нему навестить и получить благословение. Он распростерся на ложе, истощенный до костей, в запахе горящих ароматных трав и гниющей плоти. Богиня, мать моя, возложила его руку вначале мне на лоб, потом – Тазу, покуда мы стояли, уткнувшись лбами в сомкнутые большие пальцы, у громадного ложа из кожи и бронзы. Она же нашептала слова благословения. Бог-отец же молчал, промолвив только еле слышно: «Зе, Зе!» Но он звал не меня. Богиню всегда зовут Зе. Умирая, он звал свою сестру и жену.

Два дня спустя я проснулась в темноте. По всему дому грохотали большие барабаны. Не поднимаясь, я слышала, как к ним присоединяются барабаны в храмах, на площадях по всему городу, и другие, за ними, еще дальше. В деревнях, залитых звездным светом, крестьяне, заслышав этот звук, начнут бить в свои барабаны, и в холмах, и на горных перевалах, и за горами до самого западного моря, и на полях к востоку, от поселка до поселка через четыре великих реки, до самого края населенных земель. Не успеет кончиться ночь, подумала я, как барабаны скажут моему брату Омимо в его лагере близ Северных Всхолмий, что Бог-отец умер.

Сын и Дочь Божии, вступая в брак, становятся Богом. Брак этот не может состояться, покуда жив еще Бог, но и медлить с ним можно не более нескольких часов, чтобы мир недолго оставался обездоленным. Все это я знала. Недобрая судьба подсказала моей матери задержать наше с Тазу бракосочетание. Если бы мы поженились той же ночью, притязания Омимо стали бы бесплодны, и даже собственные солдаты не осмелились бы пойти за ним. Но скорбь помрачила ей рассудок. Да и не могла она представить всей меры честолюбия Омимо, толкнувшего моего брата на кровопролитие и святотатство.

Извещенный ангелами о болезни отца, он уже не первый день спешным маршем двигался на запад вместе с малым отрядом преданных солдат. Так что бой барабанов застал его не в далеких Северных Всхолмьях, но в крепости на холме Гхари, что стоит на северном краю долины в виду города и дома Господня.

Приготовления к сожжению тела мужа, что был Богом, шли полным ходом – этим занимались жрецы праха. В те же часы следовало заняться и подготовкой к свадьбе, но наша мать, которой следовало бы заняться этим, заперлась в своих палатах.

Сестра ее, Госпожа Облака, и другие господа и госпожи болтали о свадебных шапках и венках, о жрецах-музыкантах, которых следует пригласить, о том, какие торжества следовало бы устроить в городе и деревнях. Прибежал и свадебный жрец, но ни он, ни они не осмеливались предпринять что-либо без соизволения моей матери. Госпожа Облака стучалась к ней, но та не откликалась. Все так извелись, целый день ожидая ее, что я решила, что в их обществе я просто с ума сойду, и вышла в дворцовый сад погулять.

Я никогда не покидала стен нашего дома – разве что выходила на галереи. Никогда я не проходила по Сверкающей площади, чтобы ступить на городские улицы. Никогда не видела ни поля, ни реки. Никогда не ступала на землю.

Сынов Божьих вывозили на носилках в храмы, чтобы совершать обряды, и летом, после дня рождения мира, их всегда отправляли высоко в горы, в Чимлу, где зародился мир, к истокам Изначальной реки. Каждый год, возвращаясь оттуда, Тазу рассказывал мне о Чимлу, о том, как громоздятся горы вокруг древнего-древнего дворца и перелетают от пика к пику дикие драконы. Там Сыны Божьи охотились на драконов и спали под звездами. Но Дщерь Божия должна хранить дом.

Дворцовый сад вошел в сердце мое. Здесь я могла бродить под открытым небом. В пяти фонтанах мирно плескалась вода, и цвели в кадках деревья; у солнечной стены росла в медных и серебряных вазах священная зе. С самых юных лет, едва у меня выдавалось время после уроков и обрядов, я прибегала туда. Девчонкой я притворялась, будто букашки – это драконы, и охотилась на них. Позже – играла с Руавей в брось-косточку или просто сидела и любовалась, как вздымаются и опадают, вздымаются и опадают струи фонтанов, покуда не выйдут в небо над стенами звезды.

В тот день Руавей, как всегда, пошла со мной. Поскольку в одиночку я никуда не могла пойти – мне требовалась спутница, – я попросила Богиню-мать сделать варварку моей постоянной компаньонкой.

Я присела у среднего фонтана, Руавей же, поняв, что я желаю остаться одна, присела в дальнем углу в тени плодовых деревьев. Она умела засыпать где угодно, в любое время. Я сидела и думала, каково это будет – всегда видеть рядом не Руавей, а Тазу, день и ночь, – думала, но не могла представить.

Из дворцового сада на улицу вела дверь. Порой, когда садовники открывали ее, чтобы выпускать и впускать друг друга, я поглядывала в щель на мир за стенами моего дома. Дверь запиралась на два замка, так что открыть ее можно было только с двух сторон разом. И тут я увидала, как человек – мне показалось, садовник – прошел через сад и отворил дверцу. Вошло еще несколько мужчин. Среди них был мой брат Омимо.

Думаю, это был для него единственный способ проникнуть в дом тайно. Думаю, он хотел убить Тазу и Арзи, чтобы я вынуждена была выйти за него замуж. А потом он увидал в саду меня, словно нарочно поджидающую его удачу, судьбу.

– Зе! – воскликнул он, проходя мимо фонтана, – тем же тоном, каким мой отец подзывал мать.

– Господин Потоп, – пробормотала я, вставая. Я так изумилась, что ляпнула: – Тебя же нет здесь!

Только тут я заметила, что он ранен – правую глазницу его пересекал шрам.

Омимо застыл, взирая на меня единственным оком, молча переживая собственное удивление. Потом он рассмеялся.

– Точно так, сестренка, – бросил он и повернулся к своим людям, отдавая приказы.

Их было пятеро – солдаты, решила я, – с головы до пят покрытые затверделой кожей. На ногах у них были башмаки ангелов, а еще – пояса и ремни на шее, чтобы поддерживать наудники и ножны для меча и ножа. Омимо был одет так же, только наудник его был золотым, а на голове – серебряная шапка военачальника. Что он сказал своим людям, я не поняла.

Они подступили ко мне, и Омимо с ними. Я крикнула тогда: «Не троньте!» – чтобы предупредить их: коснувшегося меня простолюдина жрецы закона сожгут на костре, и даже Омимо, если тот дотронется до меня без спросу, придется год поститься и каяться. Но он только расхохотался и, когда я шарахнулась, вдруг схватил меня за плечо, а другой рукой зажал рот. Я со всей силы цапнула его за ладонь. Омимо отдернул руку на миг, а потом снова зажал и нос, и рот так крепко, что я дышать не могла и запрокинула голову. Я пыталась бороться, но перед глазами мелькали в черноте искорки. Чьи-то жестокие руки хватали меня, выкручивали руки, вскидывали в воздух, тащили, а ладонь Омимо на моем лице давила все сильнее, пока я не потеряла сознание.

Руавей дремала в тени деревьев, свернувшись в клубочек на плитчатом полу. За кадками ее не заметили, зато она сразу увидала солдат и поняла: если ее увидят, то убьют на месте. Она лежала не шевелясь, но как только меня вытащили через калитку на улицу, варварка помчалась в палаты моей матери и распахнула дверь. То было святотатство, но, не зная, кто в доме тайно поддерживает Омимо, Руавей могла довериться только моей матери.

– Господин Потоп увез Зе! – крикнула она.

Потом Руавей рассказывала мне, что моя мать так долго сидела молча, безответно в темной комнате, что варварке показалось, будто та не слышала ее. Она уже хотела заговорить снова, когда моя мать поднялась. Скорбь слетела с нее, как плащ.

– Армии мы доверять не можем, – проговорила она.

Мысли той, что была Богиней, мгновенно коснулись того, что должно быть сделано.

– Приведи ко мне Тазу, – приказала она Руавей.

Моего суженого Руавей нашла среди святых, подозвала одними глазами и попросила немедля явиться к матери. А потом она вышла из дома через садовую калитку, которая так и осталась незапертой. Она расспрашивала народ на Сверкающей площади, не видал ли кто солдат, волокущих пьяную девушку, и те, кто видел нас, направили ее по северо-восточной улице. А потому она вскоре покинула город через северные ворота и увидала, как Омимо и его люди поднимаются по дороге на холм Гхари, волоча меня в старинную крепость, и вернулась, чтобы сообщить об этом моей матери.

Мать же моя, посоветовавшись с Тазу, и Госпожой Облака, и доверенными людьми, послала за старыми мироначальниками, теми, чьи солдаты следили за порядком в стране, а не воевали на границах. Они поклялись ей в верности, потому что хоть она уже и не была Богиней, она являлась ею прежде, будучи дочерью и матерью Бога. И больше подчиняться было некому.

Потом она посовещалась со жрецами-сновидцами, обсудив, какие вести должны принести народу ангелы. Не было сомнения, что Омимо похитил меня, дабы самому стать Богом, сочетавшись со мною. Если бы моя мать объявила голосами ангелов, что этот союз – не брак, освященный свадебным жрецом, но простое насилие, тогда народ мог бы не поверить, что мы с ним – Бог.

А потому новости разлетелись быстро, по всему городу, по всей стране.

Войско Омимо, продвигавшееся в те дни на запад настолько быстро, насколько позволяли ноги, осталось ему верно, и по пути к ним присоединялись и другие солдаты. Большая же часть миротворцев срединных земель поддержала мою мать, поставившую над ними военачальником Тазу. Оба они, хоть и держались храбро и решительно, в действительности мало надеялись на победу, ибо с ними не было Бога и не будет, покуда я оставалась в руках Омимо на поругание или погибель.

Все это я узнала позднее. В те дни я знала другое: я была в клетушке без окон, с низким потолком, где-то в старой крепости. Дверь запиралась снаружи. Со мной не было охраны, и за дверью – тоже, ибо вся крепость находилась в руках солдат Омимо. Я ждала, не зная, день снаружи или ночь. Время для меня остановилось, как я и боялась. Света в комнате – старой кладовой в подвалах крепости – не было. По земляному полу ползали какие-то твари. В тот день я ступила наземь. Я сидела на земле и лежала на ней.

Потом лязгнул засов. Сверкнувшие в проходе факелы ослепили меня. В каморку набились люди, кто-то сунул факел в держатель на стене. Потом зашел Омимо. Уд его был напряжен. Он пришел взять меня, но я плюнула в его полуслепое лицо и закричала: «Если ты дотронешься до меня, твой уд сгорит, как этот факел!» Он оскалился, будто засмеялся, потом повалил меня и раздвинул мне ноги, но его трясло от страха перед моей святостью. Он руками пытался вогнать в меня свой уд, но тот обмяк. Омимо не смог изнасиловать меня, и я крикнула: «Смотри, ты не можешь, не в силах мной овладеть!»

Все это видели и слышали его солдаты, и Омимо в своем унижении выдернул из золотых ножен меч, чтобы убить меня, но солдаты схватили его за руки и удержали, говоря: «Господи, Господи, не убивай ее, она должна стать Богом с тобою!» Омимо кричал и боролся с ними, как боролась с ним я, и все они с воплями и гамом выкатились из каморки. Один прихватил с собой факел и захлопнул дверь. Обождав чуть, я на ощупь добралась до двери и толкнула – вдруг ее забыли запереть. Но они не забыли. Я уползла обратно в свой угол и легла там, в грязи и во тьме.

И вся страна лежала в грязи и во тьме. У нас не было Бога. Бог суть Дщерь и Сын Бога, соединенные в браке свадебным жрецом. Иному не бывать. Иного пути нет. Омимо не знал, что ему делать и как быть. Он не мог жениться на мне без свадебного жреца. Он думал, что может стать моим мужем, просто взяв силой, и, быть может, так бы и стало, но он не сумел, ибо я отняла его мужскую силу.

Единственное, что приходило ему в голову, – взять город приступом, захватить дом Господень и жрецов и заставить свадебного жреца произнести слова, творящие Бога. Но с тем небольшим отрядом, что был у него под рукой, Омимо не в силах был свершить такое и потому ждал, покуда не подойдет войско с востока.

Тазу, военачальники и моя мать собирали в городе солдат со всех срединных земель. Они не пытались отбить Гхари – то была могучая крепость, которую легко оборонить, но трудно взять, и они боялись, что, осадив ее, окажутся между отрядом Омимо и армией востока, как между жерновами.

И потому солдаты мятежника, числом в две сотни, удерживали крепость. Омимо снабдил их женщинами. Таков был закон Бога – тем крестьянкам, что ложились с солдатами в лагерях и на стоянках, давали лишку зерна, или орудия, или прирезали земли. Всегда находились такие, что готовы были ублажить солдат за небольшую награду, а если у них рождались дети, награда была больше, и потомство не знало нужды. Омимо, желая задобрить и успокоить своих людей, послал командиров в деревни близ Гхари, предлагая женщинам дары. Нашлись такие, что пошли, ибо простой народ не понимал, что творится на свете, и не верил, что найдется мятежник против Господа. С теми деревенскими бабами и пришла в крепость Руавей.

Женщины разбежались по всей крепости, дразня свободных от работы солдат. Только отвага и удача помогли Руавей найти меня – она бродила наугад по темным переходам подземелья, открывая каждую дверь. Я услыхала, как лязгает засов, и услышала, как варварка зовет меня. Я выдавила что-то в ответ.

– Идем! – приказала Руавей, и я выползла из каморки.

Варварка подняла меня на ноги и повела. Засов она задвинула вновь. Мы побрели на ощупь, пока не увидали впереди неровные отблески на каменных ступенях и не вывалились на озаренный факелами двор, полный солдат и женщин. Руавей припустила бегом, хихикая и болтая невпопад, а я волоклась за ней, цепляясь за руку. Пара солдат потянулась было к нам, но Руавей увернулась, сказав: «Нет, нет, Туки для военачальника!» Мы побежали дальше, к боковым воротам, и Руавей сказала стражникам: «Выпустите нас, начальник, начальник, я веду ее к матери, ее от жара тошнит!» А я шаталась и была грязна, так что стражники посмеялись надо мной и, обругав меня дурными словами, как неряху, приотворили ворота, чтобы мы могли выйти. И мы побежали вниз с холма под светлыми звездами.

Люди говорят, что я и впрямь должна была быть Богиней, чтобы так легко бежать из тюрьмы, из-под запоров. Но в те дни не было Бога, как нет сейчас. Задолго до Бога был иной путь, и после него останется – путь, который мы зовем случаем, или удачей, или счастьем, или судьбой; но это лишь слова.

И есть еще отвага. Меня освободила Руавей, потому что я вошла в ее сердце.

Едва удалившись от стен крепости, мы сошли с дороги, по которой ходили часовые, и полями направились к городу, в мощи своей вздымавшему озаренные звездами каменные стены на склоне горы перед нами. Впервые в жизни увидала я его иначе, как с галерей и из окон дворца в сердце столицы.

Никогда прежде я не ходила так долго, и хотя упражнения, бывшие частью моих уроков, придали мне сил, подошвы мои были нежны, как ладони. Вскоре галька и камни под ногами причиняли мне такую боль, что я хрипела, и плакала, и задыхалась так, что уже не могла бежать. Но Руавей вела меня за руку, и я следовала за ней.

Мы вышли к северным вратам – затворенным и запертым и охраняемым множеством миротворцев.

– Пусть Дщерь Божия вступит в град Господень! – вскричала тогда Руавей.

Я же откинула волосы от лица и выпрямилась, хотя грудь мою словно ножи пробивали, и промолвила начальнику стражи:

– Господин военачальник, отведите меня к матери моей, Госпоже Зе, в дом в сердце мира.

А начальником тем был сын старого воеводы Рира, и я знала его, а он – меня. Едва глянув мне в лицо, он уперся лбом в сомкнутые большие пальцы и громким голосом отдал приказ отворить врата. Так что мы вошли, и солдаты проводили нас по северо-восточному тракту в дом мой, и люди на улицах кричали от радости, и барабаны забили над городом быстрым и мерным праздничным боем.

Той ночью мать обняла меня впервые с тех пор, как я была младенцем.

Той ночью мы с Тазу встали под венком перед свадебным жрецом, и испили из священной чаши, и стали Господом Богом.

Но в ту же ночь Омимо, узнав о моем бегстве, заставил жреца смерти из своего войска поженить его с деревенской девчонкой из тех, что пришли спать с солдатами. А поскольку никто вне стен дома Господня, кроме немногих его солдат, не видывал меня в лицо, любая девчонка могла сойти за меня. Большинство солдат мятежника поверили, что то и была я. Омимо объявил, что женился на дочери мертвого Бога и они вдвоем ныне Бог. Как мы разослали ангелов поведать народу о нашей свадьбе, так Омимо отправил гонцов говорить, что брак в доме Господнем – ложный, ибо сестра его Зе бежала к нему и на холме Гхари стала его супругой, и они ныне – единственный истинный Бог. И народу он показывался в золотой шапке, выбелив лицо, и, глядя на единственный глаз его, войсковые жрецы кричали: «Узрите – сим исполнено пророчество! Бог бел и одноглаз!»

Иные верили его жрецам и вестникам, но больше верило нашим. И все же и те и другие были напуганы, или встревожены, или озлоблены, оттого что вестники объявляли, будто родилось два Бога, и, не зная истины, людям приходилось выбирать, во что верить.

А великое войско Омимо находилось уже в четырех или пяти дневных переходах от столицы.

Ангелы донесли до нас, что молодой военачальник именем Мезива ведет тысячу миротворцев с плодородных прибрежий к югу от града. Вестникам он сказал лишь, что идет сражаться за «единого истинного Бога». Мы опасались, что сие значит – за Омимо, ибо мы не прибавляли к имени своему никаких эпитетов, поскольку оно само есть единственная истина или же это имя пусто.

Мы мудро избрали своих военачальников и действовали по их советам решительно. Чем ждать в городе осады, мы порешили выслать отряд, чтобы напасть на армию востока прежде, чем та достигнет Гхари, в предгорьях над Изначальной рекой. По мере того как подтягивались бы вражеские части, нам пришлось бы отступить, но мы могли при этом собирать урожай и отводить в город земледельцев. А тем временем мы разослали повозки по всем амбарам на южной и западной дороге, чтобы наполнить городские житницы. Если война затянется, говорили старые воеводы, то победят в ней те, кто сытней ест.

– Войско Господина Потопа может кормиться из амбаров по восточной и северной дорогам, – заметила моя мать, присутствовавшая на каждом совете.

– Разрушим дороги! – воскликнул Тазу.

И я услышала, как задохнулась мать, и вспомнила пророчество: «Разбиты дороги!»

– На это уйдет столько же дней, сколько ушло на их строительство, – промолвил старейший воевода, но другой, почти ровесник ему, предложил:

– Разрушим лучше каменный мост при Альмогае!

Так мы и распорядились.

Отступая с боями, наше войско разрушило великий мост, простоявший тысячу лет. И войску Омимо пришлось идти в обход, за сто тысяч шагов, лесами, к броду у Доми, покуда наше войско и наши возчики перетаскивали припасы из амбаров в город. С ними приходили и землепашцы во множестве, взыскуя защиты Божией, и город переполнился. Каждое зернышко зе приводило с собою голодный рот.

В те дни Мезива, который мог бы обрушиться на мятежников при Доми, выжидал на перевалах со своей тысячей. Когда мы приказали ему явиться, дабы покарать святотатство и восстановить мир, он отправил наших ангелов назад с пустыми словами. Ясно было, что стакнулся он с Омимо. «Мезива – указательный палец, Омимо – большой», – заметил старейший воевода, делая вид, будто давит вошь.

– Негоже над Богом надсмеиваться, – бросил ему Тазу в убийственном гневе, и старый воевода со стыдом коснулся лба большими пальцами. Но я еще могла смеяться.

Тазу надеялся, что земледельцы восстанут в гневе на святотатца и Раскрашенный Бог будет сокрушен. Но те не были воинами, им не доводилось сражаться. Всю жизнь свою они проживали под защитой миротворцев, под дланью Господней. И ныне наши дела, словно смерч или землетрясение, ввергали простонародье в немое оцепенение, и народ пережидал, забившись по углам, покуда не кончится буря, надеясь лишь, что она не погубит их. Только слуги дома нашего, получавшие окормление прямо из наших рук, чьи умения и знания состояли у нас на службе, и народ града, в сердце которого обитали мы, и солдаты-миротворцы стали бы сражаться за нас.

Земледельцы же в нас не верили. Где нет веры, там нет и Бога. Где укоренилось сомнение, стопа примерзает к земле и слабеет рука.

Пограничные войны и завоевания слишком расширили наши пределы. Народ по деревням и поселкам знал меня не более, чем я ведала о каждом из них. В изначальные дни Бабам Керул и Бамам Зе сошли с горы и вместе с простым людом ступали по полям срединных земель. Те, кто заложил первые каменные глыбы в основание старой городской стены, кто разметил первые каменные дороги, знали лица своего Бога и видели их ежедневно.

Когда я сказала об этом на совете, мы с Тазу начали выходить в город – порой в паланкине, а то и пешком. Нас окружали жрецы и стража, охранявшие нашу Божественность, но мы выходили в народ, и народ видел нас. Люди падали ниц пред нами и касались большими пальцами лбов, и многие плакали, завидев нас. Весть о приближении нашем катилась от улицы к улице, и дети перекликались: «Господь грядет! Грядет Господь!»

– Тобою полнятся сердца их, – поговаривала мать.

Но войско Омимо дошло уже до Изначальной реки; еще день пути – и передовые отряды его достигнут холма Гхари.

Тем вечером мы стояли на северной галерее, глядя на Гхари. Холм кишел людьми, точно развороченный муравейник. Зимние снега на горных пиках красил багровым закат, и над Короси вставал столб кроваво-красного дыма.

– Смотри! – воскликнул Тазу, указывая на северо-запад.

Вспышка озарила небо, точно плоская молния, какие бывают летом.

– Упала звезда, – предположил он, а я сказала:

– Горы дышат огнем.

Но в ночи явились к нам ангелы.

– Великий дом рухнул, пламенея, с небес, – сказал один, а другой добавил: – Пламя охватило его, но не пожрало, и стоит он на речном берегу.

– Как предрек Господь в день рождения мира, – вымолвила я.

И ангелы пали ниц.

То, что зрела я тогда, и то, что вижу сейчас, много дет спустя, – не одно и то же; ныне я знаю много больше и меньше того, что тогда. Попробую описать, какие чувства владели мною в те дни.

На другое утро я узрела, как по великой каменной дороге приближается к северным воротам стая странных существ. Шли они на двух ногах, как люди или ящеры, и ростом были с огромных ящеров пустыни, так же большеноги и большеголовы, но хвостов не имели. Бледны были тела их и безволосы. На лицах не виднелось ни ртов, ни носов – только один огромный, единственный, блестящий, темный, немигающий глаз.

У врат они остановились.

На холме Гхари не было видно ни души – все солдаты спрятались в крепости или по рощам на дальнем склоне.

Мы же стояли над северными вратами, где парапет доходит страже до плеч.

Слышался многоголосый плач, и над крышами и галереями града разносилось: «Господи! Господи Боже, спаси нас!»

Мы с Тазу беседовали всю ночь – поначалу держали совет с матерью и другими мудрецами, потом же отослали их, чтобы вместе оглянуться в грядущее. Той ночью мы узрели гибель и рождение мира, увидали всеобщую перемену.

Пророчество гласило, что Бог бел и одноглаз. Ныне мы узрели исполнение его. Пророчество гласило, что мир гибнет. А с миром должна была сгинуть и краткая наша Божественность. Вот что предстояло нам ныне: убить мир. Мир должен сгинуть, чтобы жил Бог. Дом рушится, чтобы устоять. Те, кто был Богом, станут приветствовать Бога.

Тазу произнес слова привета, а я сбежала по винтовой лестнице внутри привратных стен, и отодвинула могучие засовы – стражникам пришлось помочь мне, – и распахнула створки. «Входи!» – крикнула я Богу и пала на колени, коснувшись большими пальцами лба.

Они вошли – неторопливо, торжественно. Все ворочали огромными немигающими глазами туда-сюда. Вместо век у этих глаз были серебряные ободки, блиставшие на солнце. В темной зенице ока Господня я узрела свое отражение.

Грубой была снежно-белая кожа их, морщинистой, и пестрые татуировки испещряли ее. Уродство Господне поразило меня.

Стража покинула стены. Тазу тоже спустился и встал со мною рядом. Бог поднял шкатулку, и оттуда донеслись странные звуки, словно там сидела шумная зверушка.

Тогда Тазу заговорил снова, объяснив, что приход Бога был предсказан и мы, кто был Богом, приветствуем Бога.

Но Бог не сошел с места, а шкатулка все шумела. Мне показалось, что так же бормотала Руавей, прежде чем научилась разговаривать. Неужели и язык Господень сменился? Или этот Бог – зверь, как верит народ Руавей? Мне белокожие казались более схожими с пустынными ящерами, что жили в зверинце при нашем доме, чем с людьми.

Один из Бога поднял толстую длань и указал на наш дом, видневшийся в конце тракта. Крыша его возвышалась над другими домами, и медные водостоки и золотые украшения сверкали на ярком зимнем солнце.

– Гряди, Господь, – воскликнула я, – вступи в дом свой!

И мы отвели их в дом.

Когда мы вошли в длинный приемный зал, где потолок низок, а окон нет, один из Бога снял свою голову, и внутри ее оказалась другая, совсем как наша – два глаза, и нос, и рот, и уши. Его примеру последовали остальные.

Увидав, что их головы – как маски, я поняла, что и белая кожа их – точно башмак, который они носят не на ноге, а на всем теле. Внутри же своих башмаков они были подобны нам, только кожа на лицах была цвета глиняного горшка и казалась совсем тонкой да волосы были блестящие и прямые.

– Принесите еды и питья, – приказала я детям Божиим, дрожащим за дверями, и те ринулись, чтобы притащить на подносах лепешки из зе, и сушеные плоды, и зимнее пиво.

Бог воссел за пиршественным столом, и некоторые сделали вид, что отведали наших яств. Один, следуя моему примеру, поначалу коснулся лепешкой лба, а затем откусил, и прожевал, и проглотил, и заговорил с другими – врр-грр, вар-вар.

Он же первым снял свой башмак-для-тела. Внутри башмака тело его было закутано в многосложные одеяния, но это я могла понять, потому что даже на теле его кожа была бледной и страшно тонкой, нежной, точно веки младенца.

На восточной стене приемного зала, над двойным троном висела золотая маска, которую Бог надевал раз в году, чтобы отвернуть солнце на предначертанный путь. Тот, что отведал лепешки, указал на маску, потом глянул на меня – глаза у него были круглые, большие, очень красивые – и указал туда, где на небе должно было стоять солнце. Я кивнула телом. Тот, кто ел, потыкал пальцем вокруг маски, а потом в потолок.

– Следует изготовить еще масок, потому что Бога теперь не двое, – промолвил Тазу.

Мне показалось, что Бог-чужак имел в виду звезды, но в объяснении Тазу было больше смысла.

– Мы изготовим маски, – пообещала я Богу и приказала жрецам-шляпникам принести золотые шапки, в которых Бог появлялся на праздниках и обрядах. Шапок таких было много, иные – изукрашены самоцветными каменьями, другие – попроще, но все очень древние. Жрецы вносили их в должном порядке, две по две, и раскладывали на большом столе из полированного дерева и бронзы, на котором проводились обряды Первого початка и Урожая.

Тазу снял свою золотую шапку, я – свою, и Тазу надел шапку на голову тому, кто отведал лепешки, а я свою – самому низкорослому. Потом мы взяли повседневные шапки, не те, конечно, что предназначались для святых праздников, и надели Богу на оставшиеся головы, покуда тот стоял, недоуменно поглядывая на нас.

Потом мы пали на колени и коснулись большими пальцами лбов.

Бог стоял недвижно. Я уверена была, что они не знают, что положено делать.

– Бог велик, но, словно дитя, не ведает ничего, – промолвила я Тазу, уверенная, что меня не поймут.

Тот, кому я надела свою шапку, вдруг подошел и взял меня за локти, чтобы поднять с колен. Я было отшатнулась, непривычная к касанию чужих рук, но потом вспомнила, что я уже не настолько святая, и позволила Богу дотронуться до себя. Бог говорил что-то, размахивая руками, и смотрел мне в глаза, и снял золотую шапку, и пытался вернуть мне. Вот тогда я действительно шарахнулась, говоря: «Нет, нет!» Это казалось святотатством – отказать Богу, но я-то знала лучше.

Бог немного поговорил с собой, так что мы с Тазу и нашей матерью тоже смогли перемолвиться словом. Решили мы вот что: прорицание не было, само собой, ошибочным, но понимать его впрямую не следовало. Бог не был ни одноглаз, ни слеп, но он не умел видеть. Не кожа Бога была бела, а разум – чист и невежествен. Бог не знал, как говорить, как действовать, что делать. Бог не знал своего народа.

Но как могли мы – я и Тазу или наша мать и прежние учителя – научить Бога? Мир погиб и рождался заново. Все могло измениться. Все могло стать другим. Значит, не Бог, но мы сами не знали, как видеть, как говорить и что делать.

Озарение это так потрясло меня, что я вновь пала на колени и взмолилась к Богу:

– Научи нас!

Но он только глянул на нас и заговорил: врр-грр, вар-вар.

Мать и прочих я отослала вести совет с военачальниками, ибо ангелы принесли весть о войске Омимо. Тазу после бессонной ночи очень утомился. Мы вместе сидели на полу и тихонько беседовали. Его тревожил трон: «Как смогут они все усесться на нем?»

– Добавят еще сидений, – ответила я. – Или станут садиться по очереди. Они все – Бог, как были мы с тобой, так что это не важно.

– Но среди них нет женщины, – заметил Тазу.

Я присмотрелась к Богу и поняла, что мой брат прав. Тогда в сердце моем поселилась тревога. Как может Бог быть только половинкой человека?

В моем мире Бог рождался брачными узами. А в мире грядущем что сотворит Бога?

Я вспомнила Омимо. Белая глина на лице и лживые клятвы сотворили из него ложного божка, но многие верили, что он – истинный Бог. Не сделает ли эта вера его Богом, покуда мы отдаем свою этому, новому и невежественному божеству?

Если Омимо узнает, какими беспомощными видятся эти пришельцы, не умеющие ни говорить, ни даже есть, он устрашится их Божественности еще менее, чем боялся нашей. Он нападет на город. А станут ли наши солдаты сражаться за такого Бога?

И я ясно поняла: не станут. Я видела грядущее затылком, теми очами, что зрят еще не сбывшееся. Я прозревала для своего народа погибель. Я видела, как гибнет мир, но не видела, как рождается. Что может родиться от Бога, который только мужчина? Мужи не приносят детей.

Все не так, как должно. Мне пришло в голову, что нам следует приказать солдатам убить Бога, покуда он еще слаб и не освоился в этом мире.

Но что тогда? Если мы убьем Бога, Бога не будет. Мы можем прикинуться Богом снова, как прикидывается им Омимо. Но Божественность – не пустое слово, его не наденешь и не снимешь, как золотую шапку.

Мир погиб. Так было предсказано и предрешено. Этим странным чужакам предначертано было стать Богом, и они исполнят свою судьбу, как мы исполнили свою, познавая ее лишь на опыте, если только они не умеют, как даровано Богу, видеть грядущее за плечом.

Я вновь поднялась на ноги и подняла Тазу.

– Град – ваш, – сказала я чужакам, – и народ сей – ваш. Это ваш мир и ваша война. Славься, Господь наш!

И вновь мы пали на колени, и прижались лбами к сомкнутым большим пальцам, и оставили Бога в одиночестве.

– Куда мы пойдем? – спросил Тазу – ему было всего двенадцать лет, и он больше не был Богом. В глазах его стояли слезы.

– Найти маму, и Руавей, – ответила я, – и Арзи, и дурачка, и Хагхаг, и тех родичей, что захотят пойти с нами. – Я было хотела сказать «детей наших», но мы уже не были отцом и матерью живущим.

– Пойти куда? – спросил Тазу.

– В Чимлу.

– В горы? Бежать и прятаться? Мы должны остаться, выйти на бой с Омимо!

– Ради чего? – спросила я.

Это случилось шестьдесят лет назад.

Я записываю свою повесть, чтобы поведать, каково это было – жить в доме Господнем прежде, чем мир погиб и родился заново. Записывая, я пыталась воссоздать те умонастроения, что владели мною в юности. Но ни тогда, ни теперь я не понимаю всецело того пророчества, что изрек мой отец и все жрецы. Все, предсказанное ими, свершилось. Но у нас нет Бога, и некому истолковать пророчество.

Никто из чужаков не прожил долго, но все они пережили Омимо.

Мы поднимались по долгой дороге в горы, когда ангел нагнал нас, чтобы поведать, как Мезива соединился с Омимо и военачальники двинули объединенное свое войско на дом чужаков, возвышавшийся, точно башня, в полях над рекою Созе, посреди выжженной пустоши. Чужаки ясно предупредили Омимо и войско его, чтобы те бежали, посылая поверх голов молнии, поджигавшие лес вдалеке. Но Омимо не внял предостережениям. Доказать свою Божественность он мог, только сокрушив Бога. Бросил он войско свое на высокий дом, и тогда единым ударом молнии и его, и Мезиву, и еще сотню солдат вокруг них обратило в пепел. Тогда войско разбежалось в ужасе.

– Они суть Бог! Воистину, они – Бог, наш Господь! – воскликнул Тазу, выслушав весть ангела.

Радость звучала в голосе его, ибо сомнения глодали его не менее, чем меня. И раз чужаки повелевали молниями, мы могли без опаски верить в них, и многие звали их Богом до самой их смерти.

Мне же мнится, что не Богом они были в нашем понимании, но существами мира иного. Велика была их мощь, но в нашем мире оказались они слабы и невежественны и вскоре, заболев, умирали.

Все их число было четырнадцать, и последний из них скончался более десяти лет спустя. Научились они говорить на нашем языке. Один из чужаков поднялся даже в горы до самого Чимлу, путешествуя с паломниками, желавшими поклоняться мне и Тазу как Богу, и мы с Тазу много дней напролет беседовали с ним и учили друг друга. Он поведал нам, что их дом двигался в небесах, подобно ящеру-дракону, но крылья его сломались. В земле, откуда были родом чужаки, солнечный свет слаб, и наше буйное солнце губит их. Хотя кутали они тела свои в многослойные одежды, тонкая кожа пропускала солнце, и вскоре всем им предстояло умереть. Он сказал – им жаль, что они прилетели к нам. А я ответила: «Вы должны были явиться – так предрек Бог. Что толку жалеть?»

Он согласился со мною, что чужаки не Бог. Сам он говорил, что Бог живет в небе, но, по-моему, это глупо – что ему там делать? Тазу говорит, что они и вправду были Богом, когда прилетели, ибо они исполнили предсказание и переменили лик мира, но теперь, как мы, стали простыми людьми.

Чужак тот полюбился Руавей – быть может, потому, что и она среди нас чужая, – и, покуда тот оставался в Чимлу, они спали вместе. Она говорит, что под своими покрывалами и пологами он ничем не отличался от других мужчин. Он обещал ей, что не сможет оплодотворить ее, ибо семя чужаков не вызреет в нашей земле. И действительно, никто из них не оставил потомства.

Поведал он нам и имя свое – Бин-йи-зин. Несколько раз возвращался он в Чимлу и умер последним из своего племени. Руавей он оставил перед смертью темные хрусталики, которые носил перед глазами. Через них ей все виделось яснее и четче, хотя, когда я смотрела, все расплывалось. Мне чужак оставил летопись своей жизни, начертанную изумительно твердой рукою рядами мелких фигурок. Ее я храню в шкатулке вместе со своею повестью.

Когда ядра Тазу созрели, нам пришлось решать, как быть, ибо среди простонародья братья не могут брать в жены сестер. Мы спросили совета у жрецов, и те ответили, что брак, заключенный Божьей силою, нерасторжим, и хотя мы перестали быть Богом, но мужем и женою останемся. Сие порадовало нас безмерно, ибо давно мы вошли в сердце друг другу, и много раз мы всходили на ложе. Дважды зачинала я, но дело кончалось выкидышем – один раз очень скоро, а другой – на четвертом месяце, и больше чрево мое не принимало семени. Хотя мы и скорбели, в том есть наше счастье, ибо, народись у нас дитя, народ мог бы возвести его в Бога.

Тяжело научиться жить без Бога, и не всем это удается. Иные предпочтут ложного Бога, лишь бы не обойтись без него вовсе. Все эти годы паломники всходили на Чимлу, умоляя нас с Тазу вернуться в город и быть им Господом. Ныне таких уже немного. А когда стало ясно, что чужаки не желают править страною как Бог, ни по старому обычаю, ни по новому, многие мужи пошли путем Омимо – брали в жены женщин нашей крови и провозглашали себя Богами. Всякий находил себе приверженцев и воевал с соседом. Но никто из них не мог похвастаться ужасающей отвагой Омимо или той верностью, что питает войско к славному военачальнику. Все они нашли горькую смерть от рук озлобленных, разочарованных, несчастных подданных.

Ибо страна моя и народ прозябают в том же злосчастье, что узрела я за своим плечом в ночь, когда рухнул мир. Великие каменные дороги пребывают в запустении и местами разрушаются. Мост в Альмогае так и не отстроили заново. Житницы и амбары пусты и заброшены. Старики и больные выпрашивают подаяния у соседей, девица в тягости может найти пристанище лишь у матери, а сирота лишен приюта вовсе. На западе и юге – голод. Теперь и мы стали голодным народом. Ангелы уже не сплетают сеть правления, и один край земли не знает, что творится в другом. Говорят, варвары расселились на Четвертой реке и в полях плодятся земляные драконы. А потешные воеводы и размалеванные божки продолжают собирать войска, чтобы впустую тратить людские силы и жизни, оскверняя святую землю.

Смутные времена не вечны. Вечности не бывает. Как Богиня я умерла много лет назад, и много лет жила простой женщиной. Но каждый год я вижу, как солнце отворачивает на север за спиной великой Канагадвы. Хотя Бог уже не пляшет на сверкающих мостовых, за плечом своей смерти я вижу день рождения мира.

Примечания

1

Мелиоризм – учение, согласно которому мир неизменно становится лучше или же его могут сделать лучше сами люди за счет собственных усилий.

(обратно)

2

Дхарма в индийской мифологии – божество, являющее собой персонифицированное понятие закона, морали, правопорядка, добродетели. Понятие «дхарма» также имеет в контексте буддизма множество значений, основными из которых являются следующие: учение будды Шакьямуни; текст (или собрание текстов), в котором это учение изложено; элемент психофизического мира.

Карма – в мифологических и этико-религиозных воззрениях буддистов, индуистов и джайнистов представляет собой совокупность всех добрых и дурных дел, совершаемых индивидуумом в предыдущих существованиях и определяющих его судьбу в последующих.

(обратно)

3

Упанишады – древнеиндийские трактаты этико-философского характера, складывавшиеся с VIII–VI вв. до н. э. как комментарии к текстам Вед.

Сутры – краткие афористические правила и сборники их в древнеиндийской дидактической литературе, также создававшиеся как комментарии к текстам Вед.

(обратно)

4

Аллюзия на знаменитое стихотворение У. Блейка «Тигр»:

Тигр, о тигр, светло горящий В глубине полночной чащи! Чьей бессмертною рукой Создан грозный образ твой? Перевод С. Я. Маршака (обратно)

5

Гомеостаз – относительное динамическое постоянство состава и свойств внутренней среды и устойчивость основных функций организма.

(обратно)

6

«И ты, Брут?» (фр.) Знаменитый вопрос Юлия Цезаря, обращенный к Марку Юнию Бруту, его бывшему другу, возглавившему против него заговор и, по преданию, первым нанесшему ему удар кинжалом.

(обратно)

Оглавление

Четыре пути к прощению

  Предательства

  День прощения

  Муж рода

  Освобождение женщины

  Заметки об Уэреле и Йеове

Музыка Былого и рабыни

Толкователи

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

Рассказы

  Одиночество

  Дело о Сеггри

  Невыбранная любовь

  Законы гор

  День рождения мира Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg