«ГЧ (Генератор чудес)»

ГЧ (Генератор чудес) (fb2) - ГЧ (Генератор чудес) 1732K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Александрович Долгушин

Юрий Александрович Долгушин ГЧ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Научно-фантастический роман Ю. Долгушина «Генератор чудес», опубликованный в предвоенные годы в журнале «Техника — молодежи», имел большой успех и явился заметным этапом развития советской научной фантастики. Нужно приветствовать инициативу Трудрезервиздата, выпускающего дополненное и заново переработанное издание романа.

Несмотря на небывалые темпы развития науки и техники за послевоенные годы, основные идеи романа отнюдь не устарели. Более того, некоторые из них, временно забытые в сороковых годах, теперь становятся в ряд самых интересных и обещающих проблем современности.

Биотоки мозга и нервов, излучения жизнедеятельности человека и животных в настоящий момент уже не только служат медицинской диагностике. Возникла техническая реальность управления при помощи биотоков сложными приборами. Это достижение науки и техники несет зрение слепым, острейший слух глухим, отлично действующие руки и ноги для инвалидов… А дальше — необъятные перспективы управления на расстоянии всей техникой труда и быта.

«ГЧ» — большой роман, насыщенный научными данными, динамичный в напряженном научном творчестве, в стремлениях к познанию и покорению природы, сильный верой в могущество человеческого разума. Может быть, слишком много открытий и изобретений совершается в романе за короткий срок, слишком всемогущ профессор Ридан, один заменяющий несколько научных институтов… Но нельзя отрицать, что электроника и токи высокой частоты действительно становятся фундаментом нашей технической цивилизации и призваны играть еще большую роль в кибернетической технике будущего коммунистического общества.

Большая заслуга автора в том, что он в своем романе сумел оценить открытие митогенетических лучей и увидеть в нем много больше, чем это сделали некоторые столпы официальной науки. Митогенетические лучи, открытые советским ученым Гурвичем, несправедливо не получили должного признания только из-за технической трудности (в те годы) экспериментирования с очень слабыми излучениями. Теперь, с новыми методами, порожденными успехами физики, проблема митогенетических лучей вновь приобретает первостепенную важность.

Широкоплановая и серьезная научная основа романа и в первом издании выгодно отличала его от ранних, может быть, более занимательных произведений советской научной фантастики — романов А. Беляева «Аэлиты» и «Гиперболоида инженера Гарина» А. Толстого. Всем этим произведениям с их большими художественными достоинствами и острой приключенческой сюжетностью в научном отношении далеко до серьезной проблематики «Генератора чудес».

Именно в сороковых годах появились советские научно-фантастические романы, характерные реальностью выдвигавшихся в них технических идей и научной основы, такие, как «Тайна двух океанов» Адамова или «Арктический мост» Казанцева. Среди них роман Ю. Долгушина занял почетное место.

Второе издание романа с более «скромным» названием «ГЧ» получило в результате авторской переработки более детально обоснованную и приближенную к современности научную ткань. Однако Ю. Долгушин (как он пишет сам во введении) отказался от мысли переделать роман так, чтобы создать из него произведение, полностью соответствующее самым передовым проблемам современности. Для этого, конечно, пришлось бы попросту уничтожить прежний «Генератор чудес» и написать новую вещь, прежде всего посвященную вопросам кибернетики. Автор справедливо ограничился уточнением и расширением своих прежних, ранее казавшихся полностью фантастичными, а теперь подошедшими к реальному осуществлению положений. Неясные места прежнего романа в новом издании устранены, герои очерчены более ярко, сюжетная линия стала острее и крепче связанной. Некоторые недостатки прежнего «Генератора чудес», к сожалению, перешли и в новое издание — это прежде всего схематичность обрисовки врагов, вся деятельность которых написана менее убедительно и оригинально, чем положительная сторона произведения. Однако тот, кто за меньшей выразительностью страниц, посвященных зарубежным антифашистам и их врагам, не разглядит подлинно советской гуманистической убежденности в антивоенном значении больших открытий науки, окажется глубоко неправым в отношении старого и нового «Генератора чудес». Также неправ будет и тот, кто, заметив, что некоторые научные описания (например — клеточного деления) звучат не вполне современно, подвергнет сомнению широкую и богатую научную канву романа.

В целом роман Ю. Долгушина вполне отвечает задаче советского научно-фантастического произведения — с мужественной и светлой мечтой устремляться по неизвестным тропам в будущее, еще не освещенное точным знанием.

20 июня 1958 г.

Проф. И.А.ЕФРЕМОВ

ОТ АВТОРА

«ГЧ» написан мною давно, еще до Великой Отечественной войны. История возникновения идеи этого романа и четырехлетней работы над ним связана с такими интересными, порой почти фантастическими событиями, что уже сама по себе могла бы стать темой самостоятельного произведения. Но сейчас речь не об этом. В 1939 и 1940 годах роман был опубликован в журнале «Техника — молодежи». Он назывался тогда «Генератор чудес». Большое количество писем, полученных мною и редакцией журнала, читательские конференции, отзывы библиотек — все говорило о том, что роман получил некоторую известность среди читателей. Вот почему теперь, приступая к подготовке романа для издания отдельной книгой, я не счел возможным сколько-нибудь значительно «обновлять» его.

А между тем, находились критики, которые настоятельно советовали мне встать на этот путь. Мне говорили: описанные вами удивительные открытия и изобретения, имеющие и оборонное значение, были сделаны в предвоенные годы, что прямо следует из содержания романа. Но война прошла, а эти изобретения применены не были. Читатель, мол, в праве спросить: что же с ними случилось, куда они девались. Чтобы не вызывать у читателя такого недоумения, перенесите действие романа в будущее, или хотя бы в настоящее время, измените биографии Ваших героев (ибо все они в этом случае становятся на двадцать лет старше!), наркома назовите министром и т.д. и т.п. Словом, мне предлагали по существу написать новый роман на ту же тему.

Я с этим никак не мог согласиться. Изображая мечту уже осуществленной, уже в какой-то степени меняющей жизнь своих героев, фантаст, — пишет ли он в прошлом или в настоящем времени, — неизбежно нарушает историческую правду. И такая «реализация будущего» — характерная и вполне закономерная черта научной фантастики.

Конечно, подготовка «Генератора чудес» к изданию отдельной книгой, да еще спустя много лет после опубликования журнального варианта, потребовала от меня большой работы. Многое пришлось переписать заново, изменить композицию романа, кое-что устранить, добавить немало нового. Я с большим воодушевлением трудился над тем, чтобы улучшить, сделать более ярким, доходчивым и интересным то, что было раньше. Но изменить моим прежним героям с их идеями, характерами, внешностью, поступками — нет, я просто не имел права так поступать.

Основой для фантастики мне послужили действительные события в науке довоенного периода. Это было интереснейшее время. Происходило становление новой материалистической науки, получившей неограниченные возможности свободного развития в условиях социализма. Жестокую борьбу со старыми устоями науки «кабинетного», «университетского» типа вели прогрессивные ученые; им на помощь поднимались из народа новые силы.

Особенно волнующие события происходили тогда в двух, наиболее близких мне сферах знания — физике и биологии. Победы, одна значительнее другой, одерживали идеи новой мичуринской биологии и павловской физиологии. Академик А.Д.Сперанский своими удивительными опытами впервые раскрывал таинственную роль нервов в организации болезненных процессов. Профессор С.С.Брюхоненко опровергал прежние представления о смерти организма и демонстрировал живую голову собаки. Биологом А.Г.Гурвичем были открыты митогенетические излучения живой ткани, а Лепешкиным — некробиотические лучи — «лучи смерти». Появилось большое количество исследований, говорящих о специфическом действии высокочастотных электромагнитных излучений на живую ткань, на развитие растений и микробов. К.К.Коровин, пользуясь ультракоротковолновым генератором, выращивал редиску величиной в яблоко. Другой экспериментатор присоединил через усилитель провод от репродуктора к слуховому нерву кошки и тогда оказалось, что ухо ее служит обычным микрофоном, а нерв — проводом, передающим колебания тока звуковой частоты…

Я был тогда в курсе всех этих и многих других потрясающих дел, и мне становилось ясно, что физика и биология неудержимо стремятся навстречу одна другой, и на стыке их человечество ждут самые неожиданные открытия.

Таково было то время. Читатель найдет в «Генераторе чудес» его следы, его характерные черты, ибо я не мог не показать как эти реальные истоки моих, пока еще фантастических, обобщений рождались и формировались в мыслях и делах людей науки, в их живой, напряженной жизни. Разве не в этом заключаются смысл и значение романа!

И как нехорошо получилось бы, если бы я послушался критиков и перенес действие романа в настоящее время (не говоря уже о будущем!). Ведь тем самым я заставил бы своих героев в эпоху атомной энергии и искусственных спутников Земли, когда часть моих фантастических прогнозов уже близка к реальному осуществлению, повторять давно сделанные открытия и выдавать за новые — давно известные идеи! Вот это было бы уже самой настоящей и непозволительной фальсификацией истории науки.

И есть еще одно важное обстоятельство, которое я обязательно должен отметить. Пусть читатель не думает, что если на обложке книги стоит мое имя, то это означает, что я, автор, — единственный творец романа. По существу это не так, — в создании книги участвовало много людей.

Научная фантастика, как я ее понимаю, — исключительно трудный жанр. Каждое такое произведение должно не только удовлетворять всем общелитературным требованиям, но и содержать новый прогноз, извлеченный из передовых научных идей. И прогноз этот должен быть своего рода открытием, изобретением, пусть не разработанным в деталях, но принципиально обоснованным. Ясно, что выполнение такой задачи требует большой предварительной работы — и познавательной, и творческой.

Должен сказать, что в моей литературной деятельности это была поистине сказочная четырехлетка, порой мучительно трудная, но исполненная величайшей радости познания самых настоящих чудес, таящихся в нашей науке, в ее людях, в ее книгах и институтах. И я метался, увлеченный, от книг — к ученым, от лабораторий — к изобретателям, как пчела, разыскивая и собирая по каплям этот нектар чудес.

Николай Афанасьевич Байкузов, мой старый друг, тогда еще студент, и великий «снайпер эфира», в удивительно короткий срок превратившийся потом в генерал-майора — радиоинженера авиационной службы, ввел меня в электромагнитные дебри, сделал меня коротковолновиком. С ним мы строили первый в нашем Союзе кустарный телевизор, показали потом Валериану Владимировичу Куйбышеву шуточный фильм «Микки-Маус», принятый из-за границы.[1] Николая Афанасьевича уже нет в живых. Черты этого необычайно талантливого, скромного и трудолюбивого человека я запечатлел в образе одного из героев — Николая Тунгусова. Кстати, второй из главных моих героев — профессор Ридан — более сложное «соединение» нескольких крупных ученых, которых я знал. Ридан — имя вымышленное, родившееся в качестве одного псевдонима за много лет до создания «Генератора чудес». Таким образом, и Анна Ридан — лицо действительное. И Наташа — тоже. И тетя Паша. Больше «натуральных» фигур в романе нет.

Зато в моей жизни того периода их было немало. Доктор Дубровин Евгений Алексеевич в тесной комнатушке в Тропическом институте заставлял меня держать белую крысу с саркомой на спине, пока он облучал ее ультракороткими волнами; профессор Михаил Васильевич Фролов часами показывал и объяснял мне, как и почему высушивается в несколько секунд сырая доска в поле высокой частоты.

Я никогда не забуду наших встреч с академиком Алексеем Дмитриевичем Сперанским в ВИЭМе — Всесоюзном институте экспериментальной медицины. Человек, книгу которого на такую, казалось бы, «сухую» тему, как «Элементы построения теории медицины», я читал, как увлекательнейший роман, буквально потряс меня своими идеями, удивительной тонкостью и изяществом анализа явлений. Нам было о чем говорить еще и потому, что он не чужд литературы, знает и любит ее. Алексей Дмитриевич редактировал тогда некоторые главы романа.

Огромное влияние на мою работу оказало знакомство с известным физиологом и изобретателем профессором Сергеем Сергеевичем Брюхоненко. Когда я пришел впервые к нему, он оживлял мертвых собак. Тут я увидел созданное им «искусственное сердце» — аппарат, который чудесно заменял настоящее сердце животному, пока оно возвращалось к жизни. Это была подготовка к опытам над человеком. И это была уже самая настоящая фантастика.

Сергей Сергеевич тоже сразу понял, что было мне нужно. В следующем опыте оживления я, одетый в белый халат, уже фигурировал в качестве помощника, что-то держал, что-то подавал, следил за кардиографом и старался не пропустить ни одного слова замечательного экспериментатора.

И Сергей Сергеевич редактировал часть глав «Генератора чудес».

Знакомство с академиком Трофимом Денисовичем Лысенко, беседы с ним о «живом и мертвом», о бессмертии и смерти, о новой генетике дали мне почувствовать свежий ветер нашей передовой биологии, представить себе ее пути. Биофизик Г.С.Франк, впоследствии — член-корреспондент Академии медицинских наук, в результате нашей обстоятельной беседы, дал мне возможность рассказать о поразительном опыте с кроликами, описание которого читатель найдет в романе.

Мои раскопки в Ленинской библиотеке навели меня на небольшую, сугубо научную статью — исследование «Нейрон, как аппарат переменного тока», принадлежащую перу маститого академика Украинской Академии наук Александра Васильевича Леонтовича. Мне довелось встретиться и беседовать с ним во время одного из приездов его в Москву. Идеи замечательного ученого оказались тем решающим звеном, которого мне не хватало, чтобы завершить построение основной научной концепции «Генератора чудес».

Вот какие видные представители науки оказались вовлеченными в мою работу. Все это люди больших мыслей, больших дерзаний; может быть, они-то и есть настоящие фантасты, потому что они видят дальше и больше, чем другие. И может быть, потому я встречал с их стороны такое искреннее, дружеское внимание.

Я навсегда сохраню глубочайшую благодарность этим чудесным людям за внимание, за все, что они дали мне и «Генератору чудес».

Пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить всех, кого я не упомянул здесь, но кто так или иначе помог выполнить мою задачу.

Хорошо ли, плохо ли — об этом будет судить читатель.

Москва, 30 апреля 1958 года.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ НЕТ В МИРЕ ПОКОЯ ГЛАВА ПЕРВАЯ СИГНАЛЫ С ЗАПАДА

В комнате нет никого.

Косая полоса света падает сбоку сквозь две рамы высоко поднятого над полом окна.

Обстановка странная. Комната большая, а свободного пространства почти нет. В углу — простая железная кровать, покрытая одеялом так, что край его безукоризненно параллелен полу. Рядом высокая, почти до потолка, этажерка, плотно забитая книгами. Дальше целых три стола: один — слесарный, с тисками и инструментами, оставленными в рабочем беспорядке; на другом — химия: пробирки, колбы, реактивы; третий занят коротковолновой установкой. Вся стена над этим столом покрыта «куэсель-карточками» почти из всех стран земного шара.

Все пространство под столами, подоконник, полки на стенах заняты непонятными электроаппаратами, аккумуляторами и всяким радиолюбительским хозяйством. Провода тянутся через комнату, ползут по стенам, выскальзывают наружу через маленькие дырочки в оконных рамах.

Есть таинственные науки — френология, графология, хиромантия, которые будто бы позволяют по форме головы, чертам лица, линиям ладони, почерку узнавать характер человека, его склонности, занятия. Но ничто так не разоблачает человека, как его жилище. Молчаливые предметы подробно рассказывают о своем хозяине, — надо только уметь их понимать. И знают они больше, чем иной раз знает о себе сам хозяин.

Но тут, пожалуй, и Шерлок Холмс встал бы в тупик. Радиолюбитель-коротковолновик — это несомненно, поэтому понятен и слесарный стол. Но химия? А эти «зеленые насаждения» в микроскопических вазончиках на подоконнике и прорастающие семена на фильтровальной бумаге? А миниатюрные клеточки, одна на другой, с какими-то крупными насекомыми? Наконец, книги.

Книги могли запутать больше всего. Коллекция старинных философских трактатов, монографии о маркшейдерском искусстве… и чае, тома Энгельса, Дарвина, новейшие труды биологов и физиков, Гоголь, Шекспир, — кому могла принадлежать такая пестрая библиотека?

Ровно в три часа на столе, который выполнял и роль письменного, задребезжал телефон. Как только звонок прекратился, в ящичке, примыкающем к телефонному аппарату, послышалось едва уловимое гудение: работал механизм, крутились какие-то невидимые колесики. Телефонная трубка вдруг слегка поднялась на своих рогульках, и в ящичке раздался голос:

— Квартира инженера Тунгусова. Кто говорит?

Три секунды молчания. Потом голос произнес:

— С вами говорит автомат. Тунгусова нет дома: он будет в семь часов. Скажите, что ему передать?

Маленькая пауза.

— Хорошо. Это все?

Трубка, щелкнув, легла на свое место.

* * *

В холодном вестибюле того же дома ждали три человека с портфелями. Двое уныло курили, не решаясь сесть на пыльный подоконник; третий, высокий, одетый по последней моде, с фальшивыми квадратными плечами, торчащими из-под тяжелого меха воротника, непрестанно и суетливо бегал по вестибюлю.

— Видите ли, — рявкал он резким баритоном, — в таких случаях самое главное — определить, жулик или нет. Политическая задача! И, между нами, тут дело не в научном анализе. Наука — дело канительное, часто спорное. Разные там школы, течения… А жулья развелось среди этих изобретателей, скажу я вам! И жулье не простое: подкованы они в своей области как следует. Даешь ему анализ экспертизы, а он вопит: «Ваши эксперты — профаны! Других давайте, которых я укажу!» Ну и начинается канитель на несколько лет. Нет, нюх надо иметь, нюх! Надо уметь почувствовать жулика. Вот недавно случай с этим… как его… ну вот к вам в институт приходил… «Прибор для изучения солнечной радиации». Я его накрыл замечательно! Назначил демонстрацию в час, прихожу в двенадцать…

— То-то вы, товарищ Таранович, нас привели раньше времени, — догадался один из собеседников. — Это что же, метод у вас такой?

— Метод, дорогой мой, и ценнейший метод! Застать врасплох.

— Однако уже почти семь. Пойдемте, может быть, он уже пришел через тот ход.

Взяв портфели с подоконника, посетители спустились в подвальный этаж, прошли по темному коридору и остановились у комнаты инженера. Таранович нажал кнопку звонка, и снова на двери загорелась табличка: «Буду дома в семь».

В коридоре было тепло, и они решили ждать здесь. Таранович открыл рот, чтобы продолжить свой рассказ, как вдруг за закрытой дверью послышался телефонный звонок и затем голос. Слов разобрать было нельзя.

— Он! — торжествующе прошептал Таранович прислушиваясь. — Его голос. Видите, что значит метод! Уже можно утверждать, что жулик…

В этот момент наверху хлопнула тяжелая входная дверь, послышались быстрые, сбегающие по лестнице шаги, и в коридоре появилась невысокая фигура. Человек подошел к ожидавшим, близоруко всматриваясь в их лица. Это и был инженер Тунгусов.

— А, товарищ Таранович! Чем объяснить столь необычайную точность, такое трогательное внимание к изобретателю? — иронически спросил он, доставая из кармана ключ.

— Простите, точность прежде всего, — ответил тот, быстро обретая дар речи. — Мы условились в семь, и вот пожалуйста… — Таранович вынул часы.

Тунгусов открыл дверь, и все вошли.

— Ну, давайте знакомиться. — Инженер сказал это просто и даже как будто радушно, но совсем другое почувствовали посетители в его словах: «А ну-ка, любезные, предъявите ваши полномочия. Имеете ли вы право отнимать у меня время?»

Таранович представил своих молчаливых спутников.

— Начальник отдела заинтересовался вашим предложением, товарищ Тунгусов, и просил меня привлечь к делу представителей из Наркомата связи и Союза изобретателей. Вот товарищи Казелин и Ованесян, инженеры-слаботочники. Ну, я из главка, как вы знаете.

— Так. Междуведомственная комиссия?..

Всем своим обликом Тунгусов резко отличался от стоявших перед ним людей. Он был проще. Из-под вздернутого вверх козырька старенькой кепки на них глядело широкое, немного скуластое лицо с небольшими зеленоватыми глазами. Потертое, видимо еще студенческое, пальто, которое едва ли можно было застегнуть на все пуговицы, широкие плечи и грудь… Ничто в его внешности не бросалось в глаза, ничего не было примечательного. На улице такие люди проходят, не привлекая внимания, как невидимки.

Зато речь его была особенной. Он говорил медленно, тихо и ровно, почти без интонации, без мимики и жестов. Каждое слово произносил полностью, ничего в нем не комкая и не съедая. Его собеседникам обычно казалось, что он склонен заикаться и именно потому, борясь с этим недостатком, так тщательно отбирает и выговаривает слова. И в то же время каждая фраза Тунгусова была значительной, полной смысла.

Ему было около тридцати лет. Год назад, окончив вуз, Тунгусов стал научным сотрудником Электротехнического института, много и упорно работал в высокочастотной лаборатории.

Посетители были старше, каждый из них уже завоевал себе «положение», и от них зависела судьба его изобретения.

Тунгусов снял свое пальтишко и повесил на гвоздь у двери; гости сложили шубы и кашне на стул: вешалки в комнате не оказалось, — инженер, видно, не очень заботился об удобствах.

— Ну, присаживайтесь. — Тунгусов показал на пружинный диван. — И простите: еще минутку придется вам обождать.

Он подошел к своему письменному столу, нажал какую-то кнопку, что-то передвинул. Из ящика у телефона послышалась скороговорка:

— «Квартира инженера Тунгусова. Кто говорит?»

— «Какая квартира! Мне нужен Швейкоопремонт…»

Цок!

— «Квартира инженера Тунгусова. Кто говорит?»

— «Николай, это ты?!»

Тунгусов склонился вдруг к аппарату, напряженно вслушиваясь.

— «С вами говорит автомат. Тунгусова нет дома: он будет в семь часов…»

— «Автомат? Странно, я узнаю твой голос…»

— «…Что ему передать?»

— «Странно, удивительно! Я приду сегодня после семи».

— «Хорошо. Это все?»

— «Неплохой у вас автомат, товарищ Тунгусов… Все!»

Цок!

Тунгусов медленно выпрямился. Кто это? Почему не назвал фамилию? Институтские товарищи да и все знакомые давно знают об автомате, а этот даже не поверил.

Уже начали было копошиться какие-то далекие воспоминания; интонации в голосе неизвестного привели в движение сложнейший потайной механизм мысли; неуловимые ассоциации, как зубцы часовых шестеренок, стали цепляться одна за другую. Но тут движение оборвалось.

Пока действовал автомат, трое на диване, как тетерева на дереве, вытянув шеи, молча следили за манипуляциями Тунгусова.

— Замечательно! Вот это действительно удобная штука, — не выдержал толстый Ованесян. — Это тоже ваше произведение?

Казелин задал несколько технических вопросов. Он, конечно, сразу понял принцип действия аппарата; интересны были детали конструкции.

Таранович, обескураженный провалом своей «тактики», усиленно восхищался «остроумной машинкой». Тунгусов молчал.

— Это автоматический секретарь, — сказал он, наконец. — Обыкновенная магнитная звуковая запись. Подобные игрушки у нас теперь могут делать двенадцатилетние пионеры на своих технических станциях. Так что удивление ваше мне непонятно. Интересно другое. У вас в отделе изобретений уже года три лежат чертежи и подробное описание простой и удобной конструкции этого «секретаря», и ни один абонент в Союзе даже не знает о его существовании… Да, по-видимому, и вы сами этого не знаете.

Таранович хотел было ответить, но Тунгусов предупредил его:

— Однако мы собрались сейчас не для этого. Приступим к делу. Итак, повторю кратко то, о чем я писал в своем заявлении в главк. Я предлагаю заменить современный проводной телефон радиотелефоном на ультракоротких волнах. Прежде всего: нужно ли это? Разберемся. Вот товарищ Казелин, очевидно, хорошо знает телефонное хозяйство и скажет нам сейчас, во что и во сколько оно обходится Советскому государству.

— Ну, это надо подсчитать, — промычал тот, закуривая.

— Точные цифры нам сейчас не нужны. Приблизительно: сколько металла, какие суммы? Это же ваше хозяйство!

— У нас все цифры имеются, товарищ Тунгусов, это целая библиотека! Нельзя же…

— Жаль, жаль, товарищ Казелин! Следовало бы познакомиться с цифрами, знать хотя бы общие масштабы.

Тунгусов начинал свирепеть.

— Ну, хорошо, тогда я сам скажу вам, что такое наша современная телефонная сеть…

В дверь постучали.

Тунгусов метнулся к двери, с досадой распахнул ее… Взоры присутствующих привлекла неожиданно возникшая картина — «портрет» молодого человека во весь рост, написанный смело, пожалуй, даже несколько аляповато, резкими и яркими мазками. Уж очень сияло белизной его удлиненное, отлично выбритое лицо с тяжелым «волевым» подбородком, слишком черными и широкими казались брови, застывшие над совсем уже неправдоподобно-синими глазами, с лукавинкой устремленными на Тунгусова…

Впечатление картины создавали тяжелая рама двери, яркий свет из комнаты, сверху, темный фон позади и, главное, абсолютная неподвижность человека. Одетый в военную шинель, он молча стоял у порога, вытянувшись, как на параде.

Секунду Тунгусов прищурившись, всматривался, приближаясь к нему, потом узнал, бросился навстречу…

— Федька! Федька, черт!..

— Узнал? Автомат паршивый…

Они крепко обнялись.

— Это ты звонил! Я почувствовал было, да не поверил. Очень уж ты основательно исчез. Ведь, кажется, пять лет. Как неладно получилось! Ну, раздевайся, садись и жди. Мы скоро кончим…

Тунгусов решительно повернулся к «комиссии». Немалых усилий стоило ему вернуть разлетевшиеся мысли к прерванному разговору.

— Итак… телефонная сеть, — напомнил он. — Прежде всего это ценные цветные металлы: медь, свинец, олово. Каждый год Москва зарывает в землю несколько десятков тонн этих металлов. Пока зарыто четыре с половиной тысячи тонн меди, девять тысяч тонн свинца. Часть этого количества уже истлела — съедена коррозией. Армия монтеров, каменщиков и землекопов, обслуживающая это погребение металла, насчитывает десять тысяч человек. Стоимость всего московского телефонного хозяйства исчисляется сотнями миллионов рублей. Если мы заменим наш телефон ультракоротковолновым, тогда не только прекратится это ежегодное уничтожение металла, но государство сразу получит весь металл, зарытый в течение последних десятилетий. Это около тринадцати тысяч тонн меди и свинца. В одной только нашей столице!

— Есть о чем подумать! — произнес Ованесян, сбоку поглядывая на Казелина.

Таранович усердно вычислял что-то в записной книжке, бормоча: «Позвольте, позвольте…» И Тунгусов понимал, что ничего он не вычисляет, а только делает вид, что вычисляет. Казелин, настороженно слушая, курил.

— Современный телефон — уже архаизм. Телефонная сеть растет буквально с каждым днем. Вы представляете, каким громоздким станет скоро наше подземное хозяйство, если каждый аппарат мы будем и впредь связывать с районной станцией особым проводом? Это ли передовая техника? Связь на ультракоротких волнах — радиосвязь — поднимает технику телефона на новую, высшую ступень. Подземное хозяйство ликвидируется. Никаких «линий», никаких проводов и кабелей. Освобождается целая армия людей для более производительного труда. Чтобы обзавестись телефоном, нужно только пойти в магазин, купить готовый приемопередающий аппарат и получить в телефонном управлении волну, которая и будет вашим абонентским номером. Но возможен ли такой переход на радиотелефон? Вот тут-то и зарыта собака. Современная радиотехника, как вы утверждаете, не видит этой возможности.

— Естественно, — тихо пробурчал Казелин, и Тунгусов на секунду замолк. Все почувствовали в этой паузе угрозу новой атаки.

— Естественно… для вас, товарищ Казелин! А для меня, как и для всякого, кто действительно интересуется радиотехникой и любит ее, это — противоестественно!

Во время разговора с «комиссией», изобретатель машинально вертел в руках какую-то эбонитовую детальку. Сейчас он сильно сжал ее и деталька хрупнула. Тунгусов понял этот тихий, предупреждающий сигнал и уже спокойно продолжал:

— Вопрос об ультракоротковолновом телефоне мною решен.

Вот уже шесть месяцев мои заявки с подробными расчетами, чертежами и описаниями блуждают по вашим лабораториям и экспертам! Я получил восемь отзывов, в которых меня стараются убедить в том, что… — Тунгусов развернул пачку отзывов и прочел: — «Радиотехника не располагает удовлетворительными для данного применения методами стабилизации столь коротких волн… Способ стабилизации, предлагаемый автором, неприемлем с точки зрения современной теории…» Тут, между прочим, стоит ваша подпись, товарищ Казелин. Что же это значит?! Я предлагаю новый, оригинальный способ стабилизации, я его проверил, дал вам все расчеты, а вы мне отвечаете — «неприемлем с точки зрения…». Вы меня простите, но все ваши аргументы — бюрократическая отписка.

Казелин вскочил с места.

— Товарищ Тунгусов, я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать нотации! Вы не имеете никаких оснований бросать мне эти обвинения: всякая новая техническая идея, не проверенная практически, является спорной. А проверять практически каждое вздорное предложение, которое мы получаем…

Тунгусов довольно улыбнулся.

— Наконец-то вы приняли бой! «Вздорное предложение», говорите? Хорошо. Прекратим прения. Теперь слушайте: ультракоротковолновый телефон, пригодный для условий любого города, вопреки вашей «современной теории», уже существует и действует. Острота настройки такова, что позволяет в диапазоне дециметровых волн разместить в пять раз больше абонентов, чем их сейчас насчитывается в Москве.

Тунгусов выдвинул на середину стола небольшую установку.

— Вот один аппарат. Еще два таких же я установил у своих коллег-коротковолновиков. С любым из них вы можете связаться. Для этого нужно только настроить аппарат вот по этому диску. Видите, тут включается передающая часть и идут сигналы вызова на волне, фиксированной для моего корреспондента. На этой волне и идет разговор. Закончив, я кладу трубку, и диск возвращается в исходное положение, восстанавливая постоянную настройку. Пожалуйста, попробуйте Вот их волны… Это товарищ Ныркин, он живет у заставы Ильича, отсюда расстояние около пяти километров; и товарищ Суриков, в поселке Сокол, девять километров. Оба должны быть дома: я их предупредил.

— Вот это интересно! — поднялся Таранович. — Разрешите мне…

Они подошли к аппарату. Тунгусов включил репродуктор, чтобы разговор был слышен всем. Таранович установил диск и снял трубку. Низкий рокот послышался из репродуктора.

— Помехи? — буркнул Казелин.

— Помех нет на этом диапазоне. Это вызов. Как только придет сигнал ответа…

— Слушаю, — прозвучало из репродуктора, и рокот стих.

— Товарищ Ныркин?

— Да, я. Кто говорит?

— Это от Тунгусова. Тут комиссия знакомится с установкой. Хорошо слышно?

— Прекрасно. Очень рад, что вы взялись за это дело. Давно пора!

Потом вызвали Сурикова. Потом вызывал Суриков и говорил с Казелиным.

Федор восхищенно улыбался другу, внимательно следя за происходящим. Тунгусов взял со стола портфель и, незаметно поманив Ованесяна, вышел с ним в коридор. Через минуту он вернулся один. Начали рассматривать детали установки.

Вдруг послышался сигнал вызова. Тунгусов снял трубку, и рупор тотчас заговорил:

— Алло, дайте Тарановича… Это вы, Таранович? Говорит Ованесян. Я сейчас в подъезде, выхожу на улицу!..

Послышался визг, и хлопнула тяжелая парадная дверь. В комнату ворвался через репродуктор шум улицы, отрывки разговоров прохожих, гудки автомобилей.

— Позвольте, что это значит? — недоуменно пробасил Таранович в микрофон.

Репродуктор ответил:

— Ничего особенного не значит… Я пошел за папиросами. Я в Нащокинском переулке. Сейчас выйду на Кропоткинскую. Вам не нужно папирос, Таранович? Могу захватить…

— Ч-черт возьми! — глаза Тарановича расширились от удивления. — Вы что же, всю установку с собой несете?!

— Никакой установки, все в портфеле. Постойте… — Из рупора послышался шепот: — Неудобно, публика на меня смотрит, как на сумасшедшего: идет, сам с собой разговаривает… Дайте «Дели»… одну…

— Ованесян, возьмите и мне! — крикнул Таранович.

— Дайте две, пожалуйста.

— «Колхиду», мне «Колхиду»! Я этих не курю!

— Чего кричите? И так слышу… Нет, я это не вам, гражданочка, дайте лучше «Колхиду». Никто вас не морочит, это меня морочат…

В комнате все хохотали.

Оживление усилилось, когда вернулся Ованесян, и стал с подлинным искусством комика рассказывать о своих приключениях на улице. Казелин расшевелился и, по-видимому, забыл об уколах, нанесенных ему Тунгусовым.

Федор, улыбаясь, молча приветствовал явную победу друга.

А Тунгусов вдруг почувствовал, что его демонстрация сорвана, утоплена в обывательском балагане. И он сам виноват: не удержался от соблазна показать им этот фокус со своим портативным телефоном!.. А они и ухватились…

— Вот что, — сказал он, стараясь не слишком, правда, успешно быть корректным. — Сейчас я должен сесть за передатчик, меня ждут в эфире. Наша беседа кончается. Вы видели установку в действии, надеюсь, убедились, что ничего вздорного, ничего фантастичного в ней нет. Все расчеты и чертежи вам переданы. Дальнейшее зависит от вас.

Гости одевались, Таранович гремел, перебивая Ованесяна:

— Увидеть своими глазами — это самое главное. Теперь ваше дело в шляпе, что называется. Сомнений никаких не может быть. Завтра же я напишу докладную записку начальнику главка. В общем, можете не беспокоиться, мы сделаем все, чтобы реализовать ваше предложение…

Выпроводив гостей, Тунгусов вернулся и зло захлопнул за собой дверь.

— Болтуны чертовы, бюрократы…

Широкие брови Федора сошлись на переносице.

— Почему? Что ты, Коля! Смотри, как они заинтересовались твоим радиотелефоном!

— Нет, Федя, это не то. Заинтересовались, как обыватели — фокусом, а не смыслом, не идеей, ради которой должны были прийти сюда. Восхищались больше для того, чтобы меня успокоить… Знаю я их, как облупленных. Чиновники. Технику они не любят, а изобретателей считают чуть ли не врагами своими… Теперь по их милости в наркомате пойдут веселые анекдоты об этом моем «чуде». А дело постепенно замрет, вот увидишь.

— Ну, знаешь, ты это брось. Если бы так было со всеми изобретениями, мы бы не двигались вперед. А мы, смотри, как шагаем! То и дело узнаем, хотя бы из газет, о новых изобретениях.

— Верно. Народ творит сейчас, как никогда прежде. Но бывают случаи, — и учти: я знаю это не понаслышке, и не по своим личным делам, а по данным нашего Всесоюзного общества изобретателей — бывают случаи: талантливые, умные люди, новаторы, истинные патриоты, занимаются тем, что годами безуспешно «проталкивают» свои замечательные творения. — Тунгусов умолк, задумался.

— Но что же это значит?

— Что это значит… — медленно повторил Тунгусов и лицо его неожиданно просветлело. Он вспомнил, как часто они с Федором и прежде, беседуя, замечали это удивительное совпадение мыслей. Один подумает, а другой — тут же скажет то же самое. Вот и теперь… Изобретательские дела волновали Тунгусова давно, он деятельно помогал продвигать многие из них; как представитель научно-исследовательского института участвовал в экспертизах, разоблачал авторов тенденциозных отзывов. Это были отдельные частные дела и только сейчас, рассказывая Федору о создавшемся положении, он впервые почувствовал необходимость обобщить эти факты, понять, почему они оказались возможными в молодой, советской стране, которой, может быть, больше, чем хлеб, нужен был сейчас быстрый технический взлет.

И Федор спросил: «Что это значит?»

— Новое всегда входит в жизнь с трудом, с трением, — рассуждал Тунгусов. Это — закон. Но и конкретные причины всегда есть… Много у нас еще казенщины, бюрократизма, немало осталось и равнодушных людей, вроде этих… А тут вдобавок в воздухе пахнет войной. Достаточно посмотреть, что делает фашизм в Европе, чтобы понять это. И враги действуют! Задержать наш технический рост пока они еще не закончили подготовку к нападению — вот цель…

Федор нахмурился.

— Что ж, — это логично… Трудно представить себе, чтобы Гитлер не постарался раскинуть у нас тайную сеть вредителей, диверсантов…

Сигнал радиотелефона перебил его. Тунгусов взял трубку. Послышался голос Ныркина:

— Комиссия там еще?

— Нет, что вы, ушла!

— Что же с вами, почему вас нет в эфире?

Тунгусов поспешно вынул часы и схватился за голову.

— Черт возьми! Прозевал… Целых пять минут! Сейчас выйду, Ныркин. А что там, зовут?

— Опять немец ваш цекулит.

— Немец! — Тунгусов бросился к передатчику и включил ток.

— Федя, садись на диван, этот стул скрипит… и молчи. Нужна тишина.

Он вынул тетрадь для записи принятых сообщений, надел наушники и стал настраиваться.

* * *

Чудные дела творятся в мире!

Вот поднимается над землей ночь. Из глубоких оврагов, из самых густых лесных чащ и звериных нор, а в городе — из-за решеток подвалов и разных подземных сооружений выливается мягкая тьма, растет, набухает. Вот уже заполнила она долины, вздымается дальше, к небу, чтобы поглотить звезды, а в городе бросается свирепо со всех сторон на дразнящие пятна фонарей и резкие полосы фар.

Глубокой ночью приходит тишина. Сон обнимает все живое, и кажется, нет ничего на свете, кроме знакомых вздохов и сонных движений этой беспокойной, уснувшей жизни.

Но нет, нет никакого покоя…

…Куда только не проникает, за что только не берется, какие только тайны не раскрывает в мире человек!

Вот вывел на крышу через окно проволоку от небольшого ящичка. Другую от этого же ящичка припаял к водопроводной трубе. И заструились по этому пути какие-то шустрые, убегающие токи; в ящичке они вдруг усилились, преодолевая хитроумные сети тонких проводов… и попались: в поисках выхода стали биться в чуткие мембраны наушников. Тут выдали они себя, превратившись в звуки, и человек стал подслушивать их трепетное движение.

Так открылся человеку новый мир, которого никогда не мог бы он ни ощутить, ни услышать, если бы не догадался о его существовании и не приспособил себе новые хитроумные уши из металла и черной блестящей пластмассы. И вот оказалось: нас обступает беспредельный океан, пронизывающий все на свете, живое и мертвое. Весь он движется и содрогается непонятными спазмами — то ровного своего дыхания, то каких-то катастрофических бурь, циклонов и взрывов. Сквозь леса, горы, бетонные стены домов, сквозь человека, проносятся они, разрезают и секут на части силовыми линиями своих волн. Ничего этого не видит, не чувствует человек, но… кто знает, что было бы с ним, да и со всем, что существует вокруг него, если бы вдруг не стало этого океана, этих электрических бурь, в которых зародились и прошли всю свою историю люди, растения, камни…

Нет, нет, покоя в мире! И нет предела пытливости человека: вечно ищет, вечно будет он искать, открывать новые миры, разгадывать новые, обступившие его бесчисленные тайны.

Немало лет прошло уже с тех пор, как радиолюбитель Тунгусов, соорудив свою коротковолновую установку, впервые услышал шипение эфира. И каждый раз потом, надев наушники с мертвыми еще мембранами, он испытывал волнующее ощущение человека, готового сделать взмах руками, прыжок и взвиться в воздух, как бывает во сне.

Легкий поворот ручки. И вот мягким, заглушенным щелчком, будто нажали выпуклое дно картонной коробки, внезапно распахивается окно в эфир и оживают мембраны телефонных трубок, прижатых к ушам; веселый птичий щебет разноголосыми трелями и свистами поражает слух. Это стрекочут и поют точки и тире, посылаемые в пространство бесчисленными коротковолновыми радиостанциями.

Дальше вращается ручка настройки. За эбонитовой стенкой приемника в это время медленно скользят одна около другой, даже не соприкасаясь, тонкие металлические пластинки — и все. Больше ничто не меняется там. Но даже этого неуловимого на глаз движения пластинок достаточно, чтобы уже изменилась какая-то электрическая «настроенность» приемника и хлынули в него на смену первым другие волны, другие станции, другие голоса. Несутся обрывки парижских фокстротов, врываются картавые баритоны немецких дикторов, торжественно бьют часы Вестминстерского аббатства… Сухими тресками и диким шипением иногда налетают шквалы атмосферных разрядов и электрических бурь. А за всем этим спокойно и величественно дышит, как океанский прибой, эфир.

Годы упорной работы сделали Тунгусова настоящим виртуозом любительской связи. Редко кто мог поспорить с ним в скорости приема, в определении смысла едва слышных сигналов, тонущих в глубоком фединге[2] или в шуме помех. Его уверенный, ровный речитатив точек-тире хорошо знали многочисленные «омы» — любители всех континентов. Немало ценных услуг оказал он нашим полярникам и далеким экспедициям, вылавливая трудные, искаженные обрывки хриплых сигналов в тресках северных сияний и громах тропических магнитных бурь.

Регулярно через каждые два дня точно в 21.10 по московскому времени, он выходил в эфир, посылая первые вызовы «CQ» — «Всем!». На международном языке коротковолновиков-любителей это значит: «Я готов. Кто хочет говорить со мной?» Потом он сообщал свои позывные и переходил на прием. Осторожно и плавно меняя настройку, прослушивал весь диапазон коротких волн, отведенный любителям международными конвенциями. Ему отвечали. Он выбирал собеседника и снова включал передатчик. Так завязывались в эфире знакомства, назначались «свидания», налаживались короткие и продолжительные регулярные связи, ставились рекорды «DX» — сверхдальних связей. Каждое новое знакомство заканчивалось просьбой: «Pse QSL». Это означает: «Пришлите, пожалуйста, вашу карточку, подтверждающую прием». И вот вся стена около его установки покрылась этими своеобразными «квитанциями» — красочными свидетельствами «деиксов» — присланными по почте из Чили, Уругвая, Либерии, Марокко, Гаити, с Филиппин, Гебридов, Новой Зеландии и других далеких закоулков земного шара. На них были изображены пальмы, сфинксы, пирамиды, собачки с наушниками, иногда фото самих любителей. А те получали от Тунгусова, — «имя» которого на радиожаргоне обозначало не столько человека, сколько географическую точку Москвы, — советские «QSL» — карточки с изображением мавзолея Ленина.

Международными правилами запрещены «частные» разговоры между любителями. Можно говорить только о коротковолновой технике, о слышимости, о конструкции установки, ее деталях и т. д. И во всех капиталистических странах существуют специальные полицейские радиослужбы, следящие за порядком в любительском эфире. Но как удержаться от лишних слов, как не намекнуть «о жизни», когда говоришь с советским «омом» — любителем!

В последние недели был особенно настойчив какой-то немец, судя по всему — тоже опытный коротковолновик. Он экспериментировал с новой антенной собственной конструкции и очень корректно, без всяких «лишних» слов, просил поддерживать регулярную связь до конца опытов. Все это было бы вполне нормально, если бы Тунгусов тонким чутьем «старого волка» эфира не заметил с самого начала некоторых странных особенностей. Немец избегал давать свои позывные. Вначале он вынужден был их все же сообщать, но делал это не по принятой форме, только один раз, как-то мельком. Потом, когда он заметил, что Тунгусов уже узнает его «цеку» по «почерку», по манере работы на ключе, он и вовсе устранил позывные, начиная новый разговор так, как будто он продолжает только что прерванный. Тунгусов понял, что его партнер — «unlis» — нелегальщик.

Догадка эта подтверждалась еще одним наблюдением: по меняющемуся иногда тону сигналов, по нерегулярности работы немца Тунгусов увидел, что тот пользуется разными передатчиками и что, по всей вероятности, эксперименты с антенной выдуманы.

Что все это значило?

Он решил ждать и наблюдать, продолжая поддерживать связь и аккуратно соблюдая «эфирные традиции».

Последний разговор еще более заинтриговал его. Немец передал: «Я рад, что вы хорошо поняли смысл моей работы с антенной. Следующий раз сообщу новую схему. Она представляет интерес для вас».

Слово «антенна» было передано как-то игриво, нарочито неровно. Немец явно давал понять, что оно в кавычках, значит, это маскировка, которая должна быть ясна Тунгусову. Последняя фраза, наоборот, отличалась подчеркнутой твердостью, значительностью точек и тире. Очевидно, дело было серьезное. Николай ответил: «Rok!» — Все понял. Жду».

И он с интересом ждал обещанного сообщения. Вот почему так поспешно бросился он к аппарату, когда предупрежденный им Ныркин сообщил, что немец «цекулит», то есть повторяет вызов «CQ».

Плавно повернув диск настройки, он быстро нашел в беспорядочном щебете эфира знакомые, слегка замедленные к концу сигналы, и ответил на вызов. Немец передал:

«nwQSK 20 mins»

Это означало:

«Теперь прекратите связь. Я вас вызову через двадцать минут».

Тунгусов с досадой закусил губу, выключил ток и сбросил наушники. Слово «теперь» говорило о том, что его опоздание послужило причиной каких-то затруднений у немца. Ему стало стыдно: впервые за эти годы он допустил такую неточность в любительской работе!

— Ну, давай опять говорить, — сказал он, — у меня двадцать минут, потом снова сяду за передатчик. Теперь ты о себе расскажи…

— Нет, постой, постой, Николай! Обо мне потом. У тебя, я вижу, жизнь интереснее. Но смотрю я на все это твое барахло и ничего не понимаю. Чем ты, собственно, занимаешься? Ты… женился, что ли? Цветочки какие-то завел…

Николай рассмеялся.

— Нет, Федя, не женился. Но жизнь у меня сейчас прямо «ключевая» — бурлит и пенится! Разбросался я, правда, здорово: тут и цветочки, и химия, и математика, и электричество. Но это не зря. В наше время, если хочешь сделать что-нибудь крупное в науке, в технике, нужно черт знает как много знать. Широкий горизонт надо иметь перед собой, многое видеть.

— А иначе, как на крупное ты, конечно, не согласен… Узнаю, узнаю! Помнишь наши споры: «жизненная система», «овладение культурой»? Продолжаешь эту линию?

— Нет, где там… — Николай тяжело вздохнул, — Все лишнее — по боку. Просто не хватает времени, даже на главное, необходимое.

— На «крупное», на это вот? — Федор окинул взглядом рабочие столы Николая.

— Да. Главное — тут. После работы, вечером, ночью.

— А почему не у себя в институте, в лаборатории? Небось там удобнее. Да и коллектив все же. Одна голова — хорошо, а…

— В институте — план, — уклончиво ответил Николай. — Работы там невпроворот, правда, не слишком интересной, но действительно необходимой и срочной. А это у меня… для души. Я и не пытался включить в план. Но если выйдет… думаю, большое дело сделаю. Задача серьезная. Еще никому не говорил о ней, тебе первому расскажу. Ты в радиотехнике понимаешь что-нибудь?

— Мало, Коля. Помнишь, небось, как учили нас тогда, в Сокольниках…

— Ну и стыдно, Федя! Сейчас у нас каждый должен хорошо разбираться в электрических явлениях, особенно те, кто имеет отношение к науке или технике. Двигаться вперед без этого стало невозможно не только в физике, но и в биологии, и даже психологии. Ну, ладно, слушай, буду излагать в популярной форме.

Николай минутку помолчал.

— Видишь ли, современная радиотехника может создавать электромагнитные волны, заставляя ток очень быстро менять свое направление в проводе, например, в антенне. Если эти колебания тока происходят, скажем, триста тысяч раз в секунду, то от антенны исходят обыкновенные «длинные» радиоволны. Если скорость колебаний увеличить до трех миллионов раз в секунду, пойдут короткие волны, которые уже обладают новыми свойствами, совсем иначе распространяются. Они, как видишь, позволяют, имея вот такую, как у меня, небольшую установку, связываться с любой страной на земном шаре. А ведь этот мой передатчик потребляет энергии не больше, чем обыкновенная электрическая лампочка в сто ватт! Если еще повышать частоту тока, получим так называемые ультракороткие волны. Ты, конечно, слышал, что они обнаруживают уже совсем замечательные свойства: могут лечить болезни, ускорять развитие растений, убивать микроорганизмы и так далее.

— Выходит, что чем короче волны, тем шире их возможности?

— Ну, скажем, так, Федя. А в более высоких частотах таятся огромные силы. Там — невидимые инфракрасные, тепловые лучи, они позволяют нам видеть в темноте; там свет, благодаря которому мы получаем пищу и познаем мир и красоту… Там ультрафиолетовые, смертельные и, в то же время, животворные лучи, там рентген, там страшные лучи радия и всепроникающие космические излучения, частицы атомов, пронизывающие беспредельное мировое пространство…

— Ты прямо поэт, Коля!

— Что там, поэт. Мне этот спектр электромагнитной энергии представляется, действительно, поэмой, созданной природой, — поэмой о могуществе человека будущего. Она написана неизвестными письменами, но мы понемногу разбираем их, узнаем тайны. Чуть не каждый год открываются новые свойства то одних, то других частот. Давно ли мы обнаружили, что короткие волны годны для дальней связи! А люминесценция под действием ультрафиолета — светящиеся краски! А радиолокация! А митогенез! А радиоастрономия!.. Но многое еще не раскрыто…

— И вот ты раскрываешь очередную тайну? — спросил Федор, чувствуя, что друг его увлекся, и пора вернуть его к началу разговора.

— Я просто нашел метод, позволяющий создать генератор для одного из наименее изученных диапазонов, — по-прежнему серьезно продолжал Николай. — Скажем, для микроволн. Теперь их можно будет усиливать, плавно изменять частоту, то есть изучать их свойства. Такой генератор уже будет ценным вкладом в нашу технику. Но есть у меня и другая мысль… Я думаю, что в этих частотах таится решение одной древнейшей мечты — о власти над элементами.

— Алхимия?!

— Что ж… Называй как хочешь. Рано или поздно, надо доходить и до этого.

— Ну, и до чего ты уже дошел?

Тунгусов несколько секунд молча смотрел на друга. Потом решительно направился к одному из столов — в углу комнаты, и там осторожно сбросил простую бязевую покрышку с какого-то сооружения. Подошел и Федор, внимательно разглядывая непонятную конструкцию.

— Вот он… — тихо сказал Тунгусов.

— Как, уже готов? Это и есть твой генератор… неведомых чудес?

— Да, он, — подтвердил Николай. — Только не совсем готов. Еще кое-каких деталей не хватает.

Это было странное соединение радиотехники и химии. Десятки маленьких пробирок, колбочек, трубок и пластинок из разных металлов перемежались с проводами, катушками, экранами и электронными трубками всевозможных форм и размеров.

— Видишь. На помощь мне пришла химия. Дело в том, что каждый химический элемент обладает своим определенным излучением… Но постой, — Николай посмотрел на часы, — осталось две минуты, больше нельзя. Замри опять, Федя.

Тунгусов снова «погрузился» в волны эфира. Два раза плавно обошел весь любительский диапазон, не встретив знакомых сигналов. На третий — поймал немца. По тону сигналов было видно, что тот уже на другом передатчике.

Связь была поспешной и лаконичной. Немец передал: «Даю схему моей антенны: LMRWWAT. Разберите непременно и сообщите, тогда передам работу по схеме. Повторите, как приняли».

Затем собеседник исчез, не сказав больше ничего.

Минут пять Тунгусов сидел перед таинственными буквами, стараясь разгадать их смысл. Теперь уже было окончательно ясно, что «антенна» — только маскировка. Никаких таких схем и обозначений для антенн в радиотехнике не существует. Он написал отдельно на клочке бумаги: «LMRWWAT» и подошел к Федору.

— Вот, Федя, новая задача! Это шифр. Вернее, это ключ к шифру какого-то сообщения, которое будет получено, как только мы разберем ключ.

Федор долго смотрел на буквы.

— Ничего не понимаю, — сказал он наконец.

— Я тоже, — задумчиво отозвался Тунгусов.

* * *

В эту ночь Николай Тунгусов долго не мог уснуть. Нет, не посещение «комиссии», не судьба его радиотелефона, даже не таинственная радиограмма немца взбудоражили его. Встреча с Федором — первым в его жизни, да и единственным, по-настоящему близким другом, — оказалась событием, значение которого он ощутил только теперь, оставшись один.

В его жизнь вошло что-то большое, всепроникающее, что уже было когда-то давно, но потом растаяло и забылось.

Давно — это отрочество. Нерадостное, голодное, порой страшное. В те годы бушевал вихрь гражданской войны, поднявшийся на огромной части земного шара. Вихрь этот сорвал, как песчинки, со своих мест людей, закрутил их в пространстве; одних вымел совсем за пределы страны, других поднял, рассыпал кого куда… Годы потом люди искали людей.

Вихрь унес и засыпал где-то землей отца. Старшего брата Никифора забросил в Москву на завод, он стал единственным кормильцем семьи. Николай с больной матерью остался в нищей волжской деревушке.

В мельчайших подробностях вспоминал сейчас Николай это начало своего пути в жизнь.

…Вечереет. Стоит он, двенадцатилетний, босоногий парнишка у низкого оконца в родной своей избе и сучит леску из конского волоса: завтра на заре — рыбу удить в Волге. Рядом на скамье сидит мать, усталая, мрачная, молчаливая; он ловит ее тревожный взгляд и знает ее мысли. Уже месяца два нет ни вестей, ни денег от Никифора. Что с ним? Как жить? Если что случилось, — конец…

Николка парень вдумчивый, серьезный. Мать ему жалко, но ее тревоги он не разделяет. Что попусту волноваться? Ничего неизвестно… Для него, Николки, сейчас важно другое: завтра постараться не проспать зарю, наловить побольше, часть обменять на хлеб… Да что там, в крайнем случае пескарей десятка три-четыре он всегда нахватает. Много ли нужно на двоих-то!..

Солнце уходит за лес, за излучину Волги; вот уже и волоса не видно в руках.

Вдруг поднялась мать со скамьи, радостно протянула руки ко входу, — а там — нет никого и дверь заперта…

— Никифор!..

Бросилась вперед и, обняв пустоту, рухнула на пол. …Потом, очнувшись, мать уверенно и уже совсем спокойно решила все.

— Умер наш Никифор, Колюшка… Теперь собирайся и иди в Москву. Дней в десять дойдешь, может, и подвезут добрые люди… Адрес возьми, найди завод… Объясни все, ты толковый… Небось найдется работа, скажи, брат, мол…

…И вот — дорога. Он ушел перед рассветом, просто, как ходил на рыбалку, только котомка прибавилась за плечами. Неведомая Москва в сознании не представлялась никак. Надолго ли и к каким переменам жизни он уходил — парнишка не думал. Родная деревенька, родные места казались вечными, неизменными. Пройдут дни, ну, недели, — вернется он и все потечет по-прежнему. Разве мог кто-нибудь знать тогда, что не только деревенька эта поднимется и уйдет на другое место, но и самое место ее станет дном нового Московского моря, а над выгонами, где пас Николка коров, пойдут пароходы — по новому, величайшему из водных путей, созданных человеком!..

…Тихие лесные проселки вывели на изрытое временем шоссе, и парнишка повернул на полдень. Целый день, то скрываясь за редкими поворотами и понижениями дороги, то снова появляясь вдали, маячила впереди какая-то фигурка тоже с котомкой за плечами.

Небольшие речушки пересекали дорогу, иногда бежали рядом. Было жарко. Николай из каждой речки пил воду, присаживался на берегу и отдыхал. Деревни он проходил быстро, стараясь не привлекать внимания собак и ребят. К вечеру выбрал место для ночлега у подходящего омутка, быстро наладил удочку, наловил в ольховнике мух — «чернопузиков», и к заходу солнца уже шевелились в котомке несколько жирных подъязков.

Развел костер, поджарил рыбу на прутике… Все это было знакомо и обыкновенно, как дома.

На другой день, когда сошел утренний туман, снова замелькала впереди, на том же расстоянии вчерашняя котомка. После полудня стало жарко, и котомка показалась уже ближе. Николай видел, что путник впереди замедляет шаги. И вот, перед вечером, выйдя за поворот, увидел он такого же как сам парнишку, сидящего на траве, в стороне от дороги. Он был бледен и оттого запыленное лицо его казалось еще грязнее, а большие синие глаза, с черными ресницами, смотревшие на Николая, светились, как озерки сквозь лесную чащу. Николай хотел пройти мимо.

— Далеко ли? — слабо окликнул тот.

Так произошла их первая встреча.

Из короткого рассказа паренька Николай понял, что он — московский, из рабочей семьи. Как попал в деревню к родственникам, где оказалось «еще хуже», чем дома, Николай не уловил, но очень обрадовался, узнав, что из деревни он сбежал и теперь идет домой, прямо в Москву. Вдвоем — куда лучше! Так совпали их пути. Они пошли вместе.

Городской житель, Федор, оказавшись один в лесных просторах, растерялся. Он голодал, слабел; осторожные, насупившиеся деревни провожали его хмуро и не давали ничего. Может быть так и заснул бы он, обессиленный, навсегда у дороги, если бы не накормил его Николай жареными на прутике подъязками.

Много ли надо такому человеческому зверенышу! С каким восторгом уже к вечеру он следил, как Николай, сквозь прибрежные заросли ловко выуживал блестящих рыбешек, потом сам покорно и внимательно повторял его движения, закидывая удочку и подсекая рыбу в нужный момент, учился выбирать и укладывать ветви для защиты на ночь от росы и дождя…

А Николай слушал с широко раскрытыми глазами рассказы Федора о трамваях, которые без всяких лошадей возят человек по сто сразу, о каменных домах, — куда выше вот такой ели, — а там и за водой ходить не надо — сама течет наверх по трубам, и лампы — без керосина, и зажигаются без спичек…

— Какая жизнь!.. — волновался Николай, чувствуя теперь, что шагает куда-то вверх, к новому.

…Острия труб показались на горизонте и стали расти все выше, выше — в небо, казалось, не будет конца этому росту… Где начался город, Николай так и не понял.

…В Москве поднималась великая стройка. По главным магистралям пошли первые, после перерыва, трамваи. Леса, упершись на тротуары тяжелыми своими ногами, карабкались на стены фасадов, изуродованных мелкими оспинами пуль и язвами снарядов. На прохожих капала краска, падала комочками штукатурка… Голодная Москва по окраинам, на больших кооперативных огородах, ковыряла из-под взрытой земли картошку, оставшуюся после уборки.

Шел двадцать первый год.

…Столица встретила Николая так же сурово, как деревенская природа — Федора. Сумасшедшими голосами рявкали на него автомобили, гикали ломовики, вырастали вдруг совсем близко, грозя раздавить, сказочные, волосатые битюги, невыносимо гремели перевозимые рельсы… От всего этого Николай шарахался в испуге, и, может быть, так и погиб бы он в этом городском хаосе под какими-нибудь колесами, если бы не маячила перед ним котомка Федора, который спокойно провел его в тихие переулки Красной Пресни…

Родственники Федора приютили и скромного спутника его, нашли завод, узнали: Никифор Тунгусов, литейщик на «Гужоне» действительно умер… Написали матери в деревню, а ответ пришел из сельского совета: не стало уже и матери.

Николай остался один.

И — нет. Не один! Был Федор. Вместе они жили, вместе учились в детской колонии, в Сокольниках, потом в техникуме. Николай учился жадно, успевал много читать, ходил на концерты, в музеи, слушал разные лекции — все его интересовало, все влекло. Он познавал неведомую для него раньше жизнь — не как дикарь, влекомый величием открывшегося перед ним нового мира, но как полноправный, хотя и не чаявший этого, наследник, именно ему предназначенных, сокровищ. Свою ненасытную тягу к познанию, к овладению культурой он возвел в основной и, конечно, «вечный» принцип и назвал его своей «жизненной системой».

Федор не обладал такой всепоглощающей страстью познавать. Да и способности были скромнее Николаевых. Зато интересы его давно определились, ограничились — сферой механики, машин. Стать инженером — созидателем — вот что было целью его мечтаний. В то время, как Николай плавал в бездонном и безбрежном море «культуры», рискуя, быть может, и захлебнуться в нем, не увидев берега, Федор уже нащупывал под собой почву специальности, что и позволяло ему идти в жизнь, как он полагал, более верной дорогой, чем его друг.

Разница во взглядах была причиной не только бесконечных споров, но даже настоящих ссор между ними. Дружба их отнюдь не напоминала ясное, безоблачное небо.

Но это была настоящая дружба, хотя они никогда об этом не думали, этого не чувствовали, как здоровый человек не ощущает теплоты своего тела. Да и сейчас, вспоминая это время, Николай думал не о дружбе, а о чувстве ответственности, не оставлявшем его тогда во всей этой гигантской работе над собой. Какую бы победу он не одержал, что бы не постиг, чем бы новым не был поражен, увлечен — все он немедленно тащил Федору, делился с ним своими трофеями — независимо от того, нужны ли они были тому или нет. Перед ним хвастал, его старался поразить своей волей, упорством, успехом. А промахи, ошибки, слабости — таил до поры от Федора, будто стеснялся его осуждения. Получалось так, что все, что он делает для себя, для своего «кругозора», своей «культуры» — он делает, если не для, то во всяком случае, перед Федором. И это очень помогало, это было нужно — не будь этого чувства ответственности перед другом, может быть Николай и не осилил бы столько… И раньше, — Николай вспоминал детские годы, — бывало так: не только выполнять разные поручения по хозяйству, но даже рыбу удить он старался как только мог лучше, с выдумкой, чтобы только увидеть потом, как в нежной, одобряющей улыбке щурятся материнские ласковые глаза… И как же это было радостно, как поднимало дух, как хотелось тут же сделать что-нибудь еще большее!

Да, нужно, обязательно нужно человеку для борьбы, для стремления ввысь, — чтобы билось рядом с ним горячее, близкое — другое человеческое сердце!..

…Когда Николай поступил в электротехнический институт, Федора призвали в армию и услали далеко на юг — там он потом попал в военную школу. Николай от военной службы был освобожден — по близорукости.

С этого момента странным образом стала упрощаться «жизненная система» Николая. В короткий срок отпали, канули куда-то и увлечение Скрябиным (а с ним и музыкой вообще), и бессонные ночные часы над художественной книгой, и многие лекции в Политехническом музее; стало бессмысленным тратить уйму времени на очереди за театральными билетами… Однако ни от чего Николай не отказался. Он только видел, что учение в институте поглощает почти все его время, а остатка не хватает на главное: радиотехнику, короткие волны… Николай, наконец, нащупал дно и шел к берегу. Правда, шел с грузом ценности незаурядной.

Друзья переписывались редко и скупо, в эти годы было им «некогда». Да и расстались они тогда как-то до странности просто: встретились в студенческой столовке и попрощались на ходу, торопясь каждый к своим делам, как будто расстались до завтра. Ни один из них так и не заметил тогда утраты.

Только теперь, испытав неожиданно сильную радость при появлении друга, почувствовав прежний, ревнивый, федоровский интерес к его жизни, Николай понял насколько дорог ему этот хороший парень, задающий такие наивные и такие нужные вопросы.

ГЛАВА ВТОРАЯ ОСОБНЯК НА ОРДЫНКЕ

Весенняя гроза бушевала неподалеку от столицы. Черный купол ночного неба, будто под исступленными ударами какого-то невидимого гиганта, грохотал и содрогался. От этих ударов тонкие трещины змеились по куполу, и сквозь них стремительно бросался к земле едкий голубой свет. Ливень падал на землю непрерывными мерцающими струями.

В такие ночи вылетают из гнезд и пропадают во мраке птицы, ослепленные блеском молний. В такие грозы лопаются надвое крепкие стволы многолетних дубов. Но редко бывают эти сильные грозы в наших северных широтах.

По гладкому асфальту шоссе Энтузиастов, протягивая вперед световые щупальцы, мчался от города блестящий лимузин, омытый щедрой небесной влагой. Асфальт шипел под колесами, бросался случайными камешками и брызгами разбиваемых вдребезги луж. Дождь бил по верху кузова слитным барабанным гулом.

Белая стрелка спидометра, медленно приближалась к цифре «80». Скорость становилась опасной. Какое несчастье или неотложное дело заставило людей броситься из города в эту бурную ночь.

Рядом с шофером, напряженно и неподвижно устремившим взгляд на летящую под колеса дорогу, сидел человек лет пятидесяти в легком пальто и с обнаженной головой. Пряди седеющих волос спадали на лоб, и он то убирал их назад беспокойным движением руки, то энергично приглаживал небольшую лопатообразную бородку. Возбуждение отражалось и в глазах, ясных, серых, энергичных, делающих лицо человека необычайно красивым.

Больше никого в автомобиле не было.

Да, профессор был возбужден. Он внимательно следил за каждой новой вспышкой молнии, потом ждал удара грома, смотря на часы.

— Она впереди, Слава, километров десять-пятнадцать, не больше…

Он поднял руку с часами к лампочке шофера.

— Видишь, пятьдесят восемь минут от заставы… скажем час… тогда было тридцать километров. А мы прошли…

— Сорок шесть, — сказал шофер.

— Так… Она уходит… В общем, расстояние сократилось приблизительно вдвое. При той же скорости мы нагоним ее еще через час. Это будет поздно, Слава… Все кончится, — произнес он с огорчением.

Шофер, едва сдерживал улыбку, видя с каким нетерпением профессор следит за движением стрелки спидометра. Он слегка прибавил газ. Стрелка поползла вправо.

— Вот, вот… давай еще, — довольно забормотал профессор, — откидываясь на спинку сиденья.

Это был предел допустимого. На задорном лице молодого шофера отразилось еще большее напряжение. Пальцы крепко сжали баранку руля. Еще бы — любое неточное движение — и катастрофа неизбежна.

Вдруг ослепительный удар света поглотил лучи фонарей, смахнул тьму. Далеко впереди стали видны, как днем, шоссе, канавы, телеграфные столбы, лес… Молния впилась в высокую березу у дороги, метрах в ста от машины, и мгновение, пульсируя, билась над своей жертвой.

Профессор, вне себя от восторга, весь устремившись вперед и дергая шофера за полу пиджака, выкрикивал сквозь грохот грома:

— О-о-п! Во! Во-о-о! Смотри, смотри, Славка! Ах, ты… Черт возьми! Видал?!

Мускулы шофера, как взведенные курки, ожидающие только легкого нажима, сделали свое дело почти в самый момент удара. Опасность миновала, машина пошла тише.

Молнии грохотали теперь по сторонам и где-то позади. Дождь продолжал лить. Профессор взъерошил волосы, откинулся назад так, что бородка его торчала почти вверх, и закрыл глаза с видом человека, удачно завершившего сложную, утомительную операцию.

— Теперь тише, Слава. Так держать, — сказал он. — Ну, повезло нам сегодня! Это же редчайший случай — поймать такой разряд, можно сказать, в двух шагах! Чувствуешь, какой воздух? Это озон. Ах, хорошо!.. Дыши, Славка, пользуйся случаем.

Всякий раз, когда старый, обрамленный резной ореховой оправой анероид обнаруживал резкое падение атмосферного давления и на горизонте показывались свинцовые тучи, профессор Ридан, известный физиолог, бросал работу. Несколько лет назад он опубликовал свою теорию биологического действия разрядов атмосферного электричества. Она была принята в ученом мире довольно равнодушно. Произошло то, что случалось нередко с научными гипотезами: все с интересом познакомились с очередной «новостью науки», и никто ничего возразить не смог, но вскоре о ней забыли, и никаких практических выводов не сделали. А на них-то именно и настаивал ученый. Теория эта была лишь одним из побочных результатов его большой, далеко еще не законченной работы. Но так как этот результат уже имел вполне самостоятельное практическое значение, профессор не счел себя вправе задерживать его опубликование. А то, что его коллеги не выразили по этому поводу особого восторга, Ридана нисколько не смутило. Профессор хорошо знал ученый мир. «Не дошло, — говорил он весело и колко. — Каждый занят своим делом. Ничего, со временем дойдет. А пока сами попользуемся…»

И он пользовался. Заметив сигналы барометра, он звонил в метеорологическую обсерваторию, узнавал все, что можно, о движении главного очага грозы, выбирал по карте окрестностей Москвы нужное направление и мчался туда на своей машине, стараясь попасть в самый центр грозового района.

«Грозовые ванны» были страстью профессора Ридана. Он знал им цену! Физическая усталость, подавленное состояние от неудач в научной работе, досадные недомогания, напоминающие о возрасте, — все это улетучивалось после грозовых ванн На смену им приходили бодрость, энергия, веселость, необычайная свежесть и острота восприятия окружающего мира. Он чувствовал, что весь организм наполняется кой-то новой жизненной энергией, которой потом хватало надолго.

Но это не всё. Профессор никому не говорил еще об одном замечательном явлении, которое он заметил. Если что-нибудь не ладилось в трудной научной работе, не давалось правильное обобщение или не приходил на ум исчерпывающий, изящный эксперимент, стоило «выкупаться» в грозе, как именно это самое главное затруднение как-то само собой разрешалось внезапным блеском мысли, похожей на молнию…

Вот почему сегодня с таким упорством он догонял грозу.

* * *

Работа профессора Ридана подошла к тому пределу, когда решается уже судьба самого ученого. Крупный физиолог, анатом и искуснейший хирург, профессор Ридан посвятил свою жизнь изучению структуры и функций живого организма. Изумительные операции сердца и мозга, которые он производил, сделали его имя известным не только на родине, но и за границей. Он почти не знал неудач и, казалось, настолько овладел человеческим организмом, на создание которого природа бросила все свои творческие ресурсы, что на этом можно было остановиться и целиком посвятить себя хирургической практике.

Но вот подошла катастрофа. Умерла жена. Ридан-человек, Ридан-муж был подавлен горем. Ридан-ученый был ошеломлен, обескуражен. Как же так? На спасение этой жизни, самой дорогой ему, он бросил все свои знания, весь опыт врача. Никакой ошибки он не допустил. И все же его наука оказалась бессильной предотвратить конец.

С потрясающей ясностью Ридан понял, как несовершенна еще эта наука, и тут впервые, несмотря на все прежние успехи и удачи, он усомнился в правильности ее основ. Знаний Ридана оказалось недостаточно, чтобы получить власть над больным организмом, значит в организме действуют силы, роль которых никому еще не известна. Ученый спрашивал себя, мог ли он когда-нибудь в своей практике заранее сказать: «человек будет жить». Нет, никогда этой уверенности не было. Что же это за наука?! Где же настоящий путь?

Страшные дни переживал тогда Ридан. Даже самые, казалось бы, надежные, много раз проверенные положения физиологии стали вдруг сомнительными. Бесконечные «случайности», «индивидуальные особенности», как сказочные привидения, целыми толпами наступали на него и требовали новых объяснений, новых гипотез. Из глубин памяти выплывали давно замеченные «подозрительные» факты и явления. Понемногу Ридан начал угадывать их новый смысл, и вот, наконец, встала перед ним идея об электрических процессах, управляющих жизнью.

Профессор Ридан круто изменил курс. Практику хирурга он оставил со свойственной ему решительностью, несмотря на энергичные протесты врачебного мира.

Небольшой двухэтажный особняк в одном из тихих переулков Ордынки, превратился в институт электрофизиологии. Правительство не пожалело средств, чтобы обставить этот институт согласно всем требованиям Ридана.

Странное это было учреждение, спрятанное от шумов улицы за старыми липами, густыми зарослями душистого жасмина и высокой каменной оградой с железной решеткой. Большую половину нижнего этажа занимал «зверинец». Здесь жили бесчисленные кролики, собаки, морские свинки, лягушки, птицы, обезьяны, над которыми Ридан со своими сотрудниками проделывал опыты. Отдельно стояли ряды специальных клеток с оперированными животными. Какие-то странные намордники, шлемы, повязки и станки сковывали их движения.

Хозяином «зверинца» был молчаливый, долговязый татарин Тырса, — холостяк, человек строгий и необщительный, но явно умевший разговаривать с животными и вечно бормотавший что-то невнятное. Ридан высоко ценил способность Тырсы понимать животных, разбираться в их поведении и настроениях, его исключительную наблюдательность и аккуратность. «Зверинец» содержался всегда в образцовом порядке, и Тырса никого в него не пускал без специального разрешения Ридана.

Широкая лестница с мраморными перилами вела во второй, верхний вестибюль, откуда можно было попасть в квартиру профессора или в коридор, вдоль которого располагались лаборатории. В каждой из них работали один или два сотрудника. Они приходили ежедневно в восемь часов утра и уходили в три. Ридан строго запрещал им оставаться дольше. Сам он обычно работал в своей лаборатории, примыкавшей непосредственно к его кабинету.

Редко кто посещал эту таинственную комнату. Тут всегда теплилась жизнь — тихая, странная, заключенная в замысловатые никелированные станки или стеклянные сосуды, схваченная металлическими щупальцами аппаратов. Тут бились сердца, извлеченные из тел, шевелились собаки, лишенные сердец. Головы, отделенные от туловищ, медленно вращали глазами. А электрические приборы заглядывали своими проводами в живые препараты органов, в черепные коробки животных и, вкрадчиво шелестя, что-то отмечали на клетчатых бумажных лентах.

Тишину лаборатории нарушали только падающие капли каких-то фильтратов и выделений желез оперированных животных, да тиканье аппаратов, автоматически регистрирующих процессы обнаженной «физиологической» жизни.

В соседней небольшой комнате, обставленной, как больничная палата, с одной койкой, иногда появлялись больные с пораженными нервами и мозгом. В этой комнате не было ни одного лишнего предмета, который мог бы обратить на себя внимание пациента. Но если требовалась операция, Ридан нажимал какие-то рычажки и из стен, превращенных в объемистые шкафы, появлялись операционный стол, шкаф с инструментами, осветительные приспособления.

И во всех случаях к голове или спине больного протягивались тонкие бронированные кабели, пропущенные сквозь стену, а рядом, в лаборатории Ридана, начинали работать аппараты, регистрирующие на фотографической ленте электрическую жизнь больного мозга.

Мозг, мозг! Вот что командует сложной человеческой машиной! Вот куда сходятся все сигналы внешнего мира, все нити управления каждым мускулом, органом и каждым процессом, обусловливающим работу организма, его развитие, жизнь. Но что же происходит в мозгу? В чем состоит напряженная, никогда не прекращающаяся деятельность в этом неподвижном веществе? Что в действительности представляют собой эти «возбуждения» и «торможения», эти «связи», угаданные великим Павловым по их внешним проявлениям в организме, какова их физическая природа? Ответов на эти вопросы еще нет. Но они должны быть найдены; только тогда человек получит полную власть над собственным организмом.

Весь опыт, огромные знания, страстная энергия ученого устремились к новой цели Ридан действовал так, как будто он уже знал решение, правильность которого нужно только доказать.

Одним из первых он начал изучать токи, возникающие в мозгу. Тонкие серебряные иглы, проникая в трепанированный череп, нащупывали центры, ведающие каким-нибудь определенным чувством животного — зрением, слухом, обонянием. От иглы шел провод к усилителю, оттуда — к чуткому осциллографу, который обнаруживал присутствие едва уловимых электрических напряжений дрожанием маленького светового зайчика. Падая на движущуюся светочувствительную ленту, зайчик чертил на ней своеобразные кривые, изображающие электрические импульсы мозга.

Вот она, электрическая жизнь организма! Ридан ежедневно производил десятки таких записей — цереброграмм. Выяснились замечательные вещи. Каждый участок мозга в спокойном состоянии давал свой характерный рисунок кривой. Рисунок менялся в известных пределах при внешних раздражениях или при заболеваниях. Каждому виду и степени раздражения соответствовали вполне определенные изменения в характере электрических импульсов мозга.

Внимательно изучая полученные кривые, Ридан заметил, что толщина самих линий, изображающих колебания тока, никогда не была постоянной, а все время менялась. При этом след светового зайчика очень редко был таким же тонким, как сам зайчик. Он почти всегда был несколько толще, а местами толщина следа во много раз превышала диаметр зайчика.

Это, казалось бы, незначительное обстоятельство, на которое другие исследователи не обращали внимания, стало для Ридана целым откровением. Объяснение могло быть только одно. Чтобы проверить свою догадку, профессор сменил механизм, передвигающий светочувствительную ленту перед зайчиком. Новый аппарат вертел бобинку со скоростью, в двадцать раз большей, чем прежде. Теперь лента длиной в десять метров сворачивалась с одного валика на другой в течение всего двух секунд.

С нетерпением, волнуясь, ждал Ридан новой пробы. Несколько дней институтские техники изготовляли и налаживали новый механизм. Наконец, все было готово, и Ридан включил на осциллограф токи мозга кролика…

Ну, конечно! Его догадка подтвердилась! Отрезок кривой, который прежде умещался на десяти сантиметрах ленты, теперь растянулся на два метра, и было видно, что весь он состоит из более мелких зигзагов, которые раньше, при медленном движении ленты, сливались и образовывали утолщения линии. Значит, колебания тока в мозгу происходят с гораздо большей частотой, чем думали до сих пор!

Но что это? Профессор склонился над новой цереброграммой. Да, да: линии опять не были одинаковой толщины. Они тоже слагались из еще более быстрых колебаний светового зайчика! Но ведь это… — профессор быстро прикинул возможную скорость новых колебаний — это радиочастота! Значит, должны быть и волны, лучи!

Вот, вот!.. Ничего неожиданного и тем более невероятного не произошло. В глубине сознания Ридан давно уже догадывался, что так и должно быть.

Картина электрической жизни мозга становилась все более ясной. Теперь понятно, откуда взялись эти сравнительно медленные колебания тока, которые так ясно фиксировались на фотографической ленте и сбивали с толку всех исследователей. Это были так называемые в электротехнике «биения». Они получались в результате одновременного действия на приемный аппарат нескольких — и, очевидно, весьма многих, — волн разных частот. Их колебания то совпадали по направлению, складывались, и тогда на ленте получались усиленные, высокие, медленно спадающие взмахи, то, наоборот, действовали в противоположных направлениях и поглощали одно другое, постепенно затухая.

Правда, «биения», изображенные на цереброграммах, дают некоторое представление о деятельности мозга. Эти физические суммы колебаний все-таки характерны для каждого раздражения, для каждого состояния. По ним можно изучать мозг, определять расположение и границы его отдельных областей. Но «биения» — это только случайное отражение действующих в мозгу электрических сил. Действуют же те элементарные волны, из которых слагаются эти «биения». Ими-то и нужно овладеть, чтобы получить власть над организмом.

Теперь когда Ридан убедился, что токи в мозгу пульсируют со страшной скоростью — не меньшей, чем миллионы, может быть, миллиарды колебаний в секунду, — он был уверен, что существует и излучение мозга. Оно не могло не существовать! Такие токи создают вокруг себя электрические и магнитные поля, порождают электромагнитные волны, которые должны неминуемо распространяться вокруг.

Их, очевидно, можно поймать, хотя бы на самом коротком расстоянии. Никому из ученых еще не удалось этого сделать.

Поймать! Только тогда можно будет окончательно убедиться в правильности всех выводов.

Ридан почти не сомневался, что контрольный опыт подтвердит его предположения.

Он обнажил участок зрительной области мозга кролика и закрепил приемную иглу на расстоянии всего двух миллиметров от мозгового вещества. Все остальное пространство вокруг иглы — этой импровизированной серебряной антенны — было заэкранировано свинцом, чтобы никакие случайные волны извне не могли подействовать на иглу.

Полная темнота. Кролик не должен ничего видеть. Нажимом кнопки профессор включил осциллограф и вслед за этим дал две вспышки маленькой электрической лампочки перед глазами кролика.

Через двадцать минут Ридан держал в руках проявленную ленту.

Ровная, прямая линия пересекала ее по всей длине. Никаких колебаний…

Несколько раз Ридан повторил опыт, но неизменно получал ту же невозмутимую ровную линию.

Значит… излучения нет?

Потянулись дни напряженных размышлений. В чем ошибка — в логике самого вывода или в методе проверки? Десятки раз Ридан проверял свои рассуждения, менял условия опыта. Результат был тот же. Никаких волн около мозга его приборы не обнаруживали.

Это были дни мучительных творческих исканий и сомнений. В жизни ученых нередки такие тяжелые этапы, когда мысль бьется в тупике, из которого во что бы то ни стало должен быть найден выход. Мобилизуются все внутренние и внешние ресурсы — знания, изобретательность, технические средства.

Ридан и так уже вышел за пределы своего круга знаний. Он штудировал волновую механику. Теперь он чувствовал, что не хватает знаний по радиотехнике.

— Нельзя же все знать! — восклицал он в минуты отчаяния.

В эти дни Ридан испытывал нечто вроде угрызений совести. Он обвинял себя в невежестве. Пусть его не обучали как следует физике в университете, — тогда это не считалось нужным, а биологи и физики рассматривались почти как разные породы людей, — но сам то он давно должен был понять, что это — абсурд, что каждый исследователь природы обязан знать физику, особенно электричество, досконально, от гальванизма до радиотехники!

Бичуя себя, Ридан со свойственной ему горячностью увлекался, преувеличивал свой «профанизм» и забывал, что солидную часть этой обетованной электрической страны он все же успел покорить.

Не был Ридан и одиноким в своей работе. Напротив, его общительность, склонность «обговаривать» свои мысли и «творить вслух» приводили к тому, что все сотрудники, вплоть до техников и лаборантов оказывались в курсе его идей и затруднений, всех он заставлял думать, искать, оспаривать, опровергать его. Ридан подбирал свой коллектив осторожно, расчетливо. В него вошли серьезные, уже показавшие себя самостоятельными исследователями физиологи, гистологи, цитологи, биохимики, причем не только сторонники ридановских идей, но и скептики и, даже, противники — их Ридан особенно ценил.

Но главного — физиков — не было. Еще в самом начале, намечая штаты, Ридан думал заполнить их преимущественно биофизиками, и потому немедленно раскинул свои сети в соответствующих «водах» науки. Улов оказался скудным и тощим. Это были слабоватые физиологи, со слабой физической подготовкой. Они «изучали биотоки», но никаких идей, никаких творческих исканий в их работе Ридан не обнаружил и сразу от них отказался.

Тогда была организована облава на «чистых» физиков — электриков-волновиков. «Ну этими-то хоть пруд пруди», — говорил Ридан, радуясь теперь, что освободился от биофизиков. К этому времени он уже знал, что ему нужны электрики именно такого профиля. Однако и тут ничего не вышло. Ни один дельный физик-волновик не пожелал переключиться на изучение физиологических проблем. У них было достаточно своих интересов, своих идей. Ридан не оставил надежды, продолжал искать, хотя и не так энергично, как прежде. Поиски эти в какой-то степени облегчили положение, образовался круг новых знакомых, которые охотно помогали Ридану советами в трудных случаях.

Так было и теперь. Один из физиков, даже не зная как следует, в чем дело, и не подозревая, каким откровением звучат для Ридана его слова, сказал ему просто:

— Если вы уверены, что эти излучения существуют и что они неопределенно малы, почему бы вам не попробовать применить недавно изобретенный динатронный усилитель? Он ведь как раз предназначен для очень слабых начальных токов.

На другой же день Ридан, не желая никому поручать такое ответственное дело, оказался сам в Ленинграде, у изобретателя этого замечательного электронного прибора. Скромный инженер совершенно покорил профессора своим произведением Это была небольшая изящная трубка; едва уловимые первоначальные токи, проходя через нее усиливались в десятки миллионов раз. Без всяких ламп! Трубка могла работать и в качестве фотоэлемента; она усиливала токи, возникавшие в ней под действием самого слабого света извне.

Изобретатель показал Ридану несколько поразительных «фокусов». Трубка включала свет в комнате, когда профессор, стоя в темноте на расстоянии нескольких метров от нее, раскуривал, задыхаясь и кашляя с непривычки, папиросу. Радиоприемник, снабжённый этой трубкой, не требовал тока для накала и мог работать от любого источника света в комнате. Соединенная с микрофоном и репродуктором трубка делала слышными на всю комнату «шаги» мухи, бегавшей в папиросной коробке.

Восхищенный, Ридан рассказал инженеру о своих затруднениях. Можно ли использовать трубку для усиления биотоков? Инженер не сомневался в этом и объяснил, как это сделать.

Окрыленный надеждой, с драгоценным свертком в руках, Ридан вернулся в Москву и тотчас же принялся со своими помощниками устанавливать чудесную трубку.

Вот, наконец, все готово. Ридан снова почувствовал знакомое волнение перед решающим опытом.

Опять появились кролик с трепанированным черепом, серебряная антенна, свинцовый экран.

Тишина. Тьма. Две вспышки маленькой лампочки…

Когда принесли готовую лентy, профессор развернул ее сразу, порывистым движением руки.

— Ага, есть!

Лента была сплошь исчерчена неправильными, прыгающими зигзагами. Прищурив глаза, чтобы выделить из хаоса этих прыжков преобладающее направление кривой, Ридан разобрал знакомый рисунок электрических импульсов, которые всегда появлялись в мозгу при внезапном действии света на глаза.

Волны мозга были пойманы!

Теперь становилась понятной одна из загадок, которую давно уже тщетно старались разгадать физиологи: как перескакивает возбуждение с одного нерва на другой, или с одной нервной клетки на другую, когда между ними нет непосредственного контакта.

Не нужно никакого контакта! Он совсем необязателен для электромагнитных волн, которые могут распространяться и без всяких проводников.

Так, настойчиво, неуклонно, уверенно двигался Ридан по намеченному пути.

С утра профессор ставил опыты, обходил лаборатории, проверял работу сотрудников и давал им указания. Вечером он обычно расстилал на своем столе последние цереброграммы и углублялся в их изучение. Что-то вычислял, записывал в свою большую книгу-тетрадь, иногда чертил на миллиметровке какие-то кривые и вклеивал эти чертежики в ту же тетрадь. Цереброграммы давали богатейший материал для размышлений и новых идей, которые на следующее же утро проверялись новыми сериями опытов.

После одиннадцати, перед сном, Ридан читал. Советские и иностранные журналы, по которым он следил за работой других исследователей биотоков, отнимали довольно много времени. Вначале эти сведения помогали Ридану ориентироваться, он находил в них полезные для себя указания. Но уже через год стало ясно, что он обогнал своих заграничных коллег. Работы Бергера, Эдриана и других стали пройденными вехами на пути Ридана.

С некоторыми из них он переписывался. Однажды Джеспер прислал ему письмо, в котором восхищался выводами Ридана о связи определенных рисунков биотоков со структурой различных зон мозговой коры у высших животных. Он поражался, как Ридан в такой короткий срок мог провести эту удивительную работу, и с сожалением констатировал, что не обладает такими средствами, чтобы приобретать в течение года хотя бы двух обезьян, десяток собак и штук тридцать кроликов.

Ридан усмехнулся, перебирая кипу бумаг, лежащую на углу его письменного стола. Он вытащил листок. Это была копия сметы, которую он недавно отослал в Академию. Уголок листка пересекала резолюция: «Утвердить». Ридан теперь с особенным удовольствием прочитал знакомый список:

«В счет ассигнованных вами сумм на ближайшее полугодие, прошу выделить…

Список согласован с администрацией Государственного зооцентра:

Гориллу — 1

Шимпанзе — 1

Собак — 50

Кроликов — 500

Ежей — 10

Удава — 1

Карпов однолетних — 10

Карпов шестилетних — 5

Электрических скатов — 2

Угрей бразильских — 2

Ворон — 15

Филинов — 2…»

Профессор описал Джесперу условия, какие предоставляет правительство Советского Союза ученым и научным учреждениям, и приложил эту копию сметы в качестве иллюстрации.

Ридан видел, что идет впереди всех других электрофизиологов, и это удесятеряло его кипучую энергию. Кроме того, он чувствовал, что приближается к цели…

И все же интересы науки не заслоняли от него весь остальной мир. Рано утром, когда приносили почту, он прежде всего схватывал газеты и, поставив одну ногу на кресло, склонялся над свежими листами, жадно вылавливая сообщения о событиях, за которыми следил он изо дня в день.

Днем приходили с занятий Анна и Наташа. После смерти жены у Ридана не осталось ни одного близкого человека кроме дочери. Тогда это был долговязый, несколько угловатый подросток, замкнутый, настойчивый и пытливый. И вот он начал превращаться в девушку. С осторожным вниманием Ридан следил как природа отделывает свое произведение, как сглаживаются углы и совершенствуются линии этого бесконечно дорогого существа.

Профессор не был склонен видеть в Анне «гениального ребенка» что свойственно многим родителям. Он хорошо знал эту распространенную болезнь, знал как губительно сказывается она на формировании характера ребенка, и старался быть предельно объективным и сдержанным в оценке свойств и способностей Анны. В этом не было ни равнодушия, ни суровости. Их взаимная любовь, глубокая и внимательная, стыдливо избегала внешних, сентиментальных атрибутов.

Вот Анна выросла.

Не без тайной гордости наблюдал Ридан результаты своей воспитательной работы. Девушка входила в жизнь легко, радостно. От угловатости и замкнутости ребенка не осталось и следа.

И все же Ридан частенько подвергал сомнениям свои «объективные оценки». Знает ли он дочь? Какова она? С удивлением отец убеждался, что он не может ответить даже на такой, казалось бы простой вопрос: хороша ли она внешне, красива ли? Все «детали» он, конечно, мог оценить. Рост — хороший, средний. Сложение — правильное, нормальное, она достаточно развита физически, сильна — не в ущерб изяществу и женственности. Сочетание каштановых волос с крупными светло-серыми — в точности отцовскими — глазами, несомненно ярко и оригинально, это то, что в ней прежде всего обращает на себя внимание. Нос, пожалуй, великоват, и если бы кончик его не был слегка вздернут, казался бы слишком тяжелым… А в общем?..

А в общем из всех этих деталей не складывалось для отца то главное, что так просто определил однажды в Анне Викентий Сергеевич, один из старинных, еще со студенческих времен, друзей Ридана: «светлая личность», сказал он. Почему «светлая»? А ее принципиальность, настойчивость, доходящая до упрямства, ее порой жестковатая прямота?

Но нет. Анна была именно «светлой». Свет шел от спокойных движений, от ее непосредственности…

Во всяком случае две важные черты, которые Ридан особенно старался развивать в дочери, свойственны ей несомненно. Честность…

У профессора был свой взгляд на это. Что такое честность? Быть честным — значит ли это только говорить правду и не обманывать чужого доверия? Нет, это значит — думать правду и верить людям. Это значит — уметь видеть мир и людей такими, каковы они есть и любить их. Это особая система мышления, смелого и простого, свободного от тумана той лживой морали буржуазного мира, что исподволь обволакивает людей едким налетом неискренности, отчуждения, вражды.

И честность всегда руководила поступками Анны, влекла к ней всех, кто ее знал.

Второй чертой была самостоятельность. Теперь Ридан видел: в трудном положении Анна сумеет найти сама правильный выход. Все реже она обращалась к кому-либо за советом — как поступить. Зато многие обращались с этим вопросом к ней, и чем дальше, тем больше, потому что Анна увлекалась общественной работой и уже чувствовала, что нужна людям.

А несколько месяцев назад Анна была избрана в комитет комсомола. Ридан понял, что получил «отлично» за свою воспитательную деятельность И эту оценку он принял с гордостью, тем более глубокой, что лишь немногие из близких друзей догадались поздравить его по этому поводу.

Не все, однако, было так гладко и безоблачно в отцовской деятельности Ридана. С раннего детства Анны он втайне мечтал пробудить в ней склонность к тому кругу явлений, который занимал его самого. В будущем он видел ее идущей по его стопам, надежным, близким соратником, наконец, — в еще большем отдалении, — уходящим от него дальше — вперед.

Со временем Ридану пришлось отказаться от этой мечты. Он не нашел в дочери сколько-нибудь преобладающих склонностей для такого будущего. «Пусть так, — думал он. — Но что же в ней главное? Что увлечет ее? Кем она будет?»

Время шло. Ридан ждал, присматривался. Анна ко всему в жизни обнаруживала поразительно одинаковый интерес. Училась она охотно и легко, в очень редких случаях обращалась за помощью к отцу, с увлечением занималась музыкой, много читала, любила общественную работу, спорт… Ридана поражали ее цепкая память и способность быстро все осваивать. «Что за странный универсализм! — с тревогой думал Ридан. — Этак она никогда не найдет себя…»

Наступили последние дни учебы в школе. Куда же идти? Разговоры на эту тему, все более удручавшие обоих, ни к чему не приводили. Анна не могла ни на чем остановить выбор. Вот уже и аттестат в руках. Вот уже — каникулы… Снова затеплилась надежда у профессора. Раз уж ей действительно «все равно», почему бы не заняться медициной?.. Анна слегка поморщилась, но согласилась… Надо же на что-то решаться. Дальше в разговоре возник вопрос о том, что, возможно, придется оставить или, во всяком случае сократить занятия музыкой…

И тут вдруг все определилось само собой, неожиданно и так чудесно! Анна заупрямилась. Как?! Оставить музыку? Да ни за что! Она готова никогда больше не слышать о математике, о физике, — о любой школьной науке, она согласится бросить коньки, плаванье, что угодно, только не музыку!.. Да еще теперь, когда она уже сама сочинила две вещи — романс и песню!..

Ридан смотрел на дочь с тихой улыбкой и внутренне издевался над собой, — надо же было столько лет наблюдать, искать и не заметить того, что лежало на самом виду!

…В консерваторию Анна Ридан была принята без экзаменов, если не считать небольшого «концерта» перед строгими экзаменаторами, которые и решил ее судьбу.

Быстро и незаметно мелькали дни; накапливались годы новой, насыщенной исканиями работы.

Электрическая жизнь мозга понемногу открывалась Ридану. Одно за другим неясные раньше явления покорно укладывались в рамки новых закономерностей, из которых начинали уже заманчиво проглядывать контуры смелого ридановского обобщения.

Но чем дальше шел профессор, тем больше возникало загадок. Невероятная сложность и исключительное совершенство конструкции мозгового аппарата иногда пугали его.

Хорошо, мозг производит высокочастотные колебания, волны, Но что же такое эти волны?

Может быть, это «волны вещества», те самые электромагнитные волны, которые всегда разбрасывает вокруг себя всякая «мертвая» материя и частота которых столь же разнообразна, как сами виды материи? Тогда источником мозговых волн служат просто вещества, входящие в состав мозга, а непостоянство колебаний объясняется химическими реакциями в живом мозге.

Нет! Ридан хорошо знал химию мозга. Количество веществ, составляющих его, очень велико, но оно все-таки значительно меньше того бесконечного разнообразия влияний — мгновенных и точных, — которое мозг способен оказывать на организм. Одно другому не соответствует. Значит, волны мозга не «просто» излучения его вещества.

А если так, то, значит, эти волны — результат какой-то особой деятельности мозга, его функция. Пусть количество мозговых волн бесконечно велико, но ведь и разнообразие функций организма, управляемых мозгом, безгранично. Можно предположить, что каждой волне, излучаемой мозгом, соответствует своя, определенная функция организма.

Каким же путем, каким неизвестным пока физике способом мозг-генератор производит эти волны?

Из всех вопросов, на которые пока не было ответа, Ридан выделил один, главный, требовавший ясности в первую очередь. Вот перед вами сотни цереброграмм, изображающих кривые токов у разных животных при разных раздражениях. Вот записи, сделанные при звуковых воздействиях, вот световые, осязательные, вкусовые, двигательные, болевые…

У всех животных одни и те же внешние воздействия вызывают в общем сходные рисунки электрических колебаний. Значит ли это, что, например, боль от укола — это и есть именно вот такая дрожащая и спадающая внезапными, периодическими срывами вниз кривая колебаний тока? Есть ли это электрическое состояние — то самое, что организм ощущает, как боль, или же электрические явления только сопровождают какие-то «болевые» процессы в организме?

Если бы можно было каким-либо физическим путем воспроизвести такое же точно электромагнитное поле и подвергнуть его воздействию соответствующий участок мозга, вопрос был бы решен. Человек почувствовал бы укол.

Нет, физика, техника пока не в состоянии сделать это, ибо все эти фиксируемые колебания, как установил Ридан, слагаются из множества каких-то других ультравысокочастотных колебаний, которые только и могут дать нужный эффект. А воспроизвести их человек не может. Значит, чтобы выяснить вопрос о существе этих электрических импульсов, нужен какой-то другой путь.

Снова начались поиски неизвестного.

Как всегда в таких случаях, Ридан не прекращал других работ, даже форсировал их: ведь все было связано нитями общей идеи и в любой побочной работе мог вдруг обнаружиться ключ к решению главного.

Но проходили недели, утомленная мысль начинала метаться, возвращалась назад, к истокам сформировавшейся задачи. Ридан, по своему обыкновению, вновь и вновь проверял правильность исходных положений. Все оказывалось верным, решение — необходимым, но путь к решению не находился.

Необычайно жаркий май подходил к концу, когда над Москвой разразилась короткая, но редкая по силе гроза, которую Ридан с таким страстным упорством догнал километрах в пятидесяти к востоку от столицы.

* * *

Около часу ночи лимузин профессора рявкнул у ворот.

Анна и Наташа не спали. Это было горячее время, когда советские люди в возрасте от одиннадцати и чуть ли не до пятидесяти лет сдавали экзамены, оценивали знания, приобретенные за год.

Наташа была маленьким, невзрачным дичком, когда лет десять тому назад, судьба в образе сердобольной тетки, работавшей в столовой ридановского института, забросила ее из родной деревни в столицу: нужно было подкормить отощавшую девятилетнюю девчушку, — а дальше — «видно будет».

Шустрая и сметливая, Наташа быстро освоилась в новой обстановке и стала деятельным помощником почти всех работников институтского «цеха питания» — кухни и столовой. Вскоре она стала появляться в квартире профессора, помогая уборщице или официантке приносившей завтраки и обеды из столовой.

Увидев ее однажды, Ридан вдруг насторожился, ласково поговорил с девочкой, потом расспросил о ней тетку-повариху… Появление Наташи поставило перед ним важную проблему.

— Она совсем еще не тронута культурой. Это дикий человеческий детеныш, — говорил он в тот же день дочери. — Но какой бойкий, смышленый и симпатичный. И подумай, Анка — она неграмотна. Ей учиться нужно, а не картошку чистить на кухне. Слушай-ка. А что, если мы возьмем ее к себе? Пусть живет у нас. Обучим ее грамоте, воспитаем, определим в школу, сделаем из нее настоящего культурного человека. Давай возьмем?..

Ридан хорошо понимал, что замысел этот имел и другой смысл. Есть восточная поговорка: «очень хорошо — тоже нехорошо». Вот и у Ридана было так. Он был хорошим отцом, Анна — хорошей дочерью. Пожилой человек и дочь-подросток — разве это семья? Что тут говорить — семьи не было. Не хватало того множества незаметных беспокойств, участий, оценок, сочувствий, конфликтов и огорчений, — которые обогащают красками и тонами жизнь обыкновенной семьи, как скрипка окрашивает обертонами и делает прекрасным простой звук струны.

Профессор не ошибся. Понемногу Наташа стала настоящим членом семьи; Анна обрела младшую сестру и воспитанницу, Ридан — вторую дочь. Совсем иной стала жизнь в доме. Уже не глухое безмолвие, так угнетающе напоминавшее о смерти жены, встречало профессора на пороге всякий раз, когда он возвращался из своих лабораторий домой. Нет, теперь он еще издали слышал живые девичьи голоса, смех, песню, иногда — спор. И даже тишина в комнатах перестала быть мрачной, наполнилась иным смыслом; она говорила о сосредоточенности, о напряженной работе мысли там, за дверями, и это бодрило и радовало Ридана.

И вот Наташа уже переходила в последний класс школы. Трудно было бы узнать в этой изящной, хорошенькой девушке прежнюю маленькую замухрышку, как ее называли тогда — «цыганочку». Между тем все основные черты остались в ней — такая же была она тоненькая, смуглокожая, быстроглазая. А смешные косички, когда-то торчавшие в разные стороны, теперь гордо венчали ее задорное личико тяжелым черным венком.

В эти дни перед экзаменами (Анна сдавала за третий курс консерватории) девушки работали упорно и методично, строго соблюдая распорядок дня, намеченный вместе с отцом. Сейчас программа была нарушена: Ридан еще не вернулся, и девушки решили дождаться его, продолжая занятия.

Они сидели в столовой, за большим столом, обложившись книгами и тетрадями. Из открытых настежь окон тянуло ароматом каких-то цветов и мокрой после дождя земли.

Шум автомобилей, проносившихся по мокрому асфальту переулка, то и дело отвлекал внимание Анны; она начинала тревожиться. Уже три часа, как отец уехал, а по рассказам Славки она знала, что погоня за грозой иногда связана с немалым риском.

Наконец на улице прозвучал знакомый сигнал. Вот хлопнула внизу дверь и раздался голос профессора. Напевая, он быстро шагал по лестнице.

— Приехал! — облегченно вздыхая и закрывая книгу, сказала Анна. — Ну, Ната, держись. Наукам конец!

Ридан установил правило: в редкие часы, когда они встречаются, — никаких занятий, никаких дел; эти часы должны быть временем отдыха, движения, игр.

Профессор шумно влетел в комнату, стал в позу и, властно подняв руки, начал дирижировать, продолжая напевать:

Мы покоряем пространство и время, Мы молодые хозяева земли…

Девушки, привыкшие к бурным налетам профессора, оживились, весело подхватили песню полным голосом.

Нам песня жить и творить помогает… —

переделывал Ридан на свой лад.

Тем временем книги исчезли со стола. Наташа, продолжая петь, доставала из буфета чайную посуду.

— Внимание! — прервал вдруг Ридан. — Кто из вас завтра экзаменуется?

— Завтра — никто. Послезавтра…

— Прекрасно! Я вас обеих арестую. Принудительные работы на час, не больше. Договорились? Нужно поставить один опыт.

Он лукаво взглянул на Анну. Она поняла:

— Гроза помогла?

— Ну конечно! И на этот раз, кажется, блестяще помогла. Вот сейчас увидим… А какой разряд мы со Славкой поймали! Чуть ли не в голову. Барабанные перепонки — вдребезги! Зрительные нервы — на кусочки!.. Жаль, что вас не было когда я уезжал, я бы вам зубрить не дал, взял бы с собой… Ну, давайте скорей закусим, действуйте тут, а я пойду подготовлю кое-что… По местам! — скомандовал Ридан и скрылся в своей лаборатории.

Минут через десять все сели за стол.

— Как кончим питаться, — говорил Ридан, — идите вниз, будите Тырсу и принесите трех кроликов. Номера восемьдесят четыре, восемьдесят пять и восемьдесят шесть. Они в наголовниках, с электродами.

— Не даст, Константин Александрович, — сказала Наташа. — Ни за что нам не даст без записки. Помните, я ходила за совой? Так ведь не дал.

Она положила перед профессором блокнот и карандаш.

— Не было такого случая, — промычал Ридан, отправляя в рот половину бутерброда.

— Ну, смотрите! — всплеснула руками Наташа. — Вы же сами тогда возмущались Тырсой…

Ридан мычал и отрицательно мотал головой.

Анна, не подозревая подвоха, выступила на защиту:

— Это было приблизительно месяц назад, неужели ты забыл, папа? А кто назвал тогда Тырсу звериным бюрократом?

Профессор продолжал мычать и отрицать. Девушки возмущались, напоминали… Наконец Ридан проглотил последний кусок, запил чаем и, хитро улыбаясь, сказал:

— Сами вы «совы». Это был филин; Бубо Максимус — его имя и отчество…

Девушки набросились на него с двух сторон; Ридан вскочил, началась шумная возня. Падали стулья, полетела на пол чашка…

— Сдаюсь! Отставить! — закричал профессор, вдоволь насладившись этим переполохом.

Пока девушки наводили порядок, он присел к столу и написал распоряжение Тырсе:

«Выдать трех кроликов NN 84, 85 и 86. И капусты».

— Ну, приготовились! Пошли! Жду в лаборатории.

* * *

Ученый, как всегда, войдя в свою лабораторию, надел белый халат. Вынул очки, медленно протер стекла.

Эксперимент всегда требует большого внимания. Все должно быть заранее предусмотрено и учтено, размещено по своим местам. Самое незначительное, казалось бы, упущение, может привести к ложному выводу. Ридан перед опытом преображался, как бы собирался в тугой напряженный комок. Осторожные, размеренные движения приходили на смену порывистым жестам. Разговоры уступали место коротким, точным распоряжениям и вопросам. Только в глазах, живых, серых, резко очерченных глазах Ридана, кипела сложная, беспокойная жизнь.

Девушки принесли кроликов в небольших клетках и молча остановились среди лабораторных приборов, чувствуя робость в этом святилище ученого.

То, что придумал Ридан, возвращаясь после погони за грозой, было просто и как будто должно было решить сложный вопрос. На этот раз техника почти не участвовала в опыте. Никаких аппаратов не было.

Около самой стены, отделявшей лабораторию от небольшой операционной комнаты, оборудованной для работы над животными, Ридан поставил на стол специальную клетку, экранированную от всяких электрических влияний извне свинцовой сеткой. Две такие же клетки были помешены по другую сторону стены, в операционной.

Тонкий, бронированный кабель выходил из первой клетки, проникал через отверстие в стене и там, раздваиваясь, исчезал в двух других клетках. На верхних крышках всех клеток возвышались небольшие выключатели. Исследуя мозг, Ридан обычно присоединял к кабелю усилитель и осциллограф. Теперь эти приборы отсутствовали.

— Давайте кроликов, — сказал Ридан. — Одного сюда, двух — в операционную.

— А что это за намордники? — тихо спросила Анна.

Ридан вынул одного из зверьков и, отстегнув ремешок, снял с его головы нечто вроде кожаного шлема. К ним подошла Наташа.

— У этих кроликов, — сказал он, — в те области мозга, где сосредоточено управление функциями питания, вживлены тончайшие серебряные электроды. Концы их выходят на поверхность черепа вот тут, видите, через отверстие, в центре этого маленького фарфорового диска, и кончаются небольшими колечками. К ним мы сейчас и присоединим провод, выходящий из кабеля и соединяющий все три клетки. Таким образом, если мы повернем рычажки вот этих выключателей направо, — слушайте внимательно и запомните, ошибаться нельзя, — если направо, то мозговые центры всех трех кроликов будут соединены между собой общим проводом. Вот и все. А это не намордники, а наголовники, шлемы такие: они прикрывают выход электрода из черепа, чтобы кролики не могли лапкой чесать это место и сорвать колечко. Теперь мы шлемы снимем, а кроликов заключим вот в такие станочки. Нужны они для той же цели.

Ридан ловким, привычным движением укрепил легкий деревянный станочек на кролике.

— Видите, он может двигаться, ходить, есть; только почесаться ему нельзя. А электрод обнажен. И сейчас мы его присоединим к кабелю…

Микроскопический зажим на конце тонкого мягкого шнура, свисающего с потолка клетки, вцепился в колечко электрода на черепе кролика. Такие же манипуляции были проделаны и с остальными зверьками.

— Ну, все готово… Итак… Вы понимаете, что происходит? Один кролик — тут, и два — там, за стеной. Питательный центр мозга этого кролика соединен обыкновенным электрическим проводом с такими же центрами тех кроликов. В этой цепи, кроме выключателей, нет никаких приборов, никаких источников тока. Ничего нет. Ничего! Поняли? Теперь — по местам. Ната, становись около этой клетки, вот так. Когда я скажу, открой дверцу и положи в клетку капусту, сразу всю. Пусть ест. Ты, Анка, иди сюда. — Он повел ее в операционную. — Становись к этой клетке, руку положи на выключатель, стой спокойно и внимательно следи за кроликом. Будешь говорить мне, что он делает, как себя чувствует.

Сам Ридан стал рядом с Анной у третьей клетки. Несколько секунд длилось молчание. Ридан скользнул рукой по волосам, заметил на рукаве какую-то торчащую ниточку, выдернул ее, сбросил на пол.

В окне светлело бледное, предрассветное небо. Девушки молча ждали распоряжений.

— Начинай, Наташа, — сказал Ридан.

— Есть, положила, — ответила она из другой комнаты.

— Выключатель направо!

— Есть!

— Что он делает?

— Нюхает, сопит. Уши наставил. Подходит к капусте…

— Анка, включай, — тихо сказал Ридан.

— Есть.

— Ну, что он?

— Ничего, сонный какой-то.

— Начал есть, — раздалось из лаборатории.

И тотчас же заметила Анна:

— Нюхает… Жует, жует!..

— Жует?!

Ридан быстро, бесшумно шагнул к Анне, прильнул к клетке. Присев на корточки, профессор старался рассмотреть морду кролика снизу.

Кролик ел. Ел, хотя никакой пищи перед ним не было! Он деловито тыкался мордой в пространство перед собой, подхватывал быстрым, мокрым язычком что-то невидимое; смешно обнажал желтоватые резцы, кусал воздух, потом быстро жевал. Капли слюны мягко падали на чистое дно клетки.

Это было зрелище необычайное, похожее для любого наблюдателя на цирковой номер, результат искусной дрессировки: кролик как бы играл, притворяясь, что ест. Ни одно животное в естественных условиях никогда не совершает таких очевидно «бессмысленных», ничем не обусловленных движений.

С предельной остротой и подлинным волнением Ридан представлял себе и смысл, и значение события, которое он сам вызвал к жизни. Конечно, это новый этап в познании живого. Этот эксперимент войдет в историю науки. Вот он — перед его глазами. Вот он впервые совершается сейчас, сию минуту… Вот капает слюна! Ридан поймал себя на том, что именно эти слюнные капли взволновали его больше всего другого в поведении кролика. Условный рефлекс в мозгу самого профессора! Ведь каждый физиолог привык с особенным уважением относиться к слюнному рефлексу, который стал знаменитым с тех пор, как Павлов превратил его в основу метода изучения мозга! Тогда тоже начался новый этап в физиологии… А теперь Ридан начинал следующую главу. Но слюна уже не играла здесь той роли…

— Как, Ната, ест?

— Ест, ест.

— А ну, Анка, выключи… О!.. Видишь? Перестал жевать. Прекрасно, Анка, прекрасно! Теперь брось следить за этим. Попробуем моего. — Они подошли к третьей клетке. — Ната, оставь все, как есть, и иди к нам. Пусть ест спокойно… Теперь смотрите: мой почти заснул. А вот включаю… Видите?

Кролик энергично двинул головой, как бы стараясь что-то схватить…

Картина «еды без пищи» повторилась во всех подробностях и с этим зверьком. Ридан уже не соблюдал осторожности в жестах, свободно двигался, говорил громко, даже пробовал постукивать по клетке пальцем. По движениям глаз и ушей кролика можно было заключить, что он нормально видит и слышит, но все эти воздействия уже не могли нарушить основного, сильного, как гипноз, влияния другого мозга, которое струилось по тонкому проводу из клетки за стеной.

— Выключаю.

Кролик моментально застыл в прежней позе. Ридан некоторое время ждал, молча переводя взгляд с одной клетки на другую, потом вскочил.

— Конец, бросайте вахту, довольно! Все ясно. Понимаете ли вы, зубрилы, что это значит?.. Это величайшее открытие! Ну — ура!

— Ура-а-а!.. — загремело в комнате.

— А теперь спать — и никаких разговоров! Если хотите, завтра поговорим.

Помощницы переглянулись и покорно ушли. Профессор «выключил» кроликов из этой удивительной цепи, рассадил по своим клеткам и, разделив между ними остатки капусты, ушел к себе.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ АППАРАТ ДОКТОРА ГРОССА

Остается еще четыре ступеньки. Восемь уже позади.

Большой, грузный человек, опираясь на перила, заносит ногу и решительным движением наклоняется вперед, очевидно намереваясь одним духом взять это последнее препятствие.

Деревянные перила заметно покачиваются, красные, натертые мастикой ступеньки раздражающе скрипят.

Нет, придется остановиться. Слишком затруднено дыхание, слишком тяжело стучит сердце.

Он кладет небольшой, перевязанный сверток на согнутое колено. Безобразие! Всего пятьсот граммов, но и они утомляют… Апоплексическое лицо, заросшее черными волосами, покрывается капельками пота.

На верхней площадке осторожно, толчками, открывается дверь.

— А, господин Мюленберг, добрый день!

— Добрый день, фрау Лиз, — и, как бы извиняясь за свою слабость, он добавляет, тяжело дыша: — Вот видите…

Женщина сочувственно покачивает головой. Сердце… В наше время нельзя иметь сердце. Или надо жить в провинции. В Мюнхене нечем дышать, воздуха нет, его вытеснил бензинный перегар. И потом — жара…

— Сердце ведет счет времени, фрау Лиз, — говорит Мюленберг, поднимаясь на площадку. — Десять лет назад я первый раз взбежал по этой лестнице к доктору Гроссу. Взбежал! Теперь я ползу… Печальный юбилей, фрау Лиз, тяжелые, нехорошие годы. Но ничего не поделаешь. Очевидно, будет еще хуже…

Фрау Лиз делает большие глаза. Не следует так говорить. Кто знает… Разве можно теперь говорить то, что думаешь…

— Ганс уже пришел, — говорит она как бы между прочим, входя за Мюленбергом в лабораторию.

— Ганс славный парень, фрау Лиз… Это хорошо, что он уже здесь. Значит, сегодня мы кончим нашу большую работу. Это тоже замечательный, но, пожалуй, бессмысленный факт. — Последние слова он произносит про себя.

— Да! Есть письмо господину доктору. Я положила его вам на стол. Ничего не нужно, господин Мюленберг?

— Письмо? — несколько секунд он изучает конверт. — Нет… можете идти, до прихода господина Гросса ничего не понадобится.

Он ждет, пока щелкнет замочный ролик. Потом стоя вскрывает конверт.

«Управление Мюнхенского муниципалитета убедительно просит господина доктора Гросса прибыть по адресу: Людвигштрассе, 104, отдел 8, комната 56, для переговоров. Инженер, господин Вейнтрауб будет ждать доктора Гросса от 11 до 12 часов сегодня».

Так. Вот и свершилось. Все понятно. Мюленберг чувствует, как нудная слабость охватывает колени. Он тяжело опускается в кресло, кладет голову на руки и думает. Сколько достойных, честных людей погибли вот таким же образом, — многих он знал… Это стандарт. Человека приглашают явиться в какое-нибудь учреждение. Там, в комнате, не имеющей никакого отношения к этому учреждению, гестаповец вежливо и доверительно напоминает человеку, что он тогда-то, там-то сказал такую-то фразу или рассказал анекдот антинацистского характера. Или — скрыл в служебной анкете свое неарийское происхождение. Или — не вытянул руку вперед в знак приветствия на собрании, когда чествовали фюрера. Или — отказался участвовать в разработке нового способа массового уничтожения людей…

Иногда человек просто не возвращается домой, а иногда приходит — сломанный, поникший, опустошенный…

Выхода нет. Гросс, конечно, должен пойти. Зачем он им нужен? Уж, конечно, не для того, чтобы выдать ему патент. Неужели они догадались о том, как можно использовать его изобретение? Вероятно, так.

— Ганс! — кричит он в соседнюю комнату. — Идите сюда на минуту.

Худой, с растрепанными светлыми волосами и глубоко сидящими глазами юноша, в стареньком, замасленном комбинезоне, появляется на пороге, играя отверткой.

— Здравствуйте, Ганс! Как дела?

Юноша улыбается. Почти все готово. Монтаж добавочного агрегата будет окончен часа через два. Сегодня можно приступить к испытанию машины.

Мрачный вид Мюленберга гасит его радостное возбуждение.

— Что случилось, господин Мюленберг недоволен работой?

— Нет-нет… Наоборот. Если нашей работе суждена победа, то я полагаю, что ваша доля в этой победе не меньше моей. Но… вот прочитайте…

На вспыхнувшем от похвалы лице Ганса выступают тени тревоги, когда он пробегает глазами приглашение.

— Разве у него что-нибудь неладно?

— Насколько я знаю, Гросс чистокровный баварец. Нет, я думаю, что это результат той заметки, которая появилась на днях в «Технической газете». Я пробовал удержать его от этой информации. Впрочем, все равно, рано или поздно…

Снизу доносится стук двери.

— Идите, Ганс, продолжайте монтаж. Поговорим потом. Не будем пока беспокоить его.

Доктор Гросс резко открывает дверь и сразу же захлопывает ее за собой. Он полная противоположность Мюленбергу: небольшого роста, сухой, порывистый, суетливый. Пепельные волосы торчат прядями в разные стороны. На мгновение он застывает около двери.

— Вы уже здесь! — Мюленберг добродушно топорщит усы в ответ. — Безобразие! Вы просто ребенок, дорогой коллега… Вам нужно спать в это время. И вообще поменьше двигаться. Очевидно, вы хотите, чтобы в самый ответственный момент я остался без вас. О, и Ганс тут! Ну, его можно только похвалить за усердие.

Теперь Гросс уже улыбается, пожимая руку Мюленбергу. В соседней комнате он здоровается с Гансом.

— Как дела, дорогой мой? О, да вы уже почти кончаете! Великолепно! — он снова около Мюленберга. — Видали? Надо налаживать испытание. Ах, Мюленберг, я, кажется, начинаю волноваться. Наступает торжественный момент!

— Да, Гросс… сегодня действительно торжественный день. Ведь сегодня юбилей…

Густые серые брови Гросса вскидываются острыми углами вверх.

— Какой юбилей?

Мюленберг встает и протягивает ему свой сверток.

— И вот вам мой скромный юбилейный подарок. Сегодня десятилетие нашей совместной работы. Могу добавить, что лучших лет в своей инженерной деятельности я не знал…

Гросс растроган этим торжественным выступлением. Он жмет обе руки Мюленберга, потом развязывает сверток.

— Масло… Настоящее сливочное масло! И как много! Признаться, я соскучился по нему. Ну, спасибо… нас теперь этим не балуют. Праздник — так праздник! Мы сегодня устроим роскошный кофе. Ганс, зовите Лизет. Я должен сказать, Мюленберг, что ваше участие в работе позволило мне решить задачу передачи энергии без проводов. Без вас мне не удалось бы превратить мою идею в машину, которая сегодня будет готова. Да, это — дата! Сегодня дрогнут устои современной техники. Вы представляете, друзья, что будет? Магистрали электропередач перестанут опутывать земной шар. Передавать энергию станет проще и выгоднее, чем строить малые местные электростанции. Невидимые провода понесут энергию над океанами и пустынями. Самолеты, поезда, корабли станут электрическими и пойдут по своим трассам без горючего. Электричество окончательно заменит пар. Потребление нефти и ее продуктов сократится до минимума. Человечество станет богаче, культурнее…

Гросс встал.

— Мюленберг, каждое техническое завоевание, подобное нашему, — шаг к эпохе процветания человечества. И вот мы вносим свою лепту в прогресс, в создание небывалого расцвета культуры.

Голова Гросса гордо закинута назад, глаза устремлены куда-то в пространство. Если бы не пиджачок, к тому же довольно потертый, он был бы похож на пророка.

Мюленберг молчит. Он делает страшные усилия, чтобы заставить свое лицо ничего не выражать. Гросс — ребенок, слепой и упрямый ребенок. О каком таком «человечестве» он толкует? Не о том ли, представители которого так похожи сейчас на взбесившихся гиен, бессмысленно сеющих вокруг себя смерть. Это они бросили все свои силы и средства на истребление себе подобных и вот орошают кровью мирных земледельцев, цветущие пространства Европы, Африки, Азии, сносят с лица земли тысячелетиями накопленные памятники культуры?.. Этому «человечеству» Гросс отдает свою «лепту»… Разве не ясно, что как только эта «лепта» выйдет за пределы лаборатории, «человечество» превратит ее в страшное орудие уничтожения и разрушения!

Мюленберг чувствует себя соучастником преступления.

Гросс — честный, хороший человек. Он сделал великое дело. Но как объяснить ему истинное положение, когда он и слушать ничего не хочет о политике. «Я не интересуюсь политикой, — говорит он иногда с раздражением. — Политика — только функция культуры, техники». Какой вздор!..

Мюленберг ловит подходящую паузу и протягивает Гроссу полученную повестку:

— Вот еще юбилейный сюрприз…

Гросс читает. Мюленберг следит из-под бровей за выражением его лица. Поймет или нет?

Нет! Ни тени тревоги. Наоборот в глазах ученого-изобретателя загораются искорки удовлетворенного самолюбия.

— Первая ласточка, — улыбается он. — Переговоры могут быть только о нашем передатчике. Погодите, что будет дальше. Ведь сейчас никто еще ничего не знает. Надо пойти. Людвигштрассе, сто четыре. Это совсем близко отсюда, можно пройти пешком.

Мюленберг не выдерживает. Он делает новую отчаянную попытку образумить доктора.

— Слушайте, Гросс… Конечно, не пойти нельзя. Но… не радуйтесь раньше времени: ведь неизвестно, зачем вас вызывают. Если переговоры будут касаться передатчика, то вам могут предложить подарить его военному ведомству и никогда о нем больше не вспоминать.

Гросс слушает, глотая смех, как бы сдерживая икоту. Потом хохочет.

— «Предложить!», «Подарить!». Ах, Мюленберг, милый… И что же, по-вашему, мне предложат, а я соглашусь, поблагодарю и уйду?! Вас заели обывательские страхи, дорогой друг. Знайте, если мне предложат нечто подобное, я откажусь! Вот и все.

— Откажетесь…

— Ну, конечно!

Нет, Мюленберг бессилен что-либо втемяшить в голову этому… этому безумному идеалисту. Разговоры бесполезны. Он разводит руками.

— Ладно. Идите. Помните одно, Гросс: принцип ионизатора не должен быть известен никому. В противном случае..

Гросс опять смеется своим шипящим смехом. Он хватает шляпу и дружески трясет Мюленберга за руку повыше локтя.

— Это я знаю не хуже вас… Успокойтесь, дружище, все будет в порядке. Вот я вернусь, и тогда вы убедитесь в этом. Ну, прощайте пока. Кончайте монтаж. А я еще зайду домой переодеться.

Он скатывается с лестницы и хлопает дверью внизу. Мюленберг поворачивается к окну и следит за Гроссом, пока его юркая фигурка не исчезает за углом.

* * *

Они друзья. В этом не может быть никакого сомнения. Десять лет спаяли их крепкими узами. Гросс делился с ним каждой новой идеей, которая приходила ему в голову. Вот его папка. Тут заключена история изобретения — наброски, вычисления, чертежи. Зная принцип, открытый Гроссом, по этим листкам можно построить машину. Пожалуй, даже и самый принцип можно извлечь из папки, хотя это довольно трудная задача, доступная только высококвалифицированному специалисту.

Мюленберг свято охраняет тайну. Папка в его распоряжении. О ее существовании и местонахождении знает еще только Ганс, электротехник. Но это надежный малый. К тому же он может только догадываться о ее содержании. Он опытный радиолюбитель, хороший монтер, прекрасный исполнитель, но чтобы разобраться в машине Гросса, нужны не такие знания.

Мюленберг прячет папку в несгораемый ящик и выходит в соседнюю комнату. Ганс припаивает последние проводнички к экранам. Пахнет горелой канифолью.

Вот она, осуществленная мечта целой плеяды изобретателей и ученых! Все-таки вид у этой «мечты» несколько неуклюжий, громоздкий. Шасси можно было бы сократить, если бы вынести силовую часть вперед. Щит управления тогда вышел бы назад, и мостик оказался бы ненужным.

…Стать на мостик, включить аккумуляторную группу на зажимы ионизатора. Потом дать ток от динамо… Тогда по тонкому лучу, ионизирующему воздух, пойдет ток, как по металлическому проводу. Его можно принять на расстоянии. Вот в этом-то все дело. На каком расстоянии? Расчеты говорят об одном километре. Это уже громадная победа. Но у Гросса есть новая идея: расстояние может быть произвольно увеличено, если, конечно, этот передатчик оправдает расчеты. Надо испытывать. Придется выехать за город. Большие расходы! Одна перевозка машины будет стоить…

— Готово, господин Мюленберг. — Ганс вылезает сбоку из машины, победно улыбаясь.

У Мюленберга сжимается сердце.

— Сейчас должен вернуться Гросс, — мрачно говорит он. Ганс тоже мрачнеет.

— В чем же дело, господин Мюленберг? — спрашивает он настойчиво.

— Слушайте, Ганс. Садитесь. Я должен объяснить вам все. Я человек наблюдательный и думаю, что не ошибусь, доверяя вам важную тайну. Мы с вами честные люди, я полагаю, и в то же время мы сейчас готовы совершить тягчайшее преступление. Наша машина закончена. Я не сомневаюсь, что испытание полностью оправдает надежды доктора…

Он приближается к Гансу и, прищурив глаза, пристально смотрит на него.

— Вы знаете, что это за машина, Ганс?

Тревожное недоумение отражается на лице юноши.

— Как? Разве это не… аппарат для передачи электроэнергии на расстояние без проводов?

— Это так, Ганс… Это так. Но представьте себе, что мы меняем нашу задачу. Мы отказываемся от промышленного использования машины… Ведь если по нашему «воздушному кабелю», по ионизированному лучу мы пошлем, например, переменный ток такой частоты и мощности, которые смертельны для всякого организма…

Глаза Ганса расширяются.

— Лучи смерти, — шепчет он.

— Лучи смерти, — подтверждает Мюленберг. — Те самые, которые до последней минуты искал Маркони, которые тщетно ищут во всех военных лабораториях мира.

Ганс вдруг хмурится.

— Значит, господин Гросс…

— Погодите, не торопитесь. Гросс… Хм!.. Это смешно, но Гросс «не допускает мысли» о таком использовании его идеи. Он просто не думает об этом. Чтобы понять, как это получается, нужно знать Гросса, его кристальную честность и беспредельную политическую наивность. Наконец, он не виноват, что его действительно гениальное открытие может найти и такое применение. Вот… Теперь вы понимаете, Ганс, что получится, если изобретение Гросса попадет к ним. Это развяжет им руки совершенно. Мы люди науки, люди культуры. Мы не должны этого допустить!

Ганс в волнении ходит из угла в угол, каждый раз заглядывая в окно на улицу. Он несколько иначе аргументировал бы свою позицию, но сейчас она совпадает с позицией Мюленберга.

И вот наступает момент, когда перед лицом неожиданного, ошеломляющего события решительно ломаются обычные формы взаимного поведения людей.

Растерянность исчезает с лица Ганса. Он вдруг под влиянием какой-то новой мысли делается спокойным и очень суровым. За эти несколько минут Ганс как бы становится намного старше, — может быть даже старше Мюленберга, — и обретает новые права.

— Как же так, — жестко произносит он, — десять лет вы работали над этим изобретением… и только сейчас поняли, что вы создали!..

Несколько минут назад, когда он был еще совсем молод, он не смел бы так говорить с инженером.

Мюленберг долго молчит, прежде чем ответить. Весь внутренне сжавшись, он подавляет в себе протест и… принимает упрек Ганса.

— Вы правы, Ганс, — говорит он, наконец, тяжело растягивая слова и как бы отвечая самому себе. — Это нельзя оправдать… хотя и можно понять… при желании. Люди делают историю, но и история делает людей. И изменяет их. Правда, не всегда вовремя, как меня, например… И не всех, как, например, Гросса. Вам легче понимать настоящее потому, что вы молоды, вы свободны от прошлого… Когда мы начинали эту работу, никто не мог бы даже придумать то, что происходит у нас сейчас. Германия тогда не знала Шикльгрубера.[3] Жизнь еще не была нормальной, но мы думали тогда, что буря, вызванная войной, скоро уляжется и жизнь снова войдет в колею. Не каждый из нас, — уже стариков, Ганс! — может и сейчас понять, что ждать уже нечего… Я всегда знал, что таит в себе идея Гросса, но я ждал. Ждал, что колесо истории успеет завершить этот свой страшный оборот, прежде чем мы достигнем цели. И вот… Цель достигнута, а… поворота нет… и не будет, долго еще не будет…

Мюленберг молчит и думает Ганс продолжает шагать по диагонали — от крайнего окна к двери и обратно.

— Идет… — говорит он наконец.

Оба высовываются из окна Гросс летит зигзагами, обгоняя и задевая прохожих; на лице его — торжество. Сворачивая с тротуара, чтобы перейти улицу, он делает победный жест Мюленбергу. Через минуту он влетает в лабораторию запыхавшись.

— Ну, друзья… можете поздравить с удачей!.. Фу, устал… Ваши опасения оказались напрасными, Мюленберг… Никаких страхов! Управление муниципального хозяйства чрезвычайно заинтересовалось нашей машиной… Если испытание удастся, они берут на себя всю патентную процедуру, с тем, что за ними будет сохранено преимущественное право эксплуатации. Знаете, какое условие я им поставил? Организовать испытание на их средства. Сегодня же. Они дают грузовую машину и подходящее место. А, Мюленберг? Ловко?..

— Погодите, погодите… С кем вы говорили?

— О, господин Вейнтрауб — симпатичнейший человек, инженер управления. Он уполномочен вести переговоры. Они узнали об этом из заметки в «Технической газете».

— Хорошо, но какие же все-таки условия? Как будет охранена тайна конструкции ионизатора и приемника?

— Они согласны на любые условия, какие мы предложим. Вплоть до организации производства и эксплуатации под контролем наших людей. Вейнтрауб намекал на какие-то астрономические суммы нашего вознаграждения, справедливо указывая на мировое значение этого открытия. Все это подробно будет обсуждено, как только они убедятся, что передатчик действует на достаточном расстоянии. Один километр вообще их не удовлетворяет, но для того, чтобы они взяли на себя расходы и хлопоты по патентованию и дальнейшему совершенствованию машины, будет достаточно даже и этого.

— Значит, есть еще время… — Мюленберг облегченно вздыхает. — Я понимаю так: до тех пор, пока не добьемся увеличения дальности действия, мы можем никому наших секретов не раскрывать?

— Ну, конечно, Мюленберг! Все остается по-прежнему плюс средства! А вы учитываете, что это значит при нашем теперешнем финансовом положении? Ха-ха… Недурно, черт возьми… Ну, друзья мои, теперь давайте пировать. Я голоден, как лев. Где юбилейные яства? Где фрау Лизет, где кофе?.. Ганс, я бесконечно рад, что нам теперь нет необходимости расставаться с вами. А, признаться, мы были накануне этого… Лизет! — крикнул он, распахивая дверь и сталкиваясь на пороге с раскрасневшейся от возбуждения хозяйкой, которая едва успела поднять голову от замочной скважины.

* * *

События стали развертываться ускоренным темпом.

В пять часов вечера два автомобиля отошли от дома, где помещалась лаборатория доктора Гросса. На переднем грузовике покрытые брезентом лежали части машины, расчлененной для удобства переноски, и приемные агрегаты. Четверо рабочих и Ганс, все в коричневых комбинезонах, сопровождали ценный груз.

За ним, в непосредственной близости, не торопясь, следовала легковая машина Вейнтрауба. Он сидел рядом с шофером, позади — Гросс и Мюленберг. Все трое оживленно беседовали. Господин Вейнтрауб был вежлив и предупредителен, и опасения Мюленберга понемногу начали рассеиваться, хотя он твердо решил быть осторожным и не терять бдительности ни на минуту.

Несколько раз Мюленберг пытался выяснить, куда именно они едут. Он хорошо знал окрестности Мюнхена. Вейнтрауб же знал их совсем плохо, и по его рассказам трудно было понять, где находится место для опытов, намеченное управлением.

Выбравшись за черту города, машины пошли по Вольфратсгаузенскому шоссе на юго-запад. Был жаркий день. Справа тянулись бесконечной лентой цветущие плодовые сады, слева, извиваясь, то и дело появлялся шумный, изумрудный Изар.

Уже около семи часов вечера машины круто свернули направо, на другое шоссе, и вскоре остановились у ворот какого-то бесконечного дощатого забора. Мюленберг сразу заметил вооруженную охрану у ворот, и сердце его замерло.

— Что это такое? — спросил он.

— Артиллерийский полигон, — ответил Вейнтрауб, — он теперь не действует; кажется, его реконструируют. Поэтому военное ведомство любезно разрешило нам воспользоваться им для технических испытаний.

Он прошел в контору, предъявил какие-то документы, после чего ворота были открыты, и машина и люди проследовали за ограду.

Перед ними расстилалась огромная долина, постепенно повышающаяся к горизонту и там переходящая в длинную гряду холмов. Ровная поверхность долины, вся расчерченная тонкими линиями канав, была видна на десятки километров. Трудно было представить более удобное место как для артиллерийских упражнений, так и для испытания аппарата Гросса.

Справа расположилась небольшая группа строений: казармы, склады боевых припасов, орудийный арсенал, гараж. Несколько небольших строений были рассыпаны в разных местах полигона. Там и сям копошились люди, неожиданно появлявшиеся и исчезавшие под землей; они устанавливали мишени, знаки, продолжали чертить по долине сложную геометрию полигона. Грузовики увозили нарытую ими землю.

Начальник полигона, очевидно, предупрежденный по телефону из проходной конторы, вышел навстречу и почтительно приветствовал Вейнтрауба и его спутников. Он с чрезвычайной любезностью предложил гостям самостоятельно выбрать любое место и любое направление для испытания машины. Если понадобится, он даст и людей.

Польщенный таким вниманием, Гросс ходил с видом гордого петушка, и даже движения его стали менее суетливыми. То и дело он саркастически поглядывал на своего мрачного друга.

— Ну что, дорогой Агасфер? — съязвил он, улучив момент, когда вблизи них не было никого.

«Quidquid id est timeo danaos et dona ferentes»[4], — проскандировал Мюленберг в ответ.

Солнце уже почти касалось горизонта, когда аппарат Гросса был собран и установлен на земле. Гане с рабочими отвезли два приемных агрегата в поле. Каждый из них, кроме токоприемников, состоял из группы электроламп, размещенных на вертикальной рейке, и электрической сирены. Пользуясь указаниями одного из работников полигона, Ганс наметил на расстоянии одного и полутора километров от аппарата две точки, в которых он и установил агрегаты.

Затем все собрались около машины. По распоряжению начальника, колокол на главном здании возвестил о прекращении всяких работ в поле.

Взглянув на темнеющую долину, Мюленберг с удивлением заметил, что вся она вдруг ожила. Словно муравьи, выползли из-под земли черные точки людей, сначала вразброд, потом, соединившись в отдельные пятна, потекли по полигону к зданиям.

Мюленберг вскинул к глазам бинокль. Шли отряды людей, вооруженных лопатами, кирками, ломами. Чем ближе они подходили, тем яснее видел он грязные изможденные фигуры, сгибавшиеся под тяжестью своих орудий. На многих клочьями висели лохмотья. Отряды двигались под охраной вооруженных сытых наци… Мюленберг понял: это были те люди, которые исчезали из жизни внезапно и нелепо и о которых даже близкие старались больше думать, чем говорить вслух…

Арестанты проходили мимо дальнего агрегата, поставленного Гансом, и исчезали за группой зданий.

Прошло не менее часа, прежде чем полигон опустел. Стало темно.

Гросс и Мюленберг кончали налаживать машину. Оба волновались. Наступал решительный момент испытания. Оставалось запустить мотор генератора, включить аккумуляторы — и бросить энергию вперед, в темное пространство.

Направление луча было заранее определено по видоискателю. Вот его шкала. Если слегка ослабить прижимающий ее винтик и хотя бы на один миллиметр сдвинуть шкалу, луч ионизатора пройдет мимо цели. Тогда будет провал; господин Вейнтрауб, возможно, охладеет к этому гениальному открытию, вероятно, станет менее предупредительным. Но Гросс… это будет трагедия для Гросса. Он так уверен в победе!

Нет. Мюленберг никогда не решится обмануть друга! Пусть все идет своим порядком… пока. А вдруг ток не дойдет или даже вовсе не пойдет? Мало ли что может оказаться непредусмотренным!

— Ну что ж, начнем?

В голосе Гросса Мюленберг почувствовал волнение. В решительный момент уверенность как будто оставила его.

— Все готово… Давайте начинать, — твердо сказал Мюленберг.

Гросс вскинул голову и быстро поднялся на мостик. Небольшой, наклоненный пульт — перед ним. Остается повернуть несколько рычажков, подождать несколько секунд — и все будет ясно. Будет решен вопрос всей жизни… Нет… невозможно!.. Слишком просто решается такой вопрос. Кроме Мюленберга, никто не чувствует, как значительны эти последние движения руки над пультом… Пусть знают… Гросс выпрямился, сделал властный жест.

— Отойдите все сюда, вправо… вот так. Итак, господа, мы приступаем к испытанию впервые сконструированного нами передатчика электрической энергии на расстояние без проводов…

Мюленберг почувствовал себя неловко от этого торжественного вступления. Гросс напомнил ему циркового престидижитатора.

— Господа, все вы, конечно, помните эффект, произведенный знаменитым Маркони, который, как принято говорить, «зажег огни чикагской выставки», находясь на своей яхте «Электра» в Средиземном море, почти на другой стороне земного шара. Нельзя отрицать технического значения этого факта в то время. Но вам, разумеется, известно, что передатчик Маркони сыграл только роль сигнала, заставившего энергию местной чикагской электростанции хлынуть в осветительную сеть выставки. Энергии, отправленной Маркони, не хватило бы даже для того, чтобы сколько-нибудь нагреть нить карманной лампочки…

Мюленберг, прислонившись к автомобилю, стоявшему рядом, следил за выражением лица Вейнтрауба. Он старался подметить признаки досады на очевидно неинтересные, ненужные ему разглагольствования Гросса… Нет, ничего, кроме напряженного, почтительного внимания, не выражало лицо Вейнтрауба. Неужели он и в самом деле ошибается, а Гросс — прав?.. Он нашел в полутьме фигуру начальника полигона. То же внимание, та же почтительность, — как на похоронах незнакомого человека…

Гросс кончал свою речь.

— Наша задача, — сказал он, — уничтожить провода, освободить земной шар от сетей, которыми его опутывает современная энергетика. Теоретически задача эта нами решена. Сейчас мы увидим, решена ли она технически.

Он нагнулся и включил осветители пульта. Щелкнул стартер, мотор загудел, стрелки измерительных приборов дрогнули и поползли по циферблатам.

Гросс выждал несколько секунд. Потом медленно повернул ручку на верху щита. Ток аккумуляторной группы устремился к ионизатору, трубы которого, похожие на дула орудий, выступали впереди машины. Теперь из труб протягивались невидимые лучи — «воздушные кабели» Гросса. Оставалось соединить эти лучи с полюсами динамо.

В окружающей темноте была видна только фигура Гросса, склонившегося над белым, освещенным пультом. Вдохновенное лицо его, обрамленное серыми, шевелящимися от ветерка космами волос, с плотно сжатыми губами, напоминало Бетховена.

— У нас установка на лампы? — тихо произнес он, не отворачиваясь от пульта.

— Да, — ответил из темноты Мюленберг.

— Я дам сначала сирену. — Он немного повернул маленький штурвал справа. Еще тише, как бы про себя, добавил: — Включаю реостаты… — и выпрямился, весь устремившись вперед, в темноту.

Все тоже повернулись в сторону поля и замерли. Ничего, кроме гула мотора, не было слышно. Прошло полминуты Мюленберг не выдержал, быстро обошел сзади машину Вейнтрауба и скрылся за ней. Ганс последовал за ним.

— Есть! — тихо и нерешительно произнес он через секунду. Мюленберг ничего не слышал.

— Есть, есть! Слышите?

Теперь и Мюленберг разобрал отдаленный вой сирены. Они вернулись на прежнее место. Гросс соскочил с мостика и, поставив реостат на минимальное сопротивление, присоединился к остальным. Воющий звук сирены, взвиваясь все выше, уже покрывал шум мотора.

Улыбки появились на лицах людей, поздравлявших Гросса. Снова вернулась к нему безудержная порывистость. Он бросился к пульту.

— Теперь — лампы. Это будет моментально. Смотрите туда, вперед…

Он слегка повертел штурвал. Сирена стала быстро затихать. В тот же момент вдали вспыхнул яркий столб света.

— Браво, господин Гросс! — в восторге воскликнул Вейнтрауб. — Ну, теперь можно считать, что «и теоретически и технически»? А как второй приемник?

— Сейчас попробуем. Но это безнадежно. Ионизатор рассчитан на один километр. Дифракция луча возможна лишь на протяжении нескольких метров…

Он перевел трубу немного правее, следя за указателем шкалы.

— Ну, вот видите… Я направил на лампы второго пункта… Ничего нет.

Гросс остановил мотор, выключил питание ионизатора и спрыгнул с мостика.

— Испытание закончено? — спросил Вейнтрауб.

— Да, это все.

— Разрешите сказать несколько слов… Я счастлив, что мне привелось в числе первых людей видеть это чудо. Момент, который мы тут пережили, войдет в историю мировой техники. Я уже поздравил доктора Гросса и инженера Мюленберга с огромным успехом, выпавшим на их долю. Совершенно очевидно, что и теоретически и технически проблема передачи энергии без проводов решена. Но это не все. Остается решить ее практически, то есть заставить энергию распространяться на большее расстояние. Один километр не может иметь практического значения. У меня нет сомнений, что вы справитесь с этой задачей, тем более, что, как вы говорите, она вами уже решена…

— Все расчеты сделаны, остается построить новый передатчик, — вставил Гросс.

— Прекрасно… Расчеты у вас… на какое расстояние?

— Десять километров, — выпалил быстро Гросс.

— Замечательно… Итак, еще шаг — и вы будете поистине великим человеком, доктор Гросс. Сколько времени вам потребуется, чтобы выполнить эти расчеты?

— Это будет зависеть…

— Простите, я понимаю… Завтра же мы встретимся, обсудим условия и подпишем соглашение. Мы снабдим вас всем, в чем вы нуждаетесь. А пока патентная процедура не закончена, вы, конечно, понимаете, что все это дело должно оставаться в строжайшей тайне. Никакой информации в прессе, никаких переговоров с кем бы то ни было, кроме нас. Открытия пока не существует. Это в ваших же интересах… Теперь еще один вопрос, доктор. Начальник нашего управления, который уполномочил меня вести это дело, чрезвычайно заинтересован вашим открытием. Поскольку испытание закончилось успешно, передаю вам его просьбу завтра же продемонстрировать ему действие передатчика. Я полагаю, что это окажет решающее влияние на продвижение нашего общего дела.

— Конечно, конечно, с удовольствием, — согласился Гросс.

— Ну, прекрасно. А в таком случае нет смысла сейчас увозить машину отсюда. Я надеюсь, что господин Флаухер сумеет обеспечить ее полную сохранность и недоступность для каких бы то ни было посторонних взглядов или рук?

— Можете быть спокойны, — с улыбкой ответил начальник полигона. — Все на этой территории охраняется на основании военных законов.

Он приказал принести брезент.

— Некоторые детали не следует оставлять в машине, — заметил Мюленберг. — Ночью может быть сыро.

— Вы имеете в виду… — начал Гросс.

— Тогда выньте эти детали, найдем для них место в складе.

— Я имею в виду адаптер ионизатора, который требует особого хранения, — твердо сказал Мюленберг, сжимая в темноте руку Гросса. — Его придется взять с собой.

Он решительно поднялся на мостик и, быстро вынув из тыльной части ионизатора небольшую трубку, завернул ее в бумагу и спрятал в боковой карман. Машину покрыли брезентом.

— Ну, вот и прекрасно, — спокойно сказал Вейнтрауб. — Можно ехать.

Мюленберг последним сел в автомобиль Вейнтрауба. Тяжелое чувство тревоги, ответственности за исход всего дела, связанного с открытием Гросса, не оставляло его, несмотря на то, что в поведении Вейнтрауба он не заметил ничего, что могло бы усилить его опасения.

* * *

Было условлено, что на другой день Гросс и Мюленберг встретятся в лаборатории около полудня, чтобы наедине обсудить некоторые детали будущего договора с муниципальным управлением. В два — у Гросса свидание с Вейнтраубом в управлении. Ганс не нужен, работа пока прервана; он придет после пяти, чтобы снова отправиться на полигон.

Мюленберг пришел гораздо раньше. Он плотно запер за собой дверь, попросил фрау Лиз не беспокоить его и медленно заходил из угла в угол, большой, мрачный, как грозовая туча, сцепив руки за спиной под расстегнутым пиджаком.

Да, наступили дни тяжелых испытаний. Как дико! Ведь, собственно, ничего неожиданного не произошло — наоборот, все вышло так, как должно было выйти. Десять лет он с увлечением работал над осуществлением идеи Гросса. Это был какой-то гипноз технической проблемы. Вот она решена. Гипноз кончился. Стало вдруг очевидно, что решение — это адская машина, которую они приготовили в подарок врагам культурного мира, машина, которую надо немедленно уничтожить, так как скрыть ее уже невозможно.

Один километр или двадцать километров — все равно: идея решена. Крупные открытия, как известно, всегда «носятся в воздухе». Им особенно легко носиться вокруг уже сделанного открытия. Машину Гросса видели. Видели ее действие. Теперь идеи будут не только носиться, но и зреть.

Ах, как глупо, как глупо!

Впрочем… Так ли уж просто повторить это открытие? Как-никак, а им потребовалось десять лет дружной, увлеченной работы, чтобы найти принцип ионизирующего луча и воплотить его… вот в эту маленькую деталь большой машины, — адаптер ионизатора. Вот оно, сердце всей проблемы, завернутое все в тот же обрывок газеты… В этой трубке, величиной чуть больше футляра для зубной щетки, заключается все остальное — чепуха, доступная каждому грамотному электротехнику. В ней — идея Гросса и бездна конструкторской изобретательности Мюленберга. В ней — тайна. Все в ней!

Мюленберг чувствует, что в этой трубке заключена сейчас его жизнь, все его мысли, все внимание. Это соломинка, обладание которой кажется ему спасительным. Он бережно прячет ее в боковой карман. Он не в состоянии ее отдать. Ее можно потерять, выронить из кармана, перегнувшись из машины, — если это окажется нужным.

А может быть, и в самом деле ничего страшного не происходит, и все его опасения — результат нездоровых нервов? Гросс искренне верит в закон, справедливость, мораль, честь… Нет! Ничего этого сейчас не существует в Германии. Гросса надо убедить, образумить…

Гросс приходит довольный, гордый и оживленный, даже больше, чем обычно. Мюленберг угадывает в его настроении следы недавних семейных разговоров о грядущих благах, о собственном автомобиле, об уютной вилле на берегу Изара или Боденского озера.

— Мюленберг, дорогой мой, вы все еще мрачны, я вижу. Неужели вчерашний день вас не успокоил? — говорит Гросс, дружески сжимая толстую, волосатую руку.

— Я плохо спал, — отвечает Мюленберг, стараясь улыбаться возможно безмятежнее. — Сердце пошаливает…

— Вылечим сердце! Теперь вылечим. Потерпите еще немного, и мы займемся капитальным ремонтом собственного организма Лучшие врачи, курорты… Я думаю, у нас хватит средств теперь… — Гросс довольно смеется.

Они садятся к столу и составляют список нового оборудования лаборатории для последнего этапа работы. Потом подсчитывают собственные затраты на всю работу в течение этих десяти лет. Вознаграждение, конечно, должно значительно превышать сумму этих затрат. Но на всякий случай, для ориентировки, это нужно.

Наконец, все деловые вопросы закончены. В распоряжении Гросса еще полчаса.

— Подарите их мне, — просит Мюленберг.

— Ну, конечно, дорогой мой. — Гросс с некоторым удивлением поднимает глаза и ждет.

Мюленберг встает и начинает ходить по диагонали.

— Слушайте, Гросс, — говорит он, — сейчас вы пойдете в это самое управление и продадите нашу десятилетнюю работу. Вы простите мне, дорогой друг, если я немного коснусь политики… Без этого я к сожалению, не могу. Только не возмущайтесь, Гросс; поговорим спокойно и дружелюбно. Скажите, неужели вы думаете, что они и не помышляют о том, что ваше изобретение может служить орудием истребления?

— Орудием истребления… — растерянно повторяет Гросс.

— Да «Лучи смерти» им сейчас дороже всякого промышленного или технического переворота.

— «Лучи смерти»… Позвольте, Мюленберг, но ведь я — автор этого изобретения; оно будет запатентовано, это моя собственность, и только я могу ею распоряжаться по своему усмотрению. Я заключаю договор с муниципальным управлением на использование моего изобретения в определенных промышленных целях. Если хотите, я оговорю в нашем соглашении это обстоятельство специально. Наконец, я имею дело ведь не с военным ведомством, а с муниципальным; при чем тут «орудия истребления»?!

— Но, Гросс, вы же знаете, что у нас сейчас нет такого учреждения, которым не руководили бы нацисты. Они — везде. И в муниципалитете — тоже. И они ведут войну. Поймите, какому бы ведомству или учреждению вы не предложили вашу машину, она немедленно попадет в руки военных. И тогда… Мне страшно подумать, Гросс, о том, что произойдет тогда. Эта машина сделается величайшим злом современного мира… Подумать только, что вы… мы — авторы этого зла!

Гросс на минуту задумывается над этими словами, сказанными таким необычным тоном и его вдруг охватывает пронизывающее чувство страха: что, если Мюленберг прав?!

— Что же вы предлагаете? — дрогнув, спрашивает он.

— Мы зашли так далеко, что выпутаться будет трудно. Так или иначе, нужно завтра же вернуть машину в лабораторию и… ликвидировать ее. Заключение договора с ними нужно отложить, впредь до окончательной проверки расчетов. Проверка покажет, что мы ошиблись, что увеличить дальность мы пока не можем.

— Так… Значит — похоронить наше собственное открытие! Обмануть людей, которые, быть может, так же, как и мы помышляют о техническом прогрессе… и ни о чем больше. Нет, Мюленберг! Пока я не убедился, что нас хотят обмануть, я не пойду на это. Я знаю, что вами руководят лучшие побуждения, но… Вот вам моя рука. Поверьте, я никогда не допущу, чтобы наше крупное техническое завоевание обратилось в орудие истребления людей. Даже если для этого придется уничтожить наш долголетний труд.

Мюленберг несколько успокаивается. Он знает твердость Гросса.

Гросс уходит в управление. Ровно в пять они встретятся в «локале» на углу за кружкой пива. Ровно в пять…

* * *

Разговор с Вейнтраубом закончен. Гросс ошеломлен его результатами. Скромный список дополнительного оборудования, намеченный им и Мюленбергом, не только принят, но и значительно расширен по совету Вейнтрауба. Сумма вознаграждения, предложенного Гроссу, кажется ему астрономической: она в восемь раз превышает их ориентировочные предположения!

Это невероятно… Гросс проникается еще большим уважением к своему открытию, к самому себе. В самом деле, он явно недооценивал свою работу. Его собственные разговоры о грядущем перевороте в энергетике страдали отвлеченностью. А ведь все это имеет свое очевидное практическое значение. Они правильно оценили его!

Теперь остается заключить договор. Но это вне компетенции Вейнтрауба. Они идут к Риксгейму, начальнику управления. Визит уже подготовлен. Они проходят вне очереди.

Риксгейм, красный, лысый, весь круглый и блестящий, поднимается навстречу и почтительно приветствует ученого.

— Доктор Гросс, я чрезвычайно рад познакомиться! Господин Вейнтрауб, очевидно, передал вам мою просьбу относительно демонстрации вашего замечательного изобретения? Ну, прелестно! Я уже чувствую себя, как перед интересным спектаклем.

Вейнтрауб читает заготовленный текст, — смысл договора состоит в том, что управление приобретает не только уже сделанную машину, но и будущий передатчик энергии на десятикилометровое расстояние, если Гроссу удастся таковой построить. Гросс обязуется в возможно более короткий срок закончить свою работу на средства, ассигнуемые управлением по его требованиям, а затем, если испытания оправдают расчеты Гросса, он должен будет руководить организацией производства передатчиков и токоприемников для различных целей.

В общем этот договор почти никаких обязательств на Гросса пока не налагает, кроме одного — продолжать работу, которую он не бросил бы и сам, ведя ее даже только на свои скудные средства. Все это выглядит замечательно.

— Если вы не имеете возражений или дополнений к тексту, мы можем подписать договор, — говорит Риксгейм.

Гросс вспоминает. Черт возьми, он чуть было не забыл обещания, данного Мюленбергу!

— Нет, позвольте, я хотел бы несколько уточнить одно положение. Видите ли, дело в том, что… — Он теряется как это сказать, чтобы не натолкнуть их на мысль о «лучах смерти»? — дело в том, что… м-могут быть… разные применения этого аппарата…

Гросс поднял глаза и вздрогнул. Он перестал видеть все, кроме лица Риксгейма, которое, как шар, плавало прямо перед ним на темном фоне кабинетных обоев.

Но это было уже совсем другое лицо. Последние слова Гросса вдруг магически изменили его. Что-то в нем сдвинулось, смялось, как будто лопнула внутри какая-то пружина, напряжением каторгой держалось на нем выражение корректности и официального простодушия. Лицо отвратительно, понимающе улыбнулось Гросcу. Брови приподнялись, сошлись в ниточку, из углов глаз выбежали складки. За острыми, режущими зрачками вспыхнули игривые и зловещие отсветы.

Гросс с усилием перевел взгляд на Вейнтрауба.

То же самое… Это была улыбка, страшная улыбка предателя, решившего, что перед ним — сообщник, такой же предатель, перед которым уже не нужно маскироваться:

— Доктор Гросс, — мягко заклокотало из красного шара, — доктор Гросс… вы замечательный человек! Но вы слишком низкого мнения о нашей догадливости. Неужели вы… думаете, что мы не имеем в виду «разных»… именно «разных» применений?

Предупреждения Мюленберга вдруг с потрясающей ясностью всплыли в памяти Гросса. Он понял эти улыбки. Ледяная дрожь прошла по спине. Все погибло…

— Значит… — упавшим голосом начал он.

— Значит ничего уточнять не надо, — сладко перебил Риксгейм, все еще не замечая своей ошибки. — Вы можете быть совершенно спокойны. Мы прекрасно понимаем, как нужно применять ваше замечательное изобретение, которому предстоит, очевидно, сыграть историческую роль в судьбе Третьей империи. Надо полагать, что с того момента, когда первые «передатчики энергии без проводов» (подлая усмешка снова прошла по его лицу) появятся в германской армии…

Кровь хлынула в голову Гросса.

— Нет! — крикнул он, вскакивая и ударяя ладонью по столу. — Ничего подобного не произойдет! Я не согласен! Я не желаю принимать участия в вашей гнусной политике! Никаких договоров! Вот…

Он схватил договор, лежащий перед Риксгеймом, и изорвал его в клочья.

Маски моментально исчезли с лиц его собеседников. Они никак не ожидали такого оборота дела.

Риксгейм положил руку на эбонитовую дощечку, лежащую на столе и, как будто играя, нажимал одну из кнопок, покрывавших ее поверхность.

Гросс высоко поднял голову.

— Изобретения доктора Гросса не су-ще-ствует. Помните это!

Он повернулся и быстро вышел из кабинета. Длинный коридор показался ему бесконечным. В нем не было никого, занятия в управлении уже кончились. Вот наконец вестибюль. У самого выхода ему преградил дорогу какой-то молодой человек.

— Вам на улицу? — спросил он.

— Ну, конечно! — раздраженно ответил Гросс.

— Эта дверь уже заперта. Пройдите вот сюда, прошу вас. — Он открыл дверь направо.

Ничего не подозревая, Гросс ринулся туда.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ЧЕТВЕРТАЯ ГРУППА АККУМУЛЯТОРОВ

Было без десяти пять, когда Мюленберг вошел в «локаль», где он условился встретиться с Гроссом.

У окна оказался свободный столик. Это удобно: отсюда он увидит Гросса раньше, чем тот войдет в зал.

Гросс любит точность. Что это за свойство? Очевидно, это своего рода спорт, и как таковой он требует наличия определенного комплекса черт: твердой воли, настойчивого внимания, способности измерять события временем, честности. Все это есть у Гросса. Если он сказал: «Ровно в пять», значит, он уж постарается явиться во время боя часов. Остается четыре минуты.

Мюленберг заказывает две кружки пива. Бархатного, получше. Вот оно. Толстое стекло покрывается легким туманом росы. Чуть коричневатая пена вздымается над кружкой, как шапка гриба.

В баре в этот час сравнительно тихо, и первый удар часов явственно доносится до Мюленберга. Мимо окна движутся прохожие только в одну сторону: слева направо. И только мужчины. Других для Мюленберга не существует, потому что среди них не может быть Гросса.

Второй удар. Третий. Четвертый.

Мюленберг не отрывается от окна. Если Гросс прошел незамеченным, его голос сейчас раздастся за спиной.

Пятый удар.

Пена в кружках начинает оседать. Шапки грибов становятся плоскими, потом вогнутыми.

Все-таки глупо так сидеть. Мюленберг, не отрываясь, выпивает половину кружки и в это время начинает чувствовать сердце. Потом он допивает остальное и идет к телефону.

— Фрау Лиз, доктор еще не вернулся?

Нет, не вернулся. Сердце начинает прыгать где-то у самою горла. Мюленберг старается успокоить его второй кружкой пива. Пятнадцать минут нарастающего волнения превращаются в уверенность: свершилось…

Он прижимает руку к сердцу: трубка ионизатора тут в кармане. Нужно немедленно спрятать ее или уничтожить. Да, конечно, уничтожить. Как это сделать? Бросить в Изар!

— Кельнер, получите.

Он садится в автобус и через десять минут выходит из него у моста. Пешеходы тянутся по его тротуарам непрерывной лентой. Некоторые стоят у перил, любуясь прозрачными струями реки.

Черт возьми, это не так просто. Если бросить трубку, она поплывет и ее могут сейчас же поймать. Надо ее сначала раскрыть. Но и тогда она станет вертикально и может не потонуть. К тому же непременно кто-нибудь увидит все это. Нет, тут ничего нельзя сделать.

Мюленберг снова садится в автобус и едет на Вольфратсгаузеиское шоссе: там, по дороге к полигону, он видел подходящие места. Вот, например. Он проходит назад от остановки, сворачивает направо и спускается к реке. Никого нет. Кругом кустарник. Здесь он вынимает трубку, раскрывает ее. Потом плотно набивает мокрым песком, все промежутки между ее мелкими деталями, которые он сам придумывал, монтировал, впаивал… — закрывает и бросает подальше в Изар. Небольшой всплеск, и идея Гросса уходит на дно.

Руки у Мюленберга дрожат. Это тоже преступление. Это похоже на убийство. Что же делать! Ценой одного преступления уничтожается другое. Иного выхода нет.

Задыхаясь, он снова поднимается на шоссе и, добравшись до остановки, тяжело вваливается в автобус. Теперь он почти спокоен.

Да, Гросс, очевидно, «отказался». И едва ли его смогут заставить согласиться. А это значит, что Гроссу конец: он становится врагом государства. Что делать?..

Однако надо проверить, так ли все это.

Фрау Лиз встречает Мюленберга с широко раскрытыми глазами и бледным, растерянным лицом.

— Что-нибудь случилось, фрау Лиз?

Она не может ничего сказать от волнения, но жесты ее говорят: «Случилось нечто ужасное! Входите, входите, господин Мюленберг». Наконец красноречие возвращается к ней: они приходили сюда, трое, потребовали открыть лабораторию, что-то искали, спрашивали, где господин Мюленберг.

В лаборатории всюду следы обыска. Мюленберг бросается к несгораемому ящику. Он вскрыт, и папки Гросса нет.

Черт возьми, удар за ударом! Теперь нет ничего: нет Гросса, нет его записей, нет машины. Все в их руках!

Очередь за ним, Мюленбергом. Он ведь тоже враг теперь. Это совершенно ясно. Спасенья нет. Странно, что его не взяли при возвращении в лабораторию. Очевидно, какая-то случайность…

Можно было бы воспользоваться ею и попытаться улизнуть за границу. Так делают герои приключенческих романов: они покупают аэроплан с пилотом, переодеваются, гримируются и улетают. Гримаса, отдаленно напоминающая горькую улыбку, топорщит усы инженера. Да, а в жизни это получается несколько иначе. Его сбережений едва хватило бы на покупку нового костюма или на то, чтобы прожить очень скромно в течение месяца. Остается ждать.

Звонок внизу заставляет его вздрогнуть.

Фрау Лиз появляется и молча застывает на пороге лаборатории в вопросительной позе.

— Выгляните из окна, — тихо говорит Мюленберг.

Хозяйка подходит к окну.

— Это Ганс!

Ганс… Мюленберга охватывает чувство, какое испытывает усталый, вконец продрогший путник, добравшись до своего уютного теплого жилища. Ганс… Как хорошо! Он чувствует доверие, даже нежность к этому юноше. Теперь можно будет, хоть обсудить положение. Ганс — единственный участник всей этой истории, который может не пострадать. Он ведь только электротехник.

Мюленберг рассказывает все быстро, стараясь ничего не пропустить, не потерять ни минуты. В любой момент за ним могут прийти.

Ганс ошеломлен событиями. В течение десяти минут он переживает нечто подобное тому, что Мюленберг пережил в течение дня.

— Значит, — волнуясь, говорит он, — «машина смерти» будет создана?

— Трудно сказать, Ганс. Я уже несколько раз просматривал записи Гросса с точки зрения возможности восстановить по ним конструкцию ионизатора. Думаю, что это под силу только очень изобретательному и много знающему инженеру. Но, вероятно, и такие люди работают в лабораториях военного ведомства.

Время идет. Они молчат, тщетно стараясь найти хоть какой-нибудь ответ на вопрос: что делать?

— Странно, что нас до сих пор не трогают, — рассуждает Мюленберг. — Но так или иначе, из нас постараются выжать все, что можно. Я буду вести себя сообразно обстоятельствам, тут трудно что-нибудь наметить заранее. Очевидно, мне придется последовать примеру Гросса и «отказаться»… с теми же последствиями. Вас, конечно, привлекут к работе. Положение будет сложное, Ганс, но вы, вероятно, будете на свободе. Это выгодно. У вас, я ведь знаю, есть друзья. Соображайте сами. Они могут помочь, но имейте в виду, что и за предателями дело не станет. Во всяком случае, помните основное: наш долг сделать все возможное, чтобы вырвать обратно идею Гросса и… уничтожить ее. Иначе, Ганс, неисчислимые бедствия грозят миру.

Несколько секунд они понимающе смотрят друг на друга…

* * *

Вечером, как и предполагал Мюленберг, его вызвали в Управление.

Какой-то незнакомый человек встретил Мюленберга в коридоре третьего этажа.

— Господин Мюленберг? — спросил он.

— Да, — тяжело дыша, ответил инженер.

— Пожалуйте, я провожу вас.

Вейнтрауб был сух и холоден. Чувствовалось, что он считает «обработку» Мюленберга делом элементарно простым.

— Садитесь, господин Мюленберг, — пригласил он. — Вы, верно, догадываетесь о цели нашего свидания?

— Надо полагать, что вы считаете необходимым сообщить мне о судьбе моего друга, доктора Гросса, а также объяснить, что означает этот дикий налет на лабораторию.

Вейнтрауб снисходительно улыбнулся, опустив глаза. Он не ожидал наступления.

— Я сам хотел бы услышать от вас, чем объясняется поведение доктора Гросса. Он отказался подписать договор. Он показал себя упорным врагом нации…

— И?.. Я спрашиваю о его судьбе.

— Враги нации у нас не гуляют на свободе, господин Мюленберг, вы это должны знать.

— Так. А почему он отказался подписать договор?

— Вероятно потому же, почему вы решили изъять самую существенную часть ионизатора.

— Которую вы и думали найти в лаборатории, когда там не было хозяев? — подхватил Мюленберг, чтобы не терять позиции в разговоре.

Гримаса раздражения прошла по лицу Вейнтрауба.

— Давайте прекратим эту бессмысленную игру, господин Мюленберг. Будем говорить откровенно. Право, вы сейчас не в таком хорошем положении, чтобы стоило нападать на нас.

— Не сомневаюсь, — вставил Мюленберг.

— Ну вот. И положение это еще более ухудшится, если вы будете продолжать стоять на позиции Гросса. С другой стороны, ваше положение может резко измениться к лучшему…

Мюленберг молчал.

— Условия, которые мы предлагали Гроссу, остаются в силе. Нам нужно усовершенствовать машину, как предполагал Гросс. Вы могли бы руководить этой работой в наших электротехнических лабораториях…

— Военных?

— Конечно.

— Благодарю за откровенность! Отвечу тем же. Скажите, господин Вейнтрауб, вы имеете какое-нибудь представление о таких вещах, как честь, долг? Открытие Гросса принадлежит Гроссу. Я был его другом и помощником в течение десяти лет. Гросс доверял мне. Теперь он отказался передать вам свое открытие. Вы хотите заплатить мне, чтобы я выдал вам его тайну? На языке честных людей это называется предательством и подлостью!

— Все это так, господин Мюленберг. Но вы не можете не понимать, что в данном случае мы имеем дело с явлением большого политического значения. Владея открытием Гросса, Германия становится самым могущественным государством в мире. Впереди — Россия, вы не можете этого не понимать. Неужели вы не видите, что тут ваши аргументы о личной морали становятся объективно ничтожными и вредными для целой нации, к которой вы принадлежите?

Мюленберг возмущенно поднялся.

— Нет, эта софистика годна только для молодцов, которых вы обучаете в ваших штурмовых отрядах. Вы заботитесь о сомнительном благе нации, господин Вейнтрауб, а я исхожу из интересов человечества. Как видите, у нас разные масштабы. Могу представить, какой пожар зажгли бы вы в мире, если бы вам удалось действительно завладеть машиной Гросса!

— Это нам удастся, — прошипел Вейнтрауб. — Сомневаясь в этом, вы обманываете себя. Расчеты Гросса у нас. Восстановление ионизатора — вопрос времени. Мы приглашаем вас только для того, чтобы ускорить дело. А если понадобится, мы заставим вас помочь… Не забывайте этого!

— Та-ак… — неопределенно протянул Мюленберг. — Я полагаю, разговор окончен?

— Еще вопрос. Скажите правду: деталь ионизатора, которую вы тогда взяли с собой, у вас?

— Я всегда говорю только правду, господин Вейнтрауб! Она уничтожена.

— Я был уверен в этом. — Он позвонил. — Можете идти. Советую хорошенько подумать о моем предложении, у вас будет теперь достаточно досуга. На днях мы еще поговорим.

Мюленберг повернулся и вышел.

Тот же незнакомый человек следовал за ним по пустынным коридорам учреждения.

* * *

Прошло три недели мучительного одиночества.

Это не было обычное для подобных случаев заключение. Мюленберг видел, что условия, в которых его держат, совсем не походят на зверский режим, установленный для людей, показавших себя противниками фашизма. Его не морили голодом, не заставляли выполнять бессмысленную и непосильную работу, убирали комнату, меняли белье. Зато это была пытка одиночеством, молчанием и безделием. Вейнтрауб был прав: Мюленбергу оставалось только думать. Ни книг, ни бумаги ему не давали.

И вот он думал. Сначала это было нормально. Он обсуждал, главным образом, положение Гросса. Судя по разговору с Вейнтраубом, они не возлагали на него никаких надежд. Да, Гросс — героическая личность. Уж если он сказал «нет» — кончено. Никакие уговоры, угрозы и даже насилие не заставят его изменить своим принципам. Они, очевидно, сразу почувствовали его фанатическую непреклонность. Вероятно, его жизнь в опасности.

Пожалуй, можно было бы выкупить Гросса ценой предательства по отношению к нему же самому: выдать тайну и получить Гросса и… собственную свободу.

В воображении Мюленберга вставали картины истребительной «тотальной» войны. Целые армии людей падают замертво под взмахом невидимого луча. Пылают мирные города, взлетают на воздух склады снарядов и пороховые погреба. Отряды разнузданных солдат врываются в квартиры жителей, музеи…

Нет, нет… Гросс проклял бы его, получив свободу такой ценой.

Мюленберг сидел на койке, опершись спиной о стену, раскинув руки, и думал, думал… Воображение рисовало картины заточения Гросса, чудовищные пытки, которым он подвергался… Потом возникало его собственное будущее — предстоящий разговор с Вейнтраубом.

Разговор этот длился целыми часами. Окружающая Мюленберга действительность переставала существовать. С каждым днем распаленный мозг работал все лихорадочнее, мысли неслись, нагромождались одна на другую, не давая ни секунды забвения.

Все труднее становилось засыпать. Мучительная бессонница терзала больное сердце, заставляя его прыгать подстреленной птицей и трепетать в пугающих припадках.

И вот дверь комнаты открылась. Это было после обеда. На пороге стоял штурмовик.

— Прошу следовать за мной, — сказал он.

Они вышли во двор, сели в закрытый автомобиль.

Путешествие длилось долго, больше часа. В темной, плотно закупоренной машине было жарко, душно; инженер задыхался и покрывался потом.

Наконец автомобиль остановился.

Постояв немного, он прошел еще несколько десятков метров и снова стал. Дверцу широко открыли.

Почти в тот же момент Мюленберг увидел плотную, затянутую фигуру Вейнтрауба на фоне машины Гросса, стоящей на том же месте, где Мюленберг видел ее в последний раз.

Это был полигон.

Мюленберг, шатаясь и щурясь, вышел из машины У него кружилась голова. Он снова видел светло-голубое баварское небо, облака, яркое солнце, едва склоняющееся к западу, и широкий, безбрежный горизонт. Легкий ветерок с запада и воздух, напоенный ароматом трав, опьянили его. Он почувствовал слабость, опустился на подножку автомобиля и закрыл глаза. Слишком резок был переход от одиночки и душной темноты машины, в которой его привезли, к этому подлинному раю земному.

— Что с вами, господин Мюленберг? — несколько встревоженно спросил Вейнтрауб, быстро подходя к нему.

Инженер медленно открыл глаза и так же медленно, болезненно улыбнулся. Он заметил тревожное внимание Вейнтрауба. Это был неплохой признак. Очевидно, он им еще нужен.

— Я… не привык к такой роскоши, — сострил он, указывая движением головы на доставивший его экипаж. — Ничего… все проходит. — Он тяжело поднялся.

Вейнтрауб молча развел руками, как бы снимая с себя ответственность за несговорчивость инженера.

Машина Гросса теперь занимала все внимание Мюленберга. Вот она, создание гениальной мысли, предмет борьбы, причина бедствий. Ненавистная машина, уничтожить которую уже невозможно! Зачем это новое свидание с нею?

Объяснение было неожиданно и, как громом, поразило Мюленберга.

— Наши роли переменились сегодня, — игриво сказал Вейнтрауб. — Вы будете зрителем, а я продемонстрирую вам наши достижения.

Что? Неужели они восстановили ионизатор? Мюленберг быстро взял себя в руки. Не надо волноваться, не надо проявлять слабость. Спокойно ждать, спокойно наблюдать…

Группа военных окружала машину. Мюленберг понял, что это были специалисты из военной электротехнической лаборатории.

Они сдержанно поклонились, когда Вейнтрауб издали представил им Мюленберга.

Все было готово. Очевидно, ждали только приезда Мюленберга, чтобы начать пробу.

И вот она началась.

Вейнтрауб поднялся на мостик и запустил мотор. Мюленберг отошел в сторону и прислонился к радиатору одного из автомобилей. Отсюда он видел и манипуляции Вейнтрауба над щитом управления и огромный сектор полигона, свободный от людей. Внимательно осмотрев это пространство, инженер с удовольствием констатировал, что приемные агрегаты расположены меньше, чем в километре от машины. Значит, задача еще не вполне решена. Это все-таки было некоторым утешением.

Один из военных быстро подошел к Мюленбергу и, очевидно, по поручению Вейнтрауба, передал ему великолепный цейсовский бинокль.

— Итак, начинаем, — сказал Вейнтрауб. — Сегодня мы испытываем машину по ее прямому назначению, — добавил он, мрачно улыбаясь Мюленбергу.

— Номер первый — модель деревянного сооружения.

Он наклонился к видоискателю, манипулируя одновременно двумя штурвалами. Мюленберг поднял бинокль. Внизу небольшой деревянной постройки показался огонь. Быстро распространяясь по передней стенке параллельно земле, линия огня как бы подрезала «здание» и широкой полосой поползла вверх. В несколько секунд все сооружение было охвачено пламенем.

В группе инженеров раздались возгласы восторга. Вейнтрауб победно улыбался, внимательно поглядывая в сторону Мюленберга. Тот стоял с безразличным видом и, не оборачиваясь, смотрел вперед.

— Номер второй — макет склада взрывчатых веществ. Рядом с первым, направо…

Все направили туда свои бинокли.

Через мгновение над небольшим низким макетом блеснул огонь, черный купол дыма взметнулся вверх, и раздался взрыв.

Инженеры зааплодировали. Вейнтрауб выключил мотор и, соскочив с мостика, подошел к Мюленбергу.

— Ну, что скажете?

Тот молча сделал жест, показывающий, что ничего неожиданного для него не произошло.

— Как видите, мы восстановили ионизатор в течение двадцати дней.

— Что ж, поздравляю!

— Вы хотите сказать, что это немного?

— Судя по вашим аппетитам, это далеко не то, что вам нужно. Тут, пожалуй, даже меньше километра.

Вейнтрауб смешался. Мюленберг заметил, что он волнуется.

— Да, это не то. Но теперь вы сами видите, что задача не выходит за пределы наших возможностей. Логика технической мысли неизбежно приведет к решению, тем более, что мы уже стали на правильный путь. Это вопрос времени, только времени. Но мы не хотим ждать. Вот почему я снова предлагаю вам свободу… на тех же условиях. Надеюсь, вы обдумали положение, и мне не придется пользоваться другими аргументами, чтобы убедить вас.

Угроза ужалила Мюленберга. Он гневно дернул ремешок бинокля и, глядя в упор на Вейнтрауба, твердо сказал:

— Нет!

Злобные огоньки вспыхнули в прищуренных глазах Вейнтрауба.

— Нет?

— Нет!

— Хорошо, посмотрим. — Быстро отойдя, Вейнтрауб взлетел на мостик машины.

— Продолжаем испытание, господа. Давайте сигнал!

Раздался выстрел. В правой части сектора над небольшим забором — щитом — вскинулся желтый флажок. Через минуту из скрытой за щитом траншеи штурмовики выгнали несколько овец и тощую корову. Вслед за ними вышел какой-то пожилой человек и растерянно остановился между стадом и щитом. Штурмовики ушли обратно в траншею, желтый флажок исчез. Вейнтрауб взялся за штурвалы и прильнул к окуляру видоискателя.

— Начинаю слева, — сказал он.

Мюленберг видел в бинокль маленькое стадо, медленно двигавшееся к западу.

Внезапно две овцы, передние, судорожно закинув голову кверху, метнулись назад, расталкивая остальных, и вытянулись неподвижно на земле. Оставшиеся панически бросились в стороны, затем устремились вперед. Невидимый луч настиг их одну за другой. Корова остановилась. Человек вышел вперед и склонился над трупом ближайшей овцы. В тот же момент, дико ударив передними ногами о землю, корова как-то боком вздыбилась вверх и рухнула.

Человек отскочил, выпрямился и стал осматриваться по сторонам. Казалось, он понял все и искал глазами источник смерти.

Мюленберг, не отрываясь, следил за ним. Вся фигура этого оборванного человека, его движения вызывали в памяти инженера какие-то смутные ассоциации.

Наконец тот повернулся прямо к машине, присмотрелся и, неловко, по-стариковски выбрасывая ноги, побежал.

«Гросс!» молнией пронеслось в мозгу Мюленберга. Сердце его замерло. Не опуская бинокля, он быстро повернул голову к машине.

Вейнтрауб стоял на мостике выпрямившись и молча смотрел прямо на него. Взгляды их встретились. Несколько секунд продолжался этот безмолвный, неподвижный поединок. Вейнтрауб требовал и угрожал. Мюленберг окаменел и… ждал, он даже не искал ответа, потому что ответа не могло быть… Лицо его стало серым. Бинокль наливался невыносимой тяжестью.

Наконец Вейнтрауб круто повернулся, прильнул к видоискателю и, весь изогнувшись, обеими руками стал вертеть штурвал…

— Что вы делаете! — вне себя крикнул Мюленберг, бросаясь к нему.

Его схватили. Темная пелена заволокла все пространство перед ним, и он потерял сознание.

Мюленберг очнулся не сразу. Во всем его существе еще продолжалась инерция отчаянного движения к машине, к Вейнтраубу, движения, которым он хотел остановить, сломать, уничтожить эту чудовищную комбинацию человека и машины, чтобы спасти Гросса. Он не успел и — все кончено! Это была его первая мысль, но после пережитой им вспышки она уже не повергла его во мрак горя, а прозвучала как отбой после страшной тревоги. Сразу расслабились застывшие в конвульсивном напряжении мускулы, и по всему телу пошли теплые токи.

Мюленберг слегка приоткрыл веки и снова сжал их, потому что свет неба резко ударил ему в глаза.

Он продолжал лежать неподвижно и чувствовал, как неверные, испуганные движения сердца понемногу приобретают свой ритм. Он слышал голоса людей где-то вблизи, чувствовал легкие дуновения ветерка и понял, что лежит на земле, там же, на полигоне, и что его ждут. Обнаженная грудь, мокрая рубаха… Все-таки о нем позаботились.

Досадно, что он не успел добраться до этого изверга. Впрочем… Что? Жалкая, бессмысленная попытка? О, нет! Схватить, сдернуть его, сбросить с мостика, как ядовитую гадину, головой вниз… Он мог бы сделать это даже одной рукой, ибо гнев его был безмерен. Все это, конечно, не для того, чтобы спасти Гросса, — так спасти его нельзя, — но чтобы все эти, — и те, что узнают потом от них, — поняли, что не где-то там за рубежом, а тут же, рядом с ними есть люди, которые не боятся их и готовы бороться против их подлости.

Кто этот Вейнтрауб? Инженер, как и он, Мюленберг, интеллигентный человек? Кто они все, вообще? Люди, растоптавшие свое человеческое достоинство, отказавшиеся от совести, мысли, свободы, ставшие преступниками, чтобы сохранить сомнительное благополучие. Трусы! Только трус способен вот так просто убить безоружного, беззащитного человека. Почему? Из страха перед его мыслью, его моральной силой…

Мюленберг лежал на земле — поверженный, окруженный врагами, но он уже не чувствовал себя побежденным. Наоборот, с каждой минутой его все больше переполняло ощущение какого-то торжествующего превосходства над этими людьми… Что-то произошло в его внутреннем мире после того, как он сделал этот отчаянный, неожиданный для него самого, бросок к Вейнтраубу. Изумительная ясность пришла на смену всей сложности и гнетущей безвыходности положения. Он понял вдруг, что он силен и может бороться. Надо бороться! Не ждать нападения и потом обороняться, пассивно, как он поступал до сих пор, а нападать, — обдуманно, расчетливо и смело.

И теперь вдруг ему стало ясно все: что делать, как вести себя, что будет… План действий, простой и безупречный, мгновенно возник перед ним.

Сейчас он встанет. Его судьба будет зависеть от того, с чем он встанет, с каким решением. Ведь это был последний аргумент Вейнтрауба, теперь разговор будет коротким. Они могут просто отвести его туда, в поле, и поставить перед машиной… Как бы не так!

Он открыл глаза. Ему помогли сесть на кучу брезента, около которой он лежал. Вежливые вопросы о самочувствии остались без ответа. Мюленберг молчал. Стало холодно; он медленно застегнул рубаху, пиджак, поднял воротник, надел услужливо поданную шляпу.

Потом встал.

Открытая машина Вейнтрауба, круто развернувшись, остановилась около него. Шофер открыл дверцу. Тяжело опустившись на мягкое сиденье, Мюленберг почувствовал блаженство: впервые за последние три недели он сидел так удобно. Как это много, оказывается…

Вейнтрауб подошел к машине. Его спутники удалились в сторону. Шофер тоже ушел. Последний разговор наступил.

— Очень жаль, что мне приходится прибегать к таким крайним мерам… — начал Вейнтрауб ледяным тоном.

Мюленберг не повернулся к нему.

— Не надо никаких объяснений, все ясно, — сказал он. — Признаюсь, я не ожидал, что вы можете оказаться просто убийцей.

— Я не убил его, — небрежно бросил Вейнтрауб, не обращая внимания на презрительный смысл фразы, и как бы говоря: «мог убить, да не захотел, а захочу — и убью».

Мюленберг поверил сразу, без колебаний. Необыкновенная ясность мысли и уверенность в себе не оставляли его. Гросс жив! И это он, Мюленберг, спас его своим броском! Вот тебе и «бессмысленная попытка!..»

— Странно. Почему же? — спросил он тем же равнодушным, ничего не выражающим тоном.

— Так получилось. Он упал раньше, чем я поймал его в окуляр, по-видимому, просто споткнулся; а потом меня отвлекло ваше падение…

«Нападение!» — мысленно поправил Мюленберг торжествуя. И не «отвлекло», а «испугало».

— Если хотите, — продолжал Вейнтрауб, — можете повидаться с ним, пока он еще тут. Я устрою вам свидание.

— Нет. Не надо, — отрезал Мюленберг и, уронив голову, тихо добавил. — Я… согласен принять ваше предложение…

Вейнтрауб едва сдержал жест торжества.

— Вот это другое дело, — протянул он. — Поверьте, вы не раскаетесь…

Мюленберг не слушал его.

— Я согласен, — перебил он, — но на некоторых условиях.

— Давайте обсудим. Если это не будут условия, заведомо неприемлемые…

— До окончания работы я не хочу видеть ни вас, ни ваших… сообщников. Постарайтесь понять меня. Между нами слишком мало общего. Режим, который вы поддерживаете, ваши методы террора, запугивания и деморализации народа — все это я считаю преступным. И вас — преступниками. Не Гросс и ему подобные, a вы, и вам подобные должны сидеть за решеткой, ибо вы несете моральную и физическую гибель нашей нации… Согласитесь, что при таких моих убеждениях всякое общение с вами неприемлемо для меня…

Все это Мюленберг говорил без тени страха, без раздражения или гнева. А он говорил страшные вещи. За каждую такую фразу, сказанную вслух, люди в лучшем случае лишались свободы. Вейнтрауб слушал молча, и только необычно окаменевшее лицо выдавало его смятение. Он опешил, растерялся. Был момент, когда он начал было, но сдержал движение — обернуться назад, — жест человека, опасающегося случайных свидетелей. Кроме того, он не мог понять, почему Мюленберг вдруг так спокойно заговорил с ним этим вызывающим тоном превосходства и силы. На что он надеется? Что он придумал?..

— Единственное, из-за чего я мог бы пойти на сделку с собственной совестью, это спасение доктора Гросса, — продолжал Мюленберг. — Вы должны освободить его. Я не требую этого сейчас, больше того, я прошу вас оставить его пока, на время моей работы, в заключении, но разумеется, прекратить всякие издевательства над ним.

Мюленберг спокойно взглянул на стоявшего перед ним ненавистного человека, переждал паузу, будто ведя обычный деловой разговор, и продолжал:

— Машина будет переделываться там же, в лаборатории Гросса. Можете ставить вокруг нее какую угодно охрану, если найдете нужным. Записи Гросса вы, конечно, возвратите мне. Людей я подберу сам. Все нужные материалы и аппаратура будут доставляться мне немедленно по телефонному требованию. Заказы на отдельные детали будут выполняться вами так же немедленно. Вот и все. Полагаю, что при таких условиях машина на десятикилометровую дальность действия будет готова максимум через три недели.

Вейнтрауб думал. Теперь он искал, нет ли в этих условиях какого-нибудь подвоха. Мюленберг понял это и, наконец, впервые взглянул на него.

— Я понимаю, что вас смущает, — сказал он. — Вы, очевидно, не привыкли иметь дело с людьми, которые говорят то, что думают, а не то, что им «полагается» думать… Сейчас я могу позволить себе эту роскошь потому, что вы не станете доносить на меня. Вам это невыгодно. Насколько я понимаю, вам поручено любыми средствами выколотить из меня машину доктора Гросса в усовершенствованном виде. Для этого вам нужен я. Дело в том, видите ли, что увеличить хотя бы на несколько метров дальность действия ионизатора, который мы вам демонстрировали, — нельзя. Метод, примененный здесь, исчерпан до конца, и вы ошибаетесь, полагая, что путем дальнейшего совершенствования конструкции ваши инженеры добьются большей дальности. Это теоретически невозможно. Мы с доктором Гроссом убедились в этом после трех лет бесплодных усилий. А Гросс есть Гросс! Сомневаюсь, чтобы в ваших лабораториях нашлись ученые такого масштаба…

— Позвольте, — испуганным шепотом перебил Вейнтрауб, — значит все разговоры о десяти километрах — выдумка, обман?

— Держите себя в руках… инженер, и будьте осторожнее в выборе выражений… — Мюленберг сделал вызывающую паузу, откровенно предлагая противнику реванш в этом поединке: он знал наверняка, что тот сейчас не в состоянии вывернуться, а убедившись в этом сам, еще больше скиснет. Никогда Мюленберг не думал, что можно так ясно чувствовать психику человека.

— Я говорю о методе, который использован здесь, — он кивнул по направлению к машине Гросса. — И повторяю: из этого ионизатора выжать больше ничего нельзя. Но совсем недавно Гросс нашел другое решение задачи, принципиально новое решение, поймите, вы должны знать, что это значит, если вы действительно инженер… Оно пришло в результате исключительной концентрации в одной голове специфических знаний теории, опыта собственных исследований и почти двадцатилетней целеустремленной работы. Теоретически это решение очень сложно, а конструктивно оказалось проще, чем этот ионизатор. Конструкция принадлежит мне. Она решает проблему дальности и на десять, и на двадцать, и больше километров. До горизонта! И она у меня вот тут, — он хлопнул сложенными пальцами по лбу. — Расчеты Гросса, которыми вы завладели, помогли вам восстановить старый ионизатор. Это была детская задача. Но расчеты, относящиеся к новой идее Гросса, вам уже ничем не помогут, потому, что там ничего не сказано о том, как и откуда берутся исходные данные, а в этом именно и заключается новая идея… Итак, решайте. Мои условия направлены к тому, чтобы как можно скорее, без помех окончить работу. Через три недели, думаю, не больше, мы снова встретимся здесь и испытаем новый вариант машины. Гросса вы освободите тогда же и доставите сюда, на это испытание. Давайте заключим джентльменское соглашение, это лучше и крепче всяких бумажных договоров. Если все окажется в порядке, я хотел бы получить возможность вместе с Гроссом навсегда распрощаться с вами, с Мюнхеном. Надеюсь, вы дадите мне эту возможность.

— Ну, конечно же! — Вейнтрауб с облегчением разразился потоком стандартных фраз. — Я прекрасно понимаю вас… Все условия будут выполнены, вы знаете, что скорость — в наших интересах… можете работать спокойно… Когда вы думаете начать?

— Завтра… если вы не задержите перевозку машины обратно в нашу лабораторию.

— Прекрасно! Это будет сделано завтра же утром. Ну, вы свободны. Я позабочусь сам о формальностях. — Он кивнул по направлению к арестантской карете. — Вы можете располагать моей машиной. Да, вот телефон… Звоните, как только понадобится что-нибудь.

Он наклонил голову, быстро, не глядя на Мюленберга, повернулся и отошел, понимая, что ответа на его прощальный жест не будет.

Шофер вернулся. Машина тронулась. Через несколько минут Мюленберг снова увидел изумрудную ленту Изара.

* * *

Внешне все выглядело по-прежнему. Во второй комнате стояла та же машина Гросса, правда, вся развороченная, будто раздетая, с обнаженным шасси, снятыми деталями, торчащими повсюду болтами и лапками открепленных проводов. Из чрева ее то и дело показывалась спина Ганса, голова его неизменно скрывалась где то внутри машины.

Ионизатор, снятый целиком, стоял отдельно в углу; он был уже не нужен. Новый монтировал сам Мюленберг в своей комнате. В этом, собственно и состояла главная работа.

Она была действительно трудна. Она требовала колоссального напряжения мысли и внимания, ибо превращать научную идею в реальную техническую вещь, по существу, означало — придумывать, изобретать ее заново, только в другом плане; и каждая ошибка здесь могла похоронить саму идею. Но кроме этого, Мюленберг действовал и на пределе физических сил. Еще никогда ему не приходилось работать так много.

Чтобы сохранить тайну, — если это еще возможно, — Мюленберг решил не заказывать Вейнтраубу ни одной сколько-нибудь ответственной, оригинальной детали ионизатора. Он и Ганс делали их сами. Ганс выполнял всю подсобную работу: точил на их единственном небольшом станочке, мотал катушки, паял, крепил монтажные провода, резал и сверлил панели. Мюленберг сначала рассчитывал монтаж, определял все размеры и формы, потом монтировал очередную деталь, а расчеты, сделанные для нее, сжигал.

Почти для каждой новой детали он собирал импровизированные стенды с измерительными приборами, потом без конца испытывал на них эти детали, снимал их характеристики, разбирал их, что-то менял, снова собирал, снова испытывал, — до тех пор, пока приборы не убеждали его, что нужные показатели достигнуты.

Оба генератора были уже готовы. Они рождали электромагнитную энергию — основу всей установки. Один из них бросал эту энергию в пространство в виде тонкого и прямого ультракоротковолнового луча — стержня, вокруг которого разыгрывались все дальнейшие физические события. Вступала в действие основная деталь машины Гросса — концентрические соленоиды. Из них лилась магнитная энергия по строго определенным направлениям; ее силовые линии были в этой сложной системе искусными регулировщиками движения. И они достигали чуда: струя высокой частоты, вытекавшая из второго генератора, начинала бешено навиваться на уже протянувшийся невидимый луч — стержень. Дальше получалось нечто вроде безудержной цепной реакции электромагнитных полей: один виток спирали индуцировал другой, этот — следующий, и так далее. Ввинчиваясь в пространство, этот живой штопор захватывал своим движением молекулы кислорода воздуха, поляризовал их и вышвыривал из них свободные электроны; они превращались в ионы, жизнь которых измерялась несколькими секундами. Так получался луч ионизированного воздуха, своеобразный «ионный стример», подобный тому стримеру, какой появляется между грозовым облаком и землей перед разрядом молнии, только прямой, управляемый, покорный воле человека. По нему можно было пустить уже обыкновенный ток от динамо — полезный и работящий, или смертоносный, — по желанию…

Чтобы получить эту штуку, мысль Гросса объединила в один целенаправленный комплекс такие разные явления, как электромагнитная индукция, поляризация молекул газа, частотный «диссонанс», ионизация. Это было очень сложно, и Мюленберг, привыкший к тому, что рядом с ним всегда думал Гросс, теперь то и дело ощущал себя человеком, потерявшим палку, с которой ходил много лет. Ему приходилось делать усилия, чтобы не позволять мысли углубляться в эти разнородные и сложные явления порознь, а представлять себе то простое единство, которое из них вытекало и которое в природе, в виде мгновенного разряда — молнии, несомненно, получалось более простыми, хотя, быть может, и недоступными человеку средствами.

Ко всем этим трудностям и заботам прибавлялось еще одно мучительное и очень трудоемкое дело. Нельзя было пренебрегать помощью, предложенной Вейнтраубом, это могло навлечь подозрения; это говорило бы о том, что Мюленберг что-то скрывает от него. Кроме того, некоторые существенные детали действительно не имело смысла изготовлять в бедно оборудованной гроссовской лаборатории — это никак не вязалось бы с поставленной самим Мюленбергом задачей ускорить дело.

И вот он изобретал целые узлы, агрегаты, сложные и нелепые с точки зрения его настоящих задач. Потом заваливал мастерские Вейнтрауба заказами на эти химерические детали. А получив готовое изделие, вынимал из него, как ядрышко из ореха, одну, нужную ему часть и вставлял ее в свою схему. Остальное шло в ящик с «барахлом», как называл он все, до времени ненужное, что попадало в этот ящик. Следуя хорошо продуманной системе, Мюленберг заказывал и обычные радиотехнические детали, порой несколько усложненные, — лампы, конденсаторы, сопротивления, электронно-оптические линзы, — большая часть которых непосредственно отправлялась в тот же ящик, даже без осмотра. Все это нужно было для того, чтобы увести мысль вейнтраубовских инженеров, несомненно изучающих его головоломки, подальше от правильного пути.

Вновь и вновь Мюленберг бережно перелистывал драгоценные записи Гросса. Тут были все расчеты. Было даже главное и самое опасное — концентрические электромагниты-соленоиды, набросанные карандашом, — совершенно детские, милые каракули, ведь Гросс отличался просто поразительной неспособностью изобразить что-нибудь графически… Мюленберг помнит, как он хохотал до слез, когда Гросс на словах объяснил ему, наконец, что он тут хотел нарисовать… Нет, по этим наброскам ни о чем догадаться нельзя. А пояснений не было никаких, потому что все вычисления Гросс делал для себя и для Мюленберга, который в пояснениях тоже не нуждался. И все же… сами названия величин, которыми Гросс оперировал в своих расчетах, могли натолкнуть знающего человека на идею. Могли или нет? Мюленберг не мог читать эти записи глазами непосвященного в тайну идеи, она господствовала в его голове и каждую величину, найденную Гроссом, каждый его вывод уже заранее устремляла на свое, такое знакомое место в общей схеме прибора. Могли или не могли?..

Очень важно было решить этот вопрос. Если записи раскрывали тайну, хотя бы и с большим трудом, то все хитроумные ухищрения Мюленберга, весь его план — были глупейшим, наивнейшим донкихотством. Но только один способ мог дать ответ: показать эти записи кому-нибудь из крупных физиков-радиологов. Мюленберг знал их всех. Он перебирал их в памяти и… не находил среди них ни одного, кому можно было бы доверить тайну. Что случилось с немцами?!. Гитлер покорял Европу ценой страшной деморализации собственного народа, и эти победы продолжают опустошать и развращать самих немцев. Какой-то массовый психоз! Даже эти, наиболее культурные, пожилые люди, люди науки, которые раньше так возмущались Гитлером, теперь, когда цивилизованное варварство стало откровенной идеологией нацистов, — начали благодушно хихикать и исподтишка даже помогать этим гибельным победам… Нет… Нечего даже пытаться найти среди них надежного сообщника в этой неравной борьбе. Так можно только погубить все дело…

Однажды к нему подошел Ганс. Долго и внимательно осматривал он эти листки со всех сторон, наконец, сказал:

— Плохо… Все записи остались у них.

— Как? — не понял Мюленберг.

— Смотрите, почти на всех листках можно найти следы зажимов. Они сняли с них фотокопии.

Мюленберг задумался, ощупывая Ганса внимательным отеческим взглядом. Вот он — единственный друг, — верный, надежный. Как это случилось, что «столпы» морали — старая немецкая интеллигенция со всей ее молодежью рухнули со своих высот, как лавина в пропасть, а вот этот голубоглазый юноша из простой рабочей семьи стоит на вершине так твердо и спокойно!..

Мюленберг, как и Гросс, никогда не интересовался социологией, политикой, хотя он объективно признавал их значение и право на существование. Он просто, по натуре своей, не был склонен к анализу общественных явлений. Но, в противоположность Гроссу, он любил жизнь, людей и умел их наблюдать. Жизнь то и дело ставила перед ним новые вопросы и он отвечал на них как мог, пользуясь своими обычными принципами и опытом, не ощущая при этом никакой необходимости обобщать свои ответы в ту или иную систему взглядов. Или наоборот: извлекать заранее заготовленные ответы из ящичка какой-либо социальной концепции.

За три года, что Ганс работал в лаборатории, их отношения постепенно становились все крепче и как бы выше, — как стоящий на окне стволик лимона, выращенный Мюленбергом из косточки. Ганс был скромен, молчалив, трудолюбив, разговоры с ним на темы, не относящиеся к работе, происходили редко и только в отсутствие Гросса. Вначале Мюленберг интересовался его биографией, потом его радиолюбительскими делами, расспрашивал о семье, друзьях. И как-то незаметно, — никто из них не вспомнил бы при каких обстоятельствах это впервые случилось, — в их разговорах появилось одно коротенькое слово, которое сразу сблизило их, — «они». Во все времена и у всех народов это слово появлялось в эпохи борьбы государств, наций, классов, и для тех, кто его произносил, означало: враги. Оно было как бы естественным тайным паролем единомышленников.

Маленькое это слово «они» не только обнаружило общность позиций Мюленберга и Ганса, не только зажгло в их сердцах огонек настоящей дружбы, но послужило толчком к целому перевороту в сознании Мюленберга. Он понял, что он — «мы», которые обязательно должны существовать, если существуют «они». Кто это — мы? Он, Ганс и его друзья, о которых он давно догадывается? Нет, не в этом дело. Это гораздо больше. Мы — это другой идеологический лагерь, это другая сторона фронта великой борьбы, а он и Ганс — партизаны в лагере врага! И дело их — не личный протест возмутившихся граждан, а — миссия фронта!.. Вот чертовщина-то! Как же это случилось? Значит теперь этого нельзя избежать!..

Ах, как поздно, как поздно все это пришло в его медлительную голову! Пойми он это хотя бы на месяц раньше — и он не стал бы, как дурачок, носиться с этой идиотской, интеллигентской, да, интеллигентской этикой, запросто надул бы Гросса во время той знаменательной проверки ионизатора и отвел бы все несчастия, спас Гросса, его идею, себя… и Ганса.

И Ганса. Конечно, и Ганса… Черт возьми, сколько выдержки! Вот он спокойно показывает ему следы от каких-то зажимов на листках, говорит о копиях, снятых «ими». Как будто он не знал этого раньше, как и сам Мюленберг, — «они» не так наивны, чтобы вернуть им расчеты, да и саму машину, не оставив у себя копий… И вот он, все же, говорит об этом, чтобы так, — осторожно и деликатно, — проверить, не упустил ли Мюленберг это важное обстоятельство из виду. Он помогает Мюленбергу.

А ведь Ганс, конечно, понимает, что ждет его сейчас. Только благодаря связям Гросса, он до сих пор не попал в армию. Теперь — конец. Еще одна мобилизация, а она, конечно, скоро будет, и в Германии не останется ни одного молодого человека старше 16 лет. Ганса пошлют воевать против «своих».. Хорошо еще, если удастся сохранить его до конца работы. Но Ганс ведет себя так, словно он ничего не подозревает об этой страшной угрозе! Это он оберегает Мюленберга от лишних забот и тревог…

У Мюленберга никогда не было детей. А как хорошо, вероятно, было бы иметь сына… Вот такого…

…Эволюция в сознании инженера с каждым днем становилась значительнее и ощутимее для него самого. Слепой обретал зрение. Каждый раз, когда врач, при обходе, снимал с его глаз повязку, он все более четко различал окружающее.

Как его лечили, больной не знал, это ему было безразлично, он следил только за своим зрением. Потом он привык видеть, и заинтересовался методом лечения. Он вспомнил, что оно шло отдельными этапами. Сначала ему впрыснули препарат, который облегчил его страдания и вызвал доверие к врачу. Этим препаратом было маленькое слово «они». Потом вступила в действие хирургия. Врач стал жесток и холоден, его скальпель врезался в самое уязвимое место и больному пришлось напрячь все силы, чтобы не дрогнуть. — «Десять лет вы работали и не знали, что вы делаете? Стыдитесь, вы не ребенок!..» — Вот какая была операция…

Но как она помогла!

Когда он остался один и его окружили «они», он сорвал повязку, пластыри, швы, — чтобы броситься на Вейнтрауба, — и увидел свет, все вокруг!

И теперь все дальше уходит от него туман, становятся видимыми все более отдаленные планы…

…— Ничего, Ганс, — ответил, наконец, Мюленберг. — Теперь это не имеет значения. Пусть они ломают себе головы над копиями, а мы будем готовить новые подлинники — с их же помощью. Им больше ничего не остается. И нам — тоже… Может быть, все же нам удастся предотвратить несчастье. Я думаю, успех зависит от того, как скоро мы закончим работу. Чем меньше пройдет времени, тем больше шансов, что вся эта история не выйдет за пределы небольшого круга лиц, которые присутствовали при испытаниях на полигоне. Вы обратили внимание? Я вам говорил: все та же группа — пять человек. Вероятно есть еще какое-нибудь начальство, которое, конечно, ничего не смыслит в существе этой техники, но руководит ими. Это фигура безопасная… И даже, наверняка, полезная: она заинтересована в том, чтобы дело не ушло от них и, значит, сохранялось в тайне. Я рассуждаю так, Ганс. Из каких побуждений они налетели на нас? Из патриотических? Нет. Это люди не того сорта. Это хищники. Они хотят выслужиться, устроить свою судьбу, карьеру, — за счет изобретения Гросса. Им невыгодно вовлекать новых лиц — ведь придется делить трофеи! Значит они постараются держать все в секрете, по крайней мере, до тех пор, пока они уверены, что им вот-вот удастся получить от нас машину Гросса. Они наверняка не сообщат ничего и в Берлин — там тоже найдется немало охотников до лакомого куска. Но долго хранить эту тайну им нельзя, да и опасно: слухи, конечно, идут. Вот почему надо спешить, Ганс.

— Вы правы во всем, господин Мюленберг. Это очень крепко задумано и, по-видимому, ошибки не будет. Но я все-таки не понимаю, как вы представляете себе самый последний момент. Кто будет включать четвертую группу, и как вы сумеете…

— Не знаю, Ганс, — быстро перебил его Мюленберг. — Это я соображу там же, на месте. В крайнем случае… Впрочем, давайте как можно меньше думать об этом… а в особенности говорить.

— Ну, хорошо… — лицо Ганса опять стало суровым. — А как с этой папкой? Вы собираетесь взять ее туда с собой, так сказать, приложить к машине. Значит, в общем итоге у них все же останутся копии, а у нас не останется ничего. По моему следует подумать об этом.

Не ожидая ответа, Ганс вышел в другую комнату и оттуда сразу послышался шелест включенной электродрели: Ганс рассверливал отверстия на панели для пульта управления…

Зерно было брошено.

Врач продолжал лечить.

* * *

Казалось бы, все решено, план намечен, осталось его выполнять, ни о чем другом не думая. Но странные мысли то и дело возникали в голове Мюленберга.

Вдруг он представлял себе двух чудаков — изобретателей с их «машиной для передачи энергии без проводов»… Сколько же долгих лет прошло с тех пор, когда он сам искренне считал большой заслугой эту «лепту», вносимую ими «в прогресс человеческой культуры»? Да нет, это было всего месяц назад, — кругом уже бушевал пожар, и эта самая «человеческая культура» пылала и распадалась в огне пожиравшей ее гангрены. Да… Эта машина давно уже никому не нужна — как таковая. Нужна другая. Они и создали «другую». Другую, а не ту! Но кому они дали ее?.. («Стыдитесь, господин Мюленберг, инженер, гуманист! Вы не можете этого не понимать»).

Какая чушь! Ведь это же самое говорил… Вейнтрауб. Нет, он говорил иное… Мюленберг заставил себя вспомнить эту фразу, сказанную в «управлении» при первом свидании: «впереди — Россия, вы не можете этого не понимать».

Да, впереди — Россия. Это давно понимают все — и не только в Германии, а везде в мире. Жаль, что нельзя узнать, как там идут дела. Во всяком случае, там делается первая в истории людей попытка построить общество на разуме, а не на животных инстинктах. Там — колыбель нового мира…

«Впереди — Россия», — говорят «они», подготавливая страшный удар.

«… а у „нас“ не останется ничего»… это сказал Ганс.

…Больной начинал различать еще более далекие перспективы.

Срок, намеченный Мюленбергом, неумолимо приближался, а дела оставалось еще порядочно. Срок не был точен, но всякая оттяжка могла возбудить подозрения и нежелательные догадки, поэтому инженер еще усилил темп работы. И он, и, за редкими исключениями, Ганс ночевали в лаборатории; фрау Лиз, обильно теперь снабжаемая деньгами, усердно обслуживала и кормила их. Ганс мало изменился за это время, разве что несколько осунулся от недосыпания, побледнел. Мюленберг, наоборот, стал весь черным, обросшим, похожим на старого лесного медведя, вылезшего весной из берлоги. Взгляд его добрых, темно-карих глаз теперь был хмурым, тяжелым. Вероятно, дети бросились бы врассыпную, если бы он вдруг вышел к ним во двор.

Регулировку узлов ионизатора они начали вместе. Одному было бы немыслимо вообще справиться с этим, пришлось бы не столько работать, сколько ходить, ибо испытываемые блоки и улавливающие луч приборы находились в противоположных углах комнаты. Мюленберг последовательно менял то один, то другой параметр блока, как бы подкручивая колки своего инструмента. Потом брал аккорд. Приборы как бы вслушивались в него и определяли, верно ли он звучит. Ганс в другом углу следил за приборами и записывал показания.

Это был мрачный, нерадостный, но упорный труд, подогреваемый острым чувством необходимости и долга.

Жизнь становилась все более невыносимой. Мюленберг уже давно не виделся ни с кем из своих знакомых. Он боялся вопросов. «Куда девался Гросс? Ну, его забрали, почему — неизвестно. Но почему освободили его, Мюленберга?.. Что он мог ответить?..»

Почти ежедневно, — и это было, пожалуй, самое мучительное обстоятельство, — звонила фрау Гросс. Нет ли каких-нибудь новостей о муже? Мюленберг полагает, что его выпустят, как только он окончит работу, которую не успел завершить доктор; все выяснится в ближайшие дни. Нет оснований особенно волноваться… Вся жизнь Мюленберга стала ложью, отвратительной и невыносимой. Даже от Ганса он вынужден был скрывать некоторые свои намерения, чтобы не огорчать его.

Ах, как отвратительно все исказилось, как непохоже стало на то, что было раньше, до этой ужасной ошибки Гросса!

Раньше они с трудом добывали средства для создания своей машины, и, когда это им удавалось, работали легко, с увлечением. Теперь заботы о средствах не было. Телефон, что дал ему Вейнтрауб, действовал магически: каждое требование Мюленберга выполнялось моментально, с необыкновенной точностью. А работа стала тягостной и ненавистной.

Мюленберг торопился; его враги тоже торопились; их интересы как будто совпадали. И в то же время Мюленберг действовал вопреки интересам врагов. Все — сплошной парадокс!

Чувство ответственности росло с каждым днем. Мюленберг и Ганс прекрасно понимали, что чем ближе дело подходило к концу, тем более возрастала опасность, что враги придут неожиданно и отберут у них готовую машину — тут же, в лаборатории. Это было бы возможно, если бы они догадались о плане Мюленберга. Но признаков этого не чувствовалось. Вейнтрауб вел себя чрезвычайно корректно. За все время он позвонил только два раза, справляясь, не нуждается ли инженер в чем-нибудь, достаточно ли быстро и точно выполняются его требования. Он как бы проверял своих людей.

Мюленберг воспользовался этими двумя разговорами, чтобы подробнейшим образом информировать Вейнтрауба о ходе работы. Пусть он не беспокоится: еще дней восемь — десять и все будет готово. Они даже могут уже сейчас наметить порядок демонстрации и передачи машины. Мюленберг должен сначала сам убедиться в правильности решения задачи. Прекрасно, это будет там же, на полигоне. Если все окажется в порядке, он тотчас же сообщит об этом Вейнтраубу, и тот приедет туда со всеми, кто должен быть в курсе дела.

Было бы хорошо, если бы обязательства Мюленберга кончились там же, на месте, в тот же день. Он сделает все необходимые пояснения, передаст свои расчетные материалы, чертежи, записи. Там же вернется Гросс. Вейнтрауб понимает, конечно, что вся эта история для него — пытка.

Ласковым голосом Вейнтрауб пожурил инженера за «излишнюю впечатлительность», но согласился с его планом.

* * *

— Подите прогуляйтесь, Ганс, — тихо сказал инженер. Ганс быстро открыл дверь и исчез в коридоре.

Так они делали каждый раз перед ответственным разговором. Один из них выходил на кухню или в уборную.

С некоторых пор фрау Лиз стала особенно предупредительной к сотрудникам доктора Гросса. Ее природное любопытство, общительность заметно возросли, обострилась страсть к уборке в лаборатории и около нее… Ни у Мюленберга, ни у Ганса не возникало сомнений относительно причин этих странных перемен в поведении хозяйки. В их положении осторожность была необходима.

— Ее вообще нет, — сказал Ганс возвратившись. — Ушла за продуктами.

— Очень кстати. Вот что, Ганс… Нам нужно решить один важный вопрос, пока еще не поздно. В последние дни я много думал над тем, что вы как-то сказали об этой папке с нашими документами. Действительно, получится ерунда, если я ее «приложу к машине», как вы выразились, и — только. Вначале, после ареста доктора, я думал, — вы это знаете Ганс, — что единственная задача в том, чтобы уничтожить все — и документы, и саму машину. Но… за это время многое изменилось… во мне; я многое понял — и в значительной степени благодаря вам.

— Ну что вы, господин Мюленберг… — смущенно пробормотал Ганс.

— Да, да, Ганс. Это так. Только теперь я по-настоящему узнал вас… и полюбил… А ведь мы работаем вместе уже около трех лет. Видите, как поздно! У меня все так. Я — человек, так сказать, замедленного действия… Все же я счастлив, что в этот, самый тяжелый и трудный момент моей жизни, рядом со мной — вы, которому я безусловно верю, несмотря на то, что мы с вами никогда даже не поговорили как следует по душам… Так вот. Сейчас я уже не хочу уничтожать идею Гросса. Это было бы тем же варварством, против которого мы восстали. Открытие появилось на свет и должно жить. Но пусть оно служит тем, кто борется за настоящий прогресс человечества, за торжество разума. Вырвать его из рук врагов — только половина дела. Нужно еще отдать его друзьям. Вы понимаете меня, Ганс?..

— Ну, конечно, господин Мюленберг! Я очень рад. Я так и думал, что вы придете к этому. Но что же вас огорчает?

— Я не знаю, как это сделать. У меня нет никаких возможностей…

— Зато у меня есть!

— Знаю, Ганс. Вот это меня и страшит… Боюсь, что вы не представляете, как трудна и опасна такая операция. Смертельно опасна, Ганс! Тут нужен большой опыт конспиративной работы, знание тех сетей, которыми вас будут ловить на каждом шагу, наконец, просто жизненный опыт. Откуда у вас все это! Вы можете попасться на первых же шагах, тем более, что за вами, вероятно, уже следят агенты Вейнтрауба А тогда — конец, и вам, и всем нашим операциям. Большой риск!

— Но вы забываете одно важное обстоятельство: я не один. Именно это я и имел в виду, когда говорил, что у меня есть возможности. Одному человеку в нашей нынешней обстановке такая задача, конечно, не под силу. Кое-что придется сделать и мне… но… знаете что, господин Мюленберг, лучше я не буду рассказывать вам ничего об этой операции, скажу только, что она уже обдумана во всех подробностях. А вы — забудьте о ней, у вас и так слишком много забот. Вам придется только подготовить текст — этого никто другой не сделает.

Мюленберг вдруг улыбнулся.

— Я вижу, мы предвосхищаем мысли друг друга… Скажите, Ганс, вы любите… карандаши?

Ганс почти испуганно посмотрел на инженера. Уж не свихнулся ли он, бедняга… В самом деле, так много свалилось на него…

— Какие карандаши?

— Вообще, карандаши; я нашел у себя пару прекрасных французских, правда уже несколько использованных… Вот, смотрите…

Он вынул из внутреннего кармана два довольно толстых, покрытых синим лаком, очинённых карандаша и протянул их Гансу.

— Возьмите ножик и очините вот этот, он сломан… «Контефрер» — фирма потомков самого изобретателя карандаша… Видите, какое дерево? Это сибирский кедр… Теперь попробуйте писать… Чувствуете, какая мягкость, — графит богемский…

Ганс молча и послушно выполнял все указания инженера, то и дело поглядывая на него.

— Я решил подарить их вам, Ганс, они мне больше не понадобятся. Кладите в карман… Нет, нет, в пиджак, отсюда они выпадут…

Ганс спрятал карандаши в пиджак, висевший в другой комнате. За несколько секунд, что он провел там, наедине с собой, в его мыслях прошел вихрь. Если это сейчас подтвердится… позвонить в бюро неотложной помощи… или Вейнтраубу… нет, лучше в бюро. Вейнтраубу — потом, когда он останется один и приведет здесь все в надлежащий порядок… Вызвать Вольфа — одного из друзей, чтобы он унес кое-что…

Он вышел, с трудом напустив на лицо безмятежную улыбку.

— Что ж, спасибо, господин Мюленберг. Сохраню их на память о вас. И буду писать ими только любовные письма… если придется.

Мюленберг сидел на том же месте, подняв голову и внимательно вглядывался в Ганса.

— Ладно, — сказал он. — Теперь скажите, вы ничего не заметили… особенного?..

«Так… значит отошло, пока», — подумал Ганс.

— В чем, собственно? — осторожно спросил он.

— Ну, в карандашах, разумеется!

Ганс развел руками, пожал плечами в полном недоумении.

— Ничего. Хорошие, добротные карандаши. Я не такой специалист…

— Ну, тогда, значит, все в порядке, Ганс! Можете поздравить меня с отличным выполнением работы. Последние две ночи почти целиком я посвятил ей. Задача была в том, чтобы изложить принцип Гросса возможно более кратко и в то же время исчерпывающе. В конце концов, мне удалось сжать текст до одного листка вот из этого блокнота. Правда, листок исписан весь, с двух сторон, мелким шрифтом. Там — все пояснения, цифры, формулы и три главных принципиальных схемы. Я сделал два экземпляра и заключил их в эти карандаши — пришлось выдолбить их внутри, потом снова склеить. Тоже была работка… Думаю, что теперь наше сокровище можно спокойно вынести отсюда; в случае обыска, у вас не найдут ничего предосудительного. Как вы думаете?

— Все это… просто гениально, господин Мюленберг. Право, можно подумать, что у вас — солидный стаж конспиративной работы… Ну и напугали же вы меня этими карандашами!

— Знаю, Ганс. Все видел, — устало, без улыбки ответил инженер, закрывая глаза и опуская голову к сложенным на столе рукам. Силы вдруг оставили его. — Угадайте, что я сейчас сделаю? — едва слышно пробормотал он.

— Нечего угадывать. Вам нужно спать. — Ганс быстро переложил на диване подушку, развернул одеяло, потом взял Мюленберга под руки и помог ему совершить этот невыносимо трудный переход в четыре шага. — И спите до отказа, — сказал он строго и громко, так, чтобы инженер успел осознать эти слова, как желанный приказ, которому нельзя не подчиниться.

Через минуту Ганс убедился, что инженер приступил к выполнению задания.

Тогда он вышел в «свою» комнату, достал из пиджака карандаши и долго рассматривал их, восхищенно покачивая иногда головой. Теперь им владело чувство радостного удовлетворения: в этих карандашах — главное, то что нужно.

И вся заслуга принадлежала Мюленбергу, этому замечательному, самоотверженному, мудрому, хорошему человеку…

* * *

В эти последние дни у Ганса было много забот. С помощью друзей он организовал небольшую мастерскую — станцию для зарядки аккумуляторов на окраине города, как раз на пути к полигону. Туда была переправлена самая ответственная деталь ионизатора — концентрические соленоиды — электромагниты. Там составлялись и заряжались новые батареи аккумуляторов. Все это нужно было для того, чтобы как можно больше отдалить момент полного укомплектования машины. План был такой: когда будут везти машину на полигон, они заедут на эту зарядную станцию за аккумуляторами и электромагнитами. Тогда уже будет мало шансов, что у них отберут вполне готовую машину до испытания — чего Мюленберг больше всего опасался.

А среди аккумуляторных батарей там же готовилась и главная — четвертая, та, которая определяла успех и само существование всего плана Мюленберга.

Когда Мюленберг, выходя из состояния небытия — там, на полигоне, в каком-то гениальном прозрении вдруг увидел этот единственно возможный способ вырвать из рук врагов и уничтожить машину Гросса, он даже не подумал о том, сможет ли он добыть материал, необходимый для осуществления этого способа. Нужно было достать его так или иначе — вот и все! Позднее он ясно представил себе всю трудность и опасность этой задачи, но продолжал выполнять свой план, исходя из какой-то упрямой, фатальной уверенности, что материал будет. Дальше вступили в действие случайности — таинственное явление, которое с подозрительным постоянством приходит на помощь каждому, кто сильно захотел чего-либо добиться. Это кажется странным и порождает почти мистическую веру в «судьбу», «счастье», «удачу»… Но человек обычно знает лишь одну вереницу событий и не знает других; а события эти, развиваясь каждое логично и закономерно, то и дело пересекаются, приходят в соприкосновение — тут и возникают эти кажущиеся «случайности».

У одного из друзей Ганса был дядя, не очень еще старый, но совершенно седой человек, которого после появления у него внучки младшие родственники стали называть дедом, а сверстники — стариком.

Жил он в горной местности, километрах в ста к югу от Мюнхена, в деревне, на берегу большого озера, изобиловавшего рыбой. Собственно говоря, это озеро и было главным стимулом, заставившим старика покинуть город и обосноваться здесь с женой и внучкой и «фермой» из одной коровы. Он был завзятым и искусным рыболовом — любителем-удочником. За четыре года, прожитых здесь, он хорошо изучил озеро, рельеф дна и повадки рыбного населения, что и позволяло ему регулярно приносить с ловли, не считая мелочи, двух-трех «поросят», — как он называл крупных, упитанных карпов. Таким образом, семья его была обеспечена бесплатным питанием (это в военное-то время!), а иногда даже сбывала лишнюю рыбу местным жителям. Старик благоденствовал. В городе у родственников он появлялся редко и неохотно — лишь по традиционным семейным датам. Мюнхен — и городскую жизнь вообще — откровенно возненавидел и никаких перемен в жизни не желал и не ждал. Однако перемены наступили.

Однажды утром, сидя в своей лодке с удочками, старик заметил необычайное оживление на противоположном берегу озера. Там появилось много большегрузных автомобилей с солдатами, машинами, материалами. Началась какая-то напряженная, торопливая деятельность. Уже через час на том берегу возник целый поселок из палаток; к вечеру в ближайших горах послышались тяжелые, гулкие взрывы, от которых рыбья мелочь панически взметывалась в воздух, заставляя водную гладь озера с шипением вскипать, будто от града, мгновенно высыпавшегося из тучи. Покой был нарушен. Старику стало не по себе.

Чтобы выяснить в чем дело, он на другой день попробовал приблизиться к тому берегу, но его отогнал прочь вооруженный часовой. И никто из жителей деревушки не знал и не понимал, что там происходит.

Через несколько дней на озере появилась небольшая моторная лодка с двумя военными. Старик забыл об удочках и не спускал с них глаз. Сперва он решил, что это рыболовы и обрадовался: рыболовы — люди свои и теперь он узнает все! Но лодка вела себя странно, она вертелась около одного места — то приближаясь, то удаляясь от него, потом то же самое проделывала в другом месте. Может быть они ловили сетями? Но и тогда это была бы какая-то необычная ловля, судя по их движениям. Солнце зашло, и старик потерял лодку из виду.

На другой день, в то же время, лодка появилась снова, проделала те же непонятные эволюции, затем взяла курс прямо на старика. Приблизившись, военные деликатно, с выключенным мотором, описали дугу и стали рядом. Из лодки демонстративно торчали удочки и мокрый подсачек, но старик опытным взглядом сразу определил, что удочки эти едва ли когда-нибудь были в употреблении.

Возможность узнать, наконец, все тайны, взбудоражившие его жизнь, подошла вплотную, поэтому он, скрепя сердце, встретил непрошенных гостей радушно и постарался в свою очередь заинтриговать их своими знаниями и рыболовным опытом. Скоро, однако, гости поняли, что конкретных сведений о том, где и какая рыба держится, так сразу из старика не выудишь, что с ним надо сначала подружиться, расположить его к себе.

Так создалась почва для быстрого взаимного сближения. Дальше все пошло по программе, намеченной отнюдь не стариком. Он был приглашен на моторку закусить ввиду окончания клева. Появилась совершенно неотразимая бутылка… Хозяин — старший по чину военный, по-видимому, какой-то техник, — оказался словоохотливым, веселым человеком… Через час они были друзьями, и старик знал уже почти все, что он хотел узнать. Новости были неприятные. На том берегу началось строительство подземного завода, который сооружался внутри скалистой горы, возвышавшейся над озером. Старик знал: таких подземных заводов тогда немало строили и не только в Баварских горах, но и на севере — в Гарце, Рене, Фихтеле — во всех горных районах Германии. Гранитные внутренности гор дробили взрывчаткой и вываливали машинами наружу. Чудовищные взрывы рассекали целые отроги и гряды, оказавшиеся на пути будущих подъездных дорог.

Словом, война пришла и сюда, в эту тихую и, казалось, такую надежную обитель старика. Пришло главное содержание войны — разрушение. Разница была невелика: там сметалось с лица земли то, что веками создавали люди, тут — рушились миллионнолетние создания природы. Вскоре дело дошло и до людей; одной из первых жертв был старик.

Его новый приятель раскрыл ему и тайну своей «ловли». Он был специалистом по взрывным работам, поэтому свободно располагал взрывчатыми материалами. Недавно, работая на строительстве подземного аэродрома у верховьев Кинцига в Бадене, он попробовал в свободное время глушить рыбу в реке. За какие-нибудь два-три часа ему удавалось наполнять вот эту самую лодку так, что в ней уже невозможно было двигаться… Но тут, на озере, — он уже пробовал, — что-то ничего не получается… нужно знать места…

Старик был честным рыбаком и бескорыстным человеком. Он презирал всякое хищничество. Он знал, что при глушении вылавливается лишь малая доля рыбы, остальное — гибнет, разлагается на дне; что на оставшихся полуживых, искалеченных рыб нападают заразные рыбьи болезни и через некоторое время мор довершает почти полное опустошение водоема… Но…

Но… придется, видно, уходить отсюда, соображал рыбак. Раз — завод, значит — рабочий поселок там, на берегу, лодки, пристань, катанье, купанье, всякие рыболовы… Да и глушить все равно будут, пока идет строительство. Таких «любителей» теперь немало… Нет, не для того он поселился здесь. Надо уходить. Переселяться. Значит нужны деньги…

А «приятель», между тем, продолжал разворачивать свою программу, с удивительным тактом попадая в тон мыслям старика. Ну, что толку ловить в день по два-три этих ваших «поросят»? Это же смешно. Бахнуть два-три раза, взять тонну. И — в Мюнхен, на базар. Время голодное, расхватают сразу. Машина у него есть: в любой момент — каких-нибудь полтора часа и — там. Все просто!..

Старик боролся с собой. Вообще говоря, это все было, конечно, интересно. Особенно — техника дела. Он уже не раз слышал рассказы о глушении, но многого не понимал и ему очень хотелось бы только посмотреть, как это делается. Кстати и проверить себя, свои знания о рыбе… Соображения о выгоде, о деньгах были где-то на последнем плане, но все же были…

Короче говоря, он решил попробовать.

Осторожно подведя лодку к месту, где, по его мнению, в это время должна была находиться крупная рыба, дрожащими от волнения руками он сам поднес свою зажигалку к кончику шнура, который, как крысиный хвост, торчал из ладоней техника, сжимающих нечто вроде большого куска стирального мыла. Тот, не торопясь, проверил, горит ли шнур, и тихо опустил брусок с хвостиком в воду.

Старик судорожно заработал веслами, уводя лодку прочь от этого места. Голова его ушла в плечи, лоб наморщился, глаза сощурились — он ждал страшного взрыва, — одного из тех, какие порой доносились с того берега, — фонтана воды, может быть, гибели… Он здорово волновался. Но не успел он сделать пяти-шести взмахов, как техник сказал:

— Довольно, хватит.

В тот же момент он почувствовал резкий удар в днище лодки, сопровождаемый коротким, сухим, каким-то подспудным треском. Ровная гладь воды в том месте, где был опущен брикет, вдруг заметно выпучилась, потом побелела, зашипела и стала оседать. Техник велел повернуть лодку назад, взял подсачек на длинной рукоятке и во весь рост стал на нос, оглядывая воду вокруг. Старик смотрел на него и — тоже на воду, и больше всего на свете в этот момент хотел, чтобы никакой рыбы не появилось.

Все же он первым заметил легкий всплеск впереди, слева, и руки его сами быстро и ловко направили лодку туда, «Поросенок», грубо выброшенный из сачка, с большой высоты тяжело ударился о дно лодки и лежал, мелко подрагивая хвостом. Старик никогда не позволил бы себе так поступить с рыбой, особенно с таким красавцем. Он хорошо видел его боковым зрением. Прямо посмотреть на него он не мог, потому что боялся встретиться с ним взглядом…

Светлые животы и поблескивающие бока рыб появились сразу в нескольких местах. Техник молча указывал направление, и старик покорно выполнял его распоряжения.

Лодка наполнялась рыбой.

А в душе старика все нарастала и ширилась темная, гнетущая пустота. Ему было все равно…

Война уже сразила его.

В последующие дни, к немалому удивлению своих мюнхенских родственников, старик то и дело стал навещать их в городе, причем почти всегда в некотором подпитии. На вопросы отвечал лаконично и, так как он не любил врать, достаточно точно: в последнее время он здорово приноровился ловить рыбу в этом озере… А в ближайший семейный праздник он собрал всех и устроил пир горой. Был тут и его любимец — племянник Вольф. Ему старик по секрету рассказал все…

Это был тот самый Вольф, приятель Ганса, который принимал деятельное участие в организации зарядной аккумуляторной станции в начале Вольфратсгаузенского шоссе.

На другой же день он вместе с дядей — «дедом» уехал к нему на озеро, захватив с собой солидную сумму денег, полученных Гансом от Мюленберга.

Вот так и пересекаются разные вереницы жизненных событий и, если присмотреться, нет ничего «случайного» ни в самих этих вереницах, ни в их переплетениях и встречах.

* * *

Наступил последний день работы.

Около полудня Ганс медленно подошел к Мюленбергу и сказал безрадостно:

— У меня все готово.

И все-таки инженер дрогнул, — Ганс заметил это по его взметнувшемуся взгляду. Да, это был конец. Только что он сам закончил последнюю из остававшихся операций — проверку параллельности оптических осей луча и видоискателя. Однако Мюленберг сразу овладел собой.

— Так… Хорошо, Ганс, у меня тоже все готово. Как наши «внешние» дела? Там все в порядке?

— Да. Электромагниты на месте. Аккумуляторы проверены, поставлены под зарядку. Сегодня ночью будут готовы.

— А четвертая батарея?

— Уже заряжена.

— Сколько вошло?

— Тридцать пять килограммов. Я думаю, это слишком много, господин Мюленберг.

— Ничего, Ганс, ничего. Чем больше, тем вернее будет эффект.

— Это я понимаю. Но как же вы-то сами…

У Мюленберга вдруг защекотало в носу, грустные глаза его стали влажными. Он привлек к себе Ганса и крепко прижал его к своему большому телу.

— Спасибо, Ганс! Вы единственный человек, который тревожится о моей судьбе. Но… не думайте об этом: у вас и так достаточно забот сейчас. Я справлюсь сам.

Остаток дня они посвятили окончательной проверке действия основных агрегатов машины, затем укладке их в ящики, и, наконец, генеральной «уборке» лаборатории. Все, что могло хотя бы отдаленно намекнуть на последнюю конструкцию ионизатора, было сожжено, сломано, уничтожено.

К вечеру Мюленберг позвонил Вейнтраубу: все готово, завтра можно ехать на полигон. В похвалах и комплиментах нациста инженер без труда различил нотки плотоядного удовлетворения, которые его немало успокоили: очевидно, никакой агрессии не предполагается. Он отослал Ганса отдыхать, принял хорошую дозу брома и рано лег спать — завтра он должен владеть собой, как никогда. Ночь прошла спокойно, даже без сновидений.

Рано утром появились рабочие, машину по частям вынесли вниз, уложили на грузовик. Никто из инженеров «управления» не присутствовал. Шофер легковой машины передал Мюленбергу и Гансу пропуска для свободного прохода на полигон и два бинокля.

На самой окраине города они заехали на зарядную станцию, чтобы захватить аккумуляторы и главную деталь ионизатора — концентрические электромагниты.

Как ни успокоился Мюленберг после вчерашнего телефонного разговора с Вейнтраубом, все же он немного волновался во время этой операции. Это был единственный пункт в его плане, который не контролировался им самим непосредственно. Тут господствовал Ганс. И не столько Ганс, сколько его таинственные друзья — они организовали эту зарядную станцию — мастерскую, они приняли на хранение электромагниты, они заряжали четвертую батарею… А кто они? Что за люди? Достаточно ли они надежны, опытны, осторожны, взрослы, наконец?..

Мюленберг не знал никого из них и даже ничего о них: таких разговоров с Гансом они никогда не вели. Инженер почему-то представлял себе этих «друзей» Ганса, как компанию романтически настроенных молодых людей, увлеченных опасной игрой в приключения, — хотя, трезво рассуждая, он понимал, конечно, что это — неверное представление. И все же — кто они?..

Ганс уверен в них, это — единственное, что было очевидно. Но Ганс молод. Чем больше людей участвует в деле, тем больше вероятность всяких ошибок, оплошностей. Каждая из них может привлечь внимание, навести на след. А теперь так много глаз, которые жаждут увидеть что-нибудь подозрительное…

Да, это было, конечно, самое рискованное место всего плана. Отсюда мог начаться провал…

Погрузкой распоряжался Ганс.

Когда машины остановились, он спрыгнул с грузовика и повел рабочих Вейнтрауба в помещение, похожее на грубо побеленный сарай с широкой двустворчатой дверью. Через минуту они вынесли оттуда три аккумуляторных ящика и стали размещать их на грузовике.

Мюленберг сидел в открытой легковой машине и внимательно наблюдал за людьми.

Последний тяжелый ящик вынесли двое пожилых рабочих зарядной станции.

— «Вот они!» — встрепенулся Мюленберг.

Даже не взглянув на инженера, они пошли было к грузовику, но Ганс крикнул, что там уже нет места, и направил их к легковой машине.

Мюленберг пересел вперед, узкий ящик поставили между сиденьями.

И только когда машины двинулись с места, эти двое, прикоснувшись к козырькам своих кепок, как бы поправляя их, посмотрели прямо в глаза Мюленбергу.

И тут Мюленберг понял, кто такие друзья Ганса и в чем сила Ганса и этих — его собственных друзей, которых он узнал так поздно!..

* * *

Вот и полигон. Вот место, где стояла раньше машина.

Там Мюленберг в последний раз видел Гросса…

Сначала на сердце опускается страшная тяжесть. Потом она будто проникает внутрь, делает сердце каменным, твердым… Хорошо… Сегодня машина будет действовать в третий и последний раз, и она отомстит за Гросса, за Мюленберга, за себя…

Странно: сегодня Мюленберг чувствует себя совсем здоровым, даже молодым. Он быстро движется, за всем успевает проследить, даже вместе с Гансом помогает рабочим поднять тяжелый ящик аккумуляторной группы и вдвинуть его в машину на свое место. Вот что значит — нервы!

Появляются люди Вейнтрауба, прибывшие сюда еще раньше. Они уже закончили установку объектов в поле и для предварительного испытания и для демонстрации. Верно ли это сделано? Старший показывает Мюленбергу расположение объектов на полигоне. Расстояние пять, десять и пятнадцать километров. Слева на шестах с белыми флажками — лампы, включенные в заземленные антенны. А справа — для демонстрации начальству — три дощатые панели перед траншеями. Там будут живые объекты…

— Какие именно? — настороженно спрашивает Мюленберг.

— Скот, — глупо улыбаясь, отвечает тот. — Только скот: лошади и овцы.

Электромагниты уже извлечены Гансом из аккумуляторного ящика и поставлены на место. Машина собрана. Теперь она еще больше похожа на пушку с двумя короткими спаренными стволами, направленными вперед. Можно приступать к испытанию.

Старший снова подходит к Мюленбергу.

— Люди не нужны больше?

Мюленберг чувствует за этой предупредительностью особое распоряжение Вейнтрауба.

— Нет, — отвечает он, — не нужны, отправьте всех.

Затем он подходит с Гансом к машине, пускает мотор и наводит трубу на самый дальний флажок. Пятнадцать километров! Вот он, этот флажок, он появляется в поле зрения. Нити окуляра накладываются на него, указывая своим пересечением направление луча.

Включив ионизатор, а затем ток, Мюленберг видит, как на шесте вспыхивают разноцветные лампочки. Ганс тоже видит это в бинокль.

— Горит! — восклицает он, и в голосе его чувствуется затаенная тревога — рухнула надежда.

— Как и следовало ожидать, — спокойно, с некоторой гордостью добавляет Мюленберг, выключив «воздушный кабель». — Жаль, что мы не можем проверить, как будет действовать наша четвертая группа.

— Отказа не может быть, — убежденно говорит Ганс.

— Ну, тогда будем звать гостей. — Мюленберг садится в легковую машину, едет в контору полигона и вызывает к телефону Вейнтрауба.

— Машина проверена, — говорит он. — Результаты превосходят всякие ожидания.

Вейнтрауб чрезвычайно доволен. Он ждал с нетерпением этого звонка. Они выезжают и через полчаса будут на полигоне. Начальник управления тоже приедет с ними. Приблизительно в это же время приедет и доктор Гросс.

— Ну, Ганс, как будто все в порядке, — говорит Мюленберг, возвратившись пешком. — Я думаю, все нужные нам люди будут здесь. Давайте поговорим. Наступает последний акт… Как бы ни кончился он, нам едва ли придется еще говорить с вами когда-нибудь… Будьте готовы ко всему. Вероятно, теперь возьмут и вас. Но я думаю, что вам удастся выкарабкаться: вы были только электромонтером, исполнителем. Вам поручали монтаж простейших деталей, не посвящая в суть дела… Давайте посидим вот тут, на траве. Какая чудесная погода стоит эти дни!..

Ганс молча жует сорванную травинку, обхватив руками колени и мрачно смотрит куда-то в пространство. Молчать тяжело, но и говорить не о чем. Забрать его могут и по другим поводам… Но разве можно сейчас огорчать этого замечательного человека?..

— Теперь слушайте, Ганс. Во время демонстрации нам, вероятно, не удастся разговаривать. Давайте условимся: вы быстро уйдете с полигона, как только я сделаю такой жест… — Он потер лоб рукой и почесал голову. — Будьте очень внимательны, Ганс, не пропустите этого движения.

— Можете быть спокойны, господин Мюленберг. Едва ли я пропущу сегодня хоть одно ваше движение.

Вдали, у ворот, слышатся настойчивые автомобильные гудки. Оба поворачиваются.

— Приехали… Ну, теперь прощайте, Ганс!

Они встают, берутся за руки и несколько мгновений смотрят друг другу в глаза… Потом расходятся.

Два больших лимузина останавливаются недалеко от машины. Из них выходят шесть человек: среди них Мюленберг узнает тех военных инженеров, которые были здесь прошлый раз. Гросса среди них нет. Вейнтрауб знакомит его с Риксгеймом. Этот человек производит на него отвратительное впечатление скользкой, расплывшейся жабы.

Снова шум у ворот… Небольшая военная машина подкатывает к лимузинам и как бы выбрасывает из себя Гросса.

Мюленберг устремляется к нему, они обнимаются, отходят немного в сторону. Никто не слышит, о чем они говорят. Минут через пять они приближаются к группе. Гросс молча, будто не замечая никого, входит вслед за Мюленбергом на мостик и становится за спиной своего друга, опустившегося на сиденье перед пультом.

Еще раз на этом полигоне повторяется та же сцена. Гудит мотор, люди напряженно впиваются в бинокли… Незримый луч, выйдя из машины, зажигает вдали электрические лампочки…

Только теперь это все происходит на расстоянии десяти километров. Мюленберг чувствует одновременно и отвращение и гордость, когда наведенный им луч одним только прикосновением сваливает лошадь на таком далеком расстоянии.

Когда затихают восторженные комплименты Мюленбергу и сдержанные — Гроссу, Вейнтрауб предлагает перейти к объяснению нового принципа машины.

Мюленберг медленно поднимает руку, трет лоб.

— Пожалуйста, я готов… — оглядываясь, он видит, как Ганс нерешительно отходит назад. — Можете идти, Ганс, вы мне больше не понадобитесь! — громко и строго говорит он. Потом добавляет тихо Вейнтраубу: — Надеюсь, тут нет людей, которым не следовало бы присутствовать при объяснении? Я думаю, не в ваших интересах особенно популяризировать метод Гросса.

— Вы осторожны, — отвечает тот. — Но нет, все эти люди в курсе дела. Это те, которые вместе со мной работали над первой машиной и будут работать над второй.

«Ценное признание, — думает Мюленберг, — очевидно, здесь все, кто может быть опасен».

— Ну и прекрасно, — говорит он. — Тогда начнем. Подойдите поближе, господа. Я начну с самого главного — ионизатора.

Он медленно открепляет крышку тыльной части «пушки», долго копается в ней, наконец, вынимает концентрические электромагниты. Нужно дать время Гансу уйти подальше. Гросс склоняется над его плечом.

Шесть человек, тесно расположившись с двух сторон мостика, на котором сидит Мюленберг, стараются как можно ближе рассмотреть эту замечательную деталь.

Именно так и представлял себе эту последнюю сцену Мюленберг, когда, вот тут же, на полигоне лежа на земле с закрытыми глазами и едва бьющимся сердцем, он придумал свой план…

Ах, какое страшное волнение… Сердце начинает клокотать, как лава в жерле вулкана. А что, если оно не выдержит в самый последний момент? Нет, не надо тянуть…

Он быстро оглядывается кругом. Ганса уже нет. Большая рука инженера ложится на пульт слева. Пальцы нащупывают рычажок выключателя четвертой группы аккумуляторов… Еще одно маленькое, совсем незаметное движение — и конец… Мюленберг не решается повернуть рычажок. В нем возникает непреодолимое желание сначала сказать им в лицо, что их ждет… И он говорит сдавленным, прерывающимся голосом.

— Все это сделал доктор Гросс… совсем не для того, чтобы убивать… Вы решили иначе… Но… «взявший меч от меча погибнет…»

Глаза всех, опущенные к электромагнитам, удивленно вскидываются к его глазам.

— Теперь — возмездие… Скорей! — кричит он глухо самому себе…

* * *

Быстрым, решительным шагом Ганс направляется к воротам полигона. Надо пройти метров двести.

Проходная контора. Он оглядывается. Нет, застрять здесь нельзя. После его не выпустят. Вот пропуск. Надо успеть…

Он выходит за ограду, пересекает дорогу и по тропинке, сокращающей путь к шоссе, углубляется в лес.

Потом быстро сворачивает вправо. Он почти бежит по краю леса, вдоль забора.

Вот, наконец, подходящее дерево. Он взбирается на него, как белка, стараясь не ломать сучьев, все выше, выше. Понемногу полигон раскидывается меж ветвей широкой панорамой. Еще небольшое движение вверх. Он видит машину Гросса, людей, обступивших ее, черную фигуру Мюленберга, возвышающуюся над пультом.

Теперь — не отрывать глаз. Уйдет Мюленберг или нет?

В этот момент картина мгновенно и беззвучно преображается; Ганс видит этот страшный фейерверк во всех подробностях. Острые, короткие радиусы яркого света, брызнувшего из-под машины, окутывает мутный желтоватый клуб дыма и пыли, выворачивающийся наизнанку, и из него вздымается в воздух черный фонтан. Наконец, приходит звук. Оглушительный гром потрясает воздух, панический шелест волной пронизывает лес; Ганс изо всей силы обнимает ствол, чтобы не свалиться, но не отрывает глаз от темных точек и каких-то кусков, вертящихся в воздухе и параболами разлетающихся из фонтана…

Весь сжавшись, сцепив челюсти в конвульсивном напряжении, Ганс ждет. Мутная дымка уходит в сторону…

Наступает поразительная тишина. Все вокруг будто замерло в страхе.

Там, где была машина, ничего нет, только темное пятно зияющей воронки. В разных направлениях, на разных расстояниях от нее можно различить то, что осталось от людей… Что тут принадлежит Мюленбергу, Гроссу — трудно определить.

Конец…

Еще несколько секунд Ганс, как и все вокруг, остается недвижимым. Потом, как бы придя в себя, сваливается с дерева и бежит прямо лесом на юг, к шоссе.

* * *

Вечереет.

Пригородный поезд из Мюнхена деловито подлетает к одной из дачных станций Розенгеймской дороги — километрах в двадцати от города. Он сходу останавливается, выпускает на пустынную в этот час платформу густую толпу пассажиров и немедленно отправляется дальше, быстро набирая скорость. Люди со свертками, хозяйственными сумками, молча и торопливо устремляются к своим домам, к короткому ночному отдыху после трудового дня в городе. Платформа пустеет раньше, чем поезд скрывается из виду. Просто удивительно, как быстро исчезает куда-то вся эта масса людей. Уже через одну-две минуты только на главной улице, идущей прямо от станции, можно увидеть несколько человек; больше нигде никого нет. Таков темп жизни. Во всем чувствуется темперамент военного времени.

Двое вышли из одного вагона и движутся в одном и том же направлении — по главной улице. Один — пожилой, усатый, в рабочей кепке, другой — высокий, светловолосый, бледный, молодой человек, следует за ним шагах в сорока. Через несколько минут передний сворачивает в переулок налево, потом направо. В конце улицы он входит во двор и исчезает в маленьком домике, но тотчас же появляется снова и, открыв калитку, ждет около нее. Когда второй точно повторив все его повороты, проходит мимо, он говорит тихо:

— Входи, Ганс, все в порядке.

Небольшая светлая комната встречает их готовым к ужину столом и таким ароматом кулинарии, доносящимся вместе с шипением из кухни, что пришедшие, даже не переглянувшись, начинают как-то странно и, по-видимому, бессмысленно улыбаться. Впрочем все это не так просто, как может показаться. Сегодня Ганс проснулся около шести утра, причем спал он только три часа; с тех пор у него во рту, кроме двух стаканов зельтерской воды, перехваченных на улице, по возвращении с полигона, ничего не было. Во все последующее время его язык едва мог двигаться во рту — так было там сухо и терпко.

— Мойте руки скорей и садитесь за стол, у меня все готово, — говорит тетушка Марта входя, чтобы поздороваться. — Э, Ганс, милый, что это с тобой, не болен ли?

— Устал немного, — улыбается Ганс, — да и голоден, правду сказать… Ты меня прости, тетушка Марта, но… вот смотри, — он подносит к ее глазам часы, — через десять минут я должен быть там, — он указывает глазами куда-то вверх. — Вы садитесь без меня.

Женщина явно, неподдельно огорчена; она беспомощно смотрит на мужа.

— Ничего не поделаешь, Марта. Так нужно, он прав. Нужно, действительно, — понимаешь?.. Иди, Ганс. Мы подождем тебя. Не больше часа, ведь так?

— Думаю, так.

— Иди.

Ганс выходит в прихожую, открывает дверцу в крошечный чуланчик; согнувшись, кое-как влезает туда, вытащив предварительно какой-то мешок, потом ящик. Луч карманного фонарика помогает найти нужные сучки в дощатой переборке… Боковая стенка открывается так, что Ганс, прижавшись в угол, едва протискивает в образовавшуюся щель свое тело. Теперь он «у себя». Вспыхивает лампочка.

Тут можно только сидеть — и то согнувшись. Площадь каморки — метр на полметра. Он сидит на низком ящике. Перед ним вместо стола — полка из одной доски, на ней слева — панель передатчика с ребристыми ручками. Справа — ключ Морзе. Между ними, как раз под лампочкой — пространство для тетради.

Он кладет перед собой часы, тетрадь, карандаш, включает передатчик, ждет пока нагреются лампы, потом проверяет «эфир»…

Легкий стук в чуланчик заставляет его насторожиться.

— Это я, Ганс, открой на минутку.

Ганс открывает.

— На-ка держи. А то ты, чего доброго, заснешь там, а мне так и ждать тебя до утра? Из темноты в каморку протягивается рука с кружкой крепкого, темно-коричневого чая. — Не начал еще?

— Нет. Еще две минуты. Спасибо, дядя Вил… Ах, как ты это здорово придумал! Это же мечта, самое нужное сейчас… Большое тебе спасибо…

— Я тут не при чем. Это все Марта. Ну, действуй, да помни: мы ждем…

Ганс надевает наушники, кладет руку на ключ, закрывает глаза и — уносится далеко на восток, вместе с сигналами, срывающимися с его антенны:

…cq… cq… cq… cq… eu2bd

Через несколько минут он переключает антенну на прием. И слушает, медленно поворачивая ручку настройки вправо и влево — в пределах двух-трех делений лимба, останавливаясь и прислушиваясь к щебету сигналов, которыми полон эфир…

И вот он оставляет ручку. Знакомые интонации, как голос любимой, прерывают его полет.

…ma-ama, ma-ama, ma, ma, mama-a…

Это он…

…eu2bd… eu2bd… перехожу на прием, — звучит в наушниках.

Ганс включает передатчик на пойманную волну.

…eu2bd, слушайте… основные помехи устранены, ускорьте проверку по переданной ранее схеме расположения диполей, тогда сообщу новую схему… антенна сорвана ветром…

Кисть Ганса, плавно изгибаясь к запястью, колеблется над ключом…

«Прощайте, товарищ Мюленберг, — думает он, сжимая покрасневшие веки. — Мы выполним ваше задание, чего бы это ни стоило. И я не забуду вас никогда…»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СЕМЬ БУКВ ГЛАВА ПЯТАЯ «ГЧ»

Николай Тунгусов с увлечением создавал свой таинственный генератор. Появление старого друга, Федора, не только не отвлекло его от этой работы, а наоборот — еще усилило желание поскорее довести дело до конца. Все расчеты были хорошо продуманы, проверены, и Николай верил в успех. Надо прямо сказать — у него были основания для этого. Инженера Тунгусова считали талантливым изобретателем-рационализатором: на многих заводах столицы, где технологический процесс требовал больших скоростей или сверхвысокой точности, уже были введены его остроумные приспособления. На всем, что Николай делал, лежала печать высокого мастерства и необычайной любви к своему произведению. Его приборы были не только технически совершенны, но и удобны, красивы, изящны. Тунгусов любил делать все своими руками, постигать своим умом и органически не мог закончить изучение какого-либо вопроса или изготовление детали до тех пор, пока самая строгая проверка не убеждала его в том, что он вполне овладел предметом и выполнил работу отлично.

Чем глубже забирался Николай в дебри электричества, тем сильнее оно увлекало его. В спектре электромагнитных колебаний он видел океаны будущего могущества человека. Этот спектр заключал в себе свет, тепло, возможность видеть и слышать на беспредельные расстояния, подчинять себе пространство, время.

Ультракороткие волны были одним из последних этапов пути молодого ученого. Он подошел к ним, изучая технику связи. Ему было ясно, что радио, телефон, телевидение уже начинают стареть, отстают от новых, вполне осуществимых технических идей, требуют перехода на ультракороткие волны. Николай представил себе, как должны выглядеть эти новые конструкции, некоторые из них рассчитал, потом сделал опытные экземпляры. Так возникла мысль создать портативный радиотелефон для связи в армии. Появился «радиокод» — маленький, изящный аппаратик, превращающий человеческую речь, брошенную в эфир, в какую-то несусветную звуковую галиматью, которую другой такой же аппаратик при определенной настройке автоматически расшифровывал и вновь превращал в ясную речь. Эксперты нашли изобретение чрезвычайно ценным.

Но вскоре Николай бросил связь: туг все было достаточно ясно. Он увлекся исследованиями, которые на некоторое время увели его от технических проблем. Это было влияние ультракоротких волн на живой организм. Николай построил генератор для облучения и окунулся в биологию. Он искал причину явлений, которых никто не мог толком объяснить. Почему гибнут мыши, кролики, мухи, клопы, бактерии, когда на них падает невидимый луч? Почему, если изменить волну или время облучения, бактерии начинают, наоборот, усиленно развиваться, больные животные быстро поправляются? Почему растения, семена которых на одну секунду попали под действие высокочастотного поля, лучше растут, дают больше плодов? А иногда это поле задерживает процесс распада в органических веществах.

Да так ли все это? Он проверял. Опыты подтверждали: да, так.

А что говорят об этом ученые? Ученые спорили.

Одни утверждали, что все действия ультракоротких волн сводятся к «тепловому фактору». Волны высокой частоты, мол, вызывают то или иное повышение температуры, которое в разных случаях может быть либо стимулирующим развитие, либо гибельным для организма. Вот и все! Другие доказывали существование какого-то специфического действия волн.

В Доме ученых устраивались длительные дискуссии на эту тему между физиками, биологами, врачами. Образовались два лагеря: к «тепловикам» примыкали в большинстве случаев старые авторитеты, теоретики, трезвые ученые, «не верящие в чудеса». Лагерь «спецификов» составляла преимущественно молодежь, энтузиасты-волновики, почти все в прошлом, а некоторые и в настоящем радиолюбители.

Тунгусов чувствовал, что энтузиасты правы, но доказательства их не были достаточно убедительны, допускали разные толкования.

Он начал свои опыты. Спор имел принципиальное значение, и истину надо было выяснить.

И вот случайно он сделал открытие, которое решило вопрос. Он облучал ультракороткими волнами семена редиса и затем сериями высевал их в вазончиках. Однажды выяснилось, что не только облученные семена давали лучший урожай, но и те, которые просто хранились рядом с ними. Выходило, что облученные семена становились сами источниками излучения! Ясно, что ни о каком «тепловом факторе» тут уж не могло быть и речи.

Тунгусов тщательно проверил это наблюдение и, наконец, выступил на очередном дискуссионном собрании с кратким сообщением. Энтузиасты торжествовали победу, а виновник торжества внезапно исчез: открытие привело его к новым увлекательным идеям.

Так шел Николай вперед, и перед ним раскрывались все новые горизонты.

Так подошел он к своей теории «волновой системы элементов».

Уже давно ученые стали замечать, что многие тела и вещества обладают какой-то странной способностью — на расстоянии действовать известным образом на другие тела биологического происхождения. Тонкий корешок обыкновенного лука, направленный кончиком на боковую поверхность другого корешка, вызывал в нем усиленное деление клеток. Пульсирующее сердце лягушки, мозг головастика, мышцы разных животных, даже кровь человека, действуя на близком расстоянии, заставляют усиленно развиваться культуру дрожжей. Близость воды, металлов, руд и некоторых лекарственных веществ вызывает иногда непроизвольное сокращение мускулов руки у человека. С давних времен этим пользовались некоторые, очевидно особо восприимчивые, люди для отыскивания подземных вод и ценных металлов с помощью «маркшейдерской палочки» — деревянного прутика, зажатого в руках.

Залежи подобных фактов накоплялись в голове Тунгусова и не давали покоя его пытливой, подвижной как ртуть, мысли. Он копался в библиотеках, разыскивал у букинистов какие-то старинные фолианты об алхимии, внимательно вчитывался в книги, излагающие учение индийских йогов.

Со всей этой старины он легко сбрасывал шелуху таинственности и мистики и обнаруживал здоровые зерна настоящей научной мысли, правильных наблюдений и обобщений.

От многих тел действительно исходят какие-то, очевидно, очень слабые, но иной раз весьма сильно действующие лучи. Теперь это уже точно установлено в сотнях современных лабораторий, которые чуть не каждый день находят все новые и новые источники излучения.

Природа этих лучей не была ясна. Большинство исследователей полагало, что они относятся к ультрафиолетовому участку электромагнитного спектра, к его коротковолновой части. Другие, напротив, считали, что новые лучи отличаются от электромагнитных. Их нельзя было ни уловить, ни воспроизвести никакими физическими методами. Изучать эти лучи можно было, только наблюдая их влияние на различные объекты, главным образом биологические.

Это обстоятельство сильно тормозило исследование. Если бы можно было как-нибудь увеличить ничтожную мощность излучения, природа его выяснилась бы, несомненно, гораздо скорее. Но как регулировать мощность, не зная природы явления?

Замкнутый круг этот Тунгусов разорвал своей блестящей гипотезой об «электромагнитной жизни веществ». Его натолкнуло на эту мысль обилие и разнообразие источников излучения, открываемых разными исследователями. То новые металлы, то минералы, то органические вещества — кости, мускулы, кровь, мозг, то химические реакции оказывались «излучателями». Часто случалось, что вещества, не обнаруживавшие никаких излучений, в некоторых особых условиях оказывались активными источниками их.

…Это случилось на улице, вечером, когда Тунгусов возвращался домой. Проходя мимо книжного магазина, он, по обыкновению, остановился у витрины, чтобы посмотреть новинки. Ничего интересного не оказалось; может быть, занятый своими мыслями, он просто и не заметил ничего, но, отойдя от витрины, вдруг увидел перед собой, как в тумане, книгу. Гладкий синий коленкор, четкие крупные буквы: «Д.И.Менделеев», и внизу в тонкой черной рамке белый прямоугольник с изображением первой записи системы элементов, сделанной от руки самим великим ученым.

«Периодическая система… Все вещества в природе состоят из девяноста двух элементов. Каждый из них отличается от предыдущего тем, что его атом содержит на один электрон больше. А в ядре атома столько же положительных зарядов, сколько электронов на орбитах. Атом — электрическая система, электроны движутся вокруг ядра по своим орбитам, по разным энергетическим сферам, перескакивают с одной сферы на другую… Так, так… Ничего нет удивительного в том, что это движение порождает электромагнитную волну».

Тунгусов уже не шел, а почти бежал, повинуясь стремительному потоку своих мыслей. Он как бы догонял свою идею, она была уже совсем близко… уже совсем близко… И вот он настиг ее.

Каждый элемент всегда испускает лучи строго определенной длины волны. Ее можно вычислить. Эта волна — такой же постоянный признак элемента, как удельный вес, как масса его атома.

Теперь можно составить новый вариант таблицы Менделеева; в ней, кроме атомных весов и порядковых номеров, обозначающих количество электронов в атоме, будут стоять новые цифры: длины волн тех излучений, которые исходят от данного элемента!

А в спектре лучистой энергии где-нибудь, очевидно, между рентгеновыми и ультрафиолетовыми лучами, появится новый ряд с обозначениями: «лучи водорода», «лучи лития», «лучи железа», «лучи золота»…

Многое становилось теперь понятным. Все тела, все вещества, а значит и соединения их и реакции дают излучения. Разница между ними только в длинах волн. А от длины волны зависит характер их влияния на окружающие тела. Поэтому-то и установлены пока только некоторые источники излучения, именно те, влияние которых удалось подметить исследователям. Излучения эти наполняют мир своими неощутимыми потолками, сочетаются, складываются одно с другим, находят резонанс в сходных по составу телах и, может быть, усиливают их собственную лучистую энергию. Она очень мала, эта энергия, ничтожно мала; неудивительно, что для ее обнаружения до сих пор не нашлось физического прибора, детектора. В самом деле, какое электромагнитное поле может создаться вокруг атома? Подсчитать, вычислить энергию такого поля, конечно, можно, но нет такого прибора, на показания которого эта микроскопическая энергия могла бы подействовать сколько-нибудь заметно.

Чувствуя под ногами твердую почву своей «волновой системы элементов», Тунгусов уверенно бросился в эту новую фазу исканий. Все средства современной физики и радиотехники бросил он в бой, стремясь усилить мощность новых лучей. И снова вычислял, рассчитывал, чертил…

Приемы и методы ультракоротковолновой радиотехники оказались теперь почти негодными: они позволяли управлять волнами длиной от десяти метров до одного сантиметра, а тут, как показывали расчеты, волны измерялись тысячными долями микрона! Количество переходило в качество: колоссальная частота колебаний подчинялась иным законам. Радиотехника отчасти уступала место оптике, потому что эти микроволны были близки к волнам света и во многом вели себя по законам светового луча. Но все-таки по своей природе это были электромагнитные волны, и Тунгусов не сомневался, что сумеет овладеть ими.

Увлеченный работой, он остро чувствовал нехватку времени. Институт поглощал весь день, для «идей» оставались крохи. Он взял отпуск, заперся дома, никого не принимал и часто даже не отвечал на телефонные звонки, заставляя «беседовать» своего неутомимого автоматического секретаря. Смена дня и ночи потеряла для Тунгусова всякий смысл. Он ложился спать, когда чувствовал, что веки смыкаются независимо от его воли, а голова полна тумана и усталости. Через шесть-семь часов он уже пробуждался, вскакивал и, если в этот момент не стояла глубокая ночь, в какой-то степени приобщался к внешнему миру.

Медленно открывалась дверь, и «внешний мир» этот в образе соседки тети Паши, добрейшего существа, неопределенно солидного возраста, как бы вливался в комнату. Нагруженная посудой, она входила, пятясь задом и потом неторопливо поворачиваясь перед аккуратно закрытой дверью.

Смешное и трогательное это было существо. Маленького росточка, но объемистая, вся какая-то бесформенная и мягкая, обвязанная теплыми платками, всегда в валенках, она, однако, деятельно выполняла массу всяких общеквартирных функций, и жильцы единодушно считали ее «главной хозяйкой»

Тунгусов шутливо называл тетю Пашу «кормилицей», потому что ей он доверил заботу о своем питании. Это был мудрый шаг, предпринятый, если внимательно разобраться, не столько Тунгусовым, сколько самой тетей Пашей, и при том из самых альтруистических побуждений. Она с таким вниманием и любовью исполняла свои обязанности, словно заботилась о родном ей человеке. И кто знает, что сталось бы с Николаем, если бы не прекратились его постоянные недоедания, сухомятка, случайные столовки. Вечно увлеченный своими идеями и работой, он никогда не вспоминал об еде, пока не чувствовал, что валится с ног от голода. Так он понемногу отвыкал есть, заметно худел, слабел, и только настойчивое вмешательство тети Паши вернуло ему природную крепость.

Впрочем, не одной только заботой о питании ограничивалась роль тети Паши в жизни Тунгусова. У нее не было семьи: муж и сын погибли в гражданскую войну. Заботливость, нежность годами лежали глубоко под спудом, не находили выхода. Николай тоже был один. На него и устремился теплый поток материнской любви Прасковьи Гавриловны.

Любовь эта была проста, как проста была и сама тетя Паша Она следила за его бельем, стирала, штопала, иногда и покупала сама, что находила нужным, из денег, которые давал ей на хозяйство Тунгусов; он же никогда не спрашивал отчета и чувствовал бесконечную благодарность к «кормилице» за освобождение его от всех этих неприятных забот.

Одного только не могла осилить тетя Паша: заставить Тунгусова вовремя ложиться спать. Услышав из кухни, что он после сна встал и умылся, она быстро собирала завтрак или обед, смотря по времени, и входила к нему, стараясь казаться мрачной и недовольной.

— Доброе утро, тетя Паша! — встречал ее Тунгусов, торопливо заканчивая свой несложный туалет.

Она ворчала в ответ мягким баском:

— Утро, утро… Опять ночь не спал?

— Не спал, тетя Паша, работал.

— Ну это что! Разве так работают? Ты, Николай Арсентьевич, только свое здоровье губишь. Посмотри на себя: зеленый стал. Это что! Сидишь целыми сутками взаперти, воздух гадкий, накурил, воняет… Ну? Разве можно? Другие вон тоже работают: и погуляют и физкультурой займутся…

— У меня, тетя Паша, мозги теперь физкультурой занимаются!

— Мозги! Это что! Вот и видно, что мозги у тебя неладные, милый. Ешь, садись, остынет…

Теоретические изыскания между тем подходили к концу. Расчеты и формулы сначала в воображении Тунгусова, а потом и в действительности приобретали очертания и формы деталей заветного генератора.

Некоторые из них ему по знакомству изготовляли на заводах, в научных учреждениях, где Тунгусову, как консультанту от института, приходилось с неизменным блеском совершенствовать устаревшую технику. Но большую часть этих деталей он делал сам у себя в комнате, совсем уже превратившейся в какую-то фантастическую лабораторию средневекового алхимика. Тут же, в тигельках, ретортах, колбах, плавились, очищались, выпадали в растворах осадками и кристаллами чистые элементы — будущие модуляторы несущей волны главного излучателя.

Основной источник излучения этого генератора имел вид баллона из кварцевого стекла с причудливо торчащими из него рогами отводов, через которые входили внутрь электроды. Внизу, в двух углублениях толстого дна, — свинец, металл, не все тайны которого раскрыты наукой. Он один способен задерживать любые виды электромагнитного излучения; даже рентгеновы и гамма-лучи радия не могут пройти через свинец. В менделеевском ряду свинец занимает особое место; это последний из устойчивых элементов, не подверженных распаду. Все элементы с большим, чем у свинца, атомным весом радиоактивны: они непрерывно разлагаются на составляющие их невидимые частицы и исчезают в течение более или менее продолжительного срока. И ничто не может остановить этого распада.

Электронный поток из верхней части баллона падает вниз на свинец, нагревает его, плавит. Свинец кипит, наполняет баллон своими парами, которые сгущаются у охлажденных стенок и мелкими тяжелыми капельками сбегают по стеклу. Электроны с космической скоростью несутся сквозь пространство баллона, сталкиваются с атомами свинца, сбивают, сотрясают их атомные системы. Призрачный, сероватый свет выдает эти неслышные катастрофы. И вместе с ним через кварц свободно выходят волны — лучи, которые улавливаются окружающей баллон электрооптической системой и собираются в один невидимый поток.

Николай нашел способ менять волновой состав этого потока. Законы гармонических колебаний и модуляций помогли ему укротить упрямые «свинцовые» частоты, подчинив их ритму естественных излучений химических элементов. Так он получил возможность превращать луч генератора в луч любого металла, любого химического элемента.

Вот в этот-то напряженнейший момент исканий, оказалось, что некоторые детали оптической системы, заказанные в мастерской института, сделаны неудачно. Тунгусов отнес их обратно, но мастерская уже была занята очередной срочной работой. Приходилось ждать. Без этой оптики двигаться дальше было нельзя.

И Николай вдруг ощутил странную, пугающую пустоту вокруг себя. Работа, которой он жил каждую минуту, прервалась и стало нечего делать. Этого с ним еще не случалось. Раньше, в годы его «жизненной системы», которой он присягал навсегда, этого и не могло быть. «Завоевание культуры» — его самообразование и самовоспитание — требовало от него громадных усилий и массы времени и часто случалось, что Николай не знал «за что хвататься». И вдруг — нечего делать! Уж не стал ли он «инженером»?! Этот термин был придуман им же самим в эпоху великих битв с Федором, когда они еще устанавливали свои взгляды на жизнь, на свое назначение в ней. Перед ним всплыли строки из тетради, где он тогда записывал некоторые свои мысли. Там фигурировали два слова — Инженер, — с большой буквы, любимый символ всесторонне развитого, высоко культурного человека-созидателя, и «инженер» в кавычках и с маленькой буквы — олицетворение деловой, но мелкой, узко-ограниченной натуры, «ничтожество», стояло там в скобках ..

Вспомнились эпизоды идеологических сражений. «Если ты хорошо строишь заводы, электростанции или конструируешь машины, — социализму наплевать, что ты не умеешь играть на скрипке, или не читал „Войны и мира“, или не болтаешь по-английски», — запальчиво утверждал Федор.

«Нет, брат, врешь… — не сразу находя достойный ответ на внешне убедительные доводы друга, и потому не очень уверенно парировал Николай. — И мыслишка у тебя в основе вредноватая… вижу ее хорошо, ты меня на скрипку не поймаешь…»

Николай тогда взъярился и, разойдясь, так расчихвостил друга за недооценку, — уже не только культуры, а и самого социализма, — что тот испугался своей ошибки и пошел на попятный.

А теперь, вот уже года два, как Николай только своей электротехникой и занимается, да, честно говоря, и не интересуется ничем, хотя ему так далеко еще до Инженера!

Впрочем, горькая волна сомнений схлынула также быстро, как и налетела. Успокоительных контраргументов тут же появилось больше, чем достаточно: электротехника — его специальность и ей по праву принадлежит максимум времени и внимания; все новое должно воплощаться немедленно; наконец, это временно, не всегда же будут такие срочные дела…

Главного, в чем и таилась страшинка, Николай так и не уловил: все, что не относилось к его специальности, уже не влекло его к себе, как прежде…

Вот тогда-то на первый план и выплыло еще не остывшее увлечение ультракоротковолновым телефоном, и Николай с обычной энергией начал «продвигать» его.

И надо же, чтобы в это время появился Федор — первый человек, которому Николай рассказал о своем «генераторе чудес». Мало того, на другой день после их встречи из мастерских оптического института сообщили о том, что первые из заказанных деталей готовы. Так Тунгусов вновь вернулся к своему любимому «детищу».

Федор навещал теперь друга через каждые два-три дня. И не одно только чувство дружбы неудержимо тянуло его к Николаю: он нашел в нем неиссякаемый источник новых знаний, увлекательных, почти фантастических для него идей.

Всякий другой помешал бы Николаю одним своим присутствием. Не говоря уже о том, что Федор просто практически помогал другу во время работы, он оказался тем благодарным собеседником, с которым Николай мог делиться мыслями. Когда Федор приходил, Тунгусов преображался, обычно сдержанный и молчаливый, даже скрытный, он легко подхватывал всякий вопрос Федора, объяснял, показывал опыты, которые очень походили на фокусы опытного эстрадного «манипулятора», и радовался искреннему удивлению друга.

Увлекаясь, он иногда выходил за пределы понятного Федору, но и тогда продолжал развивать свои мысли, чувствуя, что его «объяснения» переходят в творческий процесс, ценный для него самого. После таких бесед, несмотря на пассивную, казалось бы, роль Федора в них, в голове Николая всегда возникало что-то новое, что-то там оседало, выкристаллизовывалось… Это было нечто вроде химической реакции, которую вызывает одно только присутствие катализатора, хотя сам он в этой реакции, по-видимому, и не участвует…

Словом, вновь забилось рядом с Николаем близкое сердце, и все дела, вся жизнь его обрели новый смысл, новую ответственность.

Радиограмма из Германии вначале не произвела на Николая сколько-нибудь значительного впечатления; ее затмило появление Федора. Подумав тогда немного над шифром, друзья решили, что разгадать его, не имея никаких данных, хотя бы намеков на смысл, просто невозможно, а потому и не стоит ломать голову.

Однако мысль о шифре не оставляла Николая и с каждым днем становилась настойчивее и тревожнее. Конечно, это был трудный и рискованный шаг со стороны немца. Зачем сделан этот шаг? Шифр — значит тайна. Как раскрыть ее только одному человеку — Николаю, в радиоразговоре, который могут слышать все — и друзья и враги?! Николай ставил себя на место немца и видел, что задача может быть решена только в том случае, если он сам проявит достаточно изобретательности и воли к ее решению. И вот уже не минуты, а целые часы уходили на «ломанье головы» над этими семью буквами. Федор приходил обычно в дни и часы «эфирной вахты» — по вечерам. Они пили чай и выдумывали сотни разных способов извлечь из букв какой-нибудь смысл.

Через несколько дней немец снова появился в эфире, внезапно, как метеор, и, очевидно, только для того, чтобы связаться с Николаем.

— Как схема? — коротко спросил он.

— Bd. Sory. Nil, — ответил Николай. — Плохо. Очень сожалею, но ничего не понял.

— Продолжайте эксперименты, прошу вас, — передал немец и исчез из эфира.

В следующий раз, вместо ответа на вопрос о схеме, Николай спросил:

— Можно ли выполнить ее без вспомогательных данных?

— Можно. Привлеките друзей, вы все ее хорошо знаете, — был ответ. А еще через день, очевидно, под давлением каких-то событий, даже не спросив ничего, немец попросил принять «работу по схеме» и передал зашифрованный цифровой текст, занявший почти целую страницу в «вахтенном журнале» Николая.

— Вот, Федя. Это уже сообщение, — задумчиво говорил Николай. — Очевидно, то самое, из-за которого понадобилась вся эта эфирная конспирация с шифром… Что же делать, кого еще привлечь?.. Ясно, что мы ее хорошо знаем…

— Кого «ее»?

— Да эту самую «схему»; то, что обозначают буквы; то, чего мы никак не можем сообразить… и что, конечно, нам хорошо известно — ведь только на это и мог рассчитывать немец!.. Ясно только одно: эти буквы, как бы они ни были перетасованы, не могут составить слова, потому что тут шесть согласных и только одна гласная. Таких слов не бывает. Скорей всего это — первые буквы слов какой-нибудь общеизвестной фразы, изречения, поговорки, лозунга, может быть, названия учреждения, какой-нибудь организации…

Был опять перерыв в работе, кварцевая оптика снова задерживала монтаж генератора. Друзья с видимым наслаждением любителей медленно отхлебывали крепкий чай, искусно завариваемый тетей Пашей, и усиленно копались в памяти, выискивая подходящие сочетания слов в лозунгах, пословицах, популярных песнях… Николай сыпал догадками, как из сказочного рога изобилия. У Федора дело шло хуже. В этот вечер мысли его были заняты другим и он только ждал удобного момента, чтобы переменить тему.

— Сегодня я тебе плохой помощник, — сказал он, наконец. — Голова не тем занята.

— А что у тебя? — встрепенулся Николай.

…Инженерная судьба Федора складывалась вообще неладно.

Его устремления к механике, машиностроению то и дело наталкивались на разные обстоятельства, сбивавшие его с прямого и, казалось, такого простого пути. В военно-техническом авиационном училище ему пришлось заняться моторами. Уже тут ему грозило отклонение в сторону технологии и, даже, еще менее привлекавшей его — эксплуатации. Федор, однако, считал эти отклонения случайными и, конечно, временными, и потому ничего угрожающего в них не находил. Между тем, на заводе, куда он был затем направлен, Федор, как человек добросовестный и умеющий заинтересоваться делом, начал быстро выдвигаться и, незаметно для себя, утверждаться как технолог.

Это было время обильного детскими болезнями, но необычайно бодрого и решительного старта молодой советской промышленности. Брошенный еще Лениным клич — «догнать и перегнать!» — был едва ли не самым популярным и, казалось, легко осуществимым лозунгом народа. «ДИП» — алело со стен цехов и заводских ворот, «ДИП» — бросалось со стремительных лбов паровозов, с бортов пароходов, «дипами» именовались новые станки, машины, приборы…

Понятная, доступная всем, жизненно необходимая для страны ленинская идея владела сердцами. Учебные заведения, конечно, делали свое дело, готовили специалистов, но не они решали тогда насущную задачу. Широкое и неукротимое, как океанский прилив, радиолюбительское движение снабжало кадрами — пусть не всегда дипломированными, но по-настоящему творческими и неуемными — советскую радиотехнику. Захваченные полетом самодельной игрушки авиамоделисты долбили высшую математику и начинали строить настоящие самолеты. И так всюду. Это были энтузиасты, увлеченные идеей творения — достигнуть, овладеть, перешагнуть! Ночью они сидели над книгами и тетрадями, чтобы днем выполнить очередное задание.

Был среди них и Федор. Совсем уже новые для него вещи пришлось ему постигать, когда возникла вдруг на заводе срочная необходимость организовать собственное производство… дерева. Оно играло тогда еще немалую роль в авиации и шло на пропеллеры, фюзеляжи транспортных, спортивных и других самолетов и планеров.

Проштудировав нужную литературу, Федор получил командировку и совершил большое турне по некоторым предприятиям Союза. Тут он увидел, как на практике, путем особых манипуляций — подготовки, сушки, склейки и обработки, древесина превращается в материал, способный конкурировать с металлом. Новый круг знаний и дел увлек Федора и он хорошо справился с порученной ему задачей.

Однако годы шли, металлургия тоже не спала, и древесина начинала понемногу уходить из авиации, уступая место легким и прочным сплавам металлов. И когда Федор, демобилизовавшись, вернулся в Москву, в него, как в опытного древесинника, мертвой хваткой вцепились… «музыканты». Так окрестили в промышленных кругах Москвы очень предприимчивых и требовательных организаторов крупной фабрики музыкальных инструментов. Фабрика уже работала, выпускала продукцию — отменно низкого качества и в совершенно неудовлетворительном количестве. Между тем предприятие это было хорошо оснащено техникой, располагало прекрасным, внимательно подобранным коллективом рабочих, среди которых оказалось немало старых кустарей, искуснейших мастеров скрипок, виолончелей, гитар…

Причиной отставания фабрики был сушильный цех. Он не успевал снабжать производство древесиной надлежащего качества, и «музыканты» все свои силы бросили на поиски опытного специалиста, который мог бы наладить работу цеха и вывести фабрику из прорыва. Тонко организованная разведка обнаружила инженера Решеткова, как только он появился в одном из отделов Наркомата тяжелой промышленности на площади Ногина…

Сначала «музыканты» просто и деликатно предложили Федору работать у них. Федор едва не расхохотался в ответ, — такой курьезной показалась ему перспектива стать деятелем «музыкальной фабрики» перед его вновь ожившими мечтами о большой технике. Он отказался очень уверенно и твердо. Тогда «музыканты» предприняли обходный маневр. Они подробно рассказали ему о своих затруднениях и просили срочно посетить фабрику, осмотреть сушильный цех и — всего только — провести консультацию, помочь им советом… На это Федор охотно согласился, тем более, что уже чувствовал себя виноватым перед ними: очень уж явно они были огорчены его отказом. К тому же главные «музыканты» — директор и главный инженер понравились Федору, он почувствовал в них настоящих энтузиастов своего производства.

Осмотр фабрики оказался увлекательным, Федор увидел и узнал много интересного и нового для себя. Закончив обход, они собрались в цеховой конторке. Тут наступил момент главного удара.

— И вот что получается в результате всех наших производственных усилий, — сокрушенно сказал директор, снимая со стены одну из гитар, висевших там среди других инструментов. — Попробуйте…

Федор не был ни музыкантом, ни особенным ценителем музыки, но обладал хорошим слухом, любил гитару и немного, по-дилетантски играл на ней. Все это директор успел осторожно выведать у него заранее.

— Пошлите за Андреичем, пусть принесет свою, — сказал он главному инженеру.

Гитара, которую рассматривал Федор, была «шикарна», сверкала зеркально положенным лаком, искусной инкрустацией из перламутра. Подавляя в себе некоторое смущение, он взял несколько привычных аккордов. Звук, как звук… Так же, вероятно, звучали и те гитары, на которых ему доводилось играть ..

— Нет, право, я не берусь судить, — сказал он, пожав плечами. — Ничего особенно плохого не замечаю.

— Погодите, сейчас заметите… Все познается в сравнении, — улыбнулся директор. — Входи, Андреич!

На пороге комнаты появился пожилой, совсем небольшого роста, худощавый человечек в синей спецовке. Левой рукой он плотно прижимал к телу старенькую, заметно потертую и невзрачную гитару среднего размера.

— Познакомьтесь, товарищ Решетков, это наш главный учитель и судья строжайший; старый гитарный мастер — бывший кустарь-одиночка. Великий маг и волшебник, знающий все тайны тонкого искусства…

— Ладно тебе, Тимофей Палыч… — недовольно перебил мастер, суховато здороваясь с Федором. — Зачем звали?

— Хотим показать товарищу инженеру, какие бывают на свете гитары.

— Играете? — спросил мастер, устремляя поверх очков сверлящий взгляд на Федора.

— Да нет… так… слегка…

— Что ж, посмотрите.

Принимая гитару из рук Андреича, Федор услышал сложный и странный звук — будто гитара простонала или испуганно шепнула что-то хозяину. Она звучала от одного только прикосновения к ней!.. Он осторожно взял аккорд, другой… Да… Это было нечто совсем иное. Там, в красивом фабричном инструменте его пальцы вызывали какое-то недовольное, насильственное звучание струн. Струны эти и были слышны каждая в отдельности, они легко различались в аккорде. Тут струн не было. Были звуки — слитные, богатые, гармоничные, они легко и охотно возникали от слабого касания пальцев и шли не от струн, а из самого нутра инструмента, сливаясь, заставляя ощутимо трепетать все легкое тело гитары. И так приятна, так привлекательна была эта чуткая покорность инструмента, что Федору неудержимо захотелось играть, играть без конца… Он испугался. Эти несколько любимых аккордов — было все, что его пальцы знали хорошо. Можно ли обидеть доверчивость струн неверным, грубым прикосновением?.. Чем ответят они?..

— Вот это — гитара… — восхищенно проговорил он и медленно, с трудом отрывая от нее взгляд, вернул мастеру.

— А ну, Андреич… Покажи… — попросил директор.

Тот сел на стул, бережно, двумя руками уложил гитару на ногу, низко склонился к ней, как бы вслушиваясь в ее дыхание. Было что-то хищное и в то же время нежное во всей его согнутой фигуре, в осторожных и цепких пальцах, властно охвативших гриф и чутко касающихся струн.

И вот возник голос; простой запев старинной русской песни — «Есть на Волге утес». Сразу подхватил его тихий, невнятный, но мощный, будто донесшийся издалека, хор многих голосов. Понемногу песня крепла, смелела. В ней слышались — и рокот широкой, раздольной реки, бьющей волнами в скалы, и беспредельная даль, и глубина тех «сотен лет», что стоит этот дикий, одинокий утес… И все это непостижимо претворялось в такую огромную, подавляющую мощь человеческого духа, что все кругом исчезло, перестало существовать для Федора…

Воровато затихли шумы, доносившиеся из цеха; кто-то осторожно и бесшумно открыл, да так и оставил открытой настежь дверь…

А когда Андреич кончил, долго еще, с минуту длилась тишина; потом так же неслышно закрылась дверь и за ней снова проснулись шумы цеха и голоса людей.

— Вы настоящий артист, — сказал Федор и, не зная, как лучше выразить охватившие его чувства, дружески обнял худые плечи мастера.

— Да ведь ручная работа, — ответил тот отстраняясь. И многозначительно посмотрев на директора, добавил с явным намеком на какой-то уже известный им спор:

— Кустарная… А фабричным способом разве такую сделаешь?.. Пойду, Тимофей Палыч, у меня там крышки греются…

Не дожидаясь ответа, он вышел.

— Нет, сделаем… — упрямо сказал директор. — Пусть не такую, это, конечно, уникум, произведение художника. Андреич творил ее восемь месяцев, а материал для нее сушился и выдерживался лет пять. Но мы можем делать просто хорошие инструменты. А выпускать такую дрянь, — он метнул гневный взгляд на стены, обвешенные инструментами, — это же вредительство; такой продукцией мы только отвращаем людей от музыки… И все из-за того, что не можем наладить правильную сушку материала!.. Запасов нет. Сушильный цех работает медленно. А всякое ускорение процесса приводит к браку. Заколдованный круг какой-то!.. А найдем выход… Обязаны найти! Давайте вместе, товарищ Решетков… Ведь благородная, да и интересная задача Что вам торопиться с вашей механикой? Поработайте у нас, наладим дело и — пожалуйста, никуда механика не уйдет!

А Федор сидел, опустив глаза, и, внутренне улыбаясь, думал о том, что директор зря старается, потому что, как ни странно, а его уже убедил этот ярый, по-видимому, противник фабричного производства — Андреич…

…В течение ближайших двух недель Федор перекроил наново сушильный цех. С увлечением находил он все новые источники производительности — то в режиме камер, то в более экономном использовании их емкости, то в самой планировке оборудования. Он почувствовал себя здесь творцом и радовался, видя, как его усилия превращаются в новые кубометры отлично высушенной «музыкальной» древесины.

Однако скоро наступил момент, когда он перестал находить эти скрытые источники роста, а производительность цеха все еще отставала. Снова пришлось пойти на компромисс: снизить качество сушки, чтобы ускорить ее и выполнить намеченную программу. Федор понял, что не справился с задачей. Он был огорчен и не знал, что делать дальше.

С этим и пришел он сегодня к Николаю.

Узнав о его злоключениях, Николай вдруг насторожился и заставил друга подробно рассказать, как происходит у них сушка древесины. Федор почуял, что Николай неспроста проявляет такой интерес к этому, казалось бы совершенно чуждому ему делу. Настроение его несколько поднялось, и он с увлечением описал методы, аппаратуру, даже набросал на бумаге план цеха, расположение сушильных камер…

— Для наших целей нужно дерево особого качества, отборное, ровнослойное, что называется «без сучка и задоринки». И сухое, чтобы влаги было не больше двенадцати процентов. Лучше всего просто выдерживать дерево при умеренной, равномерной температуре. Но при таком способе приходится ждать минимум год. Поэтому мы пользуемся искусственной сушкой — в камерах, с определенным режимом обмена воздуха и температуры. Это намного ускоряет сушку, но зато и приводит к браку. Микроскопическое исследование обнаруживает в части древесины мельчайшие трещинки, делающие ее непригодной. И чем жестче режим сушки, тем больше процент брака.

— Так-так, — протянул Тунгусов, постукивая пальцем по столу и уставившись на Федора с каким-то ироническим вниманием. — И сколько же времени продолжается такая «культурная» сушка?

— Ну, это скоро — суток семь-десять, в зависимости от породы дерева.

— Суток?! — вскричал Николай.

— Ну, конечно. Можно и еще ускорить, но тогда брак будет больше.

Тунгусов заскрипел стулом, возмущенно ерзая.

— Послушай, Федя, может, у вас фабрика какая-нибудь отсталая, допотопная?

— Как отсталая? — усмехнулся тот. — Новейшее оборудование… Да ведь я же знаю, за границей то же.

— Федя, милый, оставим заграницу… Тетя Паша, — обратился он к вошедшей с чайником «кормилице», — ты, кажется, говорила, что у нас дрова сырые.

— Сырые, Николай Арсентьевич, ну прямо — вода; видать только из лесу. Трещат, да парят, а жару никакого.

— Будь добренька, тетя Паша, выбери нам небольшое поленце, да посырее.

Через несколько минут, в продолжение которых Тунгусов молча возился около одного из своих бесчисленных электроприборов, полено было принесено. Николай, вооружившись слесарной ножовкой, выпилил из него небольшой аккуратный брусок.

— Чудак! — бурчал он сердито. — Вот весы, вот кронциркуль, вот таблица… Можешь определить влажность?

— Пожалуйста, — ответил Федор, садясь к весам. — Влажность почти нормальная для свежего леса, — заключил он, сделав вычисление.

— Сколько?

— Семьдесят процентов.

— А вам нужно двенадцать?

— Двенадцать, лучше десять.

— А девять?

— Еще лучше.

— А восемь, а семь, а шесть?..

— Да ведь это невозможно!

— Невозможно?

— Ну, конечно!

— Эх, чудило! Иди сюда.

Николай подошел к своему ультракоротковолновому генератору и, поместив брусок между двумя дисками конденсатора, включил ток.

— Смотри на часы!

Через две-три секунды показался пар. Облачко сгустилось, окутало брусок; маленькие молнии вдруг защелкали в туманном пространстве. Тогда Николай сбавил ток.

Пар вдруг исчез, и Николай бросил брусок на стол.

— Сколько прошло?

— Меньше минуты… секунд пятьдесят.

— Ну-ка, взвешивай, вычисляй.

Федор взял брусок и в тот же момент вскрикнул удивленно: брусок был почти невесом. Взвесив и рассчитав влажность, он повернул к Николаю обескураженное лицо.

— Ну? — рассмеялся Тунгусов.

— Пять процентов, Коля. Хм!.. — Федор тряс брусок на руке, щупал его, давил ногтем. — Но постой! Как структура? Может быть, нарушена?

— А посмотри. Вот тебе сильная лупа, вот свет. Если хочешь, сделаем срез, посмотрим под микроскопом.

Сделали срез. Черные брови Федора полезли вверх, когда он увидел в микроскоп красивую, похожую на пчелиные соты ткань березы.

— Коля, это же великолепно! Никаких нарушений! Что же это такое?

Николай снова сунул брусок в генератор и через несколько секунд вынул его, понюхал. Теперь брусок был похож на пересушенный сухарь из крутого кислого теста. Его грани вдавились, углы стали острыми.

— На-ка, распили его пополам.

Федор распилил. Тонкий внешний слой древесины был тверд, едва поддавался пиле. Внутри бруска оказался уголь.

— Сгорел! — воскликнул вконец пораженный Федор. — Нет, это прямо чертовщина какая-то! Сгорел внутри! Как же это может быть?

— Как, как! — заворчал Тунгусов, набивая папиросу над табачной коробкой. — Все очень просто. Я помещаю брусок в электрическое поле высокой частоты. Энергия поля пронизывает древесину всю насквозь и, действуя на ее молекулы, вызывает равномерное повышение температуры сразу во всей массе бруска. Вода превращается в пар и уходит сквозь поры, как ты видел. Процесс этот можно провести почти мгновенно, если усилить энергию поля. Но тогда пар, не успевая выходить наружу, будет рвать дерево, получатся трещины. У вас они образуются по другим причинам. Вы сушите дерево извне. Естественно, прежде всего высыхают его внешние слои: они сжимаются и становятся хрупкими. А внутри — прежний объем. Возникают колоссальные напряжения, которые и разрывают дерево. А при том способе, который я тебе сейчас показал, благодаря равномерности нагревания во всей толще дерева, никаких напряжений нет и быть не может, поэтому и древесина не разрушается. Понятно?

— Не совсем. Если нагревание происходит равномерно во всей толще, то почему же у тебя брусок сгорел только внутри, а поверхность уцелела?

— А это потому, что испарение влаги с поверхности несколько охлаждает наружный слой и нагревание его немного запаздывает. Если держать дольше, сгорит все.

— Слушай, Коля, а можно таким образом сушить большие массы древесины, скажем — бревна, доски?

— Конечно, можно. Построить более мощный генератор, с большим конденсатором, и пропускать через него бревна по конвейеру.

— Но ведь это же замечательно! — снова зажегся Федор. — Это выход из положения! Коля, ты должен наладить это дело. Давай возьмемся вместе у нас на фабрике! Ведь это будет целая революция! Я все организую, буду работать сам, ты только сделай проект и руководи. Ну, идет?

Тунгусов задумался. Предложение было соблазнительным, но новая работа потребовала бы немало времени и внимания. А «генератор чудес»?..

— Ты погоди горячиться-то, — сказал он. — Имей в виду, что высокочастотный способ сушки давно известен и был в свое время отвергнут промышленностью, как нерентабельный. Абсурд, конечно! Его и тогда можно было усовершенствовать, а сейчас, при современной электротехнике — и подавно. Во всяком случае для таких производств, как ваше, где требуется древесина особо высокого качества, он, конечно, будет выгодным. Однако клеймо брака на новом методе осталось, так что неизвестно еще, как посмотрят на эту затею у вас.

— Ерунда! Я притащу сюда нашего директора в любой момент, покажи ему этот «фокус», и директор будет готов, ручаюсь. Да что там! У нас ухватятся за эту идею: ведь сейчас все ходят с повешенными носами, ждут чуть ли не разгона. Ну, по рукам?

— Что ж, пожалуй… Но не раньше, чем я кончу свою машину. Никаких новых дел я до этого не начну. Возможно, что ждать долго не придется… А ты пока зондируй почву.

Федор не принадлежал к числу тех счастливых натур, которых, — иногда, правда, лишь иронически, — называют изобретателями. Ему были чужды захватывающие взлеты фантазии, ночи и дни, отданные безудержным поискам пути за пределы реально существующего, наконец, победная радость обретения нового. В своем инженерном творчестве он был исполнителем, а не композитором.

В тот вечер, возвращаясь пешком от Николая домой, Федор испытал впервые в жизни настоящий творческий подъем.

«Фокус» Николая вел к ликвидации всех недоразумений на фабрике, это было ясно. Но мысли Федора шли еще дальше. Что музыкальная фабрика! Как ни близка она стала ему, все же это — мелочь в хозяйстве страны. Сухой лес — проблема, гораздо более широкая. Его нет. Небывалое строительство поглотило все запасы, заготовленные раньше. А ведь только высушенная древесина превращается в материал, по-настоящему годный для обработки. Голод испытывают почти все отрасли промышленности, особенно такие, как мебельная, вагоностроительная, судостроительная, автомобильная, жилищно-строительная, фанерная, спичечная… Все они вынуждены пользоваться сырым, недосушенным материалом, и в этом главная причина плохого качества построек, изделий…

Если Николай прав, то создание высокочастотной сушилки на фабрике приобретает огромное значение. Ее надо строить, как опытный сушильный завод, призванный решить общегосударственную проблему!.. Эту инициативу поддержит правительство…

Федор широко шагал по опустевшим улицам ночной Москвы. Мечты его взлетали все выше и будущее никогда еще не представлялось ему таким ясным и великолепным, полным побед…

Утром на фабрике он едва дождался прихода директора, чтобы собрать все начальство и выложить свои потрясающие новости.

Сообщение его было кратким и, как ему казалось, предельно ясным и убедительным. Он нашел способ, который позволит не только вывести фабрику из прорыва, но и как угодно расширить производство, соблюдая самое высокое качество продукции. Нужно только отказаться от воздушной сушки и построить высокочастотную установку. Она дорога, но это неважно, она быстро окупится, ибо процесс сушки ускоряется больше, чем в тысячу раз, а брак падает до нуля. Фабрика будет навсегда обеспечена прекрасным сухим материалом… Вчера один инженер, изобретатель, показал ему опыт… Продолжая рассказывать, Федор вытащил из кармана, завернутый в бумажку вчерашний березовый брусок и протянул его директору.

Нужно сказать, что утром, до прихода директора, Федор успел пройтись по фабрике с этим бруском. Рабочие удивлялись и, подавленные «чудом», молчали. Брусок перещупали десятки пальцев, его терли, давили ногтями, пробовали напильником. Он стал похож на старый, завалявшийся где-нибудь за шкафом сухарь, обглоданный мышами.

Увлеченный своей идеей, Федор не замечал, что брусок этот, сожженный внутри и казавшийся ему самым убедительным аргументом в пользу нового способа сушки, действует против него. Рассматривая его, всякий начинал думать не столько о деловом решении вопроса, сколько о самом этом удивительном и маловероятном явлении, похожем на ловкий фокус. А реформа, которую предлагал Федор, уходила на задний план и представлялась еще более сомнительной, чем этот трюк.

Директор вдоволь наковырявшись перочинным ножичком в бруске неожиданно выложил кучу солидных возражений: и места нет для новой сушилки, и добавочной электроэнергии не дадут, и крупных ассигнований на строительство не разрешат… Главный инженер Вольский нашел, что предложение Решеткова заслуживает внимания, но требует солидного изучения — не все, что хорошо получается в лабораторном эксперименте, годно для производства…

Федор увидел, наконец, что его предложение проваливают. И кто! Свои же… Единомышленники! Это было так неожиданно, что он сначала растерялся. Потом обиделся. Потом разозлился, схватил, — чуть не выхватил из рук Вольского, — свой брусок, завернул его в ту же бумажку и спрятал в карман. Жесты были красноречивы, все следили за ними.

— «Отдайте мои игрушки!» — тоном обиженного ребенка сказал главбух, пожилой, лысый человек, всегда склонный к юмору. Он видел, что Решетков теряет равновесие…

Добродушный смех собравшихся смутил, но и образумил Федора. Только теперь он понял свою ошибку…

— Я, очевидно, плохой адвокат, — сказал он успокаиваясь, — и не сумел убедить вас в том, в чем сам уверен… Другого выхода, однако, я не вижу. Из нашей сушилки ничего больше выжать нельзя, она спроектирована в расчете на уже достаточно подсушенную, выдержанную древесину, которой теперь нет и в ближайшие годы, по-видимому, не будет. А высокочастотный способ позволит нам принимать лес любой влажности и быстро превращать его в прекрасный материал… Есть очень простой способ убедиться в том, что это не фантазия: поехать к инженеру Тунгусову и посмотреть, как это происходит в натуре. Кстати, он лучше меня сумеет доказать преимущества такого способа…

— Вот это дело! — обрадовался Храпов. — Давай, Решетков, налаживай свидание. Поедем с Вольским, посмотрим, обсудим… Ну, все пока?

— А чего налаживать? Сейчас позвоню и поедем, — сказал Федор, решительно набирая номер. Но и тут у него получилась осечка.

Выслушав Федора, Николай рассердился. Он только что получил последние детали из кварцевого стекла и был весь поглощен завершением монтажа. К тому же и отпуск уже истекал.

— Федя, милый, — разозлившись, он всегда становился ядовито-ласковым, — к черту сушилку. Понимаешь? Я же тебе сказал — когда кончу. Какой сегодня день? Вторник? Звони в пятницу. Примите уверения и прочее. — И он положил трубку.

— В пятницу… — смущенно повторил Федор. И снова все улыбнулись. Улыбнулись той прозрачности, с какой виден был каждому внутренний мир этого молодого, непосредственного человека…

* * *

Наступили последние, решающие дни.

Ровно полгода прошло с тех пор, как Тунгусов, бросив все, с головой ушел в создание своего фантастического «генератора чудес». Таинственное это название, иронически брошенное впервые Федором, теперь в дружеских разговорах приняло приличную, строгую форму: «ГЧ».

Вопреки обыкновению Тунгусова, аппарат не был отделан до конца. Чрезвычайно сложный монтаж, бесконечное количество деталей не были заключены в общую оболочку. Не хватало «одежды». Ее заменял простой кусок бязи, который Тунгусов набрасывал сверху, когда прерывал работу.

Было несколько сложных конструктивных узлов, детали которых могли быть окончательно размещены только после тщательной проверки их в работе. И вот Тунгусов проверял, искал это наиболее выгодное расположение деталей. Колоссальная частота пульса, который готов был забиться и оживить холодное пока тело «ГЧ», заставляла учитывать каждую десятую долю миллиметра взаимной близости деталей и экранов, ибо в этой именно близости, в чутком касании и сплетении их невидимых электрических и магнитных полей и рождались новые лучи.

Тунгусов вовсе не выходил из дому.

Каждый новый день он считал последним днем этой утомительной работы. Он измерял, рассчитывал, потом припаивал детали, а они в это время сползали с назначенного им места, сдвигались на какую-нибудь неуловимую часть миллиметра, на незаметную долю градуса. Измерительные приборы капризничали, приходилось вычислять и учитывать ошибки, придумывать новые способы измерений.

Тетя Паша даже ворчать перестала. Она знала, что работа кончается, и ждала этого конца с таким же нетерпением, как и Тунгусов.

— Стекла-то все, что ли, привинтил? — спрашивала она участливо, поглядывая издали на странный аппарат.

— Стекла все, тетя Паша. Теперь вот катушки остались…

— Много ли катушек-то? — деловито осведомлялась она, по-своему оценивая объем работы. И Тунгусова бодрила и радовала эта живительная струйка простого человеческого участия.

Мучительно приближавшийся конец работы тем не менее наступил неожиданно и ошеломляюще. Вдруг оказалось, что все уже сделано! Сложнейшие задачи решены, все детали готовы, проверены, поставлены на места. Проверять больше нечего.

Идея осуществлена!

И тут впервые Николай почувствовал тревогу. А вдруг ошибка? Вдруг его теоретические обобщения, из которых возник этот рогатый причудливый аппарат, — лишь фантазия самоуверенного дилетанта, перескочившего за пределы собственных возможностей.

Сейчас это решится…

Остается включить генератор, поставить на пути луча кусок металла или микроскоп с биологическим приемником — детектором.

Нет… Николай неторопливо снял с гвоздя кепку, усмехнулся и вышел, хлопая ею об руку. Тетя Паша, услышав его шаги, медленно выплыла из кухни.

— Кончил, что ли?

— Пойду прогуляюсь, — уклончиво ответил Николай.

Был тихий и теплый вечер. Тяжелый городской воздух с трудом втискивался в легкие. Но Николаю и этот воздух казался свежим и приятным. Он дышал полной грудью после долгого своего заточения.

Шли прохожие, неслись, крякая, как утки, автомобили.

Николай старался ни о чем не думать, но не мог заглушить смятенных мыслей.

«Ошибки не может быть!»

Дойдя до первого же переулка, он не выдержал, повернул назад и быстрым шагом вернулся домой.

Нечего медлить! Все в порядке! Сейчас он даст ток, и из круглого отверстия в толстом свинцовом объективе-экране брызнут новые лучи.

Лучи, которые дадут человеку власть над веществом. Лучи, которые позволяют разрушать или переделывать материю, в зависимости от поворота вот этой эбонитовой ручки.

Вот кусок железа. Он уже давно ждет своей участи. Сейчас Тунгусов нацелится на него, повернет ребристую ручку верньера так, чтобы белая стрелка его остановилась на цифре «26». Тогда из свинцового отверстия пойдут «лучи железа», колебания, частота которых соответствует «пульсу» этого самого железа. И железо начнет резонировать.

Никто не знает, что такое резонанс. Но резонанс — это огромная сила. Слабым своим голосом человек крикнет: «О-о-о-о!» — и в этом звуке может оказаться тон, сила которого разрушит скалу.

Но это механика. Электрический резонанс сильнее; он может действовать на самую крепкую в мире систему — на атом.

…Если самый быстроходный современный самолет на полном ходу врежется в скалу, пострадает немного скала, вдребезги разобьется самолет, но ни один атом камня или металла не будет нарушен.

А электрический резонанс…

Железо начнет резонировать.

Чуть заметный поворот другой ручки — и мощность колебаний усилится. Электроны атомов железа, попавшие в плен резонанса, метнутся вон, станут вылетать из своих орбит!

Равновесие атома нарушится.

Атом железа перестанет быть атомом железа: он станет атомом марганца, хрома, ванадия, титана…

Николай перенес «ГЧ» на стол у окна, поставил его на ящик. Куда направить луч? Надо быть осторожным: кто знает, что может случиться, если он проскользнет мимо железного бруска, положенного на край подоконника и упадет на человека!

За окном было уже темно. Розоватый кусок мутного столичного неба нависал сверху, сжатый с боков силуэтами двух ближайших зданий. Они казались огромными. В пролете между ними белел освещенный фонарем фасадик старого двухэтажного дома на другой стороне улицы, а где-то, еще дальше за ним, высилась черная глыба какого-то большого здания. Вереница широких окон в верхнем этаже его была ярко освещена, и в самом последнем окне, справа, маячила черная фигурка человека, очевидно, стоящего на возвышении.

Николай взял бинокль. Человек жестикулировал, стоя перед пюпитром, что-то говорил, обращаясь, очевидно, к аудитории, которая не могла быть видна отсюда. Человек стал ориентиром для Николая. Бинокль сдвинулся чуть вправо и здание оборвалось темным углом. Да, там никаких построек больше нет. Это небо.

Туда, мимо угла здания, вверх, в мировое пространство, Николай направил объектив своего аппарата. Потом он опустил штору, поставил на пути луча железный брусок и включил ток. Повернул ручку настройки. Серым светом зажглась свинцовая лампа.

Сейчас — резонанс…

Что ж, ждать нечего. Тут все должно происходить мгновенно.

Он протянул руку, пощупал прохладный кусок металла, расчерченный косыми полосками — следами пилы.

Так, все нормально, ничего и не должно быть.

Потом прибавил мощность, чуть-чуть…

Ничего.

Больше. Полделения шкалы. Целое деление. Два, три, пять…

Николай прошелся по комнате, стал набивать папиросу.

Так… Волна железа вычислена неправильно Ничего, есть медь, есть алюминий, молибден, цинк, бром, цезий — всё есть!

Он положил медь, повернул стрелку на цифру «29», потом чуть сдвинул настройку влево, затем вправо.

Он ощупывал, рассматривал металл. Отковыривал резцом маленькие стружки, клал в пробирку, пробовал в реакциях.

Медь оставалась медью. Цинк — цинком. Химически чистым, настоящим цинком. Сурьма — сурьмой, вольфрам — вольфрамом.

Бледный, усталый, обросший светлой щетиной, с блуждающими глазами и необычной складкой растерянности у рта, Николай упрямо продолжал свои пробы. От элементов он перешел к химическим реакциям. Потом к дрожжевым блокам под микроскопом.

Ни в чем не обнаруживалось влияние лучей. Только счетчик Раевского, включенный через усилитель в цепь репродуктора, отсчитывал едва слышные удары, указывая на присутствие какого-то слабого излучения.

Николай сдался, когда были исчерпаны все возможные способы проверки.

Он вдруг почувствовал слабость, как будто только сейчас, сразу ушли от него — вся энергия мысли, все нервное напряжение, что много дней так щедро вкладывал он в эту бесплодную работу, веки сомкнулись, голова бессильно склонилась к обнаженному баллону, мерцающему свинцовым туманом, и пальцы, продолжавшие бессмысленно сжимать ручку настройки, с досадой судорожно крутнули и оставили ее.

Только теперь сомнение, граничащее с отчаянием, потрясло мозг.

«Ошибка… Неужели принцип неверен?..»

Несколько секунд стоял так Николай над своим созданием, закрыв глаза, ощущая лбом тепло баллона.

Мысли о генераторе, так долго заполнявшие мозг, вдруг одна за другой начали воровато выскальзывать из утомленной головы. Теперь они стали чуждыми, злыми, враждебными, и мозг изгонял их…

Вот и все…

Лишь мгновение длилась страшная легкость покоя. Уже в следующий миг пустота начала заполняться. На смену ушедшему из темных тайников памяти вышло то, что стояло на очереди. Перед мысленным взором Николая возникли неразгаданные таинственные знаки:

LMRWWAT

ГЛАВА ШЕСТАЯ РИДАН ПРЕДЪЯВЛЯЕТ ВЕЩЕСТВЕННЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА

— Как дела, товарищи? Можно поздравить с успехом?

Четверо сотрудников лаборатории встречают Ридана улыбками. Пятый жмет руку профессора с серьезным, пожалуй, даже мрачноватым видом. Это дело характера. Одних победа делает веселыми, другие, наоборот, становятся сдержанными и торжественными.

— Вот смотрите, Константин Александрович!

Ридан склоняется над клеткой и внимательно рассматривает стоящую в ней собаку. Та отвечает таким же внимательным взглядом и осторожно помахивает хвостом. Собака — как собака. Только на голове виднеется кольцевой шрам, почти заросший шерстью. Ридан открывает дверку и, лаская собаку, ощупывает шрам — след операции.

— Ну, Жучка, как вы себя чувствуете? Можете выйти погулять.

Он вынимает из кармана халата горсть мелких сухариков, дает животному понюхать, съесть несколько штук; потом бросает один сухарик подальше, другой подкидывает вверх. И все следит за собакой, за ее движениями.

Наконец он с довольным видом оглядывает сотрудников.

— Здорова ведь? Как полагаете, Андрей Андреич?

— Здорова, — отвечает мрачный. — Двадцать шесть дней после операции. Вот посмотрите, это номер сто восьмой. — Он протягивает Ридану книгу, где записаны ежедневные наблюдения за собакой: вес, температура, количество съеденной пищи и т.д.

— Не хочу никаких записей. Здорова — и прекрасно. Сколько у вас вот таких «жучек» получилось?

— Сейчас десять, — отвечает один из молодых аспирантов. Другой добавляет уверенно:

— Теперь все будут такие!

Ридан решительно поднимается.

— Ну, спасибо, друзья. Значит, техника операции освоена. Что ж, давайте приступим к опыту.

Через час они начали этот замечательный опыт, которому суждено было прогреметь на весь медицинский мир. Сложная операция, блестяще разработанная сотрудниками института, состояла в том, чтобы проникнуть в глубь мозга животного. Нужно было вскрыть череп, обнаружить большие полушария и приподнять мозг так, чтобы обнаружилось самое основание его — «серый бугор» и гипофиз. Потом снова уложить полушария на свое место и заживить нанесенные раны.

Первые попытки произвести такую операцию казались безнадежными. Животные погибали. В лучшем случае они жили несколько дней, парализованные или утратившие какие-нибудь жизненно важные функции. Но люди не сдавались. Они искали причины тяжелых поражений и устраняли их. Точное знание анатомии, искусство оператора, изобретательность физиолога, техника — все было мобилизовано. Животные стали выздоравливать. Наконец появились «жучки», которые даже не болели после операции. Это было то, чего ждал Ридан. Теперь он приступил к задуманному опыту.

Собака, усыпленная эфиром, положена на операционный стол. Специальные зажимы схватывают и фиксируют в определенном положении ее голову.

Люди в халатах и масках действуют быстро и точно. Каждый хорошо знает свою роль.

Разрез кожи на голове. С левой стороны обнажается череп. Теперь на голову опускается блестящий никелем прибор. Включается ток, и внутренняя часть прибора начинает медленно поворачиваться. Жужжит колесико циркулярной электропилы, вырезая овальное отверстие в черепе.

Извлечена жидкость, заполняющая свободные полости мозга. От этого мозг сокращается в объеме и начинает отставать от черепа, как ядро высыхающего ореха от скорлупы.

Наркотизатор переворачивает голову собаки затылком вниз. Мозг отделяется от своего ложа. Небольшой нажим тупым инструментом — и обнажается серая бугристая поверхность, пронизанная пульсирующими сосудами; в самой глубине зияющего тайника мозга темнеет гипофиз — маленькая железа, регулирующая рост животного и выполняющая много других еще неведомых функций.

— Готово!

Ридан тоже готов. У него в руке пинцет, сжимающий маленький, величиной с горошину, стеклянный шарик. Туда, в раскрытую щель мозга, в небольшое углубление у «серого бугра», около гипофиза, профессор кладет свой шарик.

— Есть, опускайте, — говорит он. Крышка черепа осторожно закрывается.

Операция закончена. Зашита кожа на голове. Шарик остается в мозгу.

Собака переносится в другую комнату: тут она проснется от наркоза. Тут будет есть, пить, ждать своей судьбы.

На операционный стол кладут другую собаку, потом третью… На десятой работа заканчивается. Пяти из них заложены стеклянные шарики в область «серого бугра», пяти другим ничего не заложено, только приподнят и снова опущен на место мозг. Эти пять — контрольные. Теперь будет видно, как отразится на здоровье собак раздражение, вызываемое давлением стеклянного шарика в одном пункте центральной нервной системы. Контрольные покажут, какие явления будут вызваны самим хирургическим вмешательством.

В соседней лаборатории тоже кипит работа.

Тут собака выступает в роли пациента зубного врача. Бормашина, шелестя, просверливает дупло в совершенно здоровом зубе. Нерв обнажен. Туда вкладывают ватку, смоченную каплей формалина, потом заделывают дупло цементом. Собаки идут конвейером. Разница только в том, что одной закладывают в зуб формалин, другой — кротоновое масло, третьей — мозговую ткань, четвертой — мышьяк, пятой — дифтерийный токсин, шестой — токсин столбняка.

Некоторое время у собак болят зубы. Это видно. Заложенное вещество раздражает нерв. Потом боль проходит. Еще через некоторое время поврежденный зуб вырывают. Собаки здоровы. Теперь остается следить и ждать.

Одну за другой Ридан обходит еще ряд лабораторий. В каждой из них группа научных сотрудников возится над животными. Операции самые разнообразные: одни замораживают отдельные участки мозга, другие обнажают нервы в разных частях тела, перерезают их или подтравливают какими-то веществами.

Все эти разнообразные эксперименты подчинены единой цели. Объект операций — нервы, нервная система. Почти весь институт работает над нервами. Это Ридан проверяет гениальную догадку, которая возникла на основании множества как будто случайных, разрозненных наблюдений. Если догадка окажется правильной, она произведет переворот в медицине.

Наступают дни ожидания. Все операции закончены. Люди следят за животными, осматривают, ощупывают их, тщательно записывают в дневники свои наблюдения, спорят. Энтузиасты уже склонны находить подтверждение идеи. Скептики охлаждают их пыл и находят другие объяснения. Ридан ценит и тех и других. В нем самом сочетаются оба эти типа научных работников.

И вот начинается.

У собаки с шариком в мозгу появляется кровь из десен, которые становятся рыхлыми, отстают от зубов, потом от челюстных костей. Во рту, на слизистых оболочках, обнаруживаются язвы: они растут, углубляются, разрушая ткани; наконец, одна из них с внутренней поверхности щеки проходит на наружную; образуется сквозной свищ.

С каждым днем болезнь прогрессирует. Совершенно здоровые зубы понемногу становятся мягкими, легко истираются, некоторые выкрашиваются начисто.

— Цинга? — удивленно спрашивают Ридана.

Его ясные серые глаза блестят.

— Погодите навешивать ярлыки. Это еще не все.

В самом деле, у другой собаки с шариком события пошли дальше. У нее, кроме «цинги», образуется язва на роговице глаза, поражена полость носа и возникает гнойное воспаление среднего уха.

— Смотрите: все эти явления точно соответствуют расположению ветвей тройничного нерва, — пробует обобщить Андрей Андреевич.

— Погодите, погодите, — повторяет Ридан.

Через несколько часов погибают две собаки из пяти. Вскрытие показывает: обильные кровоизлияния в легких и многочисленные язвы в желудке и кишках. Все это делает шарик в мозгу. Пять контрольных животных «без шарика» совершенно здоровы.

Те же явления происходят у собак, которым была проделана зубная операция: язвы, поражения глаз, кровоизлияния в легких, смерть.

Слабые дозы токсинов дифтерита и столбняка, действовавшие короткое время на зубной нерв, не вызывают ни дифтерита, ни столбняка, но тоже приводят к язвам, кровоизлияниям в легких и смерти животных.

Рассечение седалищного нерва на левом бедре влечет за собой отёк, затем прогрессирующую язву на стопе. Начинается гангрена, отпадают целые фаланги пальцев. Через некоторое время эта картина повторяется на правой ноге, хотя нерв на правой стороне не подвергался никаким операциям.

Факты накапливаются, тетради всех лабораторий набухают от записей. Опыты еще идут, но Ридан уже видит, что идея верна, проверена, доказана.

Тогда он созывает совещание сотрудников института. Один за другим с кратким сообщением о результатах выступают руководители всех лабораторий, принимавших участие в опытах. Каждый должен знать, что получилось у других. Сам Ридан пока молчит. Он один знает все работы и мог бы просто изложить их смысл и выводы, но нет, лучше пусть люди сами попытаются обобщить результаты опытов, понять идею. Она сложна, очень нова, и сформулировать ее не всякий решится — это значило бы отказаться от взглядов, которые еще кажутся незыблемыми.

Наконец Ридан впервые вслух произносит эти слова.

— Итак, можно констатировать, — говорит он, — что в наших опытах, воздействуя разными способами непосредственно на нервы, мы вызываем в организме воспаления, отеки, язвы, опухоли, то есть почти все известные медицине виды болезненных симптомов. Это значит, что именно нервы, нервная система руководят развитием всякого патологического процесса. Всякая болезнь есть результат каких-то изменений, каких-то нарушений в деятельности нервов. Теперь впервые становится ясной схема болезненного процесса. Организм весь пронизан нервами, соединенными в единую стройную систему. И нет такой точки, такой клетки в организме, судьба которой не зависела бы от влияния нервной сети. Покуда эта сеть работает нормально, организм здоров; это значит, что все функции в нем совершаются нормально. Ведь функциями управляют нервы!

Но вот на каком-нибудь участке нервная сеть получает повреждение. Пусть это будет укус ядовитого насекомого, химический ожог, под действием которого работа нервов на данном участке нарушается хотя бы временно.

Соседние участки нервной системы, связанные в своей деятельности с пораженным участком, вынуждены как-то перестроиться, приспособиться к происшедшему изменению. Затем перестраиваются еще более отдаленные участки.

Так начинается перестройка внутри нервной системы. Она захватывает все новые и новые участки и, наконец, приводит к какой-то иной комбинации нервных отношений, при которой становятся неизбежными явные признаки болезни. До сих пор медицина уделяет заболеванию нервов особое место, особую главу патологии. Изучая болезни, она только в некоторых случаях принимает в расчет нервы. Это ошибка! Теперь мы можем утверждать, что нет такой болезни, в которой нервы не только не принимали бы участия, но не играли бы ведущую и решающую роль.

А отсюда следует, что и лечить болезни можно, воздействуя на нервную сеть. Медицина, применяя свои обычные методы лечения, так и делает, хотя обычно она сама об этом и не подозревает. В этом ее несовершенство.

Ридан встал.

— Мы открываем новую главу в истории медицины. Вопросы есть?

Ошеломленные новыми мыслями, слушатели несколько мгновений сидят неподвижно. Потом сразу поднимаются несколько рук.

— А микробы?

— А инфекционные заболевания?

Ридан смеется.

— Я так и думал. Чем неожиданнее мысль, тем больше в ней неясного. Предлагаю на этом, товарищи, закончить наше совещание. Обдумайте эту новую концепцию. Многое, я уверен, само собой станет ясным, лишние вопросы отпадут, останутся самые дельные. В ближайшие дни соберемся снова.

* * *

Опыты с животными продолжаются.

Почти каждое утро приходит грузовик и привозит десяток-два новых собак.

В бактериологической лаборатории начинается война. Два лагеря определились там сразу же после выступления Ридана. Руководитель лаборатории, профессор Халтовский, известный своими блестящими работами по микробиологии, возглавляет сопротивление. Видя, что большинство его сотрудников уже увлечено идеей Ридана, он начинает действовать со свойственной ему деликатностью и какой-то едкой нежностью.

— Константин Александрович — горячий человек, — говорит он. — К сожалению, в науке это не всегда… помогает. Он говорит: «все болезни», «все патологические процессы». Боюсь, что это ошибка и нам следует вовремя уберечь от нее профессора. Почему «все»?! Ну, а, скажем, инфекционные заболевания? Их тоже организуют нервы? Значит, вся борьба с микробами насмарку? Микробы не при чем? Значит, величайшие открытия Пастера, Мечникова, Дженнера, Эрлиха и других знаменитых ученых, благодаря которым человечество избавилось от ужасов оспы, дифтерита, сифилиса, — ошибка?!

Ридановцы молчат. Тяжелая артиллерия профессорских аргументов подавляет своей авторитетностью. И нотки «справедливого возмущения», уместно звучавшие в словах профессора, так убедительны. Правда, не хватает ясности. Так ли уж неизбежно тревожить имена столпов?

Аспирант-комсомолец Данько ищет ясности, насупившись и уродуя в руках спичечную коробку. Спички в ней уже перестали держаться и то и дело выпадают на пол.

— А все-таки эти экспериментальные язвы на ногах получаются именно от раздражения нерва в отдаленном пункте, а не от микроба, — упрямо произносит Данько и сразу переводит спор с туманных высот в область конкретных представлений и фактов. — Каждый раз эта операция неизбежно приводит к язвам. Куркин это доказал. Тут сомнений не может быть. Знаете, сколько он таких операций проделал?

Халтовский дергает усом, нервно покусывая верхнюю губу.

— Хорошо! Но ведь мы же убедились, что все эти язвы кишат обычными для них микробами? Или, по-вашему, микробы тоже появляются в результате раздражения нерва?

Данько молчит.

— Попробуйте-ка получить экспериментальную язву без микробов, чисто нервным путем, — язвительно подчеркивает микробиолог, шевеля в воздухе пальцами.

Можно подумать, что разговор этот передается по какому-то институтскому нерву в отдаленный пункт — к Ридану. Он вдруг появляется в лаборатории.

— Вот что, товарищи. Язвы на стопе возникают в результате одного только воздействия на нервную систему. Факт доказан. Между тем язвенный процесс во всех наших экспериментах сопровождается появлением обычной для него бактериальной флоры. Попробуйте-ка разобраться, в чем тут дело.

И он уходит.

Халтовский мрачно смотрит в пространство; ус его подергивается.

А Данько поднимает голову и улыбается товарищам.

* * *

Между тем слухи о ридановских опытах разбегаются из института. В научных учреждениях, в клиниках, в семьях ученых возникают споры, намечается раскол; одни уже находят в новой теории объяснение многих непонятных явлений, другие трепещут перед возможным потрясением основ.

Ридан знает все это. Ему рассказывают сотрудники, ему звонят; наконец, приходят посетители, чтобы получить указания и в своих учреждениях начать новые исследования.

В один прекрасный день аспирант Данько оказывается в Тропическом институте, где у него целая группа знакомых докторов и аспирантов. На него нападают с расспросами, но он ограничивается короткой информацией и отклоняет дебаты. Некогда, он — по делу.

— Для того, чтобы избавить человека от малярии, вы стремитесь уничтожить малярийные плазмодии в его крови. Так?

Начало принципиальное и интригующее. Институтцы затихают, предвкушая новые откровения, и с готовностью подтверждают:

— Так, так.

— С этой целью вы даете больному хинин, который и убивает плазмодии. Так?

— Так.

— Разрешите маленький эксперимент. Дайте немного крови. Свежей малярийной крови, наполненной живыми плазмодиями. Кубика два-три.

Кровь приносят в термостате, сохраняющем температуру тела. Другой термостат специально приспособлен для исследований. Он соединен с бинокулярным микроскопом, который дает возможность рассматривать население еще живой, теплой крови, входящей в капиллярную щель между двумя подвижными дисками из тончайшего стекла.

Данько медленно вращает диски, прильнув к окулярам, и тотчас натыкается на плазмодии. Бледные, бесформенные комочки, наполненные черными точками пигмента, медленно движутся, вытягивая свои тупые, округленные выступы.

— Так. Они живут. Теперь дайте раствор хинина, который вы впрыскиваете больным.

Он отливает в пробирку немного крови и прибавляет столько же хинина. В другую пробирку с кровью, кишащей плазмодиями, он вливает больше хинина. В третью добавляет порцию такого крепкого раствора, который отравил бы человека. Пробирки в термостате.

Опыт продолжается долго. Данько время от времени подходит к микроскопу. Во всех пробирках плазмодии продолжают жить. Хинин не действует на них!

— Что скажете, товарищи? — Данько оглядывает своих друзей.

— Такие опыты известны давно, — уныло говорит один.

— Я знаю. Я хотел убедиться сам. Но вас-то эти опыты разве не убеждают в том, что хинин прямого действия на плазмодиев не оказывает?

— Нет, не убеждают. В пробирке — одно, а в организме создается очень сложная обстановка.

— Согласен. Но почему же она создается?

— Под действием хинина.

— Значит, хинин действует не на плазмодии, а на организм? И точка приложения его действия, очевидно, нервы?

Малярийники разводят руками.

— Механизм действия хинина неизвестен, — отвечают они. — Кроме того, бывают хиноупорные расы плазмодиев.

— Ладно. Подождем. Когда это выяснится?

— Больной только что принят. У него двухдневная форма малярии. Сегодня хинизируем, завтра-послезавтра уже будем знать.

Через день выясняется, что «раса паразитов не хиноупорна», хинин прекратил пароксизмы лихорадки у больного. А плазмодии его выдержали в пробирке лошадиную дозу этого яда!

* * *

После посещений Данько, после его рассказов о новых работах старый врач-малярийник Дубравин подолгу сидит в лаборатории, курит, думает, просматривает старые пачки историй болезни.

— Они правы, — говорит он однажды своим аспирантам. — Правы ридановцы! Я всю жизнь, можно сказать, просидел на малярии и всегда сталкивался с фактами, говорящими о том, что малярия и плазмодии — разные веши. Но я вместе со всей медициной не мог решиться признать это, все отыскивал разные каверзные объяснения фактам. И вот мы дошли до того, что отождествили кнопку и звонок. Разве не так? Разве у нас плазмодий не стал синонимом малярии? Вместо того, чтобы лечить организм, мы охотимся за его паразитами, которые, может, только потому и развиваются в нем, что болезнь создает для них благоприятные условия.

Подумать только, какая чепуха получается: основное наше оружие — хинин — явно безвреден для плазмодиев! Зная это, мы все-таки нацеливаемся именно в плазмодиев… чтобы попасть в малярию. Но ведь уже три века назад южноамериканские дикари жевали кору хинного дерева, чтобы избавиться от лихорадки. Сейчас для меня совершенно ясно: хинин действует именно на организм, а не на плазмодиев. И паразитов убивает организм, а не хинин. Это далеко не одно и то же, товарищи. Тут огромная принципиальная разница. Мы ориентируем всю нашу методику лечения на непосредственное уничтожение паразитов в крови, а очень возможно, что это невыполнимая задача. Отравить паразитов, наполняющих кровь, не задев, не повредив при этом самую кровь, разве это не абсурд? Нет, Ридан прав. Все наши усилия должны быть направлены к тому, чтобы заставить организм прекратить появившиеся в нем ненормальные процессы, которые позволяют плазмодиям жить и размножаться.

Если нам это удастся, организм сам расправится с плазмодиями и со всеми симптомами болезни. Прав Ридан! Надо немедленно включаться в его работу, товарищи. Завтра же отправляемся к нему побеседовать. Согласны?

* * *

Время идет. Борьба, развернувшаяся вокруг новых идей, становится не такой шумной и острой, как вначале. Она принимает позиционный характер. Несколько протестов хранителей старых основ, появившиеся в медицинской печати, против «недостаточно обоснованных» и «скороспелых» выводов новаторов прозвучали глухо и неубедительно. Они остались даже без ответа.

Ридан, решив, что вступать в полемику пока бессмысленно, ограничился короткой информационной заметкой в академическом ежемесячнике — на одну страничку. Тут были скупо описаны основные опыты и в нескольких пунктах изложены неизбежные выводы. Номер с этой заметкой в два дня стал библиографической редкостью, а в некоторых библиотеках посетители вскоре стали скандалить, возвращая только что взятую книжку: в ней не хватало как раз интересующей их страницы!

Эта страница была как бы пропитана каким-то волнующим веществом. Читавшие ее, испытывали непонятный трепет, как в начале землетрясения.

Теперь все это улеглось, люди определили свои позиции, начали готовить деловые аргументы. В изучение новой проблемы включается целый ряд научных коллективов, несколько клиник. Ридан то и дело получает богатейший материал для своих обобщений.

Однако многие начали чересчур увлекаться выискиванием все новых доказательств правильности основной идеи о роли нервных процессов в развитии болезней.

Ридан видит, что дело дальше не идет, и бросает новую направляющую мысль.

— Довольно изучать и доказывать. Наша задача лечить людей, а не доказывать теории. Вот мы нашли важное звено в механике заболевания, научились искусственно воспроизводить естественный патологический процесс, убедились, что нервы ведут этот процесс. Очень хорошо! Теперь мы должны заставить нервы прекращать эту вредную работу в больном организме, прекращать болезнь. Если мы этого не сделаем, наши труды ничего не стоят.

Поток доказательств иссякает. Ридановцы начинают новые поиски. Задача чрезвычайно сложна и неопределенна, она похожа на уравнение, в котором все величины неизвестны. Проходит год, и новаторы, занятые своим делом, в физиологических лабораториях, клиниках, больницах совсем скрываются с научного горизонта. Поиски не дают результатов.

Консервативная оппозиция, оправившись от бурного налета новых идей, понемногу поднимает голову и со свойственной ей ядовитой корректностью начинает хоронить «беспочвенные фантазии некоторых ученых». Ридан молчит. Друзья советуют ему выступить с большим обстоятельным докладом. Он машет руками: зачем? Пусть потешатся старички!

— Мы идем правильной дорогой, — говорит он уверенно. — И, я думаю, скоро будем иметь солидные аргументы. Вот тогда и выступим.

Но аргументы упорно не появляются, а Ридану, совершенно неожиданно для него самого, приходится заговорить.

Однажды он получает приглашение на собрание столичных врачей, посвященное смотру последних достижений отечественной медицины. Ридан отправляется, надеясь выловить в сообщениях врачей что-нибудь полезное для себя, какие-нибудь намеки на «аргументы».

Он сидит в публике и внимательно слушает. Общий вступительный доклад подводит итоги деятельности здравоохранения в стране. Они замечательны, эти итоги, они способны переполнить гордостью сердце каждого советского гражданина. Докладчик показывает диаграммы. Вот как расширяется медицинская помощь населению: на громадной территории Союза уже нет такого уголка, где бы не было, по крайней мере, медицинского пункта. Ни одна страна в мире не тратит столько средств на охрану здоровья людей. Вот армия, оберегающая здоровье. Вот санатории, больницы, дома отдыха, грандиозная сеть детских учреждений: нет ребенка, за развитием которого не следил бы врач. Это материальные предпосылки. А вот результаты. Докладчик с палочкой-указкой устремляется к новой серии диаграмм. Сокращается количество заболеваний. Круто падает черная линия смертности. Взвивается вверх кривая здорового, крепкого потомства…

Зал аплодирует. Аплодирует и Ридан.

Начинаются выступления специалистов различных отраслей медицины. Говорят о новых приемах лечения, о новых лекарствах, новых операциях. Ридан недоволен. Все это частности, мелочи, обычное во всяком деле совершенствование старого. Ничего принципиально нового. Общие теоретические вопросы медицины никем не затрагиваются.

На трибуну выходит один из ортодоксов — автор прошлогодней статьи против новых идей Ридана. Это интересно…

Он говорит долго. Замечательные диаграммы, которые демонстрировались здесь, убеждают его в том, что «здравоохранение на верном пути: оно быстро использует все достижения теории медицины».

Этого не может выдержать Ридан.

— Такой теории нет! — громко восклицает он.

В зале начинается оживление, шум. Публика, узнав Ридана, просит дать ему слово. Через несколько минут он уже на трибуне.

— Признаюсь, — медленно говорит он в напряженной тишине, — я не ожидал, что столь авторитетные представители медицинской науки найдут возможным спрятаться от важных принципиальных вопросов теории за общие победы здравоохранения. Это в основном не наши победы товарищи. Здравоохранение — далеко не одна только медицина. Эти победы принадлежат социализму. Улучшение условий труда, питания, жилищ, отдыха, лечебной помощи и так далее, — вот что, а не развитие самой медицинской теории привело к этим победам…

— Неверно!.. Мы лечим людей! — обиженно выкрикивает кто-то.

— Мы лечим людей уже тысячи лет. И во многих случаях хорошо лечим. Я говорю о том, что если линия здоровья в нашей стране за последнюю четверть века пошла круто вверх, то это случилось совсем не потому, что наша врачебная наука одержала какие-то серьезные теоретические победы за это время. Наоборот, я утверждаю, что она сильно отстает в своем развитии от других наук!

С блестящей эрудицией Ридан доказывает это интересными фактами, сравнениями. И в каждом новом слове трепещет его живая, собственная мысль, — чего так не хватало его предшественнику на трибуне.

— Будем откровенны, товарищи. Разве, приступая к лечению больного мы бываем когда-нибудь твердо уверены в том, что мы его вылечим? Лучшие люди страны преждевременно уходят от нас несмотря на то, что все средства, все силы медицины мобилизуются на их спасение. В чем тут дело? Да в том, что мы не имеем правильного представления о самом существе тех процессов, которые происходят в больном организме…

Ридан увлекается, становится все более резким. Может быть, более резким, чем следовало бы сейчас.

Но это его стиль — ничего не сглаживать, не прятать, наоборот, выпячивать все острые углы.

Все слушают с волнением. Почти каждая его мысль вызывает движение в зале — одни возмущаются, другие аплодируют.

— Разве это не так? — продолжает Ридан. — Разве мы знаем, что такое ревматизм? Или многие кожные, нервные, «конституциональные» болезни? Не знаем! А лечим и вылечиваем. Но разве это наука? Так лечились и дикари, которые во многих случаях прекрасно знали, что надо делать при появлении определенных признаков болезни. От них и мы кое-чему научились, например применению хинина, нашего основного средства против малярии. Так лечатся и животные: собаки жуют траву…

Крики возмущения снова сливаются с аплодисментами.

— Многим это горько слышать, — серьезно говорит Ридан. — Но эта горечь, я убежден, нам сейчас полезнее, чем сладкие звуки победных литавр. Именно об этом надо говорить. Медицина издавна привыкла, чтобы о ее тайнах не говорили вслух или на общепонятном языке. Может быть и это сыграло роль в ее отставании…

Недавно один мой знакомый пациент проделал интересную работу. Заболев сильнейшим насморком, он пошел по врачам и начал записывать советы, которые они ему давали. Получилась недурная коллекция методов лечения. Разрешите огласить. Четыре врача рекомендовали капли в нос и дали четыре разных рецепта этих капель. Затем идут: вдувание борной кислоты, приемы аспирина внутрь, прогревание синим светом, горчичные ванны для ног. Узнав из газет о новом, радикальном способе лечения насморка — втиранием змеиного яда в ладонь руки, больной обратился к известному ларингологу, который дал ему лучший совет: не тратить времени на посещение врачей и ждать, когда насморк сам пройдет, ибо для лечения данной формы заболевания (сенной насморк) медицина средств не знает.

Зал разражается громким смехом. Ридан ждет, улыбаясь, потом говорит:

— Ни для кого из нас не секрет, товарищи, что это очень характерный случай для современной медицины. Самое интересное в нем то, что каждый из перечисленных способов лечения в разных случаях действительно может излечивать от насморка. Врачи, прописывавшие капли в нос и ванны для ног, были одинаково правы. Остановись пациент на любом из советов, он мог бы вылечиться. Но тут же обнаруживается основной порок нашей теории: мы не можем объяснить, как столь разнородные воздействия, направленные, казалось бы, на совершенно разные аппараты живого организма, могут приводить к одинаковому результату. Мы не знаем ни механизма действия лекарства, ни механизма самого болезненного процесса…

В доказательство Ридан приводит данные из трудов целого ряда специалистов по разным болезням. Для каждой болезни существует несколько теорий. Язвы желудка и кишок объясняются десятью разными теориями. Отек — тоже. Блессинг насчитывает триста пятьдесят теорий для одной распространенной болезни зубов. Оказывается, нет ни одной болезни, механизм которой был бы ясен до конца.

— Вот о чем нужно думать, товарищи. Обилие теорий говорит об отсутствии теории, а значит — о слабости медицины. Хотя мы иногда и прекрасно лечим, но мы не знаем, что такое болезнь вообще, какова природа всякого болезненного процесса. И до тех пор, пока мы не будем этого знать, пока сотни различных теорий не сменятся одной единственной, дающей представление о самом существе патологических явлений в организме, до тех пор медицина будет только ремеслом, искусством, а не наукой.

Профессор хотел было на этом закончить, но передумал, последняя мысль требовала завершения.

— И мы уже сделали немало верных шагов к созданию такой теории, — продолжал Ридан. — Экспериментальные работы нашего и некоторых других институтов показывают с очевидностью, что всякая болезнь есть естественный результат какого-то нарушения нормальной деятельности нервов. Мы доказали, что достаточно нарушить нервный баланс на любом участке организма, чтобы вызвать какие угодно известные нам виды болезненных симптомов. Задача сейчас состоит в том, чтобы овладеть нервами, научиться восстанавливать в организме нормальный нервный режим.

Однако это тема, требующая особого доклада. Придет время, и мы об этом поговорим подробно…

После этого «свирепого выступления» еще несколько научных коллективов переходят в лагерь Ридана.

* * *

Наконец появляются долгожданные «аргументы». Они приходят под скромным видом новых случайных подтверждений правильности идеи о тесной связи, существующей между течением болезненных процессов и нервами. Ридану сообщают из туберкулезной клиники о таком случае: у больного туберкулезом языка был (по другому поводу) перерезан языкоглоточный нерв, после чего болезнь быстро пошла на убыль, а палочки Коха перестали размножаться и стали менее жизнеспособными.

Другой случай: хирург, профессор Невский, широко применявший местное обезболивание тканей во время операций, констатировал, что впрыскивание новокаина, как правило, вызывает исчезновение отёков и само по себе оказывает могучее лечебное действие даже при гнойном перитоните.

Ридан моментально схватывает основное. Он собирает своих помощников, рассказывает им о новых фактах и делает вывод:

— Перерезка важного нерва, так же как и действие новокаина, выключает определенный участок нервной сети и тем самым заставляет ее как-то перестраиваться, приспосабливаться к новым условиям. Таким образом, та комбинация нервных отношений, которая перед этим сложилась и обусловила появление явных болезненных симптомов, нарушается, и болезнь уже не находит почвы для своего развития. Перерезка нервов, конечно, нам не годится; она неизбежно сама приведет к каким-либо другим болезненным явлениям. Но анестезия — это замечательно. Она дает только толчок, необходимый для какого-то незначительного сдвига в нервных функциях, и ничего не разрушает. Мы сделаем ее могучим рычагом управления болезненными процессами, вот увидите!

Так зарождается знаменитый метод «блокады».

Вслед за ним появляется «буксация» — своеобразный гидромассаж спинного мозга, который оказывается также способным временно менять нервные отношения в организме.

Наступает день, когда к Ридану являются сияющий доктор-маляриолог Дубравин и его новый сотрудник, аспирант Данько, окончательно поругавшийся со скептиком-микробиологом Халтовским. С видом победителей они кладут на стол свои трофеи: пачку историй болезни.

— Полная победа, Константин Александрович! — весело кричит Данько. — Смотрите, тут одиннадцать случаев…

— Постойте, дорогой, так же нельзя, нужно по порядку, — перебивает доктор. — Давайте уж я расскажу.

Ридан помнит этот знаменательный рассказ в мельчайших подробностях.

— Ну, у нас с малярией дело обстоит так, — говорит Дубравин, — лечим хинином. Одних вылечиваем, других нет. Считается, что существуют этакие особые расы плазмодиев — хиноупорные. Ладно. Мы и отобрали сорок человек таких больных, с разными формами малярии. У всех регулярные приступы лихорадки; хинин — никакого влияния. И вот мы к обычному хинному лечению прибавили известный вам массаж спинного мозга — «буксацию». Эта манипуляция была сделана только один раз каждому больному. Результат: у всех сорока приступы лихорадки прекратились тотчас после буксации. Вот их истории болезни…

У Дубравина глаза блестят из-за очков.

— Понимаете, Константин Александрович, — нетерпеливо вставляет Данько, — если бы плазмодии этих больных были действительно хиноупорными, то…

— Погодите, Данько, — снова останавливает доктор, — есть еще интересный факт. Среди этих сорока — двое особенно интересны: у них была тропическая форма, да к тому же хиноупорная. И они выздоровели! Тогда мы подобрали новую партию из одиннадцати больных только тропической малярией…

— И совсем перестали давать им хинин!.. — вставляет Данько.

— Да. Перестали. Двенадцать дней выдерживали, чтобы они совсем очистились от хинина. И тогда сделали им ту же буксацию. Больше ничего.

— Ну? — подгоняет Ридан в величайшем нетерпении.

— Ну, и в десяти случаях из одиннадцати мы получили полное выздоровление!

— Полное выздоровление?!

— Полное. И плазмодий в их крови, несмотря на неоднократные поиски, не был обнаружен.

Теперь уже ничто не может удержать Данько.

— Ваши прогнозы подтвердились, Константин Александрович. С микробами теперь все ясно. Не только в них сидит болезнь. И хинин действует не на них, а на нервы, как и буксация. И хиноупорен бывает не плазмодий, а организм. И совсем не нужно охотиться за микробами, а нужно искать способы такой перестройки нервной системы, при которой будет невозможна болезнь. Микробы тогда и сами исчезнут вместе с другими признаками болезни…

Ридан не перебивает. Он смотрит на своего ученика с ласковой улыбкой.

* * *

Все эти эпизоды, вся эпопея с нервами, глубоко взволновавшая научный мир, были теперь для Ридана давно пройденным этапом. Еще продолжались жестокие споры, осторожные «старики» возводили хитроумные теоретические сооружения, чтобы защитить свои позиции. Последователи ридановских идей упорно закладывали крепкий фундамент нового здания медицины.

А Ридан уже шагал куда-то прочь от этой постройки. Электрические явления в организме, в мозгу поглотили его целиком. Он возился с гальванометрами и осциллографами, снимал свои бесконечные цереброграммы, разыскивал каких-то особых радиотехников.

«Талантливый, но увлекающийся и непоследовательный человек», — говорили о нем в лагере противников. Друзья недоумевали: «Почему вы ушли от этой работы? Нашли какую-нибудь ошибку?» Ридан весело смеялся.

— Никакой ошибки! Все правильно. Но, друзья мои, помните основную заповедь ученого-материалиста: всякая научная работа должна быть ориентирована на достижение очередной необходимой практической цели. Только тогда она будет плодотворной и в теоретическом отношении. Какая у нас практическая цель? Вылечивать людей. Не лечить, а вылечивать! Наверняка, радикально и в кратчайший срок. Как бы ни было отдаленно полное решение этой задачи, я представляю себе дело так. Человек заболел, приходит к нам. «Что у вас? Ага! Пожалуйста: через восемь дней будете здоровы». Вот на что нужно ориентироваться в нашей работе. Мы выяснили роль нервной системы в патологии. Это, конечно, очень важно для решения задачи; мы теперь знаем, по крайней мере, где протекает болезнь. Далее, нужно научиться управлять этими неведомыми процессами в нервах. Значит, очередная задача теперь — узнать, что такое нервы, что в них происходит. До сих пор наша наука этого, к сожалению, не знает. Вот я этим и занимаюсь…

Ридан узнал. Это произошло в ту ночь — помните? — когда профессор вернулся домой после грозы. Кролики, соединенные проводами… Анна, Наташа… Рассвет…

Все тогда стало ясным. Гипотеза превратилась в теорию, которая делала понятной основу сложной системы управления живым организмом. Оставалось овладеть этой системой, подчинить ее человеческой воле.

Ридан знал, что для этого нужно. Нужно искусственно воспроизвести те электрические импульсы, которые дают мозгу власть над организмом. Нужно создать физический источник этих импульсов и потом заменить действие мозга действием прибора в тех случаях, когда это нужно.

Тогда… о, тогда осуществятся самые невероятные мечты человека о полном освобождении от болезней, преждевременно разрушающих его организм, о долгой, сверкающей здоровьем жизни.

Ридан не мог сам создать такой прибор; мало того, он видел, что своим открытием заставил биологию обогнать физику. Физика, техника еще не были в состоянии воспроизвести колебания, возникающие в мозгу.

— Что же делать?

Ридан прекратил работу в лаборатории. Основной опыт был неоднократно проверен в разных вариантах, с разными животными; начинали накапливаться новые интересные наблюдения, но это были уже детали, работать над которыми следовало бы только в том случае, если бы Ридан был уверен, что источник мозговых импульсов может быть сконструирован.

Он заперся в своем кабинете, бесшумно шагал по огромному глубокому ковру из угла в угол, и с таким усердием теребил свою мягкую серебристую бородку, как будто именно в ней заключалось решение.

Привычка самостоятельно справляться с любыми затруднениями в работе то и дело подкидывала ему предательскую мысль: а не взяться ли самому всерьез за физику, за радиотехнику? Ридан с негодованием отгонял эту провокационную идею. Чепуха! Если действовать так, то он никогда не успеет довести начатое дело до конца. Да и ясно, что решить такую огромную проблему одному невозможно.

Другие ученые должны прийти на помощь. И если современная физика оказалась не в состоянии удовлетворить требованиям биологии, если она отстала, значит надо гнать физику вперед! Как?..

Надо созвать вместе с биологами и физиологами наиболее прогрессивных представителей физики, электротехники, талантливых конструкторов, изобретателей, изложить перед ними основы новой теории, продемонстрировать опыты, увлечь их перспективами победы над человеческим организмом.

Это будет социальный заказ науки, и его, несомненно, выполнят советские ученые.

Началась организационная деятельность. Ридан копался в справочниках, выискивая подходящих ученых, советовался со знакомыми, с Академией наук, с главками наркоматов, тщательно подбирая аудиторию для своего доклада.

Его помощник по хозяйственным делам Муттер, оборотистый и шустрый толстяк, за которым прочно утвердилось нежное прозвище «мамаша», подыскивал помещение, рассылал повестки и вообще ведал технической частью совещания.

Ридан долго обдумывал свое выступление. Его редкие доклады всегда бывали ясны и интересны, независимо от сложности темы. Он говорил простым языком, избегая специфической терминологии, в дебрях которой иные научные работники ловко прятали мелкие недоделки, часто таящие в себе порочность даже основных научных выводов.

Теперь нужна была особенная ясность: Ридана будут слушать не только коллеги-физиологи, но и техники, может быть, впервые сталкивающиеся с новым для них кругом вопросов. Необходимы кристальная ясность, простейший язык и выводы, которые должны увлечь людей. Ридан решил побеседовать с Анной.

* * *

Разговоры с отцом на отвлеченные темы были как бы памятными вехами в жизни Анны. Она помнила их с самых ранних лет, когда начала постигать мир, ощупывать его своими бесчисленными «почему». Беседы продолжались и потом. Какой-нибудь случайный вопрос, непонятная мысль, слово — и вот она в кабинете отца. Они ходят из угла в угол, обнявшись: непонятное слово раскрывается, вырастает в широкое философское обобщение, Ридан увлекает Анну в глубину веков, к истокам культуры, или в тайники природы, где возникает жизнь, или к захватывающим высотам мироздания.

Каждая такая беседа была для нее шагом вперед, в бесконечно широкий мир.

В последние годы беседы эти стали редкими. Они посвящались почти исключительно тому новому, что создавал Ридан, и нужны были больше ему самому, чем Анне: тут он находил удачные точные формулировки — что так важно в научной работе, а Анна своими ясными вопросами, сама того не подозревая, наталкивала его на новые, ценные мысли.

— Боюсь этого выступления, — говорил Ридан за вечерним чаем, и Анна чувствовала необычную тревогу в его голосе. — Я выступаю впервые после долгой работы, о которой уже пошли самые фантастические слухи. Должен, так сказать, отчитаться перед научным миром, перед страной… А в то же время мне нужно самому выйти из тупика; зову на помощь техников, физиков, то есть профанов в области физиологии. Таким образом, мой доклад должен быть одновременно и предельно популярным и сугубо выдержанным в научном отношении, следовательно, в достаточной степени сложным, потому что наши физиологи и врачи, конечно, потребуют ответов на самые заковыристые вопросы.

— Значит, за двумя зайцами?

— Вот я и боюсь…

— К сожалению, ничего не могу посоветовать вам, профессор. Я ведь до сих пор не знаю, в чем заключается ваше замечательное открытие. Оно не опубликовано еще даже в пределах семейного круга, несмотря на то, что, по-видимому, опыт с кроликами разрешил какую то интересную проблему.

— Ну, нечего язвить! Я не виноват: после того опыта я тебя почти не видел — то ты в институте, то готовишься к экзаменам. Сейчас-то ты располагаешь временем?

— Свободна совершенно.

— Прекрасно. Расскажу тебе все. Мне самому это будет полезно.

Короткими и резкими штрихами Ридан изобразил перед Анной картину современного состояния медицины, затем раскрыл сложную «нервную эпопею». Кое-что Анна уже знала из прежних бесед, но многое оказалось новым, многое противоречило ее школьным представлениям. Больше всего, конечно, ее изумил новый взгляд на роль микробов. Ридан умышленно изложил его кратко, категорично, и сделал вид, что переходит к следующему вопросу. Пусть Анна поторопится. Так, с налета, она скорее найдет наиболее существенное возражение. Анна, конечно, остановила его.

— Постой… Тут что-то неладно… Ведь культура микроба, введенная в организм, всегда вызывает в нем определенные нарушения; значит именно микроб и есть виновник этих нарушений! Так ведь?

Ридан молча рассматривал устремленные на него глаза дочери. Как видна мысль в этих глазах! Можно даже угадывать смысл. Вот едва заметно подрагивают веки… взгляд направлен на него, но на самом деле она смотрит сейчас куда-то внутрь себя. Она не уверена, правильно ли задала вопрос. Губы — тоже в движении. Вот — усомнилась… Нет, правильно! Все лицо отражает мысль… Вот почему люди, беседуя, смотрят друг другу в лицо. И животные тоже. Собака, когда с нею разговариваешь, смотрит в глаза, чтобы узнать настроение, намерения человека… Тут есть и еще что-то… Можно угадать мысль в молчании, даже не смотря на лицо… Шахматисты знают, как иногда подсказывается противнику опасный ход, если сосредоточить на нем все внимание…

Секунды текут, они молча смотрят друг на друга. Анна выставила то же возражение, что и Халтовский, и десятки других ученых — оппонентов. Для них это — позор, за этим банальным возражением скрывается консерватизм, страх перед новым — и ничего больше! Не могут же они искренне думать, что Ридан не опроверг уже давно, сам для себя это элементарное возражение!.. А для нее это хорошо, она ухватила сразу главное, то, против чего он сам не нашел еще достаточно простого и убедительного аргумента, годного для будущей аудитории. Сейчас нужно его найти…

— Хитро сказано, — ответил, наконец, Ридан. — С такой осторожной формулировкой трудно не согласиться… Должен тебе сказать, что вопрос о роли микробов в развитии болезненного процесса только теперь начал проясняться. Можно подумать, что природа нарочно постаралась замаскировать истинный механизм болезни и очень искусно прикрыла его этаким камуфляжем из микробов. Ну как, в самом деле, не признать, что микробы и начинают болезнь и ведут ее, то есть последовательно, в определенном порядке, переселяются с места на место, и — травят, разъедают, разрушают органы, ткани, создают опухоли, язвы, воспаления!.. Ведь микроскоп с очевидностью показывает, что как только у тебя началась малярия, в крови обнаруживается плазмодий; исчез плазмодий — нет малярии. Или: возник туберкулезный процесс, сифилис, тиф, дифтерит, сейчас же находится «виновник» в виде какой-нибудь спирохеты, палочки Коха и так далее. Мало того, в местах, наиболее пораженных болезнью, микроб оказывается почти всегда в наибольшем количестве, а введение его культуры в здоровый организм действительно вызывает заболевание. Неудивительно, что за «болезнетворным» микробом прочно утвердилась репутация единственного виновника всей цепи патологических явлений. Понимаешь?

Ридан взглянул на дочь — Анна вся была внимание.

— Ну, вот. Взгляд этот не подлежал бы сомнению, если бы мы не наталкивались то и дело на некоторые странные факты. Например. Микробы есть, мы их находим в организме, а болезни нет и она так и не возникает. Или, наоборот, что бывает редко, но бывает: есть болезнь, а микробов, которых считают возбудителями этой болезни, мы не находим, хотя обычно в подобных случаях они легко обнаруживаются, — на этом мы, можно сказать, собаку съели… Или такие случаи: человек болен и явно погибает. Симптомы болезни стандартны и ярко выражены. Микробы в нем кишат. Все методы лечения использованы, но пресечь болезнь не удается. Как говорят в таких случаях, «врачи отказываются лечить». И вот, когда человек уже почти мертв, предельно истощен, обессилен и отдан на растерзание микробам, вдруг наступает перелом, процесс «сам собой» прекращается, и болезнь уходит, а с нею исчезают и микробы. Инфекционные заболевания часто поражают здоровяков и щадят людей хилых, слабых, живущих и работающих в аналогичных условиях.

Возьмем, наконец, самый простой факт: ведь почти каждая инфекционная болезнь, за немногими исключениями, кончается выздоровлением — даже, если человека и не лечат. Проходит стандартный цикл явлений и болезнь прекращается. Почему бы это? В таких случаях говорят, что организм «сам справился с микробами». Но если болезнь состоит в том, что микробы размножаются и разрушают организм, то почему же этот организм не уничтожил микробов в самом начале, когда их было мало, а позволил им размножиться, произвести все обычные разрушения, а тогда ополчился на них? Подобных таинственных фактов много. Встречаясь с ними, мы, конечно, придумываем в каждом таком случае достаточно правдоподобное объяснение, всегда чисто спекулятивное, лишенное какой бы то ни было научной ценности. Да и как может быть иначе! Мы так мало знаем…

— Погоди, папа, — прервала Анна, решительно вычеркивая что-то в блокноте. Она ни на минуту не забывала своей двойной роли — заинтересованного слушателя и редактора — критика будущего доклада отца. Главная цель — конспект, который она составит. Он поможет упростить доклад. — По моему ты начинаешь отклоняться… Что же означают эти загадочные факты?

— Правильно, Анка, отвлекся. В этом — главная опасность… Нужно избегать лишних подробностей: это ведь я — для коллег… Итак. О чем говорят эти факты? Во-первых, — о том, что наши представления о роли микробов неверны. Нельзя все валить на них. И во-вторых, — что существует еще какой-то неизвестный нам фактор, играющий, очевидно, более значительную роль в развитии болезненного процесса, чем микробы. Мы стали искать его в той сфере организма, которая управляет всеми функциями — в нервах. И — нашли… Тут я расскажу об этом знаменательном событии, ты уже знаешь о нем (Анна кивнула головой и, диктуя себе вслух, записала: «Опыты: шарик в мозге, подтравливание нервов»)… Это очень важный этап. Мы доказали, что одним только механическим или химическим воздействием на нервы можно пустить в ход процесс, который приводит к появлению всех болезненных симптомов, какие только нам известны. Тем самым мы впервые раскрыли тайну болезни вообще, узнали, какова природа этого процесса, какие силы его организуют. Стала понятной и роль микробов в инфекционных болезнях…

Легким движением руки Анна остановила отца и снова побежал ее карандаш по блокноту. Ридан воспользовался паузой и налил себе полстакана крепкого чаю из маленького чайника. Излагая свои мысли, Ридан непрерывно двигался, ходил по комнате, жестикулировал, отхлебывал чай из стакана, зажатого в руке так, что длинные пальцы его почти смыкались с ладонью.

Анна подняла голову.

— Ну, дальше. Теперь — какова роль микробов.

— Микроб, конечно, может быть и бывает инициатором болезни, так как он действительно вводит в организм какое-то новое химическое вещество, которое вызывает своеобразную нервную реакцию на одном из участков всей системы. Как правило, яд, внесенный микробом, по своей силе и качеству не доставляет нервам особых хлопот, выходящих за пределы их обычных, нормальных функций, и на этом скрытый процесс заканчивается, не приводя ни к каким болезненным проявлениям. В противном случае нервная сеть на этом участке перенапрягается в тщетных усилиях ликвидировать враждебное вторжение, и — ломается. Приобретает какие-то иные, искаженные функции. Вот это и есть истинное начало болезни. Нервная сеть связана, как единая электрическая сеть страны. Начинается своеобразная цепная реакция перестройки нервных функций. Что именно происходит при этом внутри самих нервов, мы еще не знаем. Во всяком случае, обычное равновесие в системе нарушается, создается новая картина нервных отношений, при которой болезнь — это уже «нормальное» состояние организма. Тут-то и появляются воспаления, язвы, отеки, опухоли и прочее — все то, что мы называем объективными симптомами болезни. Их теперь организует сама нервная система без помощи микробов.

— А все-таки микробы во всех очагах болезни оказываются, — перебила Анна. — Откуда же они берутся и чем там занимаются?

— Как — чем занимаются?! Живут, благоденствуют, плодятся! — вскричал Ридан. — Анка, милая, ты же знаешь, что в природе единственное назначение всего живого — сохранение и умножение своего вида. А как, скажи пожалуйста, бацилла Коха могла бы вообще существовать в природе, если бы был невозможен тот своеобразный процесс в организме, который мы называем туберкулезом? Ведь только он один создает среду, где эта бацилла может жить и размножаться… О!.. Нашел!..

Все еще держа в руке стакан с давно остывшим чаем, Ридан дважды возбужденно прошагал по дуге вокруг стола и снова остановился перед Анной.

— Да, нашел. Несомненно! Знаешь, что такое инфекционная болезнь? Это — способ существования болезнетворных микробов! Приспособление! Ну, конечно!.. В здоровом организме болезнетворные микробы размножаться не могут, там нет для них подходящих условий. Но они присутствуют. Мы их вдыхаем с воздухом, которым дышим, поглощаем с пищей, носим на поверхности тела… Они присутствуют и ждут. И вот, при каких-то обстоятельствах, нам неизвестных, они получают возможность совершить этот незаметный толчок, пустить в ход механизм специфической нервной перестройки. Конечно! Их биологическая миссия выполнена. Процесс неизбежно приведет к распаду тканей, воспалениям — словом, к появлению в организме очагов такой среды таких условий, какие необходимы для развития новых поколений этого вида микробов. Они немедленно заселяют очаги и начинают бешено размножаться. А может быть… даже…

Ридан снова замолк, многозначительно поглядывая на Анну, и она уже видела, как блестит в его беспокойных глазах какая-то новая, неожиданная мысль.

— Очень возможно… Очень возможно… — повторял он, все более уверенно. — Что в этих очагах… микробы не только размножаются… но и… держись, Анка… зарождаются!

— Как зарождаются? Без помощи себе подобных?!

— Без. Их формирует среда, специфические условия… Это ведь клетки…

— Ну, знаешь… — Маленькая буря вскипела в душе Анны. Она быстро подавила возмущение, — пора привыкнуть к парадоксам отца, в конце концов, это его обычная манера… Но что будет, если он выскажет эту, только что родившуюся идею о самозарождении микробов перед учеными! Этим он погубит себя… Тут Анна снова (уже не раз это случалось в последнее время) почувствовала себя «старшей» в их содружестве, — ведь только ей он способен так свободно раскрывать свои творческие устремления, и только она может предостеречь его от опасного увлечения…

— Ладно, Анка, — успокоил ее Ридан. — О самозарождении можешь не записывать… Такая мысль не забудется. Я почти уверен, что она верна, она многое может объяснить… А пока оставим ее… Итак…

— О нервах и микробах довольно. Все ясно, — вставила Анна.

— А что ясно?

— Что болезнь организуют нервы, а микробы только толкают их на это, а потом пользуются результатами.

— Чудесно! — рассмеялся Ридан. — Значит доходит! А отсюда вывод: когда мы приступаем к лечению, что происходит всегда после появления симптомов, то есть когда механизм болезни уже пущен в ход — борьба с микробами становится бессмысленной: она не может прервать болезнь. Другое дело, если мы каким-либо способом нарушим тот ненормальный нервный режим, который ее организует. Тогда болезнь потеряет почву и прекратится, а организм сам в два счета вышвырнет всех микробов.

Ридан замолк: как «аудитория»? Анна взглянула на отца и улыбнулась. Она давно чувствовала, что во всем этом теоретическом построении не хватает главного: убедительных доказательств. Без них нечего и думать об успехе новой теории.

— И это можно сделать? — спросила она.

— Не только можно, но это уже делается. — Ридан рассказал, как Дубравин и Данько лечили маляриков «массажем» спинною мозга.

— А есть и другие подобные же опыты? — все более заинтересовывалась Анна.

— Да, конечно. Мы уже нащупали несколько способов таких воздействий на нервную сеть, которые позволяют решительно менять сложившиеся в ней ненормальные комбинации. Кроме «массажа» нервных центров, мы применяем, например, так называемую «блокаду» — временное выключение какого-либо участка нервной сети посредством анестезии его новокаином. Результаты прямо поразительные. Вот сейчас покажу тебе…

Ридан принес из кабинета толстую папку и раскрыл ее.

— Тут собраны клинические протоколы наблюдений над больными, к которым мы применяли этот метод лечения. Смотри, вот двадцать два больных язвой желудка и кишок. Всем им был введен новокаин в область поясничного узла нервных путей, около почек. А через несколько дней у всех больных исчезли боли, желудочный сок стал нормальным, — словом, они поправились. Видишь: «Выписан в хорошем состоянии», «Выписан»… «Выписан»… «Выписан»…

А вот проказа. Ты ведь знаешь, это страшная и таинственная болезнь! Медленно и незаметно подкрадывается она к человеку, годами живет в его организме, ничем себя не проявляя, а потом, так же медленно и неотвратимо, шаг за шагом, в строго постоянной последовательности поражает все органы. Больные проказой изолируются от общества в особые коллекторы — лепрозории, откуда почти никогда не возвращаются. С глубокой древности люди старались победить или хотя бы понять проказу. Микроб ее был найден в прошлом столетии, культура его была выделена. Но это не помогло ни выяснить механизм болезни, ни победить ее.

Начав исследовать проказу с нашей точки зрения, мы прежде всего обратили внимание на строго постоянный порядок поражения органов человека. Он оказался очень похожим на порядок распространения процесса после операции с шариком. Одно это сходство говорит о том, что тайна проказы лежит в нервной природе организма.

Мы испытали «блокаду» на нескольких десятках прокаженных. И вот смотри результаты: общее улучшение самочувствия, язвы заживают, отеки проходят, чувствительность тканей восстанавливается, судорожно сведенные и не разгибавшиеся уже годами пальцы, начинают двигаться. Болезнь уходит! Навсегда ли — трудно еще сказать. Проказа медлительна и коварна. Нужно много лет, чтобы проверить результаты.

Анна уже восхищенными глазами следила за мелькающими перед ней листами «историй болезни».

— Дальше — сепсис, так называемое «заражение крови». Принято думать, что сепсис с его высокой температурой, болями в суставах, отеками — это результат деятельности микробов, попавших в кровь и распространившихся по кровяному руслу. Поэтому сейчас же организуется облава на этих микробов: в кровь вводится дезинфицирующее вещество, например, ляпис. Однако это не дает надежных результатов. Заражение бывает местным и скоро проходящим, но нередко этот процесс, как говорят медики, «генерализуется», то есть распространяется на весь организм и в течение нескольких часов приводит к смерти. Бывают случаи сепсиса, необъяснимые с точки зрения общепринятой теории, когда в крови никаких микробов не оказывается; и еще большей загадкой представляются те случаи, когда присутствие микробов в крови не вызывает заболевания. Теперь для нас ясно, что сепсис обусловливается совсем не распространением микробов в крови, а распространением своеобразного вида возбуждения внутри нервной системы, причем начаться это возбуждение может с любого пункта организма. Применение «блокады» и тут дало хорошие результаты.

— Постой, папа, — Анна задержала руку отца, готовую отложить в сторону пачку листков. — Тут совсем коротенькие записи, давай прочтем какую-нибудь. Может и для доклада что-нибудь пригодится.

— Пожалуйста, возьмем любую. Ну, вот эту, например. Читай.

Внимательно, как бы проверяя правдоподобность записанного, Анна прочла вслух:

— «Больной П. Н., 32 лет. Поступил в клинику[5] 23 января по поводу появления свища на месте оперированного ранее перелома ноги в нижней трети левой голени. Свищ гноится. Кожа вокруг воспалена, припухла, буровато-красного цвета. Зонд обнаруживает шероховатую, изъеденную кость.

3 февраля. Операция. Свищ рассечен, очищен. Кость выскоблена, рана зашита. Гладкое послеоперационное течение. Температура нормальная.

10 февраля. Все нормально. Швы сняты.

11 февраля. Температура поднялась до 39°.

12 февраля. Температура 39°. Рана вновь вскрыта.

14 февраля. Температура не спускается. Отек левого плечевого сустава Перемежающийся озноб. Резкое ухудшение общего состояния.

19 февраля. Сильная желтуха. Сильные боли во всех суставах. Пульс — 110. В крови — стафилококк.

21 февраля. Состояние очень тяжелое. Все признаки сепсиса.

22 февраля. В вену введено 300 кубических сантиметров раствора ляписа…»

— Видишь? — перебил Ридан. — Это обычная попытка истребить стафилококков в крови. Дальше.

— «23 февраля. Незначительное улучшение общего состояния.

25 февраля. Вновь сильное ухудшение общего состояния. 27 февраля. Вторичное вливание ляписа.

Никакого эффекта. В ближайшие дни дальнейшее ухудшение. Боли во всех суставах. Резкая желтуха. Больной очень слаб. Бредит. Картина тяжелого стафилококкового сепсиса.

6 марта. Сделана «блокада» симпатического нерва. Введено 150 кубических сантиметров раствора новокаина.

7 марта. Значительное улучшение состояния. Боли в суставах меньше.

8 марта. Боли настолько незначительна, что больной свободно двигает руками и ногами. Желтушность уменьшается. Температура нормальная.

12 марта. Быстрое улучшение общего состояния и самочувствия. Свищ заживает. Гноя нет.

26 марта. Разрешено ходить. Свищ почти зажил. 6 апреля. Выписан совершенно здоровым»…

Анна взглянула на отца с такой радостно-удивленной улыбкой, как будто только что вот тут, перед ней, произошло это удивительное исцеление больного.

— Чудеса? — улыбнулся и Ридан. — Да, не просто было найти эти приемы лечения. Ведь далеко не всякое воздействие на нервы может помочь больному организму. Нужно подействовать так, чтобы только на время изменить нервные связи, но ничего в них не сломать, не разрушить: ведь всякое, даже малейшее нарушение нервной сети и на периферии и в центрах может оказаться тем незаметным толчком, который пустит в ход страшный механизм болезненной перестройки функций в нервной системе… Как видишь, самые корни так называемых «болезней» пока остаются чрезвычайно неопределенными. Но зато мы теперь впервые имеем общее представление о механизме всякого заболевания, знаем, где именно, в какой среде организма происходит болезненный процесс и куда следует направлять наши усилия, наши средства борьбы с болезнями. А это значит, что победа над преждевременной смертью, победа над старостью — вопрос времени!

— И над старостью? Да разве старость — болезнь?

— Болезнь, Анка! — радуясь изумлению дочери, воскликнул Ридан. — Болезнь! Нужны, конечно, «вещественные» доказательства? Пожалуйста. Идем!

Огромными своими шагами он направился в коридор института. Анна почти бежала рядом. По узкой лестничке они спустились вниз, и Ридан постучался в дверь Тырсы. В комнате послышалась возня и какое-то неопределенно-вопросительное ворчание.

— Это я, Тырса. Дайте-ка ключ от зверинца.

Дверь медленно открылась, и заспанный, в неизменной ермолке на голове, хранитель животных, хмуро взглянув на пришедших из-под густых серых бровей, сам направился к зверинцу. Он явно не одобрял всех этих жестоких операций, которые Ридан и его сотрудники проделывали над ни в чем неповинными и совсем здоровыми животными. Тырса хотя и выполнял с необычайной тщательностью все распоряжения «сверху», но решительно держал сторону бессловесных жертв. Не отдавая ключа, он сам открыл дверь своих владений и, пропустив посетителей, остановился у порога.

Ридан подошел к одной из низких широких клеток и включил висящую над ней лампочку. В углу клетки на соломе лежала небольшая тощая собака. Щуря от яркого света слезящиеся глаза, она медленно подняла морду и вновь опустила ее на лапы.

— Ну вот, смотри… Ты знаешь, сколько лет вообще живет собака?

— Знаю. Лет одиннадцать-двенадцать, — ответила Анка.

— Верно. Ну определи, сколько приблизительно лет этому псу. Эй, Мурзак! Иди сюда! — позвал Ридан.

Собака повиляла хвостом, затем нехотя поднялась сначала на передние ноги, потом на задние, потянулась, зевнула и подошла. Тусклая неровная шерсть висела на ней клочьями, на боках пробивались лысины, морда была почти седая.

— Старик, — решила Анна. — Лет… девять, десять?

— Так. Теперь иди сюда.

Когда Ридан щелкнул выключателем у другой клетки, в ней уже вертелась юркая собачонка такого же роста, как и первая. Она бегала вдоль передней решетки, повизгивая и усиленно виляя хвостом.

— Это Валет. Ах ты, паршивец! — Ридан, просунув руку в клетку, потрепал морду собаки, обнажив ее ровные белые зубы.

— Ну, это щенок, — уверенно сказала Анка. — Года два?

— На этот раз правильно. А теперь удивляйся: Мурзак и Валет — родные братья, одного помета, им обоим около двух лет.

— Да неужели?! В чем же дело?

— А в том, что когда Мурзаку было восемь месяцев, мы ему ввели капельку эмульсии мозгового вещества в седалищный нерв. И больше ничего! А Валета оставили для контроля. С тех пор прошел только один год. И вот тебе результаты. Мурзак «здоров» в общепринятом смысле этого слова. Это нормальный старик; ест и пьет он, сколько полагается, пищеварительный аппарат в порядке. Но все симптомы старости у него налицо. А теперь смотри сюда, — Ридан подошел к третьей клетке. — Это Сильва, самый интересный экземпляр, их сестра. Видишь, она выглядит значительно моложе Мурзака, но старше Валета. Ей была сделана сначала та же операция, что и Мурзаку. Она начала стареть гораздо быстрее и пять месяцев назад выглядела почти так же, как сейчас Мурзак. Тогда мы стали понемногу перетряхивать, перестраивать ее нервную систему. На Сильве, между прочим, нам удалось значительно усовершенствовать метод воздействия новокаином. И вот тебе результат, она молодеет! Все признаки старости проходят… Пошли, Анна, пусть этот мрачный страж продолжает спать, — добавил он, указывая глазами на долговязую фигуру Тырсы у входа.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ОПЯТЬ СЕМЬ БУКВ

Анна заснула сразу крепким сном. Разговор с отцом ее утомил: слишком новы были эти идеи и опыты, слишком резко нарушали они ее привычные, казавшиеся прочно установленными представления.

Трудно было постигнуть смысл того, что она узнала.

Проснулась Анна на рассвете и тотчас вспомнила вчерашних собак. Дряхлый двухлетний «старик» Мурзак и молодеющая по воле Ридана Сильва стояли перед ее глазами и требовали ответа: что это значит? Старость — болезнь! Болезнь, которую можно «привить»! Болезнь излечимая! Значит, старости не будет? А смерть?..

Кровать у противоположной стены была пуста: эти дни после экзаменов Наташа проводила в своей родной деревне в Мещерском крае. Пора бы уже вернуться. Ах, если бы она была тут! Анна привыкла делиться с ней своими впечатлениями, мыслями; рассказав ей о вчерашних собаках, она, может быть, и сама лучше поняла бы все.

Снова и снова Анна повторяла ход рассуждений Ридана и каждый раз приходила к выводу, казавшемуся ей нелепым. Старости не будет… Но ведь старость результат развития, последний цикл развития, неизбежно приводящий к концу — к смерти. Если не будет старости, не должно быть и смерти. Чепуха какая-то! Но отец говорил, что старость — болезнь, и он не мог ошибаться, он доказал это экспериментально.

В этом была радость. Анна чувствовала, что Ридан делает какой-то новый шаг к человеческому счастью и то, что она узнала вчера, было нужно, очевидно, чтобы объяснить главное, еще не сказанное, может быть, никому. Беседа еще не окончена. Сегодня Анна выяснит все непонятное, все узнает! Чтобы помочь отцу справиться с этим докладом перед физиками, ей необходимо как следует понять смысл его удивительных идей.

Весь день Анна занималась общественными делами — сначала в консерватории, потом на подшефном предприятии, изготовлявшем музыкальные инструменты. Там шла своя жизнь, были свои события и заботы, целиком поглотившие внимание девушки.

Недавно созданное предприятие работало плохо, его продукция вызывала естественное возмущение музыкантов и консерваторские комсомольцы решили выяснить — не смогут ли они помочь фабрике. Анне Ридан было суждено стать тут своего рода «разведчицей», чтобы потом доложить на комсомольском штабе консерватории «что к чему».

С влечением и чисто ридановской дотошностью, Анна постигала тайны рождения смычковых и щипковых инструментов, изучала «рекламации» магазинов и музыкальных коллективов, знакомилась с новыми людьми — специалистами, с новой терминологией, — словом, входила в совершенно новый для нее мир. И он неожиданно оказался не менее сложным и значительным, чем те миры музыкального искусства и ридановской науки, с которыми она уже была знакома.

С каждым днем, проведенным на фабрике, Анна все больше сближалась с ее коллективом. Она пользовалась всякой возможностью помочь и в культурной работе, и в производственных, и в административных делах, и уже чувствовала, что становится здесь нужной. Однако основная миссия ее оставалась пока не выполненной: форм общественной помощи, которые позволили бы вытянуть фабрику из производственного прорыва, она не находила.

Впрочем, сегодня возникла надежда, что дело наладится. На фабрике появился новый инженер, который взялся увеличить производительность самого слабого участка — заготовительного цеха. Анна увидела его в коридоре, когда он направлялся к директору — молодой, рослый, в военной шинели. Он внимательно посмотрел на нее и Анна почему-то сразу уверовала, что он спасет положение…

Вечером, после ужина, за которым Анна, по обыкновению, рассказала все свои новости, вчерашняя беседа возобновилась.

— Ну как, моя аудитория, — спросил Ридан, обнимая Анну и увлекая ее в кабинет. — Можно продолжать доклад? Или есть вопросы?

— Да, да, сначала вопросы… Уж не знаю, с чего и начинать. Твои собаки меня совсем сбили с толку. Я не понимаю, что значит эта искусственно вызванная старость. Какой из этого вывод?

— Молодец, Анка! — одобрил Ридан. — Правильный вопрос. Именно это надо понять прежде всего. Вывод простой: старость есть по существу то же самое, что и всякая болезнь. Разница только в форме процесса и во времени его течения. Старость очень сложная штука. Это сумма многих слагаемых. С одной стороны, ее подготовляют постоянные законы так называемого «нормального» развития, а с другой — неизбежные исключения, более или менее случайные отклонения от этих законов. Что преобладает — неизвестно, но мы прекрасно знаем, что человек никогда не умирает просто «от старости». Непосредственная причина смерти всегда «болезнь», то есть нарушение нормальных функций организма. Это или склероз, или истощение, вызванное, например, поражением пищеварительного аппарата, или расстройство работы желез внутренней секреции. Вот эта-то болезнь, от которой человек погибает в старости, и есть результат, подготовленный историей данной частной жизни, результат многих процессов, явно или скрыто протекавших в организме и оставлявших в нем свои следы. Внешне эти следы сказались в изменении кожи и окраски волос, лысении, замедленности рефлексов и во многом другом. Это внешние симптомы болезни, как, скажем, сыпь при скарлатине. Таким образом, вот тебе ответ на вопрос: та старость, которую мы знаем и которая на наших глазах приводит людей к смерти, есть болезнь.

— И болезнь излечимая?

— Конечно. Ты же видела Сильву. Правда, это легкий случай, потому что мы не слишком запустили процесс, но принципиально он ничем не отличался от естественного.

— Хорошо… Кажется, я начинаю понимать. Ты говоришь: «старость, которую мы знаем». Ты, очевидно, хочешь сказать, что в нашей жизни эта самая старость — болезнь всегда наступает раньше, чем естественная старость и смерть, как нормальный результат развития организма? И если человек будет избавлен от этой преждевременной старости, то продолжительность его жизни увеличится. Так?

Ридан вдруг рассмеялся.

— Сказано правильно! — воскликнул он. — Но я уверен, что под этими словами ты разумеешь не то, что я.

— Как? — удивилась Анна.

— А вот проверим. Ты думаешь, что если человек избавится от «преждевременной» старости, то он проживет еще немного и потом умрет «естественной» смертью?

— Да.

— И, очевидно, на этот раз смерть придет уже без старости… Человек перед смертью будет выглядеть здоровяком, с густой черной шевелюрой, блестящими, ясными глазами, гладкой кожей и с бодрой походкой. А после смерти врачи разберут его по косточкам и никаких поражений в организме не найдут? Ведь так? Ибо если бы оказались какие-нибудь органические дефекты, приведшие к старости, то эта смерть была бы опять «неестественной». Словом, «естественная» смерть должна наступить без конкретных, реальных причин! Понимаешь, какой абсурд?

Анна сидела в глубине большого дивана и почти испуганно глядела на отца. В самом деле, представить себе эту «естественную» смерть без обычных спутников старости она не могла. Но тогда что же такое естественная смерть?

— Да, верно, — согласилась она. — В чем же я ошибаюсь, не понимаю…

— А в том, что никакой «естественной» смерти в природе нет. Есть просто смерть, и она всегда одинаково неестественна и принципиально преодолима.

Теперь Анна совсем опешила.

— Позволь папа… Что же тогда получается? Болезней нет, старости нет, смерти нет. Человек бессмертен? — почти возмущенно бросила она.

Ридан узнал этот протест и тотчас увидел перед собой целую аудиторию «скептиков». Именно таким возмущением, пожалуй, и будет встречен его доклад, для которого он накопил слишком много взрывчатого вещества новых идей.

— Если бы не протест, который звучит в твоих словах, ты была бы сейчас очень близка к истине, — ответил он.

— Человек бессмертен — это истина?!

— Во всяком случае, это положение вернее и полезнее, чем то, которое ты с таким жаром отстаиваешь. Ведь ты хочешь сказать, что человек смертен, то есть, что в силу каких-то биологических законов, действующих в его организме, он не может прожить больше определенного максимума лет?

— Конечно.

Ридан молча прошелся по кабинету несколько раз.

— И ты имеешь какие-нибудь аргументы в пользу того, что такой предел существует?

— Но, папа, ведь бессмертия нет, человек умирает. Все животные умирают, и история не знает исключения.

— Ну, Анка, это уже совсем грубая ошибка. «Человек умирает» — это факт, и если бы ты утверждала только, что человек умирает, никто тебе не смог бы возразить. Но ведь ты говоришь «человек смертен», то есть провозглашаешь некий закон. А разве можно возводить факт, как бы он ни был очевиден и постоянен, в степень закона, не объяснив этого факта, не определив причин и механики явления! Согласись, что если бы Коперник не раскрыл механику движения небесных светил, человечество продолжало бы считать, что Солнце вращается вокруг Земли, — это ведь достаточно очевидный факт и история тут как будто тоже «не знает исключений»! Нет, Анка, прежде чем утверждать, что человек смертен, не угодно ли выяснить, почему он умирает.

Блокнот лежал на валике дивана, Анна давно забыла о нем. Не думала она сейчас и о том, что философия смерти и бессмертия едва ли уместна в докладе отца. Происходило «потрясение основ».

Думать, что животное умирает именно потому, что оно «смертно», — говорил Ридан, — это мистика! Это «божья воля», то есть чепуха, и чепуха вредная, потому что признать человека старым — это значит рано или поздно отказаться от борьбы со старостью и смертью. Все, что совершается в природе, имеет свои реальные причины, и какими бы неизбежными ни казались старение и смерть, они могут наступить только в результате определенных причин. А как только мы начинаем их выяснять, изучать организм с этой точки зрения, сейчас же убеждаемся, что нет ничего более враждебного, более чуждого живому организму, чем смерть, так как весь его аппарат, все органы, все процессы, совершающиеся в нем, приспособлены к жизни, к ее укреплению, к борьбе со смертью. Иначе и быть не может: такова природа той формы материи, которую мы называем живым веществом.

— А тогда почему же живое умирает? — спросила Анна.

— А-а! — Ридан прочертил в воздухе какую-то сложную кривую своим длинным пальцем. — Вот тут-то и зарыта собака! На этот вопрос надо уметь правильно ответить, иначе тут не разберешься. В самом деле, как это получается? Основное свойство живой материи — жить, а она умирает, да еще с таким исключительным постоянством. Парадокс! Но, Анка, живая материя обладает еще одним важным свойством: развиваться. Ты знаешь, что в результате этого свойства какое-то ничтожное простейшее существо, состоявшее из одной клеточки, превратилось в сложнейший организм человека с его мозгом. Для этого потребовалось совершенствоваться многим миллионам поколений, потому что только через новые поколения может идти образование новых форм.

Но если нужны новые поколения, значит необходима гибель старых поколений, иначе развитие прекратилось бы. Так получается, что смерть необходима, чтобы существовала и развивалась жизнь.

— Ну вот, — вставила Анна, — значит, ты признаешь неизбежность смерти. Пусть та смерть, которую мы наблюдаем в природе, действительно ненормальна и преодолима. Эта смерть — болезнь, согласна. И пусть ты вылечишь человека от нее. Но вот проживет он…

— Сколько?

— Полтораста или все двести лет…

— А почему не двести пятьдесят?

Анна пожала одним плечом и с явной «натяжкой» согласилась:

— Ну, пусть двести пятьдесят.

— А почему не пятьсот? — спросил тогда Ридан.

— Да что ты, папа! — вспыхнула, наконец, Анна. — Принято думать, что нормальная продолжительность жизни человека…

— «Принято»! — запальчиво перебил Ридан. — Вот то-то и горе, что у нас слишком многое «принято», а не понято. Что это за «нормальная» продолжительность жизни? Чепуха все это! Как можно определить «нормальный» срок жизни, когда мы «нормальной» смерти-то никогда не видели? Нет, дорогой товарищ, если хочешь понять новое, нужно отказаться от старого. Основное заблуждение, к сожалению, и сейчас еще господствующее в науке, состоит в слепом, некритическом признании неизбежности смерти всего живого. Тут наши обычные убеждения насквозь пропитаны старой мистикой и метафизикой. Срок жизни каждого животного заранее предопределен, судьба решена, смерть непреодолима! Это все идет от бога, от «высшего разума», а потому от этого надо решительно отказаться. Вот давай попробуем взглянуть на мир без этих предвзятых убеждений. Что получится тогда со сроками жизни? Действительно, каждый организм в нашу эпоху живет приблизительно определенное количество лет: собака — десять-пятнадцать лет, лошадь — двадцать-тридцать, человек — семьдесят-сто и так далее. Как установились эти сроки? Ясно, что они определились сами собой, автоматически, слепо, как все, что происходит в природе, в результате всеобщей борьбы за жизнь. Ведь не забывай, Анка, что если бы в процессе эволюции какая-нибудь форма животных стала вечной, то произошла бы катастрофа: на земном шаре не хватило бы для нее ни пространства, ни воздуха, ни питания. Она уничтожила бы все живое, затем вымерла бы сама, и на этом кончилось бы развитие животного мира. Но этого не может случиться: ведь другие животные тоже борются за свою жизнь, и как только эта «вечная» или хотя бы слишком долговечная форма, без конца размножаясь, начнет их «притеснять», они ополчатся на нее и, конечно, уничтожат тот избыток, который угрожает их собственному существованию. Так в природе устанавливается известный баланс жизни. В процессе борьбы за существование определяются сроки жизни для каждого вида животного и растения. Эти сроки вытекают из соотношения борющихся сил и влияния тех условий внешней среды, в которых борьба происходит; конечно, сроки эти непостоянны, как и все в природе. А самое главное, что они не установлены «свыше», не незыблемы и не вытекают из свойств живой материи. Вот что надо хорошенько усвоить. Все рассуждения о каких-то «предельных», «естественных», «нормальных» сроках нелепы. Мы знаем только статические цифры, отражающие баланс жизни для данного этапа развития животного мира, а никак не вечные законы жизни.

— Все очень интересно, папа. Откуда же все-таки взялись рассуждения о том, что возможный предел человеческой жизни ограничивается сроком в полтораста или двести лет?

— Не знаю, Анка. Никаких научных предпосылок для этого нет. Наоборот, в природе мы находим примеры, говорящие о том, что органическая ткань способна жить необычайно долго. Знаменитое драконово дерево на Тенерифе жило несколько тысяч лет и было уничтожено ураганом. Тис живет до трех тысяч, баобаб — до шести тысяч лет! Тысяч! Практически такую продолжительность жизни организма можно считать бессмертием, не правда ли?

А что касается разговоров о двухсотлетнем максимуме возможной продолжительности жизни человека, то тут отразилась только робость ученых.

— Робость?

— Конечно. Вместо того чтобы смело признать, что человеческая жизнь может быть и будет как угодно продолжительной…

— Угодно, чтобы она была вечной.

— Нет, Анка, вечной никогда не будет.

— Тогда ты противоречишь себе.

— Нет, не противоречу. Сейчас ты убедишься в этом. Итак…

— Прости, папа, — снова прервала его Анна. — Еще одна справка: какие известны максимумы продолжительности человеческой жизни?

— Пожалуйста. В семнадцатом и восемнадцатом столетиях известны два случая жизни до ста восьмидесяти пяти лет. Некий Ровель в Венгрии прожил сто семьдесят два года, а его жена — сто шестьдесят четыре. Один йоркширский житель умер ста шестидесяти девяти лет. У нас на Кавказе совсем недавно было отмечено несколько случаев жизни до ста пятидесяти пяти, ста пятидесяти, ста сорока, ста тридцати пяти лет. Интересно, что, как правило, эти люди сохраняли до самых последних лет жизни бодрость и работоспособность. А в одном случае при вскрытии знаменитый врач Гарвей не нашел никаких признаков старческих изменений в органах умершего. Это был английский крестьянин Томас Парр, который дожил до ста пятидесяти двух лет, прославился этим и был привезен в королевский дворец, где и умер от обжорства и пьянства. В общем, известный нам максимум — сто восемьдесят пять лет. Как видишь, не нужно быть особенно смелым ученым, чтобы провозгласить цифру «двести», как «естественный» предел человеческой жизни. Это ведь первая «круглая» цифра после ста восьмидесяти пяти.

Оба засмеялись.

— Но, судя по твоим примерам, максимум как будто обнаруживает тенденцию к снижению? — спохватилась Анна.

— Я и не рассчитываю на то, что природа или история будут работать за нас. Колебания в сроках долголетия неизбежны, но ждать нам от них нечего. А сейчас, Анка, наступил момент, когда мы сами начинаем делать историю беспредельно растущего человеческого долголетия. Начало положено опытом с собаками, которых ты видела вчера. Из него вытекает, что человеческая жизнь, может быть, уже в ближайшие десятилетия сделает невиданный скачок во времени. Да, мы собираемся лечить от старости путем периодического восстановления равновесия нервной системы, все время нарушаемого извне, — так мы лечили Сильву, «зараженную» старостью, и вернули ей молодость. Совершенно так же и в человеческом организме будет разбита основа старения — та сумма многих процессов в нервах, которые пока не знают препятствий для свободного развития. Что произойдет дальше?..

— Да, да, — поспешно вставила Анна. — Что будет дальше, вот это самое интересное, тут-то и начнутся противоречия!

— Никаких противоречий! Мы отразим первую неизбежную в нашей жизни атаку старости. Значит ли это, что человек таким образом никогда не будет стареть? Нет, конечно, она останется, и причины старения тоже останутся. Но процессы старения, развивающиеся в организме очень медленно, должны будут теперь начаться сызнова. Через несколько десятков лет наступление старости возобновится, и снова мы отразим его тем же путем.

— И так до бесконечности?

— Нет. Не нужно думать, что эти победы над старостью будут даваться нам без потерь. Вернуть организму целиком все, чем он располагал до наступления первых признаков старости, невозможно. После каждой такой победы в организме останутся необратимые следы тех невидимых процессов в нервах, которые подготовляют старение. Эти следы будут накопляться и, в конце концов, после ряда таких «омоложений» наступит снова старость, на этот раз уже не поддающаяся «лечению» этим методом, и смерть. Как видишь, наша первая победа над старостью не сделает человека «вечным». Но зато она позволит нам сильно замедлить старение и надолго отсрочить гибель. Как увеличится при этом продолжительность жизни, пока нельзя сказать: слишком много еще тут неизвестных. Может быть, вдвое, вероятнее — раза в три, в четыре.

— В четыре раза! — воскликнула Анна. — Значит тогда человек будет жить около трехсот лет?!

— Да, в среднем, я думаю, так. Повторяю, мои предположения крайне приблизительны. Во всяком случае, это будет первое в истории человека активное наступление на старость и смерть. Но на этом дело не кончится. Смерть после такого долголетия, опять-таки не будет «естественной», она явится в результате накопления тех незаметных и необратимых изменений, которые будут происходить в организме в промежутках между последовательными «перетряхиваниями» его нервной основы. Но разве можно сомневаться в том, что рано или поздно человек найдет способы более регулярного поддержания нормального нервного баланса в организме? А тогда снова увеличится срок жизни, но и опять она не будет «вечной», потому что окажется, например, что предел жизни ограничивается недостаточной способностью мозговых клеток к восстановлению их энергии. Тогда человек начнет регулировать процессы так называемой регенерации, то есть начнет искусственно стимулировать возрождение этих клеток. И так далее до бесконечности! Продолжительность жизни, Анка, будет расти на протяжении всей будущей истории, и в этом смысле она бесконечна. Как бы практически неизбежной ни была смерть, она в то же время всегда будет оставаться практически же преодолимой. Это диалектика. Жизнь и смерть всегда борются между собой в человеке. На стороне смерти — слепая природа с ее стихийно сложившимися законами; на стороне жизни — человеческий мозг, разум, которые всё более подчиняют себе эти законы. Вот почему с определённого момента общественного развития, а следовательно, и развития мозга смерть неизбежно начнет отступать, а жизнь — побеждать, продвигаться вперёд.

Момент этот уже наступил. Все условия для него созданы нами, нашей революцией, социализмом. Только социализм мог привести к такому развитию материалистической науки, без которого даже самая постановка вопроса о преодолении смерти была бы обречена на поражение. Сначала падение смертности, которое мы наблюдаем уже сейчас, затем — устранение болезней, дальше — первая победа непосредственно над старостью. Таковы этапы. Ну, аудитория, где же противоречия?

— Осталось только одно, но… кажется, я и сама могла бы разрешить его. Как быть с «балансом» жизни? Ведь если продолжительность жизни станет хотя бы «слишком долговечной», как ты говорил, то население земного шара начнет неимоверно увеличиваться, и, очевидно, дело дойдет до того, что человечество, чтобы избежать катастрофы, должно будет… ну…

Ридан с улыбкой выдержал порядочную паузу, следя, как Анна изобретала для человечества выход из трудного положения, потом иронически подсказал:

— Убивать своих наименее ценных стариков, всех некрасивых детей. Заняться отбором…

— Ну, папа, — почти обиделась Анна. Однако она уже видела, что найти выход не так просто, как ей казалось.

— Сделать наше «омоложение» доступным только избранным, например, депутатам народа? — продолжал издеваться Ридан. — Или просто отказаться от долголетия?..

Осторожный стук в дверь прервал разговор. Собеседники удивленно переглянулись. Кто мог в этот поздний час оказаться в доме?

— Натка приехала! — догадалась, наконец, Анна и бросилась к двери.

Действительно, это была она. Посвежевшая, загорелая, девушка, нацеловавшись с Анной, попала в объятия Ридана.

— Чем это вы так увлеклись, — спросила, наконец, она, — что не услышали, как я вошла в переднюю?

— О-о! Тут такие дела, Натка!

— Решаем мировую проблему; как спасти человечество от неминуемой гибели, — пояснил Ридан.

— Здорово! Почему же нам суждено погибнуть? Какая-нибудь комета несется на Землю?

— Постой, Натка, тут дело нешуточное. Вчера папа показал мне результаты одного опыта с собаками, из которого следует, что в сравнительно недалеком будущем люди избавятся от старости и жизнь их станет необычайно долголетней: будут жить лет до трехсот.

— Трехсот? — темные глаза Наташи расширились в радостном изумлении.

— Да, да! Но ты представляешь, что произойдет тогда? Людям не хватит ни места, ни пищи на земном шаре. Пожалуй, действительно придется отказаться от долголетия? — добавила Анна, вопросительно глядя на отца, — Или…

— О, нет! От этого люди никогда не откажутся. А что «или»?.. Ну, смелей!

— Или… ограничить деторождение? — сказала робко Анна.

— Наконец-то! Самый простой выход из положения! Но почему, скажи, пожалуйста, он предложен так нерешительно, чуть ли не со страхом?

Анна смущенно улыбнулась.

— Что-то… похоже на мальтузианство.

— Так я и знал, — огорченно произнес Ридан. — Ах, Анка… откуда у тебя этот догматизм! Ну вот представь себе, что эра долголетия уже наступила, болезней нет, смертность ничтожна, люди живут по несколько столетий. При таких условиях население нашей страны через пять-шесть десятков лет достигнет размеров всего теперешнего населения земного шара! Катастрофа станет уже вполне реальной. И что же, по-твоему, мы и тогда будем брать налог с холостяков и «малодетных» родителей?! Нет, конечно, будем ограничивать деторождение, и, так же, как и сейчас, — отрицать войны, голод, эпидемии, — все те человеконенавистнические способы сокращения трудового населения, которые поддерживают и одобряют мальтузианцы. Впрочем, возможно, что нам и не придется ограничивать рост населения, потому что раньше откроется другой выход, естественный, закономерный…

— Какой же?

— Ищите!

Девушки молча смотрели друг на друга, а Ридан теперь с интересом следил за Наташей. Он знал ее ум — быстрый, находчивый, склонный к практическим, конкретным представлениям. Как она выйдет из положения?

— Знаю! — воскликнула она вдруг, решительно тряхнув головой. — Вспомнила. Все это уже давно предусмотрено, а ведь вот сразу не приходит в голову.

Она быстро подошла к большой книжной полке Ридана, отыскала там какую-то книгу и, перелистав ее, нашла нужное место.

— Вот слушайте… «Человечество не останется вечно на Земле, но в погоне за светом и пространством сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное пространство». Это Циолковский. Я как раз недавно читала эту книгу, и мне особенно запомнилась его мысль о расселении человечества в мировом пространстве.

— Правильно, Ната! Молодец. Это и есть выход. Выход во вселенную! А ведь она беспредельна, друзья мои, и никакого долголетия, даже бессмертия не хватит, чтобы заселить ее. Ну, больше противоречий нет?

— Нет, — ответила Анна. — Все ясно, и все совершенно замечательно. Я тебе завтра расскажу, Натка. А теперь иди мойся с дороги и пойдём в столовую, будем ужинать и слушать последнюю часть доклада.

Аудитория Ридана увеличилась вдвое, стала шумной и оживленной. Наташа, быстро рассказав о своем пребывании в деревне, задала Ридану «деловой» вопрос:

— Константин Александрович, а когда это долголетие наступит?

Ридан сначала улыбнулся, потом стал озабоченным.

— Это зависит от физиков, — со вздохом ответил он.

— При чем же тут физики?

— Они должны создать технические средства, без которых практическое решение этой проблемы отодвигается в неопределенно далекое будущее.

— Какие средства?

— Вот этому-то вопросу и будет посвящена вторая, основная часть моего доклада. Главного я еще не сказал. Теперь мне придется повторить основные выводы из вчерашней беседы, чтобы ты была в курсе дела.

Итак, наши научные изыскания в последние годы окончательно выяснили, что всякий болезненный процесс в организме есть отражение какого-то другого, невидимого процесса, происходящего в нервном аппарате. И всякую болезнь можно прекратить, действуя определенным образом на нервы. Средства, которыми до сих пор пользовалась медицина, были успешны в той мере, в какой они приводили к необходимому сдвигу в нервной системе. Но еще никогда эти средства не были сознательно ориентированы на нервную систему.

Сейчас впервые мы встали на правильный путь и уже нашли некоторые приемы, которыми успешно лечим. Но эти приемы еще не совершенны. Вот пример: из одиннадцати больных тропической малярией, которых мы лечили «массажем» спинного мозга, один остался невылеченным. Это значит, что наш прием не радикален. Но то, что десять поправились, говорит, что путь верен. И вот наша наука пошла по нему снова эмпирически, ибо самая природа нервных процессов все еще остается загадкой. Что происходит в нервах, неизвестно. Поэтому: как действовать на нервы, куда действовать, чем, когда, сколько действовать — все это надо находить опытами, пробовать, словом, двигаться ощупью, вслепую.

Но есть другой путь. Надо овладеть мозгом. Мозг — это тот главный штаб, или, лучше, распределительный щит, в котором сосредоточены нити управления всеми без исключения функциями организма. А чтобы овладеть мозгом, нужно знать, в чем состоит деятельность этого таинственного органа, какова природа процессов, именуемых «раздражением» или «возбуждением» и протекающих в мозгу и в нервах.

Электричество уже давно, еще со времен Гальвани, то есть с восемнадцатого века, стучится в двери физиологии, но физика имеет свою историю, и только сейчас она начинает доходить до тех электрических процессов, которые протекают в организме животных.

Вы знаете, что за последние годы я основательно влез в электричество, так как оказалось, что без него физиология шагу ступить не может. Организм всякого животного буквально пронизан электричеством. Все движения, все химические реакции сопровождаются электрическими явлениями.

Короче говоря, я убедился, что так называемая нервная основа организма и его электрическая жизнь — одно и то же. Нервная деятельность — это электрическая деятельность, а нервы — это специально устроенные провода для тех специальных форм электротоков, какие действуют в организме.

— А мы учили, что нервное возбуждение не имеет ничего общего с электрическим током, — быстро вставила Наташа.

— Я тоже помню это, — добавила Анна.

— Да, — ответил Ридан, — современная физиология действительно отвергает это допущение. Одно из основных возражений состоит в том, что возбуждение распространяется по нерву со скоростью всего нескольких десятков метров в секунду, тогда как скорость электрического тока — триста тысяч километров в секунду. Все это правильно, и, признаюсь, я не знаю, как устранить это противоречие. Но, друзья мои, вы видели мой опыт с кроликами, у которых были соединены одинаковые центры мозга обыкновенным металлическим проводом. Возбуждение пошло по проводу, передалось от одного мозга другому. Можно ли сомневаться в том, что это было именно электричество? И вместо того, чтобы упрямо твердить, что этого «не может быть», не лучше ли просто согласиться с тем, что мы пока не знаем, почему оно в нервах распространяется с иной скоростью, чем в проводах? Тем более, что фактов, указывающих именно на электрическую природу нервных токов, накопилось у меня вполне достаточное количество. Но откуда берутся эти токи?

Вот тут мы подходим к самому главному. Их производит мозг. Весь организм, с точки зрения физики, представляет собой своеобразную автоматическую приемно-передающую радиостанцию. Желудок, сердце, легкие и прочие органы — это ее машинное отделение; нервы, выходящие на периферию, — антенны, улавливающие внешние воздействия и передающие их к мозгу. А мозг — это и приемник внешних сигналов, и генератор тех электромагнитных колебаний, посредством которых он управляет всеми аппаратами станции, то есть организмом. Как осуществляется это управление?

Вот что мы наблюдаем в физиологии: мы можем у животного удалить какую-нибудь мышцу, например на ноге, и пересадить на её место мышцу, взятую, скажем, от челюсти. Нерв этой новой мышцы мы соединим с каким-нибудь ближайшим нервом ноги, и через некоторое время челюстная мышца на ноге начинает действовать. Но как! Она сокращается не тогда, когда животное двигает ногой, а когда оно ест или зевает, вообще открывает рот! Подумайте-ка, что это значит!

Это значит, что нерв каждой мышцы способен отзываться не на всякое, а только на какое-то одно определенное возбуждение. А отсюда уже не трудно заключить, что все «возбуждения» или токи, или волны, идущие от мозга, качественно различны, неоднородны, так как предназначены для разных органов и разных функций.

Теперь раскрывается механизм управления, которым нам надо овладеть. Каждая отдельная волна мозга вызывает только одну, совершенно определенную функцию в организме, и нерв органа, выполняющего эту функцию, очевидно, настроен в резонанс только с одной волной, которая отличается от всех прочих волн по частоте.

Структура мозга чрезвычайно разнообразна. С развитием техники исследования мы убеждаемся в том, что в мозгу буквально нет двух точек, в которых строение его было бы одинаковым. Это и понятно. Деятельность мозга состоит в том, чтобы вырабатывать огромное количество разных волн для регулирования всех процессов жизни в организме.

Опыт с кроликами, который вы видели, подтвердил мои выводы. Я погубил несколько сот кроликов, прежде чем мне удалось особыми приемами найти в их мозгу одинаковые точки. Но когда эти точки двух кроликов я соединил серебряным проводом, то оказалось, что возбуждение, вызванное пищей в мозгу одного кролика, передалось в мозг другого и вызвало в нем работу целого комплекса «питательных» функций.

Мой провод заменил нерв, протянувшийся от одного животного к другому. Но провод, конечно, не обладает избирательной способностью, как нерв, поэтому он передал все волны, из которых состоит общий импульс процесса еды. Радиотехники называют это «тупой настройкой», когда в приемник лезут сразу несколько станций.

«Острая» настройка на какую-то одну элементарную мозговую волну вызвала бы одну изолированную функцию, например, слюноотделение. Вот этого-то и нужно добиться, чтобы решить основную задачу. Нужно научиться приводить в действие и регулировать отдельные конкретные функции или их комбинации, но не тем способом, каким это делает до сих пор старая медицина.

Теперь Анна записывала, почти не отрываясь от блокнота. Структура интереснейшего доклада была ей уже ясна.

Ридан подходил к концу, к цели своего выступления.

— Управлять организмом мы будем иначе, — говорил он. — Нужно построить аппарат, который воспроизводил бы такие же волны, как мозг. Если физики решат эту задачу, победа обеспечена. Тогда нам не нужно будет бродить в потемках по сложному и неверному пути; не нужно будет, спасая человека от одной болезни, сеять в его организме другую, потому что не только игла шприца, прокалывающая ткани, но и простой компресс, поставленный не вовремя, могут стать инициаторами новых и роковых процессов, о причине которых мы даже никогда и не догадаемся.

Итак вот задача, которую я поставлю перед физиками: построить прибор способный излучать электромагнитные волны в определенном диапазоне очень высоких частот. Генератор должен в зависимости от настройки менять волну, менять мощность излучения.

Я не могу представить себе, чтобы при современных возможностях когда каждый радиолюбитель в состоянии простейшими домашними средствами построить себе ультракоротковолновый передатчик, физика не могла решить эту задачу.

А тогда… нам останется направить луч генератора на мозг. Свободно проникая сквозь все ткани и кости, этот луч заставит действовать только те элементы мозга, которые окажутся настроенными в резонанс с волнами нашего луча. Меняя волну, мы будем возбуждать любые элементы мозга и вызывать любые функции, любые перестройки в организме, ничего в нем не разрушая, ничего не портя. Это и будет означать победу над болезнями и первое большое отступление старости и смерти…

Тихий рассвет уже заглядывал в окна, когда девушки отправились спать. Молча заканчивали они привычные приготовления ко сну, молча легли, занятые новыми, необычными мыслями.

— Знаешь, Натка, — тихо сказала Анна, — у меня такое чувство, — его очень трудно передать, — какое бывает перед наступлением какого-нибудь исключительного события, например затмения солнца. То, что говорил отец, — а я нисколько не сомневаюсь, что он прав в своих выводах, — это ведь означает наступление новой эпохи в истории человечества. Это прекрасно, Натка! И так и должно быть. Ведь сбываются все мечты людей, все их сокровенные желания, все, что когда-то считалось «чудом». Мы привыкли, не замечаем. А разве самолет, телефон или радио не были когда-то только сказкой, мечтой? Конечно, и эти мечты о здоровье и молодости тоже сбудутся. И вот этот момент уже наступает!

— Наступает ли? — задумчиво произнесла Наташа. — А вдруг физики не смогут ничем помочь?

«Должны помочь! Не могут не помочь!» — подумала Анна и ничего не ответила.

— Будем спать, Аня?

— Будем спать.

Наташа щелкнула выключателем.

* * *

Наступил день доклада.

С утра Ридан, разбудив Анну и Наташу, повез их на машине далеко за город, чтобы отдохнуть, освежиться перед выступлением. Они вернулись только к обеду. Потом Ридан лег заснуть на часок и к шести часам, умывшись и одевшись, чувствовал, что готов взять в свои руки какую угодно аудиторию.

Для Мамаши это был горячий день. Он то метался по городу на машине, как биллиардный шар между бортами стола, то висел на телефоне, организуя аудиторию, напоминая приглашенным о часе, когда начнется доклад, и уверяя, что «Константин Александрович особенно рассчитывает на ваше присутствие».

Мамаша чувствовал себя великим мастером «организационной части» и каждый свой шаг, каждый телефонный разговор проводил с особенным смаком, любуясь им, как художник, кладущий ответственный штрих на полотно. Он понимал, что знает цену мелочам, и ощущал в себе, увы, никем не оцененную предусмотрительность режиссера, которая, собственно, решала успех… И когда после разговора по телефону непосредственно с дежурным швейцаром зала Дома ученых он убедился, что мел у доски и влажная тряпка («Смотрите, чтоб не слишком мокрая!») обеспечены, гордая улыбка артиста тронула его круглое лицо.

В шесть часов были погружены на машину и отправлены клетки с животными; среди них знаменитые кролики за N 84, 85 и 86; неугомонный щенок Валет, Сильва и «старичок» Мурзак. Видя, что на этот раз им предстоит какое-то далекое путешествие, Тырса был уверен, что готовится необычайное злодейство, и потому, выдавая животных, особенно долго ворчал и возился.

Около семи Ридан с девушками приехали в Дом ученых. Публика шумно занимала места, и Мамаша с удовольствием видел, что его режиссерская работа увенчалась успехом; ровно в семь он собственноручно включил звонок, и через несколько минут зал был полон.

Анна и Наташа сели поближе к трибуне, у прохода. С интересом прислушиваясь к разговорам в публике, они заметили, что передние ряды почти сплошь были заняты представителями биологических наук, подчеркивающими, таким образом, свое право первенства на этом докладе. Физики и радиотехники скромно расположились преимущественно в задней половине зала. Они спокойно разговаривали о своих делах, трезво полагая, что докладчик в свое время объяснит, какие усовершенствования он считает необходимым внести в существующие конструкции лечебных или экспериментальных электроаппаратов, или отсутствие каких новых электроинструментов тормозит его исследовательскую работу. Они, правда, не совсем понимали, зачем их пригласили сюда: тут были известные серьезные теоретики-волновики, радиоконструкторы, никогда не работавшие в области медицинской аппаратуры. Впрочем, это могло быть и результатом недостаточно продуманного подбора аудитории, кто его знает, что это за профессор… как его?..

Зато в передних рядах царило напряженное оживление. «Столпы» физиологии информировали молодых ученых о прежних работах и славе профессора Ридана, спорили между собой.

Последние годы работы Ридана были особенно интригующими и вызывали много толков. «Столпы» ехидно усмехались, шепотом передавая друг другу ходячие анекдоты о странных экспериментах уважаемого коллеги.

Ридан вышел на сцену из боковой двери, стремительным, твердым шагом подошел к трибуне. Его энергичные движения, высокая фигура, строгого покроя черный костюм, моложавое лицо, окаймлённое чёрными с серебром волосами и бородой, явно произвели впечатление. Впереди вспыхнули приветственные аплодисменты и прокатились до задних рядов.

Пауза длилась одно мгновение. Скупыми, точными движениями как во время серьезной операции, Ридан положил перед собой часы вынул из кармана пачку листков с тезисами. Ни одного лишнего жеста. Потом внимательным взглядом окинул зал, как бы проверяя собравшихся.

— Уважаемые товарищи! — начал он своим звенящим баритоном. — Разрешите прежде всего изложить цель нашего совещания.

Здесь присутствуют представители двух разных областей знания — биологии и физики. Едва ли кого-нибудь удивляет это сочетание; вы прекрасно знаете, какую роль сыграло такое изобретение физики, как микроскоп, в развитии биологии и как все теснее сплетаются и сотрудничают между собой самые различные отрасли науки.

На этот раз я от имени биологии собираюсь предъявить физике счет, который она, насколько я знаю, сейчас еще не в состоянии оплатить. Но я все-таки буду настаивать на оплате, если не сейчас же, то в самом ближайшем будущем, ибо от этого зависит практическое решение величайшей по своему значению проблемы, которая мной выяснена теоретически и экспериментально и которую я вам сегодня изложу…

Зал насторожился. Сдержанное движение прошло в первых рядах «столпы» многозначительно переглянулись. Да, очевидно, профессор за эти годы приготовил им сюрпризец. Посмотрим, посмотрим…

Закончив краткое вступление, Ридан, как коршун, налетел на теорию медицины. Не выходя за рамки строго научного анализа, пересыпая свою речь десятками конкретных фактов, остроумных обобщений и свидетельствами наиболее авторитетных представителей этой науки, — а многие из них присутствовали тут же в зале, — он дал такую убедительную критику научных основ современной медицины, что аудитория разразилась громом рукоплескании, На этот раз они хлынули из задних рядов и докатились до самой трибуны.

Наташа с влажными от восторга глазами сжимала руку Анны, а та откровенно любовалась отцом, с гордостью отмечая, что Ридан учел ее советы в построении доклада.

Следующей жертвой Ридана была физиология. И когда он стал бросать, как бомбы, в зал свои парадоксальные философские обобщения о жизни, смерти и старости, в аудитории зазмеилась трещина раскола. Физики были окончательно захвачены смелыми и ясными выводами, импонирующими им своей прогрессивностью. Зато среди старых биологов, почувствовавших колебание вековых устоев своего пусть не совсем благоустроенного здания, стал назревать глухой протест.

Анна замечала вокруг себя подчеркнуто недоуменные переглядывания, пожимания плечами. Вырастали шепоты переговоров, в которых уже явственно звучали слова: «абсурд», «нелепость». Ридан чувствовал, что происходит в зале, и был доволен. Все шло, как нужно! Протест — пусть. И чем решительнее, тем лучше. Лишь бы не было равнодушия и скуки — это гибель.

Увидев, что атмосфера в передних рядах достаточно накалилась, Ридан искусно бросил нарочито нерешительную фразу о том, что «в конце концов старость можно вызвать искусственно и так же искусственно ее уничтожить».

Этого уже не смогли выдержать передние ряды. Они бросились на эту приманку, как стая рыбок на упавшую в воду муху.

— Попробуйте!

— Сначала нужно сделать!

— Нельзя шутить такими утверждениями! — раздавались возмущенные голоса.

— Минутку, — сказал Ридан, и шум в зале начал стихать. — Вы хотите доказательств? Пожалуйста!

Он сделал знак, и помощники поставили перед кафедрой клетки с Мурзаком, Валетом и Сильвой. Ридан коротко пояснил эксперимент.

Новый знак. Внезапно зал погрузился в темноту, а на огромном экране перед слушателями в течение пятнадцати минут прошел небольшой кинофильм, в котором была заснята вся история этих собак, их детство, операция и почти каждый следующий день их жизни. Зрители увидели своими глазами, как с каждым днем дряхлели, превращаясь в стариков, два щенка, и как потом возвращалась Сильве потерянная юность.

Демонстрация еще не кончилась, когда зал потрясли овации.

Наконец Ридан приблизился к самому главному моменту доклада. Он торжественно предупредил об этом. Снова напряженно замерла аудитория: какое еще откровение готовит ей этот удивительный человек?

Уверенно и свободно стоял он перед затихшим залом. Вот сейчас он раскроет перед ученым миром, перед человечеством тайну мозга-генератора…

Вдруг Анна судорожно схватила Наташу за локоть, впиваясь глазами в лицо отца. Что за странная пауза? Что за взгляд, полный растерянности, взгляд «вообще», в пространство? И эта рука, медленно, как бы против желания поднимающаяся к голове.

Ридан вдруг склонился к кафедре, выражение отчаяния исказило его бледное лицо. В тишине зала сидевшие близко к трибуне услышали, как он прошептал:

— Неужели… ошибка?

Затем, с трудом поднявшись, он неуверенно шагнул к доске, судорожно схватил мел и, как сомнамбула, начал что-то писать.

Раздробленный неверным усилием мел посыпался на пол. Рука скользнула вниз.

— Поддержите его! — вскрикнула Анна, бросаясь к правому входу на трибуну.

Но уже двое помощников и Мамаша подбежали, взяли Ридана под руки и увели его в боковую комнату. Несколько врачей из публики побежали туда же. Однако их помощь оказалась уже ненужной. Ридан чувствовал себя совершенно нормально, хотя и был очень обескуражен и огорчен этим инцидентом. Он хотел продолжать доклад, сделав небольшой перерыв. Но врачи с помощью Анны настояли на том, чтобы он больше не выходил на трибуну и как можно скорее уехал домой.

Мамаша вышел к публике и объявил заключение врачей: приступ слабости на почве переутомления. К сожалению, придется на этом закончить…

Перед тем как уйти, он подошел к доске, рассмотрел надпись, сделанную Риданом, и аккуратно переписал ее в записную книжку.

Там было:

«LMRWWAT»

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ИЩУЩИЙ НАХОДИТ… ГЛАВА ВОСЬМАЯ ВСТРЕЧА

В пятницу, как было условлено, Федор утром позвонил Николаю. Теперь Николай ждал его звонка — даже с некоторым нетерпением. Прошло уже два дня после того злополучного испытания, когда рухнули его надежды на «ГЧ». Николай был тогда потрясен неудачей. Огорчение его граничило с отчаянием. Слишком много энергии, напряжения, надежд вложил он в создание аппарата, в самую идею его.

Впрочем, отчаяние длилось недолго. Острота переживания, такая необычная для спокойной и уравновешенной натуры Тунгусова, испугала его. Он понял, что это результат переутомления, и быстро овладел собой. Уже на следующее утро, проснувшись после крепкого, освежающего сна, он решил прекратить работу с «ГЧ», бросить даже думать о нем. Он знал: где-то в глубине сознания все равно будет вынашиваться и созревать раз зародившаяся идея. Рано или поздно мысль найдет ошибку, и идея снова выйдет на поверхность окрепшая и оформившаяся. А теперь — немного отдохнуть, почитать, погулять — и за другую работу! Вот хотя бы за сушку дерева. Замысел недурной и может действительно произвести переворот не только в музыкальной, но и во всей деревообрабатывающей промышленности.

Правда, это была далеко не новая мысль. Она родилась давно, едва ли не в те же годы, когда появились первые ламповые генераторы высокочастотного поля в лабораториях разных исследователей, да и просто радиолюбителей. Это было поветрие, эпидемия увлеченных исканий. Чего только не совали тогда пытливые люди в этот удивительный промежуток между двумя медными или даже просто жестяными — от консервных коробок, дисками самодельных «воздушных» конденсаторов, — не произойдет ли чего потрясающего! Пробовали все — металлы, всякую химию, клали туда пищу, проросшие семена, культуры бактерий на стеклышках, насекомых — мух и клопов, мышей (большие объекты обычно не помещались между дисками), — все, что попадалось под руку.

Да и как было не искать, не пробовать, когда простой градусник, помещенный в этот промежуток, даже при самом высоком напряжении тока не обнаруживал ни малейшего повышения температуры, а сырая котлета зажаривалась там в несколько секунд!

Вот тогда-то и появились в числе разных других — и в немалом количестве — первые изобретатели сушки дерева этим способом.

Но до промышленности дело не дошло, хотя в теории все было правильно и технически вполне осуществимо. Способ оказался слишком дорогим. Получалось так, что при самом экономном расходе энергии только высушенный кусок древесины уже стоил дороже, чем любое изделие из него. Метод был официально забракован, а новые открыватели этой заманчивой «Америки» стали приравниваться к изобретателям перпетуум мобиле, — в промышленных и технических учреждениях их уже, так сказать, гнали с порога.

Увлекательная идея эта не миновала и Тунгусова. В свое время он проделал неизбежные опыты сушки, все расчеты и убедился, что диагноз поставлен правильно: способ не годился.

Однако тогда же он понял и другое немаловажное обстоятельство: диагноз этот, принятый в технических кругах, как некая вечная истина, на самом деле был временным, преходящим. Генераторы высокой частоты непрерывно совершенствуются, количество полезной работы, производимой ими, увеличивается, неизбежные в них потери дорогой электроэнергии сокращаются. Да и сама электроэнергия, все более широко добываемая с помощью даровой силы воды, падающей через плотины, дешевеет с каждым годом. Разве можно сомневаться, что через какое-то количество лет сушка дерева электричеством станет не только выгодным, но и единственно приемлемым способом для нашей нетерпеливой и растущей промышленности!

Вот об этом и вспомнил мгновенно Николай, когда Федор рассказал ему о своих заботах. А лампы! Его лампы, которые позволяют обуздать всю без остатка энергию высочайших частот, — как раз то, что нужно для сушки! Никто даже не пытался искать решение в столь высоких частотах, а теперь ясно, что именно в них и кроется это решение!

Значит — можно. Наступил этот момент!

Впрочем… надо сначала подсчитать все на новых основах…

День Николай считал. Другой день читал. В Ленинской библиотеке с помощью бюро обслуживания, он разыскал и просмотрел все, что появилось в мировой печати за последние годы на эту тему. Кое-что интересное ему перевели там с английского… На третий день Федор привез к нему гостей — директора Храпова и главного инженера Вольского.

Николай просто рассказал о существе и преимуществах высокочастотного метода, о его прогрессивности, показал несколько опытов сушки дерева.

Федор наблюдал. Он не сомневался в исходе этого свидания и с самого начала решил выяснить, в чем секрет того искусства убеждать, которым так хорошо владел его друг, и которого так не хватало ему самому. Он видел, как вежливое, настороженное внимание его шефов понемногу теплело, нагреваясь все более заметными струйками доверия, интереса, порой даже восторга…

Федор следил за каждым жестом, за каждой фразой Николая. Он мог бы поклясться, что Николай не проявляет ни малейшего стремления к тому, чтобы убедить или хотя бы заинтересовать собеседников. Просто объясняет, показывает. Он замечал «ошибки» Николая: то одно, то другое можно было бы подать гостям гораздо эффектнее. Сам он непременно воспользовался бы такой возможностью… Не в этом ли секрет? В отсутствии всяких признаков тенденции — убедить. В честности! И в знании предмета…

Между тем его шефы начали «плавиться». Мечтательные улыбки расплылись на лицах, — одна перспектива — не зависеть от «сырости» леса, поставляемого фабрике, — приводила их в восторг…

Им не понадобилось ни обдумывать, ни обсуждать то, что они узнали и увидели. Они только переглянулись и предложили Николаю заключить с ним, как с изобретателем, договор на проектирование и монтаж опытной установки на фабрике. Николай согласился, но при одном условии: если они сумеют всучить электропромышленности заказ на специальные электронные лампы его конструкции для высокочастотного генератора. Без этих ламп не было смысла вообще браться за дело.

Решили так: идея создания высокочастотной сушилки будет обсуждена на техническом совещании с представителями главка электропромышленности. Тут же решится и вопрос о лампах.

«Музыканты» немедленно ринулись в наркомат и начали там осаду главка по хорошо им известным стратегическим законам. Через пять дней главк сдался: на музыкальную фабрику отправился сам заместитель начальника Витковский — хозяин электроламповых заводов. Начальство из «своего» наркомата не заставило себя ждать.

Техническое совещание началось в атмосфере общего подъема. Все были в курсе событий и намеченную реформу принимали, как возможное начало новой эры в жизни предприятия. Совещание с представителями двух наркоматов должно было санкционировать этот знаменательный шаг.

Директор дал слово Вольскому. В небольшом выступлении, направленном главным образом к тому, чтобы ввести в курс дела Витковского, главный инженер рассказал о затруднениях, испытываемых фабрикой, об объективных причинах этих затруднений и их неизбежности в ближайшие годы. Затем, сославшись на общие выводы инженера Тунгусова о преимуществах высокочастотного метода сушки, он нарисовал картину райской жизни предприятия в случае реализации этого метода.

Представитель Наркомата местной промышленности заявил, что он рассматривает инициативу фабрики, как ценный опыт, который в случае удачи сыграет огромную роль в развитии всего народного хозяйства.

Федор слушал эти выступления, и в нем боролись два чувства — гордости и обиды. Все, что они говорили, принадлежало ему. Это был его план, его изобретение. Они не прибавили ничего к тем мыслям, которые он усиленно внушал им на протяжении последних дней. Но его выступление не значилось в повестке дня… Впрочем, он хорошо понимал, что сейчас, на этом совещании, нужны более авторитетные голоса.

Доклад инженера Тунгусова был выслушан с особенным вниманием. Николай почти повторил то, что он рассказывал тогда Храпову и Вольскому, но уже не вообще, а ориентируясь на конкретный проект сушилки, которую предстояло создать. Федор понял, что Николай успел основательно продумать этот проект — он привел факты, которых раньше у него наверняка не было. Оказалось, например, что сушка в электрическом поле ультравысокой частоты не только сообщает древесине высокие механические свойства — прочность, твердость, но и значительно улучшает ее резонансную характеристику. Даже простая, деловая древесина становится «музыкальной» (тут Николай пустил по рукам несколько березовых «кирпичиков» собственного производства, из которых простым постукиванием можно было извлечь чистые, необычайно звучные тона). Очень возможно, что лучшее отборное дерево после такой сушки приобретет свойства того, выдержанного в течение десятилетий материала, из которого делали свои шедевры великие мастера скрипок вроде Страдивариуса…

В конце доклада Николай, уже прямо обращаясь к Витковскому, поставил вопрос об электронных лампах для установки.

Витковский сидел рядом с директором. Все знали, что от него зависит судьба проекта, множество глаз испытующе сверлили его лицо с самого начала собрания. С каждым новым аргументом в пользу проекта взоры всех вновь устремлялись к Витковскому: Как он? Что думает? Убедился ли?

Глаза представителя главка были опущены вниз к столу, к пальцам, медленно вертевшим то серебряный портсигар, то спички, то пепельницу. Порой казалось, что глаза его закрыты. Может быть, он очень утомлен. Может быть, мысли его заняты какими-нибудь совсем иными, более значительными делами. Человек переживает личную трагедию? Или все, что говорится здесь, ему хорошо известно и он давно определил свое отношение… Нет. Всякая мысль, всякое состояние как-то отражаются на поведении человека. А тут… Это было поразительное совершенство в искусстве — ничего не выражать. Можно было бы решить, что весь он — только кажется, что его нет здесь…

Доводы выступавших были настолько убедительны, что, казалось, не разделять их не мог и Витковский, тем более, что ни малейшего намека на отрицательное отношение к проекту Тунгусова он не обнаружил.

Но вот директор попросил представителя главка высказать свое мнение.

— Мысль о сушке древесины в высокочастотном поле не нова, — заявил тот авторитетным тоном, по-прежнему ни на кого не глядя. — В Америке такие попытки делались лет пять назад и не имели успеха, так как высокочастотный способ оказался менее рентабельным, чем обычный термический. Делали эти опыты и у нас в Физическом институте, у академика Белышева, и в лаборатории профессора Флерова — и тоже пришли к отрицательным выводам…

Дальше он выразил сомнение в том, следует ли снова браться за эти дорогие эксперименты, тем более, что электропромышленность сейчас едва ли могла бы выполнить новые специальные заказы.

Директор растерялся. Федор побледнел и смотрел на Тунгусова, как бы ища у него защиты от этой холодной, сокрушающей все надежды, речи.

Николай с виду был спокоен, но кровь бросилась ему в голову и злое раздражение заклокотало внутри.

«Вот, начинается, — думал он. — Что за чертовщина! Это тупое чучело старается угробить явно хорошее дело. Ну ладно, воевать — так воевать!»

Он попросил слова.

— Я хотел бы задать несколько вопросов товарищу Витковскому, — начал он безукоризненно корректным тоном. — Скажите, товарищ Витковский, о каких именно попытках американцев вы говорили? Меня интересует, какие фирмы и когда пытались применять высокочастотную сушку дерева и насколько этот способ оказался дороже термического?

Витковский недовольно заерзал на стуле.

— В американских журналах об этом писали лет пять назад, как я и говорил. Подробностей я сейчас, конечно, не помню, но знаю, что в настоящее время в Америке нет ни одной такой действующей установки. Мне кажется, этого достаточно.

Тунгусов едва заметно улыбнулся.

— Для меня достаточно, — сказал он. — Теперь второй вопрос. Скажите, пожалуйста, почему ничего не вышло ни в Физическом институте, ни у профессора Флерова?

— Ну, уж этого я, извините не знаю! Это была научная работа. А я хозяйственник, и меня интересовали только практические результаты ее.

— Так, — отчеканил Тунгусов. — Значит, констатируем: данных американских опытов вы не помните, а наших отечественных не знаете. Тогда разрешите, товарищи, мне вам рассказать эти весьма существенные подробности.

Четыре года назад в контору американской мебельной фирмы Спайера в Чикаго явился некто Гемфри Давидсон, радиолюбитель, и предложил купить у него патент на высокочастотную сушку дерева. Спайер заинтересовался изобретением, затратил немало денег на его проверку и, убедившись в рентабельности нового способа, приобрел патент Давидсона за полтораста тысяч долларов. К этому-то времени и относится появление статей в технических журналах, в которых Спайер начал рекламировать «свой» способ сушки, предполагая монополизировать сушильное дело в Соединенных Штатах. Конечно, технические подробности метода сохранялись в тайне.

Через три месяца была пущена в ход небольшая опытная установка, которая давала в сутки двести двадцать кубофутов готовой древесины ценных пород, высушенной до одиннадцати процентов влажности. Это почти столько же, сколько давала вся сушильная фабрика Спайера. Действительно, эксплуатация новой установки оказалась устрашающе дорогой…

— Об этом я, кажется, и говорил, — вставил Витковский, победоносно взглянув на директора.

— Но, — спокойно продолжал Тунгусов, — в связи с огромным ускорением процесса и почти полным исчезновением брака стоимость сушки получилась на сорок два процента меньше, чем при термическом способе.

Храпов взглянул на Витковского, но тот был по-прежнему невозмутим.

— Спайер мог стать «сушильным королем» Штатов, — говорил Тунгусов. — Но ему предстояло нарушить контракт с мощной «Компанией сушильного оборудования», которая снабжала его термическими шкафами и прочей аппаратурой. Компания эта, предвидя полный крах своего дела в случае развития высокочастотного способа, пошла на большие финансовые жертвы, подкупила еще более мощную фирму «RCA», заставив ее отказаться принять от Спайера заказ на лампы для высокочастотной сушилки, и потребовала огромную неустойку в случае разрыва контракта. С другой стороны, компания предлагала Спайеру перекупить у него патент на изобретение Давидсона за восемьсот тысяч долларов. Как видите, американцы довольно высоко оценили эту игрушку… Спайер вначале отказался — это было бы гибелью для его новых планов.

Но вскоре он убедился, что борьба безнадежна и даже опасна. Тогда он согласился уничтожить патент Давидсона. В присутствии представителя «Компании сушильного оборудования» он сжег патент и разобрал опытную установку, получив за это полмиллиона долларов. На этом все и кончилось.

Надеюсь товарищ Витковский, вы теперь понимаете, почему и для кого высокочастотный способ сушки оказался «нерентабельным»и почему, как вы правильно указали, в Америке нет ни одной такой установки.

И снова, несмотря на паузу, не без умысла сделанную Тунгусовым, Витковский промолчал.

— Теперь об опытах у нас в СССР. Академик Белышев с чисто научной целью исследовал законы распределения электромагнитного поля высокой частоты в различной среде и, в частности, пользовался для этого древесиной. Он оперировал с короткими волнами, именно с частотой около пятнадцати мегациклов. Большая частота и не нужна была для его научных целей. А при пятнадцати мегациклах, конечно, хозяйственного эффекта нельзя было получить. Белышев это прекрасно понимал и никогда не предлагал сушить дерево в коротковолновом поле. Однако нашлись профаны, которые сделали такой вывод из его работы, почему он и вынужден был выступить в печати с опровержением этих нелепых предложений.

У профессора Флерова дело обстояло иначе. Он добивался именно практического, хозяйственного эффекта! Ему удалось сконструировать такой ультракоротковолновый генератор, который в лабораторном масштабе давал очень хорошие результаты: процесс сушки ускорялся в тысячу раз, а стоимость его падала на тридцать пять процентов. Это уже были результаты, близкие к давидсоновским. Оставалось построить промышленную установку. И тут получился конфуз. Заводы вашего главка, товарищ Витковский, два года канителились с выполнением заказа на электронные лампы для установки, сделали не то, что нужно, и в конце концов отказались от этого заказа.

Генератор, который предлагаю я, должен быть еще более эффективным и рентабельным. Но… для него тоже нужны специальные лампы. И, судя по тому, что говорил здесь товарищ Витковский, нам предстоят такие же затруднения, какие испытал профессор Флеров…

Осведомленность и уверенность Тунгусова окончательно покорили собрание. Было ясно, что возражения Витковского неосновательны и что дело нужно довести до конца во что бы то ни стало. Но как быть с лампами? Это — основа всей установки и единственная деталь, которую никак нельзя выполнить кустарным способом. А Витковский — «хозяин» ламповых заводов.

Директор выразил надежду, что товарищ Витковский поможет им все же продвинуть заказ, имея в виду заманчивые перспективы нового метода сушки для многих отраслей промышленности. Витковский обещал сделать все, что можно, но ответственность с себя снял, указав, что электротехническая промышленность до отказа загружена работами оборонного значения и что отвлекать ее от этой работы перед лицом военной угрозы — преступление перед государством. По существу это был отказ.

Вдруг из-за спины огорченного Федора поднялась стройная женская фигурка.

— Пожалуйста, Анна Константиновна, — сказал директор.

— Вопрос товарищу Витковскому, — начала она. — Скажите, заказ профессора Флерова на лампы проходил через главк?

— Да, через главк, как и все заказы на оригинальную продукцию.

— Персонально через вас?

— Персонально у нас заказы не проходят. Есть для этого специальный отдел.

— Его решения санкционируются вами?

— Смотря по какому вопросу…

— По данному вопросу. Мы говорим о заказе на генераторные лампы для профессора Флерова. Ведь заводы электронных ламп находятся в вашем ведении.

— Ну, санкционируются мною.

— Почему же вы решили аннулировать заказ Флерова и тем самым погубить всю его работу? Ведь это было очень ценное предложение для промышленности.

— Вот поэтому-то мы и приняли его заказ. Но когда я увидел, что люди бьются над этими лампами в течение двух лет и не могут их сделать, я решил, что это слишком дорогое удовольствие…

— Товарищ Витковский, двадцать минут назад, отвечая на вопрос товарища Тунгусова, вы сказали, что вам неизвестно, почему проект Флерова не был осуществлен, и что вы считали его работу «научной». Теперь оказывается, что вы прекрасно знали о хозяйственном значении проекта и сами же пресекли его осуществление.

«Молодец!» — восхитился Тунгусов и тихо спросил директора:

— Кто это?

— Представительница нашей шефской организации. Замечательная девушка. Дочь профессора…

— Все это я могу вам объяснить! — раздраженно крикнул Витковский, хлопая портсигаром. — Но я не понимаю, какое отношение это имеет к вопросу, который мы сегодня обсуждаем.

— Прямое! — твердо ответила Анна. — Это ведь совершенно аналогичный случай, и нам вовсе не хочется оказаться в положении профессора Флерова. Теперь ясно, что нам придется искать другой путь для осуществления проекта товарища Тунгусова…

Храпов уже знал Анну, ее мягкий характер, ее такт. Ее выступление сказало ему об опасном накале собрания и он объявил перерыв. Расчет был верен. Витковский попрощался и уехал.

И сразу большая директорская комната превратилась в трюм корабля, в котором открыли кингстоны… Возмущение вырвалось наружу, превратилось в движение, звуки, слова. Никто не слушал, почти все говорили. То и дело слышались острые и злые, как колючки, эпитеты.

— Бюрократ чистейшей воды…

— Ну, дурак же форменный… Так врать перед собранием…

— Как только держат таких на руководящих…

— Просто трус, боится ответственности…

— Вредитель явный…

Николай был одним из немногих, кто сохранял спокойствие. Он по-хозяйски открыл окно, закурил, пользуясь тем, что все в этом переполохе дымили не хуже Витковского, и с интересом наблюдал как по-разному проявляется у людей одно и то же чувство. Недалеко от него, в группе комсомольцев стояла Анна. Он слышал обрывки их разговора и то и дело встречал взгляд ее больших серых глаз.

Подошел Федор. Он был явно растерян.

— Ну что же это такое, Коля?

— Как что? Ничего особенного. Обыкновенная история. Мы ведь с тобой уже говорили…

— Да, но это ни в какие ворота не лезет!.. И что теперь делать?

— К сожалению, лезет, как видишь. И очень упорно. А что делать…

К ним подошла Анна.

— Познакомьте нас, Федор Иванович, — сказала она, смотря на Николая. — Я тоже хочу знать, что думает товарищ Тунгусов, — она протянула ему руку.

— Это наш ангел-покровитель из мира музыкального… — мрачно сострил Федор.

— Ваш доклад, — не принимая его шутки, продолжала Анна, — всех нас зажег. Смотрите, что делается. Это ведь все вы.

— Ну что вы… — смутился почему-то Николай. — Это — вы! Вы одержали победу, вы обратили его в бегство!

— Да ведь ему того и надо было, — рассмеялась Анна. — Он и пришел только за тем, чтобы напакостить и удрать… Странный, все-таки, тип… Ну, хорошо, что же дальше?

— А это нам сейчас скажет начальство, — так же мрачно сказал Федор.

Действительно, за директорским столом, по-видимому, закончилась какая-то дискуссия, Храпов встал, постучал толстым карандашом по стакану, потом по графину, потом опять по стакану… Все заняли свои места.

Поднялся Поликарпов, секретарь парткома.

— Мы выслушали доклады, — сказал он. — Теперь полагаются прения. А зачем собственно они нужны? Насчет этого… Витковского — все ясно, с ним дело иметь бесполезно. Есть предложения. Первое. Записать в резолюции: «техническое совещание рекомендует строить новую сушилку по проекту инженера Тунгусова». (Возгласы: «Правильно!» Единодушные аплодисменты)…

Поднялся Храпов:

— Товарищи, если кто сомневается в правильности нашей рекомендации, прошу высказаться.

Никто не взял слова.

— Так, — заключил секретарь, — значит будем добиваться. Второе: не обращая внимания на отказ Витковского, направить в главк официальное требование на лампы. Одновременно хорошо бы товарищам Храпову и Вольскому составить докладную записку и обратиться лично к начальнику главка, объяснить, рассказать о Витковском… Если это не поможет…

— Не поможет, — тихо сказал Николай, и Храпов сразу ткнул карандашом в его сторону. Он встал.

— Что бы мы ни предпринимали в главке — успеха не будет. Там Витковский. Начальник главка будет советоваться с ним, а он теперь не постесняется в средствах, чтобы нам насолить. Я знаю, как это делается. Могу сказать заранее: он организует научную консультацию, которая начисто отвергнет наш проект. Таким образом, с него будут взятки гладки, и черное дело это он сделает чужими руками. А начальник главка при таком положении, конечно, ответственности на себя не возьмет. И спокойно откажет нам. Надо действовать иначе, извне…

Николай говорил спокойно, в своей обычной оригинальной манере — произносить каждое слово до конца, не торопясь, ничего в нем не съедая, не повышая голоса, — как будто беседовал с друзьями за чаем.

И, как он сам, следя за мыслью Поликарпова, не удержался, и с места заявил: «не поможет», так теперь Анна, давно представившая себе самый простой по ее мнению путь, непроизвольно сказала:

— А почему бы нам…

Николай не закончил своей мысли, но услышав Анну, замолк, посмотрел на нее, кивнул ободряюще, как бы прося ее досказать за него то, что им обоим уже было ясно. Анна почувствовала это доверие и немного смутилась — вдруг ошибется!

— Никто как будто не сомневается, — сказала она, — что наш проект важен для многих отраслей промышленности. Значит надо обратиться к наркому, он-то уж сумеет оценить эту инициативу, Только нужно с ним встретиться и поговорить, рассказать о наших затруднениях с лампами, о Витковском…

— Ну вот и правильно, — одобрительно кивнув в ее сторону, сказал Николай и сел одновременно с нею.

— Верно! Конечно, к наркому! — загудели голоса. «Музыканты» за директорским столом переглянулись.

— Как, осилим, Тимофей Павлович? — спросил Вольский, подмаргивая директору. Он уже ощущал спортивный интерес к этому плану. Главным артистом высокого искусства брать, обходить различные административные бастионы и заставы был, конечно, Храпов. Он был психолог. Самых твердокаменных секретарш-церберов он приручал, превращал в единомышленников запросто. План кампании стал созревать у него уже через несколько секунд после предложения Анны. Он уже видел себя сидящим в большом кожаном кресле в кабинете наркома…

— А что ж… — улыбаясь, ответил он Вольскому.

На этом и порешили.

Делегацию к наркому составили из трех человек: директора, главного инженера и Тунгусова.

* * *

Неизвестно, какими хитроумными путями они добились своего, но уже на четвертый день после технического совещания был назначен прием. Успеху этому удивлялись сами секретари: встречи с деятелями своего-то ведомства едва втискивались в плотно упакованные на две недели вперед рабочие дни наркома, а тут — «музыканты», и — нате вам! Правда, обнаруживались все признаки того, что нарком заинтересовался проблемой, изложенной в письме, где мотивировалась просьба о приеме. Но ведь у каждого, кто идет к наркому — проблема. Надо уметь написать письмо. Надо уметь добиться, чтобы оно было прочтено немедленно…

В три часа они сидели в приемной.

Большая группа посетителей вышла из кабинета и удалилась в молчании. Секретарь исчез за дверью, тотчас вышел и сказал:

— Пожалуйста, товарищи.

Николай волновался. Это было своеобразное волнение, какого он еще не знал. Судьба дела не играла тут решающей роли. Было другое — как бы трепетное прикосновение к истории. Вот сейчас он, Николай Тунгусов, встретится с этим большим человеком, старым революционером, крупным организатором, создателем, а теперь руководителем советской промышленности, в руках которого были судьбы многих дел, событий, людей. Какой же волей должен обладать человек, взявший на себя такую ответственность! Ведь многое решает он сам, один. Вот к нему приходят люди со своими разнообразными «вопросами». Приходят за решением, потому что сами не могут его найти, спорят между собой, борются… Кто-то неправ. Кто этот неправый? Кто может решиться принести сюда свою неправду — личную или ведомственную, невежественную или корыстную?..

Теперь Николай осознал свой трепет, как ответственность за правду перед наркомом. Его нельзя обманывать, даже неумышленно. Он мгновенно окинул мыслью, будто с большой высоты, свой проект, свои лампы. Нет… все в порядке. Все — чисто.

Еще шаг, и… Николай уже видел мысленно монументальную фигуру наркома, сошедшую с праздничных плакатов — статичных, как бы созданных раз и навсегда — дорисованную воображением: высокий рост, суровые, холодные черты, строгий тон высокого начальника…

Он вошел последним.

Из-за огромного письменного стола поднялся небольшой пожилой человек, приветливо пожал руки гостям. Храпов представился сам, представил своих спутников.

* * *

— Присаживайтесь, друзья.

«Вот он какой!» — думал Николай, наблюдая, как внимательно нарком расспрашивает, слушает директора. Сразу ушло волнение, стало легко. Перед ним был простой и заботливый хозяин, которому дорого все, что может принести пользу его огромному, сложному делу.

Храпов и Вольский коротко ввели наркома в курс событий. Тунгусов изложил суть своего предложения. Нарком долго рассматривал, взвешивал на руках небольшие брусочки сырого и высушенного дерева, разложенные на столе Николаем, расспросил его о принципе высокочастотной сушки, о конструкции генератора…

Потом, взглянув на Тунгусова, он просто сказал:

— Ну, что ж, товарищи, я считаю, что идея замечательная. Действуйте! Что, собственно, вас затрудняет?

Когда ему рассказали историю с Витковским, с лампами для профессора Флерова, он недовольно шевельнул своими седеющими усами, потом улыбнулся.

— Да, у Витковского были недавно такие дела с изобретениями, которые заставляют его теперь быть очень осторожным. Ладно, я с ним поговорю, лампы будут. Сдавайте ваши заявки. Все?

Лица гостей сияли, когда они вышли в приемную. Директор с инженером спускались по лестнице вниз, сидели уже в машине, мчались к себе на фабрику, а блаженное сияние так и держалось на их физиономиях.

— Вот, брат, настоящий человек! — говорил Храпов, изо всей силы толкая инженера плечом. — Ну, теперь дело пойдет!

Тунгусова нарком просил задержаться «на несколько минут». Когда они остались вдвоем, он снова пристально посмотрел на изобретателя.

— Я вижу, что вы хорошо знакомы с вопросом, над которым работаете, — сказал он. — Я вам верю. Верю, что ваш лабораторный аппарат действительно дает такие результаты. Но скажите, вы сами вполне убеждены, что то же самое даст и большая промышленная установка? Ведь тут, насколько я понимаю, дело не только в том, чтобы просто увеличить масштаб, тут размеры связаны с новым качеством.

— Конечно, вы совершенно правы, — ответил Тунгусов. — Но я имею это в виду. Промышленная установка будет значительно отличаться по своей конструкции от моего маленького генератора. Как вам сказать?.. Некоторый элемент риска, конечно, есть. Высокая частота очень капризная вещь. Может быть, и возникнут какие-нибудь затруднения. Но я убежден, что преодолею их, потому что основные, принципиальные вопросы уже решены и проверены.

— Меня интересует сейчас вот что, — сказал нарком. — В последнее время в некоторых научно-исследовательских институтах были получены очень эффектные результаты применения ультракоротких волн, например, для уничтожения зерновых вредителей, для повышения урожайности сельскохозяйственных культур. Я сам видел несколько подобных опытов, они прямо поразительны. И у меня нет оснований подозревать авторов этих опытов в недобросовестности. Почему же, скажите, до сих пор ни один из этих приемов не получил окончательного признания и не вошел в практику нашего хозяйства?

Николай снова ощутил всю ответственность своего положения. Он должен познакомить наркома с этим сложным и важным делом, в которое он верит, которому посвятил жизнь!.. Да, нарком задал самый существенный вопрос, нужно быть предельно правым, объективным в оценке положения.

Ничего не получалось из объективности. Всей силой своего гнева Николай обрушился на косность некоторых ученых авторитетов, на их замкнутость в рамках собственной науки, на отсутствие необходимых научных сведений у многих хозяйственников, на боязнь ответственности и риска, недостаток размаха. С присущей ему осведомленностью Николай в виде иллюстрации рассказал в мельчайших подробностях, как позорно была погублена ценнейшая работа в Зерновом институте, где люди уже создали полупроизводственную установку для дезинсекции зерна. Оставалось только наладить и пустить ее в ход. Когда автор проекта, дважды встретив неожиданные затруднения в процессе наладки, не выдержал намеченных им же сроков, его совершенно неосновательно обвинили в жульничестве, прекратили работу и разобрали установку.

Николай сел на своего конька. Увлекшись, он бил и крошил своих врагов направо и налево, и чем непосредственнее бушевало его возмущение, тем больше нравился он наркому своей прямотой, искренностью и обоснованностью суждений.

«Такие не обманывают», думал нарком, внимательно слушая молодого инженера.

— Дело в том, — заключил Николай, — что, несмотря на все опыты, мы еще не объяснили до конца механизма действия лучистой электроэнергии. Почему повышается урожай от облученных семян? Почему гибнут бактерии в поле высокой частоты? Этого мы еще не знаем. Но разве это значит, что нужно отказаться от попыток практически использовать могучее действие лучистой энергии? Конечно, нет! Именно, решая практические задачи, мы и найдем недостающие звенья теории. И если лабораторные опыты дают такие удивительные результаты — пусть даже не всегда, — этого уже достаточно, чтобы приступить к практике.

Нам, физикам, приходится преодолевать большие трудности.

Чтобы создать, например, дезинсекционную установку, нужно быть одновременно и физиком и биологом. Чтобы применить лучистую энергию для повышения урожайности хлебных культур, нужно знать — и очень глубоко знать! — физиологию растений. Такие сочетания крайне редки, а коллективная работа людей, обладающих столь разнородными знаниями, в данном случае тоже не решает вопроса. Чтобы творить, изобретать, нужно иметь эти разнородные знания в одной голове.

Вот и ответ на ваш вопрос, товарищ нарком. Наша наука о лучистой энергии делает только первые шаги. Трудностей много, а доверия и помощи мало. Впрочем, я понимаю отчасти и хозяйственников. Среди нас есть, конечно, и увлекающиеся, и недостаточно компетентные люди. Бывает трудно разобраться в нашей «тонкой механике» — кому тут можно, а кому нельзя доверять…

Нарком встал, добродушно глядя на Тунгусова.

— Ничего, разберемся. — Он взял трубку. — Товарищ Витковский? Да, да, добрый день! Вот что, уважаемый, сейчас к вам придет инженер Тунгусов… Да, он самый… Займитесь им как следует, все его претензии нужно удовлетворить. И возможно быстрее. Составьте вместе с ним заявку, копию дайте мне.

— А вы, — сказал он, снова обращаясь к Тунгусову, — не стесняйтесь, требуйте все, что нужно для успеха. Заказы выполним, денег дадим, сколько потребуется. Сушилку эту надо сделать во что бы то ни стало. А потом пойдем и дальше. Очень прошу вас держать меня в курсе дела. Вот вам мои телефоны. Если встретятся какие-нибудь затруднения, если понадобится помощь, звоните непосредственно мне в любое время.

— Спасибо, — заикаясь от волнения, пробормотал Николай. Впервые в жизни он был так тронут вниманием. У него защекотало где-то глубоко в носу. — Спасибо за доверие, товарищ нарком! — он схватил бумажку с номерами телефонов наркома, крепко стиснул протянутую ему руку и быстро вышел.

* * *

— Профессор Ридан, — доложил секретарь, входя в кабинет.

— Ридан? Физиолог? — удивился нарком.

— Очевидно, он.

— Просите… просите…

Они встретились, как старые знакомые, хотя едва ли они когда-нибудь встречались. Нарком хорошо знал имя Ридана, одного из первых учёных, без колебаний примкнувших в свое время к социалистической революции, знал его славу крупного хирурга, слышал о недавнем выступлении профессора, прерванном внезапным приступом болезни.

— Вас, вероятно, удивляет появление человека, столь далекого по своей специальности от вопросов промышленности… — начал Ридан.

— Вот и ошибаетесь, — смеясь, ответил нарком. — Нисколько я не удивлен. К нам теперь все идут, и я думаю, что сейчас не найдется ни одного ведомства, ни одной отрасли знания, которые не были бы кровно заинтересованы в нашей промышленности. Знаете, кто у меня был сейчас? Музыканты! — оба весело рассмеялись. — Однако, как вы себя чувствуете, профессор? Я слышал, вы болели.

— Вы слышали о моем провале в Доме ученых?

— Почему «провале»? Говорят, доклад был очень интересен.

— Может быть… Но я выступал не для того только, чтобы сделать интересное сообщение. Мой доклад преследовал определенную, очень важную для моей дальнейшей работы цель, которой я так и не достиг. Какая-то минутная слабость, непонятный шок, не подходящий под определение «болезнь», заставил меня прервать доклад. И именно провал, а не болезнь, — основное значение этого инцидента. Он, собственно, и привел меня к вам.

Нарком пристально посмотрел на бледное лицо ученого. Ридан еще не вполне оправился от потрясения, вызванного неудачей с физиками и непонятностью самого «шока», для которого он не нашел никаких оснований в своем организме. Озабоченность тронула живые глубокие глаза наркома.

— Скажите, сколько часов в день вы работаете? — спросил он. — Или, лучше, сколько вы отдыхаете?

Легкая улыбка шевельнула усы Ридана.

— А вы, товарищ нарком? — спросил он вместо ответа. Нарком отвел глаза и тоже улыбнулся. Всем известна была его манера совершать после работы в наркомате внезапные прогулки «для отдыха», причем местом таких прогулок всегда оказывались заводы, требовавшие в данный момент особого внимания наркомата.

— Ведь нам с вами по полвека, приблизительно, — продолжал Ридан. — Отдыхать, вы говорите? Как это, отдыхать? Только голова может заставить нас отдыхать: она управляет человеком. Я могу дать отдых рукам, желудку, даже сердцу. Но мы с вами работаем головой. Как же быть с ней, когда она сама не хочет… не может отдыхать?!

Они сидели друг против друга, пожилые, крепкие еще, внимательные, и молчали несколько секунд.

— Вы правы, — сказал, наконец, нарком. — Нам этого сделать нельзя. Никакой отдых не заставит наши головы прекратить работу… Чем же я могу помочь вам?

Ридан рассказал вкратце о своем открытии, о «конфликте с физикой». Решение серьезнейшей физиологической проблемы кроется в области, недоступной ему. Нужна помощь. Промышленность объединяет все лучшие технические силы страны. Она, конечно, знает выдающихся радиотехников, конструкторов-изобретателей.

— Укажите мне человека, которому я мог бы поручить разработку генератора. Если такой человек найдет, что задача не безнадёжна и согласиться взяться за ее решение, дайте мне его. Вот всё, что я прошу.

Нарком нашел, что удовлетворить просьбу — дело совсем несложное. Он направит его к представителю одного из главков, который и укажет ему нужное лицо. Товарищ Витковский прекрасно знает людей радиопромышленности. Нарком тут же позвонил ему и предупредил о посещении профессора Ридана.

— Да, кстати, — спросил он Витковского, — инженер Тунгусов ушел? Нет? Прекрасно, пусть зайдет ко мне сейчас же.

В этот момент загудел другой телефон. Наркому напомнили, что через несколько минут начнется заседание Совета Народных Комиссаров. Опаздывать нельзя. Он очень жалеет, что приходится прервать беседу. Но, кажется, все, что нужно, сделано?

Они уже готовы были выйти из кабинета, когда появился Тунгусов.

— Вот, товарищи, — сказал нарком, — познакомьтесь и поговорите. Мне кажется, это будет полезно вам обоим.

И он ушел.

Оставшиеся в некотором недоумении протянули друг другу руки, назвали фамилии. Несколько мгновений длилось неловкое молчание. Оба не знали, как начать разговор.

— Вы… из главка? — догадался, наконец, Ридан. Тунгусов улыбнулся.

— Я только что хотел задать вам этот же вопрос. Очевидно, мы оба «посетители»?

— Очевидно. О чем же нам говорить?

— Непонятно.

— Я думаю, вот о чем, — сказал Ридан, глядя на часы. — Скоро уже кончится служебное время, а мне еще нужно успеть к представителю главка. Наш с вами разговор как будто не срочный, а тот, что мне предстоит, не терпит отлагательства. Но уж если нарком велит познакомиться и поговорить, надо слушаться. Вы не могли бы зайти ко мне домой сегодня или в один из ближайших вечеров?

Николай согласился, записал адрес профессора, и они распрощались. Сделав несколько шагов, Ридан вдруг остановился, обернулся и, окликнув инженера, снова подошел к нему.

— Только вы непременно придите, — сказал он. — И не откладывайте.

— Нет, нет, конечно, — ответил тот.

Узнав у секретаря, как пройти к Витковскому, Ридан вышел из приемной.

Наркомат гудел, как гигантский улей перед закатом солнца. Наступал «час пик» — последний час рабочего дня, когда люди, боясь оставить незавершенными свои дневные дела, теряют спокойствие, начинают торопиться и нервничать. В эти часы в широких коридорах снуют сотрудники и посетители, люди разыскивают и ловят друг друга, уезжающих из наркомата с последними поручениями останавливают на лестницах и сверху, сквозь пролеты этажей, бросают им забытые указания. Дребезжат телефонные звонки. Девушки на коммутаторе совсем перестают разговаривать между собой, а внизу у подъездов рокочут моторы просыпающихся машин.

Разговор с Витковским неожиданно оказался гораздо более сложным и долгим, чем разговор с наркомом.

— Профессору нужен высококвалифицированный конструктор? О, у нас есть любые специалисты! Главк позаботился о том, чтобы подобрать и учесть людей — сами понимаете, какие ответственные работы приходится выполнять электротехнике! Но нужно знать, какие именно задачи предстоит решать. Высокочастотный генератор? Ну, по генераторам у нас целая армия! Но какой именно генератор, для каких целей? Очевидно, нужна специальная конструкция. Вероятно, медицинский?

Ридан смотрел на говорливого собеседника, на его пухлое, бледное лицо. Представитель главка как будто живо заинтересовался разговором, но профессор, сам не зная почему, неохотно выжимал из себя подробности своих замыслов.

Долго и нудно, несмотря на то, что рабочий день уже окончился, несмотря на настойчивые предложения Ридана отложить решение вопроса, Витковский копался в каких-то списках, «уточнял профиль» нужного специалиста…

— Вот, кто вам подошел бы! — мечтательно воскликнул он, наконец. — Виклинг! Это один из лучших молодых конструкторов Сименса. Изобретатель. Антифашист. Эмигрировал к нам года три назад… Между нами говоря… не с пустыми руками. Человек надежный, несомненно талантливый. Но, к сожалению, он занят сейчас, выполняет правительственное задание. Без санкции свыше я не имею права…

— Ну что ж, подождем, когда он освободится, — сказал Ридан, решительно поднимаясь.

— Хорошо. Я тогда поговорю с наркомом и направлю Виклинга к вам.

— Пожалуйста, пожалуйста, — сказал Ридан и, попрощавшись, торопливо вышел.

Собственно говоря, все шло пока отлично. Похоже, что дело налажено. Конструктор знаменитой фирмы, изобретатель и как раз высокочастотник, — удача!

Но какой-то неприятный осадок остался у Ридана от этого свидания. Витковский вынудил, да, да, именно вынудил его рассказать больше, чем этого требовал деловой разговор с совершенно незнакомым, к тому же не очень-то приятным человеком. Правда, никаких тайн тут нет, но… не так уж это было необходимо. То, что можно сказать наркому, совсем необязательно знать этому дяде.

* * *

События последних дней нарушили то состояние прочного внутреннего равновесия, которое было свойственно профессору Ридану. Всё началось с этого проклятого «шока». Что же это, наконец могло быть? Сотни раз ученый припоминал мельчайшие детали необыкновенного случая, стараясь нащупать в них хоть какую-нибудь нить к объяснению. Он хорошо помнил чувство глубокого отчаяния, внезапно охватившее его в тот момент. Были ли какие-нибудь основания для этого в его мыслях, в логической цепи его теорий? Никаких! Никаких сомнений в правильности его концепции не было ни тогда, ни раньше, не было и теперь. Были ли основания физиологического характера для подобных «заскоков» в его психике? Он с негодованием отвергал и это предположение: он знал, чувствовал, что нет таких оснований.

Нет, тут было другое. Какая-то посторонняя сила внезапно ворвалась извне, овладела на момент его волей, подчинила мысль своему враждебному влиянию. Но такой силы не знала наука.

Ридан терялся в предположениях. А тут еще вынужденный разговор с неприятным Витковским, появление на сцене вовсе неизвестного человека, рекомендованного наркомом, предстоящее посещение конструктора-иностранца, который должен решить судьбу его открытия. Новые люди вовлекались в орбиту ридановской жизни. Все это беспокоило ученого.

Однако события шли своим чередом. Через день после наркоматских свиданий, когда небольшая семья профессора сидела в столовой за вечерним чаем, в передней раздался звонок.

Девушки вскочили одновременно. Но на этот раз Анна не дала более подвижной Наташе опередить ее. Она знала о предстоящих визитах новых, незнакомых людей, чувствовала неспокойное состояние отца и решила держаться в курсе этих свиданий, чтобы по возможности предупредить новые волнения, от которых она теперь тщательно оберегала Ридана.

Она вышла и открыла входную дверь.

— Товарищ Тунгусов?! — воскликнула она.

— Вот видите… — Николай смутился от неожиданности. — А я вашей фамилии так и не спросил тогда.

Ну, конечно, он сразу узнал эту «замечательную девушку», как сказал о ней директор завода на совещании.

— Входите же, входите! Я очень рада.

— А я, собственно, к профессору Ридану… Да позвольте, вы не дочь ли его? — он вспомнил, что директор сказал тогда: «дочь профессора».

— Ну, конечно! Меня зовут Анна. Сейчас будет вам и профессор… Так это вас с ним познакомил нарком? Вот случай-то! Идите сюда…

Она схватила его за руку и втащила за собой в столовую, как большого ребенка.

— Папа, это оказывается, Тунгусов: тот самый, который у нас на фабрике знаменитую сушилку свою будет строить!

— Вот и прекрасно! — поддержал ее Ридан. — Значит у нас теперь есть с чего начать разговор.

Непосредственность Анны вначале привела Николая в смущение, но затем быстро создала атмосферу непринужденности. Николай почувствовал себя среди друзей. Ридан, подготовленный рассказами дочери об изобретателе, увидев инженера, забыл о своих волнениях. Такое знакомство представляло для него особый интерес.

Говорили, конечно, о сушилке. Медленно, по обыкновению, подбирая нужные слова, Николай рассказал, как удачно пошло дело после того, как они, по совету Анны, обратились непосредственно к наркому. Да, это именно ей завод будет обязан, если дело закончится успешно. Заказ на лампы уже передан. Витковский, освободившись от ответственности, стал необычайно предупредительным и активным. Эти трусишки всегда таковы.

Чтобы сделать разговор более интересным для отца, Анна попросила Тунгусова пояснить суть его изобретения.

Николай охотно начал объяснять. Ридан, услышав знакомые термины, часто попадавшиеся ему в электротехнической литературе, насторожился. Вот когда он, наконец, узнает практический смысл многих понятий, оставшихся ему неясными! Несколько преувеличивая свою неосведомленность, Ридан поспешил предупредить собеседника, что он совершеннейший профан в вопросах электротехники. Тунгусов удивился:

— Вот как! А я, признаться, думал, что вы работаете в этой области.

— Нет. Моя стихия — живой организм, физиология. Точнее — нервная система. Мозг.

Николай грустно улыбнулся.

— А я в этих вопросах абсолютный профан… о чем мне и приходилось жалеть… Однако, что же тогда означает предложение наркома? Чем мы можем помочь друг другу?

Фраза, произнесенная вскользь, не ушла от внимания Анны.

— А почему, скажите, вам приходилось жалеть?

— Видите ли, я изучал действие ультракоротких волн на различные объекты, между прочим, и на биологические. Вот тут-то мне и понадобились кое-какие сведения из физиологии.

Ридан схватился за бородку.

— А… с более высокими частотами вам не приходилось иметь дело? — спросил он, ожидая ответа, как зритель ждет выстрела на сцене.

— Вы имеете в виду рентген? — решил угадать Николай, подбирая наиболее популярный в медицине вид лучистой энергии.

— Нет.

— Кварц?

— Да, около…

Ридан еще не решался выдать собеседнику точное местонахождение своей «заветной страны». Но этого «около» было достаточен, чтобы насторожился Николай. Именно тут где-то, в спектре лучистой энергии, находилось найденное им маленькое «белое пятнышко», которое он пытался снять, как бельмо, с карты электромагнитных волн при помощи своего детища — «ГЧ».

— Приходилось. Еще бы! Именно этому я отдаю все свои знания, весь опыт… В высоких частотах кроются тайны, еще не раскрытые человеком. Я сконструировал генератор для таких волн…

— Как?! Генератор?! — вскричал Ридан вне себя от волнения. — Вы получили эти лучи?

— Я получил… не то, что нужно. Пока дело кончилось неудачей. Но это, разумеется, не конец. Собственно говоря, работа только начата, но основное сделано: найден принцип… остается найти ошибку.

— Слушайте, Николай Арсентьевич, — Ридан уже стоял, изогнувшись над столом, как огромный вопросительный знак, — так ведь это же замечательно! Если вы решите эту задачу, тем самым будет решена и моя задача — величайшая проблема власти над организмом. Теперь понятно… Вы говорили наркому об этой своей работе?

— Так, слегка коснулся ее в разговоре.

— Поразительно! Необыкновенная прозорливость!.. Однако долг платежом красен. Теперь я должен вам рассказать о своей работе, о том, как я попал в тупик, из которого вы, Николай Арсентьевич, должны меня вывести.

Анна сияла, видя, как воспрянул духом отец, с каким интересом следил за его мыслью Тунгусов, и как с каждой минутой неудержимо сближались эти два человека.

Мужчины перешли в кабинет. Тут на просторном письменном столе Ридана появились его диаграммы, кривые, длинные ленты цереброграмм — результаты экспериментов и наблюдений, иллюстрирующие электрическую сферу жизни живого организма. Тысячи новых мыслей вихрем кружились в голове Николая. С некоторым смущением он вспоминал о своих примитивных «физиологических» опытах.

Но вот Ридан вооружился связкой ключей и повел гостя в лаборатории, чтобы показать ему аппаратуру.

Впервые в жизни Николай оказался в мастерской физиолога. Входя сюда, он ожидал увидеть сложные, незнакомые ему приборы, с помощью которых ученый регистрировал глубокие, едва уловимые процессы жизни. Однако почти все эти усилители, катодные осциллографы, гальванометры и другие электроаппараты и приборы оказались старыми знакомыми инженера. Он как бы видел их насквозь и безошибочно угадывал назначение этих изящных ящичков, сверкающих никелем и полированным эбонитом. Николай был удивлен.

— Признаться, я ожидал увидеть у вас более оригинальную аппаратуру. Разве физиология не располагает своими специфическими приборами? Ведь задачи ее очень своеобразны, я полагаю, и техника должна быть особая. А тут я вижу почти исключительно то же, что применяется всюду в промышленности.

Ридан развел руками.

— Очевидно, так. Я ведь не знаю иных применений этих приборов. Вот тут и сказывается разобщенность между нами и техникой. Талантливые конструкторы в наши институты не идут, им чужда физиология, они ее не знают. А среди нас нет физиков, техников. Биологические науки больше других оторваны от физики и техники, и в этом целая трагедия, Николай Арсентьевич! Мы двигались бы вперед гораздо быстрее, если бы нам удалось органически соединить эти две разнородные сферы знания, создать свою биотехнику, не ту, конечно, какой мы располагаем сейчас — приспособленческую и кустарную, — а свою собственную, самостоятельную и именно в биологическом плане развивающую современные достижения физики и химии. Пока что мы хватаем от «готовой» техники то, что более или менее случайно оказывается пригодным для нас. Вспомните, какую грандиозную роль сыграли в развитии биологических наук микроскоп, рентгеновы лучи… А ведь это, собственно, то, что «перепало» нам от физики. Мы сами ничего крупного в технике исследования не сделали и сделать не можем, потому что слабо знаем физику. Ну и приходится нам приспосабливать чужую технику и выкручиваться с помощью «остроумия» и «изящества» наших экспериментов. Это — сизифов труд, Николай Арсентьевич! Мало кто знает о нем. Но ничего, мы все же идем вперед, обходя физику. Вот вам пример: митогенетическое излучение. Вы, конечно, знаете, что это лучи, сопровождающие многие биологические процессы и химические реакции. Их открыли мы, физиологи. И как: пользуясь корешком лука в качестве генератора и другим корешком лука в качестве детектора этих лучей… Какова техника! — Ридан добродушно рассмеялся. — А в дальнейшем мы стали изучать их, подвергли спектральному анализу — это тоже целая эпопея изворотливости и хитроумия! — и нашли им место в гамме электромагнитных волн… Да, мы идем вперед, несмотря на нашу техническую несамостоятельность. Очевидно, иногда даже опережаем физику. И тогда мы вынуждены ждать, пока она догонит нас, чтобы использовать ее достижения для дальнейшего движения вперед…

Ридан подошел к волновавшей его теме.

Никому еще неведомыми путями люди познают друг друга, иногда сразу, с первой встречи, с первого разговора. Прозвучит слово, мелькнет жест, улыбка, взгляд — ничего этого не заметит сознание и ничего, может быть, не удержит в памяти его «официальная часть». Но уже проскользнули куда-то глубже сознания, в тёмные подвалы мозга, неуловимые знаки, сигналы, впечатления. И уже какой-то механизм тут же рассортировал их, взвесил и оценил. И даже подвел итог: «принять» или «отвергнуть».

Так рождаются отношения. Так возникает неприязнь или дружба.

Так возникает любовь.

А все последующее часто служит только для того, чтобы это возникшее уже отношение проявить, реализовать. Или — подавить. Ридан, собственно, впервые говорил с Тунгусовым. Свидание в наркомате — не в счет. Но и тогда, сам не зная почему, попрощавшись с инженером, он вернулся и сказал: «Придите непременно».

А сейчас он уже с трудом сдерживал желание рассказать и показать инженеру все, предложить его располагающему вниманию лучшие плоды своих исканий…

Тунгусов говорил мало. Но по тому, как пристально он рассматривал приборы, подопытных животных, все, что показывал профессор, как он схватывал самую суть того, что видел и слышал, Ридан угадывал в нем не просто заинтересовавшегося делом вежливого посетителя. Это было действенное внимание человека, жадно впитывающего в себя новые знания и понимающего смысл и значение этих знаний. Тунгусов вникал, оценивал и в случаях, когда чувствовал себя компетентным, давал советы, расширявшие возможности исследования.

Как долго Ридан ждал встречи с таким человеком! Все эти техники, которые появлялись в его институте, чтобы установить новый прибор и научить профессора и его сотрудников владеть им, снисходительно объяснявшие устройство прибора, оперируя непонятными терминами, — чтобы поскорее отбояриться от расспросов, — что стоили эти люди в сравнении с его новым знакомым!

И Ридан увлекся, рассказал Тунгусову, как возникли его давнишние догадки о существовании каких-то неведомых науке сил, действующих в живом организме, о том, как начал он искать и нашел новую — электрическую — основу жизни организма и как, наконец, открыл способ ею овладеть.

Новый мир, смутный, но уже влекущий и захватывающий, открывался перед Николаем. Как зачарованный, молча слушал он профессора, и уже зарождались в его пытливом мозгу своеобразные обобщения; физика мертвых тел, с которой он до сих пор имел дело, оживала, приобретала новый смысл.

— Мы еще очень мало знаем о том, какую роль играет электричество в жизни организма, — говорил Ридан. — Но я убежден, что именно электричество составляет главную основу всех биологических процессов. Это оно управляет развитием и всеми функциями каждого живого организма… вероятно, и каждого растения. Посмотрите хотя бы на процесс клеточного деления.

Собеседники в этот момент вошли в цитологическую лабораторию — большую комнату, великолепно оборудованную лучшими современными приборами микроскопии и микрофотографии, электрическими термостатами, аппаратами для окраски препаратов, микротомными приборами для изготовления тончайших срезов.

Здесь изучались клетки — молекулы тех тканей, из которых построен организм. Каждый день шесть цитологов приходили сюда и садились к своим рабочим столикам, похожим, скорее, на сложные приспособления точной механики. Усовершенствованные микроскопы позволяли наблюдать не только мертвую материю, но и живые процессы в тканях, на оперированных органах животных. Нажимом кнопки в любой момент приводился в действие механизм кино-фотоаппарата, заглядывавшего в другой окуляр того же микроскопа, и процесс запечатлевался на пленке. Срезы мертвых препаратов выдерживались в сложных химических красителях. И тогда замысловатые по форме, совершенно прозрачные и потому невидимые ни в какой микроскоп тельца получали цвет и контуры, становились видимыми.

Ридан вынул из ящика бюро пачку фотографий и рядами разложил их на столе.

— Вот, взгляните, — сказал он. — Это увеличенные микроснимки основных моментов клеточного деления. Вы, конечно, знаете о существовании клеток, которые обладают способностью размножаться путем так называемого «простого деления». Достаточно посмотреть на эти фотографии, чтобы убедиться, что это далеко не простое деление, а чрезвычайно сложный процесс, механизма которого мы еще совсем не знаем.

Впервые перед Николаем одна за другой развертывались картины этого замечательного таинственного акта. Вот клетка накануне деления. Неправильной формы, как будто измятый яйцеобразный мешочек, наполненный мутноватой жидкостью. В ней плавает другой маленький пузырек, как желток в яйце, — это ядро. Оно заключает в себе какие-то скомканные обрывки нитей, плавающие в прозрачной жидкости. Это — атомы тела. Все спокойно.

Но вот в клетке возникает движение. Странную эволюцию проделывают эти обрывки нитей в ядре: они вдруг соединяются кончиками, один за другим, в одну смятую в комок нить. Потом снова нить разрывается на кусочки уже большего размера. Потом каждый кусочек расщепляется продольно. Так они и плавают парами. А оболочка, заключавшая их, тает и исчезает.

Ридан заглядывает в глаза Тунгусова и видит, как жадно они следят за этими движениями, как бы стараясь увидеть где-то тут же, за нитями, в мути протоплазмы, спрятавшийся смысл процесса.

— Вот… начинается главное, — говорит профессор. Он ставит указательные пальцы на противоположные концы клеточного тела. — Смотрите… Видите эти места? Тут, собственно, ничего нет. Пожалуй, можно рассмотреть только небольшое сгущение мути вокруг них. Смотрите дальше. Муть начинает располагаться по радиусам от этих двух центров. Это полюсы. Клетка поляризуется. Радиусы встречаются, соединяются, будто притягиваются один к другому…

— Силовые линии электрического поля, — медленно произносит Николай.

— Ну, конечно! Смотрите дальше. Полюсы притягивают этот комок нитей каждый к себе. Каждая пара кусочков ядра под влиянием этого притяжения располагается в середине междуполюсного пространства, в плоскости экватора, и, как только это произошло, пары расстаются, две равные группы ниточек отходят к полюсам, превращаются в новые ядра, а вся клетка разрывается пополам по экватору. Полюсы, сделав свое дело, исчезают. Из одной клетки стало две. Ну, что скажете, Николай Арсентьевич? Разве не похоже на электрический процесс?

Тунгусов поднял удивленный взгляд на профессора.

— А разве можно сомневаться в этом? Есть для этого какие-нибудь данные? — спросил он.

Ридан взволновался.

— Никаких данных нет. Да я не сомневаюсь. Но что я знаю? Только то, что тут действуют электрические силы. А как они действуют, откуда берутся, этого я со своими скудными знаниями физики выяснить не могу. Даже не могу как следует понять, как происходит это притяжение, отталкивание частиц, поляризация.

— Скажите, Константин Александрович, а вот в промежутке между двумя делениями происходит что-нибудь в клетке?

— Принято думать, что ничего. Она сначала немного растет, увеличивается до нормального размера, потом «покоится». А почему вас интересует этот период?

— Видите ли, то, что вы мне сейчас показали, очевидно, уже результат какого-то процесса, приводящего к возникновению внутри клетки двух одноименных электрических зарядов. Остальное более или менее понятно: заряды одного знака отталкиваются один от другого и потому располагаются в противоположных концах клеточного пространства. В ядре, находящемся между ними, вследствие индукции возникает заряд противоположного знака. И как только это произошло, между полюсами и ядром возникают силы взаимного притяжения, ибо разноименные заряды всегда стремятся соединиться. Вот полюсы и разрывают ядро на две половины. Это, конечно, общая схема процесса, и в ней еще много неизвестных. Но прежде всего, мне кажется, следовало бы выяснить, как возникли заряды. Тут должно быть какое-то движение, вызывающее их.

— Вот видите, у вас уже намечается путь исследования, — с некоторой завистью сказал Ридан, собирая снимки. — Итак, уже в клетке начинается электрическая жизнь. Ее потенциалы здесь, очевидно, ничтожны. Но их количество бесконечно велико, они складываются, растут. Нет такого органа, где бы я, с помощью усилителя, не находил электрических биений, которые уже сравнительно легко поддаются измерению гальванометром. А в некоторых случаях организм обнаруживает исключительную способность мобилизовать мощные запасы электроэнергии. Электрический скат, например, может производить такие разряды, которые убивают даже крупных животных на расстоянии нескольких метров. В подобных случаях электрическая система животного проявляется и, очевидно, развивается, как специфическое орудие борьбы за существование. И животное управляет им какими-то органами, в зависимости от внешних воздействий — появления добычи, угрозы нападения.

Такой же способностью обладает электрический угорь.

Это лишь наиболее яркие примеры проявления электрической деятельности животного.

Изучая нервную систему, я убедился в том, что это и есть та система, по которой льется электроэнергия. Вместе с нервами она пронизывает весь организм, приводит в действие каждый мускул, каждый орган.

Потоки этой энергии бесконечно разнообразны по частоте: каждый мускул приводится в движение только одной определенной группой волн, посылаемых мозгом. Каждый нерв способен проводить только определенную гамму частот, каждая из которых определяет степень сокращения мускула, степень любой реакции.

Ридан изложил Николаю свою теорию, рассказал о знаменитом опыте с кроликами.

— Если импульсы, возникающие в мозгу, есть не что иное, как колебания высокой частоты, подобные радиоволнам, — добавил он, — то это значит, что, создав искусственный генератор таких волн, мы, наконец, впервые сможем полностью овладеть всеми функциями организма, управлять ими…

— На основе резонанса?

— Конечно. Камертон начинает вибрировать, когда до него доходит определенная звуковая волна. В мозгу — миллиарды электрических «камертонов». Направляя на мозг электромагнитный луч нашего генератора, мы сможем, меняя настройку, возбуждать любой из этих «камертонов», то есть приводить в действие любую функцию в организме.

— Вы правы, — медленно промолвил Николай, стараясь привести в соответствие с привычными представлениями из радиотехники новый для него круг явлений. — Выходит, что физика мозга заключается главным образом в приеме и возбуждении электромагнитных волн разной частоты. Я совершенно незнаком с микроструктурой мозга и вообще нервного аппарата, но, судя по тому, что вы говорите, явления электрического резонанса лежат, очевидно, в основе его работы. А в таком случае в нервном аппарате непременно должны быть какие-то очень подвижные органы настройки. Найти их было бы чрезвычайно важно и для физики: может быть, мы обнаружили бы здесь какой-нибудь новый принцип высокочастотного резонанса, кроме единственного известного нам «колебательного контура», на котором основана вся наша радиотехника. А для создания генератора «мозговых волн», о котором вы говорите, это, пожалуй, и необходимо. Надо же знать, каким образом мозг отправляет по нерву именно данную частоту, чтобы привести в действие определенный орган.

Оба собеседника волновались. Николай входил в страну, открытую Риданом, с трепетом ожидая увидеть в ней новые формы уже знакомых ему явлений. Ридан чувствовал, что Тунгусов может приблизить осуществление его идеи. Он готов был объяснять, показывать бесконечно.

— Органы настройки… — говорил он — Как же их найти? Вот вам фотографии микроструктур мозга. Вот еще… Их можно привести бесчисленное множество. Вот клетки мозга… Вот их волокна. Ну, что тут может быть органом настройки? Уж если мы не знаем принципа, по которому здесь осуществляется настройка, то ведь каждая клетка, каждое волоконце могут оказаться этим органом.

— Да… — задумался инженер, рассматривая фотографии тонких срезов мозга. — Очевидно, тут трудно что-нибудь сообразить. Тогда, значит, нужно иначе подойти к вопросу. Скажите, Константин Александрович, все ли органы животного связаны непосредственно с мозгом? Нет ли таких, которые хотя и приходят в действие от мозговых импульсов, но в то же время не связаны с мозгом непрерывным нервным путем?

— Видите ли… Когда мы говорим, что все без исключения органы связаны с мозгом нервами, то этим мы только констатируем, что определенная волна раздражения из мозга всегда попадает к определенному органу. Значит, связь бесспорна. Но это совсем не значит, что волна идет по непрерывному пути. Наоборот, путь ее всегда прерывается, и это в свое время вызвало целую эпопею исследований и споров среди физиологов на тему о том, как перескакивает возбуждение через эти перерывы нервного пути. Но когда я убедился в электромагнитной природе нервного тока и даже поймал его волну на некотором расстоянии от мозга, мне стало ясно, что ничего удивительного в этих «перескоках» нет…

— Позвольте, позвольте! — заинтересовался Тунгусов. — А что это за перерывы в нервах?

— А вот что. Всякий нерв представляет собою цепочку из ряда расположенных одна за другой нервных клеток, так называемых нейронов. Каждый нейрон состоит из ядра с маленьким ядрышком внутри. От ядра отходит разное количество отростков, имеющих форму волокон, извивающихся нитей, ветвей со многими отростками и т. д. Но один из отростков всегда длиннее других, он переходит в нервное волокно, которое по своей структуре чрезвычайно напоминает хорошо изолированный провод, скорее. Даже кабель, заключенный в несколько изолирующих оболочек. Вот из таких нейронов и состоит нерв; причем два соседних нейрона никогда не срастаются между собой, но тончайшие волоконца, отходящие от одного из них, располагаются вокруг ядра другого на некотором, весьма малом расстоянии, не прикасаясь к его поверхности. Это так называемый синапс. Тут-то «волна возбуждения» и перескакивает с нейрона на нейрон…

— А в мозгу тоже нейроны? — спросил Тунгусов.

— Тоже. Они везде, где есть нервная ткань.

— Ну, так тут, в месте сближения нейронов, и нужно искать органы настройки.

— Почему? — недоумевал Ридан.

— Ну, конечно. Вы же сами говорили, что каждый нерв может проводить определенную гамму частот. Значит, он должен быть настроен в резонанс с приходящей из мозга волной. А как бы иначе волна перескочила на другой нейрон, если бы не было какого-то приспособления для настройки следующего нейрона в резонанс? Это то же самое, что в радиоприемнике: волна из антенны идет, но она не приводит в действие репродуктор до тех пор, пока вы не настроите приемник в резонанс с приходящей волной. И в приемнике ведь тоже делается такой «синапс» — перерыв на пути волн, идущих из антенны в землю. Но там настраивает человек, вращая пластинки конденсатора, а нейрон, очевидно, обладает способностью сам настраиваться под действием приходящей к нему волны.

— Блестяще! — восхитился Ридан. — Вот что значит владеть предметом! Знаете что? Вы сейчас опровергли одно из основных возражений моих противников. Они рассуждают так: электромагнитные волны распространяются со скоростью триста миллионов метров в секунду, а нервное возбуждение — со скоростью всею нескольких десятков метров, значит, нервное возбуждение не может быть электрическим явлением. Но теперь понятно, почему происходит замедление: на настройку каждого звена нерва требуется время! О-о, это очень важное открытие, уверяю вас! Значит, в синапсах нужно искать органы настройки… Постойте, что же это я! Ведь у нас есть снимки нейронов! И как раз сегодня должны были заснять препараты, окрашенные новым способом. Дело в том, что эти тончайшие волоконца, окружающие тело нервной клетки, чрезвычайно плохо поддаются окраске и потому в большинстве случаев почти не видны. — Он бросился к бюро и стал рыться в его ящиках. — Что за черт! Нет этих снимков. Придется позвонить Муттеру.

Мамаша среди других многочисленных обязанностей ведал всем фотографическим делом в институте. В его распоряжении была фотолаборатория и фототеки всех исследовательских лабораторий. Изящные бюро с множеством ящичков, пронумерованных и снабженных надписями в алфавитном порядке, содержали в себе тысячи снимков, тщательно рассортированных по конвертам. Строгая система, удобный порядок появлялись во всем, к чему прикасался этот великий артист организационных дел. Муттер жил в том же переулке, напротив института.

— Нет сегодняшних снимков? — ответил он Ридану. — Понятно, они сохнут в фотолаборатории. Ключ у меня, сейчас приду и разыщу.

Осмотр института был прекращен. Собеседники, возбужденные интересным разговором, вернулись в квартиру профессора.

— Ну, девчата, — радостно воскликнул Ридан, входя в столовую, — кажется, мои дела поправляются! Николай Арсентьевич на ходу делает одно открытие за другим и скоро уже наверняка изобретет генератор биолучей! Я думаю, что для этого ему стоит только напиться чаю, закусить…

Девушки смеялись, убирая со стола книги и тетради.

— Что это вы изучаете? — спросил Николай.

— Немецкий язык, — сокрушенно вздохнула Наташа. — Ужасно трудный! Если бы не Аня, ничего бы не усвоила.

Новая мысль вдруг возникла в голове Николая.

— А вы знаете немецкий, Анна Константиновна?

— Она свободно говорит по-немецки, — с завистью ответила за нее Наташа, выходя с книгами из комнаты.

Ридан в кабинете говорил с кем-то по телефону.

— У меня есть серьезная просьба к вам, — тихо сказал Николай Анне.

Та молча вскинула на него несколько удивленные глаза, и Николай едва не смешался под этим взглядом. Он вынул блокнот.

— Сейчас я напишу вам семь букв латинским шрифтом. Это ключ к шифру, который необходимо разгадать… — Он вкратце рассказал историю таинственных букв. — Может быть, вам поможет знание немецкого языка, хотя это сомнительно. Мой корреспондент — вероятнее всего, друг, а не враг, — сказал, что это нечто «всем вам хорошо знакомое». Я понял так, что для расшифровки никаких специальных знаний не надо, нужно только догадаться.

— Понимаю, — серьезно ответила Анна. — Давайте, подумаю.

Николай написал на листке мучившие его буквы и передал Анне. В это время в кабинете послышались голоса.

— Это Мамаша, папин помощник. Мы его так прозвали: его фамилия Муттер. Я думаю, особенно прятать эту надпись не стоит?

— Конечно. Наоборот, пусть угадывает, кто хочет. Не нужно только говорить, в чем дело.

Анна положила бумажку на стол.

Ридан влетел в столовую, размахивая пачкой фотографий. За ним, как шарик, вкатился Мамаша.

— Вот, Николай Арсентьевич, познакомьтесь. — Он представил их друг другу. — Смотрите, какие прекрасные результаты. Вот это окраска! Вышли волокна, которых я раньше не видел. Теперь в их расположении как будто есть какая-то закономерность…

Николай внимательно рассматривал одну фотографию за другой. Тут были изображены в увеличенном виде нейроны разных форм, их сплетения между собой.

— Очевидно, вот это — ядро нейрона, а эти опутавшие его нити — волоконца другого нейрона?

— Да, соседнего. Это как раз место, где происходит перескок волны возбуждения, синапс…

— А что это за кружочки, вот тут, около самого основания главного отростка?

— Это диски, назначение которых неизвестно. Видите, они расположены попарно — один против другого. Ими оканчиваются тончайшие волоконца, выходящие из тела нейрона. Вначале их находили только в периферических нервных окончаниях, и потому считалось, что это осязательные аппараты нервов. Но тут как раз нейрон из среза мозга.

Некоторое время все молчали. Ридан напряженно ожидал, что скажет инженер. Наконец тот поднял голову.

— По-моему, все ясно, — просто сказал он.

— Что, органы настройки?!

— Да… Константин Александрович, вы помните схему колебательного контура? Это простая комбинация емкости и самоиндукции, то есть конденсатора и катушки.

Николай взял бумажку и нарисовал на ней схему.

— Вот видите, слева — две пластинки конденсатора, справа — катушка. Переменный ток, который может заключать в себе сколько угодно разных частот, идет из антенны сверху, но через этот контур пройдет только та частота, в резонанс с которой контур настроен. А настройка его зависит от расстояния между пластинками конденсатора и от количества витков в катушке. Такой контур — основа всякого приемника и всякого генератора электромагнитных волн.

Теперь смотрите, что тут, на ваших снимках. Видите, этот длинный отросток одного нейрона спиралью оборачивается вокруг ядра другого. Это и есть катушка самоиндукции. А диски, о которых вы только что говорили, — микроскопические конденсаторы.

Это же несомненно! А кроме того, в самом ядре я вижу тоже едва заметные волоконца, расположенные спиралеобразно, и это, очевидно то что в радиотехнике называется катушкой обратной связи. Путем индукции в этой катушке возбуждаются электрические колебания той самой частоты, какая возникает в колебательном контуре. Я не знаю, как именно совершается перестройка нейрона под влиянием приходящей волны — на то тут биология, а не физика, — ясно, что здесь мы имеем принципиально тот же прибор что и в любом генераторе высокой частоты.

— Это гениально! — воскликнул Ридан. — Выходит, что я прав: уж если вы нашли в мозгу конденсаторы и катушки, значит генератор мозговых волн будет построен! Браво, Николай Арсентьевич! Вы опять сделали блестящее открытие.

— Нет, — задумчиво произнес Николай, — я только убедился в том, что открытия для физики тут сделать нельзя: никакого иного принципа электрического резонанса, кроме этой схемы, очевидно, не существует, раз уж природа сама пользуется теми же катушками и конденсаторами. Гениально, что человек постиг силами своего ума то, что составляет основу деятельности этого самого ума…

Беседа продолжалась за чаем. Мамаша не принимал в ней участия и только изредка перебрасывался остротами с девушками. Когда схема, нарисованная Тунгусовым, перестала интересовать собеседников, Мамаша незаметно взял листок и начал внимательно всматриваться в буквы, написанные на другой стороне. Потом вынул свою объемистую записную книжку и, что-то найдя в ней, вдруг озабоченно задумался.

Анна решила восстановить обычный порядок за столом.

— По-моему, вы продолжаете работать, профессор, — сказала она, поймав подходящую паузу. — А между тем мы все сидим за столом и почти скучаем. Вот не угодно ли разгадать, что это значит? Кто отгадает, тому приз… — Она протянула отцу шифр Тунгусова.

Нет, Ридан никак не мог остановить бурного потока мыслей: Тунгусова надо привлечь к совместной работе во что бы то ни стало! Он бессмысленно посмотрел на листок, прочел буквы.

— Нет, Анка, ничего не понимаю, сдаюсь. — Он снова обратился к Тунгусову. — Так вот, Николай Арсентьевич, давайте соединим наши головы, давайте вместе решим эту великую задачу…

— А я знаю, — тихо сказал Мамаша Анне. Тунгусов, несмотря на всю торжественность обращения Ридана, ясно расслышал эти слова. Внимание его раздвоилось.

— Знаете? — обрадовалась Анна. — Ну, говорите.

— А какой приз?

— Вам… стаканчик коньяку!

— А если я отгадаю только наполовину?

— Как же это?

— Так. Я знаю, что это, но не знаю, что оно значит.

Тунгусов насторожился. Как, этот человек знает то же, что и он сам?! Он делал страшные усилия, чтобы не показать Ридану, что почти не слышит его.

— Ну, все равно, говорите наполовину, и получите половину.

— Сейчас не могу, — ответил Мамаша, показывая глазами, что ему мешает присутствие Ридана.

— Хорошо, тогда получите авансом. — Анна налила половину стаканчика коньяку, и Мамаша торжественно и с видимым удовольствием выпил. — Только смотрите, сегодня же!

Было уже поздно, гости собрались уходить. Ридан торжествовал: Тунгусов согласился работать с ним.

— Мы организуем электротехническую лабораторию, хорошо оборудуем ее, дадим вам людей. И никто не помешает вам продолжать в ней свою работу. Только, Николай Арсентьевич, голубчик, скорее как-нибудь устраивайте это.

Анна погрозила пальцем Ридану.

— Сначала сушилка. Смотрите, Николай Арсентьевич!

— Конечно, конечно! Сушилка скоро будет готова. Вот тогда и начнем новую жизнь.

Анна спустилась вниз проводить гостей. Они вышли в сад, окружавший особняк.

— Ну, теперь оправдайте аванс, товарищ Мамаша, — сказала она.

— Да ведь это очень просто, я только не хотел говорить при профессоре. Вы же сами просили не касаться этой темы в его присутствии.

— Я просила?!

— Ну да! Речь идет… о его выступлении в Доме ученых.

— Не понимаю, при чем тут это?

— Неужели вы не помните, что тогда было! Когда профессор внезапно замолчал, он подошел к доске и стал писать на ней мелом. Я потом посмотрел и переписал себе в книжку на всякий случай. Вот смотрите.

Он вынул записную книжку и при свете спички нашел нужную страницу. В самом низу ее было написано: LMRWWAT.

Тунгусов вздрогнул, увидев знакомые буквы.

— А что это было с профессором? — спросил он.

Анна подробно рассказала ему об инциденте в Доме ученых.

— Когда это произошло?

— Могу точно сказать, — отозвался Мамаша, — двадцать четвертого июня в десять часов пятнадцать минут вечера.

Страшное волнение вдруг охватило Николая. Эта дата была ему хорошо знакома.

— В Доме ученых?! На Кропоткинской?!

— Да, да.

— Позвольте, неужели это возможно! Но ведь тогда… значит, профессор был прав. Кажется, генератор лучей мозга действительно готов! Надо еще проверить… сейчас же… Прощайте! Не говорите пока ничего профессору…

Не обращая внимания на недоумение Анны, он почти выбежал на улицу.

— Лови его, Слава! — крикнула Анна шоферу, по неистребимой привычке всех водителей налаживавшему что-то в своей машине. Слава услышал и через минуту ридановский лимузин взревел и исчез за углом переулка.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ КЛЮЧ НАЙДЕН

Николай будто застыл, устремив неподвижный взгляд вперед. Огни фонарей, громады домов, мерцающих разноцветными окнами, строгие просторы моста медленно выплывали издалека, росли в размерах, а приблизившись, вдруг бросались навстречу и, быстро набирая скорость, проскальзывали мимо.

Так же стремительно мелькали взволнованные, растрепанные мысли в голове Николая. И чем больше он думал о происшедшем, тем меньше понимал и тем абсурднее казалась ему первая же мысль о связи всей этой ридановской истории с его генератором.

Да, эти даты совпадают. 24 июня вечером, около десяти часов, он окончательно убедился, что его «генератор чудес» не может делать чудес. Это было отчаяние. Крах. Гибель надежд.

Нечто подобное испытал и Ридан в тот же самый момент, судя по рассказам Анны и этого Мамаши. Хорошо…

Через двадцать минут он сбежал по лестнице в свою полуподвальную комнату.

Остов «ГЧ», накрытый чехлом, едва возвышался над одним из столов; детали, снятые и разобранные, лежали тут же. Все-таки Николай не мог отказаться от мысли найти свою ошибку и продолжал возиться над злополучным генератором.

Войдя в комнату, он мельком взглянул на эту коварную россыпь. Нет, в ней сейчас никакой разгадки не найти!

Он поставил стол против окна, как тогда, 24 июня. Разыскал ящик, который служил подставкой. Скинул бязевый чехол с остова «ГЧ» и установил скелет генератора на прежнее место. Вот тут, на самом краю подоконника, лежали образцы металлов.

Николай взял нитку, прикрепил один конец ее к свинцовому объективу «ГЧ», другой прижал на подоконнике бруском красной меди. Вот так шел луч…

Теперь нужен компас. Вот он. Стеклышко его снизу коснулось нити. Так… Стрелка останавливается, буквы «Ю» и «С» располагаются против ее концов, нить пересекает лимб, отклоняясь вправо. Значит, луч был направлен тогда на юго-запад.

Николай берет подробный план Москвы, транспортир, линейку, ставит красным карандашом точку в том месте, где находится его квартира, и от нее проводит линию на юго-запад.

Красная линия пересекает Кропоткинскую улицу в самом начале. Она проходит через дом N 16. Да, именно где-то тут должен быть Дом ученых.

Николай взял телефонную трубку, вызвал бюро обслуживания.

— Скажите, пожалуйста, адрес московского Дома ученых… Кропоткинская? Так, а номер?.. Шестнадцать?!

Шестнадцать!..

Значит, 24 июня, около десяти часов вечера, он, находясь около самого генератора, испытал необычайно острое состояние подавленности и неуверенности.

24 июня, в то же самое время, приблизительно такое же состояние внезапно овладело другим человеком, на которого упал луч генератора.

Вывод ясен: «ГЧ» излучает такие волны, которые действуют на психику человека подавляюще. В этом нет ничего удивительного. Если ультракороткие волны вызывают головную боль у людей, обслуживающих генераторы, то здесь, при столь высокой частоте могут обнаруживаться и более серьезные влияния. Николай находился в непосредственной близости от генератора. Ридан, очевидно, попал прямо под действие луча.

Все это понятно и естественно.

Но откуда же появились у профессора эти буквы?! Профессор писал их на доске в самый момент действия луча. Значит он знал их?!

Нет, когда Анна за столом показала ему шифр, Николай внимательно следил за выражением лица Ридана: он их не знал, это было очевидно. Или не помнил — забыл. Но он мог их составить сам в тот момент. Ведь сказал же немец, что в основе шифра лежит нечто общеизвестное, следовательно, известное и Ридану. А если так, то, чтобы разгадать шифр, нужно заставить профессора восстановить в памяти ход его мыслей тогда, у доски. Во всяком случае нужно поговорить об этом сначала с Анной.

На следующий же день, придя на фабрику, Николай прежде всего разыскал Анну. По взгляду, по быстрой улыбке, озарившей внезапной радостью ее лицо, Николай понял, что Анна ждала его после вчерашней истории.

— Ну что? Как? — быстро спросила она, протягивая ему руку.

Николай обстоятельно рассказал ей о результатах своей проверки. Одна из волн, которую он тогда вызвал в своем генераторе, очевидно, действует на какие-то нервные центры… Таким образом, очень возможно, что генератор, о котором мечтает профессор, действительно уже существует. Его только нужно собрать снова. Для Ридана это будет огромным сюрпризом. Но шифр… Шифр остается тайной. Следовало бы поговорить с профессором об этом откровенно. Может быть, он восстановит в памяти то, что он вспомнил или представил себе тогда, в момент этого странного состояния. Анна думала. Позвонить сейчас же отцу, сообщить радостную весть о генераторе? Но тогда придется рассказать и о шифре, а врачи категорически запретили напоминать ему об инциденте в Доме ученых. Кроме того, генератор сейчас разобран. Сколько времени нужно, чтобы его снова собрать? Недели две? А сушилка? Её нужно пустить в срок, это дело чести их коллектива, нарком ждет. Тунгусову нельзя отвлекаться.

Решили: Ридану пока ничего не говорить о генераторе. Анна постарается заинтересовать отца разгадкой шифра, не упоминая о его выступлении в Доме ученых.

* * *

Бывает, например, так. Люди делают съемку, изучают падение реки, рельеф, геологическое строение недр. Потом бурят породу, закладывают тонны аммонала и производят взрыв. Земля поднимается со своего места и переходит на другое. Сразу меняется лик местности, река устремляется в новое русло. И течет уже по-иному.

Таким взрывом было свидание с наркомом. И жизнь наших героев потекла иначе.

Николай почувствовал себя стрижом, взмывающим ввысь в свободном полете. Перед ним открылась даль. В ней плавала одна только темная тучка — отпуск его кончался. С помощью того же Храпова Николай легко добился увольнения из института и был тут же зачислен в штат фабрики. Он получил конструкторское бюро — все, целиком. Тучка растаяла. Ничто больше не скрывало горизонта. Вдали, за туманными еще контурами сушилки заманчиво маячил институт Ридана, — будущее представлялось ясным и влекущим.

Всю свою энергию Николай, по обыкновению, устремил в созидание, в работу. Официально ее возглавлял Федор — по праву инициатора, тонко учтенному директором. Основное рабочее ядро «армию Решеткова» составляла небольшая бригада молодежи, отобранная из коллектива фабрики, Анна, в порядке все той же общественной, бескорыстной помощи, взяла на себя документацию, связь с контрагентами, учет работы — словом, все малоинтересные, но необходимые дела, от которых порой зависит успех предприятия.

По молчаливому соглашению участников, исполненных энтузиазма, стройка была начата, как мероприятие чрезвычайное, ударное, штурмовое. На высоких темпах особенно настаивал Храпов. Чувствовалось, что он придаёт им какое-то особенное значение. Впрочем, никто об этом не задумывался — спешка казалась естественной и устраивала всех. Храпов ежедневно навещал «сушилкину бригаду», подбадривал, интересовался не надо ли чем помочь…

Роль главы не превратила Федора в «начальство». Руководящие функции — распределение, прием и оценку работы — он выполнял между делом, на ходу. В остальном, нисколько не заботясь о престиже, становился рядовым членом своей веселой бригады: перемазанный металлической пылью и маслом, носился по цехам и кладовым, разыскивая подходящие «внутренние ресурсы» и инструменты, точил, сверлил, паял, сваривал детали — по чертежам и указаниям Тунгусова, а то и брался вместе со всеми за лопату или отбойный молоток. Он прекрасно понимал, что автор концерта, которым он дирижирует, — Тунгусов.

В общем дело шло хорошо, но случались и затруднения, причем всякий раз, когда решение вопроса оказывалось за пределами фабрики. К намеченному сроку был готов котлован к трансформаторной подстанции, а двадцатиметровый кусок кабеля, который должен был отпустить кабельный завод, оказался по ошибке переданным какому-то другому предприятию. К тому же завод вообще отказался дать кабель сверх своего плана, ссылаясь на какие-то «новые» распоряжения свыше.

Главное, чего все ожидали с волнением, — генераторные лампы — были сделаны с небольшим опозданием. Шикарно упакованные, проверенные техническим контролем, снабженные паспортами, они казались безукоризненными. Однако при испытании, которое им учинил Тунгусов, они «дали газ». После долгой канители с заводом и тщательных исследований Николай установил, что причина появления газа крылась в неправильном составе стекла, из которого были сделаны баллоны. Пришлось отослать лампы обратно для смены баллонов.

Всякие осложнения пока что улаживались или своими силами, или с помощью Витковского, который теперь стал необычайно чутким и благожелательным. Поэтому Тунгусов и Храпов не звонили наркому. Но история с лампами встревожила их не на шутку. Уж очень она была похожа на инцидент с профессором Флеровым. Однако и на этот раз решили подождать.

— С этим торопиться не следует, — говорил директор, беседуя с Тунгусовым наедине. — Помнишь, что сказал нарком? «Лампы будут». Значит будут, что бы они тут ни выкомаривали… Или… можно сомневаться?..

Николай понял намек, но не дрогнул, не обиделся, а даже обрадовался ему. Этот чудесный человек Храпов просто поверил в его лампы, ничего в них не понимая. А он имел право сомневаться, он рисковал.

— Не бойтесь, Тимофей Павлович, я уже проверил. Лампы хорошо работали, оправдали мои конструктивные расчеты полностью.

— А газ? — удивился Храпов.

— Газ появился на высоком режиме и не сразу. Расчет тонкий.

— Думаешь, расчет?

— А чёрт его знает… Может и случайно ошиблись, а может — и сознательно. Вот, мол, опять та же история, значит не зря тогда пресекали эту затею… Все закономерно, Тимофей Павлович, единственное новое у нас — лампы, вот по ним и бьют.

Храпов задумался, покачал головой.

— И что это всегда: как новое, так и начинается…

— Закон природы, Тимофей Павлович, новое всегда входит в жизнь с трением…

— Теория, Николай Арсентьевич… Какое тут «трение»! Я понимаю, когда есть основания не верить, сомневаться в методе, в расчетах. Но он даже не пытался проверить. Гадит, чтобы поднять свой престиж, выслужиться! Жульничество простое, больше ничего!

— Жульничество, верно. Но не так все просто, Тимофей Павлович. Я знаю эти дела. Витковский тут — пешка, исполнитель. Руководят им другие, более солидные силы из научных сфер, которые, поверьте, давно разобрались в ценности нашего нового. Не любят они, когда что-нибудь дельное появляется не от них — признанных столпов теории, — а помимо них, от каких-то никому неизвестных Тунгусовых… Да и — что сказать, обидно, конечно.

— Вон что! Кто же это?

— А не знаю. И не стоит нам даже интересоваться ими. Хватит с нас Витковского — главного исполнителя.

— Ах, сук-кин сын… А ведь какой хороший стал! Теперь понятно: маскировка… Слушай, Николай Арсентьевич, — Храпов вдруг заулыбался, — пожалуй, козыри-то сейчас все у нас. Мы их игру знаем, ну и оставим в дураках, ей-богу! Теперь только надо точно играть. Игра будет такая: мы — робкие, наивные; к наркому идти снова не собираемся и Витковскому верим. Они убеждены, что заманежат нас на лампах. И пусть! Тут мы будем играть в поддавки, чтобы они не придумали какого-нибудь нового, неожиданного подвоха, не помешали бы в чем другом. А пока они будут мудрить с лампами, мы спокойненько, но не мешкая, достроим всю машину. Вот тогда и тяпнем — к наркому, покажем ему все каверзы, какие они успеют придумать. Ох, и трахнет же он тогда по этому дяде — мокрого места не останется! И лампы будут в два счета. Ведь будут, он нам поверит!

— К-конечно, поверит, мы же не обманываем, — согласился Николай посветлев. Перед ним снова простерлась голубая даль.

— Спешить надо с машиной, — заключил директор. — Темпы решают все!

Через несколько дней произошло событие, по-видимому, предрешившее исход борьбы.

Около полудня Храпову позвонил секретарь наркома и попросил немедленно направить к нему инженера Тунгусова, по возможности, со всеми материалами о его генераторных лампах.

Минут через двадцать после этого разговора Николай вошел в приемную. Секретарь тотчас встал, сказал: «идемте», и без доклада открыл перед ним дверь в кабинет. Было ясно, что он действует по заранее полученным инструкциям. Уже это насторожило Николая.

— Пожалуйста, Николай Арсентьевич, — сказал нарком таким нейтральным, будничным тоном, словно приглашал одного из своих постоянных сотрудников, с которым только что виделся.

Николай все это заметил и учел; нарком был не один. Из-за спинки кресла выставлялась голова с круглой, будто циркулем обведенной, лысиной на макушке и узкие обвисшие плечи.

— Вот это и есть тот инженер, о котором я говорил, — сказал нарком голове. — Ламповик. Познакомьтесь, Николай Арсентьевич, это профессор Акулов, слышали, конечно…

— Как же… Читал, знаю труды профессора… — Теперь Николай понял почти все. Человек, поднявшийся с кресла, длинный, весь вытянутый, будто прокатанный под валками блюминга, был известным авторитетом в электронике. Правда, собственных творческих достижений у него не было, но имя его часто мелькало в специальной печати — он деятельно «участвовал», рецензировал, реферировал, выступал, консультировал, компилировал, популяризировал…

— Товарищ Акулов был на ламповом заводе по своим делам, — продолжал нарком, — и случайно познакомился там с одним заказом на генераторные лампы, которые, по его мнению, спроектированы неграмотно. Профессор счел долгом предостеречь меня, поскольку мы встретились по его делу. Вот я и решил вызвать вас… Кстати, профессор, кто там обратил ваше внимание на ошибку? И почему они не опротестовали заказ?

— Ошибку нашел я сам, случайно, — низко в нос загудел, как из бочки, профессор. — Увидел на столе рабочие чертежи, ну, глаз наметан, заметил сразу… Проконсультировал. Фамилий, к сожалению, не запомнил, люди ведь незнакомые… Кажется, теперь собираются протестовать.

Николаю стало ясно: нарком отдавал ему этого профессора на растерзание. Ладно!

— О каких, собственно, лампах идет речь? — спросил он.

— Генераторные, ультравысокочастотные.

Николай вытащил из портфеля синьку, развернул.

— Эти?

— Позвольте… кажется… да, они самые.

— Так. Что же вы тут находите?

— Как! — профессор почти возмущенно воззрился на Николая. — Вы хотите, чтобы мы занялись разбором здесь, сейчас, мешая народному комиссару?! — он вытащил из кармана часы. — Наконец, и я не располагаю…

— Ничего, ничего, — перебил его нарком. — Я прошу вас немного задержаться. Мне очень важно выяснить этот вопрос сейчас.

— Итак, профессор, — спокойно сказал Николай.

— Хорошо-с, — прогудел тот, нервно надевая снова очки. — Я только сформулирую основное. Такая лампа работать не может. А если и будет работать, то лишь при слабом режиме и с ничтожнейшим КПД. Профан, который ее конструировал, допустил элементарную ошибку. Ну вот смотрите. Согласитесь, что при таком расположении электродов, как здесь, — длинные, как сосиски, пальцы обеих рук профессора причудливо сплелись над схемой, изображая электроды, — неизбежно возникновение так называемой паразитной емкости!

— Несомненно, профессор. Вы абсолютно правы! — с утрированным восторгом поддакнул Николай.

— Ну, вот видите! А паразитная емкость — вредное явление, парализующее генерацию. Борьба с ним представляет основную задачу в современной электронике.

— Так… А знаете, профессор, есть такое растение — белена. Очень вредное явление природы; вызывает отравление, галлюцинации, умопомрачение, даже смерть. Или, скажем, плесень. Или ядовитая змея, — чего вреднее! А вот люди изучили, овладели этими вредными явлениями и превратили их в источники могучих средств для лечения болезней. А трение! Ведь борьба с ним «представляет основную задачу» на протяжении всей истории техники. Но не будь трения, мы не имели бы транспорта, да и ножками не смогли бы передвигаться по земле…

Нарком сидел, откинувшись в своем кресле, и с видимым интересом следил за сражением. Профессор Акулов чувствовал, что его бьют, что нарком поощряет это избиение, и земля под ним дрожала. Он мучительно искал способа выйти из игры, в которой собирался сделать всего один, не совсем чистый, но выгодный ход, казавшийся таким простым и безопасным…

— Природа не знает ни вредных, ни полезных явлений, — продолжал Николай. — Вредным мы считаем все то, что мы еще не освоили, не поставили себе на службу, — не так ли, профессор?

— Хорошо, — с трудом делая скучающий вид, возразил, наконец, Акулов, — но паразитная емкость потому и названа паразитной, что она существует за счет нормальной работы контура. Не так ли, дорогой мой?

— А я и не называю ее паразитной. У меня она учтена, рассчитана и поставлена на службу процессу генерации, как величина, кратная емкости идеального контура. Больше того, моя лампа только потому и может работать, что…

— Ваша лампа?..

— Да, моя. Я и есть тот самый профан, который ее сконструировал.

— Простите… — профессор деланно засмеялся, внутренне холодея, теперь он понял, что спасения нет… — Я не знал…

— Неважно. — Николай уже видел, что пора кончать. — Скажите, профессор, вы, очевидно, не познакомились с техническим расчетом этой лампы? Вот он. Тут все объяснено. Как видите — математика. На пальцах это трудно изобразить…

— Нет… мне не показывали…

Нарком вышел из-за стола.

— Как же так, товарищ Акулов, — сказал он, — нехорошо получается… увидели где-то на столе чертежик, с кондачка осудили, не поговорили с автором, даже не ознакомились с материалом, устроили на заводе консультацию, сбили их с толку; теперь они, конечно, прекратят эту работу, опротестуют заказ… А ведь тут принципиально новое техническое решение, как я понимаю.

— Думаю, все же ошибочное. Полагаться на мнение одного автора, мне кажется…

— Я уже получил авторское свидетельство, — совсем тихо, будничным тоном вставил Николай.

Акулов повернулся к нему и застыл. Это был «нокаут». Нарком добродушно рассмеялся.

— Вот видите, — сказал он. — В таких условиях мнение одного оппонента стоит гораздо меньше, чем мнение автора. Давайте лучше действовать по системе товарища Тунгусова: будем превращать вредное явление в полезное. Возьмите с собой этот технический расчет, — можно, Николай Арсентьевич? — вот… и хорошенько обмозгуйте его. Уговоримся так: если найдете ошибку, завтра позвоните мне. Если ошибки не окажется — завтра же так или иначе доведите до сведения завода или главка, что вы ошиблись и что заказ должен быть выполнен. Проверку исполнения этой программы беру на себя. Простите, что задержал, но… как видите, вы сами поставили под удар вашу репутацию…

Николаю очень не хотелось подавать руку Акулову, но тот сам направился к нему, попрощавшись с наркомом. Николай мгновенно нашел выход, двинулся навстречу, и с жаром потряс его руку.

— Разрешите, кстати, поблагодарить вас, профессор…

Акулов мрачно усмехнулся.

— Не думаю, чтобы я доставил вам… — начал он.

— Нет, я о другом… Я недавно прочитал вашу книгу о будущем современной электроники. Увлекательно написано, такие смелые мысли…

— Ну, что там… особенного… — гудел уже у двери Акулов.

— Нет, замечательно!.. Особенно мне понравились идеи Гарднера… Виланда… Потрясающе!..

Акулов, пятясь, скрылся в щели двери, открытой им не больше, чем на четверть. Дверь захлопнулась.

И тут нарком начал хохотать. Он раскачивался, вытирал платком слёзы, сморкался, снова хохотал…

— Ну, потеха!.. Так отделать человека… Плесень!.. Белена-а!.. Змея-а! Умопомрачение!.. — заливался он вспоминая. — Да и я подбавил — «вредное явление»!.. Ай, напугали бедного… Посмотрите… там…. в кресле — не сыро?.. Ничего… Будет шелковый.

Смех наркома, хотя и заразил Николая, но злость еще сидела в нем.

— Не думаю, — сказал он. — Такого могила исправит… Это он пришел к вам бросить тень на лампы?

— Ну, конечно! «Между прочим». Я сразу учуял… Да! Чего это вы взялись хвалить его произведение ни с того ни с сего? Тоже небось, пилюля какая-нибудь?

— Это я решил ему з-закатить еще с другой стороны… — Николай выразительно сжал в кулак левую руку. — Он п-понял!.. Ведь что сделал, собака: ни одной собственной мысли, все надрал из иностранной литературы. А подал, как свое, без ссылок на авторов. Плагиат.

— Да… фигура, — нарком покачал головой. — Ладно, будем иметь в виду… Теперь расскажите, как идут дела у вас…

* * *

Вскоре после встречи с Тунгусовым на ридановском горизонте появился новый персонаж. Увлеченный знакомством с Николаем, профессор забыл об обещании Витковского направить к нему какого-то исключительного конструктора. И вот однажды вечером Наташа сообщила, что профессора хочет видеть инженер Виклинг.

В кабинет вошел высокий, несколько неуклюжий человек лет тридцати пяти. Он был хорошо, со вкусом одет, но ни костюм, ни темно-русые волосы, тщательно зачесанные назад, не могли скрыть удивительной небрежности, с какой природа отнеслась к этому своему произведению. Все в нем было утрировано, топорно — и крупные черты лица с большим ртом, и широкие, раздельно сидящие зубы, и длинные, разлапистые руки, и ноги в огромных ботинках. От всей его крепкой фигуры веяло чем-то первобытным, диким, и в то же время, располагающим. В темных внимательных глазах отражались черты сложной, богатой натуры. Инженер говорил по-русски довольно свободно, но с сильным немецким акцентом.

Узнав, с кем он имеет дело, вспомнив рекомендацию Витковского, Ридан несколько растерялся. Он оставил инженера в кабинете и бросился к Анне посоветоваться. Черт возьми, он совсем забыл об этой истории! Ему не нужен никакой Виклинг, после того, как он условился о работе с Тунгусовым. Но и отказаться теперь неудобно, раз он не предупредил Витковского вовремя. Неужели снова объяснять свои идеи, рассказывать?

Анна иначе взглянула на дело. Кто знает, может быть, этот иностранец окажется действительно ценным человеком. Объяснять все совсем необязательно. Надо поставить перед ним конкретную физическую задачу — создать этот самый генератор микроволн, поговорить, — может быть, он уже имеет что-нибудь. А если он заинтересуется сам, пусть действует. Все-таки не стоит возлагать все надежды на одного Тунгусова. Анна решила, что, во всяком случае, Виклинг отвлечет внимание отца от Тунгусова, пока тот занят сушилкой.

Так и случилось. Беседа с Виклингом оказалась интересной и содержательной. Он сразу понял суть задачи и, избегая расспросов о целях профессора, восхитил его своей способностью понятно излагать сложные проблемы, рассказав о некоторых малоизвестных попытках ученых за границей применить новые принципы генерации ультравысоких частот.

— Я уверен, — закончил он, — что можно найти правильное решение. Я даже пытался использовать некоторые новые методы… К сожалению, обстановка, сложившаяся сейчас в Германии, особенно в кругах технической интеллигенции… никак не располагает к серьезной творческой работе. Теперь вы понимаете, что заставило меня покинуть родину… до лучших времен.

Грусть, прозвучавшая в этих словах, тронула Ридана. Посетитель сразу превратился в гостя. Уже в столовой, за чаем, он рассказал много интересного о жизни в фашистской Германии, о судьбе ряда видных ученых, с которыми он встречался и имена которых были знакомы Ридану.

Альфред Виклинг ушел рано. Его настойчиво приглашали заходить, независимо от дел, связанных с заданием профессора.

А дела решались так: Виклинг приступает немедленно к разработке одного из новых методов генерации микроволн. В его распоряжении есть достаточно оборудованная лаборатория, та, в которой он выполнял последнюю свою работу, к сожалению, не подлежащую обсуждению. Условия и договор он оформит сам в главке.

* * *

Обычно, придя на фабрику, Николай прежде всего шел в «сушилкину бригаду», говорил с Федором, вместе с ним налаживал работу; затем у него находилось какое-нибудь дело к Анне и он направлялся к ней.

А если дела не было и Николай не появлялся, почти всегда возникал неотложный вопрос у Анны, и она либо приходила в цех, либо звонила ему, прося зайти в комитет комсомола, где она пристроилась.

Свидания эти были коротки и деловиты, тем не менее оба уже не могли без них обойтись.

На этот раз Николай прямо с улицы утром влетел к Анне.

— Есть новости, — сказал он, как бы извиняясь за раннее посещение.

— И у меня новости, — приветливо ответила она.

Николай насторожился.

— Вы говорили с профессором? — с надеждой спросил он.

— О шифре? Да, говорила. Но новости не в этом. Тут ничего не вышло. Он заинтересовался вашей таинственной связью с немцем и очень внимательно разбирал буквы. Но ничего придумать не мог, к сожалению. Очень странно все это. Сам писал их тогда на доске, а теперь, как будто впервые их видит. Очевидно, в тот момент он действительно был в бессознательном состоянии. Меня это все больше волнует.

Николай задумался.

— Да, странно… А я, признаться, очень рассчитывал на вашу беседу. Теперь не знаю, что делать… А что-то делать надо: вчера я получил новую радиограмму от немца. Там что-то происходит… по-видимому, очень серьезное. Может быть трагическое. Вот, смотрите.

Он вынул из записной книжки листок бумаги. Анна прочитала:

«Основные помехи устранены. Ускорьте проверку по переданной ранее схеме расположения диполей. Тогда сообщу новую схему. Антенна сорвана ветром».

— Антенна сорвана ветром, — повторила вслух Анна. — Хорошо сказано. Сильно… И что же, никаких новых указаний он не дал?

— Никаких. Да нет, я понимаю, что он и не может их дать, не рискуя провалить весь этот замысел. Того, что он сказал раньше — достаточно. Это какое-то затмение на нас нашло! Вы знаете, я долго не сплю по ночам, все думаю. Чувствую, что не хватает какого-то маленького скачка мысли куда-то в сторону от тех направлений, по которым мы все ищем этот смысл. И я не сомневаюсь, что скачок будет сделан. Но когда?.. Будем думать. А какие у вас новости, Анна Константиновна?

— Погодите, Николай Арсентьевич… — Анна задумалась, молча сделала несколько шагов по комнате, потом стала прямо перед Николаем.

— А что, если это провокация? Если вас хотят втянуть в какое-нибудь грязное шпионское дело? Вы думали об этом?

— Признаться, не приходило в голову… А что они могут сделать?! Ну, предложат мне что-нибудь такое, пошлю их ко всем чертям — и все.

Анна снова прошлась, подумала.

— Нет. Не так это просто. Я читала кое-что о таких делах. Это — область особых, очень тонких методов и приемов. Вас могут опутать так, что вы этого даже не заметите. Стоит ли рисковать? Не лучше ли сообщить обо всем куда следует, там люди опытные, свяжутся сами с вашим немцем, все выяснят. Да и шифр они разберут, конечно, гораздо скорее, чем мы с вами.

— К тому же я и обязан это сделать, — согласился Николай. — В самом деле, с того момента, как я понял, что наши разговоры вышли за пределы обычной любительской радиотехники, я должен был по существующим законам прервать эту связь. Но теперь просто прервать — нельзя, я чувствую, что это друг, а не враг. Он действует в нашу пользу, причем в трудных, опасных условиях подполья… Да, сообщить об этом действительно нужно. Иначе меня могут привлечь к ответственности за нарушение правил любительской связи и запретить пользоваться передатчиком. Спасибо, Анна Константиновна, что надоумили. Я сделаю это, как только закончим сушилку; сейчас некогда.

Анна согласилась нехотя. Все это ей казалось гораздо серьезнее. Она боялась за судьбу Николая и, если бы не сушилка, конечно, настояла бы, чтобы Николай сделал это немедленно, сегодня же…

Теперь она рассказала о появлении Виклинга, о том, как Ридан, очарованный Николаем, чуть было не отказался от опытного конструктора и как, по ее совету, принял его.

— Ну, вот и прекрасно! — заключил Тунгусов. — Так и надо было поступить. Теперь профессор не потеряет времени зря, ожидая, когда я смогу ему помочь.

* * *

Время шло. Приближался намеченный срок пуска новой сушилки.

Срок этот, несмотря на всякие задержки, решили выдержать точно во что бы то ни стало: оправдать доверие и помощь наркома каждый считал своим непреложным долгом.

Понемногу «сушилкина бригада» стала центром внимания всего коллектива фабрики. От нее зависела дальнейшая участь предприятия. Комсомольцы это хорошо понимали и работали с огоньком, стремясь перещеголять друг друга. Увлеченные Тунгусовым, они старались во всем подражать ему и перенимали не только его деловитость и целеустремленность, но и его спокойствие, внешнюю медлительность, за которыми скрывались молниеносные движения мысли и точность работы.

Анна хорошо видела, каким влиянием пользуется Тунгусов, и тоже все больше поддавалась этому влиянию.

Монтаж сушилки между тем подходил к концу. В светлом высоком помещении уже вырисовывались контуры оригинального сооружения.

Из небольшого отверстия в стене вползал ребристой змеей узкий желобок конвейерной ленты. Сначала он шел по свободному пространству длинного помещения на высоте около метра от кафельного пола, огражденный только изящными перильцами, напоминающими палубные перила корабля.

Потом эта ограда сразу расширялась в обе стороны, охватывая уже не только конвейер, но и сигнальные устройства автоматики, расположенные по обе стороны. Тут лента вдруг круто опускалась вниз, захваченная с боков направляющими пазами и, описав полукруг снова поднималась на прежний уровень и уже до конца — до выходного отверстия в противоположной стене — шла горизонтально.

Здесь, над этими провалом ленты, и должно было происходить самое главное: пачка досок, брус, даже бревно, которые нес конвейер, повисали тут в пространстве, наполненном невидимыми, пронизывающими его насквозь вихрями мощных сил высокочастотного поля.

Две алюминиевые пластины — лапы огромного конденсатора, будто нацелились с двух сторон, чтобы схватить древесину, которая начнет переползать через провал и окажется как раз между ними. И тогда они будут дрожать, словно от нетерпения, эти хищные лапы.

Мало кто знал, чего стоило Тунгусову добиться этого дрожания. Оно было нужно: от положения пластин зависело поле высокой частоты, возникающее между ними. Он хорошо знал, как прихотливо это поле. Не один конструктор потерпел поражение, борясь с его капризами. Пусть оно точно рассчитано, пусть по приборам тщательно настроен генератор, отрегулированы накал катодов, напряжение на анодах, частота. Но если вдруг в промежутке между пластинами конденсатора тело, подвергающееся воздействию поля, изменило объем, положение, — в тот же момент меняется емкость, срывается налаженный режим… и снова нужно настраивать всю систему.

Где уж тут успеть подстраивать и налаживать, когда сквозь это поле безостановочно движется толстое, неровное, грубо очищенное от коры бревно!

И вот Тунгусов окружил все пространство поля сложной системой тонких, невидимых лучиков Они скользили по поверхности дерева, ощупывая его меняющиеся очертания, а фотоэлементы улавливали их сигналы и, в зависимости от формы и объема вступающего в рабочее пространство материала, меняли настройку, меняли положение конденсаторных ламп, заставляя их «дрожать», — расходиться или сближаться, чтобы сохранить нужный для сушки режим поля Даже скорость движения ленты менялась в зависимости от объема древесины, входящей в рабочее пространство.

Бревно само управляло генератором!

Все было предельно автоматизировано в этой замечательной установке. Тунгусов утверждал, что только в первое время нужен будет человек, чтобы окончательно проверить правильность монтажа, а потом помещение можно будет закрыть на замок, сырой материал будет сам себя обслуживать, проходя на конвейере из одного отверстия в другое и высушиваясь на ходу. С каждым днём сооружение становилось законченнее, строже, изящнее. Отдельные части его изготовлялись тут же, в другой половине помещения, превращенной в слесарную мастерскую. Вначале они занимали много места, люди теснили друг друга. Теперь, отделанные до конца, отшлифованные, блестящие, эти части занимали свои места, как бы арифметически складывались, входили одна в другую, превращались в нечто новое, целое, — в сумму.

Становилось просторно. Мастерская понемногу исчезала.

Конвейер был уже проверен. Несколько десятков бревен проползли сквозь цех, перешагнув полукруг провала.

Николай ориентировал все сооружение именно на бревна — наиболее рискованный объект сушки. Все остальные формы древесины не представили бы тогда никаких затруднений. Он, как и Федор, смотрел в более широкое будущее этой установки.

Наконец, привезли лампы. Все, что зависело от «внешних сношений» было уже получено, проверено, заприходовано.

Николай немедленно поставил лампы на стенд, сооруженный тут же, и начал «гонять» их в разных условиях, на разных режимах. Испытание продолжалось целый день и в этот день не только вся бригада, но и Храпов, и Вольский, и Анна почти не выходили из цеха. Николай, как всегда в таких случаях, действовал молча, никого не обнадеживая. Общее тревожное волнение нарастало, и вечером, достигнув максимума, внезапно упало до нуля, сменившись ликованием, — Николай сказал свое обычное: «все в порядке». Никакой каверзы на этот раз не оказалось. По-видимому, нарком сделал соответствующие выводы и из информации Тунгусова, и из красноречивого инцидента с профессором Акуловым.

И вот генератор, окутанный густыми металлическими сетками для защиты людей от его опасных излучений, обрел, наконец, свое высокочастотное сердце. Оно еще не билось. Оно еще не было даже теплым. Но уже испытывало на себе журчащий душ водяного охлаждения.

Утром, приходя в этот новый цех фабрики, Николай уже не устремлялся, как прежде, к очередной детали сооружения, которая в этот момент рождалась из металла в гуле станков. Он отходил в угол к высокому шкафу трансформатора и оттуда глядел на все сооружение внимательно и с волнением, как художник смотрит на свою картину, в которой не хватает еще нескольких мазков. Получается или нет?

Да, получалось то, чего хотел Тунгусов. Это будет не только машина, которая станет работать, нет, это будет его овеществленная мысль, свидетельство победы человека над непокорными силами природы. И всеми своими внешними формами, движениями, даже звуками она должна отображать это изящное могущество человеческой мысли!..

Узорный кафель пола около машины уже освободился от густого налета металлической пыли, масла, грязи. Светлое пространство занимало все большую территорию. Комсомольцы перестали курить у конвейера. В углах появились урны.

Тунгусов прекрасно знал, что через три дня все будет готово, и тогда можно испытывать машину. Но он молчал. И никто не спрашивал об этом. Какое-то молчаливое соглашение заставляло бригаду не говорить о конце, об испытании. Только директор, который заходил теперь каждый день «полюбоваться» сооружением, тревожно спрашивал Тунгусова, почему-то отводя его в сторону:

— Ну как со сроком? Управитесь?

— Управимся, — лаконически отвечал Тунгусов.

— Когда же думаете?.. Ведь испытать надо заранее, а то мало ли что…

— Ничего не будет, Тимофей Павлович. И испытаем вовремя, и пустим в срок.

* * *

Это случилось неожиданно для всех. Однажды днем, когда бригада сдавала Решеткову только что законченный монтаж вентиляционной системы, Тунгусов подошел к ним, взял Федора за плечо и сказал просто:

— Ну, что ж, ребята, давайте попробуем!

Все поняли его сразу и затихли. Одно из заготовленных заранее бревен было положено на лоток конвейера вне помещения.

Тунгусов и Решетков в последний раз внимательно просмотрели всю установку.

— Надо позвонить Ане, — тихо полуспросил Федор.

— Конечно, позвони, — быстро ответил Николай: он как раз в этот момент думал об Анне и почему-то не решался сам вызвать ее.

Войдя в цех, она сразу поняла все по торжественному виду бригадников, растянувшихся группой вдоль установки, и по позе Тунгусова, стоявшего у пульта генератора по другую сторону конвейера.

— Хотим попробовать, что у нас получилось, — как-то смущенно произнес Тунгусов и включил рубильник.

Все остальное произошло само собой. Постепенно стали набухать огнем лампы, спрятанные за решетками экранов; загудели, как ульи, трансформаторы, зашелестела вода; внизу, в провале, над самой лентой конвейера зажужжал пропеллер вентилятора.

Николай, засунув руки в карманы, следил за стрелками приборов, на которых красными черточками были указаны заранее определенные режимы работы генератора. Стрелки одновременно подошли к заданным пределам.

В тот же момент, тихо журча роликами, двинулся конвейер. Дверца, закрывшая входное отверстие в стене, отскочила вверх и из-за нее быстро выплыл комель бревна. Но, подойдя к провалу, бревно, как бы испугавшись, почти остановилось и стало медленно, с опаской входить в пространство между трепетавшими пластинами конденсатора.

Белое облачко пара, срываемое воздушным потоком вверх, в раструб вытяжной трубы, заструилось над угловатым срезом и двинулось, расширяясь и сгущаясь, охватывая все новые участки бревна, входящего в электрическое поле. В конце провала пар иссяк, и толстый комель дерева снова лег на услужливо шмыгнувшие под него звенья конвейера.

Люди молча следили за всеми этими движениями. Николай, с виду спокойный, испытывал страшное напряжение.

Он настолько хорошо представлял себе, чувствовал работу своей машины, что в этот решительный момент как бы перевоплотился в нее: в нем самом что-то напрягалось, сжималось, стараясь помочь генератору справиться с задачей — пронизать, опутать силовыми линиями проходящую древесную массу.

Анна, Федор, комсомольцы, волнуясь, следили то за бревном, то за выражением лица Тунгусова, стараясь по нему узнать, все ли идет так, как нужно.

Наконец Николай оторвал глаза от удаляющегося ствола и, встретив напряженные вопросительные взгляды, улыбнулся. Это был ответ, которого все ждали.

Федор не выдержал. Он сорвался с места, обежал кругом через мостик, вскочил на площадку пульта и схватил Николая в объятия. Дружное «ура» оглушило их. И когда Анна, наконец, добралась сквозь строй наседавших на Николая комсомольцев, чтобы пожать ему руку, она ясно почувствовала, что одного только рукопожатия слишком мало, чтобы выразить охвативший ее порыв…

* * *

Итак, высокочастотная сушилка была создана и уже действовала! Сырые, едва окоренные бревна до восьми метров длиной, доски и брусья, куски и пачки отобранной «резонансной» древесины спокойно проплывали сквозь рабочее пространство генератора и выходили из цеха высушенными до нужной степени.

Процесс, который требовал обычно многих суток, теперь совершался на глазах у людей в течение нескольких минут.

Перед коллективом фабрики, так недавно сидевшим в безысходном тупике, теперь открывался небывалый производственный простор.

Вот отчего в эти дни лица всех участников этой оригинальной стройки сияли такой задорной и гордой радостью. Победителем чувствовал себя каждый. В самом деле, кому принадлежала победа? Ну, Тунгусов решил научно-техническую проблему. Но ведь это Решетков выкопал Тунгусова и придумал начать дело на их фабрике и «шевелил» потом администрацию. Ничего, конечно, не вышло бы, если бы Храпов и Вольский не начали действовать энергично и не созвали того знаменитого совещания с Витковским, где Анна Ридан предложила обратиться прямо к наркому. А комсомольцы-бригадники?.. О, каждый из них хорошо знал, какая часть машины сделана его руками!

Победа была общая, коллективная.

Анна понимала ее крупный общественный смысл. Победа должна рождать другие победы. Открытие нового цеха должно быть торжественным праздником. Пусть будет много гостей, представителей других предприятий, научных кругов, печати. Пусть знают все, как надо побеждать, пусть посмотрят, что они сделали!

Торжественный пуск нового сушильного цеха состоялся за неделю до срока, обещанного Тунгусовым наркому.

Сотни три гостей, не считая своих, собрались в театральном зале клуба. Директор открыл заседание, Вольский выступил с докладом о научно-техническом и промышленном значении тунгусовского генератора.

Тунгусов с частью своей бригады был в цехе, готовясь к демонстрации. Во время доклада Вольского прибыл нарком в сопровождении Витковского и еще нескольких товарищей из наркомата. Анна встретила их и привела прямо в цех.

Здесь произошла третья встреча Тунгусова с наркомом.

Войдя в ярко освещенный цех, нарком остановился в изумлении и красноречиво развел руками. Он ожидал увидеть здесь обычную опытную установку заводского изобретателя, скромную и кустарную, интересную по своей сути, но требующую еще соответствующего оформления для массового производства.

А тут перед ним сверкало изящной композицией частей, блеском отделки большое, совершенное произведение инженерного искусства. В нем ясно ощущалась гармония между производственным смыслом машины, где основную работу совершала сама энергия непосредственно и незримо, без грубых механических усилий, натужных звуков и что-то сокрушающих инструментов, и — внешними формами ее компактного тела с его пульсирующей энергией, гибкими движениями конвейера и нежным журчанием водяных струй.

С минуту нарком стоял молча, слегка прищурив глаза, откровенно любуясь невиданной машиной.

Он знал уже — ему рассказал по телефону Храпов — о том, что все расчеты инженера целиком оправдались, знал производственные показатели работы машины, автоматику — теперь он видел ее!

Все замолкли. Недвижимый Тунгусов у дальнего конца конвейера следил за выражением лица наркома. Наконец, взгляды их встретились.

Стремительно и одновременно они направились навстречу друг другу. Сжав руку инженера, нарком привлек его к себе и крепко поцеловал.

— Я был уверен, что так будет, — сказал он. — Спасибо, товарищ Тунгусов!

— Нет, это вам спасибо! Если бы не вы, товарищ нарком, нам не удалось бы ничего сделать. Половина успеха принадлежит вам, а половина — всем нам…

Разговор прервался, гости знакомились с Тунгусовым, с Решетковым, он представил им свою бригаду, смущенную оказанным ей вниманием.

Немного спустя появились профессор Ридан с Наташей Девушка незаметно проскользнула в цех за профессором, но её тотчас же заметил Федор. Анна познакомила их, и с этого момента внимание главы бригады странным образом стало двоиться, распределяясь поровну между Наташей и всеми остальными людьми и событиями.

Все были в сборе, и Тунгусов, вкратце объяснив устройство сушилки, приступил к демонстрации ее работы. Гости расположились вдоль свободной стены цеха и затихли.

Снова повторился весь процесс сушки. Но теперь Тунгусов ушел с пульта и присоединился к зрителям. Никто не управлял машиной, никто не следил за показаниями приборов.

Автоматика вела процесс.

И когда дверца выходного отверстия захлопнулась за выскользнувшим из цеха огромным древесным стволом, взоры всех снова устремились к конструктору, и рукоплескания разорвали тишину.

Почетных гостей пригласили в клуб. К этому времени Вольский кончил доклад, и был объявлен перерыв. Все сидевшие в зале, разделившись на четыре группы, осмотрели цех и увидели работу машины.

Минут через сорок заседание возобновилось.

Возбужденная только что увиденным зрелищем, публика заняла места. Кто-то потребовал, чтобы все участники создания сушилки вышли на сцену, и собрание дружно поддержало это требование. Они были избраны в почетный президиум. Тут же взял слово директор.

— Предлагаю, — сказал он, — избрать и товарища наркома, как активного участника нашей работы, обеспечившего ее успех.

Сопровождаемый овациями, нарком поднялся на сцену и занял место около директора.

Много слов было сказано в этот вечер. Выступали участники работы, представители науки, предприятий, заинтересованных в том, чтобы использовать у себя почин фабрики. Последним вышел на трибуну нарком.

Он говорил о советской технике, освобождающей человека и преображающей его жизнь, и об освобожденных людях, ведущих эту технику все дальше вперед. Бодрая, энергичная речь его звала к новым победам, к новым смелым дерзаниям.

Когда он кончил, все вскочили с мест.

В грохоте оваций стихийно возникли ритмы гимна. Голоса мгновенно слились в один общий лад, и грянул «Интернационал».

Одна за другой, как отряды в марше, проходили в торжественной неподвижности зала широкие строфы партийного гимна.

Но вот в переднем ряду возникло движение.

Какая-то женская фигурка вдруг вырвалась вперед, быстро прошла вдоль рампы направо и исчезла в коридоре. Это была Наташа. «Что-то случилось», — подумала Анна, увидев ее со сцены и незаметно отступила назад, за кулисы. Через минуту, взволнованная, она снова вернулась, тихо подошла сзади к Тунгусову и, тронув его за рукав, увлекла в глубину сцены.

— Идите сюда! Наташа приготовила вам подарок.

— Николай Арсентьевич, — произнесла в полутьме Наташа прерывающимся шепотом. — Смотрите…

Она повернулась так, что полоса света со сцены упала на мятую бумажку, трепетавшую в ее руках. Николай увидел знакомые буквы: LMRWWAT.

— Смотрите… — И, прикасаясь кончиком указательного пальца к каждой букве, она раздельно произнесла… — Лишь… мы… работники… всемирной… великой…

— …армии труда! — вне себя почти крикнул Николай. Он запустил обе пятерни в волосы и, сжав их, дернул так, что на глазах выступили слезы. — Ну, конечно! Наташа, милая… — он схватил ее за руки и крепко сжал их, — как я вам благодарен! Вот, действительно, подарок! Это вы сейчас?

— Да, да, вот во время пения «Интернационала».

— Ну, молодец! Вот что, друзья… Немедленно нужно расшифровать сообщение немца. Едем ко мне сейчас же. Там нам никто не помешает.

Через несколько минут, как только закончилось торжественное собрание, друзья сели в автомобиль и помчались к центру.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ «ЛУЧИ СМЕРТИ»

Комната в подвальном этаже преобразилась. На одном из столов вместо чертежных инструментов и груды свёрнутых рулонов бумаги возникли скатерть, посуда, о происхождении которых Николай не имел ни малейшего представления. Лишние столы были отодвинуты подальше. Откуда-то появились стулья.

В то время, как Фёдор и тетя Паша, меняя «топографию местности», энергично налаживали импровизированный ужин, в котором все уже основательно нуждались, девушки с любопытством разглядывали удивительную обстановку жилища изобретателя. Николай между тем расчистил половину другого стола и, не теряя времени, принялся за работу. Девушки присоединились к нему.

— Очень интересно, как вы будете действовать дальше, — заметила Анна. — Я пока не понимаю, что дает нам разгадка этих букв.

— Да, она дает немного, — ответил Николай. — Только указывает источник, откуда можно извлечь настоящий ключ к шифру. Но этого достаточно. Остальное — вопрос времени. Мы перепробуем все возможные комбинации и найдем ключ… — Он взял лист бумаги и крупным, четким почерком написал на нем текст гимна. — Ну, давайте рассуждать. Итак, мы теперь знаем, что цифры, которыми написана вот эта радиограмма, обозначают буквы, взятые в каком-то порядке из текста «Интернационала». Можно, конечно, придумать множество разных сложных способов составления цифрового алфавита по данному тексту. Но в нашем случае, я думаю, способ должен быть очень простой, так как немец, уже достаточно законспирировал самый источник шифра. К тому же он не может рассчитывать на то, что мы — опытные криптографы… Поэтому начнем с одного из простейших приемов. Будем просто обозначать цифрами 1, 2, 3 и так далее по порядку каждую букву, попадающуюся в тексте. Возьмем первую строку: «Вставай, проклятьем заклейменный»… Она, конечно, даст нам максимум знаков.

— Начнем с нуля. Смотрите: «в» — это 0, «с» — 1, «т» — 2, «а» — 3, «в» — уже было, пропускаем, «а» — тоже, «и» — будет 4… Анна Константиновна, а вы пока напишите отдельно столбиком латинский алфавит, только прибавьте туда после «с» — «ch» в три смягченных согласных: «д», «ц» и «ь». Так полагается в радистской азбуке.

— Есть! Интересно только, как вы приведете этот радиолатинский алфавит в соответствие с русским.

— Ничего не может быть проще.

— Но ведь в латинском алфавите двадцать шесть букв, с вашим добавлением будет тридцать, а в русском — тридцать две. К тому же таких букв, как «я», «щ», «ч», «ы», «ь», нет в латинском, а у вас в тексте «Интернационала» они уже занумерованы. А в латинском есть «j», «q», «х», «у», «z», которых нет в русском.

— Ничего, Анна Константиновна. Это соответствие уже установлено международной практикой радистов. Мы всегда записываем принимаемые знаки Морзе латинскими буквами, независимо от того, на каком языке идет передача. И прочесть такой текст, зная язык передачи, всегда можно, потому что некоторые знаки имеют для каждого языка свое определенное значение. Например, четыре точки означают латинское «h» и русское «х»; два тире-точка-тире — это латинское «q» или русское «щ»; три точки-тире-латинское «V» или русское «ж», и так далее.

— Ага, понимаю! Ну, диктуйте ваши цифры, Николай Арсентьевич. «А»?

— Три.

— «А» смягченное?

— Это значит — «я»… десять.

— «В»?

— Двадцать два.

— «С»?

— Двадцать шесть.

Буквы латинского алфавита превратились в цифры. Оказалось что в «Интернационале» не хватает только одной буквы «ф». Осталось заменить цифры таинственной радиограммы соответствующими им латинскими буквами и прочесть сообщение немца.

Николай положил перед собой раскрытый журнал радиоприема, в котором почти целую страницу занимал принятый им зашифрованный текст:

Теперь были заняты все трое. Николай произносил цифру текста. Анна по составленному алфавиту находила соответствующую букву, Наташа записывала. Федор исчез куда-то «по хозяйственным делам».

Три пары глаз с нетерпением следили за каждой буквой, появлявшейся из-под карандаша.

Две… три… четыре…

Это еще мало, конечно. Слова текста, несомненно, сокращены. Кроме того, они не разделены между собой. Десять, пятнадцать букв уже должны показать, есть ли тут хотя бы признаки слов.

На первой строке Николай прервал запись.

Это был бессмысленный набор букв!

Анна одна хорошо знала немецкий язык и могла бы восстановить текст, если бы оказалось, что этот набор букв действительно имеет смысл. Несколько минут она напряженно думала, вглядываясь в строку, а Николай подсказывал ей всевозможные способы искажения текста.

— Текст, конечно, должен быть искажен, — говорил он. — Ведь текст, состоящий из нормальных слов и зашифрованный примитивно, всегда можно разобрать, даже не зная ключа. Искажение нужно для того, чтобы уничтожить характерные для данного языка особенности в сочетании звуков, в последовательности букв, в количественном преобладании некоторых из них над другими. Все это дает указания для расшифровки. Но в то же время искажение не должно, по возможности, затемнять смысл расшифрованного текста.

— Нет, — сказала, наконец, Анна огорченно, — здесь нет никакого смысла, по-моему.

— Ну что ж, значит, мы ошиблись. Попробуем другой способ. Ничего, товарищи, теперь найдем. Раз ключ есть, остальное — дело времени.

Между тем комната наполнилась аппетитными запахами. На сковороде, принесенной тетей Пашей, весело шипело поджаренное мясо, дымился картофель, ярким пятном рдели в глубокой тарелке сочные помидоры и зеленели ароматные ломтики огурцов; над стопками и рюмками, явно собранными тетей Пашей у соседей, «колдовал» с бутылкой вина Федор.

«Криптографов» не пришлось долго упрашивать прервать их занятие. Федор открыл «банкет» коротким тостом в честь друга, главного виновника торжества.

Ужин проходил оживленно. Тихая, мрачноватая комната Тунгусова впервые наполнилась веселым молодым шумом, впервые услышала девичьи голоса. Даже тетя Паша сияла, по-своему оценивая это неожиданное вторжение в скучную и тяжелую на ее взгляд жизнь своего любимца.

Николай еще никогда не видел Федора в состоянии такого подъема. Тот действительно переживал завершение строительства сушилки, как свой первый, по-настоящему значительный шаг в жизни, который не мог не отразиться на его судьбе. Он уже чувствовал себя энтузиастом нового способа сушки. Теперь — революция во всей деревообрабатывающей промышленности Союза, и именно он ее начнет!

Впрочем… не следовало бы возлагать так много на «сушильную революцию». Не одна она была причиной счастливого возбуждения Федора. Он уже ясно чувствовал, что его неудержимо разгоравшееся внимание к Наташе падает на далеко не сухую и каменистую почву…

Лучи, исходившие от Федора, зажигали и Анну и Николая. Но тут все было иначе. Тут пламя горело глубоко, тихо, пугливо, не прорываясь сколько-нибудь заметно наружу…

Мысли их то и дело возвращались к загадочному шифру. Оба усиленно искали ошибку.

— Как вы думаете, Николай Арсентьевич, знает ваш немец русский язык?

Николай покачал головой.

— Нет. Если б знал, он дал бы мне понять это в первом же нашем разговоре.

— А «Интернационал»?

— Я уверен, что он и «Интернационала» по-русски не знает. Он просто сообразил, что надо взять возможно более популярный у нас текст, добыл его где-нибудь, — очевидно, он связан с антифашистски настроенными рабочими, — и выбрал из него строку для «намека» на гимн.

— Но позвольте, ведь он должен был не только выбрать строку, но и шифровать свое сообщение, значит, составить эту самую азбуку по тексту «Интернационала»?

— Ну, конечно.

— Ну, тогда, я думаю, вы ошиблись, — сказала Анна. — Вы смотрите: чтобы зашифровать сообщение, ему нужно было достать русский текст гимна, русскую азбуку, установить эти самые соответствия между оригинальными буквами. Для этого нужно иметь русские обозначения знаков Морзе. Сомневаюсь, чтобы все это можно было легко достать сейчас в Германии. Наверное, он избрал другой путь.

— Какой же, вы думаете?

— Единственно, что он должен был достать, это только одну строку из гимна для «намека», как вы правильно говорите. Ему нужно было намекнуть нам на «Интернационал». Но, конечно, не на русский его текст…

— А на немецкий?! — перебил быстро Николай.

— Ну да! Иначе он едва ли справился бы с задачей, не зная русского языка.

— Гениально, Анна Константиновна! Вы правы. Нам нужно составить ключ по немецкому тексту гимна. Но… вы знаете его?

Анна смущенно покачала головой.

— …Вы понимаете, Наташа, что это значит? — увлеченно говорил, между тем, Федор. — Мы будем строить такие сушилки не в городах, на фабриках и заводах, а в лесах, на берегах сплавных рек, там, где добывают лес. Представляете: небольшая гидростанция — и такая сушилка. Лес подвозят и тут же сушат! Сейчас наши железные дороги возят лес, в котором больше пятидесяти процентов влаги. А тогда составы будут грузить готовым, высушенным лесом. Транспорт освободится от воды, грузооборот страны…

— Правильно, правильно, Федя! — улыбаясь, перебил Николай. — Только вот что, товарищи, нам необходимо достать где-нибудь немецкий текст «Интернационала».

— Я, кажется, знаю… только один куплет, — нерешительно произнесла Наташа…

— Вы? Ну, Наташа, вы сегодня прямо герой! Откуда же вы знаете?

— А мы в немецком кружке начали разучивать его недавно.

— Ну, замечательно! Давайте скорей запишем. Хватит и одного куплета, я думаю. Если каких-нибудь букв не окажется, обойдемся и без них.

Напевая мотив гимна, Наташа легко восстановила в памяти слова первого куплета и припева. Анна записала, и Николай сразу же обозначил буквы цифрами, начиная с нуля.

— Ура! — воскликнул Николай. — Не хватает всего шести букв и при том наименее употребительных. Давайте ваш латинский алфавит, Анна Константиновна, и пишите новые цифры.

Азбука была быстро составлена. Снова начали переводить цифры шифрованной радиограммы. И опять все с нетерпением ждали появления каждой новой буквы, стремясь уловить смысл.

— Двадцать три… шестнадцать… — начал Николай. — «Ph» — записала Наташа.

— Двадцать пять.

— Такой у нас нет, Николай Арсентьевич.

— Ничего, Наташа, сделайте пропуск и пишите дальше… Двенадцать… одиннадцать…

— «Si».

— Есть! Есть! — воскликнула Анна, как только появилась следующая буква «k». — Получается, Николай Арсентьевич. Пропущенная буква, очевидно, игрек. Тогда выходит «Physik», то есть «Физика!»

— Так. Прекрасно, — сдержанно прошептал Николай. — Но погодите, может быть, это случайное сочетание букв. Дальше! Семь… восемь… семнадцать…

— Выходит… выходит, честное слово! — шептала Анна. — Только пока непонятно.

Дойдя до конца строки, Николай остановился.

— Хватит пока. Давайте посмотрим, что получается.

Строка выглядела так:

Было очевидно, что это уже не случайный набор букв. Строка состояла из слов, пока еще не ясных, не разделенных промежутками и, очевидно, предельно сокращенных.

— Ну, думайте, Анна Константиновна, теперь все зависит от вас. Тут нужно хорошо знать язык…

Анна думала. Матовое лицо ее покрылось румянцем от напряженной работы мысли.

— «Ergross»… Сомнительно, нет такого слова, — соображала она. — Если «gross», тогда «еr» относится к первому слогу, к «Physik». А-а! Ну, конечно: «Physiker» — физик! A «gross»…

— Позвольте, — воскликнул Николай, — в Германии есть ученый Гросс, известный физик. Это о нем!

— Да, да, очевидно… — Анна улыбнулась Николаю. — Что-нибудь по вашей части. Во всяком случае, ясно, что мы теперь на верном пути.

— Да, благодаря вам.

Она склонилась еще ниже над листом бумаги.

— Ну, теперь остается преодолеть середину фразы с пропуском: «m» — пропуск — «nch»… это совсем непонятно.

— А давайте попробуем сначала заполнить этот пропуск, — предложил Николай. — Тогда все будет ясно. — Как же это сделать?

— Очень просто. Возьмем наш алфавит с цифровыми обозначениями. Скольких букв не оказалось в первом куплете «Интернационале»? Всего шести. Одну из них мы уже нашли; это игрек в слове «Physiker». Запишите, Наташа, в наш алфавит: двадцать пять — это игрек. Значит, осталось пять. Вот и попробуем их подставлять вместо пропуска. Во-первых — «с». Ну, это сомнительно. Тут, конечно, должна быть гласная. Возьмем «j»… Ничего не получается, «q» — тоже, конечно. Дальше — «u». Это лучше… «unch»… Да-а! Тут ведь есть еще впереди «m», значит «munch»…

— Мюнхен! — воскликнули все разом.

— Ну, конечно! Из Мюнхена он и передавал, я теперь вспоминаю, это выяснилось в одном из первых наших разговоров, еще до появления шифра. Отметьте, пожалуйста, в нашем алфавите: двадцать четыре — это буква «u». Теперь вся строка ясна. «Физик Гросс в Мюнхене»… Чувствуешь, Федя? — Николай крепко хлопнул друга по плечу своей тяжелой ладонью. — Видно, у нас сегодня день удач. Мне кажется, сейчас мы можем узнать кое-что. Вы не устали? — обратился он к девушкам.

— Давайте дальше, — строго сказала Наташа, снова беря карандаш, — нельзя же остановиться на первой фразе. Диктуйте, Николай Арсентьевич. Переведем сначала весь остальной текст на буквы, а потом уж будем разбирать.

Снова началась диктовка, Наташа записывала:

Теперь расшифровка пошла быстрее. Пропуски были заполнены буквами, угаданными по значению слов.

Полный текст сообщения гласил следующее:

«Физик Гросс, Мюнхен, решил проблему передачи электроэнергии без проводов посредством ионизированного луча. Дальность действия по прямой практически беспредельна. Гросс арестован. Захвачены некоторые расчеты и единственный экспериментальный аппарат ограниченной дальности один километр. Однако главную деталь ионизатора удалось изъять и уничтожить. Случае восстановления угрожает серьезная опасность. Пытаюсь выяснить принцип. Сообщу. Слушайте в обычное время».

Наступило продолжительное молчание. Радиограмма была неясна, какая-то тревога звучала в отрывистых фразах немца, но в чём заключалась угроза, к кому она относилась, было непонятно. Друзья с недоумением поглядывали на Николая, ожидая от него объяснений. Николай молчал.

— Опять какая-то загадка, — сказал, наконец, Федор с досадой. — Вот это конспирация! Ключ зашифрован, текст зашифрован, смысл, оказывается, тоже зашифрован.

— Основное ясно, — заметила Наташа: — человек каким-то образом узнал о важном изобретении и хочет передать его нам. Непонятно только, зачем он сообщает все эти подробности.

— Что значит «опасность»? — спросила Анна. — Опасность чего?

Наташа пожала плечами.

Не отрывая глаз от текста, Николай вдумывался в каждую фразу, и с каждой минутой на его лице все больше сгущались тени тревоги. Наконец он поднял голову.

— Дело не так просто, товарищи. Если действительно Гросс сделал это открытие — а у нас нет оснований не верить немецкому другу, — то это значит, что решена проблема «лучей смерти».

— Как?! Почему?!

— Потому, что ионизированный луч представляет собой как бы невидимый воздушный провод, по которому можно направить электромагнитные волны или электрический ток, так же как по обыкновенному металлическому проводнику. Это и есть основа «лучей смерти», которые уже много лет с необычайным упорством ищут в военных лабораториях всех капиталистических стран. Вот о чем сообщает нам неведомый друг. Открытие Гросса имеет огромное военное значение, потому что аппарат, о котором идет речь, может служить страшным орудием истребления. Поэтому имейте в виду, товарищи, уже то, что мы узнали сейчас, — военная тайна, и каждый из нас несет ответственность перед государством за сохранение ее. Помните: никому ни слова… даже о самом факте моей связи с немцем…

Глаза друзей, взволнованных неожиданным смыслом радиограммы, смотрели на Николая, и он понял, что тайна в надежных руках.

— А теперь давайте разберемся в тексте. Я вижу, он составлен очень обдуманно. Тут между строк объяснено, по-видимому, всё, что кажется непонятным.

— О какой же угрозе идет речь? — снова спросила Анна. — И почему фашисты посадили Гросса, который дал им свое изобретение? — добавила Наташа.

— Нет, нет, товарищи! — ответил Николай. — Речь идет об угрозе нам, Советскому Союзу.

— Союзу? Каким образом?!

— А вот каким. Представим себе, что произошло в Мюнхене. Имя доктора Гросса мне знакомо. Это один из крупных немецких физиков, идеалист, ученый старой школы. Он посвятил себя изучению процессов ионизации в земной атмосфере, поднимался в стратосферу. У меня есть одна из его книг — «Ионосфера», переведенная у нас на русский язык. Очень сомнительно, чтобы Гросс сочувствовал фашизму, да еще преподнес ему «лучи смерти». Он, конечно, решил проблему ионизации воздуха на больших расстояниях, так называемую проблему «воздушного кабеля», имея в виду именно передачу электроэнергии без проводов. Очевидно, ему это удалось, но он держал в секрете свою работу. Если бы он опубликовал ее, о ней знал бы уже весь мир. Конечно, фашисты пронюхали об открытии и решили использовать его иначе. Вот и получились «лучи смерти». Вернее всего, что они просто отняли силой у Гросса принцип ионизации, а его изъяли, чтобы старик не разгласил свое открытие!..

Анна передернула плечами и встала.

— Какой ужас! — прошептала она.

— Да… человечество еще не знало такого цинизма, — добавил Николай. — Я думаю, что фашисты сделают все, чтобы восстановить аппарат Гросса и пустить его в ход… против нас, конечно… Вот это и есть та угроза, о которой, рискуя жизнью, предупреждает нас неведомый друг.

— Но кто же он?

— На это нет никаких указаний. И он правильно делает, что не говорит ничего о себе. Если бы эта радиограмма оказалась перехваченной и расшифрованной врагами, то всякий намек на личность ее автора навсегда лишил бы нас возможности узнать еще что-нибудь об этой страшной машине… А враги могут быть и тут, у нас…

Анна, взволнованно ходившая по комнате, заложив руки за спину, резко повернулась.

— Что же делать, Николай Арсентьевич?

Николай выдержал порядочную паузу, во время которой на его лице медленно выступала спокойная, едва заметная улыбка. Сразу стушевались острые, беспокойные мысли и ненужные страхи друзей, и уже весело встретили они ответ Николая.

— Спать. Мы все хорошо поработали сегодня, честно заслужили отдых. А уже… скоро два часа. Завтра я пойду к наркому и расскажу ему все. Он член ЦК партии. Партия должна знать это, и она сделает все, что нужно. А мы свою миссию пока выполнили. Но, друзья мои, сегодня случилось еще одно событие, крупное, потрясающее, о котором вы и не подозреваете. Впервые в жизни я почувствовал, как много можно сделать, когда работаешь и живешь не один, когда тебя окружают друзья.

— О! — вскрикнул Федор, бросаясь к столу. Он давно уже подумывал о последнем, прощальном тосте…

* * *

— Товарищ нарком?

— Да, я. Кто это?

— Инженер Тунгусов. Здравствуйте, товарищ нарком!

— А-а! Добрый день! Вы что же это исчезли вчера так скоропалительно?

— Было дело, срочное, о котором я и хочу с вами поговорить и, если можно, сейчас же. Минут на десять…

— Что-нибудь случилось с машиной? — в голосе наркома прозвучала тревога.

— Нет, совсем другое.

— Ну, ну, говорите, слушаю внимательно.

— Нет, по телефону нельзя…

— А-а… понимаю! Что ж, приезжайте. Я сейчас распоряжусь о пропуске.

Через полчаса Николай сидел в кабинете наркома, в том же глубоком кожаном кресле перед громадным письменным столом.

Он коротко рассказал наркому всю историю, начиная с первой встречи с немцем в эфире и кончая вчерашней расшифровкой таинственного сообщения.

— И вот что оказалось под этим шифром, — закончил он, передавая наркому аккуратно переписанный текст радиограммы.

Брови наркома сдвинулись, как только он пробежал глазами первые строки. Еще и еще раз он прочел сообщение, вдумываясь в каждую фразу. Потом медленно положил листок на стол, откинулся в кресле, глядя на Николая, и неожиданно спросил:

— «Лучи смерти», что ли?

— Да… Вам знакома проблема ионизации?

— Очень отдаленно. Я догадался по общему тону сообщения и по фразе о дальности действия. Ну, рассказывайте, в чем тут дело.

Николай изложил свои соображения. Нарком слушал внимательно, поглаживая бритый подбородок.

— Ионизированный воздух может быть хорошим проводником электричества. И если Гроссу действительно удалось найти метод ионизации воздуха в пределах узкого и бесконечно длинного луча, то тем самым проблема «лучей смерти» решена, потому что даже обыкновенный ток от динамомашины, направленный по этому невидимому пути, может служить источником смерти и разрушения. Идея эта возникла давно, но до сих пор никому не удавалось ионизировать воздух больше, чем на расстояние двух-трех метров.

— А Гросс умудрился сделать это на бесконечное расстояние?.. — спросил нарком. — Это что же… значит, сидя где-нибудь у границы враги смогут обрабатывать своими «лучами смерти» любые наши города?

— О, нет! Не так уж это ужасно, товарищ нарком. Вы упустили из виду два слова сообщения: «по прямой». Значит, ионизированный луч Гросса не обладает способностью огибать кривизну земной поверхности. Действие «лучей смерти» возможно только в пределах видимого горизонта, то есть в обычных условиях километров на пятнадцать-двадцать… Правда, можно поднять аппарат на самолете или аэростате, тогда радиус действия будет значительно больше.

— Ну, а что может быть применено в качестве противодействия или защиты?

— Трудно сказать… Если пускать по такому «воздушному кабелю» обыкновенный ток от динамо, то почти всякий экран, всякое препятствие, попавшееся на пути луча, замкнет этот ток или на землю, или на соседний такой же «кабель». Тогда нам придется экранировать всю нашу военную технику, а может быть, и бойцов. Если же враги воспользуются ультракороткими волнами, которые будут убивать, а не разрушать, то есть действовать только на нашу живую силу, то все зависит от метода ионизации… которого мы не знаем!

— Так. Ну ладно. Через два часа я буду на заседании Совета и увижусь с наркомом обороны. Все это я передам ему. Кто еще знает содержание сообщения?

— Только друзья, которые помогли мне раскрыть тайну. Но они знают, как надо вести себя, — добавил Тунгусов уверенно.

Нарком внимательно посмотрел на него.

— Обещайте мне, что никто больше не будет посвящен в это дело. Не забывайте, что люди, заинтересованные в этом, могут знать о вашей таинственной связи с Мюнхеном и следить за вами даже здесь. А как вы думаете, представляют ли для нас эти «лучи смерти» непреодолимую угрозу? — он прищурил глаза.

Николай помолчал. Потом сказал нерешительно:

— Если машину Гросса восстановят, то это будет, пожалуй, самое сильное из всех существующих орудий войны.

— А я думаю, что если в мире существуют такие люди, как вы, как ваши друзья, то никакие самые могущественные орудия уничтожения не сломят нашей крепости. И это не пустой ура-патриотизм, товарищ Тунгусов. Не забывайте, что техника сама по себе мертва. Ее силу, ее действенность определяют люди. Я не знаю, что предпримут наши военные специалисты в связи с вашим сообщением, но разве эти «лучи смерти» уже не стали на какой-то процент менее грозными только оттого, что мы знаем об их существовании, благодаря вам и вашим друзьям? И разве это не шаг к тому, чтобы еще более снизить степень опасности?.. Однако время идет, — перебил себя нарком, взглянув на часы. — А у меня есть к вам серьезное дело. Помните, в прошлый раз мы с вами говорили о разных возможностях использования высокой частоты. Вы тогда вскользь упомянули о стерилизующем и консервирующем действии ультракоротких волн. Скажите, насколько реальна эта перспектива, если мыслить о ней практически?

— Это более сложная задача, чем сушилка, — ответил Тунгусов. — Она не решена ни теоретически, ни экспериментально. Однако я уверен, что она может быть реализована, и вот на каком основании. В нашем институте питания несколько лет назад группа ученых работала над консервированием мяса. Сначала они изучили влияние высокочастотного поля на изолированные культуры гнилостных бактерий. Оказалось, что при определенных условиях эти бактерии моментально гибнут под действием поля. Тогда исследователи стали облучать мясо и вскоре убедились, что ферментативные процессы, приводящие к распаду тканей, в результате облучения сильно замедляются, а иногда и вовсе прекращаются. Первые же опыты дали поразительный результат: облученное свежее мясо в большой закупоренной пробирке пролежало у них в термостате двадцать три дня без всяких признаков гниения. Но это был единственный случай в своем роде. Повторить опыт с тем же или хотя бы сколько-нибудь похожим результатом им не удалось, несмотря на огромное количество проб. Так вот этот единственный, случайный результат и убеждает меня в том, что задачу консервирования мяса решить можно. Если хоть один раз получилось, значит, получится и много раз. Нужно только найти правильный метод работы. Этого-то как раз и не хватало нашим пищевикам, насколько я заметил.

— Хорошо. Положим, что мы нашли метод и решили задачу. Что это даст?

— О, очень много. Во-первых, значительно упростятся транспортировка и хранение всех скоропортящихся продуктов. Не нужны будут холодильные установки, изотермические вагоны, рефрижераторы, ледники. Техника изготовления консервов изменится. Продукты, приготовленные для консервирования, не нужно будет варить в автоклавах, достаточно только облучить их. И качество таких консервов, не подвергнутых действию высокой температуры, будет гораздо выше, витамины сохранятся; в любой момент года и в любой точке Союза мы будем иметь свежие фрукты, овощи, молоко, мясо… Свежие!

— Слушайте, товарищ Тунгусов… На днях на одном правительственном совещании мы обсуждали вопрос о снабжении нашей армии. Вы не можете представить, какая это сложная, громоздкая и дорогая штука. И вот выявилась необходимость строительства целой системы новых холодильных установок и консервных заводов. Так и решено: все это мы будем строить, потому что при любых случайностях наша армия не должна испытывать никаких перебоев в снабжении продуктами питания. Теперь вы догадываетесь, почему я заговорил об этом с вами? Медлить нельзя. Мы уже начали работу. Вот подумайте… Если ваши предположения оправдаются, мы переделаем все заново. Обдумайте и завтра сообщите мне ваше решение. Исходите из того, что в людях, материалах, помещении и вообще во всем необходимом вы не будете испытывать недостатка.

Николай вышел из наркомата мрачный. Отказаться невозможно. Нет оснований. Наконец, он не имеет права отказываться: этого требует государство. Значит, браться за новую работу? Сколько времени это потребует? Он прикинул в уме: генератор для опытов есть, к нему нужно только собрать новый стабилизатор частоты. Это пустяки, три-четыре дня. Дальше пойдут опыты. Они могут длиться и месяц, и год. Все будет зависеть от организации дела, от масштаба… Потом, когда задача будет решена, начнется проектирование установки, изготовление деталей, монтаж. Это во всяком случае надолго. Как же быть с профессором, ведь он уверен, что Тунгусов уже свободен и готов сегодня-завтра взяться за восстановление «ГЧ». Кроме того, не один Ридан ждет этого. Для Анны такая отсрочка в работе отца тоже будет ударом…

Николай решил откровенно поговорить с профессором, чтобы вместе с ним выяснить положение. Вечером он отправился в ордынский особняк.

Ридан встретил его радостно. Он был уверен, что сегодня Николай придет.

— Ну, прежде всего поздравляю! Артистически сделана эта самая сушилка! Шедевр!..

Когда впечатления вчерашнего вечера были исчерпаны, профессор с надеждой посмотрел на Николая.

— Итак, вы свободны теперь… — сказал он. — Приступаем?

— Сегодня я виделся с наркомом, — осторожно начал Николай. — Боюсь, что нам с нашей работой придется еще подождать.

Он подробно рассказал об этой беседе, о предложении наркома. Ридан умолк и внимательно слушал. Сначала он был явно огорчен. Когда же Николай упомянул об опытах в институте питания, он отбросил назад волосы, насторожился, глаза его заблестели.

— Постойте, постойте!.. Как вы говорите? Консервировать ультракороткими волнами? Значит, тоже путем нагревания? Так же, как вы изгоняете воду из древесины в вашей сушилке? Почему же вы говорите «свежее» мясо? Ведь оно будет вареное?

— Нет, нет, Константин Александрович! Тут совсем другое. Никакой варки. Температура, правда, поднимается при облучении, но немного, не больше чем до сорока — сорока пяти градусов. Так, что белок остается невредимым. Облучение продолжается всего около одной секунды, даже меньше. Тут, очевидно, только биологическое действие высокочастотного поля. В том опыте, о котором я вам только что рассказал, мясо, пролежавшее в термостате двадцать три дня, было именно свежее.

— Результаты анализа вы видели?

— Конечно. Никаких изменений в сравнении с анализом, произведенным перед облучением, не оказалось, если не считать гибели бактерий и очень незначительной потери влаги. Проба была герметически закупорена.

Ридан оживлялся все больше.

— Позвольте… Если это так… А вы уверены, Николай Арсентьевич, что вас не надули эти самые пищевики?

— Не думаю. Да это и не важно.

— Как?!

— Видите ли… я ведь и сам кое-какие опыты проделал. Такого результата, как у пищевиков, я, правда, не получил, но зато убедился в двух основных положениях. Во-первых, тщательным подбором условий облучения — волны, мощности генератора, экспозиции — можно сравнительно легко добиться полного уничтожения бактерий, в том числе и всех гнилостных. А, во-вторых, мне во многих случаях удавалось сильно задержать течение химических процессов, которые приводят к распаду. По-видимому, высокочастотное поле действует каким-то образом на ферменты, вызывающие эти реакции. И я не удивлюсь, если окажется, что таким путем можно вовсе прекратить реакции распада. Так что эффект пищевиков принципиально вполне реален.

Профессор Ридан был явно взволнован.

— А вы знаете, какова была степень свежести мяса в этом опыте?

— Оно было доставлено с бойни в холодильной машине при температуре около четырех градусов выше нуля. Подверглось облучению через час сорок минут после убоя.

— Так ведь это была живая ткань! Вы понимаете? Не «свежая», а живая!

— Почему живая? — недоумевал Николай. Он видел, что от огорчения, вызванного началом разговора, у Ридана не осталось и следа. Профессор был захвачен какой-то новой идеей, очевидно, только что возникшей у него под влиянием рассказа Николая.

— Потому, что она ничем не отличалась от живой, и если бы это был не кусок мяса, а какой-нибудь целый орган животного, то его можно было бы снова приживить к организму, водворить на место такого же, но испорченного органа у другого животного и он продолжал бы функционировать через двадцать три дня после изъятия! Теперь вы чувствуете, в чем дело? Впрочем, скажите, вы знаете что-нибудь о так называемом «переживании» органов или тканей?

— Нет, ничего не знаю.

— Так слушайте. Сейчас вы увидите, почему меня воодушевил ваш рассказ о консервировании. Вы, конечно, понимаете, что меня интересуют не консервы для кухни…

Николай уже понимал, что дело налаживается как нельзя лучше: задача, поставленная наркомом, была для профессора, очевидно, не менее важна, чем восстановление «ГЧ». Значит, они могут вместе провести эту работу!

— Знаете ли вы, — продолжал Ридан, — что около девяноста процентов людей умирает не потому, что их организм неспособен больше жить, а только оттого, что какой-нибудь орган вышел из строя, испортился или не успел приспособиться к изменившимся почему-либо условиям. Здоровый, вполне жизнеспособный организм перестает жить только потому, скажем, что испортился какой-нибудь клапан в сердце или закупорилась артерия. И вот врач констатирует смерть.

«Смерть»! Мы привыкли к тому, что если жизнь в организме замерла, остановилась хотя бы на минуту, то это конец, смерть. Чепуха! То, что обычно «констатирует» врач, есть только остановка. Тут трудно удержаться от избитого, но замечательного сравнения Бахметьева: живой, действующий организм — это идущие часы. Остановим маятник — часы стоят, несмотря на достаточный запас энергии, накопленный в заведенной пружине. И они никогда больше не пойдут, если мы не толкнем маятник. А толкнем — они снова идут, так же как прежде. То же самое с организмом, который «остановился». Его клетки перестали получать питание, кислород, начали голодать и задыхаться и потому прекратили работу. Но они совсем не «мертвы». Стоит только восстановить нормальные условия температуры, питания, дыхания — и клетки снова будут работать.

— Неужели это так?!

— Ну, конечно! Опыты над изолированными органами разоблачили эту «ложную смерть». Нам пришлось целиком отказаться от такого, освященного веками «незыблемого» представления, как ненарушимость, неделимость организма. Это оказалось заблуждением. Несмотря на всю связанность и величайшую координированность в своих функциях, все органы животного в то же время чрезвычайно автономны и вполне могут существовать и действовать вне организма. Оказалось даже, что они довольно неприхотливы и нормально работают даже в том случае, когда условия, в которые мы их переносим, только приблизительно сходны с естественными условиями в живом теле… Сомневаетесь? — прервал он себя, заметив непроизвольное движение протеста на лице Николая. — Да, «непосвященным» трудно представить себе это. Слишком сильны традиции в наших представлениях. Однако все именно так, как я говорю. Хотите убедиться?

— Как? — опешил Николай.

— Очень просто. Я покажу вам это. Идемте в лабораторию.

Николай быстро поднялся. Ридан вдруг затих и несколько мгновений был неподвижен. Потом он взял связку ключей и молча стал перебирать ее, подыскивая нужный ключ. Казалось, он не решается выполнить свое обещание. Николай заметил это колебание.

— Может быть, это неудобно сейчас?

— Нет… Я думал о том, что не все можно видеть. Идемте.

В «свинцовой» лаборатории, где уже раньше побывал Николай, Ридан открыл незаметную дверь направо и, пропустив гостя, быстро прошел в глубину комнаты. Николай успел заметить только, что Ридан поднял там какой-то большой цилиндр и покрыл им что-то на отдельном круглом столике.

— Будьте осторожны, Николай Арсентьевич, тут тесно.

Действительно большая комната была вся заполнена длинными столами, причудливыми штативами с какими-то сложными комбинациями, стеклянных шаров, трубок, колб и колпаков, под которыми видны были другие сооружения из стекла, резины и металла. Всюду слух улавливал движение. Капали жидкости, ритмично звякали счетчики, жужжали механизмы самозаписывающих приборов, гудели моторчики насосов. Трубки разной толщины свисали от больших бутылей по стенам, оплетали столы и аппараты.

— Тут нас трое, — сказал Ридан, и Николай быстро оглянулся, но никого не увидел. — Третий… в разобранном виде.

Ридан говорил медленно и резко. Движения его стали спокойными, уверенными. Так преображался он всегда, входя в свои рабочие комнаты.

— Несколько дней назад мне доставили самоубийцу, пролежавшего в холодильнике морга три дня. Человек был вполне здоров физически. Он повесился, спрыгнув со стола. Смерть наступила мгновенно от вывиха шейного позвонка. Теперь идите сюда. Вот его сердце…

Николай прильнул к стеклянному колпаку.

Там на коренастом штативе, опираясь о кольцо, затянутое марлей, билось большое человеческое сердце. Обрезок его аорты был прикреплен к концу гуттаперчевой трубки. Сердце ритмично сжималось, фонтаном выбрасывая из себя прозрачную, бесцветную жидкость, и снова расширялось, набирая эту жидкость из трубки.

Сердце билось. Оно жило, работало, сердце мертвого человека, и гуттаперчевая трубка, провисавшая около колпака, вздрагивала в такт его пульсу.

Николай молча, не отрываясь, следил за его движениями.

— Объясните же, Константин Александрович, — проговорил он наконец.

— Да тут все очень просто. Я отделил сердце, промыл его в обыкновенном растворе Рингер-Локка, сжал просто рукой несколько раз, и оно стало сокращаться. Если бы этот массаж не подействовал, я бы впрыснул немного адреналина, эффект получился бы тот же, и оно работало бы без всякого питания, без этой жидкости до тех пор, пока не исчерпало бы все свои энергетические ресурсы.

Сердце черепахи, только помещенное во влажную среду, работает исправно в течение двенадцати суток. Ну вот. Потом я укрепил его на этом штативе и, чтобы продлить ему жизнь, стал кормить тем же раствором Локка, содержащим в качестве питательного элемента виноградный сахар. Сердце стало не только расходовать свою энергию, но и приобретать ее, питаться. Теперь оно будет жить долго, несколько месяцев.

Как видите, сердцу очень немного нужно, чтобы жить. Ведь жидкость Локка — это далеко не кровь: в ней нет белка, нет всяких гормонов, ферментов и множества прочих элементов. Тут нет и той температуры, при которой сердце обычно работает. Условия далеко не «органические»! И, несмотря на это, оно живет — даже после трехдневной «смерти».

— Константин Александрович, но можно ли назвать это жизнью в том же смысле, что и в нормальных условиях организма? Может быть, тут, так сказать, биологический автоматизм, несовместимый с настоящей жизнью?

— Э-э, нет!.. Это очень существенный вопрос, но на него приходится ответить отрицательно. Это сердце не только сокращается. Оно сохраняет все свои нормальные свойства и реакции. Сейчас покажу вам… Вы знаете, конечно, что для того, чтобы усилить работу сердца, достаточно, например, ввести в кровь человека камфару. Вот камфара…

Он открыл специальный краник в трубке, входящей под колпак, и пипеткой ввел в раствор, питающий сердце, каплю камфары.

— Теперь смотрите сюда. Это кардиограф.

Только сейчас Николай увидел, что рядом с колпаком стоял прибор, соединенный с сердцем. Каждое сжатие сердца отмечалось черным штрихом на равномерно движущейся бумажной ленте. Получалась зигзагообразная кривая, по которой можно было следить за ритмом и степенью расширения сердца.

Через минуту Николай увидел, как чернильный штифтик прочертил на ленте один за другим несколько более длинных и быстрых зигзагов.

— Видите! — воскликнул Ридан. — Камфара действует. Этот препарат служит нам для изучения влияния различных лекарственных веществ на деятельность сердца. И реакции, которые вызывает препарат, в точности повторяются на «живом» сердце. Значит, это не «автомат». Ну, теперь, пожалуйста, сюда.

Один за другим перед пораженным Николаем проходили органы самоубийцы. Он видел часть кишечника, погруженную в такой же раствор, заменяющий кровь. Кишечник работал. Перистальтика его продолжалась. Он сжимался, как червь, чтобы продвинуть пищу, введенную внутрь. Он вырабатывал нужные соки и переваривал пищу. Он даже всасывал эту пищу в свои стенки и выделял ее наружу, в окружающий его раствор. Почки производили мочу. Железы выделяли вещества, которые им положено было выделять. Нервные клетки образовывали отростки.

Удивление Николая достигло крайних пределов, когда он увидел перед собой кисть руки самоубийцы. Питательная жидкость сквозь парафин, покрывающий срез, входила под небольшим постоянным давлением в артерию и, пройдя все сосуды, частыми каплями стекала из вены. Каждый день Ридан делал небольшие порезы на руке. И вот они заживали; от первых порезов уже остались только шрамики, более поздние были покрыты струпьями. Ногти продолжали расти. Пилокарпин, введенный в питательную трубку, заставлял кожу руки покрываться потом, совершенно так же, как у живого человека.

Человек порвал связь между своими органами в одном только месте и перестал существовать. Ридан разобрал его на составные части, и оказалось, что все они продолжают жить.

— А тут что у вас? — спросил Николай, проходя мимо круглого столика-штатива, покрытого цилиндрическим колпаком и обильно оснащенного со всех сторон разными трубками и приборами.

— Это… этого не следует смотреть.

Николай понял и остановился.

— Неужели… голова?

— Да.

— Почему же…

— Я не знаю ваших нервов, Николай Арсентьевич, — перебил Ридан, — но думаю, что смотреть не стоит.

Николай вздрогнул.

— Скажите только, она тоже… живет?

— Да.

— Как, слышит? Смотрит? Может быть, даже…

— Идемте, идемте, Николай Арсентьевич, не стоит даже представлять себе это.

Быстрыми шагами они вышли из лаборатории.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ СЛУЧАЙНЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

Посещение ридановской лаборатории на некоторое время выбило Николая из колеи. То и дело он отвлекался от работы и сидел, задумавшись, или ходил медленно взад и вперед по своей комнате, засунув руки в карманы. Мысли его устремлялись в лабораторию и вертелись там около столика, накрытого глухим цилиндрическим колпаком. Все-таки Ридан хорошо сделал, что не поднял колпака. Может быть, тогда совсем нельзя было бы отделаться от этого впечатления. А что, если голова продолжает думать? Что, если она сохранила способность двигать мускулами лица?

Неизвестно, как далеко завели бы Николая эти размышления, если бы в один из таких моментов к нему не влетел Федор с новой сенсацией.

— Читал «Вечерние известия»? — спросил он. — Нет. А что там?

— Нечто такое, что интересует нас больше, чем кого-либо во всей Москве. Слушай. Вот… Обзор иностранной информации…

«Взрыв в Мюнхене»!

Он поднял голову и посмотрел на Николая. Тот встал.

— «Агентство Сфинкс сообщает некоторые подробности таинственного взрыва, происшедшего в июне в окрестностях Мюнхена. Взрыв произошел в пустынной местности на территории бывшего полигона и отличался исключительной силой. Жертвами его оказались семь человек, по-видимому, производившие испытания какого-то нового оружия. Отдельные части машины неизвестного назначения найдены на расстоянии до трехсот метров от места происшествия. Тела погибших были настолько изуродованы и обожжены, что опознать некоторые из них не представилось возможным. Расследование обстоятельств взрыва тщательно засекречено фашистскими властями.

Корреспондент агентства связывает это происшествие с исчезновением ряда представителей научно-технического мира, среди которых упоминается имя известного физика Гросса, работавшего в последние годы над проблемой передачи электроэнергии без проводов…» Ну, что скажешь?

— Так, та-ак… — протянул Николай. — Теперь понятно, что означали слова: «помехи устранены» и «антенна сорвана ветром»… Помнишь?

— Конечно… А Сфинкс не знал, куда обратиться за настоящей информацией. Мы могли бы ему сообщить и больше, и раньше, — пошутил Федор. Но сразу же лицо его стало серьезным. — Слушай, Коля… Я сейчас начитался разной литературы о международной разведке и, пожалуй, только теперь по-настоящему оценил все это дело. Ведь то обстоятельство, что мы знаем и можем еще больше узнать о машине Гросса, представляет для фашистов исключительный интерес. Они, конечно, начеку, и разведка приведена в действие. Можно быть уверенным, что шпионы следят за всеми, кто имел хоть какое-нибудь отношение к делу.

— Ты хочешь сказать, что жизнь нашего немца в опасности? Не сомневаюсь.

— Нет, постой. Это ясно! Меня интересует другое. Объясни-ка мне еще раз самую технику вашей связи. Как вы находите друг друга в эфире? Ведь ты как-то говорил мне, что он из осторожности не сообщает своих позывных.

— Да у него их и нет, он нелегальщик, — ответил Николай. — Сначала он пользовался какими-то, очевидно, вымышленными позывными, а потом, когда мы познакомились и началась эта конспирация с шифром, он перестал сообщать позывные, и я узнаю его по характеру работы на ключе.

— Но ведь он вызывает именно тебя?

— Нет, он из предосторожности и этого не делает. Он дает только общий вызов: «це-ку» — всем.

— Ну, хорошо, — продолжал Федор. — Вот ты услышал его, Узнал, настроил приемник на его волну. Но он-то как узнает тебя?

— А меня немудрено узнать, я не нелегальщик и после «це-ку» даю свои позывные.

— Так… Значит, если следить за нелегальщиком, то можно установить позывные того любителя, с которым он разговаривает?

— Конечно.

— А по позывным можно узнать, кто этот любитель?

— Для этого нужно только купить в любом нашем газетном киоске справочник коротковолновика-любителя.

— Вот видишь, — нахмурился Федор. — Можно быть уверенным, что за тобой уже следят!

Увлеченный своей работой, окруженный друзьями, Николай был так далек от этой мысли, что она показалась ему нелепой. Он внимательно посмотрел на торжественно мрачное лицо друга и, едва сдержав улыбку, тоже нахмурил брови.

— Кажется, ты прав, Федя, — сказал он. — Тут ко мне один человек каждый день приходит. Наверное, переодетый шпион.

— Кто приходит? — не на шутку всполошился Федор. Николай ответил шепотом:

— Тетя Паша.

Приятели дружно расхохотались, представив себе «кормилицу» в роли международного шпиона.

Однако, подумав, Николай нашел, что соображения Федора не лишены оснований.

— В общем ты прав, Федя, — заключил он. — Конечно, надо держать ухо востро. Судя по тому, что там следствие ведется в строго секретном порядке, мы правильно объяснили сообщение немца. Теперь будем ждать новых известий.

…Зима выдалась крепкая, сердитая и неспокойная. Короткую осень, тихую и теплую, с ее роскошным желто-красным убранством прогнал внезапным налетом мутный ураганный ветер с северо-запада. И — пошло… Колючая крупа запрыгала по сухому асфальту, прячась от вихрей в углы и закоулки тротуаров. Потом стихло, упал снег. По широким улицам столицы медленно поползли, как гигантские моллюски, машины, полосами сдирающие снежную кожуру. Снова падал снег, снова пожирали его машины. Иногда в разрывах несущихся облаков появлялось ослепительное солнце, бледное от холода и опять надолго исчезало за темным пологом, будто укрываясь от снежной морозной Земли.

Стремительно мчались события в жизни наших героев. Еще осенью, после необычайного зрелища и разговора с профессором в его лаборатории, Николай Тунгусов окончательно решил связать свою работу с ридановской. Пусть он не понимал до конца сложных замыслов профессора, зато он чувствовал, что тут его техника, как нигде более, вплотную приближалась к жизни, входила, вмешивалась в нее, сама начинала жить и, — Николай верил в это, — влекла к каким-то новым откровениям и победам. Да и можно ли было не верить, когда он собственными глазами видел, как Ридан в своей лаборатории творил такие вещи, о которых только в сказках люди осмеливались мечтать! Перспектива длительного сохранения живой ткани, обнаруженная Тунгусовым, совершенно захватила профессора. Вначале Николаю казалось даже, что она затмила собой мысль о генераторе мозговых лучей, которого так напряженно ждал ученый. Но очень скоро выяснилось, что одно с другим связано, что обе перспективы каким-то образом дополняют одна другую. Как именно, Ридан не говорил, и Тунгусов понимал, что было бы нетактично настаивать на объяснении его конечных целей.

Все складывалось исключительно удачно. Решить задачу консервирования Тунгусов сам не мог: тут требовались сложные гистологические исследования, ему недоступные. Ну, конечно, Ридан взял на себя исследовательскую работу. Он готов был переключить на нее весь свой институт.

И вот началась новая деятельность. Они составили проект, нарком одобрил его. Проект был «грандиозный», как говорил Ридан. Он начинался со строительства; к ридановскому особняку срочно пристраивается двухэтажный флигель за счет части сада. В нем располагаются мастерские Тунгусова и новые лаборатории. Тунгусов подбирает штат. Ридан увеличивает количество своих сотрудников-гистологов вдвое и снабжает новые лаборатории полным оборудованием.

Проект этот составляли, конечно, втроем с Мамашей. А когда началось выполнение его, «бразды правления» автоматически перешли к Мамаше, потому что ему нужно было только знать, что делать, а как делать — это он понимал лучше других. Мамаша носился по городу, как ветер, находил людей каким-то удивительным «верхним чутьем», как хорошая охотничья собака находит дичь. Он брал этих людей мертвой хваткой, так, что намеченная им жертва не успевала даже заметить, как начинала выполнять новую работу.

Появились строители — инженеры и рабочие; загрохотали в саду машины. Они вгрызались в замерзший грунт, заливали котлованы серой бетонной массой, дробили щебень, поднимали леса и кирпич стрелами дерриков. Потом огромная дощатая коробка скрыла место будущего флигеля, и уже никто из ридановцев, кроме Мамаши, не видел, что происходит в ней. А через месяц, когда повернуло «солнце на лето, зима на мороз» и начались жестокие конвульсии медленно отступающей зимы, коробка вдруг с оглушительным скрежетом и грохотом отбиваемых досок распалась, как скорлупа разбитого ореха, и под ней оказалось новенькое светлое здание с застекленными рамами и отделанным фасадом.

Тем временем Ридан и Тунгусов лихорадочно подготавливали каждый свою работу. Широкий коридор института отражал степень этой подготовки: он все больше заполнялся ящиками со станками, инструментами, приборами, посудой. Большие черные буквы «Р» и «Т», поставленные по распоряжению Мамаши на ящиках, отличали имущество Ридана и Тунгусова.

— Мелочь, — говорил он в ответ на иронические комплименты Ридана по поводу его удивительной предусмотрительности. — А вот увидите, сколько она нам времени сэкономит, когда придется разбирать эти залежи.

Николай составил точный план работы. Два генератора ультракоротких волн — один из них, старый, уже почти готов — будут действовать непрерывно, снабжая исследовательские лаборатории Ридана таким количеством облученных проб свежей органической ткани, какое лаборатории сумеют пропустить. Это будут сотни проб в день и гистологам придется здорово поработать.

Облучение ткани начнется с максимальной волны намеченного Николаем диапазона на одном генераторе и минимальной — на другом. Где-то между ними прячется искомая «консервирующая» волна. Но тут — тысячи волн; чтобы исследовать каждую из них, понадобились бы годы. Поэтому осада этого диапазона начнется с двух сторон, сначала довольно большими скачками, чтобы нащупать в нем наиболее действенный участок. Это будет первый тур поисков. Потом пойдет кропотливое исследование найденного участка по той же системе — с двух концов, но уже более мелкими «шагами». Наконец, третий тур, когда каждый сантиметр длины волны будет испробован, даст окончательное решение вопроса. Работа предстояла чрезвычайно сложная: кроме волн, нужно было одновременно подыскивать и наиболее выгодные условия продолжительности облучения и его мощности.

Об этом Николай беседовал с Риданом.

— А если нужная нам волна окажется на бесконечно малую долю длиннее или короче той, которую мы можем фиксировать вашим верньером, тогда что? — спросил профессор. — Как вы тогда повторите эту частоту? Ведь каждый поворот ручки верньера, как бы мал он ни был, дает новую волну, не так ли?

— Так, конечно. Но я не думаю, чтобы тут имели существенное значение такие уж ничтожные изменения частоты.

— Не думаете? А когда вы пытались повторить знаменитый опыт ваших пищевиков, вы знали, на какой волне они работали?

— Знал.

— И все-таки повторить не смогли?

— Но ведь тут, кроме волны, есть еще неизвестные: экспозиция и мощность.

— То же самое и экспозиция! Вы думаете, сотые доли секунды не влияют на результат? — добивался Ридан.

— В известной степени — да.

— Нет, Николай Арсентьевич, я думаю, в решающей степени. Мне кажется, вы недооцениваете роль ничтожно малых величин, особенно когда вы имеете дело с биологией.

Разговор этот имел важные последствия. Николай слушал и думал.

Как всегда, новая верная мысль входила в его ум легко, занимая место старого, казалось, крепко укоренившегося, представления. Это было замечательное свойство, позволявшее Николаю без особого напряжения двигаться вперед и отбрасывать устаревшие или ошибочные представления.

И вот опять, как и в каждой почти беседе, Ридан открывал ему какую-то часть еще не познанного мира. И Николай удивлялся: как же он сам не удосужился подумать об этом! Ведь значение весьма малых величин очевидно. Разве он не знал ничего о ферментах, о гомеопатии? Ридан прав: доли волны, доли секунды доли ватта могли иметь решающее значение. На мгновение Тунгусов почувствовал внутренний холодок: если так, задача может остаться нерешенной. Бесконечно малые доли — это значит бесконечно большое количество комбинаций из трех элементов: волны, экспозиции и мощности. Результат пищевиков — чистая случайность. У них ни один из этих элементов не был постоянным. Генератор был простенький, волна «гуляла», время определялось по секундной стрелке хронометра. На какой-то миг случайно совпали условия облучения. Может быть, всю жизнь придется искать это совпадение и…

— Ничего, Николай Арсентьевич, не падайте духом, — улыбался Ридан. — Мы будем действовать методом исключения. Лишь бы ваш аппарат был точен.

— Да, теперь я вижу, что мои верньеры не годятся. Придется конструировать новые. Тут нужны микроверньеры, к тому же с автоматическим определением шага. Это сложная задача. А у меня на очереди второй генератор. Когда я все это сделаю?

— Знаете что, — придумал Ридан, — поручим верньеры Виклингу. Кстати и проверим его способности, а то он все «изучает» новые методы генерации микроволн в каких-то таинственных лабораториях, а толку пока что не видно. Дело это темное и может продолжаться бесконечно. А если он быстро и хорошо справится с верньерами, возьмем его к вам в помощь.

Николай согласился неохотно. Он любил все делать сам, особенно, когда приходилось придумывать что-то новое, изобретать. Но на этот раз всякая новая работа грозила сорвать план. Он уже обещал Ридану, что облучение проб начнется тотчас же после того, как будут отделаны лаборатории и размещено оборудование. Кроме того, опыт коллективной работы над сушилкой научил его кое-чему.

Виклинг частенько появлялся в доме Ридана. Он приходил запросто по вечерам, к чаю, всякий раз приносил с собой какую-нибудь интересную историю, занятную игру, с исключительной ловкостью показывал фокусы, приятным баритоном напевал песенки разных народов, аккомпанируя себе на рояле, — словом, в совершенстве владел искусством занимать собеседников. Профессор любил поговорить с ним о судьбах Европы. Виклинг обнаруживал исключительную осведомленность в политических вопросах. Визиты его всегда были непродолжительны. Как чуткий гость, он не утомлял хозяев своим присутствием, а напротив, всегда решительно исчезал «на самом интересном месте», вызывая искреннее желание хозяев видеть его снова у себя.

С появлением Виклинга в дом Ридана вошло что-то очень новое, своеобразное, к чему никто не остался равнодушным. Он был человеком иной, чужой культуры, и это сказывалось во всем — в его манере здороваться, слушать собеседника, одеваться, даже, казалось, в самом голосе, в удивительном универсализме…

Спокойнее всех его принимал Ридан; ему немало приходилось встречаться с иностранцами. Анна долго не могла привыкнуть к Виклингу. Впервые в жизни она ощущала непонятную робость перед новым знакомым и ее обычная непосредственность гасла в его присутствии. В то же время она всегда радовалась его приходу. Зима несколько сблизила их. Оба увлекались спортом. Часто по вечерам они уходили на каток или совершали в выходные дни лыжные экскурсии за город. Но каждая новая встреча, словно заставала Анну врасплох — вновь приходилось ей преодолевать в себе непривычную скованность.

Резко отрицательную позицию заняла Наташа; странным образом она невзлюбила Виклинга с первого же свидания, может быть, с первого взгляда, так, как будто он сразу же обидел ее чем-то. В острых, доходивших иногда до ссоры, спорах с Анной, она называла его «фигуристом», притворщиком, барином, холодной лягушкой — все в нем ее раздражало и отвращало, все было чуждо. Ридан объяснял эту стихийную неприязнь Наташи «классовым инстинктом». Буржуазным барством, как утверждал он, от Виклинга, действительно, сильно еще попахивало…

Первая встреча Тунгусова с Виклингом — еще в самом начале зимы — была случайна и кратковременна; тем не менее она произвела на Николая неизгладимое впечатление. Николай направлялся к Ридану по делу. Он взбежал по каменным ступеням подъезда и уже протянул руку, чтобы позвонить, как тяжелая дверь парадного входа открылась и на пороге показалась Анна в короткой белой шубке. Высокий человек, в спортивном костюме, вышел за ней. Николай почувствовал некоторое смущение в голосе Анны, когда она знакомила их.

Будто какой-то тоскливый стон прозвучал внутри Николая. Медленно поднимался он к Ридану, стараясь осознать непонятное чувство, вспыхнувшее в нем.

Так и осталось это неприязненное чувство крепко связанным с обликом Альфреда Виклинга. Потом они встречались и не один раз, много и хорошо беседовали; неприязнь стушевалась, но не исчезала вовсе и вспыхивала с новой силой всякий раз, когда Николай видел Анну с Виклингом.

Не только этим определялось отношение Николая к Виклингу. Было еще нечто другое, что, пожалуй, лучше всего выражалось словом «зависть». Да, Николай видел в нем живое воплощение своего собственного, им когда-то намеченного и так убежденно преследуемого идеала человека. Все, что он с трепетом, как очередной кусочек мозаики, находил и вкладывал тогда в свою «жизненную систему» (вписывал в дневник — «к исполнению!») — универсальные знания, иностранные языки, музыка, умение держать себя в обществе и т.д. и т.п. — все это маняще сверкало перед ним в образе Виклинга… Николай даже ловил себя порой на желании подражать ему кое в чём, но пугался и сдерживался, боясь выдать себя. Николай знал, что все это Виклинг не завоевал в жестокой борьбе, — как он сам то немногое, что успел приобрести — что это упало ему с неба, далось с воспитанием, и это сглаживало остроту его зависти. К тому же Николай еще не отказался от завоеваний, еще крепко надеялся на будущее. Он был молод и не знал, как краток и неповторим тот отрезок жизни, когда человек еще способен создавать, творить самого себя…

Новое предложение Виклинг принял с нескрываемой радостью.

— Микроверньер — это хорошо! Это конкретно и выполнимо. Я его сконструирую быстро. Что же касается генератора микроволн, то, очевидно, эта интересная задача еще не может быть решена при современном состоянии техники. Я проверил несколько методов. Они практически неосуществимы.

— Ну и прекрасно! — сказал Ридан, переглянувшись с Николаем. — Бросайте генератор. Сейчас важнее верньер.

Николай подробно объяснил Виклингу, каким требованиям должен удовлетворять этот новый прибор. Абсолютная, автоматически определяемая точность каждого изменения частоты и мощности. Простота управления. Автоматический же контроль времени…

Виклинг исчез. Он появился только через две недели утром и принес готовый экземпляр верньера. К этому времени Николай уже устанавливал второй генератор.

Николай был удивлен; он не думал, что Виклинг справится так быстро. К тому же он ожидал только проекта, чертежа, в крайнем случае макета, но никак не готового прибора.

Тотчас же начали ставить верньер на старый тунгусовский генератор. Виклинг надел комбинезон, внимательно осмотрел генератор, разметил его панель и с ловкостью незаурядного техника, не теряя времени, приступил к делу.

К полудню большая часть работы уже была сделана. Виклинг ушел, но после обеда вернулся снова в мастерскую.

— Думаете кончить сегодня? — удивился Николай.

— Обязательно кончу, — ответил тот переодеваясь, — потому что я выяснил, что завтра не буду располагать временем, а вы, как видно, очень торопитесь. Хотите посмотреть? — добавил он, бросая на стол свежий номер вечерней газеты. — Есть интересное сообщение. Американский наутилус «Бэта» поднят со дна электромагнитными кранами.

Он отошел к сверлильному станку, запустил мотор и уже сквозь гул крикнул издали:

— Совершенно новая техника! Похоже, что проблема подъема затонувших подводных судов, наконец, решена полностью.

Николай быстро развернул газету. С некоторых пор он стал с особым интересом следить за иностранной информацией. О! Два слова заголовка как будто прыгнули сами ему в глаза из угла газеты: «…мюнхенском взрыве». Он прильнул к газетному листу и не отрываясь прочел:

«ЕЩЕ О МЮНХЕНСКОМ ВЗРЫВЕ»

«Корреспонденту агентства Сфинкс удалось добыть некоторые новые сведения, проливающие свет на загадочный июньский взрыв в окрестностях Мюнхена. Выяснено, что исчезнувший физик Гросс не погиб при взрыве, а был арестован фашистскими властями гораздо раньше. Судьба Гросса неизвестна, никаких официальных сообщений в связи с этим инцидентом не было опубликовано.

Если сопоставить арест Гросса, убежденного пацифиста, с мнением некоторых видных специалистов, утверждающих, что изобретение этого ученого могло быть использовано, как весьма серьезное военное оружие, легко понять, что аппарат был уничтожен, согласно желанию самою изобретателя, по-видимому, его другом и ближайшим сотрудником, инженером Мюленбергом, погибшим в числе других при взрыве. Очевидно, адская машина, как это нередко случается, взорвалась раньше времени.

Однако сомнительно, чтобы эта попытка вырвать из рук фашистов новое орудие войны увенчалась успехом, так как все документы, относящиеся к изобретению, были захвачены одновременно с арестом Гросса. Надо полагать, что фашистские специалисты сделают все, чтобы вновь построить аппарат».

Николай дважды жадно пробежал глазами эту заметку. Может быть, он начал бы ее читать и в третий раз, если бы не почувствовал какого-то движения около себя. Он быстро обернулся. За ним стоял Виклинг: глаза его были устремлены туда же, куда только что смотрел Николай.

— Вы заинтересовались мюнхенским взрывом? — спросил Виклинг. — Ну, это старая история. И я думаю, что Сфинкс придает этому взрыву большее значение, чем он заслуживает. Делает сенсацию. А относительно «Бэты» прочли?

— Нет еще, — ответил Николай, сдерживая вспыхнувшее волнение.

— Вот это, — Виклинг указал заметку. — Очень остроумная штука! Вы прочтите обязательно, Николай Арсентьевич, потом поговорим.

И он снова отошел к своему станку.

Заметка о подъеме «Бэты» оказалась действительно занятной и Николай успокоился. К вечеру Виклинг закончил работу. Верньер, снабженный ясной удобной шкалой, действовал великолепно. Профессор ликовал. Через два-три дня можно начинать!

— Только… вот что, Николай Арсентьевич, — сказал Ридан несколько смущенно, когда Виклинг ушел. — Я хочу с вами осмотреть еще часть новых помещений.

Он повёл Николая за собой и распахнул новую дверь из столовой. В этой части пристройки Николай никогда еще не был.

Он оказался в небольшом, хорошо обставленном кабинете. Кроме письменного стола, на котором были аккуратно размещены все необходимые принадлежности, Николай увидел справа, у окна, чертежный стол, тоже полностью оборудованный. Очевидно, тут уже поселился какой-то инженер.

— Ничего не понимаю! — сказал Николай. — Кто же тут живет?

— Постойте, постойте, дорогой мои, — Ридан потащил его дальше. — Это комната — раз. Теперь сюда. Тут — комната два.

Они вошли в спальню. Потом в столовую. Небольшая прихожая, откуда вела лестница вниз, к подъезду новой части дома, отделяла квартиру от разных подсобных помещений. Около кухни оказалась еще одна жилая комната.

Людей в квартире не было.

— В чем дело, Константин Александрович, где хозяева?

— Хозяев нет. Тут… никто не живет.

— Как никто? А все эти вещи кому принадлежат? Чертежное оборудование, постель, мебель, посуда?.. А-а-а! Понял…

Николай отвернулся, опустил голову. Шквал горестных мыслей потряс его.

— А — что? — спросил Ридан.

— Анна Константиновна… выходит замуж?

Ридан внимательно посмотрел на инженера.

— Ничего такого пока не случилось, Николай Арсентьевич. Не угадали. Квартира эта принадлежит… инженеру Тунгусову.

— Мне?!

— Вам. — Ридан вытянулся перед Николаем, опустил руки «по швам», говорил четко, отрывисто, отдавая рапорт. — Расположением комнат ведали мы с Анкой. Внутренним убранством — она. Организационной частью — она с Мамашей. Вопрос согласован с наркоматом. Средства отпущены в качестве премиальных за создание сушилки. Переселение назначено на сегодня. Наш грузовик ждет ваших распоряжений!

Николай отшатнулся.

— Позвольте! Сегодня я работаю… на передатчике… И вообще… для чего все это? У меня же есть квартира. И потом… есть ещё обстоятельства… Нет, нет, это невозможно!

Легкие шаги послышались в соседней комнате.

— Все обстоятельства учтены, Николай Арсентьевич, — зазвенел голос Анны.

Она вошла, улыбаясь, распространяя вокруг себя аромат зимней свежести. Бисерные нити тающего инея украшали каштановую прядь, выбивавшуюся из-под шапочки.

Не выпуская руки Николая, она стремительно увлекла его в отдельную комнатку, уютно обставленную мягкой мебелью. У небольшого столика раскинулось удобное кресло, кровать была покрыта теплым шерстяным одеялом.

— Все обстоятельства учтены, — повторила Анна. — Я думаю, тетя Паша будет чувствовать себя здесь хорошо.

Николай посмотрел на нее, потом на Ридана. Забота о «кормилице» глубоко тронула его. Да, это и было то обстоятельство, которое пугало Николая всякий раз, когда заходила речь о новой квартире. Он чувствовал, что тете Паше было бы тяжело расстаться с ним. Да и ему — огорчить ее, уйти, прельстившись лучшим жильем… Нет! Далекий от бытовых дел, он не мог найти выхода, придуманного теперь друзьями, и потому всякую мысль о переселении из сырой подвальной комнаты просто считал недопустимой.

— Атака организована солидно, — шутил между тем Ридан. — Рекомендую сдаваться без сопротивления.

Действительно, теперь сопротивляться не было смысла. Николай схватил своими широкими ладонями руки Анны и Ридана и крепко сжал их.

— Не знаю, как мне благодарить вас! Придется сдаться.

Ридан торжествовал.

— Не воображайте только, что я рад именно вашему соседству, — продолжал он шутить. — Все это проделано совсем не из-за вас, а из-за тети Паши. Наконец-то в нашем доме будет настоящая хозяйка, а не эти… пигалицы, которые думают, что их главная задача состоит в том, чтобы никогда не быть дома!

Приняв решение, Николай действовал без промедления. Он начал с того, что залез на крышу, установил мачты и протянул коротковолновую антенну. Потом сделал ввод в окно своего кабинета, подготовил радиостол.

На другой день были перевезены вещи — несколько ящиков из-под лабораторной посуды, наполненные книгами и электротехническим «барахлом», как называл Николай все те материалы, инструменты, приборы, которые много лет уже собирались им, накоплялись и могли бы составить универсальный комплект оборудования для радиотехнической лаборатории-мастерской.

Все остальное было покинуто. Не без сожаления расстался Николай со своей старенькой книжной полкой, со столами, с простой железной кроватью, на которой в беспокойные ночи исканий зарождались и оформлялись многие его идеи… Один из столов, почерневший и весь изрезанный, но крепкий еще и такой удобный для слесарных работ, он все же не смог оставить и определил ему место в мастерской.

Тетя Паша приехала в кабине грузовика. Она подождала у машины, пока внесли вещи, потом поднялась, провожаемая Анной, наверх. Тут ее встретил Ридан и целый час не отходил от новой хозяйки. Он водил ее по комнатам обеих квартир, показывал всякие достопримечательности, и едва ли не самым заветным желанием его было открыть дверь в «свинцовую» лабораторию, когда они проходили через коридор института.

Однако новая кухня заинтересовала тетю Пашу больше всего. Тут действительно было что посмотреть хозяйке. Ридан позаботился о том, чтобы здесь все было оборудовано новейшими усовершенствованиями кухонной техники. И теперь он упивался плодами своего замысла, увлеченно следя за выражением лица тети Паши. Она, по его просьбе, ставила сковородку на ребристый кружок холодной плиты, И через несколько секунд сковородка почти раскалялась. Ридан поднимал сковородку, и под ней никакого огня не оказывалось. Он ставил кастрюлю с водой, и вода закипала через несколько минут. Потом он объяснял, как посуда, становясь на кружок плиты, сама включает ток, как нагревается этим током тонкая спираль под кружком.

Изящные машинки, прикрепленные к стене над удлиненным столом, приходили в движение от поворота выключателя. С потрясающей скоростью они перемалывали мясо, готовили фарш, обмывали, очищали и резали овощи, взбивали яичные белки и желтки, наконец, мыли и высушивали посуду, — словом, делали все то, что обычно делают в кухне человеческие руки. Тонкие подвижные шланги, свисавшие над столом и над плитой, позволяли легко наполнять сосуды водой любой температуры, не сдвигая их с места. Кухонные отбросы и всякий мусор поглощал блестящий откидной приемник в стене.

На лице тети Паши, обычно неподвижном и спокойном, по мере появления новых кухонных чудес, все шире расплывалась какая-то особенная, растерянная улыбка. Профессор ждал слов. Но слова не шли с языка Прасковьи Гавриловны.

— Ишь ты! Это что!.. — только и шептала она, покачивая головой.

Приемник мусора доконал ее. Она поняла, что тут не нужно будет ходить на помойку, и беспомощно посмотрела на Ридана.

— Ну что т-ты скажешь!

* * *

Облучение первых проб мяса началось весной. Николай досадовал: слишком много времени ушло на подготовительную работу. Но он знал, что успех в решении всякой научной проблемы зависит от тщательности исследования, и Ридан всячески поддерживал его в этом.

Тончайшая техника, созданная Николаем и Виклингом, неотступно сопровождала работу, начиная от прибора, который автоматически нарезал абсолютно одинаковые по весу кусочки мяса и кончая экспонометром, определявшим любые дозы времени облучения. Весь процесс был предельно автоматизирован. Человеческие руки не прикасались к пробам. Даже самый анализ этих проб, после того, как они были выдержаны в термостатах, производился почти без помощи рук. Люди только управляли, проверяли и записывали.

И все-таки работы было много. Николай гнал пробы сначала десятками, потом сотнями, до тысячи проб в день. Ленты конвейеров, похожие на пулеметные ленты, поставленные вертикально, не останавливаясь, скользили двумя большими замкнутыми кольцами вокруг генераторов. Пробирки вставлялись в эти ленты на ходу, входили в поле высокой частоты и затем на ходу же выталкивались из своих гнезд и поступали в термостаты.

Одно кольцо вращалось быстро и непрерывно, другое шло медленно, толчками.

Ровно сорок восемь часов каждая пробирка с облученным кусочком мяса выдерживалась в термостате при температуре в тридцать градусов выше нуля. Затем она поступала в лабораторию Ридана.

В большой комнате тридцать шесть лаборантов сидели молча один около другого, определяя степень распада ткани по количеству появившегося в пробе аммиака, аминокислот, и следя за развитием микробов, успевших поселиться в кусочках мяса.

Все это тщательно записывалось. Когда кончался день, Ридан и Тунгусов в кабинете рассматривали и обсуждали записи. Материала для размышлений было сколько угодно.

Мясо все же упорно разлагалось после облучения. Строго соблюдая заранее намеченную систему исследования, Николай менял волны, менял продолжительность облучения, но мясо продолжало разлагаться, и гнилостные бактерии размножались в нем лишь несколько медленнее, чем в контроле.

Казалось бы, ясно: действенный диапазон волн еще не нащупан и нужно продолжать двигаться дальше. Но было одно обстоятельство, которое наводило на размышления: степень распада мяса не была постоянной. Она все время колебалась, то увеличиваясь, то уменьшаясь в пределах сотых долей процента, причем эти колебания сопровождали почти каждое изменение условий облучения. Сначала исследователи не обращали внимания на эти ничтожные отклонения, относя их за счет случайных обстоятельств и ожидая более заметных результатов облучения. Однако, осторожный, опытный исследователь Ридан скоро восстал против такой позиции.

— Какие такие «случайные обстоятельства»! — с обычной экспансивностью напустился он однажды на Тунгусова, как будто именно он один был виновником этого заблуждения. — Чепуха! При нашей точности работы не должно быть никаких «случайностей».

Николай уже знал, что означают подобные выпады профессора. Он сразу схватил мысль: ничтожные колебания в степени разложения мяса были не случайны — в них-то и надо искать закономерность.

— Ладно. Проверим, — ответил он. — Завтра дам всю серию проб только в двух повторяющихся вариациях.

На следующий день каждый из его генераторов излучал только две волны: час — одну, час — другую, потом снова первую и снова вторую. «Случайные обстоятельства» могли быть связаны с некоторым разнообразием в структуре мяса, с неточностью настройки. Теперь это должно было выясниться.

Пробирки отправились в термостат.

А вечером Николай взял у Ридана книгу записей и засел в своем кабинете. Он понял, что профессор прав. Значит, надо иначе действовать. Навыки инженера подсказали ему правильный путь…

Он распахнул окно в сад. Нежная листва только что распустившейся липы, освещенная верхней лампой из кабинета, тихо и таинственно шевелилась под самым окном. Изумрудная молодая крона, как подножье холма, заросшего кустарником, поднималась и уходила из полосы света куда-то вверх, во мрак других темных древесных громад, застилавших небо. Неверными струйками прорывались в комнату знакомые с детства, не покорившиеся городу, могучие запахи земли, листвы, природы… «Какая чудесная нынче весна!» — подумал Николай и удивился. Впервые за много лет городской жизни, он заметил, почувствовал ее именно теперь, когда так решительно изменилась его жизнь, казалось бы совсем в другую сторону, — прочь от природы! Да, много перемен… Новые победы, принципы работы, новые люди совсем иного масштаба, — Ридан, нарком… Он перешел из старенькой подвальной комнаты-одиночки в квартиру на втором этаже с этим светлым, спокойным кабинетом… Разве он добивался этих знакомств, этой квартиры! Даже не думал о них никогда. Это пришло. Наступила новая фаза в его жизни; он поднялся на второй этаж раньше, чем перебрался сюда…

Ридан… Сближение с ним значило больше, чем простое сотрудничество. Оно перерастало в дружбу, пожалуй. Больше: они сливались в одно целое. Два человека «соединили головы в одну», как предлагал профессор в самом начале их знакомства. Николай решал задачу более сложную, чем он мог решить сам. И Ридан — тоже… И никогда еще Николай не ощущал такой творческой бодрости, уверенности в своих силах.

Лёгкий ветерок снова тронул листву за окном, и тотчас, как строку стихов, повторил Николай — «какая чудесная нынче весна»!

Что-то было в ней еще — скрытое, влекущее, беспокойное.

Может быть в ней, может быть в самом сердце задумавшегося у окна человека.

* * *

Через два дня, закончив очередной цикл облучения, Николай поспешил в лабораторию к Ридану. Тот встретил его, торжествующе потрясая своей огромной книгой записей.

— Анализы проверочной серии закончены. Смотрите! — он провел пальцем по рядам итоговых цифр, обозначавших степень распада. — Вот результаты первой волны, самой короткой. Видите, все цифры одинаковы до сотых долей процента! А вот вторая волна: распад иной, но тоже во всех повторениях одинаковый, несмотря на то, что генератор каждый раз настраивался наново и пробы мяса менялись Ясно: никакие не «случайные обстоятельства», а прямое влияние волны и экспозиции. Правда, закономерности пока не видно, но она должна быть, ее надо найти!

Николай молча выслушал профессора, подумал немного.

— Вы, конечно, правы, Константин Александрович. Придется несколько изменить план: будем в течение нескольких дней работать одной и той же волной при разных экспозициях, а потом каждую экспозицию исследуем при разных волнах.

Ридан нахмурил лоб.

— Позвольте, но ведь этак нам придется, пожалуй, несколько лет искать закономерность. Да и зачем? Ведь если, скажем, при уменьшении волны распад белка закономерно увеличивается или уменьшается…

— Закономерно, но не прямолинейно, — перебил Николай. — Я вот к чему пришел, Константин Александрович. По-видимому, все явления биологического порядка, связанные с волновыми процессами, изменяются волнообразно. Пожалуй, так и должно было случиться в истории развития. Живое тело не может быть жестко связанным с любыми внешними условиями, оно должно располагать какой-то свободой выбора в некоторых пределах. Физически это и будет означать, что его реакции на всякое изменение условий меняются волнообразно, как бы подыскивая для себя какой-то оптимум… — Николай вдруг смущенно взглянул на Ридана. — Вот… видите… какое нахальство… залез к вам, в биологию; наверное все это очень наивно…

— Дальше, дальше, Николай Арсентьевич… Что вы! Это очень интересная мысль! Что же следует?

— Следует, что мы неправильно ищем нашу волну. Почему распад у нас прыгает то вверх, то вниз, когда мы меняем волну только в одном направлении и равными «шагами»? Да потому, что он сам колеблется волнообразно. Вот так… — Николай развернул чистый лист миллиметровки и быстро начертил на ней правильную волнообразную линию — синусоиду. Потом взял циркуль, раздвинул его и показал Ридану. — Это «шаг» наших волн, взятый произвольно. Вот мы идем, как слепые по этой невидимой кривой распада, нащупывая его степень. Смотрите, что получается. Тут мы попадаем на взлет. Следующий шаг приходится чуть ниже. Еще. Еще ниже. А теперь выше. Опять ниже. Снова повышение распада… Видите, какая ерунда! И какой бы шаг мы не избрали, всегда будем получать эти колебания, которые никак не отражают действительных изменений распада… Значит придется пожертвовать некоторым временем, остановиться на одной, произвольной волне, чтобы выяснить влияние дозы облучения, и затем исключить ее. Мощность оставим пока постоянной. Я думаю, потребуется максимум месяц, чтобы найти закономерность Тогда поиски волны и других условий, при которых распад прекратится вовсе, займут очень немного времени.

— Что ж, очевидно, вы правы, — согласился Ридан. — Тут вам и книги в руки. Признаться, я не очень хорошо разбираюсь в ваших волновых процессах… — Он усмехнулся как-то успокоенно. — И знаете, с тех пор, как мы работаем вместе, меня это обстоятельство совсем перестало тревожить!..

Еще месяц промчался в напряженной работе. Николай, по-прежнему забывая себя, увлеченно преследовал намеченную цель. По-прежнему не хватало суток. Закончив облучение пробирок, он спускался вниз в свою радиотехническую лабораторию. Тут было его царство, где господствовали законы физики — такие ясные и твердые, когда они не вторгались в чуждую ему «страну живой материи». Все тут было близко и знакомо — задачи, методы, приборы, инструменты, материалы, язык, на котором говорили люди, так легко, с полуслова понимая друг друга. Да и сами люди. Штат своей лаборатории Николай набрал запросто, из числа известных ему радиолюбителей, следовательно, энтузиастов: он хорошо знал, кто ему нужен здесь, в этом удивительном ридановском учреждении. А главными помощниками его стали давнишние друзья-коротковолновики Толя Ныркин и Володя Суриков, — те самые, с которыми он в свое время начал эксперименты с ультракоротковолновым телефоном в столице.

В этом маленьком царстве энтузиастов уже появились ростки нового сооружения — детали большого генератора для консервирования целых мясных туш. Посоветовавшись с друзьями, Николай смело пренебрег обычным порядком и начал эту работу, еще не решив задачу в лабораторном масштабе. Но он был уверен теперь, что решит ее, знал общие контуры решения. А они позволяли приступить к созданию будущего сооружения, которое уже получило точное название: «консерватор».

Вечером Николай брал у Ридана книгу анализов и уходил в свой кабинет. Цифры распада живого вещества превращались в точки на большом листе клетчатой бумаги. Начинались поиски кривой, которая соединила бы эти точки. Она упорно не хотела обнаруживаться. Она обманывала и кривлялась, неправдоподобными взмахами проскальзывала мимо точек, исчезала вовсе, оставляя пустые участки. Но каждый день приносил новый лист, новые точки и новые кусочки кривой; они складывались, заполняли прорывы.

Занятия эти прекращались на время, когда священный долг коротковолновика-любителя звал Николая к передатчику. Новый круг интересов вступал в действие. Может быть, это был отдых. Откинувшись на спинку кресла, близко придвинутого к столу, закрыв глаза, Николай исчезал в эфире. Здесь, в своем кабинете, в этом особняке-институте, он переставал существовать. Весь превратившись в слух и внимание, он носился над миром, метался из страны в страну, пронизывая призывным кличем своего «це-ку» прибой эфира и циклоны электрических бурь.

Тут разыскивал он знакомые голоса, идущие из комфортабельных кабинетов городов, из палаток путешественников и радиорубок, затерянных в океанах кораблей…

— 73!

— 73 es Dx! — приветствовали они друг друга, спеша к новым встречам.

А иногда нежный, слегка вибрирующий напев останавливал на миг стремительный полет Николая, и, опьяненный свободой, игриво бросал ему:

— 88!

— 88, y!, — узнавая женский почерк сигналов, уверенно выстукивал Николай.[6]

И снова возвращался к волне, на которой обычно появлялся его немецкий друг…

Может быть, это был отдых. Но путешествия по эфиру часто кончались только к рассвету, а в восемь утра Николай всегда был уже в лаборатории. Огромное увлечение работой держало его на ногах, но силы падали, вечное напряжение мысли накопляло странное, незнакомое ему ощущение слабости. С трудом он заставлял себя утром подняться с постели, а когда случалось пораньше лечь спать, он долго не мог сомкнуть глаз, тщетно стараясь остановить вихрь мыслей, продолжавших тормошить утомленное сознание.

Однажды вечером, когда по строгому декрету Ридана все обитатели верхнего этажа собирались к столу, Анна, внимательно взглянув на Николая, заметила:

— Вы стали плохо выглядеть, Николай Арсентьевич. Вы нездоровы?

— Нет, как будто ничего. Плохо спал сегодня. Бессонница.

— А если «как будто», то, товарищ профессор, предлагаю вам обратить серьезное внимание на вашего коллегу. Мне известно, что он еще никогда в жизни не пользовался настоящим длительным отдыхом. Да и кратковременным тоже. Правильно, тетя Паша?

— Все правильно, Анюта, — охотно подтвердила та. — Сколько уж я говорила ему!..

— Между тем, насколько мне также известно, — продолжала Анна — уже больше года Николай Арсентьевич работает исключительно напряженно. Образ жизни ведет неправильный, нездоровый. Спит мало. Вчера лег в три. Неудивительно, что началась бессонница. Если так будет продолжаться, то Николай Арсентьевич свалится и…

Это «и» с выразительным многоточием было адресовано прямо Ридану. Анна замолкла.

Николай улыбаясь ждал, что будет дальше.

Профессор внимательно поглядел на Николая и задумался. Слова Анны испугали его. В самом деле, это могло окончиться плохо. Ему стало страшно от этой мысли. Он сам работал с таким же увлечением, как Николай, так же нетерпеливо ждал наступления каждого следующего дня, но это не был безудержный азарт молодости, какой владел Николаем. Его увлечение держалось в рамках давно и крепко укоренившегося распорядка дня, отдыха и работы. Он привык к этому и не замечал переутомления своего молодого друга. К тому же Николай никогда не болел, никогда ни на что не жаловался; его крепкий организм, казалось, вообще не был способен поддаваться каким бы то ни было недугам.

Как-то, еще зимой, Анна и Виклинг, вернувшись с катка возобновили обычные попытки привлечь Николая к спорту.

— Мне спорт не нужен, — полушутя отбивался Николай. — Я здоров, как бык. Я уже лет двадцать пять ничем не болел. И знаете почему? Меня покойная мать «отучила» болеть. В детстве, когда я заболевал, она укладывала меня на печь, ставила рядом горячий горшок с только что запеченной кашей и накрывала всю эту комбинацию тулупом. Мне и сейчас, при одном воспоминании об этом зверском способе лечения, становится жарко. Я совершенно изнемогал, задыхался, истекал потом. Горшок обжигал меня до пузырей. Не знаю, почему я не умер. Наоборот, это помогало! Но я воспринимал это истязание не как метод лечения, а как страшное наказание за болезнь, а самое заболевание — как тяжкий грех, как какой-то недостойный поступок, которого нельзя допускать. Вот я и перестал болеть…

Все смеялись. Ридан, глядя на дочь, многозначительно поднимал палец.

— Хорошо, — снова наступал Виклинг. — Положим, спорт, как источник здоровья, вам не нужен. Но разве плохо обладать свежестью, физической силой, чувствовать свои мускулы! Неужели вы даже не делаете гимнастики по утрам?

— Нет, не делаю.

Виклинг пристально посмотрел на осунувшееся, бледное лицо Николая.

— Если нет упражнения для мышц, они становятся вялыми слабыми. Я каждое утро…

Николай начинал злиться.

— Значит, у вас плохие мышцы, если их каждое утро нужно… подбадривать…

Виклинг самодовольно улыбнулся.

— Давайте попробуем?

Они сели к углу стола друг против друга и упершись локтями правой руки в стол, соединили кисти, поднятые вверх. Каждый должен был стараться положить руку противника. Окружающие с интересом следили за поединком.

— Погодите, — остановила их Анна, — давайте условимся: если Николай Арсентьевич будет побежден, он завтра же отправляется с нами на каток.

— Идет! — согласился Николай. — А в противном случае?

— В противном случае Альфред завтра лишается этого права. Начинайте.

Медлительный в своих движениях, неискушенный в тактике состязаний, Николай не успел еще принять надлежащую позу, как Виклинг неожиданным рывком пригнул его руку к столу. Это произошло так быстро, победа казалась такой легкой и несомненной, что все весело рассмеялись.

Николай вспыхнул.

— Я думаю, что мы пробуем физическую силу, а не… проворство рук, — зло сказал он.

— Повторить, повторить! Не считается! — вмешалась Анна, видя, что положение обостряется.

Они снова соединили руки.

— Теперь вы готовы? — демонстративно спросил Виклинг. Очевидно, он хорошо знал, что значит в состязании вывести противника из равновесия. И опять стремительным усилием он нажал на руку Николая.

Рука эта чуть качнулась, но осталась на месте. Виклинг не ожидал встретить такое сопротивление. Он еще раз повторил маневр, удвоив нажим. Это было максимальное напряжение его мускулов. Теперь он ясно почувствовал, что с таким же успехом мог бы попытаться сдвинуть с места каменную стену. Мускулы Николая как бы налились свинцом, стали массивными и неподвижными. Он не нападал, только оборонялся, прощупывая силу противника.

Виклинг изменил тактику. Он прекратил атаки и, продолжая нажимать, решил дождаться, когда рука Николая устанет. Но было уже поздно, он сам потратил слишком много сил на свои агрессивные выпады. Он покраснел от напряжения, на лбу его вздулась жила.

— Сдаетесь? — спокойно спросил Николай.

— Вы сначала победите, а потом…

— Потом, собственно, не о чем будет спрашивать. Ну, держитесь, «иду на вы»…

Николай нажал. Секунды две продолжалось плавное и неотразимое движение вниз, до тех пор, пока рука Виклинга тыльной стороной кисти бессильно легла на скатерть…

Виклинг объяснил свое поражение так: он ошибся в тактике. Он слишком уверен был в слабости противника и растратил силы на первые, неверно рассчитанные нажимы.

— Тогда давайте попробуем еще. Измените вашу тактику, — предложил Николай.

Виклинг вынужден был согласиться.

Теперь они скрестили над столом левые руки.

— Считайте до трех, Анна Константиновна, — сказал Николай. И добавил: — с любой скоростью.

И когда Анна сказала «три», рука Виклинга покорно опустилась на стол…

После ухода Виклинга к Ридану пристали Анна и Наташа, которая особенно радовалась победе Николая: втайне она по-прежнему недолюбливала Виклинга; он был для нее все так же сложен и непонятен.

— Как же так? — недоумевали девушки. — Выходит, что спорт не нужен?

— Нет, вы не правы, — заговорил с жаром Ридан, обращаясь к Николаю. — Работа мышц нужна организму так же, как пища, как кислород. Без движения человек не может существовать: он погибнет, потому что работа мышц дает энергию тысячам других внутренних функций, необходимых для жизни, для того, что называется здоровьем. Это особенно ярко проявляется у животных. Вспомните, как мечутся из угла в угол волк, лиса — да почти все звери, заключенные в клетку, вспомните белку в колесе. Каждому животному нужно совершать определенное количество движений, чтобы поддерживать организм в порядке. Недостаток движения, как и недостаток пищи, приводит к медленно наступающим серьезным нарушениям в работе всего организма. Мускулы у человека в порядке, но работают они мало. И вот оказывается, что кишечник начинает пошаливать, человек становится раздражительным, появляются головные боли или начинается бессонница. Это уже плохо. Баланс нарушен, восстановить его не так просто. Вот почему человеку, лишенному необходимого количества движения, нужен спорт, нужна гимнастика. Иначе он рано или поздно станет инвалидом. Советую вам подумать об этом, Николай Арсентьевич. А что касается вашей победы над Виклингом, то она свидетельствует только о том, что вы обладаете от природы очень крепкой мускулатурой, а Виклинг, если бы не занимался своими упражнениями, был бы, очевидно, еще слабее…

Теперь, когда Анна обратила внимание отца на состояние здоровья Николая, Ридан всполошился не на шутку. Он учинил Николаю строжайший медицинский осмотр.

В операционной были приведены в действие сложные ридановские аппараты. Они обвили своими гибкими щупальцами обнаженное тело, мягко прильнули к груди, к спине. Впервые в жизни Николай услышал биение собственного сердца и шум легких. Во много раз усиленные знакомыми ему приборами, эти таинственные звуки наполняли всю комнату, казались чужими и страшными. Ридан стоял неподвижно и слушал. Он понимал этот язык человеческого тела. Каждый отзвук, каждый шорох и тон говорили ему, как работает самый сложный в природе аппарат.

Потом какие-то оптические трубки уставились в глаза Николая. Они заглядывали внутрь глазного яблока, скользили по сетчатке. Ридан ощупывал, сжимал тело Николая, находил какие-то нервные узлы, щекотал его, ударял, царапал.

Профессор то восхищался, то озабоченно покачивал головой. Диагноз был в общем неутешителен.

— Ну и конституция! Я еще не встречал такого могучего организма, такой прочности конструкции. Но нервы крайне истощены. Переработали головой, Николай Арсентьевич, баланс нарушен. Голова требует отдыха, а тело — движения.

— Может быть заняться спортом? — иронически спросил Николай.

— Можно и спортом, но работу надо оставить, хотя бы на время. Иначе вам придется прекратить ее независимо от вашей воли.

Несколько минут длилось молчание. Ридан искал компромисса, понимая, что сейчас немыслимо заставить инженера бросить работу, и внутренне соглашаясь с ним.

— Вот что, — нашел он, наконец, — вам надо разгрузиться. Давайте поставим кого-нибудь из ваших техников на облучение. В конце концов, не так уж необходимо именно вам торчать целыми днями у генераторов.

— Нет, нет! — Николай как будто испугался. — Сейчас это невозможно, никак невозможно… У меня другое предложение: дайте мне еще три дня. Ничего не случится, я чувствую себя достаточно хорошо. А за это время у меня окончательно выяснится методика дальнейшего исследования.

Профессор нехотя согласился.

Николай был доволен собой, он удачно вывернулся из опасного положения. А главное, он не проговорился! Отдых… Ха!.. Интересно, как бы Ридан решился настаивать на передышке, если бы он знал, как обстоит дело…

Николай улизнул в свой кабинет, плотно запер за собой дверь и нетерпеливо склонился над большой чертежной доской. Еще вчера он нашел, наконец, этот «шаг волн». Сложные волнообразные кривые уже подчинялись закону: три математические формулы определяли их спады и взлеты на пятнистом от бесконечных стираний резинкой поле миллиметровки. Теперь оставалось проверить в последний раз.

Пользуясь найденными формулами, он прочертил еще несколько взмахов этих кривых, обозначающих колебания степени распада ткани, в зависимости от изменения волны, экспозиции, мощности. Так! Довольно. На этой вертикали указаны условия, при которых он облучал мясо два дня назад. По чертежу степень распада тут должна быть 68, 53 процента. Сегодня анализы готовы, вот результаты. Он раскрыл книгу ридановских записей и сразу привычным взглядом скользнул по последней графе, быстро закрыв от самого себя пальцами низ страницы. 68, 50… 68, 57… 68, 55… Верно. Верно! Потом раскрыл конец записи. Там косым ридановским почерком была выведена средняя из всей серии: 68, 53 процента.

Сердце усиленно билось. Он закурил, зажмурил глаза, откинулся в кресле. Всё это были акты насилия над собой, может быть, продиктованные слабостью, каким-то враждебным началом, незаметно и хитро поселившимся в нем. Хотелось другого: вскочить, двигаться, говорить. Черт возьми, ведь, собственно говоря, решена сложнейшая проблема, найден закон! Да, эти формулы кривых определяют закон… сохранения ткани. Профессор утверждает, что ткань, которая еще не начала разлагаться, может жить. Значит, закон сохранения жизни?! Есть закон сохранения энергии, сохранения материи. Закона сохранения жизни до сих пор не было…

Усилием воли Николай сдержал расходившиеся мысли. Ладно, это не его дело. Его задача скромнее: нужно консервировать мясо. И никакого «закона» пока еще нет, простая закономерность: при таких-то условиях облучения мясо через двое суток разлагается до такой-то степени. Вот и все. Нет, не все, черт возьми! Ведь теперь можно решить такую задачу: а при каких условиях степень распада будет равна нулю, то есть мясо вовсе не разложится?

Николай погрузился в вычисления. Это была сложная математическая работа, в которой приходилось оперировать отвлеченными величинами, не выражающими ни координат кривых, ни степени распада. То, что раньше предполагалось искать практической работой на генераторах, теперь Николай определял математикой. Он искал диапазон, в котором должны заключаться нужные условия.

Наконец вычисления были закончены. Николай укрепил на доске свежий лист миллиметровки и стал чертить…

…За дверью, в столовой, еще слышалось движение, изредка раздавались голоса. Это Анна и Наташа, как всегда в это время года, готовились к экзаменам. Николай поймал себя на том, что он, как школьник, старается работать тихо, чтобы не выдать своего бодрствования. Он усмехнулся, громко чиркнул спичкой, закуривая, потом встал, небрежно сдвинув кресло, со стуком распахнул окно.

Густые, темные уже и высокие побеги липы теперь напоминали лес, дремучий и сказочный, осыпанный мерцающими блестками росы.

В дверь осторожно постучали, и Николай открыл.

— Опять! — укоризненно произнесла Анна.

— Опять… — бессмысленно повторил Николай, думая о том что теперь он уже не в состоянии молчать о своей победе. — Бросьте, Анна Константиновна, заботиться обо мне. Идите сюда. Наташа тоже. — Он тихо прикрыл за ними дверь. — Ну, товарищи, победа! Я сейчас решил нашу задачу. Смотрите… Вот это — кривая распада в зависимости от изменения волны. Эта — от экспозиции. Третья — от мощности. Тут, смотрите, все три кривые пересекаются в одной точке. Она лежит на линии нулевого распада. Это узел таких условий облучения, при которых мясо не будет разлагаться! Завтра я настраиваю генератор по этим данным, а еще через два дня профессор получит пробирки из термостата с совершенно свежим мясом. Представляете, что будет, когда лаборанты перестанут находить распад? Никаких процентов! Ноль!

— А сейчас у вас сколько?

— Шестьдесят восемь с половиной.

— Значит, отец и не подозревает об этом?

— Нет конечно!

Они составили план действий. Профессор ничего не должен знать. Сюрприз будет неожиданным.

С этого дня события стали нарастать, нагромождаться одно на другое. Каждый день приносил что-нибудь новое. Тихий с виду ридановский особняк, всегда кипевший внутри напряженной жизнью, теперь был похож на котел, готовый взорваться от клокочущих в нем событий.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ КЛАДЫ ВЫСОКОЙ ЧАСТОТЫ

На другой день Николай с утра настроил один из генераторов на «узел условий». Пробирки пошли в термостат. Через день они будут взяты в лабораторию на анализ, и тогда… Вот тогда-то и произойдет взрыв!

Половину серии — обычную порцию пробирок для одного генератора — он облучил сам. Чтобы не возбуждать подозрений Ридана, нужно было пропустить еще такую же, потому что другой генератор уже был выключен. Николай поручил эту работу Ныркину, а сам перешел в свою электротехническую лабораторию, где монтировался большой «консерватор». Пока пробирки с сюрпризом будут выдерживаться в термостате, он решил закончить монтаж, чтобы потом, после окончательной проверки «узла условий», сразу приступить к облучению более крупных проб мяса и целых туш.

Чем удачнее шло дело, тем увлеченнее работал Николай. Создавая сушилку, он впервые стал организовывать работу других, руководить людьми, и теперь ему казалось, что нет предела количеству дел, которые можно совершить в любой срок… Он не замечал, что обилие людей, помогавших ему, не уменьшало забот: он продолжал сам проверять все, что делалось. Заботы все более густой паутиной оплетали его. Уходить от них он еще не умел.

И не только «консерватор» поглощал его мысли. Чувствуя, что работа подходит к концу, он все чаще вспоминал о своем «генераторе чудес» — единственной идее, которую он не довел до конца. Пусть его расчеты оказались ошибочными, но разве это значит, что можно бросить идею, забыть о ней! Нет, он искал ошибку. Как только в мыслях об очередных делах появлялся просвет, поиски эти возобновлялись. А в отдельной комнате, примыкающей к электротехнической лаборатории, на столе уже возвышался остов «ГЧ», вынутый из ящика, и некоторые детали были укреплены на своих местах. Скоро можно будет окончательно восстановить аппарат, и тогда профессор получит, наконец, то, что ему нужно.

Еще одна неспокойная мысль то и дело вспыхивала в голове Николая. Прошло уже больше полугода с того момента, когда он получил шифрованное сообщение от немецкого «ома». За это время многое могло произойти в Мюнхене. Что с аппаратом Гросса? Николай представлял себе жизнь немецкого народа, и воображение рисовало ему самые печальные картины судьбы неизвестного друга… Да, конечно, это был друг. Продолжительное молчание только подтверждало это… Николай продолжал со свойственной ему пунктуальностью через каждые два дня в 21.10 по московскому времени внимательно прослушивать весь «любительский эфир».

Анна знала расписание радиоработы Николая и всякий раз, когда он после своих путешествий по эфиру выходил из кабинета в столовую, устремляла на него тревожный вопросительный взгляд. В ответ он молча пожимал плечами.

На этот раз они оказались одни в столовой.

— Что же это значит, Николай Арсентьевич? — тихо спросила Анна. — Неужели там… все кончено?

— Кто знает? В лучшем случае молчание может означать, что фашистские инженеры еще не разгадали тайну машины Гросса. И наш друг ждет. Сообщать нечего. Возможно, он слышит меня, но сам не выходит в эфир, чтобы не попасться.

— Хоть бы так! — с надеждой произнесла Анна.

И вот однажды в исключительно оживленном стрекотании любительских сигналов Николай вдруг услышал знакомый призывный клич. «Он… он!» взволнованно вслушивался Николай, ожидая конца вызова.

Да, это был он.

— Новая антенна выполнена точно по вашей схеме. Ждем продолжения, — сразу передал Николай, ответив на вызов.

— Хорошо. Принимайте.

Последовали цифры. Николай записывал весь превратившись в слух, боясь шевельнуться, чтобы не пропустить какую-нибудь точку. Так прошло минут десять.

Вдруг где-то совсем рядом в эфире возникли другие сигналы. Это были обычные сигналы настройки, ничего не выражавши: повторялась одна буква «ж»: три точки — тире, три точки — тире и так далее. Они слышались где-то «близко» от цифр немца, потому что их волна на какую-то долю метра отличалась от волны, на которой принимал Николай. Потом они, крадучись, подскочили ближе, еще… еще…

Кто-то настраивал свой передатчик на ту же волну. Николай понял. Отчаянным напряжением слуха он успел выловить еще три-четыре цифры из беспорядочной тарабарщины спутавшихся точек и тире.

Хищник эфира, точно нацелившись на свою жертву, прибавил мощность, и сигналы «ома» потонули в хриплом реве.

Николай быстро встал и рванул дверь. Анна и Наташа вздрогнули, повернулись к нему.

— Скорей сюда! — и Николай метнулся было назад, к передатчику, как вдруг из-за двери появился Виклинг.

— Что случилось? — встревоженно спросил он.

Николай опешил. Черт возьми, из-за наушников он не слышал, что пришел Виклинг.

— Ничего особенного… Анна Константиновна, идите сюда на минутку.

Она вошла, и Николай довольно недвусмысленно запер за ней дверь. Они переглянулись, молча оценив получившуюся неловкость. Николай махнул рукой: ладно, мол, обойдется, и снова вскинул наушники. Рев еще продолжался.

Одного взгляда на ряды только что записанных цифр в приемном журнале было достаточно, чтобы Анна поняла все.

Продолжая слушать, Николай вынул листок с шифром.

— Надо быстро расшифровать, — шепотом сказал он. — Связь прервана, но еще может возобновиться.

— А может быть, лучше сделать это потом? — Анна кивнула в сторону столовой.

Внезапно рев прекратился. Океан эфира покойно и неумолчно шумел своим ровным прибоем. Николай ждал. Эфир был спокоен.

— Да, лучше отложим, — ответил, наконец, Николай, не снимая наушников. — Идите туда и выпутывайтесь. Но помните… — он приложил палец к губам.

Анна вышла.

— Ну, решено, начинаю заниматься радио, — сказала она Виклингу. — Действительно, это увлекательная вещь. Теперь я понимаю, почему Николай Арсентьевич просиживает ночи за передатчиком. Знаете, Альфред, сейчас я слышала голос какого-то любителя из Нью-Фаундленда! С той стороны земного шара! Настоящий голос, не какие-нибудь точки-тире. Замечательно!

Виклинг сделал вид, что поверил Анне, и в то же время дал понять, что на самом деле он только помогает ей выйти из неловкого положения. Скоро он ушел, оставив в душе Анны гнетущее чувство незаслуженно нанесенной ему обиды.

Девушки поспешили к Николаю. Текст радиограммы уже был расшифрован. Анна быстро перевела его:

— «Имею достоверные сведения подготовке военного нападения. Сообщите ЦК партии. Группа военных инженеров, работавших над машиной Гросса уничтожена, машина тоже. Гросс и его помощник Мюленберг погибли. Захваченные документы, очевидно, сохранились. Возможно восстановление. Передаю описание принципа воздушного кабеля, специально составленное погибшим соавтором Гросса. Ионизация достигается путем поляризации воздуха одновременным воздействиям двух смежных направленных лучевых полей сантиметрового диапазона с отношением частот…»

Друзья молчали. Угроза, звучавшая в первом сообщении немецкого друга, теперь шагнула ближе, стала явственней и страшнее. Еще более встревожились девушки, когда Николай объяснил, почему текст прерван.

— Значит, за вашими разговорами в эфире следят!

— Да, — ответил Николай, — теперь это ясно. Опасения Феди подтверждаются. Может быть следят и за нами здесь… Нужно уничтожить все лишнее… а то еще выкрадут, чего доброго…

Он собрал все листки, относившиеся к расшифровке радиограмм, с усилием заставил себя вырвать из своего «вахтенного журнала» две страницы с записями приема… Эти две страницы и листок с шифром он сложил вместе и спрятал их под тяжелую раму письменного стола. Только что принятый расшифрованный текст положил в карман пиджака. Все остальное скомкал, унес в кухню и там сжег.

Вернувшись, он решительно поднял телефонную трубку.

— Удобно ли? — заметила Анна. — Уже двенадцатый час.

— Я в наркомат… Если он еще там, значит можно…

Через несколько минут Николай вышел «погулять». От Ридана, который сидел у себя в кабинете, приходилось пока скрывать немецкие дела и это тяготило Николая… «Ничего, — подумал он, — теперь уже скоро он будет знать все…»

* * *

Наступил последний из трех дней, которые Николай выторговал у Ридана «для нормальной работы», как он говорил.

В десять часов утра, когда во всем особняке Ридана уже шел хорошо налаженный рабочий день, произошло нечто необычайное, Анна и Наташа оставили книги, спустились вниз на волейбольную площадку около дома и начали расставлять на ней дужки крокета. Через минуту к ним вышли Мамаша и Виклинг. Николай погасил лампы своих генераторов и появился с черного хода, от «зверинца». С улицы пришел Федор Решетков и, положив какой-то сверток на скамью у площадки, присоединился к компании. В двадцать минут одиннадцатого в лабораторию Ридана позвонил лаборант-бригадир, который руководил анализом проб мяса. Он просил профессора зайти в «анализаторскую» лабораторию, чтобы выяснить какие-то недоразумения. Профессор поспешил туда.

— В чем дело? — спросил он входя.

— Какая-то ерунда, Константин Александрович. Похоже, что пробирки идут прямо с генераторов, а не из термостата.

— Почему вы так думаете?

— Да потому, что мясо совсем свежее. Вот смотрите, — он показал книгу записей. — Вчера последняя партия дала, в среднем, шестьдесят девять и одну десятую процента распада — почти норму, а сегодня следующая дает ноль.

Ридан схватил книгу и впился в нее глазами.

— Сколько проб вы уже проверили?

— Шестьдесят две.

— И все дают ноль?

— Все до одной!

— Да-а, странно… Сомнительно! Вы говорили с Тунгусовым?

— Нет еще. Решил сначала вам сказать.

— Так… Идемте к нему выяснять.

Открыв дверь в генераторную, Ридан в изумлении остановился на пороге. В комнате никого не было, конвейеры работали вхолостую, лампы генераторов были темны.

— Так и есть… что-то неладно.

Уверенный, что с Тунгусовым что-то случилось, он выскочил в коридор и огромными стремительными шагами помчался к комнатам инженера, как вдруг остановился так внезапно, что бригадир лаборантов, спешивший вслед за ним, чуть не сбил его с ног.

В открытое окно снизу, из сада, доносились голоса, среди которых Ридан явственно расслышал фразу, сказанную Тунгусовым:

— Нет, Анна Константиновна, к сожалению, я в мышеловке.

Профессор высунулся в окно. Несколько секунд он молча смотрел на играющих в крокет, как бы стараясь понять, что происходит.

— Э, друзья мои, что это с вами случилось? — крикнул он, наконец.

Странно: никто не услышал его. Он крикнул еще что-то, но среди играющих вдруг возник такой оживленный спор по поводу какого-то неверного удара, что профессор махнул рукой, отпрянул от окна и, бормоча: «Черт знает что такое!», понесся по лестнице вниз. Уже у самой площадки его, наконец, увидели.

— Товарищи! Что это вы? Николай Арсентьевич… О, и Федор Иванович здесь! Здравствуйте!

Тунгусов спокойно нацелился, ударил шар молотком и ответил:

— Да вот видите… Решил заняться спортом.

И он деловито направился за шаром, удачно прокатившимся через дужку. Все, казалось, были целиком поглощены этим шаром и даже не глядели на профессора. Ридан недоумевал.

— …Но позвольте, Николай Арсентьевич, у вас там с конвейером что-то не в порядке. На анализ поступают пробирки со свежим мясом… Генераторы не работают…

— Ну что же, — Николай снова ударил молотком, — так и должно быть, Константин Александрович. А генераторы я выключил.

— Как «должно быть»? Почему выключили? Ничего не понимаю! — Ридан вспылил, наконец, по-настоящему.

Николай подошел к профессору. Все окружили их.

— А какой у нас сегодня процент распада? — невинно спросил Николай, обращаясь к бригадиру.

— Никакого! — вне себя крикнул Ридан. — Ноль!

— Ну вот видите, как прекрасно! Пробирки пролежали в термостате сорок восемь часов, как полагается. В анализе ноль распада. Вот я и выключил генераторы.

Ридан недоуменно оглядел задорно улыбающиеся лица.

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что наши поиски закончены, Константин Александрович. Задача решена. — Он протянул руку Ридану, широко улыбаясь.

— Ура-а-а! — грянуло вокруг них, и окна института заполнились фигурами сотрудников, удивленно созерцавших совершенно непонятную сцену. Ридан душил в объятиях инженера, вокруг них пять человек, потрясая крокетными молотками, что есть мочи кричали «ура», а рядом с огромной книгой в руках стоял бригадир лаборантов.

Наконец Анна пригласила всех наверх. По пути Николай вкратце рассказал Ридану, как ему удалось найти сложные формулы кривых и графически определить «нулевую» комбинацию условии, при которой облучались сегодняшние пробирки.

Профессор был в восторге.

— Теперь остается выяснить, сколько времени будет действовать облучение, надолго ли сохранится мясо. Вам ведь это важно, не так ли?

— Конечно, — ответил Николай. — Два месяца — вот условие, которое я обещал наркому выполнить. Но предварительно надо добиться таких же результатов с большими объектами с целыми тушами. «Консерватор» почти готов, наладить его можно дня в два.

— Значит, анализы пока прекратим?

— Да, конечно.

Они отправились в большую «анализаторскую» лабораторию. Ридан объявил лаборантам, что первый этап работы успешно закончен и что они могут четыре дня отдыхать, после чего анализы будут продолжаться…

В столовой гремели веселые голоса. Готовился торжественный завтрак. Мамаша с Виклингом раздвигали стол, девушки готовили посуду. Федор из своего таинственного свертка вынимал тяжелые бутылки шампанского. Тетя Паша на кухне орудовала блестящей аппаратурой.

* * *

Успех Николая воодушевил всех обитателей ридановского особняка. Профессор готовился к новой серии исследований, составлял план работы, намечал препараты, готовил образцы таблиц для записей. Если для Николая его победа могла оказаться только первым, хотя и решающим шагом всей работы, то Ридан был уже удовлетворен вполне: для его целей достаточно было сорокавосьмичасового сохранения ткани.

— Выйдет у вас или не выйдет более продолжительный срок, — говорил он, — моя задача уже решена. Мои «консервы» пока не требуют слишком продолжительного хранения.

Николай внутренне вздрагивал от таких намеков, всякий раз вспоминая посещение страшной ридановской лаборатории.

— Какие же ткани или органы вам нужно будет сохранять живыми?

— Все! Разные! Всякие! Любые! Ах, Николай Арсентьевич, какое замечательное достижение! И ведь неожиданно! Разве я мог мечтать о такой возможности? А теперь… Ваши консервы — чепуха, детская забава в сравнении с тем, что я сделаю. Вот увидите! А если вы решите, наконец, проблему генератора мозговых лучей, тогда… — Тут Ридану не хватило слов, чтобы выразить те изумительные перспективы, которые открывались в связи с этим перед наукой.

«Сказать или не сказать?» — подумал Николай, вспомнив о тайне, которую он и Анна до сих пор тщательно скрывали от Ридана. В конце концов, нет оснований дольше скрывать: работа над «консерватором» кончится на днях, и тогда ничего не сможет помешать Николаю взяться за восстановление «ГЧ». А перед этим следовало бы поговорить с профессором, выяснить более подробно его надежды.

Он посоветовался с Анной.

— Можно, — решили они.

Вечером Николай пришел к Ридану в кабинет. Тот сидел в своем кресле у стола и что-то писал.

— Ну, я, кажется, кончил подготовку, — оживленно встретил он инженера. — Завтра начинаю сам облучать. Утром попрошу вас только проэкзаменовать меня по технике облучения. Программа у меня довольно сложная и обширная, но дьявольски интересная! Вы представьте, ведь что произошло: мы победили распад белка, главную основу смерти всего живого! Открываются перспективы, которые я просто не в состоянии охватить умом… Растерялся, мечусь… Черт его знает, что вы со мной сделали… Думаете, сколько мне лет сейчас? Двадцать, от силы! Мечтать начал. Врываются всякие идеи, обдают, как холодными брызгами, увлекают, тянут в будущее… А мне надо понять настоящее… Разве то, что у нас сейчас получается с мясом, это что-то небывалое? Ничего подобного. А мощи? Они понятны на юге, в жарком климате. Понятны северные мамонты в мерзлоте… Но ведь это же бывает и в умеренном климате! Никто толком не разобрался, что это за штука. А Рубинштейн! Помните?

— Какой Рубинштейн? — Николай совсем оторопел под натиском «двадцатилетнего» профессора.

— Ну как же! Николай Рубинштейн, брат знаменитого Антона, тоже музыкант, основатель Московской консерватории… Он умер в 1881 году в Москве. А вот несколько лет назад вскрыли его склеп и гроб — через 53 года после смерти! — и оказалось: лежит свеженький, как будто только что умер. Никакого бальзамирования не было. Сохранилось все — одежда, даже розы на груди… А знаете, в чем дело! Свинцовый запаянный гроб! Это работа свинца, Николай Арсентьевич, я уверен. Я знаю несколько таких случаев, связанных со свинцом… Ну? Разве не увлекательно? Нужен простейший опыт для начала серьезного исследования: взять свинцовый футляр, вложить туда мышь или крысу, только что убитую или даже живую, запаять, и через месяц вскрыть… Потом еще мёд… Тело Александра Македонского сохранили от разложения в меду…

Он вдруг смущенно рассмеялся, глядя на Николая, — тот стоял неподвижно, лицо его отражало напряжение, будто он с трудом поглощал этот необузданный поток мыслей. Николай не умел слушать иначе: он вникал в смысл. А Ридан почувствовал неловкость увлекшеюся человека, — зачем это игривое обнажение своего неупорядоченного мыслительного сырья…

— Видите, какая катавасия в голове…

— Я это хорошо понимаю, — ответил Николай. — У меня, ведь то же самое…

— Знаю… у нас много общего — в самом главном — в творческой основе наших натур… Это большая сила… — Ридан решительно удержался от соблазна продолжить объяснение в любви. — Итак, Николай Арсентьевич, сейчас я буду выяснять два вопроса. Все ли ткани и соки организма одинаково реагируют на консервирующее облучение. Значит придется испытать довольно много образцов. И второй, решающий для меня судьбу метода, вопрос: не вызывает ли облучение каких-либо функциональных нарушений в органах. Ибо, если орган в результате облучения потеряет способность нормально работать, то его и хранить не к чему…

— Надолго у вас эта программа рассчитана?

— В неделю все облучу. Затем буду исследовать.

— А я за это время думаю покончить с «консерватором».

— Так… — профессор помолчал немного. — А потом? Николай почувствовал, как напряженно ждет Ридан ответа.

— Потом возьмусь за «ГЧ», — просто сказал он.

— Как… опять новая работа?! Что за «гече»?

— Нет, это старая работа. Это то самое, чего вы ждете, Константин Александрович… «ГЧ» — «генератор чудес». Мы с Федором в шутку так назвали тот самый генератор, о котором я рассказывал вам в самом начале нашего знакомства… Помните? Теперь я хочу его восстановить. Правда, то, чего я ждал от него, не получилось. Но кое-какие «чудеса», о которых я узнал позднее, произошли, и о них я хочу вам рассказать. Вы помните, чем кончилось ваше прошлогоднее выступление в Доме ученых. И вот я установил, что вы тогда потеряли сознание в тот самый момент…

Ридан схватился за ручки кресла, как бы готовясь вскочить. Лицо его выражало крайнее изумление.

— Я потерял сознание? — перебил он Николая. — Ничего подобного. Я не терял сознания. Прекрасно помню, как…

— Погодите, Константин Александрович. Сейчас мы установим точно это обстоятельство.

Николай подошел к столу взял кусок бумаги и написал на нем:

LMRWWAT.

— Вам знакомы эти буквы? — спросил он.

Ридан посмотрел внимательно, потом откинулся на спинку кресла, смотря куда-то в темный потолок.

— Припоминаю… Да, да: Анна как-то надоедала мне за чаем с этим… ребусом, что ли…

— И больше ни о чем не говорят вам эти буквы?

— Нет, ни о чем.

— Так вот… Теперь слушайте. Вы написали их на доске тогда в Доме ученых. Это видели все. А Муттер даже переписал их себе в записную книжку. Этого факта вы не помните. Значит, вы были в бессознательном состоянии.

— Чертовщина какая-то! — Ридан начал ходить по ковру у стола, круто поворачиваясь. — Очень странно. Я прекрасно помню свое состояние тогда. Сначала…

— Погодите минутку, — перебил снова Николай. — Разрешите мне рассказать об этом. Сначала вы почувствовали слабость… Имейте в виду, я не присутствовал тогда в зале, я был у себя дома. Затем вами начало быстро овладевать сомнение в правильности той основной идеи, которую вы собирались изложить. Быстро прогрессируя, сомнение достигло степени уверенности в ошибке, почти отчаяния…

— Николай Арсентьевич, это мистификация! — вскричал Ридан. — Что это значит?

— То, что я сам в тот же момент пережил все это. Я испытывал тогда свой «генератор чудес». Вы знаете, моя квартира была недалеко от Дома ученых. Луч генератора, направленный в окно, случайно попал в это здание — я потом проверил это — и, очевидно, коснулся вас.

Ридан застыл, опершись обеими руками на стол. Вся его фигура выражала напряженный интерес к тому, что рассказывал Николай.

— Хорошо… Какой же вывод?

— Очевидно, лучи моего генератора, действуя на человека, вызывают в нем это состояние отчаяния. Вы попали прямо под луч, я подвергся действию поля, находясь в непосредственной близости к генератору. И мы оба испытали одно и тоже. Действие моего «ГЧ» на мозг мне кажется несомненным.

Николай ожидал, что теперь-то Ридан разразится, наконец, бурей восторга, видя, что его мечта, собственно говоря, уже осуществлена.

Ничего подобного не произошло.

Ридан стоял неподвижно в прежней позе, смотрел на Николая и, казалось, не видел его. Наконец он выпрямился.

— Постойте… Я помню, рассказывая об этом генераторе, вы сказали, что у вас ничего не вышло, «получилось не то, что нужно». Что же, собственно, показало это испытание? Действительно оказалась ошибка?

— Да, к сожалению.

— И вы именно тогда убедились в этом?

— Да.

— Так. Значит, чувство огорчения или даже отчаяния, которое вы пережили в тот момент, было вполне естественно и без влияния излучений генератора, не так ли?

— Пожалуй, — согласился Николай.

— Заметьте: я тогда почувствовал это отчаяние без всяких на то оснований. У меня никакой ошибки не было! Это — первое обстоятельство, делающее ваш вывод недостаточно убедительным. Теперь дальше: буквы… Вы-то знаете, что они обозначают?

— Знаю.

— И тогда знали?

— Тогда я знал только об их существовании, значение их мне не было известно.

— И что же… Вы много думали о них?

— Да, и очень даже. Мне нужно было во что бы то ни стало разгадать их смысл, ибо в них таился ключ к расшифровке одного секретного сообщения, которое я тогда получил по радио.

— Прекрасно! — в голосе профессора уже звенели нотки торжества. — Теперь вы понимаете, в чем дело? Как же вы не обратили внимания на это второе и самое важное обстоятельство? Вам были знакомы эти буквы, может быть вы даже думали о них в тот момент.

— Кажется, так и было, Константин Александрович ..

— Ну вот! А я о них не знал и не мог знать. И вдруг я в бессознательном состоянии стал писать их на доске… Понимаете? Ведь это явная картина гипноза! — выпалил профессор. — Это то самое, чего я добиваюсь от физики уже год. И оказывается, уже год, как проблема лучей мозга решена практически! Николай Арсентьевич! Фу, черт, это просто счастье какое-то!

— Значит, все-таки я был прав, заключив, что лучи моего «ГЧ» действуют на мозг?

— Э! «На мозг!» — передразнил Ридан. — Вы совсем не были правы. Вы решили, что эти лучи, действуя на мозг, вызывают чувство отчаяния. Простите, ерунда! Лучи солнца вызывают ощущение света, значит, тоже действуют на мозг. Все действует на мозг. Если бы дело обстояло так, как вы заключили, то ваш генератор не стоил бы выеденного яйца. Никому не нужно ваше чувство отчаяния! Нет, тут было нечто гораздо более важное. Мысль об ошибке, сомнение, чувство отчаяния, наконец, эти буквы — все это было, у вас, в вашем мозгу. А луч генератора передал это мне, овладев моим мозгом. Только одно мне непонятно, каким образом излучения вашего мозга смешались с волнами луча генератора. Но тут уж я ничем помочь не могу. Вы сами должны мне объяснить, как это возможно.

Николай был взволнован блестящим анализом Ридана. Необычайные, почти фантастические и в то же время неотразимо реальные выводы его с трудом укладывались в сознании. Теперь Николай вспомнил все, вспомнил свое движение, продиктованное усталостью, когда он прильнул головой к баллону лампы «ГЧ». Если от его мозга действительно шли в этот момент какие-то излучения, то они легко могли попасть на систему, модулирующую «несущую» волну. А тогда и луч «ГЧ» мог оказаться во власти мозга Николая. Так оно, очевидно, и было. Он объяснил это Ридану.

— Вот видите, — вскричал тот в восторге, — все ясно! Теперь я могу сказать точнее: волны вашего «ГЧ» относятся к диапазону порядка двух-трех тысяч ангстрем.[7] Тут-то и расположены митогенетические, некробиотические и всякие другие биолучи. Ваш «генератор чудес» как раз то, что мне нужно, чтобы получить власть над живым организмом! Ох, Николай Арсентьевич, какое же это удивительное счастье!

— Погодите, Константин Александрович! Вы говорите, митогенетические лучи. Это те, которые вызывают усиленное деление клеток. Между тем тогда же, при испытании «ГЧ», я пробовал действовать лучом на дрожжевые культуры и никакого эффекта не получил.

— Никола-ай Арсентьевич, — укоризненно протянул профессор. — Опять вы делаете ту же ошибку…

Но Николай уже и сам это понял.

— Простите, каюсь, все ясно. Точность настройки. И спасибо вам, Константин Александрович! Очень возможно, что и моя ошибка с «ГЧ» состоит именно в этом — в недооценке точности настройки!

В результате этого разговора они наметили такую программу: Виклингу как искусному «верньерщику» поручается срочное выполнение новых тончайших органов настройки для «ГЧ». Николай, закончив «консерватор», собирает, наконец, свой заветный аппарат не отвлекаясь больше ничем.

Ридан поставил еще такой вопрос: нельзя ли сделать так, чтобы «ГЧ» мог служить не только генератором, но и приемником биологических лучей? Это было бы очень важно в дальнейшей работе с аппаратом.

Николай выкурил папиросу, походил по кабинету и сказал:

— Можно.

* * *

«Консерватор» не был похож ни на одну из существующих машин. Новый аппарат выбрасывал из себя лучистую энергию. Поток ее падал из укрепленного на высоте двух метров параболического рефлектора вниз, на небольшой конвейер, по которому должны были двигаться с определенной скоростью крупные «объекты облучения».

Непосредственно к конвейеру примыкал генератор, напоминавший своим внешним видом трехэтажный буфет. Все пространство, занятое рефлектором и потоком энергии, было заключено в клетку из густой медной сетки. Она изолировала энергию от внешнего мира и предохраняла людей от ее влияния. Пол в этом месте устилали заземленные свинцовые листы.

К моменту пуска «консерватора», для которого пришлось высвободить одно из лабораторных помещений, Мамаша подготовил еще одну большую комнату, где облученные туши должны были пролежать в ящиках два месяца — испытательный срок. Организацию этой «теплицы» Мамаша целиком взял на себя, оборудовал его усиленным отоплением, увлажнителями воздуха, стеллажами, самозаписывающими термометрами, психрометрами[8]…

Перед пуском Николай не ложился спать. Всю ночь он провозился, налаживая машину с Ныркиным и Суриковым, увлеченными работой не меньше, чем он сам. Зная, что завтра машина должна быть пущена в ход, эти заядлые энтузиасты сами отказались прекратить работу, пока все не будет окончательно налажено.

Николай добивался абсолютной точности. Последний разговор с профессором сделал его еще более осторожным. Правда, здесь в «консерваторе», только ультракороткие волны. Это не микроволны, не биолучи. Но, кто знает, не решают ли дело и тут какие-нибудь тысячные доли волны?

К утру все было готово.

Мамаша в этот день чуть свет отправился на бойню. К началу работы в институте он вернулся оттуда во главе колонны из двух машин-холодильников. Рабочие начали выгружать и вносить прямо в помещение «консерватора» продолговатые ящики с заключенными в них тушами свиней, овец, баранов. Были здесь и отдельные части больших туш и разнообразные виды мясных полуфабрикатов.

Приехал Федор, предупрежденный Николаем накануне. Улучив подходящий момент, Ридан отозвал инженера в сторону.

— Слушайте, Николай Арсентьевич, а не следует ли сообщить наркому?

— Нет, — твердо ответил тот. — Я уже думал об этом. Лучше подождать, когда все будет окончательно проверено.

Началось облучение.

Самый большой ящик поставили на площадку в начале конвейера. Николай стал позади, у боковой стенки генератора, где были сосредоточены контрольные приборы, все органы управления, и запустил сразу и генератор, и мотор конвейера.

Прошло несколько секунд, прежде чем взметнувшиеся стрелки приборов успокоились и застыли на своих местах. Все было правильно. Скорость движения конвейера определяла экспозицию облучения.

— Давай, — сказал Николай, и Ныркин сдвинул ящик с площадки на движущуюся ленту.

Через секунду ящик уже вошел в отверстие клетки. Его обдал поток лучистой энергии. Не останавливаясь, ящик выскользнул на другую площадку, в конце конвейера. Ящик сняли и увезли на тележке.

— И все?! — удивился Федор.

— Все, — устало ответил Николай. — Теперь можно продолжать в том же духе.

Один за другим прошли через таинственный, невидимый поток все семьдесят ящиков, привезенных с бойни. Их отправили в «теплицу» и разместили на стеллажах. Но это не был конец. Едва убрали последнюю партию ящиков, как Мамаша, подобно опытному режиссеру, вывел на сцену новую серию их. Тщательно пронумерованные разных размеров ящики с неизвестным содержимым были заготовлены Риданом. В некоторых из них что-то скреблось, сопело, стукало.

— Ну, Николай Арсентьевич, — сказал Ридан, — теперь попрошу вас несколько изменить настройку. Дайте минимальную мощность излучения, какая допустима при сохранении прежних условий волны и экспозиции.

Николай снова стал к пульту. Несколько ящиков были облучены один за другим. Потом Ридан попросил прибавить немного мощности и снова пропустил несколько ящиков. Так повторялось несколько раз.

Наконец все было закончено. Щелкнул рубильник. Лампы генератора погасли, движение прекратилось. Николай медленно выходил из-за конвейера.

Вдруг он пошатнулся и остановился, прислонившись плечом к стене. Федор быстро подошел к нему.

— Что, устал, Коля? — тревожно спросил он, обнимая его.

Ответа не последовало. Ноги Николая внезапно подкосились, и он рухнул на пол.

* * *

В сложном внутреннем мире человека есть явления простые, понятные, — как голод, страх, любовь, первое ощущение старости или покоряющего величия природы, красоты… Настоящий смысл, их суть познается только собственным опытом. Иначе они непостижимы, и тут бессильны любые средства познания, объяснения, изображения. Даже самый талантливый художник может раскрыть их лишь тому, кто уже коснулся их сам. Когда же человек впервые сам познает в жизни эти явления, их смысл оказывается для него неожиданно глубоким и большим, он меняет представления, становится источником силы и мудрости. Такой была для Тунгусова его болезнь.

Уложенный Риданом в постель, он послушно и спокойно выполнял все предписания профессора. С тех пор как он открыл глаза после обморока, все представилось ему совсем по-иному. Телом владела слабость и лежать было приятно. В голове наступил покой, — это тоже было приятно; мысли текли медленно, без напряжения, соблюдая очередность, не нагромождаясь, как прежде, одна на другую. Николай лежал и удивлялся новым ощущениям. В конце концов, было глупо так издеваться над собственным мозгом. Он же прекрасно видел, что наступает какой-то предел напряжению умственной энергии: на это указывала бессонница, об этом говорила ему бешеная чехарда мыслей. Разве он не знал, что это за симптомы?

В первый момент после обморока, еще не понимая, что, собственно, случилось, он почувствовал страх, и, конечно, страх за судьбу «ГЧ» и всех ридановских надежд.

— Это опасно? — тревожно спросил он.

Профессор успокоил его быстро и резко:

— Это пройдет бесследно, если вы будете вести себя разумно. Между прочим, вы уже стали взрослым…

Для Ридана это был элементарный случай. Отдых, покой, немного развлечений — и все пройдет. Но как заставить этого сумасшедшего инженера отдыхать? Он подумал и решил действовать «террористически».

— Две недели будете лежать, — заявил он пациенту таким тоном, что Николаю стало ясно: лежать ему действительно придется.

В тот день, когда все это произошло, Анна сдала последний экзамен по теории музыки. Возбужденная успехом, наполненная радостью свободы после долгих недель усидчивой работы, девушка легко взбежала по лестнице, как весенний ветер, впорхнула в столовую… и сразу остановилась в тревоге. Что-то случилось… Озабоченные лица Федора и Наташи, пузырьки каких-то лекарств на столе — все это бросилось ей в глаза.

— Что такое? — произнесла она упавшим голосом.

— Ничего, Аня, не волнуйся, все уже прошло, — торопливо успокоила ее Наташа. — Был обморок у Николая Арсентьевича.

— Ну вот! Я говорила… А отец?..

Ридан вышел из кабинета Николая и плотно закрыл за собою дверь.

— А! Анка… Можно поздравить? — он поцеловал дочь. — Знаешь уже? Да, ты была права. Ну, ничего, все в порядке. Я его обманул, сказал, что нужно лежать две недели. Пусть думает так, это ему будет полезно. Чур, о делах с ним не говорить, друзья! Выдумывайте самые невероятные темы, только не о генераторах, не о технике.

— И не о «лучах смерти», — многозначительно добавила Анна, обращаясь к Федору.

Профессор посмотрел на нее удивленно.

— А это что еще?

— Это… государственная тайна, известная только нам: Николаю Арсентьевичу, Федору Ивановичу, Наташе и мне. Мы решили открыть ее и тебе. Но больше никто не должен знать.

— Черт возьми, какое торжественное начало!

Они разместились у стола тесной группой, и Анна рассказала отцу всю историю с расшифровкой сообщений таинственного друга из Германии.

Ридан выслушал рассказ внимательно. Потом молча встал, ушел к себе в кабинет и долго сидел в кресле, теребя бороду, как бы решая какой-то сложный и важный вопрос.

* * *

Николай знал, что Анна вернулась. Он услышал ее голос, когда Ридан, выходя, на секунду открыл дверь. Его охватило непреодолимое желание видеть ее. Сейчас она войдет, вероятно… как жаль, что он не мог наблюдать за ней в тот момент, когда она узнала об его обмороке! Может быть он понял бы тогда кое-что…

Время шло и никто не входил. Из столовой доносились приглушенные звуки шагов, сдвигаемых стульев; голосов совсем не было слышно. Удивительно медленно шло время, всегда такое стремительное… Часы, даже сутки часто проскальзывали незамеченными… Николай машинально смотрел на настольные часы и с удивлением видел, как большая минутная стрелка, с трудом подойдя к очередной черточке на циферблате, будто прилипала к ней и долго не могла сдвинуться с места…

Ну и нечего смотреть на нее! Он закрыл глаза… Придет или не придет?

Если не придет, все ясно. Хотя… Ридан мог запретить «беспокоить». Он так решительно закрыл дверь…

Как все-таки глупо было так жить! Не бывать в театрах, не слышать музыки, прекратить чтение. Конечно, он стал дичать. О чем можно разговаривать с таким человеком? О генераторах? Только о генераторах! О «сушильных», «консервных», лабораторных, полупроизводственных, «чудесных»… Фу, черт, стыдно! Вот Виклинг не выходит из темпа культурной жизни…

Николай услышал легкое прикосновение к дверной ручке.

Потом дверь тихо отворилась.

Три осторожных шуршащих движения…

Он еще крепче сомкнул веки. Сердце вдруг заколотилось на всю комнату.

Он чувствовал, почти видел, как Анна приподнимается на носках, чтобы издали узнать, спит он или нет.

— Смелее, смелее, Анна Константиновна, — не поднимаясь, тихо сказал Николай.

Она вышла из-за высокой спинки кровати, несколько смущенно протягивая ему руку.

— Как вы узнали, что это я?

— Я слышал ваши движения, узнал ваши шаги. И я… очень ждал вас…

Что-то более сильное, чем ее воля, охватило Анну, заставило пальцы быстро сжать пальцы Николая, и сразу же, испуганно выдернуть руку.

Несколько мгновений она выдерживала его взгляд, полный восхищения, потом опустила глаза.

В этот момент Наташа и Федор вошли в комнату. Быстро завязалась общая беседа; друзья наперерыв старались придумывать подходящие темы, чтобы как можно дальше отвлечь внимание больного от всего, что было связано с его работой. Николай заметил эти не слишком искусные маневры и вдруг расхохотался так громко и весело, что все испугались, уж не истерика ли это.

Одновременно с двух сторон появились в комнате Ридан и тетя Паша. Их встревоженные лица смутили Николая.

— Простите, я, кажется, напугал вас. Больному, очевидно, не полагается смеяться? Но, право, Константин Александрович, они тут так усердно развлекали меня… Знаете, что, товарищи? Честное слово, мне это уже не нужно. Я вылечился! Нет, нет, не от слабости, конечно, а от прежнего своего стиля работы и жизни. Во мне какой-то переворот произошел. Я хочу гулять, хочу читать, ходить в кино, на концерты. Я буду заниматься спортом… вероятно.

Это «вероятно», рассмешив всех, оказалось убедительнее других доводов Николая.

— Вы это серьезно? — спросил Ридан.

— Совершенно серьезно. Я испугался. Не хочу падать в обмороки, глупо ведь. Эдак я свихнусь и… не успею ничего сделать.

— Хорошо. Теперь я вижу, что перелом действительно произошел. Но чтобы восстановить нервную систему, вам придется отправиться в санаторий месяца на полтора. Необходимо переменить обстановку, климат, природу…

Николай нахмурился.

— Полтора месяца… — тоскливо протянул он.

Федор посмотрел на него сочувственно. У него был свой взгляд на это дело.

— Эх, Константин Александрович, — вздохнул он, — дали бы вы мне его в полное распоряжение, я бы ему в месяц вернул силы, да еще прибавил бы хороший запас здоровья, свежести и совершенно новых впечатлений.

— Каким образом? — встрепенулся Ридан, всегда внимательный к советам людей, не причастных к медицине.

— А вот как. Я бы взял его с собой в путешествие, которое собираюсь совершить этим летом. Путешествие особое, в лодке, по реке. Я уже провел таким образом три отпуска, так что имею некоторый опыт. Делается так: подбирается небольшая команда, человек пять-шесть. Мы выбираем реку, по возможности, дикую, в отдаленном малонаселенном районе Союза. По железной дороге добираемся к какому-нибудь пункту в ее верховьях. Тут приобретаем большую лодку, закупаем провиант, погружаемся, и начинается жизнь на воде. Мы идем вниз по течению до заранее намеченного пункта, где ликвидируем свой плавучий дом и кончаем путешествие. Я прошел так по Уралу, по реке Белой и Северной Двине. Правда, такие экскурсии не очень-то комфортабельны и легки, но результаты получаются замечательные. Толстяки теряют лишний жир и становятся более подвижными, худые, наоборот, прибавляют в весе. Воздух, солнце, вода! А сколько всегда приключений, сколько интереснейших впечатлений! Охота, рыбная ловля, ягоды, грибы…

— Правильно! — воскликнул Ридан. — Вы правы, Федор Иванович. Санаторий отставить. Ничего лучшего нельзя придумать для Николая Арсентьевича.

— А женщин вы брали с собой? — спросила Наташа.

— Да, брали. Но… выбирали их очень осторожно, как, впрочем, и мужчин. Я повторяю, это не так просто и легко, как кажется.

Девушки переглянулись, очевидно охваченные одной и той же мыслью.

— Справимся, Натка? — лукаво улыбаясь, спросила Анна.

— Ясно!

— Команда готова, товарищ капитан, — козырнула Анна вскакивая. — На этот раз вам не придется ее подыскивать.

— В самом деле! Это было бы чудесно!

— Правильно, Анка! — поддержал Ридан.

— Только все же придется найти еще одного мужчину. Если две женщины, нужно трех мужчин, это уж я знаю по опыту.

— Так вот третий, — Николай указал на Ридана.

— Верно! Ну, конечно! — девушки захлопали в ладоши.

— Ну, нет! — засмеялся Ридан. — Мне это не подойдет. Я все равно сбегу. Знаете что? Предложите Виклингу. Он спортсмен и, пожалуй, будет полезен. А мне он пока не нужен.

Наташа недовольно дернула носиком, однако возражать не стала: все были согласны с Риданом.

На этом и порешили. Федор взял на себя выбор подходящей реки и составление плана подготовки к путешествию. Анна должна была поговорить с Виклингом.

Беседа эта состоялась на следующий же день. По желанию Виклинга, они встретились на набережной а предвечерний час. Анна чувствовала, что Виклинг не зря стремится к уединению с ней, и немного волновалась.

Выслушав ее сообщение о предполагаемом путешествии, он некоторое время молчал. Анна взглянула на него удивленно.

— Вам не нравится этот проект? — спросила она.

— Нет, это великолепный проект! И вы знаете, что я был бы счастлив провести целый месяц с вами… и с вашими друзьями.

— И с вашими друзьями, — поправила Анна.

— Я не знаю, Анни, так ли это, — грустно ответил Виклинг. Усилившийся акцент выдавал его скрытое волнение. — Об этом я хотел говорить с вами. Могут ли быть друзья, среди которых нет доверия?

Анна почувствовала себя как бы пойманной на месте преступления. Что делать? Виклинг был прав.

— Разве вам не верят? — спросила она, видя, что уйти от ответа не удастся.

— Вы это знаете, Анни. Профессор и Николай Арсентьевич совместно решают какую-то интересную проблему. Какую — это для меня тайна. Я — наблюдательный человек и знаю, что вы с друзьями меняете иногда тему разговора, когда я прихожу. Что-то скрываете. Ваша вспышка интереса к радиосвязи была неудачна, вы сами знаете. Вы не умеете лгать. О, конечно, я не могу требовать доверия… как другие. Но… разве это есть дружба, Анни?

Намек на «других» уколол Анну, и она вдруг почувствовала, что владеет положением.

— Вы не понимаете, Альфред. Отец никогда и никому не говорит конкретно о своих целях. Он борется за власть над организмом, за продление жизни. Николай Арсентьевич помогает ему в технике. И ничего он сам толком не знает. Что касается наших тайн, то… Скажите, Альфред… Я слышала, что вы явились в Советский Союз, чтобы передать нам какое-то важное изобретение. Вы можете сказать мне, что это за изобретение?

— Анни! Но я не имею права.

— Значит, вы мне не доверяете?

— Это же другое дело! Это не мой личный секрет.

— Вот видите! — подхватила Анна. — Тогда и нечего обижаться. Во всяком случае, могу вас уверить, что никаких тайн направленных против вас, у нас нет.

Виклинг вдруг повеселел.

— Ну, тогда простите, Анни. Я вижу теперь, что вел себя глупо. Я не думал, что у вас государственная тайна… — Он искоса взглянул на нее, рассмеялся и быстро продолжал. — Я должен благодарить вас за урок. У советских людей особая этика, совершенно новая. Ее не так легко понять человеку буржуазного воспитания. Оставим это. Поговорим о путешествии. Когда вы решили ехать?

— Как только Николай Арсентьевич поправится. Отец говорит, что недели через две.

— Как же вам удалось уговорить его бросить работу?

— Уговорили. Он сам понял, что ему нужно отдохнуть.

— А радио? Он всегда говорит, что часто должен дежурить в эфире.

— Он оставляет товарища Ныркина вместо себя.

— Так. А вы говорили с профессором? Может быть, я буду нужен ему?

— Говорили. Он сказал, что в ближайшее время вы ему не понадобитесь.

Виклинг помолчал с минуту.

— Вот что, Анни, — сказал он затем, — мне нужно согласовать вопрос об отпуске со своим начальством. Если отпустят, я еду с вами. Завтра же выясню. Теперь скажите… — голос Альфреда стал мягче, бархатистее и Анна инстинктивно взяла себя в руки. — Кому принадлежит эта мысль… предложить мою кандидатуру?

— А это очень важно Альфред?

— Очень важно, Анни. От этого может зависеть весь смысл моего участия в экскурсии.

— Тогда вы можете отказаться.

Они прошли молча несколько шагов.

— Понимаю… И вас это нисколько не огорчит, Анни?

— Очень огорчит. Наш капитан требует, чтобы в команде было трое мужчин. А третьего у нас нет. Брать незнакомого…

— С вами невозможно разговаривать, — грустно усмехнувшись, перебил Виклинг…

Анна возвращалась домой одна, обдумывая этот разговор. Как будто она не сделала ошибки. Виклинга порой становилось жалко, в самом деле, недоверие — плохая штука. Он прав. Надо будет поговорить со всеми и постараться рассеять эту атмосферу отчуждения ни в чем перед ними не провинившегося человека.

* * *

Николай начинал томиться. Шел уже четвертый день его «лежачей жизни».

Ридан пришел к нему утром, осмотрел, расспросил о сне и течении мыслей.

— Ну, вот что, — сказал он, — давайте поговорим серьезно. О прежнем образе жизни не может быть и речи. Не так ли?

— Конечно.

— Так. Значит, поняли. Сейчас здоровы, можете встать. Ехать вам пока нельзя, вы еще слабы, нужно окрепнуть, отдохнуть. Работать можно, но полегоньку. Что вы думаете делать?

— «ГЧ», — коротко ответил Николай.

— И больше ничего?

— Больше ничего. С «консерватором» кончено на два месяца. Если, конечно, туши не начнут разлагаться раньше времени.

— А ваши ночные путешествия по эфиру?

— Я уже сговорился об этом с Ныркиным. Он очень опытный, способный коротковолновик и, конечно, сумеет после нескольких уроков усвоить мою манеру работать на ключе, мой «почерк». Будет регулярно приходить сюда в дни моей «эфирной вахты» и просиживать за передатчиком часа два.

Этот план вернул Ридану обычную веселость. Мечта его близилась к осуществлению. С каким нетерпением он ждал этого момента, какой борьбы с самим собой стоило ему удерживать Николая от работы!

Николай встал, принял по совету профессора крепкую хвойную ванну, а после завтрака погулял немного по саду. Потом отправился в свою рабочую комнату, где на отдельном столике его ждал остов «ГЧ». Разобранные детали лежали тут же. Николай вскрыл ящик и достал из вороха мягких стружек новый, совсем небольшой баллон свинцовой лампы…

…Вечером пришел Федор. С тех пор, как было задумано их летнее путешествие, и Федор стал «капитаном», он почти ежедневно бывал в ордынском особняке. Возникало много всяких подготовительных дел, требовавших обсуждения. Прежде всего надо было избрать маршрут, найти подходящую реку. Это оказалось далеко не простым делом, хотя будущие путешественники единодушно сходились в основном: река, должна быть «дикой» — малообитаемой, несудоходной, лесной и «охотничьей».

И вот друзья сидели за столом, заваленным географическими картами, туристскими справочниками. По многу раз обсуждали они то одно, то другое предложение, и… никак не могли найти «свою» реку в великом речном обилии советской страны.

Наконец появился и Виклинг. Внимание всех привлек небольшой плоский ящик, который он торжественно поставил на стол перед Николаем.

— Вот вам подарок к выздоровлению.

В ящике оказалась готовая передняя панель для «ГЧ» со всеми органами управления. Это был шедевр точности и изящества. Большая круглая шкала настройки заключала в себе две тысячи делений, из которых каждое можно было с помощью дополнительной микрометрической шкалы разделить еще на сто равных движений стрелки. Ридан и Николай были восхищены. Поистине, Виклинг показал себя артистом в этой работе.

Бережно уложив панель в ящик, Николай отнес его к себе. Теперь оставалось только смонтировать «генератор чудес»!..

Когда заговорили о предстоящей экспедиции, Виклинг сокрушенно развел руками.

— Я не знаю, как быть, товарищи. Очень хочется отправиться с вами, но через полтора месяца мне необходимо уехать в командировку по поручению главка на один из новых заводов. Правда, там мне работы всего на один-два дня, нужно принять монтаж электрооборудования. Но задержать пуск завода нельзя.

Это было неожиданное осложнение. Через полтора месяца их путешествие еще не могло закончиться.

— А куда вы, собственно, отправитесь, где находится завод? — спросила Анна.

— Далеко, около Уфы, километров сто к северо-востоку.

— Позвольте, — вмешался Федор, — к северо-востоку, значит где-нибудь недалеко от реки Уфы… А какой пункт?

Виклинг назвал. Федор моментально отыскал это место по карте.

— Ну, конечно! Почти на самом берегу. Товарищи, все ясно: едем на Уфу. Смотрите, вот Красноуфимск, отсюда начинаем и идем вниз до самого устья, до города Уфы. Тут будет… километров шестьсот! Смотрите — горы, река почти не судоходная… А тут, против вашего завода, мы и будем, приблизительно, через полтора месяца. Если вам нужно точно, подгоним. А два дня поживем на реке, подождем вас. Ну, поехали?..

* * *

Ночь.

Окно в сад раскрыто настежь. За окном — гроза. Дождь шелестит в ветвях лип, иногда порывами ветра врывается в комнату, торопливо шлепая по подоконнику.

Ридан не спит. Он беспокойно ворочается в своем кресле у письменного стола: то откидывается назад, то склоняется над объемистой пачкой исписанных листов. Это та самая рукопись, в которой будет сказано все — и то, чего Ридан не успел сказать тогда в Доме ученых.

Листы рукописи порывисто взлетают и ложатся слева. Ридан просматривает то одно, то другое место, читает отдельные куски рукописи, иногда делает пометки на полях.

«…Гениальный физиолог нашего времени академик Павлов раскрыл тайну регулирующей деятельности мозга. Мы знаем теперь что основу этой деятельности составляет процесс образования рефлекторных связей между различными точками мозга. Стало понятным, как любые изменения в окружающей среде отражаются на функциях организма, как определяется поведение, как создаются представления. Все это результаты каких-то связей между элементами мозга, воспринимающими раздражения, и теми, которые управляют функциями.

Однако, что это за связи? Каким путем раздражение от возбужденного нервом мозгового центра мгновенно переносится к определенному, регулирующему центру? Какова физическая природа этой связи?

Современная физиология не даст ответа на эти вопросы.

Теперь, когда мы доказали, что в основе деятельности мозга лежат электромагнитные колебания ультравысокой частоты, нам легко найти нужные ответы. Связь между отдельными элементами мозга осуществляется путем электрического резонанса, совершенно аналогично тому, как устанавливается радиосвязь между антеннами передатчика и приемника. Но приемные элементы мозга гораздо более совершенны, чем современные радиоприемники: они способны сами настраиваться в резонанс под влиянием приходящей волны (в пределах некоторого диапазона микроволн)».

Два листка перелетают налево. И опять читает Ридан отдельные места, нервно постукивая толстым цветным карандашом по бювару.

«…Таким образом, можно утверждать, что если бы радиотехнике удалось создать физический источник биологических волн (генератор), то мы получили бы возможность приводить в действие любой активный элемент мозгового вещества, а следовательно, и вызывать в организме любые свойственные ему функции. Для этого было бы достаточно подвергнуть голову человека воздействию луча генератора, настроенного на определенную элементарную волну, физиологическое значение которой заранее выяснено. Из всех бесчисленных элементов мозга, охваченных действием луча, резонировать будет только один: тот, который сам способен возбуждать данную волну. На все остальные элементы мозга луч не окажет влияния…»

Дальше следует глава «О мощности мозговых импульсов».

И выводы:

«…Изложенное выше позволяет заключить, что нормальная интенсивность лучистой энергии, вырабатываемой мозгом, настолько мала, что не может быть уловлена ни одним из современных физических методов. Это обстоятельство ни в какой степени не мешает ей оказывать могущественное действие на приемные элементы мозга, специально для этого приспособленные природой. Сила воздействия объясняется предельной способностью приемных аппаратов мозга резонировать на приходящую волну.

Однако, как мы убедимся в дальнейшем, мощность мозговых импульсов не всегда одинакова…»

Ридан перелистывает много страниц, находит место, где наверху написано: «О распространении лучистой энергии за пределы мозга». Глава называется «Факты». Он внимательно просматривает ее.

«Итак, мы ознакомились с обширной группой фактов, которые не могут быть объяснены с точки зрения положений современной биологии. В самом деле, возьмем ли мы приведенные нами свидетельства Фабра о несомненной связи между насекомыми, находящимися на расстоянии нескольких километров одно от другого, или примеры странного гипнотического влияния змей на лягушек, птиц и млекопитающих, подобные же факты из жизни рыб, наконец, целую вереницу явлений, связанных с поведением и представлениями человека под влиянием так называемого внушения или просто упорного взгляда — все эти факты не находят себе достаточно удовлетворительного объяснения в нашей науке. По-прежнему остается неразгаданной сущность гипноза. Смысл чрезвычайно многих столь же загадочных фактов принято „пояснять“ такими терминами, как „интуиция“, „инстинкт“, которые ничего по существу не объясняют.

Все рассмотренные нами явления одного порядка. Мы видим, что они широко распространены в животном мире и, очевидно, свидетельствуют о существовании какой-то совершенно новой для нас сферы проявления жизнедеятельности организма. Можно только удивляться упорству, с каким наука до сих пор игнорировала эту сферу. Однако любое из указанных явлений, будучи подвергнуто серьезному научному анализу, приводит к выводу о существовании лучистой энергии мозга, распространяющейся далеко за пределы его оболочки.

Среди приведенных выше многочисленных фактов, обследованных мною лично с возможной объективностью и осторожностью, был приведен ряд случаев, в которых действие одного мозга на другой сказывалось на весьма значительных расстояниях. Позволительно задать вопрос: правдоподобно ли, чтобы импульсы мозга, ничтожные по своей мощности, могли преодолевать столь огромные пространства, не теряя своей действенности? На первый взгляд это кажется невероятным.

Однако обратимся к физике, помня, что излучения мозга есть не что иное, как электромагнитные волны, и что частота их колебаний колоссальна; она значительно превосходит частоту радиоволн и почти достигает частоты рентгеновых лучей.

Во-первых. Интенсивность излучения всякого радиопередатчика постепенно уменьшается по мере удаления от антенны. Но можно ли утверждать, что на каком-либо определенном расстоянии это излучение исчезает вовсе? Очевидно, нет. Если примитивный детекторный приемник улавливает передачу крупнейшей радиостанции Москвы не дальше, чем в шестистах километрах от нее, то простейший ламповый приемник обнаруживает ее сигналы уже на расстоянии до двух тысяч километров, а чувствительность наиболее совершенных супергетеродинных приемников практически почти не ограничена расстоянием. Таким образом, ясно, что дальность действия электромагнитных волн столько же зависит от мощности их источника, сколько и от совершенства приемной аппаратуры.

Пусть с точки зрения современной радиотехники интенсивность мозгового излучения ничтожна. Но ведь именно к этой ничтожной интенсивности и приспособлены природой приемные элементы мозга. И вполне естественно, что они гораздо более совершенны и чувствительны к волнам мозга, чем современные приемники — к волнам радиостанций.

Во-вторых. Посмотрим, какую роль играет частота колебаний в распространении электромагнитных волн. Длинноволновая радиостанция должна обладать огромной мощностью, чтобы быть слышной далеко. Длинные волны не проникают ни за пределы земной атмосферы, ни сквозь толщу земной коры, а поглощаются ими.

Короткие волны, обладающие большей частотой колебаний (до 30 миллионов колебаний в секунду), уже почти не поглощаются ни верхними, ионизированными слоями атмосферы, ни землей, а отражаются ими. Поэтому они даже при очень незначительной мощности передатчика способны перекрыть расстояние в десятки тысяч километров.

Ультракороткие волны, частота колебаний которых достигает сотен миллионов колебаний в секунду, распространяются на еще более далекое расстояние даже при ничтожной мощности передатчика. Они еще не могут проходить сквозь земную кору, но пробивают ионизированные слои атмосферы и исчезают в космическом пространстве.

Что ж удивительного, если волны мозга, частота которых достигает нескольких квадрильонов колебаний в секунду, окажутся способными свободно проникать сквозь толщу земли и достигать любой точки на ее поверхности по прямой линии, не затухая, не ослабляясь сколько-нибудь заметно? Количество переходит в качество. Колоссальная частота колебаний как бы заменяет собою мощность их генератора — мозга.

Существуют, однако, факты, указывающие на то, что и мощность мозгового излучения далеко не безучастна к процессу передачи импульсов от одного мозга к другому. Еще в 1930 году В.В.Лепешкиным в Барселоне были открыты так называемые некробиотические лучи, испускаемые организмом в момент смерти. Природа этого излучения так и осталась неразгаданной. Теперь мы можем допустить, что это обычные для нервной системы электромагнитные волны. А самый факт их обнаружения указывает на то, что момент смерти — момент прекращения генерации лучистой энергии мозга — сопровождается мгновенным и, очевидно значительным повышением мощности излучения.

И это далеко не единственный факт, убеждающий в том, что мощность мозговых лучей непостоянна и от ее колебаний зависит степень воздействия на другой мозг, точно так же, как от колебаний мощности радиостанции зависит сила сигналов, улавливаемых приемником. Дальше мы увидим, как внушение и гипноз — явления, широко распространенные в животном мире, — объясняются способностью некоторых видов животных и некоторых людей произвольно усиливать мощность своего мозгового излучения и свободно направлять его поток.

Обычно при спокойном состоянии мозга мощность его излучений не выходит за рамки определенной нормы; в моменты психических напряжений она повышается в разной степени. Сообразно этому и влияние мозга сказывается с большей или меньшей силой воздействия на подсознательную сферу другого мозга.

Некробиотические лучи, очевидно, представляют собой одну из наиболее высоких степеней мощности излучения, ибо у человека их воздействие способно вызывать галлюцинации и, следовательно, частично выключать сознание. Здесь воздействие приходящих сигналов чужого мозга настолько сильно, что приемные элементы мозга-приемника начинают вибрировать в резонанс с ними».

Ридан переворачивает страницу, и в этот момент часы в столовой бьют один раз. Профессор хмурится, вынимает свои карманные часы. Половина второго…

Его нога нервно прыгает под креслом, ритмически поскрипывая ботинком. Давно прекратился дождь.

Нет, не рукопись задерживает профессора в этот поздний час у стола.

Он продолжает читать:

«Открытие некробиотического излучения приближает нас к пониманию наиболее „таинственных“ фактов из числа описанных мною в предыдущей главе. Я имею в виду случаи смерти, „почувствованной“ на расстоянии и вызвавшей своеобразные галлюцинации у близких людей. Однако, чтобы уяснить себе механику этого процесса, необходимо разобраться в его деталях. Может показаться странным, почему мы не ощущаем непрерывно этих „сигналов смерти“, которыми должно быть переполнено пространство, окружающее нас. И почему только близкие нам люди, да и то чрезвычайно редко, сообщают нам о своей гибели таким удивительным способом?

Да, бесконечное множество сигналов, и не только смерти, но и самой обыденной жизни, ежеминутно принимает мозг непосредственно, без всякой помощи наших органов чувств. Вот два человека — мать и ребенок или муж и жена. В течение ряда лет они почти ежедневно бывают вместе. Мозг каждого из них своими нормальными импульсами воздействует на мозг другого. Каждое движение мысли, каждое желание, вспышка гнева, воли, впечатление — все это дает свою гамму излучений, воспринимаемых, помимо сознания, мозгом близкого человека. Эти излучения систематически заставляют резонировать приемные элементы другого мозга в своеобразных комбинациях, характерных только для данного человека.

Так в мозгу формируется «электрический образ» близкого человека, как повышенная способность воспроизводить только ему одному присущие, характерные комбинации импульсов.

Вы проходите сквозь толпу. Голоса людей не привлекают вашего внимания. Но достаточно услышать слово, произнесенное хорошо знакомым человеком, как вы, еще не видя его, тотчас выхватите его голос из массы чужих голосов и моментально представите себе и внешний облик, и характер, и манеры знакомого.

Теперь нетрудно понять, почему наш мозг из множества проносящихся мимо него сигналов схватывает только те, которые вырвались из мозга близкого человека. В конечном счете это условный рефлекс, знакомый «рисунок» импульсов приводит в действие целую систему уже связанных между собой резонаторов, формирующих в сознании знакомый образ.

Но почему случаи приема «сигналов смерти» сравнительно редки? Трудно ответить на этот вопрос. Возможно, прежде всего, что они далеко не так редки, как кажется. Нам становятся известными только особенно яркие и вполне достоверные факты из этой области, а сколько-нибудь сомнительные мы отметаем, стараясь найти для них возможно менее научные, менее обязывающие объяснения, вроде случайности, совпадения и пр. Несомненно также, что способность реализовать полученные извне излучения мозга, то есть превращать их в представления, в образы неодинаково выражена у разных людей, как неодинакова способность их поддаваться гипнозу и внушению. К тому же она, конечно, зависит от общего состояния психики в момент воздействия излучения, от напряжения внимания, от подготовленности к восприятию данного образа и т.д. Все это может служить причиной того, что большинство «сигналов» проходит незамеченным.

Мы еще не имеем данных, чтобы судить о том, в каких масштабах проявляется влияние одного мозга на другой. Но можно утверждать, что далеко не все мысли, идеи, представления возникают в нашем сознании вполне самостоятельно, без помощи другого мозга»…

Ридан резко поднимает голову. Едва слышное, быстро нарастающее жужжание внутреннего телефона заставляет его порывисто схватить трубку.

— Да?

— Константин Александрович, все готово.

— Готово? — восклицает Ридан, и глаза его расширяются и сверкают от волнения. — Можно начинать? А… вы не устали, Николай Арсентьевич? Может быть, лучше отложить на завтра?

— Нет, нет… Давайте попробуем.

— Смотрите… Ну, иду.

Ридан переводит сигнальный рычажок телефона, и через минуту в трубке слышится какое-то хриплое бормотанье.

— Тырса? Проснулись? Давайте наверх всё, что мы отобрали.

Профессор исчезает в темном коридоре. Рабочая комната Тунгусова встречает его большим светящимся кругом виклинговской шкалы на «генераторе чудес», который стоит посредине комнаты. Маленький параболический рефлектор, укрепленный сверху, направлен в глубину комнаты, на свободную часть стены, покрытую большим свинцовым квадратом. Николай сидит поодаль на рабочем табурете, устало облокотившись на стол, и курит.

Потом появляются клетки с животными: собака, кролик, морская свинка, белая крыса, мышь. Поставив их горкой у стены, Тырса молча уходит. Ридан плотно запирает за ним дверь.

Было уже совсем светло, когда оба, совершенно обессиленные от обилия переживаний и усталости, вышли из комнаты. Ридан проверил, на месте ли ключ и щелкнул замком.

— Надо соблюдать теперь особую осторожность, — сказал он. — Мы владеем богатством, равного которому нет в мире. И ещё одно, Николай Арсентьевич… Никому ни слова. Даже нашим… пока…

Николай молчит. То, что происходило только что перед его глазами, не было похоже на действительность. Это был сон. И смысл его ускользал от Николая. Пусть… Это дело Ридана.

Усталость, раз овладевшая Николаем, теперь легко возвращалась снова. Он едва держался на ногах и не хотел думать.

Ридан, наконец, сообразил это и, обняв, повел его в столовую. Стараясь не шуметь, он разыскал в буфете закуски, достал коньяк, налил две больших рюмки.

— Ну, Николай Арсентьевич… — Ридан хотел сказать что-то торжественное и проникновенное о победе разума, о могуществе их содружества, но заметил, как напряженно следит Николай за своей рукой, боясь расплескать коньяк. Он быстро чокнулся и добавил: — Пейте скорей. Вам это необходимо сейчас…

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЛУЧИ ЖИЗНИ ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ПРОФЕССОР ИЩЕТ ВОЛНУ

Прошло уже больше недели после того, как Ридан и Тунгусов тайком от всех домашних, как подростки, решившие бежать из родного дома в страну индейцев, провели всю ночь за испытанием восстановленного, наконец, «ГЧ».

Действительно, это была ночь чудес. И началась она таким ярким и неожиданным эффектом, что экспериментаторы сразу потеряли всякое представление о времени, об опасности переутомления Николая и вообще о всяких доводах благоразумия.

Перед тем, как включить «ГЧ», объектив которого был направлен на кролика, сидящего у кормушки перед экраном, Ридан вдруг ощутил быстро возраставшую неуверенность, граничащую с робостью. Он поймал себя на том, что усиленно ищет причины, по которым влияние луча не обнаружится.

Шансов в пользу удачного исхода испытания в самом деле было немного. Уверенность Ридана, основанная на домыслах по поводу случая в Доме ученых, тут подверглась совершенно реальным сомнениям. Новый экземпляр «ГЧ» мог таить в себе конструктивные ошибки, которые отличали бы его от прежнего. Частоты волн даже того старого генератора могли отличаться от волн мозга — ведь неизвестно, какие именно случайные обстоятельства помогли тогда передать нужную волну от Николая к Ридану. Наконец, диапазон мозговых волн кролика мог вообще быть иным, чем у человека и не входить в частоты «ГЧ».

Словом, к тому моменту, когда Ридан уже с отчаянием («будь, что будет!») повернул рычажок выключателя, он был почти убежден, что испытание не даст ничего…

Едва ли не такие же сомнения обуревали тогда и Николая, — если он, утомленный монтажом, мог вообще думать о чем-либо.

А в следующее мгновение кролик взлетел вверх… Это был гигантский прыжок, каких обычно кролики не делают — метра на полтора вверх и около метра в сторону от кормушки. Опустившись на пол, кролик спокойно повернулся и, как ни в чем не бывало, снова направился к еде.

Сам по себе прыжок этот мог и не означать победы Ридана. Конвульсивное сокращение мышц легко вызывается, например, го-ком от обычной школьной катушки Румкорфа, если ее электроды приложить к телу. Для этого не нужны никакие воздействия на мозг. Могло случиться, что и тут луч генератора просто возбудил нервы ножных мышц и вызвал этот резкий толчок ногами.

Но нет! Хотя Ридан, как старший и «вожак» из этих двух «подростков» и не удержался от чести первым самостоятельно включить луч, и придя сюда, прежде всего досконально выведал у Николая несложную технику управления генератором, но с самого начала испытания, уже как опытный экспериментатор, не спускал глаз с кролика. И он видел, что этот скачок, несмотря на всю его нелепость и необоснованность в данных условиях, не был какой-то автономной конвульсией кроличьих ног. Нет, это было движение организованное, подготовленное, «с заранее принятым измерением»; прежде, чем оттолкнуться от пола задними лапами, кролик поджал под себя передние, затем вытянул их, откинулся весь назад, — словом поступил так, как если бы какие-то обстоятельства, возникшие внезапно, привели к необходимости для него прыгнуть — и именно так высоко.

Все это произошло в какие-то доли секунды, но Ридан не упустил ни одной мельчайшей детали этого комплекса движений, говорившего о долгожданной победе.

И Ридан бросился к Николаю с торжествующим объятием и поцелуем — первым в их жизни, и таким же значительным и неизбежным, как первый поцелуй любви, — потому, что тут было то же самое: высочайшее волнение душ, обретающих счастье.

Ридан повторил опыт, не меняя настройки. Кролик повторил прыжок с точностью вновь прокрученной киноленты.

Идя сюда, профессор не думал заниматься никакими исследованиями, он хотел только проверить «ГЧ». Но теперь, поскольку так точно определилось действие на кролика этой случайной волны, наудачу взятой где-то в начале шкалы настройки, глупо было бы не записать ее физиологическое значение. Ридан это и сделал, — быстро, на клочке бумаги, карандашом.

Конец, испытание закончено, все ясно, можно идти спать, — главное — уложить Николая, ему нельзя переутомляться…

Но, черт возьми… — Ридан сообразил это, уже пряча запись в карман, — ведь самое главное не проверено: заключает ли в себе диапазон волн генератора все волны мозга? А вдруг эта, только что испытанная на кролике волна, взятая в начале шкалы, — одна из последних волн мозга!? Тогда это будет означать что «ГЧ» располагает только небольшим кусочком всей полосы мозговых частот.

Неверно начато испытание! Надо пробовать две волны: самую первую и самую последнюю. Только так выяснится, годен ли вообще генератор.

Они решили исправить ошибку.

«Самая первая» волна не дала никакого видимого эффекта. Но он мог быть и невидимым — какая-нибудь внутренняя функция, не сказывающаяся сразу и непосредственно на поведении животного. Чтобы найти ее, нужна иная организация опыта — станок, приборы, регистрирующие пульс, температуру, дыхание, нужны анализы крови и т.д. Сейчас это нельзя, конечно. Что делать дальше?

Николай предложил идти по шкале вперед до получения первого явного эффекта на том же кролике, а затем повторить то же, начав с другого конца — в обратном порядке.

Профессор назвал этот план кустарщиной, но дрогнул душой и согласился, ибо в противном случае пришлось бы просто отложить все на завтра…

Испытывали, конечно, только крупные деления шкалы — двухтысячные. Микрометра не трогали, хотя Ридана так и подмывало сдвинуть стрелку на одну двухсоттысячную от уже найденной «волны прыжка» и посмотреть, что будет…

Вторая волна не дала ничего.

Третья — тоже. Четвертая, пятая, десятая — тоже.

Так перешли за пятый десяток, когда, наконец, кролик лег набок и, потягиваясь, вытянул ноги.

Луч выключили. Кролик продолжал лежать.

Снова встал вопрос: что делать?

Хотя всякий раз, выключая генератор, кормушку у кролика отбирали, он все же успел неплохо закусить за время опытов, вполне мог насытиться и почувствовать естественную потребность отдохнуть и без влияния очередной волны. Могло быть и другое: сказалось действие волны, но оно либо совпало с потребностью кролика, либо вызвало целый комплекс функций отдыха, который и будет теперь, как заведенные часы, действовать до тех пор, пока связанные реакции, пущенные в ход, не завершатся сами собой.

— Не забывайте, Николай Арсентьевич, — говорил Ридан, всё больше накаляясь интересом к происходящему, — это вам не опыты старика Гальвани! То, что у нас сейчас происходит, это — не физика, это биология! Знаете, что мы делаем? Мы и искусственно вызываем естественные явления в живом организме. Вот что важно! Это очень важно!..

Ридан, конечно, сразу сообразил, как выяснить причину кроличьего «отдыха»: взять другого кролика и поставить его под ту же волну. Так он и сделал, но, уже выпуская нового зверька к кормушке, понял, что только повторение того же эффекта решит вопрос. Если этот кролик не ляжет сразу, подобно своему предшественнику, ничто не выяснится. Возникла новая проблема: вызывает ли каждая волна генератора одни и те же реакции во всех животных, — хотя бы одного вида? Отрицательный ответ сулил бы огромные затруднения в будущем…

Так, поминутно, у Ридана вспыхивали новые мысли. Опыты эти уже приоткрывали пугающую огромность предстоящих исследований.

В последующую минуту профессор торжествовал: он включил генератор, не изменив предыдущей настройки, и — второй кролик спокойно и мягко лег набок, потягиваясь, как бы нарочно демонстрируя несуразную длину своих задних ног с растопыренными пальцами.

Тут, увлеченный новой победой, Ридан не удержался от диверсии, явно нарушавшей намеченный план. Быстро, ничего не говоря Николаю, он убрал кролика, посадил на его место морскую свинку, и снова дал тот же луч.

Свинка немедленно, с ожесточением начала чесать спину то одной, то другой задней лапкой, смешно переваливаясь, иногда падая набок; она, по-видимому, никак не могла достать нужное место. Ридан выключил луч — чесание прекратилось, включил опять — началось снова! Так он повторил несколько раз.

— Видите, Николай Арсентьевич? — констатировал он, поблескивая своими серыми глазами. — Разные виды — разные волны!.. Закономерность, конечно, должна быть… но… как ее найти!.. И как быть с самым главным, — с человеком?.. Ой, какая работа предстоит!

Ридан лихорадочно записывал, предельно сокращая слова и фразы, все, что происходило, — волны, реакции животных, выводы, новые мысли. Уже третью страницу пришлось вырвать Николаю из его записной книжки — бумаги здесь у него не оказалось.

Перешли ко второй части испытания «ГЧ» — с другого конца шкалы. «Самая последняя» волна не дала ничего. Предпоследняя — тоже. Повторилась почти в точности картина, обнаружившаяся вначале: только через несколько десятков делений сказалось влияние луча на поведении животного. Теперь это была собака в станке. Она начала лаять…

Пожалуй, из всех впечатлений той «ночи чудес» это было наиболее сильным. Такою лая никто из экспериментаторов еще не наблюдал. Смотря прямо в глаза тому, кто находился ближе к ней, собака негромко, раздельно, с небольшими и строго одинаковыми паузами, как бы произносила какое-то свое собачье слово, полное таинственного значения, — будто предупреждала человека о чем-то важном…

Выключение генератора мгновенно прекращало эффект, он исчезал начисто, бесследно. По всему поведению собаки Ридан видел, что в ее мозгу при этом затухает сразу целый комплекс явлений, по-видимому, рефлекторно связанных с тем центром, который был возбужден лучом. Это тоже предстояло выяснить.

Тут-то Ридан и оборвал, наконец, работу в ту ночь…

Первое, что он сделал на следующий день, — учинил серьезный разговор с Николаем наедине у себя в кабинете. Цель разговора, вначале очень простая, потом значительно усложнившаяся, состояла в том, чтобы отстранить Николая от работы, — по меньшей мере до возвращения из уфимского путешествия. На этот раз профессор пустил в ход аргументы, которые заставили инженера серьезно насторожиться. Он говорил об угрожающей узости «диапазона» Николаевых интересов. На целом ряде исторических примеров он показал Николаю к каким трагическим последствиям в психике человека ведет продолжительная концентрация мысли на ограниченных участках мозга.

— Вы еще молодой человек, — говорил он. — В вашем возрасте это очень опасно. Между тем первые признаки налицо. Нервные недомогания, бессонница, утомляемость, «чехарда мыслей», это все симптомы уже начавшегося психического расстройства. Еще не поздно восстановить равновесие: нужно дать солидный отдых всем «радиотехническим» клеткам вашего мозга, а все прочие, которые уже стали чахнуть от безделия, ввести в работу. Больше разнообразия мыслей, впечатлений, интересов!.. А кроме того… Вы уж позвольте мне, Николай Арсентьевич, на правах старшего заметить вам это… За последние годы вы явно отстали от культурной жизни. Даже в нашем семейном кругу… вас начинает обгонять Наташа своей осведомленностью в политике, в искусстве… Сравнение с Виклингом — явно не в вашу пользу, хотя, по существу, по достоинствам, он, конечно, и в подметки вам не годится. Буржуазное воспитание помогает ему сохранять и поддерживать только внешний лоск интеллигента. У вас этой основы нет, но вы — интеллигент иной формации — советский интеллигент. Это более широкое, более высокое понятие, Николай Арсентьевич! Тут нет места ничему «внешнему», все должно быть по существу. И советский интеллигент должен иметь свое лицо, — лицо, а не маску! — лицо благородное и привлекательное, лишенное тех черт, которые когда-то породили этакое презрительное определение — «полуинтеллигент»…

Ридан попал в точку. Это была жестокая операция. Николай понял все прозрачные намеки профессора; он увидел себя со стороны, вспомнил свои ляпсусы в вечерних беседах в присутствии Виклинга, почувствовал и более глубокий смысл ридановского сопоставления его с Виклингом, хотя об Анне не было сказано ни слова…

А кроме того перед Николаем с неумолимой ясностью обозначился провал его «жизненной системы», его борьбы за Инженера. Ведь именно об этом говорил Ридан!

Как ни горек был смысл этой ридановской «операции», на Николая она подействовала, как холодный, отрезвляющий душ.

— Я понял все, — сказал он Ридану, благодарно сжимая его руку. — Вы правы. С этой минуты меняю курс. — Он произнес это, как клятву, и с радостью, ибо уже знал, что следующий шаг его будет к Анне; с кем же еще мог он обдумать, наметить программу этого решающего поворота, и потом — действовать!..

И вот потекли дни новой жизни. От прежней остались только «эфирные вахты», но и они приобрели новое значение: Николай «готовил смену» — тренировал Анатолия Ныркина, передавая ему свой «почерк» работы на ключе.

В своей мастерской-лаборатории Тунгусов не бывал, да там и делать теперь было нечего.

Прежнее увлечение «завоеванием культуры» овладело Николаем с новой силой. Теперь оно стало иным — более организованным, более взрослым. Внутренне освободившись от плена своих научно-технических дел и идей, Николай в разговоре с Анной предстал вдруг перед ней, как человек широких запросов и планов, к выполнению которых только теперь он получил возможность приступить.

Мысли его увлекли Анну. Она почувствовала, что задача самосовершенствования как особая, осознанная задача жизни стоит и перед ней, что самотек, каким до сих пор культура шла к ней, уже не может, да и не должен ее удовлетворять! Надо идти вперед, всегда, неустанно, подниматься все выше… Это необходимо всем… Наташе… Федору…

Вся четверка оказалась вовлеченной в это новое движение — «за высокую культуру». Они составляли списки своих «прорех», подлежащих заполнению в первую очередь: художественной и специальной литературы, тем рефератов и обсуждений, экскурсий, посещений музеев, концертов, лекций и т.д., и т.п. Составляли программы и расписания… Все погрузились в работу, тем более увлекательную, что каждый обретал в ней то, что считал для себя необходимым и интересным. Редкий вечер обходился без совместных выходов в театры, кино, на концерты, или собеседований по разным вопросам. Все что-то записывали, отмечали в заведенных тетрадях, чтобы крепче уложить в памяти приобретенное.

Не забывали и о подготовке к путешествию, покупали понемногу инвентарь, одежду, всякие припасы.

Николай много читал, — основательно и увлеченно, как делал все, за что брался. Большую часть дня он проводил в саду, в беседке, обвитой плющом. Он был на положении больного-выздоравливающего. Профессор даже позаботился о том, чтобы положение это было формально закреплено больничным листом.

Между тем с Риданом происходило что-то странное.

После той «ночи чудес» его обычная веселая экспансивность еще более усилилась, ощущение крупной победы отражалось во всем его поведении. И хотя всякие разговоры о ридановских делах были теперь строго запрещены, девушки в общем понимали, что произошло и почему профессор, приходя домой, так весело острит, напевает, вышучивает их «культурные мероприятия». Они были достаточно осведомлены о ридановских мечтах и надеждах.

Через несколько дней, однако, все это кончилось. Ридан затих, замолк, стал задумываться. С каждым следующим днем он все больше углублялся в себя и мрачнел, будто не находя выхода из каких-то новых серьезных осложнений.

Еще никогда он не работал так напряженно, как теперь. Обычный строгий распорядок дня его был сломан. После общего вечернего чая Ридан уже не отдыхал в семейном кругу в течение часа, как обычно, и не уходил затем к себе в кабинет, чтобы подвести итоги дня, а сразу же стремительно возвращался снова в лабораторию. «Итогам» посвящалось начало ночи, и никто теперь не знал, когда профессор ложится спать.

В восемь утра он всегда уже был на ногах, выпивал свой стакан крепкого чаю, приготовленного тетей Пашей, и исчезал в институтском коридоре. Тут он обычно встречал Тырсу. Медленно, осторожно, стараясь не потревожить животных, тот доставлял к профессорской лаборатории клетки с животными, поднимая их снизу на лифте, и, по обыкновению, что-то бормоча, будто разговаривая со своими питомцами на им одним понятном языке. Может быть это было и так. По крайней мере Ридан утверждал, что животные понимают Тырсу лучше, чем люди.

Сначала профессор устраивал короткое собеседование с сотрудниками. Они обсуждали результаты вчерашней работы, уже обдуманной и оцененной: если нужно — осматривали облученных накануне животных. Уточняли программу исследований на сегодня.

Потом Ридан с одним из главных своих соратников-ассистентов — Иваном Лукичом, худощавым, седым старичком, опытнейшим анатомом и хирургом, или с Викентием Сергеевичем, талантливым физиологом, специалистом по крови и внутренней секреции, уходили в «свинцовую». У входа их уже ждала горка клеток. Здесь же стояли Тырса, облаченный в белый халат, и еще один лаборант. Все исчезали за дверью, открытой и потом вновь защелкнутой профессором.

Там начиналось колдовство, за которым утвердилось удобно-обтекаемое, ридановское название: «физиологическая градуировка генератора». Смысл ее состоял в том, чтобы установить, какие физиологические функции вызывает в организме животного каждая волна «ГЧ».

Круглая шкала, сконструированная Виклингом, обнимала собою весь диапазон биологических микроволн, излучавшихся генератором. Она позволяла разделить этот диапазон на двести тысяч долей, то есть получить двести тысяч разных, точно фиксируемых волн. С точки зрения физиологической это не так уж много: одни большие полушария человеческого мозга заключают в себе миллиарды клеточек — центров нервной деятельности. Правда, они в большинстве случаев сочетаются в группы, объединенные общим родом работы. Это спасало положение, ибо двести тысяч волн представляли собой сложнейшую задачу. Ридан уже рассчитал: чтобы выяснить физиологический смысл каждой волны, ему с одним «ГЧ», даже располагая большим штатом сотрудников-физиологов и сотнями подопытных животных, понадобилось бы не менее шести лет, при восьмичасовом рабочем дне!

Некоторую небольшую часть шкалы Ридан уже «отградуировал» в первые же дни. Ему посчастливилось: среди самых низких частот, с которых он начал свою «градуировку», оказалась целая серия волн, контролировавших основные вегетативные функции — дыхание, работу сердца, сосудов и другие.

Как и следовало ожидать, начало исследования этой невидимой страны было особенно богато новыми интереснейшими наблюдениями. Ридан делал одно открытие за другим.

Прежде всего оказалось, что самые примитивные функции организма соответствуют наиболее низким частотам в диапазоне волн «ГЧ». Похоже было, что развитие функций, их усложнение в процессе эволюции шло параллельно возникновению все более высоких частот в нервной системе. Затем подтвердилось наблюдение, очень испугавшее профессора в ту «ночь чудес»: соответствие между волнами и функциями, установленное для животных одного класса, было негодным для представителей другого. «Неужели, — думал Ридан, — в каждом зоологическом классе назначение частот иное? Если так, то вся эта „градуировка“ на животных окажется бесполезной для главного — для человека!»

Но скоро профессор успокоился: он выяснил, что каждый класс требует только некоторого сдвига шкалы, введения определенной поправки, постоянной для всех волн.

Тогда он стал определять эти поправки для разных классов. В лаборатории, кроме кроликов, собак и других млекопитающих, появились самые разнообразные животные — моллюски, рыбы, лягушки, насекомые, змеи, птицы…

Были найдены и другие интереснейшие закономерности. Каждая из них требовала специальной серии исследований и в эти первые дни работы с «ГЧ» Ридан не скупясь уделял им необходимое время, то и дело прерывая свою «градуировку».

Сейчас все пошло иначе. Ридан уже не отвлекался, какие бы новые мысли не приходили ему в голову. Он просто спешил. Да и сама работа его приняла какие то необычные для профессора, упрощенные формы. Он уже не ждал, как прежде, — иногда по часу и больше, — если действие новой волны никак не сказывалось на поведении животного и, очевидно, скрывалось в каких-то внутренних, медленно протекающих в организме процессах. «Внешние» реакции обнаруживались почти мгновенно: после щелчка выключателя «ГЧ» животные покорно ложились, чесались, испытывали разные виды возбуждения, напрягали непроизвольно отдельные мышцы или целые группы их — и все это в зависимости от положения стрелки на шкале: достаточно было малейшего изменения настройки генератора, чтобы тотчас изменилось и влияние луча. Состояния, вызванные облучением длились неизменно, пока действовал генератор; с выключением его — одни реакции исчезали так же мгновенно, как и появились, другие длились некоторое время. Мощность излучения, регулируемая особой ручкой, по-видимому, никак не отражалась на виде реакции, но, возможно, сказывалась едва заметно на интенсивности ее проявления. Этого Ридан пока не выяснял.

Но если влияние очередной волны не обнаруживалось через пять минут, Ридан пропускал запись в своей тетради: эти волны будут расшифровываться потом, во «втором туре» градуировки; теперь его интересовали только быстро наступающие реакции организма.

— Почему? — спросил его как-то Николай. Он частенько навещал профессора, с большим интересом наблюдая за его поистине волшебной работой.

— Чтобы определить общие закономерности, — уклончиво отвечал Ридан, — надо ведь переходить к человеку. А если я буду изучать действие всех частот, мне не хватит жизни, чтобы проградуировать шкалу до конца. Сейчас нужно выяснить, на каких ее участках расположены те или иные группы функций… Вот если бы у меня было двадцать «ГЧ»… Но это еще рано…

Это было убедительно, но… непонятно. Для чего нужны эти «участки»? И почему Ридан с такой тщательностью все-таки проверяет все частоты, боясь пропустить малейшее движение стрелки? Создавалось впечатление, что именно среди быстрых реакций организма Ридан искал нечто вполне определенное.

Кроме того, основные закономерности уже определились, и их, по мнению Николая, было вполне достаточно, чтобы перейти к человеку хотя бы на простейших функциях. Ведь не собирается же Ридан уже сейчас, до «второго тура градуировки», приступать к лечению какой-нибудь определенной болезни! Такая непоследовательность была бы совершенно несвойственна профессору.

Нет… Николай видел, что Ридан своей упрощенной градуировкой упорно ищет в шкале «ГЧ» что-то очень простое и очень важное… И, по-видимому, не находит. Этим и объясняется его сосредоточенность в последнее время. Николай хорошо знал, что значит в научной работе искать и не находить то, что непременно Должно быть найдено!

Но что же именно, и почему с такой напряженной поспешностью искал теперь Ридан?

Однажды он поймал Николая, привел его к себе в кабинет и начал путанный разговор, смысла которого Николай долго не мог уяснить.

— Сейчас вы услышите вопросы профана, — начал он с отчаянием в голосе. — Скажите, можно ли… скажем так… изменить луч генератора так, чтобы он приобрел… обратное значение?

— Как обратное значение?

— Ну, или отрицательное, что ли… Николай Арсентьевич, дорогой, я понимаю, что говорю какие-то глупости. Но что же делать! Постарайтесь меня понять. Волны «ГЧ» приводят нервные клетки в деятельное состояние, возбуждают их, это вы знаете. Но физиология организма основывается не только на возбуждении тех или иных нервов и функций, а и на торможении их. Павлов очень убедительно показал важнейшую роль этих тормозных явлений в нервной системе и в жизни организма. Теперь вы понимаете? Чтобы действительно управлять функциями, мне нужно овладеть и этим процессом. Волны нашего «ГЧ» должны быть способны не только возбуждать, но и, когда это нужно, гасить возбуждение нервных клеток, как бы парализовать их временно… Я не знаю, что означают такие термины в радиологии, как фазы, формы колебаний, линейные и нелинейные — не знаю, что… Может быть есть возможность использовать какое-либо из этих явлений так, чтобы, не меняя волну, изменить ее качественно, изменить ее, так сказать, смысл на противоположный?..

Разговор этот кончился ничем.

Николаю показалось только, что профессор так и не коснулся того главного и значительного, что заставило его впасть в столь откровенную растерянность.

Ридан же понял, по крайней мере, что нужное ему решение не прячется в радиотехнике. И это уже было хорошо.

— Значит, — задумчиво заключил он, — чтобы получить эти тормозные реакции, нужны… просто другие волны. Странно. Пока я их не обнаружил. Но если найду, то, возможно, что наши представления об этом процессе придется менять, ибо это будет означать, что торможения, как такового, не существует, а есть лишь иная ферма возбуждения. Что ж, буду искать дальше.

И вот он ищет, ищет…

Он перечитывает труды Павлова, — всё, что относится к процессу торможения, им открытому. Всё это — не очень ясно. Торможение — процесс противоположный возбуждению. Какое-то внешнее воздействие, принятое «антенными» — периферическими нервами (Ридан уже творит новую, радио-физиологическую терминологию), возбуждает нервный центр, клетку. Потом возбуждение прекращается и в клетке начинается обратное явление — торможение. Чем больше возбуждение — тем сильнее торможение. Утомление. Исчерпывание запасов энергии. Это понятно. Но торможение, утверждает Павлов, может иррадиировать — распространяться, захватывать соседние клетки, переходить на другие участки мозга. Что это значит? Как утомление может захватывать клетки, которые до этого не работали?! Как представить себе утомление без работы? Может быть это — химия? Отравление? Работа нервных элементов порождает какие-то токсины, они просачиваются в окружающие ткани и поражают соседние нервные клетки, как бы отравляют и парализуют их? Нет, это допущение уже опровергнуто. Даже у Павлова есть факты, говорящие о том, что торможение появляется в некоторых случаях сразу, изолированно, без предварительного раздражения соседних участков мозга.

Все это еще можно объяснить, если мы имеем дело с условными рефлексами, то есть какими-то нервными связями, образующимися между разными, и вначале независимыми один от другого центрами мозга. Эти связи, природа и реальная форма которых так и остались невыясненными, создаются в процессе жизнедеятельности всякого животного. Только благодаря им животное «узнает», как вести себя, как жить, чтобы не погибнуть.

Но у Ридана совсем иные задачи. Он не изучает ни рефлексы, ни вообще высшую нервную деятельность. Он игнорирует их. Ему не нужны никакие естественные или искусственные «сигналы» — побочные раздражители, чтобы вызвать у животного действие какой-либо функции. Минуя все это, он возбуждает непосредственно нужный ему центр мозга. Собака у него начинает выделять слюну, не видя никакой пищи, без всяких условных сигналов, — только под действием волны определенной частоты.

Он пробует такой опыт. Ставит «свежую» собаку перед «ГЧ» и дает уже найденную «слюнную» волну максимальной мощности. Сразу же слюна начинает течь струей в пробирку, приспособленную к фистуле на щеке собаки — по всем правилам павловской техники. Через несколько секунд течение иссякает, теперь падают все более редкие капли, наконец устанавливается равномерное отделение слюны — около тридцати капель в минуту, — по-видимому, максимум того, что может вырабатывать железа, израсходовавшая накопившийся ранее запас.

Проходит час, другой, третий… Ридан не меняет условий опыта. На четвертом часу собака начинает явно засыпать. Торможение? «Иррадиация его в коре мозговых полушарий»? — как утверждал Павлов! Нет, контрольная собака, стоявшая рядом в станке и не подвергавшаяся облучению, уже давно закрыла глаза и повесила голову…

Профессор очень не хочет путать физиологию с психологией, но он прекрасно понимает, что такая «работа» этих бедных «жучек» в станках, в тихой лаборатории не может не кончиться сном…

Наконец, через пять часов генератор выключается. Отделение слюны прекращается сразу. Собаке дают есть. Слюна появляется в несколько уменьшенном количестве против нормы. Ясно, клетки всего слюнного аппарата утомлены. После нескольких минут отдыха они действуют нормально. Где же торможение?!

Ридан ищет. Он пробует все степени мощности излучения, все изменения волн, пока они не выходят за пределы резонанса со слюнным центром мозга. Он должен найти такие условия облучения, при которых выделение слюны вовсе прекратилось бы, или хотя бы уменьшилось даже у голодной собаки во время еды. Вот что ему нужно.

Таких условий он не находит.

Каждый день профессор заносил в свою разграфленную тетрадь списания серий новых, вызванных им функций. И каждый вечер, закончив последнюю запись, он недовольно ерошил волосы, досадливо захлопывал тетрадь, и иногда бормотал про себя, топорща усы:

— Эх, черт, опять не дошел!..

* * *

Очередное событие несколько рассеяло мрачную сосредоточенность Ридана. Произошло это так. Однажды перед обедом к Ридану в лабораторию влетел Мамаша.

— Симка приехал! — сообщил он. Ридан радостно встрепенулся.

— Наконец-то! Вот кто сейчас мне нужен дозарезу. Ведите его прямо ко мне в кабинет. Посмотрим, не забыл ли он меня.

Через несколько минут в кабинет к Ридану постучались.

— Войдите!

Дверь распахнулась и какое-то темно-бурое существо, ковыляя и переваливаясь по полу, мягко вкатилось в комнату.

— Симка! — воскликнул Ридан.

В тот же момент существо метнулось навстречу, прыгнуло к нему на грудь; длинные волосатые руки обхватили шею, печальная мордочка шимпанзе прижалась к плечу профессора.

Симка был самым ценным из экспериментальных животных в «зверинце» Ридана. Впервые он появился лет пять назад, совсем еще молодым, и оказался исключительно способным. Он уже побывал в руках дрессировщика и всем своим поведением настолько не был похож на животное, что профессору пришлось создать для него совершенно особые условия. В несколько дней Симка сделался общим любимцем семьи. Он часто выходил из своей большой клетки в обезьяннике и целые часы проводил в квартире Ридана, играя с Анной и Наташей в мяч, забавляя их своим почти человеческим интересом ко всякому новому предмету и особенно к движущимся игрушкам, которые специально для него покупались и массами гибли в его любознательных руках.

С необыкновенной легкостью он научился пользоваться ложкой, пить из чашки, и с этих пор начал садиться за обеденный стол вместе со всеми, а затем понемногу усвоил некоторые элементарные обязанности слуги и выполнял эту роль с величайшим рвением и интересом. Симку особенно влекло все, что приближало его к человеку. Порой казалось, что он задался целью стереть последнюю грань, отделяющую человека от прочего животного мира.

Нечего и говорить, что Ридану пришлось освободить Симку от всех сколько-нибудь опасных и болезненных операций, связанных с изучением мозга, и предоставить ему, главным образом, роль объекта для наблюдений.

Однако два года назад Симка вдруг заскучал и стал проявлять признаки какого-то глубокого заболевания. Было похоже на туберкулез — болезнь очень часто поражающую обезьян в северных широтах. Ридан тщательно обследовал пациента и решил, что самым верным методом лечения будет временное переселение Симки в более свойственные ему климат и обстановку. Симка был отправлен в один из лучших обезьяньих питомников в Закавказье впредь до выздоровления.

Почти предоставленный самому себе и своим сородичам в диком субтропическом лесу, перевитом лианами, «получеловек» сначала загрустил еще больше. Часами просиживал он неподвижно где-нибудь в укромном месте, в зарослях, равнодушно наблюдая полет ярких бабочек. Сотрудники этого обезьяньего санатория зорко следившие за поведением своих пациентов, время от времени сообщали Ридану о состоянии здоровья Симки.

Природа взяла свое. Медленно, понемногу шимпанзе оживал, перестал покашливать, завел знакомство со своими сородичами и, по-видимому, забыл человеческие навыки и привязанности. Все-таки он был еще совсем молод.

И вот он вернулся снова в Москву.

Первая же встреча показала, что Симка не забыл профессора. Мамаша, наблюдавший эту сцену, был растроган порывом нежности обезьяны. Очень скоро выяснилось, что Симка вообще ничего не забыл. Из кабинета все трое отправились в столовую обедать. Никого из молодежи в этот день не было: рано утром они отправились в какую-то загородную экскурсию. Ридан, конечно, не упустил случая обставить появление Симки с соответствующим эффектом; они уселись за стол в тот момент, когда тетя Паша вышла на кухню. Вскоре она вернулась обратно. Симка сидел справа от профессора. Грудь его была повязана салфеткой, в руке он держал чашку. Бородатая образина, окаймленная торчащими в стороны черными волосами, выжидательно и, казалось, равнодушно смотрела на тетю Пашу, человека еще незнакомого.

Бедная женщина замерла в нескольких шагах от стола.

— Чего это? — тихо пробормотала она, не отрывая взгляда от страшилища, и стала медленно пятиться назад.

Ридан говорил что-то Симке, делая вид, что не замечает испуга тети Паши. Наконец, она нащупала за собой дверь и с необычайным проворством юркнула за нее.

Через минуту дверь чуть-чуть приоткрылась и захлопнулась снова. Ридан, дразня потом тетю Пашу, утверждал, что она, ярая безбожница, в этот момент крестилась за дверью, а потом проверяла, исчезло ли «видение».

Однако, Симка был существом настолько миролюбивым и склонным к дружеским отношениям, что тетя Паша быстро полюбила его. Только она никак не могла привыкнуть к его «человеческим», благоприобретенным замашкам, которые ее глубоко поражали и казались несовместимыми с его обезьяньей природой.

Для Ридана возвращение Симки было событием важным. В любой момент мог произойти решительный перелом в ходе исследований. И тогда ему понадобился бы немедленно представитель животного мира, занимающий предпоследнюю ступеньку на лестнице эволюции.

* * *

Разговор с Риданом не прошел бесследно для Николая. То и дело он мысленно возвращался к нему, и, чем дальше, тем меньше его удовлетворяли аргументы профессора. Все рассуждения о тормозных процессах, конечно, были правильны; загадка, возникшая перед Риданом, представлялась значительной, и все же Николай воспринимал всю эту логику, как ширму, которая позволяла профессору что-то не договаривать. Во всяком случае в его аргументах Николай никак не видел оснований для той спешки, с какой сейчас работал Ридан.

Наступил, однако, день, когда профессор «выдал себя». По крайней мере, Николай был уверен, что он разгадал тайные замыслы Ридана.

Они были одни в этой глухой, обитой свинцом лаборатории, когда Ридан вдруг спросил инженера:

— Скажите, Николай Арсентьевич, есть какие-нибудь новости с Запада? Немец-то ваш сообщает что-нибудь?

— Нет, он теперь не появляется в эфире. Последнее сообщение вы знаете.

— А что, если он догадался о подвохе? Ведь теперь вас имитирует в эфире Анатолий Васильевич?

Анатолием Васильевичем Ридан по своему обыкновению величал Толю Ныркина, который теперь аккуратно дежурил у Николая в положенные дни и часы. Совсем молодой человек, только что окончивший школу, маленький, вихрастый, до комизма серьезный и безнадежно молчаливый, завоевал симпатии профессора своими удивительными радиотехническими способностями, о которых часто рассказывал Николай.

— Догадаться невозможно, — ответил Николай. — Ныркин артистически подражает мне. Никто из наших любителей не замечает подмены.

Вот и все. Вначале Николай не придал значения этому разговору, но уже ночью, в постели он вспомнил неожиданный вопрос Ридана, и внезапная догадка поразила его. Ридана волнуют аппараты Гросса, «лучи смерти»! Так вот в чем дело! Вот, очевидно, что он ищет в спектре лучей «ГЧ» — смерть! Да, это, действительно, реакция простая и яркая. Мгновенная смерть… И вот почему он так спешит!

Николай вспоминал, суммировал свои наблюдения. Все они теперь подтверждали его догадку. Эти разговоры о торможении! Ну, конечно… Остановить деятельность сердца, например, вот так же мановением луча, как он заставляет собаку мгновенно поднимать лапу. Ах, Ридан! Какая последовательность, какая могучая логика в этой гениальной голове! Все правильно в его действиях, даже тайна, которой он окутал всю работу с самого начала… Но если он ищет «лучи смерти» с такой уверенностью, значит он их найдет! А тогда… нечего медлить. Смертоносные аппараты Гросса в любой момент могут изменить ход событий…

На другой же день Николай вытащил все свои чертежи, относящиеся к «ГЧ», внимательно пересмотрел их, некоторые отобрал, стал что-то исправлять в них, набрасывать новые… Пусть Ридан хранит молчание! Это право большого ученого — молчать до тех пор, пока результаты изысканий не позволят ему говорить. Но ему, Николаю, теперь все ясно, новое открытие профессора не застанет его врасплох. У него все будет готово тогда — и для необходимых полевых испытаний, и для запуска в производство на каком-нибудь оборонном заводе целой серии «боевых» «ГЧ»…

Потянулись дни напряженного ожидания. С каждым днем все дальше двигалась по своему кругу тонкая стрелка «ГЧ», и чем меньше оставалось неисследованных еще делений шкалы, тем заметнее волновался профессор, подходя утром к генератору, тем озабоченнее выходил вечером к чаю.

Молчал, замыкаясь в себя Ридан; молчал Николай, чтобы не выдать профессору своих догадок и подготовки нового сюрприза ему.

* * *

Два отрывистых жужжащих сигнала заставили Николая вздрогнуть, хотя ничего необычного не было в том, что Ридан вызывал инженера в свою лабораторию. Часто профессор показывал ему новые интересные реакции животных или просил проверить работу «ГЧ».

На этот раз звук зуммера взволновал Николая. Он быстро вышел. Коридор показался ему несколько длиннее обыкновенного.

Ридан встретил его на пороге, блестя глазами, теребя всклокоченные волосы.

— Эврика! Эврика, дорогой мой, готово!

Николай вошел в лабораторию.

— Смотрите.

В углу большой клетки, стоящей перед «ГЧ», бессильно раскинув в стороны свои длинные руки и опустив голову на грудь, темным безжизненным комком сидел Симка.

— Умер! — воскликнул пораженный Николай. Стремительная смена чувств потрясла его. Жалость охватила сердце: он очень любил этого милого шимпанзе, почти человека. Как же мог Ридан так жестоко торжествовать победу? Вот то, чего добивался профессор! Он нашел, наконец, «волну смерти»!

Холодная дрожь скользнула по спине. Это грандиозно. Ридан прав. Он делал то, что сейчас важнее всего.

Профессор молчал и, улыбаясь, наблюдал за Николаем. Он весело рассмеялся, когда тот взглянул на него, готовый выразить свое мрачное восхищение.

— Вижу все, что вы думаете, дорогой мой. Но погодите, я уверен, что вы сделали правильный вывод из ошибочной предпосылки. Это бывает. Так что, разрешите вас, прежде всего, успокоить: я совсем не такой безнадежный убийца, как вы думаете. Симка жив!

— Жив?! — обрадовался Николай.

— Жив, каналья… Но зато… — Ридан многозначительно и торжественно закончил: — он спит.

Все переживания Николая пронеслись в нем снова — в обратном порядке: Симка жив, профессор не совершил убийства, но… тогда, значит, и «волны смерти» не существует. И уже почти равнодушно он протянул:

— Спи-ит?

Ридан поднял руку к «ГЧ» и погасил генерацию.

Симка вздохнул, покачнулся на бок и поднял голову, сонно моргая глазами. Потом встал, подошел к решетке, высоко поднял руки и взялся за прутья, спокойно рассматривая знакомых людей.

— Симка! — Николай хотел было подойти и приласкать животное.

— Погодите, Николай Арсентьевич… Смотрите еще. — Он изменил настройку генератора и снова дал ток. — Я вижу, вы еще не поняли, в чем дело.

Веки Симки опять стали закрываться, одна рука скользнула вниз по пруту, потом другая… Он сел, повалился на бок и снова заснул. Все это произошло в течение четырех-пяти секунд.

Ридан выключил генератор.

— Теперь откройте дверцу и попробуйте разбудить его.

Николай вошел в клетку и склонился над беднягой шимпанзе.

Звал его, гладил, тормошил, перевертывал… Наконец, взял на руки и вынес из клетки. Симка сопел, сердце спокойно, ритмично ударяло в маленькой, совсем детской грудной клетке. Но он не просыпался.

Внезапно Николай понял все.

Он бросился в клетку, положил Симку и захлопнул дверцу. Все-таки Ридан нашел именно то, что нужно! «Лучей смерти» нет, но есть «лучи сна». Это — то же самое, нет, это гораздо лучше! Вот для чего ему понадобилось торможение!

— Константин Александрович, сколько времени продлится этот сон?

Ридан вместо ответа переменил волну, дал ток. Симка моментально проснулся.

— Сколько угодно, Николай Арсентьевич. Как видите, лучом можно разбудить, когда хотите. Естественное же пробуждение наступает тем позднее, чем большую частоту на этом участке сна я даю. В данном случае Симка проснулся бы через несколько часов, может быть через сутки. Если еще увеличить частоту, наступит беспробудный, патологический сон, нечто вроде летаргии. Но «ГЧ» всегда может вывести и из такого состояния. Я уже проверил все это. Теперь вы, надеюсь, поняли, чем тут пахнет? Говорю, «эврика»!

— Это исключительно, — шептал Николай, восторженно глядя на Ридана. В его воображении мгновенно возникли картины будущей удивительной войны. Враг наступает. Его армия, вооруженная новейшей истребительной техникой, страшными машинами Гросса на грузовиках, приближается к нашей границе… Луч «ГЧ» издалека, из укрытия, которое невозможно обнаружить, или с самолета, спокойно скользит по фронту, углубляется в тыл… Люди падают, объятые внезапным, непреодолимым сном… Вражеская техника молчит, она мертва. Не рвутся снаряды артиллерии. Никто не убит. Смерти нет в этой войне… Разрушения нет… Наши войска выходят вперед, разоружают спящих врагов, отбирают всю их смертоносную технику и на вражеских машинах увозят к себе в тыл… Снова скользит по спящей армии луч «ГЧ» — уже другой… Безоружные солдаты просыпаются, строятся и под конвоем уходят — тоже в наш тыл. Это — уже пленные… Авиация не сможет даже приблизиться к месту «боя», пилоты заснут, как только их самолеты покажутся на горизонте. Тут не обойтись без гибели. Но — несколько таких, непонятных для врага катастроф, и авиация противника будет парализована…

— …Это победа… грандиозного… исторического значения, — шептал Николай.

— Да, по-видимому, так. — Ридан довольно потер руки. — Остается сделать только один последний шаг — перевести все это на язык человеческого мозга. Но это уже пустяки, техника. Главное решено.

— Вы же уже определили величину поправки для человека!

Профессор замялся.

— Да, но… поправки эти только теоретические, экспериментально не проверенные… Проверить надо! А вот как это сделать, я пока и сам не знаю.

Николай забеспокоился. Он представил себе эту «проверку» в обычном стиле Ридана, как новую длительную, кропотливую работу, вроде «градуировки „ГЧ“. Но теперь уж он сам не допускал промедления. Если машины Гросса появятся раньше, чем Ридан проверит свои поправки, это будет непростительной оплошностью!..

— Позвольте, Константин Александрович, очевидно, я опять чего-то не понимаю. Вы сами говорили, что ваши поправки оказались верными.

— На животных, Николай Арсентьевич, только на животных, начиная от рептилий и кончая Симкой. И к тому же то были двигательные центры, сердце, дыхание… Получилось, правда, здорово… Вы помните, какая обнаружилась закономерность: элементарные функции оказались в начале шкалы, на более низких частотах. Очевидно, мозг в своем историческом развитии овладевал все более высокими частотами. Функции организма и управляющие ими частоты мозговых клеток возникали и развивались параллельно. Ведь у высших организмов функции очень осложнены, а многих из них совсем нет у низших. Поэтому поправки на наиболее сложно организованный мозг человека могут оказаться иными… К тому же тут тормозной процесс. Особый, своеобразный.

— В общем, прогрессия ваших поправок уже определилась на всех классах животных. Почему же для человека она должна сломаться?!

Ридан развел руками.

— Не должна, но может…

Николай видел, что только педантизм мешает ему сделать последний, решающий опыт. Ридан сам не верил в возможность ошибки, это было ясно. А Николай верил Ридану — ученому…

— Слушайте, Константин Александрович, — сказал он, взяв его за руки, — не стоит медлить. Проверка может затянуться надолго…

— Что же вы предлагаете?

Николай вместо ответа решительно подошел к клетке с Симкой, резким движением откатил ее в сторону и, схватив стул, сел перед свинцовым экраном.

— Действуйте, Константин Александрович! Давайте луч. Сейчас же мы проверим волну, и все будет ясно…

С минуту Ридан стоял неподвижно, как бы борясь с самим собой. Потом медленно отошел к стене, поднял руку к главному рубильнику и выключил его.

— Нет, — сказал он, — я этого не сделаю… Не надо горячиться, Николай Арсентьевич, так толку не будет. Вставайте, и пойдем к нашим девчатам праздновать победу и ужинать. Завтра придумаем что-нибудь менее рискованное. А Симка пусть спит… это не вредно.

Несколько смущенный своим порывом, Николай вслед за Риданом вышел из лаборатории.

* * *

Анна проснулась раньше обычного. Яркое июньское утро врывалось сквозь щели между занавесками, и пламенеющими полосами освещало комнату. Солнечное пламя это и разбудило Анну. Она беспредельно любила солнце, называла себя «солнцепоклонницей» и считала преступлением спать в такие вот яркие, ясные утра, наполнявшие ее какой-то особой бодрой энергией, восприимчивостью; в такие утра вдруг становились проще, доступнее все учебные предметы, нужные клавиши рояля будто сами подскакивали под ее тонкими пальцами, а в старых, давно, казалось, изученных и до конца понятых вещах композиторов вдруг обнаруживались новые оттенки чувств, новые образы, новый смысл.

В такие утра, если позволяло время, Анна запиралась в гостиной и с упоением отдавалась музыке; разучивала новые вещи, отделывала, шлифовала старые, чтобы в ближайший вечер, когда отец потребует «концерта», преподнести ему свои находки. Да и не только ему, конечно…

В последнее время Николай стал проявлять самый неподдельный интерес к ее игре.

После одного из таких «концертов», когда они на минуту оказались одни в комнате, он с плохо скрытым волнением сказал ей:

— Спасибо вам, Анна Константиновна. Раньше я просто любил музыку, а вы научили меня понимать ее. Теперь я знаю, что она такое: это — способ выражения тех сложных и тонких эмоций, которые нельзя передать никакими другими средствами. Есть такие… Ведь никакой язык, никакая литература не могут так полно выразить сразу всю сумму чувств, мыслей с их характером, степенью напряженности, глубиной, искренностью, — как музыка… как песня, даже самая простенькая, какой-нибудь напев… Это — язык души. Я начинаю понимать его… А вы, очевидно, прекрасно владеете им.

Анна очень смутилась и не столько от похвалы, сколько от опасения, что Николай действительно понял ее. Она тогда импровизировала на темы из Оффенбаха и любовные терзания Гофмана неудержимо и странно сливались в ее музыкальной фантазии с образом Николая… Неужели он почувствовал это? Но тогда, значит, она в самом деле овладевает «языком души» — самой трудной вершиной искусства!

После этого инцидента работа над своим мастерством приобрела для Анны особый смысл и еще сильнее увлекала ее… Сегодня, в это чудесное утро она поработает! Наташа сладко спала, разметавшись, по обыкновению, на своей кровати и Анна решила не будить ее так рано.

Она быстро оделась, умылась и вышла в столовую. Тетя Паша орудовала около парящего самовара. Это была ее затея. Тетя Паша глубоко презирала электрический чайник, утверждала, что в нем «никакого вкусу нет» и что чай из него — «вредный». Ридан в свое время восторженно поддержал хозяйку и все ее аргументы, для которых, со своим обычным серьезным юмором, чуть не ежедневно за столом изобретал невероятнейшие «научные» обоснования. Самовар «ставился» по всем правилам, освященным веками — углями с лучинками; для него на кухне было сооружено специальное устройство с железной трубой во двор, и только один Мамаша, на которого пали, кроме всего прочего и сношения с органами пожарной охраны, знал, чего стоило осуществить эту чудную стариковскую затею…

Впрочем и молодежь, вначале скептически встретившая самоварную реформу, со временем стала обнаруживать в ней то одни то другие достоинства. И накрытый стол с самоваром оказался куда более уютным и красивым, и чай был дольше горячим, и пар все же немного увлажнял слишком сухой при центральном отоплении воздух… А главное — воспоминания детства, то и дело вспыхивавшие у них под тихий рокот кипящей под крышкой воды или под ни с чем не сравнимые «разговоры», мелодичное пение, птичий щебет, «колокольцы», «серебряные молоточки» — все те удивительные звуки, что издавал, как живое домашнее существо, медленно остывающий самовар, и для которых у тёти Паши всегда находилось готовое название.

Вот и сейчас он стоял на сверкающем подносе, рокотал обиженно и нетерпеливо, будто сердясь, что люди не идут к столу. Анна улыбнулась ему, хозяйке… В комнате приятно попахивало древним самоварным дымком.

— Доброе утро, тетя Паша!.. Неужели все еще спят?

— Мужчины-то, небось, встали давно… А вот чай пить не идут. Зови-ка… Да и Наталью буди.

Анна позвонила к отцу в лабораторию. Ответа не было. В кабинете его тоже не оказалось.

Увидев его постель, Анна поняла, что он и не ложился. Встревоженная, она позвонила вниз, Николаю.

— Отец у вас, Николай Арсентьевич?

— Нет, я его еще не видел сегодня.

— Он не ложился спать!.. Может быть, он уехал ночью?

— Вы, кажется, волнуетесь, Анна Константиновна? Успокойтесь, сейчас я все выясню и приду.

Спокойный тон удался Николаю, но волнение охватило его мгновенно. Он быстро сунул руку в карман. Так! Вот ключ от лаборатории, который Ридан зачем-то дал ему вчера расставаясь. «На всякий случай, у меня есть другой», — сказал он тогда.

Николай выскочил в коридор и побежал.

Лаборатория профессора была заперта. Он постучал, прислушался; ответа не было, но слух уловил какое-то движение. Он вставил ключ, распахнул дверь и на момент застыл на пороге.

Прямо перед «ГЧ» глубоко в кожаном кресле, очевидно принесенном из кабинета, лежал Ридан. Голова его бессильно склонилась набок, левая рука, посиневшая и набухшая, безжизненно свисала к полу. Немного правее, в клетке, отодвинутой вчера Николаем, стоял Симка, высоко охватив руками прутья решетки, и едва слышно поскуливал.

— Папа! — в ужасе крикнула Анна за спиной Николая, бросаясь вперед.

Николай успел схватить ее и удержать.

— Туда нельзя, видите — аппарат работает. И успокойтесь, он спит.

В самом деле, «ГЧ» смотрел на них сбоку большим круглым глазом светящейся шкалы.

Николай все понял сразу: профессор на себе решил проверить «волну сна». И вот…

— Что же делать? — тревожно спросила Анна.

— Сейчас сообразим…

Николай подошел к «ГЧ». На листе бумаги, прикрепленном к аппарату, крупными буквами было написано:

«Осторожно! „ГЧ“ включен! Внимание!».

Рядом на столе, куда указывала стрелка, нарисованная внизу листка, лежала записка, написанная ясным почерком Ридана:

«Ник. Арс.!

У меня что-то не вышло. Но не волнуйтесь, я сплю. Будите так:

1. Выключите «ГЧ» и ждите пять минут. Если не проснусь сам, попробуйте растолкать.

2. Если и это не поможет, оставьте ту же настройку (проверьте, должно быть 959, 8 — это «легкий сон»), включите снова ток, направьте луч прямо в голову и сведите настройку назад, до 959, 6. Тогда уж обязательно проснусь!

К. Рид.»

Николай быстро выключил входной рубильник, взглянул на часы и, подойдя к Ридану, осторожно поправил ему голову; поднял и уложил удобно его руку, снял с пальца привязанный к нему обрывок какого-то тонкого шнурка.

Почти в тот же момент профессор вздохнул. По мышцам пробежало движение, тяжело поднялись и снова опустились веки. Потом улыбка шевельнула усы. Потянувшись, он сонно пробурчал, почти не раскрывая губ:

— Ч-черт… рука затекла…

Минуты через две он поднялся. Анна бросилась целовать отца. Глаза ее наполнились слезами. Ридан улыбнулся.

— Ну чего ты, глупырь! Видишь, как все просто?

— Да, просто!.. А ведь все-таки «что-то не вышло»? Еще хорошо, что так…

— Шнурок подвел? — спросил Николай, догадываясь, какую механику соорудил профессор.

— Да нет, шнурок достаточно крепкий. Это все Симка, каналья! Вот послушайте, как было дело. Я привязал один конец шнурка к рычажку выключателя, а другой — к пальцу. Рассчитал длину так, чтобы можно было сесть в кресло с вытянутой рукой. Как засну, рука опустится, потянет и выключит генератор; я и проснусь. Раз десять репетировал без тока. Симка с интересом следил за мной, я даже обратил внимание на это… Наконец я пустил ток, включил генератор, нацелился в кресло с вытянутой рукой и быстро вскочил в зону луча. В тот же момент я увидел, что Симка решив, очевидно, по моему примеру щелкнуть выключателем, вдруг далеко просунул руку из клетки и на лету перехватил шнурок около самой моей руки. Я по инерции дернул, шнурок оборвался, но Симка выпустил его и уж не мог достать с пола. Я это все сообразил сразу, но уже было поздно. Луч действовал. Плюхнувшись в кресло, я так захотел спать, что не мог не то, что встать, но даже принять надлежащую позу…

Ну, друзья мои, это был сон! Самый настоящий, нормальный, но искусственно вызванный! Я даже видел какие-то сны. Моя прогрессия оказалась правильной, Николай Арсентьевич, как я и думал. Все оказалось правильным! Даже сомнение в надежности моей хитрой механики со шнурком, почему я и написал записку на всякий случай. Вы как будили меня, просто выключили генератор?

— Только выключил. Через минуту вы уже начали двигаться.

— Так, так. Так и должно быть. Это был градус нормального легкого сна… Однако, я здорово голоден. Сколько сейчас времени?

— Да мы только что встали и собрались чай пить. Идем скорей!

— Вот и прекрасно. Я только умоюсь. Этого троглодита тоже покормить надо. Молодец все-таки, он свою миссию выполнил даже с превышением. Пойдем, Симка, чай пить, давай руку! — добавил Ридан, открывая клетку.

Шимпанзе проворно выкатился и, серьезно взглянув на профессора, протянул ему свою волосатую лапу.

За столом Николай так уморительно рассказывал о случившемся Наташе и тете Паше, что все покатывались со смеху. Даже Симка пронзительно пищал и скалил зубы, подражая людям. Но еще громче смеялся Ридан, будто он впервые слышал эту удивительную историю.

К концу завтрака Ридан вдруг замолчал, стал серьезным, как в лаборатории перед опытом. Через несколько минут он встал.

— Теперь слушайте внимательно, друзья мои. Сегодняшний инцидент случайно, вопреки моим намерениям сделал для вас явным то, что должно было оставаться тайным. Надеюсь, вы понимаете, что без очень серьезных оснований мы с Николаем Арсентьевичем не стали бы скрывать что-либо от вас… Итак, запомните хорошенько: ни одна живая душа не должна знать ничего об этом! Ну, вот. А теперь — кто куда, а мы — ко мне…

Пропустив Николая в кабинет, Ридан плотно запер за собой дверь.

— Ну, Николай Арсентьевич, давайте руку. Вот так… Теперь, когда не осталось уже никаких сомнений, мы можем поздравить друг друга. Не будем скромничать, наша с вами победа… Как вы сказали вчера? «Исторического значения»? Может быть это слишком торжественно сказано… но по существу, пожалуй, так и есть. Благодаря вашему удивительному генератору, мы получили, наконец, власть над собственным, человеческим мозгом, а значит и организмом! Над человеком, Николай Арсентьевич!.. А кроме того, мы обрели средство защиты нашей страны от любой военной угрозы.

Ридан сжимал руку инженера, и Николай чувствовал в этом пожатии, плотном, энергичном, нечто большее, чем только удовлетворение учёного победой.

Он был смущён. Сегодня он уже не разделял так безоговорочно, как вчера, этой уверенности Ридана. Вчера, после эпизода с Симкой, поражённый неожиданной для него идеей профессора о «лучах сна», он весь ушёл в мечты о могуществе этой новой силы, обретённой советским человеком. Он воевал, отражал атаки, переходил в наступление, создавал и совершенствовал новую тактику «боя»; он изобрёл способ насильственной посадки вражеских самолётов. Для этого служит волна «лёгкого сна»: Николай ловит попавшийся самолёт в окуляр видоискателя и даёт эту волну на две-три секунды, — столько нужно, чтобы пилот на миг потерял управление машиной. Ручка настройки «ГЧ» поворачивается, пилот овладевает собой, и выравнивает самолёт. Он лишь слегка обескуражен. Но тут снова луч бросает его на несколько секунд в непонятный сон. Пилот убеждается, что он не в состоянии продолжать полёт: это грозит гибелью. И если он не сажает машину ту же, Николай повторяет свой манёвр в третий, в четвёртый раз… А когда он сел, Николай усыпляет его «крепким сном», надолго, до прихода наших… Этот манёвр годен и для целой эскадрильи, даже если место для посадки вне поля зрения! Экипажи идут в плен, машины целёхонькими переходят к нам…

Это все было великолепно!

К ночи, однако, боевая фантазия Николая иссякла. Он уже лежал в постели, когда в мозг его врезалась холодная, как сталь ножа, мысль: а верно ли, что «ГЧ» обладает такими возможностями?.. В эксперименте, в лаборатории это было действительно так. Но тут расстояние — всего каких-нибудь три-четыре метра. Излучение концентрировано. Проверка дала пока лишь качественный результат, определила частоту волны, настройку. Ридан думает, что это — все. Но ведь практика потребует иных расстояний — в километры, в десятки километров. А это уже — другое. Тут могут сказаться угол луча, рассеяние, эффект Комптона; максимальная мощность излучения «ГЧ» окажется недостаточной и действие волны сна сведется к нулю!.. Странно, однако, что Ридан, вопреки своему обыкновению, считает победу достигнутой, не проведя этого последнего испытания на дальность… Мысль о дифракции луча должна была прийти ему в голову.

Сомнения одолевали Николая и утром, с того момента, как он проснулся. Понемногу они превращались в уверенность в том, что Ридан делает ошибку, что работа над «ГЧ» еще далеко не завершена. Впрочем, Ридан имеет основания радоваться и торжествовать победу: для основных его целей, физиологических, генератор готов вполне. Тут не нужны большие расстояния…

Теперь Николай стоял перед Риданом, держал его руку в своей и мучился, представляя себе, как огорчит он сейчас профессора своими сомнениями.

— Во-первых, — осторожно начал он, — не называйте «ГЧ» моим аппаратом. Вы хорошо знаете, что это моя ошибка, что я создавал этот генератор для других целей. Только ваша замечательная идея превратила его в то, о чем вы говорите.

— Моя идея осталась бы мертвой, схоластической гипотезой, если бы вы не нашли способа воспроизводить биологические лучи. Не стоит спорить об этом, Николай Арсентьевич. Ваш аппарат и моя теория порознь бесплодны, а соединенные вместе, дают нечто очень ценное. Сойдемся на том, что доли нашего участия в этой победе равны. А что во-вторых?

— Ну, хорошо, — улыбнулся Николай, продолжая все же считать свою долю преувеличенной. — Теперь второе: должен сознаться, Константин Александрович, мне не совсем понятна ваша уверенность в таком высоком совершенстве «ГЧ». Может быть чего-то я опять не понимаю или не знаю. В ваших изысканиях всегда была какая-то доля тайны. Особенно — в последних. Я это чувствовал, но… мог только гадать… и, конечно, ошибаться. Поэтому, до вчерашнего вечера, до того момента, когда вы объяснили мне свою «эврику», я думал, что у вас… несколько иные цели.

— Интересно, — встрепенулся Ридан. — Что же вы думали?

— Что вы ищете… а может быть, это так и было?.. Волну смерти.

Ридан рассердился.

— «Лучи смерти»! — зло сказал он. — Психоз военизированной науки современного капитализма… Вот уж не стал бы заниматься этим бессмысленным делом!

— Как бессмысленным! Почему?

— Прежде всего потому, что искать среди функций мозга волну смерти нелепо, ибо ее там не может быть. Вы же знаете мой взгляд на это. Некробиотическое излучение не есть волна, это поток очень многих и разных волн. Чтобы его воспроизвести, понадобилась бы одновременная работа, может быть, тысяч или миллионов генераторов. Кроме того, «лучи смерти», насколько я понимаю, уже выдуманы и могут в любой час оказаться в руках наших врагов. Положим, что и мы вооружимся «лучами смерти». Какие же преимущества даст нам в войне это оружие? Ровнехонько никаких! Нет, дорогой мой, уж если выдумывать что-то новое, так такое, против чего враг мог бы только ручки кверху поднять. Что мы и сделали, к вашему сведению.

Николай понял, что наступил момент, когда он должен предложить Ридану свою горькую пилюлю. Он развел руками.

— Если «ГЧ» окажется сильнее аппаратов Гросса…

— Как? — удивленно перебил Ридан. — Вы еще в этом сомневаетесь?

— Да ведь мы этого еще не знаем! Не знаем, как будет вести себя «ГЧ» в поле, в военной обстановке. Мощность его ничтожна, даже в сравнении с любительским радиопередатчиком. На каком расстоянии будет действовать луч? Насколько быстро?.. — и Николай коротко изложил Ридану все физические подвохи, какие ждут энергию «ГЧ» на сколько-нибудь большем пути ее в земной атмосфере.

Ридан откинулся в кресле, слушал, запустив руку в волосы и изумленно взирая на Николая.

— Так вот что вас смущает! — произнес он, наконец. — Теперь понимаю ваш скепсис, столь вам несвойственный. Вот уж никак не ожидал, что ваше физическое зрение так несовершенно, что вы могли прозевать одно из важнейших свойств наших лучей! Ха-ха, дорогой мой, биология опять берет верх! Я не знаю ваших «эффектов Комптона», но еще задолго до появления «ГЧ», до нашего с вами знакомства, Николай Арсентьевич, и даже до того, как я сам понял природу этого явления, я уже знал, что излучения биологического генератора — мозга, способны преодолевать огромные, — да, да, огромные по нашим земным масштабам расстояния, и притом, в обычной, естественной обстановке — беспрепятственно! Как я мог знать это заранее, — вы спросите? Очень просто. Я ведь эти лучи не выдумал, Николай Арсентьевич, я их нашел. Было время, когда я, — как вся наша наука еще и сейчас, — даже не подозревал об их существовании. Но я видел факты проявления какой-то таинственной и своеобразной связи между организмами на расстоянии, не допускающем участия известных нам органов чувств. Я стал искать, собирать и изучать эти факты, и, естественно, нащупал некоторые основные свойства моего неизвестного агента. Они-то и привели меня к представлению о лучистой энергии биологического происхождения, и, наконец, к мозгу-генератору. А среди этих свойств была и дальность их действия. Теперь вы подвергаете ее сомнению… Но тогда придется признать, что и вся моя концепция ошибочна, что я ничего не нашел. Никаких излучений мозга не существует, и мы с вами просто спим, Николай Арсентьевич, а все чудеса, которые мы сейчас проделываем над животными перед свинцовым экраном, вся моя «градуировка», вчерашний сон Симки и сегодняшний — мой собственный — все это нам только снится!.. С этим довольно трудно согласиться, не правда ли?..

— Все или ничего, — вставил, наконец, Николай. Это должно было означать, что его удивляет уверенность Ридана. Ошибки, и при том самые неожиданные всегда возможны!.. К счастью, Ридан пропустил мимо ушей это замечание. Он продолжал свою мысль.

— Я понимаю, все это — не аргументы для вас. Других, более солидных, физических, не знаю… Однако, ваши сомнения для меня — неожиданность. Вчера их не было, и я думал, что вы уже как-то обосновали для себя все особенности распространения энергии «ГЧ». Оказывается — нет! Это тем более странно, что вы же сами были одним из редких непосредственных свидетелей действия лучей мозга на довольно большом расстоянии…

Уверенность Ридана повергла Николая в еще большее уныние. Горькую «пилюлю» он проглотил сам. Действительно, аргументы профессора не были убедительны, а последнее замечание его даже напомнило Николаю ехидные характеристики, которыми награждали Ридана его противники — «столпы» биологии: «горячий, опрометчивый, увлекающийся человек»…

В самом деле, как мог ученый основывать свою уверенность, строить столь значительные прогнозы на таких случайных, к тому же экспериментально не проверенных фактах, как этот знаменитый инцидент в Доме ученых!

— Если иметь в виду оборонное применение «ГЧ», — заговорил он, наконец, видя, что Ридан ждет ответа на свой прямой упрек, — то нам нужны, по меньшей мере, десятки километров, Константин Александрович. А не метров! А там было меньше полукилометра.

— Где это «там»?

— Между моей квартирой и Домом ученых.

— Ах, вот вы о чем! — Ридан усмехнулся, покачал головой. — Как люди могут забывать такие вещи… «Там», о котором говорю я, было сто километров! — свирепо закричал он, вскакивая. — Устраивает вас такое расстояние?!

— Но вы сказали, что я был свидетелем… Я не знаю другого…

— Нет, знаете! Должны знать, или я уличу вас во лжи, дорогой мой!.. Проверим. Вы хорошо помните обстоятельства смерти вашего брата… Никифора, если не ошибаюсь?

— А-а-а!.. — сообразил, наконец, Николай. — Конечно, помню! Галлюцинация матери…

— То-то. Вы рассказали этот эпизод, кажется, в первый же день нашего знакомства. И вы утверждали тогда, что эти два момента — смерть брата и «видение» вашей матушки совпали во времени. Так ведь? Вы и сейчас можете это подтвердить? Объективно, без всяких скидок на «красное словцо», столь полезное лишь в начале знакомства…

Николай задумался. Ридан напомнил ему один из самых острых моментов детства, тех, что запоминаются навсегда и в бесчисленных деталях — с их характерными для той поры особенностями ощущений, вкусов, запахов, движений…

Родная изба… Вечерняя заря угасает за Волгой… Полумрак, почти скрывающий волосяную леску в руках, запутавшийся узелок на черном поводке (на черный волос лучше берет рыба)… Резкое движение матери… Страшный вскрик: «Никифор!..»

Потом — пеший путь в Москву, Федор, а уже в Москве — его отец, узнавший все, и принесший недобрую весть. И — дата, обозначенная на каком-то больничном печатном бланке, навсегда оставшемся у Федорова отца: скончался 13-го августа сего года в 8 часов 30 минут вечера… Вспомнилось, что еще в деревне бабы-соседки судачили о тринадцатом «несчастном» числе, — это Николай услышал тогда впервые и потому запомнил.

Так устанавливалось совпадение моментов. Более точных данных, конечно, не было. Но не было и оснований сомневаться в верности регистрации смерти, это обязанность больничного персонала. Не возникли бы и деревенские пересуды, не случись «видение» николкиной матери именно в это число. К середине августа солнце заходит в восемь часов. Значит, в начале девятого в помещении уже наступает тот полумрак, когда трудно даже десятилетним шустрым глазам рассмотреть черный конский волос в далеко не сверкающих белизной пальцах мальчонки-рыболова.

— Итак, можно констатировать совпадение с точностью до… ну, хотя бы до двух часов? — спросил Ридан.

— Пожалуй, даже точнее…

— А мне точнее не нужно. В моей коллекции подобных фактов ваш — один из наиболее удачных по сохранившимся приметам времени. Обычно расхождения больше, в ту или иную сторону, но статистически картина ясна: моменты эти совпадают. А точная регистрация времени затруднительна, никто не смотрит на часы или на календарь, когда ему что-нибудь «покажется», «почувствуется», «привидится», или приснится. Время событий вообще очень плохо запоминается. Через год, если не осталось каких-либо объективных примет, вы едва ли вспомните даже тот месяц, когда вам в голову пришла удачная идея, которую вы, однако, помните отлично!.. Но мы отклонились… Итак, вот мои положения: моменты вспышки излучения и его приема другим мозгом совпадают. Есть все основания считать, что мы имеем дело с энергией электромагнитной, и со скоростью ее распространения, равной скорости света. В случае, которому вы были свидетелем, влияние излучения мозга сказалось на расстоянии около ста двадцати трех километров по прямой, — это я установил посредством циркуля и масштаба, по карте Московской области. В других случаях это расстояние было в десятки раз больше. Кумекайте, как хотите. Частоту колебаний вы знаете лучше меня…

Разговор становился все более тягостным и Николай уже сожалел, что затеял его. Позиция сомневающегося в успехе, столь необычная в их совместной работе, вносила какой-то неприятный душок разлада, казалась предвзятой; Николай чувствовал это и все же не мог выставить против логических доводов Ридана ничего, кроме своих «физических законов», которые профессор сейчас престо игнорировал. Да и не стоило спорить, ведь все равно предстояло испытывать «ГЧ» прежде, чем выпускать его в свет.

Одно сомнительное местечко в своей позиции — сперва, как лазейку для выхода из спора, — Николай все же нашел. Его надоумили слова Ридана о частоте колебаний. Частота… В самом деле, какими свойствами обладает эта сумасшедшая частота, что изливается из объектива «ГЧ»? Ведь когда он создавал свой генератор, он знал, что берется за тот маленький участок спектра лучистой энергии, который далеко еще не исследован. И это понятно, для него не существовало сколько-нибудь устойчивого генератора. Эти волны нельзя было получить обычными средствами элементарной радиотехники, как нельзя создать, пользуясь только ими, генератор инфракрасных лучей или просто лучей света. Для каждого диапазона частот — свой принцип генерации. Вот почему, чтобы получить «волны вещества», Николаю пришлось строить свой прибор на новых принципах, и в качестве начальных излучателей использовать просто чистые химические элементы. Радиотехника понадобилась лишь для того, чтобы собрать, сконцентрировать, обуздать их излучения, о существовании которых можно было только догадываться.

Это он сделал. «ГЧ» дает устойчивое, хорошо регулируемое излучение. Что оно такое? Каковы свойства, как действует, как распространяется? Теперь, наконец, можно изучать его! Ридан нашел основное: это — лучи мозга. А он, Николай, конечно, смалодушничал, потерпев неудачу со своей алхимической идеей и занявшись сушилкой, вместо того, чтобы искать физические законы, которым эти волны подчиняются…

Почему не может случиться, что лучи «ГЧ» распространяются так, как утверждает Ридан, на основании своих биологических соображений?! Ведь было же подобное, и совсем недавно, с короткими радиоволнами, хотя генерация их тогда уже не представляла никаких трудностей. Их «отдали» любителям, так как законы радиологии утверждали, что короткие волны негодны для дальней связи, ибо распространяются лишь в пределах видимого горизонта. А любители открыли, что на коротких волнах проще, чем на длинных и средних, достигается самая дальняя межконтинентальная связь. Только тогда, объясняя это открытие любителей, наука в свою очередь открыла свойство коротких волн отражаться от ионизированных слоев атмосферы и от поверхности земли…

— Ну вот видите! — рассмеялся Ридан, когда Николай, наконец, сдаваясь, выложил ему эти новые соображения. — Никогда не надо слепо верить законам, для ученого это — гибель. Ими можно руководствоваться, но в истинности их необходимо всегда сомневаться! Непременно сомневаться! — горячо добавил он, размахивая в воздухе своим длинным указательным пальцем.

Николай поднялся с кресла, полагая, что тема исчерпана. Но нет, Ридан «разговорился», как это нередко с ним случалось.

— И еще одну ошибку вашу я хотел бы подчеркнуть, Николай Арсентьевич. Ну как это вы могли подумать, что целью моей многолетней работы были «лучи смерти»! Говоря откровенно, этим подозрением вы… могли бы обидеть меня, если бы я не знал вас, и не был уверен, что это именно ошибка, хотя и очень… досадная. Принципиальное заблуждение, к сожалению, весьма распространенное в наше время! Мы не имеем морального права поддаваться этому психозу и подчинять нашу науку идеям уничтожения и разрушения. «Лучи жизни» — в самом широком смысле этого термина как символа созидания и прогресса науки — вот что нам нужно искать, чтобы быть сильными и непобедимыми в любой схватке! Это кажется парадоксом, но рассудите сами… Мы изучаем атом, выводим новые сорта растений и породы животных, исследуем причины полярных сияний и солнечных пятен — все это не для уничтожения, а для созидания, для процветания человечества. Но все может служить и целям войны. И чем больше мы изучаем и знаем, то есть чем сильнее наша наука, тем крепче наша военная мощь. Пример так недалек! Мы с вами создавали «ГЧ» совсем не для военных целей. Вы решали важную физическую проблему, я — не менее назревшую биологическую. В результате мы получили аппарат, наполненный самыми созидательными, самыми жизнетворными перспективами. С помощью «ГЧ» мы победим смерть, по крайней мере в тех случаях, когда она преждевременно врывается в организм, еще способный жить, уничтожим опасность болезней, будем устранять природные дефекты организма, сделаем человека более долговечным… И это только немногое из того, что уже сейчас не подлежит для меня сомнению. Когда я думаю о перспективах, немного более отдаленных, у меня голова кружится, Николай Арсентьевич… А вот сейчас, — смотрите, что произошло! — нам срочно понадобился хороший козырь против сильной карты врага. Что ж, долго ли мы искали его? Он оказался у нас в руках! Нужно было только выбрать его среди других карт. И так будет всегда, если мы не станем отвлекаться от наших прямых задач, от нашего долга — овладевать природой, познавать ее законы, ее язык, ее так называемые «тайны», о которых она сама напоминает нам на каждом шагу… Их так много!..

С минуту Ридан молчал, устремив взгляд куда-то далеко, поверх Николая, очевидно, в окно, в небо Москвы, сверкающее ослепительной голубоватой дымкой. Как-то светлее и ярче стали его серые глаза, отороченные узкой каемкой черных ресниц, белее — сильный лоб, будто излучающий мысль…

Только сейчас Николай понял, что в обаянии Ридана немалую роль играла его внешность, он был чертовски красив, — всем: лицом, фигурой, движениями, той удивительной гармонией, с какой эти внешние черты отражали его богатый внутренний мир, его живую, экспансивную натуру мыслителя и творца. Николай впервые увидел и понял это, и впервые, не будучи в состоянии оторвать взгляда, откровенно любовался им; своеобразная скромность обычно не позволяла ему рассматривать своего собеседника, он отводил взгляд…

Ридан продолжал думать, отблески мыслей трепетали на его лице, видно не успевая отливаться в слова.

А перед Николаем уже реяло другое лицо… Тоже серые глаза, только больше, мягче, доверчивее, с золотыми крапинками у самого края зрачка. Такой же тонкий, но не остро отточенным карандашом, а прозрачной акварельной тенью, слегка намеченный контур профиля, чуть припухлой верхней губы, чуть длинноватого вздернутого носика… Лицо это как бы плавало в тумане и Николай никак не мог ухватить, собрать воедино все знакомые черты, представить себе его сразу все, целиком. Оно будто играло, пряталось от взгляда Николая и звало к себе…

Как странно… Уже который раз Николай делал эту попытку — мысленно воспроизвести образ Анны перед собой, совсем близко, так, чтобы можно было рассмотреть любую черточку, улыбку, блеск глаз… Он легко «вызывал» так всех хорошо известных ему людей. Самый близкий, самый желанный образ — не удавался… А может ли она вот так же увидеть его самого?.. Но тут перед Николаем возникло третье — его собственное лицо, и на душе его стало мрачно. Грубое, скуластое, по-плотницки вырубленное топором; прямоугольный, с какими-то шишками по бокам лоб, зеленоватые небольшие глазки, пуговчатый, всегда почему-то красноватый носик, прямые, белесые, как у пастушонка, волосы… Разве мог кто-нибудь всерьез заинтересоваться таким «ликом»?!. Николай был очень невысокого мнения о своей наружности. Он стеснялся ее и избегал привлекать к себе внимание чужих глаз даже собственным взглядом. В этом сказывалась его болезненная самокритичность, свойственная всем истинно-скромным людям.

На самом деле Николай далеко не был таким уродом, каким он себя представлял, хотя формально его оценка своих черт была почти точной. В конечном счете все зависело от позиции, от подхода: подобно Николаю поступил бы карикатурист, подчеркнув его слабые стороны. Художник-реалист отразил бы в тех же чертах Николая и богатырскую физическую силу, и недюжинную пытливость ума, и презрение к благам земным, и очаровательную мягкость и чистоту его доверчивой к людям души…

Нет, ничего этого не видел, не знал за собой Николай. И мрачной казалась ему судьба той нежной, все нарастающей силы, что уже с великим трудом таил он в себе…

— Да-а… — заговорил снова Ридан, обуздывая, наконец, свои разогнавшиеся мысли. — Не следует обольщаться, Николай Арсентьевич. Наука еще в колыбели, в пеленках. Мы плохо, очень плохо знаем природу. В любой области — будь то наш собственный живой организм, или мир мертвых веществ, или окружающий нас космос — всюду, на любой тропинке познания мы наталкиваемся на неизвестное. Современное человечество представляется мне запоздавшим в своем развитии грудным младенцем, которого мать-природа еще не отняла от своей груди. Разве не так? Ведь это факт, что все, чем мы питаемся — результат таинственной работы зеленого листа растений, что сами мы еще не создали ни грамма пищи для себя за всю историю! Даже не знаем, как это сделать. А хуже всего то, что мы не слишком беспокоимся о том, чтобы это узнать, ибо привыкли жить на иждивении природы и считаем такое положение вполне нормальным.

Николай уже с удивлением слушал Ридана.

— Разве следует считать ненормальным, что природа нас кормит? — спросил он.

— Видите ли, пока мы не вышли из младенческого возраста, это нормально, конечно. Но человечество уже начало выходить из этой несколько затянувшейся стадии развития. Да и пора, нам ведь уже около миллиона лет! Первым несомненным признаком и фактором наступающего перелома я считаю наш социализм. Да, Николай Арсентьевич, мы первые начали становиться на собственные ноги, у нас, у первых стали прорезываться зубки! А это и значит, что человечество начало выходить из младенческой стадии. Вот тут-то, — уж как хотите, но молочко матери нас не очень устраивает, хотя мы продолжаем им питаться… Однако… бросим метафоры. Перейдем к фактам. Вы задумывались когда-нибудь о том, во что обходится современному человечеству добывание этой самой «природной», «материнской» пищи? Давайте, посмотрим!

И тут Ридан развернул перед Николаем картину, которая его поразила. Он сыпал цифрами, перечислял обыкновенные человеческие дела, приобретавшие вдруг новый, ошеломляющий смысл. Шестьдесят процентов населения Земли занимаются непосредственно сельским хозяйством. Они производят титаническую работу: приблизительно, с одной шестой части всей суши ежегодно сдирают, как кожуру с апельсина, верхний слой почвы, толщиной около двадцати сантиметров и переворачивают его вверх тормашками. Потом прочесывают всю эту территорию в 25 миллионов квадратных километров — и неоднократно! — боронами, культиваторами, сеялками, удобряют, подкармливают, опыляют и орошают ядами, чтобы спасти урожай от сорняков, болезней и вредителей. Все это делается с помощью машин. Технология такова, что каждая операция должна быть произведена в кратчайший срок, поэтому машин нужно сразу много. Каждая из них работает всего несколько дней в году, остальное время они лежат мертвым грузом. Нигде так невыгодно не используются машины, как в сельском хозяйстве…

Урожай собран. Миллиарды тонн пищевого сырья, произведённого природой на полях, плантациях, просто в лесах, должны теперь переселиться в другие места, порой весьма отдаленные. И вот зерно, корнеплоды, всяческие плоды или другие части растений — стебли, листья, цветы, корни — грузятся в автомашины, вагоны, трюмы кораблей, даже в кабины самолетов и текут по грунтовым, шоссейным, железным, водным артериям континентов и между континентами, — к местам переработки — к мельницам и заводам, превращающим это сырье в муку, хлеб, крупу, макароны, сахар, масло, крахмал, спирт, чай, кофе, маслины, и многое, многое другое. К ним присоединяются продукты животноводства и охотничьего промысла. Живой скот и птица, мясо в разных холодильниках, рефрижераторах, молоко, масло, сыры, яйца, дичь… Рыболовные флоты рыщут по морям и океанам и — тоже гонят по этим артериям свою продукцию в виде рыбы — замороженной, соленой, копченой, сушеной, вяленой, икры, рыбьего жира, продуктов китобойного, тюленьего, дельфиньего промыслов, крабов, устриц… Промысловики везут из лесов «дикие» продукты — всевозможные орехи, ягоды, грибы…

Но это — лишь основное ядро «пищевой» деятельности людей. Ведь ее сопровождают машины — всюду, начиная с обработки земли и кончая взвешиванием готового продукта в магазине. Тракторы, сельскохозяйственные орудия, грузовики, вагоны, суда, бесконечное количество машин, действующих в мукомольной, макаронной, крупяной, кондитерской, консервной, колбасной, рыбообрабатывающей, сахарной, крахмало-паточной, спиртовой, пивной, винной, соляной и прочих отраслях промышленности… Все эти машины нужно сделать. Для них добывается руда, плавится металл, строятся заводы, делаются станки, инструменты. А чтобы они работали, добывается топливо — уголь, нефть, торф, производится бензин, строятся электростанции, и для них тоже создаются машины, машины, машины… А промышленность, снабжающая сельское хозяйство минеральными, химическими удобрениями! А производство тары, ведь это — миллионы мешков для зерна, муки, сахара, соли, удобрений, бочек для рыбы, вина и пива, солений и маринадов, ящиков для фруктов, макарон, яиц, битой птицы, бакалеи; несметные количества стеклянной посуды — бутылок, банок, и т. д., металлических банок для консервов, молочных бидонов, коробок для чая, кофе, конфет; бумаги, пакетов, шпагата, фольги, целлофана, гвоздей…

— Вот, Николай Арсентьевич, что значит добывать и производить пищу в нашу просвещенную эпоху! Вот что значит жить на иждивении матери-природы! К шестидесяти «сельскохозяйственным» процентам нужно, очевидно, прибавить еще не менее тридцати; итого — около девяноста процентов созидательной человеческой деятельности! Вдумайтесь, Николай Арсентьевич, что это означает. Что люди, в основном, продолжают жить, чтобы жить! Как первобытные! Почти как животные и растения — по закону вида… Не обидно ли? Сколько творческой энергии, талантов и гениев поглощает забота о пище! Какой скачок в прогрессе культуры совершило бы человечество, если бы эта система отпала хотя бы наполовину!

— Но пока что она не может отпасть. Другого способа добывания пищи мы еще не знаем. По-видимому, этот этап необходим именно для того, чтобы дойти до… таблеток, заменяющих пищу.

— Таблетки — чушь! Голая фантазия. Организм не может питаться готовыми веществами, он должен сам извлекать их из пищи. Иначе он начнет переваривать свои собственные внутренности… Нет… Я вижу, вы не представляете себе будущего… А ведь оно так очевидно! Скоро мы овладеем атомной энергией, вы это знаете. Без нее синтез белка, жиров и углеводов практически неосуществим, она заменит нам неверную солнечную энергию, ничтожные крохи которой — всего около двух процентов — мы сейчас с великим трудом улавливаем растениями. Она-то и произведет этот грандиозный переворот… Мы перестанем уродовать землю плугами, разводить животных. Откажемся от сельского хозяйства! Вместо него создадим пищевые заводы, — предельно автоматизированные предприятия, где пища будет производиться из тех самых материалов, из которых ее создают растения — из воздуха, воды, солей, причем не раз в год, летом, как сейчас, а непрерывно, ежеминутно, зиму и лето, независимо от погоды, от климата, широты и долготы… Синтетическая пища, Николай Арсентьевич! Не нужно бояться этого слова, хотя звучит оно сейчас для нас… не очень привлекательно… Конечно, она будет хороша, разнообразна, вкусна, — иной мы не станем ее делать — а главное то, что впервые в своей истории человек получит пищу, которая действительно нужна его организму. Ведь наша теперешняя «природная» пища содержит не только полезные, нужные нам вещества, но и немало вредных и просто лишних. Организм вынужден постоянно затрачивать какую-то энергию на борьбу с ними, болеет, портится, стареет. Синтетическая пища принципиально не может обладать этим недостатком, она будет содержать только то, что организму действительно необходимо, и, конечно, сделает человека более сильным, здоровым, долговечным… Видите, как это важно…

Обычно Ридан во время беседы ходил, жестикулировал; сейчас он был как-то по-особому сосредоточен, собран, скуп на движения.

— Но самое главное, конечно, — диалектический скачок, переход в новое качественное состояние, которым разрешится этот миллионолетний этап нашего младенчества, этап накопления знаний, — говорил он. — Скачок уже начался — в семнадцатом году. Что говорить, без социализма это все — химеры, праздные мечты… К сожалению, мы склонны ко всему привыкать. Теряем перспективу, забываем о своем месте в истории. А ведь мы, благодаря социализму, уже оторвались от прошлого, летим стремительно, набираем высоту! Дело идет к тому, что страна наша неудержимо превращается в государство сплошной интеллигенции, и это, несмотря на то, что сельское хозяйство и вся «пищевая» деятельность народа оставляют по существу ничтожное место для науки, культуры. То ли будет, когда мы завершим скачок и освободим, развяжем процентов тридцать-сорок человеческой созидательной энергии! Но еще многое нужно сделать… Много тайн природы раскрыть — и в живом организме, и вне его… Эта задача лежит на нас, Николай Арсентьевич, на нашей совести. Ведь мы, люди науки, принадлежим к числу тех немногих, кто освобожден от всяких «пищевых» забот и освобожден именно для этого… Не знаю, как вы, но я всегда ощущаю эту ответственность перед теми, кто кормит нас, и, признаться, редко бываю доволен собой. И уж, конечно, я чувствовал бы себя самым настоящим преступником, если бы всерьез занялся поисками «лучей смерти». Стремление обладать ими есть, по существу, признак слабости, ничтожества физического и морального. Победа принадлежит не тому, кто сеет смерть и разрушение, а тому, кто создает и утверждает жизнь. Не следует об этом забывать.

Ридан умолк, задумался; тишина, наступившая в кабинете сразу наполнилась приглушенными, легкими звуками рояля, едва доносившимися из гостиной. Простые арпеджио, преодолевая стены и плотно закрытые двери, тут чудесно преображались в неясный, многоголосый клич птичьих стай, одна за другой взлетающих все выше, выше…

На минуту оба слились в едином слухе, отдаваясь этим влекущим, покоряющим звукам, пока не растаяла серебристая мелодия где-то далеко в вышине.

Ридан вдруг резко обернулся, как бы чего-то испугавшись, и спросил:

— А вы не сердитесь на меня, Николай Арсентьевич?

— Что вы, почему?

— Кажется… я злоупотребляю нравоучениями в последнее время. Не всегда это бывает приятно… и нужно.

Немного слов, как всегда медленных, но точных и искренних, а теперь даже взволнованных, пришлось подыскать Николаю, чтобы убедить профессора в неосновательности его опасения. Наоборот, Николаю так нужны его уроки! Какая там обида, он чувствует только огромную благодарность, ведь это помогает ему совершенствоваться, выйти из состояния «полуинтеллигента», которое так верно определил в нем Ридан. Конечно, ему, Николаю, не подняться до уровня Ридана — поздно, да и… закваска не та… Но в каждой беседе Ридан умеет дать ему что-нибудь такое важное, что помогает подняться на ступеньку выше…

— И вот сейчас — тоже? — перебил профессор.

— Конечно!

— Интересно. Что же вы вынесли из этой беседы?

— Я всегда думал, что высокая принципиальность, это — свойство натуры, так сказать, дар природы, талант. Сейчас, когда вы показали мне на конкретном примере истоки одной из ваших принципиальных позиций, я понял, что это мое представление нужно перевернуть с головы на ноги… Наша марксистская принципиальность прежде всего средство достижения цели, инструмент успеха в любой творческой работе. Тактическая основа ее. И она доступна каждому, кто поймет это… И второе. Меня и раньше поражала широта ваших мыслей, размах… Теперь я вижу, что это… тоже «инструмент», и сильнейший. Всякое явление настоящего вы представляете себе в движении, в его развитии от прошлого, к мыслимому будущему. И потому правильно оцениваете его… Не знаю, можно ли этому научиться… нужны обширнейшие знания. Но это — метод… и, пожалуй, даже при любых знаниях о нем нельзя забывать.

Ридан был восхищен анализом Николая. Он совсем не стремился вложить в свои слова и мысли столь глубокий поучительный смысл. И едва ли кто-нибудь, кроме Николая, мог бы так ухватить этот смысл — это уж его специфическая и очень ценная способность. Правда, Ридан давно уже подметил ее, но сейчас он понял, что она развилась, окрепла. Тут тоже есть чему поучиться!

Встреча эта, так смутно начавшаяся для Николая, еще больше сблизила их. Конец ее был «деловым».

— А что касается наших лучей сна, — сказал Ридан, — то вы, конечно, правы: испытывать надо, и немедленно. Надеюсь, вы не упрекнете меня в непоследовательности: в необходимости испытания я никогда не сомневался… Но вот как испытывать — ума не приложу. Нужно — в полевых условиях, на значительном расстоянии и, конечно, на людях, причем на достаточно большом количестве людей. Словом, должна быть обстановка, близкая к настоящей военной. Но людей нам никто не даст, как бы я не уверял, что это не причинит им вреда. Экспериментировать на людях не полагается. Между тем, без такого испытания, — с участием представителей армии, конечно, — наши лучи не могут превратиться в средство обороны…

Николай слушал, видел, что Ридан по-настоящему растерялся, и едва сдерживал улыбку: вот ведь, как может заблуждаться мудрейший человек! Выход из положения был ему давно ясен: конечно, они не могут устроить такое испытание, да и не их это дело; пусть об этом позаботятся те, кто будет пользоваться оружием, которое они создали. Сейчас нужно только сообщить об этом кому следует.

— Правильно! Через наркома! — обрадовался Ридан. — Отправляйтесь-ка к нему сегодня же. Расскажите все, изложите наши требования. Но смотрите… будьте осторожны. Беседа должна быть — один на один!.. Интересно, что он придумает.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ НА СЕВЕРНОЙ ГРАНИЦЕ

В темную безлунную ночь, весной или осенью, когда на Балтике гуляют свирепые штормы, и туманы плотной тягучей массой ползут по морю и по берегу, проскочить на советскую землю ничего не стоит. Встреча с «морским охотником» в таких условиях. — чистая случайность, да и локатор предупредит о ней вовремя: катер успеет уйти за пограничную зону, а шлюпку скроют волны. Дальше — холодная ванна у линии прибоя — с ног до головы, короткая борьба с отливной водой, скользкие, шевелящиеся под ударами «девятых валов» гранитные валуны, неизбежные падения, ушибы… Это — пустяки, конечно. Затем узкая — метров двадцать-тридцать — твердая песчаная полоска, за ней небольшой уступ и — лес! Таких мест на эстонском побережье много.

Так, по крайней мере, утверждали все преподаватели в школе.

Юханнес Риккерт досконально изучил всю эту обстановку, технику высадки и многое другое по специальной секретной литературе, и по рассказам опытных разведчиков. Он явно обладал острым деловым воображением, и на занятиях так искусно решал любые оперативные варианты, что руководителям самим не терпелось поскорее выпустить его в настоящее дело. Тем более, что такого «дела», солидного и непременно удачного, настоятельно требовали обстоятельства: престиж школы был сильно поколеблен несколькими провалами ее воспитанников, а престиж и деньги, которые текли из «центра» и оседали в карманах руководителей этой таинственной организации, было одно и то же.

Да, «Юхо» несомненно подавал надежды. Великолепный, готовый радист и радиотехник — этому его не пришлось обучать, наоборот, он сам вел практические занятия в школе с другими воспитанниками. Злой на советскую власть, разорившую его тетку, у которой он воспитывался после смерти матери в течение нескольких лет в ее прекрасном имении у озера Выртс-Ярви, недалеко от Тарту. Вот после этого отец-немец и забрал своего Ганса обратно на родину в Германию. А тетка — эстонка, лишившись своего имения, стала жить в уединенном лесном хуторке, около Рынгу, который теперь можно использовать, как базу: тетка очень привязана к своему племяннику Юханнесу. Ко всему этому — свободное владение эстонским языком. Правда, «Юхо» не блещет физическим развитием, он худоват, бледен, в гимнастике уступает многим другим. По-настоящему его следовало бы выдержать на санаторном режиме еще месяца два-три. Но сейчас это немыслимо, конечно. Да и не так уж это необходимо — ловкость, сообразительность, быстрота реакций, куда важнее физической силы.

Когда на школьных уроках преподаватели подробно расписывали, как легко им удавалось преодолевать морскую границу Советского государства, Юханнес внутренне улыбался. Он действительно понимал настоящую цену и этой науки, и этих специалистов. Если не считать таких «дисциплин», как радио, стрельба из пистолетов разных систем, шифрование донесений, способы избавления от служебных собак, новейшие приемы «джиу-джитсу» и кое-что другое, все остальное, касавшееся поведения, тактики было липой. Никакой «науки разведчика», по крайней мере здесь, в этой школе не было.

Да, действительно, в темную туманную ночь в случае удачи — если не напороться сразу на сторожевой катер или патруль на берегу, можно сравнительно просто и быстро оказаться в лесу. Но что дальше?

Дальше преподаватели сразу прерывали рассказ о конкретных случаях и начинали теоретизировать. Можно поступить так, можно этак. Так ориентироваться, так сообщить о себе «резиденту», так менять места, потом выйти в заранее намеченный пункт.

Все — чепуха. Юханнес прекрасно представлял себе: именно тут, в этом, будто бы спасительном лесу, и начинается самое опасное, самое страшное. И не зря с этого момента рассказы о действительных событиях превращались в «теорию»: тут-то, очевидно, большинство разведчиков находили свой конец.

Это и понятно, достаточно «войти» в обстановку. Ночь, туман. Куда именно занесло ветром и морским течением шлюпку или резиновую лодку — неизвестно. Подробная карта побережья бесполезна, тем более, что ничего не видно, никаких ориентиров нет. Как слепой кутенок, человек почти ощупью устремляется к лесу… При этом нужно не оставить следов на береговой полосе. Почти невыполнимая задача!.. Каждый валун на берегу, каждый куст кажутся, — и могут оказаться — пограничником. Где уж тут «заметать следы»!.. А через какой-нибудь час по берегу пройдет дозор с собакой… Наконец, лес.

Советская охрана, конечно, прекрасно знает этот «гениальный» способ высадки и соответственно строит систему наблюдения. Какова эта система? Какую полосу леса нужно пройти, чтобы оказаться за пределами регулярного обхода с собаками? И куда, собственно, идти? Компас, как известно, не помощник, если не знаешь точно по карте, откуда начал путь. Светящаяся стрелка укажет, конечно, «на юг», в глубь страны, потому что высадка произойдет на северном побережье, далеко за Таллином, где уже мало островов-часовых, зорко охраняющих советское побережье Балтики. Но там, как зубья старой пилы, торчат кривые полуострова, большие и малые, и если попасть на один из них, что весьма вероятно, то можно, идя на юг, угодить в самую опасную береговую зону и даже выйти опять к морю.

Но пусть удалось случайно угадать направление и «благополучно» провести остаток ночи, затаившись в лесу, под неизбежным в это избранное время дождем. Настало утро. Измученный, мокрый, вконец продрогший, грязный человек должен выйти из леса, оказаться среди людей, превратиться в ни чем не примечательного местного жителя. Нельзя ни помыться, ни развести костра… Ориентироваться можно по звукам: гудкам пароходов, заводов, автомобилей, шуму поездов. Если их нет, до них надо дойти, сохраняя наиболее вероятное направление. В сочетании с картой и компасом это может дать кое-какие указания. Их надо осторожно проверить, уточнить, каждую минуту рискуя быть обнаруженным. Перед тем, как выходить к людям, нужно найти место для тайника, подготовить его, наладить антенну, передатчик, в определенный час связаться с резидентом, закопать передатчик и все компрометирующее имущество и быстро уйти от этого места, ибо его, возможно, уже запеленговали сторожевые радионаблюдатели… Может быть даже, это место уже оцеплено пограничниками…

Нет… Все это очень наивна и примитивно. Остроумием классиков разведки таких, например, как Томас Лоуренс, тут и не пахнет!

Юханнес внимательно слушает «преподавателей» и понемногу улавливает главное: никто из них сам не верит в этот «легкий» способ перехода границы. Если они и побывали в настоящем деле то уцелели лишь благодаря счастливой и редчайшей случайности. Это прямо вытекает из их рассказов, если хорошенько вдуматься.

А самое ценное наблюдение состоит в том, что вся эта организация — и школа, и совсем уже таинственный «центр» — ждут, жаждут, чтобы кто-нибудь нашел иной, новый, более верный и надежный способ.

У Юханнеса есть свои сокровенные цели и задачи. Ему во что бы то ни стало нужно выдвинуться в школе, чтобы по окончании ее сразу получить крупное «дело». В этом он уже преуспел, он — один из «первых учеников». Нужно стать первым.

И вот он начинает втайне творить свой новый, оригинальный проект. Основная идея ему давно ясна: «школьный» план порочен в самой основе, потому что относительная надежность его первой части — высадки под покровом ночи, тумана, бури, предопределяет неизбежные и почти непреодолимые, на следующем «лесном» этапе препятствия, связанные с трудностью ориентировки в этих условиях. Ведь задача разведчика — оказаться среди людей, не вызывая с их стороны никаких подозрений. Зачем же создавать этот лишний и такой рискованный этап. Нет, пусть будет достаточно сложным, трудным и, может быть дорогим первый этап, но зато он должен сразу, без особенного риска и этого дурацкого леса, приводить человека к людям днем, когда все видно вокруг и так легко понять, как вести себя дальше, куда направиться.

Как это сделать?

А вот как…

Проект был готов после нескольких дней напряженной работы мысли.

За три недели до окончания курса, когда должны были состояться выпускные испытания, — появился инспектор из «центра» для очередной, теперь уже последней проверки работы школы. Это был своего рода экзамен для ее руководителей.

Юханнес Риккерт учел ситуацию и, улучив момент, вскользь сообщил одному из преподавателей, что у него есть кое-какие новые мысли о тактике разведывательной работы. Как он и ожидал, последствия сказались почти мгновенно и с заметным эффектом. В тот же день Юханнес был вызван в кабинет директора, где собралась вся верхушка школы, во главе с представителем «центра».

…План Риккерта был признан оригинальным, смелым и заслуживающим немедленной практической проверки.

— Очевидно вам, как автору проекта, было бы желательно и осуществить первую такую операцию? — не то спросил, не то предложил инспектор.

— Буду рад оправдать ваше доверие, господин инспектор, — почтительно ответил Юханнес, стараясь скрыть охватившее его ликование. Теперь он видел, что его сокровенная цель приблизилась.

С этого же дня Риккерт был освобожден от занятии в школе и зачислен в штат агентов «центра» с соответствующим окладом. Его проект зачли, как выпускной экзамен. Теперь он должен был в кратчайший срок подготовить подробный, абсолютно конкретный план операции и обеспечить изготовление некоторых, необходимых для нее технических средств, им же самим предложенных.

* * *

Балтика — страна дождей, ветров и туманов. В Финском заливе порой выпадает до тысячи миллиметров осадков в год, — так утверждают метеорологические сводки. А туманных дней в среднем насчитывается около шестидесяти.

Правда, большая часть этих тоскливых, гнетущих для непривычного человека дней, приходится на зиму, весну и осень, но и в разгар короткого северного лета — в июле-августе, когда ночи пробегают над Балтикой, как тени от большой тучи, гонимой ветром, и морская вода, нагретая долго не заходящим солнцем до 17-18 градусов зовет к себе купальщиков и пловцов, — даже в это блаженное время то и дело врываются и дождливые дни, и туманные, вот уж действительно белые, как молоко, ночи.

В одну из таких ночей рыболовная шхуна неизвестной принадлежности, по-видимому из тех, что обычно бороздят воды Финского залива в поисках стад салаки, приблизилась к самой границе территориальных вод советской Эстонии значительно восточнее Таллина. Границу эту шхуна не пересекла, но, уменьшив скорость хода до самой тихой, развернулась и направилась вдоль береговой зоны дальше на восток, искусно следуя всем изгибам и поворотам невидимого берега. Через час шхуна легла в дрейф, двигатели были остановлены. Свежий северо-западный ветер стал относить ее к берегу; вот уже она оказалась во внутренних водах… Еще минут десять продолжался этот дрейф, затем вдруг заработали винты, шхуна сделала резкий поворот и на самом быстром ходу исчезла в нейтральных водах моря.

То, что произошло в самом начале, когда судно впервые приблизилось к двенадцатимильной полосе территориальных вод, не могло быть замечено никем и ничем. С кормы на воду был спущен человек в одежде, отдаленно напоминавшей скафандр водолаза. Он плашмя лег на воду спиной вверх и так и остался лежать на поверхности. Человек держал перед собой, ухватившись за две рукоятки, какой-то странный предмет сигарообразной формы длиной около полуметра и похожий на торпеду. Впереди эта торпеда заканчивалась небольшим гребным винтом.

Шхуна ушла, чтобы проделать свои отвлекающие эволюции, а человек с торпедой некоторое время продолжал лежать неподвижно.

Туман, все более освещаемый восходящим солнцем, становился белее и, казалось, гуще. Наконец человек сделал какое-то движение руками и ногами, и на момент встал в воде вертикально, как поплавок. Это дало ему возможность поднять голову над гребнями волн и определить пределы видимости. Да, туман начинал редеть. Теперь в его распоряжении не больше полутора часов. А до берега, как известно, двенадцать морских миль, то есть двадцать два с лишним километра. Пора.

Он нажал стартер и «торпеда» рванулась вперед. За ней, крепко сжимая поручни вытянутыми руками, мчался человек, пронизывая волны.

…Приблизительно, в километре от берега он выключил двигатель и стал наблюдать. Уже хорошо был виден пляж, сверкающий белым песком, освещенным солнцем, с редкими в этот утренний час, фигурками людей.

Юханнес знал все, что ему полагалось знать. Часа через три этот, известный не только в Эстонии, пляж станет сплошь пестрым от загорающих на нем людей. Вот тогда по его плану и следовало действовать дальше, выждав здесь положенное время.

Но ему уже надоело играть. Да и «план» этот, пожалуй, отслужил свое. Теперь можно было переходить на другой план, настоящий, без кавычек.

«Торпеда» плавала тут же, рядом. Затекшие, окоченевшие от напряжения пальцы уже отошли и двигались нормально в свободных, непромокаемых перчатках.

Он сделал несколько сложных движений руками, потянул за какие-то шарики, выступавшие у запястий, у плеч, на шее. Холодная вода потекла струями внутрь комбинезона, обжигая руки, грудь, живот, а теплый воздух, свистя и булькая около шеи, стал выходить наружу. Тело его медленно погружалось в воду.

Юханнес взялся за ручки «торпеды» и пустил ее в ход. Передняя часть комбинезона под напором воды вдруг раскрылась, как пасть кашалота и «торпеда» вытащила из нее голого человека; на нем были только плавки, как у заправского спортсмена-пловца; за ним на шнуре тянулся полупогруженный в воду вздувшийся сверху пузырем мешок-рюкзак с каким-то имуществом.

«Скафандр»-комбинезон пошел ко дну.

Через несколько минут Юханнес снова остановил своего послушного морского коня, и перевел рычажок около рукоятки. Быстро погружаясь и пуская струйками пузыри, «торпеда» тоже исчезла в желтовато-зеленой глубине. Юханнес с сожалением проследил за ней и поплыл к берегу, с трудом таща за собой мешок.

Занятый всеми этими манипуляциями, он только теперь увидел приближавшуюся к нему моторную лодку с красным флажком на носу. Один из двоих ее пассажиров, стоя, рассматривал его в бинокль.

«Вот и все!» — улыбаясь подумал Юханнес.

— Разве вы не знаете, гражданин, что у нас запрещено заплывать так далеко? — сказал по-эстонски человек в лодке, когда пловец оказался у борта. — Линия ограждения ясно обозначена буйками. Пожалуйте-ка сюда!

Юханнес послушно ухватился за борт.

Через минуту он вытащил из своего мешка полотенце, белье костюм, молча вытерся и оделся.

Лодка шла куда-то в сторону от пляжа.

«Вот и все! — мысленно, ликуя, повторял Юханнес, — Задача облегчается!»

* * *

Допрос подходил к концу.

Да, это был необыкновенный случай, «ЧП» — чрезвычайное происшествие даже для органов государственной безопасности.

Фашистский разведчик, захваченный береговой охраной, не только не оказал сопротивления, но начал с того, что сам попросил доставить его «куда следует». По его поведению, да и просто по выражению лица, едва заметной улыбке, упорно приподнимавшей уголки губ, блеску спокойных, глубоко сидящих глаз, было видно, что он испытывает счастье, выполнив, наконец, свою трудную миссию, о которой только что рассказал, оказавшись в Советском Союзе. Далеко не так выглядели шпионы и диверсанты, уже побывавшие раньше в этой комнате, сидевшие на этом же стуле.

Допрашивавшие — майор и два капитана государственной безопасности с интересом выслушали его длинный, подробный рассказ. Это была целая эпопея сложной и очень опасной борьбы за выполнение порученного ему задания. Он говорил сухо, лаконично о фактах и событиях, а из них складывался образ смелого, самоотверженного антифашиста-подпольщика. Все, что он рассказывал, представлялось, по меньшей мере, правдоподобным. Некоторые факты секретного характера были известны офицерам, другие — могли быть проверены. Но основную цель разведчика — передать сведения об изобретении, имеющем важное оборонное значение, можно было оценить лишь после длительной проверки и изучения специалистами доставленных им данных.

Верить или не верить?.. Разве не может все это оказаться новым, талантливо разыгранным трюком?

— Почему все же, вы избрали такой сложный путь — через шпионскую организацию — чтобы выполнить свое задание, — спросил майор. — Можно было просто перейти границу где-нибудь и сдаться пограничникам.

— Вначале я так и думал поступить, — ответил разведчик. — Потом убедился, что это очень опасно. Меня могли поймать свои же. Или просто убить. Цель осталась бы не достигнутой. Разведка, по крайней мере, гарантирует безопасность перехода с одной стороны… А потом, уже в школе, я понял, что могу извлечь из неё больше пользы…

— То есть?

— Вот об этом я и хотел сейчас говорить. План, который я предложил разведывательному центру, касался не только техники проникновения на территорию Советского Союза. Я убедил их, что мне легко удастся организовать надежную базу на хуторе около Рынгу, у моей тетки, о которой вы уже знаете, — и переправить туда сразу целую группу диверсантов и шпионов. Операция разработана во всех деталях. Высадка группы произойдет после того, как у меня здесь все будет готово.

— Высадка — по вашему способу?

— Не совсем. Это еще эксперимент. Будут использованы только «торпеды» для переправки со шхуны на берег, считается, что они спасают от обнаружения локатором. Но это решено проделать ночью, в туман и с проникновением в лес — по старинке, — откуда я должен помочь им выбраться. При таких условиях они находят этот способ надежным… Таким образом, вам предоставляется возможность взять всю эту группу и, тем самым, значительно ослабить их разведку. Если, конечно… вы поверите мне…

— События сами покажут, насколько верно то, что вы нам сообщили, — сказал один из офицеров.

— Видите ли… тут есть одно осложняющее обстоятельство. Вся группа прибудет на промысловой шхуне «Эрвалла» — той самой, что привезла и меня. Она зафрахтована в Стокгольме для разведки рыбы, а на самом деле — обслуживает центр. Как только я сообщу об окончании подготовки, шхуна выйдет в Финский залив. Мне приказано превратиться в рыбака, на парусной лодке встретить ее в открытых водах и перейти на нее. Здесь я должен буду доложить начальству о своей высадке и обо всем, что мне удалось сделать в Эстонии. По-видимому, тут произойдет совещание с представителями центра. Будут обсуждать мой опыт. Затем я вернусь на берег, чтобы в первую же туманную ночь встретить десант в уже определенном месте и вывести группу из леса. К сожалению, у меня не было никакой возможности отказаться от этого дурацкого свидания в море, хотя оно, на мой взгляд, представляет собой опаснейшую для операции ошибку… Теперь вы видите, что никакие события не помогут вам проверить мою искренность. Они просто не произойдут. Если я не явлюсь на шхуну, это будет означать, что я провалился, и десант не состоится. А поверить и отпустить меня туда… у вас нет оснований, это я хорошо понимаю.

Некоторое время длилось молчание. Майор смотрел прямо перед собой, в пространство, и думал о том, как странно устроена душа человека. Она может знать, верить, но если надо реализовать эту уверенность, превратить ее в поступки — как жадно она ищет каких-нибудь внешних, хотя бы совсем пустых и чуждых ей зацепок, чтобы ими эти поступки подкрепить, обосновать…

— Скажите, нет ли в Советском Союзе кого-нибудь, кто знал бы вас в последние годы? — спросил он.

— Нет. Никого…

И вдруг помрачневшее было лицо разведчика прояснилось.

— Если не считать… одного знакомства в эфире, — добавил он. — Но я не знаю ни имени его, ни — кто он, кроме, разве того, что он — опытный коротковолновик-любитель. У нас с ним была довольно продолжительная связь, — он рассказал более подробно об этой связи.

— Позывные его не помните?

— Помню, конечно. Eu2bd.

— А он что знает о вас?

— Пожалуй, еще меньше, чем я о нем… Впрочем, он всегда вспомнит обо мне вот по этому… шифру… разрешите… — Он приподнялся, взял протянутую ему майором ручку, и написал на листе бумаги:

LMRWWAT

* * *

Когда Ганс, пришвартовав свою лодку у кормы, поднимался по штормтрапу на борт шхуны, его вдруг охватило гнетущее чувство нерешительности, какого-то неосознанного беспокойства. «Засосало под ложечкой». В сознании прошмыгнуло неприятное слово: предчувствие. Он удивился и тому, и другому.

В самом деле, все шло по намеченному плану, никаких промахов он за собой не знал. Правда, следовало бы за эти дни и в самом деле съездить к тетке на хутор, так сказать, для освежения впечатлений, — придется ведь докладывать об этой поездке… Ну, да все можно выдумать. Никто из тех, с кем он сейчас встретится, не мог знать, при каких обстоятельствах ему пришлось выйти на советскую землю, и что он там делал эти несколько дней. Он сам расскажет им об этом так, как найдет нужным.

Конечно, неприятно было снова погружаться в эту отвратительную атмосферу воплощенной лжи, преступления, маскировки, особенно после того, как он с такой радостью хлебнул свободы на этой земле. А ведь свобода была только относительная: он продолжал оставаться под строгим надзором, каждый шаг его контролировался; но зато впервые за все последние годы он мог свободно говорить правду, ничего не скрывать о себе, не притворяться кем-то другим… Какое же это было блаженство!

Сегодня он почувствовал его особенно остро — после того, как ему позволили выйти в море на это свидание без провожатого. Ему поверили! А ведь у них, по-видимому, не было для этого никаких оснований.

Теперь нужно было мгновенно внутренне перестроиться, снять все следы этого блаженства — и с души, и с лица, снова превратиться во врага своих новых друзей…

Вступив на знакомую палубу «Эрваллы», Ганс уже вполне овладел собой.

Тут было пусто и тихо, как обычно ночью, в спокойную погоду. Матрос, спускавший трап, свернул его и не проронив ни звука, исчез за ходовой рубкой. Ганс ждал, осматриваясь, быстро по привычке конспиратора, изучая обстановку. Все здесь было так же, как в ту ночь, когда его с «торпедой» спустили на воду.

Ветер слегка усилился и стал теплее, а туман явно сгустился. «Плохо», — подумал Ганс. Если разыграется шторм, ему не удастся сегодня же вернуться на берег.

Через минуту какая-то фигура в неуклюжем брезентовом плаще с капюшоном появилась из-за той же рубки и подошла вплотную, напряженно всматриваясь в его лицо. Ганс сразу узнал маленькие сверлящие глаза «инспектора» и по его крепкому рукопожатию, по улыбке понял, что все в порядке, им довольны, его ценят выше, чем рядового, начинающего разведчика. Впечатление это подтвердилось, когда они вошли в небольшое помещение кают-компании. За столом сидели три человека; Ганс видел их впервые.

— Вот это он самый и есть, — представил его «инспектор»: очевидно только что о нем шел разговор. Они не встали, не назвали себя, но поздоровались с ним за руку, через стол, рассматривая его с явно благожелательным интересом. По их поведению, а главное, по осторожной угодливости «инспектора» Ганс понял, что здесь собрались какие-то «киты» из разведывательного центра. По крайней мере, один из них выглядел «шефом», обладающим неограниченными полномочиями. «Десантники», видимо, где-нибудь в каютах запасались сном перед предстоящими опасными испытаниями.

На столе стояли бутылка коньяка, едва начатая, вазочки с тонко нарезанными лимонами, сахарной пудрой, небольшие рюмки, и один обеденный прибор, перед которым и усадили гостя. По звонку появился кок с шипящими на сковороде бифштексами. Все было очень предупредительно, быстро и кстати: Ганс проголодался. Пока он торопливо закусывал, хозяева тянули коньяк небольшими глоточками, курили и непринужденно болтали на темы, никакого отношения не имевшие к делу, ради которого они бодрствовали здесь в эти ночные часы. Говорили они на чистейшем немецком языке, только в речи шефа проскальзывали какие-то чужие, англообразные интонации.

Ганс ел с увлечением, и в рамках приличия участвовал в разговоре — взглядами, мимикой, улыбками. Казалось, этим было целиком поглощено его внимание.

На самом деле мысли его напрягались в поисках объяснения тому, что происходит. Бдительное внимание ловило факты, убеждавшие, что не все так просто и безмятежно вокруг него, как кажется. Не зря то один, то другой из собеседников поглядывал на часы. Дважды в каюту, кроме кока, входил человек с бумажкой, которую он передавал главному из «китов». Листок прочитывался и передавался из рук в руки, никогда не доходя до Ганса и не поворачиваясь к нему даже издали лицевой стороной. Прислушиваясь к шагам этого человека, Ганс установил, что они ведут в радиорубку, расположение которой он знал. Значит это были радиограммы, но, судя по мимике читавших — не те, какие им сейчас были нужны.

И почему эта компания не спит, ведь можно было распорядиться разбудить их, когда он появится. Да, по-видимому, они ждут какого-то сообщения, связанного с его прибытием на шхуну, с планом высадки разведчиков. Все это плохо пахло и беспокоило Ганса.

Когда он кончил есть, «хозяин» прервал беседу, снова наполнил его рюмку коньяком, и предложил приступить к делу.

Для начала — несколько вопросов. Считает ли он, что его способ высадки в общем оправдал себя на практике («Безусловно», — убежденно ответил Ганс). Нужны ли какие-либо изменения в его первоначальном проекте («Да, кое-что не было учтено из-за неточного знания советской действительности»). Считает ли он, что план высадки группы, которая находится сейчас на борту шхуны, остается в силе и операция может быть произведена в любой момент?

— К сожалению, операция рассчитана не вполне по-моему плану, и тем самым поставлена в зависимость от погоды, — ответил Ганс.

— К сожалению, — иронически повторил «хозяин», — это было необходимо, — по некоторым соображениям. Ваш план очень интересен, но он нуждается еще в практической проверке — и неоднократной. Вы же сами нашли какие-то дефекты. Вот обсудим их, устраним, снова попробуем… Ну, докладывайте все по порядку.

Ганс уверенно рассказал, как прошел его рейс с «торпедой», как он спокойно и безмятежно, при свете утреннего солнца выбрал подходящее место на пляже, где было поменьше людей, затем вышел на песок, разматывая за собой капроновый шнур с катушки, спрятанной в плавках, как подтащил за этот шнур поближе к берегу полузатопленный рюкзак… Из плавок же он достал, отдыхая на берегу, тщательно сложенный мешок из тончайшего шелка, незаметно надул его, делая вид, что вырыл его из песка, и с этой копией своего рюкзака (демонстративно неся его на виду у купальщиков) пошел снова в воду, «чтобы его отмыть». Тут уж нетрудно было заменить фальшивый рюкзак настоящим, вернуться, открыто достать белье, костюм, одеться…

Вся эта фантазия, обильно начиненная мелкими фокусами и техникой, придуманной Гансом и известной слушателям только по его знаменитому «проекту», выглядела в этом живом рассказе очень занятно и убедительно. Она отвлекала внимание, уводила от щекотливых вопросов.

Затем он, с тем же увлечением, изложил заранее им придуманный и всячески продуманный рассказ об организации базы для подготовленной группы разведчиков. Да, он посетил свою тетку Лайне Тооп на хуторе Вооркиле, около Рынгу. Она по-прежнему полна хорошо скрытой ненависти к советской власти и нежности к нему, Юханнесу, своему племяннику и приемному сыну. Получилось очень удачно: она собралась построить небольшой дом дачного типа для своей дочери, вышедшей замуж в прошлом году. Участок тут же, на хуторе уже получен, даже строительные материалы подготовлены. Юханнес обещал ей на днях вернуться, подыскать артель строителей, помочь деньгами. На время работы «артель» разместится у тетки, места вполне достаточно, конечно, без особого комфорта, но время летнее. Так что никому не придется даже скрываться, во всяком случае, недели три-четыре…

Снова шеф посмотрел на часы, и «киты» переглянулись. Краем глаза Ганс уловил жест одного из них, сидевшего сбоку от него: он утвердительно, как бы одобряюще кивнул головой. Шеф встал и подошел к телефону. Ганс умолк.

— Как там с погодой, Эрвин?

Мембрана зазвучала с такой силой, что шеф отвел трубку от уха. Теперь всем в каюте было слышно, что отвечали шефу.

— Погода отменно рыболовная, ваша честь, — игриво вещал низкий, прокуренный голос морского волка. — Тепло, сыро и мутно. Самое время выбросить сеть. Прикажете?

— Точнее, точнее, Эрвин. И без шуток, пожалуйста.

— Пожалуйста: ветер три балла, зюйд-ост, иначе говоря, советский, но, несмотря на это, ласковый и теплый. Температура восемнадцать и пять десятых, комнатная. Волна — четыре балла, колыбельная… Как будто все…

— Не валяйте дурака, Эрвин! Туман?!

В трубке раздался добродушный смех.

— Простите, ваша милость, я забыл, что вы предпочитаете чистому виски — парное молочко. Могу угостить, выходите на палубу. К сожалению, метеорологи не придумали балльной системы для тумана, так что точнее — не могу…

— Значит прогноз оправдывается?

— Точнейшим образом, ваше превосходительство. Я же говорю — можно выбрасывать сети.

Ганс уже понял все, — так, по крайней мере, ему казалось. Да и последующие события укрепили его уверенность в этом. Теплый воздух, хлынувший на Балтику с юга, вызвал туман и операция начнется сейчас же… С точки зрения «китов» не столь уж существенно, встретит ли он разведчиков на берегу или выйдет на этот самый берег вместе с ними и дальше будет действовать по плану.

Для него же этот неожиданный вариант оборачивался почти наверняка провалом его собственного плана, возможно, гибелью. Предупредить своих новых друзей он уже не сможет. Конечно, они обнаружат высадку, ибо знают место ее, видят обстановку, и будут ждать. Но высадится ли с ними Ганс? Разве не может случиться, что его задержат на шхуне, а разведчики будут действовать самостоятельно, и совсем не так, как предполагалось. Наконец, почему «там» должны настолько верить ему, чтобы не допустить, что он, попавшись, просто выдал им план высадки, чтобы улизнуть самому!.. При этих новых обстоятельствах они не пустят, не имеют права пустить группу в лес. Будет бой… В таких случаях тот, кто бросает оружие и поднимает руки, бывает убит своими же. Всегда находится человек, который готов выполнить «долг», согласно строжайшему закону разведчиков, и в последний момент раскусить ампулу с цианистым кали…

«Что ж, — подумал Ганс, — пусть даже так. Я свое главное задание выполнил». Эта мысль обрадовала и успокоила его. Он поднял рюмку и выпил свой коньяк одним глотком.

Разговор по телефону заканчивался.

— Ведите судно к назначенному месту, — говорил шеф. — Когда мы там можем быть?

— Мы ведь ищем рыбу, ваша светлость! Но если это богоугодное занятие вам надоело, то минут через тридцать можем лечь в дрейф.

— Хорошо. Действуйте без промедления.

— Слышали? — спросил шеф, усаживаясь в свое кресло. — Придется воспользоваться этим туманом, Юхо, и значит несколько изменить план. Вы отправитесь вместе с ними. Надеюсь, это не внесет особенных осложнений?

Юханнес согласился, что иначе поступить нельзя: другой такой случай может представиться не скоро.

…На шхуне началось движение. Она как бы вдруг проснулась в тревоге среди ночи. На палубе, у кормы команда налаживала какую-то технику для спуска людей на воду. Шесть разведчиков, поднятые с коек начальством, спешно одевались, упаковывали свои рюкзаки, размещали на себе оружие, готовясь к бою, которым могли ознаменоваться их первые шаги на берегу.

Все приборы наблюдения, какими шхуна была оснащена под стать новейшему военному кораблю — локаторы, радиопеленгаторы, акустические улавливатели звуков в воде, настороженно вели свою круговую вахту, чтобы вовремя предупредить об опасности, с какой бы стороны она ни появилась.

«Эрвалла», окутанная плотным, мокрым туманом, медленно, осторожно, как кошка, подкрадывалась к береговым водам Советского государства.

В кают-компании тоже шла лихорадочная подготовка: Ганс получал последние инструкции, разведывательные задания; выучивал наизусть адреса явок, имена разведчиков, о существовании которых в Эстонии он до сих пор и не подозревал, сроки встреч и связи по радио с центром. Все это он повторял по несколько раз вслух, потом, чтобы крепче запомнить, записывал на маленьких блокнотных листках, которые тут же у него отбирал и сжигал в пепельнице сидевший против него инструктор.

Почти все уже было закончено, когда в каюту снова вошел радист с бумажкой в руке. При общем молчании, листок этот, как и прежде, обошел всех, кроме Ганса и вернулся к шефу. Только реакция теперь была иная. Раньше их лица довольно откровенно выражали: «не то!». Теперь они совсем ничего не выражали. Как будто они просто посмотрели на заведомо чистый лист бумаги.

И Ганс понял: это было «то». И почувствовал как какая-то непонятная глухая стена сразу отделила их всех от него и порвала все человеческие ниточки, понемногу протянувшиеся от них к нему за время этой встречи.

А внешне все было по-прежнему. Шеф снова подлил коньяку себе и Гансу и Ганс тут же медленно выпил, чтобы заполнить чем-то эту минуту страшной неопределенности.

Внезапно наступила тишина: остановились машины «Эрваллы». Это было очень хорошо слышно, и означало, что судно пришло и стало на указанное место; но никто, будто и не заметил этого.

Инструктор, сидевший напротив, выискивал что-то в своей записной книжке. Шеф небрежно протянул ему полученный листок и тут же впервые спокойно назвал его по имени. И в этом было что-то угрожающее.

— Ну, что ж, Герхард… Действуйте соответственно, — сказал он.

— Осталось немного, — пробормотал тот. — Я только отмечу у себя некоторые данные… Итак, Юхо, как звать вашу тетушку?

— Лайне Тооп.

— Лай-не То-оп, — повторил Герхард, записывая. — Ее возраст?

— Сорок три года.

— Живет она где?

— На хуторе Вооркиле, около местечка Рынгу.

— Там вы с ней и встретились?

— Да.

— Когда?

— Пять дней тому назад. Двадцать четвертого июля.

Ганс отвечал с твердостью обреченного, потому что теперь, наконец, он действительно все понял.

— Ну вот и все, — бодро сказал Герхард, пряча свою записную книжку в задний карман, а левой рукой протягивая через стол листок, принесенный радистом. — Теперь прочитайте вот это.

И все же Ганс не ожидал того, что там было написано.

«…Вчера посетил хутор Вооркиле близ Рынгу. Привет Риккерта передавать некому. Лайне Тооп скончалась в апреле сего года воспаления легких — 852».

В первые секунды мысли Ганса с бешенным напряжением искали выхода из положения. Снова и снова он перечитывал текст, чтобы продлить время. Не поднимая глаз, он все же увидел, как правая рука Герхарда вернулась из-за спины и над краем стола появилось дуло пистолета.

Звякнул телефон, шеф схватил трубку.

— Уж не заснули ли вы там, ваше сиятельство… — забасил голос из трубки.

— К черту! — раздраженно закричал шеф. — Все к черту, слышите, Эрвин?! Поворачивайте немедленно на север и — полный вперед! Самый полный!..

Необычайное спокойствие вдруг снизошло на Ганса. Он понял, что все его планы и надежды рухнули, что ничего больше сделать нельзя. Можно только ждать, когда наступит конец. Ждать и, пожалуй, лучше всего просто молчать.

— А теперь, Риккерт, — произнес тихим, свинцовым голосом Герхард, — рассказывайте, как все было на самом деле.

Ганс поднял глаза, встретил холодный, угрожающий взгляд… И вдруг почувствовал легкое головокружение. В следующий момент все его члены охватила непреодолимая слабость, голова начала клониться к столу, веки неудержимо смыкались. Сознание быстро отдалялось куда-то прочь от него.

Успела промелькнуть мысль: «отравили… в последней рюмке — яд». И больше никаких мыслей не стало.

* * *

Никто из людей, находившихся на «Эрвалле», не знал, и никогда не узнал о том, что произошло дальше.

Минут через сорок после того, как судно легло в дрейф, войдя в береговые воды Эстонии, туман, окружавший его, осветился сильными прожекторами двух советских сторожевых катеров. Один из них остановился в некотором отдалении, другой подошел ближе и сигналами запросил судно о его национальной принадлежности. Шхуна не ответила. Она казалась мертвой. Судовые огни были погашены, люди не появлялись.

Катер приблизился вплотную к борту, и в тот же момент отряд вооруженных пограничников, как стайка птиц, перенесся на «Эрваллу».

Странную картину увидели они там.

Освещенный прожекторами туман бросал серый сумеречный свет на палубу, и обнаруживал на ней там и сям распростертые тела людей. Тотчас же выяснилось, что все они живы и даже, по-видимому, невредимы — об этом говорили здоровый цвет лиц, отсутствие каких бы то ни было внешних повреждений. Похоже было, что они спят, но все попытки разбудить их, привести в сознанье, в чувство, оказались безуспешными.

В таком же состоянии были найдены штурман в своей рубке, вахтенный у штурвала, радист, часть команды, отдыхавшая в кубрике, словом, все население шхуны.

Внимание лейтенанта — командира отряда особенно привлекла картина, обнаруженная в кают-компании. Там было четыре человека. Один из них, на вид самый молодой, в простой рыбацкой одежде, сидел за столом, уронив голову на сложенные руки. Прямо против него, навалился грудью на стол другой, хорошо одетый, как и остальные два. Из правой руки его, прижатой грудью к столу, вывалился пистолет, лежавший тут же. Третий, пожилой, сидел в капитанском кресле, запрокинув голову назад, и громко храпел; четвертый лежал на полу; около обоих тоже валялись пистолеты, которые они, казалось, только что выронили из рук.

Тут уже сильно пахло каким-то насилием, преступлением, и командир решил пока не касаться «спящих». Он только собрал их пистолеты и, оставив в каюте усиленный наряд охраны, помчался на палубу.

Тем временем к другому борту «Эрваллы» приблизился второй катер и с него на шхуну перешла группа, состоявшая из майора, двух капитанов государственной безопасности, и одного штатского. Командир отряда рапортовал им о положении дел: на шхуне обнаружено всего двадцать восемь человек, все живы, но… находятся в состоянии, похожем на сон. Разбудить, однако, никого пока не удалось…

Лейтенант был очень озадачен — и не только тем, что произошло на шхуне. По лицам прибывших, в которых отражались и удивление, и восторг, он видел, что они понимали, в чем тут дело. И первое, что они сделали после его рапорта — стали горячо поздравлять штатского с каким-то невероятным успехом!

Потом, как бы вспомнив об очередной важной задаче, офицеры бросились к лежавшим на палубе «живым трупам», быстро осмотрели их, заглядывая каждому в лицо, будто разыскивая среди них кого-то, но, по-видимому, не нашли. Лейтенант смекнул, что тут кают-компания может оказаться полезной, и повел их туда.

Офицеры переглянулись, когда узнали Ганса, мирно спящего в компании явных «хозяев», за бутылкой коньяка. Однако «мирная» сцена стала выглядеть иначе, когда лейтенант доложил о пистолетах, найденных им здесь. Майор осторожно поднял голову Ганса, послушал его дыхание, пощупал пульс… Взгляд его привлек листок бумаги, выглядывавший из-под сложенных на столе рук молодого человека. Он пробежал глазами текст, передал листок капитанам. Снова переглянулись они… Подойдя к одетому в штатское, высокому темноволосому человеку, внимательно следившему за происходившим, майор сказал:

— Знаете, профессор, что тут сейчас случилось? Помимо всего прочего, вы спасли жизнь вот этому… очень хорошему парню…

Тот с улыбкой развел руками. Он и не пытался вникнуть в смысл событий, слишком далеких от того, что его тут интересовало.

— Такова уж природа этого… явления, — ответил он. — Оно призвано губить плохое и спасать хорошее.

…Операция была закончена к утру; людям с катеров пришлось немало поработать на «Эрвалле». Все спящие подверглись самому тщательному обыску, особенно те, кто явно был причастен к разведке. У шести шпионов-диверсантов, лежавших на кормовой части палубы вперемешку с их «торпедами» и комбинезонами-скафандрами, которые они не успели надеть, пограничники, руководимые теперь капитаном, нашли и изъяли даже маленькие ампулы с ядом, спрятанные в углах воротников, в пиджачных отворотах, в обшлагах и носовых платках… Рюкзаки со сложным и хорошо продуманным шпионским снаряжением — портативными коротковолновыми рациями, миниатюрными фотоаппаратами, сделанными в виде портсигаров, спичечных коробок и авторучек, шифровальными блокнотами, наборами снотворных и отравляющих папирос и сигарет, чернилами для невидимого письма, предметами маскировки — накладными усами, бородами и многим другим; фальшивые, а отчасти и подлинные документы — паспорта, удостоверения, справки в непромокаемых карманах костюмов; наконец, те средства защиты от людей и собак — химикаты и боевое оружие, — которые могли понадобиться в первые же минуты после выхода на берег, — все это было собрано, сложено и помечено соответственно номерам, проставленным химическим карандашом прямо на теле разведчиков, «на загривках», «за шиворотом», — как говорили веселые и заинтригованные этим происшествием бойцы-пограничники.

Неудавшихся десантников связали, перенесли вниз, в одну из кают, и оставили под конвоем. Экипаж судна во главе с капитаном-штурманом Эрвином был весь сосредоточен в кубрике.

«Китами» в кают-компании занялись майор и другой капитан — опытные следователи. Обыск дал богатый «улов». Организаторы антисоветской разведки, видимо, чувствовали себя на этом, внешне невзрачном «рыборазведывательном» судне, как дома.

Тут, пользуясь всеми преимуществами изоляции и неприкосновенности судна в нейтральных водах, они спокойно жили сколько было нужно, отсюда продолжали руководить по радио уже ранее проникшими в Эстонию агентами. Ни ампул с ядом, ни оружия, кроме тех пистолетов, которые они выхватили, разоблачив «Юхо», у них не оказалось. Нет, касаться опасности они не собирались. Поэтому и держали в своих карманах планы операций, расписания радиосвязи, адреса, имена, даты встреч, явки и многое такое, что привело в восторг следователей. Пожалуй, тут было все, что давало им возможность уничтожить даже самые корни вражеской разведки, предусмотрительно насаженные еще до недавнего установления в Эстонии Советской власти.

Вернулся второй капитан и доложил майору, что «уборка» на судне закончена.

Всем спящим, кроме Ганса, надели наручники и оставили их на своих местах. Взоры офицеров устремились к человеку в штатском, по-прежнему молча наблюдавшему за их работой.

— Будить? — понял он. — Тогда свяжите меня с маяком… И если это возможно — отсюда.

После недолгих переговоров с радистом, который теперь орудовал в радиорубке шхуны, связь была налажена.

Передавая телефонную трубку штатскому, майор спросил его:

— Нам что же… придется перейти на катер?

— Нет, не надо. Нам это не принесет вреда. И даже не коснется нас. Так что располагайтесь, как вам удобнее… Алло! Маяк Стеншер? Мне нужен инженер. Это вы? Николай Арсентьевич, немедленно давайте следующую волну, как мы условились… Да, тут все готово… Все до единого! Не забудьте зафиксировать расстояние. Итак, действуйте.

Он отошел к стене, так, чтобы видеть сразу всех спящих.

— Как долго придется ждать? — спросил майор.

— Ждать не придется. Смотрите!

В первый момент то, что произошло сразу за этим возгласом «смотрите», было воспринято всеми как нечто колдовское, страшное и исходящее от этого спокойного, неторопливого человека.

Между тем ничего особенного не случилось. Началось пробуждение. Прекратился клокочущий храп «шефа», неподвижные раньше тела обнаружили слабое движение; оно проскользнуло по глазам, ртам, пальцам, плечам… Впечатление страшного, колдовского шло от одновременности этих признаков пробуждения, говорящей о том, что тут действовала какая-то могучая внешняя сила, непонятная и непреодолимая.

Дальше картина резко изменилась. Они стали открывать глаза и уже различно, каждый по-своему, входить в реальную обстановку. Общим для всех было только молчаливое остолбенение и ужас в глазах, нараставший по мере того, как они начинали понимать свое положение. Все молчали.

Одного только Ганса не коснулась эта эволюция. Едва открыв глаза, он поднял голову и сразу же увидел знакомые, и такие желанные лица майора и двух капитанов — единственных пока настоящих друзей в этой новой его жизни.

В нем еще жили чувства, с которыми он погрузился в сон: провал, гибель, полная невозможность оправдать доверие этих друзей… И вот теперь, каким-то непонятным чудом они появились, чтобы спасти его… Он увидел наручники у запястий тех рук, которые только что направляли на него дуло пистолета… у шефа, и того третьего — тоже. Его руки — он посмотрел на них, пошевелил ими — были свободны!

Он снова повернул голову туда, где стояли друзья, встретил дружелюбный взгляд майора… Это было уже слишком много для него.

Не зная, можно ли встать, нужно ли продолжать роль разведчика, — как вести себя вообще в этой непонятной, еще не разгаданной им обстановке, он опустил голову и закрыл лицо руками, не будучи в состоянии сдержать счастливых, облегчающих слез.

Около полудня шведское рыборазведочное судно «Эрвалла», нарушившее территориальные воды Эстонской Советской республики, и, согласно международным правилам, арестованное пограничной охраной, под конвоем сторожевого катера вошло в бухту Кунда, затем пришвартовалось в порту.

Второй катер, принимавший участие в поимке судна, еще утром подошел к маленькому островку Стеншер, где возвышался один из многих советских маяков Финского залива, и, приняв на борт одного человека, после минутной остановки, взял курс на Таллин.

* * *

Ридан и Николай сидели рядом.

Глаза у обоих были красные, лица серые, утомленные.

Неудивительно: за эти двое суток после внезапного вызова по телефону и затем вылета из Москвы им удалось поспать, в общей сложности, не более трех часов. А сколько произошло событий, перемещений из одной обстановки в другую, сколько необычных впечатлений за это время!

На таллинском аэродроме перед вылетом они подремали минут двадцать, а вот теперь, когда можно было спать верных два часа, сон улетучился.

Ридан осторожно, сбоку заглянул в лицо Николая, увидел, что тот тоже не спит, и легонько толкнул его локтем.

— Здорово, все-таки, получилось, — сказал он. — Сколько, вы говорите? Тридцать один километр?.. Маловато, конечно… Но вы теперь понимаете, что я был прав?

— Вероятно так.

— Вероятно! Не вероятно, а так точно!.. Ведь ни одной осечки, все двадцать восемь человек, как миленькие…

Некоторое время оба молчали. Потом снова заговорил профессор.

— Во всей этой фантасмагории мне непонятно одно… Нас вызвали в Наркомат государственной безопасности позавчера вечером. Они только познакомились с нашим предложением об испытании аппарата, с его возможностями… Помните, о чем нас расспрашивали? Можем ли мы пустить в ход аппарат в море, ночью, в туман; а что, если объектом будут люди на судне, не помешает ли «обшивка», и так далее. Понимаете? А вчера вечером нас буквально в пожарном порядке, перебросили на этот маяк с локатором. Никакого тумана тогда еще не было, так ведь? Как же они могли знать заранее, что именно в эту ночь внезапно нахлынет туман, и какой-то шведский корабль пожалует к нашему берегу, и именно в этом месте?!

— Да, непонятно… У них — своя наука… мы ее не знаем… Но как остроумно они решили задачу испытания «ГЧ»… Правда?..

Николай говорил медленнее обычного, глухим, беззвучным голосом. Сквозь гул самолета его почти не было слышно. Ридан снова покосился на него, немного подумал, встрепенулся.

— Слушайте, Николай Арсентьевич, — заговорил он решительно, твердо, будто нарочно противопоставляя свой звонкий баритон его бледному голосу. — Через… два часа мы будем дома. Вот какая будет программа жизни. Вы тотчас же идете в ванну, потом за стол, плотно ужинаете, и — спать. Никакой болтовни, тем более, что мы и не можем ничего рассказать нашим. Спать будете до отказа. Об этом уж я позабочусь… Я сегодня даю распоряжение девчатам срочно собираться на Уфу. Звоню Федору Ивановичу. Через два дня вы должны выехать.

— Но… ведь теперь… «ГЧ» уже знают. В любой момент нас могут…

— Да, знаю, что «нас могут», — резко перебил Ридан. — Но вас не смогут! Я знаю наверняка, что если вы останетесь в Москве, вам не дадут покоя и это плохо кончится. Уж, если я сам то и дело нарушаю ваш отдых, чего же ждать от тех, кто ничего о вас не знает! Сейчас я беру всю ответственность на себя, и поверьте, ни одна живая душа не будет знать, где вы находитесь!

— Ну… х-хорошо, — ответил Николай.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ ТАКИЕ ЛЮДИ ЕСТЬ ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ «ПЛАВУЧИЙ ДОМ»

В яркий томительный полдень на одной из улиц древнего уральского городка Красноуфимска появилась группа тяжело нагруженных туристов. Они только что вышли из ворот «гостиницы» — деревянного одноэтажного домика — и, несмотря на солидный груз и жару, быстро шагали по узкому дощатому тротуару, видимо, торопясь перетащить свой багаж куда-то недалеко.

Через несколько минут они достигли конца улицы; она обрывалась крутым спуском. Внизу извивалась прозрачная лента река Уфы. Противоположный низкий берег открывал широкую панораму лугов и синеющих вдали лесистых отрогов Уральского хребта.

Однако величественный ландшафт не привлек внимания пришедших. Едва сложив на землю тюки, чемоданы и ящики, они устремили взоры вниз: там к берегу была причалена лодка.

Лица туристов сияли радостью. Все, что было сделано до сих пор — закупки провианта и необходимых вещей, переезд по железной дороге из Москвы в Красноуфимск и три дня жизни в этом живописном городке, пока Федор с Николаем разыскивали подходящую лодку, — все это было лишь подготовкой к путешествию, которое теперь только начиналось. Еще несколько минут — и они станут обладателями несметных богатств: чистого воздуха, прозрачной воды, свободы, солнца, дикой природы.

По крутой тропинке туристы осторожно снесли вещи к берегу и уложили их в лодку, потом, не мешкая, заняли места по указаниям Федора, давно уже признанного капитаном команды. Сам он стал на корму за рулевое весло, Анна и Виклинг сели грести.

— Отдать концы! — весело скомандовал Федор. По-морскому, небрежно растягивая слова, Николай ответил:

— Есть отдать концы! — и, столкнув лодку, вскочил на нее. Путешествие началось. Несколько взмахов весел, и, выйдя на середину реки, туристы повернули вниз по течению.

Погода стояла чудесная. Солнце продолжало палить с безоблачного неба, но на воде было нежарко. Река манила прохладой. В любую минуту можно было сбросить с себя надоевшую и уже просто ненужную городскую одежду, броситься в воду и плыть по течению вровень с лодкой, пока не надоест…

Как и подобает настоящему опытному капитану, Федор внешне сохранял хладнокровие. Но то и дело он самодовольно поглядывал на друзей, — как автор на зрителей, покоренных его блестящим произведением.

Вскоре город исчез из виду. Правый берег понизился. Вдали у подножья невысокой гряды холмов еще некоторое время мелькали телеграфные столбы вдоль железной дороги, прополз длинный товарный поезд, и его сильный свисток был последним звуком городской жизни…

Туристы отдыхали после беготни по городу и переноски тяжелых вещей. Пораженные внезапно наступившими тишиной и покоем, они молча следили за проплывавшими мимо берегами. Гребцы направили лодку на основную струю довольно быстрого течения. Однако капитан не дал команде долго бездельничать.

— Ну, довольно отдыхать, друзья! — сказал он. — У нас еще много дел сегодня.

— Как, опять дела?

— Конечно, и очень важные. Мы еще не закончили подготовки. Нам ведь предстоит не только греться на солнышке, но и жить — готовить пищу, спать, укрываться от непогоды. Все это надо подготовить. Нельзя же перед каждой едой и каждым ночлегом распаковывать тюки, доставать все необходимое, потом снова все это укладывать! В таком случае нам не хватило бы и двух месяцев, чтобы пройти весь маршрут.

— Что же делать? Приказывайте, капитан!

— Альфред и Анна, беритесь за весла и гребите как следует! Николай, следи за прибрежной растительностью и сигнализируй, как только увидишь заросли лозняка или сухое сено где-нибудь на лугу. Наташа, достаньте наш инструментальный ящик и распакуйте его. Пока все.

— Есть, капитан!

Не прошло и часа, как на левом, низком берегу был обнаружен лозняк. Туристы пристали в мелком заливе, сняли с себя все лишнее, вышли на берег и принялись за работу. Девушки стали готовить завтрак. Все уже достаточно проголодались. Альфред заведовал топливом и костром. Федор с Николаем занялись оборудованием лодки.

— Разве ночевать мы будем не на берегу, в палатке? — интересовался Николай, видя, как Федор что-то рассчитывает в лодке, сообразно своему росту.

— Нет, Коля, лодка будет нашим плавучим домом, хорошо защищенным от росы и дождя. Нет смысла каждый день ставить палатку, устраивать постели. Это отняло бы у нас ежедневно часа два драгоценного времени и было бы менее удобно. А в лодке… вот увидишь, как мы устроимся.

Лодка была большая — восемь метров длиной и около двух шириной в средней части. Носовое и кормовое сиденья откидывались и обнаруживали помещения для вещей. Лодочный мастер, у которого была приобретена лодка, устроил их по указаниям Федора. Через отверстие в средней банке можно было вставить мачту в крепкое гнездо на дне и при попутном ветре идти с парусом.

Вдоль бортов Федор прибил несколько железных скоб, заготовленных им еще в Москве. Потом вставил в них длинные прутья, нарезанные из лозняка, — над лодкой с борта на борт протянулись довольно высокие дуги образовав остов для покрышки.

— Ну вот. Теперь остается приспособить крышу — и плавучий дом будет готов, — говорил Федор, развертывая палаточный тюк.

Два больших полотнища, натянутые на дуги и прикрепленные колечками к гвоздям, вбитым по краю боргов, наглухо закрыли лодку и сделали ее похожей на дирижабль, севший на воду. Николай оказался внутри.

— Замечательно, Федя! — кричал он оттуда. — Тут прямо кают-компания!

— А как же выходить? — спросила Анна с берега. Николай просунул руку в щель между двумя полотнищами, снял одно кольцо с гвоздя и, откинув угол парусины, вышел прямо в воду через треугольную «дверь».

— Пожалуйте смотреть квартиру, — сказал он, подтаскивая лодку к берегу.

Девушки влезли внутрь и пришли в восторг, там оказалось просторно, уютно и светло: тонкая парусина «крыши» пропускала достаточно света, на средних банках можно было свободно сидеть не сгибаясь.

— Теперь нам не страшна непогода, — говорил Федор. — Остается только добыть сена, и мы будем окончательно готовы к путешествию.

— А тут сена сколько угодно, — сообщил Альфред, только что вернувшийся из небольшой экскурсии «в глубь страны». Он обнаружил сенокос совсем недалеко от места стоянки.

Однако завтрак был готов, и работу пришлось прервать. Путешественники собрались вокруг паруса, разостланного на траве, в тени высоких кустов, и принялись есть. Яичница с салом и помидорами оказалась необычайно вкусной. Вареный картофель, по общему признанию, ничем не отличался от каштанов. Даже хлеб, обыкновенный черный хлеб с чаем и сахаром вприкуску, был похож на торт, и если б не он, завтрак, пожалуй, оказался бы недостаточным. Словом, воздух и обстановка уже действовали.

— Ну-ну! — удивлялась Наташа. — Если так будем питаться полтора месяца, что же с нами станет?

— Так и будем, Наташа, — уверенно подтвердил Федор. — А что станет: окрепнем, поздоровеем, повеселеем!

После завтрака парусиновая крыша была снята с лодки. Мужчины принесли три огромные охапки сена и уложили его на дно. Тем временем девушки ликвидировали походную кухню, вымыли посуду. Все кухонные принадлежности были сложены в носовой «трюм», основные запасы продуктов — в кормовой. Мягкое сено скрылось под новыми парусиновыми полотнищами. В «плавучем доме» стало мягко и чисто, пол превратился в большую постель. Ясно определились две «спальни», разделенные средней скамейкой: у кормы, более широкая, — мужская, и впереди, поуже, — женская.

— Ну, теперь с грязными ногами в дом не входить! — распорядилась Анна.

— А с мокрыми можно? — спросил Николай, сидя на борту и стряхивая воду с босых ног.

— С мокрыми можно, — ответил Федор, — до вечера все высохнет.

— Придется и вам разуваться, дорогой товарищ, — обратился Николай к Альфреду, озабоченно рассматривавшему на берегу свои большие туристские ботинки, облепленные мокрой прибрежной глиной. Он один все еще не решался снять обувь, тогда как все остальные как будто только и ждали, когда им удастся освободиться от нее.

Есть какая-то своеобразная прелесть в этом ощущении свободы передвижения босиком около реки. Линия воды у самого берега перестает быть кордоном, за который не может перешагнуть обутый человек. А за этой границей так приятно подойти прямо по воде к корме лодки, уткнувшейся носом в берег, ощущать прохладу, все выше обнимающую ногу, и мягкий илистый ковер на дне, щекочущий между пальцами.

Но надо уметь ходить босиком. Это уменье приобретается в детстве и потом никогда не забывается, как и искусство плавать. Тут начинает вырабатываться походка. Нога становится осторожной и любознательной: прежде чем наступить, она быстро ощупывает землю, проверяет, нет ли чего острого, и только потом принимает на себя тяжесть тела. Колючки, занозы и камни воспитывают движения, нога при ходьбе поднимается выше, выбрасывается дальше вперед, и вот получается: человек шагает мягко и ловко, не грохает сразу всей тяжестью тела на выставленную пятку и не шаркает по-стариковски, задевая носком за каждую мелкую неровность.

Николай, Наташа и Федор в этом отношении, можно сказать, прошли «академию». В жизни каждого из них было время, когда они думали, что обувь нужно носить только зимой. Ридан с самого раннего детства приучал Анну ходить босиком. А Альфред оказался полнейшим неучем. Друзья весело издевались над ним, когда он, наконец, решился разуться и, размахивая ботинками, заковылял по хрящеватому берегу.

Наконец Виклинг водворился на свое место, и «плавучий дом» тронулся в путь, покинув гостеприимный берег первой стоянки. Федор по-прежнему вел судно. Роль кормчего он решил первое время выполнять сам бессменно, так как видел, что поручить управление новичку небезопасно.

В самом деле, река обмелела, то и дело попадались стремительные перекаты, по которым лодка неслась со скоростью до четырех метров в секунду. Огромные камни, обросшие светло-зеленой тиной, словно какие-то подводные существа, проскальзывали мимо, почти у самой поверхности воды. Нужно было уметь вовремя заметить опасное место, уметь по характеру волны и водоворота заранее определить, как глубоко лежит камень, в случае нужды обойти его стороной.

А лодка при такой скорости течения плохо слушается рулевого. Весла подняты и неподвижны: было бы опасно ускорять движение.

Но вот кончается перекат, река становится шире, дно исчезает в зеленоватой глубине.

— Полный вперед! — командует капитан, и весла послушно опускаются в воду.

На веслах — Николай и Альфред. Девушки отдыхают после стряпни. Анна лежит на носу, низко склонившись над прозрачной водой, и с напряженным интересом смотрит в воду. Приятно кружится голова от этого, и кажется, что летишь с невероятной быстротой над неведомым миром, как во сне.

Федор установил порядок: двое отдыхают, двое гребут. Через каждые полчаса один из отдыхающих сменяет одного из гребцов. Все время меняется обстановка. Река, как змея, извивается между грядами гор, то сжимается ими в узких ущельях, и причудливые скалы нависают тогда над самым ее руслом, грозя свалиться на притихших путешественников, то разливается в плоских луговых низинах, разбрасывая чистые струи по песчаным отмелям.

Незаметно подкрадывается вечер. Снова начинаются поиски стоянки. Работы немало: нужно нарубить топлива для костра, приготовить обед, потом окончательно устроить постели, натянуть брезентовую крышу.

Наконец все сделано. Теплый вечер сменяется прохладной ночью. Лодка стоит у берега на мели, подальше от главной струи, чтобы случайный обрывок плота, разбившегося где-нибудь в верховьях о камни, не налетел и не сорвал ее с якоря. На берегу еще курятся головешки угасающего костра, поблескивают вспыхивающие светляки искр.

Усталые путешественники укрываются потеплее и засыпают здоровым, крепким сном, ощущая блаженство отдыха и приятный гуд в напоенных усталостью мускулах.

* * *

Первые два-три дня путешествия Николай переживал, как сон. После напряженной умственной жизни в течение многих лет, вся эта обстановка казалась ему нереальной.

А в то же время близость воды, земли, леса понемногу пробуждала в нем давно забытые ощущения детства. Он узнавал эти могучие запахи природы, ее тихие ночные шорохи, и движенья, и всплески, как после долгой разлуки люди узнают знакомый взгляд, знакомое пожатье руки.

Николай с необычайной остротой чувствовал это возвращение к природе, он как будто сбрасывал с себя тяжесть лет и снова обретал юность.

Однажды утром, едва путешественники тронулись в путь, покинув место ночевки в тихой излучине реки, вдали из-за поворота показался большой плот. Он быстро скользил около высокого правого берега по главной струе, где скалы, подступив к самому руслу, вступили в борьбу с водой, поворачивая непокорное течение влево, почти под прямым углом.

В этот угол несся плот. Узкий и длинный, связанный из толстых стволов уральских елей, он уже изогнулся дугой, потому что двое плотовщиков — один впереди, другой в хвосте плота, — увидев опасность, изо всей силы работали огромными веслами-рулями, стараясь отвести плот подальше от берега. Налегая всей тяжестью тела на длинное плечо рычага, каждый плотовщик поднимал рулевое весло из воды, бегом переводил его на другую сторону и, опустив лопасть в воду, снова плечом толкал тяжелую рукоять, упираясь босыми ногами в бревна. Но не такие силы нужны были, чтобы преодолеть инерцию разлетевшегося плота.

Беззвучно и страшно он ткнулся углом в выступ скалы. С лодки туристы видели, как свернулось переднее звено, как вставали вдруг торчком из воды и тяжело плюхались обратно бревна, как взмахнуло по воздуху рулевое древко и сломалось, как спичка, пополам. Передний гребец едва успел отскочить на соседнее, еще целое звено. Но и на нем уже лопались снасти. Освободившиеся от связи бревна переворачивались под тяжестью человека. Он упал, отчаянно торопясь выбраться из воды, чтобы бревна не сомкнулись и не раздавили его.

Все это продолжалось несколько секунд.

— Вперед! Скорей! — крикнул Федор, направляя лодку к плоту. — Николай, на нос!

Анна и Альфред налегли на весла.

Ловко лавируя между бревнами, уже миновавшими предательскую скалу, Федор подвел лодку к барахтавшемуся в воде плотовщику. Николай схватил его за шиворот и, легко подняв из воды, втащил в лодку.

Бледный, обессилевший, наглотавшийся воды парень долго не мог выговорить ни слова. Николай раздел его, накрыл одеялом, выжал мокрую одежду и развесил на дуге «плавучего дома».

— В первый раз, что ли, ведете плот? — спросил он, когда тот немного успокоился.

Парень с досадой тряхнул мокрой головой.

— Какое в первый! Я эту Уфимку наизусть знаю. Это все камень. Раньше его тут не было, должно быть, только что свалился.

Николай поднял глаза на правый берег. Огромные каменные глыбы громоздились одна на другую, покрытые толстым ковром светлого мха. На глыбах этих и между ними росли деревья.

Федор причалил к хвосту плота. Больше половины его уцелело. Второй плотовщик, коренастый и рыжебородый, видя, что товарищ не нуждается в его помощи, продолжал свою работу и уже уводил плот с опасной струи на спокойное течение к левому берегу.

— Причаливать будешь? — спросил Федор, зная, что без переднего руля нельзя двигаться дальше, не рискуя снова налететь на скалу.

— Причаливать, — мрачно ответил плотовщик.

— Давай конец. — Федор подхватил веслом брошенную в воду петлю каната.

Выйдя на пологий берег, мужчины подтянули огромный плот и закрепили канат. Рыжебородый подошел по воде к лодке, где сидел его товарищ, и спросил:

— Ну как, цел?

— Цел-то цел, — ответил тот, — только теперь, пожалуй, обгонят нас. Вот те и ударники! Эх, камень проклятый, все дело испортил! Ведь не было его раньше.

— Верно, не было, камень новый… Как сказать, — добавил рыжий, загадочно глядя вверх по течению, — может, и не обгонят. Василию до нас часа три ходу.

Парень, пошатываясь, вышел на берег. Силы быстро возвращались к нему.

— Собирать лес надо, а то и в сутки не переловишь.

Они взяли снасти, багры, уложили все это в легкую лодочку, привязанную у кормы плота, и отправились на ней ловить уплывшие бревна.

Федор многозначительно посмотрел на Николая.

— Понял?

— Ясно. У них, очевидно, соревнование — кто скорей доставит плот и, конечно, в целости.

— Да. И за ними следом идет плот какого-то Василия, который через три часа должен быть тут. Но в три часа им, пожалуй, не управиться с бревнами… Поэтому…

— Поэтому, — усмехнулся Виклинг, — рыжий надеется на то, что этот Василий разобьет себе нос о тот самый камень. Вот вам и ударники!

— Смешного тут мало, — нахмурилась Анна.

— Не думаю, чтобы у нас были основания подозревать их в таком преступлении против товарищей, — продолжал Федор. — Поэтому нам следует помочь им собрать лес.

— Правильно! — одобрили девушки.

Виклинг смотрел недоуменно. Ему казалось, что старший плотовщик, — явный жулик.

— Это будет прекрасная гимнастика для ваших мускулов, — весело съязвил Николай.

Через несколько минут плотовщики вернулись, медленно буксируя за собой первую партию бревен. Они, видно, очень устали, были молчаливы и мрачны. Предложение Федора несколько оживило их. Рыжий подошел, хлюпая мокрыми «поршнями», к «капитану» и сказал:

— За помощь вам спасибо! С лесом мы помаленьку справимся. Есть дело поважнее. За нами идут четыре плота, а этого камня никто еще не знает. И место там такое, что не свернешь, сильно жмет к берегу. Нужно заранее сойти со струи налево. Так вот: если есть у вас время да охота, подымайтесь вверх от камня на полкилометра и там перехватите первый плот. Плотовщику, дяде Василию, все и сообщите. А то разобьются все, они почти что рядом идут.

Друзья, не мешкая, заняли свои места в лодке.

— Вот вам ударники, — сказала Наташа, в упор глядя на смущенного Виклинга.

К полудню последствия аварии были ликвидированы. Предупрежденные туристами, сплавщики причалили свои плоты выше опасного места, обследовали русло на лодочках, спустились к потерпевшим крушение и помогли им восстановить плот. Они поняли, что обязаны рыжему и его товарищу целостью своих плотов, а может быть, и собственной жизнью.

Плотовщики, потерпевшие аварию, тронулись в путь по-прежнему во главе бревенчатой флотилии. Они тепло попрощались с туристами, которые налегли на весла, и через несколько минут потеряли из виду новых друзей.

* * *

Время шло, позади накоплялась уже вторая сотня километров пройденного пути. Река становилась полноводнее, опасные стремительные перекаты встречались все реже.

Погода благоприятствовала путешественникам. Щедро сияло солнце. Редкие и короткие грозовые дожди ничего, кроме удовольствия, не доставляли. Туристы быстро натягивали свою «крышу» и продолжали путь.

Иногда возникал свежий попутный ветер. Над «плавучим домом» моментально взвивался простой четырехугольный парус, мачта сгибалась, вода за кормой начинала шипеть и журчать. Стремительное движение бодрило, опьяняло, заставляло широко и свободно вдыхать крепкий речной воздух.

То и дело плавание прерывалось экскурсиями на берег. Таинственные пещеры, гулкие и прохладные, наполненные шелестом капающей воды и вспугнутых летучих мышей, надолго уводили друзей в мокрые недра скал.

Заросли дикой малины, смородины, различаемые издали зоркой Наташей, давали приятное пополнение к обычному рациону туристов. Страстная любительница собирания грибов, Анна искусно угадывала грибные места и так умоляюще смотрела на «капитана», что он немедленно направлял лодку к берегу. Грибов было мало в это засушливое лето, но тем больше удовольствия доставлял каждый найденный подосиновик или боровик, притаившийся под сухим листом. Поиски грибов превращались в состязания, в которых Анна неизменно выходила на первое место.

Николай увлекался рыбной ловлей и для этого почти каждый день вставал перед рассветом. К первому завтраку обычно он уже приносил улов — десятка полтора окуней или голавлей. Федор охотился и частенько снабжал кухню кряквами и чирками. Так определились основные занятия каждого из путешественников. Специальностью Виклинга оставалась заготовка топлива для костра.

* * *

Никто не знает, как и почему возникает любовь. Когда-нибудь люди разберутся в этом лучше… Иногда она настигает человека, как гроза в поле, и поражает его бурей, молнией, громом. Иногда подкрадывается тихо, незаметно, то радует, то печалит своими легчайшими прикосновениями.

Легчайшие эти прикосновения Николай ощущал уже давно, еще с того времени, когда он работал над созданием «сушилки» на заводе. Но о любви он не думал. Было преклонение перед умом, тактом, непосредственностью, музыкальным талантом, изяществом и многими другими чертами Анны. Теперь его восхищали новые — ее понимание природы, умение плавать — как-то необыкновенно легко, свободно, по-рыбьему отдаваясь воде, ее меткая стрельба из подаренного ей отцом малокалиберного пистолета «монте-кристо», который она всегда носила с собой. И как было не восхищаться, когда в состязаниях, которые они иногда устраивали где-нибудь на пустынном берегу, хороший стрелок Федор всаживал в яблоко на расстоянии десяти метров две пульки из пяти, а Анна неизменно клала четыре, а то и все пять. Наташа приходила в восторг и душила Анну в объятиях. Альфред жал ей руки и, грубовато шутя, выражал сожаление, что не может последовать примеру Наташи. А Николай тихо улыбался ей, и сердце его переполнялось гордостью и уважением. Может быть, это и была любовь?..

Он не делал никаких шагов к сближению с Анной еще и потому, что замечал, как эти шаги настойчиво предпринимал Виклинг, и как Анна всякий раз почти незаметно, но решительно пресекала все его поползновения. Николаю казалось, что он пропал бы от стыда, если бы это случилось с ним, и еще упорнее сдерживал порывы нежности.

А Анна так ровно распределяла свое внимание между друзьями, что самый опытный психолог не догадался бы, как напряженно ждет она любви Николая, какие мучительно-счастливые виденья томят ее порой и как, засыпая, боится она произнести во сне его имя. Анна чувствовала: малейшее предпочтение кому-либо с ее стороны могло нарушить дружеские отношения, и тогда прекрасное путешествие потеряло бы всю прелесть.

Очень редко случалось им оставаться наедине. Ах, как странно устроены люди! В такие минуты, когда судьба подталкивала их к самой грани счастливых откровений, они будто пугались друг друга, да и самих себя. Николай замыкался, терял дар речи. Анна, напротив, брала инициативу в разговоре, не допускала молчания, ловко избирая темы, достаточно «интимные» для таких свиданий, но… такие далекие от их сокровенных мыслей и чувств! Они обсуждали письма Ридана и Ныркина, полученные в заранее намеченных пунктах на реке, гадали о судьбе неведомого немецкого друга, опять исчезнувшего из эфира, говорили о значении работ профессора, о своих «культурных» планах по возвращении домой…

Во время одного из таких случайных свиданий Анна рассказала Николаю, как перед самым отъездом их из Москвы Ридан вечером позвал ее в лабораторию, усадил в кресло, надел ей на голову какую-то круглую металлическую сетку с проводами и долго что-то возился у «ГЧ», записывал в свою тетрадь. При этом он заставлял Анну решать в уме арифметические примеры, читать выбранные им отрывки из разных книг, рассматривать чертежи. Она так и не успела расспросить отца, что все это значит.

— Профессор просил меня приспособить «ГЧ» так, чтобы он мог служить не только генератором, но и приемником излучений мозга, — объяснил Николай. — Вот он, вероятно, и воспользовался вами, чтобы посмотреть, как изменяется картина мозговых импульсов в зависимости от различных видов напряжения мысли, впечатлений.

— Для чего это?

— Не знаю, Аня. Я знаю некоторые детали, отдельные звенья работы профессора. Идеи его очень глубоки и новы. У меня не хватает знаний, чтобы постичь все…

…Не так было у Федора с Наташей. Их любовь перестала быть тайной гораздо раньше, чем сами они признались в ней друг другу. Все откровенно любовались счастливой парой и ласковыми шутками и прозрачными намеками дружески узаконили то, что долго еще могло терзать сомнениями влюбленные сердца.

* * *

Наконец путешественники достигли пункта, еще в Москве отмеченного на карте крестиком. Здесь Виклинг должен был покинуть друзей дня на два — на три, чтобы по поручению главка посетить новый завод, где ему предстояло принять только что установленное электрооборудование. Завод, по сведениям Виклинга, находился километрах в пяти от реки. Друзья решили разбить лагерь на берегу и использовать эту остановку, чтобы побродить по окрестностям и отремонтировать «плавучий дом», который начал где-то в «трюме» протекать.

Место, выбранное для стоянки, оказалось исключительно удачным. Высокие пирамидальные горы обступали широкий разлив реки с трех сторон. Из подточенных водой скал на узкую ленту пологого берега в нескольких местах били мощные родники ледяной воды, образующие небольшие кристально-прозрачные озерца, ручьями переливающиеся в реку. С одной стороны скалистая гряда внезапно обрывалась, и живописная долина, покрытая лиственным лесом, подходила к самому берегу.

Тут и был устроен лагерь. На противоположном берегу видны были сооружения сплавного пункта. Он жил своей обычной, напряженной жизнью, спеша вовремя закончить летний план. Там сновали люди с баграми, пыхтели плотовязалки, поверхность реки у берега была покрыта темной кожурой ожидающих отправки плотов. А тут, у лагеря, царило спокойствие, людей не было; тишина нарушалась только птичьими вскриками да журчаньем родниковой воды. Изредка от сплавного пункта отделялась лодка и кто-нибудь переправлялся на тихий берег, приставая у нижнего края долины, к дороге, ведущей от реки на юг.

По этой дороге на другой день рано утром ушел Виклинг.

Проводив его, друзья принялись за работу. «Плавучий дом» был вытащен на берег и поставлен на борт. Федор и Николай, набрав свежей смолы в лесу, конопатили паклей слабые места обшивки и заливали их расплавленной на костре смолой. Девушки занялись вещами: нужно было проветрить постельные принадлежности, просушить выстиранное белье. У палатки протянулись веревки с развешанными на них вещами, задымил костер под закопченным котелком, — лагерь принял уютный, обжитой вид. Друзья спешили окончить все необходимые работы, чтобы успеть на другой день заняться пополнением пищевых запасов; пролетающие то и дело стайки диких уток не давали покоя Федору, а лиственный лес оценивался Анной и Наташей в пять баллов по грибно-ягодной шкале.

* * *

Жаркий, безветренный день застыл над долиной. Солнце, казалось, застряло где-то у зенита и не могло сдвинуться с места. В такое время душно становится в лесу. Неподвижный воздух, насыщенный тяжелым дыханием растений, наполняется мглистой, сверкающей пыльцой, как кристаллами, выпадающими в ярко освещенной колбе.

Анна устала. Грибов было немного, пришлось долго ходить, чтобы набрать небольшую корзинку. Тело покрылось испариной, какие-то лесные соринки зло щекотали спину; захотелось домой, к воде, к свежей прохладе реки. Она повернула на запад и вышла из лесу. Перед ней простиралась большая открытая луговина, опаленная зноем. Это — та самая долинка, по которой ушел Альфред… Вот и дорога. Анна пошла по ней, направляясь к реке, но вскоре поравнялась с небольшой одинокой группой кустов, вытянувшейся слева вдоль дороги. И сразу нашелся предлог остановиться: надо перебрать грибы, они слежались, в корзину нападало много сору… Чтобы оказаться в тени, ей пришлось обойти кусты и прилечь в траву, к самому основанию зеленой ширмы — по ту сторону от дороги.

Ноги налились усталостью. Анна закрыла глаза, и сразу у нее приятно закружилась голова, как бывает перед самым наступлением сна…

Кругом в траве трещали кузнечики. Самый громкий из них через минуту зазвенел где-то в листве совсем над головой….

И если бы мимо по дороге проходил человек, ни за что не подумал бы он, что кто-нибудь скрывается за этой одинокой группкой из небольших, увядающих от засухи кустиков.

…Кругом вода. Она ласкает ноги. Но какой яркий свет! Небо слепит, вода отражает солнце, нельзя открыть глаза. Куда же идти? Где берег?

Анна пробует чуть-чуть приподнять веки… Нет, невозможно, свет ударяет острыми, колющими лучами. И не слышно никого кругом… Но вот вдали — голос. Николай!.. Он говорит тихо, будто сам с собой, но Анна слышит каждое слово. Николай!..

— Не надо кричать, Аня. Я все знаю. Сейчас я буду с тобой…

Плеск воды рядом, сильные шаги по воде. Он берет ее на руки, как ребенка, и несет, она обнимает его плечи. Какое счастье! Как радостно бьется сердце. Он говорит ей:

— Теперь мы вместе будем идти… всегда вместе… Вот и берег, приляг здесь.

Он кладет ее на траву, отходит в сторону, и уже издали звучит его тихий голос:

— …Здесь мы расстанемся. До реки уже недалеко, и в лесу можно встретить кого-нибудь из моих «друзей». А у меня есть еще одно дельце. Итак, Рено…

«Это не он!» — молнией проносится в голове Анны. Она просыпается внезапно, с сердцем, прыгающим у самого горла, и не может открыть глаза: солнце вышло из-за верхушек кустов и светит прямо ей в лицо. Тень падает теперь в сторону дороги.

Шаги приближаются; она слышит каждое слово говорящего. Странно, так знаком его голос, а узнать она никак не может.

— Присядем, тут есть немного тени. Черт дери, я устал от этой проклятой жары.

«Виклинг»! — узнает, наконец, Анна. «Черт дери» — его излюбленное выражение. Она уже делает усилие, чтобы подняться, как вдруг соображает, что Альфред говорит необычно: никакого акцента нет и в помине, он свободно говорит на чистом русском языке. Что это значит? Да он ли это? Анна ждет не шевелясь, и холодок страха понемногу охватывает ее всю.

— Итак, Рено, с заводом, я полагаю, все ясно. Пуск назначен на пятнадцатое, и этот пуск должен состояться непременно — так сказать, для успокоения верхов. Вам для разгона, для перехода на полную мощность дадут декаду, не больше. И вот основная ваша задача: декада эта должна превратиться в две может быть в три; словом, до последнего момента завод не должен стать на полный ход, иначе, вы понимаете, что получится? Представьте, что наши хозяева там… задержатся почему-либо. Тогда этот гигант до своей гибели успеет насыпать столько смертоносной продукции, что вся ваша с вами работа окажется почти бессмысленной.

— Это ясно, — высоким тенорком отвечает собеседник Виклинга, чиркая спичкой. — Но и задерживать бесконечно нельзя. Боюсь, что даже эти две декады могут вызвать большое подозрение и ликвидация завода в решительный момент может быть сорвана.

— Этого нельзя допустить. А срок зависит не от нас.

— А от положения с этими ионизирующими аппаратами? Кстати, вы знаете, как там дела?

— Конечно. Три недели назад была готова первая серия в пятьдесят штук.

Тенор скептически хмыкает.

— Слишком точные сведения, герр Виклинг. Неправдоподобно! Особенно, если принять во внимание, что эти таинственные аппараты — единственное обстоятельство, дающее право надеяться на успех. Да и то лишь, если Москва еще не пронюхала о новом открытии.

— Вы скептик, Рено. Я слежу за этим. Впрочем, кое-что мы, может быть, узнаем сейчас же, не сходя с места… — В руках Виклинга хрустит бумага. — Видите ли, в нужный момент я выступаю в роли почтальона… Письма из Москвы, как условлено заранее, получены в местном почтовом отделении. И вот: «Николаю Арсентьевичу Тунгусову», очевидно, от радиста Ныркина, который следит за сообщениями по эфиру… Так и есть. Э, черт дери, опять шифр!

— Откуда сообщение? — спрашивает Рено.

— Не сказано… «Твой таинственный друг, наконец, появился сегодня, очень спешил, дал только одно слово: „Принимайте“, и затем цифровой текст, который и привожу полностью».

— Ключа у вас нет, конечно?

— Ключа нет, Рено… Почему «конечно»? — вдруг вспыхивает Виклинг.

— Потому что вы неверно действуете, дорогой коллега. Вы охотитесь за девушкой, чтобы получить шифр и все прочее, так сказать, на подносе, в готовом виде, без труда и риска. Девушка оказалась крепче, чем вы думали, и это надо было понять уже давно. Не знаю, не влюбились ли вы в нее на самом деле? Эту возможность тоже надо было предусмотреть, вы не мальчик. Вместо того чтобы совершать увеселительное путешествие по этой дурацкой Уфе, вы должны были взять ключ еще в Москве, у Тунгусова. Взять, а не ждать, что вам его преподнесут с поцелуями.

— Чепуха!.. Вы не знаете конкретной обстановки.

Анна камнем прижимается к земле. Беседа происходит на расстоянии двух шагов от нее. Каждый звук, вздох может выдать, и тогда… они убьют ее, чтобы спрятать концы в воду, и никто не узнает о готовящемся преступлении. Да! Она вспоминает о своем пистолетике, который лежит, как всегда, в специальном кармане. А волненье сжимает грудь, удары сердца пугают своим гулом и сиплыми звуками в горле. Она чувствует, что сознание туманится от этого страшного нервного напряжения, отчаянного биения сердца. Вот закружилась голова…

…Тишина. Что они делают? Может быть, заметили ее сквозь просветы куста и теперь…

Проходит пять, семь минут. Ни звука за кустами. Неужели ушли? Анна лежит, по-прежнему не шевелясь, чувствуя, что тело ее окаменело от неподвижности. Вдруг громкий треск раздается над самой головой, на момент замирает сердце. Это кузнечик, потревоженный приходом людей, снова продолжает свою песню. Испуг сменяется вспышкой благодарности к этому кузнечику: он помогает ей — очевидно, люди ушли.

Анна осторожно поворачивает голову, смотрит сквозь траву и ветви на ту сторону. Потом поднимается медленно, на локтях, видит дорогу, уходящую к лесу, в сторону реки. Нет никого. Она осторожно встает, осматривает все открытое пространство, хватает корзинку и бежит на север, к лагерю.

Нет, не надо бежать, опасность миновала. Теперь роли переменились: судьба Виклинга в ее руках. Только бы не выдать себя раньше времени. Сейчас она встретится с ним, нужно быть по-прежнему ровной, тактичной, спокойной. Главное, спокойной. Она расскажет все одному только Николаю; и не сразу, надо выбрать удачный момент.

Узкая полоса леса у самого берега редеет; солнце, склоняющееся к западу, сверкает широкими бликами на поверхности реки.

Приятно пахнет дымком от лагеря.

Николай и Виклинг, уже переодевшийся, в майке и трусах, только что спустили на воду «плавучий дом». Они замечают Анну издали и приветствуют ее, высоко поднимая руки. Анна старается улыбаться, быть обыкновенной; но оба вдруг быстро подходят к ней, с тревогой вглядываются в ее лицо.

— Что-нибудь случилось, Аня?

— Что с вами, Анни?

«Ах, как глупо! Уже ошибка…» Ну, конечно, она не могла сразу оправиться после пережитого волнения; нужно было погулять еще часа два.

— А что? — спрашивает она, встречая настороженный, испытующий взгляд Виклинга. И снова вздымается волнение в груди. «Неужели он подозревает что-нибудь?»

— Вы очень бледны. С вами что-нибудь случилось в лесу?

— Я просто устала. Это от жары. Там было так душно!

— Смотрите, Анни, может быть, тепловой удар. Надо освежиться.

— Да, конечно, сейчас же в воду. Я мечтаю об этом уже давно.

Виклинг вдруг решительно берет инициативу в свои руки.

— Великолепно, Анни! Оставьте грибы, берите полотенце и садитесь сюда. — Он бросает в лодку большую охапку сена, заготовленного на берегу, и покрывает его одеялом. — Пожалуйста, экипаж готов. Сейчас я доставлю вас на замечательное для купанья место. А тут, у нашего берега, купаться нельзя: дно отвратительное, мелко, и вода почти стоячая.

— Зачем, Альфред, мне ведь нужно только окунуться, — слабо возражает Анна.

Остаться наедине с ним сейчас слишком страшное испытание. Отказаться решительно… Нет аргументов. Этим она выдала бы себя и погубила бы все дело. Нет, нельзя отказаться.

«Как бы захватить с собой и Николая?» — думает она, мучительно подыскивая предлог для этого. Но Виклинг как будто угадывает ее мысли.

— Нет, нет, Анни… Все равно вам нужно остыть перед купаньем. Давайте руку. Вот так. Отдыхайте. Можете кстати прочесть письмо, очевидно от Константина Александровича. А Николай пока что закончит приготовление обеда. Наташа с Федором ушли, а вам сейчас же после купанья нужно будет основательно поесть.

Он поспешно сталкивает лодку, садиться на корму и, загребая одним веслом, отъезжает от берега.

— Больше никому не было писем, Альфред?

— Нет, Анни, никому.

Она полулежит лицом к нему, почти на дне лодки, только голова ее возвышается над средней банкой. Берег удаляется. Николай машет ей рукой и отходит к палатке. Из кустов появляются Федор с ружьем и Наташа, поднимают над головой трофеи — двух уток — и что-то весело кричат Анне. Но она их не слышит.

«Писем больше нет», — настойчиво вертится в ее мозгу одна и та же фраза. Значит, сообщение Ныркина он решил оставить у себя, просто украл письмо, негодяй… Опасное положение! Сложная борьба идет в душе Анны. Ненависть к человеку, сидящему перед ней, притворяющемуся заботливым другом, то вскипает ключом, то затихает, заглушенная приливом необычайного хладнокровия.

Анна вскрывает конверт, и из письма отца на грудь ей падает небольшой листок, покрытый цифрами. «Копия радиограммы!» — радостно догадывается она и сразу же схватывает напряженный, колючий взгляд Виклинга, устремленный на листок. Ей хочется улыбнуться ему, прозевали, мол, опять «герр Виклинг», прав был этот Рено…

В конце письма приписка Ридана: «Посылаю копию радиограммы, полученной Ныркиным сегодня (он тоже посылает). Это на случай, если в вашем захолустье какое-нибудь из писем затеряется».

Виклинг взволнован. Это чувствуется по резким толчкам весла в его руках, по его затянувшемуся молчанию. Если он узнал цифры, он может предпринять сейчас что-нибудь… Сложив письмо, Анна прячет его в свой потайной карман и при этом немного вытаскивает оттуда револьвер, на всякий случай.

Иногда Анне кажется, что все происходящее — тяжелый, мучительный сон. Может ли быть, чтобы она действительно принимала участие в этих страшных, фантастических событиях? Ее рука сжимает револьвер. Неужели она может выстрелить в человека? Да, может… Это произойдет само собой.

— Анни, — говорит, наконец, Виклинг, явно нерешительно и уже не скрывая волнения, — вы, вероятно, заметили, что я стремился остаться с вами наедине… Вы догадываетесь, для чего это…

— Нет, Альфред, не знаю, — отвечает Анна, чувствуя, что наступает решительный момент.

— Мне очень жаль, что вы так отвечаете, Анни, слушайте… Эти два дня, проведенные без вас, были очень тяжелыми для меня. Я сам не думал, что так… люблю вас…

Шаг рассчитан тонко. Анна вздрагивает, как от удара хлыстом. Жар возмущения бросается ей в голову и окончательно лишает ее самообладания.

— Подлец вы! Предатель! — глухо вскрикивает она, забыв о всякой осторожности, и рука ее, как бы сама собой, молниеносно выхватывает револьвер.

Глаза Виклинга расширяются, лицо становится серым. Несколько секунд длится молчание. На миг Анна сознает, какую опасную ошибку она совершила, не выдержав своей роли. Но…

— Я ничего не понимаю, Анни… Слишком невероятно, чтобы мое признанье… — говорит Виклинг, и новая волна гнева охватывает девушку.

«Теперь все равно», — думает она.

— Бросьте кривляться, Виклинг! Можете говорить без этого дурацкого акцента. Теперь отвечайте, куда вы дели письмо Ныркина?

— Какое письмо Ныркина? — по-прежнему с акцентом спрашивает тот.

— Я буду стрелять, если вы не прекратите эту игру. Вы прекрасно понимаете, что я говорю о письме, которое вы вскрыли и не передали Николаю. Я знаю достаточно, чтобы не верить сейчас ни одному вашему слову. Я знаю, зачем вы ходили на завод. Знаю, как вам хочется расшифровать некоторые радиограммы… Достаточно?.. А теперь поворачивайте лодку к лагерю.

Виклинг поднимает голову и осматривается кругом, как бы для того, чтобы взять нужное направление. Теперь он овладел собой, лицо его стало спокойнее. Это кажется подозрительным Анне, и она добавляет:

— Смотрите… одно лишнее движение — и я выстрелю. Вы знаете, как я стреляю…

— Хорошо, Анна Константиновна, — медленно произносит Виклинг на чистом русском языке, — я вижу теперь, что моя роль кончена. Сдаюсь… Признаться, я давно устал от этой роли. Но вы не все знаете. Я мог бы рассказать вам нечто более интересное, чем моя диверсионная работа. Хотите?

— Почему вы не поворачиваете лодку?

— Погодите, Анни. Я хочу урвать еще несколько минут из того времени, которое мне осталось жить. Вы только что вынесли мне приговор. Я имею право сказать последнее слово… Правда, мне оно уже не принесет пользы, но вам понадобиться. Как это ни парадоксально, я хотел бы быть полезным вам хоть чем-нибудь…

Глаза Виклинга скользят по речной глади, то и дело останавливаются на чем-то, лежащем впереди лодки, за спиной Анны. Может быть, он хочет заставить ее обернуться, чтобы ударить веслом по голове? Нет, она не отведет глаз от него.

Между тем, лодка выходит на быстрину, скользит вниз и, захваченная течением, снова отклоняется к берегу, на котором расположен лагерь. А впереди — немного ниже — какой-то случайный широкий плот, причаленный к берегу толстым канатом. Струя течения исчезает под ним, журча у передней линии связанных бревен.

— Итак, слушайте, Анни, — медленно говорит Виклинг, — через два, максимум через три месяца Советский Союз перестанет существовать!..

— Бросьте говорить глупости!..

— Нет, нет, на этот раз это серьезно. Я и сам не верил бы в успех, если бы не знал о новом страшном орудии борьбы, которого еще не знает Красная Армия.

— Аппараты Гросса?

— Да… Вы знаете о них?

— Это не ваше дело… Чепуха все, что вы говорите. Поворачивайте лодку.

— Хорошо, поворачиваю.

Увлекаемая быстрым течением, лодка стала поперек струи как раз в тот момент, когда до плота оставалось не больше трех метров. Раздался глухой удар в борт. Лодка будто всхлипнула, отбросив волну, пригнулась бортом, зачерпнула воды…

В следующий момент она перевернулась и вместе с Анной, не успевшей даже сообразить, что произошло, исчезла под плотом.

Заранее рассчитанным прыжком Виклинг плашмя упал на воду и тотчас выбрался на плот.

Поднимаясь к поверхности, Анна широко открыла глаза, увидела над собой темный полог, пересеченный светлыми пунктирами тонких щелей между бревнами.

«Конец!» — мелькнуло в сознании.

Отчаянными взмахами она ринулась вперед, против течения, к зеленоватому пространству освещенной воды. Край плота не приближался. Тогда она взмыла вверх, схватилась за случайно подвернувшуюся связь между бревнами над собой и отчаянным рывком выбросила тело вперед. Пальцы ее нащупали срез бревна. Она перевернулась на спину. Свет ударил в глаза.

Еще усилие, чтобы подтянуться на мускулах… Спазмы уже сжимают грудь…

…Виклинг стоит на четвереньках, неподвижно склонившись над водой, как зверь, ожидающий добычу. Пальцы, белые, как бумага, появляются из-под бревна справа от него. Он бросается к ним и быстрыми движениями сталкивает эти пальцы с осклизлой поверхности дерева.

Потом снова ждет… Проходит минута, другая… Пальцы не появляются больше.

Виклинг вскакивает, хватает весло, отламывает его гребную лопасть в щели плота, потом поднимается во весь рост и кричит ужасным, нечеловеческим голосом в сторону, лагеря, размахивая руками.

Его услышали. Три фигурки отделяются от лагеря и быстро движутся по отмели у самой линии воды.

…Николай понял, что произошло, гораздо раньше, чем он и Федор, пробежав узкую полосу воды, вскочили на плот. Крики Виклинга, его поза, отсутствие лодки и самой Анны — все говорило о том, что случилось нечто ужасное.

Виклинг сидел на плоту, раскинув ноги, левая рука подпирала сзади его туловище, правая, ероша мокрые волосы, совершала какое-то неживое безостановочное движение вокруг головы. Широко раскрытые глаза, казалось, ничего не видели перед собой. Он был похож на безумного.

— Что такое?! Альфред! — крикнул Николай, подбегая к нему.

Виклинг молчал, нижняя челюсть его прыгала, звуки, похожие на сдавленное рыданье, вырывались из его груди. Федор, подскочив, сильно тряхнул его за плечи.

— Что с Аней? Скорей!

— Она… там… — Слова Виклинга трудно было разобрать. Он указал рукой вниз. — Весло сломалось… лодка пошла вниз. Анни… тоже… вот здесь… — Сломанное весло, прижатое течением к плоту, плавало в том месте, куда указал Виклинг.

Первым движением Николая было — броситься под плот, Федор рванул его за руку.

— Николай, не делай глупостей! Это бесполезно. Она уже там. — Он махнул рукой по направлению к хвосту плота. — Бежим!

Спотыкаясь и падая, делая огромные прыжки, они понеслись по бревнам. Плот протянулся метров на пятьдесят. Добежав до конца, они увидели Наташу, которая бежала по берегу рядом с ними. Они спрыгнули в воду. Здесь было мельче, еще немного ниже струя выходила на мель, дальше начинался перекат. Если бы течение уже вынесло Анну из-под плота, они увидели бы ее светло-синее с белым горошком платье в прозрачной воде.

Бледная, со стиснутыми губами и мокрым от слез лицом, Наташа тоже бросилась на поиски. Они втроем двигались зигзагами, напряженно всматриваясь в воду, от мели к основанию плота. Анны не было.

Глубоко вздохнув несколько раз подряд, Николай нырнул под плот. Темная зеленоватая мгла развернулась перед ним. Как призраки, у самого дна неясно шевелились длинные космы водорослей, выхваченные слабым светом, падающим из щелей между бревнами. С минуту Николай двигался вперед, удерживая дыхание. Судорожные толчки диафрагмы заставили его повернуть назад. И в этот момент совсем недалеко впереди показалось расплывчатое светло-синее пятно…

Он вынырнул около Федора, стоявшего по пояс в воде. Едва не задохнувшись, не в состоянии что-либо сказать, жадно глотая воздух широко открытым ртом, он жестом как бы крикнул другу:

— Здесь!

И снова ринулся под плот. Федор последовал за ним. Через несколько секунд они подняли над водой безжизненное еще теплое тело Анны.

Все, что произошло затем, навсегда осталось в памяти друзей окутанным тяжелой пеленой предельного горя и сознанием бессилия изменить свершившееся.

Отчетливо, как сквозь увеличительное стекло, запечатлелось то, что происходило в непосредственной близости перед глазами. Весь остальной мир как бы покрылся туманом, в котором исчезли солнце, даль, красота гор, обступивших реку. Из тумана появились люди — два плотовщика, дневавшие на берегу; в туман удалился один из них на лодочке — за врачом из сплавного пункта. А тут в громадном увеличении лежало на песке тело Анны, двигалось, переворачивалось, взмахивало руками в отчаянных и неумелых попытках друзей заставить его дышать и пульсировать.

В тумане из-под плота неожиданно, с шумом и плеском, как живой, вывернулся боком пустой потемневший «плавучий дом» — единственный свидетель преступления Виклинга.

Из тумана вышел врач — вероятно, фельдшер с пункта — и тут, в увеличенном поле зрения и слуха, просто сказал, повернув в воздухе растопыренные пальцы:

— Да… конец.

Анну перенесли к лагерю, завернули в парусину, уложили на мягкое ложе из сена. Солнце ушло за горы. Стемнело. Наташа скрылась в палатке и там предалась горю, закрывшись одеялом, чтобы заглушить рыдания.

Николай с Федором молча разводили костер, чтобы хоть что-нибудь делать. Потом они подошли к Анне, открыли ей лицо. Блики от костра будто бы сообщили лицу движенье; грудь, казалось, тихо приподнималась дыханием… Николай прикоснулся губами ко лбу девушки. Холодное тело заставило его отпрянуть. Он прильнул к другу и впервые слезы брызнули из его глаз.

— Это невозможно, Федя, — с силой прошептал он. — С этим нельзя примириться! Как же теперь…

Мысль о Ридане, страшная, как сама гибель Анны, одновременно пришла им в голову. Они вернулись к костру.

С другой стороны, из сгустившейся тьмы, вышел Виклинг, синий, дрожащий, с тем же видом помешанного, и молча сел у костра. Никто не сказал ему ничего.

Быстро опускалась над рекой короткая летняя ночь.

Вдруг на реке послышались удары весла, и через минуту, зашелестев галькой, высунулся на берег поднятый нос лодки. Человек перемахнул через него и быстро подошел к костру.

— Товарищ Тунгусов есть тут? — спросил он.

— Я Тунгусов, — ответил Николай поднимаясь.

— Я радист из сплавного пункта. Вам радиограмма из Москвы. Молния. Просили срочно доставить.

Николай схватил листок и, пригнувшись к костру, прочел: «Начальнику Караидельского сплавпункта N 64. Самом срочном порядке, независимо времени суток, разыщите туриста Тунгусова на реке около вашего пункта. Передайте ему следующее: утонувшую держать возможно холодном месте, если нет льда — в холодной проточной воде. К рассвету зажечь сигнальные костры на лодках для посадки двух гидропланов. Ридан».

— Вы сообщали что-нибудь в Москву о нас? — спросил Николай радиста.

— Нет, ничего.

Николаю показалось, что он сходит с ума.

Льда не оказалось на пункте. Тело Анны плотно завернули в парусину и опустили в ближайшее родниковое озерцо.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ ЧТО ТАКОЕ СМЕРТЬ

В ридановском особняке идет тихая, размеренная жизнь. Многие лаборатории закрыты: сотрудники разъехались на отдых. Если бы не лай, визг, рычанье, периодически возникающие внизу, в «зверинце», и свидетельствующие о появлении там Тырсы, можно было бы подумать, что институт прекратил свое существование.

Но нет, жизнь идет, институт работает. Каждый день два лаборанта во главе с Мамашей входят в «теплицу», чтобы взять на анализ очередные пробы облученного мяса. Тут жарко и влажно. Плотно закрытые ящики разных размеров аккуратно расставлены на стеллажах. Некоторые из них вскрываются ежедневно, когда берутся пробы, и снова закрываются. Микробам предоставлена полная возможность поселиться на тушах, на отдельных кусках мяса.

И, тем не менее, мясо не разлагается.

Лаборанты берут пробы, уходят в свою лабораторию и к вечеру сдают все анализы Ридану. Распад белка в мясе равен нулю. А с тех пор, как ящики были помещены в этот тропический «морг», прошло уже около месяца!

Мамаша, который никогда до сих пор не вникал в научную суть институтских работ, на этот раз совершенно обескуражен. Мясо, обыкновенное сырое мясо, им же самим привезенное с бойни, лежит в этой жаре и не разлагается. Почему? С ним ничего не сделали. Поставили на минутку на конвейер и пропустили сквозь поле высокой частоты. Что же от этого может быть? Мамаша не в силах понять загадку. Он обращается к Ридану.

— Ну, хорошо, электрическое поле убило бактерии, которые сидели на мясе и в ящиках. Но мы снова их открываем. Почему бактерии больше не заводятся? Разве их мало в воздухе?

Ридан удивленно смотрит на него: Мамаша интересуется наукой!

— Что ж, не во всяком мясе бактерии «заводятся», — отвечает профессор.

— Эх… Хотел бы я посмотреть, какое такое бывает мясо, которое не испортится в теплом помещении через два дня.

— Как, а разве ваше мясо портится?

— Какое мое? — недоумевает Мамаша.

— Ваше собственное, вот это! — Ридан тычет пальцем в его круглый живот.

Мамаша начинает хохотать.

— Так ведь это живое!

Ридан наклоняется к уху Мамаши и, указывая в сторону «теплицы», тихо говорит:

— То мясо тоже почти живое…

Разговор на этом кончается, потому что Мамаша вдруг перестает смеяться, отскакивает от Ридана, как мячик, и потом быстро исчезает. Профессор шутит, конечно… Но… кто знает, что это за шутки! Он еще скажет, что эти мясные туши можно заставить бегать! К черту, лучше не лезть не в свое дело!

А Ридан принимает этот выпад Мамаши, как прообраз новых потрясений в ученом мире. «И тут, в процессе распада ткани, думает он, — микробы отступают на второй план. Из возбудителей процесса они становятся его показателями. Они именно „заводятся“, а не вызывают распад. Многим придется пересмотреть свои позиции…»

В квартире профессора царят строгий порядок, чистота, тишина; посетители бывают редко. Тетя Паша управляет этой тишиной, появляясь неслышно там, где нужно её присутствие, всегда вовремя, всегда точно. Вид у нее солидный, хозяйственный: она в своей стихии. Ридан блаженствует: никто и ничто не отвлекает его от работы. Он то исчезает в недрах института, то сидит у себя в кабинете, а появляясь в столовой, как всегда, шутит с тетей Пашей или заводит с ней беседы, искусно выведывая у нее тайны народной мудрости.

Со времени отъезда молодежи население особняка несколько изменилось. В первые дни Анатолий Ныркин приходил только по вечерам, на часы «эфирной вахты» Николая, и потом исчезал, как ни старался Ридан его удержать. Однако через некоторое время он освоился, стал приходить к чаю, потом оставался ужинать и даже ночевать, когда, увлекшись своими путешествиями в безбрежном мировом пространстве, он, как и Николай, забывал о времени и задерживался далеко за полночь.

Через полторы недели Анатолий Ныркин решил, наконец, последовать совету Ридана и переселился на время отсутствия Николая в его комнату.

* * *

Странно все-таки ведет себя профессор. Какие-то новые дела, которые трудно было бы назвать работой, появились у него в последнее время. Вот кончается «градуировка», животных уносят по местам, все приводится в порядок, сотрудники уходят. Ридан обедает. Теперь ему полагается отдыхать, такой порядок заведен издавна.

Но он снова идет в свою лабораторию и закрывает дверь на ключ.

Тут появилось кое-что новое. У самой стены от пола к потолку протянулся длинный вертикальный шток, похожий на обыкновенную водопроводную трубу. Приблизительно на уровне груди на штоке, как на оси, укреплено небольшое колесо-штурвал. Рядом, на полочке — компас с двумя стрелками; одна — обычная, магнитная, другая начерчена на стекле снаружи.

Ридан прежде всего направляется к столу, рассматривает лежащую там географическую карту, что-то определяет с помощью транспортира. Затем, внимательно смотря на компас, осторожно поворачивает штурвал.

Если бы кто-нибудь проследил дальнейший путь «водопроводной трубы» вверх, оказалось бы, что шток заканчивается высоко над крышей дома, и там, на конце его приспособлено нечто, очень напоминающее параболический отражатель старого тунгусовского генератора.

В дальнем углу стоит мягкое кожаное кресло. Никогда раньше его тут не было, оно стояло обычно в кабинете. Ридан выдвигает его из угла и ставит вплотную к «ГЧ». Потом открывает оболочку генератора, что-то с величайшей осторожностью переключает в нем, зажимает в клеммы какие-то провода, наконец, садится в кресло и надевает на голову странной формы сооружение, вроде колпака из проволочных колец и мелкой металлической сетки. Профессор откидывается назад, закрывает глаза. Правая рука, опираясь на широкую ручку кресла, протягивается к «ГЧ», и длинные пальцы профессора нажимают небольшой пружинный рычажок на панели генератора.

Так сидит профессор совершенно неподвижно десять, двадцать минут, иногда еще дольше. Похоже, что он спит. Наконец, наступает момент, когда рука его опускается безжизненно вниз и пальцы соскальзывают с выключателя, рычажок отскакивает наверх.

Ридан поднимается, довольно потирая руки. Это повторяется теперь каждый день.

Сегодня сеанс что-то затянулся. Ридан сидит перед «ГЧ» уже больше часа. Вначале он был спокоен, как всегда, но когда пальцы его выпустили рычажок, он не встал с кресла, а снова схватился за выключатель. Это движение повторилось еще и еще раз.

Теперь уже профессор ведет себя совсем необычно. Он весь подался вперед, тело его конвульсивно напрягается, вздрагивает, как будто во сне человек силится вскочить, броситься вперед. Дыхание учащается, лицо искажается гримасой, как от яркого света.

Глухой мучительный стон вдруг вырывается из его груди, рука поднимается вверх и падает на голову. Рычажок свободен. Медленно открываются веки, в глазах ужас, отчаяние… Ридан тяжело поднимается с кресла, шатаясь устремляется прочь из лаборатории и несколько минут мечется в волнении по кабинету из угла в угол, шепча в отчаянии:

— Что делать? Что делать?..

Понемногу он овладевает собой. На смену растерянности являются точные, быстрые, ридановские движения. На столе в пачке бумаг он отыскивает письмо, полученное вчера, пробегает его, находит нужное место. Потом берет трубку телефона.

— Авиабаза неотложной помощи? Говорит профессор Ридан… Да, да. Товарищ, нужно немедленно отправить самолет на Урал, в Свердловскую область. Есть машины?.. Хорошо. Сколько мест?.. Мало. Тогда нужно два самолета. И на поплавках! Посадочной площадки там нет. Садиться придется на реку Уфу, около Караиделя. Нет, врача не нужно, я полечу сам. Приготовьте ящик со льдом… Да, да, больной весь будет погружен в лед… Хорошо, минут через двадцать буду у вас.

Ридан кладет трубку и сейчас же снова поднимает ее.

— Междугородная? Соедините меня немедленно со Свердловском вне всякой очереди… Это говорит врач, профессор Ридан. Речь идет о спасении человеческой жизни. Номера не знаю, мне нужна радиостанция Свердловского лесного треста. Пожалуйста, мой телефон…

Через пять секунд профессор врывается в комнату Тунгусова. Ныркин, вздрогнув от неожиданности, оборачивается и сбрасывает наушники.

— Вот что, Анатолий Васильевич, — произносит Ридан тоном, каким еще никогда не говорил с Ныркиным. — Случилось большое несчастье… у них там… на Уфе. Кажется, Анка… утонула, Я сейчас лечу туда на самолете. Только что я заказал связь со Свердловском и дал ваш телефон. Сюда позвонят и соединят вас с радиостанцией Свердловского лесного треста. Заставьте эту радиостанцию немедленно связаться с Караидельским сплавным пунктом N 64 и передать на этот пункт радиограмму, которую я вам сейчас составлю… Дайте-ка бумаги.

Ридан присел к столу и написал текст.

— Вот. Кроме того, узнайте там позывные пункта — я думаю, что у них связь на коротких волнах, — и постарайтесь сами связаться и передать эту радиограмму по назначению.

Ныркин не успевает произнести ни звука. Едва Ридан кончил, раздается продолжительный телефонный звонок.

— Ну вот, уже, — говорит профессор, протягивая руку Ныркину. — Действуйте!

Снова он мчится к себе в кабинет, снова звонит по телефону.

— Славка, выводи скорей машину, едем…

— Гроза, Константин Александрович? — пытается догадаться шофер.

— Гроза, Славка, страшная гроза! Такой еще не было у нас. Ну, скорей, я уже выхожу.

Легкое пальто, географическая карта — это все, что Ридан захватывает с собой. Фигура тети Паши, решительная, настойчивая, вырастает перед ним.

— Константин Александрович, ты чего же это?

На секунду Ридан теряется: что сказать ей?

— Завтра утром наши приедут, тетя Паша, — говорит он мрачно. — Только… с Аней несчастье какое-то. Вот поеду к ним, выясню.

Через двадцать минут на ярко освещенном прожекторами аэродроме авиационной базы две стальные амфибии широко расставив короткие ноги, скользнули по бетонной дорожке и одна за другой взмыли в темную синеву звездного неба.

* * *

Ридан сидит один в кабине у окна и всем существом своим стремится вперед, на восток. Медленно, ах, как медленно идет самолет! Если смотреть вверх, в небо, становится невыносимо: кажется, что самолет стоит на месте. Только огни населенных мест, проплывающие внизу, говорят о скорости, с какой приближается Уфа.

Уфа! Что там сейчас? Настойчиво, против воли, воображение рисует картины, от которых мучительно трепещет сердце. Ридан физически старается подавить воображение, сжимаясь и вздрагивая всем телом. Это мало помогает. Тогда он мобилизует сомненье. Верно ли, так ли все это? Почему он так беспрекословно поверил этому дьявольскому генератору? Мало ли какие неизвестные еще атмосферные или космические причины могли инсценировать «некробиотическую вспышку». И затем вообще прервать излучение! Возможно, даже в самом аппарате, в усилителе, случилось что-нибудь непредвиденное, ведь так мало еще изучено все это…

Нет, нет! Были мысли, которые не могли принадлежать ему, профессору Ридану, даже во сне, если он просто заснул во время сеанса. И пусть генератор в этой роли несовершенен, пусть он — только первое, кустарное приближение какого-то будущего совершенства, — разве не его, Ридана, идеи, которым он отдал всю свою веру, знания, фантазию ученого, воплощены в этом аппарате и… подтверждены теперь так трагически?! Утешаться сомнениями может только тот, кто мало знает. Ах, Анка, Анка!

«Грош цена, — мысленно кричит Ридан, впиваясь пальцами в поручни сиденья, — грош цена всем моим идеям и знаниям, если вопреки им снова, второй раз в жизни, я теряю самое дорогое, что имею!»

Уже два часа длится полет. Короткая, всего четырехчасовая ночь на исходе. Через полчаса начнется рассвет. Тысяча двести километров лягут тогда между Риданом и Москвой. Будет река, лагерь, искаженные горем лица — и Анка…

Огненные россыпи внизу становятся реже и бледнее. Люди на земле погасили огоньки в своих жилищах. На небе тоже меркнут голубоватые алмазы предутренних звезд. Прямо перед самолетом постепенно обозначается неровная линия горизонта, и небо над ней начинает светлеть. Земля еще темна, но то и дело появляются на ней белесые пятнышки неба, отраженного в реках и озерах.

Река Уфа появляется внезапно справа, как след гигантского дождевого червя, пролезшего в ложбинах среди гор. Самолеты сворачивают круто и идут дальше, следуя извивам реки, покрытой жидким утренним туманом. Ридан всматривается вниз, следит за стрелкой часов. Время пути, рассчитанное летчиком, истекает. Еще минуты две-три…

Вот они!

Полосы дыма, смешивающиеся с туманом, красные огни костров на воде, на лодках указывают место и направление посадки. Ридан не смотрит на эти огни. Его взгляд устремлен на берег; он уже видит палатку, движущиеся фигуры людей у воды.

Больше ничего не видит там Ридан…

Тихое ущелье наполняется оглушительным рокотом моторов. Летчики делают круг, опускаются ниже, еще круг, третий, заходят снова, изучая трудное место посадки… Один самолет вдруг круто ныряет в узкое ложе реки, выходит на расширение и садится, разбрасывая волны лапами поплавков.

Ридан вскакивает в одну из подлетевших лодок, и через минуту выходит на берег. Наташа с разбегу бросается к нему на грудь. Федор и Николай молча приближаются к профессору. Какой-то человек со странно искаженным лицом, в котором Ридан с трудом узнает Виклинга, медленно, как побитый пес, отходит в сторону.

— Где? — коротко бросает Ридан.

Его ведут к роднику. Холодные струи, бьющие из-под земли, колышут складки парусины. Тело поднимают, открывают лицо… Друзья в молчании стоят вокруг, и вдруг безумная надежда на момент вспыхивает в сердце каждого. Чуда! Чуда! Горе порождает безумие хотя бы на миг. Вот сейчас Ридан взмахнет рукой, скажет какое-то властное слово… и все, что было до сих пор, окажется сном. Анна удивленно откроет глаза, встанет…

Ридан опускается на песок, протягивает руку в сторону и слегка машет кистью назад. «Отойдите. Оставьте нас», говорит этот жест. Голова Анны у него на руке; он склоняется над ней все ниже, ниже. Друзья отходят к палатке.

Губы профессора вздрагивают, кривятся; едкие отцовские слезы сбегают со щек и падают на дорогое мокрое лицо.

— Анка… Анка моя… — шепчет Ридан. Чуда нет.

Ридан оборачивается и кивком головы подзывает друзей.

— Зовите скорей санитаров, — говорит он твердо и, снова закрыв Анну парусиной, погружает ее в воду.

Несколько секунд он держит руку в роднике. Рука начинает коченеть.

— Хорошо, — шепчет он, поднимаясь, потом спрашивает Николая. — Давно она здесь?

— Часов с десяти вечера.

— Значит, до того прошло?..

— Около… двух часов, — с трудом припоминает Николай. Санитары на носилках уносят тело в лодку, переправляют к самолету, потом осторожно поднимают носилки и вдвигают их в люк, внутрь фюзеляжа. Там тело Анны перекладывают в цинковый холодильник, камеры которого наполнены льдом.

Ридан высовывается из окна кабины; лицо его серо, глубокие тени легли в глазных впадинах. Он выглядит почти так же, как те, кто встретил его здесь, в лагере. Но в голосе уже звучит власть человека, знающего, что надо делать.

— Николай Арсентьевич, — говорит он громко, склоняясь над лодкой, — поднимайтесь сюда, вы полетите со мной сейчас же. Остальные — за нами, на второй машине.

Самолет тяжело отрывается от воды и, медленно набирая высоту над руслом реки, исчезает за поворотом ущелья. Поднявшись над вершинами гор, он берет курс прямо на запад.

Николай сидит в удобном, мягком кресле и впервые начинает чувствовать невероятную усталость. Нервное напряжение, державшее его на ногах до последнего момента, падает. Ридан находит в аптечке самолета какое-то снадобье и дает Николаю выпить.

— Теперь откиньтесь назад, Николай Арсентьевич, вот так… и спите. Мне еще понадобится сегодня ваша помощь.

Слово «спите» действует магически. Николай засыпает почти мгновенно и уже не слышит последних слов профессора.

В пять часов сорок минут утра самолет опускается в Москве. Санитарная карета принимает холодильник прямо из самолета и мчится вслед за машиной Ридана на Ордынку.

Особняк спит. Тяжелый цинковый ящик поднимают наверх, ставят в просторной комнате «консерватора». Санитары уходят.

Через двадцать минут Николай, с трудом понимая, чего от него требует профессор, включает аноды своего «консерватора», проверяет настройку на «узел условий» и вслед за тем поднимает рубильник конвейера.

Тело Анны в чехле из тонкой прорезиненной ткани проплывает сквозь поток лучистой энергии…

Так началась одна из самых дерзких попыток человека низвергнуть законы природы, незыблемость которых освящена тысячелетиями.

Ридан стал другим. Он ушел в себя, был молчалив, на вопросы отвечал не сразу, видимо с трудом отвлекаясь от сложных, трудных мыслей. И горе, глубокое, гнетущее сквозило в каждом, так непривычно осторожном его движении.

Ни об Анне, ни о своих замыслах он не говорил ничего. Комната «консерватора» была закрыта для всех, кроме нескольких работников института, — их профессор часто вызывал к себе. Они молчали тоже. Было ясно, что Ридан не хочет, чтобы о его намерениях знали и говорили. И никто не спрашивал его об этом.

* * *

Федор, Наташа и Виклинг вернулись в тот же день, спустя три часа после приезда Ридана. Мрачное это было возвращение. Они молчали всю дорогу; говорить было не о чем.

Чуда не произошло. Сам Ридан плакал над телом дочери…

Легче других было Наташе. Горе ее превращалось в слезы и в них тонуло, ими в какой-то степени поглощалось.

Чувства Федора осложнялись гнетущим сознанием ответственности и вины. Он был инициатором путешествия, был руководителем, «капитаном», он должен был предотвратить возможность аварии! Он — виновник катастрофы и горя друзей, отца!..

Вернувшись к себе домой, Федор нашел повестку, приглашавшую его явиться в военный комиссариат. Такие вызовы случались и раньше. Обычно они кончались тем, что Федору задавали несколько вопросов — о месте работы, должности или адресе, и отпускали домой. Это именовалось таинственным словом «перерегистрация». Теперь время было другое. Тревожные слухи доносились от далеких рубежей — и на западе, и на востоке.

Федор схватился за повестку, как утопающий за спасательный круг. Он тотчас отправился в военкомат и обратился там к комиссару с просьбой назначить его на самый ответственный, самый неспокойный участок границы.

Через день он уехал на Дальний Восток, полный отчаянной решимости жертвовать собой, совершать подвиги… Наташа даже не решилась удерживать его.

Виклинг ушел с аэродрома не попрощавшись, не произнеся ни одного слова, и сел в первое попавшееся такси. Ни у Федора, ни у Наташи не хватило сил сказать ему что-нибудь ободряющее, хотя он, видимо, был по-прежнему на грани безумия.

Когда машина отошла подальше, Виклинг стал приходить в себя. Вяло опавшие плечи приподнялись, крутые складки, взбежавшие по лбу вверх от переносицы, разгладились. Легли на место скорбно сдвинутые брови. Грязными, выпачканными смолой руками он привел в порядок спутанные волосы, широко вздохнул. Потом быстро, как бы вспомнив нечто важное, сунул руку в боковой карман и вынул конверт. Письмо… листок, испещренный цифрами. Все в порядке. Конверт отправился снова в карман. Все в порядке… И преступления нет, ибо нет улик, нет даже подозрений. Единственный свидетель мертв. Бледные, зеленоватые пальцы, поднимающиеся к поверхности воды, вдруг снова — который раз уже! — возникли перед глазами… Виклинг передернул плечами и судорога страданья прошла по его лицу.

…Жизнь в ридановском доме нарушилась. По каким-то новым, хаотическим и противоречивым законам стали совершаться в ней все процессы, составляющие быт, поведение людей, их занятия.

Ридан вел себя так, точно он собрался уезжать и боится опоздать к отходящему поезду. Ему некогда прийти к завтраку или обеду. Он то и дело смотрит на часы. Ночью его поднимает будильник, и он уходит, полуодетый, в лабораторию.

Тырса целый день возит животных наверх, потом вниз. Мамаша эвакуирует одни комнаты, переоборудует другие, приводит новых людей, которые втаскивают в операционную какие-то тяжелые, крупные предметы — там что-то сооружается, слышатся удары молотка о металл…

Все это началось через час-полтора после возвращения профессора. Так прошли сутки, отсчитанные Риданом по минутам.

Николай понимал, что лихорадочная эта деятельность развертывается вокруг Анны, и сложные чувства возникали в его смятенной душе. Профессор молчал, он действовал. Два-три раза он обращался к Николаю за советом: в операционной спешно устанавливались новые электроприборы. Анна лежала теперь там.

Что это все значило? Если бы Ридан надеялся оживить, воскресить Анну, он должен был бы поделиться этой надеждой с Николаем, сообщить ему, по крайней мере о такой невероятной возможности. Но он молчит. И что-то не видно, чтобы какая-нибудь надежда пробивалась сквозь эту небывалую мрачность его. Значит нет такой возможности. Да и не может быть ее, конечно! Но тогда… Профессор решил воспользоваться телом собственной дочери для какого-то эксперимента?.. Какой же страшной, пустой душой нужно обладать, чтобы решиться на это!

Николай восставал против Ридана. Нет… Как бы ни были велики и важны научные задачи профессора, он не должен был приносить им в жертву Анну. Это — кощунство!

Омраченный горем мозг Николая уже не мог выпутаться из этих мыслей. Чем больше он думал, тем сильнее весь наливался гневом, возмущением.

Наконец, Николай не выдержал. Он решительно вышел из своей комнаты и стал искать профессора, чтобы поговорить с ним и, если придется, потребовать…

Поиски привели его в операционную. Случайно дверь оказалась открытой. Николай вошел и обмер.

Прямо перед ним в закрытом цилиндрическом футляре из какого-то прозрачного блестящего материала медленно поворачивалось тело Анны. Оно было похоже на призрак и как бы таяло на глазах, скрываясь за запотевшей от внутреннего холода поверхностью футляра. Цилиндр, укрепленный внутри большого металлического кольца, стоявшего вертикально, совершал одновременно два равномерных тихих движения: вокруг своей оси и в плоскости кольца, подобно стрелке гигантского компаса.

Николай застыл, не в состоянии оторвать взгляда от бесконечно любимого призрака. Фигура Ридана внезапно выросла перед ним.

— Я вам нужен, Николай Арсентьевич? — тихо спросил он, обнимая Николая за плечи и увлекая его за собой. — Все же лучше выйдем отсюда.

Они вышли в «свинцовую» комнату, и Николай резко высвободился из-под казавшейся ему тяжелой руки профессора.

— Я… хочу знать, что все это значит? — волнуясь, произнес Николай. — Мне кажется, я имею право…

Они стояли друг против друга, оба придавленные горем, но один — мудрый, сдержанный, другой — охваченный волнением, гневный. Нечто вроде сожаления пробежало по лицу Ридана. Он понял, что гнев Николая — первое попавшееся чувство, которому он инстинктивно отдается, чтобы заглушить в себе невыносимую боль.

— Да, вы имеете право: я знаю это даже лучше, чем вы сами… — ответил профессор.

Николай не обратил внимания на его слова.

— Это какой-нибудь эксперимент? — перебил он запальчиво. Ридан порывисто поднял голову, строго прищурив глаза, посмотрел на Николая, потом на часы.

— Минут десять мы можем побеседовать, Николай Арсентьевич. Идемте ко мне.

И он решительно направился в кабинет; там усадил Николая в кресло и несколько раз молча прошелся по ковру.

— Я понял, что вас волнует, — сказал он, наконец. — «Эксперименты над трупом собственной дочери»… «Кощунство, жестокость»… «Ученый-маньяк, потерявший человеческий облик!» Все это я хорошо знаю, Николай Арсентьевич, слишком хорошо. Теперь слушайте… Я был в ваших летах, когда лишился отца. Он умирал медленно, долго, несколько месяцев, от злого и упорного процесса в легких. С каждым днем в его организме становилось все меньше и меньше жизни, несмотря на то, что все делалось для его спасения: прекрасный уход, отдельная палата в лучшей больнице Москвы, наблюдение известного и очень уважаемого специалиста профессора Курнакова. Он смотрел отца почти каждый день, и все его указания выполнялись лечащими врачами с необычайной пунктуальностью. Я сам почти не выходил из больницы и следил за лечением. Сначала только следил. Потом мне сказали, что положение безнадежно…

Я еще не был тогда врачом, но широко интересовался медициной, ее новейшими открытиями, кое-что смыслил в ней и глубоко верил в неисчерпаемые возможности этой науки. Думаю и теперь, Николай Арсентьевич, что я был прав… Каким жалким показалось мне тогда все то «классическое» лечение, за которым люди, точно следуя букве учебника, скрывали отсутствие инициативы и свое полнейшее бессилие справиться с болезнью. И вот я бросился сам действовать. Я метался по столице, разыскивая среди медиков новаторов, передовых людей, изобретателей, людей, ищущих и находящих нечто новое, не всегда объяснимое с точки зрения канонов классической, «университетской» науки. Эти люди делали, так называемые «чудеса», то есть исцеляли больных, признанных безнадежными. Одни из них аккумулировали энергию солнечной радиации в химических реакциях веществ, которые потом вводили в организм больного, чтобы повысить его сопротивляемость разрушительному началу. Другие достигали этого воздействием радиоактивных минералов. Третьи практически доказывала справедливость идеи о влиянии нервных воздействий на больного. Я внимательно выслушивал их теоретические обоснования, собирал советы, приходил в больницу и требовал применения этих новых методов лечения, так как видел, что там врачи во главе с профессором уже сложили оружие перед неизбежным, с их точки зрения, концом. Мне отказывали. «Мы делаем все, что в таких случаях наука считает необходимым, — говорили они. — И мы не можем допустить в клинике применения недостаточно проверенных методов». «Но ведь ваши хорошо проверенные методы не помогают?!» — возмущался я. Между тем жизнь неуклонно замирала в совсем уже слабом теле отца. В отчаянии я продолжал настаивать. Наконец, у меня произошел решительный разговор с профессором Курнаковым — да будет проклято это имя, ставшее для меня синонимом казенщины, реакционности, ограниченности в медицине! «Что же, — вскричал он тоном благородного негодования, — неужели вы хотите, чтобы я начал экспериментировать над вашим умирающим отцом?!»

Я не нашелся, что ответить ему тогда… Отец умер. И только позднее я понял всю лживость этого «благородного» профессорского аргумента. Да, Николай Арсентьевич, именно экспериментировать должен был он, если бы действительно хотел спасти человека так, как этого хотел я, и, может быть, хотел бы он сам, если бы умирал его отец, а не мой…

Ридан замолк на несколько секунд, как бы с трудом освобождаясь от тяжести воспоминаний.

— В распоряжении медицины — колоссальный арсенал средств и методов. Врач, который опускает руки и признает положение пациента безнадежным потому, что он исчерпал какую-то программу лечения и не получил обычного в подобных случаях эффекта, — только плохой ремесленник. В медицине нет безнадежных случаев и нет универсальных готовых рецептов спасения, их надо искать, пробовать, подбирать. Время! Вот что обычно ограничивает наши возможности найти орудия борьбы, которые могут спасти человека. Так неужели вы думаете, что теперь, когда вы же сами дали мне возможность обуздать это время, я должен отказаться от эксперимента?!

Николай не сводил с Ридана глаз. Профессор говорил, как всегда, ясно, убедительно, и все же Николай не понимал… Если бы речь шла о болезни…

— Но ведь… Аня умерла, — пробормотал он, и какой-то маленький мускул затрепетал на его щеке.

Ридан опустил голову.

— Может быть, — ответил он тихо, — может быть… Не знаю… Я не уверен в этом. Смерть — сложный и довольно длительный процесс, он поражает разные органы постепенно и в разное время. Пусть прекратилось дыхание, пусть остановилось сердце — это еще не настоящая смерть, и если весь организм цел, достаточно перевести его временно на искусственное кровообращение, и он снова будет жить.

В науке раньше господствовало убеждение, что с первыми же обычными симптомами смерти — прекращением дыхания и кровообращения — мозг парализуется навсегда. Отсюда главным образом делали вывод, что смерть необратима. Потом возникло представление о так называемой «клинической смерти», обратимой, которая продолжается будто бы несколько десятков минут, после чего уже клетки мозга окончательно теряют способность жить. А знаете, что мне удалось доказать? Что центральная нервная система, то есть мозг, — самый крепкий, самый устойчивый орган из всех, что он хоть и прекращает свою работу в момент «смерти», но потенциально сохраняет способность функционировать дольше всех других органов. Он умирает последним. А каждый орган умирает по-настоящему только тогда, когда его ткань, его вещество, белки подверглись необратимому распаду. Теперь сообразите: мы обладаем «консерватором», прекращающим распад органического вещества; мы имеем «ГЧ», обладающий властью над мозгом… Что вы, Николай Арсентьевич?

Николай сидел, закрыв лицо руками, и из-под ладоней его быстрыми каплями сбегали слезы. Он и сам не мог бы сказать, что с ним. Это была буря чувств, смешавшихся в каком-то могучем вихре. Вновь вспыхнувшая надежда, захватывающие идеи Ридана, горькое раскаяние в чувстве гнева, которое привело его сюда, — все спуталось в этом живительном порыве. Николай прильнул к подсевшему к нему Ридану, сжал его руки своими мокрыми ладонями.

— Если бы вы знали… — только и мог он произнести.

— Я знаю, — ответил Ридан. — Знаю о вашей любви. Знаю нечто, о чем вы и не подозреваете… — Он взглянул на часы. — Успокойтесь, Николай Арсентьевич, но… не нужно слишком надеяться. Я сказал вам только о принципиальных возможностях. На практике еще много трудностей и неизвестных препятствий, которые почти нельзя предусмотреть.

— Значит, вы все-таки думаете…

— Я буду бороться, экс-пе-ри-мен-тировать, — с ожесточением перебил Ридан, — до тех пор, пока не увижу, что дальнейшие попытки бессмысленны. — Он снова посмотрел на часы. — Пора идти, там уже готовы анализы. Вот что, посидите тут минут десять, постарайтесь успокоиться как следует. Мне нужно еще поговорить с вами кое о чем.

Он пришел через полчаса. Николай крепко спал в мягком кресле. «Вот и прекрасно», — пробормотал Ридан и снова осторожно вышел. Его встретила Наташа с каким-то свертком в руках. Мучимая тоской, она, наконец, нашла себе занятие: нужно было разобрать и привести в порядок вещи, привезенные с Уфы. Первое, что попалось ей на глаза, был продолговатый сверток, обернутый, очевидно, наспех одной из простыней и основательно перевязанный веревкой. Он был подсунут под ремни палаточного тюка. Наташа тотчас вспомнила, что Федор просил ее передать сверток Николаю, как только тот немного успокоится.

— Николай у вас, Константин Александрович? — спросила она Ридана.

— Да, Натушка, он заснул там, ожидая меня. Пусть поспит, не стоит будить. А что?

— Вот это Федя просил передать ему.

— Что это?

— Не знаю.

Ридан взял сверток, пощупал его, осмотрел. Под веревкой оказался тщательно сложенный листок бумаги, на котором было написано: «Лично Николаю».

— Хорошо. Проснется — тогда.

Осторожно положив сверток на диван, Ридан плотно прикрыл дверь в кабинет и почти бегом направился в операционную.

Много острых моментов пришлось пережить профессору в этой комнате, много раз за последнее десятилетие тут решалась судьба людей, судьба его самого как ученого, его смелых идей и невероятных операций. Но никогда еще он не входил сюда с таким непреодолимым волненьем.

Хирург должен быть тверд. Он должен уметь подавлять в себе жалость, нерешительность, малейшую уступку в движении скальпеля от внезапного вскрика боли. Пациент, лежащий на операционном столе, полный теплоты и трепета, должен превратиться для него в препарат из анатомички. Ридан в совершенстве владел этой способностью. Но сейчас он чувствовал, что готов потерять ее. Синевато-белый труп, медленно вращающийся в прозрачном цилиндре, со всех сторон охваченный ремешками, лапками, растяжками, со вставленными внутрь зондами и резиновыми трубками, с торчащими всюду тампонами из ваты — труп этот продолжал быть для Ридана телом дочери. Причудливое оснащение, прильнувшее к этому телу, созданное и прилаженное самим Риданом, теперь пугало его, как морг пугает впервые входящего в него человека.

Два опытных ассистента непрерывно дежурили в операционной и вели наблюдения. Никто, кроме них и профессора, не входил туда.

Очередные анализы и наблюдения, фиксировавшиеся каждый час, были готовы, и Ридан углубился в их изучение. Признаков распада белков не было. Гигантский «компас» — система, поддерживавшая тело в непрерывном и сложном вращении, — оправдывал свою цель: кровь, которая у утопленников не свертывается, по-прежнему равномерно распределялась по всему телу. Не будь этого движения, кровь под влиянием собственной тяжести начала бы стекать вниз, переполняя и разрушая одни сосуды и оставляя другие. То же самое происходило бы и с другими жидкостями, наполняющими различные органы.

Розоватая пена в бронхах исчезла. Вода, задушившая Анну и плотно забившая альвеолы верхней части легких, заметно убыла. Через несколько часов, если не нарушится процесс рассасывания и извлечения воды через трахеи, можно будет считать подготовку законченной. Но в это время будут идти самые простые и самые страшные теперь физико-химические процессы: бесчисленные жидкие вещества внутри организма, тщательно разделенные природой специальными оболочками и перегородками, начнут проникать одно в другое, смешиваться. Это — осмос. Перегородки, уснувшие и инертные, потеряют бдительность и перестанут удерживать их. Органы станут наполняться чуждыми им соками и могут утратить способность работать. Как далеко может зайти этот процесс, трудно сказать и невозможно проследить.

Еще анализ. Анализ физиологического раствора, циркулирующего сейчас в пищеварительном тракте. В этой жидкости при первой промывке оказалось много крови. Очевидно, желудочный сок, накопившийся в желудке и кишечнике, начал разрушать их стенки, началось самопереваривание, появились изъязвления. Ридан пустил физиологический раствор, снабженный свертывающим кровь веществом, и теперь этот раствор убирал предательский сок, который у живого человека так тесно связан с появлением аппетита. Сейчас содержание крови в жидкости стало меньше. Очевидно, язвы заживали. Все же следовало немного усилить циркуляцию.

Ридан поделился своими соображениями с ассистентами, прибавил давление жидкости и вернулся в кабинет.

Николай уже не спал. Он держал в руках записку, которая была приложена к свертку, принесенному Наташей. Вид у Николая был ошеломленный: какое-то новое волнение владело им. Ридан сразу заметил это.

— Что случилось? — спросил он.

Николай протянул ему записку.

— Читайте!

Федор писал:

«Коля, дорогой мой! Когда мы собирали последние вещи на берегу, чтобы лететь за вами, меня потихоньку отозвал в кусты один из плотовщиков, помогавших нам. Оказалось, что это был тот самый парень, которого — помнишь? — ты вытащил из воды? Он достал из зарослей эти два куска нашего кормового весла, из-за поломки которого все произошло, и сказал, что подобрал их в том месте, где лодка погрузилась в воду. Верхняя часть весла была совсем цела и плавала на воде, прибитая течением к плоту. Он ее обрубил, чтобы удобнее было везти. А нижний обломок лопасти, как он говорил, оказался почему-то торчащим в щели между бревнами, и он с трудом вынул его оттуда. Не знаю, как это могло получиться. Не верить парню нет оснований, он, видимо, очень расположен ко всем нам, за исключением Альфреда, которого упоминает не иначе, как ругательски, не питая к нему ни малейшего сожаления, и которому очень настойчиво просил этих обломков не показывать и ничего о них не говорить. Ну, прощай, дорогой друг! Крепись, береги себя, Нату и К. А. Твой Федор».

— Та-ак, — довольно сказал Ридан. — Великолепно! Как это кстати!

Пока профессор читал, Николай развернул сверток и тщательно осмотрел обломки весла. Результаты осмотра, видимо, ошеломили его еще больше, чем содержание записки.

— Константин Александрович! — воскликнул он. — Весло не могло бы сломаться в этом месте об воду… Смотрите: излом проходит чуть ниже середины лопасти. Если бы дело обстояло так, как объяснил Виклинг…

— Дело обстояло не так, как объяснил Виклинг, — перебил его Ридан. — Слушайте, Николай Арсентьевич, мы имеем дело не с несчастным случаем, как вы думали до сих пор, а с преступлением.

— Преступлением?!

— Да, Виклинг утопил Анну нарочно. Я знал об этом тогда же. В тот же момент. Больше того, я знал еще раньше, часа за два, что может случиться несчастье.

— Позвольте… это невероятно, Константин Александрович! За два часа, даже за полтора часа перед тем Аня была в лесу, собирала грибы. И потом, кто мог вам сообщить?..

— Она сама. Лучше сказать — её мозг. «ГЧ», приспособленный вами для приема мозговых импульсов, оказался способным действовать не только в лабораторном масштабе. Это одно из величайших научных завоеваний нашего времени, Николай Арсентьевич! Но об этом после… — Ридан опять вынул часы. — Словом, «ГЧ» усилил и передал мне кое-какие эмоции Анки. Правда, эта передача была очень несовершенна. Но я каждый день пробовал ее ловить и, наконец, приспособился различать импульсы даже не слишком возбужденного мозга. Довольно ясно до меня доходили иногда — вы уж простите, но это только радовало меня, — ее порывы любви к вам.

— Ко мне?! Она… любила… меня?!

— Как, вы не знали этого?..

— Нет. — Николай готов был зарыдать.

— Держите себя в руках, — строго сказал Ридан, чтобы поправить нечаянную ошибку. — Наш разговор не кончен, а время мое уже истекает. Итак, наиболее ясные сигналы пошли в день катастрофы. Постараюсь передать вам вкратце то, что я уловил из представлений Анки, доносившихся до меня, как видения.

В момент особенно острых напряжений ее мозга эти представления достигали такой ясности и силы, что становились моими собственными. Я просто лишался своего сознания, видел, думал и чувствовал то, что видела, думала и чувствовала она. Потом импульсы слабели, начинали путаться с моими, периодически исчезали, получались провалы…

Не знаю, собирала ли она грибы, но часа за два до последнего сигнала, — возможно, это было в лесу, — она оказалась рядом с Виклингом и еще каким-то человеком и слушала их разговор, из которого можно было понять, что Виклинг — не тот, за кого он себя выдает. Тут фигурировали машины Гросса, шифрованная радиограмма.

Анна спряталась, скованная ужасом, и боялась шевельнуться. Тут провал, — может быть, она потеряла сознание. Через некоторое время я снова почувствовал вторжение ее эмоций. Она одна. Короткий порыв радости, торжество освобождения от опасности. Она устремляется к вам. Тут снова довольно продолжительный провал. И вот она опять с Виклингом, уже в лодке… Вспышка гнева, отвращения к нему… Потом внезапный испуг, падение в воду, ужас гибели, отчаянные усилия выбраться из-под плота и, наконец, вспышка некробиотического излучения — ужасный, ни с чем не сравнимый сигнал смерти… Вот вкратце то, что я узнал тогда. Из всего этого ясно, что Виклинг следил за вами и что-то замышлял со своим сообщником. Кстати, вы получили письмо от Ныркина, отправленное одновременно с моим письмом к Анке? Нет? Ну вот! Виклинг, очевидно, перехватил его. Анка узнала об этом, разоблачила его, и он, чтобы спасти свою шкуру, инсценировал несчастный случай.

Ридан молча подошел к своему столу, передвинул на нем какие-то предметы, стараясь отогнать тревожные воспоминания и загасить волненье.

— Подлец! — шептал Николай, — Ах, если бы я не был так слеп!

— Да, он маскировался искусно, — продолжал профессор. — Теперь, Николай Арсентьевич, нужно действовать. До сих пор я ничего не мог предпринять, у меня не было никаких улик. Представляете, что могло бы получиться, если бы я перед следственными органами обвинил Виклинга в убийстве и шпионстве только на основании сведений, доставленных мне импульсами мозга погибшей дочери? Вероятно, меня засадили бы в дом умалишенных. Теперь у нас есть улики. Обломки весла, доставленные этим замечательным парнем-плотовщиком, исчезновение письма…

— Есть еще улика, — вспомнил вдруг Николай. — Аня, уходя в лес, взяла с собой свой револьвер. Вернувшись, она не переодевалась, даже не заходила в палатку: Виклинг сразу увлек ее в лодку, и они отплыли. Потом… револьвера не оказалось в ее карманчике, который она специально для этого устроила на поясе, под платьем.

— Так, так… — подтвердил Ридан. — Перед падением в воду она готова была стрелять в Виклинга, это я хорошо помню, значит держала револьвер в руке. Улик достаточно. Действуйте, друг мой. Я не смогу этим заняться, да и вы лучше меня справитесь. Но заклинаю: будьте предельно осторожны, вы теперь понимаете, насколько враг опасен и коварен. Ведь это — война, не забывайте. Наташе ничего пока не говорите, пожалуй. Эти куски весла спрячьте, берегите, как зеницу ока. А Виклинга нужно взять так, чтобы никто об этом не мог догадаться в течение нескольких дней, пока не будет выловлена вся шайка. Тут я вам помогу, пожалуй. Он, конечно, придет ко мне, и, думаю, очень скоро, иначе его поведение стало бы подозрительным. Кроме того, моя радиограмма и все последующие манипуляции с Аней не могли не возбудить в нем некоторых опасений. Вот что… Свяжитесь, с кем полагается, и организуйте надежную группу людей, которые в любой момент по условному сигналу могут прибыть сюда, не возбуждая подозрений, хотя бы под видом наших сотрудников. А я беру на себя изолировать Виклинга здесь хоть на неделю, так что он сам с радостью на это согласится и даже предупредит своих сообщников, чтобы о нем не беспокоились. Таким образом будет выиграно время для следствия. Ну, иду… Начинайте сейчас же.

* * *

Предсказание Ридана сбылось скорее, чем он сам ожидал.

Едва Николай ушел из дому, в передней раздался робкий, нерешительный звонок. Открыла Наташа. Виклинг вошел молча, неуверенно ждал, пока она протянет ему руку, потом схватил эту руку с благодарностью.

— Здравствуйте, Наташа.

— Здравствуйте, Альфред.

Он посмотрел на знакомые вещи, разбросанные по всей передней, сел тут же на угол одного из ящиков, опустил голову на руки.

— Я не выдержал одиночества, Ната. И вот пришел… Скажите, когда будут хоронить?

— Не знаю.

— А где она?

— Не знаю… Где-то там. — Она кивнула в сторону института. — И никто ничего не знает, кроме Константина Александровича. Он что-то делает с ней… Очень занят, мы почти не видим его.

Виклинг поднял голову.

— Что можно делать теперь? — горестно произнес он. — Я пришел, чтобы поговорить с ним. Вы не можете сказать обо мне?

Наташа молча сняла трубку внутреннего телефона, нажала одну из кнопок на диске аппарата.

— Константин Александрович, пришел Альфред, хочет вас видеть… Хорошо. — Она положила трубку на место. — Он просит вас подождать, сейчас придет.

Прошло не менее получаса тягостного, ненужного разговора, прежде чем появился Ридан. С тем же выражением благодарности пожал Виклинг протянутую ему руку.

Они вошли в кабинет. Ридан прикрыл дверь, усадил Виклинга, глухо справился о самочувствии. Тот не ответил. Казалось, он не слышал вопроса; складки страдания вновь избороздили его лицо.

— Я не знаю, зачем пришел к вам, — сказал он. — Очень трудно переносить горе, мне — особенно, потому что я виновник того, что произошло. Вот… я хотел просить… Дайте мне возможность хоть как-нибудь искупить свою вину. Я готов…

— Погодите, Виклинг, — перебил Ридан. — Я понимаю ваше состояние и постараюсь облегчить его при одном условии: если все, что вы узнаете сейчас, останется тайной, абсолютной тайной для всех.

Виклинг посмотрел на профессора мутным взглядом.

— Это слишком легкие условия. Мне нужно испытание самое тяжелое, трудности, непреодолимые для…

— Простите, что перебиваю вас. Я очень тороплюсь, в моем распоряжении сейчас буквально считанные секунды. Трудности тоже будут. Но первое условие — тайна. Согласны?

— Конечно, Константин Александрович. Клянусь, что я сохраню тайну и выполню любые ваши условия!

— Хорошо. Слушайте! Я пытаюсь восстановить жизнь Анны. Думаю, что мне это удастся…

Виклинг вскочил. Скорбные складки вдруг сменились чертами ужаса на его лице.

— Это невозможно, — быстро прошептал он.

— Нет, это возможно. — Голос профессора звучал совершенно спокойно. — Но это трудная задача, и сразу разрешить ее вряд ли удастся. Потребуется довольно продолжительное время. Кроме того, мне нужна помощь преданных людей, не считающихся ни с временем, ни с затратой энергии, людей, на которых я мог бы положиться вполне и помощью которых мог бы воспользоваться в любую минуту дня или ночи. Николай Арсентьевич уже помогает мне, вы будете вторым. Если время позволяет вам…

— Я пользуюсь отпуском еще две недели. А если понадобится…

— Прекрасно, хватит пока. Итак, второе условие: по меньшей мере на неделю вы переселяетесь сюда. Никто не должен знать об этом. Всякое общение ваше с внешним миром прекращается. Почта, телефон перестают существовать для вас. Можете сообщить всем друзьям и знакомым, что вы уезжаете, скажем, в Ленинград по моему поручению. Вот. Если согласны, приходите завтра ровно в девять вечера… А теперь простите, я должен идти.

Виклинг схватил руку профессора обеими руками, с жаром потряс ее и с ошеломленным видом вылетел из кабинета. Ридан с минуту стоял у окна и наблюдал, как он зигзагами шел через палисадник, потом по улице, сохраняя все тот же вид человека, обескураженного и вконец поглощенного своими мыслями.

* * *

К вечеру отекшие легкие Анны сжались до нормы. Грудь, остановившаяся в спазматическом, непомерно широком вздохе, наконец, опустилась. Микрорентген показал, что бронхи и альвеолы теперь приняли почти правильную форму. Сухой воздух, вводимый по трубкам под очень слабым давлением, проникал все дальше и ускорял изгнание лишней влаги.

По расчету Ридана, через два часа можно будет приступить к последней, решающей операции.

Ридан сильно волновался. Через эти два часа или появится надежда на счастье, ни с чем не сравнимое, невероятное, или… будет удар — последний, самый жестокий, после которого уже не останется никакой надежды. Думая о возможности счастливого исхода, Ридан моментами готов был потерять самообладание. Мысли о крахе, наоборот, заставляли его сковывать ускользающие от воли чувства, превращать их энергию в работу. Ридан заметил и понял этот парадокс и уже старался не допускать расслабляющих мыслей о благополучном исходе.

Он думал о том, что еще надо сделать, чего нельзя упустить из виду. Он мысленно входил внутрь тела, вращавшегося в «компасе», осматривал, ощупывал каждый орган, проверял его цвет, консистенцию, его работоспособность. Иногда в каком-нибудь уголке этого сложного хозяйства возникала неясность. Тогда он звал на помощь Ивана Лукича или Викентия Сергеевича, с самого начала посвященных во все тайны происходящего. И вот они вместе разбирали по мельчайшим сдвигам, по неуловимым химическим реакциям ускользающий от ясного анализа участок, спорили, сообща устанавливали, как он должен вести себя сейчас.

Эти три человека и Николай, еще трепещущий при виде страшного сооружения Ридана, теперь почти не выходили из операционной, и никто, кроме них, не входил в нее.

В этот вечер совершенно новые, никому не знакомые люди пришли в дом, под руководством Мамаши заняли посты у всех входов и выходов в особняке.

Наступила ночь.

Последние минуты проходили в сосредоточенных, осторожных мыслях, в напряженной работе. Установили операционный стол. Вокруг него, как молчаливые свидетели, насторожились внимательные, чуткие приборы. Они были готовы уловить и зафиксировать каждое движение, вздох, биение пульса и теплоту, которые могут возникнуть в теле. Они могли услужливо подать в любой момент все, что понадобится организму: готовую кровь, кислород, лекарственные жидкости.

Боковая стена операционной оделась квадратным свинцовым листом. У противоположной стены Николай установил «ГЧ» на треноге.

В полночь были сделаны последние анализы. Ридан просмотрел их.

— Все в порядке, — сказал он, сдерживая волнение. — Начнем… Викентий Сергеевич, включайте подогревание крови в термостате.

Консервированная кровь в шестилитровом термостате была приготовлена на тот случай, если в сосудах тела окажутся сгустки свернувшейся крови. Они могли закупорить сердце, начавшее биться. План Ридана — избежать сложной операции рассечения груди — тогда срывался. В действие вступал второй план. Ридан на время выключает сердце. В этом случае во вскрытые артерии по трубкам хлынет согретая, уже насыщенная кислородом кровь из автожектора — изумительного прибора, который стоял тут же поодаль. Плод гениальной мысли советского ученого, этот прибор мог заменить человеку его собственное сердце и легкие на то время, пока хирург обнажит эти органы, устранит их пороки и снова включит в работу.

Ридан подошел к «компасу». Сбоку, на небольшом распределительном щитке, он повернул какие-то краники и сказал:

— Выключаю охлаждение и жидкость.

Цилиндр продолжал вращаться еще с минуту.

— Довольно, — сказал Ридан. — Прекратите вращение. Отнимите все шланги… провода… Снимаем цилиндр.

Люди в белых халатах взяли тяжелый футляр, быстро вынесли его в соседнюю комнату и осторожно положили на неподвижный конвейер «консерватора», прямо под его рефлектор. Николай стал к пульту.

— Консервирующие условия не нужны, — сказал ему Ридан. — Дайте слабую волну для нагревания тела, потом плавно повышайте мощность потока.

Красная линия на ленте термографа, регистрирующего температуру тела, быстро полезла вверх.

Поверхность цилиндра стала проясняться. Через три минуты термограф показал тридцать девять градусов.

По знаку Ридана Николай выключил генератор. Цилиндр снова внесли в операционную, сняли с него крышку.

Вспыхнувшая было надежда вновь померкла в душе Николая, когда он увидел близко перед собой это лицо с полуоткрытыми глазами, подернутыми мутной свинцовой дымкой. Это было странно похожее, но чужое лицо, не то, которое он так знал и любил. И он не нашел в этом лице ничего, обещавшего жизнь.

— Переносим на стол. Берем все четверо… Николай Арсентьевич, держите себя в руках, или я вас удалю отсюда.

Анну положили на стол, на толстый слой ваты, покрытый простыней.

Регистрационные приборы быстро протянули свои гибкие щупальцы к телу и как бы присосались к нему.

— Включите «ГЧ», Николай Арсентьевич, и проверьте. Так… Микрофоны, усилитель, репродукторы? Все, кажется, Иван Лукич?

— Все, — ответил хирург.

— Все, — тихо повторил Викентий Сергеевич.

— Пускайте кимограф. — Ридан подошел к «ГЧ» и стал настраивать его.

Широкая лента кимографа, между тем пришла в движение, и несколько тонких рычажков начали чертить на ней линии. Две из них сразу ожили: линия, фиксировавшая время в секундах, и линия температуры, которая медленно понижалась. Остальные рычажки должны были отмечать на ленте пульс, дыхание, давление крови. Они были неподвижны и оставляли за собой ровные горизонтальные линии.

Ридан медлил. Ему оставалось теперь сделать одно только маленькое движение: повернуть выключатель «ГЧ», настроенный на ту волну мозга, которая возбуждала деятельность сердца. Немало труда и изобретательности стоило профессору найти эту волну, и Симка едва не стал жертвой поисков. Ведь для того, чтобы проверить действие волны на мозг высшего млекопитающего, нужно было предварительно остановить его сердце. Впрочем, и сейчас еще Ридан не был вполне уверен, что волна найдена правильно: на человеке он еще не проверял ее.

И вот он стоял у генератора, касался пальцами рычажка выключателя… и не решался его нажать. Еще и еще раз он склонялся к видоискателю, проверяя, точно ли направится луч на голову и грудь Анны.

Наконец, усилием воли он подавил сомнения.

— Даю волну сердца, — сказал он глухо и нажал рычажок. Мертвая тишина разлилась в комнате. Было слышно лишь поскребывание тонких штифтиков по ленте кимографа, на которую все устремили взоры.

Прошла минута. Медленно протянулась другая. Линия сердца ползла по-прежнему ровно.

До боли в груди сдерживая дыхание, смотрел Николай на такое дорогое и уже совсем чужое лицо. Почему-то всплыло воспоминание о первом испытании «ГЧ», когда он ждал, направив луч на медный брусок, что медь перестанет быть медью… Еще мучительнее проползла третья минута.

Ридан резко нарушил неподвижность, пригнувшись к генератору, и все повернули к нему головы. Он прибавил мощность излучения, снова выпрямился и застыл, как изваянье.

Еще два минутных интервала протянулась мертвенно ровная линия сердца, и опять на столько же делений Ридан повернул регулятор мощности.

И вдруг рычажок сердца едва заметно дрогнул, и начал приподниматься… Осторожный шорох возник в репродукторе. Все вздрогнули от звенящего голоса Ридана:

— Началось сжатие!

Рычажок кимографа упал и снова замер: по ленте от него медленно отодвигалась одна неровная волна…

Опять томительное ожидание: что это было — первый удар с трудом пробуждающегося сердца или… Нет, это пробуждение! Вот опять поднялся рычажок, уже быстрее и выше, потом еще раз, еще… Напряжение застыло на лицах людей: они еще боялись поверить… Нет, это пробуждение! Все более ровные волны шли по ленте…

— Погодите, генератор еще не выключен, — проговорил Ридан, сам не веря своим сомнениям. Он громко щелкнул выключателем, а рычажок продолжал свои веселые взмахи вверх и вниз, вверх и вниз!

Сердце Анны начало биться!..

Вдруг громкий шипящий, булькающий шум, будто каскад воды, низвергающийся по скале, хлынул из репродуктора, и уже не нужно было следить за линиями кимографа, потому что все увидели, как шевельнулся блестящий кружок микрофона, прильнувший к груди Анны.

Первый короткий, трудный вздох…

— Сухой воздух! — почти крикнул Ридан, подскакивая к столу.

Но уже Викентий Сергеевич пригнул раструб респиратора на гибком штативе вплотную ко рту Анны. Больше двух минут прошло, прежде чем снова, второй раз тяжело поднялась грудь. Обезвоженный воздух быстро вбирал в себя избыточную влагу в легких и выносил ее наружу…

— Кислород, — сказал Ридан.

Анна дышала слабо и редко, но уже ровно.

Николай видел все, но страшное чувство недоверия ко всем этим признакам жизни, казавшимся ему искусственными, не покидало его. Да, сердце бьется, легкие дышат. Но значит ли это, что Анна живет? Вот она лежит перед ним, едва прикрытая краем простыни, из-под которой все еще выходят шланги и провода, неподвижная, с по-прежнему невидящими глазами… Где же жизнь? Настоящая, живая, а не эта лабораторная жизнь — с приборами, шлангами, проводами… Не рано ли радуется Ридан?

Медленно, стараясь не обращать на себя внимания, Николая вышел в соседнюю комнату, потом в коридор. Там сел на подоконник и закурил.

До него доносился торжествующий голос профессора, и он старался представить себе, что теперь делается в этой комнате, наполненной машинами, аппаратами, приборами. Это они, машины, заставляли тело дышать. Может быть, они же заставят его видеть, слышать, думать, смеяться… Что же это значит?

Вывода Николай сделать не мог. Он почувствовал снова усталость, голова отказывалась от всего сложного.

— Зрачок — два, товарищи! — звенело в операционной. — Кофеин в вену… Роговичный рефлекс!..

Николай вернулся.

Подойдя к столу, он вздрогнул и остановился. Что это? Уже не та Анна лежит перед ним, что-то изменилось. Ее грудь трепещет от наполняющих ее ударов сердца! Как порозовела кожа!

— Смотрите!

Ридан направил в глаз луч операционного рефлектора. Николай склонился к самому лицу Анны. Сквозь блещущую влагой роговицу, будто в улыбке, узился зрачок, и вокруг него играли золотые искорки…

— Живет! — вырвалось у Николая.

Радость вскипела в нем. Он бросился к Ридану, обхватил его медвежьими своими лапами…

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ КРИВАЯ ВЗМЫВАЕТ ВВЕРХ

Среди приборов, участвовавших в оживлении Анны, был один, работа которого стала понятной Николаю только спустя некоторое время. Это был обыкновенный электрокардиоскоп — прибор, улавливающий токи сердца. Небольшой ящичек, в передней стенке его — круглый глазок, светящийся зеленым светом, и в нем темная тень, формой своей напоминающая бабочку. По движениям «бабочки», по трепетанию ее крыльев можно было следить за тем, что Ридан назвал «токами действия» сердца.

Сам по себе этот аппарат не представлял для Николая никакой загадки; его конструкция, основанная на принципе катодного осциллографа, была ясна: токи сердца подводились к нему по проводничкам от электродов, прилаженных с двух сторон грудной клетки.

Прибор был включен, как только Анну вынули из цилиндра и положили на операционный стол. К этому времени прошло уже больше трех суток с момента смерти девушки. И тотчас же «бабочка» кардиоскопа начала складывать и расправлять свои трепещущие крылышки. В мертвом, неподвижном сердце шла напряженная электрическая жизнь. Значит, не совсем мертвым было сердце! Значит, какая-то жизнь еще теплилась в нем!

Теперь Николай начал понимать ридановские рассуждения о «настоящей» и «ненастоящей» смерти. То, что принято называть смертью, — не смерть. Это — остановка. Прав был замечательный ученый Бахметьев, работавший над анабиозом: целый организм, пораженный смертью, подобен часам, маятник которых остановили рукой. Толкнуть маятник — и часы пойдут снова. Ридан шел дальше.

— Настоящая, необратимая смерть наступает тогда, когда распадутся белки живой ткани, — повторял он. — Если это еще не произошло, жизнь может быть восстановлена. И если причина смерти — уничтожение какого-нибудь органа, пусть это будут легкие, сердце или желудок, то этот орган можно удалить, заменить новым, здоровым, во многих случаях взятым от животного, — и снова организм будет жить. Такова теория. И мы уже подошли к ее практическому использованию. Эту возможность нам дал ваш «консерватор». Скоро наступит время, когда смерть от «случайных причин», от болезней отдельных органов перестанет существовать. Мы будем создавать запасы готовых, работоспособных, живых органов и пользоваться ими в нужных случаях совершенно так же, как сейчас пользуемся консервированной трупной кровью для переливания ее живым. Больше того, Николай Арсентьевич, я убежден, что эту самую остановку, которая до сих пор называлась смертью, и во время которой мы торопились человека похоронить или сжечь, мы будем применять как одно из могущественнейших лечебных средств.

— Как?! — удивлялся Николай, ошеломленный этим градом ридановских прогнозов. — Лечить смертью?

— Да, лечить смертью. Мертвый не может болеть. Все болезни питаются функциями живого организма. Временная смерть, остановив, за очень немногим исключением, все его функции, прекратит и питание болезненного процесса и тем самым прервет его.

— А когда человек оживет, функции восстановятся, и болезнь снова найдет себе почву?

— Нет. Если болезненный процесс действительно прервался, то необходимо снова воздействие внешней причины, чтобы его восстановить, ибо сами по себе функции только поддерживают и ведут процесс, но не могут начать его.

Разговоры эти всегда глубоко поражали Николая новизной идей Ридана, заражали его фанатической верой в могущество человеческого разума. Эта бодрящая вера нужна была теперь Николаю, как никогда, потому что, оставаясь наедине с самим собой, он готов был снова предаться тревоге и, может быть, снова потерять надежду.

Прошла ночь, прошел день после того, как знакомые золотые лучики брызнули счастьем прямо в сердце омраченного сомнениями Николая. Он ждал тогда, что вот еще немного — и Анна посмотрит на него, улыбнется, узнает о его любви, которую он так глубоко и так долго таил от нее и от самого себя…

Ничего этого не произошло. Вот уже сутки Анна лежала на операционном столе с бьющимся сердцем и ровно дышащей грудью, но так же неподвижно, так же безжизненно. По-прежнему были чуть приоткрыты ее веки, вздрагивающие только от прикосновения к ним. Никаких признаков сознания не было.

— Что же это? — спрашивал Николай, с тоской глядя на Ридана.

— Ничего, — отвечал тот, и Николай угадывал ту же тревогу в его голосе. — Будем ждать… — Ридан рад был возможности отвлечься от непрерывно одолевавших его сомнений и говорил, говорил… — У животных, которых я оживлял после десятиминутной смерти, мозг восстанавливал свои функции через семь-восемь часов. Симка был мертв тоже десять минут и пришел в сознание только через двадцать часов. Думаю, что чем сложнее организован мозг, тем глубже поражаются его клетки, отравленные углекислотой. Ведь смерть наступила от прекращения доступа кислорода, который кровь приносит из легких к клеткам мозга. Очень возможно, что мозг человека восстанавливает свои функции гораздо медленнее. Будем ждать…

В девять вечера Наташа по телефону сообщила в операционную, что явился Виклинг.

— А, Виклинг! — ответил Ридан. — Проводи его в столовую, я сейчас приду.

Николай ждал этого звонка и следил за профессором.

— Вы в самом деле думаете пойти к нему? — спросил он.

— Конечно.

— Нет, Константин Александрович, вы туда не пойдете. Уж простите, эта операция поручена мне. Там все готово, и ваше появление в программу не входит. Было бы безумием подвергать вас опасности. Ведь Виклинг прекрасно понимает, что жизнь Анны в ваших руках, и в последний момент, увидев, что ему уже не спастись, может предпринять что-нибудь неожиданное.

— Что ж, пожалуй, — пожал плечами Ридан, — свидание с ним меня вовсе не прельщает…

Между тем в столовой уже начинался этот немногословный акт.

Еще накануне Наташа была посвящена, наконец, во все таинственные события. К этому времени она уже почти перестала плакать, но была еще более мрачна. Ее горе осложнялось чувством обиды: почему Ридан скрывает от нее то, что он делает с Аней?..

Когда Николай объяснил ей все и рассказал, что Анна уже дышит, она недоверчиво вскинула на него свои темные, испытующие глаза, поверила, засмеялась, бросилась к Николаю и разрыдалась у него на груди. Это была радость, и с этого момента горя не стало для нее. Без всяких колебаний и сомнений она сразу поверила, что Аня вернется к жизни, и все будет, как прежде.

Так же бурно вскипело в ней возмущение, когда Николай рассказал о Виклинге.

— Я чувствовала это! Я всегда, с самого начала ненавидела его! И как вы все могли верить, ведь в каждом его движении, в каждом слове была фальшь!..

Она торжественно поклялась Николаю, что ни единым жестом не выдаст себя, принимая Виклинга. И вот она привела его в столовую.

— Садитесь, Альфред.

Он сел, все так же подавленный печалью, настороженно заглядывая Наташе в глаза.

— Как Анни, Наташа? Вы, верно, уже знаете что-нибудь…

Ах, как трудно удержаться от соблазна! Желание помучить этого ненавистного человека, поиграть с ним, как кошка с мышью, было очень велико; начать бы с ним разговор, полный невинных, но страшных для него намеков!.. Ведь так легко заставить его сейчас почуять собственную гибель, отомстить ему за обман, за преступление, за все… Нет, она не имела права, она обещала.

— Ничего не знаю, — неожиданно громко ответила она.

Это было сигналом. Виклинг вдруг увидел, как открылась прямо перед ним дверь в комнату девушек, и из нее быстро вышел и стал у стены человек в гимнастерке защитного цвета с малиновыми петлицами. Виклинг узнал их, и его бросило в холод. Потом он заметил револьвер в руке…

Виклинг быстро оглянулся. В комнате было три двери. У каждой стоял вооруженный человек. Потом из комнаты Николая вышел еще один и направился прямо к Виклингу, спокойно и уверенно.

— Альфред Виклинг, если не ошибаюсь? — спросил он вежливо.

— Да, это я! Что за глупая мистификация?! — вызывающе крикнул Виклинг, бледнея.

— Я из оперативного отдела Наркомата государственной безопасности. Имею распоряжение арестовать вас. Будьте добры поднять руки… Обыщите, — приказал человек.

— Позвольте! — продолжал кипятиться Виклинг. — Это какая-то ошибка. На каком основании?..

— На каком основании, могу сообщить. Вы обвиняетесь в покушении на убийство Анны Ридан.

— Какая чепуха! Наташа, вы знаете, как было дело. Позовите профессора…

— Профессор занят, — сказал Николай, входя в столовую, — и он просил меня передать, что ничем не может быть вам полезен. Он сам поддерживает обвинение на основании сведений, полученных непосредственно от Анны Константиновны.

Последние слова Николая поразили Виклинга, как удар молнии. Глаза его расширились, ноги согнулись в коленях, и было видно, каких громадных усилий стоило ему сделать первый шаг по направлению к двери…

* * *

Прошло еще три дня тревожного ожидания. Анна лежала в том же состоянии — так, по крайней мере, казалось Николаю — и снова его надежды сменились отчаянием.

Ридан, между тем, продолжал свои наблюдения, анализы, исследования и каждый день улавливал все новые признаки пробуждающейся жизни в организме дочери. Вегетативная система уже восстановилась. Органы пищеварения начали действовать и снабжали кровь продуктами таинственных превращений белков, углеводов, жиров, которые Ридан в сложных растворах вводил в желудок. Полуоткрытые веки Анны, больше всего пугавшие Николая, наконец, сомкнулись. Все тело было готово к движению. Отдельные периферические мускулы начинали самопроизвольно подергиваться, как бы пробуя свои силы перед более значительными сокращениями.

Но никаких «распоряжений» из высших органов управления не поступало. Сложнейшие отделы мозга, скрывающие в себе тайну мысли, загадку сознания, молчали. Это был глубокий, беспамятный сон.

— Ничего, ничего, Николай Арсентьевич, будем ждать, надеяться, будем действовать дальше, — только и говорил Ридан, по обыкновению не слишком обнадеживая измученного Николая.

Несколько освободившийся от острого ощущения горя, Николай, наконец, вспомнил о связи с немцем, о последней шифрованной радиограмме, пересланной на Уфу. Разобрав текст, Николай убедился, что «эфирная охрана» поставлена у фашистов образцово. Правда, засечь немецкого друга они еще не сумели, не так это просто; опытный «ом», зная, что за ним охотятся, всегда может сбить с толку своих преследователей. Но передачу его снова заглушили почти в самом начале. Он успел только повторить с тревожной уверенностью свое предупреждение о готовящемся нападении фашистов на Советский Союз и передать несколько слов, продолжающих начатое раньше изложение метода Гросса. Ясности все еще не было. О восстановлении фашистскими инженерами машины Гросса немец не сообщал ни слова, и Николай начинал проникаться уверенностью, что мюнхенский взрыв достиг цели.

Виклинг знал об этом не больше того, что сообщалось в печати. Он должен был только добыть ключ к шифрованным сообщениям из Мюнхена. Как выяснилось из разговора со следователем, которому Николай давал показания, Виклинг, по-видимому, сраженный мыслью о воскрешении Анны, потерял надежду выйти сухим из воды. Он, конечно, не поверил бы в это чудесное воскрешение, если бы оно не подтверждалось осторожно пущенными в ход при первом же допросе ридановскими сведениями, полученными через «ГЧ». Никто не мог знать этих фактов, кроме его самого и Анны!

У следователя сложилось впечатление, что Виклинг искренне раскаивался в своей шпионской и диверсантской работе, — так охотно он разоблачил и себя, и всех, кто был замешан в ней — и в Москве, и на уральском заводе.

Он оказался сыном крупного московского финансиста, эмигрировавшего в первые дни революции. Маскировка под немца «Альфреда Виклинга» помогла ему без особого труда «бежать» в Советский Союз из Германии еще в 1936 году. Это был трюк гестапо: настоящий Альфред Виклинг, довольно известный тогда в кругах немецкой интеллигенции молодой антифашист, был тайно схвачен и, вероятно, уничтожен. Раскрыть этот трюк разведки было почти невозможно, тем более, что настоящий и фальшивый Виклинги обладали одной и той же специальностью и редким внешним сходством. Так что в документах настоящего Виклинга, переданных разведчику, гестаповцам даже не пришлось менять фотографии. К тому же «Виклингу» предназначалась роль резидента «замедленного действия», поэтому он в течение ряда лет никаких разведывательных функций не выполнял, и единственная его задача состояла в том, чтобы укрепиться в советском обществе, завоевать надлежащее положение и доверие, в чем он и преуспел.

Да, он намерен был «завоевать» и Анну Ридан. И не только по деловым соображениям…

Участие в организации диверсии на уральском заводе и слежка за радиосвязью Тунгусова были первыми заданиями хозяев. Пали они на далеко не благоприятную почву. «Виклинг» был уже не тот, действовал он неохотно; его первоначальные антисоветские убеждения сильно потускнели за время жизни на родине. Но страх смерти был сильнее. Убийство Анны, совершенное в припадке этого безумного страха, а затем разоблачение и арест оказались для него слишком тяжелым грузом. Он «сдался» и откровенно выложил все, что только могло быть полезным тем, кто охранял безопасность советского государства.

Ничего этого Николай не рассказал профессору, чтобы не отвлекать его от напряженной работы. Не узнала об этом и Наташа. Зачем стал бы Николай омрачать страшными воспоминаниями эту беспредельную, ясную радость, сразу сменившую ее глубокое горе, когда она увидела свою милую, единственную сестру уже спящей, а не мертвой! Счастливая натура! Наташа умела просто любить, просто страдать и так же просто радоваться, не искажая своих чувств ненужными сомнениями. Теперь она просто верила, что Анна будет жить и стала самым ревностным помощником Ридана.

Зато Николай… Бедный Николай! Очень трудно приходилось этому сильному сдержанному человеку, впервые обласканному любовью и так трагически лишенному ее. В какой страшный водоворот переживаний втянула его судьба и трепала, швыряла из стороны в сторону, то обманывала близкой радостью, то наносила гибельный удар…

Он вовсе выбился из колеи. Шли дни — долгие, пустые и мрачные. Никогда еще он не чувствовал себя таким ненужным, опустошенным. Работать он не мог. Никакой помощи Ридану, кроме дежурств около Анны, когда он сменял Наташу или самого профессора, не требовалось. Он пробовал читать. Добросовестно прочитывал страницу и убеждался, что не может даже вспомнить, о чем там говорилось…

Иногда он начинал думать о самом себе, о своем поведении и не мог понять, что с ним происходит. Почему он не в состоянии был заняться ничем, что не относилось к Анне? Почему могла Наташа, сидя тут же, работать над своими учебниками, что-то решать, усваивать, или читать, или шить? Почему тетя Паша взвалила на себя все заботы о семье и выполняла их, ничего не забывая, всегда точно, всегда вовремя? Лишь несколько минут, ежедневно убирая комнату, она позволяла себе молча постоять около Анны, подперев рукой подбородок, внимательно глядя в ее лицо, все еще скованное мертвым покоем… Николай замечал иногда, как скатывались слезы, прячась в морщинах широких щек тети Паши…

«Видно, действительно, что-то неладно у меня с нервами, прав профессор, — заключал Николай. — Или натура такая дурацкая…»

* * *

Утро десятого дня занималось мутной полосой туч на востоке. Серый рассвет подходил медленно и поздно. Барометр падал.

Ридан отправил Наташу спать и остался один с Анной. Сегодня ночью в ее организме происходил какой-то бурный процесс возбуждения. Одиночные вздрагивания, подергивания отдельных мышц стали вдруг более интенсивными и охватили почти все тело. Мускулы как бы трепетали от желания свободно двигаться. Это продолжалось полтора часа. Потом сразу прекратилось всякое движение. И опять Анна лежала в неподвижном, глубоком сне, казалось, более глубоком, чем раньше…

Ридан сидел около нее и старался понять, что произошло. Был ли пройден какой-то этап на пути к восстановлению деятельности мозга или, наоборот, вспышка возбуждения подобного агонии, — и путь назад, к смерти…

К десяти часам утра тучи простерлись над столицей, сверкнули первые стрелы молний, в саду зашумели истомленные пылью деревья, приветствуя желанную грозу. Хлынул ливень, наполненный блеском, громом и ветром.

Хмурый, обросший, Ридан вдруг оторвался от тревожных мыслей, выпрямился, подошел к окну и настежь распахнул его. Острый аромат грозы ворвался в операционную.

С сухим треском грянул тяжелый громовой залп, и золотом осветилась струистая завеса дождя.

Ридан снова подошел к Анне.

Он увидел… Может быть, это опять показалось ему: в последнее время утомленные глаза так часто его обманывали… Нет, он увидел, он услышал глубокий вздох, впервые нарушивший слишком правильный ритм слишком спокойного дыхания. Потом дрогнули губы, слегка раскрылись…

Николай проснулся от телефонного звонка и, еще не очнувшись, схватил трубку.

— Сюда! И Нату тоже! — торжествующе прозвенела мембрана. Николай понял. Одеваясь на ходу, он влетел в операционную.

Наташа, босая, в халатике, догнала его у порога. Ридан, не говоря ни слова, отошел в сторону, как бы уступая им место у стола. Они склонились над Анной, тревожно всматриваясь в ее лицо, губы, только что сомкнутые влажные ресницы…

— Аня, — тихо, но уверенно произнесла Наташа.

Вдруг сразу приоткрылись веки, чуть поднялись брови. Анна посмотрела, перевела взгляд на Николая, снова устало закрыла глаза.

— Коля… — едва слышно прошептала она.

Вне себя от счастья, забыв все на свете, Николай прильнул к ее щеке первым горячим поцелуем.

Наташа испугалась этого движения — может быть, нельзя? — и, взяв его голову обеими руками, ласково отстранила его. Они оглянулись. Ридана в комнате не было. Николай выбежал в соседнюю, «свинцовую» лабораторию. В глубине ее, облокотившись на подоконник дальнего окна, стоял Ридан, согнувшись, прижав к лицу обеими руками носовой платок. Плечи его вздрагивали.

* * *

Люди всегда стремятся к счастью.

Каждый по-своему понимает его и по-своему добивается, преследует или ждет. Но вот приходит оно, и в несколько дней, даже часов человек привыкает к нему, как к биению своего сердца, и перестает его ощущать. Это — личное, частное счастье. Оно мимолетно. Казалось бы, что может быть дороже, ценнее обладания жизнью, которая дает нам возможность и радость творить, созидать счастье других, умножать его, — сколько раз удавалось почти каждому из нас так или иначе увернуться от гибельного, разящего удара судьбы, спасти, отстоять жизнь, но надолго ли хватало этого ощущения счастья спасенной жизни? На миг!..

Счастье ридановцев было широким, безбрежным, как мировой океан, захвативший их властно и надолго. Каждый из них ощущал его, как личное счастье — Анна живет, Анна будет жить, нет больше страшного горя, которое только что владело ими! Ридановцы преобразились; они как бы сами вернулись к жизни, лица их излучали свет. Они уже не избегали взглядов друг друга, как люди, пораженные горем; наоборот, встречаясь то и дело, они жадно ловили эти взгляды, чтобы вновь и вновь вспыхнуть радостью, обняться, сжать руки. Они стали больше и откровеннее любить друг друга.

Но к этому присоединялось осознание чуда. Оно все-таки свершилось! Невозможное раньше стало возможным. Разум обрел новую власть над природой, и чудо Ридана становилось достоянием человечества. Вот откуда шел этот океан.

Анна встала не сразу.

В первом проблеске сознания еще не было всей его сложности, организуемой памятью. Было только простое восприятие, видение. И — бесконечная слабость, мышечная, нервная. После первого слова, не столько услышанного, сколько угаданного Николаем, Анна снова впала в забытье и в сон. Через шесть часов она опять открыла глаза. Теперь в них отражался страх, дыхание выдавало волнение.

— Где… он… — вот все, что уловил склонившийся над ней отец.

Он понял. Коротко, в двух-трех фразах он рассказал все главное о Виклинге. Анна успокоилась.

Ридан ни на минуту не ослаблял бдительности, он не мог допустить никаких промахов, никаких осложнений. Дежурства не прекращались. Он запретил оставлять Анну одну — и днем, и ночью. По-прежнему ежедневно делались все анализы, каждое утро Ридан и его неизменные соратники — Викентий Сергеевич и Иван Лукич учиняли осмотр, выстукивали, выслушивали, жали, сгибали, щекотали слабое тело Анны, постигая тончайшую сложность его внутренних процессов и принимая меры, когда находили что-нибудь не в порядке.

Через неделю после пробуждения Анна начала учиться ходить. Через две недели — впервые спустилась в сад. Анализы и осмотры были прекращены. Восстановление шло энергично и достаточно быстро.

Как только Анна достаточно окрепла, Ридан вызвал следователя, который давно ждал этого момента, чтобы получить нужные ему «показания потерпевшей». И тут впервые ридановцы узнали от Анны все подробности страшных событий на Уфе.

С нетерпением ждал Николай своего дежурства после этого свидания Анны со следователем. Он истомился, он уже больше не мог держать себя в руках. Ведь до сих пор ни слова не было сказано между ними о самом главном. Он старался скрывать от нее даже взгляды, так непокорно загоравшиеся нежностью. Нужно ли это было, Николай не знал. Он просто боялся волновать ее. Ведь запретил же Ридан в самом начале напоминать ей о Виклинге, о катастрофе на Уфе…

Значит теперь можно!

Вечер тянулся медленно. Николай сидел в столовой один, держал перед собой газету, а думал о том, что он скажет Анне…

Около десяти Наташа вышла от нее в халате, с полотенцем и удивленно посмотрела на Николая.

— Вы ждете? Ведь уже не нужно дежурить, разве Константин Александрович не сказал вам?

— Нет, ничего не говорил, — ответил Николай, и Наташа уловила его огорчение. Она улыбнулась ему ободряюще.

— Идите. Полчаса в вашем распоряжении. Я — в ванну.

Николай молча подошел к кровати, пристально вглядываясь в глаза Анны. Ему казалось, что они видят его мысли и зовут его. Анна тоже молчала. Потом она протянула ему руку, и это было то самое движение, которого он ждал. Он взял эту слабую, худенькую руку с длинными, тонкими пальцами, прильнул к ней щекой, всем лицом и поцеловал. Глаза Анны — большие, потемневшие, смотрели серьезно и открыто, как бы едва вмещая что-то необъятное. Она поднялась и села на кровати, пригнув к себе колени.

— Я сегодня не все рассказала следователю, — сказала она. — Самое главное утаила, потому что ему это не нужно… Да и никому не нужно… кроме нас… Когда я заснула там, за кустами, перед приходом Виклинга, мне приснился сон. Будто я стою в воде, а свет такой ослепительный, что я не могу открыть глаза и не знаю, куда идти. Мне становится страшно, я зову вас… Вы приходите, берете меня на руки, несете к берегу… И говорите: «Вот так мы будем идти вместе… всегда вместе…» Я вспомнила это, как только пришла в себя.

— Анютка, милая, ведь это самое я и хотел сказать вам сейчас!

Он вскочил, безотчетным движением поднял ее на руки вместе с одеялом, привлек к себе и, целуя, понес по комнате. Она казалась ему невесомой.

— Вот так это было, Аня?

— Так… так, Коля!.. Значит — навсегда?

— Навсегда, Анютка!

— И я… навсегда!.. А теперь клади меня обратно на берег. И уходи. Больше нам сегодня ни о чем говорить не нужно. Правда?.. Коля, я счастлива!

— Я тоже, Аня. Спокойной ночи… если это возможно.

Он почти выбежал из комнаты, чувствуя, что ему действительно нужно сейчас побыть одному.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ ОНИ ИДУТ ДАЛЬШЕ

Жизнь понемногу налаживалась.

Величайшее счастье, крепко завладевшее всеми ридановцами, творило свои обычные чудеса: приводило в порядок нервы, порождало новые залежи энергии и силы, делало мир прекрасным и немного, будто шутя, путало мысли и дела людей.

Мамаша восстановил прежний порядок в лабораториях, убрал все оборудование, связанное с оживлением Анны. Ридан «прошелся» по институту, устроил несколько совещаний сотрудников, наладил и направил их работу и уже приступил к продолжению своей «градуировки», далеко еще не законченной.

У Николая оказалось немало забот, связанных с выпуском серии новых «ГЧ», приспособленных для оборонных целей. Конструктивные изменения аппарата были прямым следствием того опыта, который Николай приобрел во время операции на маяке Стеншер. Творил он по-прежнему с увлечением и изящной точностью, но в оформлении, в необходимой теперь документации своих новшеств то и дело ошибался, путал… Тут-то и проявлялась «игра» его счастья. Теперь он уже понимал, чем отличается поглощавшая его любовь к Анне от любви к ней всех близких людей…

Хуже было Наташе. Она раньше всех свыклась с возвращением Анны из небытия, а Федор был так далеко! Конечно, Федор уже знал все, но как мучительно долго шли письма — к нему, от него!..

Вскоре Ридану позвонил нарком. Ему нужно было устроить срочную консультацию с Тунгусовым по поводу одного «очень интересного» изобретения. Но он просил разрешения самому приехать вместе с изобретателем на Ордынку.

— Хочу, наконец, повидать вас всех, — говорил он. — Приеду вечером, на часок, отдохнуть, подышать вашим животворным воздухом. Можно?

Профессор немедленно собрал всех и объявил аврал. «Это что-нибудь не спроста», — подумал он.

Вечером, едва ридановцы успели подготовиться к встрече, внизу раздался энергичный, короткий звонок.

Нарком вошел в сопровождении худощавого, светловолосого молодого человека. Черты его лица говорили о том, что ему пришлось немало пережить на своем недолгом веку. Внимание хозяев, вышедших навстречу гостям, явно приводило его в смущение.

— Привет кудесникам двадцатого века! Вот только сейчас я нашел для вас подходящее название, — весело говорил нарком, крепко пожимая всем руки. — Знакомьтесь с новым товарищем. Поручаю его вам, Анна Константиновна, он говорит только по-немецки. И нужно, чтобы Николай Арсентьевич обмозговал идею, которую он предлагает. Так что будьте переводчиком.

— Он немец? — тревожно спросила Наташа. Нарком рассмеялся.

— Ну и что ж, что немец. Немцы всякие бывают.

Сжимая руку профессора, молодой человек пристально вглядывался в него, будто вспоминая…

По совету Ридана Анна пригласила его в кабинет к Николаю, чтобы там без помех быстро закончить дело. Наташа решительно присоединилась к ним. Встревоженная мрачными воспоминаниями, она пристально наблюдала за иностранцем.

— Где-то я видел его… — пробормотал Ридан, когда они удалились. — Ценное изобретение?

Нарком не торопился с ответом.

— Сейчас дело не столько в изобретении, сколько в самом этом молодом человеке, — сказал он. — Впрочем, погодите, сейчас там все выяснится, и они прибегут сюда. Это я вашим ребятам решил сюрприз устроить. Давайте пока поговорим о другом. Скажите, вы очень заняты сейчас?

…Между тем в комнате Николая происходило следующее. Молодые люди расположились у письменного стола. Перед немцем положили бумагу, карандаши.

— Надо бы с ним познакомиться сначала, — сказал Николай, — интересно, что за человек. Спроси Аня, где он работает.

— Пока нигде, — ответил тот. — Я только недавно попал в Советский Союз. Я антифашист.

— Вы изобретатель? Инженер?

— Нет. Я радиотехник. Но я знаю об одном изобретении, которое может очень пригодиться Советскому Союзу.

Друзья переглянулись. Нечто подобное говорил и Виклинг.

Настороженное внимание окружающих явно смущало и угнетало гостя. Он сидел, видимо в привычной позе, зажав ладони между коленями, и старался ни на кого не смотреть.

Вдруг лицо его преобразилось. Он быстро встал с кресла и, перегнувшись через стол, устремил взгляд на стену: там висели куэсэль-карточки Николая, наиболее яркие свидетельства его «эфирных» побед.

— Вы коротковолновик?! — воскликнул он, обращаясь к Николаю.

— Да, — ответил тот.

— eu2bd?

— Это мои позывные…

Немец взволнованно провел ладонью по лбу. Потом схватил карандаш.

— Вы знаете это? — и он написал крупными буквами на листке бумаги: LMRWWAT.

— Так это вы?! — Николай схватил его руку. Глаза молодого человека сияли. Девушки хлопали в ладоши: сразу все стало ясно.

Наташа распахнула дверь и выбежала в столовую с криком:

— Это он! Константин Александрович, это наш немец! Тот самый!

…И вот уже они сидят за столом, над которым немало потрудились в этот день тетя Паша с Наташей и Анной, за бокалами ароматной имеретинской «изабеллы», привезенной наркомом. Он оживлен, весел; видно, что он, действительно, отдыхает душой среди новых, полюбившихся ему друзей.

Пристально всматривается он в лицо Анны.

— Вот из-за кого я главным образом приехал… Лазарь воскресший! Ведь это же самое настоящее чудо! Вы чувствуете?

— Не столько чувствую, сколько понимаю, — улыбается Анна.

— Значит, никаких последствий?

— Профессор утверждает, — серьезным тоном сообщает Николай, — что смерть вообще несколько… «взбадривает» человека.

Нарком смеется.

— Значит так и есть. Обязаны верить: он — чудотворец, он знает.

Понемногу беседа становится спокойнее, строже. Нарком незаметно направляет ее в нужное русло. Осторожными вопросами он заставляет Анну впервые так живо и подробно рассказать о собственной гибели, Николая и Наташу — с волнением вспомнить, и, порой дополняя и подправляя друг друга, только теперь понять некоторые подробности того страшного вечера и ночи на Уфе; Ридана — увлечься на несколько минут своими идеями о власти человека над собственным организмом и раскрыть тайны «воскрешения» дочери, никому еще не рассказанные…

И вот, уже не видя, не чувствуя ни своих напряженных поз, ни судорожно сжатых рук, они слушали друг друга, будто следя за самими собой на кадрах фильма, впервые воспроизводившего жизнь без ошибок, без искажений…

Ганс Риккерт сидел между Анной и Риданом. То один из них, то другой, как могли, тихонько передавали ему смысл рассказов.

Теперь очередь дошла до него.

У Ганса был свой, особый стиль рассказа: факты, лаконичные, сдержанные сообщения, будто вырезанные из газетных заметок. После живых, ярко окрашенных личными настроениями, переживаниями рассказов ридановцев его речь показалась сначала сухой, скучноватой.

Но уже через несколько минут стало ясно, что это только манера рассказчика: факты связывались, рождали все более оживающие образы людей — Гросса, Мюленберга, нацистов, самого Ганса; как бы между строк нарастал и уже психологически окрашивался в цвета трагедии смысл таинственного «мюнхенского взрыва».

Теперь ридановцы узнали, наконец, как в голове вот этого молодого рабочего возник отчаянный план связи по радио с неизвестным, только «почувствованным» и угаданным советским другом, как родились эти удивительные буквы — LMRWWAT, сыгравшие такую значительную роль во всех событиях их жизни за последние годы.

В самом деле! Ведь если бы Ганс не придумал этого «ключа» и не передал его Николаю, возможно, Ридан не получил бы «Генератора чудес». А тогда не было бы ни ридановских научных побед, ни преступления Виклинга, ни его разоблачения, ни гибели и спасения Анны. Ничего не было бы!

— Расскажите еще, как вы проникли к нам в Союз, — подсказал нарком.

Ганс говорит, Анна переводит…

Прошло почти два месяца с того момента, когда, сидя за столом в кают-компании «Эрваллы», он понял, что провалился, погиб, отравлен, и, теряя сознание, опустил голову, чтобы не поднять ее уже никогда. Потом поднял голову, убедился, что он жив, здоров и спасен друзьями.

Никто не объяснил ему, что тут произошло: это была государственная тайна. Но пытливый ум его не мог успокоиться; некоторые наблюдения, сделанные тотчас после возвращения сознания, убеждали его, что это был сон, что ему подверглись все, кто находился тогда на «Эрвалле», что сон этот вызван был искусственно, на расстоянии, и, следовательно, имел целью захват советскими пограничниками шпионского судна. Но как, чем можно усыплять людей на расстоянии!?

Придя сегодня сюда, он узнал в профессоре того, кто был тогда среди друзей. А теперь из прослушанных только что рассказов он уловил, что существует генератор излучений, действующих на мозг, что он создан этими замечательными советскими учеными, победившими даже смерть…

Ридан теперь вспомнил, где он видел это лицо, эти глубоко сидящие глаза. И вспомнил фразу, сказанную там майором: «Вы спасли жизнь этому хорошему парню…» Теперь об этом узнал и Николай, сидевший тогда на маяке…

Ганс Риккерт, закончив свой рассказ, встал, обернулся к Ридану и сидевшему за ним Николаю и сказал:

— Я понимаю, что ваш аппарат, вызывающий сон, — большая тайна Советского государства. Я догадался о его существовании по сегодняшним разговорам. Но прошу вас не тревожиться. Поверьте, ни один человек никогда ничего не узнает от меня. А теперь позвольте от всего сердца, — он приложил руку к груди, — поблагодарить вас. Если бы не вы, я не смог бы выполнить то, что считал своим долгом. И меня можно было бы найти сейчас только где-нибудь на дне Балтийского моря… с грузом на ногах. А жизнь… все-таки очень хорошая вещь!

— Позвольте… — как бы с трудом осваивая мысль, внезапно поразившую его, сказал Николай, обращаясь к Гансу. — Два месяца тому назад вы уже были у нас и передали властям то, что завещал вам товарищ Мюленберг. А знаете, что произошло через… две недели после этого, когда мы были уже на Уфе. Мы получили от вас радиограмму с текстом изобретения Гросса! Зачем это? И откуда вы передавали.

Ганс задумался.

— Вы получили весь текст расчетов Гросса? — спросил он.

— Нет. Только начало. Потом передачу забили.

— Как хорошо, что вы мне это сказали! Теперь я спокоен. Значит, его не поймали. Дело в том, что я поручил одному верному товарищу продолжать без меня эти попытки передать текст. На всякий случай. Ведь я мог и не добраться до вас!.. Но как же вы, путешествуя в лодке, получили его сообщение? Неужели брали с собой рацию?

— Нет, — рассмеялся Николай, — я тоже уехал, оставил товарища за своим передатчиком… Он и переслал нам текст…

— Знаете, — сказал нарком неожиданно. — Вы и не представляете, как чиста атмосфера тут, как приятно быть среди вас, чувствовать эту крепкую дружбу…

— И не только дружбу, — подсказал Ридан.

— Да?! — нарком протянул руки, указывая сразу на Анну и Николая. — Они? Признаться, я это заметил… Что же, давайте наполним бокалы… Итак…

— За любовь! — тихо, но твердо, без улыбки, произнесла Наташа. Нарком, прищурившись, взглянул на нее и опустил бокал.

— Постойте-ка, тут что-то неладно.

— Не совсем ладно, — подтвердил Ридан. — Видите ли, за нашим столом не хватает Федора Ивановича. Вот приедет в отпуск, тогда будет все ладно.

— Кто это?

— Инженер Решетков, вы его знаете, инициатор «сушилки», помните?

— Как же. Одобряю, Наташа! Где же он?

— В Приморье. Лейтенант пограничных войск. Уехал сразу после Уфы.

— Что ж, Наташа. Не огорчайтесь, все в свое время. И в наших силах это время приблизить, — сказал нарком. — А дружба — самое главное… даже в любви… Поэтому, — за любовь и дружбу!.. Ну, а теперь позвольте мне слово для небольшого сообщения. Сегодня состоялось заседание Президиума Верховного Совета, на котором принято несколько интересных для вас решений. Первое — такое.

Нарком вынул из верхнего кармана френча сложенную пополам бумажку и прочитал:

«За важнейшие научные открытия в области физиологии и исключительные заслуги в деле обороны страны наградить профессора Ридана Константина Александровича и руководимый им Институт экспериментальной физиологии орденом Ленина…»

Ридан вскочил с места. Вскочили все, и грохот рукоплесканий смахнул напряженную тишину. Нарком поднял руку.

— Погодите, друзья, теперь второе: «За научные открытия и изобретения в области радиотехники, имеющие крупное промышленное и оборонное значение, наградить инженера Тунгусова Николая Арсентьевича орденом Ленина…» Есть и еще награжденные по институту. Позвольте мне поздравить вас с заслуженной наградой!..

Молодежь собралась в комнате Тунгусова; Ганс с любопытством знакомился с некоторыми усовершенствованиями коротковолновой техники, придуманными Николаем.

«Старики» остались одни в столовой. Ридан ждал этого. Он давно заметил следы какой-то озабоченности, проскальзывавшей в поведении наркома.

— Вы чем-то обеспокоены? — спросил Ридан. — Может быть, в связи с делом Виклинга…

— Нет, это частность. Просто, как всегда, много работы. Немного устал.

Ридан не решился настаивать на большем.

— А какова судьба Виклинга?

— Пока идет следствие, — она еще не ясна.

Ридан внимательно посмотрел на наркома, но промолчал. Тот вздохнул, слегка развел руками.

— Не будем больше говорить об этом, Константин Александрович… Вот и молодежь идет. Пора! — Нарком встал. — Собирайтесь, Ганс. Я думаю, что на днях вы сможете начать работу здесь, у инженера Тунгусова. Переведите, пожалуйста, Анна Константиновна… Он вам поможет, Николай Арсентьевич: придется ведь разобраться в этой машине Гросса. Ничего не поделаешь, сама судьба возложила на вас эту задачу — не так ли?.. Да и с подготовкой к серийному выпуску вашего генератора будет немало работы. Помните: надо спешить.

— А что, есть какие-нибудь тревожные сведения?

— Кое-что есть, — уклончиво ответил нарком.

— Машина Гросса?

— Э, нет… От нее они, по-видимому, отказались. Речь идет о гораздо более солидных орудиях истребления. Но пусть это вас не тревожит, не отвлекает. Сдавайте все материалы для серии на завод и занимайтесь своим делом, идите дальше. Нам очень нужно идти дальше… И побыстрее.

— А не затянут там, на заводе? Если мы опоздаем с нашей серией… — насупившись начал Николай.

— Что ж, — беззаботным тоном перебил его Ридан, — тогда мы воспользуемся другими, еще более совершенными «генераторами чудес».

— Какими?!

— Да вот этими, самыми настоящими, — Ридан засмеялся и похлопал Николая по лбу. — У нас ведь их немало…

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Вот и все, что можно было рассказать о тех удивительных событиях, что означают, быть может, начало новой эпохи в жизни людей.

Она еще не наступила, не стала реальным настоящим, эта эпоха. Что ж из того? Начало всего, что создает человек, кроется в глубинах его ума, в недрах его науки. Далеко не всегда это новое сразу становится доступной всем реальностью настоящего. По разным и сложным причинам для этого порой нужно немало времени.

Ничего. Время идет, история делает свои неотвратимые шаги, и все то новое, то будущее, с которым мы познакомились теперь, обязательно станет настоящим. И каждый узнает тогда это бывшее будущее.

Странно, не правда ли, — «бывшее будущее». Значит, будущее может быть прошлым? Значит, оно есть и сейчас, в настоящем, — то будущее, которое еще не наступило?!

Да, да, да! Есть и сейчас. Оно живет в сердцах, в горячих мечтах и холодных расчетах, в воображении тех, кто умеет заглядывать вперед.

Такие люди есть. Для нас они — обыкновенные люди, творящие настоящее; они живут рядом с нами, что-то изучают, что-то делают, задумываются, иногда ведут себя как-то странно, непонятно. А, может быть, так надо? Ведь мы не знаем их таинственных путешествий в прошлое и будущее, не знаем, как оттуда, из будущего, они добывают то новое, что мы потом спокойно включаем в свою жизнь.

Да, есть такие провидцы. Обычно каждый из них видит одну какую-нибудь деталь будущего. Он проследил ее путь от самых истоков, уловил законы ее развития и понял ее судьбу, ибо ничто в мире не падает с неба, не возникает сразу, в миг, но вырастает медленно и постепенно из корней, проникших в глубины прошлого. Так появляется все: любое научное открытие, изобретение, событие общественной жизни, новая форма растения — все, каким бы внезапным ни казалось его возникновение. Все — результат прежнего и основа последующего. Если найти эти цепочки в прошлом, уловить законы появления звеньев, можно увидеть вещи и явления, которым еще предстоит возникнуть. Об этом и говорят события нашего романа.

ОБ АВТОРЕ

Юрий Александрович Долгушин родился в 1896 году в Закавказье, в гор. Кутаиси, в семье ученого-агронома. Дед его, Александр Васильевич, был известным революционером-народником и умер в Шлиссельбургской крепости.

Трудовую жизнь Юрий Долгушин начал рано, еще будучи гимназистом. Окончив гимназию в 1916 году, он отправился в Москву и сдал конкурсный экзамен в МВТУ, но с первого же курса был призван в армию, направлен в студенческую школу прапорщиков, а по окончании ее — в запасный полк в Тбилиси, где и был демобилизован в связи с окончанием первой мировой войны.

1918, 1919, 1920 — тяжелые, голодные годы в меньшевистском Закавказье, отрезанном от России. Юрий Долгушин работает землекопом, грузчиком на Тифлисском вокзале, затем поступает в авторемонтную мастерскую. Проходит практический курс геодезии при Тифлисском Землемерном училище и отправляется в Армению на изыскательные работы. С нивелиром и мензулой совершает путешествие от озера Севан до г.Еревана по реке Занге. Следующая экспедиция связана с проектом осушения Потийских болот в Западной Грузии.

К этому времени относится начало литературной деятельности Ю.Долгушина. Он пишет стихи и рассказы, печатается в журналах «Феникс», «Куранты». «Фантастический кабачок», становится членом Союза русских писателей в Грузии.

В 1921 году, когда в Грузии установилась Советская власть, Ю.Долгушин возвращается в Москву, работает репортером в газетах «Труд», затем в «Известиях», пишет очерки и первые научно-фантастические рассказы. В 1936-1940 годах он работает над романом «Генератор чудес», который печатается в журнале «Техника — молодежи».

С начала Отечественной войны Ю.Долгушин уходит на фронт в народное ополчение. К началу 1942 года попадает в госпиталь. Здесь он пишет повесть «С противотанковым ружьем». Повесть получила первое место на конкурсе, объявленном издательством «Молодая Гвардия».

В 1943 году выходит его книга (написанная в соавторстве с Н.А.Абрамовым) «Оружие пехоты».

В жанре научной фантастики Ю. Долгушин написал после войны только одну повесть «Тайна невидимки» (она печаталась в журнале «Знание — сила» и, позднее, в сборнике «Дорога богатырей»). В этот период его увлекли вопросы мичуринской биологии, которым он посвятил две книги — «У истоков новой биологии» и «В недрах живой природы».

Новая редакция научно-фантастического романа «ГЧ» — плод многолетней работы писателя.

1

Напомним, что тогда первые опыты телепередач велись на длинных волнах.

(обратно)

2

Фединг — периодическое затухание радиоволны.

(обратно)

3

Настоящая фамилия Гитлера

(обратно)

4

«Что бы ни было, боюсь данайцев, даже приносящих дары». (Вергилий, «Энеида»)

(обратно)

5

Случай действительный. Взят из клиники проф. А.А.Грекова (Ю.Д.)

(обратно)

6

«73» — на международном радиожаргоне значит: «Лучшие пожелания», «es Dx — и дальней связи», «88 — пожелание любви», «у! — обращение к девушке».

(обратно)

7

Ангстрем — одна десятимиллиардная часть метра.

(обратно)

8

Приборы для измерения влажности воздуха.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

ОТ АВТОРА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ НЕТ В МИРЕ ПОКОЯ ГЛАВА ПЕРВАЯ СИГНАЛЫ С ЗАПАДА

ГЛАВА ВТОРАЯ ОСОБНЯК НА ОРДЫНКЕ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ АППАРАТ ДОКТОРА ГРОССА

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ЧЕТВЕРТАЯ ГРУППА АККУМУЛЯТОРОВ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СЕМЬ БУКВ ГЛАВА ПЯТАЯ «ГЧ»

ГЛАВА ШЕСТАЯ РИДАН ПРЕДЪЯВЛЯЕТ ВЕЩЕСТВЕННЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ОПЯТЬ СЕМЬ БУКВ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ИЩУЩИЙ НАХОДИТ… ГЛАВА ВОСЬМАЯ ВСТРЕЧА

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ КЛЮЧ НАЙДЕН

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ «ЛУЧИ СМЕРТИ»

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ СЛУЧАЙНЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ КЛАДЫ ВЫСОКОЙ ЧАСТОТЫ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЛУЧИ ЖИЗНИ ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ПРОФЕССОР ИЩЕТ ВОЛНУ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ НА СЕВЕРНОЙ ГРАНИЦЕ

ЧАСТЬ ПЯТАЯ ТАКИЕ ЛЮДИ ЕСТЬ ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ «ПЛАВУЧИЙ ДОМ»

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ ЧТО ТАКОЕ СМЕРТЬ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ КРИВАЯ ВЗМЫВАЕТ ВВЕРХ

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ ОНИ ИДУТ ДАЛЬШЕ

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

ОБ АВТОРЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg