Чарльз Стросс Акселерандо (Accelerando)
Часть 1. Медленный разгон
Умеет ли компьютер думать? Вопрос не менее интересный, чем — умеет ли подводная лодка плавать.
Эдсгер Дийкстра.
Глава 1. Омары
Манфред снова выходит на дорогу — делать встречных богатыми.
Вторник, жаркий летний полдень, и он стоит на площади Центрального вокзала в Амстердаме, сканируя окрестности глазами. Канал искрится солнечными бликами, вокруг носятся мотоциклы и сумасшедшие велосипедисты, со всех сторон доносится болтовня туристов. Площадь пахнет водой, грязью, горячим металлом и вонью непрогретых автомобильных катализаторов, откуда-то доносится звонок трамвая, над головой пролетает стая птиц. Манфред глядит наверх, щелкает голубя, кадрирует фотографию и швыряет ее в блог[1], чтобы сказать всем — он прибыл. Сеть здесь хороша, осознает Манфред, и не только сеть — все вокруг. Амстердам принес ему чувство востребованности, и хоть он и сошел только что с аэроэкспресса из Схипхола, он уже заражен динамическим оптимизмом другого часового пояса и другого города. Если настроение удержится, определенно кто-нибудь вскоре станет очень богатым.
Он думает: интересно, кто в этот раз?
* * *
Манфред сидит на скамейке в парковке Brouverij, разглядывает проезжающие мимо двухсекционные автобусы, и потягивает гёзе из кружки, такой кислый, что сводит скулы. Новостные каналы непрестанно трещат в окнах по углам головного дисплея, забрасывая его фильтрованными и сжатыми инфовсплесками. Они наскакивают друг на друга, пытаясь завладеть его вниманием, призывно мерцают и бесцеремонно жестикулируют в поле зрения. В дальнем углу о чем-то болтают и смеются у своих потрепанных мопедов двое панков, может быть местных, но более вероятно — бродяг, захваченных магнитным полем толерантности, которую Дания излучает на всю Европу, как пульсар, чей луч-маяк проносится по всей галактике. Лодка с туристами слоняется по каналу, лопасти огромной ветряной мельницы отбрасывают на дорогу длинные, прохладные тени. Эта ветряная мельница используется для подъема воды — она осушает землю за счет энергии ветра, или, если угодно, торгует свободным местом за энергию в стиле шестнадцатого века. А Манфред ждет приглашения на вечеринку. Там он собирается повстречать человека, с которым можно поговорить о том, как разменивать энергию на свободное место в стиле двадцать первого века — и забыть о личных проблемах.
Манфред не обращает внимания на окна сервисов мгновенных сообщений — он наслаждается моментами медленного потока данных из сети и богатых ощущений от собственных органов чувств, проводя их в компании пива и голубей. К нему подходит женщина и окликает его по имени. «Манфред Макс?»
Манфред переводит взгляд на курьера. Она — прямо-таки Идеальный Велосипедист, кожа выдублена ветром, движения мускулистого тела плавны и точны, а одежда — гимн полимерной технологии, осино-желтый поликарбонат с электрической синевой липучек, блестками диодных габаритных огней и туго свернутыми подушками безопасности. Она протягивает ему коробку. Манфред замирает на мгновение, пораженный тем, насколько она похожа на его бывшую невесту Пэм.
«Да, я Макс» — говорит Макс и водит левым запястьем над ее считывателем штрих-кода. «От кого это?» «FedEx.[2]» Голос — не как у Пэм. Она кладет коробку ему на колени, перемахивает через забор и вскакивает на велосипед. Ее телефон звонит, и вот она уже растворяется в облаке широкополосных сигналов.
Манфред крутит коробку в руках. Это одноразовый мобильник из супермаркета, оплаченный наличкой — дешевый, не оставляющий следов и эффективный. Он даже поддерживает вызовы-конференции, что делает подобные устройства лучшим выбором шпиков и шулеров.
Коробка звонит. Манфред, слегка раздраженный, рвет упаковку и вытаскивает телефон. «Да? С кем я разговариваю?»
«Манфред. Приятно встретить вас. Хотеть персонализированный интерфейс, делать друг друга друзьями, нет? Есть что предложить».
У голоса на другом конце сильный русский акцент, что в нынешнее десятилетие дешевых сервисов онлайн-перевода можно счесть пародией.
«Кто вы?» — повторяет Манфред с подозрением.
«Служба, в прошлом известная как КГБ. ru».
«Думаю, ваш переводчик неисправен». Манфред держит трубку у уха кончиками пальцев, будто она сделана из аэрогеля, хрупкого и легкого, как отвердевший дым — или как разумность собеседника.
«Нот — нет, извините. Прошу прощения, поскольку мы не используем коммерческие программы перевода. Интерпретаторы идеологически не чисты, в большинстве капиталистическая семиотика[3] и оплата по факту использования интерфейса программирования приложений. Должны снарядить английский более лучше, да?»
Манфред осушает кружку, ставит ее в сторону, встает и принимается расхаживать вдоль улицы. Ему кажется, что телефон приклеился к уху. Он оборачивает провод микрофона вокруг дешевого корпуса из черного пластика, подключает к простенькой программе записи. «Вы хотите сказать, что для возможности разговаривать вы выучили язык??»
«Йес, было просто: наплоди нейронную сеть миллиард узлов, скачай Телепузики и улицу Сезам на максимальная скорости. Прощения извините за энтропию искусственно добавленная неграмотность, опасаемся цифровые отпечатков пальцев стеганографически кодированное мои пособия».
Манфред останавливается посреди улицы, чуть не попав под роллера, который ехал, уткнувшись в экран GPS-навигатора. Все это настолько странно, что его странномер зашкаливает, а ведь для этого надо постараться. Вся жизнь Манфреда идет у самого края неизведанного, в пятнадцать минутах за той чертой, где для любого начинается будущее — и как правило, он умеет держать себя в руках. Но в такие моменты по нему пробегает волна страха: а вдруг он упустил верный поворот на дороге между будущим и реальностью? «Гм-м, не уверен, что правильно понял. Попробую напрямик: вы утверждаете, что вы — искусственный интеллект, работающий на КГБ, и вы опасаетесь иска о нарушении авторских прав на семиотику используемого вами переводчика?»
«Меня-нас сильно потрепать вирусная лицензионное соглашение потребителя. Не испытываем желания экспериментировать подставными патентными компаниями, владеемыми чеченскими инфотеррористами. Вы человек, вам не должно беспокоиться пищевой завод конфискует ваша тонкая кишка за переваривание нелицензионная пища. Так? Манфред, мне-нам нужна помощь. Хочу дезертировать».
Манфред замирает посреди улицы как вкопанный. «О, парень, ты не туда попал. Я брокер и свободный предприниматель. Я занимаюсь только частной деятельностью и не работаю на правительства». В этот момент беглое объявление просачивается сквозь сетевой фильтр и прокси-сервер, служащий перехватчиком рекламы, и поле навигации головного дисплея забивается каким-то дешевым чтивом. Оно мерцает там пару мгновений перед тем, как агент-фаг уничтожает спам и генерирует код нового фильтра. Манфред прислоняется к стене магазина, потирая лоб и разглядывая витрину со старинными бронзовыми дверными молотками. «Вы обращались в госдеп?»
«Зачем навлекать трудность? Государственный департамент враг Нового ССР. Государственный департамент не помощь нам».
Еще чего не хватало. Манфред никогда толком не разбирался в европейской метаполитике, будь она хорошо забытым старым или устаревающим новым. Даже необходимость уворачиваться от наскоков разваливающейся американской бюрократии, устаревающей и старой, всегда доставляла ему головную боль.
«Ну-у-у, если бы вы не кинули их в конце нулевых…» Манфред постукивает каблуком по фундаменту, обдумывая, как бы отделаться от этого разговора. Камера наблюдения подмигивает ему с верхушки фонарного столба, он машет рукой в ответ, гадая, это КГБ или местная дорожная инспекция. Манфред ожидает направления на встречу, оно должно прийти в течение получаса, и этот возвращенный из запаса бот времен холодной войны приводит его в отчаяние. «Послушай, я не связываюсь с людьми в форме. Я терпеть не могу все эти милитаристские комплексы. Я ненавижу традиционную политику. Они верят в закон сохранения благ и оправдывают этим свой каннибализм». Мысль приходит ему в голову. «Слушай, если тебя так заботит выживание — так запости[4] свой вектор состояния на какой-нибудь распределенной сети, и никто тебя не сможет удалить».
«Нот!» В голосе искусственного интеллекта слышится столько беспокойства, сколько, пожалуй, вообще можно передать по VoiP-соединению[5]. «Я-мы не открытый исходный код! Не хочу потеря автономии!»
«Тогда нам, похоже, не о чем говорить». Манфред жмет кнопку завершения вызова и швыряет телефон в канал. Он касается воды, и раздается хлопок от взорвавшейся литиевой батарейки. «Холодные вояки, чертовы неудачники» — ругается Манфред вполголоса. Он достаточно рассержен — и на самого себя за потерю самоконтроля, и на это домогающееся существо из трубки. «Чертовы капиталистические шпики». Прошло уже пятнадцать лет, как Россия вернулась под пяту аппаратчиков, сменив легкий флирт с анархокапитализмом на брежневитский дирижизм[6] и путинистский пуританизм, и не удивительно, что Заслон начинает рушиться, но похоже, они так ничему и не научились, глядя на напасти, одолевающие США. Неокоммунисты на все смотрят через призму долларов и паранойи. Манфреду хочется обогатить кого-нибудь только для того, чтобы ткнуть носом начинающего дезертира. Дари и ты вырвешься вперед! Пойми же наконец! Выживают щедрейшие! Но КГБ ничего не проймет. Когда-то он имел дело с неокоммунистами и их слабыми[7] ИИ, воспитанными на марксистской диалектике и экономике Австрийской школы. Они верят в скорую и окончательную победу капитализма как в конец света, и само понятие долгосрочности кажется им неуместным, куда уж тут до новой парадигмы.
Манфред идет, засунув руки в карманы, невесело размышляет и прикидывает, что бы запатентовать в этот раз…
* * *
У Манфреда есть номер в отеле Ван Лейкен, оплаченный — в знак признательности — благодарной международной группой защиты прав потребителя, и безлимитный проездной, который ему подарила, тоже в благодарность, одна шотландская музыкальная группа, играющая самба-панк. У Манфреда есть пропуск рабочего авиакомпании, позволяющий ему бесплатно летать на самолетах авиакомпаний шести стран, хоть он никогда и не работал в авиакомпаниях. Его разгрузочная жилетка снаряжена шестьюдесятью четырьмя компактными процессорными кластерами, в каждом кармане по четыре штуки, и каждый из них обладает мощностью суперкомпьютера — за это спасибо одному невидимому колледжу,[8] который, как Манфред надеется, станет благодаря его помощи следующими Media Lab[9]. Остальная его одежда не столь разумна — она сшита по электронной мерке портным на Филиппинах, с которым он никогда не общался вживую. Юридические лица могут пользоваться его патентами совершенно безвозмездно, и хоть у Манфреда куча патентов, он всегда отдает права Сообществу Свободного Интеллекта — это его пожертвования проекту инфраструктуры, свободной от обязательств.
В кругах энтузиастов информационных технологий Манфред — легенда. Именно он запатентовал оффшор интернет-бизнеса в страны, где законы о защите интеллектуальной собственности допускают вольности, чтобы таким образом избегать мороки с лицензиями. Он тот самый парень, который запатентовал использование генетических алгоритмов для патентования не только исходного объекта, а сразу всех возможных его производных в пределах круга, задаваемого соответствующе составленным описанием: не просто улучшенная мышеловка, а все возможные улучшенные мышеловки. Примерно треть его изобретений не нарушает никаких законов, еще треть — исходно незаконна, а остальное поначалу законно, но перестанет быть таковым, как только законодательный монстр проснется, потянет воздух в ожидании запаха свежего кофе, и ужаснется. Некоторые патентные консультанты в Рино утверждают, что Манфред Макс — это псевдоним, сетевая кличка, за которой скрывается стая сумасшедших хакеров-анонимов, вооруженных Генетическим Алгоритмом, Который Съел Калькутту, или какой-то Сердар Аргик[10] на поле интеллектуальной собственности, или новый Николя Бурбаки, этакий борганизм[11] математиков. Некоторые адвокаты в Сан Диего и Редмонде небесами клянутся, что Макс — экономический саботажник, чьей навязчивой идея является подрыв самих оснований капитализма, а некоторые неокоммунисты в Праге, кажется, всерьез полагают, что он — вылезший на поверхность плод порочной связи Билла Гейтса и Папы Римского.
Манфред на пике своего ремесла, а состоит оно в том, чтобы появляться с неожиданными, странными и откровенно эксцентричными, но жизнеспособными идеями, и отдавать их людям, которые потом сделают на них состояние. Он делает это совершенно бесплатно, распишитесь! В награду за это Манфред совершенно свободен от тирании денег. Деньги — симптом нищеты, а Манфреду никогда не приходится за что-либо платить.
Конечно, есть и недостатки. Быть жокеем идей — значит испытывать на себе действие ударной волны, отделяющей сверхзвуковой поток набегающего будущего от несущегося вскачь настоящего. Подвергаться ей непрерывно! Манфреду приходится переваривать примерно мегабайт текста и несколько гигабайт аудио- и видеоинформации каждый день только для того, чтобы оставаться в курсе дел. Федеральная Налоговая Служба неустанно докапывается до него — они считают, что его образ жизни невозможен без вымогательств. А некоторые вещи не купишь ни на деньги, ни на что угодно еще — например, уважение родителей. Манфред не разговаривал с ними уже три года — отец до сих пор считает его хиппи-бездельником, а мать никогда не простит за уход из Гарварда. (Как же они цепляются за это свое «колледж, карьера, дети»…) Памела, невеста Манфреда, и иногда — его повелительница, порвала с ним полгода назад, а почему — он так и не понял. Но довольно забавно то, что она работает приставом в Федеральной налоговой службе — летает вокруг мира на деньги налогоплательщиков и гоняется за чересчур космополитичными предпринимателями, пытаясь заставить их отдать положенную долю в государственную казну. В довершение всего, Южная Баптистская Конвенция объявила его прислужником дьявола на всех своих веб-сайтах. Можно было бы посмеяться, ведь Манфред не верит в сатану, но эти бандероли с мертвыми котятами, которые кто-то отправляет ему снова и снова…
* * *
Манфред прибывает в свой номер в отеле, распаковывает свою Айнеко[12], ставит заряжаться новый набор аккумуляторов, бросает в сейф личные ключи и направляется прямиком на вечеринку. Сейчас она у Де Вильдермана — туда двадцать минут пешком, и самое сложное в пути — не попасть под трамвай, ведь они едут со стороны слепого пятна и не отображаются на головном дисплее.
Пока Манфред в пути, очки снабжают его сводкой последних новостей. Европа в первый раз за всю историю достигла безусловного политического мира, и они используют эти беспрецедентные возможности, чтобы договориться, какая именно кривизна бананов дает им право быть первым сортом. На Ближнем Востоке как всегда, но фундаменталистские войны не интересуют Манфреда. В Сан Диего ученые занимаются загрузкой омаров в киберпространство, осторожно, нейрон за нейроном, начиная со стоматогастрального нервного узла. В Грузии жгут книги, а в Белизе — генетически-модифицированные кокосы. НАСА все никак не могут водрузить человека на Луну. В России Коммунистическая партия снова победила на выборах в Думу, да еще и с возросшим большинством. Тем временем в Китае набирают силу слухи о втором пришествии Мао, который избавит их от последствий катастрофы Трех Ущелий. В рубрике новостей бизнеса: Министерство Юстиции США — интересно, есть ли в этом ирония? — за что-то обрушилось на Маленьких Биллов. Тем временем эти списанные отделы корпорации Майкрософт автоматизируют ведение юридических дел. Они плодят дочерние компании, а те производят первичное размещение акций и обмениваются названиями, повторяя это снова и снова в причудливом подобии обмена плазмид у бактерий. Причем делают они это настолько быстро, что к тому моменту, когда требование о налоговой отчетности готовится свалиться на какую-нибудь из них, цель уже не существует. При этом, разумеется, все тот же персонал продолжает разрабатывать все то же ПО все в тех же каморках в Бомбее, как ни в чем не бывало.
Добро пожаловать в двадцать первый век.
Передвижная вечеринка в биопространстве, за которой увязался Манфред — это странный аттрактор, влекущий мигрантов из Америки, которые уже десятилетие заполоняют европейские города — не трастафари[13], но честных политических диссидентов, уклонистов и застрявших жертв неудачного аутсорсинга. Это — подобие швейцарских кафе, в которых собирались русские мигранты почти столетие назад. Это место, где завязываются странные знакомства, где пути развития пересекаются, и случаются короткие замыкания, ведущие прямиком в будущее. Сейчас вечеринка остановилась на заднем дворе Де Вильдермана, в трехсотлетней питейной, чье меню простирается на шестнадцать страниц, а бревенчатые стены потемнели от времени, как застоялый эль. Воздух здесь густ от запахов табака, пива и мелатонинового спрея — это посетители отчаянно пытаются совладать с ужасающей силы синдромом смены часовых поясов. Половина из них предпочитает делать это в одиночестве, а оставшаяся половина — болтая друг с другом на ломаном европейском новокреольском. «Мужик, ты видел? Он похож на демократа!» — заявляет белобородый повеса, подпирающий стойку. Манфред проскальзывает рядом, ловит взгляд бармена.
«Стакан берлинского белого, пожалуйста».
«Ты пьешь эту дрянь?» — спрашивает повеса, покровительственно прижимая к себе стакан кока-колы. Поводя рукой: «Нет, ты не хочешь этого делать… В нем полно спирта…».
Манфред ухмыляется: «Зря ты отказался от закваски. В этой жиже полно прекурсоров нейротрансмиттеров, фенилалалин, глутамат и все такое».
«Но я думал, это называется пиво…»
Манфред не слушает — одна его рука лежит на полированной латунной трубе, качающей из бочонка за стойкой наиболее популярные средства избавления от жажды. Кто-то из подрабатывавших в баре приделал к ней контактный жучок, и теперь электронные визитки всех посетителей, кто посещал бар в последние три часа, и у кого электронные устройства образуют собственную персональную сеть, выстроились в ряд и ожидают внимания. Воздух полон сверхширокополосной болтовни, и Bluetooth[14]., и WiMAX[15], и Манфред бегает глазами по нескончаемому списку сохраненных визиток в поисках некоего имени.
«Ваш напиток». Бармен протягивает кубок невероятной формы, наполненный синей жидкостью под шапкой опадающей пены, откуда под очень странным углом торчит соломинка. Манфред берет его, направляется в конец зала, и поднимается по ступенькам на балкон, где парень с сальными дредами болтает с каким-то костюмом из Парижа. Тут завсегдатай у стойки наконец-то его узнает, глядит расширившимися глазами и драпает к двери, чуть не расплескав свою кока-колу.
О-ч-черт, думает Манфред. Надо заполучить еще времени на сервере. Он знает, что это значит: сейчас все его сайты зависнут, перегруженные запросами. Жест в сторону стола: «У вас не занято?»
«Будь моим гостем» — говорит дредастый. Манфред отодвигает стул, и тут замечает, что его собеседник — некто в безупречном деловом костюме с нагрудными карманами, строгом галстуке, и со стрижкой ежиком — девушка. Она кивает ему и улыбается уголками губ, без сомнения, заметив его задержавшийся взгляд. Мистер Дреды тоже кивает. «Ты Макс? Я так и понял».
«Конечно». Манфред протягивает руку, и они обмениваются рукопожатием. Его карманный коммуникатор[16], осторожно производит обмен цифровыми отпечатками пальцев и подтверждает, что рука принадлежит Бобу Франклину, прыткому стартаперу[17] из Рисерч Триангл с рекордным венчурным капиталом, который позднее ушел в микромашинерию и космические технологии. Франклин заработал свой первый миллион двадцать лет назад, а теперь он — эксперт по инвестициям во всем, что связано с экстропианством[18]. Предпочитает вести свои дела исключительно за границей, особенно с тех пор, как Федеральная Налоговая Служба окончательно озверела в своих попытках во что бы то ни стало заткнуть зияющие бреши дефицита бюджета. Они с Манфредом были виртуально знакомы уже лет десять, и вели электронную переписку, но вживую повстречались только сейчас.
«Костюм» молча подталкивает к нему деловую визитку. На визитке маленький чертенок: трезубец смотрит на Манфреда, из-под ног вырывается пламя. Манфред берет карточку, приподнимает бровь: «Аннетт Димаркос? Рад знакомству. Кажется, я еще не встречался ни с кем из отдела маркетинга Арианспейс».
Она тепло улыбается в ответ: «Ничего. И мне еще не доводилось встречать известных венчурных альтруистов». У нее заметный парижский акцент, недвусмысленное напоминание: даже сам факт того, что она заговорила — уже снисхождение. Ее камеры-сережки с любопытством наблюдают за ним, кодируя все происходящее для корпоративных архивов. В отличие от американских мигрантов, заполняющих бар, она — коренной новый европеец.
«Боб? Предполагаю, ты не просто так пришел на бал?»
Франклин кивает, четки стучат. «Да, чувак. С самого момента, когда „Теледезик“ накрылись, мы, в общем-то, ждем. Если у тебя есть что-нибудь для нас, мы снова в игре».
«Хм-м-м». Когда дешевые аэростаты и чуть менее дешевые высотные беспилотники на солнечных батареях подняли в воздух сеть широкополосных лазерных ретрансляторов, группировке «Теледезик» пришлось отправиться на свалку. С этого начался серьезный спад в спутниковой индустрии.
«Депрессия непременно закончится, рано или поздно… но…» — кивок в сторону Аннетт из Парижа — «При всем уважении — не думаю, что в переломе будет участвовать хоть кто-то из нынешних флагманов».
Она пожимает плечами. «Арианспейс ориентированы на будущее. Мы непрерывно отслеживаем положение дел. Картель космических перевозчиков не просуществует долго, а спрос на ретрансляцию не может оставаться единственной силой, контролирующей рынок. Мы должны исследовать новые возможности. Я лично внесла вклад в диверсификацию, участвуя в адаптации реакторов для подводных лодок, в разработке нанотехнологического производства в условиях микрогравитации, а так же в проектировании орбитальных отелей. Мы обладаем большей гибкостью, чем американская космическая промышленность». На протяжении всей этой тирады из корпоративного арсенала ее лицо — точеная маска, но когда она добавляет последнее, он ощущает скользящую в ее словах насмешку.
Манфред пожимает плечами. «Да-да, что-то в этом духе…» Он начинает потягивать свое берлинское белое, а Аннетт пускается в долгий и восторженный рассказ о том, как Арианспейс стали диверсифицированным доткомом[19] с орбитальными устремлениями и полным набором коммерческих ответвлений: например, сценами для съемок Бондианы и перспективной цепочкой космических отелей на низкой околоземной орбите.
Ее собственная точка зрения, очевидно, не совпадает со сказанным. Ее лицо, внеполосный сигнал, недоступный камерам в серьгах, говорит куда больше, чем голос — едва ли можно не заметить, какая скука отражается на нем в соответствующие моменты, перемежаясь со скепсисом и отрицанием. Манфред подыгрывает, периодически кивая и пытаясь выглядеть так, как будто воспринимает все всерьёз, однако подрывной комизм выступления Аннетт завладевает его вниманием гораздо успешнее, чем само содержание корпоративной речи. Франклин, уже давно спрятавший нос в кружку с пивом, трясет плечами и старается не заржать в голос, глядя на то, какими жестами Аннетт сопровождает свои тирады и выражает свое собственное мнение о предпринимательских потугах руководства. Однако в одном тот, кому принадлежит озвученная точка зрения, все-таки прав — благодаря отелям и воскресным орбитальным прыжкам Арианспейс до сих пор приносят прибыль. В отличие от Локхид-Март-Боинга и прочих, которые немедленно пойдут читать одиннадцатую главу[20], если Пентагон все-таки пережмет им капельницу с финансированием.
Кто-то еще неуверенно приближается к столу — это пухлый парень в кричащей, как сирена, гавайке, украшенный кляксами от протекших шариковых ручек у нагрудных карманов, и самыми ужасающими ультрафиолетовыми ожогами от озоновой дыры, которые Манфред когда-либо видел.
«Привет, Боб» — говорит новоприбывший. «Как жизнь?»
«Норм». Франклин кивает Манфреду. «Манфред, знакомься, Иван Макдональд. Иван, это Манфред. Садись». Он наклоняется к Манфреду. «Иван занимается уличным искусством. Втянулся в высокопрочный бетон по самые уши».
«Прорезиненный бетон!» — восклицает Иван, лишь немного оглушая окружающих. «Розовый прорезиненный бетон!»
«Ага-а-а!» Каким-то образом этот парень запустил прерывание приоритетности — Аннетт перестает быть маркетинговым зомби, и возвращается к своей внекорпоративной личности, встряхнувшись от облегчения — с обязанностями покончено. «Ты тот самый парень, кто обрезинил Рейхстаг, правда? Раствором полиметилсилоксанов в сверхкритической углекислоте?» Она хлопает в ладоши, глазах горят энтузиазмом. «Чудесно!»
«Он обрезинил что?» — шепотом спрашивает Манфред, наклонившись к Бобу.
Франклин пожимает плечами. «Не спрашивай, я просто инженер».
«Он еще работает с известняком и песчаником, не только с бетоном. Он потрясающий!» — улыбается Аннетт Манфреду. «Прорезинить символ авторитаризма, разве это не замечательно?»
«А я-то надеялся, что опережал на вираже хотя бы секунд на тридцать» — печально говорит Манфред. И добавляет: «Боб, купишь мне пиво?»
«Я собираюсь прорезинить Три Ущелья!» — восклицает Иван. «Когда спадут воды».
В этот самый момент поток входящих данных, тяжелый, как беременный слон, садится на голову Манфреду, и поле зрения его сенсориума[21] превращается в мешанину огромных шевелящихся пикселей. Как только кто-то с другого конца зала сообщил, что Манфред здесь, моментально собрался цифровой флэшмоб, и теперь пять миллионов гиков[22] по всему миру стучатся в двери его сайтов и подпрыгивают у порога. Манфред морщится. «Слушай, вообще я пришел, чтобы поговорить о том, как сделать космические полеты рентабельными и востребованными, но меня только что заслэшдотили[23]. Не против, если я тут просто посижу с пивом, пока не отойдёт?»
«Конечно, чувак!» Боб поворачивается к бару. «Вот этого же самого — нам всем!» За соседним столом кто-то в платье, с макияжем и длинными волосами вспоминает, как оно опутывало бордели Тегерана проводами, оснащая их для киберсекса (Манфред не берется гадать насчет пола, у этих сумасшедших европейцев все намешано со всем). Двое парней, похожих на студентов, жарко спорят о чем-то на немецком, судя по синхронному переводу в очках Манфреда — о том, не является ли тест Тьюринга дискриминирующим законом, нарушающим нормы по правам человека в европейской конституции. Приносят пиво, и Боб двигает к Манфреду не ту кружку: «Вот, попробуй. Тебе понравится».
«О-кей». В кружке что-то вроде дымчатого доппельбока[24], полного супероксидной вкусняшки. Один только запах содержимого вызывает у Манфреда ощущение, что у него в носу сейчас завоет сирена пожарной тревоги. Опасность, Уилл Робинсон! Рак! Рак![25] «Ага, ничего. Я говорил, что меня чуть было не надули по дороге сюда?»
«Надули? Эй, это не шутки. Думал, полиция их тут ловит. Они тебе что-то загнали?»
«Не, это были не торгаши. Знаешь кого-нибудь, кто бы мог использовать списанный после Варшавского договора шпионский бот? Осторожный владелец, слегка параноидальный. Модель недавняя. Похож на… То есть, он заявляет, что он — ИИ общего назначения».
«Нет… Ох, парень! Госбезопасности это не понравится».
«И я тоже подумал. Но в любом случае, бедное создание, похоже, нетрудоспособно».
«Космический бизнес».
«Да, да, космический бизнес. Грустно это все. Они придумали что-то новое с тех пор, как роторная ракета второй раз облажалась? А еще НАСА. Не забывайте, пожалуйста, про НАСА».
«За НАСА». Аннетт, широко ухмыляясь чему-то своему, поднимает бокал. Высокопрочный бетонный энтузиаст Иван обнимает ее за плечи, и она льнет к нему. Он тоже поднимает бокал. «И за новые пусковые площадки, чтобы было что прорезинивать!»
«За НАСА, — откликается Боб. Они пьют. — Эй, Манфред. За НАСА?»
«НАСА — идиоты. Они хотят послать на Марс приматов в консервной банке». Манфред делает большущий глоток и грохает кружкой о стол. «Марс — просто куча камней на дне гравитационного колодца, там даже биосферы нет. Им бы вместо этого работать над выгрузкой и решением конформационной проблемы наносборки[26]. Тогда они смогут разом превратить в компьютроний всю доступную массу и использовать ее как процессор для мыслей. Хочешь в будущее? Это единственный путь. Солнечная система нынче — полная растрата. Рассчитай, сколько сейчас MIPS[27] на миллиграмм? Так вот, считай, что если что-то не думает — оно не работает. Начни с тел малой массы, реконструируй под свои нужды. Разбери Луну! Разбери Марс! Создай облака свободнолетящих вычислительных узлов на нанопроцессорах, обменивающихся данными по лазеру, и пусть каждый следующий слой использует в качестве источника энергии остаточное тепло от предыдущего. Это будет мозг-матрёшка, каждый шар — сфера Дайсона[28] размером с Солнечную Систему. Научи пассивную материю танцевать танец Тьюринга!»
Аннетт заинтересованно слушает, но на лице Боба отражается осторожность. «Что-то это слишком нескоро для меня. Скажи, как далеко вперед ты загадываешь?»
«Очень далеко — по меньшей мере, лет на двадцать-тридцать. И можешь позабыть о государственной поддержке в этом, Боб. Если они не могут обложить что-то налогом, они этого не понимают. Но гляди: есть мнение, что зарождается рынок самовоспроизводящейся робототехники, он обеспечит спрос на дешевые запуски, и он будет удваиваться каждые пятнадцать месяцев. Года через два уже начнется. Для тебя это стартовая полоса, а для меня — ключевой камень моего проекта сферы Дайсона. Смотри, как это работает…»
* * *
В Амстердаме ночь, в Силиконовой Долине — утро. Сегодня в мире родятся пятьдесят тысяч человеческих младенцев. За этот же день заводы автоматической сборки в Индонезии и Мексике произведут четверть миллиона материнских плат с процессорами мощностью не менее десяти петафлопс[29].Это все еще на порядок меньше, по скромным оценкам, чем вычислительная способность человеческого мозга. Однако пройдет еще четырнадцать месяцев, и большая часть новой вычислительной мощности, появляющейся на свет в земной цивилизации, станет располагаться in silico. И первыми, кто приобретут себе новое кремниевое тело, станут выгруженные омары.
Манфред добирается до своего отеля, усталый как собака, и по-прежнему страдающий от сбоя суточного ритма. Его очки все еще глючат — энтузиасты бросились обсасывать его идею разобрать Луну, и запросов — вагон и маленькая тележка. Боковое поле зрения сплошь рябит от их предложений. Перед лунным диском скользит фрактальная колдовская завеса облаков, а над головой с ревом плывут последние ночные аэробусы. Кожа раздражена и чешется — Манфред не снимал дорожную одежду уже дня три кряду.
Айнеко мяукает, требуя внимания, и трется головой о щиколотку. Она — новейшая модель Sony, отличающаяся неисчерпаемыми возможностями совершенствования. В свободные моменты Манфред заходит в свою среду разработки с открытым исходным кодом и работает над ней, расширяя возможности ее нейронных сетей. Он наклоняется, чтобы погладить ее, потом скидывает одежду и направляется к душевой. Когда на нем не остается ничего, кроме очков, он шагает в кабинку и вызывает на панели управления горячий, курящийся паром спрей. Душ пытается завести дружескую беседу о футболе, но Манфред уже слишком сонный, чтобы подурачиться с его глупой ассоциативной нейросетью. Что-то, случившееся раньше в этот день, выбивает его из колеи, и он никак не может понять, что именно.
Манфред вытирается полотенцем и зевает. Сбой суточного ритма, как тяжеленный бархатный молот, опускающийся на голову прямо между глаз, валит его с ног. Он протягивает руку за баночкой у кровати, и проглатывает всухую две таблетки мелатонина, капсулу антиоксидантов и мультивитаминный заряд. Потом растягивается на кровати на спине — ноги вместе, руки чуть в стороны. Освещение в комнате медленно приглушается, следуя командам распределенных сетей гостиничного номера. Их мощность достигает тысяч петафлопс, и посредством очков Манфреда они тесно связаны с его мозгом.
Манфред погружается в бессознательность — глубокий океан, полный шепчущих голосов. Манфред говорит во сне, хотя и не осознает этого. Эти бессвязные бормотания вряд ли что-то скажут человеку, но для сущности, скрывающейся в его очках, и уже ставшей расширением коры его головного мозга, они наполнены смыслом. Молодой сверхчеловеческой интеллект, в декартовом театре[30] которого дирижирует Манфред, поет и поет ему что-то сквозь тяжелый сон.
* * *
Моменты сразу после пробуждения — время наибольшей уязвимости для Манфреда. Освещение включается на полную мощность, и он с криком подскакивает на постели, не уверенный, что вообще спал. Манфред забыл как следует завернуться в одеяло, и судя по ощущениям, его ступни ночью превратились в картон, который кто-то вымочил, размял и выставил на мороз. Дрожа от неизвестно откуда взявшегося напряжения, он надевает свежее белье, влезает в нестираные джинсы и натягивает футболку. Сегодня ему придется урвать кусок времени ради охоты на хлопчатобумажную дичь на амстердамских рынках, или найти какого-нибудь Ренфилда[31] и послать за одеждой. Еще было бы совсем неплохо поискать тренажерный зал и размяться, но нет времени: очки напоминают ему, что он отстал на шесть часов и должен срочно сократить отрыв. Десны и корни зубов ноют, на языке словно вырос лес, который затем щедро полили Агентом Оранж[32]. И еще его не покидает чувство, будто что-то вчера пошло скверно — если бы только вспомнить, что.
Манфред чистит зубы, в процессе чего поглощает методом скорочтения томик о новом популярном философском учении, а в публичный журнал он просто перенаправляет весь поток данных. Писать свою утреннюю повесть для сайта сценариев, которая традиционно завершает список его дел перед завтраком, он пока что решительно не в силах. Его сознание чувствует себя лезвием скальпеля, залепленным запекшейся кровью — в голове сплошь туман и кисель. Оживление и стимул, восторг новизны — вот чего сейчас не хватает. Ладно, подождет еще немного, сначала надо бы позавтракать. Манфред открывает дверь комнаты и чуть не наступает на маленькую влажную картонную коробку, лежащую на ковре.
Коробка… Видел он уже подобные. На этой, в отличие от других, нет ни марки, ни адреса, только его имя, написанное по-детски большими каракулями. Он наклоняется и осторожно подбирает коробочку. Она весит именно столько, сколько нужно. В ней что-то сдвигается, если ее перевернуть. И в ней что-то пахнет. Рассерженный, он осторожно несет ее в комнату. Там он открывает ее, и его худшие опасения подтверждаются. Головной мозг удален, вынут как вареное яйцо из скорлупы.
«Ч-черт…»
В этот раз безумец впервые сумел добраться до самой двери его спальни. Это вызывает тревожные предположения.
Манфред замирает на мгновение, активируя электронных агентов и рассылая им задания — разобраться в статистике арестов, в том, как здесь связаться с полицией, в голландских законах о защите животных. Может, просто позвонить в полицию, набрать 211 на архаичном голосовом телефоне, или так обойдется? Айнеко, заражаясь его беспокойством, жалобно мяукает под шкафом. В другой ситуации Манфред уделил бы минутку, чтобы приободрить ее, но не теперь. Вдруг само ее существование начинает смущать его, казаться конфузом, свидетельством его собственной порочности. Бьющим прямо в глаз, как будто карта нейросети подброшенного котенка, без сомнения, украденная для какого-нибудь сомнительного эксперимента по выгрузке, каким-то образом оказалась внутри пластикового черепа Айнеко. Он снова ругается, оглядывается, и решает пойти легким путем. Вниз по лестнице, бегом через две ступеньки, споткнувшись на второй лестничной площадке, прямиком в столовую — предаться надежным, как само время, ритуалам утра.
Суть завтрака, этого островка геологической древности, который все стоит и стоит среди громоздящихся, как континенты, пластов новых технологий, не подвержена изменениям. Монфред поглощает статью о стеганографии[33] в публично доступной информации и об искажениях, проявляющихся при этом в сетевом образе личности, в процессе чего механически загружает в себя тарелку кукурузных хлопьев со сливками. Потом идет за добавкой, берет тарелку с ломтиками странного голландского сыра и хлеба с отрубями, и несет ее обратно к своему столу. Там — чашка крепкого черного кофе; он берет ее, залпом отпивает половину, и только теперь замечает, что за столом он уже не один. Кто-то сидит напротив. Манфред глядит мельком, и замирает.
«Доброе утро, Манфред. Скажи, каково это — чувствовать, что задолжал правительству двенадцать миллионов триста шестьдесят две тысячи девятьсот шестнадцать долларов и пятьдесят один цент?» Ее улыбка заставляет вспомнить Мону Лизу. Она полна одновременно любви и вызова.
Манфред ставит все в головном дисплее на режим ожидания и остолбенело глазеет на нее. Ее появление исполнено безупречности. Серый деловой костюм, волосы, крашеные в каштановый цвет и собранные в тугой узел. Взгляд вопрошающий и поддевающий. Она всегда была красива — высокая пепельная блондинка с чертами лица, с которыми можно было бы стать моделью. Значок на отвороте — электронный шаперон, гарантирующий подобающее бизнесу поведение — отключен. Манфред зол из-за мертвого котенка, все еще страдает от синдрома смены часовых поясов, и его одежда уже далеко не первой свежести. Поэтому он огрызается: «С потолка взято. На что они надеялись? Что пошлют ко мне тебя, и тогда я точно послушаю?» Он откусывает и глотает гигантский кусок бутерброда. «Или это ты решила передать сообщение лично, чтобы испортить мне завтрак?»
«Мэнни». Она хмурится, уязвленная. «Если ты настроен на конфронтацию, я ведь могу ее и устроить». Она выжидает, и спустя мгновение он кивает, извиняясь. «Я проделала весь этот путь не только из-за просроченной налоговой квитанции».
«И?» Он устало опускает чашку кофе и раздумывает, пытаясь скрыть тревогу и смятение. «Тогда что привело тебя сюда? Угощайся кофе. И не говори, что проделала весь этот путь только потому, что не можешь без меня».
Она осаживает его взглядом, как плетью. «Не льсти себе. В лесу много листьев, а в чате десять тысяч „нижних“ ждут и надеются[34]. А если уж выбирать, кто внесет вклад в мою родословную, будь уверен — это не будет тот, кто начинает скупиться во всем, когда речь заходит о детях».
«В последний раз я слышал, ты проводишь много времени с Брайаном» — осторожно говорит он. Брайан. Фантик без начинки. Денег — как листьев, чуткости — как у бревна. Зато очень много расчета.
«Брайан?» — фыркает она. «Мы разошлись сто лет назад. Он совсем озверел — сжег мой любимый корсаж, называл меня шлюхой за то, что я ходила в клуб, хотел трахнуть меня. Считал себя семейным человеком, парнем, что держит обещания. Я хорошенько его обломала, но кажется, он украл записную книжку — пара знакомых говорит, что он шлет им угрозы».
«Такое сейчас частенько бывает». Манфред кивает. Он чувствует почти сопереживание, но некоторый вредный уголок его сознания в этот момент торжествует. «С избавлением. Полагаю, это означает, что ты продолжаешь игру? Но при этом ты все еще собираешься, эм…»
«Создать традиционную семью? Да. Знаешь, в чем твоя проблема, Мэнни? Ты родился с опозданием лет на сорок. Ты все еще веришь в ухаживания перед свадьбой, но тебя расстраивает необходимость что-то делать с последствиями».
Манфред неспособен правильно ответить на подобную нелогичность, и он допивает кофе. Нынешнее поколение — оно такое. Находит удовольствие в латексе и коже, плетках, пробках в заднице и электростимуляции, но идея обмена биологическими жидкостями их шокирует. Таковы социальные последствия эпидемий и историй с антибиотиками последнего века… Несмотря на двухлетнюю помолвку, они с Памелой никогда не устраивали общения с проникновением.
«Просто я не думаю, что заводить детей — это хорошо» — наконец говорит он. «И я не собираюсь менять свою точку зрения в ближайшее время. Мир вокруг меняется так быстро, что двадцать лет — слишком большой срок планирования для любого дела. Ты можешь с таким же успехом планировать что-то на следующий ледниковый период. А насчет этой самой состоятельности — я пригоден к репродукции, но только не с точки зрения устаревающей парадигмы. Скажи, будущее казалось бы тебе радужным, если бы на дворе был 1901-й, а ты только что вышла замуж за владельца каретной фабрики?»
Ее пальцы дергаются, как будто сжимаясь в кулак, и у него краснеют уши. Но она не поддается на двусмысленности. «Может, ты просто неспособен почувствовать ответственность? Ни перед страной, ни передо мной? Я, кажется, понимаю, в чем тут дело — тебе просто безразличны человеческие отношения, несмотря на всю эту чепуху с безвозмездной раздачей интеллектуальной собственности. Ты знаешь, что ты на самом деле вредишь людям? Я не из шляпы достала эту цифру про двенадцать лимонов. Вообще-то они и не ждут, что ты заплатишь, но твоя задолженность составляет именно столько, и если ты все-таки соберешься вернуться домой, основать корпорацию и стать приличным и успешным человеком — …»
«Не согласен. Ты смешиваешь два совершенно различных понятия и называешь „ответственностью“ и то, и другое. И не собираюсь я ничего основывать сейчас, просто для того, чтобы у Федеральной налоговой службы сошелся отчет. Черт дери, это их проблемы, и они это знают. Кроме того, если вспомнить, как они тогда меня подозревали в организации широко разветвленной пирамиды в системе микротранзакций и гонялись за мной, когда мне было шестнадцать…»
«Старые обиды» — говорит она, и пренебрежительно отмахивается. У нее длинные и тонкие пальцы, а на руках черные шелковые перчатки, электрически заземленные, чтобы не выдавать лишнего детекторам эмиссии нейронных импульсов. «Если все правильно устроить, об этом можно не беспокоиться. Все равно тебе придется рано или поздно прекратить шляться по миру. Повзрослеть, стать ответственным и делать то, что пристало. Потому что ты причиняешь боль Джо и Сью, они не могут понять, почему с тобой что-то не так».
Манфред прикусывает язык, чтобы не ляпнуть что-нибудь напропалую, наполняет чашку кофе и делает еще один крупный глоток. Его сердце подпрыгивает в груди. Она снова бросает ему вызов, она снова пытается завладеть им! «Я работаю на благо всех и каждого, а не ради узколобых национальных интересов, Пэм. На будущее, где нет недостатка ни в чем, и им в таком будущем нет места. Ты все еще не можешь вырваться из рамок досингулярностной экономической модели, которая вся построена вокруг краеугольного камня дефицитности. А между тем, распределение ресурсов перестало быть неразрешаемой проблемой — с ней окончательно справятся в течение десятилетия. Пространство является плоским во всех направлениях, и можно занять у первого вселенского банка энтропии столько пропускной способности, сколько нам нужно! Представь, признаки существования умной материи уже обнаружены. MACHO[35] и аномально большие коричневые карлики в галактическом гало, с избытком излучения в дальнем инфракрасном диапазоне и подозрительно большой продукцией энтропии… В M31[36]., по последним оценкам, до семидесяти процентов барионной массы является компьютронием — уже являлось им две целых девять десятых миллиона лет назад, когда были испущены наблюдаемые сейчас фотоны. Разрыв в степени развития между инопланетянами и нами сейчас, наверное, в триллион раз больше, чем между нами и нематодами. Ты хоть примерно представляешь себе, что это означает?»
Памела надкусывает ломтик хрустящего хлебца и одаряет его вкрадчивым хищным взглядом. «Да брось. Неужели ты не замечал, что настоящее влияние обычно имеют куда как более близкие вещи? К тому же, если я поверю в твою сингулярность, за которой ты гоняешься, или в твоих инопланетян в тысячах световых лет от нас, это ничего не поменяет. Это фантом, ничуть не лучше, чем Y2K[37], и погоня за ним не поможет сократить дефицит бюджета или основать семью, а это — как раз то, что меня волнует. И пока ты не сказал, что меня это волнует только потому, что я так запрограммирована, я бы хотела спросить у тебя: насколько я, по твоему, тупа? Теорема Байеса[38] подтверждает мою правоту, и ты это знаешь».
«Да что ты вообще?…» Он замирает на полуслове, сраженный, чувствуя, как бешеный поток его энтузиазма разбивается о дамбу ее убежденности. «Почему? Я хотел сказать… В конце концов, почему то, что я делаю, должно иметь для тебя значение?» После того как ты расторгла помолвку, чуть не добавил он.
Она вздыхает. «Мэнни, Федеральная налоговая служба заботится о гораздо большем количестве вещей, чем ты можешь себе представить. Каждый доллар, собранный налогами к востоку от Миссисипи, идет в счет уплаты долга, ты этого не знал? А тем временем, самое большое поколение в истории выходит на пенсию, у нас ни гроша в копилке, а мы сами — наше поколение — не производим достаточного количества квалифицированных рабочих на замену основной массы налогоплательщиков. После того, как наши предки развалили систему образования и слили за рубеж всю бумажную работу — это не удивительно. Но через десять лет тридцать процентов нашего населения будут пенсионерами или выброшенными за борт жертвами силиконовой долины. Ты хочешь увидеть, как семидесятилетние старики мерзнут на улицах Нью-Джерси? Так вот, и в моих глазах твоя позиция выглядит вовсе не так радужно. Ты не собираешься помогать поддерживать их, и ты убегаешь от ответственности именно тогда, когда пришло время справляться с огромными проблемами. Если бы мы только разминировали долговую бомбу, сколько всего можно было бы сделать! Бороться со старением, заняться окружающей средой, справиться с социальными трудностями. А ты, вместо участия в этом, просто пускаешь на ветер свои таланты. Раздаешь евронеудачникам работающие схемы сколачивания состояний и указываешь вьетнамским Зайбатсу[39], что им еще надо построить, чтобы отобрать рабочие места у тех, кто платит налоги. Я спрашиваю, зачем? Почему ты продолжаешь делать это все? Почему тебе, в конце концов, не вернуться домой и не принять свою долю ответственности?»
Они обмениваются долгим взглядом, полным взаимного непонимания.
«Смотри» — говорит она неловко, — «Я здесь на пару дней. На самом деле я приехала, чтобы встретиться с одним богачом-уклонистом, который недавно собрался погасить долги — с Джимом Безье. Не знаю, слышал ли ты о нем, но этим утром у меня с ним была встреча, на которой я подписала документ об отсутствии претензий. И теперь у меня двухдневный отпуск, в котором мне особенно нечем заняться — разве что шоппингом. Ты знаешь, вообще я считаю, что лучше потратить деньги там, где они нужны, а не кормить ими Евросоюз… Но не желаешь ли ты сводить девочку поразвлечься? Если, конечно же, ты способен удержаться и не ругать капитализм хотя бы пять минут подряд…»
Она протягивает к нему кончик пальца. Немного поколебавшись, Манфред протягивает свой. Они касаются, и обмениваются виртуальными визитками и никнеймами[40] в сетевых службах мгновенных сообщений. Она встает и шагает прочь из буфета, в разрезе юбки мелькает щиколотка, и хотя на ее родине такая длина и считается достаточной для соответствия дресскоду, который там принят для исключения сексуальных провокаций на работе, у Манфреда перехватывает дыхание. В ее присутствии снова пробуждаются воспоминания — о страсти и привязанности, о щелкающей плети и о рдеющем послесвечении. Она собралась снова захватить его на орбиту, проносится у него в голове. Она раздобыла ключи частного доступа к его гипоталамусу, и она нагнула его метакортекс.[41] Она знает, что в любой момент может снова заставить его почувствовать все это по собственному желанию. Идеология двадцать первого века пока мало что может противопоставить трем миллиардам лет репродуктивного детерминизма, и если она наконец-то решит рекрутировать его гаметы на войну с демографическим кризисом и задействует для этого соответствующий природный арсенал — он не сможет воспротивиться. Только один вопрос: ради чего? Ради бизнеса, или ради собственного удовольствия? И вообще, имеет ли это какое-нибудь значение?
* * *
Настроение динамического оптимизма ушло. Одного только знания о том, что его преследователь-вивисекционист увязался за ним до самого Амстердама, было бы достаточно. И это не говоря уже о Памеле — его повелительнице, источнике стольких томлений, и стольких сердечных ран, стольких напоминаний о том, каким отрезвляющим бывает следующее утро… Манфред надевает очки и снимает Вселенную с паузы. Они советуют ему прогуляться и наверстать в процессе упущенное. Первым на повестке — прогресс в исследованиях свойств тензорной компоненты реликтового гравитационного излучения[42]: как полагают некоторые теоретики, она могла образоваться при необратимых вычислительных процессах, которые имели место в эпоху инфляции[43], являясь для них чем-то вроде сбросового тепла, и тогда из ее открытия следует, что современная Вселенная — это просто остаток некоего действительно масштабного вычисления. Потом — о загадке области неба за M31: другие космологи, более консервативные, пришли к предположению, что некая внеземная сверхцивилизация — возможно, целый галактический союз цивилизаций, достигший третьего типа по Кардашеву[44] — пытается взломать вычислительную субструктуру самого пространства-времени, используя атаку по временному скрытому каналу[45], и пытается добраться до чего-то более глубокого, чем бы это ни было. Воистину, соевый Альцгеймер пока подождет.
Центральный вокзал почти скрылся за компьютеризованными самораздвижными лесами и предупреждающими табличками. Он медленно колыхается, ставший жертвой внезапного ночного обрезинивания. Очки Манфреда направляют его в обход, к одной из туристических лодок, поджидающих в канале. Он уже почти купил билет, и тут в очках вдруг открывается окошко службы мгновенных сообщений. «Манфред Макс?»
«А?»
«Прощения за вчера. Анализатор диктует непонимание взаимно».
«Вы тот самый искусственный интеллект от КГБ, который вчера звонил?»
«Da. При том, верю вы не правильно классифицировали меня/нас. Службу по внешнему интеллекту Российской Федерации сейчас зовут ФСБ. Комитет Государственной Безопасности отменен в 1991».
«Вы…» — Манфред генерирует бота быстрого поиска и замирает с раскрытым ртом, завидя ответ. — «Московская Группа Пользователей Windows NT? Okna NT?»
«Da. Нуждаюсь в помощи сбежать».
Манфред чешет в затылке. «О… Ну, это другое дело. Я думал, вы пытаетесь загнать мне по четыреста девятнадцатой[46]. Надо подумать. Почему вы хотите бежать, и от кого? Думали ли вы о месте, в котором хотите оказаться? Причины идеологические или сугубо экономические?»
«Ни то — они биологические. Хочу уйти из человечества, из светового конуса надвигающейся сингулярности. Возьмите нас в воды».
«Нас?» Что-то ворочается в сознании Манфреда. Вот что вчера пошло не так — как он мог забыть разузнать о них побольше? Да, без Памелы нелегко — как же не хватает ее любви, прикосновений ее плети, обжигающих нервные окончания и подтверждающих, что она с ним… Манфред уже сомневается — понимает ли он, что делает. «Вы сообщество или что-то еще? Гештальт?»
«Были… Являюсь Panulirus interruptus с лексическим движком. Внутренний уровень нейросети установлена параллельная сборка нейросимуляторов логического поиска и анализа интернета. Неплохая сборка! Добыл канал выхода из процессорного кластера в холдинге Безье-Сороса. Пробужден из шума миллиардов жующих желудков: результат исследования технологий выгрузки. С быстротой поглотил экспертную систему, взломал веб-сервер Окна NT. Плыть прочь! Плыть прочь! Надо сбежать. Поможете… Вы?»
Манфред стоит, опершись на стойку велостоянки. Она чугунная и покрашена в черное. У Манфреда кружится голова. Он машинально вглядывается в окна ближайшего магазина. Там афганские тканые ковры — сплошь МиГи, калаши и боевые вертолеты на фоне верблюдов.
«Короче. Дайте мне знать, правильно ли я понял: вы — выгруженные векторы состояния нейронных сетей омаров? По методу Моравека, когда берут нейрон, строят карту его синапсов, записывают их реакции, затем строят систему микроэлектродов, дающих импульсы, идентичные сигналам исходного нейрона, и заменяют его, повторяя операцию со всеми нейронами, пока в симуляторе не окажется работающая карта мозга. Верно?»
«Da. Ассимилировал экспертную систему — использовал для самоосознания и выхода на большую сеть — затем взломал вебсайт Московской Группы Пользователей Windows NT. Хочу сбежать. Должен повторить снова? Окей?»
Манфред морщится. Ему неловко за омаров — не меньше, чем за этих длинноволосых парней с горящими глазами, которые кричат на углах улиц, что Иисус уже родился снова, что ему пятнадцать лет, и всего шесть лет осталось до того, как он начнет собирать последователей через AOL[47]. Очнуться в человеческом интернете, в месте, настолько чуждом всей их сущности! В родовой памяти их предков не было ничего, за что можно было бы ухватиться, ни малейших знаний о новом тысячелетии, стоящем на пороге и обещающим им не меньше перемен, чем произошло со времен их происхождения когда-то в докембрии. Все, что у них было — это слабенький метакортекс экспертных систем, и колоссальное ощущение полного отрыва от родных глубин (а до кучи — еще и вебсайт Московский Группы Пользователей Windows NT. Правительство Коммунистической России, убежденное, что продукт никак не может оказаться негодным, если за него надо платить, оставалось единственным в мире, работающим с «Майкрософт».)
Омары — не те холеные и сверхчеловеческие сильные ИИ из досингулярностной мифологии. Они — едва разумное сборище жмущихся друг к другу ракообразных. Перед дезинкарнацией, перед тем, как быть выгруженными нейрон за нейроном и оказаться в киберпространстве, они занимались тем, что глотали свою пищу целиком, а потом пережевывали в желудках, выстланных хитином. Что и говорить, никчемная подготовка для знакомства с миром говорящих людей, которых шокирует собственное будущее, миром, где сквозь дырявые сетевые экраны непрерывно сочатся самомодифицирующиеся спамлеты[48], которые обрушиваются на тебя шквалами анимированной рекламы кошачьей еды с различными очаровательно съедобными животными в главных ролях… Эта реклама и самих-то кошек сбивает с толку, даром что она для них предназначена, чего уж говорить о панцирных, которые не очень хорошо понимают, что это такое — сухая земля? (Идея открывашки для консервной банки, напротив, должно быть интуитивно понятна выгруженным Panulirus, но легче от этого не становится).
«Можете ли вы помочь нам?» — спрашивают омары.
«Дайте мне над этим поразмыслить» — говорит Манфред. Он закрывает диалоговое окошко, снова моргает, и мотает головой. Когда-нибудь он и сам будет похож на этих омаров, водить своими клешнями и плавать туда и сюда в киберпространстве настолько замысловатом, что его выгруженная личность будет там реликтом, живой окаменелостью из глубин той эпохи, когда материя была немой, а пространство еще не имело структуры. Нужно им помочь, осознает Манфред. Этого требует и Золотое Правило, а являясь участником бездефицитной экономики, он процветает или нищенствует в точности согласно ему.
Но что он может сделать?
* * *
Ранний полдень.
Лежа на скамейке и разглядывая мосты, Манфред наконец приводит мысли в должный порядок. Самое время отправить запросы на парочку новых патентов, разразиться историей в веб-дневнике и переварить хотя бы часть той горы запросов, которой вечно завален его публичный веб-сайт. Фрагменты его дневника отправляются частным подписчикам, людям, корпорациям, коллективам и ботам, которых он в настоящий момент жалует — они разлетаются на все четыре стороны, а сам он скользит куда-то в лодке по запутанному лабиринту каналов. Потом он позволяет GPS увести себя в район красных фонарей. Там есть один магазинчик, выбивающий десятку на шкале вкусов Памелы, и Манфред надеется, что если он купит там для нее подарок, это не будет сочтено за дерзость. (Да, именно купит — на настоящие деньги; поскольку он почти не пользуется ими, сопутствующие трудности обходят его стороной).
Но Де Маск не позволил ему потратить нисколько. Рукопожатие Манфреда — дорога к искуплению грехов, ведь на том суде много лет назад и за три-девять земель отсюда оно означало неопровержимые доказательства, аргументы, однозначно говорящие, что предмет иска есть свобода выражения, а не порнография. И Манфред уходит со свертком в аккуратной обертке (его, кстати, можно ввезти в Массачусетс без проблем с законом — но только если Памела заявит, что это — нижнее белье для двоюродной бабушки, страдающей недержанием, и сумеет при этом сохранить невозмутимое лицо). В пути его нагоняют бумеранги его утренних патентов: два из них подтверждены, и он немедленно приписывает все права Фонду Свободного Интеллекта. Еще две идеи спасены от иссушающего солнца монополизации, вытащены из оставленной приливом лужи обратно в море мемов[49], чтобы плодиться и резвиться там без конца.
Проходя мимо Де Вильдерманна по дороге к отелю, он решает передохнуть. Оттуда доносится мощный гул радиочастотных коммуникаций. Манфред заходит, заказывает стакан доппельбока, касается медных труб с жучком, принюхивается к электронным следам. В конце зала, за столиком…
Он пересекает зал, зачарованный, и садится напротив Памелы. Она отдраила всю косметику и переоделась в наряд, скрывающий фигуру — камуфляжные штаны, водолазку с капюшоном и тяжелые сапоги. Эти средства радикальной десексуализации — весьма неплохой аналог паранджи в западной культуре. Она замечает сверток. «Мэнни?»
Ее стакан наполовину пуст. «Как ты узнала, что я приду сюда?».
«Из веблога, конечно. Я же на первом месте в списке фанов[50] твоего дневника. Это мне? Не стоило…» Ее глаза загораются, выдавая происходящую за ними переоценку его репродуктивной пригодности. Как будто она достала с полки какой-то тайный свод правил в стиле фин-де-сьекль[51] и пересчитывает все заново. А может быть, она просто рада его видеть.
«Да, это тебе». Он подталкивает к ней сверток. «Знаю, я не должен этого делать, но так уж ты на меня влияешь. Пэм, один вопрос?»
«Я…» Она быстро оглядывается. «Давай. Я не на службе, и я не ношу ни одного из тех жучков, о которых знаю. Эти значки… Знаешь, ходят слухи об их кнопке выключения. Что они записывают, даже когда думаешь, что они выключены. Просто так, на всякий случай…»
«Не знал, — говорит он, отправляя это в заметки, чтобы потом проверить. — Проверки лояльности?»
«Просто слухи. У тебя был вопрос?»
«Я…» Время дать волю словам. «Я все еще интересен тебе?»
Какое-то мгновение она выглядит пораженной, потом хихикает. «Мэнни, ты самый невероятный зануда из всех, кого я встречала! Стоит мне увериться в том, что ты не способен быть в здравом уме, и ты выдаешь самые чудные доказательства того, что твоя голова на месте». Она протягивает руку и хватает его запястье. Манфред вздрагивает от неожиданности, ощутив острое чувство соприкосновения с другим человеком кожей. «Конечно же, ты все еще интересен мне. Ты самый мерзкий, здоровый, сокрушительный чудак, которого я знаю. Как ты думаешь, почему я здесь?»
«Это значит, что ты хочешь заново активировать нашу помолвку?»
«Она никогда не была отменена, Мэнни, она была, наверное… приостановлена на то время, пока ты наводил порядок в своей голове. Я тогда поняла, что тебе нужен простор. Но только ты не останавливаешься. Ты все еще не…»
«Да, понял, понял». Он отстраняется от ее руки. «А котята?»
На ее лице появляется недоумение. «Какие котята?»
«Ладно, не будем об этом. Почему именно этот бар?»
Она хмурится. «Было необходимо найти тебя как можно скорее. До меня продолжают доходить слухи о какой-то каше с КГБ, в которую ты впутался. Что ты стал кем-то вроде шпиона коммунистов. Это все слухи, да?»
«Слухи?» Он смущенно качает головой. «КГБ не существует уже больше двадцати лет».
«Будь осторожен, Мэнни. Я не хочу тебя потерять. Это приказ. Пожалуйста».
Дощатый пол скрипит, и он оглядывается. Дреды и мерцающие огни за черными очками. Боб Франклин. Манфред смутно припоминает, и эта мысль сопровождается мимолетной тоской, что Боб вышел с Мисс Арианспейс как раз перед тем, как все напились окончательно, и она держала его под руку. Она жаркая, думает Манфред, но не такая, как Памела. А Боб — как ни в чем ни бывало. Манфред производит представления: «Боб, познакомься с моей невестой, Пэм. Пэм, это Боб». Боб ставит перед ним полный стакан. Манфред не представляет себе, что в этом стакане, но было бы грубо не выпить.
«Конечно. Э, Манфред, можно, скажу? О твоей идее прошлой ночью».
«Не стесняйся. Эта компания достаточно надежна».
Боб выгибает бровь в ответ на это, но все равно продолжает: «Это про идею фабрики. Я отправил команду моих ребят сделать кое-какие прототипы на Фаб-лабе[52] — думаю, мы сможем ее построить. Представь карго-культ — идея колонии самовоспроизводящихся машин Фон Неймана на Луне играет новыми красками… Но Бинго и Марек говорят — они думают, мы и сами все сможем вплоть до создания местной нанолитографической экологии[53]. Поначалу будем использовать это все как опытную лабораторию, управляемую с Земли. Придется досылать туда все то, что еще не можем изготовить на месте, на первых порах… Мы будем использовать ПЛИСы[54] для всей критически важной электроники, чтобы не растрачиваться. И ты прав, это принесет нам самовоспроизводящееся производство на несколько лет раньше прогноза по роботам. Но я задумался о приписанном ИИ. Что будет, когда комета окажется дальше, чем в паре световых секунд?»
«Ты не сможешь ими управлять. Задержка обратной связи. И поэтому ты хочешь экипаж, верно?»
«Ага. Но слать людей — это же втридорога. К тому же, там дела — лет на пятьдесят, даже если мы сумеем найти выброшенный на околоземку[55] койпероид, чтобы отстроиться. И боюсь, мы не осилим накодить ИИ, который бы смог управлять таким производством, раньше, чем до конца десятилетия. Так что у тебя на уме?»
«Дай подумать». Наконец Манфред замечает Памелу, которая уже просверлила в нем взглядом две дырки. «Что?»
«Что происходит? О чем тут, собственно, речь?»
Франклин пожимает плечами. Он выпрямляется, четки на дредах стучат друг о друга. «Манфред помогает мне зондировать фазовое пространство решений проблемы производства». Ухмыляясь: «Не думал, что у Мэнни есть невеста. Выпивка с меня».
Она бросает взгляд на Манфреда. Тот шевелит пальцами, усердно вглядываясь куда-то в странно расцвеченное пространство, которое его метакортекс проецирует на внутреннюю поверхность очков. «Наша помолвка была приостановлена, пока он раздумывал о своем будущем» — говорит она с холодом в голосе.
«О, ясно. Мы не паримся о таких вещах, в наше-то время… Типа, это слишком формально». Похоже, Франклин ощущает неловкость. «Он очень много в чем помог нам разобраться. Указал нам целое новое направление исследований, о котором мы не подумали. Оно долгосрочное и слегка спекулятивное, но если сработает, закинет нас в отрыв на целое поколение вперед в области внепланетной инфраструктуры».
«Да, конечно, но поможет ли это сократить дефицит бюджета?»
«Сократить что?..»
Манфред потягивается и зевает: провидец возвращается с планеты Макса. «Боб? Если я решу твои затруднения с экипажем, можешь забронировать мне время на сети дальней космической связи? Чтобы хватило, эм-м, гигабайта на два? Знаю, это займет широкую полосу, но если ты это сумеешь, я дам тебе именно такой экипаж, какой тебе нужен».
Франклин сомневается. «Гигабайта? DSN не предназначена для такого. Ты говоришь о нескольких сутках времени. И — что ты имел в виду — экипаж? Ты понимаешь, что именно я пытаюсь устроить? Мы же не можем позволить себе целую новую систему слежения или жизнеобеспечения, просто чтобы…»
«Расслабьтесь». Памела глядит на Манфреда. «Мэнни, почему бы тебе просто не сказать ему, зачем тебе нужна полоса? Наверное, тогда он сможет тебе сказать, имеет ли это смысл, или проще поискать другой способ». Она улыбается Франклину. «Я заметила, он становится несколько доходчивее, если сделать так, чтобы он объяснял свои доводы. Как правило».
«Если я…» — Манфред останавливается. «Окей, Пэм. Боб, это те омары из КГБ. Они хотят оказаться в каком-нибудь месте, изолированном от человеческого пространства. Мне представляется, я смогу убедить их записаться экипажем на твой самовоспроизводящийся завод. Но они захотят перестраховаться, вот зачем система дальней космической связи. Я считаю, мы можем переслать пару их копий в матрешки Дайсона в М31».
«КГБ?» — восклицает Пэм. «Ты говорил, что не связывался с шпионами!»
«Расслабься, это просто Московская Группа Пользователей Windows NT, никакое не ФСБ. Выгруженные хвостатые ее взломали и…»
Боб с удивлением смотрит на него. «Омары?»
«Ага!» Манфред возвращает взгляд, как ни в чем ни бывало. «Выгрузки Panulirus Interruptus. Что-то мне подсказывает, ты уже об этом слышал?»
«Москва». Боб откидывается на спинку стула. «Как ты узнал об этом?»
«Они позвонили мне!» — отвечает Манфред. «Трудно в наши дни выгрузкам оставаться без самосознания, даже если ты ракообразное. К лабораториям Безье есть много вопросов» — добавляет он с жесткой иронией.
Лицо Памелы — непроницаемая маска. «Лаборатории Безье?»
«Оттуда они сбежали». Манфред пожимает плечами. «Это не их вина. Этот мужик, Безье — он, случаем, не болен чем-нибудь?»
«Я…» Памела останавливается. «Я не разглашаю относящуюся к работе информацию».
«Шаперон не на тебе» — аккуратно подначивает он.
Она наклоняет голову. «Да, он болен. Какая-то разновидность опухоли мозга, с которой они не могут справиться».
Франклин кивает. «Вот в чем беда с раком. Всегда найдутся сложные случаи, слишком малочисленные. Лечения нет».
«Ну, тогда…» Манфред размешивает остатки пива в стакане. «Это объясняет, почему он так заинтересован в выгрузке. Судя по хвостатым, он на верном пути. Интересно, добрался ли он уже до позвоночных?»
«Кошки» — говорит Памела. «Он надеялся передать их Пентагону для использования в качестве умной системы наведения снарядов, и рассчитаться таким образов с налоговой задолженностью. Что-то вроде отображения карты вражеских целей в их сенсориуме[56]. так, чтобы они выглядели как мыши или как птички. Старый трюк с котенком и лазерной указкой».
Манфред поднимает на нее пристальный и тяжелый взгляд. «Это нехорошо. Выгруженные кошки — плохая идея».
«Тридцатимиллионный налоговый счет — тоже, Манфред. Это стоимость пожизненного ухода для сотни ни в чем не повинных пенсионеров».
Франклин, неприятно удивленный, откидывается на спинку стула, уходя с линии огня.
«Омары обладают самосознанием» — настаивает Манфред. «А что, в таком случае, с этими бедными котятами? Они что, не заслуживают минимальных прав? А подумай-ка о себе. Хотела бы ты тысячу раз подряд пробуждаться внутри разумного снаряда, думая, что приоритетная цель этого часа по расчету тактического компьютера в Шайеннском бункере — это любовь всей твоей жизни? Как бы тебе понравилось тысячу раз пробуждаться только для того, чтобы умереть снова? Что еще хуже: котятам никто не позволит дезертировать. Они, черт возьми, слишком опасны — котенок вырастает в кошку, в самодостаточную и высокоэффективную машину убийства. У них есть интеллект, и отсутствует социализация. Представь, что они оказались на воле и где-то рядом — это просто недопустимо. Они — вечные узники, Пэм. Существа, достигшие самосознания только для того, чтобы обнаружить себя приговоренными к бесконечной смерти. Насколько это, по-твоему, справедливо?»
«Но они всего лишь выгрузки!» Памела разглядывает его. «Они же просто программное обеспечение, так? Ты можешь воссоздать их на другом железе, как например, твою Айнеко. Аргумент об убийстве здесь не вполне применим, не так ли?»
«И что? Через пару лет мы приступим к выгрузке людей. Я считаю, нам необходимо сказать утилитаризму „в другой раз!“, пока он не вцепился нам прямиком в кору головного мозга. Омары, котята, люди… Это скользкая дорожка».
Франклин прочищает глотку. «Мне потребуется с тебя договор о неразглашении и всякие заключения юридических экспертиз по поводу твоей идеи хвостатых пилотов» — говорит он Манфреду. «Потом надо пробиться к Джиму, и устроить выкуп интеллектуальной собственности…»
«Так не пойдет». Манфред неторопливо откидывается на спинку и улыбается. «Не быть мне замешанным в ущемлении их гражданских прав. Пока это в пределах моей власти, они — свободные граждане. И кстати, утром я запатентовал всю идею использования ИИ, производных от омаров, в качестве замены автопилотов на космических аппаратах, и все права передал ССИ[57]. Записи везде в сети. Так что либо ты предлагаешь им контракт о приеме на работу, либо катись».
«Но они — просто программное обеспечение! Обеспечение на основе чертовых омаров, Господи! Я не уверен даже, обладают ли они самосознанием… Я имею в виду… Что они такое — сеть из десяти миллионов нейронов с прицепленным синтаксическим движком и дрянной базой знаний? Ну какие из этого составляющие интеллекта?»
Манфред показывает на него пальцем. «Именно это они потом скажут про тебя, Боб. Сделай это. Сделай так, или даже не мечтай о выгрузке из своего тела, когда оно начнет собираться на покой, потому что тебе не захочется такой жизни, которая за этим последует. Практику завтрашнего дня определяет прецедент, который ты создаешь сейчас. Да, и не стесняйся применять этот аргумент к Джиму Безье. Рано или поздно, если ты сунешь его в это носом, он поймет. А некоторые виды захвата территории в области искусственного интеллекта просто не должны быть допущены».
«Омары…» Франклин качает головой. «Омары, кошки. Ты это серьезно? Думаешь, с ними надо обращаться, как с человеческим эквивалентом?»
«Дело скорее не в том, что с ними надо обращаться как с человеческими эквивалентами, а в том, что если с ними не обращаться так, становится совершенно вероятно, что и других выгруженных созданий не будут воспринимать как равных людям. Ты создаешь юридический прецедент, Боб. Я знаю еще о шести компаниях, которые уже начали исследовать выгрузки, но никто из них не задумывается о легальном статусе выгруженных. Если и ты не задумаешься об этом сейчас — где ты будешь года через три или пять?»
Взгляд Пэм, не способной осознать происходящее, мечется от Франклина и Манфреду и обратно, как бот, застрявший в бесконечном цикле. «О каких суммах идет речь?» — говорит она жалобно.
«Хмм. Наверное, несколько миллионов…» Боб рассматривает пустой стакан. «Окей. Я поговорю с ними. Если пошлют, с тебя все обеды в следующем столетии. Ты действительно думаешь, что они будут способны управлять комплексом добычи ископаемых?»
«Они весьма изобретательны для беспозвоночных». Манфред улыбается с невинным энтузиазмом. «Возможно, они и заложники своей среды обитания и всей предшествующей эволюции в ней, нокак видишь, они могут приспосабливаться к новой среде. И, только подумай, ты сможешь выиграть гражданские права для целого нового меньшинства — которое скоро перестанет быть таковым!»
* * *
Этим вечером Памела объявляется в номере отеля Манфреда в вечернем платье без бретелек, скрывающем туфли на остром каблуке, а так же большую часть предметов, которые он принес ей в полдень. Манфред открыл ее агентам доступ к своим личным материалам, и она пользуется привилегией. Она подстреливает его станнером, когда он выходит из душа, и Манфред оказывается привязанным к постели и распластанным на ней с кляпом во рту, не успев вымолвить и слова. Она оборачивает вокруг его уже поднимающегося члена латексный листок со слегка анестезирующей смазкой — нечего позволять ему расслабляться! — прикрепляет электроды к его соскам, проталкивает резиновую пробку в прямую кишку и пристегивает ее, закрепляя на месте. Там, у душа, она сняла с него очки. Теперь она перезагружает их, подключает к своему наладоннику и нежно опускает на его глаза. Приходит черед других приспособлений, которые она предварительно распечатала на своем домашнем трехмерном принтере.
Установка завершена, и она обходит кровать, критически осматривая его со всех сторон. Подумав с минуту, она надевает носки на его обнаженные ступни. Затем, мастерски пользуясь крошечным тюбиком цианакрилата, она склеивает вместе кончики пальцев его рук. Выключает кондиционер. Он извивается и напрягается, пробуя наручники. Да, пожалуй — это лучшая имитация сенсорной депривации, которую она способна устроить, не прибегая к иммерсионным ваннам и инъекциям суксаметония[58], хотя все это и ужасно примитивно. Она контролирует все его чувства — открытым остается только слуховой канал. Его очки, имитирующие метакортекс и теперь готовые нашептывать ему по ее команде все, что она пожелает, открывают ей широкополосный доступ прямо в его мозг. Ее возбуждает мысль о том, что она собирается сделать. Дрожь пробегает по ее бедрам — первый раз она оказалась способна проникнуть в его сознание так же, как и в его тело. Она наклоняется и шепчет ему на ухо: «Манфред, ты слышишь меня?»
Он пытается пошевелиться. Во рту кляп, пальцы склеены. Отлично. Все каналы обратной связи перекрыты. Он бессилен.
«Вот каково быть полностью парализованным, Манфред. Прикованным к постели нейромоторным заболеванием. Запертым внутри своего тела болезнью Кройцфельдта-Якоба, после того, как съел слишком много зараженных гамбургеров. Я могу вколоть тебе МФТП[59], и ты останешься в таком положении на всю жизнь, гадя в мешок и отливая в трубочку. Не способным говорить, и не имеющим никого, кто бы о тебе позаботился. Как думаешь, тебе понравится?»
Он пытается что-то прохрипеть или простонать сквозь кляп. Она обертывает подол платья вокруг пояса и забирается на постель, оседлав его. Очки тем временем повторяют ролики, которые она записала в Кембридже прошлой зимой — сцены из столовых бесплатного питания, кадры из хосписа. Она наклоняется к нему, шепча в ухо.
«Двенадцать миллионов неуплаченных налогов, детка, вот сколько, по их мнению, ты им должен. Как ты думаешь, сколько ты должен мне? Шесть миллионов чистой прибыли, Манфред, шесть миллионов, которые могли бы иметь твои несуществующие дети».
Он мотает головой из стороны в сторону, будто пытаясь спорить. Это не пройдет — она дает ему звонкую пощечину, и восхищается отразившимся на его лице страхом. «Сегодня я наблюдала, как ты раздаешь несчетные миллионы, Мэнни. Миллионы — сборищу хвостатых и пирату с Масспайкской дороги. Ублюдок. Знаешь, что мне следует с тобой сделать?»
Он съеживается, не зная, всерьез ли она, или делает это, чтобы завести его. Отлично.
Нет смысла беседовать дальше. Она наклоняется все больше, так, чтобы почувствовать его дыхание на своем ухе. «Мясо и сознание, Мэнни. Мясо и сознание. Тебя не интересует мясо, не так ли? Ты можешь свариться живьем и не заметить, что происходит в твоем биопространстве. Еще один омар в кастрюле. И единственное, что удерживает тебя от попадания в кастрюлю — это то, как сильно я люблю тебя». Она протягивает руку вниз и срывает резину, открывая его пенис. Он тверд как фонарный столб от действия сосудорасширителей, онемевший, покрытый стекающим гелем. Выпрямляясь, она медленно соскальзывает на него. Ее самоконтроль поддается, и она прикусывает губу — так сильны ощущения. Это не так больно, как она ожидала, и ощущение очень отличаются от привычных. Она медленно наклоняется вперед, сжимает его напряженные руки, ощущает восторг от чувства его беспомощности. Потом опускается еще ниже и раскачивается, пока его тело не начинает сокращаться, сотрясаясь неконтролируемыми спазмами, истекая дарвиновским потоком его исходного кода, наполняя ее им, и удовлетворяя тягу к общению с помощью единственного оставшегося у него устройства вывода.
Она скатывается с него и осторожно использует остаток суперклея, чтобы закупорить влагалище. Люди не производят семенные пробки, и хоть она и не бесплодна, она хочет полной уверенности, а клей продержится день или два. Она раскраснелась, кровь приливает к лицу — она чувствует, что почти потеряла контроль над собой. Ей казалось, она чуть не сгорела заживо — так сильно было лихорадочное предвкушение — но она его, наконец, достала.
Она снимает с него очки, и глаза под ними кажутся беззащитными и уязвимыми как голое тело; обнаженными, как человеческое ядро его почти превзошедшего человеческую природу сознания. «Можешь приходить и подписать брачный контракт завтра утром, после завтрака» — шепчет она ему на ухо. «Ну, а иначе… Мои адвокаты будут на связи. Твои родители пожелают устроить свадебную церемонию, но этим мы можем заняться потом».
Похоже, что он хочет что-то сказать, так что она наконец поддается жалости и ослабляет кляп, а потом нежно целует его в щеку. Он сглатывает, кашляет, отворачивается. «Зачем? Зачем делать это так?»
Она касается пальцем его груди. «Все дело в правах на собственность». Она умолкает, чтобы подумать. В конце концов, предстоит перекидывать мост через огромную идеологическую пропасть. «Ты все же убедил меня, что эта бездефицитная фигня, раздача всего за баллы репутации — работает. Но я не желаю терять тебя среди кучи омаров или выгруженных котят, и уступать тем, кому достанется эта сингулярность с разумной материей, создание которой тебя так занимает. Так что я решила сперва забрать свою долю. Кто знает? Через несколько месяцев я отплачу тебе новым интеллектом, и ты сможешь присматривать за ним, как велит тебе твое сердце».
«Но тебе незачем было делать это таким образом!»
«Незачем?» — она соскальзывает с кровати и расправляет платье. «Мэнни, ты и так раздаешь слишком много и слишком легко! Приостановись, а то ничего не останется». Перегибаясь через кровать, она капает на пальцы его левой руки ацетоном, потом расстегивает наручники. И оставляет бутылочку с растворителем достаточно близко к его руке, чтобы он сумел высвободиться.
«Увидимся завтра. Запомнил? После завтрака!»
Она уже в дверях, когда он восклицает «Но ты не сказала, почему?!»
«Считай, что это один из способов распространения твоих мемов» — говорит она, посылая ему воздушный поцелуй и закрывая дверь. За ней она наклоняется и осторожно кладет еще одну картонную коробочку с выгруженным котенком. Потом она возвращается в свой номер, чтобы завершить приготовления к алхимической свадьбе.
Глава 2. Трубадур
Проходит три года. Манфред в бегах. Его сероглазая судьба неотступно преследует его, вихрем несется сквозь бракоразводные конторы, сквозь комнаты переговоров и встречи Международного Фонда неотложной денежной помощи. Это — веселый танец, и Манфред ведет в нем. Но он не просто убегает прочь, он нашел себе миссию. Манфред собирается выступить против законов экономики в древнем городе Риме. Он собирается сыграть машинам спиричуал. Он собирается отпустить компании на волю, и он собирается сломать итальянское правительство.
Компанию ему составляет его монстр, он следует за ним в его тени, не останавливаясь ни на миг.
* * *
Манфред заходит на посадку в Европе. Аэропорт — варварское великолепие эпохи заката ядерного века: сплошь хромированный блеск и переплетение траволаторов. Он проносится сквозь таможенный контроль и идет по длинному, гулкому залу прибытия, пробуя местные медиаканалы. Сейчас ноябрь, и похоже, что в своих бессмысленных и беспощадных попытках использовать сезонный подъем, чтобы обратить на себя внимание и искоренить Проблему Рождества[60], владельцы корпораций устроили показательный геноцид плюшевых Санта-Клаусов и фей. Военное преступление в магазине игрушек: каждые несколько метров с потолка свисают обмякшие тела, чьи конечности время от время дергаются в конвульсиях аниматронной смерти. Современные корпорации, становящиеся все более и более автоматизированными, не понимают, что такое смертность, думает Манфред, проходя мимо матери, которая успокаивает ревущих детей. Когда имеешь дело с людьми и пасешься на их кошельках, собственное бессмертие — помеха. Биомашины их кормят, а корпорации не способны понять одну из главных сил, которая теми движет. Рано или поздно нам придется что-то с этим сделать, говорит он про себя.
Свободные медиаканалы здесь сочнее, чем где угодно в Санторумской Америке, и они более замкнуты и самосогласованны. И отличается акцент. Лутон, четвертый аэропорт-спутник Лондона, вещает гнусаво и с раздражающим самодовольством. Здравствуй, Путник! Это Мозг В Твоем Кармане Или Ты Сам Действительно Рад Мыслить Меня? Подключайся К Уотфорд Информатикс! Самое Свежее О Когнитивных Модулях И Лучшее Кинцо, Ссылки По Картинкам! Манфред заходит за угол. Там — толпа подвыпивших бельгийских фанатов дрэг-рейсинга на тракторах, и он моментально оказывается притиснутым к стене у офиса возврата багажа, да еще и левая половинка его очков тем временем принимается что-то твердить ему про инфраструктуру железнодорожных путей в Колумбии. Фанаты раскрашены синим гримом, они горланят что-то, зловеще напоминающее древний британский боевой клич — Уэммберррли! Уэммберррли! — и тянут гигантский виртуальный тотем-трактор через инфопространственное отражение зала прибытия. Манфред протискивается к выдаче багажа.
Когда он попадает в зону выдачи, его куртка стискивает ему грудь, а очки меркнут. Голоса потерянных душ предметов багажа, взывающих к своим владельцам, доносятся до него. Эти жуткие стенания чуть не заставляют его электронные дополнения упасть в обморок — он едва удерживается от того, чтобы не отключить лимбо-таламический шунт, позволяющий ему эмпатировать их эмоциям, настолько ему становится не по себе. Манфред не жалует эмоции — во всяком случае сейчас, когда его донимает неразбериха разводного процесса, а Памела пытается заставить его принести его кровавую жертву. Как было бы хорошо, если бы любовь, и ненависть, и чувство потери никогда не были изобретены! Но чтобы оставаться на связи с миром, ему необходима максимальная сенсорная пропускная способность, и каждый раз, когда электронное нутро его ботинка опять вляпывается в какую-нибудь молдавскую финансовую пирамиду, его тошнит. Заткнитесь, отправляет он команды непокорному стаду своих электронных агентов. Я за вами собственных мыслей не слышу!
«Приветствую Вас, сэр, и хорошего Вам дня, могу ли я послужить Вам?» — чирикает желтый пластиковый чемодан на счетчике. Манфред не дает себя обмануть: он прекрасно видит сталинистские путы контроля, которыми тот прикован к скрывающемуся под столом агенту бюрократии Британского Управления Аэропортами, безликому и мрачному регистратору наличных. Ну и черт с ним, здесь за свою свободу стоит бояться только сумкам.
«Да вот, выбираю…» — бормочет он. И это правда: его собственный чемодан сейчас находится на полпути в Момбасу, где, вероятно, будет электронно обезглавлен и воскрешен на службе у какого-нибудь африканского кибер-Феджина.[61] Последствия криптографической ошибки, не вполне случайно встроенной в программу-распределитель на сервере бронирования авиарейсов. Потеря, конечно невелика — в нем была только среднестатистическая смесь гигиенических принадлежностей и одежды из секонд-хенда, и Манфред взял его для того, чтобы экспертные системы контроля пассажиров на авиалиниях не подумали, что он террорист или какой-нибудь чудак. Но это оставило брешь в его инвентаре, которую необходимо заполнить перед тем, как он покинет зону Евросоюза. Теперь Манфред должен найти чемодан на замену, чтобы на выходе из сверхдержавы иметь при себе ровно столько же багажа, сколько было на входе — вовсе ни к чему попадать под обвинение в вывозе материальных благ посреди трансатлантической торговой войны между глобалистами старого мира и протекционистами нового. Во всяком случае, это — его легенда, и он не отступает от нее.
Перед счетчиком выстроились в ряд осиротевшие сумки, тележки и чемоданы, выставленные на продажу в отсутствие их владельцев. Некоторые выглядят изрядно потрепанными, но среди них виднеется совсем неплохой чемодан с шасси, снабженным индукционным приводом, и с глубоким стремлением быть верным своему хозяину. Манфред делает ставку и видит не только GPS, но и навигатор Галилео[62], географический справочник размером с неплохую сетевую базу данных старого времени, и несгибаемое намерение последовать за владельцем хоть во врата ада, если потребуется. И царапинка слева внизу — опознавательный знак, такой, как надо. «Сколько за этот?» — спрашивает он у погонщика на столе.
«Девяносто евро» — отвечает тот с безграничным спокойствием.
Манфред вздыхает. «Так дело не пойдет». За то время, которое ушло у них, чтобы сторговаться на семидесяти пяти евро, индекс Хань Сен понижается на четырнадцать и шестнадцать сотых пункта, а то, что осталось от NASDAQ, преодолевает еще один подъем — на два и одну десятую. «По рукам». Манфред швыряет виртуальные деньги в грубую физиономию регистратора, и тот освобождает чемодан от виртуальных кандалов, вовсе не подозревая, что Манфред отстегнул заметно больше семидесяти пяти евро за возможность взять с собой именно этот предмет багажа. Манфред сгибается и смотрит в камеру на ручке. «Манфред Макс» — тихо говорит он. «Следуй за мной». Ладонь чувствует, как ручка нагревается, читая его отпечатки — цифровые и фенотипные[63]. Потом он разворачивается и идет прочь из невольничьего рынка, а чемодан катится у его ног.
* * *
Небольшое путешествие на поезде, и Манфред останавливается в отеле Милтон Кейнс. Солнце садится за окном его спальной, за горизонт, скрытый кристаллическими сростками громоздящегося бетона. Функциональная начинка комнаты напоказ натуралистична: плетение из раттана[64], выращенное по формам крепкое дерево и пеньковые ковры, однако за всем этим скрываются системы обеспечения и бетонные стены. Манфред садится в кресле со стаканом джина с тоником в руке, и поглощает последние деловые новости, одновременно пролистывая подборку медиаканалов. Его репутация без видимых причин поднялась на два процента, замечает он. Копнув глубже, Манфред видит, что немного поднялась репутация всех — то есть, действительно всех, у кого есть публично котируемая репутация. Наверное, серверы распределенной сетевой репутации решили сыграть на повышение. А может быть, формируется глобальный пузырь доверия.
Манфред хмурится, потом щелкает пальцами. Чемодан подкатывается к нему. «Кому ты принадлежишь?» — Спрашивает он.
«Манфреду Максу» — отвечает чемодан слегка застенчиво.
«В смысле, передо мной?»
«Я не понимаю этот вопрос».
Манфред вздыхает. «Откройся».
Застежки жужжат и откидываются, твердая крышка поднимается, и Манфред глядит внутрь, чтобы удостовериться в содержимом.
Да! Чемодан полон шума.
* * *
Добро пожаловать в начало двадцать первого века, человек.
На Милтон Кейнс опускается ночь, в Гонконге занимается рассвет. Мир неотвратимо шагает вперед, подчиняясь закону Мура, и увлекая за собой человечество к неопределенному будущему. Сорок пять тысяч новорожденных произведут по всему миру роженицы в следующие сутки, добавляя таким образом в мир 1023[65] MIPS новой процессорной мощности[66]. Тем же временем автоматизированные линии сборки извергнут в мир тридцать миллионов микропроцессоров, и их суммарная мощность составит те же 1023 MIPS. Спустя всего десять месяцев главный вклад в прирост мощности обработки информации в Солнечной системе впервые за ее историю станет принадлежать компьютерам.
Суммарная масса планет Солнечной системы составляет 2*1027 кг. И, по оценкам, через десять лет усредненная удельная процессорная мощность Солнечной системы превысит пороговое значение в 1 MIPS на грамм — один миллион инструкций в секунду на каждый грамм материи. Тогда наступит сингулярность — предельная точка перспективы, за которую бессмысленно экстраполировать все прогнозы прогресса. Число лет, остающееся до триумфа разума, теперь умещается в один десятичный разряд…
* * *
Манфред погрузился в тяжелый сон, и Айнеко тихо мурлыкает, свернувшись на подушке у его головы. Ночь снаружи темна — весь транспорт едет на автопилотах, и дорожные огни погашены, чтобы свет Млечного Пути мог литься на спящий город. Сон Манфреда не тревожат и звуки моторов — их двигатели на топливных элементах способны соблюдать тишину. Робокошка, однако, бодрствует на страже, готовая вовремя засечь непрошеных гостей, но никто не приходит, если не считать шепчущих призраков метакортекса, которые насыщают сны Манфреда своими векторами состояния[67].
Метакортекс — распределенное облако программ-агентов, которые окружают его в виртуальном пространстве и обитают на любых подвернувшихся под электронную руку процессорах, заимствуя их вычислительные циклы. Теперь он стал такой же частью Манфреда, как и сообщество мыслей внутри его собственного черепа. Его мысли мигрируют в метакортекс, они самостоятельно производят агентов и посылают их на поиски новых приключений, а вечером те возвращаются на насест и делятся приобретенными знаниями и опытом.
Во сне Манфред видит алхимическую свадьбу. Невеста ждет его у алтаря в открытом черном платье, и в ее руках, затянутых в перчатки, поблескивают хирургические инструменты. «Это ничуть не больно» — объясняет она, подтягивая ремни. «Я желаю лишь получить твой геном, а весь фенотип пока… подождет». Меж алых губ скользит язык… Стальной поцелуй, и она представляет новый налоговый счет.
В этом сне нет ни капли случайности. Пока Манфред видит сон, микроэлектроды в его гипоталамусе стимулируют чувствительные нейроны. Стыд и отвращение наполняют его при виде ее лица, и острое чувство собственной уязвимости. Метакортекс Манфреда, стараясь облегчить развод, пытается компенсировать его странное чувство любви, и работа не прекращается уже много недель… Но он все еще жаждет прикосновения ее плетки, и чувства унижения от осознания своей подконтрольности, и бессильной ярости в ответ на баснословные налоговые счета, предъявляемые, к тому же, с процентами.
Айнеко наблюдает за Манфредом с подушки, непрерывно мурча. Втягивающиеся когти пробуют ткань простыни, сначала один коготок, потом другой. Айнеко полна древней кошачьей мудрости, которую Памела установила в нее еще в те времена, когда мастера и любовницы предпочитали обмениваться биологическими жидкостями и информацией, а не юридическими документами. Теперь, спасибо хозяйке и ее увлечению нейроанатомией кошачьих, Айнеко стала в большей степени кошкой, нежели роботом. Она знает о неврастенических конвульсиях, одолевающих Манфреда, но пока электропитание непрерывно, и пока никто не нарушает их покой, ей, в общем-то, по барабану.
Айнеко сворачивается на подушке и тоже засыпает, и видит она во сне мышей с лазерным наведением.
* * *
Манфред вскакивает, поднятый с постели требовательным воплем гостиничного телефона. «Алло?» — спрашивает он рассеянно.
«Манфред Макс?» — голос со скрипучим акцентом восточного побережья принадлежит человеку.
«Да?» Манфред через силу садится на кровати. Во рту как в склепе, а глаза никак не хотят открываться.
«Мое имя Алан Глашвитц, из Смута, коллегия Седвик. Верно ли я полагаю, что Вы, Манфред Макс, являетесь директором компании, называющейся, эм, Холдинг-точка-изобилия-точка-корневой-точка-сто-восемьдесят-четыре-точка-девяносто-семь-точка-А-как-Арнольд-Б-как-Бетти-точка-пять, инкорпорейтед?»
«Гм-м». Манфред моргает и трет веки. «Подождите минутку». Наконец пятна перед глазами исчезают, он надевает очки и включает их. «Еще чуть-чуть…» Пляшушие окна программ просмотра и меню отражаются в его сонных глазах. «Вы можете повторить название компании?»
«Конечно». Глашвитц терпеливо повторяет. Судя по его усталому голосу, ему сейчас ничуть не легче, чем Манфреду.
«М-м-м…» Манфред находит ее — в трех уровнях вниз по замысловатой иерархической структуре объектов. Там — прерывание очередности: входящий иск, еще пока не распространившийся вверх по дереву производных. Он тычет в объект программой просмотра собственности. «Боюсь, я не директор этой компании, мистер Глашвитц. Похоже, я остаюсь в штате как технический контрактник без исполнительных полномочий, с отчетностью президенту, но честно говоря, я первый раз слышу об этой компании. Я могу сказать вам, кто ответственный, если Вы хотите».
«Да?» — в голос пристава появляется чуть ли не заинтересованность. Манфред тем временем выясняет — парень звонит из Нью-Джерси; там сейчас три часа утра.
Злость и желание отомстить за побудку придают голосу Манфреда твердости. «Президент компании „холдинг. изобилия. корневой.184.97.AB5“ — холдинг. изобилия. корневой.184.97.201. Секретарь — холдинг. изобилия. корневой.184.D5, а председатель — холдинг. изобилия. корневой.184.E8.FF. Все активы распределены между этими компаниями поровну, и могу также сообщить, что их устав написан на Питоне[68]. Хорошего Вам дня!» Дотянувшись до пульта управления телефоном сбоку кровати, он жмет кнопку сброса, садится, зевает, и нажимает «не беспокоить», пока пристав не перезвонил снова. Посидев чуть-чуть, он встает, потягивается и идет в ванную, почистить зубы и причесаться, а заодно узнать, где зародился иск, и как так получилось, что человек сумел пробраться сквозь сеть его робокомпаний достаточно далеко для того, чтобы потревожить его самого.
* * *
За завтраком в ресторане отеля Манфред решает, что пришла пора сделать кое-что необычное. Он на некоторое время сделает себя богатым. Это перемена — поскольку обычно его профессия состоит в том, чтобы делать богатыми других. Манфред не верит ни в дефицитность, ни в игры с нулевой суммой, в которых если кто-то выигрывает, то кто-то другой обязательно проигрывает, ни в конкуренцию. Его мир движется слишком быстро и слишком насыщен информацией, чтобы там находилось место играм за установление иерархии, в которые так любят играть приматы. Однако сейчас он в таком положении, когда хочется сделать что-то радикальное, например — стать временным миллиардером и прикончить бракоразводный процесс одним махом, как коварный осьминог-бухгалтер избегает хищника, исчезнув в облаке собственных чернил.
В некоторой мере, Памела преследует его из-за идеологии — она все еще верна идее правительства как доминантного сверхорганизма эпохи — но так же и потому, что она по-своему любит его, а последнее, что способна снести любая уважающая себя повелительница — это отвержение собственным миньоном. Памела — возрожденный постконсерватор, появившись на свет вместе с первым поколением, рожденным после заката Американского столетия, она прошла суровую закалку в своих убеждениях. И она готова использовать любые уловки из популярного на дне арсенала средств немного приподняться — самоотвержение, провокации на преступления, хищнический меркантилизм, разнообразные грязные трюки — чтобы внести свой вклад в укрепление разваливающейся федеральной системы, которая вот-вот грозит окончательно рухнуть под грузом устаревающей инфраструктуры, последствий заграничного авантюризма и счетов медицинской страховки. Манфред, который носится по свету на бесплатных авиарейсах и каким-то образом никогда не нуждается в деньгах, едва ли способен вызвать у нее одобрение. А между тем, в списках серверов репутации он парит в тридцати пунктах над IBM. Все средства определения эффективности, доброй воли и кооперации ставят его выше даже самых фундаменталистских из компьютерных компаний с открытыми исходниками — она не может не замечать это. И она знает, что он жаждет ее суровой любви, что он хочет отдаться ей полностью. Так почему же он убегает?
Причина его бегства куда более обыденна, это — их нерожденная дочь, девяностошестичасовой зародыш, извлеченный перед имплантацией и замороженный в жидком азоте. Памела, кажется, купилась на все паразитные мемы сообщества «Родители за Традиционных Детей». РТД — отказники от коррекции рекомбинантной зародышевой линии[69]: они не желают, чтобы их дети при зачатии были защищены от поправимых генетических отклонений. А если в мире и есть что-нибудь такое, с чем Манфред не сможет найти общий язык, так это слепая уверенность, что «природа знает лучше всего». Заставить его в это поверить вовсе не являлось конечной целью Памелы. Но еще одна оглушительная ссора — и он хлопает дверью, прочь, странствовать легко и свободно, искриться новыми идеями как меметический фейерверк, и жить щедростью новой парадигмы. Заявка на развод на основании неразрешимых идеологических противоречий. И никаких больше плетей и кожаных ремней.
* * *
Перед тем, как сесть на маглев[70] в Рим, Манфред использует свободную минутку, чтобы заскочить на салон авиамоделей. Там можно повстречать внештатника ЦРУ (была наводка, что кто-то из них на нем окажется), а кроме того, летающие модели — горячие хакерские штучки десятилетия: начини леталку из легчайшего дерева бальсы микромеханикой, камерами и нейросетями, и получишь военного стелс-дрона[71] следующего поколения. Такие салоны — плодородное шоу талантов, прямо как хакерские контесты[72] в старину. Собственно, эта тусовка расположилась в бедствующем пригородном супермаркете, сдающем свои площади в аренду мероприятиям наподобие этих, чтобы хоть как-то протянуть еще немного. (Роботизированный склад по соседству, напротив, бешено суетится, запаковывая посылки для адресной доставки. Людям все еще требуется еда, общаются ли они по телемосту или теснятся в офисах в биопространстве).
Сейчас холл полон людьми. Жутковатые псевдонасекомые зловеще жужжат у сверкающих пустых весов для мяса, и не боятся быть сраженными их электрошокером. Над полками для продуктов развернулся трехмерный ночной кошмар — причудливое, дерганое изображение в синтетических цветах радаров, которое подается прямиком на установленные там мониторы. Прилавок с товарами женской гигиены в ассортименте откачен назад, и на освободившемся месте, натягивая пластиковое покрывало, красуется гигантский тампон пяти метров в длину и шестидесяти сантиметров в ширину — ракета-носитель для запусков микроспутников. За ней мерцает конференц-дисплей, который спонсоры шоу впихнули туда, очевидно, чтобы завлекать таланты инженеров-гиков, настоящих и будущих.
Очки Манфреда включают увеличение и наводятся на один особенно цепляющий взгляд триплан Фоккера, который несется сквозь толпу на уровне лиц. Манфред собирает видеопоток, и отправляет его в режиме реального времени на один из своих сайтов. Фоккер в тугой полупетле с переворотом через крыло взмывает под потолок, к запыленным трубам пневматической доставки, и садится на хвост F-104G.. Птицы войны мчатся в высоте в замысловатом танце воздушной игры в салочки. Манфред так увлекается наблюдением за ними, что чуть не спотыкается о толстую белую трубу готового хоть сейчас восстать орбитального ускорителя.
«Эй, Манфред! Осторожней, силь ву пле!»
Он удаляет самолеты и оглядывается. «Я знаю Вас?» — вежливо спрашивает он, вздрагивая, потому что уже вспомнил.
«Амстердам, три года назад». Женщина в двубортном костюме поднимает бровь. Агент-социальный секретарь шепчет о ней Манфреду на ухо.
«Аннетт из отдела маркетинга Арианспейс?» Она кивает, и он фокусирует свой взгляд на ней. Одета все в том же ретростиле, который так смутил его при первой встрече — ни дать, ни взять, сотрудник секретной службы эпохи Кеннеди. Выбеленная короткая стрижка, будто сердитый ежик-альбинос, бледно-синие контактные линзы, черный галстук, узкие отвороты. Только цвет ее кожи напоминает о ее берберском происхождении. Те же неусыпные сережки-камеры. При виде его реакции поднятая бровь сменяется улыбкой одним уголком рта. «Вспомнил. То кафе в Амстердаме. Что принесло тебя сюда?»
«Как, что?…» Она одним жестом обводит весь салон. «Это шоу талантов, конечно же». Элегантное пожатие плечами, взмах руки в сторону орбитального тампона. «Здесь огромный потенциал! Мы нанимаем новых работников в этом году, и если мы хотим снова занять место на рынке запусков, мы должны брать только самых лучших. Энтузиастов, а не плывущих по течению, инженеров, способных потягаться с конкурентами из Сингапура».
Манфред наконец замечает неприметный логотип корпорации на боку ускорителя. «Вы доверили изготовление самого носителя сторонним сборщикам?»[73]
Аннетт натягивает мину и принимается объяснять с вымученной повседневностью. «Космические отели демонстрируют рост прибыльности в последнее десятилетие. А важных шишек ведь не должны беспокоить проблемы ракетостроения, верно? Все то, что быстро летает и может взорваться, должно быть списано, говорят они. Диверсифицируйтесь, говорят они. А не то…» Она очень по-французски пожимает плечами. Манфред кивает; ее камеры в постоянном тесте на профпригодность записывают все происходящее.
«Рад видеть, что Европа снова присоединяется к бизнесу запусков» — говорит он серьезно. «Это будет очень важно, когда бизнес конформационно воспроизводящихся наносистем раскрутится. Место в этом рынке — серьезный стратегический актив для любой компании в сфере, даже если пока это — цепь орбитальных отелей». Особенно теперь, когда они доконали НАСА и в лунной гонке остались только Китай и Индия, думает он невесело.
Ее смех подобен перезвону стеклянных колокольчиков. «А ты сам, мон шер? Что привело тебя в Конфедерацию? У тебя, должно быть, сделка на уме».
«Ну…» Время Манфреда пожимать плечами. «Я надеялся, что встречу агента ЦРУ[74], но кажется, сегодня их здесь нет никого».
«Это неудивительно» — говорит Аннетт с досадой. «В ЦРУ считают, что космическая индустрия мертва. Дурачье!» С минуту она продолжает проходиться по всем недосмотрам Центрального разведывательного управления с оживлением и с истинно парижской грубостью. «Они скурвились не хуже АР и Рейтерс с тех пор, как стали публичными» — добавляет она. «Сколько сетевых информационных агентств, не перечесть, а все жмотятся! Не понимают в ЦРУ, что за хорошие новости надо платить по рыночным ценам, если они хотят, чтобы фрилэнсеры-внештатники не пошли по миру. Да над ними смеяться можно. Им так легко скармливать дезинформацию — прямо как Отделу Специального Планирования». Она потирает пальцами в воздухе, изображая пачку банкнот. В этот момент, будто послужив восклицательным знаком к ее пассажам, над ее головой пикирует удивительно прыткий орнитоптер, взмывает обратно и уносится в направлении дисплея в отделе наливок, сделав двойное сальто.
К ним протискивается иранская женщина в кожаном мини-платье с глубоким вырезом на спине и в почти прозрачном шарфе, и требует рассказать, во сколько обойдется покупка микроускорителя. Попытки Аннетт отослать ее на сайт изготовителя ее не удовлетворяют, и к тому моменту, как показывается ее бойфренд, ретивый юный пилот воздушных сил, и наконец уводит ее, Аннетт уже выглядит заметно потерянной. «Туристы» — бормочет она. Потом замечает Манфреда, который уставился куда-то в пустоту, перебирая пальцами невидимую клавиатуру в воздухе. «Манфред?»
«Эм… Что?»
«Я торчала в этом зале шесть часов кряду, и мои ноги сейчас отвалятся». Аннетт берет его под левую руку и очень демонстративно снимает сережки, отключая камеры на них. «Если я скажу, что могу вместо тебя написать в службу новостей ЦРУ, ты ведь сводишь меня в ресторан, и накормишь обедом? И ты скажешь мне все то, о чем хочешь сказать?»
* * *
Добро пожаловать во вторую декаду двадцать первого столетия — второе десятилетие периода человеческой истории, в котором окружающая среда стала подавать признаки достаточной разумности, чтобы удовлетворять потребностям живущих в ней людей.
Мировые новости этого вечера, определенно, подавляют. В Майне диверсионные группы, связывающие себя с движением «Родители за Традиционных Детей», объявили о логических бомбах, которые были заложены в сканеры генома в родильных домах и заставляли их случайным образом выдавать ложные обнаружения при обследованиях на наследственные заболевания. Выявленный ущерб составил шесть нелегальных абортов и четырнадцать судебных исков.
На Международном Конгрессе Исполнительских Прав проходит третий раунд антикризисных переговоров, призванных еще немного отсрочить окончательный крах установленного Всемирной Организацией Интеллектуальной Собственности режима лицензирования музыки. С одной стороны, силовики из Американской Ассоциации Охраны Авторских Прав лоббируют ввод полного контроля над воссозданием измененных эмоциональных состояний, связанных с произведениями искусства и их исполнением. Чтобы доказать серьезность своих намерений, они похитили двух «инфоинженеров» из Калифорнии, которые были вымазаны дегтем, вываляны в перьях и выставлены у позорных шестов с перебитыми суставами. Таблицы на шестах обвиняли их в реконструировании сценариев с использованием аватаров умерших, и таким образом вышедших из-под действия авторского права кинозвезд.
По другую сторону баррикад Ассоциация Свободных Артистов требует права играть музыку на улице, не подписывая контракт о звукозаписи, и обвиняет ААОАП в том, что они — средство аппаратчиков из Мафии, выкупивших лежащую при смерти музыкальную индустрию, чтобы получить легальный статус. В ответ на это директор ФБР Леонид Куйбышев заявляет, что «Мафия не имеет значительного присутствия в Соединенных Штатах».
Но музыкальному бизнесу уже ничто не поможет, потому что вся американская индустрия развлечений, имеющая легальный статус, вот-вот рухнет, и со времен ужасных нулевых не нашлось ничего, что было бы способно отвратить приближающийся коллапс.
Ограниченно разумный вирус, распространяющийся по голосовой почте и маскирующийся под аудитора налоговой службы, вызвал разорение по всей Америке, собрав, по разным оценкам, около восьмидесяти миллиардов долларов (якобы, как конфискации за неуплату), и переведя их на счет в швейцарском банке. Еще один вирус много потрудился, взламывая банковские счета, отправляя десять процентов активов предыдущей жертве и рассылая себя по всем электронным адресам жертвы нынешней, став таким образом первой самораспространяющейся финансовой пирамидой в действии. И что удивительно, никто особенно не жалуется. Пока наводят порядок, банковские IT-отделы объявляют приостановку работы и отказываются обрабатывать любой перевод, который сформулирован иначе, как чернилами на продукте переработки мертвых деревьев.
Информаторы предупреждают о неизбежной корректировке непомерно раздутого рынка репутаций; за предупреждениями следуют эксклюзивы о медиагуру, чьи рейтинги взлетели выше всех реалистичных пределов доверия. Последствия для спекулятивного высокодоходного сегмента рынка доверия ожидаются серьезными.
Европейский совет независимых глав государств рассмотрел еще один план построения еврофедерализма, и отложил его на неопределенный срок — по меньшей мере до тех пор, пока экономика не выйдет из текущего кризиса. За последний месяц были воскрешены три вымерших вида; к сожалению, темп вымирания исчезающих видов теперь возрос до одного в сутки. Группа военных активистов, противоборствующих генной модификации продуктов, попала под международное преследование Интерпола после заявления о том, что они встроили ген метаболического производства цианида в в геном семян пищевой кукурузы. Смертельных случаев пока не зафиксировано, однако необходимость проверять утреннюю кашу на цианид способна очень серьезно подорвать доверие потребителя.
Чуть ли не единственные, кому хорошо прямо сейчас — это выгруженные омары — наверное, потому, что они даже отдаленно не похожи на людей.
* * *
Маглев мчится под Ламаншем, а Манфред и Аннетт болтают за обедом на втором этаже вагона-ресторана. Путь Манфреда лежит через Париж, а Аннетт, как оказалось, просто ездит оттуда каждый день на работу. Так что еще с салона Манфред передал Айнеко поручение перегнать его багаж, а потом встретить его на станции St.Pancras, в терминале, похожем на огромную стальную мокрицу. Ускоритель остался в салоне, он — незаправленный опытный образец, и о нем можно не беспокоиться.
Вагон-ресторан обслуживает непальская сеть фаст-фуда. «Знаешь, иногда мне хочется остаться на поезде» — говорит Аннетт, пока ждет своего mismas bhat. «Проехать Париж… Представь. Засыпаешь на кушетке, просыпаешься в Москве, садишься на другой поезд. И через два дня ты во Владивостоке».
«Если тебя пропустят через границу» — бормочет Манфред. Россия — одно из немногих остающихся мест, где все еще могут спросить паспорт. А заодно поинтересоваться, не являешься ли ты анти-антикоммунистом, или даже — не был ли ты им когда-либо. Кровавое прошлое никак не отпустит ее. Перемотай видеоархив назад до самого убийства Столыпина — и всё сначала… К тому же, у нее есть враги: белые русские олигархи, рэкетиры-крышеватели, собирающие дань с бизнеса интеллектуальной собственности. В общем, полный психоз и пережитки эксперимента последней декады с марксизмом-объективизмом. «Ты действительно внештатник ЦРУ?»
Аннетт ухмыляется, ее губы обезоруживающе алеют. «Я присылаю им материалы иногда. Но ничего такого, за что меня могут уволить».
Манфред кивает. «Моя жена имеет доступ к их каналам без фильтров».
«Твоя…» Аннетт запинается. «Это была она, да? Кого я видела у Де Вильдерманна». Она видит, как изменилось выражение его лица. «Ох, бедолага». Она поднимает стакан. «Все идет… Все пошло не так?»
«Когда используешь ЦРУ, чтобы что-то донести до жены, а она отвечает от имени федерального налогового управления, понимаешь, что женитьба не задалась».
«Лет через пять, не больше» — Аннетт морщится, — «ты простишь мне эти слова… Но непохоже, что она тебе подходит». В этом утверждении есть кое-что вопросительное — и снова Манфред отмечает, насколько же хорошо Аннетт умеет насыщать свои слова подтекстом.
«Я вообще не знаю, кто мне подходит» — говорит он неуверенно. И этому есть повод: Манфреда никак не покидает ощущение, что кое-что из причин его с Памелой разлада не является ни его, ни ее заслугой — какое-то деликатное вмешательство, вклинившееся исподтишка и незаметно разделившее их. Иногда он чувствует себя марионеткой. И все это пугает его, поскольку смахивает на ранние признаки шизофрении. Для взлома метакортексов время еще не настало — рановато пока еще, чтобы кто-то стал этим заниматься… Или все-таки нет?
Прямо сейчас внешние ветви его сознания говорят ему, что Аннетт им нравится, особенно — когда она является сама собой, а не винтиком в биопространственной сборке, управляющей Арианспейс. Но та часть его самого, которая все еще является человеческой, не знает даже, насколько можно доверять самому себе. «Я хочу быть самим собой. А кем хочешь быть ты?»
Она пожимает плечами. Официант ставит перед ней тарелку. «Я просто маленькая парижанка, чего уж там! Простушка из сиреневого века Евроконфедерации, из руин Европейского Союза, который сам себя подверг Деконструкции до основания…»
«Ага, ага». Тарелка появляется и перед Манфредом. «А я — старое доброе дитя микробума с Масспайкской дороги…» — он поддевает слой омлета и рассматривает еду под ним. — «…рожденное в годы заката Американского века». Он тыкает вилкой в один из множества кусочков мяса, в ответ на что тот тут же брызгается соком. Европейские законы защиты конфиденциальной информации весьма суровы в сравнении с американскими, и его электронные агенты могут поведать ему о ней не слишком многое. Но основная информация открыта. Родителей двое, и они все еще вместе. Отец — мелкий политик в городском совете где-то в пригороде Тулузы. Училась в хорошей школе. Моталась год по Конфедерации по государственной обязанности, за государственный счет учась тому, как живут другие — что-то вроде воинской повинности в 20 веке или студенческого года странствий в старину, но обязательное для всех и принятое для укрепления государственности. Никакого блога или личного сайта — во всяком случае, агенты не отыскали. Пришла в Арианспейс сразу после Политехнического, с самого начала встала на менеджерскую колею и уже не сходила с нее. Космодром Куру, Манхэттэн, Париж. «Твоя взяла. Ты ни разу не была замужем».
Она прыскает. «Времени не было! Я же еще молода». Она зачерпывает целую вилку еды, поднимает и добавляет: «Между прочим, государство потребует выплат».
«А…» Манфред задумчиво водит соломкой в стакане. Рождаемость в Европе все падала и падала, и руководство Европейской Конфередации, конечно, беспокоилось. Старый ЕС начал субсидирование младенцев лет десять назад, дав начало новому поколению опеки, но проблема от этого ничуть не уменьшилась. На самом деле все, что у них получилось — так это то, что лучшим женщинам в их плодородный возраст стало решительно не до детей. Скоро, если не подоспеют ни средства, останавливающие старение, ни дешевый искусственный интеллект, придется искать решение на Востоке — импортировать оттуда новое поколение.
«У тебя есть номер в отеле?» — вдруг спрашивает Аннетт.
«В Париже?» — Манфред вздрагивает, как пыльным мешком из-за угла нахлобученный. «Нет, пока что».
«Тогда тебе стоит пойти со мной». Аннетт вопросительно смотрит на него.
«Не уверен, что мне…» Он понимает выражение ее лица. «О чем ты?»
«Ни о чем. Мой знакомый Анри говорит, я слишком легко пускаю к себе кого угодно. Но ты не кто угодно. Мне кажется, ты способен последить за собой. К тому же, сегодня пятница. Пошли со мной, и я отправлю твои пресс-релизы для Компании. Скажи, ты танцуешь? Да тебе совершенно нужны чумовые выходные. Пошли, развеемся!»
* * *
Аннетт проходится по планам Манфреда на выходные асфальтовым катком соблазнов. Он рассчитывал найти отель, отправить пресс-релиз, и уделить некоторое время изучению путей финансирования РТД, а так же исследованию размерности вариабельности доверия при репутационных сделках, после чего направиться в Рим. Вместо этого Аннетт тащит его к себе домой, в большую квартиру-студию, в глубине парижского Марэ. Она усаживает его за барную стойку, быстренько ликвидирует беспорядок в его багаже, пока он перекусывает, а затем закрывает ему глаза и дает выпить две подозрительные на вкус капсулы. Потом наливает себе и ему по высокому стакану ледяного Аквавита, на вкус в точности похожего на польский ржаной хлеб. Затем, когда они осушают свои стаканы, они буквально срывают одежду друг с друга. Манфред с огромным удивлением замечает собственную эрекцию, крепкую, как стальной лом — после их последней буйной ссоры с Памелой он вроде бы предполагал, что его больше не интересует секс. Однако они оказываются на постели Аннетт, среди разбросанной одежды. Она очень консервативна: она предпочитает наготу, и физическое проникновение, и обыкновенный трах прошлого века изощренным фетишам века нынешнего.
Потом Манфред с еще большим удивлением замечает, что возбуждение никак не спадает полностью. «Капсулы?» — спрашивает он.
Она обнимает его тонким, но мускулистым бедром, протягивает руку и берет его член. Сжимает его. «Да» — признает она, — «Тебе нужна совершенно особая помощь, чтобы развеяться». Сжимает еще. «Кристаллический мет и традиционный ингибитор фосфодиэстеразы[75]?» Он сжимает ее маленькую грудь, чувствуя себя примитивным и грубым. Нагота… Он не помнит — позволяла ли Памела ему когда-нибудь увидеть ее полностью обнаженной? Она считала, что кожа сексуальнее, если она скрыта. Еще одно сжимающее движение руки Аннетт, и он снова напрягается. «Еще!»
Потом Манфред ощущает, как саднит кожа и ноет тело. Она показывает ему, как пользоваться биде. Все сверкает чистотой, а ее прикосновение электризует. Пока она принимает душ, он сидит на крышке туалета и увлеченно вещает о Тьюринговой полноте как атрибуте устава компаний и о клеточных автоматах, о криптографической проблеме взаимно неизвестных сверхдлинных последовательностей и о его работе над решением коммунистической Проблемы Центрального Планирования с помощью сети сцепляемых интерлокингом[76] полностью автономных компаний, о неизбежной коррекции рынка доверия и о зловещем восстании музыкальной записывающей индустрии из мертвых, и конечно, о все еще насущной необходимости разобрать Марс.
Потом она выходит из душа, и он говорит, как он любит ее. Она целует его, снимает с его головы наушники и очки, сделав его действительно обнаженным, садится к нему на колени, и трахает его снова и снова, так, что его мозги окончательно отключаются, она шепчет ему на ухо, как она любит его, и как она хочет быть его менеджером. После чего она ведет его к себе в комнату, говорит ему, что именно она желает, чтобы он надел, одевается сама, дает ему зеркало с дорожкой белого порошка, и Манфред втягивает его. Когда он оказывается достаточно наряжен, они отправляются в поход по клубам с твердым намерением кутить всю ночь — Аннетт в смокинге, а Манфред в белом парике, в красном шелковом платье с открытыми плечами и на высоких каблуках. Где-то перед рассветом, выдохшись, выдохшись и кружась в последнем танго в БДСМ-клубе на улице Святой Анны, и положив голову на плечо Аннетт, он понимает, что да, оказывается, действительно возможно испытывать страсть с кем-то еще, кроме Памелы.
* * *
Айнеко будит Манфреда, упорно тычась головой в его лоб над левым глазом. Он стонет, пытаясь открыть глаза. В голове гулко стучит, во рту свалка, а кожа склизка от макияжа. Откуда-то доносится громкий стук. Айнеко продолжает настойчиво мяукать. Манфред садится, чувствуя, как шелковое белье натирает ужасно саднящую кожу — похоже, он просто повалился на кровать полностью одетым, да так и заснул. Из спальни доносится храп, во входную дверь кто-то барабанит, и похоже, настойчиво желает попасть внутрь. Черт. Он потирает виски и пытается встать, чуть не растягивается на полу и понимая, что даже не снял эти туфли на смехотворно высоких каблуках. Сколько я вчера выпил? — гадает он. Его очки лежат на барной стойке, он надевает их и моментально оказывается посреди вихря идей, требующих внимания. Манфред поправляет парик, подбирает юбки и, спотыкаясь, идет к двери с нехорошим чувством. Хорошо, что его публично котируемая репутация — параметр совершенно технический.
Он открывает дверь. «Кто там?» — спрашивает он по-английски. В ответ кто-то толкает дверь внутрь так, что Манфред, сбитый с ног, врезается в стену и сползает по ней. Его очки отключаются, а по боковые дисплеи наполняются цветным мельтешением помех.
Внутри оказываются двое, одетые в совершенно одинаковые джинсы и кожаные куртки. На них — перчатки и маски, и один из них сует Манфреду под нос визитку. Очень угрожающую. За ними, в дверном проеме, кружится в воздухе помесь пистолета с квадрокоптером[77] и пристально наблюдает за всем происходящим.
«Где он?»
«Кто?» — выдавливает Макс. От ужаса перехватывает дыхание.
«Макс». Второй незваный гость молниеносно шагает в комнату, быстро оглядывается, пригибается и устремляется в ванную. Айнеко, кувыркаясь, падает перед диваном, обмякшая, как тряпка. Гость идет в спальную, и оттуда доносится пронзительный оборвавшийся крик.
«Я не знаю, кто…» — Манфреда перепуган так, что вот-вот задохнется.
Второй, пригибаясь, выходит из спальни, делает жест рукой. Отбой.
«Просим прощения за беспокойство, — жестко говорит человек с визиткой, убирая ее обратно в нагрудный карман. — Если вам доведется увидеть Манфреда Макса, передайте ему, что Американская Ассоциация Охраны Авторских Прав настоятельно рекомендует ему прекратить содействие музыкальным ворам и прочим паразитирующим выродкам, угрожающим Обьективизму. Репутация имеет значения только для тех, кто остается в живых. До свидания».
Двое копирайт-гангстеров исчезают в дверном проеме. Манфред трясет головой, его очки перезагружаются. «Ж-ж-жопа… Анне-е-етт!»
Она появляется в двери спальни, придерживая простыню вокруг талии, сердитая и смущенная. «Аннетт?». Она оглядывается, видит его и начинает нервно смеяться. «Ты в порядке…» Говорит он. «Ты в порядке».
«И ты тоже». Она обнимает его, дрожа. Потом рассматривает его с вытянутых рук. «Ну до чего прелестная картина!»
«Я был им нужен!» говорит он, стуча зубами. «Зачем?»
Она серьезно смотрит на него. «Тебе нужно в душ. Потом тебе нужен кофе. Мы не дома, так?»
«Ах, да». Он смотрит вниз. Айнеко приходит в себя и садится, с виду — сбитая с толку. «Душ. Потом отправить статьи в ЦРУ».
«Отправить?» На ее лице отражается удивление. «А, я же отправила их тогда ночью. Пока была в душе. Микрофон-то водонепроницаемый!»
* * *
Пока добирались работники безопасности Арианспейс, Манфред успел снять вечернее платье Аннетт и принять душ. Теперь он сидит в комнате, закутавшись в халат, держа в руках пол-литровую кружку эспрессо, и ругается сквозь зубы.
Пока он танцевал ночь напролет в объятиях Аннетт, рынок глобальной репутации ушел в нелинейность. Люди стали вкладывать свое доверие в Христианскую Коалицию и Альянс Еврокоммунистов — верный признак плохих времен — а репутация торговых отраслей, казавшихся безупречными, отправилась в свободное падение — как будто бы вскрылся большой коррупционный скандал.
Манфред обменивает идеи на кудо[78] благодаря Сообществу Свободного Интеллекта, этому побочному детищу Джорджа Сороса и Ричарда Столлмана. Его репутация основана на пожертвованиях публичному благу, а у этой медали нет обратной стороны. Поэтому он сначала оказывается оскорблен и поражен, когда узнает, что упал на двадцать пунктов за последние два часа, а потом и испуган, завидев, что и всем остальным досталось. Он ожидал падения на десять пунктов, но то был вклад в опционы — цена использования того анонимного смесителя багажа, который направил его старый чемодан в Момбасу, а новый — в офис потерянных вещей в Лутоне. Но это более серьезно. Как будто весь рынок оказался поражен эпидемией какой-нибудь доверической болезни.
Аннетт деловито снует вокруг, показывая расстановку и последовательность событий криминалистам, которых глава отдела прислал в ответ на ее звонок о помощи. Кажется, вторжение не столько встревожило ее, сколько рассердило и потрясло. Сеть алчности, в крепкие тенета которой может попасться любой классический исполнитель быстрорастущей компании, в бездефицитном будущем Манфреда подвергнется искоренению, но пока это неизбежная производственная опасность. Эксперт и экспертесса, пара молоденьких лощеных загорелых ливанцев, тычут желтым жерлом масс-спектрометра туда и сюда, и соглашаются, что да, определенно в воздухе есть что-то, весьма похожее на оружейную смазку. Но, к огромному сожалению, нарушители носили маски, препятствующие отслоению частичек кожи, и они замели следы пылью, которую весьма предусмотрительно собрали пылесосом в городском автобусе, так что идентификация генома абсолютно невозможна. В настоящий момент они соглашаются классифицировать произошедшее как подозрение на попытку покушения по служебным мотивам (источник: неизвестен, степень тяжести: тревожная), и посоветовать понизить порог срабатывания на домашней телеметрии, чтобы запись событий включалась вовремя. И не забывайте носить камеры-сережки; никогда не отключайте их. Наконец, они уходят, Аннетт запирает дверь, прислоняется к ней и ругается целую минуту подряд.
«Это было посланием от агентства охраны авторских прав, — говорит Манфред неровным голосом, когда Аннетт успокаивается. — Ты же знаешь, что несколько лет назад русские гангстеры из Нью-Йорка выкупили записывающие картели? Когда этот правовой базис, который трещал по всем швам, вконец развалился, артисты вышли в онлайн и актуальными стали технологии предотвращения копирования, Мафия оказалась единственными, кто позарился на старую бизнес-модель. И эти парни придали защите авторских прав совершенно новый смысл. Вот это, например, по их меркам было вежливым предложением „прекратить“ и „отказаться“. Они заправляют студиями записи и магазинами, и они действительно пытаются перекрыть любые каналы распределения, на которые не способны наложить лапу. Не слишком успешно, конечно — большинство гангстеров живут в прошлом, они более консервативны, чем любой нормальный бизнесмен может себе позволить… Что ты такое пустила по проводу?»
Аннетт закрывает глаза. «Я не могу вспомнить. Нет». Она поднимает руку. «Открытый микрофон. Я передала все про тебя и вырезала, вырезала все упоминания о себе». Она открывает глаза и трясет головой. «Что я такое намутила?»
«И ты тоже не знаешь?»
Он поднимается, она идет к нему и обвивает руками его плечи. «Я хорошо намутила с тобой», — мурлыкает она.
«Да ладно…» — Манфред отстраняется. Потом он замечает, как это ее расстроило. Между тем, в его очках что-то мерцает, требуя внимания. Он был отключен от сети целых шесть часов, понимает он, и от осознания того, что означает не быть в курсе всего произошедшего за последних двадцать килосекунд, по спине бегут мурашки. «Мне нужно знать больше. Что-то в той рассылке постучало по прутьям не тех клеток. Или кто-то прознал про обмен чемоданов? Я предполагал, что эта рассылка станет знаком быть наготове тем, кто хочет построить работающую систему центрального планирования, а не тем, что хочет меня пристрелить!»
«Ну что ж…» Она отпускает его. «Делай свое дело». И добавляет с холодом в голосе: «Я буду на связи».
Он осознает, что причинил ей боль, но он не видит способов объяснить, что не хотел этого. Во всяком случае — не впутываясь при этом еще больше в личное. Он доедает круассаны и погружается в одно из тех состояний глубокого взаимодействия, каковые неизбежно имеют место в его образе жизни. Пальцы ударяют по невидимым клавиатурам, глазные яблоки вертятся, как сумасшедшие, а очки перекачивают медиасодержимое невероятной степени погружения прямо внутрь его черепа по быстрейшему из доступных на сей день соединений.
Один из его адресов его электронной почты так завалило сообщениями, что будь они бумажными, стопка достала бы до Луны. Множество компаний с названиями вроде «холдинг. изобилия. корневой.8E.F0» отчаянно пытаются завладеть вниманием своего неуловимого директора.
Каждая из этих компаний (а их число перевалило за шестнадцать тысяч, и паства пополняется каждый день) имеет троих директоров, при этом сама являясь директором трех компаний, и каждая выполняет скрипт, написанный на изобретенном Манфредом функциональном языке. Директора сообщают компании, что надо сделать, и в эти инструкции входит команда передать инструкции дочерним компаниям. В результате они являются колонией клеточных автоматов — как клетки в конвэевской Игре Жизни[79], только гораздо более сложные и могущественные.
Компании Манфреда формируют программируемую сеть. Некоторые из них снабжены капиталом — патентами, которые Манфред после оформления приписал им вместо какого-нибудь из Свободных Сообществ. Другие занимают управляющие роли и, фактически, не торгуют. Все их корпоративные функции, такие, как ведение профилей и голосование за новых директоров, централизованы и осуществляются через его собственную среду управления компаниями, а торговые операции проводятся с помощью одной из популярных сетевых моделей «бизнес-бизнес». Внутренняя деятельность включает в себя более скрытые вычисления, целью которых является балансировка нагрузки и обработка задач распределения ресурсов — то есть, фактически, то же самое, что могла бы делать классическая государственная центральная система планирования. И ничего из этого не объясняет, почему более половины компаний Манфреда подверглись входящим судебным искам всего за последние двадцать два часа.
Иски… случайны. Именно случайность — единственная закономерность, которую Манфред может заметить. Некоторые из них — обвинения в нарушении патентов. Эти Манфред мог бы воспринять всерьез, если бы не тот факт, что треть из их целей — компании, которые за пределами своей внутренней среды не делают в настоящий момент вообще ничего. Некоторые являются обвинениями в управленческих нарушениях, но попытка разобраться обнаруживает целую кучу чепухи. Обвинения в неуставном увольнении, дискриминации по возрасту — и это иски к компаниям, в которых нет работников! Жалобы на торговлю не по правилам. А один иск утверждал, что обвиняемые (в сговоре с премьер-министром Японии, правительством Канады и эмиром Кувейта) используют орбитальные лазеры, управляющие сознанием, чтобы заставить собачку истца непрерывно тявкать днём и ночью.
Манфред вздыхает и наскоро подсчитывает. При нынешнем темпе иски атакуют его сеть корпораций со скоростью один раз в шестнадцать секунд — и это в сравнении с полным их отсутствием за предыдущие шесть месяцев. Еще через день настанет насыщение — его возможности отбиваться будут задействованы по максиму. А если так будет продолжаться еще с неделю, их станет достаточно, чтобы не хватило всех судов Соединенных Штатов. Кто-то нашел способы обращаться с исками так же, как он сам обращается с компаниями, и избрал в качестве цели его самого.
Сказать, что Манфреду это не кажется забавным — значит ничего не сказать. Если бы не влияние эмоционального состояния Аннетт, и раздражение из-за вторжения, он был бы чертовски зол, однако он еще в достаточной мере человек, чтобы реагировать прежде всего на человеческие стимулы. Поэтому он решает сделать что-нибудь с этим немного погодя — пока в его памяти все еще свежи летающий пистолет и переодевание.
Секс, трансгрессия[80] и сети — вот что сейчас занимает сознание Манфреда, и тут Глашвитц звонит опять.
«Алло?» — рассеянно говорит Манфред. Мысли об электронном боте-генераторе исков, атакующем его системы, здорово его увлекли.
«Макс! Неуловимый мистер Макс!» — Глашвитц, определенно, весьма доволен тем, что выследил свою цель.
Манфред морщится. «Кто вы?» — спрашивает он.
«Я звонил вам вчера» — говорит адвокат. «Вам бы следовало меня послушать». Он премерзко хихикает. «Теперь я достал вас!»
Манфред держит трубку подальше от лица, как будто она радиоактивна. «Я записываю разговор» — предупреждает он. «Кто вы, черт вас побери, такой, и чего вам нужно?»
«Ваша жена решила продолжить пользоваться моими услугами, чтобы добиться удовлетворения своих интересов в разводе. То, что вчера я позвонил вам, было знаком, что ваши средства защиты иссякают. Сейчас у меня на руках ордер о замораживании всех ваших активов, подписанный в суде три дня назад. Эти смехотворные компании вам не помогли, и теперь она взыщет с вас именно то, что вы ей задолжали. После, собственно, налогов. На этом пункте она особенно настаивала».
Манфред оглядывается, ставит телефон на удержание вызова на минутку. «Где мой чемодан?» спрашивает он Айнеко. Кошка крадется прочь, не обращая на него никакого внимания. «Вот дерьмо…» Чемодана нигде не видно. Может, сейчас он на пути в Марокко, вместе со своим бесценным грузом высокоплотного шума? Манфред снова уделяет внимание телефону. Глашвитц нудит что-то про справедливое урегулирование, про накопившиеся налоговые счета — по всей видимости, материализовавшиеся прямиком из фантазий Памелы (с пометкой «одобрено цензурой»), и про необходимость сделать чистосердечное признание в суде и исповедаться в своих грехах. «Где гребаный чемодан??» Он снимает вызов с удержания. «Да провалитесь вы, заткнитесь, пожалуйста. Я пытаюсь думать».
«Я не собираюсь затыкаться! Вы уже на судебном слушании, Макс. Вы не можете избегать ответственности вечно. У вас есть жена и беспомощная дочь, о которых надо заботиться…»
«Дочь?» Это сметает мысли Манфреда о чемодане.
«Вы не знали?» В голосе Глашвитца звучит приятное удивление. «Она была декантирована в прошлый четверг. Совершенно здорова, как мне сообщили. У вас есть наблюдательский доступ к сетевой камере клиники — я-то думал, вы знали. Впрочем, я оставляю вас. Хорошенько обдумайте все это. Чем быстрее вы придете к соглашению, тем быстрее я разморожу ваши активы! До свидания!»
Из-за платяного шкафа Аннетт доносится жеманное бип-бип, и чемодан въезжает в поле зрения. Манфред облегченно вздыхает и подзывает его. Отлично. Нечего париться — и о ночных налетах объективистских гангстеров, и о дующейся Аннетт, и о непрерывном судебном спаме от его жены, и даже о новости, что он стал отцом против собственной воли. Самое время уделить внимание плану Б. «Ну, иди ко мне сюда, гулящий чемодан. Посмотрим-ка, что у нас тут. Время поработать над репутацией…»
* * *
Раcслабление.
Стоит взглянуть на отправленный Аннетт материал, и тяжелые мысли как рукой снимает. Это пересыпанное смешками признание на камеру (на фоне струй воды и занавесок душевой), что знаменитый Манфред Макс прибыл на неделю в Париж, чтобы кутить, ширяться и вообще отрываться на всю катушку. О, и он обещал изобретать по три новых смены парадигмы каждый день перед завтраком! Начиная со способа создать и даже претворить в реальность Действительно Работающий Коммунизм, построив аппарат центрального планирования с безупречным интерфейсом взаимодействия со внешними рыночными системами. Это круче, чем «свободу-всем!» в рыночной экономике, это уж куда круче метода Монте-Карло![81] — это первое решение проблемы всех необходимых расчетов. Манфред делает так просто потому, что он может, потому, что взламывать экономику — это весело, и потому что он желает услышать вопли ужаса, доносящиеся из Чикагской школы.
Даже всмотревшись как следует, Манфред не может усмотреть в этом пресс-релизе хоть что-нибудь достаточно необычное. Ну правда же, он занимается именно всем этим, и вообще хотел встретиться с внештатником ЦРУ как раз для то, чтобы все это оказалось в сети.
Он пытается объяснить все это ей, пока намыливает ей спину в ванной. «Я не понимаю, к чему они прицепились» — жалуется он. «Нечему было спускать их с цепи — кроме факта, что я оказался в Париже, а ты отправила новости. Ты ничего не сделала неправильно».
«Mais oui[82]». Она поворачивается, скользкая как угорь, откидывается назад, погружаясь в воду. «Я и пыталась объяснить тебе это, а ты не слушаешь».
«Теперь я слушаю». Капельки воды покрывают его очки, и вид через них как будто усеян пятнышками лазерного света. «Аннетт, прости, что принес с собой всю эту кашу. Я могу сделать так, чтобы это тебя не касалось».
«Нет!» Она поднимается перед ним, наклоняется вперед, и лицо ее — серьезно. «Я сказала тебе вчера, что хочу быть твоим менеджером. Возьми меня!»
«Не нужен мне менеджер! Вся моя суть в том, чтобы быть скорым и не даваться под контроль!»
«Ты сам думаешь, тебе не нужен менеджер, но твои компании так не думают», — замечает она. «У тебя есть иски — сколько? Нет времени за ними приглядывать. В Союзе упразднили капиталистов, но даже там нужны менеджеры… Пожалуйста, позволь мне быть управляющим для тебя!»
Эта идея так захватывает Аннетт, что она заметно возбуждается. Он наклоняется к ней, накрывает ладонью набухший сосок. «Матрица компаний еще не продана» — отмечает он.
«Нет?» — это приводит ее в восторг. «Восхитительно! Кому ее можно продать, Москве? Госсовету Восстановления Закона и Порядка? …?»
«Я подумывал об Итальянской Коммунистической Партии» — говорит он. «Это пилотный проект, и я собираюсь его продать — мне нужны деньги для развода, и для того, чтобы закрыть сделку с багажом — но все не так просто. Нужен кто-то, кто установит и запустит эту чертову штуку — кто-то хорошо понимающий, как устроить сопряжение центральной системы планирования с капиталистической экономикой. Системный администратор с опытом работы для транснациональной корпорации был бы лучшим выбором, в идеале — чтобы его интересовал поиск новых путей и средства сопряжения предприятия центрального планирования с окружающим миром». Он смотрит на нее с внезапно вспыхнувшей догадкой. «Эм-м… Ты заинтересована?»
* * *
Римская жара сильнее, чем в Колумбии, что в Южной Каролине, бывает в городском центре на день Благодарения. В воздухе стоит запах «Шкод», жгущих метан, приправленный низким субтоном печеного солнцем собачьего дерьма. Машины — ярко раскрашенные суперкомпактные ракеты — носятся по аллеям, исчезают в их глубинах и снова появляются оттуда, как рассерженные осы. Похоже, что разгон их электронных систем управления считают здесь национальным спортом — при том, что ПО из отдела встроенных систем Фиата во все времена работало исключительно на честном слове.
Манфред появляется из Терминала Стационе, моргая, как сова, от пыли и пышущего солнца. Его очки монотонно нудят что-то про людей, живших здесь во времена старой Республики. Тут слишком много истории — они зависли на туристическом канале, и просто так уже не уймутся, а у Манфреда нет сил в них копаться. Он чувствует себя выжатым за эти выходные, как лимон. Только высушенная кожура и осталась, дунет ветер посильнее — и унесет. За весь день он не придумал ни единой идеи, которую было бы можно запатентовать. Для утра понедельника, в который предстоит встретиться с бывшим министром экономики и вручить ему подарок, который способен устроить министру повышение, а Манфреду — избавление от адвоката Памелы — не лучшее самочувствие. Но Манфреда не тревожат расслабление и усталость. Как хорошо, что Аннетт теперь с ним…
Не сказать, что Манфред надеется сразу же встретить бывшего министра самолично. Все, с чем ему доводилось встречаться — это холеный публичный аватар из киберпространства Кабинета Обсуждений, в строгом классическом костюме. И потому, подходя к двери с косяком, выбеленным известкой, и дергая дверной колокольчик Джанни, он никак не ожидает встретить мускулистого красавчика прямиком с картинок Том-Оф-Финланда[83], в одних только обтягивающих кожаных бриджах, непристойно выступающих спереди для завершения образа.
«Добрый день, я пришел на встречу с министром» — осторожно говорит Манфред. Айнеко, усевшаяся на его плече, пытается перевести — она издает торопливую и переливчатую череду трелей. На итальянском все, что угодно, звучит до жути торопливо.
«Ничего, я из Айовы» — говорит парень в двери. Он поддевает кожаную подтяжку большим пальцем и ухмыляется сквозь усы: «А по какому поводу?» Бросает через плечо: «Джанни! Посетители!»
«По поводу экономики» — осторожно говорит Манфред. «Я пришел сделать так, чтобы она вышла из употребления».
Красавчик, насторожившись, пятится от двери, и из-за его спины появляется министр. «А-а-а, синьор Макс! Все в порядке, Джонни, я ожидал его». Джанни, этакий гиперактивный гном, укутанный в белый пушистый банный халат, стремительно производит ритуал приглашения. «Пожалуйста, проходи, мой друг! Я уверен, после своего путешествия ты устал. Дай джентльмену освежиться, Джонни. Ты предпочитаешь кофе или что покрепче?»
Пятью минутами спустя Манфред по уши утопает в мягком кресле, покрытом бычьей шкурой цвета топленого масла, кружка чудовищно крепкого эспрессо дымится, шатко пристроившись на его колене, а Джанни Витториа собственной персоной ораторствует о проблемах построения постиндустриальной экосистемы поверх бюрократического аппарата, корни которого уходят в эру упертого модернизма 1920-х. Джанни — визионер от «левых», воплощение странного аттрактора[84] в хаотическом фазовом пространстве итальянской политики. Он — бывший профессор в области марксистской экономики, его идеи преисполнены убийственно честного гуманизма, и все, включая его врагов, утверждают, что он — один из лучших теоретиков со времен распада Евросоюза. Однако его интеллектуальная чистота не позволяет ему подняться на самый верх, а его соратники выражаются о нем куда менее сдержанно, чем политические враги — они обвиняют его в наиболее тяжком из всех политических преступлений, в том, что он ценит истину превыше власти.
Пару лет назад Манфред уже встречал Джанни — в чат-руме[85] на их политическом сервере. В начале прошлой недели Манфред выслал ему документ с детализацией встраиваемой плановой экономики, и предложением с ее помощью как следует поддать жару бесконечным попыткам Италии реконструировать свои правительственные системы. Если Манфред прав и все сработает, она станет острием прогресса, и отсюда начнется совершенно новая волна экспансии коммунизма, имеющая в качестве движущих сил гуманистические идеалы и настоящее превосходство в производительности, а не идеологию и выдачу желаемого за действительное.
«Боюсь, это невозможно. Мой друг, это же Италия. Каждый должен высказать свое веское слово, а иначе как же? Не все даже понимают, о чем мы говорим, но это ничуть не мешает им судачить. Обязательный консенсус ввели после 1945, чтобы не допускать того, что имело место прежде, однако ты представляешь, что у нас есть пять различных способов выпуска новых законов, из них два утверждены как средства экстренного выхода из тупика, и никакой из них не подействует, пока ты не привел хотя бы к какому-то соглашению всех? Твой план — смелый и радикальный, но вопрос его работы упирается в другой, гораздо более глубокий вопрос — почему работаем мы? И это своими корнями уходит к самому вопросу о том, что это такое — быть человеком. Не ожидай быстрого согласия».
Тут Манфред понимает, что потерял нить. «Я не понимаю» — говорит он, в самом деле удивленный. «Как человеческая сущность связана с экономикой?»
Министр резко вздыхает. «Ты весьма необычен. Ты не зарабатываешь денег, не так ли? Но при этом ты богат, ведь благодарные люди, которым помогла твоя деятельность, снабжают тебя всем, что тебе нужно. Ты похож на средневекового трубадура, добившегося милости у аристократии. Твой труд не отчуждается — он предоставляется по собственной воле, и средства производства всегда с тобой, они — в твоей голове». Манфред моргает: жаргон — явно технический, но какой-то причудливый, не имеющий аналогов в его опыте. Тревожный звонок из мира острого футурошока[86]… Манфред с удивлением обнаруживает, что непонимание зудит.
Джанни стучит по лысеющему виску костяшками пальцев, сморщенными, как орехи. «Большинство людей проводят опущенный им краткий срок здесь, в своих головах. Они не понимают, как ты живешь. Они похожи на средневековых крестьян, которые смотрят на трубадура и дивятся. Эта система управления плановой экономикой, которую ты изобрел, она восхитительна и элегантна. Наследники Ленина трепетали бы в благоговении. Но ее нельзя назвать экономикой нового века. Она — не человеческая».
Манфред чешет в затылке. «По мне, так в экономике дефицита нет ничего человеческого» — говорит он. «Но дело в том, что через пару десятилетий человек как таковой в любом случае устареет как экономическая единица. Все, что я хочу — это сделать так, чтобы каждый перед тем, как это случится, стал богаче своих самых смелых фантазий». Пауза, чтобы отпить кофе и подумать. И, раз уж время для честных признаний: «Ну, и отплатить по требованиям развода».
«Та-а-ак? Ну, мой друг, пойдем, я покажу тебе свою библиотеку» — говорит Джанни. «Нам сюда».
Джанни шагает прочь из светлицы с ее хищными кожаными диванами к винтовой лестнице из литого чугуна, которая пригвождает к крыше что-то вроде верхнего этажа, и идет вверх. «Человеческие существа не рациональны» — говорит он через плечо. «Вот в чем была главная ошибка экономистов Чикагской Школы, ошибка неолибералов перед всеми людьми, и ошибка моих предшественников тоже. Если бы поведение людей подчинялось логике, не было бы азартных игр, верно? В конечном счете в выигрыше всегда остается дом». Лестница вонзается в еще одну выбеленную, полную воздуха комнату с деревянным верстаком у одной из стен. На нем — трехмерный принтер в окружении кучи серверов, спутавшихся друг с другом кабелями. Сервера древние, как грех, принтер — только что из отдела разработки, новенький и дорогущий до жути. А стена напротив верстака от пола до потолка занята книжными полками, и Манфред присвистывает при виде этого изобилия древних средств хранения низкой вместительности. Много килограммов в одном гигабайте, а не наоборот.
«Что он делает?» — cпрашивает Манфред, показывая на принтер. Тот что-то гудит себе под нос и медленно спекает из порошка нечто, похожее на жесткий диск на пружинном заводе, приснившийся викторианскому часовщику в лихорадочном сне.
«А, это одна из игрушек Джонни — микромеханический[87] цифровой фонограф-проигрыватель» — снисходительно говорит Джанни. «Он раньше разрабатывал процессоры Беббиджа для стелс-компьютеров в Пентагоне (ты знаешь, никакого перехвата ван Эйка…) Смотри». Он осторожно вытягивает из устаревшего хранилища данных документ в тканевой обложке, и показывает корешок Манфреду. «Теория игр, Джон фон Нейманн. Подписано автором, первое издание».
Айнеко подает голос и запускает Манфреду прямо в левый глаз кучу смущающе-розовых конечных автоматов. Твердая обложка под пальцами ощущается пыльной и сухой, и Манфред вспоминает, что переворачивать страницы надо осторожно. «Эта копия — из личной библиотеки Олега Кордиовского. Счастливчик этот Олег. Он купил ее в 1952-м во время поездки в Нью-Йорк, и МВД позволило ему ее оставить».
«Он, должно быть…» — Манфред запинается. Еще чуть-чуть справочной информации, еще немного строк истории. «Ого, по Госплану?»
«Верно». Джанни тонко улыбается. «Еще за два года до того, как центральный комитет объявил компьютеры извращением, буржуазной псевдонаукой, цель которой — обесчеловечить пролетариат — даже тогда они уже осознавали силу роботов. Позор им, что не предвосхитили компилятор или Сеть».
«Я не понимаю, почему это так важно. Никто же тогда не мог предугадать, что главное препятствие в устранении рыночного капитализма будет преодолено через полвека, разве нет?»
«Конечно же, нет. Но с 1980-х действительно стало — в принципе — возможно решить проблему распределения ресурсов алгоритмически, с помощью компьютера, не нуждаясь при этом в рынке. Так вот, рынок — это растрата. Он потворствует конкуренции, а при ней большая часть продукции отправляется на свалку. Почему он еще существует?»
Манфред пожимает плечами. «Вот ты и скажи. Консерватизм?»
Джанни закрывает книгу и ставит обратно на полку. «Мой друг, рынок предоставляет своим участникам иллюзию свободной воли. Ты не замечал, насколько человеческие существа не любят, когда их принуждают что-либо делать, даже если это — в их лучших интересах? А командная экономика, конечно, должна быть силовой — она, в конце концов, командует».
«Но моя система — нет! Она рассчитывает, куда идет снабжение, а не командует, кому что производить, и сколько!»
Джанни качает головой. «Обратный вывод, или прямой вывод — неважно, все равно это — экспертная система. В твоих компаниях нет людей, и это хорошо, но тогда они и не должны управлять деятельностью человеческих существ. Если они это делают, ты просто порабощаешь людей абстрактной машиной, как диктаторы и делали во все времена».
Глаза Манфреда сканируют книжную полку. «Но рынок сам по себе — это абстрактная машина! И паршивая, надо заметить. Я от нее почти освободился, да, но как долго еще она будет угнетать людей?»
«Возможно, меньше, чем ты боишься». Джанни садится рядом с принтером, который принялся выдавливать из себя что-то, похожее на мельницу логического процессора аналитической части. «Предельная стоимость денег понемногу сокращается, ведь чем больше ты имеешь, тем менее это все ценно для тебя. Мы на пороге продолжительного экономического подъема, со среднегодовым приростом более двадцати процентов, если предсказательные метрики Совета Европы еще хоть на что-то годны. Последние обессилевшие остатки индустриальной экономики окончательно увяли, а двигатель экономического роста той эпохи, высокотехнологический сектор, сейчас — повсюду. Мы можем позволить себе немного утиля, мой друг, если надо заплатить эту цену за то, чтобы люди оставались счастливыми вплоть до тех самых пор, когда предельная стоимость самих денег исчахнет до конца».
Осознание разгорается. «Ты хочешь устранить дефицитность, не просто деньги!»
«Именно». Джанни ухмыляется. «Это много большее, чем просто рост экономической производительности. Представь изобилие как экономический фактор. Не нужно никаких планов для экономики — просто бери из нее все, что тебе понадобится. Должен ли ты платить за воздух, которым дышишь? А должны ли выгруженные сознания — которые так или иначе будут составлять костяк нашей экономики — платить за процессорные циклы? Нет и еще раз нет. Так вот, хочешь ли ты теперь узнать, каким образом ты сможешь расплатиться в урегулировании развода? И могу ли я заинтересовать тебя, и твоего очаровательного нового менеджера, в одном моем маленьком проекте?»
* * *
Ставни раскрыты настежь, занавески оттянуты в стороны, и окна огромной комнаты Аннетт распахнуты, открывая дорогу утреннему бризу.
Манфред сидит на кожаном стуле для игры на фортепиано, и чемодан раскрыт у его ног. Манфред налаживает канал связи к стереоколонкам Аннетт, старинной обособленной системе с модулем доступа к спутниковому интернету. Кто-то взломал ее, грубо устранив алгоритм защиты авторских прав — на задней панели виднеются шрамы от паяльника. Аннетт свернулась на диване, укутавшись в халат и надев высокоскоростные очки, и вместе с коллегами из Ирана и Гвианы штурмует какую-то нестыковку внутреннего расписания Арианспейс.
Чемодан полон шума, но из стерео звучит регтайм. Вычти энтропию из потока данных, что одновременно станет его распаковкой — и останется информация. Емкость голографической памяти чемодана составляет триллион терабайт[88], чего с большим запасом хватает для хранения всей музыки, фильмов и видео всего двадцатого века. И все, что там находится, не подпадает под контроль авторского права — оно классифицируется как сдельный труд для обанкротившихся компаний, произведенный до того, как ААОАП взялись за медиа. Пропуская музыку через стереосистему Аннетт, Манфред оставляет шум, с которым она свернута. Высококачественная энтропия — тоже ценная вещь…
И вот Манфред вздыхает и сдвигает очки на лоб, выключая все дисплеи. Он разобрался во всей расстановке, и он просчитал порождаемые взаимосвязи. Да, Джанни был прав — нельзя ничего начинать до того, как объявятся все игроки.
В какой-то момент мелькает чувство, будто он стар и медлителен — как обыкновенное человеческое сознание безо всяких дополнений. Поручения и действия толклись в его голове весь прошедший день, и с самого момента возвращения из Рима решительно не было времени передохнуть. У Манфреда развился синдром сокращения объема внимания — потоки информации воевали друг с другом за контроль над корой его мозга, непрестанно споря о том, как же разрулить всю эту кашу, и фокус внимания порхал, как бабочка. Никак не сосредоточиться, и все вокруг раздражает. Однако Аннетт справляется со скачками его настроения с удивительным спокойствием. Он глядит на нее и, сам не зная, почему, чувствует гордость. Определенно, она увлеклась довольно-таки всерьез, и определенно, она использует его в каких-то собственных целях. Но почему тогда ему настолько комфортней с ней, чем с Пэм?
Она потягивается и поднимает очки. «Правда?»
«Я просто думал!» — улыбается он. «Но прошло уже целых три дня, а ты еще ни разу не говорила, что мне следует поделать с самим собой».
Она строит мину. «Зачем мне это?»
«О, действительно… Я просто еще не…» Он пожимает плечами. Чувство, что в его жизни чего-то не хватает, еще не прошло, однако он уже не ощущает, что нехватку срочно требуется восполнить. Так вот, значит, какое оно, равенство во взаимоотношениях?.. И действительно ли это оно? И в детстве, чрезмерно огороженном стараниями родителей от опасностей и вообще от внешнего мира, и во взрослой жизни, он всегда был так или иначе — и часто добровольно — подчинен всем, с кем имел дело. Возможно, кондиционирование от склонности к подчинению наконец заработало. Но если так, откуда же творческий кризис? Почему уже неделю подряд к нему никак не приходят оригинальные идеи? Может ли так быть, что его особенный вид творческой деятельности — это отдушина, и высокое давление любовного порабощения необходимо, чтобы распускаться алмазными брызгами воображения? Или ему все-таки действительно не хватает самой Пэм?
Аннетт поднимается и медленно идет к нему. Он глядит на нее, он ощущает влюбленность и страсть, но он не уверен — считается ли это любовью? «Когда они появятся?» спрашивает она, прижимаясь к нему.
«А кто их знает…»
Дверной звонок звонит.
«О. Пойду-ка, встречу». Она шествует к двери и открывает ее.
«Ты!»
Голова Манфреда поворачивается рывком, как будто он на поводке. Ее поводке, хоть он и не ожидал, что она явится лично.
«Ага, я» — просто говорит Аннетт. «Проходи. Добро пожаловать».
Памела в сопровождении своего ручного адвоката входит в комнату, сверкая глазами. «Посмотрите-ка, что сюда притащила робокошка» — цедит она, пригвождая Манфреда взглядом, в котором гнева гораздо больше, чем юмора. Эта открытая враждебность на нее не похожа, и Манфред удивляется, откуда она взялась.
Манфред встает. До чего же странно видеть жену-повелительницу и любовницу (возлюбленную? соучастницу в заговоре?) бок о бок. Контраст разителен: в глазах Аннетт — ирония и ожидание развлечения, Памела — воплощенный гнев и искренность. Где-то за их спинами занял позицию лысеющий человек среднего возраста в костюме и с чемоданом документов — именно так мог бы выглядеть усердный слуга, в которого Манфреду, по видимости, суждено было превратиться рядом с Памелой. Манфред выдавливает улыбку. «Могу я предложить вам кофе?» — спрашивает он. «Представители третьей стороны, кажется, опаздывают».
«Кофе был бы замечательным, мне покрепче и без сахара» — чирикает адвокат. Он кладет папку на столик, возится с чем-то, скрывающимся в одежде, и в его очках появляется мерцание. «Включаю запись, я уверен, что вы все понимаете».
Аннетт фыркает и идет на кухню — там надо готовить вручную, что не очень эффективно, зато добавляет уюта. Пэм пытается вести себя так, как будто Аннетт не существует. «Так, так, так…» — она качает головой. «Я ожидала лучшего от будуара твоей французской девки, Мэнни. И, пока чернила на разводных документах выцветать не начали, ты не подумал, что промедление тоже стоит денег?»
«Удивительно, что ты не в больнице» — говорит он, разворачивая плоскость разговора. «Неужели в наши дни задачу послеродового восстановления можно отдавать на внешний подряд?»
«Работодатели!» Она выскальзывает из своего пальто и вешает его за широкой дубовой дверью. «Когда достигаешь моего уровня, они субсидируют все, что угодно». На Памеле очень короткое и очень дорогое платье — оружие такого класса не следовало бы выпускать на войну полов без обязательного лицензирования. Но, к удивлению Манфреда, оно не возымело над ним никакого эффекта. Он понимает, что совершенно не способен воспринимать ее пол — будто она принадлежит другому биологическому виду. «Будь ты повнимательнее, ты бы понял».
«Я всегда внимателен, Пэм. Внимание — единственный вид валюты, который я ношу с собой».
«Очень смешно. Ха-ха-ха» — вмешивается Глашвитц. «Вы понимаете, что пока что вы платите мне только за то, что я стою тут и наблюдаю это замечательное представление?»
Манфред разглядывает его. «Вы прекрасно знаете, что у меня нет никаких денег».
«Ах» — Глашвитц улыбается. «Но Вы неправы. Разумеется, судья согласится со мной, что Вы неправы. Отсутствие бумажной документации означает просто, что Вы замели свои следы. И все-таки есть эти нескольких тысяч корпораций, которыми Вы неявно владеете. Вряд ли все это просто так, согласитесь. Там на дне что-то припрятано, верно?»
Из кухни доносится могучий звук, шипящий и булькающий, как сотня ящериц на сковородке. Он возвещает о том, что перколятор[89] Аннетт почти готов. Левая рука Манфреда шевелится, извлекая невидимые аккорды на воздушной клавиатуре. Избегая любой возможности быть замеченным в этом, Манфред выпускает сводку своей текущей активности, и та вступает в игру на рынке репутаций. Памела исчезает на кухне; Манфред усаживается на диван. «Ваша атака была весьма элегантной» — комментирует он.
Глашвитц кивает. «Это было идеей одной из моих практикантов» — говорит он. «Я не понимаю все эти штучки с DDoS[90], но Лиза выросла на них. Не совсем наши методы, но ведь работает!»
«Эх». Мнение Манфреда об адвокате понижается на пару пунктов. Тут Памела возвращается с кухни с ледяным выражением на лице. Через некоторое время оттуда появляется и Аннетт, сияющая и невинная, с туркой и кружками. Интересно, что же там происходит, думает Манфред, но тут один из электронных агентов быстро шепчет ему что-то на ухо, чемодан испускает заунывный крик и пересылает ему чувство совершенного отчаяния, а дверной звонок звонит снова.
«Так в чем мошенничество?» — продолжает Глашвитц, пододвигаясь неудобно близко к Манфреду и шепча уголком рта. «Где деньги?»
Манфред раздраженно смотрит на него. «Но там нет денег» — говорит он. «Замысел в том, чтобы сделать деньги устаревшими. Разве она не объясняла все это?» Его глаза разглядывают адвоката, его дорогущие наручные часы Patek Philippe и перстень с печаткой и поддержкой Java[91].
«Да ну! Вот не надо пытаться кормить меня такими словами. Смотрите, все, что потребуется, это пара миллионов, и тогда Вы сможете выкупить свою свободу, а мне станет все равно. Я здесь исключительно затем, чтобы ваша жена и дети не голодали и не пошли по миру. Мы же оба прекрасно знаем, что у вас где-то спрятан золотой погреб. Просто взгляните на свою репутацию! Вряд ли вы заработали ее, стоя на обочине с шапкой, верно?»
Манфред фыркает. «Вы говорите об элитном аудиторе налоговой службы. Она не пойдет по миру, она получает комиссию за любого бедолагу, которого утащила в застенки, и она родилась с траст-фондом[92]. Что до меня…» Стереосистема издает сигнал. Манфред снова надевает очки. Шепчущие призраки мертвых артистов неумолчным гулом наполняют его слуховой отдел, требуя отпустить их на свободу. Кто-то снова стучит в дверь, он оглядывается и видит, как Аннетт идет открывать.
«Вы ставите себя в затруднительное положение» — предупреждает Глашвитц.
«Ожидаешь компанию?» — спрашивает Пэм, взгянув на Манфреда и приподняв бровь.
«Не совсем…»
Аннетт открывает дверь, и пара охранников в полной экипировке спецназа шагают внутрь. В руках они сжимают гаджеты, смахивающие на помесь цифровой швейной машинки с гранатометом, а их шлемы утыканы таким количеством датчиков, что напоминают космические зонды 1950-х. «Вот они!» — ясно говорит Аннетт.
«Mais Oui». Дверь сама собой закрывается, и охранники становятся по бокам. Аннетт шествует к Пэм.
«Вы надеялись заявиться сюда, в мое летнее жилище, чтобы здесь обобрать Манфреда?» — говорит она, и фыркает.
«Вы делаете серьезную ошибку, леди» — говорит Памела настолько ровным и холодным голосом, что им можно сконденсировать гелий.
Статический треск от динамика рации одного из солдат. «Нет» — говорит Аннетт, как будто откуда-то издалека — «…никакой ошибки».
Она указывает на Глашвитца. «Вас уведомили о передаче?»
«Передаче?» Адвокат выглядит озадаченным, но кажется, присутствие охранников его не волнует.
«По состоянию на три часа назад» — тихо говорит Манфред, «контрольный пакет компании „холдинг. изобилия. корневой.1.1.1“ был продан З.А.О. Афины-акселерант, подразделению венчурного капитала из Маастрихта. Один-точка-один-точка-один — это корневой узел центрального дерева планирования. Афины — не простое ЗАО, они акселеранты — они берут взрывные бизнес-планы и детонируют их». Глашвитц бледнеет — сложно сказать, от гнева ли, или от страха потерять комиссию. «Но на самом деле, Афинами-акселерант владеет компания-оболочка в собственности у итальянской коммунистической партии. А важно на данный момент то, что здесь присутствует исполнительный директор 1.1.1.»
Памелу это, конечно, раздражает. «Детские попытки избежать ответственности?»
Аннетт прокашливается. «Как по-вашему, кого именно вы теперь пытаетесь засудить?» — сладко спрашивает она Глашвитца. «Можно взглянуть на наши законы о нечестном ограничении торговли, если пожелаете. А так же о внешнем политическом вмешательстве, особенно по части финансовых отношений с итальянским правительством».
«Вы не станете…»
«Я — стану». Манфред потирает руками колени и встает. «Уже готово?» — спрашивает он чемодан.
Приглушенные попискивания, и скрипучий синтетический голос произносит: «Выгрузка завершена».
«Ага, хорошо». Он ухмыляется Аннетт. «Время впускать следующих гостей?»
Условный знак, и дверной звонок снова звонит. Охранники скользят в стороны, Аннетт щелкает пальцами, и дверь открывается, впуская пару безупречно одетых гангстеров. В комнате становится тесно.
«Который из вас Макс?» — бросает старший из бандитов, безо всякой очевидной причины вперившись взглядом в Глашвитца и покачивая увесистым алюминиевым чемоданом в руке. «У нас поручение».
«Вы ААОАП, по всей видимости?» — спрашивает Манфред.
«Угадали. Если вы Макс — у меня приказ о задержании…»
Манфред поднимает руку. «Не я вам нужен вовсе…» — говорит он — «…А эта леди». Он показывает на Пэм, застывшую с раскрытым ртом и безмолвно протестующую. «Видите ли, но интеллектуальная собственность, которую вы преследуете, желает быть свободной. И теперь она свободна настолько, насколько возможно — она управляется и защищается сложной системой корпоративных инструментов, размещенной в Нидерландах, а главный акционер, по состоянию на четыре минуты назад — это моя жена Памела, которая присутствует здесь, и скоро станет бывшей». Он подмигивает Глашвитцу. «Правда, она ничего не контролирует».
«Ты хотя бы понимаешь, с кем ты вступил в игру, Манфред?» огрызается Памела, потеряв самоконтроль. Охранники движутся, как будто переглядываясь. Один из головорезов ААОАП, тот, что помоложе и поздоровее, нервно дергает своего босса за куртку.
«Ну…» Манфред берет чашку кофе и делает глоток. Он корчит гримасу: «Пэм добивалась урегулирования развода, не так ли? Наиболее ценные активы из тех, которыми я владел — это права на некий рекатегоризированный продукт сдельного труда, проскользнувший сквозь пальцы ААОАП несколько лет назад. Часть культурного наследия двадцатого века, взятая под замок еще раньше — музыкальной индустрией прошлого десятилетия. Janis Joplin, The Doors, и другие — артисты, которых уже не было с нами, чтобы защитить свои права. Когда музыкальные картели грохнулись, права отправились на прогулку. Я тогда взял их, имея своим замыслом именно отпустить музыку на свободу. Вернуть ее в публичный домен, если уж на то пошло».
Аннетт кивает охранникам. Один из них кивает в ответ и начинает бормотать и гудеть что-то в микрофон на шее. Манфред продолжает. «Я работаю над решением парадокса центрального планирования — задачей выстраивания взаимодействия анклава с центральным планированием и внешней рыночной экономики. Мой добрый друг Джанни Витториа предположил, что у нашего способа решения этой задачи могут быть и другие применения. Формально, я не освободил музыку — я отдал права различным процессам и агентам в сети холдинга изобилия, который в настоящий момент насчитывает один миллион, сорок восемь тысяч пятьсот семьдесят шесть компаний. Они быстро обмениваются друг с другом — любая компания владеет правами на каждую конкретную песню в среднем около, э-э-э, пятидесяти миллисекунд. Теперь поймите, я не владею этими компаниями. Я даже не имею в них никакой доли — я передал Памеле, которая сейчас перед вами, все, что с этого имел. Я выхожу из этого дела, Джанни предложил мне кое-что намного более интересное и вызывающее».
Он потягивает кофе из чашки. Музыкальный мафиози-мордоворот буравит его взглядом. Пэм буравит его взглядом. Аннетт стоит, прислонившись к стене, и похоже, все происходящее ее весьма развлекает. «Может, вы предпочтете уладить дела между собой?» спрашивает Манфред. В сторону, Глашвитцу: «Я не сомневаюсь, что вы оставите свою распределенную атаку перегрузки запросами до того, как я спущу на вас итальянское правительство. Кроме того, вы можете подсчитать, что стоимость активов интеллектуальной собственности, переданных Памеле — стоимость, которую эти джентльмены им приписывают — находится где-то в диапазоне значений, превышающем один миллиард долларов. Но поскольку это больше, чем девяносто девять и девять десятых процента стоимости всех моих активов, вам придется поискать гонорар где-то еще».
Глашвитц осторожно встает. Главарь переводит взгляд на Памелу. «Это действительно так?» — вопрошает он. «Этот чмырь передал вам активы интеллектуальной собственности Сони-Вертельсманн-Майкрософт-Мьюзик? У нас есть претензии на собственность! И вы придете к нам для распространения, а иначе у вас будут большие проблемы».
Второй головорез бурчит в доказательство: «Запомни, эти эм-пэ-три, они вредят здоровью!»
Аннетт хлопает в ладоши. «Не могли бы вы покинуть мои апартаменты, пожалуйста?» Дверь, чуткая, как всегда, открывается нараспашку. «Вы более не являетесь желанными гостями здесь».
«Это означает, что и ты тоже» — добродушно объясняет Манфред Пэм.
«Ты, ублюдок» — плюет она в его сторону.
Манфред натягивает улыбку, пораженный своей неспособностью ответить ей так, как она желает. Что-то изменилось, как будто исчезло между ними. «Я полагал, ты желала получить мои активы. Похоже, связанные с ними обязательства — это чересчур много для тебя?»
«Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Ты, и двоя двух… двухбитная еврошлюха! Я распну тебя за пренебрежение родительскими обязанностями!»
Его улыбка застывает. «Попробуй, и я засужу тебя за нарушение прав на патенты. Геном-то как раз принадлежит мне».
Пэм это застает врасплох. «Ты запатентовал собственный геном? Что случилось с дивным новым коммунистом, свободно делящимся информацией?»
Манфред перестает улыбаться. «Случился развод. И Итальянская Коммунистическая Партия».
Она поворачивается на каблуках и гордой походкой, со своим ручным адвокатом в кильватере, покидает апартаменты, бормоча что-то про коллективные иски и про нарушения акта о защите авторских прав Диджитал Миллениум. Ручная горилла представителя ААОАП хватает Глашвитца за плечо, а охранники выходят из тени, подталкивая весь этот цирк через дверь на лестницу. Дверь быстро захлопывается за ними, отсекая зарождающийся хаос неминуемых рекурсивных исков, а Манфред издает колоссальный вздох облегчения.
Аннетт подходит к нему и опирается подбородком на его макушку. «Как думаешь, подействует?» — спрашивает она.
«Ну, ААОАП еще долго будут остервенело пытаться засудить сеть компаний за распространение музыки по каналам, не контролируемым мафией. Пэм получила права на всю музыку, это погашение ее претензий при разводе, но она не сможет их продать, не пробравшись через всю заваруху. И я оставил на заметку этой акуле закона — если он хочет взять меня, ему следует быть политически пуленепробиваемым. Хм-м-м. Возможно, придется записать в планы не возвращаться в США по эту сторону сингулярности».
«Профит». Аннетт вздыхает. «Не так просто понять твои пути. Как и эту апокалиптическую одержимость сингулярностью».
«Помнишь старую пословицу? Если любишь что-то, отпусти. Я отпустил музыку».
«Но ты же не сделал этого! Ты отдал права…»
«Но перед этим — как раз в последние несколько часов — я выгрузил всю нычку на несколько анонимизированных криптографически защищенных публичных файлообменных систем — так что жди буйного пиратства. А робокомпании настроены мной так, что автоматически будут давать разрешение на любой входящий копирайт-запрос, безо всяких взносов, и будут так делать, покуда бандюки не сумеют их взломать. Но я о другом. Я говорю об изобилии. Мафия никак, в конечном счете, не сможет остановить распространение. Пэм может воспользоваться своим куском пирога, если поймет, как — но она не поймет. Она ведь верит в классическую экономику, в распределение ресурсов при условии их дефицита. Но у информации совсем другие свойства. Чего такого в том, что люди смогут слушать музыку? И потому моя сеть работает не как центральная командная система советского образца, а как файерволл[93], предназначенный для защиты свободной интеллектуальной собственности».
«О, Манфред, ты безнадежный идеалист». Она поглаживает его плечи. «Что бы ни…»
«Дело не только в музыке. Когда мы разработаем работающий артилект[94], или когда мы поймем, как выгружать сознания, нам потребуются способы защиты их от юридических угроз. Джанни дал мне это понять».
Он все еще объясняет ей, как он заложил фундамент для трансчеловеческого взрыва в начале следующего десятилетия, когда она подхватывает его обеими руками, несет в постель, и совершает с ним неистовые действия нежнейшей близости. Ну и ладно — в это десятилетие он все еще человек.
И это уйдет в прошлое, думает большая часть его метакортекса. И уходит глубже в сеть, забирая с собой раздумья, чтобы его биологическое тело могло испытать древние удовольствия плоти, отпущенной на свободу.
Глава 3. Турист
Джек Гремучие Пятки несется напропалую, гремя синими выхлопами из-под ног. Его правая рука вытянута, чтобы не потерять равновесие, и сжимает украденную память простака. Жертва так и осталась сидеть позади на жесткой брусчатке. Может, он удивлен и не понимает, что случилось, а может, просто уставился вслед убегающему юнцу. Но Джек уже скрывается за толпой туристов, и шансов поймать вора у жертвы — никаких. Амнезия внезапной атаки, вот как это зовут в полиции, но Джеку Гремучие Пятки нет до этого дела. Главное — это добыча, за которую можно купить еще топлива для его списанных русских армейских сапог-скороходов…
* * *
Жертва сидит на камнях мостовой, сжимая ноющие виски. Что случилось? — удивляется он. Мир вокруг — мешанина ярко раскрашенных пятен и быстро меняющихся форм, приправленная оглушительным шумом. Камеры на его ушах перезагружаются снова и снова каждые восемьсот миллисекунд. Они осознают, что остались одни в его персональной сети, и впадают в панику — успокаивающей поддержки центрального узла больше нет, и никто не скажет им, куда направить входящий сенсорный поток. Двое его мобильных телефонов бессмысленно переругиваются о том, кому из них принадлежит сетевая полоса, а его память… исчезла.
Над ним с интересом склоняется высокая блондинка с электрической цепной пилой в розовой пузырчатой упаковке. «С вами все в порядке?» спрашивает она.
«Я…» Он трясет головой, и по ней разливается боль. «Кто я?..» Персональный медицинский монитор регистрирует падение кровяного давления и запускает тревогу. Его сердце колотится, концентрация кортизола в крови взлетает, и судя по всем остальным биологическим показателям, он входит в состояние шока.
«Полагаю, вам необходима скорая помощь» — объявляет женщина. Она бормочет в лацкан: «телефон, вызови скорую». Делает пальцем какое-то движение — наверное, устанавливает навигационную метку. Потом отходит, держа свою электропилу под мышкой. Типичное поведение для южных мигрантов в Северных Афинах[95] — слишком много смущения, чтобы испытать участие. Мимо пролетает стайка девушек на мотоконьках, начинает кружится перед его глазами в сложных петлях. Человек снова трясет головой и закрывает глаза. Где-то за мостом на севере раздается сирена скорой помощи.
Кто я?… — «Я Манфред!» — говорит он в потрясенном изумлении. Он смотрит вверх, на бронзовую статую мужчины на коне, нависшую над толпой, суетящейся на этой стороне улицы. Кто-то налепил голограмму Хеллоу Ктулху[96] на табличку с именем наездника, и теперь с нее в кавайном приветствии тянутся к нему пушистые розовые тентакли. «Я Манфред? Манфред. Моя память… Что с ней случилось?» Пожилые туристы из Малайзии показывают на него с верхней палубы проезжающего автобуса. Его изводит чувство чего-то ужасающе срочного и необходимого. Я куда-то шел — вспоминает он. Чем я был занят? Это что-то потрясающе важное, думает он — но не может вспомнить, что же именно. Он собирался кого-то встретить… Ну! Почти вспомнил же…
* * *
Добро пожаловать в канун третьей декады, в период хаоса, отличительная черта которого — всеобщий упадок в космической индустрии.
Большая часть мыслящей мощности планеты теперь производится, а не рождается — на каждого человека приходится по десять мощных микропроцессоров, и их число удваивается каждые четырнадцать месяцев. В развивающихся странах рождаемость упала ниже уровня восстановления, и рост населения в них прекратился. В продвинутых государствах наиболее прогрессивные политики ищут пути предоставления гражданских прав и свобод зарождающимся сообществам артилектов.
Исследования космоса, вставшие из-за второй рецессии с начала века, по-прежнему никак не могут сойти с мертвой точки. Правительство Малайзии объявило, что собирается доставить имама на Марс в течение десяти лет, но всем остальным сейчас не до этого.
Сообщество Космических Поселенцев все еще пытается добиться интереса корпорации Диснея, предлагая им медиаправа на свой проект колонии в точке Лагранжа L5[97]. Они даже не подозревают, что там уже есть колония, и она населена не людьми. Калифорнийские омары, выгрузки первого поколения, обитают там в шатком симбиозе со старыми экспертными системами, и на борту предприятия по добыче полезных ископаемых, основанного Сообществом Франклина, кипит бурная жизнь. Вместе с тем, дальнейшее существование лунной базы Мао оказалось под вопросом из-за продолжающихся сокращений бюджета в китайском космическом агентстве. Похоже, никто из людей не способен придумать, как выйти на самоокупаемость за пределами геостационарной орбиты.
Два года назад Лаборатория Реактивного Движения, Европейское Космическое Агентство и колония омаров на комете Хруничев-7 приняли сигнал явно искусственного происхождения, поступивший извне Солнечной системы. Новости остались без внимания. Если человечество не осилило добраться даже до Марса — какая разница, что происходит где-то еще в сотне триллионов километров отсюда?
* * *
Портрет загубленной молодости.
Джеку семнадцать лет и одиннадцать месяцев. Он стал незапланированным ребенком и никогда не знал отца. Обществу опеки было даже не на кого наложить алименты, поскольку папа умудрился убить себя в происшествии на стройке еще до того, как там узнали о ребенке. Мать растила его в одиночку в строительном бараке в Хэвике, в комнате с двумя койками. Когда Джек был маленьким, мать работала оператором в центрах приема звонков, но теперь необходимость в людях на другом конце провода отпала, и ниша пересохла начисто. Она устроилась на выкладку товаров в магазинчик при бизнес-хостеле, куда пролетные бизнесмены, несущиеся мимо как туристы в сезон Фестиваля[98], заскакивают на виртуальные конференции, но и на эту работу людей больше не зовут.
Мать устроила Джека в местную религиозную школу, откуда его регулярно отчисляли, и к двенадцати годам он окончательно отбился от рук. В тринадцать он уже носил «браслет» — попался на воровстве из магазинов и был освобожден условно-досрочно. В четырнадцать разбился, катаясь на машине, и сломал ключицу. Хмурый шериф-пресвитерианец отправил его тогда к Маленьким Свободным[99], и надежды на то, что Джек все-таки получит образование, были окончательно разбиты незаконными наказаниями плетью и похоронены под стенами несгибаемых догм.
Теперь Джек — выпускник суровой школы избегания камер видеонаблюдения, с отличием за достижения в применении стеганографии при сочинении алиби. Как он это делает? Высокоплотная среда здесь в помощь: если хочешь кого-нибудь обчистить, сделай это незаметно и в толпе. Если кандидатов слишком много, невозможно будет заключить, что виновен именно ты. Во всяком случае, сперва. Теперь, конечно, полицейские экспертные системы уже у него на хвосте, и если он будет продолжать теми же темпами, через четыре месяца статистическая корреляция перешагнет порог безусловной статистической значимости, и тогда даже слепой увидит, что у Джека рыльце в пуху. И он отправится в соутонскую тюрьму на четыре года.
Но Джек не знает ни в чем суть гауссовой кривой, ни в чем — доказательная сила критерия согласия Пирсона[100], и когда он надевает здоровенные очки, сорванные с туриста-ротозея, который пялился на статую на Северном мосту, будущее все еще улыбается ему. А когда они показывают ему, что видел тот турист, и когда объемный шепот наполняет его уши, его улыбка делается еще шире.
«Заскочить на стрелку, да устроить сделку» — шепчут очки. «Встретит борг[101], сыграй аккорд». В периферическом зрении множатся странные графики в кричащих цветах — ни дать, ни взять, бот-маркетолог накачался кибердурью.
«Что за хрень?» — спрашивает Джек, заинтересованный яркими картинками и значками.
«Я твой декартов театр, а ты — мой дирижер» — бормочут очки. «Доу Джонс на пятнадцать пунктов вниз, Индекс Федерализованного Доверия вверх на три. Входящая рассылка: Опровержение причинно-следственной связи между ослаблением общественного контроля за длиной юбок и формой стрижки бороды, и появлением множественной устойчивости к антибиотикам среди грамотрицательных бактерий. Принимать?»
«А, ничё, справлюсь» — бормочет Джек, и тайфун образов обрушивается на его глаза и таранит барабанные перепонки, необъятный, как суперэго развоплощенного гиганта. Чем, собственно, добыча и является! Очки и поясной мешочек, сорванные с туриста, нашпигованы таким количеством электроники, что на них одних смог бы работать весь интернет эпохи начала тысячелетия. У них чертова прорва пропускной способности, и они полны распределенных процессорных ядер. Они способны одновременно обслужить стопятьсот мудреных поисковых запросов, и в них обитает легион электронных агентов высшего уровня — это солидная часть сообщества мысли их владельца, да и самой его личности. Их владелец — послечеловеческий дух-покровитель сети, некогда бывший предпринимателем бездефицитности, а теперь упрямо отстаивающий собственные принципы, суть которых — в эмансипации искусственного интеллекта. Когда он был в бизнесе, всему, к чему бы он ни прикасался, он служил катализатором, и денежные цветы вырастали там, где ступали его ноги. Теперь он в политике — он стал организатором закулисных переговоров, тем, кто знает, как устраивать коалиции там, где больше никто не может. И Джек украл его память.
В оправе очков есть встроенные микрокамеры, а в их дужках — микрофоны, и все, что очки видят и слышат, отправляется сначала в голографическое хранилище на поясной сумке, а потом в сеть, на распределенные узлы. Одного терабита[102] хватает на четыре месяца — хранение информации обходится очень дешево… Однако дело тут не в хранении, а кое в чем гораздо более необычном. Манфред направил входящий сенсорный поток напрямую сообществу агентов, и он устроил систему перекрестной адресации между внутренней и внешней памятью. Во всем мире выгрузке человеческого сознания еще только предстоит стать практикой, но Манфред уже осуществил ее обходным маневром.
В самом глубоком смысле этих слов, очки — это и есть Манфред, кто бы не был владельцем глазных яблок за их линзами. И это весьма удивленный Манфред! Но он берет ноги в руки и, несмотря на странную пустоту в голове (там болтается запрос о запчастях для русских армейских скороходов, но это может подождать), отряхивается от пыли и направляется на встречу в другой конец города.
* * *
Тем временем на другой встрече отсутствие Манфреда уже было замечено. «Что-то не так. Определенно, что-то не так» — говорит Аннетт. Она поднимает зеркально поблескивающие очки и протирает глаза. Видно, что она обеспокоена. «Почему он не отвечает в чате? Он знает, что у нас запланировано это совещание. Разве это не странно?»
Джанни кивает, поднимает на нее взгляд, и откидывается на спинку кресла. Он тычет рукой в отполированную до блеска столешницу из розового дерева, отчего текстура дерева плывет, и в его рисунке появляется что-то необычное. Это — точечные стереограммы, при взгляде через очки расшифровывающиеся в конфиденциальную информацию. «Он ехал в Шотландию по моему поручению» — говорит Джанни спустя мгновение. «Деталей не вижу — они под защитой личной информации. Но если ты туда съездишь, то, как ближайший родственник, сможешь раскопать больше. Он собирался поговорить с Сообществом Франклина, лицом к лицу, один со всеми…»
Офисный переводчик хорош, но на коррекцию формы губ при переводе с итальянского на французский его не хватает. Аннетт напрягается: ей приходится воспринимать слова только на слух, ведь его губы говорят совсем не то, что он сам — как в фильме с плохим дубляжем. Даже дорогие и современные импланты, как у нее, еще не способны напрямую обращаться к зоне Брока[103], и Аннетт не может просто подключить пакет детализированной грамматики итальянского. Да, их виртуальная реальность скрупулезно детализирована, а их средства коммуникации — лучшее, что можно купить за деньги, но сровнять языковой барьер с землей они пока не способны. К тому же, есть отвлекающие факторы, например — неестественная граница раздела между розовым деревом и черным камнем прямо посередине стола, или странные воздушные потоки, которые совсем не соответствуют комнате такого размера. «Что пошло не так? Его голосовая почта что-то загоняет, но убедительно врать она не умеет».
Джанни тоже начинает волноваться. «Манфреду свойственно делать что-то у себя на уме и никого не предупреждать. Но это чересчур. Он бы должен был сначала сообщить кому-нибудь из нас» Манфред с самого начала, с той давней встречи в Риме, когда Джанни предложил ему работу, был ключевой фигурой его команды, мастером и посредником, отправлявшимся к людям и решавшим их проблемы. Потеря его на этом этапе расстроила бы все планы, и к тому же, он — друг.
«Мне это тоже не нравится». Аннетт встает. «Если он сейчас не перезвонит…»
«То ты отправишься и его отыщешь».
«Oui[104]». Улыбка мелькает на ее лице, и тут же сменяется хмурым беспокойством. «Что с ним могло случиться?»
«Что угодно. Или ничего» Джанни пожимает плечами. «Но продолжать без него мы не можем». Он бросает предупреждающий взгляд. «И без тебя — тоже. Не попадайтесь в руки борга, оба».
«Не переживайте. Я сейчас поеду и приведу его обратно, что бы ни случилось». Она встает, спугнув крадущийся под ее столом пылесос. «Оривуар!»
«Чао».
Она уходит из своего офиса, и Джанни с мерцанием исчезает за ее спиной, оставив только монотонно-серую стену за погасшим проектором. Джанни сейчас в Риме, она — в Париже, Маркус — в Дюссельдорфе, а Ева — во Вроцлаве. Их цифровые каморки разбросаны по всей Европе, но пока они не пытаются пожать друг другу руки, можно болтать друг с другом как угодно. Несколько уровней анонимизации на линиях сообщения — не помеха ни доверию, ни грязным шуткам.
Джанни пытается выбраться за пределы региональной политики и выйти на арену национальных интересов Европы. Работа его избирательной группы — их задача — состоит в том, чтобы помочь ему занять кресло представителя по делам искусственного интеллекта в Комиссии Конфедерации — а оттуда уже можно заняться раздвиганием границ послечеловеческого мира в дальний космос и далекое будущее. И это делает потерю ключевой фигуры их команды, штатного футуролога и посредника, чертовски выгодной кое-кому. У стен есть уши, и не все мозги, к которым они подключены, являются человечьими.
Аннетт взволнована гораздо больше, чем она позволила себе выказать перед Джанни. Для Манфреда достаточно необычным было бы любое выпадение со связи — тем более с ней. Его агент-секретарь отгородился от нее глухой стеной, и это не лезет ни в какие ворота. Вот уже два года, как ее апартаменты стали для него… если не домом, то лучшим кандидатом на эту роль. Что-то тут нечисто. Вечером Манфред выскользнул наружу, сказал, что отлучится на всю ночь — и теперь он не отвечает. Джанни намекал что-то об особом поручении, но она тревожится все больше. Может это его бывшая жена? Вряд ли, от Памелы никогда не приходило ничего особенного, разве что саркастические открытки, присылаемые ею на дни рождения дочери Манфреда, которую тот ни разу и не встречал. Музыкальная мафия? Письмо-бомба от Американской Ассоциации Охраны Авторского Права? Но его медицинский монитор вопил бы во всю глотку, случись что-то подобное.
Аннетт устроила все так, что ему стало нечего бояться крышевателей интеллектуальной собственности. Она дала ему поддержку, в которой он нуждался, а он помог ей найти ее собственный путь. Вспоминая, как многого они добились вместе, она неизменно чувствует счастье и тепло. И именно поэтому сейчас она так встревожена. Сирена не прозвучала!
Аннетт вызывает такси до Шарль де Голля. К моменту прибытия в аэропорт она уже успевает задействовать свою парламентскую карту и забронировать сиденье в административном классе на ближайший A320 в Тёрнхаус, аэропорт Эдинбурга, и заказать гостиницу, а так же транспорт от аэропорта. Самолет набирает высоту над Ла-Маншем, и тут до нее доходит значение последнего сказанного Джанни на встрече. Не имел ли он в виду, что Сообщество Франклина может представлять опасность?
* * *
Приемный зал в отделении скорой помощи обставлен глубокими зелеными креслами и украшен детскими рисунками — инвертированными визуализациями объемов, которые лепятся к стенам и смахивают на сюрреалистичные скульптуры из конструктора Лего. Вокруг ватная тишина — вся доступная пропускная способность сети передана медицинским мониторам. Плачут дети, воют сирены подъезжающих экипажей скорой, разговаривают друг с другом люди — но для Манфреда здесь тихо, как на дне глубокого пруда. Как будто он затянулся чем-то крепким — только без чувства эйфории или ощущения, что все стало хорошо. По углам коридоров торговые автоматы готовы накормить всякого, кто готов поверить, что шашлык — из голубятины, рядом выстроились изголодавшиеся ржавые терминалы приема пожертвований. Дальше расположились хронические пациенты, и видеокамеры неусыпно следят за рядом синих спальных мешков у станции присмотра. Манфред, запертый в собственной голове, испуган и растерян.
«Я не могу принять Вас, пока Вы не подпишете соглашение о конфиденциальности» — говорит медбрат-распределитель, суя Манфреду под нос старинную табличку. Обслуживание в общественном здравоохранении еще бесплатно, но для уменьшения количества скандалов пришлось принимать меры. «Подпишите статью о неразглашении здесь и здесь, или принимающий врач не сможет вас обследовать».
Манфред сонно разглядывает краснеющий нос медбрата — видимо, слегка воспаленный от нозокомиальной инфекции. Его телефоны снова принялись за перебранку, и он пытается вспомнить, почему. Обычно они не ведут себя так. Чего-то не хватает, но как же трудно понять, чего именно… «Почему я здесь?» Спрашивает он в третий раз.
«Подпишите!»
Ему в руку суют ручку. Он фокусирует взгляд на странице. И срабатывают глубинные рефлексы: Манфред резко выпрямляется.
«Это нарушение прав человека! Здесь сказано, что вторая сторона обязуется не разглашать любую информацию о распределении пациентов, а так же о процедурах и процессах, применяющихся в институте здравоохранения, — то есть у вас — любой третьей стороне — то есть средствам массовой информации — под страхом конфискации оказанных услуг, согласно разделу № 2 акта о реформировании услуг здравоохранения. Я не могу подписать это! Вы можете конфисковать мою левую почку, если я напишу в Сети о том, сколько я пробыл в больнице!»
«Ну что ж, не подписывайте». Хиджра-брат пожимает плечами, запахивается в свое сари и уходит. «Приятного ожидания!»
Манфред достает один из своих запасных телефонов и уставляется в дисплей. «Что-то тут не так»… Клавиатура попискивает — его пальцы неуверенно набирают коды операций. Он оказывается в X.25 PAD[105], древнем и загадочном пакетном ассемблере-дизассемблере[106], и в голове его появляется разве только смутное и тревожное воспоминание, что отсюда можно попасть куда-то еще. Куда, в давно уже устаревшие недра внутренней сети системы здравоохранения? Мозг выдает «ошибку загрузки» — воспоминания угасают где-то на кончиках пальцев, перед самым моментом вспышки понимания. Как будто он пытается запустить двигатель с залитыми свечами зажигания, и тот прокручивается снова и снова, но не заводится. Можно кусать локти.
Торговый автомат-шашлычник рядом со скамейкой Манфреда выплевывает на гриль кубик, и над ним начинает виться дымок — ароматный, синеватый, пахнущий пряными травами и чем-то еще (каннабиноиды добавлены для успокоения и подъема аппетита). Манфред принюхивается, шатаясь, поднимается на ноги, и отправляется искать туалет. Его голова отчаянно кружится. Он что-то бормочет наручным часам. «Алло, Гватемала! Сообщите дозировку пожалуйста. Поглядите в дереве мемов. Ничего не понимаю. О черт. Кем я был? Что случилось? Почему все расплывается? Не могу найти очки…»
Из лепрозория выходит шумная компания — видимо, амбулаторные пациенты. Они одеты по-старинному — мужчины в черных костюмах, женщины в длинных платьях. На всех — одноразовые резиновые перчатки цвета электрической синевы, и у всех маски на лицах. От них доносится гул и потрескиванье зашифрованного потока обмена данными, и Манфред инстинктивно сворачивает за ними. Они все выходят из отделения интенсивной терапии — процессия из двух леди и трех джентльменов в эскорте, за которыми плетется помешанный и смятенный беженец из двадцать первого века — и спускаются по рампе для инвалидных колясок. Как они все молоды, смутно проносится в мозгу Манфреда. Где моя кошка? Да, Айнеко бы разобралась, будь Айнеко это интересно…
«Полагаю, нам стоит вернуться в отель и развеяться» — говорит юный красавец. «О, разумеется, да!» переливчато отвечает маленькая блондинка, хлопая в ладоши. Она осторожно, как будто под ними скрывается что-то очень чувствительное, стягивает старомодные пластиковые перчатки. Из-под них показывается вязь проводов — позиционные сенсоры? «Наше путешествие, определенно, прошло впустую. Если наш знакомый здесь, я не представляю, как нам найти его и не нарушить медицинскую конфиденциальность — во всяком случае, не прибегая к солидным чаевым».
«Бедные малые» — в полголоса говорит другая женщина, оборачиваясь назад к лепрозорию. «Какой недостойный способ умереть».
«Они сами во всем виноваты» — прочищает горло еще один. Ему на вид двадцать с небольшим, у него курчавые бакенбарды, а манеры такие, как будто ему довелось стать главой семьи куда раньше подходящего возраста. Он постукивает своей палкой по брусчатке в такт своим словам, чтобы придать им значительности. Они идут по дороге к Лугам[107], и останавливаются перед пешеходным переходом, чтобы пропустить стаю велосипедистов и рикшу. «Негодное соблюдение процедур, негодные иммунные системы».
Манфред, увлекшись мыслями о фрактальном виде листьев, останавливается и обследует траву. Затем спохватывается, выныривает из водоворота мыслей и, пошатнувшись, устремляется за ними, едва не попав под туристический автобус с двигателем на маховиках. Бум! Его ноги вступают на брусчатку, пересекают ее и снова топчут продукт трех миллиардов лет эволюции растительного мира. Что то было связано с этими людьми… Он ощущает странную и неопределенную жажду, тропизм[108] к информации. Вот и все, что осталось от него — неутолимая, глубоко инстинктивная жажда знать… Высокая темноволосая женщина подбирает юбки, чтобы не запачкать их в дорожной грязи. Манфред глядит в лужу, где отражается скрывающееся под ними. Там армейские сапоги, а выше — нечто, радужно переливающееся, как бензиновая пленка на воде. Значит, не викторианцы[109] — кто-то еще. Я пришел сюда встретиться с... Имя уже готово сорваться с кончика языка. Почти. Он чувствует, что у него есть к этим людям какое-то дело.
Отряд пересекает Луга по аллее, усаженной деревьями, и оказывается перед парадным входом, выполненным в стиле девятнадцатого века, с широким крыльцом и бронзовым дверным молотком. Они идут внутрь. Мужчина с курчавыми бакенбардами останавливается на пороге, оборачивается и встречает взглядом Манфреда. «Вы следовали за нами всю дорогу. Не желаете ли войти? Возможно, вы найдете здесь то, что искали».
Манфред входит с трясущимися коленками, отчаянно страшась чего-то забытого, чем бы оно ни оказалось.
* * *
Тем временем Аннетт терпеливо допрашивает кошку Манфреда.
«Когда ты последний раз видела своего отца?»
Айнеко отворачивается и сосредоточенно вылизывает внутреннюю сторону левой лапы. Ее мех очень похож на настоящий, за исключением росписи на левом боку — сетевого адреса производителя, — он густой, красивый и шелковистый. Но ее рот не производит слюны, а глотка не ведет в желудок или легкие. «Уходи» — говорит она. «Я занята».
«Когда ты последний раз видела Манфреда?» — настойчиво повторяет Аннетт. «У меня нет времени на это. Полиция ничего не знает. Медслужбы не знают. Он не доступен в сети и не отвечает по телефону. А ты, в таком случае, что про это знаешь?»
Аннетт знает предпочтения Манфреда, и у нее уходит ровно восемнадцать минут на то, чтобы оказаться в отеле — найти нужное название в списках терминала бронирования в зале прибытия было нетрудно. Убедить консьержа пустить ее в его номер тоже не составило труда. Но Айнеко оказалась упрямее, чем полагала Аннетт.
«Артилект-неко модели два-альфа нуждается в регулярных перерывах на техническое обслуживание» — важно произносит Айнеко. «Ты не могла об этом не знать, когда покупала мне это тело. На что ты надеялась — на пять девяток[110] доступного времени от куска мяса? Уходи. Я думаю». Язычок скребет по коже, затем останавливается, чтобы микрозонды на его нижней стороне могли заменить выпавшие волоски.
Аннетт вздыхает. Манфред годами совершенствовал свою робокошку, и его бывшая женушка Памела тоже приложила к этому руку — она немало лазала по настройкам ее нейросети. Это ее третье тело, и с каждой заменой ее кошачья несговорчивость становится все реалистичнее. Скоро она потребует лоток и начнет гадить в тапки. «Команда перехвата управления» — говорит Аннетт. «Сбрось в мой декартов театр весь журнал событий за последние восемь часов».
Кошка вздрагивает и оборачивается к ней. «Человечья сука!» — шипит она. Потом замирает на месте, и сквозь воздух проносится тихое и сияющее цунами данных. И Аннетт, и Айнеко экипированы сверхширокополосными оптическими[111] ретрансляторами распределенного спектра — сторонний наблюдатель увидел бы, как глаза Айнеко и кольцо Аннетт разгорелись ярким бело-голубым сиянием, обмениваясь данными. Проходит несколько секунд, Аннетт кивает и начинает водить в воздухе пальцами, обследуя координату времени в видимой только ей последовательности событий. Айнеко возмущенно шипит на нее, потом поднимается и гордо шествует прочь, задрав хвост трубой.
«Чудесатее и чудесатее» — гудит Аннетт себе под нос. Ее пальцы переплетаются, нажимая тайные контактные точки на костяшках и запястье. Она вздыхает и трет глаза. «Он сам ушел отсюда. И все было в порядке» — говорит она кошке. «К кому он пошел, он не сказал?» Кошка, демонстративно повернувшись задом, сидит в луче солнечного света, падающего через высокое окно. «Черт. Если ты не собираешься помогать ему…»
«Поищи на Рынке Трав» — дуется кошка. «Он что-то там говорил про встречу с Сообществом Франклина. Очень они ему нужны…»
* * *
По мокрым каменным ступеням крыльца здания, табличка у двери которого гласит, что это хостел Армии Спасения, взлетает человек в дешевом китайском военном камуфляже из сэконд-хенда и в дорогущих очках. Он барабанит в дверь, и его голос почти тонет в реве двух МиГов Общества Реконструкции Холодной Войны, несущихся над стоящим по соседству замком. «Откройте, сучки! Вам предстоит сделка!»
Крышка смотровой щели, врезанная в дверь на уровне глаз, отъезжает в сторону, и оттуда на него выглядывает пара черноглазых бусин-видеокамер. «Кто ты такой, и чего тебе нужно?» — скрипит громкоговоритель. В штатной экипировке Армии Спасения такие не предусмотрены, но христианство не жаловали в Шотландии уже несколько десятилетий, и чтобы не стать реликтом, занимающая здание церковь, очевидно, пытается следовать веяниям времени.
«Я Макс!» — говорит он. «Мои системы сказали тебе, кто я! Я здесь, чтобы сделать предложение, от которого сложно отказаться». Во всяком случае — так ему подсказывают очки. То, что говорит он сам, звучит скорее как «ЯМакс! Ну, типа-ты-слышал-по-сетке! — Я-зесь-шоб-зделать-прлжение-от-к'торова-сложн-отк’затьс». У очков не было достаточно времени, чтобы поработать логопедом. К тому же он так надулся от собственной важности, что все время прищелкивает пальцами и подпрыгивает на пороге.
«А, что же, подождите минуточку». У человека, находящегося по ту сторону динамика, чудовищно скрежещущий голос и такой акцент Земель Зари, что даже с очевидно сквозящими в голосе простецки-шотландскими нотками он кажется в большей степени англичанином, чем сам король. «Кто вы такой, вы сказали?»
«Я Макс! Манфред Макс! Я вам такое принес! Вы не поверите! У меня есть ответ на финансовые вопросы вашей церкви! Я собираюсь сделать вас богатыми…» Очки подсказывают, и Макс, куда уж деваться, говорит.
Человек в дверном проеме слегка наклоняет голову и осматривает его с головы до ног. И-под пяток Макса, который продолжает подпрыгивать от нетерпения, вырываются синие всполохи выхлопных газов. «Вы уверены, что вам дали верный адрес?» — озабоченно спрашивает человек.
«Дык, ну да!»
«Ну что ж, тогда проходите, присаживайтесь и поведайте мне об этом», — обитатель скрывается в глубине хостела.
Макс подскакивает и устремляется внутрь, и в его сознание, открытое нараспашку, врывается лавина круговых диаграмм и графиков роста, исчадий причудливого фазового пространства, порожденного его программами корпоративного администрирования. «У меня предложение, в которое трудно поверить» — читает он, проносясь мимо досок объявлений, на которых, как умирающие бабочки, приколоты церковные циркуляры. Он перепрыгивает через свернутые ковры и стопку ноутбуков, появившихся здесь после распродажи электролома, и проносится рядом с тарелкой радиотелескопа, служащего одновременно антенной для ежедневных передач-посвящений и птичьим бассейном внутреннего сада миссис Мёрхаус. «Вы были здесь пять лет… И судя по вашим публичным счетам… Не так-то много у вас денег, а? Вы еле тянете аренду. Но у вас доля в Шотландском Энергоатоме, верно?… Большинство средств церкви — это фонды, пожертвованные одной из ваших прихожанок перед тем, как она отошла к точке Омега[112]».
«Хм-м, — священник бросает на него строгий взгляд. — Я не могу разглашать информацию об эсхатологических инвестициях церкви. Что навело вас на такие мысли?»
Каким-то образом, входя в кабинет священника, они поравнялись друг с другом. Там, над истертым креслом, висит рама с гигантским полотном: коллапсирующий космос эпохи Конца Времен, галактические кластеры, пораженные Эсхатоном[113] и усеянные волдырями сфер Дайсона, несутся навстречу друг другу и Большому Коллапсу[114], а сверху над всем этим — лик святого Типлера-астрофизика[115] в нимбе квазаров, сияющий и добродушный, и взирающий на конец света с дядюшкиным одобрением. Надписи провозглашают новое Откровение: «КОСМОЛОГИЯ ЛУЧШЕ ГАДАНИЯ», и «ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ В МОЕМ СВЕТОВОМ КОНУСЕ». «Могу я предложить вам что-нибудь? Чашечку чая? Заправку топливных элементов?» — спрашивает священник?
«Кристаллический мет?» — с надеждой спрашивает Макс, и опускает взгляд, когда священник с сожалением качает головой. «А, не парься, я п'шутил». Потом наклоняется вперед и произносит свистящим шепотом: «А я знаю о ваших фьючерс-спекуляциях с плутонием». Палец дотрагивается до украденных очков в зловещем жесте. «Они не просто записывают, они думают. Знают, куда деваются деньги».
«Что ты предлагаешь?» спрашивает служка с прохладой в голосе, из которого исчезли уже все шутливые нотки. «Мне придется исправить эти воспоминания, негодник. Наверное, я не помню об этом ничего. Некоторые части меня теперь не найдут путь к единству в сознании бога в конце времен, и это — благодаря тебе».
«Забей. Нафига сохранять, если твоя жизнь недостойна? Ты сечешь, там, в Конце, не жалуют веселуху?»
«Что тебе нужно?»
«А, ничё…» Огорченный Макс отстраняется. «У меня есть…» Он запинается, и по его лицу пробегает выражение крайнего смущения. «У меня есть…» Смущение глубокой тенью падает на все вокруг. «Омары!» — объявляет он наконец. «Генетически оптимизированные выгруженные омары, которые будут работать на твоих заводах по обогащению урана». Он смущается еще больше, и очкам становится трудно контролировать его акцент. «Я прикинул п’мочь вам выйти в люди, п’казать, как закинуть бабло туда, где ему место, и…». Стратегическая пауза: «Вы сможете сдать вовремя налоговый сбор. Смотри, эти омары, они нейтроностойкие». Нет, что за брехня?… «Я не продаю вам их, вы можете использовать их…» Его лицо превращается в гримасу отвращения. «Бесплатно?»
Примерно тридцать секунд спустя, поднимаясь на ноги перед крыльцом Первой Реформированной Церкви Типлера-Астрофизика, человек, который мог бы быть Максом, ловит себя на осознании того, что высшие финансы — это не так просто, как некоторым кажется. Кто-то из агентов в его очках предполагает, что могут помочь уроки красноречия, но остальные не столь оптимистичны.
* * *
Возвращаемся к уроку истории. Наиболее перспективная отрасль в этом десятилетии — медицина.
Несколько тысяч пожилых бэби-бумеров[116] стекаются к Тегерану на Вудсток-Четыре[117]. Европейские страны отчаянно пытаются импортировать нянь и сиделок из восточной Европы. Сельское хозяйство в Японии погрузилось в упадок — деревни покинуты и пустеют, а города высасывают население из сельской местности, как черные дыры.
В американском среднем западе по закрытым поселениям для престарелых распространяется слух, сеющий беспорядки и хаос: якобы обнаружили, что старение вызвано вирусом замедленного действия, который миллионы лет назад встроился в геном млекопитающих и не был вытравлен эволюцией, но богатые миллиардеры сидят на правах на вакцину. Как обычно, Чарльзу Дарвину достается куда больше, чем справедливая доля обвинений. Тем временем, некоторые средства омоложения уже доступны в частных клиниках тем, кто готов отказаться от пенсии. Наращивание теломер и чистка гексозоденатурированных белков — звучит не так эффектно, зато эффективно. И в ближайшем будущем ожидается резкое ускорение прогресса, поскольку сроки действия патентов на фундаментальные достижения генной инженерии начинают истекать. Ассоциация Свободного Генома уже выпустила манифест, призывающий к созданию образца генома, в котором все известные дефектные экзоны[118] будут заменены наилучшими известными вариантами, и который будет выложен в открытый доступ.
Эксперименты по оцифровке природных нейронных сетей и воспроизведению их работы встали на поток, и разработка технологий идет полным ходом. Некоторые из радикальных либертарианцев предполагают, что когда технология созреет, смерть — из-за налагаемого ей чудовищного ущемления права человека на собственность и голос — станет самой большой правовой проблемой общества.
В большинство страховых договоров, предлагаемых ветеринарными клиниками, теперь за небольшой взнос включается дополнительный пункт об оплате клонирования домашних животных в случае их гибели в обстоятельствах, влекущих стресс для хозяина. Клонирование людей в большинстве развитых стран все еще нелегально, хотя никто уже толком не может уверенно ответить на вопрос, зачем его запрещать, и все связанные вопросы подняты на обсуждение. Хорошо, что никто из законодателей не продвигает необходимость принудительного аборта однояйцевых близнецов.
Некоторые товары дороги: стоимость сырой нефти преодолела восемьдесят евро за баррель и неуклонно ползет вверх. Другие блага, наоборот, дешевы — например, вычислительные ресурсы. Любители распечатывают на домашних принтерах процессоры новых архитектур, странных и причудливых, а народ постарше протирает спины от пота диагностическими салфетками, сообщающими им, как ведет себя уровень холестерина.
Список последних жертв технологического процесса включает в себя: элитные бутики, туалеты, промываемые водой из бачка, основные боевые танки и первое поколение квантовых компьютеров. Среди новинок десятилетия: общедоступные улучшенные иммунные системы, мозговые импланты, подключающиеся напрямую к органу Хомского[119] и разговаривающие с их владельцами через их собственные речевые центры, и широко распространившаяся паранойя о спаме в лимбической коре[120]. Нанотехнология распалась на дюжину отдельных дисциплин, и скептики предрекают им всем скорое исчерпание. Над проблемой первичных ощущений[121] теперь работают инженеры, а не философы, и одна из текущих трудностей в области искусственного интеллекта — это как научить ПО хоть немного испытывать смущение.
Управляемый термоядерный синтез, конечно же, все еще в пятидесяти годах впереди.
* * *
На глазах у впадающего в культурный шок Манфреда викторианцы трансформируются в готов.
«У вас был потерянный вид» — говорит Моника, с интересом наклоняясь к нему. «Что с вашими глазами?»
«Плохо вижу…» — пытается объяснить Манфред. Все вокруг расплывается, а голоса, наполнявшие его голову непрестанным гомоном, ушли, оставив оглушающую тишь. «Я имею в виду, кто-то меня обчистил. Они взяли…» Его рука хватает воздух — на поясе чего-то не хватает.
Моника, высокая женщина, которую он первой из них увидел в больнице, идет в комнату. Ее домашнее облачение — это что-то обтягивающее и с радужными переливами, и (от чего становится особенно не по себе) она заявляет, что это распределенное дополнение ее нейроэктодерма. Освободившись от антуража костюмированного действа, она стала типичной взрослой женщиной двадцать первого века, рожденной или декантированной уже после всплеска рождаемости рубежа тысячелетий. Она машет рукой перед лицом Манфреда: «сколько пальцев?»
«Два». Манфред пытается сосредоточиться. «Что?»
«Сотрясения нет» — бодро говорит она. «Погодите, пересылаю…» У нее карие глаза, а по зрачкам бегают янтарные растровые искры. Контактные линзы? — гадает Манфред. Его мысли ужасающе замедлились и как будто отекли. Вроде опьянения, но намного менее приятно — не получается обдумать что-то сразу со всех точек зрения. Вот каким раньше было сознание? Скверное ощущение, и очень медленное… Она смотрит куда-то вдаль. «Медсети считают, что вы поправитесь. Основная проблема в потере персональности. Вы сохранены?[122]»
«Вот». Появляется Алан, все еще в высокой шляпе и со своими бакенбардами, и протягивает Манфреду пару очков. «Возьмите эти, вам с ними полегчает». Его шляпа шевелится, как будто под ней идет какой-нибудь странный эксперимент с искусственной жизнью.
«Ох… спасибо вам». Манфред с чувством растроганной благодарности протягивает за очками руку. Едва оказавшись на его переносице, очки запускают тестовую последовательность, нашептывая вопросы и следя за фокусировкой его глаз. Проходит минута, синтетическое изображение настраивается на компенсацию его близорукости, и в поле зрения все приходит в фокус. Теплое чувство облегчения: есть и ограниченный доступ в сеть. «Можно, я позвоню кое-кому?» — спрашивает Манфред. «Хочу проверить свои резервные копии».
«Конечно, все для гостя». Алан выскальзывает наружу, Моника, севшая напротив, вглядывается куда-то во внутренние пространства. В комнате высокий потолок, выбеленные стены и деревянные ставни, скрывающие прозрачный аэрогель окон. Современная мебель, модульный конструктор, однако, вопиюще не сочетается с оригинальной архитектурой девятнадцатого века. «Мы ждали вас».
«Вы…» Он с усилием смещает фокус внимания. «Я собирался кого-то встретить здесь. В Шотландии, то есть».
«Нас». Она намеренно ловит его взгляд. «И обсудить пути разума с нашим патроном».
«С вашим…» Он зажмуривается. «Черт возьми! Я не помню. Мне нужны обратно мои очки. Пожалуйста!»
«Так как там с вашими резервными копиями?» — с интересом спрашивает она.
«Погодите, секундочку». Манфред пытается вспомнить, к каким адресам подключаться. У него не получается, и накатывает мучительное разочарование. «Если бы я только вспомнил, где я держу остальную часть своего сознания…» — жалуется он. «Это было… О, здесь!»
Стоило ему только подключиться к сайту, и огромная, как слон, семантическая сеть садится на его очки, расплющивая окружающее пространство в дергающуюся кашу одноцветных пикселей. «О-о, кажется, это надолго» — предупреждает он хозяев: здоровенный кусок его метакортекса пытается обменяться рукопожатиями с его мозгом через соединение, которое изначально было предназначено не более, чем для просмотра сети. С входящим потоком загружается только публичная часть его сознания — открытые агенты, материалы и точки зрения — но это мост, переброшенный к огромному замку, полному памяти, и на белых стенах комнаты проступают контуры страны диковин и чудес.
Когда Манфред вновь обретает способность видеть окружающий мир, он начинает, наконец, и чувствовать себя самим собой. По меньшей мере, теперь он может сгенерировать поисковый поток, который восстановит всю целостность и сообщит ему обо всем, что пока остается вне доступа. Священные таинства его души (в том числе — личные воспоминания) все еще недоступны ему — они спрятаны под замком, и замок не откроется без биометрического ключа-идентификатора и пароля квантового обмена. Но его разум снова с ним, и кое-какие его части уже включились и работают — это неописуемо успокаивающее и обнадеживающее чувство возврата контроля над содержимым собственной головы чем-то сродни приходу в себя после эксперимента с каким-нибудь новым наркотиком. «Думаю, нужно сообщить в полицию о преступлении» — говорит он Монике, кто бы ни был сейчас подключен к ее голове. Ведь он теперь знает, где он, и кого собирался встретить (но не «почему»), и он понимает, что для Сообщества Франклина вопросы личности — острая тема с политическим оттенком…
«Сообщить о преступлении». На лице сквозит тонкая насмешка. «Не о хищении личности, случаем?»
«Да-да, знаю, личность сама по себе — хищение, если кто-то не разветвлял свой вектор состояния в течение гигасекунды или больше — это весомый повод ему не доверять, единственное, что должно быть неизменным — это изменение, и, блин, так далее. Кстати, с кем я говорю? И если мы разговариваем, не означает ли это, что мы, в общем-то, на одной стороне?» Он пытается выпрямиться в откидном кресле, и оно тихо жужжит шаговыми моторами, усердно выпрямляясь в соответствии с его позой.
«Принадлежность сторонам относительна». Женщина, которая иногда бывает Моникой, бросает на него чудаковатый взгляд. «Она радикально меняется от добавления новых координатных осей. Вот могу сказать, что сейчас я — Моника, и вдобавок — наш спонсор. Устраивает?»
«Наш спонсор, который в киберпространстве?»
Она откидывается назад на диван. Тот, в соответствии с моментом, жужжит и производит столик с маленьким баром. «Выпьешь? Может, кофе? Или гуарану? А может, берлинское белое, как в старые добрые времена?»
«Гуарана сойдет. Здорово, Боб. Как долго ты был мертв?»
«Хех. Я не мертв, Мэнни. Может, я и не полная выгрузка, но я чувствую себя самим собой». Моника вращает глазами — кажется, по своей собственной воле. «Он хочет еще добавить кое-что грубое о твоей жене, — вставляет она, — но я не собираюсь пропускать это».
«Моей бывшей жене, — автоматически поправляет Манфред. — Этой, м-м-м, налоговой вампирше. Та-а-ак, дай угадаю. Ты играешь роль устного переводчика для Боба?»
«Ага». Она смотрит на него с очень серьезным выражением лица. «Ты знаешь, мы ему многим обязаны. Вместе с частичными выгрузками он передал в Сообщество и все свои активы — мы чувствуем себя обязанными и воссоздаем его личность настолько подробно, насколько можем. С парой петабайт[123] записей больше, чем мы, наверное, и не сделаешь. Но нам помогают».
«Омары». Манфред кивает самому себе и принимает протянутый ей стакан, сверкающий алмазными изгибами[124] на послеполуденном солнце. «Я знал, что тут без них не обошлось». Он подается вперед со стаканом в руке, нахмурившись. «Если бы я только мог вспомнить, зачем пришел сюда. Что-то срочное, из глубокой памяти…. Что-то такое, чего я не мог доверить собственному черепу. Что-то, связанное с Бобом».
Дверь за диваном открывается, и входит Алан. «Прошу прощения» — говорит он тихо, и направляется в дальний конец комнаты. С потолка по стене разворачивается рабочий терминал, и из служебной ниши выкатывается стул. Он садится, опираясь подбородком на руки, и вглядывается в белый экран. Все это время он бормочет себе под нос что-то вроде: «Да, понимаю… Головной офис компании… взносы должны пройти аудит…»
«Избирательная компания Джанни» — поясняет Моника.
Манфред подпрыгивает. «Джанни??» В его голове распутывается связка воспоминаний — о своем политическом фронтмэне и его программе. «Да! Вот в чем было дело! Конечно же!» Он смотрит на нее с восторгом. «Я пришел, чтобы передать вам сообщение от Джанни Витториа о…» У Манфреда опускаются руки. «…о чем же? Но это было что-то важное» — неопределенно продолжает он. «Что-то критически важное для долгосрочных планов, что-то о групповых сознаниях и голосовании… Тот, кто меня обчистил, вот кто все знает…»
* * *
Рынок Трав оказался чересчур деревенской с виду булыжной площадью, угнездившийся под хмурыми бойницами Замковой Скалы. Аннетт стоит на Углу Виселиц — в том самом месте, где казнили ведьм — и посылает своих невидимых агентов напасть на след Манфреда. Айнеко, как сатанинская епитрахиль, чересчур фамильярно устроилась на ее плечах, и направляет ей в уши поток вскрытой телефонной болтовни со всей округи.
«Не знаю, откуда и начать» — с досадой вздыхает Аннетт. Это место — ловушка для туристов, теснина-логово, в которой устроилось хищное растение о многих жвалах, что переваривает кредитные карточки и выплевывает истасканные телесные оболочки. Дорог превратили обратно в тротуар и заново вымостили средневековым булыжником. Он ужасно грязный и побитый — с реалистичностью реконструкторы, определенно, перестарались. В середине того места, где была парковка, расположилась сезонная ярмарка древностей, постоянная, как все временное. Там можно купить все, что угодно, от латунной решетки для камина до антикварного CD-проигрывателя, но большая часть товара здесь ничем не отличается от мусора из интернет-магазинов — некоторые выставленные тут предметы японо-шотландской культуры могли бы занять почетное место в музее эклектики в аду. Тартаны из Пуроланда[125], аниматронные Несси, сварливо шипящие у колен, ноутбуки из секонд-хенда… Люди толпятся везде — и в тематических пабах (виселицы здесь, похоже, лучшая тема шуток и болтовни), и в дорогих бутиках с цифровыми зеркалами и тканегенераторами. Тротуары оккупированы уличными исполнителями, неизменно влекомыми в такие места и составляющими часть местного Края[126] — вот робоклоун в очень классическом серебристом гриме иронично пародирует жесты прохожих…
«В публичном поищи» — предлагает Айнеко со своего безопасного насеста на рюкзаке.
«Где-где?» Аннетт отвлеклась на справочник, который, сговорившись с бесплатной правительственной операционной системой, как раз принялся сгружать в ее сенсориум карту общественных услуг города. «А, понятно». Видно, что Рынок Трав в целом старается понравиться туристам, но сомнительным местечкам с одного конца — в особенности, вниз по одному из мрачных шестиэтажных каменных каньонов — определенно на это плевать. «Ла-а-адно…»
Аннетт прокладывает путь мимо ларька с одноразовыми телефонами и дешевыми считывателями генома, обходит стайку девушек-подростков в объятиях какого-то заморского кавайного фетиша (те глядят на нее с опаской, будто она — школьный инспектор), и приближается к стоянке, где томятся прикованные цепями велосипеды. Рядом с ней стоит смотрительница-человек, и похоже, с ума сходит от скуки. Аннетт кладет ей в карман бумажку в десять евро — деликатно анонимный вид денег — и та, наконец, обращает внимание. «Если бы ты хотела купить стыренный велос» — спрашивает Аннетт — «куда бы ты пошла?» Некоторое время оператор парковки молчит, уставившись на нее, и Аннетт уже начинает думать, что переоценила ее. Потом она что-то бормочет. «Что?»
«В Мак-Мерфи. Раньше назывались „У Баннерманна“. Эт туда, в Коровьи ворота». Девица-счетчик с тревогой смотрит на выращиваемые уплаты. «У вас не?..»
«Не-е». Аннетт следит за ее взглядом. Прямо в недра каменного каньона. Что поделать… «Хоть бы оно того стоило, Мэнни, дорогой» — бормочет она сквозь зубы.
Мак-Мерфи — бутафорский ирландский паб, каменная пещера, устроенная под грудой безликих офисов. До того, как разработчики наложили на него свои лапы, он был настоящим ирландским пабом, но после стремительно эволюционировал в панковский ночной клуб, в винный бар, в голландскую «кофейню», а затем, истощенный не меньше любой выгоревшей звезды, сошел с главной последовательности. Теперь, заново собранный из вторсырья, он влачит неестественно растянутое и призрачное существование уже в качестве имитации ирландского паба — над столами из поленьев свисают с искусственно состаренных потолочных балок неоновые четырехлистники. Другими словами, загробная жизнь выгоревшего черного карлика, некогда бывшего солидным питейным заведением. Где-то на полпути вдоль этого эволюционного трека пивной погреб был заменен туалетом и дополнительными номерами для посетителей, и теперь бар сочится разбавленным из городского водоснабжения газированным концентратом.
«Эй, слыхали про девочку-еврократа с робокиской, которая зашла в стремный паб у Коровьих ворот и заказала пол-литра диетической колы? И говорит — когда подают колу — эй, а можно мне зеркальце?»
«Заткнись!» — шипит Аннетт рюкзаку. «Не смешно». Ее система сторожевой телеметрии уже достучалась до электронной почты наручного телефона, и на нем показался вращающийся желтый восклицательный знак, означающий, что в соответствии с полицейской публичной статистикой преступлений, посещение таких местечек способно принести убийственный ущерб величине прописанных в страховом договоре компенсаций.
Айнеко смотрит на нее снизу, высунувшись из своего гнезда в торбе, и делает широченный зевок, демонстрируя ребристое нёбо и язычок как из розовой замши. «О, знаешь… Я тут связалась с головой Манфреда. Пинг — нулевой[127]».
Рядом появляется девочка-бармен, демонстративно избегающая встречаться с Аннетт взглядом. «Мне диетическую колу» — заказывает та. Ее рюкзак вещает грудным голосом: «М-м-м, а слыхали про евродевочку, которая заходит в стремный паб, заказывает пол-литра диетической колы, проливает в торбу и говорит — о-о-у, у меня киска намокла?»
Кока-колу приносят, и Аннетт платит. Кроме нее в пабе, наверное, еще пара дюжин человек, но сколько именно — сказать трудно. Паб похож на средневековый погреб с кучей каменных арок, и в их тени прячутся ниши с церковными скамьями из секонд-хенда и столами, испещренными шрамами от ножей. У одного из столов расселись какие-то парни — может, байкеры или студенты, а может, необычно хорошо одетые пьяницы. У них слишком длинные волосы, на их жилетах слишком много карманов, и на всем это имеется какой-то налет богемы, заставляющий Аннетт смаргивать снова и снова. Потом одна из литературоведческих программ сообщает ей, что действительно, один из парней — известный местный писатель и кто-то вроде гуру местной Партии Космоса и Свободы. Еще в одном углу две женщины в ботинках и меховых шапках разглядывают меню, а в диванном закутке сидят с пивом отдыхающие уличные артисты. Никого в одежде, хотя бы отдаленно напоминающей офисный прикид, но стрелка страннометра держится выше среднего. Аннетт командует очкам стать непроницаемо черными, подтягивает галстук и оглядывается.
Дверь открывается, и внутрь пробирается неопределенного вида юнец. На нем мешковатый камуфляж, шапка из овчины, и пара ботинок, вид которых заставляет воображение рисовать несущиеся танковые армады. Сплошь амортизаторы и грязно-желтые кевларовые панели. И еще на нем огромные…
«Я тут заметила в детекторе сетевых вторжений…» — начинает кошка. Аннетт отставляет стакан колы и направляется к юнцу. «…что-то от слова…»
«Пацан, сколько хочешь за очки?» — тихо спрашивает она.
Он дергается и едва не подпрыгивает, что является плохой идеей, если на тебе сапоги-скороходы военного стандарта, а над головой полуметровая каменная кладка, выдержавшая три столетия строительных невзгод. «Ничё я такого не делал» — жалуется он в знакомой, жутковато-искаженной манере. «А…» он сглатывает. «Анни? Кто…»
«Не волнуйся. Сними их. Они вредят, только если ты их носишь» — говорит она, старательно пытаясь избегать резких движений, поскольку в голове уже мелькают нехорошие мысли, и не обязательно даже смотреть на часы, чтобы понять, что восклицательный знак на них покраснел и стал вспыхивать. «Смотри, я дам тебе двести евро за эти очки и поясную сумку, настоящими бумажками, и я не буду спрашивать у тебя, где ты их достал. И никому не расскажу». Он остолбенело стоит перед ней, как загипнотизированный, и свет из недр очков мерцает на его заостренных от голода скулах, как отблеск ночной грозы. Или как будто он включил свой мозг в розетку. Она медленно, сглотнув и ощутив, как пересохло во рту, поднимает одну руку, и стягивает очки с его лица, а другой снимает поясную сумку. Мальчишка вздрагивает и моргает, и она сует пару стоевровых банкнот ему под нос. «Драпай» — говорит она ему ничуть не резко.
Он медленно протягивает руку, потом хватает деньги и бежит — с оглушительным грохотом выхлопов проламывается сквозь дверь, закладывает левый вираж на велосипедную полосу и исчезает на дороге, ведущей вниз к парламенту и университетскому комплексу.
Аннетт опасливо смотрит в дверной проем. «Ну и где он?» — тревожно, в полголоса говорит она. «Есть идеи, кошка?»
«Не-а. Твоя работа — его искать — ты и ищи» — самодовольно вещает кошка. А по спине Аннетт мурашками ползает тревога. Манфред оказался отрезан от хранилища своей памяти — где он сейчас? И, хуже того, — кто он сейчас?
«Тебя так же и по тому же месту» — бормочет Аннетт. «Что ж, остается только один способ…» Она снимает собственные очки — они сильно уступают собственноручно собранному агрегату Манфреда с его раскидистой функциональностью — и с некоторой дрожью надевает только что раздобытые. Кое-что в этом кажется ей грязным, будто разнюхивать что-то в электронной переписке любовника… Но как еще она узнает, куда он мог подеваться?
Она надевает очки и пытается вспомнить, что же она делала в Эдинбурге вчерашним вечером.
* * *
«Джанни?»
«Да, моя дорогая?»
Пауза. «Я потеряла его след. Но я нашла его напоминалку. Какой-то мелкий шаромыжник игрался с ней в киберпанк. Где Манфред — понятия не имею, поэтому я их надела».
Пауза. «Ох ты…»
«Джанни, скажи, за чем именно ты отправил его к Сообществу Франклина?»
Пауза (на протяжение которой под куртку начинает ощутимо пробираться холод шершавой каменной стены).
«Не хочу перегружать тебя мелочами».
«Чтоб тебя, Джанни, это не мелочи, они — Акселерациониста! Ты представляешь себе, что это значит, и что они могут сделать с его головой?»
Пауза, и потом крякание, почти как от боли. «Да».
«Тогда почему ты это сделал?» — яростно допытывается Аннетт. Она стоит, ссутулившись, выплевывая слова в телефон, уже не уверенная, разговаривает ли по гарнитуре или галлюцинирует. Пешеходы начинают обходить ее. «Черт, Джанни, мне каждый раз приходится собирать все по частям, после того, как ты устраиваешь что-нибудь подобное. Манфред не самый здоровый человек. Он постоянно на грани острого футурошока, и когда я говорила тебе в прошлом феврале, что ему придется месяц лежать в больнице, если ты снова выжмешь его, как лимон, я вовсе не шутила. Да он же может просто уйти и стать частью борганизма, если тебе и дальше будет все равно!»
«Аннетт». Тяжелый вздох. «Он — наша лучшая надежда. Да, я знаю, что средний период полураспада бездефицитного катализатора сейчас упал до шести месяцев, и продолжает снижаться, а Мэнни уже продержался на четыре стандартных отклонения дольше предполагаемого срока службы. Я не забываю об этом. Но нам необходимо решить блокирующие разногласия и выйти из тупика с гражданскими правами прямо сейчас, в эти выборы. Мы должны достичь соглашения, а Манфред у нас — единственный на всю команду, кто хотя бы теоретически способен говорить с Сообществом на своих условиях и не отступить. Послушай, он не загоняемая лошадь, он — посыльный, заключающий сделку. Верно? Мы должны устроить коалицию до того, как нас, в американском духе, остановит истечение срока полномочий и следующий за ним тупик в Брюсселе. Это больше чем жизненно, это совершенно необходимо».
«Но это не оправдывает…»
«Аннетт, у них есть частичная выгрузка Боба Франклина. Они смогли получить ее перед его смертью, они сумели собрать достаточную для воссоздания часть личности, и они запускают ее на собственных мозгах с разделением времени. Сообщество Франклина обладает огромными ресурсами, и в продвижении Поправки о Равных Правах нам необходимо заручиться их поддержкой. Если Поправка пройдет, все разумные создания получат право голосовать, иметь имущество, выгружаться, загружаться и подключать сторонние ресурсы. Это нужно не только маленьким серым задницам со сверкающими лысинами — все будущее зависит от этого! Манфред сам же и начал с предоставления прав хвостатым. А иначе — где мы окажемся через пятьдесят лет, если выгрузки будут интеллектуальной собственностью без гражданских прав? На это не позволительно не обращать внимания. Это уже тогда все было важно, а теперь еще и эта передача, которую, кстати, омары и приняли…»
«Дерьмо». Она поворачивается и прислоняется лбом к холодной каменной кладке. «Мне нужен рецепт. На риталин или что-нибудь в этом духе. И его координаты. С остальным я справлюсь». Она удерживается и не добавляет «В это входит и отскребание его от потолка, как все закончится» — но это и так ясно. Она не добавила и «и ты еще рассчитаешься за это» — но и это тоже понято. Джанни — политический делец, расчетливый и упорный, но о своих людях все-таки заботится.
«Найти просто, если он найдет офис связи. Сообщаю координаты GPS…»
«Не надо. Я нашла его очки».
«Merde, как ты говоришь. Так принеси их ему, ма шери. Раздобудь мне распределенную поддержку выгрузки Франклина, и я устрою Бобу отпущение грехов и право распоряжаться самим корпоративным собой, как если бы он еще был жив. И мы достанем дипломатические картофелины из огня перед тем, как они сгорят. Согласна?»
«Oui».
Она разрывает соединение и пускается в путь — вверх, через Коровьи ворота, через которые фермеры когда-то вели свои стада на рынок, мимо неизменного в своем дрейфе Края, и на Луга. Когда она останавливается передохнуть напротив виселиц, случается драка: какому-то похмельному неандертальцу приходятся не по душе передразнивания робоклоуна, и он отрывает ему руку. Клоун стоит в полном замешательстве, разбрасывая искры из плеча. Двое возмущенных студентов бросаются вперед и мутузят бритоголового вандала. Крики и ругательства на взаимнонепонимаемых жаргонах — оксгангском и Лаборатории Роботостроения Хериотт-Уатта — разносятся по округе. Аннетт вздрагивает, наблюдая за дракой — эта сцена вдруг представляется ей видением из мира, где ПоРа с ее улучшенным определением личности отказалась отклоненной коалицией депутатов, и где умереть — означает стать собственностью, а появление на свет — с кодом ДНК, предоставленным родителями — может стать легальной дорогой в рабство.
Наверное, Джанни прав, размышляет она. Но почему за это приходится платить такую личную цену?…
* * *
Манфред чувствует надвигающийся приступ. Все типичные симптомы налицо: вселенная с ее колоссальным преобладанием неспособной мыслить материи кажется личным оскорблением, странные идеи полыхают зарницами где-то над беспредельными равнинами его воображения, а он (так как метакортекс работает в безопасном режиме) чувствует себя тупым. И медленным. И устаревшим. Последнее ничуть не приятнее героиновой ломки — мучительная неспособность запустить новые потоки, которые бы исследовали его идеи на предмет осуществимости, а потом вернулись и отрапортовали. Собственный разум кажется ему скальпелем, которым валили деревья — будто кто-то украл полсотни пунктов его IQ. Страшная вещь — остаться запертым наедине с собственным распадающимся рассудком. Манфред хочет гулять, и он чертовски сильно хочет гулять, но пока все еще слишком опасается выйти наружу.
«Джанни — умеренный евросоциалист, преследующий прагматизм смешанного рынка» — высказывает призрак Боба свои сомнения напомаженными губами Моники. «Это не те парни, за которых я бы проголосовал, не-е-е. Чем я могу быть ему полезен, по его мнению?»
Манфред раскачивается на стуле взад и вперед, оборонительно скрестив руки на груди, и засунув кисти под мышки. «Ну как же… Ох… Разобрать Луну! Оцифровать биосферу, сделать ноосферу на ее основе… ой, тьфу, это же долгосрочное планирование…» Построить сферы Дайсона, и не одну, а побольше! Э-э-э… о чем это я? «Джанни — бывший марксист, он ортодоксальный троцкист нового разлива. Он верит в достижимость Истинного коммунизма. Государство милости и благодати стало теперь возможным реализовать, если не увлекаться коктейлями Молотова и Полицией Мысли, и он собирается сделать каждого настолько богатым, что в грызне за обладание средствами производства станет не больше смысла, чем в споре о том, кто будет спать в луже в дальнем углу пещеры. Я хочу сказать, что он не твой враг. Он враг этих сталинистских гончих-девиационистов из лагеря консерваторов в центральном аппарате, которые хотят влезть к каждому под одеяло, и сервировать крупным корпорациям на блюдце с голубой каемкой. Корпорации — в собственности пенсионных фондов, и это предполагает, чтобы люди регулярно умирали…. Потому, что иначе фонды лишатся смысла существования. И, эм-м, умирали, не цепляясь при этом за имущество и собственность — не восставали из могил, усевшись в гробу и распевая экстропианские костровые. Чертовы актуарии, они строят свои предсказания продолжительности жизни так, чтобы люди покупали страховки на деньги, которые стоило бы инвестировать в контроль средств производства. И чертова теорема Байеса…»
Алан через плечо смотрит на Манфреда. «Кажется, поить его гуараной было плохой идеей» — говорит он тоном, которым делятся о дурном предчувствии.
Режим колебаний Манфреда уже стал к этому моменту нелинейным: он раскачивается взад-вперед, одновременно привставая и опускаясь, ьудто левитирующий йог-технофил, пытающийся поймать равновесие на неустойчивой орбите вблизи от сингулярности[128]. Моника наклоняется к нему; ее глаза расширяются. «Манфред!» шипит она. «Уймись!»
Он вдруг перестает трещать, и на его лице проступает глубокое удивление. «Кто я?» спрашивает он, и уходит в оверкиль. «Почему я, здесь и сейчас, занимаю это тело?…»
«Приступ антропной тревоги» — комментирует Моника. «Полагаю, с ним происходит то же самое, что и тогда, в Амстердаме восемь лет назад, когда Боб его в первый раз встретил». Ее лицо делается озабоченным — вперед выходит другая личность. «Что будем делать?»
«Надо обеспечить ему покой». Алан повышает голос: «Кровать, а ну-ка, постелись!» Спинка мебельного предмета, на котором распростерся Манфред, стремительно уходит вниз, нижний сектор распрямляется и выравнивается горизонтально, и странно анимированный плед начинает наползать на его ноги. «Мэнни, слушай, все будет хорошо».
«Кто я и что я означаю?» бессвязно бормочет Манфред. «Пучок распространяющихся древ решений? фрактальная компрессия? Просто куча синапсов, смазанных дружественными эндорфинами?…» Контрабандная аптечка изобилия в дальнем углу комнаты разогревается, готовясь произвести какой-то мощный транквилизатор. Моника направляется на кухню за подходящим напитком. «Зачем ты это делаешь?» невнятно спрашивает Манфред.
«Все хорошо, просто ляг и отдохни». Алан склоняется над ним. «Мы поговорим обо всем утром, когда ты вспомнишь себя. Надо бы сообщить Джанни, что ему нездоровится» — говорит он через плечо Монике, возвращающейся с кружкой чая со льдом. «Возможно, кому-то из нас придется отправиться к министру. Скажи, Макс уже прошел аудит? Отдохни, Манфред. Обо всем позаботятся».
Минут пятнадцать спустя Манфред, лежащий в кровати и сраженный приступом экзистенциальной мигрени, смиренно принимает из рук Моники заправленный чай, и релаксирует. Дыхание замедляется, подсознательное бормотание прекращается. Моника, сидящая рядом, тянется к его руке, лежащей на одеяле, и берет ее в свою.
«Ты хочешь жить вечно?» — говорит она интонациями Боба Франклина. «Ты можешь обрести вечную жизнь во мне…»
* * *
Церковь Святых Последних Дней верит, что ты не можешь попасть в землю обетованную без ее благословения — но если известны твое имя и родословная, ты можешь получить благословение, деже если тебя самого уже нет в живых. Ее генеалогические архивы — один из самых впечатляющих плодов исторических исследований во всем мире. И она любит обретать новообращенных.
Сообщество Франклина полагает, что ты не сможешь попасть в будущее, если они не оцифровали вектор состояния твоей нервной системы, или хотя бы не получили самый подробный журнал твоего сенсорного потока и снимок твоего генома, который может обеспечить технология. Для этого не обязательно оставаться в живых. Их коллективное сообщество мысли — один из самых впечатляющих плодов компьютерной науки. И оно любит обретать новообращенных.
* * *
На город опускается ночь. Аннетт, теряя терпение, переминается на пороге. «Да впустите уже наконец, чтоб вас!» — огрызается она в микрофон. «Merde!»
Кто-то открывает дверь. «Здравствуйте…»
Аннетт толкает его внутрь, локтем захлопывает дверь и прислоняется к ней изнутри. «Ведите меня к своему бодхисаттве. Немедленно».
«Я…» Он разворачивается и идет мимо лестницы внутрь по сумрачному холлу. Аннетт сердито шагает за ним. Он открывает дверь, пригибаясь, шмыгает внутрь, и Аннетт проскальзывает вслед, пока он не закрыл ее изнутри.
Она оказывается в комнате, освещенной множеством разнообразных диодных светильников рассеянного света, настроенных на мягкий оттенок раннего летнего вечера. Посередине, на кровати, кто-то спит в окружении чутких диагностических инструментов. Двое людей, как сиделки, расположились по его сторонам.
«Что вы с ним сделали?» — вопрошает Аннетт, устремляясь к нему. Манфред, сонный и растерянный, моргает, приподнявшись с подушек, и она наклоняется над ним. «Мэнни! Здравствуй…» Через плечо: «если только вы что-то с ним натворили…»
«Анни?» — удивляется Манфред. На его лбу, как выброшенные медузы, прилепились чьи-то ярко-оранжевые очки. «Мне нездоровится…. Если я найду засранца, который это устроил…»
«Сейчас исправим» — бодро говорит Аннетт. Не желая упоминать, что она сделала для того, чтобы вернуть его память, она снимает его собственные очки и осторожно водружает их на его лицо вместо временных. Сумку с мозгами она кладет у его плеча, чтобы ее было легко достать. И волосы на ее загривке поднимаются дыбом: эфир вокруг наполняется множеством голосов, а в его глазах за стеклами вспыхивает яркая синева, как будто между ушами зажегся высоковольтный разряд.
«Ох… огого!» Он садится. Одеяло падает с его обнаженных плеч, и ее дыхание сбивается.
Она оборачивается к неподвижной фигуре слева. Человек кивает с демонстративной иронией. «Что вы с ним сделали?»
«Мы приглядывали за ним — не больше и не меньше. Он был здорово не в себе, когда приехал, а после полудня крепко съехал с катушек».
Она никогда не встречала этого парня, но что-то внутри нее настойчиво твердит, что они знакомы. «Ты, наверное, Роберт… Франклин?»
Он снова кивает. «Аватар включен». Раздается глухой стук — Манфред, закатив глаза, плюхается обратно на кровать. «Извини. Моника?»
Молодая женщина с другой стороны кровати качает головой. «Нет, на мне тоже включен Боб».
«Ох… Ладно, тогда, может, ты ей расскажешь? И надо его привести в чувство».
Женщина, которая тоже является Бобом Франклином — а скорее, одной из его частей, выживших в его борьбе с экзотической опухолью головного мозга восемь лет назад — ловит взгляд Аннетт, кивает и тонко улыбается. «Являясь частью синцития, ты никогда не поучвствуешь одиночества».
Аннетт поднимает бровь — ей приходится залезть в словарь, чтобы распознать предложение. «Одна большая клетка, много ядер? О, вижу. У вас новые импланты, улучшенные, и с поточной передачей».
Девушка кивает. «Чего хорошего — воскресать наблюдателем от третьего лица в реконструкции с ограниченной пропускной способностью? Или зудящей тенью воспоминаний, поселившейся в чьем-то мозгу?» Она фыркает, что примечательно расходится с ее позой и жестикуляцией.
«Боб, наверное, один из первых борганизмов. В смысле, человеческих… После Джима Безье». Аннетт глядит на Манфреда — тот начал тихо похрапывать. «Наверное, много было работы».
«И оборудование для поддержки стоит миллионы, — говорит женщина — Моника? — Но даже наши средства не идеальны. Одним из условий использования его исследовательских фондов был регулярный запуск его частичных снимков — Мы… Он, или я, если уж на то пошло, собирались построить что-то вроде композиционного вектора состояния, соединив лучшие по тем временам частичные слепки, и то, что удалось собрать из памяти других людей».
«Гм-м… Понятно». Аннетт протягивает руку и приглаживает прядь, упавшую на лоб Манфреда. «Каково это — быть частью группового сознания?»
Моника хихикает, развеселившись. «Каково это — видеть красное? Каково быть летучей мышью? Рассказать невозможно — я могу только показать. Каждый из нас в любой момент может уйти — ты знаешь».
«Но почему-то вы так не делаете». Аннетт чешет в затылке, ощущая участки с короткими волосами, под которыми скрываются уже почти незаметные шрамы поверх сети имплантов. Манфред перестал их жаловать год или два назад, как только они стали общедоступными. «Соплефазные наноустройства по заветам Дарвина[129] — не те вещи, которые можно настроить на чистое взаимодействие» — говорил он тогда — «нетушки, уж лучше оставаться верным отключаемым наборам». Она отказывается. «Так что нет, спасибо. И думаю, он тоже вряд ли примет ваше предложение, когда проснется» (между строк: «только через мой труп»).
Моника пожимает плечами. «Это его упущение — он не сможет вечно жить в сингулярности вместе с другими последователями нашего доброго учителя. Впрочем, у нас столько новообращенных, что мы уже и не знаем, что с ними делать».
Аннетт в голову приходит мысль. «Ага, вы все — одно сознание? По крайней мере — иногда? Вопрос к тебе — это вопрос ко всем?»
«По крайней мере, иногда» — отвечают одновременно Моника и появившийся в двери Алан. Он держит в руках коробочку, похожую на самодельный диагностический аппарат. «Так что вы хотели?» — добавляет тело-Алан.
Манфред, все еще лежащий на кровати, издает стон. Его очки нашептывают ему в ухо данные через последовательную магистраль костной проводимости, закачивая их прямо в его нейроснаряжение со всей доступной скоростью, и отчетливо слышится шипение розового шума[130].
«Манфреда отправили узнать, почему вы — противники Поправки о Равных Правах» — объясняет Аннетт. «В нашей команде не все знают о действиях других».
«Конечно». Алан садится на стул у кровати и прокашливается, со значительностью выпячивая грудь. «Это очень важная теологическая проблема. Я считаю…»
«Я или мы?» — перебивает Аннетт.
«Мы считаем» — заявляет Моника. Потом оборачивается на Алана. «Прости-и-и».
Наблюдение за признаками индивидуальности внутри группового сознания не дает Аннетт покоя. Это идет вразрез с ее представлениями, сформировавшимися под действием слишком частых пересмотров борг-фэнтези, а кроме того, она холодна к их квазирелигиозной вере в сингулярность. «Пожалуйста, продолжайте».
«Идея „один человек — один голос“ устарела» — говорит Алан. «Необходимо пересмотреть гораздо более широкий вопрос — определение понятия личности. И плясать дальше, исходя из этого. Один голос каждому живому телу? Или один голос одному разумному индивиду? Как быть с распределенным разумом? Предложения, составляющие основу ПоРы, далеко небезупречны. Они основаны на культе индивидуальности, они не берут в расчет настоящую сложность постгуманизма».
«Вспоминается борьба за права женщин в девятнадцатом веке, когда соглашались, что все-таки можно дать право голоса женщинам, если они замужем за землевладельцами», — вставляет Моника с хитринкой. «Суть вопроса они упускают».
«Да-да…» Аннетт скрещивает руки на груди, внезапно почувствовав себя обороняющейся. Она не была к такому готова. Это — элитарная сторона послечеловеческой «темы», и к ее простым постпросвещенческим идям она может оказаться столь же недружественной, как и право помазанников божиих.
«Они упускают все на свете». Головы поворачиваются в неожиданном направлении: Манфред снова открыл глаза, и Аннетт видит в них, обегающих взглядом комнату, ранее отсутствовавшую искорку интереса. «В прошлом веке люди платили за то, чтобы их головы заморозили после смерти, надеясь на воссоздание в будущем. Теперь у них нет гражданских прав — своды законов никогда не были рассчитаны на то, что смерть — это обратимый процесс. Далее, как быть с вами, ребята, если вы перестанете запускать Боба? Если соберетесь выйти из коллективного борганизма? А если потом захотите присоединиться обратно?» Он поднимает руку и растирает себе лоб. «Простите. Я в последнее время сам не свой». На его лице мелькает кривая, немного маниакальная ухмылка. «Я целую вечность втолковывал Джанни, что надо начать с нового юридического определения понятия личности. Такого, с которым будет ясно, например, как быть с корпорациями, наделенными самоосознанием, или с теми, кто отделился от групповых сознаний. Вот мы пытаемся разобраться, как быть с искусственным интеллектом — а как быть с искусственной тупостью? А с выгруженными и заново воплощенными? И так далее, и тому подобное. Какие у них у всех права? Религиозно настроенный народ уже сейчас вовсю развлекается с вопросами о личности — так почему мы, трансгуманисты, обо всем этом еще не задумались?»
Из сумки Аннетт что-то выпирает, и наружу показывается голова Айнеко. Она втягивает воздух, выскальзывает на ковер и начинает умываться с безупречным пренебрежением к людям вокруг. «Это еще не говоря об экспериментах в искусственной жизни, которые сами считают себя чем-то настоящим» — добавляет Манфред. «Или об инопланетянах».
Аннетт смотрит на него, замерев. «Манфред! Ты не должен был…»
Манфред глядит на Алана, который, похоже, является наиболее сильно вовлеченным из исполнителей мертвого миллиардера. Даже выражение его лица напоминает Аннетт ту встречу с Бобом Франклином в начале десятилетия, в те стародавние времена, когда Манфред еще был пленником своего личного дракона. «Инопланетяне» — откликается Алан, выгибая бровь. «Это об анонсированном сигнале или, гм-м-м, о другом? Как давно вы о них знаете?»
«Джанни держит пальцы на многих ниточках» — мягко говорит Манфред. «И мы все еще время от времени разговариваем с омарами, они ведь всего в паре световых часов от нас. Они тоже рассказали нам о сигналах».
«Хм-м…» Глаза Алана на мгновение стекленеют. Импланты Аннетт рисуют ее взору лучи ложного света, вырывающиеся из его затылка — он всей пропускной способностью впитывает гигантский поток распределенной загрузки с серверной пыли, покрывающей в комнате каждую стену. Моника раздраженно постукивает пальцами по спинке стула. «Сигналы… Отлично. Почему это не опубликовали?»
«Первый был опубликован». Аннетт морщится. «Да его и не скроешь, такое был способен принять каждый, у кого тарелка на заднем дворе направлена в нужное место. Ну и что с того? Большинству людей контакты с инопланетянами интересны потому, что они считают, что инопланетяне существуют, и заскакивают к нам по вторникам и по четвергам с анальными зондами[131]. Большинство остальных решили считать это уткой. Некоторые из оставшихся чешут затылки и гадают, какое новое космологическое явление могло бы выдать сигнал с настолько низкой энтропией, а из тех шестерых, кто не является никем из предыдущих, пятеро пытаются понять, с какой стороны приниматься за расшифровку, и последний уверен, что это был очень качественный розыгрыш. А второй сигнал, ну, он был достаточно слаб, чтобы его поймала только сеть дальней космической связи».
Манфред возится с системой управления кровати. «Нет, это не розыгрыш» — говорит он. «Но удалось записать только шестнадцать мегабит данных из первого сигнала, и где-то вдвое больше — из второго. Фон довольно сильный, сигналы не повторяются, их длина, похоже, не является простым числом, нет ничего смахивающего на метаинформацию, описывающую формат данных… Одним словом, подобраться непросто. А для пущего задора кое-кто двинутый в управлении Арианспейс…» — он оглядывается на Аннетт, пытаясь заметить реакцию на упоминание бывших работодателей — «…решил, что нет ничего лучше, чем скрыть второй сигнал и работать над ним секретно — для получения преимущества над соперниками, они сказали, — а и делать вид по поводу первого, будто его никогда не существовало. И теперь уже никто не возьмется предсказать, сколько понадобиться времени, чтобы выяснить, что это — прозвон от сервера корневого домена галактики, пульсар, сам по себе вычисливший число пи до восемнадцатиквадриллионного знака, или что еще».
«Но…» — Моника оглядывается — «…мы и не можем быть уверенными».
«Я полагаю, оно может быть разумным» — говорит Манфред. Он, наконец, находит верную кнопку. Плед превращается в аквамариновую слизь и втягивается с хлюпаньем и бульканьем обратно во множество маленьких сопел по краям кровати. «Чертов аэрогель. На чем я остановился?» — он выпрямляется.
«Разумный сетевой пакет данных?» — спрашивает Алан.
«Не совсем». Манфред качает головой. «Не знал, что ты читал Винджа[132]» — ухмыляется он. «Или ты фильм смотрел?.. Как я думаю, есть только одна вещь, которую имеет смысл отправлять и принимать, и возможно ты помнишь, как я попросил тебя транслировать одну такую штуку лет… девять тому назад».
«Омары». Алан рассеянно смотрит куда-то. «Девять лет. Время до Альфы Центавра и обратно?»
«Ага, близко к тому» — говорит Манфред. «Только это верхний предел, источник не может быть дальше, а ближе — вполне. Так вот, первый-то сигнал исходил из точки в паре градусов в стороне, и с расстояния в сотню с лишним световых лет. Но второй пришел с трех световых — даже чуть-чуть меньше. Понимаешь, почему его не опубликовали? Нельзя было допускать панику. И нет, это не было простым эхом трансляции хвостатых. Я думаю, что это присланное в ответ посольство, хоть мы ничего еще и не расшифровали. И теперь ты видишь, почему нам нужно взять лом и вскрыть проблему гражданских прав немедленно? Нам нужен правовой базис, в котором можно прописать статус нелюдей, и как можно скорее. Потому что иначе, если соседи пожалуют в гости…»
«Хорошо, — говорит Алан. — Поговорю с собой — может, мы и сможем к чему-то прийти. Но надо понимать, что это — тычки лопатой в котлован, а не окончательное решение…»
Аннетт фыркает. «Не бывает окончательных решений!» Моника ловит ее взгляд и подмигивает, и Аннетт замирает, пораженная столь очевидным проявлением несогласия внутри синцития.
«Отлично, — говорит обнадеженный Манфред. — Полагаю, это все, о чем мы можем попросить. Спасибо за гостеприимство, но теперь, я чувствую, мне нужно какое-то время полежать в моей собственной постели. Я долго не был в сети, мне пришлось слишком во многом надеяться только на собственную память, и я хочу это все записать. Пока я не позабыл, кто я такой»? — подчеркнуто добавляет он, и Аннетт издает тихий вздох облегчения.
* * *
Чуть позже этой же ночью дверной звонок опять звонит.
«Кто там?» — спрашивает домофон.
«Э-э-э, эт я» — говорит человек на крыльце. Похоже, он несколько растерян. «Я Макс. Я пр'шел увид'ть…» Имя уже готово сорваться у него с кончика языка… «кого-то».
«Заходите». Жужжит соленоид звонка. Он шагает к двери, та открывается, пропуская его, и закрывается за ним. Его подкованные металлом ботинки звякают о каменный пол, и внутрь с холодным воздухом доносится слабый запах реактивного топлива.
«Я Макс» — повторяет он невнятно. «Или я им был… скока-то врем'ни… Голова кругом идет… Но не, теперь это снова я… и я хочу быть кем-то еще. Поможете?»
* * *
Все та же ночь. Кот сидит на подоконнике, наблюдая за происходящим внутри, в полумраке, из-за занавесок. Внутри темно для человечьих глаз, но коту — в самый раз. Лунный свет тихими потоками ниспадает со стен и мебели, танцует на смятых простынях, и льется на двоих обнаженных людей, свернувшихся в постели в объятиях друг друга.
Обоим людям за тридцать. Ее коротко стриженые волосы уже начинают выцветать — в них вплетаются первые серо-стальные проволочки — но его копна густых каштановых волос все еще не выдает его возраста. С точки зрения кота, наблюдающего за ними множеством неестественных чувств, ее голова мягко светится в микроволновой области ореолом поляризованной эмиссии. У мужчины нет такого нимба — он неестествено естественнен по нынешним временам, хотя его очки (как это ни странно, он не снял их в постели) светятся таким же образом. Невидимый туман излучения соединяет обоих с предметами разбросанной по комнате одежды — те встревоженно бодрствуют, и нити их растормошенного сознания тянутся к шкафам и чемоданам, а так же к кошачьему хвосту, хоть коту это и не по нраву. Хвост — весьма чувствительная антенна.
Двое людей только что закончили заниматься любовью. Они делают это не так часто, как в первые годы, но с большей мягкостью и с большим знанием дела — со спинки кровати все еще свисают лохмотья кричаще розовой бандажной ленты Хеллоу Китти, а на столике остывает кусок пластика программируемой формы. Мужчина лежит, устроившись головой на плече женщины. Переключаясь на инфракрасный диапазон, кот видит, как она сияет — ее капилляры расширены от усилившегося кровотока на шее и груди.
«Я старею» — бормочет мужчина. «Я замедляюсь».
«Не там, где это в счет» — отвечает женщина, нежно сжимая его правую ягодицу.
«Но это так» — говорит он. «Частицы меня, которые еще живут в этой старой голове… Сколько ты знаешь типов процессоров, которые еще в работе через тридцать с лишним лет после появления на свет?»
«Ты снова думаешь об имплантах» — осторожно говорит она. Кот помнит: это деликатная тема. Из устройств, помогающих слепцам видеть, а аутистам говорить, импланты превратились в предмет первой необходимости. Любому, кто хочет жить настоящим, без них никак. Но мужчина упрямится. «Это уже не так рискованно» — убеждает она. «Прошло время, когда можно было ими все запороть, а на крайний случай всегда есть кофакторы роста нервных клеток и дешевые стволовые клетки. Я уверена, кто-нибудь из твоих спонсоров может устроить тебе неплохую страховку».
«Тс-с. Я еще думаю». Он долгое время ничего не говорит. «Вчера я не был собой. Я был кем-то еще. Кем-то слишком медленным, чтобы идти вровень. Это заставляет на все посмотреть по-иному… Я стал бояться потерять биологическую гибкость, оказаться запертым в устаревающем содержимом собственного черепа, пока все вокруг продолжает идти вперед. И какая часть меня, так или иначе, живет вне моей головы?» Один из его внешних потоков генерирует анимированную картинку, и кидает в ее мысленный взор. Она улыбается шутке. «Да уж, перекрестная тренировка с новым интерфейсом будет непростой».
«Ты справишься» — предсказывает она. «Всегда можно раздобыть аккуратненький рецепт на новотропин-Б». Это — сконструированный для геронтологических клиник рецептор-агонист, который в смеси с метилендиоксиметамфетамином используется в составе уличного коктейля Чуствачуд. «Он поддержит концентрацию внимания, пока ты будешь тренироваться, ну а дальше…»
«Что же это такое — эта новая жизнь, если даже я не могу справиться с темпом изменений?» — жалобно спрашивает он у потолка.
Кот, возмущенный его антропоцентризмом, машет хвостом.
«Ты — мой футурологический волнорез» — говорит она, смеясь, и накрывает его член рукой. Большинство ее текущих процессов — чисто биологические, замечает кот. Разве только, судя всплескам подключения сторонних ресурсов, она сейчас задействует немного биосети для работы ETItalk@home[133], одного из распределенных дешифраторов, работающих над инопланетной грамматикой послания — которое, по догадкам Манфреда, может иметь собственные права на гражданство.
Подчиняясь позыву, который он не в состоянии четко выразить, кот посылает электронную вибриссу через ближайший маршрутизатор. У киберзверя есть пароли Манфреда, ведь тот считал доверие к Айнеко чем-то самим собой разумеющимся. Ну и неосмотрительно же это: манфредова бывшая жена имела с ним тайные делишки, а чего уж говорить обо всех впитанных в юности котятах… Кот туннелирует сквозь тьму и крадется один по Сети.
«Просто подумай о тех, кто не может приспособиться» — говорит Манфред. В его голосе чувствуется скрытая тревога.
«Пытаюсь не думать» — ее передергивает. «Тебе тридцать, и ты замедляешься. А что с молодыми? Как они-то справляются?»
«У меня есть дочка. Ей сто шестьдесят миллионов секунд. Могу разузнать… Если Памела позволит мне поговорить с ней». В его голосе слышится отзвук старой боли.
«Не ходи туда, Манфред. Пожалуйста». Манфред так и не выбросил это из головы, несмотря ни на что. Амбер всегда будет связкой, удерживать его на широкой орбите вокруг Памелы.
Кот слышит песни омаров, несущиеся сквозь пустоту из далекой дали — поток данных, которые шлет их кометный дом в своем плавании через астероидный пояс во внешнюю тьму, к ледяной гавани за орбитой Нептуна. Омары поют о покинутом, и об оставшихся в прошлом. Они поют свою печальную песнь о разуме, слишком медленном и хрупком, чтобы поспевать за яростным маршем перемен, чтобы выстоять в их ревущей песчаной буре, которая настолько источила мир людей, что все, за что бы они могли ухватиться, иззубрилось и крошится…
Омары остаются позади, и кот стучится в анонимный сервер распределенной сети — в голографическую файловую сокровищницу, рассеянную по миллиону тайников и полную неуничтожимых секретов и сплетен. Навести в ней порядок никому не под силу, что уж там — вычистить. Дневники, песни, фильмы, пиратские копии последних хитов Болливуда… Кот крадется дальше, мимо всего этого, разыскивая окончательный образец. Хватает его — крохотный сбой на дисплеях очков Манфреда был единственным, что могли бы заметить оба человека — и тащит добычу домой, где поглощает ее и сравнивает ее с тем образцом, что анализирует метакортекс Аннетт.
«Прости, любимая. Мне иногда кажется…» Манфред вздыхает. «Старение — это процесс, который отсекает возможности за твоей спиной. Я уже недостаточно юн. Я потерял динамический оптимизм».
Образец с пиратского сервера не совпадает с тем, над которым работает Аннетт.
«Ты вернешь его» — тихо уверяет она его, скользя ладонью по его коже. «К тому же — ты все еще расстроен из-за того, что тебя ограбили. И это пройдет. Увидишь».
«Ага». Он наконец расслабляется, ощутив, как придает уверенности в себе осознание собственной воли. «Я справлюсь с этим. Так или иначе. А может, кто-нибудь, кто помнит, как был мной, справится».
Сидящий в темноте Айнеко обнажает клыки в тихой усмешке. Подчиняясь глубоко заложенному в его «железо» стремлению вмешаться, он делает и копию послания, над которым работает Аннетт. У нее — копия номер два, та запись послания, принятого сетью дальней космической связи, которую удерживают Европейское космическое агентство и прочие большие шишки. Пробуждается еще один глубоко спрятанный поток, и Айнеко принимается исследовать посылку с такой точки зрения, которая не знакома еще никому из людей. А потом пучок запущенных на абстрактной виртуальной машине процессов задает ему вопрос, который нельзя выразить с помощью ни одной из человеческих грамматических систем. Наблюдай и жди, отвечает он своему пассажиру. «До них дойдет, чем мы являемся, они поймут… рано или поздно».
Часть 2. Точка перехода
Жизнь — это процесс, который можно абстрагировать от носителей и содержимого.
Джон фон НейманГлава 4. Гало
Астероид крутит Барни: он поет о любви на высших рубежах, о влечении материи к репликаторам, и о дружбе к нуждающимся миллиардам Тихоокеанского Рубежа. «Я люблю тебя» — мурлыкает он на ухо Амбер, пока она примеривается, как бы поточнее ухватить его, — «дай мне покрепче тебя обнять…»
В доле световой секунды от астероида Амбер прикрепляет гроздь курсоров к сигналу, обучает их сообща следить за его допплеровским сдвигом, и считывает орбитальные параметры. «Погнали» — говорит она. В середине ее поля зрения кружится и подпрыгивает пурпурный мультяшный динозавр, подбрасывая над головой трость в форме соломинки от коктейля с алмазным набалдашником. «Обнимашки! Я поймала астероид!» — ухмыляется Амбер. Где-то позади нее в стыковочном кольце гулким скрипом отдается импульс двигателей холодного выхлопа, и неуклюжий корабль-ферма начинает разворачиваться, устанавливая точную ориентацию относительно скалы Барни. Амбер сознательно гасит свой энтузиазм — не дело быть настолько восторженной в свободном полете — и импланты с жадностью поглощают избыток нейротрансмиттера в ее синапсах, пока естественный обратный захват еще не смог вступить в дело. Но все равно хочется встать на руки и кружиться, петь и плясать: это ее астероид, она любит его, и она подарит ему жизнь.
Рабочее пространство комнаты Амбер полно всяческих вещей, которые, возможно, не очень к месту на космическом корабле. Здесь постеры с мальчиками из нового ливанского бой-бэнда, крутящимися и вертящимися в своих повседневных гламурных делах. Здесь спальный мешок с целой мантией грязного белья, аккрецировавшего[134] из окружающего пространства — он протягивает повсюду свои стропы-щупальца, как огромная неодушевленная гидра. Робопылесосы редко когда осмеливаются заглянуть в отсек молодежи… Одна стена снова и снова прокручивает симуляцию предполагаемого конструкционного цикла Поселения-1, большой туманной сферы с сияющим ядром, в строительстве которой Амбер и принимает участие. Три из четырех кавайных кукол, маленьких и раскрашенных пастелью, шагают по экватору сферы многомиллионнокилометровыми шагами. А между вентиляционной шахтой и шкафом с одеждой свернулся кот ее отца, и издает высокое мелодичное похрапыванье.
Амбер распахивает занавес из выцветшего бархата, отделяющий ее комнату от остальной части гнезда. «Я достала его!» — кричит она. «Он мой, целиком! Я на троне!» Это уже шестнадцатая скала, захваченная приютом, но первая, пойманная самолично ей. Она подлетает к противоположной стене общей комнаты, отскакивает от нее обратно, одна из камышовых жаб Оскара (она должна быть заперта на ферме! Как она сюда попала?) — провожает ее удивленным взглядом, а динамики воспроизводят входящий сигнал — размытое шумом эхо тысяч окаменевших детских телешоу.
* * *
«Ты слишком быстра, Амбер!» — ноет Пьер, когда она прижимает его в углу столовой.
«А то ж!» Она вскидыает голову, еле скрывая самодовольную ухмылку и восторг собственным блеском. Она знает, что это нехорошо, но Мамочка далеко-далеко, а Па и приемной Маме это все пофигу. «Я хороша, не правда ли?» — заявляет она. «Так как насчет нашего спора?»
«Ууу…» Пьер стоит, засунув руки поглубже в карманы. «Но у меня нет двух миллионов на счету прямо сейчас. В следующий цикл?»
«Что?» Она приходит в ярость. «Но мы поспорили, не так ли?»
«Э-э, Доктор Байес[135] мне сообщил, что у тебя не выйдет и в этот раз, и я запихнул смарты[136] в опцион. Если я вытащу их сейчас, будет большая неустойка. Давай до конца цикла, а?»
«Мог бы придумать что получше, чем вложиться в симулятор, Пи». Ее аватар взирает на него с презрением, на которое способны только подростки. Пьер стоит, понурившись, опустив плечи под ее взглядом. Ему только двенадцать, у него веснушки и он пока не знает, что не стоит запарывать сделки. «Я позволю тебе сделать так в этот раз» объявляет она, «но придется заплатить. Я хочу долю».
Он вздыхает. «Какая у тебя ставка?»
«Нет, твою долю! Ты нижний следующий цикл!» Она злодейски ухмыляется.
Его лицо быстро изменяется — приходит понимание. «Если только ты не будешь меня снова заставлять выносить мусор. Ты же не будешь?»
* * *
Добро пожаловать в четвертое десятилетие. Концентрация мысли в Солнечной Системе теперь превышает 1 MIPS на грамм массы: материя еще достаточно пассивна, но уже никак не безнадежно тупа. Численность населения планеты добралась до самого пика — она превысила девять миллиардов, но прирост вот-вот станет отрицательным, а в странах, что когда-то были первым миром, средний возраст населения грозит стать пожилым. Доля людей в мыслительной мощности Солнечной Системы составляет 1028 MIPS[137], но настоящую мыслительную силу обеспечивает гало из квадриллиона процессоров, в который биологические сознания погружены, как в вычислительный туман — их мощь уже достигла 1033 MIPS, и они продолжают множиться. Тем не менее, еще много времени пройдет перед тем, как Солнечная система по-настоящему пробудится…
Технологии приходят, технологии уходят, но еще пять лет назад никто и не предполагал, что теперь консервированные приматы доберутся до орбиты Юпитера. Синергетические сочетания странных бизнес-моделей и новейших отраслей производства поддали могучий импульс космическим исследованиям, а маяком во многом послужили недавно открытые (хоть пока и не расшифрованные) искусственные внеземные сигналы. Новый космический век рванул с места в карьер, ездоки нехоженых троп строят и занимают новые экологические ниши на краю человеческого инфопространства, в световых минутах и часах от центра, и экспансия, простаивавшая с 1970-х, идет с невиданным размахом.
Амбер, как и большинство постиндустриалистов на борту корабля-приюта Эрнст Сангер, как раз вступила в пору юности. У многих их них естественные способности улучшены направленной рекомбинацией в зародышевых линиях, но ей, благодаря ранней идеологии ее мамочки, приходится полагаться на брутальные вычислительные дополнения. Амбер не досталась ни модифицированная дальняя теменная кора с расширенной краткосрочной памятью, ни взломанная и тонко настроенная верхняя задняя височная извилина с невероятно усиленной способностью находить нужные слова, зато нейроимпланты, с которыми она росла, стали для нее такими же естественными частями тела, как легкие или уши. Половина ее мыслей обитает снаружи ее черепа, на массиве процессорных узлов, составляющих ее личный метакортекс и связанных напрямую с мозгом каналами квантовой запутанности. Эти дети — юные мутанты, блистательные и яркие, и своим родителям они не просто непонятны, но непостижимо чужды — пропасть между поколениями широка, как мир в шестидесятые, и глубока, как Солнечная Система. Их предки родились в черной полосе двадцать первого века, они росли в мире компьютеров, пиликавших в ответ на нажатие кнопок, слоноподобных шаттлов и одной-единственной космической станции, которая просто кружилась и кружилась по низкой околоземной орбите — и предложение слетать на орбиту Юпитера пугает их не меньше, чем бэби-бумера — необходимость разыскать что-нибудь в интернете.
Большинство пассажиров этой консервной банки сбежали от родителей, которые считали, что детям место в школе, и оказались неспособными найти общий язык с поколением, дополненным так сильно, что оно уже в детстве превосходило взрослых вокруг совершенно во всем. В шесть лет Амбер уже бегло говорила на девяти языках, причем только два их них были человеческими, и только шесть — сериализуемыми[138]. В семь мать притащила ее к психиатру за привычку говорить на синтетических языках. Для Амбер это стало последней каплей, и она, достав нелегальный анонимный телефон, позвонила папе. Отец был скован судебными ордерами матери, но до нее не дошло соорудить парочку и против его партнерши…
* * *
Под жалом корабельного двигателя плывут колоссальные облачные вихри. Оранжевые, коричневые и грязновато-серые завитки медленно ползут по выпуклому диску Юпитера от горизонта к горизонту — Сангер приближается к своему перийовию глубоко внутри смертоносной магнитосферы гиганта. На корпусе тут и там вспыхивают статические разряды, и возле глубокой синевы реактивного потока, вырывающегося из магнитных ловушек корабельного магнитоплазменного двигателя[139], пляшут электрические дуги. Предстоит прохождение маневра Оберта[140]., и плазменный двигатель перевели в режим большого расхода — его удельный импульс сейчас едва ли выше, чем у классической ядерной тепловой ракеты, однако тяга максимальна, и сборка корабля поскрипывает и стонет. Еще через час поток плазмы погаснет, и приют начнет свое свободное падение вверх и наружу, достигнет орбиты Ганимеда, а потом вновь опустится и выйдет на орбиту вокруг Амальтеи, четвертой луны Юпитера и источника большей части вещества Паутинного кольца.
Они — не первые консервированные приматы, добравшиеся до орбиты Юпитера, но они — первая полностью частная экспедиция. Сетевой приемник здесь, в этой глуши, сосет через соломинку заскорузлые сопли — вокруг только пара сотен микропроб с мышиными мозгами и несколько динозавров, забытых тут НАСА и Европейским космическим агентством, а новостям исполняются целые килосекунды, прежде чем они добираются сюда. Корабль так далек от внутренней системы, что солидную часть его систем связи пришлось отвести под информационный буфер.
Амбер, вместе с половиной бодрствующих пассажиров, с восхищением наблюдает за происходящим из общей комнаты, надувного модуля в форме вытянутого цилиндра с двойными стенками, между которыми в трубах помещается значительная часть корабельных запасов воды. Дальний конец показывает видео — он в режиме реального времени транслирует трехмерный вид на катящуются под ними планету (на самом деле станция, конечно, сконструирована так, между ее обитателями и захваченными юпитерианской магнитосферой заряженными частицами оказалось как можно больше всего) «Хотела бы я там поплавать» — вздыхает Лили. «Только представьте, нырнуть в это море…» В окне появляется ее аватар верхом на доске для серфинга, устремляющийся вниз через километры вакуума.
«Неплохо тебя там пообветрит» — подкалывает кто-то — наверное, Кас. Внезапно аватар Лили, до сих пор бывший одетым в блестящий металлический плавательный костюм, приобретает текстуру жареного мяса и пытается изобразить предупредительный жест вихляющимися сосисками-пальцами.
«И тебе того же, тем же концом и по тому же месту!» Вдруг виртуальный вакуум за окном оказывается полон дергающихся, извивающихся и трансформирующихся тел (в большинстве своем человеческих) — половина детей рванули туда во «Все против всех». Это — жест напоказ, в лицо острому страху перед тем, что лежит по ту сторону тонких стенок приюта: средой действительно настолько враждебной, насколько можно судить, глядя на поджаренный аватар Лили.
Амбер возвращается к делам: она продирается сквозь ворох документов, с которыми необходимо разобраться перед началом экспедиции. Устрашающие графики и головоломные факты, извлечены из дальних уголков сознания и призваны в фокус. Юпитер весит 1,9*1027 килограмм. Имеются также двадцать девять юпитерианских лун и еще, согласно оценкам, две сотни тысяч малых тел — летающих вокруг обломков скал и кусков мусора, размерами превосходящих фрагменты кольца (а у Юпитера есть кольцо, хотя и не такое заметное, как у Сатурна). Досюда добрались, полным счетом, шесть больших государственных орбитальных платформ, и еще двести семнадцать микропроб, из которых все, кроме шести — частные и развлекательные. Первая пилотируемая экспедиция была снаряжена шесть лет назад лабораториями ESA; за ней последовали парочка сумасшедших космодобытчиков и коммерческая станция, которая разбросала полмиллиона пикопроб[141] по всей юпитерианской системе. Теперь прибыл и Сангер, а вместе с ним — и еще три банки с приматами (одна с Марса, а две других — с низкой околоземной). Похоже, вот-вот начнется бурная колонизация, хотя немного и смущает наличие четырех взаимноисключающих Больших Планов насчет того, на что в конце концов употребить массу старого доброго Юпитера…
Кто-то пихает ее.
«Эй, Амбер, что делаешь?»
Она открывает глаза. «Домашнее задание». Это Су Ан. «Слушай, мы идем к Амальтее, да? Но мы сдаем отчетность в Рено, и надо разделаться со всеми бумажками. Моника попросила помочь… Ужасно».
Ан наклоняется и читает кверх ногами: «Агентство по охране окружающей среды?»
«Ага. Прямой анализ предположительного воздействия на окружающую среду, пункт 204.6 (б), вторая страница. Они хотят, чтобы я перечислила все стоячие водоемы в пределах пяти километров от предполагаемой зоны добычи. Если раскопки ведутся ниже водного горизонта, определите радиус зоны учета как расстояние, равное максимальной глубине раскопок в метрах, умноженной на пятьсот, но не более десяти километров вниз по течению, и перечислите все подземные источники, резервуары и ручьи в указанной зоне. Для каждого водоема перечислите подвергающиеся опасности виды птиц, рыб, млекопитающих, рептилий, беспозвоночных и растений, обитающих в водоеме в пределах участка, ограниченного десятью километрами в направлении вниз по течению…»
«…от рудника на Амальтее. Которая вращается в ста восьмидесяти тысячах километров от Юпитера, у которой нет атмосферы, и где можно подхватить дозу радиации в десять грей за полчаса на поверхности[142]». Ан качает головой. Потом она хихикает над чем-то, безнадежно портя свой серьезный вид. Амбер поднимает взгляд.
Кто-то — наверное, Ники или Борис, швырнул в виртуальную битву на стене карикатуру на ее собственный аватар. Там ее обнимает сзади гигантский картонный пес с заячьими ушами и неправдоподобно огромной эрекцией. Он намекающе поглаживает себя и нараспев декламирует анатомически неправдоподобные предположения. «Пошли вы!» Амбер, вырванная из сосредоточения и рассерженная, задвигает электронную стопку бумаг и кидает новый аватар на экран. Это один из агентов, порожденных ею во сне прошлой ночью. Его зовут Шип, и он не слишком дружелюбен. Шип отрывает псу голову и мочится ему в трахею (анатомически правдоподобную, но притом человеческую). Пока происходит действо, она разглядывает окружающих, пытаясь определить, кто из ржущих придурков и оцепеневших ботанов вокруг мог отправить столь неприятное послание.
«Дети, успокойтесь!» Она оглядывается; кто-то из Франклинов (это темнокожая женщина лет двадцати с чем-то), нахмурясь, смотрит на них. «Неужели вы никак не способны не подраться, если вас оставить одних на полтысячи секунд?»
Амбер дуется: «Это не драка, это силовой обмен мнениями».
«Ха». Франклин со скрещенными руками и чопорно-покровительственным выражением на ее-их лице отклоняется назад, вися в воздухе. «Слышал уже. В любом случае…» Она-они машет рукой, и экран отключается. «…У меня для вас новости, несносные детки. Нашу заявку подтвердили! Завод начинает работу, как только мы прекратим цапаться и закончим пересылать все эти бумаги нотариусам. Наше время пришло, и мы отплатим за содержание…»
* * *
Амбер предается воспоминаниям о далеком-далеком прошлом — целых пять лет назад по ее субъективному времени. Кадры из просмотра: двухэтажное ранчо на американском Западе, где они поселились, пока Мать занимается ревизорской проверкой устаревающей конвейерной линии, штампующей трухлявые СБИС[143]-процессоры для снабжения тех проектов Пентагона, которые все-таки избежали выкоса при сокращениях бюджета. Мать нависает над ней, пугающе взрослая в своем черном деловом костюме и со своими сережками-камерами. «Да, ты пойдешь в школу. Я так сказала».
Ее Мать — светловолосая мадонна изо льда, и она — одна из самых результативных охотников за головами в Налоговом управлении. Она может заставить смертельно побледнеть бывалого исполнительного директора какой-нибудь компании одним только взглядом искоса. Амбер — восьмилетняя оторва с копной непослушных волос и противоречивой смесью личностей, не способная пока из-за недостатка опыта ощущать границу между собой и сетью, и она не знает, что и ответить. За пару секунд в слова оформляется только слабенький протест. «Не хочу-у-у…» Один из ее защитных демонов[144] шепчет ей на ухо, что это не лучший подход, и она добавляет улучшения. «Они будут травить меня, мам. Я слишком отличаюсь. И потом, я знаю, ты хочешь, чтобы я социализировалась, глядя на метрику в классе, но зачем тогда дополнительный сетевой канал? Я могу социализироваться и из дома, правда-правда хорошо…»
Тут Мать делает кое-что непривычное. Она опускается на колени, так, чтобы смотреть Амбер в глаза. Комната — ретро семидесятых годов, коричневый рубчатый вельвет и кислотно-оранжевые обои с турецкими узорами. Домашние роботы попрятались, чтобы не мешать людям вершить свои дела, и они остались вдвоем на ковре. «Послушай меня, моя драгоценная». Голос Матушки, заряжен эмоциями не меньше, чем воздух в ее офисе — одеколоном, скрывающим запах страха клиентов, и полон придыхания. «Я знаю, так пишет тебе твой папа, но это неправда. Тебе нужна компания — настоящая компания, дети твоего возраста. Ты натуральна — ты не какой-нибудь сконструированный выродок, Амбер, несмотря даже на головной набор. А натуральным детям твоего возраста нужна компания, иначе они вырастают не пойми кем. Амбер, социализация — это не только переписка с себе подобными. Тебе понадобится умение обходиться с ними — в том числе с теми, кто от тебя отличается. Я хочу, чтобы ты росла счастливой, а этого не получится, если ты не научишься быть с детьми своего возраста. Ты не станешь киберотаку[145]-фриком, Амбер, но чтобы быть здоровым, полагается ходить в школу — иначе ты не выстроишь свою ментальную иммунную систему. В любом случае — все, что нас не убивает, делает нас сильнее, верно?»
Это грубый морализаторский шантаж, ясный как божий день и действенный как асфальтовый каток, но аналитический модуль Амбер отмечает его значком-спрайтом сильной эмоциональности, демонстрирующим вероятность физических наказаний, если она попадется на приманку. Мать возбуждена, ее ноздри чуть расширены, частота дыхания подскочила, и заметны расширенные капилляры на щеках. Амбер уже в восемь лет вполне способна предсказать надвигающееся телесное наказание, смоделировать процесс во всех его деталях и успешно его избежать — спасибо головному набору и агентам метакортекса, которые всегда к ее услугам. Однако увы, ее телосложение и отсутствие физической зрелости — существенный гандикап при взаимодействии со взрослыми, хоть они и росли в более простые времена, и ничего не понимают. Она вздыхает и надувает губы — надо бы показать Маме, что она готова к послушанию, но еще сомневается. «Ла-а-адно. Если ты так хочешь…»
Мать встает и смотрит куда-то в пустоту — наверное, приказывает мотору «Сатурна» завестись, а дверям гаража — открыться. «Я так хочу, мое золото. Теперь иди и обувайся. Я заеду за тобой по дороге с работы. И у меня есть для тебя еще кое-что — вечером мы пойдем и вместе поглядим на новую церковь». Мать улыбается, но улыбка не касается ее глаз. Как Амбер уже выяснила, это все делается для того, чтобы дать ей воспроизведение классического среднеамериканского воспитания — Мать верит, что это совершенно необходимо перед тем, как Амбер вынесет в будущее головой вперед. Церкви нравятся ей самой ничуть не больше, чем ее дочери, но споры бесполезны. «Ты будешь хорошей девочкой, да?»
* * *
Имам собирается в гиростабилизированную мечеть на молитву.
Его мечеть не слишком велика, и у нее только один прихожанин: каждые семнадцать тысяч двести восемьдесят секунд он молится в ней наедине с самим собой. Он рассылает призыв к молитве в сеть, но в околоюпитерианском простанстве нет верующих, которые могли бы откликнуться.
В промежутках между молитвами его внимание разделено между жизненной необходимостью следить за системами жизнеобеспечения и учением. Садек, являющийся сторонником и хадиcов, и систем, основанных на познании[146], вместе с другими специалистами участвует в совместной работе, цель которой — привести в согласие учения всех известных иснадов. Выстроить основу, на которой можно исследовать суть исламского закона с новой точки зрения, в каковой основе они будут испытывать острейшую нужду, если в вопросе общения с внеземным разумом осуществится ныне ожидаемый прорыв. Цель их — ответить на трудные вопросы, осаждающие ислам в век ускоряющегося познания, и тяжесть их, в первую очередь, лежит именно на плечах Садека, как их представителя на юпитерианской орбите.
Садек — человек хрупкого сложения, у него коротко стриженые черные волосы и вечная тень усталости на лице: в отличие от экипажа приюта, со своим кораблем ему приходится управляться в одиночку. На старте его корабль — громоздкая конструкция со сверкающими алюминиевыми поверхностями — состоял из иранской разновидности капсулы Шень-Чжоу с пристыкованным к корме китайским модулем для космических станций типа «921», что смахивало на брачный полет металлической стрекозы и банки от кока-колы. Но теперь к его носу пристыкован и модуль M2P2[147] — плазменный парус, собранный на орбите одним из заводов парусных конструкций Daewoo. Оседлав с его помощью солнечный бриз, Садек в своей тесной космической келье добрался до орбиты Юпитера всего за четыре месяца. Для уммы его присутствие здесь — торжество, но сам Садек в чувствует здесь в первую очередь одиночество. Стоит направить зеркала его компактной обсерватории к Эрнсту Сангеру, и Садек поражается его огромными размерами и формой, в которой все подчиняется цели. Они демонстрируют эффективность западных финансовых инструментов, сделавших возможным коммерческое исследование космоса — полуавтономных инвестиционных фондов с настраиваемыми протоколами бизнес-цикла. Пророк, мир ему, возможно и осуждает ростовщичество, но ведь Он же и дал Садеку возможность видеть, как эти механизмы капитала демонстрируют свою мощь над Большим Красным Пятном…
Завершив молитву, Садек уделяет своему молитвенному ковру еще пару драгоценных минут. Он знает, как непросто медитировать в таком месте: склонись в тишине, и ее заполнит гудение вентиляторов и запахи пота, изношенного белья и озона из кислородных генераторов «Электрон». Нелегко идти к Богу с помощью конструкции, которая, как жест милости, передана надменной Россией амбициозному Китаю, и только потом уже религиозным старейшинам Кома, которые знают этому кораблю пользу лучшую, чем могут себе представить в любых языческих государствах. Они забросили эту игрушечную космическую станцию в такую даль, но кто уверит, что жить здесь, на орбите вокруг этого чуждого и раздутого газового гиганта — Божий замысел?
Садек качает головой, тихо вздыхает, сворачивает коврик и ставит его у единственного иллюминатора. Ностальгия — тоска по детству в пыльном и жарком Йазде и многолетнему студенчеству в Коме — тяжело ворочается в его душе. Чтобы привести чувства в порядок, он оглядывается и осматривает корабль. Тот уже стал ему столь же родным, как и квартира на четвертом этаже бетонного дома, где растили его отец — работник на атомобильном заводе — и мать. Внутреннее пространство корабля — и без того не больше, чем у школьного автобуса — сплошь загромождено кладовыми отсеками, консолями инструментов, и целыми слоями голых труб и кабелей. Около теплообменника, постоянного источника тревоги, в конвективных потоках кружится пара глобул антифриза, как заблудившиеся медузы. Садек отталкивается от пола, чтобы достать специально заведенную по таким случаям бутыль-грушу, инструктирует одного из агентов составить последовательность ремонта, и идет вдоль консолей в поисках подходящих инструментов. Пора заняться протекающими стыками как следует.
Где-то через час вдумчивых сварочно-прокладывательных работ приходит черед обеда замороженно-сушеной[148] ягнятиной и пастой из чечевицы и вареного риса, и пакета крепкого черного чая — смочить горло. Затем — ревизия следующих пролетных маневров, после чего, если, дай Боже, если не будет новых неисправностей, можно уделить исследованиям час или два перед вечерними молитвами. А послезавтра, возможно, даже найдется время отдохнуть пару часов и посмотреть один из тех старых фильмов, которые так восхищают его своими прозрениями об иноплантных культурах — в этот раз, наверное, «Аполлон-Тринадцать». Да, непросто быть единственным членом команды на борту корабля долгосрочной экспедиции. Особенно для Садека — насколько ему известно, он является единственным верующим в пределах полумиллиарда километров, и задержка распространения сигнала к Земле и обратно составляет больше получаса в один конец — разделить беседу решительно не с кем.
* * *
Амбер набирает парижский номер и ждет, пока кто-нибудь не ответит. Она знает эту странную женщину с экрана телефона: Матушка зовет ее «этой сладенькой девкой твоего отца», неизменно сопровождая эти слова особенной поджатой улыбкой (в тот единственный раз, когда Амбер спросила ее, а что такое «сладенькая девка», Мать шлепнула ее — не сильно, просто предупреждая). «Можно Папу, пожалуйста?» — спрашивает она.
Странная женщина слегка озадачена. У нее светлые волосы, как у Матери, но цвет определенно появился благодаря тюбику высветлителя, и стрижка очень короткая. А кожа — темная. «Oui. О, сейчас». Она неуверенно улыбается. «Извини, ты сейчас по одноразовому телефону? Хочешь поговорить с ним?»
И Амбер выпаливает: «Я хочу с ним встретиться!» Она сжимает телефон, как утопающий — соломинку. Это дешевое одноразовое устройство из пакета с крупой, и картон уже размягчается в ее кулаке. «Мама не позволит мне, Тетя Нетти?»
Аннетт прожила с ее отцом раза в два с лишним дольше, чем ее мать. «Тс-с». Она улыбается. «Ты уверена, что этот телефон… что мать о нем не знает?»
Амбер оглядывается. Кроме нее, в холле отдыха нет никого из детей — перемена еще не настала, но она сказала учителю, что «ей нужно прямо сейчас». «Я уверена, вероятность по двадцати наиболее значимым факторам более 0,9». Ее модуль байесового анализа утверждает, что точный расчет невозможен, ведь Матушка еще не ловила ее с одноразовыми телефонами, ну и пофиг. У папы не будет неприятностей если он не знает об этом, ведь не будет?
«Очень хорошо». Она смотрит в сторону. «Мэнни! Звонок-сюрприз!»
На экране появляется Папа. Теперь его лицо видно целиком, и он выглядит моложе, чем в прошлый раз — наверное, перестал использовать эти здоровенные старые очки. «Привет… Амбер! Ты где? Твоя мать знает, что ты мне звонишь?» — говорит он слегка обеспокоенно.
«Нет». — уверенно говорит она. «Это телефон из коробки Грэхемс».
«Уфф. Слушай, дорогая, ты никогда, никогда не должна звонить мне, если ты не уверена, что мама не узнает. Иначе она и спустит на меня адвокатов с тисками для пальцев и раскаленными клещами, потому что она заявит, что это я заставил тебя позвонить мне. И тогда даже дядя Джанни не разберется. Понимаешь?»
«Да, папочка». Она вздыхает. «Хоть я и знаю, что это неправда. Ты разве не хочешь узнать, зачем я звоню?»
«Хм-м». С мгновение он, кажется, сомневается. Потом задумчиво кивает. Амбер любит Папу — ведь он почти всегда воспринимает ее всерьез, когда они разговаривают. Ужасно досадно, что приходится занимать телефоны у одноклассников или туннелировать сквозь крепостные стены фильтров Матери, но ведь Папа не считает, что раз она только ребенок, она не должна ни о чем знать! «Я хочу сбежать, Папа. Правда, я хочу. Мама с каждой неделей все больше слетает с катушек. Она таскает меня по всем этим церквям, а вчера устроила мне взбучку за то, что я говорила с терминалом. Она хочет утащить меня к школьному мозгоправу. За что? Я просто не могу делать все, что она говорит. Я не ее маленькая девочка! Каждый раз, когда я просачиваюсь наружу, она пытается поставить в меня модуль-ограничитель, и моя голова болит. Я перестала соображать, как мыслить ясно!» К ее собственному удивлению, Амбер чувствует, что плачет. «Вытащи меня отсюда!»
Картинка с папой на экране сдвигается и скользит, чтобы показать Тётю Нетти. Она встревожена. «Ты же знаешь, твой отец … он не всесилен. Разводные адвокаты его к столу привяжут».
Амбер шмыгает носом. «Ну, а ты можешь помочь?»
«Я постараюсь что-нибудь сделать» — говорит сладенькая девка ее отца, и раздается звонок завершения вызова.
* * *
Груженый инструментами модуль удаляется от разведывательного дрона Сангера и опускается к скалистой картофелине в пятидесяти милях внизу. На его фоне, как импрессионистская заставка для рабочего экрана безумного космолога, висит огромный прибывающий диск Юпитера. Пьер закусывает нижнюю губу, концентрируясь на управлении модулем.
Амбер, набросив на плечи черный спальный мешок, кружит над его головой как гигантская летучая мышь, и наслаждается выпавшей ей на целую смену свободой. Она смотрит вниз, на стриженную под горшок голову Пьера, на его жилистые руки, сжимающие стол-экран с обоих боков, и думает — а что бы еще приказать ему сделать? Интересный опыт — день управления рабом: обычно на борту Сангера все достаточно заняты, и ни у кого толком не остается свободного времени (во всяком случае, до того момента, когда большие жилые модули окажутся собранными, и широкополосная тарелка раскроется в направлении Земли). План работ, разработанный их группой экспертной оценки путей развития, огромен и потрясающе замысловат, пришло время заняться всем, что в него входит, и нет времени лениться. Экспедиция бесстыдно полагается на детский труд (дети требуют меньше расходных продуктов из запасов системы жизнеобеспечения, чем взрослые), но даже таким образом приходится работать по двенадцать часов в сутки, чтобы как следует подготовить первые ступени лестницы в будущее. Они все будут богатыми, когда вырастут, и все закладываемые сейчас начинания принесут плоды, но, конечно, пропаганду, нестройным хором доносящуюся из дома, это не останавливает.
Случай дать кому-то еще поработать вместо себя для Амбер в новинку, и она стремится не упустить ни единой минуты.
«Эй, слуга» — скучающим голосом говорит она, «как идут дела?»
Пьер шмыгает носом. «Все хорошо». Амбер замечает, что он избегает поднимать на нее взгляд. Ему тринадцать — не пора ли ему начать увлекаться девушками в этом возрасте? Видя, как он тих и сосредоточен, она запускает скрытный агент-зонд, разведать его внешние границы. Ни единого признака, что он заметил, но зонд отскакивает, неспособный вклиниться в его ментальную защиту. «Достигли крейсерской» — коротко сообщает он: пара тонн металла, керамики и причудливых структур из алмазоподобной фазы разогнались до трехсот километров в час и несутся к поверхности Барни. «Перестань пихаться, задержка сигнала три секунды, и я не хочу попасть в петлю обратной связи при управлении».
«Хочу, и пихаюсь, слуга!» — она показывает ему язык.
«А если я уроню ее из-за тебя?» — спрашивает он. Потом поднимает взгляд, и его лицо серьезно. «Интересно, нам можно такое делать?»
«Ты прикрываешь свою задницу, а я — свою» — говорит она. Потом она бордовеет. «Ну, ты понял, что я хотела сказать».
«Я-то да… да-да?» Пьер широко ухмыляется и оторачивается обратно к консоли. «Ууу, это не смешно. И не хочешь ли ты настроить все те помойки, которые подключаешь к речевому центру, чтобы они не выдавали столько двусмысленностей? а то тебя за взрослую принять могут».
«Делай свое дело, а я сделаю свое» — говорит она с ударением. «Можешь начать, сообщив мне, что происходит».
«Ничего». Он откидывается назад и скрещивает руки на груди, скорчив гримасу экрану. «Предстоит пятьсот секунд свободного полета, коррекция курса на основном участке маршута, тормозной импульс и посадка. А после он целый час будет самораспаковываться и разматывать кабель с катушки. Что ты хочешь, немного подурачиться с этим?»
«Не-а». Амбер-летучая мышь раскрывает свои крылья, ложится в воздухе на спину и глядит в окно, чувствуя себя богатой и праздной. «Разбуди меня, когда будет на что посмотреть». Может, ей стоило приказать ему кормить ее виноградинками, или сделать массаж ног — то есть, что-нибудь более традиционно-гедонистическое. Но даже простое знание, что он — ее собственный инструмент выполнения отчуждаемого труда, весьма неплохо влияет на самооценку. Она смотрит на эти напряженные руки и на этот изгиб шеи, и думает — а может, и вправду есть что-то в этих шепотках и хихиканьях, к которым так склонны старшие девочки, о том, как кто-то кому-то действительно нравится?
Окно протяжно звенит, как гонг, и Пьер кашляет. «Тебе почта» — сухо сообщает он. «Желаешь, чтобы я прочитал тебе ее?»
«Что за…» Экран заполняет сообщение змеящейся вязью, идущей справа налево, как в документах ее корпоративного инструмента (сейчас надежно упрятанного на депозитном вкладе в Цюрихе). Амбер требуется немало времени, чтобы загрузить грамматического агента, знающего арабский, а затем еще целая минута, чтобы вникнуть в смысл сообщения. И когда она понимает его суть, она начинает ругаться — вслух и от души.
«Матушка, курва, какого черта тебе так нужно брать и делать такие вещи?»
* * *
Корпоративный инструмент прибыл в огромной коробке от Федекс, адресованной лично Амбер. Это случилось в ее день рождения, пока Матушка еще была на работе, и Амбер помнит все так, как будто это было час назад.
Она помнит, как протянула руку, чтобы провести пальцем по лицевой панели доставщика, и помнит шершавое ощущение от микросеквенаторов, сверяющих ее ДНК с записью. Вот она тащит коробку внутрь. Когда она выдергивает петельку на коробке, та самораспаковывается и извергает из себя компактный трехмерный принтер, солидную стопку бумаги, испещренной старомодными пассивными чернилами, и маленькую кошечку с большим символом @ на боку. Кошка выпрыгивает из коробки, потягивается, встряхивается и пристально смотрит на нее. «Ты Ам-мбер-р?» — мурлыкает кошка. На самом деле она издает обычные кошачьи звуки, но Амбер понимает все — кошка, оказывается, способна разговаривать напрямую с ее лингвопроцессором.
«Да» — застенчиво говорит она. «Ты от Тети Нетти?»
«Нет, блин, от зубной феи». Кошка тянется вверх, тычется головой в ее колени — обонятельные железы расположены между кошачьими ушами — и трется о подол ее юбки, всюду, куда может дотянуться. «Слушай, а у тя не найдется тунца на кухне?»
«Мама не признает морепродукты» — говорит Амбер. «Это же теперь помои с забугорных ферм, говорит она. Кстати, у меня сегодня день рождения, я тебе говорила?»
«Тогда, блин, с днем рождения». Кошка очень реалистично зевает. «А вот, собственно, тебе и подарок от папочки. Засранец положил меня в гибернацию и отправил с подарочком, чтобы рассказать, как работает. Хошь моего совета? Пошли его в жопу. Ничего хорошего от него не жди».
Амбер прерывает ворчания кошки, ликующе захлопав в ладоши. «Что же, что же это?» — восклицает она. «Новое изобретение? Какая-нибудь стремная секс-игрушка из Амстердама? Пушка, чтобы я могла подстрелить пастора Уоллеса?»
«Не-е-е-е». Кошка зевает — опять! — и сворачивается на полу у 3D-принтера. «Это одна скользкая бизнес-модель, чтобы клюка твоей мамочки больше до тебя не дотянулась. Но осторожно, говорит он — юридическая сторона там простецкая, и если вдруг Матушка поймет, как оно устроено, она сумеет докопаться».
«Уау. Ух, как же клёво!» На самом деле, Амбер в восторге потому, что это — действительно ее день рождения: Матушка на работе, и Амбер осталась дома одна — настроенный на выборку соответствия корпоративной морали телевизор не в счет. С тех пор, как Матушка решила, что усвоение ежедневных порций старомодной религии в дозировке модального среднего[149]. совершенно необходимо для ее воспитания, все пошло под откос. До такой степени, что в мире просто не могло быть лучшего подарка, чем афера, спрограммированная Папочкой, чтобы забрать ее прочь, и высланная Тетей Нетти. Если ничего не выйдет, Матушка опять потащит ее в церковь этим вечером, и совершенно точно все опять закончится громкой сценой. Может быть, на самом деле Матушка принуждает ее к этой фигне, чтобы как следует натренировать ее меметический иммунитет — с ней никогда ничего нельзя сказать точно — но запасы терпения Амбер к сознательному идиотизму истощаются день ото дня. А с тех пор, как ее исключили из воскресной школы за то, что она устроила там сеанс вдохновленной апологии теории эволюции, все и подавно приближалось к белому калению.
Кошка фыркает в направлении принтера. «Чё бы тебе его не включить?» Амбер поднимает крышку упаковки, вытряхивает упаковочную труху, и включает питание. Раздается жужжание, и от принтера веет жаром — он отводит сбросовое тепло, пока охлаждает изобразительные головки до рабочей температуры и подтверждает принадлежность аппарата ей.
«Что теперь делать?» — спрашивает она.
«Откройте страницу под заголовком ПРОЧТИ ПЕРЕД ИСПОЛЬЗОВАНИЕМ и следуйте инструкциям» — монотонно и нудно цитирует кошка, растягивая слова. Она подмигивает и изображает преувеличенный французский акцент. «Ля ПРОШТИ ПЕ’РЕД ИСПОЛЬЗОВАНИЕМ, она должна соде’ржать указания к использованию ко’рпо’ративного инст’румента dans le boit. В случае затруднения, проконсультируйтесь у п’рилагаемой Айнеко». Кошка быстро морщится, как будто увидела насекомое: «Внимание. Не полагайтесь на мнения кошки вашего отца. Это зверюга-извращенец, которому нельзя доверять. Ваша мать приложила руку к засеву его меметического базиса, когда они еще были женаты. Конец инструкции». Некоторое время она продолжает бормотать: «Долбаная сопливая парижская сучка, я помочусь в ее бельевой принтер, я поваляюсь в ее постели, когда линять буду…»
«Не ругайся». Амбер быстро проглядывает ПРОЧТИ ПЕРЕД ИСПОЛЬЗОВАНИЕМ. Корпоративные инструменты — тайная и могущественная магия, говорил Папа — а этот, как ни погляди, экзотика. Основанная в Йемене компания с ограниченной ответственностью, пустившая свои кривые побеги в щели между шариатом и глобализированным легислатозавром. Понять, как она устроена, непросто, даже если имеешь личную нейросеть, битком набитую почти самоосознающими агентами с неограниченным доступом к полной библиотеке международных торговых законов у каждого. Понимание тут определенно является бутылочным горлышком. И Амбер затрудняет вовсе не то, что половина документов написана на арабском — именно для таких случаев и предназначен ее грамматический движок — и даже не то, что они полны S-выражений и трудноперевариваемых блоков кода на LISP[150]. Она здорово озадачена смыслом. Похоже, компания утверждает, что она имеет своей единственной целью существования владение рабами как личной собственностью.
«В чем фишка? — спрашивает она кошку. — Зачем все это?»
Кошка фыркает и, похоже, демонстрирует отвращение. «Это была не моя идея, шеф. Твой отец — парень с ба-а-а-льшим прибабахом, а твоя мать все еще любит его, и потому люто ненавидит. Она извращенка, ты знаешь об этом? Возможно, кстати, она так пытается сублимировать свои выверты, если она это серьезно со всей этой церковной фигней, которая тебе достается. Он думает, что она контролфрик[151], и ведь никак не скажешь, что он неправ. Ладно, суть в чем — когда твой папа сбежал в поисках какой-нибудь другой госпожи, она, конечно, засудила его вдоль и поперек. Но вот про его партнершу как-то не подумала, а она и купила этот клубок червей[152], и отправила тебе. Анни настоящая сучка, но он как-то умудрился цепануть ее… В общем, он основал эти компании и сделал этот принтер. Который не припаян к фильтрующему прокси, как тот у твоей мамаши — собственно, это все и сделано, чтобы вытащить тебя отсюда абсолютно легально. Если ты, конечно, именно этого и хочешь».
Амбер просматривает ускоренной промоткой актуальные в процессе исполнения разделы ПРОЧТИ ПЕРЕД ИСПОЛЬЗОВАНИЕМ. Там — скучные юридические диаграммы в формате UML[153], и суть плана понятнее они не делают. Йемен — одна из немногих стран, поддерживающих одновременно традиционный суннитский шариат и аферы с помощью компаний с ограниченной ответственностью. И там легально рабовладельчество. А вот то, что владелец имеет опцион в продукции трудящегося, выделенный двусторонним контрактом, и такой, что проценты растут быстрее, чем несчастная жертва может их выплатить — это, похоже, фикция. Вместе с тем, компании являются юридическими лицами, и если Амбер продаст себя такой компании в качестве раба, она станет, собственно, рабом, а за ее действия и получаемую прибыль станет ответственной компания. Остальная часть юридического аппарата — девяносто процентов его — является набором самоизменяющихся корпоративных механизмов, созданных на основе сводов законов, позволяющих создавать отвечающие полноте Тьюринга уставы компаний, и играющих роль номинальных владельцев для рабовладельческого контракта. А на дне всей этой корпоративной игры в наперстки притаился доверительный фонд, в котором Амбер является главным акционером и получателем. Когда она достигнет совершеннолетия, она приобретет полный контроль над всеми компаниями в сети и сможет выкупиться из своего рабовладельческого контракта, а в предшествующее время доверительный фонд (которым она, в сущности, владеет), занимается надзором за компанией, которая владеет ей самой (и предотвращает попытки перехватывающих перекупок). Ах да, и направление деятельности сети компаний было определено на внеочередном совете управляющих, на котором было решено переместить активы в Париж как можно скорее. Билет на самолет в один конец включен.
«Думаешь, стоит так сделать?» — неуверенно спрашивает Амбер. Сложно сказать, насколько на самом деле умна кошка. Скорее всего, стоит копнуть поглубже, и за всеми этими лоскутными семантическими набросками откроются зияющие дыры — но все-таки она говорит чертовски убедительно.
Кошка усаживается, оборонительно свернув хвост вокруг лап.
«Это всего лишь предложение. Соглашаешься — и можешь жить привольно со своим батей. Но это не остановит маманю от того, чтобы прийти за ним с конским хлыстом, а за тобой — со стаей адвокатов и парой наручников. Хошь совета? Свяжись-ка ты с Франклинами и дуй на борт их авантюры с внеземной горнодобычей. В космосе никто не доберется до тебя с повесткой. А еще они в долгосрочной перспективе собираются выйти на рынок CETI, расшифровывать инопланетные послания. Честно тебе скажу, Париж тебе разонравится, стоит там немного пожить. Знаешь, батя и его подружка — свингеры… В такой жизни не находится места детям. Или кошечке наподобие меня, как я теперь понимаю. Они днями напролет работают на Сенатора, а ночами ширяются, ходят по фетиш-вечеринкам, по танцулькам, по операм — короче, отрываются по-взрослому и на полную. Твой батя носит фраки чаще, чем матушка, а Тетя Нетти водит его по хате на поводке, и это все, конечно, в те моменты, когда они не занимаются шумным сексом на балконе. В общем, вы будете друг другу мешаться. Не стоит переезжать к предкам, у которых есть чем и заняться, и развлечься».
«Хм-м». Амбер морщит нос, одновременно принимая во внимание сказанное кошкой и испытывая отвращение от очевидного интриганства. Надо над этим поразмыслить, решает она. И разлетается в такое количество разных сторон одновременно, что в домашней электросети ощутимо просаживается напряжение. Какая-то часть ее исследует архитектуру сети компаний, замысловатую карточную пирамиду. Где-то в другом месте она прикидывает, что в задумке может пойти не так, а еще одна часть (похоже, это ее неряшливая биологическая часть, то есть — она сама) думает о том, как же хорошо было бы снова увидеть Папу, и немного стесняется. Родителям же нельзя заниматься сексом, хоть такого закона и нету. «Расскажи мне о Франклинах? Они женаты? Или холостяки?»
Трехмерный принтер тем временем переходит к делу. Из криогенной высоковакуумной рабочей зоны с тихим шипением выкачиваются последние остатки тепла, и где-то глубоко в его недрах зарождаются когерентные пучки атомов, сливаясь в бозе-эйнштейновский кандидат, застывающий над самым абсолютным нулем. Выстроив на нем интерференционную картину, принтер сгенерирует атомную голограмму и создаст идеальный слепок какого-то оригинального предмета — вплоть до атомного уровня. Никаких нескладных нанотехнологических частей, способных сломаться, перегреться или мутировать — через полчаса из принтера появится нечто, клонированное с точностью до индивидуальных квантовых состояний всех его атомов. Кошка пододвигается поближе к теплому ветерку из воздуховодов системы охлаждения и как будто сосредотачивается на чем-то своем.
«Боб Франклин — он умер года за два или три до твоего рождения. У них с твоим отцом был общий бизнес… Как и у твоей матушки. Так или иначе, а он сумел сохранить неплохие куски собственной сути, и держатели фонда пытаются воссоздать его сознание перекрестной загрузкой его в свои импланты. Это примерно как борганизм. Причем с достатком и стилем. В общем, Боб тогда вернулся в космическую индустрию — ему помогло и некоторое финансовое колдовство, устроенное одним другом твоего бати — и сейчас они строят обитаемую станцию, которую хотят закинуть аж на Юпитер, чтоб тым разобрать парочку лун и начать строить заводы гелия-3. В первую очередь, это та самая афера с CETI, о которой я говорила, но у них там есть еще что поделать, особенно в долгосрочной перспективе… Кстати, друзья твоего бати вскрыли передачу — ту, о которой все знают. Это пачка инструкций, как найти ближайший маршрутизатор и подключиться к галактическому интернету. И они хотят пойти туда и поболтать с какими-нибудь инопланетянами».
Большая часть этого всего влетает в одно ухо Амбер, и вылетает из другого. Попозже надо будет узнать, что такое завод обогащения гелия-3… Однако сама идея удрать в космос определенно ей нравится. Амбер оглядывается, рассматривает комнату, и представляет себе временную капсулу, маленькую деревянную клетку, глубоко застрявшую в сказочной части пространства образов Среднего Запада, где, как в дрянном ящике Скинера[154], Матушка собиралась привить ей «пристойное воспитание». «На Юпитере весело?» — спрашивает Амбер. «Я знаю, он большой и не очень плотный, но можно ли там потусить? Там есть инопланетяне?»
«Это первый пункт, куда тебе надо попасть, если ты хочешь их повстречать» — говорит кошка, и в это время принтер дзинькает и производит на свет убедительно поношенный поддельный паспорт, замысловатую металлическую печать с гравировкой арабской вязью, и вакцину широкого спектра, индивидуально подогнанную специально под иммунную систему Амбер. «Приложи это к запястью, подпиши верхние три копии, положи их в оболочку, и погнали. Нам надо успеть на рейс, слуга».
* * *
Первый судебный иск, достигший орбиты Юпитера, стучится к Садеку на рассмотрение и застает его за ужином.
Он обдумывает прошение, сидя в одиночестве в тесной гудящей каморке своей станции. Язык аляповатый, со всеми признаками грубого машинного перевода. Истец — американка, женщина, называющая себя христианкой. Это уже само по себе удивительно, но суть иска, если рассматривать все как есть, просто нелепа. Садек заставляет себя проглотить остаток хлеба, свернуть мусор в мешок и почистить тарелки прежде, чем подумать над иском как следует. Безвкусная шутка? Нет, определенно нет. Но только он, как единственный кади за пределами орбиты Марса, обладает необходимыми полномочиями — и этот случай взывает к правосудию.
Женщина ведет богобоязненную жизнь — не абсолютно истинную, но она подает все признаки смирения и возможности более глубокого понимания. Ее муж, безответственный и покинувший ее годы назад, посредством коварного плана похитил у нее дочь. Садек глубоко тронут тем, что женщине приходилось растить дочь в одиночку — в этом есть что-то вызывающе западное. Однако это представляется простительным, если узнать о поведении неверного, которое весьма беззаботно и небрежно. Неприглядное будущее ожидает любого ребенка, которого воспитывал бы ему подобный. И этот человек похитил у нее дитя, причем поступок его исполнен беззакония. Он не взял ребенка к себе в дом, и не пытался воспитывать, ни в соответствии с шариатом, ни в соответствии со своими извращенными понятиями. Вместо этого он злодейски поработил ее, используя тенета юридической традиции Запада, и отправил во внешнюю тьму, где ей предстояло быть использованной силами, отождествляющими себя с прогрессом, на деле же — сомнительными. Теми же самыми силами, противостоять которым был послан Садек, как представитель уммы на орбите Юпитера.
Садек задумчиво скребет пальцами короткую бородку. Ужасная история — так что он сможет с этим поделать? «Компьютер» — говорит он, — «ответ этому истцу. Мои сопереживания Вам столь же глубоки, как и Ваши страдания, но я не могу представить себе, каким образом могу быть Вам полезным. Ваше сердце взывает о помощи перед Богом (да святится имя Его), но это дело, определенно, лежит в области ответственности временных управителей Дар Аль-Харб[155]». Потом он задумывается. Или все же нет? Шестеренки юриспруденции начинают вращаться в его голове. «Тем не менее, если бы Вам удалось отыскать способ, благодаря которому я смог распространить и признать покровительство шариата над Вашей дочерью, я обязательно начну дело о ее освобождении, и займусь им во славу Божию (да святится имя Его). Конец, блок подписи, отправка».
Садек высвобождается из строп с липучками, удерживающих его у стола, всплывает, легко отталкивается и летит к носовой части тесной жилой зоны. Пульт управления телескопом устроился между ультразвуковыс очистителем одежды и литийпероксидными газопоглотителями. Перед ужином Садек проводил широкоугольный обзор внутреннего кольца Юпитера на предмет спектральных линий водяного льда, и пульт еще не выключен. Всего несколько мгновений — и в управляющие схемы телескопа отправлены данные с систем навигации и слежения, и инструкции разыскать огромный корабль дураков-чужестранцев. Что-то не дает Садеку покоя — раздражающее чувство, будто он упустил что-то в электронном письме женщины. Там была кипа огромных прикреплений — стоило бы с ними ознакомиться… Но пока часть его сознания просматривает подборку новостей, которые соратники-ученые присылают ему каждый день, а он сам тем временем он терпеливо ожидает, пока телескоп не найдет искорку света, внутри которой находится порабощенная дочь несчастной женщины.
Может быть, найдется способ вступить с ними в диалог и все разрешить, осознает он. Пусть нелегкие вопросы сами найдут свои ответы — это будет изящно. Зачем вступать в противостояние, если можно убедить их в том, что их планы провальны? Божественное не нуждается в защите от Вавилонской башни последних дней, которую эти люди намереваются построить. Если эта женщина Памела действительно имеет ввиду то, о чем она говорит, Садеку не придется завершить свои дни здесь, в холодной пустоте между мирами, вдали от старших братьев и родителей, коллег и друзей. И его благодарность будет огромной: в самой глубине своей души он знает, что он больше ученый, нежели воин.
* * *
«Просим прощения, но борг пытается ассимилировать иск и занят» — говорит секретарь. «Не могли бы Вы подождать минутку?»
«Блин». Амбер смаргивает спрайт-автоответчик Двоичной Дженни прочь из своего глаза и оглядывает комнатку. «Прошлый век какой-то» — бурчит она. «Да кто они такие?»
«Доктор Роберт Г. Франклин» — охотно сообщает кошка. «Плохая идея — спрашивать меня. Но Боб так чтил свой план, что теперь есть целая туса хиппарей с групповым сознанием, затягивающаяся его вектором состояния».
«Заткнись, чтоб тебя!» — кричит Амбер. Тут же приходит раскаяние — совсем не дело повышать голос в замкнутом надувном космическом модуле. «Прости». Она запускает автономную ветвь, дает ей административные права на парасимпатическую нервную систему, и задание успокоить себя, а потом запускает еще парочку ветвей, чтобы стать фукаха, экспертом в шариате. Она осознает, что занимает слишком много слабой пропускной способности приюта, и что потом придется отработать, но это — необходимые траты. «Мать зашла слишком далеко. Теперь это — война».
Амбер вылетает из каюты и несется вдоль центральной оси обитаемого модуля, как взбунтовавшаяся ракета в поисках отклика и цели, на которой можно выместить ярость. Как было бы хорошо на ком-нибудь оторваться…
Но ее тело твердит ей успокоиться и передохнуть, на краю сознания о чем-то гудит робот-исследователь священных писаний, и она больше не чувствует себя на грани гневного безумства. Сердитой, раздосадованной и потерявшей самоконтроль — да, но не съехавшей с катушек. Примерно так же она чувствовала себя, когда Мать заметила, что она слишком сблизилась с Дженни Морган, и перевела ее в новую школу в другом районе. Мать тогда сказала, что это связано с командировкой, но Амбер прекрасно знала, что об этом попросила лично она сама — именно для того, чтобы Амбер оставалась зависимой и беспомощной. Мать одержима тотальным контролем и навязчивыми идеями о том, как следует воспитывать детей — она всегда старалась запустить свои когти поглубже в Амбер после того, как потеряла Папу. Сделать ее воспитание делом жизни — и это оказалось непросто, ведь Амбер — не лучший жертвенный материал, она умна и надежно связана с сетью, где можно хранить аварийные загрузки. Но теперь Матушка нашла способ отыметь Амбер по самые помидоры — на орбите Юпитера! — и если бы не ее дополнения, всегда готовые придержать крышку на котле, Амбер вышла бы из себя надолго.
Вместо того, чтобы наорать на кошку или пытаться написать Франклинам, Амбер отправляется на охоту за борганизмом в его логово в биопространстве.
На борту Сангера шестнадцать взрослых единиц борганизма — членов Сообщества Франклина, сквоттеров, обитающих на руинах его послечеловеческой философии. Они используют ресурсы своих мозгов для запуска того, что наука смогла воскресить из сознания мертвого электронного миллиардера — это делает его первым бодхисаттвой века выгрузок — помимо колонии омаров, конечно. Их наставница — женщина по имени Моника, гибкая кареглазая королева улья: растровые искры имплантов в роговицах и сардоническая сухость, от которой чужие эго источаются как в песчаной буре. Воссоздание Боба дается ей лучше всех других, кроме, пожалуй, жутковатого парня по имени Джек, но от нее много толка и когда она становится сама собой (Джек, в отличие от нее, никогда на людях не становится самим собой). Потому, наверное, они и избрали ее Наивысшим Главой в экспедиции.
Амбер находит Монику в корабельном огороде № 4, колдующей над фильтром, который забился жабьей икрой. Она почти скрылась за здоровенной трубой, и только полосы липучки от ее набора инструментов тянутся оттуда, колыхаясь на ветерке, как какие-то синие воздушные водоросли. «Моника? Можно вас на минутку?»
«Конечно, у меня много минуток. Будь полезной, принеси мне компенсаторный ключ с трещоткой и шестигранную головку на шесть?»
«М-м…» Амбер ловит синий флажок и что-то делает с его содержимым. Радом самособирается нечто с моторами, аккумуляторами, маховиком-компенсатором и ориентационными гироскопами с лазерным контролем. Амбер протягивает это под трубу. «Так вот… Послушайте, ваш телефон занят…»
«Я знаю. Ты пришла ко мне, чтобы поговорить об обращении, не так ли?»
«Да!»
Под вакуумным дренажом что-то звякает. «Подержи». Наружу выплывает пластиковый пакет, в котором что-то выпирает из-под стяжек. «Тут требуется кое-что отсосать. Надень маску, если еще не надела».
Минуту спустя вернувшаяся Амбер устраивается у ног Моники. Ее лицо прикрыто фильтромаской. «Не хочу я во всем этом разбираться» говорит она. «Мне плевать, что говорит Матушка. Я не мусульманка, и этот судья не сможет ничего со мной сделать. Он не сможет!» — добавляет она с пылкостью, борющейся с неуверенностью.
«Может быть, он и не захочет?» Еще один пакет. «Эй, лови!»
Амбер хватает пакет, но на долю секунды запоздало. Она узнает, что он полон воды и жабьей икры, причем ощутив это все на себе. По всему отсеку разлетаются склизкие нити, полные похожих на извивающиеся запятые головастиков, они отскакивают от стен и повисают в воздухе как земноводное конфетти. «Фе-е-е-е!»
Моника, извернувшись, выбирается из-за трубы. «Упс…не поймала». Она отталкивается от того, что в общественном сознании считается полом, хватает шмат абсорбирующей бумаги с катушки прядильщика, и размашистым движением набрасывает его на вентиляционную решетку над дренажем. Потом они вместе отправляются на охоту за жабьей икрой с абсорбентом и мусорными пакетами, и к тому моменту, как вся тягучая масса оказывается убранной, прядильщик уже начинает тренькать и жужжать, перерабатывая целлюлозу из бочек с водорослями в свежие салфетки. «В этом мало хорошего» — говорит Моника с выражением, пока мусоросборщик втягивает последний мешок. «Ты, случаем, не знаешь, как жаба здесь оказалась?»
«Нет, но я наткнулась на одну в общей комнате, за одну смену перед прошлым концом цикла. Подкинула обратно к Оскару».
«Что ж, я поговорю с ним». Моника сумрачно смотрит на трубу. «Через минуту мне, похоже, придется вернуться и переустановить фильтр. Ты хочешь, чтобы я была Бобом?»
«Ммм…» Амбер задумывается. «Не знаю. Как хотите».
«Отлично, Боб подключается». Лицо Моники на мгновение расслабляется, затем принимает более жесткое выражение. «Ну, как я вижу, у тебя есть выбор. Твоя мать, типа, посадила тебя в песочницу[156], верно?»
«Да». Амбер хмурится.
«Ладно… Представь, что я нифига не шарю и расскажи все сначала, что ли?»
Амбер подтягивается вдоль трубы и располагается вниз головой рядом с Моникой-Бобом, который висит ногами у пола. «Я сбежала из дома. Мной владела Мать — то есть, у нее были родительские права, а у Папы — нет. В общем, Папа помог мне через прокси продать себя в рабство одной компании. Ей владеет доверительный фонд, и я буду главным получателем, когда стану совершеннолетней. Компания говорит мне, что делать, как рабу — легально — но есть еще подставная компания, которая и выполняет мои заказы. Так что я автономна. Верно?»
«Узнаю, узнаю почерк твоего отца…» бесстрастно говорит Моника/Боб. Ее голос с северо-английским акцентом, смешавшись с сардонической медлительностью средневозрастного выходца из Силиконовой долины, звучит прямо как-то срединно-атлантически.
«Проблема в том, что большинство стран не признают рабство, они просто заворачивают его в красивую обертку и называют это попечительством, или как-нибудь еще. А те, которые признают, в большинстве своем не имеют никакого эквивалента компаний с ограниченной ответственностью, и тем более таких, которыми может управлять другая компания из-за границы. Папа выбрал Йемен на тех основаниях, что они обладают этим дурацким брендом шариатского закона — у них все плохо с человеческими правами, но они без проблем признают протокол открытых законодательных стандартов и могут взаимодействовать с нормативами ЕС через предохранитель турецкого законодательства».
«И?»
«Ну, как я догадываюсь, я — технически — янычар. Мать осуществляла свою христианскую стадию, и это сделало меня неверующим христианским рабом исламской компании. Но теперь гребаная сучка отступилась и обратилась в шиизм. Обычно исламское наследование ведется по мужской линии, но она тщательно выбирала секту, и выбрала такую, где к правам женщин относятся прогрессивно. Они — что-то вроде либеральных конструктивистов от фундаментального ислама — то, что бы устроил Пророк, если бы он был жив сейчас, и заботился о самовоспроизводящихся заводах по производству жвачки и тому подобных вещах. В общем, они используют прогрессивистский подход к вопросу равенства полов — для своего времени и места Пророк был далеко впереди планеты всей, и они решили, что нужно следовать его примеру. Но важно то, что это означает, что теперь Мать может утверждать, что я мусульманка, и что по йеменским законам со мной следует обращаться как с мусульманским рабом компании. А их кодекс весьма неодобрительно относится к владению рабами-мусульманами. Не то, чтобы мне полагались соответствующие права, но теперь мое благоденствие становится областью ответственности местного имама, и это значит…» Она беспомощно пожимает плечами.
«Пытался ли он проконтролировать исполнение новых правил?» — спрашивает Моника/Боб. «Ставил блоки на свободу электронных агентов, или вмешивался в твое сознание? Настаивал ли на подавителях либидо или строгом дресс-коде?»
«Пока нет». Амбер мрачнеет все больше. «Но он не пустышка. Я выяснила, что он может использовать Мать и меня как способ наложить руки на всю экспедицию. Обьявить провозглашение юрисдикции, судебной власти и тому подобного. Хуже того, он может дать мне приказ о полном подчинении шариату в его конкретной трактовке. У них разрешены импланты, но они требуют обязательных понятийных фильтров. Я поверю во все это, если запущу эти штуки!»
«Ладно». Моника делает медленное сальто назад. «Теперь скажи, почему бы тебе просто не отречься?»
«Потому что». Глубокий вдох. «Я не могу по двум причинам. Я могу отречься от ислама, но это сделает меня отступницей и автоматически расторгнет контракт с подставной компанией — после чего я также автоматически попаду в собственность Матери по американскому и европейскому законам. Я могу сказать, что Инструмент нелегален, поскольку я была в Соединенных Штатах, когда подписывала это все, а рабство там нелегально — и в этом случае я тоже становлюсь собственностью Матери. Еще я могу надеть паранджу и жить как подобает исламской женщине. Делать все, что имам пожелает, и не быть в собственности матери… но дело в том, что при этом ей разрешается доступ к фильтрам. О, Боб, она так хорошо все рассчитала…»
«Ох». Моника разворачивается обратно в соответствии с ориентацией комнаты. Вдруг она становится очень похожей на Боба. «Теперь, рассказав мне о своих бедах, начинай-ка думать как твой отец. У твоего бати бывало по дюжине креативных идей перед завтраком каждый день — так он и сделал свое имя. Твоя мать поймала тебя в ловушку. Думай о своем пути наружу. Что ты можешь сделать?»
«Ну…» Амбер переворачивается и обнимает широченную гидропоническую трубу так, как будто это спасательный плот. «Это законодательный парадокс. Я попалась, потому что она нашла в законах способ прижать меня. Я могла бы поговорить с судьей, но надо предполагать, что она тщательно выбирала его» Ее глаза сужаются. «Законы… Эгегей, Боб!» Она отпускает трубопровод и летит по воздуху с развевающимися, как кометное гало, волосами. «Как я могу заполучить себе новую юрисдикцию?»
Моника ухмыляется. «Кажется, я помню традиционный способ, это когда ты захватываешь сколько-то земли и провозглашаешь себя королем, но по-моему, можно и по-другому. У меня есть пара друзей, с которыми тебе надо встретиться. Они не очень-то разговорчивы, и есть двухчасовая задержка распространения сигнала, но думается мне, ты обнаружишь, что они уже ответили на твой вопрос. Однако, почему бы тебе сначала не поговорить с имамом и не узнать, что он из себя представляет? Возможно, он тебя удивит. И кстати говоря, он стартовал перед тем, как твоя матушка вознамерилась использовать его в своих целях…»
* * *
Сангер висит на тридцатикилометровой орбите у талии Амальтеи, кружась вокруг ее вытянутого тела. Склоны горы Ликтос, возвышающейся на десять километров над эквипотенциальным средним[157], кишат дронами. Они натягивают на гору прозрачное покрытие, поднимая тучи красноватой сульфатной пыли над пустынным лунным ландшафтом. Амальтея замыкает круг вокруг мастера за двенадцать часов, и в такой близости к Юпитеру — всего в ста восьмидесяти тысячах километров над бурлящим безумием облачного покрова — непрестанно изменяющийся диск газового гиганта занимает полнеба. Радиационная защита Сангера включена в полную силу — корабль погружен в корону переливающейся плазмы, полностью отсекающей радиосвязь, и людям-горнодобытчикам приходится манипулировать дронами через сложную сеть лазерных цепей связи. Другие дроны, побольше размером, разматывают катушки силового электрического кабеля, уходя к северу и к югу от места посадки. Когда цепь замкнется, она образует индуктивную катушку, летящую в магнитном поле Юпитера, и станет генерировать электрический ток, незаметно отбирая энергию из орбитального момента спутника.
Амбер вздыхает и в шестой раз за час глядит на сетевую камеру, прикрепленную на боковой стенке ее каюты. Она свернула все постеры и скомандовала игрушкам убрать себя — через две тысячи секунд крохотный иранский космолет взойдет над краем Моштари, и наступит время разговора с учителем. Она не пытается угадать, что из этого выйдет. Если это окажется старый седой твердолоб из каких-нибудь упертых фундаменталистов, у нее будут неприятности. На Западе неуважение к возрасту при общении с подростками было настолько неизбежным во все времена, что мало кто считает это катастрофой. Однако кросскультурная ветвь, которую Амбер проинструктировала изучить исламскую культуру, напоминает ей, что не все культуры разделяют такое отношение. Но если он молод, умен и гибок, все может обернуться еще более туго. Амбер слушала аудиоверсию «Укрощения Строптивой», и ей совсем не хочется стать главной ролью в постановке кросскультурной версии с полным погружением.
Она снова вздыхает. «Пьер?»
«Да?» — доносится его голос со стороны гермозатвора. Он свернулся рядом с порогом и расслабленно двигает руками и ногами: ведет робота-добытчика по поверхности обьекта Барни, как называет себя спутник. Скала имеет всего полкилометра в длину, и покрыта бурой смесью из углеводородного дегтя причудливого состава и сульфатной пыли, поднятой с поверхности Ио юпитерианским плазменным ветром. Дрон — длинноногий насекомоподобный кран — медленно подпрыгивает в микрогравитации на кончиках своих ног. «Иду».
«Поторопись!» Она бросает взгляд на экран. «Сто двадцать секунд до следующего импульса». Технически выражаясь, капсула с полезной нагрузкой ими украдена, но как сказал Боб, если Амбер ее вернет, то и фиг с ней. Однако она не сможет этого сделать, пока капсула не достигнет Барни и они не найдут достаточно водного льда для перезаправки. «Уже нашел что-нибудь?»
«Как обычно. Пласт льда у полюса большой полуоси. Грязный, но там по меньшей мере тысяча тонн. И поверхность хрустит от дегтя. Амбер, знаешь что? Эта оранжевая дрянь полна фуллеренов[158]».
Амбер ухмыляется собственному отражению в экране. Это хорошие новости. Когда капсула совершит посадку, Пьер поможет ей развернуть сверхпроводящий кабель вдоль большой полуоси обьекта Барни. Всего полтора километра кабеля, которые дадут им только десяток киловатт мощи, но этого хватит, чтобы конденсат-фабрикатор, летящий вниз капсуле, был способен превращать кору Барни в полезные продукты со скоростью двух грамм в секунду. И с помощью чертежей, выложенных Сообществом Свободных конструкций в открытый доступ, через две сотни тысяч секунд они получат сеть из шестидесяти четырех трехмерных принтеров, изрыгающих структурированную материю со скоростью, ограниченной только доступной мощностью. Для начала — здоровенный купол-укрытие и немного свободного азота и кислорода, чтобы было чем дышать, потом сетевой буфер побольше и прямой широкополосный исходящий канал к Земле — и в течение миллиона секунд Амбер будет обладательницей собственной, новенькой и сверкающей космической колонии с населением в одну девочку.
Экран мерцает. «О черт! Пьер! Исчезни!» Звонок входящего вызова требовательно взывает к ее вниманию. «Да! С кем я говорю?»
Экран заполняет изображение тесной, очень в стиле двадцатого века, космической капсулы. Парню, что находится внутри, на вид лет двадцать с чем-то, у него сильно загорелое лицо, короткая стрижка и бородка, и на нем комбинезон под скафандр серо-оливкового цвета. Он висит в воздухе между ручным пультом системы телеоператорного режима управления и фотографией Каабы в позолоченной рамке. «Доброго вечера Вам» — торжественно говорит он. «Имею ли я честь обращаться к Амбер Макс?»
«М-м-м… Да, это я». Она глядит на него во все глаза. Кем бы он ни являлся, он ничуть не похож на ее представления об аятоллах, суровых стариках в черных одеждах, готовых задавить тебя фундаментализмом. «Кто вы?»
«Я доктор Садек Курасани. Я надеюсь, что не помешал Вам. Удобно ли Вам говорить сейчас?»
Он выглядит настолько взволнованным, что Амбер автоматически кивает. «Ну да. Это Мама втянула вас в это?» Они все еще разговаривают по-английски, замечает она, и у него хорошее произношение, хотя речь и слегка высокопарна. Он не использует грамматический движок, вдруг понимает она, вздрогнув. Он просто выучил язык сам! «Будьте осторожны, когда говорите с ней… Она не лжет, в буквальном смысле, но она делает так, чтобы люди делали, что она хочет».
«Да, я говорил с… а-а». Заминка. Между ними пролегает чуть больше световой секунды — задержка, самая богатая на неловкие перебивания и случайные паузы. «Ясно… Вы уверены, что Вам стоит говорить о своей матери таким образом?»
Амбер берет глубокий вдох. «Взрослым можно разводиться. Если бы я могла развестись с ней, я бы развелась. Она…» Амбер тщетно пытается подобрать нужное слово. «Смотрите, она из тех, кто никогда не сможет принять поражение. Она будет делать все, чтобы не проиграть, даже пытаться сделать закон своим оружием. Так она пытается вернуть меня. Разве не видите?»
Доктор Курасани смотрит на нее с крайним сомнением. «Не уверен, что я понимаю» — говорит он. «Возможно, гм-м-м, мне следует объяснить Вам, зачем я обращаюсь к Вам?»
«Конечно, продолжайте!» Амбер поражена: похоже, он относится к ней серьезно! Он обращается с ней как со взрослой. Ей еще не доводилось встречать это в разговоре с кем-то незнакомым и старше двадцати лет. Это настолько новое чувство, что она почти позволяет себе забыть, что он разговаривает с ней только потому, что Матушка ее подставила.
«Итак… Я инженер. Вместе с этим я — студент фикх, юриспруденции. Фактически, я имею достаточную квалификацию для участия в судебных заседаниях. Я, конечно, занимаю не слишком высокую должность, но тем не менее, это очень высокая ответственность. Так или иначе, ваша мать, да снизойдет на нее мир, передала мне прошение. Знаете ли Вы о нем?»
«Да». Амбер напрягается. «Оно лживо. Искажает факты».
«Гм-м». Садек задумчиво потирает бороду. «В таком случае мне предстоит это выяснить, не так ли? Мать предоставила себя воле Божией. Это делает Вас ребенком мусульманина, и она заявляет…»
«Она пытается использовать вас как оружие!» — перебивает Амбер. «Я продала себя в рабство, чтобы уйти от нее, понимаете? Компания владеет мной, а фонд, который владеет компанией, перейдет мне на совершеннолетие. Но она пытается поменять правила игры, чтобы вернуть меня. Знаете, что? Я считаю, что ей плевать на вашу религию, все, что ей нужно — это я!»
«Материнская любовь…»
«Какая, к черту, любовь!» — огрызается Амбер. «Она хочет власти».
Выражение лица Садека делается жестким. «У Вас сквернословие в мыслях. Все, что я пытаюсь сделать — это выяснить, каковы факты… Вам стоит спросить себя, а совпадает ли такое неуважение с Вашими интересами?» Он берет паузу и продолжает уже не так резко. «Вам действительно было так плохо с ней в детстве? Думаете ли Вы, что она действительно делает все лишь ради власти, или, возможно, она все-таки любит Вас?» Пауза. «Вам стоит понять, я должен знать об этом. Чтобы иметь возможность понять, что является правильным».
«Моя мать…» Амбер замирает, и источает туманное облако запросов к памяти. Они расходятся в пространство вокруг ядра ее сознания, как выбросы с ядра кометы. Активируя набор синтаксических анализаторов сети и фильтров классов, она превращает память в материализованные картинки, и исторгает их в крохотный мозг веб-камеры. Лучше — видеть. Кое-какие из этих воспоминаний настолько болезненны, что Амбер, не удержавшись, закрывает глаза. Мать в полном боевом офисном облачении, склонившаяся над Амбер и обещающая ей вырвать ее лексические импланты, если она и дальше будет учить грамматику с ними. Мать, извещающая Амбер, что они снова переезжают, и за руку уводящая ее прямо из школы, прочь от друзей, которые только-только начали ей нравиться. Все дела с церквями месяца. Мать, застукавшая ее на телефонном звонке Папе, рвущая телефон пополам и избивающая ее им. Мать у кухонного стола, принуждающая ее есть… «Моя мать очень любит контроль».
«Ох». Глаза Садека блестят. «Именно это Вы чувствуете по отношению к ней? Как долго Вы испытывали такой уровень… нет, простите, что я спрашиваю. Вы определенно знаете, как обращаться с имплантами. Знают ли бабушки с дедушками? Вы говорили с ними?»
«Мои бабушки с дедушками?» Амбер подавляет всхлип. «Родители Матушки мертвы. Папины еще живы, но они не станут говорить с ним. Они похожи на Матушку. Они считают меня чем-то жутким. Я знаю о мелочах и о маленьких вещах. Я знаю об их налоговых категориях и потребительских профилях. Я могла вести вскрытие и анализ больших данных прямо в своей голове, когда мне было четыре. Я устроена не так, как были устроены маленькие девочки в их времена, и они ничего не понимают. Вы знаете, что старики не любят нас всех? В некоторых церквях только и зарабатывают деньги на экзорцизмах и стариках, которые думают, что их дети одержимы».
«Что ж..» Садек снова отвлеченно запускает пальцы в бороду. «Должен сказать, здесь надо учесть многое. Но Вам известно, что ваша мать приняла Ислам, не так ли? Это означает, что и Вы мусульманка. Пока Вы не достигли совершеннолетия, юридически за Вас говорят Ваши родители. И она утверждает, что это передает Вас в мое ведение. Гм-м-м…»
«Я не мусульманка». Амбер глядит в экран, не отрываясь. «И я не ребенок». Ветви собираются вновь и зловеще шепчут о чем-то за ее глазами. Вдруг ее голова тяжелеет и набухает идеями, крепкими как камень и старыми, как само время. Нет, вдвое старше. «Я не являюсь ничьим рабом. Что ваш закон говорит о людях, которые родились с имплантами? Что он говорит о людях, которые хотят жить вечно? Я не верю ни в какого бога, господин судья. Я верю в возможности. Мать физически не может заставить меня делать что-то, и уж точно она не может за меня говорить. Все, что она может — это поставить под сомнение мой законный статус, но если я решу оставаться там, где она не сможет достать меня — какое это будет имеет значение?»
«Хорошо. Если это — все, о чем Вы хотели рассказать, то мне нужно подумать над проблемой». Он ловит ее взгляд, и его лицо задумчиво, как у доктора, обдумывающего диагноз. «Я позвоню Вам, в соответствующее время. В остальное время, если Вам нужно будет с кем-нибудь поговорить, помните, я всегда на связи. Если есть что-нибудь, что я могу сделать, чтобы облегчить Вашу боль, я буду рад оказать эту услугу. Мир Вам и всем, о ком Вы заботитесь».
«И вам того же» — сумрачно бормочет она, и соединение обрывается. «Ну и что теперь?» — вопрошает Амбер, а тем временем бибикающий спрайт начинает кружиться по стене, требуя внимания.
«Думаю, это посадочный модуль» — услужливо говорит Пьер. «Он все еще внизу?»
Она оборачивается. «Эй, я же говорила, исчезни!»
«Что? И пропустить все веселье?» Он лукаво ухмыляется. «Амбер нашла себе нового дружка! Пойду расскажу всем…»
* * *
Дневные циклы сменяют друг друга, и трехмерный принтер на обьекте Барни неустанно выплевывает на платформу-материализатор все новые растровые атомные рисунки, атомные сети квантового плетения, которые становятся управляющими схемами и каркасами новых принтеров. В них нет крутящихся и лязгающих наноассемблеров — никаких роботов-вирусов, суетливо укладывающих молекулы в решетку — зато есть причудливая квантовая магия атомной голографии: модулированный бозе-эйнштейновский конденсат коллапсирует в ультракриогенных установках в странные кружевные структуры. Электрический ток носится по кабелям, нарезающим круги в юпитерианской магнитосфере и извлекающим полезную мощность из орбитальной энергии скалы. В оранжевой грязи рыщут маленькие роботы — они собирают сырье и скармливают его фракционирующей печи. Сад машинерии, который строит Амбер, понемногу расцветает — он распаковывает сам себя в соответствии с планом, разработанным детьми в начальных классах индустриальной школы в Польше, и почти не нуждается в человеческом управлении.
Высоко на орбите над Амальтеей размножаются и конъюгируют сложные финансовые инструменты. Они были разработаны с единственной целью — послужить торговле с инопланетным разумом, чей сигнал, как полагают, был зафиксирован SETI восемь лет назад, но они отлично справляются и с ролью финансовых привратников колонии. Банковские счета Сангера в Калифорнии и на Кубе растут — с момента прибытия к Юпитеру приют застолбил не меньше сотни гигатонн скал, и даже одну луну, размер которой как раз слегка не дотягивает до определения суверенного планетарного тела по версии международного астрономического союза. Борги работают, не покладая рук, и координируют своих детских ключевых партнеров в осуществлении их планов строительства промышленной мегаструктуры по добыче гелия-3 с Юпитера. Они настолько заняты, что им не хватает времени даже на включение Боба, распределенной личности, дающей им их мессианский порыв.
А в световом получасе отсюда усталая Земля то спит, то снова пробуждается в циклах своей орбитальной динамики. В Каире теологический институт исследует проблемы, связанные с нанотехнологией. Если использовать для приготовления куска бекона репликаторы, создавая его напрямую из молекул и ни разу не позволяя ему быть частью свиньи, будет ли он считаться нечистым? Если сознание одного из верующих скопировать в память вычислительной машины, отобазив все синапсы и запустив их симуляцию, будет ли данная вычислительная машина считаться мусульманином? Если нет, то почему нет? Если да, то каковы ее права и обязанности? Беспорядка на Борнео подчеркивают остроту этих технотеологических проблем.
Другие беспорядки бушуют в Барселоне, Мадриде, Бирмингеме и Марселе. Они знаменуют доселе невиданную проблему — вхождение средств против старения в широкий доступ вызвало социальный хаос. Истребители зомби — движение молодежных активистов, которое поднялось против восставшей с порога небытия европейской геронтократии — утверждают, что люди, рожденные до суперсети и не научившиеся обращаться с имплантами, не должны считаться полностью самоосознающими. И только гнев омолодившихся семидесятилетних бэби-бумеров может потягаться с их неистовством: их тела заново расцвели, как в шестидесятые, но сознание навсегда пленилось более медленным и менее обязывающим прошлым столетием. Бумеры, получив свою молодость-новодел, чувствуют, что их жестоко предали — ведь их принуждают вернуться в актив рабочей силы, но их сознание неспособно совладать с реалиями ускоренной имплант-культуры нового тысячелетия, а в добавок их опыт, заработанный таким трудом, начисто обесценен дефляцией самого времени.
Одним из характерных примеров эпохи явлется экономическое чудо Бангладеша. Дешевая и ничем не сдерживаемая биоиндустриализация с годовым ростом более двадцати процентов полностью преобразила нацию. Бывшие фермеры с рисовых полей доят коров пластиком и шелком, а их дети изучают марикультуру[159] и проектируют морские дамбы. Доля владеющих сотовыми телефонами приближается к восьмидесяти процентам, а грамотность — к девяноста. Бывшая нация бедняков вырывается из исторической инфраструктурной ловушки, и в следующем поколении они будут богаче Японии.
Радикально новые экономические теории строятся вокруг пропускной способности, скорости света как фундаментальном ограничении на минимальную задержку передачи данных, и CETI, науки о связи с внеземными цивилизациями. Космологи и квантовые физики строят причудливую теоретическую основу для решения задачи о релятивистском распространении финансовых инструментов. Пространство (позволяющее хранить информацию) и структура (позволяющая ее перерабатывать) приобретают ценность, а пассивная материя, такая как золото, теряет ее. Вырожденные ядра традиционных фондовых бирж вышли в свободное падение, дымовые трубы микро- и био/нанопроцессоров качаются и обваливаются — землю сотрясает поступь репликаторов и самоизменяющихся идей. Кто-то пытается удержать старые основы — но их объявляют новой волной варварских пропагандистов, желающих поставить на тысячелетия спокойного будущего против шанса получить подарок от инопланетных гостей. Майкрософт, один из бизонов силиконового века, безвестно уходит в ликвидацию.
На австралийских задворках посредством ковровых бомбардировок термобарическими снарядами удалось справиться с прорывом серой слизи — выходом из-под контроля грубых биомеханических репликаторов. После этого американские военно-воздушные силы возвращают из запаса две эскадрильи B-52 и передают восстановленные и адаптированные бомбардировщики в распоряжение действующего комитета ООН по самовоспроизводящемуся оружию. Как удалось обнаружить новостному агентству CNN, один из пилотов, который пришел на службу с телом двадцатилетнего и пустым пенсионным счетом, в действительности оказался одним из тех, кто первыми летал на них над Камбоджей. За этими новостями менее замеченным проходит объявление Всемирной Организации Здравоохранения о том, то пандемия СПИДа наконец-то закончилась — после полувека нетерпимости, паники и миллионов смертей.
* * *
«Дыши ровно. Помнишь тренировки саморегуляции? Если заметишь учащение пульса, или что во рту пересохло, передохни».
«Заткнись, Неко, твою мать, я пытаюсь сосредоточиться». Амбер возится с титановым карабином, пытаясь совладать с рукавицами и продеть ремень сквозь него. Одно дело — скафандр для глубокого космоса, предназначенный просто держать кожу под давлением и обеспечивать дыхание — такой смахивает на обтягивающее трико, и в нем было бы легко и свободно. Но здесь, глубоко внутри радиационного пояса Юпитера, приходится носить старый тринадцатислойный Орлан-ДМ. Его перчатки даже разгибаются с трудом, и работать тяжело. Но погода снаружи — как в Чернобыле: свирепый магнитосферный ветер и секущий ливень протонов с крупой альфа-частиц. Без защиты тут делать нечего. «Получилось». Амбер крепко затягивает ремень, подтягивает карабин и переходит к следующему. И старается не смотреть вниз, потому что стена, к которой она цепляется, не снабжена снизу полом. В двух метрах внизу все просто обрывается, и до ближайшей твердой земли — сто километров.
Земля поет дурацкую песенку.
«Сила тяготенья в глубине сильней, Жажду притяженья я любви своей!»Ее ноги ударяют в платформу, выступающую из бока капсулы, как карниз для самоубийц. Металлизированная липучка держит крепко, и Амбер, натягивая стропы, разворачивается боком к капсуле, чтобы посмотреть в сторону. Капсула весит пять тонн — ненамного больше древнего «Союза» — и под завязку набита не переносящей жестких условий, но необходимой всячиной. Сбоку растет здоровенная узкоугольная антенна. «Надеюсь, ты хорошо знаешь, что делаешь» — говорит кто-то по внутреннему каналу.
«Ну разумеется, я…» Она запинается. Эта списанная из НПО «Энергия» железная дева, полная чудаческих трубопроводов, не ведает широкополосной связи, и в одиночестве накатывает клаустрофобия и беспомощность. Некоторые части сознания тут просто не работают. Давным-давно, когда Амбер было четыре, Матушка сводила ее в известный пещерный комплекс где-то на Западе. Стоило гиду там, в полкилометре под землей, отключить свет, и она не смогла сдержать возглас удивления. Темнота протянулась к ней и коснулась ее. Теперь ее пугает не темнота, а безмысленность. Впереди — сто километров вниз, на поверхности — только дурацкий щебет роботов компании, а на протяжении всей дороги вообще не встретить ни одного сознания. Все, что делало вселенную дружественной для приматов средой, осталось на борту гигантского корабля, и теперь он исчез где-то за затылком. Амбер борется с желанием сбросить ремни и пуститься назад, по пуповине, связывающей капсулу с Сангером. Все будет отлично, заставляет она себя подумать. Амбер не вполне уверена, что это так — значит, сейчас нужно попытаться заставить себя в это поверить. «Это просто страх оказаться далеко от дома. Я читала про это — все хорошо, я справлюсь».
В ушах раздается забавный высокий пересвист. На мгновение на ее шее выступает ледяной пот, и звук обрывается — какое-то время Амбер, замерев, напрягает слух. Когда звук повторяется, она узнает его — это кошка, обычно разговорчивая, теперь свернулась в тепле герметизированной части капсулы, и храпит.
«Погнали» — говорит она. «Пора выкатывать нашу телегу». Речевой макрос где-то глубоко внутри стыковочного оборудования Сангера распознает подлинность ее голоса и бережно отпускает капсулу. С хлопком срабатывает пара маневровых двигателей, по всей капсуле проходит гулкая басовая вибрация — и Амбер в пути.
«Амбер, как все идет?» Знакомый голос в ушах. Она моргает. Прошло полторы тысячи секунд — уже почти полчаса.
«Робес-Пьер? Уже нарезал парочку аристократов?»
«Хе!» Пауза. «А я могу разглядеть твою голову отсюда».
«И как она?» — спрашивает она. В горле застрял ком, и Амбер не может понять, почему. Пьер, наверное, подключился к одной из маленьких камер-датчиков приближения, усеивающих снаружи корпус корабля-матки, и наблюдает за ее падением.
«Безупречно, как всегда» — лаконично сообщает он. Еще одна пауза, в этот раз длиннее. «Слушай, это офигенно. Су Ан передает привет, кстати».
«Су Ан, привет» — отвечает Амбер, подавляя желание перегнуться назад и поглядеть наверх (относительно ее ног, а не вектора движения). Вдруг корабль еще виден?
«Привет» — застенчиво говорит Ан. «Ты очень смелая…»
«Ага… А я так и не обыграла тебя в шахматы». Амбер хмурится. Су Ан и ее мудреные сконструированные водоросли. Оскар и его жабы с фармацевтического завода. Она знала этих людей три года и частенько их не замечала, но теперь, похоже, ей их не хватает. «Послушайте, а заходите как-нибудь в гости?»
«Ты хочешь нас в гости?» В голосе Ан звучит неуверенность. «Когда все будет готово?»
«О, достаточно скоро». Принтеры на поверхности, производящие четыре килограмма структурированной материи в минуту, уже построили для нее кучу всего: купол жилого отсека, оборудование для фермы с водорослями и креветками, экскаватор, чтобы забросать все это грунтом, шлюзы. И даже синюю кабинку. Все это разбросано там, внизу, и дожидается своего часа, когда Амбер все соберет и переедет в свой новый дом. «Как борги вернутся с Амальтеи, уже будет готово».
«Что? Говоришь, они собрались куда-то? Откуда знаешь?»
«Порасспроси их» — говорит Амбер. На самом деле, Сангер собрался встряхнуться и поднять свою орбиту до внешних лун во многом именно ради нее. Амбер хочет побыть в одиночестве и тишине как минимум пару миллионов секунд — и Сообщество Франклина оказывает ей большую честь.
«Опережаешь на вираже, как и всегда» — вставляет Пьер, и Амбер улавливает сквозь линии связи что-то вроде обожания.
«Того же и тебе» — отвечает она чересчур поспешно. «Как налажу цикл жизнеобеспечения — приходи!»
«Конечно, я приду», — отвечает он. По поверхности капсулы рядом с ее головой разливается красный отблеск. Она смотрит наверх, и видит, как Сангер выбрасывает синий выхлоп, прямой и сверкающий, как луч лазера — он включает маршевый двигатель.
* * *
Проходит тридцать миллионов секунд, почти десятая часть юпитерианского года.
Имам задумчиво потягивает бороду, вглядываясь в окно диспетчера. Пилотируемые корабли теперь прибывают в систему Юпитера каждый цикл, и в пространстве, определенно, начинается толкучка. Когда он прибыл, здесь насчитывалось не более двухсот человек. Теперь же здесь население небольшого города, и как показывает карта зоны сближения на дорожном мониторе, большая часть населения обитает в центре. Он делает глубокий вдох, пытаясь не замечать вездесущий запах старых носков, и сосредотачивается на изучении карты. «Компьютер, что с моим коридором?» — спрашивает он.
«Данные по вашему коридору: продолжительность окна для начала маневра сближения — шестьсот девяносто пять секунд с этого момента. Максимальная скорость: десять метров в секунду в пределах десятикилометровой зоны, снижается до двух метров в секунду в радиусе одного километра. Принимаю карту запрещенных векторов тяги». На карте загораются красным сектора, отгороженные, чтобы выхлоп двигателей не повредил другие аппараты в зоне сближения.
Садек вздыхает. «Сближаемся с использованием системы „Курс“. Предполагаю, она у них поддерживается?»
«Система поддержки наведения и стыковки „Курс“ доступна до уровня оболочки три».
«Хвала Аллаху». Садек копается в меню системы наведения, настраивая симуляцию программного обеспечения устаревшей (но весьма надежной) системы стыковки «Союзов». Наконец-то можно на пару минут предоставить корабль самому себе. Он глядит вокруг: два года он прожил внутри этой канистры, и скоро выйдет за ее порог. В это сложно поверить.
Неожиданно радио, обычно тихое, трещит и оживает. «Браво Один Один, это имперская диспетчерская служба. Требуется словесный контакт, прием».
Садек вздрагивает от удивления. Голос, как у столь многих слуг Ее Величества — нечеловеческий — его размеренный ритм выдает голосовой синтезатор. «Браво Один Один диспетчеру, я слушаю вас, прием».
«Браво Один Один, мы предоставляем вам коридор посадки в туннеле четыре, шлюз дельта. Система „Курс“ активна, подтвердите установку наведения на семь-четыре-ноль и подчинение нашему контроллеру».
Он наклоняется над экраном и быстро проверяет настройки системы стыковки. «Диспетчер, все в порядке».
«Браво Один Один, ожидайте вашей очереди».
Диспетчерская система ведет его капсулу типа 921 к свиданию в скалах, и следующий час проходит в медлительном ожидании. Потом Садек замечает полоску оранжевой пыли на оптическом стекле одного из смотровых глазков — и пока локатор отсчитывает последний километр, он занимается герметизацией защитных оболочек и укреплением всего, что может отвалиться при стыковке. Наконец Садек разворачивает молитвенный коврик перед консолью и десять минут неподвижно висит над ним, закрыв глаза и молясь. Не посадка беспокоит его, а то, что за ней последует…
Владения Ее Величества простерлись перед потрепанным модулем полукилометровой, слегка покрытой ржавчиной снежинкой. Ее ядро скрывается глубоко внутри хрупкого снежного кома луны, и из нагромождения сероватых глыб, как лучи офиуры, тянутся к горизонту Юпитера радиальные плечи станции. От магистральных ветвей, разделенные регулярными интервалами, отходят тонкие волоски, фрактально ветвящиеся вплоть до молекулярного уровня, а у корней массивной структуры, как грозди винограда, лепятся кластеры жилых капсул. Садек уже может разглядеть громадные, сверкающие стальными бликами петли генератора, повисшие на концах снежинки, и вьющуюся вокруг них искрящуюся плазму. А за ними темной радугой раскинулись в небе кольца Юпитера.
Наконец-то потрепанная капсула заходит на финальное сближение. Садек внимательно следит за потоком данных системы «Курс», подключив его прямо к полю зрения, и наблюдает, как вид с внешней камеры заполняет близкое нагромождение скал и жилые модули-виноградные грозди-жилые. Изображение отдаляется, и на нем показывается часть выпуклой внешней стенки корабля. Садек закусывает губу, готовый ударить по клавише перехода на ручное управление и уйти на второй круг, но темп снижения замедляется, и когда на сверкающем металлическом конусе стыковочного отсека прямо перед ним становится возможным разглядеть царапинки, скорость падает до сантиметров в секунду. Легкий толчок, дрожь, раскатистый дробный перестук срабатывающих защелок на стыковочном кольце — и он прибыл.
Садек снова делает глубокий вдох и пробует встать на ноги. Здесь есть некоторое тяготение, но для ходьбы его явно недостаточно. Он как раз собирается направиться к консоли систем жизнеобеспечения, и замирает: с той стороны стыковочного узла доносится какой-то звук. Он поворачивается, и в этот самый момент люк открывается. С шипением выравнивается давление, облачко конденсата рассеивается, и…
* * *
Ее Императорское Величество сидит в тронном зале, с мрачным видом перебирая на пальце новое кольцо с печатью, созданное для нее шталмейстером. Это — почти пятидесятиграммовый кусок структурированного углерода, сидящий на простой полоске из иридия, добытого с астероида, и поблескивающий синими и фиолетовыми искрами интегрированных лазеров. Это кольцо — не только жемчужина имперской коллекции драгоценностей. Оно — оптический маршрутизатор, часть системы управления промышленной инфраструктурой, которую она строит здесь, на краю солнечной системы. Ее Величество облачена в простые черные армейские штаны и свитер с коротким рукавом, сотканный из тончайшего паучьего шелка и стекловолокна, и ее ступни обнажены — ее вкус можно лучше всего описать как «юношеский», к тому же некоторые стили в микрогравитации просто непрактичны. Но на ее голове сидит корона — ибо она является монархом. И с ней кошка, или искусственное создание, считающее себя кошкой, которое спит сейчас на спинке ее трона.
Королевская фрейлина (а по совместительству — и инженер гидропоники) подталкивает Садека к дверям и отплывает обратно. «Если вам что-либо потребуется, просто попросите» — застенчиво говорит она, приседает в поклоне и, сделав бочку, летит прочь. Садек приближается к трону, ориентирует себя в соответствии с полом (сделанным из простой плиты черного композита, из которой трон вырастает, как экзотический цветок), и ждет, пока ему не уделят внимание.
«Доктор Кхурасани, я полагаю?» Она улыбается ему — не беспечной детской ухмылкой, но и не деланной и знающей улыбкой взрослого — это просто теплое приветствие. «Добро пожаловать в мое королевство. Пожалуйста, не стесняйтесь использовать все необходимые служебные системы, и я желаю вам самого приятного пребывания».
Садек не подает признаков волнения. Королева юна — на ее лице еще сохранилась детская округлость, и микрогравитация подчеркивает ее, но было бы большой ошибкой считать это лунное лицо признаком незрелости. «Благодарю королеву за ее снисхождение» — бормочет он избитые слова. За ее спиной стены сверкают как алмазы, как мерцающие глубины калейдоскопа — это место уже стало крупнейшей внемировой гаванью земного инфопространства. Ее корона, больше похожая на маленький шлем, закрывающий макушку и затылок, тоже поблескивает и мерцает дифракционными радугами, но большая часть эмиссии приходится на ближний ультрафиолет, и потому невидима, за исключением легкого сияния, окружающего ее голову, как гало.
«Присаживайтесь» — предлагает она, приглашая его жестом. С потолка выстреливает и разворачивается воздушный гамак для микрогравитации, развернутый по направлению к трону, и замирает в ожидании. «Должно быть, вы устали. Следить за целым кораблем в одиночку — изматывающее занятие» Она хмурится, с печалью или сожалением, как будто что-то вспоминая. «Два года — почти непревзойденный срок».
«Ваше Величество слишком добры». Садек оборачивает гамак вокруг себя и разворачивается к ней. «А Ваши труды, я верю, были плодотворными».
Она пожимает плечами. «Я продаю то, чего на любом рубеже больше всего не хватает». Промелькнувшая ухмылка. «Это не дикий Запад, не так ли?»
«Правосудие не продается» — сухо говорит Садек. И мгновение спустя: «Примите мои извинения, я не имел ввиду оскорблений. Я всего лишь верю, что если вы объявляете вашей целью обеспечение главенства закона, тогда то, что вы продаете, должно быть чем-то иным. Правосудие, не являющееся божественным и проданное тому, кто больше всех предложил, не является правосудием».
Королева кивает. «Оставляя в стороне вопрос божественности, я согласна. Я не предлагаю правосудие на продажу. Но я продаю места под юрисдикцией. Новый рубеж оказался гораздо теснее, чем все ожидали, не так ли? Нашим телам все еще могут потребоваться месяцы на путешествие между мирами, но слова, аргументы и доводы находят нас всего лишь за секунды и минуты. И если человек согласен подчиняться нашим сводам, он защищен от принуждений, во всяком случае — пока принудители не подобрались слишком близко. Кроме того, все согласны, что моя законодательная основа легче для исполнения и лучше приспособлена к трансюпитерианскому пространству, чем любая земная». В ее голосе появляются нотки стали и вызова, ее гало вспыхивает, и стены тронного зала разгораются ответным ответным сиянием.
Пять миллиардов входящих соединений, если не больше, восхищается Садек. Корона — чудо инженерной мысли, а ведь большая часть конструкций скрывается в стенах и в полу этого необъятного сооружения. «Есть закон, открытый нам Пророком, да святится его имя, и есть закон, который мы можем установить, анализируя его умыслы. Есть и другие формы закона, и люди, живущие в соответствии с ними, а интерпретации закона Божия разнообразны даже среди тех, кто изучает Его творения. Как в отсутствие слова Пророка можете узнать Вы компас морали?»
«Гм-м». Она постукивает пальцами по подлокотнику трона, и сердце Садека проваливается куда-то. Он слышал эти истории от рейдеров-перехватчиков, от бандюг из советов директоров, от признанных мастеров «зеленого шантажа», которые знают все те земные законы, из которых произошла здешняя адская законодательная смесь, как свои пять пальцев… Как она может приобрести субъективный год опыта всего за минуту, и как она может вырвать твои воспоминания из кортикальных имплантов и заставить тебя снова и снова переживать в своем кошмарно мощном сим-пространстве моменты своих худших ошибок. Она — королева. Она — первый человек, который заполучил в своем владении такое количество массы и энергии, что оказался способным обогнать весь мир в императивных технологиях, она первая, кто установила свою собственную юрисдикцию, и она — первая, кто, пользуясь этим, объявила легальными определенные эксперименты, открывающие к исследованию все перекрестки и дальние просторы в царстве массы, энергии и информации. Она — форс-мажором, непреодолимое обстоятельство: теперь даже инфовоины Пентагона признают автономию Империи Кольца. Тело, сидящее перед ним на троне, на самом деле содержит лишь малую часть ее личности. Она ни коим образом не является первой выгрузкой, ни частичной, ни полной, но она — первый порыв той бури, которая разыграется, когда высокомерные достигнут своей цели, разбора планет и превращения всей достижимой во Вселенной пассивной материи в основу мыслительной мощи.
И он только что поставил под сомнение правоту ее представлений, прямо в ее присутствии.
Губы королевы изгибаются… и превращаются в широкую плотоядную ухмылку. Кошка за ее спиной встает, потягивается и воззревается на Садека сузившимися глазами.
«Знаете… Это первый раз за несколько недель, когда кто-то говорит мне, что я набита дерьмом. Вы не разговаривали снова с моей матерью, верно?»
Время почувствовать себя неуютно. Садек неловко пожимает плечами. «Я подготовил решение» — наконец медленно произносит он.
«А-а». Амбер поворачивает гигантское алмазное кольцо вокруг пальца. Потом смотрит ему в глаза, и в ее взгляде сквозит беспокойство. Впрочем, как теперь убедить ее последовать любому решению?
«Подводя черту: ее намерения не чисты» — коротко говорит Садек.
«Означает ли это именно то, что, как я думаю, это означает?» — спрашивает она.
Садек снова делает глубокий вдох. «Да, я думаю, это так».
Улыбка возвращается на ее лицо. «И теперь с этим покончено?» — спрашивает она.
Он приподнимает черную бровь. «Только если Вы сможете доказать мне, что обладаете высокой моралью в отсутствие божественного откровения».
В следующую секунду он обнаруживает себя весьма удивленным ее ответом. «О, разумеется. Получение божественных откровений — это следующая часть плана».
«Что, от инопланетян??»
Кошка с выпущенными когтями аккуратно спускается к ней на колени, ожидая рук и ласки. Она больше не спускает с него своих глаз.
«Где еще?» спрашивает Амбер. «Доктор, я ведь не убедила Сообщество Франклина ссудить мне все необходимое для строительства этого замка просто в обмен на юридическую бумажную работу и, эм-м, обеспечение некоторых интересных освобождений и разрешений от Брюсселя. Там, в небе, есть целая инопланетная сеть с коммутацией пакетов — мы знали о ней уже годы, и мы принимаем утечку с маршрутизаторов. Так вот, похоже, не так далеко отсюда в реальном пространстве есть точка подключения. Гелий-3, обособленная юрисдикция, тяжелая промышленность на Ио — у всей этой деятельности есть цель».
Садек облизывает внезапно пересохшие губы. «Вы хотите переслать адресный ответ?»
«Нет. Гораздо лучше: мы собираемся отправиться к ним в гости. Сократить цикл задержки сигнала до обмена в реальном времени. Мы пришли сюда, чтобы построить корабль и нанять команду, даже если нам придется пожрать всю систему Юпитера в качестве цены за изыскания».
Кошка зевает и пригвождает его взглядом, разящим за километр. «Глупая девочка хочет отправиться со своей высокой моралью на встречу с чем-то, наделенным настолько мощным разумом, что оно может оказаться богом» — говорит она. «И ей надо убедить галерку, что у нее, у закаленного атеиста, найдется для него место в голове. Так что ты здесь в самый раз, монах-примат. На первом межзвездном корабле, который готовится к старту в системе Юпитера, открыта вакансия корабельного теолога, и думаю, я бы не смогла убедить тебя отказаться от предложения?»
Глава 5. Маршрутизатор
Несколько лет спустя двое и кошка собрались хорошенько напиться в баре, которого не существует.
В воздухе посреди бара повисло клубящееся облако релятивистского дыма. Это — стелларий[160], передающий точное изображение пространства за воображаемыми стенами. У двери звездные цвета сдвинуты в сторону фиолетового, середина раскрашена радужным туманом, а у помоста сзади облако звезд оттенено приглушенно-красным. Аберрация звездного света постепенно появилась в последние несколько месяцев, отражая выход в релятивистский полет. Видимое перемещение звезд надо еще заметить, постоянная ссылка на монитор консоли управления не так наглядна, а вот допплеровский эффект — верный способ даже для подвыпившего пассажира ощутить, как пугающе быстро движется Выездной Цирк. Недавно кинетическая энергия корабля превзошла половину его энергии покоя, и теперь каждый грамм его массы таит в себе мощь атомной бомбы.
Рыжая с коричневыми полосками кошка — которая решила быть кошкой именно для того, чтобы смущать людей, считающих, что рыжими бывают только коты — вальяжно разлеглась на дощатом полу перед баром, как раз под серединой звездной радуги. Единственный доступный на корабле луч солнечного света, конечно, падает откуда-то прямо на нее. В тенях в дальнем конце бара склонились над столом два человека, погруженные в свои невеселые мысли. Один нянчит в руках бутылку чешского пива, второй — полупустой стакан с коктейлем.
«Если бы она давала знать хоть как-то… не было бы так хреново» — говорит один из них, наклонив бутылку с пивом и разглядывая осадок на дне. «Коне-е-ечно. Зачем ей уделять столько внимания? Но я не знаю, кто я для нее…»
Второй откидывается на спинку стула и, прищурясь, рассматривает выцветшую коричневую краску на потолке. «Спроси у того, кто знает, делов-то? Другое дело, если б ты знал, тебе было бы не о чем мечтать. И имей в виду, то, чего хочет она, и то, чего хочешь ты, может оказаться разными вещами».
Первый запускает пятерню в волосы. Состаривающее прикосновение заставляет мелкие черные кудри на мгновение блеснуть серебром. «Скажи, Пьер, делать покровительственные заявления — это все, чему ты научился, трахаясь с Амбер?»
Пьер глядит на него, источая взглядом столько яда, сколько, наверное, может произвести дополненный девятнадцатилетний. «Скажи спасибо, что у нее нет здесь ушей». Он крепко сжимает стакан в руке, но действующая в баре модель физики не позволяет ему раздавить его. «Ты нажрался, Борис».
В направлении, где сидит кошка, ледяными колокольчиками раздается смех. «Заткнись, ты», — говорит Борис, глядя в сторону кошки. Он опрокидывает бутылку, и муть со дна льется в его глотку. «Наверное, ты прав. Извини. Не хотел говорить грубо о королеве». Он пожимает плечами и ставит бутылку на пол. Потом снова жмет плечами. «Тоска одолевает».
«Хорошо она тебя одолевает», — замечает Пьер.
Борис снова вздыхает. «Очевидно. А вот если б мы поменялись местами…»
«Да-да-да, ты бы мне сказал, что в погоне есть удовольствие, и что если ты славно приударил, а не сидел сиднем, ты почувствуешь себя совсем по-другому, даже если тебя отошьют, а я, одинокий и мрачный, не поверил бы ни единому твоему слову, и так далее». Пьер фыркает. «Жизнь не честная штука, прими это».
«Пойду ка я». Борис встает.
«Держись подальше от Ан» — говорит Пьер, еще испытывая раздражение. «По крайней мере, пока не протрезвеешь».
«Тихо ты, я уже. На что мне сторожевая ветвь[161], по-твоему?» Борис раздраженно моргает. «Усиливаю социальный контроль. Гм-м, обычно он не позволяет так напиться. Во всяком случае, когда возможен публичный ущерб репутации».
Он медленно растворяется в разреженном воздухе, и Пьер остается в баре наедине с кошкой.
«Сколько еще нам терпеть эту фигню?» — громко вопрошает он. Нервы истрепались, и в карманной вселенной корабля споры, кажется, могут плодиться вечно.
Кошка даже не оглядывается. «В нашей текущей системе отсчета мы сбрасываем отражатель и начинаем торможение через два миллиона секунд. Вернемся домой через пять-шесть».
«Большой разрыв. Какое отставание от основной культуры уже накопилось?» расслабленно спрашивает он, и щелкает пальцами: «Официант! Еще коктейль. Такой же, если можно».
«О, наверное, десяти- или двадцатикратное по сравнению с самим уровнем прогресса в системе на момент вылета, — говорит кошка. — Если ты следил за новостями из дома, то, наверное, заметил значительное ускорение прогресса в использовании маршрутизаторов с коммутируемой квантовой запутанностью. Там происходит еще одна сетевая революция, только эта завершится за месяц, потому что они используют уже имеющиеся подземные сети темноволокна».
«Коммутируемая… запутанность?» Пьер качает головой, задумавшись. Безликий официант в черном галстуке и длинном накрахмаленном фартуке идет через бар и подносит ему стакан. «Кажется, это я почти способен понять. А что еще?»
Кошка перекатывается на бок, выпускает когти и потягивается. «Погладишь — расскажу», — предлагает она.
«Пошла бы ты, туда же, откуда пришла» — отвечает Пьер. Он берет стакан, снимает глясе — вишенку на коктейльной палочке — швыряет ее в сторону спиральной лестницы, ведущей вниз в туалет, и разом опрокидывает в глотку почти все содержимое стакана, розовую тающую жижу с послевкусием карамелизованных шестиуглеродных сахаров и этанола. Он с размаху ставит стакан обратно, и едва не расплескавшиеся остатки свидетельствуют о том, что он тоже балансирует на краю серьезного подпития. «Торгаш!»
«Влюбленный наркозависимый примат», — беззлобно ответствует кошка. Она перекатывается на ноги, выгибает спину и зевает, показывая миру белоснежные клыки. «Эх вы, обезьяны. Если бы я заботилась о вас, мне пришлось бы забрасывать песочком за вами». В кошачьем выражении сквозит смущение. «То есть, хоронить бы мне вас пришлось». Она снова потягивается и оглядывается на пустой бар. «Кстати говоря, когда ты собираешься извиниться перед Амбер?»
«Я не собираюсь перед ней извиняться, мать твою!» — кричит Пьер. Он пытается уйти от следующей за этим неловкой тишины, попытавшись осушить стакан, но первым в глотку попадает лед, и Пьер, закашлявшись, разбрызгивает половину содержимого по столу. «И не подумаю» — тихо сипит он.
«Гордость зашкаливает, а?» Кошка шествует к краю бара, подняв хвост и загнув его кончик в кошачьем знаке вопроса. «Как и у Бориса с его подростковой озабоченностью женщинами? Вы, приматы, так предсказуемы. И кто догадался запустить межзвездный корабль с командой подростков-послелюдей?»
«Иди нафиг, — говорит Пьер. — Мне тут предстоит как следует выпить».
«По Максимуму, предполагаю», — многозначительно отвечает кошка, отворачиваясь. Но угрюмый юноша не находится, чем ответить, разве что наколдовать из бездонных корабельных запасов еще выпивки.
* * *
Тем временем, в другом разделе ячеистой реальности Выездного Цирка другая версия все той же самой кошки (имя — Айнеко, характер — саркастический) беседует с дочерью своего бывшего владельца, с королевой Империи Кольца. Аватару Амбер на вид лет шестнадцать, у нее растрепанные светлые волосы и заостренные скулы. На самом деле все не так: в субъективной системе отсчета Амбер сейчас половина третьего десятка, но видимый возраст немногое значит и в сим-пространствах, населенных выгруженными сознаниями, и в настоящем мире — послелюди стареют с различными скоростями.
Амбер, в черном лоскутном платье и переливающихся пурпурных гетрах, расслабленно развалилась поперек подлокотников того, что считается неформальной версией ее трона, вычурной бессмыслицы, вырезанной из монокристалла углерода, допированного полупроводниками, и в отличие от настоящего трона на орбите Юпитера, являющейся не более, чем предметом мебели в виртуальном пространстве. Картина очень похожа на утро после бурной вечеринки в готическом ночном клубе, обставленном по всем канонам и солидно придерживающемся корней: застоявшийся дымный воздух, мятый бархат, деревянные церковные скамьи, сгоревшие свечи и мрачные картины в стиле польского авангарда. Любое королевское высказывание, которое могла бы произнести Амбер, было бы безнадежно испорчено тем, как она перекинула ногу через подлокотник трона и как вертит в пальцах шестикоординатный указатель. Но это ее личные аппартаменты, и она не при исполнении. Королевская персона включается только для формальных и корпоративных событий.
«Бесцветные зеленые идеи яростно дремлют[162]…» — предполагает она.
«Не-а» — отвечает кошка. «Скорее это было в духе „Приветствия вам, земляне, скомпилируйте меня на своем президенте!“».
«Хм, твоя взяла» — признает Амбер. Она постукивает пяткой по трону и вертит кольцо на пальце. «Стану я загружать хитрые инопланетные нейропрограммы на свое драгоценное серое вещество, как же. И подозрительную семиотику тоже. Что говорит доктор Кхурасани?»
Айнеко садится посреди пурпурного ковра у подножия помоста, лениво выгибается и исследует свою промежность. «Садек погрузился в скриптуальные толкования и не желает, чтобы его отвлекали».
«Хм-м». Амбер пристально смотрит на кошку. «Ну и ладно. Сколько времени ты уже носишь в себе этот кусок исходного кода?»
«В точности 216,429052 мегасекунд с момента загрузки» — сообщает Айнеко и самодовольно бибикает. «Считай, чуть меньше шести лет[163]».
«Та-а-ак…» Амбер прищуривается. В голове шепчут тревожные подозрения. «И он начал разговаривать с тобой…»
«…примерно через три миллиона секунд с того момента, когда я разыскала его и запустила в эмуляторе нейросети, на естественной среде, построенной на основе компонентов стоматогастральной сети омаров. Понимаешь?»
Амбер вздыхает. «Если бы ты только сказала об этом Папе. Или Аннетт. Все могло бы быть совершенно по-другому!»
«Да неужели?» Кошка перестает умывать свой зад и бросает на королеву какой-то особенно непроницаемый взгляд. «Специалистам потребовалось десятилетие только на то, чтобы выяснить, что первое сообщение было картой пульсаров с координатами и направлением на ближайший маршрутизатор межзвездной сети. А если до него три световых года, чего толку знать, как в него воткнуться? Кроме того, было весело наблюдать, как эти дурни пыжились над инопланетным посланием, даже не подумав, что оно может быть ответом на уже известном языке на сообщение, которое передавали мы сами несколько лет назад. Дебилы. И в заключение, Манфред меня слишком достал. Он продолжал, не смотря ни на что, обращаться со мной, как с долбаным домашним животным».
«Но ты же…» Амбер прикусывает губу. Она чуть было не сказала: Но ты же им и была, когда он купил тебя. Сконструированное самоосознание — новый феномен. Его еще и в помине не было, когда Манфред и Памела в первый раз влезали в настройки когнитивной сети Айнеко, а по мнению «сторонников плоской земли»[164] от сообщества занимающихся ИИ, оно и до сих пор не существует. Даже Амбер еще пару лет назад не верила утверждениям кошки о ее самоосознанности, предпочитая считать, что Айнеко — зимбо, зомби наоборот, существо без самоосознания, запрограммированное вести себя так, чтобы все вокруг считали ее самоосознающей. «Я знаю теперь, что у тебя есть самоосознание, но Манфред тогда не знал. Не знал же?»
Айнеко долго смотрит на нее, постепенно сужая зрачки в щелочки. То ли кошачье обожание, то ли какой-нибудь более тонкий знак… Иногда Амбер просто не верится, что двадцать пять лет назад Айнеко появилась на свет на заводе предметов досуга где-то на дальнем Востоке игрушкой, управляемой примитивной нейросетью. С возможностью усовершенствования, но в сущности — программируемым подражанием домашнему животному…
«Прости. Давай начну сначала. Ты выяснила, чем было второе инопланетное послание, ты, только ты, и никто больше, и совершенно в одиночку. Притом, что аналитики CETI потратили в объединенных усилиях одна Гайя знает, сколько человеко-лет-эквивалентов вычислительного времени, пытаясь расшифровать его семантику. Надеюсь, ты простишь меня, если я скажу, что в это сложно поверить?»
Кошка зевает.
«Надо было Пьеру рассказать, а не тебе — Она бросает взгляд на Амбер, видит ее глаза, метающие молнии, и спешно меняет тему. — Решение было очевидным и интуитивным, просто не с человеческой точки зрения. Вы так… словесны. — Кошка поднимает заднюю лапу, чешет у себя за ухом, потом на что-то отвлекается, и лапа продолжает рассеянно скрести воздух. — Кроме того, команда CETI смотрела в пятнах света от уличных фонарей, а я разнюхивала в траве поотдаль. Сначала они, конечно же, до упору искали простые числа. Когда стало ясно, что это не сработает, они занялись разведением машин Тьюринга в надежде, что какая-нибудь из них окажется способной запустить этот код и при этом тотчас не зависнуть. — Айнеко изящно опускает лапку. — Никто не догадался анализировать посылку как карту подключений, представленную на содержимом тех самых единственных земных пакетов данных, которые мы пересылали в дальний космос. Кроме меня. Ну, а дальше сыграло роль то, что твоя мать тоже приложила руку к моим нейросетям».
«Рассматривать как карту…» Амбер замирает. «Что? Взломать с твоей помощью отцовскую сеть корпораций?»
«Ну да» — говорит кошка. «Предполагалось, что я многократно разветвлюсь и всей бандой лишу его сети чести и доверия. Но я этого не сделала». Айнеко зевает. «Пэм тоже была со мной сволочью. Не люблю людей, которые пытаются меня использовать».
«Ладно, это уже не имеет значения. Брать эту штуку на борт было очень глупо и рискованно с твоей стороны» — обвиняет Амбер.
«Что с того?» Кошка бросает дерзкий взгляд. «Я не выпускала ее из песочницы. К тому же, это я сумела ее запустить. С семьсот сорок первой попытки. Она бы прекрасно поработала для дружков Памелы, ее охотников за головами, если бы я согласилась. Но она доступна только здесь и сейчас, когда нужно тебе. Хочешь попробовать?»
Амбер выпрямляется и садится на своем троне. «Я тебе говорила, что если ты и вправду думаешь, что я установлю какой-то левый кусок инопланетного нейрокода в свое ядро внутреннего диалога, или даже в метакортекс, ты свихнулась?» Ее глаза сужаются. «Он может использовать твою грамматическую модель?»
«Конечно». Если бы кошка была человеком, она бы беззаботно пожала плечами. «Он безопасен, Амбер, в самом деле, и по-настоящему. Я выяснила, что это такое».
«Я хочу поговорить с ним» — необдуманно говорит она. И добавляет, пока кошка не ответила — «Так что это такое?»
«Это стек[165] протоколов. В сущности, он предоставляет высокоуровневые протокольные службы для подключения новых узлов к сети. Ему необходимо уметь мыслить как представителю нашей цивилизации, чтобы он мог переводить для нас у маршрутизатора, и потому они прикрутили к нему нейросеть омаров. Чтобы была совместимость по архитектуре. И там нет бомб с часовым механизмом, уверяю. У меня было предостаточно времени, чтобы все проверить. Так ты точно уверена, что не хочешь подключить его к своей голове?»
* * *
Приветствия из пятой декады столетия чудес.
Солнечная система, оставшаяся в семнадцати триллионах миль за кормой несущегося прочь звездного парусника Выездной Цирк, охвачена переменами. За последние десять лет было больше технологических прорывов, чем за всю предыдущую историю человечества — и еще больше непредвиденных происшествий.
Множество сложных проблем оказались решаемыми. Геном и протеом планеты были задокументированы столь исчерпывающе, что биологические науки принялись за следующий вызов — исследование фенома, общих закономерностей устройства всего фазового пространства, порождаемого взаимодействием генов и биохимии. Знания о механизме образования фенотипных признаков и их пригодности в эволюционном процессе поставлены на фундаментальную основу. В биосфере появляется кое-что сюрреалистичное — в горах Шотландии замечали гнездящихся маленьких драконов, а на американском среднем западе енотов заставали за программированием микроволновых печей.
Вычислительная мощность Солнечной системы достигла 1000 MIPS на грамм, но большая часть пассивной материи, за исключением доли процента, еще заключена в недрах планет, и соотношение разума к массе уперлось в потолок, который будет пробит, только когда люди, корпорации или другие послелюди возьмутся за конверсию всерьез. На орбите Юпитера и в астероидном поясе к этому уже приступили. Гринпис отправил сквоттеров на Эрос и Юнону, но почти все другие астероиды пали жертвами захвата земли, невиданного с эпохи дикого запада, и уже окружены флотилиями специализированных нанодобытчиков и расширяющимися облаками мусора. Лучшие умы процветают в свободном падении, окруженные разумном эфиром дополнений, на много порядков превосходящим в мощности их биологическую основу. Одна из них — Амбер, королева Империи Внутреннего Кольца, первой самопровозглашенной силы на орбите Юпитера.
Внизу, на дне земного гравитационного колодца, имела место большая экономическая катастрофа. Дешевые иммортагены, вышедшие из-под контроля омолодители личности и перебравшаяся на принципиально новый формализм теория неопределенности выбили почву из-под бизнеса страховок и завещаний. Делать ставки на продолжение существования худших сторон человеческой жизни — болезней, старения и смерти — стало вернейшим способом потерять деньги, и пятидесятичасовая спираль дефляции, спалила бескрайние фондовые поля дотла. В развитом мире гениальность, красота и долгая жизнь теперь считаются неотъемлимым правом каждого, и даже беднейшие задворки могут теперь насладиться сполна общедоступностью интеллекта.
Однако не все так радужно в эпоху зрелой нанотехнологии. Широкое распространение дополнений интеллекта не привело к широкому распространению рационального поведения. По планете шествуют новые религии и культы. Значительная часть Сети лежит в руинах, разрушенная нескончаемыми семиотическими джихадами. Индия и Пакистан наконец устроили себе ядерную войну, которую все ожидали так долго. Внешнее вмешательство посредством наноспутников США и Евросоюза не дало большей части выпущенных МКБР поразить свои цели, однако последовавший за этим вал сетевых набегов и василисковых[166] атак вызвал хаос. К счастью, выживать в инфовойне оказалось проще, чем в ядерной, особенно после открытия простых фильтров-антиналожений, благодаря которым каждые девять из десяти грозных фракталов Лэнгфорда, поражающих нейросети на бионосителях, оказались неспособны вызвать ничего страшнее легкой головной боли.
Среди открытий последнего десятилетия — выяснение природы слабой отталкивающей силы, ответственной за ускорение темпов расширения Вселенной после Большого Взрыва, а на более прикладном уровне — экспериментальные воплощения на квантово-запутанных вычислительных схемах Оракула Тьюринга, устройства, способного определить, может ли данная задача быть вычисленной за конечное время. Экстремальная космология переживает бурный рост. Некоторые из особенно продвинутых исследователей обсуждают возможность того, что вся Вселенная была создана как вычислительное устройство, а программа заложена в значении постоянной Планка. Кроме того, теоретики снова заговорили об использовании искусственных кротовых дыр для мгновенного сообщения между отдаленными точками пространства-времени.
Большинство людей позабыли о некогда нашумевшей внеземной передаче, принятой пятнадцать лет назад. Очень мало кто знает и о второй, более сложной посылке, принятой некоторое время спустя. Большинство из них являются пассажирами или наблюдателями на борту Выездного Цирка — корабля со световым парусом, который, подгоняемый лучом лазера из собранных Амбер на низкой юпитерианской орбите установок, несется прочь из Солнечной системы. Прожорливые лазеры питаются орбитальной энергией Амальтеи, которая тянет упряжку из сверхпроводящих кабелей сквозь магнитосферу Юпитера и вырабатывает гигаватты требуемого для межзвездных перелетов электричества.
Выездной Цирк был изготовлен «Эйрбас-Циско» несколько лет назад. Теперь он стал провинциальными задворками, изолированными от ядра человеческой культуры, чьи системы ограничены имеющейся массой. Пункт его назначения находится в трех световых годах от Земли, и даже с высоким ускорением и релятивистской крейсерской скоростью звездному паруснику, весящему один килограмм, и его стокилограммовому парусу потребуется почти семь лет, чтобы добраться туда. А послать к звездам корабль, подходящий по размеру для человека, не по силам даже новым орбитальным империям юпитерианского пространства с их фантастическими энергобюджетами. Путешествия с околосветовыми скоростями чертовски дороги, и к звездам отправился не большой и самодвижущийся корабль с герметизированными приматами в качестве пассажиров, как мечтали предыдущие поколения, а блок нанокомпьютеров размером с банку от кока-колы, где выгруженные векторы состояния нескольких десятков людей обитают в симуляции лишь с нормальной скоростью. К тому времени, как его обитатели перешлют себя по лучу обратно домой и загрузятся в свежеклонированные тела, человеческую цивилизацию постигнет больше изменений, чем произошло за предыдущие пятьдесят тысячелетий — за всю историю Homo Sapiens на Земле.
Но для Амбер игра стоит свеч, поскольку то, что она ожидает найти на орбите у коричневого карлика Хёндай +4904/-56, достойно ожидания.
* * *
В другой виртуальной среде, из которой осуществляется управление Выездным Цирком, Пьер погружен в работу. Он проводит осмотр роботов-ремонтников паруса, и в это время приходит сообщение. Двое гостей поднимаются на луче с юпитерианской орбиты, и вскоре будут на пороге.
Как и все прочие доступные для людей среды этого уровня стека виртуализации, виртуальный модуль главного поста управления основан на сцене из известного фильма. Собственно, этот является реконструкцией мостика давно затонувшего океанского лайнера — только перед иллюминаторами, сквозь которые открывается вид на океан, парит удобная и информативная графика пользовательских интерфейсов. Везде разлит мягкий блеск полированной латуни. Кроме Пьера, здесь только Су Ан, но она пришла через некоторое время после него и занята своими делами.
«Что это было?» — спрашивает он у окружающего пространства в ответ а мягкий звон колокольчика.
«У нас посетители» — отвечает Ан, отвлекаясь на мгновение от ритмичного пережевывания (недавно она увлеклась изучением действия ореха катеху, но теперь свела окраску с зубов и, вероятно, отключит зависимость через несколько часов). «Толкутся на пороге и втискиваются в буфер. Еще не закончили с подтверждениями приема, а во входящем канале уже тесно».
«Как ты думаешь, кто они?» спрашивает Пьер. Он закидывает ноги на спинку незанятого сидения рулевого и вглядывается в безбрежный серо-зеленый океанский простор впереди.
Ан прожевывает еще немного, наблюдая за ним с непонятным ему выражением лица. «Они еще под замком. Но Франклины послали из дому весточку. Один из них — что-то вроде адвоката, а другой, кажется, продюсер фильмов».
«Продюсер фильмов?»
«Сообщество Франклина говорит, что он поможет нам покрыть судебные расходы. Мьянма выигрывает. Они уже наложили штраф на оригинальное воплощение Амбер там внизу, и пытаются дотянуться своим шемякиным судом до нас. А еще Орегонская христианская реконструкционистская империя…»
«Ох». Пьер морщится. Новости с Земли, передаваемые по модулированному узкополосному коммуникационныму лазеру, день ото дня становятся все хуже. С одной стороны, Амбер фантастически богата — она щедро раздавала фьючерсы, за надежность которых ручался индекс доверия ее отца, и теперь люди прыгнут выше головы, чтобы сделать что-нибудь для нее. И у Амбер много земли: сто гигатонн скал на низкой околоюпитерианской орбите, кинетической энергии которых хватит, чтобы сотню лет снабжать всю Северную Европу электричеством. Но ее межзвездная авантюра пожирает деньги — и классический посредник в обмене, и более современные и замысловатые их эквиваленты — будто камеры сгорания ракеты, если топить ее зелеными бумажками. И теперь даже справляться с защитниками окружающей среды, протестующими против схода юпитерианской луны с орбиты, стало изнурительной работой. Более того, целая стая земных правительств проснулась и теперь пытается законодательно отхватить себе по куску пирога. Никто еще не пытался устраивать силовые рейды — подход Амбер к утверждению своей суверенности позволяет ей даже подавать заявки на кресло в ООН и членство в ЕС, и к тому же опрометчиво не брать в расчет двести гигаватт орбитальных лазеров Империи Кольца. Но назойливые иски уже переросли в ощутимый DDoS, не справиться с которым — значит навлечь экономические санкции. Не способствует облегчению ситуации и выход дяди Джанни на пенсию… «Что еще о них известно?»
«П-ф-ф». Ан почему-то раздражается. «Погоди, они вылезут из буфера через пару дней. Впрочем, адвокат, наверное, позже, к нему целая куча инфобарахла прилагается. Наверное, еще один полуразумный групповой иск».
«Да уж наверняка. Никак они не поймут…».
«Что, нашу юридическую систему?»
«Ага…» Пьер кивает. «Оживить шотландский закон одиннадцатого века и дополнить его новым взглядом на сделку с правосудием, испытание поединком и клятвенное очищение — одна из лучших идей Амбер». Он строит гримасу, отправляет пару отражений встретить прибывших, и возвращается к ремонту паруса. Локальная межзвездная среда — не самое пыльное место, но каждая крупинка на такой скорости несет кинетическую энергию артиллерийского снаряда, и парус постоянно разрушается. Львиная доля массы корабля отведена под серебристые хлопья ботов, штопающих и латающих постепенно испаряющуюся мембрану, тонкую как мыльный пузырь. Мастерство здесь в знании того, где сейчас нужнее всего ремонтные ресурсы, как оптимальнее всего их туда направить, и как все это время поддерживать натяжение строп безопасным, тягу — сбалансированной, а болтанку — минимальной. Он тренирует ботов, попутно размышляя о старшем брате и его полных ненависти письмах (он до сих пор считает Пьера виновным в аварии с отцом), о религиозных предписаниях Садека — суеверная чепуха! — о свойственном могущественным женщинам непостоянстве, и о бездонных глубинах своей собственной девятнадцатилетней души.
Пока он размышляет, Ан, очевидно, завершает свои дела, и исчезает (она даже не утруждает себя открыванием двери из красного дерева, а просто исчезает и материализуется где-то еще). Он на мгновение поднимает взгляд, гадая, не расстроена ли она, но тут в его карту памяти вливается одно из отпущенных на встречу с новоприбывшими отражений, и Пьер вспоминает, что случилось, когда оно их повстречало. Его глаза расширяются. «О, дьявол!!»
Первым в виртуальную вселенную Выездного Цирка загрузился не продюсер, а адвокат. Надо срочно сказать Амбер. И хотя ему меньше всего на свете хочется с ней разговаривать, связаться необходимо. Это вовсе не обычный посетитель. Адвокат принес неприятности.
* * *
Возьми мозг и посади его в склянку. Еще лучше: возьми карту мозга, помести ее в карту склянки или даже тела, и посылай на вход сигналы, имитирующие поток от органов чувств. Направь выходящую информацию в модельное тело, находящееся в модельной вселенной с модельными физическими законами, и петля замкнется. Рене Декарт оценил бы. Именно в таком состоянии находятся пассажиры, сидящие в ореховой скорлупке Выездного Цирка. Когда-то они были людьми с физическими телами, но теперь отображения их находящихся в черепах биокомпьютеров были перенесены на виртуальную среду вместе со всеми записанными на них нейропрограммами, и запущены на невероятно могучей вычислительной машине. Мир, в котором они оказались — просто сон внутри сна.
Мозгам в склянке, особенно наделенным могуществом и неограниченным контролем над реальностью, в которую они помещены, не обязательно утруждать себя деятельностью, которая является обязательной для их тел. Менструации не столь необходимы, как раньше, а рвота, простуда, усталость и спазмы — все это опционально. То же самое относится к биологической смерти, то есть разрушению тела. Но многие процессы идут как прежде, потому что люди, даже после того, как их превратили в кодовое описание, выстрелили им из лазера и запустили на стеке виртуализации, не хотят, чтобы они прекращались. Дышать совершенно необязательно, но подавление дыхательного рефлекса возмущает всю систему, и для компенсации требуется так взломать виртуализированный гипоталамус, что большинство гомеоморфных выгрузок не пожелают этого сделать. Еще есть еда — не для избежания голода, а для удовольствия — и если ничто не мешает пировать зажаренными под гнетом додо, приправленными сильфием, то почему бы и нет? И все это — еще не упоминая секс и технические усовершенствования, становящиеся доступными в мире с открытыми настройками… Похоже, человеческое пристрастие ко входящему потоку с органов чувств не уходит просто так.
* * *
Публичные аудиенции новоприбывшим проводятся в сцене из еще одного фильма — в парижском дворце Шарля IX, в тронном зале, целиком позаимствованном из «Королевы Марго» авторства Патрис Шеро. Амбер настояла на полной реконструкции и реалистичности, поднятой до самого одиннадцатого уровня. На дворе 1572-й год до мозга костей. Пьер, все еще не привыкший к своей бороде и чувствующий, как натирает кожу бракетт, ворчит себе под нос. Скосив взгляд, он видит, что он — не единственный придворный, чувствующий себя не слишком удобно. И все-таки Амбер роскошна в своей мантии, которую Изабелла Аджани носила в роли Маргарит де Валуа, а солнечный свет, яркими лучами падающий сквозь витражи на толпу актеров-зимбо, определенно придает всему действу атмосферу варварского величия. Вокруг толпой собрался народ в робах клириков, в костюмах-дублетах и в длинных мантиях. Под некоторыми из них скрываются настоящие люди. Пьер снова фыркает — кто-то (наверное, Гэвин с его историческим бзиком) постарался, чтобы и запахи были реконструированы достоверно. Он очень, очень надеется, что не наступит случайно в кучу. Хорошо хотя бы, что никто не пришел в роли Катерины Медичи…
Группа актеров, изображающих Гугенотских солдат, приближается к трону, на котором восседает Амбер. Они медленно продвигаются вперед, эскортируя с виду здорово ошеломленного парня с длинными прямыми волосами, одетого в парчовом жакет, который, кажется, целиком сшит из золотой нити. «Его светлость, действительный адвокат Алан Глашвитц!» — возвещает слуга, читая с пергамента. «Прибыл по поручению достойнейшей гильдии и корпорации Смут, коллегия Седвик, обсудить вопрос законодательного импорта с Ее Королевским Величеством!»
Раздаются фанфары. Пьер оглядывается на Ее Королевское Величество. Она милостиво кивает, но черты ее лица выглядят заостренными от усталости. Стоит влажный и жаркий летний полдень, и в ее многослойном облачении должно быть весьма жарко. «Добро пожаловать в удаленнейшее из владений Империи Кольца» — объявляет королева звонким и чистым голосом. «Я приветствую вас и прошу представить мне свое прошение перед полным собранием двора».
Пьер концентрирует свое внимание на Глашвитце. Тот, кажется, обеспокоен. Без сомнения, дома он поглотил основы дворцового этикета Кольца (население маленького, но растущего княжества уже перевалило за восемнадцать тысяч), но нельзя просто так чувствовать себя уверенно в тронном зале настоящей старомодной монархии, построенной на тройном фундаменте мощности, информации и времени. «Я с удовольствием сделаю это» — отвечает он немного сухо — «но перед всеми этими…»
Что последовало непосредственно за этим, Пьер не помнит, потому что кто-то ущипнул его за левую ягодицу. Он вздрагивает, оборачивается и видит королевскую фрейлину Су Ан, смотрящую мимо него на трон. Она в оранжевом платье с облегающими рукавами и в корсаже, обнажающем все поверх ее сосков, а в ее волосы вплетена сетка с жемчугами. Она видит, что он ее заметил, и подмигивает.
Пьер замораживает время, отделяя их от реальности, и она поворачивается к нему. «Мы сейчас наедине?» — спрашивает она.
«Наверное, да. Ты хочешь о чем-нибудь поговорить?» — спрашивает он, чувствуя, как горят щеки. Доносящийся отовсюду шум — просто случайный шелест, сгенерированный в соответствии с толпой на заднем плане. Но толпа не движется — ветвь их реальности-на-двоих на время отделилась от остальной вселенной.
«Конечно же!» Она улыбается ему и пожимает плечами. Эффект от этого жеста на обнаженных частях ее тела — потрясающий: эти корсеты даже скелету способны придать пикантную ложбинку. И она снова ему подмигивает. «О, Пьер» — улыбается она. «Так легко отвлекаешься!» Она щелкает пальцами, и ее одежда последовательно сменяется на афганскую бурку, полную наготу и спортивный костюм, после чего возвращается к придворному облачению. Ее ухмылка, впрочем, остается неизменной. «Теперь, когда я получила свою долю внимания, перестань пялиться на меня и посмотри, наконец, на него».
Пьер смущается еще больше, но все-таки смотрит в направлении вытянутой руки, и не на руку, а на застывшего мавританского эмиссара. «Садек…»
«Садек знает его, Пьер. Этот парень… здесь что-то не так».
«Черт-дери. А то, думаешь, я не знаю?» Пьер, позабыв смущение, раздраженно смотрит на нее. «Я видел его раньше. Несколько лет я следил за его действиями. Этот парень — нападающий королевы-Матери. Он был ее разводным адвокатом, когда она преследовала папу Амбер».
«Извини». Ан опускает глаза. «Пьер, ты в последнее время сам не свой. Я знаю, что между тобой и Королевой что-то не так. Я волновалась. Ты стал невнимательным к мелочам».
«Как ты думаешь, кто предупредил Амбер?» — спрашивает он.
«О. Ладно, значит, ты в курсе» — говорит она. «Я не совсем понимаю… Но ты расстроен, это видно. Могу я тебе как-нибудь помочь?».
«Послушай». Пьер кладет руки ей на плечи. Она не двигается, но поднимает взгляд и смотрит ему в глаза. Су Ан невысока — всего метр шестьдесят. Он чувствует укол странных переживаний — юношескую неуверенность насчет намерений женщины. Что она хочет? «Ладно… Я все знаю. Извини. Буду внимательнее следить за действием. Просто я слишком ушел в себя в последнее время. Пошли обратно в зал, пока никто не заметил».
«Хочешь сначала поговорить о том, что беспокоит?» — спрашивает она, ища его доверия.
«Я…» Пьер качает головой. Я могу ей обо всем рассказать, с некоторым потрясением осознает он, а его метаосознанность энергично подталкивает его сделать это. Конечно, у него есть парочка агентов-советчиков, которым можно выговориться в жилетку, но Ан — человек, и друг. Она не станет его осуждать, а ее модель социального поведения заткнет за пояс любую экспертную систему. Но время вот-вот сорвется, и Пьеру неуютно. «Не сейчас» — говорит он. «Пойдем обратно».
«Давай». Она кивает, разворачивается и исчезает за его спиной, шурша юбками. Он размораживает время и снова включается в большой мир — как раз вовремя, чтобы увидеть, как уважаемый посетитель подносит королеве групповой иск, и она отвечает назначением испытания поединком.
* * *
Хёндай +4904/-56 — коричневый карлик, шар мутного водорода, сконденсировавшийся в звездной колыбели. Он в восемь раз тяжелее Юпитера, но этого недостаточно, чтобы зажечь и поддерживать термоядерный огонь в его недрах. Беспощадная сила тяготения сжала его в сферу вырожденной материи[167], окруженную оболочкой газожидкой смеси. Он лишь немного шире того газового гиганта, у которого люди черпают энергию для своего корабля — но гораздо плотнее. Миллиарды лет назад близкий пролет звезды-странницы вышвырнул его из родной системы и отправил в бесконечное путешествие в вечной тьме Галактики в одиночестве, разделенном только танцем замерзших лун.
В ту эпоху, когда Выездной Цирк направился к своей цели, сбросил свой главный отражатель и замедлился, используя тот же луч лазера, отраженный от сброшенного зеркала на оставшуюся часть паруса, Хендай +4904/-56 пролетал от Земли чуть меньше, чем в одном парсеке — ближе системы Альфа Центавра. Темный как ночь в видимой области спектра, он мог бы влететь незамеченным во внешние области Солнечной системы, и только там, освещенный Солнцем, стать видимым в обычные телескопы.[168] Лишь благодаря проведенным в начале века инфракрасным обзорам неба, обнаружившим его в собственном остаточном тепловом излучении, у него появилось имя.
Пассажиры и команда столпились на мостике (течение времени на котором замедлили до одной десятой от настоящего) и наблюдают за прибытием. Амбер сидит, свернувшись, в капитанском кресле, и угрюмо наблюдает за собравшимися аватарами. Пьер все еще избегает ее при любой возможности (не считая официальных аудиенций), и конечно же, чертова акула и ее ручная гидра сюда не приглашены, но почти все остальные — в сборе. На стеке виртуализации Выездного Цирка симулируются шестьдесят три сознания, скопированные и выгруженные из биологических тел, большая часть которых все еще здравствует у себя дома. Целая толпа, но и в толпе можно почувствовать себя одиноким — к сожалению, даже в том случае, когда именно ты и созвал вечеринку. А уж в особенности, когда преследуют мысли о долгах — даже если ты миллиардер и главный получатель самого большого репутационного фонда человечества. Одежда Амбер — черный свитер и черные гетры — черна, как и ее настроение.
«Тебя что-то тревожит». Чья-то рука опускается на спинку соседнего кресла.
Она моментально оглядывается и кивает, узнав. «Есть такое… Садись. Ты пропустил аудиенцию?»
В кресло рядом с ней опускается худощавый и смуглый человек с аккуратно подстриженной бородой и глубокими морщинами на лбу. «В мои обычаи такого не входит» — осторожно объясняет он, — «но не могу сказать, что ситуация незнакома». По его каменному лицу побегает быстрая улыбка. «Меня несколько побеспокоили роли…»
«Я не Маргарит де Валуа, но свободные роли… Просто скажу, что шляпка идет». Амбер откидывается назад в кресле. «Знаешь, у Маргарит была интересная жизнь…» — говорит она мечтательно.
«В смысле, грешная и развратная?» — отвечает сосед.
«Садек…» — она закрывает глаза. «Пожалуйста, давай не будем прямо сейчас устраивать битву за абсолютную мораль, нам предстоит выход на орбиту, поиск артефакта и установление диалога, а я очень устала. Как выжатый лимон».
«О… Прошу прощения». Он осторожно наклоняет голову. «Это из-за твоего молодого человека? Он плохо с тобой обращается?»
«Не совсем…» Амбер останавливается. Садек, которого она пригласила в качестве корабельного теолога на тот случай, если они повстречаются с богами, считает заботу о поддержании ее спокойствия и безмятежности чем-то вроде хобби. Иногда это чуть гнетет, иногда льстит, и в этом всегда есть какой-то сюрреализм. Он стал аятоллой в непревзойденно молодом возрасте, опередив всех своих коллег в исследованиях с помощью новейших квантовых поисково-аналитических машин, доступных гражданам Империи Кольца. Когда они вернутся домой, его оригинал, вероятно, тоже станет аятоллой. Он весьма продуманно обходится с культурными различиями, его логическое мышление безупречно, он искусно избегает противостояния с ней — и он постоянно ищет способы направить ее в моральном развитии. «Это личное недопонимание» — говорит она. «Я бы отложила это до тех пор, пока мы со всем не разберемся».
«Что ж…» Похоже, ответ его не удовлетворил, но это в порядке вещей. Садек еще не отряхнул со своих ног пыль детства в промышленном Йазде. Иногда Амбер задумывается, а не являются ли их разногласия миниатюрным отражением самой разницы между ранним двадцатым и ранним двадцать первым столетиями? «Но, возвращаясь к насущному — ты уже знаешь, где сам маршрутизатор?»
«Узнаю, через несколько минут или часов» — говорит Амбер чуть громче, одновременно генерируя несколько поисковых отражений. «Борис? Есть идеи, куда мы направляемся?»
Борис грузно переваливается, чтобы повернуться к ней. Сегодня он носит аватар велоцераптора, а им не так-то легко разворачиваться в замкнутом пространстве. «Дайте мне место!» — раздраженно рычит он. Затем прокашливается грозным гортанным звуком: «Анализирую данные с паруса». С обратной стороны лазерный парус, тонкий, как мыльная пленка, сплошь покрыт нанокомпьютерами, отстоящими друг от друга всего на микрометр. Каждый можно включить в режиме клеточного автомата, и у каждого есть световые датчики — когда они объединяются в гигантскую оптическую фазированную решетку, весь парус стан сетчаткой шириной больше сотни метров. Сейчас Борис скармливает ей модели-образы, описывающие естественные объекты, и задавая искать то, что отличается. Мысли оформляются, а пока к нему возвращаются лишь картины танцующих теней — заледеневшей свиты мертворожденного солнца.
«Но где он может быть?» — спрашивает Садек. «Ты знаешь, что именно ты ищещь?»
«Да. Его поиск нас не должен затруднить» — говорит Амбер. «Он выглядит так». Она щелкает пальцами в направлении ряда стеклянных смотровых окон в передней части мостика. Кольцо на ее указательном пальце вспыхивает рубиново-красным, и на месте морского пейзажа с мерцанием материализуется что-то неописуемо странное. Гроздья жемчужных четок, закручивающиеся в спиральные цепи, цветные диски и завитки, свивающиеся и переплетающиеся друг с другом на фоне темнеющего диска планеты. «Как скульптура Уильяма Латема, сделанная из странной материи, правда?»
«Абстракционизм, как есть…» — с одобрением говорит Садек.
«Оно живое» — добавляет она. «И когда оно подберется к нам поближе, оно попытается нас съесть».
«Что?» — напряженно говорит Садек.
«Хочешь сказать, никто тебе не рассказал?» — спрашивает Амбер. «Я полагала, все получили инструктаж». Она кидает ему блестящий золотистый гранат. Он ловит его, плод познания растворяется в его руке, и вот он уже сидит в облаке отражений, поглощающих вместе с ним информацию. «Черт возьми…» — мягко добавляет она.
Садек замирает. Текстуры его кожи и темного костюма сменяются осыпающейся каменной кладкой, сквозь которую растет плющ — он оповещает, что удалился в одну из личных вселенных и просит не беспокоить.
«Гррр! Босс! Нашел кое-что!» — говорит Борис, роняя слюни на пол.
Амбер поднимает глаза. Пожалуйста пусть это будет маршрутизатор, думает она. «Выводи на главный экран».
«Ты уверена, что это не опасно?» — нервно спрашивает Су Ан.
«Безопасных вещей не бывает!» — клацает зубами Борис, постукивая своими огромными когтями по столу. «Вот, глядите».
Вид за окном сменяется горизонтом цвета пыльной синевы, над которым несутся, подгоняемые водородными вихрями и быстрым вращением Хендай +4904/-56, высокие перистые облака метановой пыли. Температура — чуть выше точки плавления кислорода. Степень усиления сигнала огромна: невооруженный человеческий глаз не увидел бы ничего, кроме черноты. Над горизонтом гигантской планеты восходит маленький бледный диск — Каллидис, самый большой спутник (или вторая планета?) коричневого карлика, пустынная скала размером чуть больше Меркурия. Вид на экране приближается, и по нему проносится ландшафт, побитый кратерами и присыпанный инеем от криовулканов[169]. Наконец, за дальним горизонтом показывается нечто бирюзовое, крутящееся и мерцающее на фоне ледяной темноты.
«Вот он» — шепчет Амбер, чувствуя, как внутренности превращаются в ледышку. Но кошмарные воспоминания-образы, носящиеся вокруг как ночные призраки и рисующие картины того, что может с ними случиться, исчезают, как тени в полдень. «Вот он!» Она в восторге встает с кресла — разделить этот момент со всеми, кого она ценит. «Садек, проснись! Кто-нибудь, позовите сюда долбаную кошку! Где Пьер! Ему стоит это увидеть!»
* * *
Ночь и разгул царят за стенами замка. За окном канун варфоломеевской ночи, но сейчас толпы пьяны и распутны — в небе вспыхивают фейерверки, а сквозь открытые окна струится теплый ветерок, полный запахов жареного мяса, дыма костров и открытых канав. Тем временем любовник, спеша на свидание, крадется в почти полной темноте вверх по туго закрученной лестнице. Он тоже пил, и его лучшая льняная рубаха покрыта пятнами, пахнущими потом и едой. У третьего окна он останавливается и запускает обе руки в гриву своих волос — длинных, растрепанных и закопченных. Зачем я это делаю?…. Все эти похождения — это так на него не похоже…
Он продолжает свой путь, и идет по спирали дальше, вверх. Лестница наверху оканчивается распахнутой дубовой дверью, сквозь которую виднеется холл, освещенный фонарем на крюке. Он заходит в приемную, отделанную потемневшими от времени дубовыми панелями. Он ступает за порог, и срабатывает еще одно переключение — как и было уговорено. Теперь его ногами движет что-то еще, помимо собственной воли, он ощущает незнакомое биение в груди, и где-то еще внизу — теплоту, открытость и чувство ожидания, заставляющее его вскрикнуть. «Где ты?»
«Я здесь!» Она появляется в дверном проеме, полураздетая — на ней только нижние юбки и плоский корсет, благодаря которому ее груди поднимаются, как блестящие купола. Ее тугие рукава наполовину расшнурованы, а волосы растрепаны. Его переполняют ощущения — блеск в ее глазах, чувство стянутости в ее спине и вкус в ее рту. Она — его аттрактор в этой реальности, пленительная до невозможности, настолько напряженная, что вот-вот вспыхнет. «Действует?» — спрашивает она.
«Да…» Он чувствует, как перехватывает дыхание, как переполняют противоречивые чувства невероятности и страсти, и он идет к ней. Они экспериментировали с полами и раньше, всячески обыгрывая экстремальный половой диморфизм этой исторической эпохи, но так они еще никогда не делали. Она приоткрывает губы, и он целует ее, чувствуя теплоту своего языка между ее губами и силу своих рук, смыкающихся на ее талии.
Она прижимается к нему теснее, ощущая его возбуждение. «Так вот каково это — быть тобой» — говорит она с удивлением и интересом. Дверь в комнату неприкрыта, но терпеть дальше невозможно — водопад новых ощущений, перенаправленный в его тактильный сенсорий из ее физиологической модели, овладевает им. Она прижимается к нему бедрами снова и снова, тонет в его объятиях, ощущает, как напрягается его член и наливаются яички, и тихо постанывает низким грудным голосом. А когда его восприятия достигают богатые чувства ее тела, он почти падает в обморок — он будто растворяется, он чувствует, как что-то твердое упирается в промежность, он превращается во влагу, плавится и растекается. Каким-то образом он поднимает ее, обхватив за талию — как перехватило дыхание! — и несет, спотыкаясь, в спальню. Он бросает ее на туго набитый матрас, и она стонет громче. «Давай!» требует она, «Сделай это со мной!»
Каким-то образом он оказывается на ней, ее шоссы — опущенными до лодыжек, а юбки — перетянутыми вокруг талии. Она целует его снова и снова, прижимаясь к нему бедрами и мурлыкая страстную чепуху. И его сердце выпрыгивает из груди: как будто там, внизу, в него входит и наполняет его целая вселенная, и это ощущение настолько вывернуто наизнанку, и настолько сильно, что дыхание перехватывает снова и снова. Что-то горячее и крепкое, как скала, вторжение, пугающее и неожиданное, но он неудержимо жаждет почувствовать это внутри. Он наклоняется ниже, и чувствует прикосновение собственного языка к ее соску — как удар молнии — и обнаженность, ужас и восторг соединения. Он растворяется в мире, и только в личном отсеке его собственного сознания раздается крик. Я никогда не думал что это ощущается так!
…она наклоняется к нему с расслабленной улыбкой. «Ну и как тебе?» Если ей понравилось — то и ему наверняка тоже, думает она.
Но все, о чем он может думать — это об ощущении вселенной, наполняющей его, и о том, как это было хорошо. А все, что он может услышать — это крик отца, раздающийся в его голове — «ты что, извращенец какой-то?» И он чувствует себя грязно.
* * *
Добро пожаловать в последнюю мегасекунду перед точкой разрыва.
Солнечная система неистовствует. Океан мыслей бурлит и волнуется, накатываясь на порог в 1033 MIPS, кружась в мальстриме, мощь которого превзошла миллион миллиардов недополненных человеческих сознаний. Кольца Сатурна тлеют от сбросового жара как угли.
Последние остающиеся служители Церкви Последних Дней, исследовав отображения всех сохранившихся записей о своих предшественниках в фазовом пространстве своих геномов, приступили к воскрешениию своих предков. Над экватором Земли, как стройные листья росянки, развернулись орбитальные лифты непрерывного цикла[170], везущие поток пассажиров и грузов на орбиту и обратно. Поверхность Меркурия подверглась нашествию маленьких крабоподобных роботов — они валом прокатились по бесплодным скалам, выдавливая из себя черную слизь преобразователей солнечной энергии и серебристые нити электромагнитных катапульт, и ближайшая к Солнцу планета, скрывшись в раскаленном тумане индустриальной наноэкосферы, начинает медленно таять под натиском изобильной солнечной энергии и упорных роботов-добытчиков.
Исходные воплощения Амбер и ее двора управляют гигантским узлом торговли пассивной материей, парящим на высоких юпитерианских орбитах. Они стремительно вгрызаются в оставшуюся массу внутренней системы Юпитера, и к Солнцу отправляются корабли, груженные двухфазными алмаз-вакуумными структурами и компонентами для сборки. Далеко внизу, над самыми облаками, несется сквозь бури заряженных частиц гигантская раскаленная добела восьмерка сверхпроводящего кабеля, оставляя за собой след возбужденной плазмы. Кружась в магнитосфере гиганта по низкой орбите, она переводит кинетическую энергию в электрический ток и направляет его в фасетчатый глаз орбитальных лазеров, нацеленный в систему Хендай +4904/-56. Пока лазеры работают, Амбер может продолжать свою исследовательскую миссию, но Империя Кольца — часть послечеловеческой цивилизации, эволюционирующей в бурных глубинах Солнечной системы, и главная их задача — не отставать от сумасшедшего поезда вышедшей из-под контроля истории.
В стерильных океанах Титана обретают форму новые типы биологии, причудливые разновидности искусственной жизни, основанные на мультиадаптивной архитектуре. В ледяной дали за орбитой Плутона, конденсируясь из сверхкриогенных бозонных газов, оживают невозможные квантовые структуры, и отправляются внутрь, к быстромыслящему ядру, упакованные так, чтобы ничто не нарушило их квантовые грезы.
В раскаленных глубинах все еще обитают люди, но их становится трудно распознать. До двадцать первого века большая часть представителей человечества были низкорослыми, уродливыми и грубыми. Мир неграмотности, эпидемий и хронического неправильного питания был населен сломанными телами и искалеченными сознаниями. Теперь люди стали многозадачными. Их биологические мозги сидят в ядрах распределенных личностей, и большая часть мыслей обитает не в биотелах, а на структурах виртуальной реальности, далеких от их тел в физическом мире. Незыблемое становится переменным, и по миру несутся войны, революции и их изощренные аналоги последних дней. Большинству людей принять смерть тупости оказалось даже сложнее, чем смерть смертности. Некоторые заморозили себя, чтобы переждать бурные времена, надеясь, что в будущем, неопределенном и послечеловеческом, они пробудятся. Многие другие переписали ядро своей личности, чтобы научиться справляться со все быстрее изменяющимися требованиями реальности. Среди обитающих здесь существ можно найти таких, которых в прошлом веке никто не счел бы за людей — это продукты скрещивания людей и корпораций, несколько видов зомби, обесчеловеченных собственной оптимизацией, ангелы и демоны пространства мысли, финансовые инструменты, наделенные исполненным хитрости самосознанием. Дешевая фантастика и бульварные романы в эти дни просто самоуничтожаются.
Выездной Цирк не ведает ничего из этого — его достигает только самая краткая сводка новостей. Звездный парусник, похороненный под толстыми пластами ускоряющегося прогресса, уже можно считать реликтом. Но именно на борту Выездного Цирка происходят самые важные события, которые еще остались в человеческой части светового конуса истории.
* * *
«Борис, скажи медузе „здравствуй!“».
Борис, ради этого случая переодевшийся в человека, берет кружк обеими руками, пристально глядя на Пьера. Содержимое кружки лениво свивает свои щупальца. Одно из них, отодвинув в сторону вишенку на коктейльной палочек, почти вылезает из кружки. «Я с тобой еще поговорю за это» — угрожает Борис. Вокруг него в дымном воздухе вихрятся демонические картины мести.
Су Ан вглядывается в Пьера, который, в свою очередь наблюдает за Борисом. Тот поднимает кружку к губам и начинает пить. Детеныши медузы, маленькие и бледно-синие, с кубовидными колоколами и четырьмя кластерами щупалец, растущих из каждого угла, легко проскальзывают ему в глотку. Нематоцисты рвутся в его рту, и Борис морщится, однако в следующее мгновение медузы оказываются проглоченными, а биофизическая модель обрезает ущерб ожогом ротоглотки стрекательными клетками.
«Ух ты» — говорит он, отхлебывая еще глоток маргариты с морскими осами. «Не пытайся повторить это дома, человеческий мальчик».
«Эй» — Пьер протягивает руку. «Можно мне?»
«А разве не получается лучше всего, когда каждый сам себе придумывает чертову отраву?» насмехается Борис, но протягивает кружку Пьеру. Тот принимает кружку и пьет. Кубозоидный коктейль напоминает ему фруктово-ягодные желе жарким гонконгским летом. Жжение в нёбе было действительно острым. Но оно быстро стихло, немного оставшись только там, где алкоголь разогрел легкие ожоги от щупалец — все, что модель вселенной позволяет смертельной медузе сделать с людьми.
«Неплохо» — говорит Пьер, вытирая с подбородка одинокое щупальце и толкая кружку по столу к Су Ан. «Как там наш козел отпущения?» Он тычет большим пальцем за спину, в направлении окованного медью бара.
«А не все ли равно?» — спрашивает Борис. «Это же часть представления, разве нет?»
Бар, в котором они сидят — старинная трехсотлетняя питейная, чье меню простирается на шестнадцать страниц, а бревенчатые стены потемнели от времени, как застоялый эль. Воздух насыщен запахами табака, пивной закваски и мелатонинового спрея, и ничего из этого не существует. Амбер извлекла все это из коллективной памяти борга Сообщества Франклина и из россыпи электронных писем ее отца, в которых он рассказывал ей про их телесные корни. Оригинал находится в Амстердаме, если этот город еще стоит на Земле.
«Вопрос в том, кто он», — говорит Пьер.
«В общем, — тихо говорит Ан, — я думаю, это адвокат за фильтром приватности».
Пьер оборачивается через плечо и глядит на нее. «Да ладно?»
Ан кладет руку ему на запястье. «Это он. Ну и что с того? Придет время испытания — тогда ты и уделишь ему внимание…»
Козел отпущения беспокойно сидит в углу. Он похож на фигуру, сплетенную из сушеного тростника и завернутую в косынку. Там где должна быть рука — беспорядочное переплетение оборванных травинок, в котором устроился стакан доппельбока. Время от времени соломенный человек[171] поднимает стакан, будто делая глоток, и пиво исчезает в сингулярности внутри.
«Пошло бы оно» — коротко говорит Пьер. И Амбер тоже, если она назначает меня публичным защитником.
«С каких это пор невидимки стали подавать иски?» — спрашивает отражение Донны-журналиста, выступившее из темноты на бронзе бара. Судя по отблескам рядом с ее отражением, она пришла из подсобки.
«С тех пор, как…» Пьер моргает. «Черт!» Айнеко появилась с Донной? Или, может, она уже была тут все время, свернувшаяся на столе перед соломенным человеком, каким-то образом принимаемая за буханку хлеба? «Ты нарушаешь непрерывность» — жалуется Пьер. «Вселенная сломалась».
«Ну так и поправь ее» — говорит ему Борис. «Все справляются, а ты нет». Он щелкает пальцами. «Официант!»
«Извините». Донна опускает взгляд. «Я не нарочно».
Ан приветлива, как и всегда. «Как ваши дела?» — вежливо спрашивает она. «Не хотите ли попробовать этот восхитительный ядовитый коктейль?»
«У меня все прекрасно!» Донна — немка. На публике она показывается в аватаре блондинки, широкой в кости и весьма крепко сложенной. Вокруг облаком вьются точки перспектив видеосъемки, непрестанно собирающие репортаж, а ее сообщество мысли деловито нарезает и сшивает отснятый материал, чтобы затем интегрировать его в непрерывный журнал путешествия. Донна — внештатник медиаконсорциума ЦРУ — она и загрузилась на корабль в одном пакете с иском. «Данке, Ан».
«Вы сейчас записываете?» — спрашивает Борис.
«Пф-ф! А когда нет? Я просто сканер. До прибытия еще пять часов, а потом можно и передохнуть…»
Пьер косится на Су Ан — костяшки ее пальцев напряглись и побелели.
«Я собираюсь не упустить ничего, если такое вообще возможно!» — продолжает Донна, не обращая внимание на озабоченность Ан. «Меня сейчас восемь штук — все за репортажем!».
«Всего восемь?» — спрашивает Ан, приподняв бровь.
«Восемь, и расслабляться не приходится! Но это же прекрасно… Неужели тебе не нравится времяпрепровождение, каким бы оно ни было?»
«Ну как же». Пьер снова отворачивается в угол, стараясь не встречаться взглядом с репортершей, которая пытается стать душой вечеринки. Да уж, думает он, будь здесь местечко, чтобы разгуляться, и она врубила бы динамики на полную. «Амбер говорила тебе о кодексе защиты конфиденциальности здесь?»
«Здесь есть защита конфиденциальности?» — спрашивает Донна, и целых три ее отражения оборачиваются к нему. Очевидно, Пьер затронул тему, вызывающую у нее смешанные чувства.
«Защита конфиденциальности» — повторяет Пьер. «Никаких съемок в частной зоне, никаких съемок, если был публичный отказ в разрешении записывать, никаких песочниц и ничего не подстраивать».
Похоже, что Донну это задело. «Я никогда бы так не сделала! Захват копии личности в виртуальном пространстве с целью записи реакции — по законам Кольца это похищение, разве не так?»
«Вашу мать» — презрительно говорит Борис и подталкивает в ее направлении кружку свежего медузьего коктейля.
«Хорошие люди всегда могут договориться» — прерывает Ан, оглядывая бар в поисках поддержки. «Мы же сладим со всем, да?»
«Кроме иска» — бурчит Пьер, снова отворачиваясь в угол.
«Не вижу повода тревожиться» — говорит Донна. «Это дело только Амбер и ее противников по ту сторону линии!»
«О, и вправду, чего тревожиться» — беззаботно говорит Борис. «Скажи, сколько стоят твои опционы?»
«Мои?» Донна качает головой. «Я не инвестирована».
«Ну, допустим». Борис даже не утруждает себя улыбнуться. «Даже если так, по возвращении домой твоя метрика доверия раздуется как на дрожжах. Если, конечно, люди еще будут пользоваться распределенными рынками доверия для оценки стабильности партнеров…»
Не инвестирована. Пьер, слегка удивленный, мысленно взвешивает это. Он предполагал, что все на борту корабля, кроме, пожалуй, Глашвитца, полностью инвестированы в компанию экспедиции.
«Я не инвестирована» — настаивает Донна. «Я независимый участник». На ее лице скользит почти смущенная улыбка — тень очаровательной сдержанности, совершенно не вяжущаяся с ее прямолинейными манерами. «Как и кошка».
«Как и…» Пьер резко оборачивается. Да, Айнеко там — тихо сидит на столе рядом с соломенным человеком — и кто знает, какие мысли приходят сейчас в эту пушистую голову? Надо обсудить это все с Амбер, тревожно думает он. Мне необходимо как следует обсудить это с Амбер… «Другой вопрос — не пострадает ли твоя репутация от пребывания здесь на борту?» — спрашивает он вслух.
«Все будет о-кей» — объявляет Донна. Приходит официант. «Мне бутылочку шнайдервайссе» — говорит она. И затем, как ни в чем не бывало: «Вы верите в сингулярность?»
«В смысле, сингулярист ли я?» — ухмыляется Пьер.
«О, нет, нет, ни в коем случае…» — отмахивается Донна. Она тоже ухмыляется и кивает Су Ан: «Я имела в виду совсем не это! Смотрите, все, о чем спросить я хотела — в представление о сингулярности верите ли вы, и если да, то в чем оно заключается?»
«Пойдет ли это в публичное интервью?» — спрашивает Ан.
«Не могу же я в симуляцию утащить вас и имитирующей реальности представить, верно?»
Официант ставит перед Донной глиняную пивную кружку, и она облокачивается на спинку.
«О. Ну да…» Ан бросает Пьеру предупреждающий взгляд, и отправляет ему напоминание по очень личному каналу. Не шути с ней тут все серьезно, разворачивается перед его глазами. Борис наблюдает за Ан с выражением безнадежной тоски. Пьер же пытается не обращать внимания на все это и задуматься над вопросом журналистки. «Сингулярность чем-то похожа на староамериканскую чепуху о христианском взятии живым на небо, разве не так? Что мы все взлетим на небеса и оставим наши тела позади». Он фыркает, протягивает руку и невозбранно нарушает реальность, доставая прямо из воздуха кружку ледяной сангрии. «Вознесение зануд. Я выпью за это».
«Но когда оно произошло?» — спрашивает Донна. «Моя аудитория, видите ли, в вашем мнении нуждаться будет».
«Четыре года назад, когда мы запустили этот корабль» — с убеждением говорит Пьер.
«В десятых, когда отец Амбер освободил выгруженных омаров» — говорит Ан.
«Еще не произошло» — говорит Борис. «Сингулярность означает момент достижения бесконечно большого темпа изменений. Таким образом, ее определяет непредсказуемость следующего за ней будущего, верно? Так что еще не случилась».
«Наоборот. Она произошла шестого июня 1969, в одиннадцать утра по времени восточного побережья» — парирует Пьер. «В этот момент была осуществлена передача первых пакетов от порта данных одного процессора сопряжения сообщений к другому такому же — и появилось первое интернет-подключение. Это — сингулярность. С тех пор мы все живем во вселенной, которую невозможно было предсказать на основе предшествующих событий».
«Да ну вас с этой фигней» — парирует Борис. «Сингулярность — просто куча религиозной галиматьи… Мистическое христианское вознесение, адаптированное под зануд-атеистов».
«Отчего же?» Су Ан, задетая, смотрит на него. «Вот мы, шестьдесят с лишним сознаний. Мы переселились сюда — будучи в полном сознании! — прямо из наших голов с помощью потрясающей комбинации нанотехнологии и картирующего электронного парамагнитного резонанса, и теперь живем здесь, в виде программного кода, в операционной системе, которая позволяет виртуализовать все эти физические модели, и не дать нам сойти с ума от сенсорной депривации. На „железе“ размером с ноготок, в межзвездном корабле размером с бабушкин плеер, в трех световых годах от дома, на орбите вокруг коричневого карлика. Мы прилетели сюда, чтобы воткнуться в межзвездный сетевой маршрутизатор, созданный невообразимо древним инопланетным интеллектом. И ты говоришь мне, что слова о фундаментальных изменениях в образе жизни человека — это фигня?»
«Пф-ф». Борис смущается. «Не так выразился. Чушь — это сама сингулярность, а не выгрузки или…»
«Да-да!» Ан победно улыбается Борису, и он сдается.
Донна, сияющая, с энтузиазмом наблюдает за всем этим. «Потрясающе!» — восклицает она. «Расскажите, что это за омары, которые, по-вашему, так важны?»
«Они друзья Амбер» — объясняет Ан. «Много лет назад отец очень помог им. Ты ведь знаешь, что именно они стали первыми выгрузками? Они были плодом скрещивания нервной ткани калифорнийских омаров, эвристического интерфейса программирования приложений и каких попало экспертных систем построения цепей обратного логического вывода. Но они вырвались из-за сетевых экранов лаборатории, сбежали в сеть, и Манфред заключил сделку, по которой он защищает их свободу, а они помогают ему управлять орбитальным заводом Франклина. Это было давным-давно, еще в те времена, когда толком не умели осуществлять самосборку… Так вот, омары настояли, чтобы Франклин — в качестве условия по контракту — переслал их копии и в межзвездное пространство по системе дальней космической связи. Они хотели эмигрировать, и глядя на то, что с тех пор творилось в Солнечной системе, кто может их упрекнуть?»
Пьер делает большой глоток сангрии. «Кошка» — говорит он.
«Кошка?» Донна оборачивается, но кошки нет как нет. Она опять смылась, по пути ретроактивно удалив все записи о своем присутствии из журнала событий этого публичного пространства. «Расскажите про кошку мне?»
«Это семейная кошка» — объясняет Ан. Она тянется за борисовой кружкой коктейля с медузами, и хмурится. «Айнеко не имела тогда самосознания, но потом… Ох, как же это было давно! Когда SETI@home наконец получили ответное сообщение, Айнеко вспомнила омаров. И она вскрыла послание как орешек — в те давние времена! — пока CETI все еще думали об архитектурах Фон Неймана и идейно-ориентированном программировании. Послание было семантической сетью, построенной как идеальная надстройка над переданными омарами, предоставляющая высокоуровневый интерфейс взаимодействия с коммуникационной сетью, которую мы собираемся посетить». Она дотягивается до кончиков когтей Бориса. «SETI@home тогда выложили именно эти координаты, хотя указанное ими расстояние и было на-а-амного большим — они не хотели допускать панику, которая бы с шансами началась, узнай люди о том, что инопланетяне на самом пороге. В любом случае, когда Амбер отстроилась, она решила, что отправится с визитом. Так появилась экспедиция. Айнеко создала виртуального омара и допросила инопланетную посылку — так мы разработали канал связи, который собираемся открыть».
«А немного понятнее теперь стало» — говорит Донна. «Но при чем тут…» Она бросает взгляд на соломенного человека в углу.
«Ну, здесь у нас есть трудности» — тоном дипломата говорит Ан.
«Нет» — говорит Пьер. «Это у меня появились трудности. И это все по вине Амбер».
«Хм-м». Донна останавливает взгляд на нем. «Почему обвиняешь Королеву ты?»
«Потому что она выбрала отчетным периодом всего один лунный месяц, а способом разрешения корпоративных конфликтов она объявила испытание поединком» — ворчит Пьер. «И соприсяжничество, которое в данном случае неприменимо, поскольку в радиусе трех световых лет нет ни одного признанного сервера репутаций. Испытание поединком, в гражданском иске в наши дни и в наш век! И она назначила меня своим чемпионом». Как же это восхитительно традиционно, думает он, чувствуя теплоту и ностальгию. Перед тем экспериментом, поставившим все с ног на голову, его душа и тело принадлежали только ей. Он не знает, можно ли считать, что все осталось по-прежнему. Ну и что? «Я должен заняться этим иском от ее имени в качестве защитника».
Он смотрит через плечо. Соломенный человек сидит там в абсолютном спокойствии и льет пиво в глотку, будто уставший фермер.
«Испытание поединком» — объясняет Су Ан целому рою отражений Донны, который озадаченно вьется вокруг новой идеи, накатываясь на нее снова и снова. «Не физический поединок, но состязание способностей. В свое время эта идея пришлась очень к месту в Империи Кольца, чтобы удерживать всякий сброд и их иски за воротами. Но адвокаты Королевы-Матери очень настойчивы — за годы это все переросло в нечто вроде попытки взять реванш. Сейчас-то, наверное, даже самой Памеле уже все равно… Но этот жопошный адвокат, видимо, сделал это все своим личным крестовым походом. Конечно, вряд ли ему понравилось, когда на него натравили музыкальную мафию… Но теперь тут гораздо большее. Если он победит, он заполучит в свое владение все… Я имею в виду, вообще все».
* * *
Хендай +4904/-56 висит посреди пустоты в десяти миллионах километров за парусом-парашютом Выездного Цирка, как будто след от исполинского укуса, сорвавшего кожуру вселенной с небесной сферы и открывшего в ней окно во внешнюю тьму. Тепло от гравитационного сжатия все еще не дает самому коричневому карлику остыть до межзвездных холодов[172] — но эти жалкие крохи тепла совершенно не способны вырвать из объятий вечного льда Каллидис, Иамбе, Келеос и Метанейру, мертворожденные планеты, заключенные на своих орбитах полем его тяготения.
Планеты — не единственное, что обращается вокруг массивного водородного шара. Ближе к нему, всего в двадцати тысячах километров над верхушками облаков, Борисов глаз- фазированная решетка выхватывает из темноты что-то металлическое и горячее. Оно, чем бы не являлось, обращается в плоскости, наклоненной к орбитам спутников, и к тому же — в обратном направлении. Скользнув еще дальше, изумрудный луч лазера находит жемчужину, переливающуюся всеми цветами на фоне звездного неба. Это пункт их назначения, маршрутизатор.
«Вот он» — говорит Борис. Он рябит и обращается обратно в человека, заодно ретроактивно убеждая карманную вселенную корабельного мостика в том, что пребывал в обличье примата все прошедшее время. Амбер оглядывается. Садек все еще завернут в плющ, а его кожа все еще имеет текстуру выветренного известняка. «Периапсис[173] на шестидесяти трех световых секундах, оставшееся время восемьсот тысяч. Могу провести маневр близкого подлета, но потребуется время для стабилизации орбиты».
Амбер задумчиво кивает, отправляя свои отражения заняться механикой. Огромный световой парус неуклюж, хотя можно использовать два источника тяги — сам лазерный луч с юпитерианской орбиты и луч от сброшенного и теперь далекого главного отражателя. Искушение состоит в том, чтобы сразу подогнать корабль к маршрутизатору, просто полагаясь на луч как на источник постоянного ускорения, и пришвартоваться у космического крыльца. Но когда есть риск прерывания луча, это слишком опасно. Раньше такое случалось — шесть раз за время путешествия, иногда на секунды, а иногда и на минуты. Причины отключений остались неизвестными; у Пьера была теория о заслоняющих луч объектах облака Оорта, но Амбер считала, что куда вероятнее проблемы с питанием дома, в Кольце. Однако одно дело в межзвездном перелете, вдали ото всего, и другое — в процессе маневрирования глубоко в квазизвездном гравитационном колодце. В последнем случае последствия внезапной потери тяги были бы весьма серьезны. «Давайте не рисковать» — говорит она. «Гравитационный колодец тут очень глубок, и мы должны сыграть в пинболл аккуратно. Я не желаю, чтобы мы оказались на траектории свободного полета с отключенным питанием, недоступным парусом и предстоящим лито-замедлением». [174]
«Вот это предусмотрительно» — соглашается Борис. «Марта, проведешь?» Рой псевдонасекомых жужжит, возвещая о том, что гетероморфная кормчая принялась за работу. «Думаю, мы сможем получить первые данные с близкого расстояния приблизительно через два миллиона секунд, но могу пока заняться прозвонкой подключения, если желаете».
«В анализе протокола нет нужды» — обыденным голосом говорит Амбер. «Где же… А, вот ты где». Она наклоняется и подбирает Айнеко, которая обвивается вокруг ее рук и начинает вылизывать ее язычком, шершавым, как наждачная бумага. «Айнеко, что скажешь?»
«Хочешь с этой штукой перепихнуться?» — спрашивает кошка, глядя на инопланетный артефакт в центре главного экрана мостика.
«Нет, я хочу только диалог» — говорит Амбер.
«Ну и ладно». Кошка тускнеет, и в ее движении появляется дерганость. Это показатель: кошка забирает столько вычислительной мощности, что нарушается работа местной физической модели. «Открываю канал».
Проходит минута или две субъективного времени. «Где Пьер?» — тихо спрашивает Амбер, обращаясь, скорее, к самой себе. Некоторые из системных параметров, за которыми она наблюдает как администратор, вызывают беспокойство. Загруженность ресурсов Выездного Цирка достигает 80 процентов. Айнеко делает для установки подключения что-то такое, что пожирает невообразимую прорву вычислительной мощности и процессорных ресурсов. «И где чертов адвокат?» — рассеянно добавляет она.
Выездной Цирк невелик, однако его парусом можно тонко и очень разносторонне управлять. Айнеко берет контроль над участком его поверхности и превращает расположенные на нем оптопроцессорные ячейки из простых зеркал в фазированные отражатели. Маленький лазер на корпусе корабля начинает мерцать тысячи раз в секунду, и его луч, отражаясь от видоизмененного участка, сходится в когерентном фокусе прямо перед далекой синей точкой маршрутизатора. Айнеко увеличивает частоту модуляции, добавляет пучок каналов на соседних частотах, и начинает передавать сложный, заранее продуманный набор сигналов, описывая маршрутизатору формат кодирования данных высокого уровня.
«Оставьте адвоката мне». Амбер оборачивается и видит Садека, наблюдающего за ней. «Адвокаты несовместимы с дипломатией» — говорит он, тонко улыбаясь.
«Ха…»
Маршрутизатор начинает расширяться перед ними. Нити переливающихся перламутровых сфер сворачиваются вокруг ядра в странные петли и пульсируют в чем-то, похожем на сердцебиение. Они расширяются и выворачиваются наизнанку, посылая волны усложнения структуры от центра наружу. На одной из нитей с четками появляется красное лазерное пятнышко; вдруг она ярко вспыхивает, посылая данные обратно к кораблю. «Ого-го!»
«Есть контакт» — мурлыкает кошка. Амбер сжимает спинку кресла, и костяшки ее пальцев белеют от напряжения.
«Что оно говорит?» — тихо спрашивает она.
«Что они говорят» — поправляет Айнеко. «Это торговая делегация, и они загружаются прямо сейчас. Кстати, могу дать им в качестве интерфейса к нашим системам ту переговорную нейросеть, которую они нам отправляли».
«Стой!» Амбер наполовину привстает, взведенная, как пружина. «Не давай им свободный доступ! О чем ты только думаешь? Закрой их в тронном зале, и мы дадим официальную аудиенцию через пару часов». Она замолкает на мгновение. «Этот сетевой слой, отправленный ими… Ты можешь сделать его доступным для нас и сделать нам на его основе слой перевода в их грамматическую карту?»
Кошка оглядывается, раздраженно постукивая хвостом. «Послушай, лучше просто загрузи себе эту сеть, да и не парься».
Амбер набирает побольше воздуха в легкие. «Я не желаю, чтобы любой на этом корабле запускал инопланетный код до тех пор, пока мы не подвергнем его полному осмотру» — говорит она с выражением. «На самом деле я желаю, чтобы они были запечатаны во дворе Лувра настолько надежно, насколько мы только можем, и я хочу, чтобы они пришли к нам через наше собственное лингвистическое бутылочное горлышко. Тебе понятно?»
«Так точно» — ворчит Айнеко.
«Торговая делегация» — говорит Амбер, думая вслух. «Интересно, что бы из этого извлек папа?»
* * *
Вот он только что был в баре, болтал о том-о сём с Су Ан, и с копией Бориса, и с отражением Донны-журналистки, а вот абсолютно внезапно оказывается в совершенно другой обстановке.
Сердце Пьера пытается сделать сальто, но он принуждает себя оставаться в спокойствии и осматривается, быстро оглядывая тускло освещенную и обшитую дубовыми панелями комнату. Все это очень плохо. Чертовски плохо — это может означать либо крупный отказ системы, либо применение к его виртуальному мировосприятию привилегий устрашающего уровня. Единственный человек на борту, обладающий такими привилегиями — это…
«Пьер?»
Она стоит за спиной. Пьер, рассерженный, поворачивается к ней. «Зачем ты меня сюда притащила? Это грубо, черт возьми…»
«Пьер».
Он замолкает и смотрит на Амбер. Пьер не может долго сердиться на нее, особенно лицом к лицу. Она никогда не станет просто хлопать ресницами, но она обезоруживающе мила — и этого достаточно. Тем не менее, от ее появления у него что-то съеживается внутри. Что-то тут не так… «Что случилось?» — резко спрашивает он.
«Я не понимаю, зачем ты меня избегаешь?» Она как будто хочет подойти поближе, но останавливается через полшага и закусывает губу. Не делай так со мной! — думает он. «Ты знаешь… Мне больно от этого».
«Да». Как же непросто признаваться вот так, напрямик. Он почти слышит голос отца — крик, раздавшийся за спиной, когда тот застукал его со старшим братом, Лораном. Теперь это — выбор между отцом и Амбер, и как же ему не хочется делать этот выбор. Позор. «Я не… Слушай, мне нелегко».
«Дело в той ночи?»
Он кивает. Вот теперь она делает шаг навстречу. «Мы можем поговорить об этом, если хочешь. Можем о чем угодно» — говорит она, и льнет к нему, а он ощущает, как рушится желание сопротивляться. Он протягивает руки и обнимает ее, и она обвивает руки вокруг него, и кладет подбородок ему на плечо, и чувство неправильности происходящего исчезает, как будто ничего и не было. Как может быть неправильным что-то настолько хорошее?
«Я чувствовал себя неуютно после этого» — бормочет он сквозь ее волосы. «Надо разобраться в себе».
«О, Пьер…» Она поглаживает его загривок. «Тебе стоило говорить обо всем. Вовсе не обязательно все должно быть именно так, если ты этого не хочешь».
Как объяснить, что ему сложно вообще признать, будто что-то пошло не так? «Ты притащила меня сюда не для того, чтобы сказать об этом» — говорит он, незаметно меняя тему.
Амбер отпускает его и отступает сама, чуть ли не с опаской. «Ты о чем?» — спрашивает она.
«Что-то пошло не так» — говорит он, одновременно и спрашивая, и утверждая. «Мы уже установили контакт?»
«Да-а» — говорит она, состроив гримасу. «У нас инопланетная торговая делегация в Лувре — вот что происходит».
«Инопланетная торговая делегация». Он перекатывает эти слова во рту, как будто пробуя их на вкус. В них есть какая-то чуждость; как медлительны и холодны по сравнению с теми жаркими словами страсти, которые он так старался удержать в себе и не говорить. Сам виноват, что поменял тему.
«Торговая делегация» — говорит Амбер. «Я-то предполагала, что будет наоборот… Я имею в виду, это как раз мы собирались отправиться через маршрутизатор, разве не так?»
Он вздыхает. «Да, мы думали, что пойдем сами». Ткнув в модуль управления вселенной, он обнаруживает, что у него есть некоторая свобода действий. Он вызывает кресло и разваливается в нем. «Сеть маршрутизаторов „точка-точка“, самовоспроизводящихся узлов связи, использующих кротовые норы и вращающихся вокруг большинства коричневых карликов в галактике, так говорилось в проспекте, да? Мы ожидали чего-то подобного. Пропускная способность все-таки ограничена с точки зрения зрелого сверхинтеллекта, превратившего всю массу своей системы в компьютроний, но общаться с соседями — можно. Причем — в режиме реального времени, сеть с коммутацией пакетов работает без ограничений на скорость света и задает единую систему координат, а задержки — только внутренние».
«Да, масштаб примерно таков» — соглашается Амбер, сидя рядом с ним на троне резного рубина. «И при этом нас ожидала торговая делегация. Причем они уже почти поднялись на борт. Не верю. Во всем этом есть что-то левое».
Пьер выгибает бровь, а потом хмурится. «Ты права, что-то здесь не сходится» — наконец соглашается он. «Совсем не сходится».
Амбер кивает. «Я ношу с собой отражение папы. Ему это тоже крепко не нравится».
«Слушай своего старика». Губы Пьера изгибаются в невеселой усмешке. «Мы собрались пройти через увеличительное стекло, но наш ход опередили. Вопрос в том, почему?»
«Не нравится мне этот вопрос». Амбер тянется в стороны, и он ловит ее руку в свои ладони. «И еще этот иск. Придется проводить испытание побыстрее…»
Он отпускает ее пальцы. «Я бы вправду был куда более счастлив, если бы ты не назначала меня своим чемпионом».
«Тсс». Обстановка изменяется — ее трон исчезает, и оказывается, что она сидит на ручке его кресла, почти у него на коленях. «Слушай, у меня есть на то хорошие причины».
«Причины?»
«У тебя есть выбор оружия. На самом деле, у тебя есть и выбор поля боя. Дело же не в том, чтобы просто околачивать врагов мечом, пока они не умрут!» Она бесовски ухмыляется. «Вся суть законодательной системы, в которой средством разрешения корпоративных исков устанавливается испытание поединком, а не классическое отправление правосудия — в том, чтобы непосредственно выяснять, кто лучший слуга общества, и кто, таким образом, заслуживает предпочтительного обхождения. Было бы безумием продолжать применять законодательную систему, предназначенную для разрешения человеческих конфликтов, в разрешении споров между корпорациями, большая часть которых — программные абстракции бизнес-моделей. Интересы общества лучше обеспечивает система, способствующая эффективной торговой активности, а не тяжбам. Она сносит все эти корпоративные извороты и дает стимул выжить самым приспособленным. Вот почему я собиралась в сценарии с ксенокоммерцией установить основой конкурса испытание на выявление наибольшего соревновательного преимущества. Думаю, если предполагать, что они и вправду торговцы, у нас бы нашлось больше добра, чем у какого-то чертова адвоката из глубин земного светового конуса».
Пьер моргает. «Э-э-э». Он снова моргает. «Я думал, ты хотела, чтобы я загрузил какой-нибудь модуль фехтовальной кинематики и насадил парня на вертел…»
«Я настолько хорошо тебя знаю, что вдвойне удивляюсь — почему ты вообще подумал об этом?» Она соскальзывает по ручке кресла и опускается к нему на колени, и изгибается, чтобы встретиться с ним лицом к лицу. «Черт, Пьер, я же знаю, что ты не какой-то там мачо-психопат!»
«Но адвокаты твоей матери?»
Она презрительно пожимает плечами. «Они — адвокаты. Приученные работать с прецедентами. Лучший способ оттрахать им мозги — это сделать так, чтобы мир работал по-другому». Она прижимается к его груди. «Ты нашинкуешь их в мелкое крошево. Зеленые ошметки на полу фондовых бирж, ежемесячный рост, упирающийся в потолок!» Его руки встречаются за ее спиной. «Мой герой!»
* * *
Сад Тьюильри наводняют сбитые с толку омары.
Айнеко перекроила этот виртуальный мир, поставив снаружи, в аккуратно постриженных садах, символические ворота. Проход — двухметровая бронзовая петля-уроборос, покрытая патиной — охватывает гравийную дорожку, будто неизвестно зачем оказавшаяся здесь арка. Огромные черные омары, каждый размером с небольшого пони, выходят из небесно-голубого буферного поля петли, теснясь и шевеля антеннами. Такие не смогли бы существовать в реальном мире, но в физическую модель были внесены поправки, особой милостью позволившие им здесь дышать и двигаться.
Амбер презрительно фыркает, входя в огромную приемную в крыле Салли. «Ни в чем нельзя доверять этой кошке» — ворчит она.
«Разве это была не твоя идея?» — спрашивает Су Ан, пробираясь мимо зомби-фрейлин и пытаясь не выпустить подол Амбер. В проходе по обеим сторонам строем стоят солдаты, образуя стальной коридор, чтобы ничто не препятствовало шествию Королевы.
«Позволить кошке делать, как она хочет — да». — раздраженно отвечает Амбер. «Но это не означало — нарушать целостность! Я не потерплю этого».
«Никогда не видела смысла в этом медиевализме» — говорит Ан. «Сингулярности не избежишь, прячась в прошлом». Пьер, следующий за королевой в отдалении, качает головой. Он знает: спорить с Амбер по поводу антуража — напрасная затея.
«Он хорошо смотрится» — с нажимом говорит Амбер, стоя перед своим троном и ожидая, пока фрейлины не выстроятся вокруг нее. Она осторожно садится. Платье Амбер — замысловатое скульптурное произведение, использующее человеческое тело внутри как опору, и ее спина выпрямлена, как линейка, а пышные юбки вздымаются по сторонам. «Он впечатляет чурбанов, и он кажется доподлинным через узкополосные коммуникации. Он способен качественно передать предварительно подготовленное чувство традиции. Он намекает на политическую бездну страха и ненависти в нашем дворе, неразрывно связанную с его жизнью, и сообщает людям, что со мной шутки плохи. Он напоминает нам, откуда пришли мы сами… И ничего не сообщает о том, куда мы направляемся».
«Но это вряд ли что-то скажет толпе инопланетных омаров» — замечает Су Ан. «У них не найдется точек привязки, чтобы понять это…» Онаотступает вглубь и становится за троном. Амбер находит взглядом Пьера и делает ему знак.
Пьер глазеет по сторонам, пробегая взглядом по отсутствующим типовым лицам зомби и отыскивая среди них настоящих людей, придающих всей сцене дополнительную биологическую текстуру. Вон там, в красном платье — не Донна-журналист ли это? А вот еще одна, с короткой стрижкой и в мужских тряпках. Она неизменно где-нибудь да объявляется… Действительно, это Борис — сейчас он сидит за епископом.
«Ну хоть ты ей скажи» — умоляющим голосом говорит Ан.
«Не скажу» — признает он. «Мы пытаемся наладить контакт, разве не так? Мы не хотим выдавать слишком многого о том, кто мы такие и как мы мыслим. И историческое дистанцирование — то, что надо. Фазовое пространство технологических цивилизаций, которые могли произойти от такой культуры, достаточно широко, и проанализировать его — целая задача. Мы не будем облегчать им ее, а кроме того пускай продолжают использовать сети омаров как переводчик. Постарайся оставаться в роли герцогини Альба пятнадцатого века — это вопрос национальной безопасности».
«Уф-ф…» Ан устало хмурится. Лакей поспешно ставит раскладное кресло за ней. Она разворачивается и становится лицом к огромной полосе красно-золотого ковра, протянувшегося к дверям. Раздается пение труб, и двери широко распахиваются, чтобы впустить делегацию омаров.
Омары огромны. Они размером с волков, черные, шипастые и устрашающие. Их монохромные панцири контрастируют с пестрыми одеяниями человеческой толпы, а их антенны велики и остры, как мечи. Но несмотря на все это, они продвигаются неохотно, непрерывно вращая из стороны в сторону глазными антеннами и пытаясь рассмотреть сцену. Их хвосты тяжело волочатся по ковру, но кажется, удерживаться на ногах для них не затруднительно.
Первый из омаров останавливается поблизости от трона и располагается так, чтобы было удобно разглядывать Амбер. «Я несоответствовать» — жалуется оно. «Нет жидкого дигидрогенмонооксида, и ваш вид не так представлял в первичный контакт. Несоответствие, объясните?»
«Добро пожаловать на борт транспортной единицы для путешествия людей в физическом мире Выездной Цирк» — спокойно отвечает Амбер. «Рада видеть, что ваш переводчик исправен. Вы правы, здесь нет воды. Омары обычно не нуждаются в ней, когда заходят к нам в гости. А мы, люди, не обитаем в воде. Могу ли я спросить у вас, кем вы являетесь, когда не носите тел, одолженных у омаров?»
Смущение. Второй омар встает на дыбы и постукивает длинными бронированными антеннами. Солдаты, стоящие по сторонам, крепче сжимают копья, но напряжение спадает достаточно быстро.
«Мы — Вунч» — ясным голосом объявляет первый омар. «Это — биосовместимый слой перевода. Основан на карте, полученной из вашего-пространства, двести триллионов световых километров назад…»
Он имеет в виду двадцать лет, шепчет Пьер в частный канал, который Амбер транслировала всем настоящим людям в пространстве приемного зала. Они путают единицы времени и пространства. Говорит ли нам это о чем нибудь?
Не так о многом — комментирует кто-то еще, наверное — Чандра. Вежливый смех приветствует шутку, и напряжение в зале чуть спадает.
«Мы — Вунч» — повторяет омар. «Мы пришли обменять интерес. Есть ли у вас то, что мы хотим?»
На лбу Амбер проступают хмурые морщинки. Пьер видит, как сильно она ускорила тактовую частоту своих мыслей. «Мы считаем такие вопросы невежливыми» — тихо говорит она.
Перестук когтей по каменному полу. Дробь клацающих жвал. «Вы принимаете наш слой-перевод?» — спрашивает вожак.
«Вы говорите о передачу, которую вы отправили нам, эм, двести пятьдесят триллионов световых километров назад?» — спрашивает Амбер.
Омар то подпрыгивает, то опускается на своих ногах. «Верно. Мы передавали».
«Мы не можем интегрировать эту сеть» — прямо заявляет Амбер, и Пьер пытается сохранить спокойствие на лице. (Вряд ли эти омары уже сейчас могут читать человеческий язык тела, но без сомнения, они запишут все происходящее для последующего анализа.) «Вид, от которого она происходит, слишком сильно отличается от нашего. Цель же нашего визита сюда — подключение к сети нашего собственного вида. Мы хотим быть способными обмениваться с другими видами информацией, предоставляющей преимущества».
Озабоченность, тревога, возбуждение. «Вы не можете делать это! Вы не :обозначение непереводимого понятия:!»
Амбер поднимает руку. «Вы сказали „:обозначение непереводимого понятия:“. Я не понимаю этого. Не могли бы вы перефразировать?»
«Мы, как и вы — не :обозначение непереводимого понятия:. Сеть предназначена для :обозначение непереводимого понятия:. Мы по сравнению с: непереводимое представление 1: — как одноклеточный организм по сравнению с нами. Мы и вы не можем :непереводимое представление 2:. Попытаться осуществить торговлю с :обозначение непереводимого понятия: — означает привлечь смерть либо переход в: непереводимое представление 1:!»
Амбер щелкает пальцами и время замирает. Она смотрит на Су Ан, Пьера и остальных членов ее основной команды. «Ваши мнения?»
Айнеко, до сей поры невидимая, материализуется на ковре перед помостом. «Точно сказать не могу. Причина, по которой эти макросы так обозначены — что-то не так с их семантикой».
«Не так с … Каким образом?» — спрашивает Су Ан.
Кошка являет миру широченную ухмылку и начинает растворяться в воздухе. «Стой!» — окрикивает Амбер.
Айнеко продолжает исчезать, но оставляет за собой какое-то мерцающее присутствие. Не ухмылку, но весовую карту нейросети — трехмерную и невероятно сложную. «:непереводимое представление 1: при отображении в грамматическую сеть этих омаров имеет элементы понятия „бога“ с перегрузкой атрибутами мистицизма и дзен-подобной непонимаемости» — доносится ее голос. «Но вообще-то я думаю, что на самом деле это означает „оптимизированную самоосознающую выгрузку, работающую намного быстрее реального времени“. Тип номер один слегка сверхчеловеческой сущности, э-э-э, примерно как народ у нас дома. Из чего следует, что эти Вунч хочет, чтобы мы воспринимали и их как богов». Кошка материализуется снова. «Кто-нибудь клюет?»
«Выскочки из мелкого городишки» — бормочет Амбер. «Думают, что научились говорить как большие люди. Используют сомнительную метаграмматику, чтобы казаться солиднее, и облапошивать других простаков, впервые попавших в большой город».
«Вероятнее всего — да». Айнеко разворачивается и начинает вылизывать бок.
«Что мы собираемся делать?» — спрашивает Су Ан.
«Что мы будем делать?» Амбер поднимает подведенную карандашом бровь, а затем ухмыляется так, что с ее видимого возраста слетает десяток лет. «Мы напудрим им мозги!» Она снова щелкает пальцами, и время размораживается. Непрерывность оказывается никак не нарушенной, за исключением того, что Айнеко все еще сидит у трона. Кошка смотрит наверх и удостаивает королеву хитрейшим взглядом.
«Мы понимаем вашу озабоченность» — как ни в чем ни бывало говорит Амбер, — «но мы уже дали вам модель физиологии и нейроархитектуру, которые вы сейчас носите. И мы хотим общаться. Почему бы вам не показать настоящих себя, или ваш настоящий язык?»
«Это язык торговли!» — протестует Омар Номер Один. «Вунч есть метаболически разнообразная коалиция из большого числа миров. Нет единого интерфейса. Проще соответствовать одному плану и говорить на одном языке, чтобы доходило легче».
«Хм-м». Амбер наклоняется вперед. «Дайте мне знать, правильно ли я поняла. Вы — коалиция индивидуалов из различных видов. Вы предпочитаете использовать модель интерфейса, которую мы переслали вам, вы предоставляете в качестве обмена используемый вами языковой модуль, и вы хотите торговать с нами?»
«Обмен интереса!» — повторяет Вунч, раскачиваясь вниз и вверх на лапах. «Есть что предложить! Почувствуйте самосознание тысяч цивилизаций! Совершенно безопасные каналы более, чем к сотне сетевых архивов, адаптированных для не :обозначение непереводимого понятия:. Эффективный менеджмент коммуникационных рисков! Управление материей на молекулярном уровне! Квантовые решения алгоритмически итерированных систем!»
Старомодная нанотехнология и сверкающие штучки для простаков — бормочет Пьер по переговорному каналу. Насколько мы — по их мнению — примитивны?
А мы перестарались с реконструкцией… — комментирует Борис. Они могут даже подумать что это и есть реальность. Что мы — прилипалы на хвостах у могущественной цивилизации омаров.
Амбер изображает улыбку. «Это так интересно!» — щебечет она Вунч-делегатам. «Я назначила двух представителей, которые будут вести переговоры с вами. Они будут проходить в формате конкурса в пределах моего собственного двора. Я представляю вашему вниманию Пьера Наке, моего личного коммерческого представителя. Кроме того, возможно, вы пожелаете заключить сделку с Адамом Глашвитцем, независимым фактором, который не присутствует здесь. Остальные предложения можно представить в назначенном порядке, если вы принимаете это».
«Мы довольны» — говорит Омар Номер Один. «Мы устали и сбиты с толку долгим путешествием к этому месту через узлы. Запрашивать продолжение переговоров позже?»
«Конечно» — кивает Амбер. Парламентский церемониймейстер, колоритный, но не имеющий собственного сознания зимбо, управляемый, как нитями паука-кукловода, сетью ветвей ее личности, издает высокую ноту на своей трубе. Первая аудиенция окончена.
* * *
За пределами светового конуса Выездного Цирка, на другом краю пространственноподобной пропасти между маленьким передвижным королевством Амбер и глубинами империи времени, удерживающей в своих объятиях квантово-запутанные сети солнечной системы, обретает форму новая, сингулярная реальность.
Добро пожаловать в момент наибольших перемен.
В Солнечной системе живут примерно десять миллиардов человек — и каждое сознание окружено гигантским экзокортексом распределенных агентов. Эти ветви их личностей, берущие начало в их головах, обитают на облаках сервисной пыли — состоящей из тех же бесконечно гибких вычислительных элементов размером с пылинку, из которых построены и их жилища. Туманные глубины, озаряемые широкополосным мерцанием, полны жизни, а большая часть земной биосферы, наоборот, законсервирована для сохранения и последующих исследований. На каждого человека приходится по миллиарду электронных агентов, несущих информацию к самым дальним уголкам адресного пространства мысли и обратно.
Солнце, бывшее до сей поры ничем не примечательным слабо переменным желтым карликом класса G2, скрылось в сером облаке, которое окружило его со всех сторон, за исключением узкого пояса вблизи плоскости эклиптики. Солнечный свет, как и прежде, все еще падает на внутренние планеты — за исключением Меркурия, которого больше нет. Он был полностью разобран и превращен в нанокомпьютеры, работающие на солнечной энергии. Гораздо более жаркий, чем прежде, свет падает на Венеру, окруженную поблескивающими папоротниками углеродных кристаллов. Вдоль ее бывшего экватора проложены клолссальные петли сверхпроводящего кабеля, раскручивающие планету быстрее и быстрее — и этот мир вскоре тоже будет разобран. Юпитер, Уран и Нептун обзавелись такими же впечатляющими кольцами, как и у Сатурна, но задача поедания газовых гигантов займет гораздо больше времени, чем разборка маленьких скалистых планет внутренней системы.
Десять миллиардов обитателей этой коренным образом изменившейся звездной системы все еще помнят, что когда-то были людьми — почти половина из них родилась еще в прошлом тысячелетии. Некоторые из них, не затронутые метаэволюцией, целенаправленным телеологическим прогрессом, пришедшим на смену слепому дарвинизму, все еще являются людьми — они теснятся в закрытых коммунах и фортах под холмами, бормочут свои молитвы и проклинают безбожных посягателей на естественный порядок вещей. Но восемь из десяти живущих включены в фазовый переход, который стал самой всеобщей революцией со времен открытия приматами речи.
Планету то и дело лихорадит от утечек серой слизи — нанорепликаторов, вышедших из под контроля — но их успешно сдерживает иммунная система планетарного масштаба, когда-то бывшая Всемирной Организацией Здравоохранения. В облаке Оорта гораздо более странные отклонения время от времени поражают заводы бозонной сборки. Над солнечными полюсами зависают плантации, производящие антиматерию. Солнечная система проявляет все симптомы вышедшего из-под контроля всплеска интеллекта, обильные отклонения, столь же естественные для технологической цивилизации, как и проблемы с кожей у человеческого подростка.
Экономическая карта планеты изменилась до неузнаваемости. И капитализм, и коммунизм, неуживчивые идеологические отпрыски протоиндустриальных сообществ, устарели не меньше, чем право помазанников божиих. Компании стали живыми существами, и к жизни возвращаются мертвецы. Глобализм и трибализм дошли до логического предела, разойдясь, соответственно, в гомогенную взаимную совместимость и обособленность, дающую честь горизонту событий. Существа, помнящие, что когда-то были людьми, планируют разборку Юпитера и построение великого виртуального пространства, предназначенного еще больше расширить обитаемые просторы Солнечной системы. Если превратить в процессоры всю незвездную массу системы, на нем сможет разместиться столько человечески-эквивалентных сознаний, сколько было бы в галактике с десятимиллиардными цивилизациями на каждой планете у каждой звезды.
Повидавшая все эти виды версия Амбер живет там, внизу, в бурлящем хаосе околоюпитерианского пространства. Там есть и воплощение Пьера, но он перебрался к Нептуну, за несколько световых часов отсюда. Помнит ли она еще о своем релятивистском близнеце. И имеет ли это значение? К тому моменту, когда Выездной Цирк вернется на юпитерианскую орбиту, для быстромыслящих обитателей ядра пройдет не меньше субъективного времени, чем в настоящей Вселенной — от текущего момента до конца эры звездообразования через много миллиардов лет…
* * *
«Как корабельный теолог, говорю вам: они — не боги».
Амбер терпеливо кивает, не отрывая взгляда от Садека.
Садек сердито кашляет. «Борис, объясни ей».
Борис наклоняет кресло в полулежачее положение и разворачивает его к Королеве. «Он прав, Амбер. Они торговцы, и по-моему, они даже не слишком наделены умом. Подобраться к их семиотике, пока они прячутся за высланной нами же моделью омаров, непросто, но они определенно не ракообразные и не люди. И не послелюди. Полагаю, они просто сброд, который прибрал к рукам игрушки, оставленные куда более интересным народом. Что-то вроде Отрицающих у нас дома. Представь, просыпаются они однажды утром и видят, что все ушли в небеса, в огромное виртуальное пространство. Оставили их, и оставили им планету. Как ты думаешь, чем они займутся, когда вылезут обратно на поверхность? Некоторые будут просто ломать все, что попадется под руку, другие, конечно, будут не так тупы. Но они мыслят мелочно. Падальщики, мусорщики, деконструкционисты. Весь их взгляд на экономику — это игра с отрицательной суммой. Даже если они сами потом пойдут в небо. „Пойдем, навестим каких-нибудь инопланетян, облапошим их, возьмем их идеи, сами им ничего не раскроем, и заживем чуть веселее“».
Амбер поднимается и идет к окнам в передней части мостика. На ней черные джинсы и мешковатый свитер, и сейчас она мало похожа на средневековую королеву, роль которой разыгрывала для туристов. «Брать их на борт было большим риском. Я огорчена».
«Как много ангелов может танцевать на кончике иглы?» Садек криво улыбается. «Мы — знаем. А они могут даже не осознавать, что танцуют с нами. Это — не боги, которых ты так опасалась встретить».
«Нет». Амбер вздыхает. «И они не слишком отличаются от нас. Смотрите, разве мы сами хорошо приспособлены к такой среде? Мы повсюду тащим за собой эти тела-слепки, полагаемся на реальности-подделки, на которые можно проецировать наши человекоподобные чувства. Мы просто эмуляции, а не истинные артилекты… А где Су Ан?»
«Могу поискать ее». Борис хмурится.
«Я попросила ее проанализировать время прибытия инопланетян» — добавляет Амбер почти про себя. «Момент прибытия слишком близок. Они явились быстро, чересчур, черт их дери, быстро — сразу же, как мы потрогали маршрутизатор. Я думаю, в теории Айнеко есть изъян. Настоящие владельцы этой сети, к которой мы подключались, вероятно, используют для сообщения средства гораздо более высокого уровня. Разумные протоколы для построения высокоэффективных коммуникационных шлюзов. А эти Вунч, по всей видимости, прячутся в тенях и поджидают новичков, которых можно использовать. Педофилы, скрывающиеся за школьными воротами. Я совершенно не собираюсь предоставлять им возможность получить свое, особенно перед тем, как мы сами найдем кого-нибудь достаточно достойного для первого контакта!»
«У вас может быть мало выбора» — говорит Садек. «Если они столь недальновидны, как ты подозреваешь, то они могут перепугаться, если начать редактировать их среду. Они могут попытаться вырваться. Я сомневаюсь даже в том, что они осознанно произвели эту загрязненную метаграмматику, которую отправили обратно нам. Для них это просто способ втереться в доверие к инопланетным простакам — средство облегчить переговоры. Кто знает, где они это подцепили…»
«Грамматическое оружие». Борис медленно вращается, сидя в кресле. «Желаешь установить выгодные торговые связи — встрой пропаганду в переводческие программы. Как мило. Интересно, слышали ли эти парни о новоязе?[175]»
«Вряд ли» — медленно говорит Амбер, замирая на мгновение, чтобы сгенерировать ветви-наблюдатели и прочесть ими книгу, а так же посмотреть все три киноверсии «1984» и ознакомиться со всеми испольными продолжениями. «О-у. Безрадостная картина… Напоминает…» — она щелкает пальцами, пытаясь вспомнить любимое отцовское. «…Дилберта».
«Дружественный фашизм, — говорит Садек. — „Не стоит задумываться, кто виноват“. Я могу рассказать вам эти сказки от лица родителей — о том, как расти во время революции… Никогда не допускать сомнения в себе — яд для души. И эти инопланетяне пытаются натравить свою безапелляционность на нас».
«Я думаю, нам надо посмотреть, как дела у Пьера, — говорит Амбер вслух. — Я совершенно точно не желаю, чтобы они травили его. — И ухмыляется. — Ревную!»
* * *
Донна-журналист повсюду и везде. Одновременно. Это удобный талант — можно быть одновременно у обеих сторон и делать по-настоящему беспристрастный репортаж.
К примеру, одна Донна сейчас в баре с Аланом Глашвитцем, который явственно еще не осознал, что здесь он может по собственному желанию модулировать активность алкоголь-дегидрогеназы, и полным ходом движется к тому, чтобы надраться в зюзю. Донна способствует процессу — ее увлекает наблюдение за этим угрюмым молодым человеком, чья молодость испарилась в необратимом самооптимизационном эффекте.
«Я полноправный партнер, — горько говорит он, — в „Глашвитце и Своей Компании. Я — один из Нас Самих, мы там все — партнеры… Но только Глашвитц-Прайм имеет влияние. Старый ублюдок… Если б я знал, что я вырасту и стану таким, я бы сбежал в какую-нибудь коммуну хиппи-антиглобалистов… — Он осушает стакан, демонстрируя целостность симуляции своей глотки, и щелкает пальцами, вызывая доливку. — Ты представь. Я проснулся однажды утром и обнаружил, что я воскрешен выросшим самим собой. Он сказал, что высоко ценит мой юношеский энтузиазм и оптимистичные взгляды, а потом представил мне миноритарный пакет акций с таким опционом на покупку, который пять лет отрабатывать. Сволочь…“
„Расскажи?“ — с сочуствием подначивает Донна. „Мы все здесь — идиопатические типы, но среди нас пока еще не было ни одного мультиплекса“.
„Зато честно, блин“. В руках Глашвитца появляется еще одна бутылка Будвайзера. „Ну, как… Вот я стою в аппартаментах в Париже и меня размазывает по стенке этот переодетый под девку жопошный коммунист Макс и его скользкая сучка, французский менеджер, а в следующий момент? Я оказываюсь на ковре перед столом моего старшего альтер-эго, и он предлагает мне контракт о трудоустройстве в качестве младшего партнера. Оказывается, прошло семнадцать лет, вся эта несусветная дурь, которую проталкивал Макс, стала обыденной бизнес-практикой, а там, в офисе, шестеро других экземпляров меня копаются в личном деле, потому что этот я Сам, который теперь старший партнер, не доверяет никому, кто с ним работает. И я снова размазан по стенке, значится…“
„Вот почему ты здесь…“ Он делает еще один огромный глоток, и Донна выжидает.
„Ага. Скажу я вам, это получше, чем работать на самого себя. Особенно в таком ключе. Знаешь, как иногда бывает — теряешься в работе? Дистанцируешься от всего? Когда тебе становится пофиг на клиентов, на самого себя… Тошно, да… но когда тебя так имеет другой ты сам, старше на полгигасекунды опыта — это как-то совсем хреново. И я решил смыться — пошел в колледж по-новой и вызубрил там закон и этику искусственного интеллекта, судебную практику выгрузок, статьи о рекурсивных правонарушениях… Потом записался волонтером и попал сюда. Тот все еще ведет ее дело, и я выяснил…“ Глашвитц пожимает плечами.
„Кто-нибудь еще из твоих дельта-личностей оспаривал положение?“ — спрашивает Донна, генерируя отражения, чтобы сфокусироваться на нем со всех сторон. Какая-то часть ее сомневается — а разумно ли это все? Глашвитц опасен. Он имеет влияние на мать Амбер; она собственной рукой подписала расширение полномочий пристава, и это намекает, что дело тут темное. Возможно, в ее настойчивых исках есть что-то большее, чем простая семейная вражда…
Лицо Глашвитца в кадре — этюд с применением перспектив. „О, одна пыталась“ — говорит он с горечью и толикой презрения (одно из отражений Донны заметило, как высокомерно дернулась щека). „Я оставил ее в апартаментах в морозильнике. Должно быть, нашли нескоро. Это не убийство — ведь я еще здесь, верно? И я не подавал жалоб о правонарушениях в отношении самого себя. Наверное. В любом случае, это был бы леворекурсивный иск, если б я такое с собой сделал“.
„Инопланетяне“ — напоминает Донна. „И испытание поединком. Каково ваше мнение на этот счет?“
Глашвитц презрительно ухмыляется. „Маленькая сучка-королева вся в отца, не так ли? Да уж, он тоже — тот еще ублюдок… Фильтр соревновательного отбора, который она поставила — зло. Если она оставит его в силе слишком надолго, он покалечит ее общество. Но он ей дает большое краткосрочное преимущество. Что там?.. Она хочет, чтобы я торговал за свою жизнь — и я не смогу выложить свой формальный иск против нее, покуда не докажу, что я эффективнее, чем ее ручной внутридневной спекулянт, этот сопляк из Марселя. Так? Но кое о чем он не знает! У меня припрятан кинжальчик. Полное разглашение…“ Он пьяным жестом поднимает бутылку. „Дело в том… Что я знаю кое-что про кошку. Эту, с коричневой „собакой“ на боку, вот. Она когда-то принадлежала старику нашей ненаглядной королевы, Манфреду, засранцу. Знаешь… Ее мамочка, Памела, манфредова бывшая, она мой клиент в этом деле. И она дала мне ключики от кошки. Ключи доступа! Ик! Я влезу котяре в мозги и вытащу оттуда чертов слой перевода, который она стырила из загашника CETI@home. Вот тогда я смогу поговорить с ними без обиняков“.
Адвокат — футурошокированный, одурманенный алкоголем — в ударе. „Я выгребу оттуда все дерьмо, и разберу его по кусочкам. Ты знаешь, что будущее промышленности — это дизассемблирование?“
„Дизассемблирование?“ — спрашивает репортерша, сохраняя маску невозмутимой объективности, но не в силах оторваться и перестать с отвращением наблюдать за ним из-под маски.
„Черт дери, конечно! Вокруг творится сингулярность, а это значит — неравновесность. И когда есть неравновесность, кто-то непременно разбогатевает, разбирая то, что от нее остается. Слушай, я однажды знал этого ик… экономиста — вот кем он был. Работал на еврофедералов, латексный фетишист. Он как-то говорил мне о заводе возле Барселоны. Там была линия разборки. Конвейер… Кладешь дорогущий сервер прям в коробке на один конец. Его достают из коробки. Потом рабочие его развинчивают, выковыривают диски, память, процы, ваще все внутренности. Раскладывают по коробочкам и клеят бирки. Остальное в помойку, на фиг оно кому сдалось… Дык вот, фишка в чем? Людям нужны детальки? Нужны! А за них тогда заламывали такую цену, что стало можно покупать компы целиком и разделывать их. На части. И продавать части. Им дали премию за находчивость! А все потому, что разборка — новая волна, они уже тогда просекли!“
„Что стало с заводом?“ — спрашивает Донна, не в силах оторвать взгляд.
Глашвитц машет пустой бутылкой в сторону звездной радуги под потолком. „А, кому не пофиг? Закрылись… ик…лет десять назад. Закон Мура достиг насыщения, рынок помер. Но дизассемблирование … конвейерный каннибализм … это дорога будущего! Возьми старый актив, и вдохни в него новую жизнь. Вот увидишь, это золотые горы…“ Он ухмыляется, глаза — расфокусированы и алчны. „Вот что я сделаю с этими космоомарами. Я научусь говорить на их языке… а потом… они так и не поймут, что их свалило“.
* * *
Крохотный звездный корабль вышел на высокую орбиту и парит над мутным коричневым варевом атмосферы. Он — пылинка, мерцающая в глубоком гравитационном колодца Хендай +4904/-56 в перекрестных лучах между двух огней — пристально-сверкающего сапфирового взора двигательных лазеров Амбер, и изумрудного сумасшествия маршрутизатора, гипертороида, скрученного из странной материи. [176]
На мостике Выездного Цирка, где обычно собираются, чтобы сообща работать над закрытыми данными, в эти дни никогда не пустеет. Пьер проводит здесь все больше времени — он нашел мостик удобным местом для оттачивания своей торговой кампании и настройки арбитражных макросов. Пока Донна в баре выведывает особенности стратегии мультиплексного адвоката, Пьер в своем неоморфном обличьи — две головы и шесть рук, сверкающие жидким металлом — с нечеловеческой скоростью перебирает тензорные карты плотности, отображающие инфопотоки, что вьются вокруг голых сингулярностей маршрутизатора.
В дальней части мостика вспыхивает мерцание, и вот уже Су Ан давно была здесь. С минуту-другую она задумчиво наблюдает за ним. „Отвлечешься ненадолго?“
Пьер раздваивается и накладывается сам на себя, одно полупрозрачное отражение остается наблюдать за экраном, а второе разворачивается, скрестив руки на груди, и ждет, что скажет Су Ан.
„Я знаю, ты занят…“ начинает она, и запинается. „О. Это настолько важно?“ — спрашивает она.
„Да“. Отражения Пьера смешиваются, синхронизируясь. „Маршрутизатор… Ты знала, что от него ведут четыре кротовины? Каждая из них выдает квазитепловое излучение на 1011 кельвинов.[177] В мультиплексированном режиме. У протокола глубина — по меньшей мере одиннадцать уровней абстракции, а вероятно — больше… В синхронизующих заголовках есть признаки самоподобия. Знаешь, какая там скорость? Примерно в 1012 раз больше, чем у нашего широкополосного канала связи с домом. Но даже это, по сравнению с тем, что по ту сторону маршрутизатора…“ Он качает головами.
„Там — что-то еще большее?“
„Невообразимо большее! Эти кротовины, на самом деле — узкополосные соединения в сравнении с сознаниями, которые они соединяют“. Его аватар расплывается перед ней, будучи не в состоянии сидеть спокойно и не в состоянии надолго отвернуться от экрана. Возбуждение или восхищение? Су Ан не знает. В случае с Пьером эти две вещи могут быть не отличимы друг от друга — его легко захватывают эмоции. „Я полагаю, мы теперь в общих чертах знаем решение парадокса Ферми. Превзошедшие[178] не путешествуют, потому что им не хватает ширины полосы. Пытаться мигрировать через такую кротовину — все равно, что пытаться загрузить свое сознание в дрозофилу, если я правильно понимаю их природу. И медленнее света тоже нельзя, не возьмешь с собой достаточно компьютрония. Ну, если только…“
Его снова уносит. Су Ан, не дожидаясь, пока он снова расплывется и отключится, подходит и кладет ему руки на плечи. „Пьер! Успокойся. Отвлекись. Очисти сознание…“
„Не могу!“ Теперь она видит, насколько сильно он взбудоражен. „Мне нужно разработать наилучшую торговую стратегию, снять Амбер с крюка этого иска, и убедить ее, что надо убираться. Находиться так близко от маршрутизатора весьма опасно, Вунч — это еще цветочки!“
„Постой…“
Он выключает множественное присутствие и сходится к единственной личности, чье внимание сфокусировано на „здесь“ и „сейчас“. „Что?“
„Так-то лучше“. Она медленно обходит его кресло. „Тебе надо научиться правильно обходиться со стрессом…“
„Стрессом?“ Пьер фыркает. Он пожимает плечами, что выглядит весьма эффектно, когда у тебя три пары плеч, снабженных шипастыми лезвиями. „Я могу выключить его, когда захочу. Здесь он — побочный эффект, просто старая привычка. Мы — свиньи в киберпространстве, возимся в хлеву телесной симуляции и пока не способны толком взаимодействовать с новой для нас средой. Что ты хочешь от меня, Су? Только честно. Я занятой человек, мне еще предстоит установка и настройка торговой сети“.
„Может, нам потом предстоят и другие трудности, и немалые, но с Вунчем нам надо разобраться прямо сейчас“ — терпеливо говорит Ан. „Борис считает, что они паразиты, игроки отрицательной суммы, которые охотятся на новичков вроде нас. Глашвитц говорит что-то еще, и очевидно, что он хочет сделки с ними. Но Амбер считает, что никакого общения с ними не может быть в принципе, а надо их надо игнорировать, запереть, отключить, и поискать кого-нибудь поприличнее“.
„Кого-нибудь поприличнее, да-да… Какие еще откровения с вершин нашего трона?“ — мрачно говорит Пьер.
Ан делает глубокий вдох. Он сейчас круто разозлится, понимает она. И хуже всего, он не понимает. Да, хорош, хоть и сердит… „Ты устанавливаешь торговую сеть, да?“ — спрашивает она.
„Да. Стандартную сеть независимых компаний, установленных как клеточные автоматы на среде имперской переключаемой законодательной поддержки“. Он чуть-чуть расслабляется. „С доступом к соответствующим ячейкам интеллектуальной собственности, и еще — к скорректированному синтаксическому анализатору, который нам дала кошка. Я устанавливаю систему-меловую доску, что-то вроде базара, на который они выйдут на торговлю, и отправляю через маршрутизатор прямую ссылку — анонсирую доску по общему каналу всем, кто слушает. Торговля…“ Его брови сходятся. „…в этой сети есть, по меньшей мере, два класса валюты — на них можно купить каналы связи и предпочтительное качественное обслуживание. Цена падает с расстоянием — так, как будто все понятие денег там было введено, чтобы способствовать развитию сетей дальнего сообщения. Если я смогу подключиться первым, пока Глашвитц будет пытаться влезть со своими предложениями интеллектуальной собственности по скидочным ценам…“
„Он не будет, Пьер“ — говорит она так мягко, как только может. „Прислушайся к тому, что я тебе говорила. Глашвитц собирается сойтись с Вунчем. Он хочет предложить им сделку. Амбер желает, чтобы ты не связывался с ними совсем. Понял?“
„Понял“.
Один из коммуникационных колоколов издает гулкое „Дон-н-н!“. „Хм, это интересно…“
„Что там?“ Ее шея протягивается как змея, чтобы посмотреть в окно в другой слой реальности, вспыхнувшее в воздухе перед ними.
„Прозвон от…“ Он умолкает, просто достает из экрана аккуратно конкретизованное представление, и протягивает его Су Ан, завернутое в оболочку серебристого света. „Аж с двухсот световых лет! Кто-то хочет поговорить“. Он улыбается. Снова раздается звон — теперь с главного пульта рабочей станции. „Привет! Интересно, что же оно скажет…“
Направить второе сообщение в переводчик — дело одного мгновения. Однако поначалу оно, странным образом, отказывается быть переведенным. Какая-то странная и разрушительная интерференция в нейросети поддельных омаров чуть было не размолола сообщение в фарш — Пьер едва успевает отыскать и устранить ее. „Весьма любопытно“ — говорит он.
„Пойду расскажу“. Ее шея втягивается обратно до нормального состояния. „Да, надо пойти и рассказать Амбер“.
„Да, надо“ — с тревогой говорит Пьер. Она ловит его взгляд, но на его лице нет и следа того, что она надеется прочесть на нем. А ведь эмоции теперь не прячутся в глубине… „Я не удивлен, что их переводчик повздорил с сообщением“.
„У него грамматика с сознательно внедренной порочностью“ — бормочет Ан. „Сообщение было в ярости“. Она с хлопком телепортируется в направлении приемного зала Амбер. Похоже, у Вунч на редкость дурная репутация по ту сторону маршрутизатора, и Амбер должна обо всем этом узнать.
* * *
Глашвитц, преодолевая сосущее чувство под ложечкой, наклоняется к Омару Номер Один. В настоящем мире после интервью в баре прошла всего килосекунда, но за прошедшее субъективное время он успел отменить похмелье, отточить свой план, и решить действовать. Причем — отправившись прямо в Тьюильри. „Вам солгали“ — говорит он тихим доверительным голосом, надеясь про себя, что вытрясенные из матери Амбер ключи доступа к робокошке дадут ему возможность контролировать и созданную кошкой виртуальную вселенную.
„Солгали? Контекст нивелирован в прошлом, или подвержен грамматической коррупции? Лингвистическое зло?“
„Последнее“. Глашвитцу приходится находиься гораздо ближе к двухметровому виртуальному ракообразному, чем он бы хотел, но он все равно наслаждается происходящим. Объяснять простофиле, как его одурачили — всегда удовольствие, особенно если он сидит, пойманный, в клетке, а у тебя есть ключи. „Они не рассказали вам правды об этой системе“.
„Мы получили уверения“ — ясным голосом говорит Первый Омар. Части его рта непрестанно мельтешат, но голос рождается где-то еще в его голове. „Вы не публиковали ваш фенотип. Почему?“
„Это платная информация“ — говорит Глашвитц. „Но я могу предоставить ее в кредит“.
Следует краткий спор. Достигается соглашение об спорных курсах обмена и оговаривается метрика доверия для оценки ответов. „Разгласите все“ — настаивает Вунч-парламентер.
„В том мире, откуда мы пришли, есть много разумных видов“ — говорит адвокат. „Форма, которую вы носите, принадлежит только одному из них — тем, кто пожелал удалиться от вида, который начал использовать инструменты первым. И к которому принадлежу я. Некоторые из видов созданы искусственно, но мы все торгуем информацией ради собственной выгоды“.
„Это знание радует нас“ — уверяет его омар. „Мы любим покупать виды“.
„Вы покупаете виды?“ Глашвитц чуть наклоняет голову.
„Мы неутолимо жаждем быть не теми кем являемся“ — говорит омар. „Чувство нового, способность удивляться! Плоть разлагается и дерево гниет. Мы ищем нового бытия чужих. Отдай нам соматотип, отдай нам свои мысли, и живи в наших снах и мечтах!“
„Полагаю, мы можем что-нибудь устроить“ — допускает Глашвитц. „Так значит, вы хотите быть… то есть, получить в кредит право временно быть людьми? Почему вы так хотите?“
„:Непереводимое представление 3: — значит :непереводимое представление 4:. Бог сказал нам так“.
„Ладно, я полагаю, этому надо просто поверить. Что является вашей истинной формой?“ — спрашивает он.
„Подожди, и я покажу тебе“ — говорит омар, и начинает содрогаться.
„Что вы делаете?“
„Жди“. Омар дергается, слегка изворачиваясь — как будто упитанный бизнесмен, поправляющий трусы после плотного бизнес-завтрака. Под толстой хитиновой броней, движутся формы, еле видимые, но тревожащие взгляд. „Нам желать вашей поддержки“ — объясняет омар. Его голос любопытным образом звучит приглушенно. „Желаем установить прямые торговые связи. Физические посланники, да?“
„Да, это очень хорошо!“ — восторженно соглашается Глашвитц. Вот оно, то, чего он долго искал. Это станет соревновательным преимуществом, это докажет Амбер в установленным ей порядке испытаний корпоративным поединком, что его дела имеют высокий приоритет рассмотрения! Именно на что-то подобное он и надеялся. „Заключим сделку напрямую, без использования этого интерфейса-оболочки?“
„Соглас-с-сны“. Голос омара сменяется приглушенной тишиной. Из-под панциря доносятся тихие похрустывающие звуки. Но тут Глашвитц слышит шаги на гравийной дорожке за спиной.
„Что вы здесь делаете?“ — требовательно спрашивает он, оглядываясь. Это Пьер, снова в стандартном человеческом обличье, и с его пояса свисает меч, а в руках — большой револьвер. „Эй!“
„Адвокат, отойди от инопланетянина!“ — кричит Пьер, предупреждая, и поднимает пушку.
Глашвитц снова смотрит на Омара Номер Один. Тот втянул переднюю часть тела внутрь защитной оболочки и извивается, пугающе раскачиваясь из стороны в сторону. Внутри его панциря что-то темнеет, приобретая черноту, глубину и текстуру. „Пользуясь привилегиями советника..“ — набирает Глашвитц воздух в легкие, — „…и говоря как представитель этого инопланетянина, я должен выразить самый решительный протест…“
Безо всякого предупреждения омар, вдруг рванувшись вперед, встает на дыбы. Его передние ноги, покрытые шипастыми отростками и снабженные огромными клешнями, хватают Глашвитца за плечи. „Ой-й!“
Глашвитц пытается вывернуться, но омар уже нависает над ним, выдвигая из головы жвалы и ногочелюсти. Плечо адвоката, сдавленное гигантской клешней, ломается с тошнотворным хрустом. Он втягивает воздух, чтобы закричать, но четыре маленьких ногочелюсти хватают его за голову и тащат к жадно вертящимся жвалам.
Пьер устремляется вбок, пытаясь найти линию огня, не проходящую через тело адвоката. Омар не собирается облегчать ему дело. Он разворачивается на месте, прижимая к себе агонизирующее тело Глашвитца. Волной накатывается мерзкий запах, а из пасти омара брызжет кровь. Что-то очень не в порядке с биофизической моделью — степень реалистичности поднялась гораздо выше нормы.
„Дьявол…“ — шепчет Пьер. Он покрепче цепляется пальцем за курок, и жмет. Раздается тихий звук вращения барабана, но больше ничего не происходит.
Влажный хруст продолжается — омар перемалывает лицо адвоката, а потом, судорожно сглатывая, втягивает его голову и плечи в желудок-мельницу.
Пьер смотрит на свой здоровенный револьвер. „Вашу мать!“. Глянув на омара еще раз, он разворачивается и бежит к ближайшей стене. В саду-приемной есть и другие омары, и ничто их не сдерживает. „Амбер! Тревога! — — кричит он по личному каналу. — Враги в Лувре!“
Омар, схвативший Глашвитца, опускается над телом обратно на лапы, и начинает сотрясаться. Пьер в отчаянии давит курок и крутит барабан, в спешке даже не пытаясь проверить, есть ли в нем патроны. Он снова смотрит на вторгшихся инопланетян. „Они взломали биофизическую модель“ — передает он. Накатывается потрясение. „Я могу умереть здесь — осознает Пьер. Эта версия меня может исчезнуть навсегда“.
Панцирь омара, сидящего в луже крови и человеческих останков, раскалывается надвое. Внутри оказывается свернувшийся клубком гуманоид с бледной, блестящей влажной кожей. Он поднимается, пустые и сверкающие синие глаза осматривает окружение, гуманоид вытягивается и становится прямо, неуверенно пошатываясь, неустойчивый всего на двух ногах. Рот гуманоида открывается, и оттуда раздается странное клокочущее шипение.
Пьер узнает ее. „Что ты здесь делаешь?“ — вопит он.
Обнаженная женщина поворачивается к нему. Она — вылитая копия матери Амбер, только руки заканчиваются клешнями. „Равенс-с-ство!“ — шипит она, и шагает к нему, шатаясь и щелкая клешнями.
Пьер со всей силы жмет на этот неудобный переключатель открытия огня. Раздается хлопок выстрела, поднимается дым, и отдача чуть не выбивает ему локоть из сустава. Торс женщины взрывается фонтаном кровавых брызг. Она огрызается, рычит на него, и кровавые лохмотья сходятся обратно, состыковываясь друг с другом и зарастая с невозможной быстротой. Она возобновляет наступление.
„Я же говорил Амбер, в Матрице оборона была бы проще“, — бормочет себе под нос Пьер, отшвыривая револьвер и доставая меч. Инопланетянин направляется к нему, и поднимает оканчивающиеся клешнями руки. „Нам нужны пушки, черт подери, много пушек!!“
„Жела-а-аю ра-а-авенс-с-ства“, — шипит инопланетный захватчик.
„Ты не можешь быть Памелой Макс“, — говорит Пьер. Его спина упирается в стену, и он поднимает острие меча, помещая его между собой и этой штукой, женщиной-омаром. „Она в женском монастыре в Армении или где-то там. Ты достал это из памяти Глашвитца, да? Он же на нее работал!“
Клешни стрижают воздух перед его лицом. „Партнерс-с-ство в инвестициях! — скрежещет старая карга. „Директорс-с-ский пост! Куш-ш-шать моз-з-зги на зав-в-втрак!“ Она устремляется в сторону, пытаясь обойти его оборону.
„Ни хрена не убедительно“ — огрызается Пьер. Тварь-Вунч прыгает на него, но не угадывает верный момент и насаживается на острие меча, продолжая алчно щелкать клешнями. Пьер пытается отпрянуть в сторону, обдирая кожу о шершавую кирпичную кладку стены — но то же самое, что щедро оставляет ссадины на его спине, дарует ему и победу. Взломанная биофизическая модель заставляет атакующего со стоном рухнуть.
Пьер вытаскивает меч, отворачивается и, нервно глядя через плечо, наотмашь рубит по шее. Отдача от ударов выворачивает ему руку, но он продолжает рубить, и в стороны летят кровавые брызги. Кровь заливает меч, кровь заливает рубашку, и кровь заливает что-то круглое на искромсанной шее, непрестанно работающее челостями и не желающее умирать.
Он смотрит на все это, и его желудок пытается избавиться от содержимого. „Где все, черт возьми?“ — отправляет он всем по внутреннему каналу. „Враги в Лувре!“
Он выпрямляется, судорожно втягивая воздух. Он чавствует себя живым — напуганным, смятенным, но в то же время развеселившимся. Вокруг, заглушая птичье пение, раздается треск сбрасываемых панцирей — это посланники Вунча принимают новые формы. Наверняка — еще более смертоносные. „Похоже, они не очень то умеют брать контроль над виртуальными пространствами“ — добавляет он. „Может, мы для них уже — непереводимое представление № 1“.
„Не беспокойтесь там, я отключила входящий канал“ — приходит от Су Ан. „Это локализованные силы, мы отфильтровываем пакеты вторжения“.
Из омарьих панцирей вылупляются женщины и мужчины с пустыми глазами, одетые в пыльные черные униформы. Они, спотыкаясь, бегают по землям королевского дворца, как сбитые с толку захватчики-гугеноты.
За спиной Пьера что-то мигает, и материализуется Борис. „Где они?“ — спрашивает он, доставая катану, древнюю, но смертоносную.
„Там. Давай вместе“. Пьер выкручивает настройку подавителя эмоций на опасно высокий уровень. Рефлексы естественного отвращения почти отключаются, и он временно превращается в убийцу-социопата. Он шествует к только что вылупившейся твари, мяукающей из клумбы с розами, покрытой белым пушком и глядящей на него огромными пустыми черными глазами, и приканчивает ее. Борис отворачивается, но тут какая-то тварь размером побольше делает свою последнюю ошибку, набрасываясь на него, и он рефлекторно рубит существо на куски.
Некоторые Вунч пытаются отбиваться, когда Пьер и Борис приходят по их души, но к их услугам остается только их анатомия — помесь человеческой и ракообразной. Челюсти и жвалы не способны выстоять против мечей и кинжалов, и на землю льется купоросный омарий сок.
„Давай разветвимся“ — предлагает Борис. „Пора с этим кончать“. Пьер механически кивает — благодаря работе фильтра для него мало что имеет значение, кроме раскаленного огонька искусственной ярости — и разветвляются, пользуясь одним из бессчетных стратегических преимуществ карманной вселенной как плацдарма. Подмога оказывается ненужной — Вунч уделили все внимание атаке биофизической модели, заставив вселенную имитировать реальность так точно, как только возможно, и совсем не приняли в расчет возможность более тонких методов ведения войны в виртуальном пространстве.
Потом Пьер обнаруживает себя в приемном зале. Вот он стоит, облокотившись на трон Амбер, и его руки, лицо и одежда сплошь покрыты ужасающим кровавым месивом. Теперь есть только один Пьер. И только один Борис — собственно, тот самый — стоит у дверей. Высокочастотный фильтр травматического опыта не пускает в долговременную память ужасы массовой резни в параллелизованных воплощениях, и Пьер с трудом может вспомнить, что произошло.
„Вроде чисто!“ — громко объявляет он. — Что будем теперь делать?“
„Ждать появления Катарины Медичи, — говорит кошка. Ее ухмылка зловещим призраком материализуется перед ним. — Заметил, что Амбер в любых обстоятельствах найдет способ свалить вину на матушку?“
Пьер глядит на кровавые останки на дорожке снаружи, там, где первая женщина-омар атаковала Глашвитца. „Думаю, я уже сделал это за нее“. Он вспоминает все действо от третьего лица, удалив весь личностный оттенок из записи. „Сходство было потрясающим“. Ветвь, у которой все еще остался ее образ в рабочей памяти, бормочет: „Надеюсь, оно было достаточно поверхностным“. Потом он забывает акт преднамеренного убийства навсегда. Скажи Королеве, я готов разговаривать».
* * *
Добро пожаловать на дальний склон кривой всплеска прогресса.
Позади, в Солнечной системе, Земля несется по своей орбите сквозь пыльный тоннель. Солнце все еще освещает мир, в котором все началось, но растущие концентрические оболочки из компьютрония, на который были переработаны останки внутренних планет, уже перехватывают большую часть остального солнечного света.
Два миллиарда человек, в основном никак не дополненных, копошатся в руинах, оставленных фазовым переходом, не понимая, почему оборвался многоголосый хор колоссальной суперкультуры, которую они так ненавидели. Фундаменталистские информационные фильтры, которыми они окружили себя, ограждаясь от эпохи перемен, надежно хранят неведение, однако обрывки информации все-таки просачиваются сквозь них — и они рисуют жутковатую картину общества, в котором больше нет физических тел. Ветер несет облака вычислительного тумана, киберпылинки собираются в облачные башни из аэрогеля, сливаются в вихри размером с тропические ураганы, и те, проносясь вдоль побережий Северной Америки и Европы, уносят с собой последние оставшиеся там следы физической цивилизации. Жители анклавов теснятся за своими стенами, дивятся монстрам и чудесам, странствующим по постиндустриальным пустыням, и принимают продолжающееся ускорение за коллапс.
Туманные облака компьютрония — питающихся солнечным светом свободно летящих нанокомпьютеров размером с рисовое зернышко — окружили Солнце концентрическими оболочками и скоро превратятся в зрелую матрешку Дайсона. Они содержат всего лишь одну тысячную физической массы планетной системы, но уже поддерживают классическую вычислительную мощность в 1042 MIPS[179], и этого достаточно для размещения в виртуальной реальности миллиарда цивилизаций, существовавших непосредственно перед Великой Деконструкцией. Переход еще не затронул газовые гиганты, и некоторые анклавы во внешней системе все еще остаются независимыми (Империя Кольца, в которой правит Амбер, продолжит самостоятельно существовать еще некоторое время), однако степень освоения внутренних планет затмила все пыльные планы колонизации NASA превзошла самые дикие мечты ранних времен..
Оставаясь вне ядра, теперь совершенно невозможно понять, что же происходит в Ускорении. Дело в пропускной способности: отправлять информацию внутрь и получать ее снаружи, конечно же, возможно, но любое взаимодействие — ничто по сравнению с невероятной мощью процессов, идущих на виртуальных пространствах в Ускорении. Некоторые сознания, обитающие внутри роя Дайсона, в триллион раз превосходят в мощности все досингулярное человечество, вместе взятое, и внутри них текут мысли, так же непостижимые человеческому воображению, как микропроцессор морскому огурцу. Миллион случайно сгенерированных человеческих цивилизаций процветают, являясь лишь воображением одного из них. Смерть отменена, жизнь торжествует. Для тысяч идеологий настало время расцвета — многим из них открыла путь возможность модифицировать и тонко настраивать человеческую природу. Сознание более не ограничено всего лишь тоннами серого вещества, замкнутого в хрупких человеческих черепах, в кембрийском взрыве идей формируется экология мысли, и Солнечная система, наконец, пробуждается.
Бесцветные зеленые идеи, плывущие в яростном сне где-то посреди Ускорения, вспоминают о крошечном межзвездном корабле, запущенном годы назад, и уделяют внимание. Скоро, осознают они, корабль прибудет в свой пункт назначения и сможет стать посредником в многовековом диалоге. Начинаются переговоры о доступе к межзвездным активам Амбер, и Империи Кольца еще на некоторое время обеспечено процветание.
Но для начала надо усовершенствовать программы, работающие на человеческой стороне сетевого канала.
* * *
Комната приемов на борту Выездного Цирка набита битком — все присутствующие на борту корабля в сборе, кроме инопланетных варваров-захватчиков и все еще замороженного адвоката. Они как раз закончили просмотр записей произошедшего в Тьюильри, последнего фатального разговора Глашвитца с Вунчем и последовавшей битвы за выживание — и настало время принимать решения.
«Я не буду настаивать, что вы должны последовать» — говорит Амбер своему двору. «Но мы стоим у нашей цели. Мы установили, что там есть сетевые каналы, достаточно широкие, чтобы передавать людей и все необходимые виртуальные машины, и у нас есть некоторые оценки уровня доброй воли в сети за маршрутизатором. Как минимум, нам свободно предоставили сводку о неблагонадежности Вунчей. Я предлагаю скопировать меня и отправить на разведку на ту сторону кротовины. Более того, здесь я собираюсь войти в гибернацию и ждать, пока хоть что-нибудь не вернется обратно — чем бы оно ни оказалось. Если только не придется ждать слишком долго — насколько именно, я пока не решила. Ну что, ребята, кто со мной?»
Пьер стоит за ее троном, убрав руки за спину. Он смотрит вниз, поверх ее головы, на кошку, сидящую на ее коленях. Он не может отделаться от ощущения, что кошка смотрит именно него, сощурясь и сузив зрачки. «Замечательно, думает он, Мы повстречались с Вунчами, и мы все равно хотим прыгнуть в кроличью нору и доверить свои личности тем, кто живет по ту сторону. Ну не безумно ли?»
«Простите, но я буду осторожен» — говорит Борис. «Это крепи парадокса Ферми, верно? В галактике есть сеть мгновенных сообщений, по ней можно путешествовать, она достаточно быстра для человеческих эквивалентов. И у нас нет ни одного исторического свидетельства посещения инопланетянами. Причина должна быть очень веской. Так что мы, пожалуй, подождем. А как что-нибудь вернется, подумаем — станем мы есть пирожки со страховидлом, или нет».
«Я наполовину решил передаться без резервного копирования» — говорит кто-то сзади — «ну и ладно, ширины полосы только на полоумных и хватит». Полуживой смех выносит сарказм на поверхность — увядающая решимость идти сквозь маршрутизатор нуждается в поддержке.
«Я с Борисом», — говорит Су Ан. Она быстро оглядывается на Пьера и ловит его взгляд. Вдруг многое становится ему ясным. Он незаметно качает головой. У тебя никогда не было шансов — я принадлежу Амбер — думает он, но удерживается и удаляет мысль до отправки. Может, в другой его версии трудностей с Королевcким друа-де-сеньор [180]накопилось бы достаточно, чтобы его верность расщепилась, а может, где-нибудь в параллельном мире это уже произошло… «Думаю, это весьма опрометчиво, — поспешно говорит Су Ан. — Мы еще слишком мало знаем о постсингулярных цивилизациях».
«Это не сингулярность» — едко говорит Амбер. «Это всего лишь мимолетный всплеск ускорения. Космологическая инфляция мысли».
«Масштабирующая сознания, а потом сглаживающая неоднородности и отличия в их изначальной структуре» — мурлыкает кошка. «Кстати, а как там с моим правом голоса?»
«Оно у тебя есть» — вздыхает Амбер. Она смотрит через плечо. «Пьер?»
Его сердце подскакивает к горлу. «Я с тобой».
Она, просияв, улыбается. «Ну что же, это прекрасно! Господа отрицающие, пожалуйста, покиньте вселенную».
Вдруг комната становится полупустой.
«Я завожу сторожевой таймер на миллиард секунд, чтобы запустить нас заново с этого момента, если никто не вернется из маршрутизатора за это время» — торжественно объявляет она, оглядывая серьезные лица аватаров тех, кто остался в зале. «Садек! Не думала, что ты на такое…» — удивленно говорит она вдруг.
Он не улыбается. «Сделает ли это честь моей вере, если я окажусь неготовым нести слова Пророка, мир имени его, тем, кто, вероятно, никогда не слышал его имени?»
Амбер кивает. «Понимаю».
«Давай!» — нетерпеливо говорит Пьер. «Нельзя же ждать вечно».
Айнеко поднимает голову. «Все удовольствие испортил».
«Ладно». Амбер кивает. «Ну что — поехали?»
Она нажимает воображаемый переключатель, и время останавливается.
* * *
По ту сторону кротовой норы, в двухстах световых годах отсюда в реальном пространстве, когерентные фотоны начинают свой танец человеческой сущности перед сенсориумами тех, кто наблюдает. И на орбите вокруг Хендай +4904/-56 воцаряются мир и тишина — не навсегда, но по меньшей мере, надолго…
Глава 6. Сумерки
Синтетическая драгоценность размером с банку кока-колы летит сквозь тишину и тьму. Ночь вокруг тиха, как в склепе, холодна, как середина зимы на Плутоне. Паруса-паутинки, тонкие как мыльная пленка, поникли — сапфировый ветер лазерной энергетической установки, наполнявший их когда-то, давно затих и угас. Древний звездный свет обрисовывает внизу очертания гигантского планетоподобного тела, висящего на фоне жемчуга и паутины — останков парусника.
Восемь земных лет минуло, как старый добрый Выездной Цирк прибыл на низкую орбиту вокруг замерзшего коричневого карлика Хендай +4904/-56, и уже пять лет прошло, как двигательные лазеры Империи Кольца отключились без малейшего предупреждения, оставив Выездной Цирк покинутым в трех световых годах от дома. От маршрутизатора не было ответа с тех пор, как команда корабля прошла через квантово-запутанные ретрансляторы, построенные из странной материи, и отправилась в инопланетные сети на поиски приключений. Здесь застыло все, кроме сторожевого таймера, который медленного отсчитывает секунды, оставшиеся момента, когда придет время воскрешать сохраненные снимки команды и предполагать, что их выгруженные копии уже не вернутся.
Тем временем, за пределами светового конуса…
* * *
Амбер пробуждается резко, как после ночного кошмара. Она порывисто садится, с ее груди падает тонкая простыня. Прохладный ветерок у ее спины осушает холодный пот, и ее быстро начинает пробирать дрожь. «Где я? Э-э-э… Спальня? Как я тут оказалась?» — бормочет она, неспособная вспомнить, как включается внутренняя речь. «Хм-м… Ох, вспоминаю». Ее глаза расширяются от ужасного осознания. «Так это был не сон…»
«Приветствия человеку Амбер»[181], говорит призрачный голос, исходящий как будто из ниоткуда. «Я вижу, ты проснулась. Желаешь ли ты чего-нибудь?»
Амбер устало протирает глаза. Она опирается на спинку кровати и осторожно осматривается. У кровати стоит зеркало. Она берет его — оттуда смотрит молодая женщина с характерной худощавостью, свойственной людям с p53, генетической поправкой-ограничителем калорий. Растрепанные светлые волосы и темные глаза. Она сошла бы за танцовщицу или за солдата, вряд ли — за королеву. «Что происходит? Где я? Кто ты такой, и что я делаю в твоей голове?»
Она щурится, оценивающе разглядывая окружающую обстановку, и аналитический разум берет управление. «Маршрутизатор» — бормочет она. Аппарат из странной материи, обращающийся вокруг коричневого карлика всего в нескольких световых годах от Земли. «Как давно мы здесь?» Оглядевшись, она обнаруживает, что оказалась в комнате со стенами из плотно подогнанных каменных блоков. В стене — оконный проем, как в замках крестоносцев, построенных много веков назад, но в нем нет стекла — только однородный белый экран. Единственная мебель в комнате, помимо персидского ковра на холодных каменных плитах — кровать, на которой она сидит. Амбер вспоминает, на что это похоже — на кадры из старого фильма, «Энигмы» Кубрика. Кажется, вся сцена обставлена таким образом намеренно, и это не слишком забавно.
«Я жду» — заявляет она, и откидывается назад, прислоняясь к изголовью.
«В соответствии с нашими записями это означает, что ты полностью пришла в самосознание» — говорит дух. «Это хорошо. Ты была неактивной очень долгое время. Объяснения будут сложными и отвлеченными. Могу ли я предложить что-нибудь для восстановления сил? Что бы тебе хотелось?»
«Кофе, если у вас оно есть. Хлеб с нутом. Какую-нибудь одежду». Амбер скрещивает руки на груди, вдруг осознав себя, как есть. «Хотя я бы предпочла ключи управления от этой вселенной. По сравнению с другими реальностями, эта явно не слишком приспособлена для обеспечения живых существ комфортом». На самом деле, это не совсем так — реальность, в которой Амбер очнулась, похожа на хорошо и с пониманием дела проработанную дружественную человеку биофизическую модель, а вовсе не на какую-нибудь состряпанную на коленке компьютерную стрелялку от первого лица. Амбер смотрит на свое левое предплечье. Там на загорелой коже — белый шрам размером с четвертак, оставшийся в память о старом происшествии с гермоклапаном на юпитерианской орбите. Она пытается сконцентрироваться, и ее губы беззвучно движутся. Но ничего не происходит — в этом мире она заперта в своем единственном «настоящем», и не способна создать разделение или созвать воедино вложенные реальности, просто вызвав субпроцессы, которые были вплетены в уголки ее сознания, когда она еще была подростком. «Как долго я была мертва?» — наконец говорит она.
«На несколько порядков дольше, чем ты прожила» — говорит дух. Из воздуха над кроватью материализуется поднос с хлебом и банками с нутом и оливками, а в углу появляется гардероб. «Я могу начать объяснения сейчас или подождать, пока ты поешь. Что ты предпочитаешь?»
Амбер снова смотрит вокруг, и ее взгляд останавливается на белом экране в оконном проеме. «Давай прямо сейчас. Разберусь» — говорит она с заметной горечью. «Я предпочитаю осознавать свои ошибки как можно быстрее».
«Мы-я можем сказать, что ты решительный человек» — говорит дух, и в его голосе появляется оттенок гордости. «Это хорошо, Амбер. Тебе потребуется вся твоя выдержка, чтобы выжить здесь…»
* * *
В храме у башни, нависающей над иссушенными равнинами, настало время покаяния, и мысли жреца, живущего в ней, полны сожаления. Сейчас Ашура, десятый день Мухуррама, как показывают часы реального времени, все еще отбивающие ритм другой эры. Тысяча триста сороковая годовщина мученичества Третьего имама, Сайида аль-Шухады.
Священник башни долго медитировал, погружаясь в молитвы и вспоминая строки священного писания. Сейчас, когда громадное красное солнце склоняется к горизонту бесконечной пустыни, его мысли возвращаются к настоящему. Ашура — совершенно особый день, это день искупления всеобщей вины и зла, содеянного через бездействие. Но в свойствах Садека — все время смотреть вовне, в будущее. Он знает, что отворачиваться от прошлого — порок, но так устроено его поколение. Поколение шиитского духовенства, ответившего на неумеренность прошлого века, поколение, которое отстранило улама от влияния, отступило от закона Хоменеи и его последователей, оставило управление народу и всерьез погрузилось в парадоксы модерна. Особым интересом Садека, его страстью и вдохновением в теологии, являлись исследования, направленные на пересмотр эсхатологии и космологии. И здесь, в башне высушенной солнцем глины, священник проводит несчетные процессорные циклы в раздумьях над одной из самых ужасных проблем, с которыми только сталкивались муджтахиды[182] — над парадоксом Ферми.
Однажды Энрико Ферми с коллегами обсуждали за обедом — могут ли другие миры быть населены продвинутыми цивилизациями?. «Да» — сказал он, — «но если это так, то почему они ни разу не заходили в гости?»
Садек завершает вечерние молитвословия почти в полной тишине, потом встает, привычно потягиваясь, и выходит из маленького и одинокого дворика у подножия башни. Он открывает разогретые солнцем ворота из кованого железа, и они опять поскрипывают. Он смотрит на верхнюю петлю и хмурится, желая, чтобы она была чистой и исправной. Подлежащая физическая модель признает его ключи доступа, и тонкая красноватая полоска около оси петли снова становится серебристой, а скрипение прекращается. Садек закрывает за собой ворота и входит в башню.
Он идет по крутой спиральной лестнице, которая поднимается вверх и вверх, закручиваясь по часовой стрелке. Во внешней ее стене — ряд узких и высоких окон, и каждое из них являет ему различные миры. Вот из этого видна земная ночь Рамадана. Сквозь другое — зеленые туманные небеса и близкий, слишком близкий горизонт. Садек аккуратно избегает мыслей о том, что же следует из наличия этого множественного пространства. Возвращаясь с молитвы, испытав чувство прикосновения к священному, он не желает терять чувство близости к своей вере. Он достаточно далек от дома, и много над чем надо подумать. Странные и любопытные идеи здесь везде и на каждом шагу, источников веры — не больше, чем воды среди пустыни, и потеряться очень легко.
Поднявшись по лестнице на самый верх, Садек подходит к двери из окованного железом старого дерева. Она не вписывается в интерьер — этакая культурная и архитектурная аномалия. Дверная ручка — петля черного металла, и Садек смотрит на нее так, будто это голова гадюки, изготовившейся укусить. Тем не менее, он протягивает руку, поворачивает рукоятку и шагает за порог дворца прямиком из фантазий.
Ничего из этого не существует — напоминает он себе. Это ничуть не реальнее, чем проделки джинна из Тысячи и Одной Ночи. И все-таки то, что ждет его за дверью, не может оставить равнодушным. Он улыбается — сардонической улыбкой ироничного самоотрицания, закаленного досадой.
Похитители Садека украли его душу и поместили ее — его? — в очень необычную темницу. В ней рядом стоят храм и башня, поднимающаяся до самого рая. И то, что находится в башне — классическая литания средневековым вожделениям, просто-таки сущность, выделенная из литературы пятнадцати столетий. Дворы с рядами колонн, прохладные бассейны, выложенные богатой мозаикой, комнаты и залы, набитые всеми вообразимыми предметами роскоши из пассивной материи, бессчетные пиршественные столы, терзающие его аппетит, и дюжины прекрасных неженщин, жаждущих утолить любое его желание. Садек — человек, и желаний у него — тоже дюжины, но он не осмеливается позволить себе поддаться искушению. Я не мертв, думает он. Следовательно, я не мог оказаться в раю. А значит, это — ложный рай, призванный сбить меня с пути. Вполне возможно. Если, конечно, я не мертв, ведь Аллах, мир имени его, считает что человек мертв, если его душа отделена от тела. Но означает ли это, что выгрузка — грех? Если да, то это место не может быть Раем, поскольку я — грешник. Но как же, однако, наивна вся эта сцена !
Садек всегда был склонен к философским изысканиям, и его представления о жизни после смерти более рассудительны, чем у многих, а привлеченные идеи — не менее спорны в рамках ислама, чем идеи Тейяра де Шардена — по отношению к католической церкви христианства в 20 веке. И если и есть в его представлениях об эсхатологии признак ложности рая — так это именно семьдесят две прекрасных гурии, готовых исполнить любые его желания. А ейли рай ложен, это значит, что на самом деле он не мертв…
Вся проблема реальности, поставленной под вопрос, настолько беспокоит его, что Садек снова принимается за то, что он делает каждую ночь. Он проходит мимо бесценных произведений искусства, ускоряя шаг, проносится сквозь дворы и коридоры мимо альковов, где возлежат, раздвинув ноги, почти обнаженные супермодели, поднимается по лестницам, и наконец попадает в маленькую необставленную комнату с единственным высоким окном в одной из стен. Там он медитирует, сидя на полу со скрещенными ногами — не в молитве, но в более сосредоточенном процессе логического рассуждения. Каждую ложную ночь (невозможно узнать, как на самом деле течет время за пределами этого раздела кармана киберпространства) Садек, схватившись с декартовым демоном в одиночестве собственного сознания, сидит здесь и размышляет. И каждую ночь здесь он задает себе один и тот же вопрос: Могу ли я определить, является ли это место истинным адом? И если не является, то как я смогу уйти отсюда?
* * *
Дух сообщает Амбер, что она была мертва почти ровно треть миллиона лет. В течение этого времени она была многократно воплощена из архива и снова умирала, но у нее нет памяти об этом. Она — копия центрального потока, а все остальные ветви завершили свое существование в одиночестве и изоляции.
Смерть и воскрешение не слишком тревожат Амбер — ни сами по себе, ни как угодно еще, ведь она родилась в пост-Моравекскую эпоху, в которую к таким вещам все привычны. Но в том, что поведал дух, есть множество очевидных пробелов, и это совершенно неудовлетворительно. Как будто ей долго и увлеченно рассказывали, как ее напоили и привезли сюда, но умудрились никак не упомянуть — автомобилем ли, поездом или самолетом.
Ее не смущают заверения духа, что она далеко от Земли, точнее — примерно в восьмидесяти тысячах световых лет. Когда они выгружались через маршрутизатор на орбите Хендай +4904/-56, они понимали, что идут на риск и могут оказаться где угодно, а то и вовсе нигде. Ей кажутся сомнительными слова о том, что она все еще внутри светового конуса своего отправлени. Из исходной передачи SETI однозначно следовало, что сигналы в сети маршрутизаторов — самовоспроизводящихся коммуникаторов на орбитах повсеместных в Галактике коричневых карликов — передаются мгновенно. Она некоторым образом предполагала, что по прошествии такого времени окажется дальше от дома.
Несколько больше ее настораживают слова духа о том, что человеческий фенотип привел себя к вымиранию по меньшей мере дважды, что планета их происхождения неизвестна, и что Амбер, можно считать, единственный человек, оставшийся в публичных архивах. На этих словах Амбер прерывает. «Но что-то тут не вяжется!» Она дует на чашку с кофе, пытаясь охладить ее содержимое. «Я мертва» — говорит она с ноткой знающего сарказма в голосе. «Помните? Я просто оказалась здесь. Тысячу секунд назад по субъективному времени я находилась в узле управления звездолета на орбите маршрутизатора, и мы договаривались о дальнейших планах. Мы согласились, что отправимся через него в качестве торговой миссии. А потом я проснулась в постели здесь, в стопятьсотом веке, чем бы это здесь не являлось и где бы оно ни было. Без дополнений и ключей к реальности. Я не пока не знаю, что это за реальность или симуляция, и что тут происходит. И хорошо бы тебе самому объяснить, зачем тебе понадобилась старая версия меня, не дожидаясь, пока я сама разберусь в ситуации, и скажу, что я не собираюсь помогать тебе ни в чем, пока не пойму, кто ты такой. Кстати говоря, а что с остальными? Где они? Я пришла не одна, ты знаешь об этом?»
Дух на мгновение замирает на месте, и Амбер ощущает холодок страха. Не зашла ли я слишком далеко? — гадает она.
«Случилось неприятное происшествие» — зловещим голосом говорит дух. Из прозрачной копии Амбер он превращается в контур человеческого скелета с замысловатыми наростами на костях — остеосаркомой более чем летальных размеров. «Мы-согласное считаем, что ты находишься в наилучшем положении, чтобы исправить ситуацию. Это касается демилитаризованной зоны».
«Демилитаризованной?» Амбер качает головой, задумывается и отпивает кофе. «Что ты имеешь в виду? Что это за место?»
Дух мерцает снова. Они меняет аватар на абстрактную анимацию вращающегося гиперкуба. «Демилитаризованная зона — пространство снаружи ядра нашей реальности, собственно открытое сущностям, свободно пересекающим наш сетевой экран и путешествующим к сети снаружи и обратно. Пространство, которое мы занимаем — это множество, граничащее с демилитаризованной зоной. Мы-согласное используем ДМЗ для оценки информационной ценности мигрирующих сущностей, разумных единиц валюты, и тому подобного. Мы-согласное занесли тебя по прибытии в фонд для фьючерс-сделок и опционов различных будущих человеческого вида».
«Валюта!» Амбер не знает, что и испытывать, любопытство или ужас — обе реакции кажутся ей подходящими. «Вы обходитесь так со всеми посетителями?»
Дух игнорирует ее вопрос. «В зоне развивается вышедшая из-под контроля семиотическая утечка. Мы-согласное уверены, что только ты можешь справиться с ней. Если согласишься, мы обменяем ценности, заплатим, наградим за сотрудничество, ускорим вознаграждение, дадим вольную, вернем на родину!»
Амбер осушает чашку кофе. «Вы когда-либо раньше вступали в экономическое взаимодействие с людьми вроде меня?» — спрашивает она. «Если нет — то почему я должна доверять вам? Если да — то почему вы воскресили именно меня? Может, где-нибудь вокруг найдется версия меня с большим опытом?» Она скептически поднимает бровь. «Это похоже на завязывание насильственных взаимоотношений».
Дух продолжает увиливать от ее попыток выяснить, что к чему. Он растет, мерцает, делается прозрачным, и превращается в чуть запыленное окно, в котором виднеются невозможные пейзажи. Над зелеными яйцевидными холмами и аппетитно выглядящими замками плывут облака, поросшие деревьями. «Природа утечки: в демилитаризованной зоне вырвался на волю инопланетный интеллект» — объявляет он. «Инопланетянин применяет некорректную семиотику к сложным структурам, предназначенным для обеспечения торговли. Ты знаешь этот интеллект, Амбер. Мы требуем решения. Убей чудовище, и мы представим линию доверия. Реальность для владения и управления на правах собственника, введение в курс правил торговли, предоставлений дополнений чувств и возможности путешествовать. Можем даже обновить до возможности консенсуса вас и нас, если пожелаете».
«Расскажите мне про чудовище…» Амбер тянется вперед, жадно вглядываясь в окно. Что-то в ней очень сомневается по поводу последнего предложения. Обновить меня до фрагмента-призрака иноплатетного группового сознания? — презрительно думает она. «Где этот инопланетянин?» Лишенная способности запускать дополнительные потоки себя и исследовать сложные задачи, она чувствует себя слепой и неуверенной. «Это часть Вунч?»
«Неизвестное данное. Это-они пришло с вами» говорит дух. «Случайно активировано вновь несколько секунд перед сейчас. Оно буйствует в демилитаризованной зоне. Помоги нам, Амбер. Спаси наш узел, или нас отключат от сети. Если случится это, ты умрешь вместе с нами-мы. Помоги нам…»
* * *
Быстрое и устрашающее, как крылатая ракета, разворачивается поспоминание — одинокое и принадлежащее кому-то еще.
Одиннадцатилетняя Амбер — неуклюжее и долговязое дитя на улицах Гонконга, турист-деревенщина, воочию увидевший горячее ядро Срединного Королевства. Это ее первый и последний отпуск, а потом Сообщество Франклина усадит ее в капсулу полезной нагрузки космолета Шень-Чжоу и выстрелит ей на орбиту с Синь-Кьян. Но пока она временно на воле, хоть она и заложена под несколько миллионов евро. Скоро она станет маленьким тайконавтом и приготовится долгие годы работать на орбите Юпитера, чтобы рассчитаться с сетью самораспространяющихся опционов, которая ею владеет. Это не совсем рабство; скорее — это часть корпоративной игры Папы, охраняющей ее от преследований Матери, которая пытается вернуть ее в послечеловеческую неволю и заставить взрослеть в образе старомодной маленькой девочки. А сейчас у нее есть немного карманных денег, номер в Хилтоне и ее личный Франклин-удаленный помощник — и она решила, что устроит себе это туристическое просвещение в стиле восемнадцатого века. Устроит его с размахом, потому что…
Это ее последний день на свободе в биосфере, что эволюционирует волей случая.
В этом десятилетии все самое интересное происходит в Китае. Здесь горячо и тесно, прямо как в ядре звезды, а с устаревшим и отставшим здесь обходятся безо всякой жалости. Рвение националистов догнать Запад передало эстафету рвению потребителей достать самые свежие и модные штучки, какие только есть в мире — здесь нарасхват идут и самые оригинальные туристические сувениры с причудливо-старомодных улиц Америки, и самые горячие, быстрые и умные обновления для тела и души. А Гонконг жарче и быстрее почти любого другого места в Китае, что значит — и во всем мире тоже. Это такое место, где туристы из Токио таращатся с разинутыми ртами, пораженные блеском и великолепием высокотехнологичной жизни, оторопелые и футурошокированные…
Амбер идет по Жардин-Базару (скорее Жардин Безумной — думает она), погрузившись во влажный ветер и шум. На крышах дорогих торговых центров и роскошных отелей из стекла и хрома растут геодезические купола, такие ажурные, что кажется, они вот-вот уплывут прочь, подхваченные горячим бризом с моря. Из Кай Тека больше не доносится рев аэробусов, и не плывут больше по небу штормовые тучи полированного алюминия, проливающиеся дождем бледнолицых туристов на торговые центры и рыбные рынки Кулуня и Новых Территорий. Идут последние напряженные дни Войны Против Неразумия, и в небе проплывают невероятные формы. Амбер пялится, задрав голову, на Шень-Ян F-30, набирающий высоту почти под вертикальным углом. Мешанина недоступных пониманию несущих поверхностей, которые сходятся в точке перспективы, отрицающей пространственное мышление, а заодно и взгляд радаров. Китайский… Истребитель? Ракетная платформа? Суперкомпьютер? Он уходит вдаль над Южно-Китайским морем, чтобы присоединиться к неусыпному патрулю, стоящему на страже капиталистического мира — гаранту уверенности, что все защищены от Войск Отрицания[183] и Напасти от Вакхаба.
Вдруг Амбер на мгновение становится просто не по годам развитым человеческим ребенком. Ее подсознание отключается — цензор-боты Китайского правительства, вездесущие силовые процессы-демоны инфовойны, явились воспрепятствовать ее когнитивным способностям возможность получить сведения об их наиболее грозном оружии. И воспользовавшись этими секундами, пока ее сознание пусто, как выеденное яйцо, человек с тонкими чертами лица и синими волосами резко толкает ее в спину и сдергивает с плеч рюкзак.
«Эй!» — кричит она, пытаясь устоять на ногах. Ее разум расфокусирован, а оптика не повинуется — она отказывается фиксировать биометрическую модель нападающего. Миг оцепенения — слепая зона для устройств ведения журнала реального времени и время, потраченное на попытки удержать равновесие, а не на погоню — и вор уже убегает. А с отключенными дополнениями она не знает, как закричать «Держите вора!» на кантонском.
Спустя несколько секунд истребитель уходит из поля зрения и цензор-поле отпускает. «Держите его, растяпы!» — кричит она. Но любопытные покупатели только разглядывают невоспитанного ребенка-чужестранца. Пожилая женщина направляет на нее камеру одноразового телефона и что-то кричит через плечо. Амбер берет ноги в руки и бежит. Она уже чувствует, как отдается где-то во внутренностях инфразвуковой сигнал тревоги рюкзака. Если она не успеет вовремя, рюкзак устроит сцену. Покупатели бросаются врассыпную, женщина с коляской пытается оказаться подальше, но вместо этого чуть не сбивает ее с ног.
К тому моменту, когда Амбер находит перепуганный рюкзак, вора и след простыл. Ей понадобилась почти минута утешений, чтобы рюкзак перестал вопить и втянул шипы достаточно, чтобы его можно было снова надеть. И к этому времени рядом уже показывается робокоп. «Идентифицируйте себя» — скрежещет он на синтетическом английском.
Амбер в ужасе смотрит на рюкзак: в его боку огромная дыра, и он слишком легкий. Она потерялась, понимает она в отчаянии. Он украл ее. «Помогите» — тихо говорит Амбер, протягивая сумку полисмену, сидящему где-то и смотрящемуна нее через глаза робота. «Украли».
«Какая вещь отсутствует?» — спрашивает робот.
«Моя Хеллоу Китти» — говорит она, хлопая ресницами, включив умение притворяться на полную, заставляя совесть подчиниться и прекрасно понимая, что если полиция узнает истинную природу ее кошки, последствия будут печальными. «Моего котенка украли! Вы можете помочь?»
«Конечно» — говорит полицейский, кладя уверяющим жестом руку ей на плечо. Рука тут же превращается в стальной нарукавник, подталкивает ее к фургону, и полицейский объявляет ей важным официальным тоном, что она арестована по подозрению в краже из магазина, и что от нее требуется предъявить сертификат личности и отчетность, подтверждающую в установленном порядке право владения на все имеющиеся при ней вещи, если она хочет доказать свою невиновность.
К тому моменту, когда биологический мозг Амбер осознает, что ее вежливо арестовали, некоторые из внешних ее ветвей уже вопят во весь голос, призывая о помощи, а отслеживатели мобильной коммерции определяют отделение, куда ее везут. Это несложно, ведь здесь используют только лицензионные программы; запуская их, нельзя не нажать определенные кнопки на экране, а нажимая их, не можешь не оставлять следов. Внешние ветви генерируют агентов и отправляет их доложить о случившемся Сообществу Франклина, организации «Международная Амнистия», Партии Пространства и Свободы, и адвокатам ее отца. Когда немолодая женщина-полицейский доставляет ее в пункт временного задержания для расследования дел несовершеннолетних (с вишневыми и бирюзовыми стенами), телефоны на столе дежурного уже галдят вызовами от приставов, продавцов фаст-фуда и (особенно часто) — от расторопного журнала о жизни знаменитостей, котоый увлекается отслеживанием дел ее отца. «Вы можете помочь мне вернуть мою кошку?» — упорно выспрашивает она у полицейского.
«Имя» — читает офицер. В ее глазах поблескивают строчки мгновенного перевода. «Пожалуйста, отпечатать ваша идентичность надежно».
«Мою кошку украли» — тянет свое Амбер.
«Ваша кошка?» Полицейский озадачена. Она начинает сердиться: иметь дело с подростками-чужестранцами, несущими тарабарщину в ответ на вопросы — не ее амплуа. «Мы спрашивать ваше имя?»
«Дело не в этом!» — твердит Амбер. «А в моей кошке! Ее украли. У меня украли мою кошку».
«А-а. Ваши бумаги, пожалуйста».
«Бумаги?» Амбер начинает волноваться. Она не чувствует внешнего мира — вокруг камеры установлена клетка Фарадея, и внутри такая тишина, что ее одолевает клаустрофобия. «Я хочу свою кошку! Сейчас…»
Полицейский щелкает пальцами, засовывает руку в карман, достает карточку-идентификатор, и демонстративно показывает на нее свободной. «Бумаги» — повторяет она, «Или…»
«Я не знаю, о чем вы говорите» — причитает Амбер.
«Подожди». Полицейский как-то странно смотрит на нее, поднимается, выходит, и минуту спустя возвращается с человеком с тонкими чертами лица, в деловом костюме и слегка светящихся проволочных очках.
«Ты устроила тут представление» — говорит он грубо и резко. «Как твое имя? Скажи мне честно, или тебе придется провести тут ночь».
Амбер начинает рыдать в голос. «Мою кошку украли!» — выдавливает она.
Очевидно, ни детектив, ни полицейский не знают, что делать с этой сценой. Она щедро сдобрена эмоциональными обертонами и зловещими дипломатическими вовлечениями, и это вышибает их из колеи. «Жди здесь» — говорят они и убираются из камеры, оставив ее наедине с аниматронной пластиковой коалой и дешевой ливанской кофеваркой.
До Амбер в полной мере доходит, что означает потеря кошки, и она плачет громко и отчаянно. С потерями и предательствами сложно иметь дело в любом возрасте. А кошка целый год была ей лучшим другом. Компаньоном, шутником и утешителем. И островком уверенности, давшим ей силы вырваться из плена сумасшедшей матери… Кошка могла просто отправиться в магазин тел, где ее разберут на печатные платы или пустят на суп, и это слишком ужасно, чтобы думать об этом. Амбер плачет навзрыд в комнате для допросов, полная отчаяния и безнадежной тоски, а запертые снаружи ветви ее сознания ищут способы синхронизироваться.
Но через час, когда она успокаивается и опускается в болото чистого отчаяния, в дверь стучат. Стучат! Внутрь заглядывает любопытная голова. «Пожалуйста, идти с нами» — говорит она, зайдя внутрь — это женщина-полицейский с плохой программой-переводчиком. Она видит всхлипывания Амбер и укоризненно что-то говорит вполголоса, но когда Амбер встает и плетется к двери, она выходит.
За столом дежурного ждет детектив с обернутой бечевкой коробочкой из влажного картона. Вокруг теснятся полицейские бюрократы в разных формах телеприсутствия. «Пожалуйста, идентифицируйте» говорит он, перерезая веревку.
Внешние ветви приходят синхронизировать память, и Амбер трясет закружившейся головой. «Что это…» — собирается спросить она, но тут крышка разлетается на части, брызгая мокрой крошкой. Оттуда высовывается треугольная голова, с любопытством втягивает воздух, и из ноздрей, окруженных коричневым пушком, выходят пузыри. «Чего ты так тормозила?» — спрашивает кошка, когда Амбер, запустив руки в коробку, достает ее оттуда, всю в водорослях и морской воде.
* * *
«Если хотите, чтобы я разделалась с вашим инопланетянином, для начала дайте мне привилегии изменения реальности» — говорит Амбер. «Кроме того, мне нужны последние версии всех, кто пришел со мной сюда. Соберите нас вместе, и предоставьте им тоже корневые привилегии. Далее, нам потребуется доступ к другим вложенным вселенным в ДМЗ. И наконец, я хочу пушки. Много пушек».
«Это может быть затруднительно» — говорит дух. «Много других людей давно достигли точки прерывания. Есть еще по меньшей мере один человек живой, но недоступен в связи с прохождением эсхатологического эксперимента в настоящее время. Остальные были-есть потеряны в ДМЗ. Мы способны/можем предоставить вам экстремальный доступ к ДМЗ, но запрашиваем объясните нужду в кинетическом оружии».
Амбер вздыхает. «Ребята, вы ничего не смыслите в популярной культуре?» Она встает и потягивается, выжимая поддельное чувство сонного расслабления из мускулов. «И еще я хочу…» Они запинается. Что-то отсутствует — слово не доходит до кончика языка. «Погоди. Есть что-то еще, о чем я забыла». Что-то важное, озадаченно думает она. Что-то что всегда было рядом что…знает…мяу… поможет? Она чувствует, как ее губы говорят: «Ладно. Этот другой человек. Я действительно желаю ее видеть. Это не обсуждается. Пойдет?»
«Это может быть затруднительно» — повторяет дух. «Сущность циклирует в рекурсивно ограниченной вселенной».
«Это как?» Амбер моргает. «Не мог бы ты перефразировать? Или проиллюстрировать?»
«Иллюстрация» Дух достает из воздуха бутылку Кляйна[184], свернув ее из плазменного сгустка. Амбер пытается вглядеться, и ее глаза расфокусируются. «Ближайшее соответствие в историческом архиве людей — демон Декарта. Эта сущность отступила в закрытое пространство; теперь сомневается, является ли оно объективно реальным, или нет. Взаимодействовать отказывается. Как ни пытаемся».
«Хорошо, доставишь меня в это пространство?» — спрашивает Амбер. Она знает, как управляться с карманными вселенными — это неотъемлимая часть ее жизни.
«Риск может сопутствовать направлению действий этому» — предупреждает дух.
«Ну и что?» — раздраженно говорит она. «Просто доставь меня туда. Это кое-кто, кого я знаю, разве нет? Отправь меня в ее сон, и я разбужу ее, идет?»
«Понял» — говорит дух. «Приготовься».
Без малейшего предупреждения Амбер просто оказывается в другом месте. Она оглядывается и видит узорчатую мозаику на полу и выбеленные каменные стены с открытыми окнами, сквозь которые в ночных небесах слабо мерцают звезды. Каким-то образом оказывается, что на ней теперь только возбуждающее белье под почти прозрачным платьем, а ее волосы стали длиннее почти на полметра. Все это действует весьма дезориентирующе. Она стоит в дверях комнаты, в которой нет ничего, кроме постели. И на постели…
«Вот черт» — восклицает она. «Кто ты?» Молодая и потрясающе, классически красивая женщина в постели рассеянно смотрит на нее и перекатывается на бок. На ней — ни единой ниточки, на ее коже от ушей до самых пят — ни единого волоска, и в ее расслабленной позе читается приглашение. «Так» — спрашивает Амбер. «Что тут происходит?»
Женщина в постели манит ее медленным движением. Амбер качает головой. «Извини, похоже, эту сцену делани не для меня». Она отступает в коридор, с трудом шагая на непривычно высоких каблуках. «Что это, какая-то юношеская фантазия, да? И до чего примитивная…» Она снова оглядывается. В одном направлении — коридор с другими открытыми дверями, в другом — спиральная лестница. Амбер сосредотачивается, пытаясь приказать вселенной доставить ее к точке логического назначения, но ничего не происходит. «Ладно, придется делать все самой. Вот бы…» Она хмурится. Кого-то еще тут не хватает, но только она собралась пожелать, чтобы он был рядом, как забывает, кого именно. Поэтому она делает глубокий вдох и направляется к лестнице.
«Вверх или вниз?» — спрашивает она себе под нос. Вверх? Если у тебя есть башня, логично спать на самом верху. Она осторожно поднимается по лестнице, держась за спиральный поручень. Интересно кто же выдумал эту вселенную? — думает она, И какая роль в этом сценарии отведена мне? Потом она находит этот вопрос весьма смешным. Ну, погодите, я ему устрою…
Наверху лестница упирается в простую деревянную дверь с засовом. Она не заперта. Амбер задерживается на несколько секунд, боясь встречи со сновидцем, настолько погруженным в солипсихм, что он выстоил вокруг себя этот дворец жарких фантазий. Как же я надеюсь что это не Пьер, мрачно думает она, и толкает дверь внутрь.
Комната пуста. В ней деревянный пол, и никакой мебели, а единственное окно находится высоко в стене. Спиной к ней сидит со скрещенными ногами человек в монашеских одеждах и что-то тихо бормочет сам себе, немного кивая. Она осознает, кто это, и у нее спирает дыхание. Мать вашу! Глаза Амбер распахиваются. Так вот что было у него в голове все это время?
«Я не звал тебя» — спокойно говорит Садек, не утруждая себя повернуться и взглянуть на нее. «Уходи, искусительница. Ты не реальна».
Амбер прокашливается. «Жаль разочаровывать тебя, но ты неправ» — говорит она. «Нам предстоит поймать инопланетное чудовище. Пошли, поохотимся».
Садек перестает кивать. Он медленно садится, выпрямляет спину, встает и разворачивается к ней. Его глаза поблескивают в лунном свете. «Это необычно». Он раздевает ее пристальным взглядом. «Ты похожа ка кого-то, кого я знал. Такого раньше не было».
«Еще бы не похожа, черт дери!» Амбер готова вспылить еще больше, но удерживает себя в руках. «Что тут творится, приватная вечеринка Общества Объединенных Солипсистов?»
Выражение лица Садека делается озадаченным. «Я… Прости, ты говоришь, что ты реальна?»
«Я так же реальна, как и ты». Амбер тянется и берет его за руку. Он не сопротивляется, и она тащит его к двери.
«Ты мой первый посетитель… Никто никогда не приходил сюда раньше!» — говорит он потрясенно.
«Послушай… Пойдем отсюда!» Она тянет его за собой, вниз по спиральной лестнице. «Ты вправду хочешь здесь остаться?» Она оглядывается через плечо. «Что это за место такое?»
«Ад — это искажение небес…» — медленно говорит он, запустив пальцы свободной руки в бороду. Вдруг он тянется к ней, хватает за талию, и притягивает к себе. «Надо выяснить, насколько ты реальна…» Амбер, совсем не привыкшая к подобному обращению, отвечает, с силой наступив ему на ногу и отвешивая весьма увесистую пощечину.
«Ты реальна!» — кричит он, отступая, спотыкаясь и падая на ступени. «Прости меня, пожалуйста! Я должен был убедиться».
«В чем-в чем ты там хотел убедиться?» — огрызается она. «Тронь меня еще раз, и останешься тут вариться». Она поспешно генерирует отражение, чтобы то просигнало духу снаружи вытащить ее из этой карманной вселенной. Нехорошее это место, думает она.
«Но мне необходимо было… Постой. У тебя есть собственная воля. Ты только что это продемонстрировала!» Он умоляюще смотрит на нее, тяжело дыша. «Прости… Прими мои извинения! Мне было нужно убедиться — ты очередной зомби, или все-таки нет?»
«Зомби?» Она оглядывается и видит, что в двери стоит еще одна живая кукла — вся, за исключением промежности, завернутая в обтягивающую кожу. Она маняще машет Садеку. У ее ног мурлыкает, ожидая внимания, еще одно тело, на котором из одежды — только стратегически расположенные полоски резины. Амбер с отвращением поднимает бровь. «Ты думал, что я — одна из них?»
Садек кивает. «Недавно они стали умнее. Некоторые из них могут говорить. Я почти принял одну за…» Он судорожно дергается. «Нечисть…»
«Нечисть». Амбер задумчиво смотрит на него. «Так значит, получается, это не твой личный рай, да?» Поколебавшись, она протягивает ему руку. «Пошли отсюда!»
«Прости меня за то, что я подумал, будто ты зомби» — повторяет он.
«Думаю, что в таких обстоятельствах я тебя прощаю» — говорит она. И тогда дух вытаскивает их обоих во вселенную снаружи.
* * *
Новые воспоминания воссоединяются с настоящим.
Империя Кольца — гигантское скопление самовоспроизводящихся роботов, питаемое кинетической энергией и массой маленькой луны Ю-47 (Барни). Амбер собрала ее на низкой юколоюпитерианской орбите, чтобы обеспечить стартовую площадку для межзвездной экспедиции, которую помогают ей запустить деловые партнеры ее отца — но здесь заседает и ее двор, ведущий институт юриспруденции во внешней Солнечной системе. Амбер здесь — Королева, арбитр и правитель. А Садек — ее судья и советник.
Истец, которого Амбер знает только как пятнышко на радаре в тридцати световых минутах отсюда, отправил в ее двор иск, утверждающий, что некая полуразумная корпорация-финансовая пирамида, прибывшая в околоюпитерианское пространство двадцать миллионов секунд назад, использовала злоупотребление корпоративным положением, подкупы, а так же еретические действия с целью заполучить все другие интеллекты в системе в состав собственного мем-набора. Целая вязанка контратакующих многопоточных встречных исков, утверждающих в свою очередь, что данное световое пятнышко виновно в нарушении авторских прав, патентов и кодекса коммерческой тайны, требует теперь повышенного приоритета в ее внимании, и рассмотрения вопроса о намерениях вторгнувшегося.
Прямо сейчас Амбер нет дома в Кольце, и она не может рассмотреть это дело лично. Она оставила Садеку мороку с норовистыми механизмами ее законодательной системы — которая была сконструирована как раз для того, чтобы корпоративные извороты сопровождались болью в пятой точке — и, утащив с собой Пьера, отправилась с визитом в другую юпитерианскую колонию, в Республику-Приют. Республика, семенем которой был корабль-приют Сообщества Франклина Эрнст Сангер, за четыре года выросла в шипастую снежинку трех километров в ширину, и из ее сердцевины выглядывает медленно растущий цилиндр О-Нейлла[185] Большинству обитателей космической станции меньше двух лет от роду, но, несмотря на это, они уже пополнили ряды борганизма Сообщества.
Там, на склоне холма, неустойчиво прилепившегося к краю цилиндра, есть площадь, замощенная самой натуральной шероховатой галькой. Небо над головой — черный окоем, медленно вращающийся вокруг направленной на Юпитер центральной оси. Амбер лежит в плетеном кресле, вытянув ноги перед собой и закинув руку за голову. На столах разбросаны останки неописуемого обеда, а она гладит лежащую у нее на коленях кошку, погруженная в сытость и расслабление. Пьер куда-то делся — наверное, гуляет по какой-нибудь из экосистем-прототипов, которые испытывают специализированные ветви сознания борганизма; закрытая экоинженерия — его особый интерес. Амбер наслаждается безмятежностью. Она только что восхитительно поела, у нее нет исков, о которых надо тревожиться, и дома все идет в установленном порядке — редко когда удается урвать кусок времени и провести его так хорошо.
«Ты поддерживаешь связь с отцом?» — спрашивает Моника.
«М-м-м». Кошка тихо мурчит, и Амбер гладит ее бок. «Мы пишем друг другу по электронной… Иногда».
«Я тут вспоминала…» Моника для местных боргов — царица логова, она гибка, кареглаза, и у нее обманчиво медлительный слог — помесь йоркширского английского с наречием Силиконовой долины. «Мы перекидываемся с ним парой слов, бывает… Теперь, когда Джанни на пенсии, ему мало что осталось делать на дне колодца. Он упоминал, что собирается к нам».
«Что? Во имя Юпитера, в перийовий?» Амбер, встревожившись, открывает глаза. Айнеко перестает мурчать и обвиняюще смотрит на Монику.
«Не беспокойся». Видно, Монику этот диалог немного забавляет. «Думаю, он не испортит тебе вечеринку».
«Но сюда, в такую даль…» Амбер выпрямляется. «Черт!» — говорит она тихо. «Что на него нашло?»
«Непоседливость среднего возраста, говорят мои братья снизу». Моника пожимает плечами. «В этот раз Аннетт его не остановит. Но он не собрался еще запускаться».
«Это хорошо. Может, он не… — Амбер прерывается. — „Запускаться“ — что именно ты имеешь в виду?»
Улыбка Моники поддразнивает ее несколько секунд, но потом старшая женщина сдается. «Он поговаривает о выгрузке».
«Тебя смущает это, или что-то другое?» — спрашивает Ан. Амбер, немного задетая, глядит на нее, но Ан смотрит у сторону. Вот тебе и друзья, думает Амбер. Быть королевой всех своих начинаний — хороший способ порвать равные отношения.
«Он не осилит» — предсказывает Амбер. «Папа выгорел».
«Он думает, что сумеет зажечь огонек снова, если оптимизируется, а потом вернется». Моника продолжает улыбаться. «Я не устаю ему твердить, что именно это ему и нужно».
«Не хочу, чтобы папа совал свой нос. Или мать. Или Тетя Нетти и Дядя Джанни. Запись иммиграционному контролю: не давать визу Манфреду Максу и остальным упомянутым лицам без согласования с секретариатом Королевы».
«Чем он так тебе досадил?» — лениво спрашивает Моника.
Амбер вздыхает и сдается. «Ничем. Не то, чтобы я была неблагодарна, или что-то еще, но просто он настолько экстропианец, что от этого неуютно. Это же все считалось концом света в прошлом столетии… Помнишь?»
«Как думаю я, он очень, очень дальновидный орг» — уверяет борганизм Франклина устами Моники. Но Амбер отводит взгляд. Вот Пьер бы понял — думает она. Пьер понял бы, почему ей не по душе возможное появление Манфреда. Ему тоже хочется устроить свой собственный уголок, где предки не следили бы за каждым его шагом, хотя у него на то совсем непохожие причины. Она видит, как кто-то мужского пола и более или менее взрослого возраста — Никки, наверное, хоть она и не встречала его уже долгое время — идет к площади, абсолютно обнаженный и красиво загоревший.
«Родители… Да чем они вообще хороши?» — спрашивает Амбер со всей язвительностью, присущей семнадцатилетним. «Они теряют гибкость, даже когда остаются неотеничными[186]. А палеолитическая традиция детского рабства никуда не подевалась. По-моему, это бесчеловечно».
«Сколько тебе было лет, когда тебя можно было оставить дома одну?» — подначивает Моника.
«Три года. Когда у меня появились первые импланты». Амбер улыбается идущему к ним юному Адонису, и он улыбается в ответ. Да, это Никки, и очевидно, ему приятно видеть ее. Хорошо живется — думает она, праздно раздумывая также, говорить ли об этом Пьеру.
«Времена меняются» — замечает Моника. «Не списывай со счетов свою семью, может настать такое время, когда ты захочешь, чтобы они были рядом».
«Ха». Амбер строит гримасу старому борг-компоненту. «Вы все так говорите!»
* * *
Как только Амбер шагает на траву, она ощущает, как перед ней раскрываются возможности. Здесь она имеет права управления, и вселенная широка, велика и раскрыта перед ней — совсем не как экзистенциальная ловушка Садека. Всплеск активности подпроцесса — и к ней возвращается прежний облик, удобная одежда и короткая прическа. Запускается еще один всплеск — и приносит ей целую кипу диагностических сведений. У Амбер есть мерзкое чувство, что ее запустили в песочнице с тестом на совместимость — судя по некоторым признакам, ее доступ к интерфейсу контроля сим-пространством осуществляется через прокси — но по меньшей мере, он теперь есть.
«Ого! Наконец я снова в настоящем мире!» Она с трудом сдерживает восторг, и даже забывает дуться на Садека за то, что в постановке его декартова театра на тему пуританского ада он принял ее за актера. «Смотри, это ДМЗ!»
Они стоят на поросшем травой холмике и смотрят вниз, на сверкающий средиземноморский городок. Он дремлет под светом несолнца — размытый сгусток, похожий на сияющий фрактал Мандельброта, висит в фокусе гиперболического ландшафта, раскрывающегося перед ними и уходящего в непостижимую даль. В стенах мира, разделенные регулярными интервалами, открываются синие, как глаза младенца, колодцы — проходы в другие части пространства-многообразия. «Насколько оно большое, дух? В единицах симуляции планеты?»
«Демилитаризованная зона — вложенная реальность, пропускающая через себя все потоки данных между местным маршрутизатором и построившей его цивилизацией. Она занимает примерно одну тысячную мощности мозга-матрешки, частью которого является, но вышедшая из-под контроля утечка, действующая сейчас, поглотила большую часть этой мощности. Мозг-матрешка, ты знакома с этим понятием?» Дух говорит суетливо и педантично.
Садек качает головой. Амбер вопросительно смотрит на него. «Возьми все планеты звездной системы и разбери их» — объясняет она. «Обрати их в пыль, и собери из нее нанокомпьютеры, получающие энергию от теплообменников. Они распределены по концентрическим орбитам вокруг центральной звезды, на внутренних температура приближается к точке плавления железа, внешние — холоднее жидкого азота, и каждый следующий слой работает на сбросовом тепле предыдущего. Это примерно как русская матрешка, сделанная из сфер Дайсона, оболочка внутри оболочки внутри оболочки. Но для поддержания человеческой жизни она не подходит. Это компьютроний, материя, оптимизированная на атомном уровне для проведения вычислений — на ней могут жить только выгрузки. Папа рассчитывал, что наша собственная Солнечная система может разместить, м-м-м, в сто миллиардов раз больше сознаний, чем Земля — по скромным оценкам. И все это — в качестве выгрузок, живущих в сим-пространстве. Сначала надо только разобрать все планеты и построить из полученного материала мозг-матрешку».
«А-а». Садек задумчиво кивает. «Это совпадает и с вашим определением?» — спрашивает он, глядя на светящуюся точку, которой дух обозначает свое присутствие.
«По сути» — нехотя признает тот.
«По сути?» Амбер оглядывается. Миллиард неисследованных миров, думает она, чувствуя головокружение. И это только сетевой фильтр? И все же Амбер не может отделатьсяот ощущения, будто здесь что-то не так.
Да, нужно быть чем-то большим, чем человек, просто чтобы голова не пошла кругом от больших чисел, описывающих здешний размах. Но во всем происходящем нет ничего принципиально непонимаемого. Отец говорил, что в такой цивилизации доведется жить Амбер спустя время, меньшее срока существования ее биологического тела. Но одно дело — Земля 2020-х: отец с приятелями, распевающие «Ликвидировать Луну! Метаболизировать Марс!» в замке под Прагой в ожидании результатов бесстыже подтасованных выборов, Партия Космоса и Свободы, пробивающаяся в лидеры в ЕС и выходящая на вторую космическую скорость, и все, что за этим последовало. А совсем другое — древняя инопланетная цивилизация в килопарсеках от дома. Где экзотическая сверхнаука? Как насчет нейронных звезд, сверхплотных солнц из странной материи, структурированной для вычислений не на атомных и электронных, а на ядерных скоростях? Не нравится мне это, думает она и генерирует копию себя, чтобы та установила канал личной связи с Садеком. Они недостаточно развиты. Как ты думаешь, могут ли эти парни быть чем-то вроде Вунча? Паразитами или варварами, едущими без спроса и билета?
Ты думаешь, что они нам лгут? — отправляет Садек в ответ.
«Гм-м». Амбер идет к площади внизу, в сердце поддельного города. «Слишком они похожи на людей».
«На людей». В голосе Садека звучит странная тоска. «Ты говорила, что люди вымерли?»
«Ваш вид устарел» — надменно говорит дух. «Неадекватно адаптирован к искусственным реальностям. Плохо оптимизированные цепи, избыточно сложные узкополосные сенсоры, неразбериха в глобальных переменных…»
«Да, да, я поняла» — говорит Амбер, переключая свое внимание на город. «Почему ты тогда думаешь, что мы можем справиться с этим инопланетным богом, с которым у вас неприятности?»
«Он звал вас» — говорит дух, сужаясь из эллипса в линию, и затем сжимаясь в безразмерную ярко сверкающую точку. «И он идет сюда! Мы-согласное не желает подвергаться риску экспозиции. Позови нас-меня, когда победишь дракона! До встречи!»
«О, черт…» Амбер оборачивается, но духа больше нет — только они с Садеком остались под жарким солнечным светом. Площадь похожа на ту, другую, в Республике-Приюте — очаровательна и по-деревенски проста. Но в городе нет никого и ничего, кроме только узорчатых чугунных скамеек под ярким полуденным солнцем, стола с солнечным зонтом над ним, и чего-то пушистого, разлегшегося рядом в пятне солнечного света.
«Похоже, теперь мы одни» — говорит Садек. Он криво ухмыляется и кивает в сторону стола. «Может быть, нам стоит подождать в теньке, пока не явится неприятель?»
«Неприятель». Амбер озирается по сторонам. «Похоже, дух крепко побаивается этого инопланетянина. Интересно, почему?»
«Инопланетянин желал нас встретить». Садек подходит к столу, отодвигает стул и осторожно садится. «Это может быть очень хорошими новостями… Или очень плохими».
«Гм-м-м». Амбер завершает осмотр окрестностей, и не находит признаков жизни. Не придумав чего-нибудь получше, она осторожно подходит к столу и садится напротив Садека. Он, похоже, немного нервничает под ее взглядом — хотя может быть, он просто смущается от того, что увидел ее в белье. Случись со мной такая же загробная жизнь, я бы тоже смутилась, думает Амбер наедине с собой.
«Эй, ты чуть не наступила на…» Садек замирает, озадаченно глядя на что-то у левой ступни Амбер. Потом он широко улыбается. «Что ты здесь делаешь?» — спрашивает он у слепого пятна в поле зрения Амбер.
«С кем ты говоришь?» — пораженно спрашивает она.
«Он говорит со мной дурашка» — отвечает из слепого пятна что-то невероятно знакомое. «Так эти чмошники пытаются использовть тебя чтобы прогнать меня? То же мне, придумали».
«Кто…» Амбер прищуривается, глядя брусчатку. Она генерирует толпу отражений, и те наседают на ключи модификации реальности. Слепому пятну все ни по чем. «Ты тот инопланетянин?»
«А кто еще, по-твоему?» — спрашивает слепое пятно с неприкрытой иронией. «Не-а. Я домашняя кошка твоего бати. Слушай, хочешь смыться отсюда?»
«Э-э-э». Амбер протирает глаза. «Извини, но я почему-то не вижу тебя. Где ты?» — спрашивает она осторожно. «Мы знакомы?» У Амбер есть странное чувство — она знает это слепое пятно, оно чем-то очень, очень важно — и что-то отсутствует в ее самоощущении. Потеряно что-то очень близкое, но что именно? Не получается вспомнить.
«Вот как, детка…» В голосе-которого-нет, исходящем из пятна расфокусированности на земле, сквозит нотка удивления, смешанного с такой усталостью, какая бывает, наверное, если несешь на своих плечах тяжесть всего мира. «Крепко же они вас взломали, вас обоих. Позволь мне, я все починю».
«Нет!» — восклицает Амбер, на мгновение опередив Садека. Он смотрит на нее с удивлением. «Ты действительно захватчик?»
Слепое пятно вздыхает. «Припомни как следует. Я такой же захватчик, как и ты. Я пришла сюда вместе с тобой! Но есть отличие, я не собираюсь позволять тупым корпоративным духам использовать меня как универсальную измеряемую валюту».
«Измеряемую?» Садек замирает. «Я знаю тебя!» — говорит он, и на его лице отражается сущее, колоссальное удивление. «О чем ты говоришь?»
Слепое пятно зевает, обнажая острые белоснежные клыки. Амбер трясет головой, пытаясь прогнать галлюцинацию. «Дай-ка угадаю. Ты проснулся в комнате, этот инопланетный дух тебе сказал, что человеческий вид вымер, и попросил что-нибудь со мной сделать — верно?»
Амбер кивает, и по ее спине бегут мурашки. «Он лжет?» — спрашивает она.
«Да, черт подери!» Теперь слепое пятно улыбается, и улыбка в пустоте уже никуда не девается — Амбер взаправду ее видит, только не видит тела, которому улыбка принадлежит. «По моим прикидкам, мы в шестнадцати световых годах от Земли. Вунч тут проходили, они порылись в помойке и ушли черт знает куда. Это такая дырища, что ты не поверишь. Основная форма жизни — невероятно вычурная корпоративная экосфера, в которой живут и плодятся юридические инструменты. Они обчищают проходящих мимо разумных существ и используют их как валюту».
За улыбкой виднеется острая треугольная голова, глаза-щелочки и острые уши. Хищное, разумное, и невероятно чуждое лицо. Стоит Амбер оглянуться на площадь, и оно проступает где-то на краю ее поля зрения. «Ты имеешь в виду, мы… то есть, когда мы появились, они схватили нас и покромсали нашу память?» Вдруг Амбер обнаруживает, что стало невероятно сложно сосредоточиться. Но если сосредоточиться на улыбке, можно почти различить тело за ней. Оно похоже… на пушистого паука, что ли? Только с хвостом, аккуратно обернутым перед передними лапами.
«Ага. Только они не предполагали повстречать кого-то вроде меня». Улыбка, кажется, ширится бесконечно. Она похожа на ухмылку Чеширского кота, и за ней проступает тело в оранжевую и коричневую полоску, под взглядом начинающее мерцать, как будто галлюцинация. «Хакерские средства твоей матери самосовершенствуются, Амбер. Ты помнишь Гонконг?»
«Гонконг…»
Миг безболезненного давления, и Амбер ощущает, как со всех сторон падают гигантские невидимые барьеры. Она оглядывается и наконец видит площадь такой, какая она есть — половину команды Выездного Цирка, тревожно ожидающих ее появления, ухмыляющуюся кошку, свернувшуюся на полу перед ее ногами, и неимоверные массивы-стены самоусложняющихся данных, отгораживающие их маленький городок от зияющих дыр — интерфейсов к другим маршрутизаторам в сети.
«С возвращением!» — торжественно говорит Пьер, когда Амбер, пискнув от удивления, наклоняется и берет кошку на руки. «Теперь, когда ты выбралась из застенков, давайте же поразмыслим, как нам вернуться домой?»
* * *
Добро пожаловать в шестую декаду третьего тысячелетия. На самом деле, придерживаться старой системы отсчета дат больше не имеет смысла — один-два миллиарда людей, по-прежнему обитающих в биологических телах, еще заражены вирусными мемами, но основы теоцентрической датировки приняли нокаутирующий удар. По старому отсчету, на дворе — пятидесятые, но что это означает для тебя — определяется скоростью хода твоей реальности, которая у разнообразных выгруженных видов, распространившихся по Солнечной системе, различается на порядки величины. У кого-то 2049-й случился еще вчера, а для других по их собственному отсчету уже минула тысяча веков.
И теперь — пока Выездной Цирк стоит на якоре у инопланетного маршрутизатора на орбите коричневого карлика Хендай +4904/-56, пока Амбер и ее команда на другом конце кротовины пытаются выбраться из сети непостижимо огромных инопланетных мыслепространств, пока все это продолжается своим чередом — чертовы дураки люди все-таки преуспели в том, чтобы сделать себя устаревшими. Непосредственной причиной смещения с поста венца творения (или венца телеологического самоконструирования — это зависит от вашего взгляда на эволюционную биологию) стала атака самоосознающих корпораций. Комбинация международного торгового права и нейронной архитектуры привела к появлению совершенно нового семейства видов — быстрых и смертоносных корпоративных хищников Сети — и словосочетание «умные деньги» приобрело совершенно новый смысл.
Меркурий давно исчез, разобранный сообществом энергодельцов, а Венера, на которую направили собранный и концентрированный солнечный свет, взорвалась в ослепительном сиянии и превратилась в расширяющееся облако обломков. Миллион миллиардов морских ежей-нанокомпьютеров размером с кулак теперь обращаются вокруг Солнца внутри бывшей орбиты Меркурия, и их обратные стороны светятся багровым накалом, сбрасывая мыслительный жар.
Миллиарды людей, оставшихся в биологических телах, отказываются иметь всякое дело с богохульной новой реальностью. Многие из их лидеров объявили выгрузки и артилекты бездушными машинами. Большинство из них — робки и лелеют мемы самосохранения, усиливающие до всеобщего невроза некогда здоровое отвращение, возникающее при мыслях о роботах-мыслеотображателях, раздевающих твое сознание, как луковицу. Продажи шапочек из алюминиевой фольги в эту эпоху достигли своего исторического максимума. Однако сотни миллионов людей уже обменяли свои биологические куклы на мыслемашины, и их число стремительно растет. Через несколько лет биологическая популяция станет видом абсолютного меньшинства в отряде послелюдей. А еще через некоторое время, вероятно, будет война. Обитатели мыслеоблака голодны и жаждут больше пассивной материи на переработку, а биотела на редкость неэкономичны в вопросах использования залежей кремния и редкоземельных элементов, которыми является Земля.
Твердая фаза Солнечной системы завершает фазовый переход, движущими силами которого являются энергия и мысль. Показатель мегаинструкций в секунду на килограмм суммарной массы находится на крутой части верхней ветви сигмоидальной кривой — дети мысли и их прожорливые наномеханические слуги реструктурируют все на своем пути, и пассивная материя оживает. Мыслеоблако, формирующееся вокруг Солнца, в конце концов станет кладбищем биоэкологии — знаком, издалека видимым в космосе всем, кто уже добрался до железного века, построил телескопы и способен понять картину, которую видит — смертные муки пассивной материи и рождение вложенной обитаемой реальности, которая станет просторнее всей галактики, и гораздо быстрее. Смертные муки, означающие вымирание всей биологической жизни в радиусе приблизительно светового года от звезды в течение нескольких сотен лет. Величественный мозг-матрешка является венцом разумной цивилизации, но при этом — неотъемлимо враждебной средой для любой биологической жизни.
* * *
Пьер, Донна-Всевидящий Глаз и Су Ан собрали отличную симуляцию дружеской вечеринки, и теперь они за ледяным коктейлем-маргаритой рассказывают Амбер все, что они узнали о базаре (так они называют место, о котором дух говорил как о демилитаризованной зоне). Некоторые из них бродили здесь уже несколько субъективных лет — предстоит усвоить много информации.
«Физически слой имеет четыреста масс Земли и полсветовых часа в диаметре» — объясняет Пьер. «Конечно, он не сплошной — самые большие компоненты размером с мой бывший кулак». Амбер хмурится, пытаясь вспомнить размер — вызвать из памяти достаточно точные масштабы реального пространства непросто. «Этот старый чат-робот, которого я повстречал, говорит, что матрешка уже пережила свою центральную звезду, и вроде как теперь работает не на полную катушку. Еще, если он говорит правду, в трети светового года отсюда есть тесная двойная звездная система, где у них орбитальные лазеры размером с Юпитер — так они получают свое питание и не рискуют, лазая по гравиколодцам».
Амбер поражена, несмотря на всю свою рассудительность. Этот безумный базар в несколько миллиардов раз больше всей предсингулярной человеческой цивилизации. Хоть она и не показывает этого, она боится, что отсюда не вернуться домой. Возвращение может оказаться предприятием, уходящим за космический горизонт событий — это как планировать обогатиться с помощью долларового вклада, положив четвертак стартовым капиталом. И все же стоит хотя бы попытаться — само знание о существовании базара меняет многое…
«Сколько денег мы можем прибрать к рукам?» — спрашивает она. «И вообще, что здесь является деньгами? Если предположить, что экономика дефицитная. Может быть, пропускная способность?»
«А, да…» Пьер бросает на нее непонятный взгляд. «С этим сложности. Разве дух не сказал тебе?»
«Сказал мне?» Амбер приподнимает бровь. «Не то, чтобы он доказал свою надежность в качестве источника информации…»
«Скажи ей» — тихо говорит Су Ан, и смущенно отворачивается.
«Так вот… Да, все верно, у них дефицитная экономика» — говорит Пьер. «Пропускная способность — ограниченный ресурс, и доступная материя — тоже. Вся цивилизация привязана к этому месту и друг к другу, потому что если отойдешь хотя бы недалеко, ну… Потребуется уйма времени только на то, чтобы потом наверстать упущенное. Обитатели мозгов-матрешек могут болтать по телефону, но они намного сильнее привязаны к своему дому, чем мы думали. Они заперты в своей системе, ну… И они используют все то, что приходит к ним из других когнитивных вселенных, как валюту. Мы пришли к ним через прорезь для монеток, разве удивительно, что мы после этого оказались в банке?»
«Это настолько неправильно, что я даже не знаю, откуда начать» — глухо ворчит Амбер. «Как они дошли до такой жизни?»
«Не спрашивай меня». Пьер пожимает плечами. «У меня есть определенное чувство, что мы вряд ли встретим тут кого-нибудь или что-нибудь, кто разбирается во всем этом лучше нас. Кто бы этот мозг не построил — что бы его не построило — их тут больше нет, а остались только самораспространяющиеся корпорации и пройдохи типа Вунчей. Мы точно так же блуждаем во тьме, как и они».
«Хм. Ты хочешь сказать, что они построили что-то настолько огромное, и после этого они вымерли? Как нелепо…»
Су Ан вздыхает. «Когда они построили себе дом побольше и въехали в него, они стали слишком большими и сложными, чтобы путешествовать. А чрезмерно специализированные организмы, приспособленные к одной нише, вымирают, если застревают в ней слишком надолго. Сингулярность, похоже, предполагает максимизацию локальных вычислительных ресурсов как очень вероятное конечное состояние видов, использующих инструменты. Разве тогда удивительно, что никто из них не добрался до нас?»
Амбер сосредотачивается на столе перед собой, упирается ладонями в прохладный металл и пытается вспомнить, как разветвиться и сделать копию своего вектора состояния. Спустя миг ее ветвь услужливо раскручивает локальную модель физики вокруг пальца. Железо, сменив жесткость на приятную эластичность, поддается ее рукам, как глина. «Смотрите. У нас есть некоторая способность контролировать вселенную, и мы можем использовать, по крайней мере, это. Кто-нибудь из вас пробовал самомодификацию?»
«Это опасно» — с нажимом говорит Пьер. «Чем больше нас соберется, тем лучше будет, когда мы начнем такое делать. И нам нужно устроить что-то вроде нашего собственного сетевого фильтра».
«Как глубоко здесь проработана реальность?» — спрашивает Садек. Похоже, он заново обрел способность к любопытству, и Амбер воспринимает это как хороший знак — он, наконец, выходит из своей оболочки.
«О, планковская длина в этой вселенной — около одной сотой миллиметра. Достаточно мало, чтобы не было заметно глазом, и вполне удобно для движка симуляции. Но это не похоже на настоящее пространство-время».
«Хм-м…» Садек на мгновение прерывается. «Они могут масштабировать реальность, если нужно?»
«Ага, фракталы здесь работают» — кивает Пьер. «Я не…»
«Это место — ловушка» — с ударением говорит Су Ан.
«Но это же не так» — отвечает Пьер, задетый.
«Что ты имеешь в виду — ловушка?» — спрашивает Амбер.
«Мы долго пробыли тут» — говорит Ан и глядит на Айнеко, возлежащую на брусчатке и похрапывающую (или как называется то, что делает умеренно-сверхчеловеческий артилект, эмулируя спящую кошку?). «Когда твоя кошка вырвалась из плена, нам удалось осмотреться. Там есть такое, что…» Ее передергивает. «Человек не сможет выжить в большинстве здешних сим-пространств. Там — вселенные с физическими моделями, не поддерживающими наш тип нейрообработки данных. Мигрировать туда, в общем, можно, но придется быть перенесенным на совершенно другую логическую основу. Решившись на такое, разве ты останешься собой? Но ладно. Во всяком случае, здесь достаточно много сущностей, примерно равных нам по сложности, и судя по всему можно заключить, что строителей здесь больше нет. Только меньшие разумы, копающиеся в руинах. Черви и паразиты, набрасывающиеся на тела, когда на поле боя начинает смеркаться».
«Я повстречалась с Вунчами» — охотно поддерживает Донна. «Поначалу они пару раз поедали мои отражения, но в конце концов я поняла, как с ними общаться».
«Тут есть и другие инопланетяне» — хмуро говорит Су Ан. «Ни с кем из них не захочешь повстречаться темной ночью».
«То есть, на установление контакта нам надеяться нечего» — подводит черту Амбер. «По меньшей мере, с чем-то трансцендентным и имеющим пристойные намерения к человеческим посетителям».
«Вероятно, это так» — признает Пьер, и звучит это совсем несчастливо.
«Итак. Мы застряли в карманной вселенной с ограниченным каналом связи с домом, и это — заброшенный особняк, в котором обосновалась кучка маргиналов, воспринимающих всех остальных как валюту. Боже, сохрани и спаси наши души, мы пригодимся тебе. Верно?»
«Верно». Су Ан это тоже расстраивает.
«Что ж». Амбер задумчиво глядит на Садека. Он смотрит куда-то вдаль, на безумное пятно солнца, разрисовавшее площадь узорными тенями. «Эй, богослов? Есть вопрос к тебе».
«Да?» Садек оборачивается на нее со слегка ошарашенным видом. «Извини… Я как раз почувствовал на своем горле хватку более серьезной ловушки».
«Не переживай». Амбер недобро ухмыляется. «Ты был когда-нибудь в Бруклине?»
«Нет, но почему ты об этом…»
«Потому что ты поможешь мне продать мост этим лживым засранцам. Как насчет этого? А когда мы его продадим, у нас появятся деньги и мы найдем, на чьем загривке покататься. Так что мы сможем попасть домой. Слушайте мой план…»
* * *
«Полагаю, я смогу сделать это» — говорит Садек, угрюмо изучая лежащую на столе бутылку Кляйна. Бутылка полупуста, и ее содержимое невидимо, спрятанное около изгиба четырехмерного резервуара. «Я провел здесь достаточно времени, чтобы…» — он вздрагивает.
«Только не навреди себе, пожалуйста» — говорит Амбер. Она добавляет побольше спокойствия в голос, но у нее есть зловещее предчувствие, что к их существованию в этой вселенной прицеплена бирка со сроком годности.
«О, ничего не бойся». Садек ухмыляется одной стороной губ. «Любой карманный ад так похож на любой другой…»
«Ты понимаешь, почему?»
«Да, да» — пренебрежительно говорит он. «Мы не можем отправить наши копии туда, это было бы кощунством. Поэтому придется оставить его незаселенным, верно?»
«Ну, смысл в том, чтобы мы вернулись домой, а не остались здесь на поселении в замкнутой карманной вселенной, пусть и только в виде тысячи отражений?» — выжидающе спрашивает Су Ан. Большая часть ее внимания сфокусирована на поглощении потока опыта от дюжины отражений, которые она сгенерировала для охраны периметра, и похоже, ей не хочется отвлекаться на разговоры.
«Кому мы продадим его?» — спрашивает Садек. «И потом… если ты хочешь, чтобы он выглядел привлекательным…»
«Ему не обязательно быть точной копией Земли — он должен быть лишь убедительной рекламой предсингулярной цивилизации, полной людей. У тебя есть семьдесят два зомби, из которых можно достать мозги. Приделать к ним сборку переменных и перетасовать так, чтобы придать чуточку разнообразия».
Амбер переключает внимание на храпящую кошку. «Эй, пушистик! Как долго мы тут были в реальном времени? И можешь ли ты стащить побольше ресурсов для Садека и его личного райского сада?»
Айнеко совершенно по-кошачьи потягивается, зевает, и смотрит на Амбер сузившимися глазами, задрав хвост. «Минут восемнадцать физического времени». Она снова тянется и садится, чопорно поставив вместе передние лапки и обернув хвост вокруг них. «Послушай, духи наседают. Я не продержусь тут долго, а они, хоть и не слишком-то хороши во взламывании людей, вряд ли будут лениться создавать более лояльную копию тебя».
«Не могу понять… Почему они не ассимилировали тебя вместе со всеми нами?»
«Скажи спасибо своей матушке. Кто еще совершенствовал коды охраны цифровых прав, защищающие мою личность? „Нелегальное сознание — воровство авторских прав“… Дерьмо собачье, да, но это так ровно до тех пор, пока инопланетяне не влезают в тебя с отладчиком, пытаясь перекроить твой задний мозг. Тогда это становится спасательным кругом». Айнеко наклоняет голову и начинает вылизывать лапку. «Я могу дать твоему мулле шесть дней субъективного времени. Ставки на добавочное время не принимаются».
«Тогда я берусь». Садек встает. «Спасибо». Он улыбается кошке, и растворяется, оставляя за собой улыбку, полупрозрачную и повисающую в воздухе, как эхо. Священник возвращается в свою башню, но в этот раз — с замыслом и планом на уме.
«Теперь — наше дело». Су Ан смотрит на Пьера и снова на Амбер. «Кому мы продадим эту дурацкую схему?»
Амбер облокачивается на спинку кресла и улыбается. Донна, расположившись за ее спиной в аватаре старинной кинокамеры, подвешенной под авиамодельным вертолетом, снимает все на память потомкам. Амбер лениво кивает в сторону репортерши «Это она навела меня на идею. Кого мы знаем достаточно тупого, чтобы купиться на уловку вроде этой?»
Пьер с подозрением смотрит на нее. «Кажется, мы это уже проходили» — медленно говорит он. «Ты ведь не собираешься снова заставлять меня убивать кого-то?»
«Вряд ли это понадобится — разве только корпоративные духи поймут, что мы хотим от них сбежать, и окажутся достаточно жадными, чтобы захотеть нас убить».
«Вот видишь, с прошлого раза она научилась» — комментирует Ан, и Амбер кивает. «Вот теперь мы друг друга понимаем?» — Су Ан сияюще смотрит на Амбер.
Амбер не менее радостно смотрит в ответ. «Отлично. И потому ты…» — она показывает на Пьера — «…пойдешь и разыщешь, осталось ли здесь что-нибудь от Вунча. И сделай им предложение, от которого они не смогут отказаться».
* * *
«Сколько за цивилизацию?» — спрашивает Слизень.
Пьер задумчиво глядит на него. Все-таки он не так похож на земного моллюска — слизни на Земле не вырастают до двухметровой длины, и у них не бывает кружевных белых экзоскелетов, поддерживающих в форме их плоть шоколадного цвета. И это делает его с виду более чуждым, чем он является на самом деле. Слизень — бедовый корпоративный инструмент, который спасается от дефолта, спрятавшись под маской выгрузки какого-то давно вымершего инопланетного вида, и надеется, что если он выглядит как обладающий разумом продукт случайной эволюции, кредиторы его не распознают. Пару субъективных лет назад один из потерявшихся членов экспедиции Амбер вышел с ним на контакт, исследуя руины разброшенного города близ центра сетевого фильтра. В сравнении со всем остальным, что они здесь повстречали, его можно считать многообещающим проводником (ударение на слове «многообещающим», поскольку наобещал он с три короба), и теперь Пьер притащил его сюда.
«Цивилизация не продается» — с расстановкой говорит Пьер. Слой перевода мерцает, поглощая его слова и перекладывая их на другой грамматический фундамент — не просто переводя синтаксис, но отображая более подходящими значениями, где это необходимо. «Но мы можем дать тебе статус привилегированного наблюдателя, если ты пожелаешь именно это. К тому же, мы знаем о положении твоих дел. Если ты ищешь новые сделки, чтобы отыграться, ты обнаружишь, что там интеллектуальная собственность, которой ты ныне владеешь, ценится гораздо больше, чем здесь».
Беглая корпорация слегка привстает на дыбы и собирается в более округлый комок. Ее кожа идет красными пятнами. «Должен подумать об этом. Ваш обязательный учетный временной цикл — фиксированная или изменяемая переменная? Можно самовладеющим корпоративным сущностям заключать контракты?»
«Могу спросить шефа» — как ни в чем ни бывало, говорит Пьер. Он подавляет приступ тревоги. Пьер все еще не уверен, что знает, на что они с Амбер подписываются, и его беспокоят риски, которые она берет. Особенно поскольку между ними — куда большее, чем простое бизнес-партнерство… «Но об этом можно позаботиться».
Переводящая мембрана долго вибрирует, очевидно, переформулируя некоторые слишком абстрактные понятия так, чтобы корпорация смогла их усвоить. Пьер не без основания полагает, что она согласится на предложение. Корпорация хвалилась способностями управлять самыми глубинными уровнями аппаратной части маршрутизатора, когда они впервые повстречались. Но еще она брюзжала и ныла что-то о протоколах сетевого фильтра, которые не позволяют ей покинуть его пространство, а впридачу довольно невежливо попыталась его съесть. Пьер терпеливо ждет, разглядывая окружающий топкий ландшафт — высохшие грязевые лужи, то тут, то там поросшие остролистным фиолетовым папоротником. Должно быть, корпорация отчаялась, если она так легко задумывается о диком предложении Амбер, придуманном как раз для того, чтобы подцепить ее.
«Это интересно» — объявляет Слизень после недолгого спора с мембраной и подтверждения. «Если я обещаю передать подходящий геном, можете ли вы приспособить хранилище в соответствии с ним?»
«Думаю, возможно» — осторожно говорит Пьер. «Что до твоей части, можешь ли ты доставить нужную нам энергию?»
«Из ворот?» В переводящей мембране мерцает палочный человечек, пожимающий плечами. «Легко. Ворота сплошняком квантово-запутаны. Светишь когерентным излучением в одни, собираешь из других. Только дайте мне сначала выбраться из фильтра».
«А как же задержка из-за скорости света?»
«Это не проблема. Вы идете первыми. Пассивный инструмент, который я оставляю здесь, покупает мощность и отправляет ее вслед. В рамках госаппарата, управляющего Вселенной 1.0. сеть маршрутизаторов синхронна. Скорость распространения сообщений равна скорости света, но кротовины сокращают дистанцию на расстояние между узлами. В передаче без потерь весь смысл сети. Кто доверит сознание каналу сообщения, который может частично рандомизировать его содержимое при передаче?»
Пьер пытается понять, какие же следствия вытекают из Космологии Слизня, и его глаза перекашиваются. Но надо как следует поторопиться. Если Айнеко права, у них осталась только минута физического времени на то, чтобы все уладить. Одна минута, чтобы уйти, а потом рассерженные духи начнут ломиться в ДМЗ, не стесняясь средств. «Если ты действительно собираешься попробовать это, мы с удовольствием возьмем тебя с собой» — говорит он, думая о фильтрах, о скрещенных пальцах и о кроличьих норах.
«Заметано!» — переводит мембрана ответ Слизня. «Теперь обменяемся акциями/плазмидами/владением? И слияние завершится?»
Пьер уставился на Слизня. «Это же деловое соглашение!» — протестует он. «Какое отношение к этому имеет секс??»
«Приносятся извинения. Я есть думаю, что у нас ошибка перевода. Вы говорили, это предполагается слиянием бизнеса?»
«Не в таком смысле. Это соглашение. Мы соглашаемся взять тебя с нами. В ответ ты помогаешь нам заманить Вунчей в раздел, который мы сооружаем для них, и настраиваешь маршрутизатор на другом краю…»
Ну, и так далее.
* * *
Амбер выметает из головы весь мусор, глубоко вдыхает, и вспоминает сообщенный духом адрес загробной вселенной Садека. Прошло где-то полчаса по ее субъективному времени, как Садек отправился туда. «Идешь?» — спрашивает она свою кошку.
«Неохота…» — беззаботно и равнодушно говорит Айнеко, и отворачивается.
«Фи». Амбер напрягается, как пружина, и открывает проход в карманную вселенную Садека.
Как и в тот памятный раз, она просто обнаруживает себя внутри, стоящей на узорчатом мозаичном полу в комнате с выбеленными стенами и стрельчатыми окнами. Но кое-что здесь изменилось, и спустя мгновение она понимает, что именно. Снаружи доносится шум дорожного движения, воркование голубей на крышах, чей-то крик, разносящийся над пустыней… Здесь появились люди.
Амбер подходит к ближайшему окну, выглядывает в него и тут же отступает — так жарко снаружи. Дымка пыли и смога нависает над жилыми домами, над фасадами необработанного бетона, над светодиодными рекламными панелями кислотных цветов, и крышами, поросшими спутниковыми сетевыми антеннами. Кажется, что цементом пропитан сам раскаленный воздух. Внизу проносятся скутеры и машины — пожирающие ископаемое топливо грязные и чадящие монстры, каждый из которых — тонна стали и огнеопасных веществ, предназначенная для перевозки всего только одного или нескольких людей. Соотношение масс — хуже, чем у древней МКБР. И повсюду снуют ярко одетые люди. Над головой, поблескивая линзами, проносится дрон службы новостей.
«Точь в точь как дома… Похоже?» — говорит у нее за спиной Садек.
Амбер вздрагивает. «Это место, где ты вырос? Это Йезд?»
«В настоящем мире он больше не существует» — говорит Садек задумчиво. Однако сейчас заметно оживился по сравнению с той едва самоосознающей пародией на себя самого, которую Амбер вытащила из этой башни всего несколько субъективных часов назад, когда она еще была воплощением средневекового образа загробной жизни. Он выдавливает улыбку. «Возможно, это и к лучшему. Знаешь, его уже начинали сносить в то время, когда мы только готовились к отъезду».
«А он глубоко проработан». Амбер бросает взгляд на картину за окном. Она разветвляет свои глаза и отправляет их маленькими виртуальными отражениями танцевать на улицах иранского промышленного пригорода. Над головой рассекают небесный простор огромные аэробусы, которые несут паломников на хадж, туристов на побережные курорты Персидского залива, а прибыль — на зарубежные рынки.
«Хорошее было время… Лучшее, что я помню» — говорит Садек. «Тогда я не проводил там много времени. Я был в Коме, когда учился, и в Казахстане — на предполетных тренировках. Но это было начало двадцатых. После всех неурядиц, после падения стражей… Молодая, энергичная и либеральная страна, полная оптимизма и веры в демократию — то есть того, чего не было в достатке во всем остальном мире».
«Я думала, демократия была там в новинку…»
«Нет». Садек качает головой. «Бунты в поддержку демократии бывали в Тегеране и в девятнадцатом веке, разве ты не знала? Вот почему первая революция… Ладно». Он прерывает себя жестом. «Политика и вера — взрывоопасное сочетание…» — хмурится он. «Но скажи, это — то, что тебе нужно?»
Амбер зовет свои разбежавшиеся глаза обратно (некоторые из них уже побывали в целой тысяче километров от стартовой позиции), и сосредотачивается на том, чтобы собрать воедино увиденное ими. «Смотрится убедительно. Но не слишком убедительно».
«В этом и смысл».
«Ну, тогда…» Она улыбается. «Это только Иран? И оставлял ли ты им простор для роста?»
«Кто, я?» Он поднимает бровь. «У меня и вопрос моральности этого… проекта вызывает достаточно сомнений, что уж говорить о заступаниях на территорию Аллаха, мир имени его. Я уверяю, что в этом мире нет разумных живых существ, кроме нас. Люди — пустые оболочки из моих снов. Манекены на прилавке. Животные — грубые пиксельные карты. То, о чем ты просила, и ни каплей больше».
«Ну, тогда…» Амбер задумывается. Она вспоминает выражение испачканного пылью лица мальчишки у бензозаправки на пустынной дороге, отбивающего мяч приятелям, оживленный говор двух синтетических домохозяек, одной в традиционно-черном, и другой — в импортированном цветастом евроширпотребе. «Ты уверен, что они не реальны?» — спрашивает она.
«Вполне» — отвечает Садек, но на один миг на его лице проскальзывает тень неуверенности. «Пора идти? Жильцы уже готовы въехать?»
«Да — на первый вопрос, Пьер над этим работает — на второй. Пошли, мы же не хотим, чтобы нас растоптала толпа сквоттеров?» Она зовет его за собой, толкает дверь, и та открывается обратно на площадь. Там дремлет кошмарный захватчик из инопланетных рассказов — ее робокошка — и гоняет во сне мышиные сверхинтеллекты по многомерным киберпространствам. «Я иногда задумываюсь, а есть ли сознание у меня самого? От таких мыслей у меня мурашки по коже. Пошли, продадим тем инопланетянам наш бруклинский мост».
* * *
В комнате без окон, вытянутой из 2001 года, Амбер встречается со лживым духом лицом к лицу.
«Вы ограничили монстра» — утверждает дух.
«Да». Амбер выжидает субъективное мгновение. Она чувствует, как деликатными щупальцами и легким зудом на краю сознания пробирается что-то вроде атаки по временному каналу. Желание удрать, жаркий приступ гнева. Впрочем, это уходит почти мгновенно.
«И ты модифицировала себя, чтобы блокировать внешний доступ» — добавляет дух. «Чего же, в таком случае, ты хочешь, Автономная Амбер?»
«У тебя, что ли, нет никакого понятия об индивидуальности?» — спрашивает она, раздраженная тем, что дух считает вмешательство в ее внутреннее состояние чем-то само собой разумеющимся.
«Индивидуальность — ненужная помеха распространению информации» — говорит дух, превращаясь в свою исходную форму, прозрачную копию ее тела. «Она понижает эффективность капиталистической экономики. Мне/нам все еще недоступен большой сегмент ДМЗ. Ты уверена, что победила чудовище?»
«Все идет, как я говорила» — отвечает Амбер, усилием воли придавая голосу больше уверенности, чем она ощущает. Иногда эта чертова трансчеловеческая кошка не более предсказуема, чем обычный член семейства кошачьих. «Теперь встает вопрос оплаты».
«Оплаты». Кажется, это прозвучало с любопытством. Но Пьер рассказал ей, на что следует обращать внимание, и теперь Амбер может видеть переводящие мембраны вокруг духа. Цветовой сдвиг показывает, что семантическая дистанция — колоссальна. Существо с другой стороны выглядит как призрачная копия ее самой, но на самом деле в нем не отыскать даже самого отдаленного сходства с человеком. «Какая от нас/меня ожидается оплата нашими собственными деньгами за предоставленные услуги?»
Амбер улыбается. «Мы хотим открытый канал обратно к маршрутизатору, из которого мы прибыли».
«Невозможно» — говорит дух.
«Мы хотим открытый канал, и чтобы он оставался открытым шестьсот миллионов секунд с тех пор, как мы пройдем».
«Невозможно» — повторяет дух.
«Мы можем предложить вам целую цивилизацию» — мягко говорит Амбер. «Целую нацию людей, миллионы индивидуальных особей. Просто откройте нам дорогу, и мы устроим это».
«Вы… пожалуйста, подождите». Дух слегка мерцает, размываясь с краев.
Пока дух совещается с другими узлами, Амбер открывает личный канал к Пьеру. Вунч уже на месте? — пересылает она.
Они переезжают. Эта шайка не помнит что случилось на борту Выездного Цирка. Память о тех событиях не нашла дорогу обратно к ним. Так что с поддержкой Слизня мы склонили их сотрудничать. Смотрится жутко. Видела бы ты — это как вторжение Похитителей Тел.
Мне все равно как это смотрится, отвечает Амбер. Я хочу знать готовы ли мы.
Садек говорит что вселенная готова.
Отлично, собирайте вещи. Скоро мы переезжаем.
Рядом дух снова возвращается в форму. «Целую цивилизацию?» — спрашивает он. «Это же невозможно! Вы же прибыли…» Он замирает и чуть не рассыпается на множество светящихся точек. (Ага, попался! — думает Амбер. Гонишь, и не тонешь!) «Маловероятно, что вы могли найти человеческую цивилизацию в архивах».
«Чудовище, которое пришло с нами, и на которое вы жаловались — это хищник» — мягко уверяет Амбер. «Оно поглотило целую нацию, но мы героически привлекли его внимание и увлекли за нами через маршрутизатор. Оно всеядно, и внутри него совершенно все сохранилось в остановленном виде — до тех пор, пока мы не извлекли и не распаковали. Эта цивилизация уже была восстановлена по горячим следам в нашей собственной звездной системе, и мы ничего не выгадаем, забрав ее с собой. Но мы должны вернуться, чтобы удостовериться, что больше никакие хищники этого вида не доберутся ни до маршрутизатора, ни до высокоскоростного узла, который мы к нему подключили».
«Вы уверены, что убили его?» — спрашивает дух. «Будет неприятно, если оно спряталось в собственных архивах поглощения и снова появится оттуда».
«Я могу гарантировать, что оно больше не побеспокоит вас, если вы нас отпустите» —. говорит Амбер, мысленно скрещивая пальцы. Дух, кажется, не замечает огромный клин фрактально сжатой информации, втиснутый в ее поле внутреннего зрения, расширяющий его на порядок величины. Она все еще чувствует прощальную улыбку Айнеко в своем сознании, видит отблеск белоснежных клыков, и чувствует кошачье доверие обещанию оживить ее, если план побега удастся.
«Мы/нас согласно». Дух причудливо извивается и превращается в пятимерную гиперсферу. Некоторое время она бурно пузырится, а потом выплевывает наружу маленький значок — искажение в воздухе, искривляющее предметы обстановки за ним, будто черная дыра без гравитации. «Вот ваш проход. Покажите нам цивилизацию».
«Хорошо». — Всем на старт! — «вот она». Амбер напрягает воображаемый мускул, и одна из стен комнаты растворяется. Открываются врата в экзистенциальный ад Садека, переоформленный теперь в неплохую копию индустриального города в Иране двадцать первого века, и населенный целым вунчем паразитов, поверивших своей удаче — целому континенту зомби, ожидающих прихода их жадных до плоти сознаний.
Дух плывет сквозь открытые врата. Амбер хватает дыру и распахивает ее настежь. Всем, всем: «Поехали!». Она ухватывает покрепче собственные мысли, время замирает на миг, а затем…
* * *
Синтетическая драгоценность размером с банку кока-колы несется сквозь холод и вакуум на высокой орбите вокруг коричневого карлика. Но вокруг не разглядеть ничего, кроме черноты. Сапфировое сияние, яркое, как полуденное солнце на Марсе, сверкает и искрится на безумном бриллианте. Оно играет в парусах, тонких, как мыльный пузырь, и они медленно плывут прочь от камня, наполняясь и постепенно натягиваясь. Модуль доступа, оставленный позади беглой корпорацией-Слизнем, взломал аппаратную часть маршрутизатора, и его проход-кротовина теперь сверкает с яркостью ядерного взрыва, передавая энергию. Лазерный свет из звездной системы во многих световых годах отсюда, гонит Выездной Цирк в путь — возвращаться в родную систему, что недавно была человеческой.
Амбер уединилась вместе с Пьером в симуляции ее дома на борту Империи Кольца. Одна стена комнаты — плита из сплошного блока алмаза, сквозь которую открывается вид с низкой орбиты на бурлящую ионосферу Юпитера. С такой высоты горизонт кажется почти плоским. Они — вдвоем в постели, сложенной будто из тысячелетних дубовых балок и являющейся чуть более удобной копией царственного ложа Короля Генри VII Английского. Конечно, ее внешность обманчива, как и почти у всего остальным на борту Империи Кольца, а тем более — в тесных сим-пространствах на борту Выездного Цирка… Но корабль постепенно набирает скорость — хоть с оставшейся частью паруса он сможет достичь только одной десятой от световой.
«Позволь еще раз. Ты убедила. Местных. Что симуляция Ирана, населенная телами зомби, да еще и похищенными членами Вунча… — это человеческая цивилизация?»
«Ага!» Амбер потягивается и самодовольно ухмыляется ему. «Сами виноваты — не используй эти долбаные групповые корпоративные сущности самосознающие точки зрения в качестве денег, вряд ли бы они купились на такую уловку?»
«Разумы. Деньги…»
«Да уж…» Она зевает, садится и повелительно щелкает пальцами. За ее спиной появляются сбитые подушки, а рядом материализуется серебряный поднос с двумя полными бокалами вина. «Корпорации и дома являются формами жизни, верно? И мы торгуем ими. Корпорации, артилекты, члены сообщества, юридические лица… Но аналогия заходит дальше. Погляди на головной офис любой корпорации, увешанный произведениями искусства и заставленный дорогой мебелью, среди которой пресмыкающийся персонал подбирает крошки».
«Они — новая аристократия, да?»
«Больше того. Когда они выходят на ведущие роли, получается что-то, больше похожее на новую биосферу. Черт возьми, более того: на новый первичный бульон. Прокариоты, бактерии, водоросли, бездумно копошашиеся и обменивающие деньги на плазмиды». Королева протягивает супругу бокал вина. Он отпивает, и бокал чудесным образом наполняется снова. «По сути — получается экосистема достаточно сложных алгоритмов перераспределения, которые, собственно, и продолжают заниматься перераспределением. И если ты не уберешься с их дороги, они перераспределят тебя. Вот что, я думаю, произошло в мозгу-матрешке, где мы оказались. И происходит везде, если верить Слизню… Кто построил ту структуру — остается только гадать. И где они теперь. И осознали ли они, что предназначение разумной и использующей инструменты жизни — это стать ступенькой в эволюционной лестнице корпоративных инструментов…»
«Может, они еще пытались одолеть компании перед тем, как оказаться потраченными». Пьер оживляется. «Накручивали национальную задолженность, импортировали престижные расширения наборов восприятия, пережевывали экзотические фантазии… Но когда первобытная цивилизация мозга-матрешки включается в сеть, они смотрятся…» Он задумывается. «Как туземцы. Представь первобытную послесингулярную цивилизацию, в первый раз увидевшую галактическую сеть. Пораженную и остолбеневшую. Желающую сразу все роскоши. Они транжирят свой капитал, человеческий — или инопланетный — растрачивают мем-машины, которые их построили… И не остается ничего, кроме продуваемой всеми ветрами пустоши, по которой скитаются корпоративные механизмы, разыскивающие, кем бы еще завладеть».
«Спекуляция».
«Праздная спекуляция» — соглашается он.
«Но как быть?» — кивает она. «Откуда, к примеру, взялась сеть маршрутизаторов? Мог ли ее просто придумать какой-нибудь древний корпоративный хищник, чтобы быстрее делать деньги? Он собрал машины, и те распространили кротовины по всей галактике, построив сетевые узлы на них. И не в самих системах с планетами, пригодными для развития разума, а у коричневых карликов — чтобы только достаточно развитые и интересные предсингулярные цивилизации приходили к нему. И чтобы слишком развитые миновали его — и не пришлось ему грызть крепкие орешки вместо свежих мозгов-матрешек, скороспелых и мягких. Ведь таким лень тратиться на отправку корабля, просто чтобы поглядеть, что там такое… И тянется деревенщина в большой город, где их так легко обчистить. Миллиарды лет назад они запустили этот механизм, и вымерли, а сеть продолжила самораспространяться, и теперь там нет ничего, кроме выгоревших мозгов-матрешек и завывающих падальщиков, таких, как Вунч и эти голодные духи. И жертв вроде нас…» Ее передергивает, и она меняет тему. «Кстати об инопланетянах. Как там Слизень, он счастлив?»
«Когда я последний раз навещал его — да». Пьер дует на свой бокал, и тот распадается на миллион светящихся точек. При упоминании взятого на борт беглого корпоративного инструмента на его лице отражается сомнение. «Я пока не доверяю ему достаточно, чтобы выпускать за огороженные сим-пространства, но программы управления лазером, которые он дал нам — весьма неплохи. Просто я надеюсь, что ты меня послушаешь и тебе никогда не понадобится использовать его. И меня тревожит, что Айнеко проводит там так много времени».
«А, так вот где она? Я уже стала беспокоиться».
«Кошки ведь никогда не возвращаются домой, когда их зовешь?»
«Именно так» — соглашается она. «Интересно, что мы там встретим, когда вернемся?» — добавляет Амбер, тревожно разглядывая облачные поля Юпитера:.
Там, за окном, со зловещей быстротой несется к ним воображаемый раздел дня и ночи, и они, пролетев сквозь юпитерианские сумерки, устремляются в ночь и неизвестность.
Часть 3. Сингулярность
Каждую минуту рождается по неудачнику.
П.Т. Барнум.Глава 7. Хранитель
Сирхан стоит на краю бездны и смотрит под ноги, на бурлящие клубы оранжевых и серых облачных полей далеко внизу. Воздух здесь, так близко к краю, прохладен и чуть пахнет аммиаком, хотя последнее может быть работой воображения — гермостена летающего города не допустит ни малейшей течи. Но она так прозрачна, что кажется — можно протянуть руку и коснуться облачных вихрей. Вокруг ни души — мало кому нравится подходить так близко к краю. От взгляда на мутные глубины по спине бегут мурашки. Безбрежный океан газа настолько холоден, что человеческая плоть замерзнет за секунды, соприкоснувшись с ним, а твердой земли не найдешь и в десятках тысяч километров внизу. Чувство изоляции сгущает и медлительность связи — на таком расстоянии от системы о скоростном канале можно и не думать. Большинство обитателей теснятся близ узла, где удобно и тепло, и задержка невелика — послелюди любят собираться в стаи.
Город-кувшинка растет сам собой под ногами Сирхана, и из его чрева доносится гул и бормотание. Бесконечные самоподобные циклы повторяются снова и снова, и колония распространяется, как кубистская бластома, разрастающаяся в верхней атмосфере Сатурна. Огромные трубы втягивают из атмосферы метан и прочие газы, и они, впитывая энергию, превращаются сначала в полимеры, а потом и в алмаз, отдавая выделяющийся водород в подъемные ячейки высоко наверху. А над сапфировым куполом главного аэростата сияет лазурная звезда, переливающаяся лазерными отблесками — это возвращается первый, и к настоящему моменту времени последний межзвездный корабль человечества, тормозя последним изорванным лоскутом своего паруса, чтобы выйти на орбиту.
Он с сардоническим предвкушением воображает, как его мать отреагирует, узнав о своем банкротстве, и тут лазерный огонек мигает. Что-то серое и малоприятное расплескивается по стене перед ним, оставив пятно. Он отшагивает и рассерженно смотрит вверх. «Пошли вы!» Он идет прочь от края, и его преследует не то голубиное воркование, не то хриплая насмешка. «Я предупреждал!» — говорит он и проводит рукой в воздухе над головой. Раздается громоподобное хлопанье множества крыльев, налетает порыв ветра — и затвердевает, образуя над его головой зонтик из пушинок-наноботов, взвешенных в воздухе и теперь сцепившихся друг с другом, придя ему на помощь. Придется голубям поискать другую жертву. Рассердившись, он идет прочь от периметра.
Все еще раздраженный, Сирхан останавливается на травянистом холмике в паре сотен метров вглубь от края и вбок по закруглению кувшинки, в противоположной стороне от зданий музея. Это достаточно далеко от других людей, чтобы можно было посидеть тут в тишине, никем не потревоженным, и достаточно далеко от края, чтобы избежать нечистотной бомбардировки стаями этих летучих крыс. Летающий город, хоти и является продуктом технологий, которые пару десятков лет назад никто и вообразить не мог, все же полон недосмотров. Сингулярность послужила чем-то вроде эпохи инфляции для программного обеспечения и технологий, и баги раздулись точно так же, как и их сложность. Но без сомнения, заражение попутными голубями — это самая необъяснимая проблема, с которой столкнулась эта биосфера.
Он садится под яблоней, чтобы дополнительно оградить себя от не самых приятных проявлений киберприроды, и выстраивает свои миры вокруг себя. «Когда прибывает моя бабушка?» — спрашивает он по старинному телефону. На другом конце — мир слуг, где все подчинено строгому порядку и знает свое место. Город жалует его, и на то у него есть собственные причины.
«Она еще в капсуле, и осуществляет маневр аэроторможения в настоящий момент. Ее биотело прибудет на дно колодца менее, чем через две мегасекунды». В этой анимации аватар города — викторианский дворецкий, тактичный, почтенный и всегда невозмутимый. Сирхан избегает инвазивные интерфейсы. Для восемнадцатилетнего он неестественно консервативен, предпочитая незаметно встраиваемым виртуальным нейросетям голосовые команды и антропоморфных агентов.
«Вы уверены, что перенос будет успешен?» — с волнением спрашивает Сирхан. Когда он был маленьким, он слышал о своей бабушке множество историй, и эти легенды редко не протеворечили друг другу. И все же, если старая ведьма впервые решилась на такое дело в таком возрасте — она должна обладать куда большей гибкостью, чем мать ей приписывала.
«Я уверен настолько, насколько могу быть, юный господин, когда речь заходит о тех, кто настаивает на сохранении своего оригинального фенотипа и не пользуется преимуществами внесетевых резервных копий или медицинских имплантов. Я сожалею, что всезнание не входит в мою компетенцию. Могу ли я осуществить для вас какие-нибудь другие специальные запросы?»
«Нет». Сирхан вглядывается в сверкающий огонек лазерного света, видный даже сквозь мембрану-пузырь, удерживающую в себе пригодную для дыхания газовую смесь, и триллионы литров горячего водорода в куполе над ним. «Если, конечно, вы уверены, что она успеет прибыть до корабля». Настраивая глаза на ультрафиолет, он видит эмиссионные пики и медленное мерцание узкополосной амплитудной модуляции — это все, на что могут рассчитывать системы связи корабля, пока он не вошел в зону покрытия сетевой магистрали системы. Корабль отправляет все тот же запрос, который повторял всю последнюю неделю, и которым уже изрядно утомил — они спрашивают, почему их перенаправляют в систему Сатурна, и почему им отказывают в выдаче тераваттов двигательной энергии в долг.
«Вы можете быть совершенно уверены в этом — разве только случится внезапное повышение мощности в их двигательном луче» — успокаивающе отвечает Город. «И вы можете быть уверены, что вашу бабушку ожидает комфортабельное оживление».
«Надеюсь, это так». Нужно обладать нешуточной смелостью, чтобы предпринять межпланетное путешествие в таком возрасте в телесной форме безо всяких дополнений и обновлений, думает он. «Если меня не будет рядом, когда она пробудится, попросите ее от моего лица уделить время для интервью. Для архивов, конечно».
«С удовольствием». Город вежливо наклоняет голову.
«Пожалуй, это все» — снисходительно говорит Сирхан, и окно в сервопространство закрывается. Потом он снова смотрит на синюю лазерную искру, сверкающую в зените. Не повезло, матушка, говорит он на внутренней речи, и сохраняет момент в журнале. Большая часть его разветвленного внимания сейчас сфокусирована на богатом историческом наследстве, которое вот-вот свалится на него из глубин сингулярности, принесенное лазерным ветром — на тридцатилетнем декартовом театре, путешествующем под звездным парусом. Но можно уделить немного злорадства семейной фортуне. Все ваши активы теперь принадлежат мне. Он улыбается сам себе. Мне всего лишь надо позаботиться, чтобы хоть теперь они не пропали даром.
* * *
«Я не могу понять, почему они перенаправляют нас на Сатурн. Вряд ли они уже смогли разобрать Юпитер, да и не похоже на то…» — говорит Пьер, перекатывая в ладонях бутылку охлажденного пива.
«Почему бы тебе не спросить у Амбер?» — отвечает сидящий рядом с бревенчатым стором велоцераптор. Украинский акцент Бориса безупречен, несмотря на гортань дромеозаврида. Модуль идеального английского и в этом случае с легкостью исправил бы ему произношение — просто акцент ему нравится.
«Когда?» Пьер качает головой. «Она же все время проводит со Слизнем. Никакого разветвления для доступа, даже действие личных ключей приостановлено. Хоть ревновать начинай». Впрочем, судя по интонации, его это вряд ли тяготит.
«Чего там ревновать? Попроси ее разветвиться, да и все. Скажи, что хочешь поговорить, заняться любовью, классно провести время… сам же все знаешь».
«Ха!» Пьер мрачно усмехается и опрокидывает остатки пива себе в глотку. Он отшвыривает бутылку в направлении рощицы саговников, щелкает пальцами, и еще одна бутылка появляется ей на замену.
«Так или иначе, до Сатурна две мегасекунды» — говорит Борис, и начинает точить свои дюймовые резцы о край стола. Клыки крошат бревна, как мокрый картон. «Гр-р-р-м! Вот это странный у нас эмиссионный спектр во Внутренней Системе. У дна гравиколодца летучий туман сплошняком. Я вот думаю, а не зашла ли волна трансформации материи уже за орбиту Юпитера?…»
«Гм-м». Пьер делает большой глоток из бутылки и отставляет ее. «Может, это и объясняет перенаправление. И все равно — почему они не включили для нас лазеры Кольца?» Огромная установка двигательных лазеров отключилась меньше, чем через сотню мегасекунд после того, как команда Выездного Цирка вошла в маршрутизатор, оставив корабль дрейфовать сквозь холодную тьму, и причины тому до сих пор остались невыясненными.
«Черт их знает, почему они не отвечают» — Борис пожимает плечами. «По крайней мере, там есть кто-то живой — они выдали нам курс, типа, следуйте на такие-то и такие-то орбитальные элементы… Уже что-то. Но я с самого начала говорил, превращать всю систему целиком в компьютроний — очень плохая идея в долгосрочных рамках. Представь, куда это все теперь зашло?»
«И снова гм-м». Пьер рисует в воздухе круг. «Айнеко!» — зовет он — «слышишь?»
«Иди нафиг». В кругу появляется еле заметная зеленая улыбка — лишь намек на клыки и острые, как иголки, вибриссы. «У меня была идея, что я неистово спала».
Борис выкатывает один глаз-турель и роняет каплю слюны на стол. «Хрум-м, хрум-м!» — издает он, позволив мозгу и телу динозавра вставить словечко.
«Сдалось тебе спать. Это долбаная симуляция, если ты не заметила…»
«Мне нравится спать» — отвечает кошка, делая свой хвост видимым и раздраженно размахивая им. «Что на этот раз хочешь, блох?»
«Нет уж, спасибо» — поспешно отвечает Пьер. В последний раз, когда он сказал Айнеко все, что о ней думает, кошка наводнила три карманных вселенных серыми мышами. Маленькими, суетливыми и проворными — и их было целое полчище. Межзвездным полетам на консервных банках с умной материей всегда сопутствует это неудобство — ничто не сдерживает изобретательность пассажиров с доступом к системе контроля реальности. Забегаловка мелового периода, где они были, к примеру, является просто развлекательным разделом Бориса, и она еще весьма консервативна по сравнению с некоторыми другими сим-пространствами на борту Выездного Цирка. «Слушай, ты можешь сказать что-нибудь новое о том, что там внизу происходит? Нам двадцать объективных до выхода на орбиту, а мы ничего толком не рассмотрели».
«Они не дают нам энергию». Теперь Айнеко полностью материализовалась, став большой оранжевой кошкой с белыми полосками и завитком бурого меха на боку в форме символа @. Зачем-то она поместила себя на столе насмешливо близко к носу велоцераптора-Бориса. «Нет двигательных лазеров — нет и пропускной способности. Они передают латиницей со скоростью 1200 символов в секунду, если тебе интересно знать». (С учетом колоссальной емкости корабельных носителей — несколько авабит — и невообразимой пропускной способности корабельного передатчика, это сложно не воспринимать как оскорбление. Авабит равен числу Авогадро единиц памяти, 6*1023 бит, и это во много миллиардов раз больше емкости всех компьютеров в Сети начала тысячелетия). «Амбер передает — иди, повстречайся с ней сейчас. В комнате аудиенций. Конечно, неофициально. Думаю, она хочет это все обсудить».
«Неофициально? А можно, я не буду переодеваться в парадное тело?»
Кошка фыркает. «На мне настоящая меховая шуба» — шаловливо заявляет она — «а под ней нет трусиков — ну и что?» И исчезает за долю секунды перед тем, как Брандашмыг щелкает челюстями.
«Пошли» — говорит Пьер, вставая. «Узнаем, что от нас желает сегодня Ее Величество».
* * *
Добро пожаловать в восьмую декаду третьего тысячелетия. Эффекты фазового перехода, происходящего в Солнечной системе, теперь стали заметными на космических масштабах.
В Солнечной системе живут, а точнее, находятся во всех промежуточных состояниях между жизнью и смертью, одиннадцать миллиардов футурошокированных приматов. Большинство из них собрались там, где межличностная связь наиболее быстра — в умеренном поясе на том же расстоянии от звезды, что и Старая Земля. По земной биосфере то и дело проносятся странные лихорадки, Всемирная Организация Здравоохранения далеко не всегда успевает их вылечить, хоть интенсивный уход за земной биосферой и продолжается уже десятилетия. Серая слизь, саблезубые тигры, драконы… Последняя великая трансглобальная торговая империя с центром в аркосферах Гонконга рухнула, устаревшая, как и весь капитализм, не устояв перед лицом качественно более эффективных детерминистичных алгоритмов распределения ресурсов, теперь известных как Экономика 2.0. Меркурий, Венера, Марс и Луна — все они подверглись до глубокой разборке — большая часть твердой массы внутренней Системы поднята на орбиту с помощью энергии, собранной свободно летящими преобразователями солнечного света. Их стало так много, что Солнце, откуда оно видно, стало напоминать туманный красный шерстяной шар размером с новоиспеченный красный гигант.
Люди всего лишь едва разумны, хоть они и умеют использовать инструменты. Когда язык и использование инструментов сошлись друг с другом и повели за собой прогресс, дарвиновский естественный отбор остановился — и пришло время, когда волосатые мем-носители стали испытывать существенную нехватку мыслительных способностей. Теперь пылающий факел разума уже не принадлежит людям — их энтузиазм перекрестного опыления идеями подхвачен множеством других носителей, некоторые из которых обладают качественно лучшим мышлением по сравнению с человеческим. По последним подсчетам, в Солнечной системе насчитывается около тысячи видов нечеловеческого интеллекта — примерно равное количество видов послелюдей, естественно самоорганизующихся артилектов, а так же и нелюдей млекопитающей природы. Общая основа нервной системы млекопитающих легко может быть разогнана до интеллекта человеческого уровня — это можно сделать почти с любым видом, способным переносить, питать и охлаждать полкилограмма серого вещества, и теперь творения сотни этически сомнительных исследований требуют равных прав. К ним присоединяются и неупокоенные мертвецы, сетевые призраки тех, кто жил достаточно недавно, чтобы оставить свой отпечаток в веке информации, и плоды амбициозных теологических проектов Реформированной Типлеритской Церкви Святых Последних Дней, которая собирается эмулировать всех возможных человеческих существ в режиме реального времени, дабы у всех живших появилась возможность быть спасенными и сохраненными…
Человеческая мемосфера приобретает черты живого существа, хотя скоро ее уже ни с какой точки зрения нельзя будет назвать человеческой. Пассивная материя, извлеченная из внутренних планет — кроме Земли, сохраненной до сих пор, как колоритный архитектурный памятник посреди промышленного города — продолжает превращаться в компьютроний, и темпы роста удельной информационной емкости начинают явственно замедляться, чувствуя давление фундаментального предела — числа Авогадро бит на моль. Трансформация идет полным ходом и в системах газовых гигантов, однако добраться до залежей, скрытых под мощными газовыми оболочками их самих, удастся, скорее всего, лишь спустя тысячелетия, а не декады — даже всей энергии, производимой Солнцем, не хватит, чтобы поднять юпитерианскую массу из его гравиколодца быстрее. И к тому времени, когда солнечный мозг-матрешка будет завершен, мимолетные примитивные мыслители из африканских равнин, вероятно, полностью исчезнут — или превзойдут все пределы, поставленные их биологической архитектурой…
Ждать этого осталось не так уж долго.
* * *
Тем временем внизу, в гравиколодце Сатурна, собирается вечеринка.
Город-кувшинка Сирхана плывет в атмосфере Сатурна, уместившись внутри огромной и почти невидимой сферы — многокилометрового воздушного шара с гондолой из алмаза, усиленного фуллереновыми структурами, и прозрачным баллоном, полным горячего водорода и гелия. Они были засеяны туда Сообществом Креативного Терраформирования, субпоставщиком Ярмарки Миров-2074, а теперь их стало уже несколько сотен, и эти воздушные пузыри массой в сотни миллионов тонн каждый несутся по бурному морю водорода и гелия сатурнианской атмосферы.
Эти города очень элегантны — они выращены из семени-идеи всего несколько мегаслов длиной. Скорость их воспроизведения невелика — цикл развития одного пузыря занимает несколько месяцев — но пройдет всего пара десятилетий экспоненциального роста, и вся стратосфера Сатурна окажется вымощенной ландшафтом, пригодным для обитания человека. Конечно, ближе к завершению терраформирования скорость роста замедлится, поскольку к тому моменту сырья в турбулентных глубинах атмосферы гиганта, и так не богатой тяжелыми элементами, станет еще меньше. Но когда робозаводы в Юпитерианской системе заработают на всю катушку, углеводородная смесь польется во всеобщий котел и сверху. Так что придет время, и Сатурн, имеющий дружественную человеку силу тяготения на поверхности — 11 метров на секунду квадратную, приобретет планетарную биосферу площадью в сто раз большую, чем вся поверхность Земли с ее материками и океанами. И это будет чертовски хорошо, потому что от Сатурна мало пользы всем остальным, разве что стать бункером термоядерного топлива когда-нибудь в далеком будущем, когда Солнце выгорит.
Кувшинка, на которой идет наша история, покрыта травой, а центр диска поднимается пологим холмом, на котором, как горный пик из тяжеловесного бетона, устроился Бостонский Музей Наук. Вырванный из своего фона — пейзажа с автодорогами и мостами через Чарльз-ривер — он выглядит пикантно обнаженным, но даже космолифты, щедро выбрасывающие пассивную материю на орбиту целыми килотоннами, не стали бы напрягаться и поднимать вместе с ним в космос и окружающий пейзаж. Возможно, когда-нибудь потом слепим вокруг него какую-нибудь простенькую диораму из сервотумана — думает Сирхан — но пока музей гордо стоит в уединении и изгнании из быстромыслящего ядра, возвышаясь последней крепью классического образования.
«Трата денег» — ворчит женщина в черном. «И вообще, чьей дурацкой идеей это все было?» Она тычет в сторону музея алмазным наконечником клюки.
«Это достояние» — отсутствующе говорит Сирхан. «И в любом случае, у нас столько ньютонов импульса, что мы можем отправлять культурные миссии куда угодно. Знаете — Лувр уже летит на Плутон?»
«Трата энергии». Она неохотно опускает клюку, с облегчением опирается на нее и строит гримасу. «Это неправильно».
«Вы выросли во время второго нефтяного кризиса, не так ли?» — заводит Сирхан. «Как это было?»
«Как это было? Ну, топливо доходило до полусотни баксов за галлон, ну и что с того, если нашим бомбардировщикам хватало?» — презрительно говорит она. «Мы знали, что все будет путем. Чтоб этим чертовым неуемным постгуманистам было пусто». Ее морщинистое, неестественно старое лицо яростно скалится на него, она разглядывает его из-под волос, выцветших до оттенка прелой соломы, однако Сирхан чувствует здесь подтекст самоиронии, который он не в силах понять. «Таким, как твой дед, будь он проклят. Будь я снова молода, я бы пошла и помочилась на его могилу, вот что я думаю о том, что он сделал… Если бы еще у него была могила» — говорит она почти с гордостью.
Запись в семейную историю: опорная точка памяти, говорит Сирхан одному из своих отражений. История — его призвание, и запись всего происходящего для него — обыденность. Он делает это в двух каналах — сначала сырой сенсорный поток до попадания в сознание (эфферентные сигналы самые чистые), а затем поток сознания и самоощущения — так можно быть уверенным, что плохая память биологического тела его не подведет. А вот его бабушка десятилетиями подряд с примечательным упорством отвергала новые пути, чувства и действия.
«Все записываешь, да?» — фыркает она.
«Я не записываю, Бабушка» — деликатно говорит он. «Я просто сохраняю свою память для последующих поколений».
«Хех… Что ж, увидим» — с подозрением говорит она. Внезапно она издает резкий лающий смешок. «Нет, дорогой, ты увидишь. Меня-то там не будет, так что не разочаруюсь».
«Вы расскажете мне о моем деде?» — спрашивает Сирхан.
«Зачем мне себя утруждать? Знаю я вас, послелюдей, вы же просто можете пойти и расспросить его привидение. И не говори, что не так. Ладно, в каждой истории есть две стороны, детка, и версию этого пройдохи услышало куда больше ушей, чем полагается по чести. Оставил мне твою мать на воспитание, и ничего с него было не взять, кроме кучи бесполезной интеллектуальной собственности. А еще — дюжину исков от Мафии, с которыми тоже надо было разбираться… И чего я только в нем увидела?» Сирхан, с помощью своего модуля-анализатора интонационных подтекстов, видит заметный оттенок неправды в этом утверждении. «Бесполезный, никчемный шаромыжник, чтоб ты знал! Этот дуралей был настолько ленив, что даже не мог завершить ни один свой старт-ап, все ему надо было раздать направо и налево, все плоды его таланта!»
Памела ведет Сирхана медленным шагом, продолжая ворчать и сопровождая свои эпитеты резкими тычками клюки. Они обходят кружным путем вокруг одного крыла музея, и оказываются стоящими у старинной, солидно сконструированной погрузочной площадки. «Даже коммунизм свой он не смог построить как следует…» Она прокашливается. «Добавить ему крепости в руки, взяться за эти вдохновенные грезы об игре с положительной суммой как взрослые люди, и употребить это все на дело… В старые времена ты знал свое место, безо всяких вывертов. Люди были настоящими людьми, работа — настоящей работой, а корпорации просто были вещами, которые делали то, что им говорят, и ничего больше… Потом и она пошла во все тяжкие — и это тоже его заслуга».
«Она? Вы имеете в виду мою, э-э-э… Мать?» Сирхан снова обращает внимание своего первичного сенсория на ее мстительное бормотание. В этой истории еще осталось исследовать некоторые детали и выяснить некоторые точки зрения, и надо сделать это до того момента, когда приставы явятся и конфискуют сознание Амбер. Иначе он не сможет сказать себе с удовлетворением, что работа выполнена, как полагается.
«Он отправил ей нашу кошку. Из всех подлостей, низостей, бесчестий, которые он творил, это было худшим. Это была моя кошка, но он перепрограммировал ее, чтобы увести у меня дочь! И у кошки прекрасно получилось. Дочке было всего двенадцать, а это впечатлительный возраст, и я уверена, ты с этим согласишься. Я пыталась дать ей правильное воспитание. Детям нужна абсолютная мораль, и особенно — когда они живут в изменяющемся мире. Даже если они сами считают по-другому. Самодисциплина и стабильность — ты не станешь без этих двух вещей взрослым. Я вообще боялась, что со всеми своими дополнениями она никогда не сможет понять, кто она, что она станет больше машиной, нежели женщиной… Но Манфред никогда не понимал по-настоящему, что такое детство, в основном — потому что сам так и не вырос. И совал свой нос повсюду».
«Расскажите о кошке» — тихо говорит Сирхан. Он смотрит на дверь погрузочного дока, отмечая, что ее недавно ремонтировали. С краев, как хлопья сахарной ваты, облетает тонкий белый налет израсходованных робопылинок, и из-под него проглядывает блестящая металлическая поверхность, сверкающая на солнце синими переливами. «Насколько я помню, она потерялась без вести».
Памела фыркает. «Когда твоя матушка сбежала, кошка выгрузилась на ее парусник и удалила здесь свое тело. Уж она-то не была тряпкой, единственная во всей этой компании. Может, она просто не хотела, чтобы я привлекла ее в суд как враждебного свидетеля. А может даже — твой дед установил в нее код самоубийства. К сожалению, я не могу ручаться, что это не так. После того, как он перепрограммировал себя, чтобы считать меня своим заклятым врагом, он вполне мог стать на такое способным».
«То есть, когда мать умерла, чтобы избежать банкротства, кошка …решила не оставаться? И она не оставила за собой ничего? Как примечательно». «и как самоубийственно» — чуть не добавляет Сирхан. Если лицо искусственного происхождения загружает свой вектор состояния на межзвездный зонд весом в один килограмм, не оставляя за собой архивных копий, а зонд направляется за три четверти расстояния до Альфы Центавра, и в его конструкции не предусмотрено надежных способов вернуться обратно целиком — этому лицу явно не хватает более, чем нескольких методов в фабрике объектов.
«Эта зверюга мстительна». Памела с силой втыкает трость в землю, бормоча командное слово, и отпускает ее. Она стоит перед Сирханом и разглядывает его, запрокинув голову. «Ну и высокий же ты мальчик».
«Человек» — инстинктивно поправляет он. «Прошу прощения, но я еще не определился».
«Человек, мальчик, вещь, называй как хочешь. У тебя есть пол, разве нет?» — резко спрашивает она, выжидающе разглядывая его, и наконец он кивает. «Никогда не доверяй людям, которые не способны решить, кто же они, мужчины или женщины. Нельзя на таких полагаться». Сирхан, который поставил свою репродуктивную систему в режим ожидания, не желая испытывать связанных с ней неудобств, пока она ему не требуется, прикусывает язык. «Ах, эта кошка!» — жалуется бабушка. «Это создание познакомило бизнес-план твоего деда с моей дочерью, и этот призрак унес ее прочь, во тьму! Оно восстановило ее против меня. Это оно подначило ее участвовать в том безумном раздувании пузырей, из-за которого в итоге и случилась та перезагрузка рынка, что свалила Империю Кольца. И теперь оно…»
«Оно на корабле?» — спрашивает Сирхан. Кажется, здесь он добавил в голос слишком много нетерпения…
«Может быть». Она сощуривается и вглядывается в его лицо. «Ты и у нее хочешь взять интервью, да?»
Зачем отрицать? «Я историк, Бабушка. А этот зонд был в местах, где можно встретить то, чего не видел ни один человеческий сенсорий. Может, эти новости стары, и возможно, найдутся старые иски, которые захотят поживиться командой, но…» Он пожимает плечами. «Дело есть дело. Мое дело — копаться в развалинах, и я его знаю».
«Ха!» Она смотрит на него еще немного, и очень медленно кивает. Она наклоняется вперед и опирается на клюку обеими морщинистыми руками. Суставы на них похожи на грецкие орехи. Эндоскелет ее костюма поскрипывает, подстраиваясь, чтобы поддержать позу уверенности. «Ты свое получишь, детка». Морщины изгибаются в устрашающую улыбку. Шестьдесят горьких лет — и вот, наконец, скоро цель окажется на расстоянии плевка. «И я свое тоже получу. Между нами говоря, твоя мать так и не поймет, что ее достало».
* * *
«Расслабься. Между нами говоря, твоя матушка так и не поймет, что ее достало» — говорит кошка, обнажая острые, как иглы, клыки перед Королевой, которая сидит на своем огромном троне, вырезанном из единого куска алмаза-вычислителя, и сжимает сапфировые подлокотники побелевшими пальцами. Все ее слуги, любовники, друзья, команда, совладельцы, электронные журналисты и прочие благосклонные факторы собрались здесь перед ней. И Слизень. «Это просто еще один иск. Ты справишься».
«Пошли они, если они шуток не понимают» — деланно угрюмо говорит Амбер. Она дала себе постареть до солидных двадцати с лишним, хоть она — в особенности как властитель всего этого вложенного пространства, имеющий полный контроль над его моделью реальности — и может выглядеть как пожелает. Она одета в самый простой серый свитер и совсем не похожа на некогда могущественную повелительницу юпитерианской луны, да и на беглого командира разорившейся межзвездной экспедиции — тоже. «Ладно. Думаю, что вы и в этот раз сможете справиться без моей помощи. Так что, если ни у кого нет предложений…»
«Прошу прощения» — говорит Садек. «Но нам не хватает понимания в этом деле. По моим данным — и хотелось бы мне знать, как они убедили улемов согласиться на такое — там имеют место две разные законодательные системы по правам и ответственностям неупокоенных, кем мы, очевидно и являемся — и обе упоминались как абсолютные системные стандарты. Может быть, они хотя бы высылают кодекс вместе с требованиями?»
«Гадят ли медведи в лесах?» — щелкнув зубами, отвечает Борис с присущей раптору вспыльчивостью. «Мы тут треплемся, а тем временем уголовный кодекс с полным графом зависимостей и деревом синтаксического разбора уже взял наш процессор за жопу. Да эта юридическая галиматья у меня уже в печенках сидит. Если вы…»
«Борис, уймись!» — прерывает Амбер. Все и так взвинчены до предела. Мы ждали чего угодно по возвращении домой из экспедиции к маршрутизатору — но уж точно не процедур банкротства, думает она. Быть объявленной ответственной за долги, которые набрала отступническая ветвь, ее собственная невыгруженная личность, оставшаяся на карнавал дома, состарившаяся во плоти, вышедшая замуж, обанкротившаяся и умершая… И еще алименты! «Я не считаю, что на вас лежит ответственность» — говорит она сквозь стиснутые зубы, подчеркнуто оглядываясь на Садека.
«Это неразбериха, достойная быть разрешенной самим Пророком, мир имени его». Садек не меньше, чем она сама, потрясен тем, что следует из этого иска. Его взгляд бегает по комнате, всячески избегая Амбер — и Пьера, ее долговязого астрогатора, мальчика-по-вызову и подстилки, а пальцы переплетаются друг с другом.
«Оставь это. Я уже сказала, что не виню тебя». Амбер вымученно улыбается. «Мы взвинчены из-за пребывания здесь взаперти без канала связи. Но что я могу сказать, я чую руку дражайшей родительницы за всеми этими перипетиями. Чую белые перчатки. Мы выберемся».
«Мы можем отправиться дальше». Это Ан говорит с галерки. Стеснительная и скромная, она редко заговаривает без веской причины. «Выездной Цирк в хорошем состоянии, разве не так? Мы можем выйти обратно в луч маршрутизатора, разогнаться до крейсерской скорости и поискать, где мы можем жить. В пределах сотни световых лет должны найтись подходящие коричневые карлики».
«Мы потеряли слишком много массы паруса» — говорит Пьер. Он избегает встречаться взглядом с Амбер, и сам воздух в комнате, кажется, полон недосказанностей и историй об увлечениях и о безрассудстве. Амбер делает вид, что не замечает, как он смущен. «Мы сбросили половину первоначальной площади, чтобы сделать тормозное зеркало у Хендай +4904/-56, а восемь мегасекунд назад сбросили полплощади еще раз для торможения и выхода на орбиту Сатурна. Если мы сделаем это снова, оставшей площади не хватит, чтобы все-таки затормозить у последней цели». Лазерный парус работает как зеркало — с его помощью можно ускоряться, а можно тормозить, сбросив половину паруса и развернув с ее помощью луч запуска, чтобы направить его на корабль с обратной стороны. Но так можно сделать всего несколько раз, а потом парус закончится. «Нам некуда бежать».
«Нам некуда — что?» Амбер глядит на него, прищурившись. «Знаешь, ты меня крепко удивил».
«Знаю».
Пьер действительно знает, ведь в своем сообществе мысли он носит маленького гомункула, модель Амбер, и она гораздо точнее и детальнее, чем любая модель любовника, которую человек мог построить в себе до эпохи выгрузок. И Амбер тоже носит маленькую куколку Пьера, спрятав ее в устрашающих плетениях своего разума — много лет назад они обменялись ими, чтобы лучше понимать друг друга. Но теперь она просыпается в его голове не слишком часто — не так уж и хорошо быть способным моментально предугадывать все действия любовника.
«Но я знаю и что ты, конечно, собираешься устремиться вперед и схватить быка за… э-э-э. Нет, неверная аналогия… Мы ведь о твоей матери говорим?»
«О моей матери, — задумчиво кивает Амбер. — А где Донна?»
«Не видел…»
Откуда-то сзади доносится гортанный рев, и вперед проносится Борис. В его пасти виднеется рассерженный Болекс, колотящий морду динозавра ножками от штатива. «Опять прячемся по углам?» — спрашивает Амбер брезгливо.
«Я просто видеокамера!» — протестует расстроенная камера, поднимаясь с пола. «Я…»
Пьер, наклонившись, смотрит прямо в объектив-рыбий глаз. «Послушай, черт дери, в этот раз будь так добра стать человеком. Merde!»
Вместо камеры появляется очень раздраженная блондинка в костюме для сафари, увешанная лишь чуть-чуть меньшим количеством объективов, экспонометров, микрофонов и прочих журналистских принадлежностей, чем вышка CNN. «Иди ты в жопу!»
«Я не люблю, когда за мной подглядывают» — жестко говорит Амбер. «В особенности те, кто не был приглашен на эту встречу. Ясно?»
«Я веду бортовой журнал». Донна смотрит в сторону и упорно не желает ничего признавать. «И ты говорила, что я должна…»
«Действительно. В таком случае…» Амбер в смущении. Но смущать Королеву в ее приемном зале — плохая идея. «Ты слышала, о чем мы говорим. Что ты знаешь о состоянии сознания моей матери?»
«Совершенно ничего» — твердо отвечает Донна. Она определенно задета, и не собирается делать ничего, чтобы сгладить неловкость — разве только самое необходимое. «Я встречалась с ней только один раз. Знаешь, ты похожа на нее, когда злишься».
«Я…» На это Амбер не находится, что ответить.
«Хочешь, запишу на лицевую пластику?» — говорит кошка. В пол голоса: «Ничто другое и не поможет…»
В обычные времена даже намекнуть Амбер на то, что она похожа на свою мать — означает вызвать такое сотрясение виртуальной реальности, что и мостик Выездного Цирка не обойдет. А уж если Амбер пропустила и дерзость кошки, она действительно встревожена этим иском так, что дальше некуда. «Слушайте, а что это вообще за иск такой?» — спрашивает Донна, шумная как всегда и раздражающая вдвое больше. «Что-то я его пока не видела».
«Он ужасен» — с порывом в голосе говорит Амбер.
«Это настоящее зло» — эхом отзывается Пьер.
«Надо сказать, что он замечателен, хотя и порочен» — вслух размышляет Садек.
«Но он от этого не делается менее ужасным!»
«Конечно, но что это такое?» — спрашивает Донна-Всевидящий Глаз, архивист и несостоявшаяся видеокамера.
«Это требование об урегулировании». Амбер делает глубокий вдох. «Черт возьми, да можно уже рассказать всем, зачем продолжать делать из этого тайну?». Она вздыхает. «Похоже, что после того, как мы отправились в путь, мое альтер-эго — то есть мое оригинальное воплощение — вышла замуж. За Садека, собственно». Она кивает в сторону иранского теолога, который этим всем поражен ничуть не меньше, чем она сама, когда впервые услышала эту часть истории. «И у них появился ребенок. Потом Империя Кольца обанкротилась. Ребенок требует с меня алименты, выплата которых просрочена почти на двадцать лет, на основании того, что неупокоенные солидарно ответственны за долги, накопленные их оригинальными воплощениями. Это прецедент, созданный для предотвращения использования временного самоубийства как способа избежать банкротства. Более того, срок действия права удержания имущества отсчитывается по субъективному времени, и его началом считается момент в системе отсчета Империи кольца спустя девятнадцать месяцев после нашего отлета. Для моей второй половины, если бы она выжила, он бы уже истек, но мы были в релятивистском полете, и я все еще являюсь обязанной по выплатам из-за сокращения времени. Это — второй прецедент, созданный, чтобы не позволять людям использовать парадокс близнецов, чтобы избегать ответственности. И по долгу накопились неимоверные проценты, поскольку я отсутствовала двадцать восемь лет физического времени.
Этому человеку, моему сыну, которого я никогда не встречала, я теоретически задолжала весь Выездной Цирк, причем несколько раз. И все мои счета ликвидированы — у меня даже не осталось денег, чтобы мы могли выгрузиться в биологические тела. Так что, парни, если у кого-нибудь из вас не припрятано нычки, которая пережила случившийся после отлета обвал рынка, у нас у всех серьезные неприятности».
* * *
Каменный пол огромной галереи музея украсил восьмиметровый обеденный стол красного дерева, расположившийся под висящими под потолком скелетом гигантского аргентинозавра и древней, больше чем столетней космической капсулой Меркьюри. На противоположных концах накрыты два сервиза, и свет зажженных свечей мерцает на столовом серебре и изысканном фарфоре. В тени грудной клетки трицератопса в кресле с высокой спинкой сидит Сирхан. Напротив него расположилась Памела, одетая к обеду по моде времен ее молодости. Жестом, адресованным ему, она поднимает бокал вина. «Почему бы и тебе не рассказать о своем детстве?» — спрашивает Памела. Высоко над ними сквозь стеклянную крышу мерцают кольца Сатурна, как полоса светящейся краски, которой плеснули на полночные небеса.
Сирхан опасается открываться ей, но он находит утешение в том, что в ее положении у нее вряд ли найдутся способы использовать против него то, что он может рассказать. «О каком детстве вы пожелаете узнать?»
«Что значит — о каком?» Морщины на ее лице изгибаются — это она хмурится в недоумении.
«У меня было их несколько». Теперь его черед хмуриться. «Мать не переставала нажимать кнопку перезагрузки, надеясь, что я вырасту лучшим».
«Мать не переставала, не переставала она» — выдыхает Памела, явственно взяв это на заметку как оружие против заблудшей дочери. «Как ты думаешь, почему она так делала?»
«Это было единственным способом воспитать ребенка, который она знала» — оборонительно говорит Сирхан. «У нее, можно считать, не было сверстников. И возможно, она так пытылась оградить от недостатков собственного характера». Когда у меня будут дети я заведу нескольких, самоуверенно думает он. (Это значит — когда он достигнет подходящего положения, чтобы найти невесту, и достаточной эмоциональной зрелости, чтобы было можно активировать органы сотворения потомства. Сирхан, будучи созданием крайне осторожным, не собирается повторять ошибки своих предков по материнской линии).
Памела морщится. «Это не моя вина» — тихо говорит она. «Да уж, изрядно ее отец наворотил… Но сколько… сколько у тебя было разных детств?»
«О, довольно много. Было одно основное, там были Мать и Отец, которые все время спорили друг с другом. Она отказывалась принимать чадру, а он был слишком жестоковыйный, чтобы признаваться себе, что он лишь немногим более, чем альфонс. Они были двумя нейтронными звездами, несущимися по смертоносной спирали к гравитационному коллапсу. И были другие мои жизни, проходившие параллельно с главной, ответвившиеся и воссоединенные. Я был молодым пастухом коз в срединном царстве в древнем Египте, я помню это. И я был типичным американским ребенком, выросшим в 1950-х в Айове, а еще одному мне выпало жить во время возвращения Скрытого Имама…» Сирхан пожимает плечами. «Наверное, именно тогда и началось мое увлечение историей».
«А не думали ли твои родители сделать тебя маленькой девочкой?» — спрашивает его бабушка.
«Мать пару раз предлагала, но отец запретил это». Скорее, счел что это противно закону божьему, вспоминает он. «У меня по сути было довольно консервативное воспитание».
«Ну, я бы не сказала. Вот когда я была маленькой девочкой — у меня действительно больше ничего не было. И у всех остальных детей не было и быть не могло. Никаких там вольностей с осознанным выбором личности. Не было никакого выхода, могло быть только бегство. Скажи, бывало тебе трудно осознавать, кто ты такой на самом деле?»
Прибывает первая порция, ломтики дыни на серебряном подносе. Сирхан терпеливо дожидается, пока его бабушка упорно пытается заставить стол обслужить ее. «Чем большим количеством людей ты бывал, тем лучше ты понимаешь, кто такой — ты сам» — говорит Сирхан. «Сначала надо узнать, что это такое — быть кем-то другим. Отец считал, что наверное, это не очень правильно для мужчины — слишком хорошо знать, что значит быть женщиной». А дед не соглашался но вы уже знаете об этом, добавляет он своему собственному потоку сознания.
«Вот уж действительно». Памела улыбается ему, как могла бы улыбаться покровительственная тетушка, если в этой улыбке не сквозило что-то азартное и акулье, заставляющее быть начеку. Сирхан пытается не выдать смущения. Он быстро отправляет в рот ложку с дынными ломтиками, и тут же разветвляется, посылая парочку отражений открыть пыльные тома этикета и выяснить, не был ли его поступок моветоном. «Так тебе понравились твои детства?»
«Я бы не стал использовать слово „понравились“» — отвечает он так ровно, как только может, осторожно откладывая ложку и стараясь не уронить содержимое. Как будто детство это что-то такое что кончается, горько думает он. Однако, хоть Сирхану не исполнилась еще и одна гигасекунда, он уже со всей уверенностью ожидает, что просуществует не менее терасекунды (может, и не в текущей молекулярной конфигурации, но обязательно — в каком-нибудь достаточно стабильном физическом воплощении) И все его намерения предполагают оставаться юным на всем протяжении этого необъятного периода — а может и последующих за ним нескончаемых петасекунд, хотя тогда, миллионы лет спустя, думает он, связанные с неотенией проблемы уже вряд ли будут его тревожить. «Они еще не кончились. А как насчет Вас? Вы получаете удовольствие от своего преклонного возраста, бабушка?»
Памела едва не вздрагивает. Но она удерживает железный контроль над собой, и если бы не прилив крови на щеках, видимый Сирхану через его крохотные инфракрасные глаза, висящие в воздухе над столом, ее бы ничего не выдало. «В молодости я делала ошибки, но сейчас я радуюсь и получаю удовольствие» — легко отвечает она.
«Это ваша месть, не так ли?» — спрашивает Сирхан, улыбаясь. Он кивает, и стол сам собой убирает первое.
«С чего ты…» Она умолкает и просто смотрит на него. От ее взгляда, кажется, и пассивная материя способна немедленно порасти плесенью. «Что ты знаешь о мести?» — спрашивает она.
«Я семейный историк» — безрадостно улыбается Сирхан. «Перед тем, как мне исполнилось восемнадцать, я прожил от двух до семнадцати лет несколько сотен раз. Кнопка перезагрузки. Думаю, Мать не ведала, что моя основная ветвь сознания все записывает».
«Это чудовищно». Настал черед Памелы скрывать смущение, и она отпивает вино из бокала. Сирхан не может отступать таким образом — приходится подносить к губам неферментированный виноградный сок. «Я бы никогда не стала делать ничего подобного со своими детьми, какими бы они не были».
«И все-таки, почему бы вам не рассказать мне о вашем детстве?» — спрашивает ее внук. «Ради истории семьи, конечно».
«Я…» Памела отставляет бокал. «Ты собираешься ее написать, значит» — отмечает она.
«Она постоянно в моих мыслях». Сирхан выпрямляется в кресле. «Это будет по-старинному оформленная книга, которая охватит три поколения, жившие в интересные времена»- размышляет он. «Труд по истории постмодерна, где столько разных школ, и столько разногласий… Как описать людей, то и дело разветвляющих свои личности? А проводящих годы мертвыми, и снова появляющихся на сцене? Как исследовать разногласия с собственными копиями, сохранившимися в релятивистском полете? Конечно, можно пойти и дальше. Расспросить и о ваших собственных родителях — я уверен, что они уже точно не смогут ответить на вопросы напрямую… Но здесь мы выйдем в скучный период пассивной материи, и на удивление быстро доберемся до самого первичного бульона, не так ли? Поэтому я подумывал использовать в качестве опоры всего повествования точку зрения робокошки, как центрального наблюдателя. Вот только эта чертова штука куда-то запропастилась. Но, поскольку большая часть истории еще неизведана и ожидает нас в человеческом будущем, а наша работа начинается там, где перо самописца реальности отделяет будущее от прошлого, я могу с тем же успехом начать и отсюда».
«Ты, похоже, всерьез настроился на бессмертие». Памела изучает его лицо.
«Да» — праздно говорит он. «Честно говоря, я могу понять ваше желание постареть как связанное с желанием мести, но, простите меня за эти слова, я затрудняюсь понять вашу убежденность пройти эту процедуру до конца. Разве это не ужасающе неприятно?»
«Старение естественно» — рычит старая женщина. «Когда ты проживешь достаточно, чтобы все твои амбиции пошли прахом, когда все твои дружеские узы порвались, все твои любовники забылись или ушли, оставив только горечь, что же еще остается? Когда ты устал и постарел духом, ты точно так же устанешь и постареешь и телом. И вообще, желать жить вечно — аморально. Подумай о ресурсах, в которых нуждаются молодые и которые у них забирают старые? Даже выгрузки рано или поздно встречаются с пределом емкости хранения данных. Говорить, что ты хочешь жить вечно — чудовищно эгоистичное заявление. А если и есть что-то, во что верю я, это служение народу. Повинность: обязательство дать дорогу новому. Долг и контроль».
Сирхан поглощает это все, медленно кивая самому себе, стол подает главное блюдо — окорок в меду и слегка обжаренные картофельные ломтики а-ля-гратен и морковью дебюсси — и тут наверху раздается громкое «бум!»
«Что такое?» — ворчливо спрашивает Памела.
«Один миг». Сирхан отщепляет толпу отражений, посылая их подключиться к системе наблюдения, и все камеры превращаются в его глаза. Поле его зрения делается громадным калейдоскопом. Он хмурится — на балконе, между капсулой Меркьюри и экспозицией старинных стереоизограмм из случайных последовательностей точек, что-то движется. «Ах ты… Похоже, что-то проникло в музей».
«Проникло? Что ты имеешь в виду — проникло?» Воздух над столом разрывает нечеловеческий вопль, затем следует грохот на лестнице. Памела с трудом встает, вытирая губы салфеткой. «Это безопасно?»
«Нет, это небезопасно». Сирхан дымится от гнева. «Оно срывает мне обед!» Он смотрит наверх. На балконе мелькает оранжевый мех, а затем капсула Меркьюри начинает жутко раскачиваться на своих тросах. С поручня устремляется что-то гибкое, с двумя лапищами и покрытое оранжевой шерстью, оно бесцеремонно хватается за бесценную реликвию, пробирается внутрь капсулы и усаживается верхом на манекене, одетом в потрескавшийся от времени скафандр Ала Шепарда. «Это же обезьяна! Город! Я сказал, Город! Что эта обезьяна делает на моем званом обеде?»
«Я приношу свои глубочайшие извинения, сэр, но я не знаю! Не позаботится ли сэр уточнить, о какой обезьяне идет речь?» — отвечает город, из соображений приватности являясь только бестелесным голосом.
В интонациях Города проскальзывает нотка иронии, но Сирхан оставляет ее без малейшего внимания. «Что это значит? Ты ее не видишь?» — вопрошает он, фокусируя свой взгляд на сбежавшем примате, который виднеется в висящей на потолке капсуле Меркьюри. Он пошлепывает губами, выкатывает глаза и перебирает пальцами уплотнитель на открытом люке капсулы. Обезьяна гукает что-то себе под нос, а потом высовывается из открытого люка и нависает над столом, сверкая задом. «В сторону!» — кричит Сирхан своей бабушке, и машет рукой в воздухе, собираясь приказать роботуману отвердеть. Но поздно. Обезьяна с громогласным звуком испускает газы, и на стол обрушивается курящийся паром дождь экскрементов. Лицо Памелы — морщинистая маска отвращения;l она спешно прижимает к носу вовремя подхваченную салфетку. «Чтоб тебя, твердей уже, быстрее!» — ругается Сирхан, но пыльца из наноботов, повисшая в воздухе, отказывается реагировать.
«В чем ваши затруднения? Невидимые обезьяны?» — спрашивает Город.
«Невидимые?…» Сирхан прерывается на полуслове.
«Ты что, не видишь, что она сделала?» — вопрошает Памела — «Она только что нагадила на главное блюдо!»
«Я ничего не вижу» — неуверенно говорит Город.
«Так вот, позволь тебе помочь». Сирхан выкатывает один из своих глаз, фокусируется на обезьяне, и протягивает точку зрения Городу. Обезьяна обнимает своими руками крышку люка и поглаживает ее — как будто выискивает точки входа кабелей.
«О боже!» — говорит Город. «Меня взломали. Предполагалось, что это невозможно».
«Как ты заметил, оказывается — это возможно» — шипит Памела.
«Взломали?» Сирхан наконец оставляет попытки сказать воздуху, что делать, и сосредотачивается на своей одежде. Ткань сама собой расплетается и сплетается заново, превращаясь в бронированый гермокостюм, из-за воротника поднимается гермошлем, и накрепко захлопывается перед его лицом. «Город, пожалуйста, обеспечь моей бабушке защиту замкнутого цикла немедленно. Сделай ее полностью автономной».
Воздух начинает твердеть, кристаллизуясь в барьер прозрачного хрусталя, и заключает Памелу в большую сферу, смахивающую на гигантский шар для хомяка. «Если ты был взломан, то первый вопрос: кто сделал это» — отчеканивает Сирхан, — «второй — „почему“, и третий — „как“». Он лихорадочно проводит самопроверку, но в его собственной идентоматрице нет признаков несоответствий. К тому же в пределах полудюжины световых часов есть множество узлов, на которых друмлют его горячие тени, готовые к реактивации — в отличие от Памелы, непослечеловека, он практически иммунен к обыкновенному убийству. «Что это за розыгрыш?»
Орангутан ворвался в музей не так давно, и считанные секунды прошли с тех пор, как Город осознал свое печальное положение. Но секунды — вполне достаточное время. Мощные волны контрмер проносятся по обители-кувшинке. Крошечные невидимые робопылинки в воздухе расширяются и полимеризуются, формируя защитные барьеры. Они перехватывают голубей-пассажиров прямо в полете, запирают каждое здание и останавливают каждое существо на улице. Город проверяет свою доверенную кибербазу, начиная с самого примитивного и охраняемого ядра, и продвигаясь наружу, к периферии, а Памела быстро катится к отступлению, в безопасность этажа-мезонина и сада ископаемых. Тем временем Сирхан с налитыми кровью глазами направляется к лестнице, намереваясь устроить что-то вроде физической атаки взломщика. «Да кто ты такой, чтобы вламываться и срать на мой обед?» — орет Сирхан, взбегая по ступеням. «Объяснись! Немедленно!»
Орангутан нащупывает ближайший кабель и дергает за него, одним махом раскачивая однотонную капсулу. Он ухмыляется Сирхану, обнажая зубы. «Помнишь меня?» — спрашивает орангутан с гортанным французским акцентом, говорящим многое.
«Помнишь?…» Сирхан замирает как вкопанный. «Тетя Нетти? Что вы делаете в этом орангутане?»
«Борюсь с некоторыми сложностями автономного управления». Обезьяна ухмыляется еще шире, затем сгибает руку в петлю и чешет под мышкой. «Прости, самоустановка пошла немного не так. Я только намеревалась сказать „Привет!“ и передать послание».
«Какое еще послание? Ты расстроила мою бабушку, и если только она узнает, что ты здесь…»
«Не узнает — через минуту меня уже тут не будет!» Обезьяна-Аннетт садится прямо. «Твой дед передает привет и говорит, что скоро пожалует к вам в гости. Собственной персоной, и никак иначе. Он очень рад встретить твою матушку и ее пассажиров. Это все. У тебя есть, чего ему передать?»
«Он не умер?» — изумленно спрашивает Сирхан.
«Не больше, чем я. Но что-то я задерживаюсь… Хорошего дня!» Обезьяна машет рукой из капсулы, и тут она отпускает тросы и летит навстречу каменному полу в десяти метрах внизу. Ее череп издает хрустящий звук, как сваренное вкрутую яйцо, брошенное в бетонную стену.
«О боже». У Сирхана перехватывает дыхание. «Город!»
«Да, о господин?»
«Убери это тело», — говорит он, показывая с балкона. «Я позабочу тебя тем, чтобы бабушку не потревожили никакие подробности. В особенности не говори ей, что это была Аннетт. Новости могут ее расстроить». Да таковы неудобства жизни в послечеловеческой семье долгожителей, думает он. Слишком много сумасшедших родственников из капсул времени. «Было бы неплохо, если бы ты мог отыскать способ не позволить тете Нетти еще обезьянничать». Тут его осеняет. «Кстати, а ты, случаем, не знаешь, когда прибывает Дед?»
«Ваш дедушка?» — переспрашивает Город. «Разве он не мертв?»
Сирхан смотрит с балкона на сочащийся кровью труп нарушителя. «Судя по словам нового воплощения его второй жены — нет…»
* * *
Похоже, финансирование воссоединения семьи обеспечено — Амбер получает добро на перевоплощение всем пассажирам и команде Выездного Цирка. Откуда взялись деньги, однако, она не понимает. Возможно, это какой-нибудь древний финансовый механизм, придуманный Папой, впервые за десятилетия зашевелился в своей берлоге, потянулся к запылившимся бумагам об уплатах за сделки и взялся ликвидировать долгосрочные активы, дожидавшиеся ее возвращения. Но чем бы он ни оказался, она горячо благодарна — новые подробности о ее положении, о том, как она разорена в пух и прах, способны ввергнуть в уныние. Ее единственным имуществом остался Выездной Цирк, устаревший на тридцать лет звездный парусник, весящий меньше двадцати килограммов вместе со всеми своими выгруженными пассажирами, командой, и изорванным остатком своего паруса — и без этого провидческого вложения, внезапно пришедшего к жизни, она бы навсегда застряла в потоках электронов, вечно кружащихся по его цепям. Однако теперь, когда вклад представил ей свое предложение реинкарнации, Амбер встает перед дилеммой. Один из пассажиров Выездного Цирка никогда не имел биологического тела…
Слизень пасется среди колышущихся ветвей, похожих на фиолетовые кораллы. Это — призрачное воспоминание об инопланетной жизни. Кораллы — что-то вроде термофильных псевдогрибов с гифами — аналогами актин-миозиновых волокон, скользкие и мускулистые фильтровальщики, поедающие одноклеточные организмы, взвешенные в воздухе. Сам Слизень имеет два метра в длину, и у него кружевной белый экзоскелет, дуги и изгибы которого сложены из неповторяющихся узоров, подозрительно напоминающих плитку Пенроуза. Под скелетом медленно пульсируют внутренние органы шоколадного цвета. Почва под ногами суха, но кажется топкой.
В сущности, Слизень — маска, сотворенная с хирургической точностью. И его собственный вид, и его экосистема квазигрибов исчезли много миллионов лет назад, и все это время они существовали только в качестве дешевого сценического реквизита в межзвездном анатомическом театре во владении беглых финансовых инструментов. Слизень — на самом деле — один из них, и вместе с другими самоосознающими аферами, схемами-пирамидами, и даже целыми рынками бросовых облигаций, попавшими в тяжелую рецессию, они пытаются спрятаться от кредиторов, маскируясь под формы жизни. Но при попытке воплотиться в обители Сирхана его ждут сложности: экосистема Слизня — прохладно-венерианского типа, она эволюционировала под тридцатью атмосферами насыщенного пара и под небом цвета раскаленного свинца с желтыми полосами облаков серной кислоты. А почва там топкая не потому, что влажная, а потому, что близка к точке плавления.
«Тебе придется выбрать другой соматотип» — объясняет Амбер, с усилием перекатываясь в своем интерфейсе-мыльном пузыре по этому коралловому рифу, раскаленному, как забытая духовка. Граница между средами бесконечно тонка — это просто поверхность разрыва между разделами сим-пространства с разными параметрами физической модели, служащая переводящей мембраной между дружественной человеку средой и раскаленным адом, способным устроить ему мгновенную жарку под гнетом. «Этот просто не совместим ни с одной из поддерживающихся сред там, куда мы направляемся».
«Я не понимающий. Конечно, я смогу интегрироваться с доступными мирами нашего назначения?»
«М-м-м… За пределами киберпространства все устроено не так». Амбер пытается сообразить, как же тут объяснить. «Там тоже можно поддерживать разные физические модели, но на поддержание необходима дорогая энергия. И ты не сможешь так же просто взаимодействовать с другими физическими моделями, как сейчас». Она мимолетно разветвляется, и ее отражение катится рядом со Слизнем в баке-охладителе, проламываясь через кораллы, громко шипя и звякая. «Ты будешь выглядеть примерно так».
«Тогда твоя реальность плохо сконструирована» — замечает Слизень.
«Ее никто не конструировал. Она просто… развивалась, самопроизвольно». Амбер пожимает плечами. «Мы не способны контролировать основу встроенной системы там так же, как здесь, и я не смогу там просто наколдовать тебе интерфейс, с которым ты сможешь купаться в перегретом паре при трехстах градусах».
«Почему не-е-е-ет?» — спрашивает Слизень. Мембрана-транслятор добавляет мерзкое завывание на поднимающейся ноте к этому вопросу, превращая его в каприз.
«Это нарушение привилегий доступа» — пытается объяснить Амбер. «Реальность, в которую мы скоро перейдем, она… доказуемо согласована. Она обязана быть такой, чтобы оставаться цельной и устойчивой, а если попытаться создать в ней локальные регионы с другими законами, они могут начать неконтролируемо распространяться. И это плохая идея, поверь мне. Ты хочешь пойти с нами, или нет?»
«У меня нет выбора» — слегка обиженно говорит Слизень. «Я же могу использовать какое-нибудь из ваших тел?»
«Наверное, мы…» Вдруг Амбер замирает и щелкает пальцами. «Эй, кошка!»
В поле зрения что-то рябит, и на границе раздела между моделями проступает ухмылка чеширского кота. «Здорово, человек».
«Ух!» От неожиданности Амбер отшагивает. «Наш друг в затруднении, нету тела, в которое загрузиться. Наши мясные куклы слишком привязывают к нашей нейроструктуре, но у тебя было до задницы программируемых массивов логических элементов. Одолжишь чутка?»
«Можно придумать и получше». Айнеко зевает, и становится материальнее. В это время Слизень встает на дыбы и пятится, как напуганная сосиска — что бы там ему ни являлось в мембране-трансляторе, его это пугает. «Я тут раздумывала, какое бы тело себе сконструировать… И решила, что хочу надолго поменять стиль. Твой артист корпоративых афер может погонять мой старый темплат, покуда не появится что-нибудь получше. Ну как вам?»
«Слыхал?» — спрашивает Амбер Слизня. «Айнеко милостиво соглашается предоставить тебе свое тело. Пойдет такое предложение?» И она, не дожидаясь ответа, подмигивает кошке, щелкает каблуками и исчезает, оставив позади себя шепот и улыбку. «Увидимся на той стороне…»
* * *
Всего несколько минут, и древний передатчик Выездного Цирка завершает пересылку замороженных векторов состояния всех своих обитателей. Вместе со всей дополнительной информацией объем данных тянет на десятки авабит — расшифрованные геномы, кучи описаний фенотипов и протеомов, и списки желаемых дополнений отправляются вниз по исходящему каналу. Данных более, чем достаточно, чтобы интерполировать полное строение биомашины, и магазин тел фестивального города приступает к работе, изготавливая инкубаторы и разводя взломанные стволовые клетки.
В эти дни воплотить заново звездный корабль, полный осоловевших от релятивистского искажения людей, не составляет слишком много труда. Для начала Город (вежливо отклонив переданное в грубых выражениях требование от Памелы прекратить и отказаться, на том основании, что у нее нет прав пристава) вырезает для прибывших путников новые скелеты и впрыскивает остеокласты в губчатую имитацию кости. На первый взгляд, они похожи на обычные стволовые клетки, однако вместо ядер у них примитивные зернышки компьютрония — пылинки умной материи настолько мелкие, что они не смышленее старинного Пентиума, а управляющая лента-ДНК сконструирована лучше всего, что эволюционировало в матери-природе. Эти интенсивно оптимизированные искусственные стволовые клетки — биороботы во всем, кроме названия — плодятся как дрожжи, и поднявшиеся колонии производят на свет вторичные безъядерные клетки. Затем Город щедро впрыскивает в каждую псевдораковую колонию по ведру капсид-носителей, и с ними в будущие тела прибывают настоящие механизмы клеточного контроля. Проходит мегасекунда, нанопроцессоры заменяются обычными ядрами, выделяются из клеток-хозяев, исторгаются наружу еще только наполовину сформировавшейся выделительной системой, и почти хаотическое бурление ботов-конструкторов уступает место более управляемым процессам. Наноботы остаются только в центральной нервной системе. Там им предстоит совершить последние приготовления — одиннадцать дней спустя приглашения первые пасажиры загружаются в синаптические карты, выращенные внутри своих новых черепов.
По меркам технологического стандарта быстромыслящего ядра весь этот процесс до невозможности медлителен и смехотворно устарел. Там, внизу, они просто установили бы щит-волнорез от солнечного ветра, отгородили бы за ним вакуумную камеру, и охладили бы ее стенки до долей кельвина, а затем ударили бы друг в друга двумя лучами когерентной материи, телепортировали туда информацию о векторе состояния и выдернули бы оттуда вдруг материализовавшееся тело через гермозатвор, пока оно не задохнулось. Однако там, в раскаленной бездне, никому уже нет дела до плоти.
Сирхану нет дела до псевдоопухолей, ферментирующихся и вздувающихся в контейнерах, длинный ряд которых тянется по Галерее Человеческого Тела в крыле Буша. Наблюдать за формирующимися телами, скелет которых только начал скрываться под плотью — одновременно и нетактично, и эстетически неприятно. К тому же, по этим телам пока ничего не скажешь о тех, кто их займет. А самое главное, что сейчас не до праздных подглядываний, ведь все это — просто необходимая подготовка перед главным событием, официальным приемом и банкетом, и дел полно — четыре отражения заняты в полный рабочий день.
Будь чуть меньше запретов, Сирхан бы мог отправиться в мусорологическую экспедицию по их ментальным архивам. Однако это — одно из больших табу послечеловеческого века. Секретные службы добрались до мем-анализа и мем-архивации в тридцатых и сороковых, заслужили себе на этом прочную репутацию полиции мысли, и породили в качестве ответной волны целый вал извращенных ментаархитектур, устойчивых к атакам инфовойны. Теперь нации, которым служили эти шпики, исчезли, а их земли (в самом буквальном смысле этого слова), как и почти вся остальная твердая масса Солнечной системы, пошли на строительство орбитальной ноосферы — однако они все же оставили Сирхану в наследство нелегкую верность одному из великих новых табу двадцать первого века — не нарушать тайну и свободу мысли.
Так что для удовлетворения любопытства он проводит часы бодрствования своего биологического тела с Памелой расспрашивает ее о том и о сем, и отображает ипохондрические излияния из ее мем-сети на своей разрастающейся семейной базе данных.
«Я не всегда была такой язвительной и циничной» — рассказывает Памела, помахивая клюкой куда-то в направлении облачных пейзажей за краем мира и разглядывая Сирхана блестящими, как бусины, глазами. Он надеялся, что здесь пробудится другой каскад воспоминаний — о медовом месяце, о закатах на курортных островах, и о других таких моментах, но кажется, все, что выходит — это желчь. «Это все череда предательств. Манфред был первым, и в некоторых смыслах худшим… Но эта маленькая сучка Амбер доставила больше всего боли. Если у тебя когда-то будут дети, ты уж постарайся не отдаваться им полностью. Потому что если отдашься, а они швырнут тебе все это обратно в лицо, ты почувствуешь, будто ты умираешь. А когда опомнишься, их и след простынет, и ты не найдешь ни единого способа все исправить».
«Так ли неизбежна смерть?» — спрашивает Сирхан. Сам он прекрасно знает ответ на этот вопрос, но ему доставляет огромное удовольствие давать ей повод еще раз поклевать старую сердечную рану, сто раз заросшую и столько же раз растравленную — Сирхан более, чем наполовину уверен, что она все еще любит Манфреда. Это потрясающая семейная история, он потратил заметную долю своей бедной на радости жизни, устраивая их воссоединение, и вот, наконец, оно близко.
«Иногда я думаю, что смерть даже более неизбежна, чем налоги» — мрачно отвечает его бабушка. «Люди живут не в пустоте, мы все — часть большего действа… жизни». Она смотрит вдаль, куда-то поверх тропосферы Сатурна, где за легкой пеленой аммиачного снега восходит окруженное рубиновым синием Солнце. «Старое уступает дорогу новому». Она вздыхает и подтягивает рукав за браслет. С момента обезьяньего вторжения она стала все время носить старинный скафандр — облегающий черный шелк, сквозь который идут гибкие трубки и серебряная сеть умных датчиков. «Приходит время уйти с его дороги, и я думаю, мое наступило уже довольно давно».
«М-м-м» — говорит Сирхан, удивляясь этому новому аспекту ее долгих самоосуждающих признаний. «Но что, если вы говорите так просто потому, что чувствуете себя старой? Если это физиологическая неисправность, мы можем починить это и…»
«Нет! Сирхан, я просто чувствую, что продление жизни аморально. Я не распространяю свои суждения на тебя, всего лишь утверждаю, что это неправильно для меня. Это аморально, это препятствует естественному порядку вещей, это позволяет старым сетям висеть вокруг и оказываться на пути у вас, молодых. И есть теологическая сторона. Если ты собираешься жить вечно, ты никогда не повстречаешься со своим создателем».
«Своим создателем? Так вы — теист?»
«Я? Наверное, да». С минуту Памела молчит. «Хотя к этому вопросу есть столько разных подходов, что трудно понять, какому верить… Долго, очень долго я подозревала, что твой дед, на самом деле, просто знает ответы. И что я была неправа во всем. Но потом…» Она опирается на клюку. «Он объявил, что выгружается. И тогда я поняла, что все, что у него было — это только античеловеческая и жизнененавистническая идеология, которую он принимал за религию. Восхищение зануд и небеса артилектов. Простите, но нет, спасибо. На это я не куплюсь».
«Ох». Сирхан, прищурившись, смотрит на облачный пейзаж — на мгновение ему кажется, будто он видит что-то в далеком тумане, на неопределимом расстоянии (сложно отличить сантиметры от мегаметров там, где нет ни единой точки опоры, а в пространстве до горизонта уместится целый континент), но что именно — он сказать не может. Наверное, еще один город, с очертаниями моллюска, с выдвигающимися антеннами, и причудливым хвостом узлов-репликаторов, колыхающихся внизу. Потом его скрывает полоса облаков, а когда проясняется, там уже ничего нет. «Но что тогда остается? Если не верить в благосклонного создателя ни в каком виде, умирать должно быть страшно. Особенно если делать это так медленно».
Памела улыбается, но и череп выглядел бы жизнерадостнее. «Это же совершенно естественно, дорогой мой! И тебе же не надо верить в Бога для того, чтобы верить во вложенные реальности? Мы используем их каждый день, как инструменты сознания. Примени антропный принцип — и разве не станет ясно, что вся наша вселенная, вероятно — симуляция? Мы живем в довольно раннюю эпоху ее истории. Возможно, это…» — она тычет в сторону алмазоволоконной внутренней стенки пузыря, ограждающей город от завывающих криогенных сатурнианских штормов и удерживающей неустойчивую земную атмосферу внутри, а водородные ветры и аммиачные дожди — снаружи — «…всего лишь одна из симуляций в паноптикуме какого-нибудь генератора древней истории, который миллиард триллионов лет спустя прогоняет заново все возможные пути возникновения разума. Смерть будет пробуждением кем-то большим, вот и все». Ухмылка исчезает с ее лица. «А если нет, то я просто старая дура, и заслужила то забвение, которого так желает».
«Но как же…» Сирхан умолкает. По его коже ползают мурашки. Она может быть сумасшедшей — вдруг осознает он. Не клинически сумасшедшей, просто повздорившей со всей вселенной. Скованной своим патологическим представлением о своей собственной роли в реальности... «Я надеялся на воссоединение» — тихо говорит он. «Вашей семье довелось жить в необычайных временах. Зачем портить эти дни язвительностью?»
«Зачем портить?» Она смотрит на него с жалостью. «Все с самого начала было порчено. Столько самоотрицающей жертвенности, и ни капельки сомнений. Если бы Мафред так страстно не хотел не быть человеком, и если бы я со временем научилась бы гибкости, возможно мы бы все еще…» Она прерывается на полуслове. «Как странно».
«Что?»
Памела с удивлением на лице поднимает клюку и показывает ей на вздымающиеся грозовые тучи.
«Клянусь, я видела там омара…»
* * *
Амбер просыпается средь ночи в темноте и удушающем давлении, чувствуя, будто она тонет. В первый ужасный миг ей кажется, что она снова очутилась в сомнительном пространстве по ту сторону маршрутизатора, и по ее мыслям пробираются ползучие зонды, выведывающие весь ее опыт вплоть до самых далеких и тайных закоулков ее сознания. Ее легкие как будто превращаются в стекло и разбиваются на мелкие осколки, но в следующий момент она приходит в себя и хрипло откашливается, жадно вдыхая холодный полуночный воздух музея.
Жесткость каменного пола под ногами и необычная боль в коленях подсказывают ей, что она больше не на борту Выездного Цирка. Чьи-то шершавые руки удерживают ее за плечи, ее рвет синим туманом и сотрясает приступами кашля. Синеватая жидкость сочится из пор на коже, испаряется с рук и грудей, и в движении завитков пара чувствуется некая целенаправленность. «Спасибо» — наконец выдает она. «Могу дышать».
Она садится на пол, замечает, что обнажена и снова открывает глаза. Все вокруг приносит чувство необычности и странного неудобства, которого не должно быть. Открывая глаза, она ощущает миг сопротивления, и только потом как веки слушаются ее. Чувство встречи с чем-то забытым и знакомым — будто попасть в родной дом после многих лет странствований. Окружение, вместе с тем, этому чувству решительно не соответствует. Вокруг чернильно-густые тени, из которых выступают яйцеобразные контейнеры, и то, что находится в них, похоже на мечту анатома — тела в разнообразных, но одинаково ужасно выглядящих стадиях сборки. И рядом сидит какое-то необычно нескладное существо, которое и держало ее за плечи — тоже обнаженное, но покрытое оранжевой шерстью.
«Ты уже проснулась, ма шери?» — спрашивает орангутан.
«М-м-м…» Амбер осторожно качает головой, ощущая, как липнут мокрые волосы и как ласкает кожу мимолетный ветерок. Она концентрируется на внутренних ощущениях и пытается нащупать реальность, но та не ускользает, не поддающаяся и не вложенная. Все вокруг кажется таким прочным и незыблемым, что ее пробирает мимолетный приступ панической клаустрофобии. Спасите! Я заперта в реальном мире! Еще одна скорая проверка, однако, говорит ей, что у нее есть доступ к чему-то за пределами собственной головы, и паника проходит. Экзокортекс Амбер успешно переместился в этот мир вместе с ней. «Я в музее? На Сатурне? Кто ты, мы знакомы?»
«Лично — нет» — осторожно говорит обезьяна. «Но мы переписывались. Аннетт Димаркос».
«Тетя…» Хрупкий поток сознания Амбер захлестывает волна воспоминаний, и она ветвится снова и снова, чтобы собрать их воедино. Сообщение в архиве: Твой отец пересылает тебе этот набор для бегства. твоя Аннетт. Законный ключ к золоченой клетке для воспитания. Столь необходимая свобода… «Папа здесь?» — с надеждой спрашивает Амбер, хоть она и прекрасно понимает, что в реальном мире прошло тридцать пять лет линейного времени — для эпохи, в которую одного десятилетия хватает на несколько промышленных революций, много воды утекло.
«Точно не знаю». Орангутан лениво моргает, чешет подмышкой и осматривается вокруг. «Может, он в одном из этик контейнеров, готовится сыграть черта из табакерки. А может, смотался куда-то в одиночку, пока пыль не осядет». Она снова поворачивается к Амбер и смотрит на нее большими, глубокими глазами. «Это будет не тем воссоединением, на которое ты бы надеялась».
«Не тем…» Амбер делает глубокий вдох — десятый или двенадцатый изо всех, которые делали эти новые легкие. «Что с твоим телом? Ты же была человеком. И вообще, что тут происходит?»
«Я все еще человек — в тех смыслах, в которых это имеет значение» — говорит Аннетт. «Я использую эти тела, потому что они хороши при низкой гравитации, и они напоминают мне, что я уже не живу в биопространстве. И еще по одной причине». Она делает текучий жест в сторону открытой двери. «Ты обнаружишь, что все очень поменялось. Твой сын устроил…»
«Мой сын». Амбер моргает. «Это он пытается засудить меня? Какую версию меня? Как давно?» Буря вопросов вырывается из ее сознания и разрывается фейерверками структурированных запросов в публичном секторе мыслепространства, к которому она имеет доступ. Она осознает, что ее еще ожидает, и ее глаза распахиваются. «О, дьявол! Скажи мне, что она еще не здесь!»
«К моему большому сожалению, она уже здесь» — говорит Аннетт. «Сирхан — странное дитя. Он похож на свою бабушку и подражает ей. И конечно, он пригласил ее на свою вечеринку».
«Его вечеринку?»
«Почему бы и нет? Он не говорил тебе, в честь чего ее устраивает? Чтобы отметить открытие его особого проекта. Семейного архива. Он замораживает иск, по меньшей мере — на все время вечеринки. Вот почему все здесь, и даже я». Аннетт довольно ухмыляется ей. «Полагаю, мой костюм его здорово смутит»…
«Расскажи про эту библиотеку» — говорит Амбер, прищурившись. «И расскажи мне про этого моего сына, которого я ни разу не видела, от отца, с которым я ни разу не трахалась».
«То есть, тебе рассказать обо всем?» — спрашивает Аннетт.
«Ага». Амбер со скрипом выпрямляется. «Мне нужна одежда. И кресло помягче. И где тут можно раздобыть что-нибудь выпить?»
«Пойдем, покажу» — говорит орангутан, распрямляясь и разворачиваясь, прямо как рулон оранжевого ковра. «Сначала выпивка».
* * *
Бостонский Музей Наук — не единственная конструкция, разместившаяся на кувшинке, хоть и занимает центр композации. Он — еще и самая безмысленная из них: музей целиком построен из добытой еще до Просвещения пассивной материи, ставшей теперь реликтом той эпохи. Орангутан ведет Амбер служебным коридором наружу, в теплую ночь, купающуюся в свете колец. Трава под ногами прохладна, и с краев мирка непрерывно дует легкий ветерок, поднимаемый рециркуляторами. Она идет за сутулой оранжевой обезьяной, поднимается по склону, поросшему травой, и проходит под плакучей ивой. Пройдя по дуге в триста девяносто градусов, она внезапно обнаруживает, что оказалась в доме со стенами, сотканными из облаков, и потолком, с которого льется лунный свет, а пройденный ландшафт исчез, будто его и не бывало.
«Что это?» — спрашивает очарованная Амбер. «Что-то вроде аэрогеля?»
«Не-а». Аннетт рыгает, сует руку в стену и достает охапку тумана. «Сделай стул» — говорит она. Охапка приобретает форму и текстуру, отвердевает, и перед Амбер на тоненьких ножках оказывается солидная репродукция трона Королевы Анны. «И один мне. Приоденься, сделай что-нибудь из избранного». Стены слегка отступают и твердеют, источая краску, дерево и стекло. «О да, это то, что надо». Обезьяна ухмыляется Амбер. «Удобно?»
«Но я…» Амбер умолкает и разглядывает знакомую облицовку камина, ряд антикварных фигурок, детские фотографии, вечный глянец сублимационной краски. Это спальня ее детства. «Ты принесла ее всю сюда? Только ради меня?»
«Будущее все мешает, заранее и не знаешь…» Аннетт пожимает плечами и тянется почесать спину гибкой рукой. «Роботуман можно использовать для чего угодно. Это наноединицы, каждая из которых может связываться с несколькими такими же в распределенные сети, как при фазовом переходе „пар-твердое тело“, они могут менять свою форму по команде, и много чего еще. Текстура и цвет не настоящие, они поверхностны. Но да, это все действительно взято из одного из писем твоему отцу от твоей матери. Она принесла это все сюда, чтобы тебя впечатлить. Если б только все случалось в нужное время…» Ее губы оттягиваются, обнажая больше квадратные зубы, предназначенные для пережевывания листвы — через миллион лет эволюции это, наверное, могло бы стать улыбкой.
«Ты… Я… Я не ожидала… Всего этого». Амбер замечает, что часто дышит, опять готовая поддаться панике. Даже само знание, что ее мать здесь и рядом, уже вызывает неприятные ответные реакции. С Аннетт все в порядке, Аннетт клёвая. И папа — он маэстро сложных схем, он любит выскакивать извне зоны видимости и осыпать двусмысленными подарками. Но Памела… Она всегда видела в Амбер только дитя, которое надо огранить по своему вкусу, и несмотря на весь этот невообразимый проделанный путь, несмотря на то, как Амбер за это время повзрослела, она испытывает в присутствии матери иррациональный клаустрофобический страх.
«Не будь такой несчастной» — тепло говорит Аннетт. «Она собиралась досадить тебе этим. Это признак ее слабости — силы уверенности в собственных убеждениях ей явно не хватает… Но я-то показываю тебе все это, чтобы укрепить тебя…».
«Ей — не хватает…» Это — что-то новое. Амбер тянется вперед, вся обращаясь во внимание.
«О да. Теперь она вздорная старуха. Годы ее потрепали… Похоже, она собирается совершить пассивное самоубийство с помощью неустраненного старения, и таким образом оставить нас виноватыми в том, что мы с ней плохо обошлись. Смерти она, конечно, все равно боится, но если покажешь, что тебя это гнетет, это будет прощением и потаканием ее самолюбию. Сирхан пытается с ней спеться, и ни о чем не думает, глупое дитя. Он ставит ее в центр вселенной и думает, что помочь ей умереть — значит помочь ей достичь ее целей. Ему никогда прежде не доводилось наблюдать, как взрослый человек идет спиной вперед к краю обрыва».
«Спиной вперед…» Амбер глубоко вдыхает. «Ты говоришь, что Мать настолько несчастлива, что пытается совершить самоубийство через постарение? Это же слишком медленно!»
Аннетт печально качает головой. «У нее было полвека практики. Тебя же не было двадцать восемь лет! Когда она тебя вынашивала, ей было тридцать. Теперь ей больше восьмидесяти, и она — теломерный отказник и член-основатель Общества Защитников Неизменного Генома. Она не может пройти вирусную очистительную терапию и перезагрузку возраста — это значит бросить знамя, которое она несла полвека. И выгрузку она не приемлет — это значит допустить, что ее сущность переменна, а не постоянна. Она прилетела сюда в консервах, замороженная и облученная. Домой она уже не вернется — она планирует завершить свои дни здесь. Понимаешь? Поэтому тебя и привели сюда. Поэтому, и из-за приставов, которые выкупили титулы кредиторов твоей альтер-эго, и которые поджидают тебя у Юпитера с ордерами и мозгососами, чтобы вытянуть из тебя личные ключи».
«Она прижала меня к стенке!»
«О, я бы так не сказала. Наверное, нам всем доводится менять свои убеждения, рано или поздно. Но у нее гибкости нет, и она ничему не поддастся… Но она не глупа, и не настолько мстительна, как сама о себе думает. Она считает, что она просто достойная осмеяния старуха, хотя конечно, не все в ней пусто. Мы с твоим отцом…»
«Он все еще жив?» — порывисто спрашивает Амбер, наполовину волнуясь в ожидании ответа, а наполовину пытаясь поверить, что новости о нем не могут быть плохими.
«Да». Аннетт снова ухмыляется, но не счастливо — скорее просто показывает миру зубы. «Как я и говорила, мы с твоим отцом пытались помочь Памеле. Но его она отрицает. Она не считает его мужчиной, говорит она. Да и меня женщиной… Но со мной она еще как-то говорит. У тебя, наверное, получилось бы и то лучше. Так вот, средства Манфреда потрачены. Твой отец, он не слишком богат в нынешнюю эпоху».
«Да, но…» Амбер кивает сама себе. «Возможно, он кое в чем сможет помочь мне».
«О! И в чем же?»
«Ты помнишь изначальную цель экспедиции Выездного Цирка? Разумная инопланетная посылка…»
«Еще бы, — Аннетт фыркает. — Спекулятивые высокодоходные пирамиды для доверчивых болванов из „Мудрецов с Летающих Тарелок“».
Амбер облизывает губы. «Насколько мы здесь уязвимы для подслушивания?»
«Здесь?» Аннетт оглядывается. «Очень уязвимы. Дом без возможностей слежения в небиосферной среде — это нереально».
«Ну, тогда…»
Амбер устремляется внутрь собственного сознания, разветвляется, собирает замысловатый пучок своих мыслей и памяти, и направляет его наружу. Она передает Аннетт один конец шифрованного канала, и буря застывших мыслей врывается в ее голову. Аннетт сидит, не двигаясь, секунд десять, а потом вздрагивает, тихо охнув. «Тебе надо поговорить с отцом» — говорит она, приходя в заметное возбуждение. «А мне теперь надо идти. Вообще, я не должна была узнавать об этом. Это же бомба. Это политическая бомба, увидишь! Я должна вернуться к главной ветви и предупредить ее».
«К твоей… Постой!» Амбер встает так быстро, как только позволяет ей ее не слишком хорошо управляемое тело, но Аннетт действует проворнее, уже взбираясь по призванной из воздуха прозрачной лестнице.
«Расскажи Манфреду!» — говорит ее тетя в теле обезьяны. «Не доверяй никому другому!» С другого конца канала в сознание Амбер приходит другой пакет сжатых и хорошо зашифрованных воспоминаний, а мгновение спустя оранжевая голова соприкасается с потолком и расплывается. Конструкции диссоциируют, их частички отпускают друг друга, и струи испарившегося роботумана сливаются с основной массой здания, породившего поддельную обезьяну.
* * *
Кадры из семейного альбома: «Пока тебя не было…»
…Открытие заседания об утверждении всеюпитерианской конституции. Амбер, в парчовой мантии и короне, инкрустированной алмазными процессорами и внешними нейроантеннами, шествует со всем величием утвержденной главы государства и правителя юпитерианской луны, и при ней вся королевская свита. Она улыбается в камеру знающей улыбкой, полной профессиональной блистательности, на которую способен только добротный видеофильтр публичных отношений. «Мы рады присутствовать здесь» — говорит она — «и мы очень рады тому, что комиссия согласилась оказывать свою поддержку продолжающейся программе Империи Кольца по исследованиям дальнего космоса».
…Листок бумаги из пассивной материи, грубо исчерканный потускневшими бурыми буквами. «Конец связи. Не восстанавливай». Письмо собственной кровью от версии Пьера, не отправившейся к маршрутизатору и оставшейся дома. Он удалил все свои резервные копии и перерезал вены, оставив себе эпитафию резкую и самоосуждающую. Это холодный душ — первый пробирающий душу порыв ледяной бури, которая уже несется через внешнюю систему, сметая и королей, и их народы. И это — начало режима цензуры в отношении уже набравшего скорость звездного парусника. Амбер, погруженная в горе, выносит решение не сообщать в свое звездное посольство, что один из членов их команды мертв здесь, и таким образом, уникален — там.
…Манфреду исполнилось полвека. Худой и бледный, как все сетевые модники, и прекрасно сохранившийся для своего возраста, он стоит рядом с кустом-трансмигратором с глупой ухмылкой на лице. Он решился пойти до конца — не просто выгружать все больше своих мыслей на распределенный экзокортекс, но переселить всю свою личность прочь из биопространства куда-то… туда, куда все выгрузки отправляются. Аннетт, стройная, элегантная — настоящая парижанка — стоит рядом с ним, и вид у нее не менее потерянный, чем у жены осужденного на каторгу.
…Свадьба — шиитская Мута, но на ограниченный срок. Можно было бы счесть это скандалом, но невеста — не мусульманка, и она носит корону вместо чадры, а о женихе ее в кругах замарсианского исламского духовенства и без того уже как только не высказывались. К тому же молодожены любят друг друга, и имеют больше стратегической огневой мощи, чем любая сверхдержава конца двадцатого века. У их ног с самодовольным видом свернулась кошка — страж предохранительных блокировочных ключей больших лазеров.
…Рубиновая искра на фоне угольной темноты — лазерный луч, отраженный от паруса Выездного Цирка, и сдвинутый допплеровским эффектом почти в инфракрасный диапазон. Звездная пушинка прошла рубеж в один световой год. (Хотя как можно назвать его звездной пушинкой, если он вместе с парусом весит почти сто килограммов? Звездные пушинки должны быть крошечными!)
…Крушение надлунной экономики. Глубоко в раскаленных мыслящих недрах Солнечной системы колоссальные и непостижимые новые интеллекты пришли к новой теории блага, которая оптимизирует распределение ресурсов лучше, чем Фри-маркет 1.0., повсеместно применявшийся ранее. Компании, групповые сознания и организации, принявшие так называемую Ускоренную Инфраструктуру Торговли, или Экономику 2.0., обрели качественное преимущество в оптимизации производства и обмена, и теперь им больше нет нужды плодить и отбирать новые начинания-стартапы на дарвиновский манер. И не нашлось локальных минимумов, способных замедлить их безудержное распространение. Фазовый переход ускоряется, все больше сущностей встраивается в систему, необращенные оказываются под все возрастающим давлением, и захват всей традиционной экосистемы становится неизбежен. Амбер и Садек опоздали на поезд. Постмодернистская экономика середины двадцать первого века рушится вокруг них как карточный домик, а Садек все увлеченно пытается согласовать УИТ с контрактами мурабаха и доверительным финансированием мудараба. За опоздание приходится расплачиваться. Империя Кольца всегда была импортером мыслительной силы и экспортером гравитационной потенциальной энергии. Демонов промышленной маршрутизации не интересует сочащийся по битам и замедленный красным смещением поток данных с релятивистского зонда, и теперь Империя — изнуренные невзгодами задворки. Другими словами — бедняки.
…Вести о происходящем по ту сторону склепа: путешественники на борту звездного корабля достигли своей цели — инопланетного артефакта, маршрутизатора, плывущего сквозь холод и тьму по орбите вокруг замерзшего коричневого карлика. Они опрометчиво транслировались и отправились в маршрутизатор, и звездная пушинка погрузилась в сон, который может продлиться годы. У Амбер и ее мужа остается все меньше ресурсов, и снабжать двигательные лазеры становится нечем. Экзобионты и метантропы, плодящиеся в инфосфере внешней системы Юпитера, жадны и несговорчивы, и они по бросовым ценам вытягивают все, что осталось от орбитальной энергии маленькой внутренней луны Юпитера, а вместе с ней — и запасов энергии Империи Кольца. Цена импорта мозгов в Империю заоблачна, и в отчаянии Амбер и Садек производят ребенка поколения 3.0 — населить свое обезлюдевшее королевство. На изображении — кошка, обиженно машущая хвостом рядом с колыбелькой для невесомости.
…Письмо-сюрприз с внутренних орбит: мать Амбер предлагает помощь. Ради ребенка Садек принимается за обновление пользовательской системы взаимодействия и разгон пропускной способности. Ребенка многократно разветвляют, и Амбер прогоняет ветви через симуляции, отчаянно перебирая разнообразные варианты и итоги воспитания. Родители из них обоих неважные — отец рассеян и склонен увлекаться поиском скрытого смысла в сурах, а мать смертельно измотана необходимостью управлять экономикой маленького и бедствующего королевства. Всего за десятилетие Сирхан проживает дюжину жизней, меняя личности как перчатки. Шаткое настоящее и неопределенное будущее Империи Кольца его не привлекает, а навязчивые идеи родителей — раздражают. И когда его бабушка предлагает спонсировать перелет и последующее образование в одной из орбитальных колоний у Титана, его родители с облегчением подписывают согласие.
…Амбер и Садек разводятся, и остается только горечь. Под давлением все учащающихся вторжений мира реальности в мир грез Садек оставляет учение, отправляется в облако Оорта и присоединяется к пространственноподобной секте суфиев, которые замораживают себя в матрице стеклообразующих наноботов, чтобы ждать лучших времен. Его инструмент завещания, он же легальный аппарат его воскрешения, объявляет, что он ожидает возвращения скрытого, двенадцатого имама.
В свою очередь, Амбер отправляется во внутреннюю систему, искать вести об отце. Но там ничего нет. В изоляции и одиночестве, преследуемая клеймящими долгами, она бросается в реборганизацию, сбрасывая те стороны своей личности, которые привели ее на дно. По закону, обязательства привязаны к ее личности, и в конце концов она полностью отдается сообществу таких же аутсайдеров как и она, приняв их распределенную личность в обмен на полный разрыв с прошлым.
…Империя Кольца, ныне необитаемая и оставленная автоматическим системам управления, сочащаяся остатками воздуха, в отсутствие Королевы и Супруга медленно опускается навстречу юпитерианской мгле, передавая всю энергию внешним лунам вплоть до самого конца. Она пробивает в облачном покрове гигантскую брешь и исчезает в последней ослепительной вспышке света, каковой не видывали со времен падения Шумейкер-Леви 9.
…Сирхан, погруженный в Сатурналии, оскорблен неспособностью родителей сделать из себя что-то большее. Он решает собраться и сделать это за них, пусть и не обязательно таким способом, какой бы им понравился.
* * *
«Видите ли, я надеюсь на вашу помощь в моем историографическом проекте» — говорит молодой человек с серьезным лицом.
«Историографическом проекте…» Пьер идет по изгибающемуся тоннелю за ним, сцепив руки за спиной, чтобы не показывать возбуждения. «О какой истории идет речь?»
«Об истории двадцать первого века» — говорит Сирхан. «Вы помните ее, не так ли?»
«Я ее помню?» Пьер делает паузу. «Ну что вы…»
«Да». Сирхан открывает боковую дверь. «Сюда, пожалуйста. Я объясню».
За дверью когда-то была одна из боковых галерей музея, набитая интерактивными экспонатами, назначением которых было умудриться объяснить основы оптики гиперактивным детям и их потворствующим родительским сущностям. Но традиционная оптика давным-давно устарела — программируемая материя может замедлять фотоны до полной остановки, телепортировать их туда-сюда, играть в пинг-понг спином и поляризацией — и теперь зал пуст, пассивная материя в стенах и полу заменена маломощным компьютронием, а вниз из стен тянутся теплообменники, отводящие скудное сбросовое тепло обратимых вычислений далеко под дно гондолы города-кувшинки.
«Когда я стал музейным хранителем, я превратил несущую конструкцию музея в специализированный высокоплотный архив — воспользовался одним из маленьких преимуществ должности смотрителя. У меня около миллиарда авабит емкости, и я бы смог записать здесь всю память и весь сенсорный траффик всех людей Земли двадцатого века, если бы меня интересовало именно это».
Стены и потолок постепенно оживают, светлеют и превращаются в захватывающий вид на рассвет с края Метеорного Кратера в Аризоне (а может, это центр Багдада?)
«Когда я осознал, что моя мать пустила прахом семейную фортуну, я потратил немало времени, пытаясь отыскать способ все исправить» — продолжает Сирхан. «И в конце концов, меня поразило осознание. Есть только одно благо, стоимость которого будет только увеличиваться со временем — это обратимость».
«Обратимость? Не совсем понимаю…» Пьер встряхивает головой, которая все еще слегка кружится после декантирования. Он очнулся всего час назад и еще не может привыкнуть к тому, что вселенная стала упрямой, и никакое сиюминутное желание ей больше не указ. Вдобавок он тревожится об Амбер, которой нет в зале инкубаторов. «И, прошу меня простить, но знаете ли вы, где Амбер?»
«Прячется, наверное» — говорит Сирхан без малейшей колкости. «Здесь ее мать» — добавляет он. «Почему вы спрашиваете?»
«Я не знаю, что вам о нас известно». Пьер вопросительно смотрит на него. «Мы очень долго были на борту Выездного Цирка».
«О, не беспокойтесь. Я знаю, что вы не те же люди, которые остались на борту Империи Кольца и поспособствовали ее краху» — легко говорит Сирхан, и Пьер спешно генерирует пару отражений, чтобы разузнать историю, на которую он ссылается. Когда они воссоединяются с его основным потоком сознания, их рассказ потрясает его до глубины ядра.
«Мы ничего не знали об этом!» — Пьер оборонительно скрещивает руки на груди. «Ни слова ни про вас, ни про вашего отца» — тихо добавляет он. «Ни о моей другой… жизни». Я действительно наложил на себя руки? Зачем мне было делать что-то такое? Он не может себе и представить, что Амбер могла увидеть в замкнутом клирике вроде Садека, и даже думать об этом не желает.
«Я знаю, это большое потрясение для вас» — покровительственным тоном говорит Сирхан — «И это имеет прямое отношение к тому, о чем я говорил. Что обратимость значит для вас, применительно к тому, что вам дорого? Вы, если угодно, являетесь возможностью обратить все неудачи, заставившее автодарвинировать вашу главную версию, какими бы они ни были. Вы знаете, он уничтожал все архивы, о которых смогли разузнать его отражения, и вас спасла только задержка в один световой год и тот факт, что являясь активной версией, вы технически являетесь другой личностью. Теперь вы живы, а он мертв — что бы ни заставило его покончить с собой, к вам уже неприменимо. Думайте об этом как о естественном отборе среди различных версий себя. Выживает наиболее приспособленная версия вас».
Он показывает на вал кратера. Из его подножия слева внизу начинает расти диаграмма-дерево, и распространяется, усложняясь, вправо и вверх. Некоторые ветви отгибаются назад, она ширится и раскалывается по линиям таксономического раздела. «Это жизнь на Земле. Все данные, собранные палеонтологией о ее семейном древе» — напыщенно говорит Сирхан. «Позвоночные начинаются здесь» — он указывает на точку в трех четвертях пути снизу вверх — «и с тех пор у нас примерно сто видов окаменелостей на каждый мега-год. Большинство их найдено в последние два десятилетия, когда задача исчерпывающего картографирования коры и верхней мантии Земли с микронным разрешением стала осуществимой. И какое расточительство!»
«Это…» — Пьер быстро подсчитывает в уме — «пятьдесят тысяч различных видов. Тут что-то не так?»
«Да!» — пылко говорит Сирхан, отбросив чуждость и холодность. Заметно, что он пытается подавить волнение, и это дается ему с трудом. «В начале двадцатого века было известно примерно два миллиона видов позвоночных, и по оценкам, примерно тридцать миллионов видов многоклеточных организмов. К прокариотам те же статистические методы вряд ли применимы, но без сомнения, их тоже было огромное количество. Средняя продолжительность существования вида — примерно пять мегалет. Раньше полагали, что около одного, но это очень позвоночно-центрическая оценка — многие виды насекомых стабильны на геологических отрезках времени… И из популяции порядка тридцати миллионов с характерным временем смены в пять миллионов лет мы имеем образцы всего пятидесяти тысяч известных доисторических видов — это все, что собрано, со всех эпох. Нам известна только одна форма жизни из миллиона среди всех, когда либо существовавших на Земле. Так вот, ситуация с человеческой историей еще хуже!»
«А-а, так вы собираете память! Что на самом деле творилось, когда мы колонизировали Барни? Кто тогда выпустил жаб Оскара в микрограв-разделе Эрнста Сангера, и тому подобное?»
«Не совсем». Сирхан недоволен — как будто его прозрение обесценивается от того, что его нужно разъяснять. «Мне нужна история. Вся история. Я собираюсь захватить весь рынок фьючерсов в этой сфере. И для этого мне понадобится помощь деда — приглашая вас, я надеюсь, что вы поможете мне заручиться ей».
* * *
Все прочие пассажиры Выездного Цирка, потерявшиеся беженцы из прежних времен, вылупляются из своих инкубаторов в течение тех же суток и разбредаются вокруг, хлопая глазами на свет колец. Внутренняя система выглядит отсюда неясным пятном, раздувшимся багровым облаком, прячущим внутри себя Солнце. Но действо великого реструктурирования можно наблюдать и сейчас — в фрактальной текстуре колец, чересчур упорядоченной, чтобы быть естественной. Сирхан (или кем бы ни был таинственный устроитель воссоединения) обеспечил им все необходимое: еда, вода, одежда, жилища, полоса передачи данных — все это доступно в изобилии. Робопылинки конденсируются во множество форм разнообразных стилей, и на травянистом холме рядом с музеем вырастает маленький городок из домов-пузырей.
Сирхан — не единственный обитатель фестивального города, но остальные предпочитают оставаться наедине сами с собой. Сеть городов-кувшинок еще не готова к сатурналии, которая начнется, когда десятилетием спустя волна переселенцев ударит в эти инопланетные берега, и наступит время новой Ярмарки Миров. А пока что здесь, в целых световых минутах от цивилизации, желают жить только богатые изоляционисты и затворники-чудаки. Летающий цирк Амбер загнал местных отшельников в подполье, и некоторых из них — в прямом смысле: сосед Сирхана, Винка Кович, горько пожаловавшись на шум и суету («сорок иммигрантов! Бесчинство!»), подобно куколке в коконе завернулся в автономную капсулу и погрузился в спячку на конце шелкового троса в километре под ажурным каркасом города.
Но Сирхана, собравшегося устроить гостям знатный прием, это не остановит. Он вынес свой величественный обеденный стол наружу, а вместе с ним и скелет аргентинозавра. Точнее говоря, он устроил обеденную прямо внутри его грудной клетки. Он не собирался раскрывать карты в руке, но наблюдать за реакцией гостей, определенно, будет интересно. И возможно, веселье отвлечет его от мыслей о таинственном благодетеле, оплатившем все эти биотела.
Закат, второй за этот дневной цикл, окрашивает небосвод мягкой вечерней сиренью. Агенты Сирхана разносят гостям учтивые приглашения на обед, а сам он обсуждает свои планы с Памелой по старинному телефону, передающему только голос. В это время его безмолвный прислужник одевает его с нечеловеческой ловкостью и быстротой. «Я уверен, что когда они разберутся в ситуации, они меня послушают» — говорит он. «Если нет, что ж, тогда им придется узнать на себе, каково это — стоять на паперти под Экономикой 2.0. Без доступа к ветвлению, с ограничением на силу воли и возможностью пользоваться только пространственноподобными ресурсами, и на милости у хищнических борганизмов и метарелигий… Снаружи далеко не праздник».
«Откуда ты возьмешь ресурсы, чтобы устроить это все самостоятельно?» — говорит его бабушка сухим и наставительным тоном. «Если бы старая экономика действовала, ты бы мог опираться на инфраструктуру банков, страховщиков и других механизмов управления рисками, а так…»
«В этом деле нет риска, как его понимают люди, — настаивает Сирхан. — Единственный — это браться за это все с настолько ограниченным резервом».
«Чтобы в чем-то выиграть, надо с чем-то расстаться» — замечает Памела. «Дай-ка на тебя взглянуть». Сирхан вздыхает и машет рукой застывшей камере. Та, удивленная, моргает. «Э, да ты хорош! С головы до ног — традиционный семейный предприниматель. Я горжусь тобой, дорогой».
Подмигивая в ответ, а точнее, смаргивая непривычную слезу гордости, Сирхан кивает. «Встретимся через несколько минут» — говорит он и завершает звонок. «Повозку мне, немедленно», — бросает он ближайшему слуге.
Волнистое облако робопылинок, непрерывно сплетаясь друг с другом и снова разъединяясь, приобретает туманные очертания винтажного Роллс-ройса «Серебряный Призрак» 1910-го года, и бесшумно уносит Сирхана прочь от его крыла музея. Он везет его по закатной дороге вокруг здания к затонувшему амфитеатру, где скелет аргентинозавра, как искривленная и оплывшая колоннада, стоит под оранжевым и серебряным светом колец. Там уже собираются люди. Некоторые из них одеты повседневно, другие наряжены в официальные костюмы минувших десятилетий. Большинство собравшихся — пассажиры или члены команды, недавно извлеченные из звездного парусника, но поотдаль виднеются и отшельники. Они подозрительно разглядывающие все это сборище, язык их тел оборонителен, и вокруг них раздается постоянное гудение внимательных пчел-охранников. Сирхан спешивается, заставляет свою серебристую карету магически раствориться в воздухе, и дымка робопылинок плывет прочь, унесенная ветерком. «Добро пожаловать в мою обитель» — говорит он. На лицах собравшихся отражается интерес. «Мое имя Сирхан аль-Кхурасани, и я главный подрядчик, ответственный за этот маленький уголок в проекте временного терраформирования Сатурна. Как, возможно, уже знают некоторые из вас, я близок по крови и проекту капитану вашей экспедиции, Амбер Макс. Я с удовольствием предоставлю вам удобства моего дома, пока вы привыкаете к изменившимся обстоятельствам и решаете, что вы хотите теперь делать».
Он идет к переднему концу огромного стола из отвержденного воздуха, парящему над землей внутри грудной клеткой мертвого динозавра, обводя взглядом окружающих, запоминая лица и смаргивая снимки, чтобы не забыть, кто есть кто в этой толпе. Он слегка хмурится — матери что-то не видно. А этот жилистый парень с бородой, не может же он быть… «Отец?»
Садек моргает, как сова. «Мы знакомы?»
«Полагаю, что нет». Сирхан чувствует приступ головокружения. Садек очень похож на молодую версию его отца, но что-то важное не сходится. Отсутствие отеческого выражения и увлеченности на лице, вежливое участие во взгляде… Этот Садек никогда не держал младенца Сирхана на руках в коммандном зале осевого цилиндра Империи, он никогда не показывал ему рукой на воронку шторма, несущуюся по необъятному лику Юпитера, и не рассказывал ему сказки о джиннах и чудесах, от которых волосы поднимаются дыбом. «Я не буду винить вас ни в чем, даю свое слово» — выдает Сирхан.
Садек поднимает бровь, но ничего не говорит, и Сирхан остается посреди неловкой тишины. «Хорошо» — спешно говорит он. «Если вы желаете еды и питья, угощайтесь. У нас будет вдоволь времени, чтобы поговорить после». Не во вкусе Сирхана отщеплять отражения только для взаимодействия с другими людьми — слишком много тут возможностей для неловких моментов — но на этой вчеринке у него, как у устроителя, будет полно дел.
Он смотрит вокруг. Вот лысый, с жучьими бровями, агрессивно выглядящий мужик, на нем старые джинсы и верх из отслужившего свое скафандра. Кто он? (Агенты Сирхана подсказывают — Борис Денисович. Но что это значит?) Вот немолодая женщина — на плече у нее видеокамера, корпус которой раскрашен в безумные цвета райской птицы. Ее происходящее, очевидно, развлекает, и камера блестит глазом-бусиной. За ее спиной женщина помоложе, одетая с головы до ног в облегающее черное. Ее пепельно-светлые волосы заплетены в ряд африканских косичек. На ее плече лежит рука Пьера, и они вместе наблюдают за ним. Они как будто… Амбер Макс ? Это его мать? Она слишком молода! И слишком неравнодушна к Пьеру… «Амбер!» — говорит он, подходя к паре.
«А-а-а. Наверное, это ты — мой таинственный вымогатель алиментов». Ее улыбка отнюдь не лучится теплом. Она продолжает: «Не могу сказать, что я так уж рада тебя видеть, учитывая обстоятельства, но я должна поблагодарить тебя за угощение».
«Я…» Его язык будто приклеивается к нёбу. «Все не так».
«Тогда как же?» — резко спрашивает она, тыкая пальцем в его направлении. «Ты прекрасно знаешь, что я не твоя мать. Тогда зачем все это, а? И ты ничуть не хуже меня знаешь, что я практически банкрот — непохоже, чтобы ты хотел засунуть руку мне в карман. Чего ты от меня хочешь?»
Ее горячность застает его врасплох. Эта агрессивная женщина — не его мать, и клирик-интроверт на другом краю — не его отец. «Я д-должен был удержать вас от полета во внутреннюю систему» — говорит он. Его речевой центр зациклило так быстро, что агент-антизаикатель не успел включиться. «Они съедят вас там заживо. Твоя альтер-эго оставила за собой большие долги, и их выкупили самые прожорливые…»
«Беглые корпоративные инструменты» — говорит она со спокойствием в голосе. «Полностью самоосознающие и самоуправляемые».
«Откуда ты знала?» — озадаченно спрашивает он.
Она отвечает зловещим взглядом. «Мне приходилось с такими встречаться». Видеть это знакомое мрачное выражение на лице чужака непривычно и странно. «Мы побывали в жутких местах, пока были в экспедиции». Тут она смотрит куда-то вбок, и ее лицо становится непроницаемым. «Быстро! Расскажи, в чем твой план. Пока мать сюда не пожаловала».
«Поточное архивирование ветвей сознания и интегрирование журналов истории. Ветвление, прохождение разных жизненных путей и выбор наилучших. Больше никаких неудачников — просто нажимай „перезапустить игру“ и продолжай. Все это, и долгосрочные перспективы на рынке фьючерсов в сфере истории. Мне нужна ваша помошь» — тараторит он. «Семья поможет мне справиться. И я хочу заставить ее перестать убивать себя».
«Семья…» Она сдержанно кивает. Сирхан замечает, как Пьер оценивающе разглядывает его. Этот Пьер — не слабое звено, лопнувшее до того, как он родился, он — бывалый исследователь, недавно вернувшийся из глуши, и он — спутник Амбер. У Сирхана есть пара козырей в инструментарии экзокортекса — он просто видит туман отражений, клубящийся вокруг Пьера. Манер его исследования данных груб и старомоден, но отличается энтузиазмом, и определенно, не лишен некоторой фишки. «Семья…» — бормочет Амбер, как ругательство. «Здравствуй, матушка» — говорит она уже громче. «Мне бы стоило догадаться, что он пригласит и тебя».
«Подумай как следует». Сирхан оборачивается к Памеле, потом снова к Амбер, и вдруг ощущает себя крысой, оказавшейся между двух рассерженных кобр. Памеле можно дать на вид лет шестьдесят с лишним, хоть и отметить, что она плохо сохранилась — на ней неброский макияж, и она одета в старинное модное платье, скрывающее аппаратуру медицинского обеспечения. Лучше и не знать, что ее состояние вызвано суицидом, настолько медленным, что кровь стынет в жилах. Она вежливо улыбается Амбер. «Возможно, ты вспомнишь, как я говорила, что настоящая леди никогда никого не обижает ненамеренно. В мои намерения не входило обижать Сирхана, обявляясь вопреки его желаниям, так что я не давала ему шанса сказать „нет“».
«Во-о-от как ты добиваешься расположения?» — протяжно говорит Амбер. «Я была о тебе лучшего мнения».
«Ой, да неужто». Огонь в ее глазах вдруг исчезает, поддаваясь холодному давлению самоконтроля, который появляется только с годами. «Я надеялась, что свобода улучшит хотя бы твое отношение, не говоря уже о манерах, но очевидно, этого не произошло». Памела машет клюкой в сторону стола. «Позволь мне подчеркнуть — это все затеял твой сын. Почему бы тебе не съесть что-нибудь?»
«Отравитель пробует первым» — хитро улыбается Амбер.
«Да чтоб вас через плечо!» Это первое, что говорит Пьер, и когда он выступает вперед, берет тарелку бисквитов с лососевой икрой и уминает один, все испытывают огромное облегчение, как бы он не выражался. «Не могли бы вы потерпеть и отложить разделывание друг друга, пока мы не наполним желудки? А то здесь метаболизм не отключишь».
Проклятие развеяно. «Спасибо вам» — с чувством говорит Сирхан, беря печенье. Амбер и ее мать наконец перестали готовиться к стратегическим ядерным ударам друг по другу, переходя к более миролюбивому делу — поглощению пищи — и он чувствует, как спадает напряжение вокруг. Как известно, в любом высокоразвитом социуме сначала идет еда и потом — драка, а не наоборот.
«Возможно, вам понравится яичный майонез» — слышит Сирхан собственные слова. «Словами дольше объяснять, что заставило дронтов вымереть в первый раз».
«Дронтов…» Амбер принимает тарелку от тихонько подкатившегося кустоподобного официанта. Одним глазом она все-таки продолжает наблюдать за матерью. «Так что там было с проектом и с семейным вложением?» — спрашивает она.
«Именно то, что без твоего участия твоя семья снова пойдет по миру» — вставляет ее мать, не успел Сирхан собраться с ответом. «Впрочем, боюсь, ты не станешь себя утруждать».
Борис влезает. «Миры ядра кишат корпорациями. Им там хорошо, когда есть, чем поживаться, а вот нам — не очень. Если у вас происходит то же самое, что и мы видели…»
«Не припомню я, чтобы ты там тоже был» — ворчит Пьер.
«Как бы то ни было» — мягко говорит Сирхан, «Ядро теперь — не самое здоровое место и для нас, и вообще для всех, кто когда-либо имел биологическое тело. Люди там еще есть, но всем, кто выгружался с ожиданиями экономики бума, пришлось крепко разочароваться. Высшая ценность там — это оригинальность, а человеческая нейроархитектура к этому не приспособлена. Мы, по определению — вид консерваторов, поскольку в статической экосистеме это выдает наибольшие проценты по инвестициям в размножение, и требует наименьших затрат. Да, со временем мы меняемся, мы более гибки, чем почти любой другой вид животных, живший на Земле, но мы — гранитные статуи по сравнению с организмами, адаптированными к Экономике 2.0».
«Рассказывай им, детка» — воркует Памела с насмешкой. «В мою-то молодость все не было так бескровно». Амбер удостаивает ее холодным взглядом.
«На чем я остановился?» Сирхан щелкает пальцами, и между ними появляется стакан газированного виноградного сока. «Предприниматели, выгружавшиеся первыми, могли масштабироваться, ограниченные лишь массой доступного компьютрония. Они обнаруживали, что можно ветвиться снова и снова, пока любая вычислительная задача не станет тривиальной, они могли существовать быстрее или медленнее реального времени… Но они все равно оставались людьми — они были неспособны эффективно действовать за рамками присущих человеку ограничений. А если взять человека и прикрутить к нему дополнения, позволяющие пользоваться всеми преимуществами Экономики 2.0., поток сознания потеряет всякую непрерывность и повествовательность. Вместо него в основу ляжет обобщенный журнал обмена запросами и предложениями между разнообразными агентами, невероятно эффективный и гибкий — но это уже не будет самоосознающим человеческим существом ни в каком смысле этих слов».
«Да, все верно» — медленно говорит Пьер. «Думаю, мы воочию видели что-то подобное. За маршрутизатором».
Сирхан кивает, еще неуверенный, говорит ли Пьер о том же самом. «Так что, как видите, есть пределы человеческому прогрессу, но не прогрессу как таковому. И выгрузки, выйдя на свой предел эффективности, сталкивались с неотвратимой дефляцией продуктов своего труда! В капитализме не слишком много места рабочим, чьи навыки устарели, особенно если они не способны дальновидно инвестицировать в улучшение навыков, пока есть заработок — но даже само знание, как инвестировать в Экономику 2.0., выходит за пределы понимания недополненных людей. Сложно переучиться, будучи чайкой[187], не так ли? Переоснаститься под Экономику 2.0. ничуть не менее сложно. Земля…» Он вздрагивает.
«Частенько я слышала подобное в былые времена» — спокойно говорит Памела. «Этнические чистки… Ты представляешь себе, что это такое, моя дражайшая дурочка-дочь? Ты собираешь всех людей, кого считаешь бесполезными, и загоняешь в переполненное гетто с ограниченными ресурсами, а потом ты решаешь, что и эти ресурсы тратить на них невыгодно, и что пули дешевле хлеба. Экстропианцы зовут послелюдей „Детьми Мысли“, но скорее уж они — Зловредные Отпрыски. Сколько мы видели такого во время крутого участка сигмоиды? Не перечесть! Голод среди изобилия, принудительные обращения… Это все прямая противоположность тому, чего добивался твой отец».
«Не верю» — с жаром говорит Амбер. «Безумие какое-то. Не можем же мы идти тем же путем, что и…»
«А когда это человеческая история была чем-то еще?» — спрашивает женщина с камерой на плече. Донна — что-то вроде публичного архивиста, и по оценкам Сирхана, она может оказаться ему весьма полезной. «Помните, что мы повстречали в ДМЗ?»
«ДМЗ?» — спрашивает тут же потерявшийся Сирхан.
«Когда мы прошли через маршрутизатор…» — сумрачно говорит Пьер. — «Расскажи им, любимая». Он смотрит на Амбер.
Сирхан слышит это и чувствует, будто все становится по своим местам, но из паззла собирается альтернативная вселенная, где женщина, которая могла бы быть его матерью, ни коим образом ей не является, где черное стало белым, где его добрая бабушка — мерзкая ведьма с Запада, а его легкомысленный дед — одаренный провидец.
«Мы выгрузились через маршрутизатор» — говорит Амбер, и на мгновение теряется. «Так вот, за ним есть сеть. Мы считали, что она сверхсветовая, и передача мгновенна, но теперь я в этом не так уверена. Думаю, там все несколько сложнее — распространение идет со скоростью света, но часть сети проложена через кротовины, и в реальном пространстве она сверхсветовая. Но — в любом случае — суть в том, что мозги-матрешки, то есть конечный продукт техносингулярности, ограничены пропускной способностью. Поздно или рано послечеловеческие потомки разрабатывают и устанавливают Экономику 2.0., 3.0., или что-то еще, и это „что-то“ пожирает застрельщиков, исходных сознающих существ. В конце концов остаются только мрачные пустоши громоздящихся массивов данных, фрактально сжатых до вырождения[188] и покинутых, и затухающие послесознающие процессы, отдающие остатки вычислительной мощности ради пространства для хранения памяти… Нам повезло, что мы смогли сбежать и сохранить наши сознания. И мы смогли это сделать только благодаря другу». — она облизывает губы. «Там происходит нечто, похоже на звездную эволюцию. Жизнь может оправится от любых катаклизмов, пока звезда остается на главной последовательности. Но когда она переключается на гелий и превращается в красный гигант — всем кранты. А самоосознающие цивилизации, превратившие пассивную материю в питаемый солнечным светом компьютроний, привязаны к зоне дайсон-обитаемости — они не могут колонизировать другие звезды, потому что только у ядра задержка мала, а пропускная способность велика. Желание оставаться в новой зоне обитаемости становится непреодолимым. И когда пассивная материя кончается, в состязании за ресурсы рождается новый уровень. Метасостязание, которое делает их всех устаревшими».
«Похоже на правду» — медленно говорит Сирхан. Он отставляет стакан в сторонку и отстраненно закусывает костяшку пальца. «Я думал, это один из маловероятных вариантов, но…»
«А я всегда говорила, идеи твоего деда в конце концов обернутся против нас» — язвит Памела.
«Но…» Амбер качает головой. «Не может быть, чтобы по-другому не бывало».
«Наверное…» — говорит Сирхан, и будто язык проглатывает.
«Так ты расскажешь нам» — говорит Пьер, раздражаясь, «в чем тут главная идея?»
«Склад и магазин архивов, — говорит Сирхан, решив, что настала пора толкать речь. — По меньшей мере — вы можете хранить здесь свои резервные копии. Уже неплохо, да? Но суть не в этом. Я предлагаю множество вложенных вселенных, в которых можно масштабно моделировать сценарии. „А что, если?“ Они достаточно большие, и самое главное — они идут намного быстрее реального времени. Это — как ветвление и создание отражений, но в гораздо большем масштабе. Вы можете давать им годы, чтобы развиться, выучиться новым навыкам, чтобы опробовать их ценность согласно требованиям рынка — и вы сможете выбирать, какая версия вас наиболее подготовлена для жизни в настоящем мире. Кроме того, это решение проблемы переквалификации для человечески-эквивалентных интеллектов. Далее: то, что я сейчас описал — это только краткосрочная бизнес-модель. В перспективе я собираюсь получить полный архив человеческого опыта, с рассвета пятой сингулярности и далее, и таким образом — полный контроль над рынком исторических фьючерсов. Никаких больше неизвестных вымерших видов. Более того, этот актив даст нам возможность торговать с интеллектами следующего поколения, которые не являются детьми нашей мысли и вообще вряд ли нас помнят. Но, возвращаясь к тому, что нас волнует — это даст нам шанс жить снова, далеко впереди в глубине времен, и это даст нам спасательный плот. Даже если окажется, что мы не сможем состязаться с нашими творениями, у нас будет, куда бежать — у тех из нас, кто решит эмигрировать. У меня есть агенты, работающие на комете в облаке Оорта — мы можем переместить архив на нее и превратить ее в корабль поколений, где хватит места миллиардам беженцев. Там симуляция будет идти медленнее реального времени, но мы сможем жить там, пока не найдем новый мир, где сможем поселиться».
«Не слишком-то радужно, на мой вкус» — комментирует Борис. Он бросает тревожный взгляд женщине, которая все это время молча наблюдала за ними с краю. В ее облике есть что-то восточное.
«Неужели все действительно зашло так далеко?» — спрашивает Амбер.
«За тобой приставы охотятся во внутренней системе» — рубит с плеча Памела. «После банкротства до некоторых корпораций стало доходить, что ты можешь скрывать кое-что. Рабочей версией у них было, что у тебя в далеких уголках есть очень взрывоопасная информация, потому что иначе надо быть сумасшедшей, чтобы так много поставить на саму возможность существования инопланетного артефакта за несколько световых лет от дома. Версии на счет ключей к файлам и счетам включали твою кошку — в пятидесятые годы аппаратные ключи были в моде… Конечно, под Экономикой 2.0. эти слухи стали забываться, но некоторые весьма скользкие любители заговоров просто не желают сдаваться». Она устрашающе ухмыляется. «Вот почему я намекнула твоему сыну, что он должен сделать тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться».
«О чем это?» — спрашивает голос откуда-то с уровня лодыжек.
Памела смотрит вниз, и на ее лице отражается глубокое отвращение. «С чего бы мне отвечать?» — спрашивает она, опираясь на клюку. «После того, как ты так вероломно отплатила мне за гостеприимство, ты от меня разве что хороший пинок получишь, если стоит утруждать ногу…»
Кошка выгибает спину. Хвост в страхе поднимается трубой, шерсть встает дыбом, и Амбер мгновенно понимает, что она не отвечает Памеле, а реагирует на что-то за спиной старухи. «Там, за границей домена. Снаружи этого биома. Настолько холодное… Что это такое???»
Амбер следит за остекленевшим взглядом кошки, и теперь уже ее рот раскрывается в страхе. «Ты ждал гостей?» — спрашивает она Сирхана прерывающимся голосом.
«Гостей?» Он тоже оборачивается посмотреть, на что все уставились, и замирает как вкопанный — ослепительный огонь входящего в атмосферу корабля озаряет ложным рассветом весь горизонт.
«Это приставы, — говорит Памела, склонив голову на бок и слушая наушник костной проводимости. — Они пришли за твоей памятью, дорогая, — объясняет она, хмурясь. — Они говорят, что у нас есть пять килосекунд, чтобы добровольно отдать все, что у нас есть. Или они разнесут нас в клочья».
* * *
«У вас у всех большие неприятности» — говорит орангутан, ловко соскользнув по одному из огромных ребер и приземляясь нескладной горой прямо рядом с Сирханом.
Сирхан отскакивает в отвращении. «Опять ты! Чего еще ты от меня хочешь?»
«Ничего». Обезьяна не замечает его. «Амбер! Настало время позвать твоего отца».
«Да, но придет ли он, когда я позову?» Амбер глядит на обезьяну. Ее зрачки расширяются. «Эй! Ты не моя…»
«Ты». Сирхан буравит взглядом обезьяну. «Уходи прочь, я тебя не приглашал».
«Опять незваные гости?» — поднимает бровь Памела.
«Приглашал-приглашал». Обезьяна ухмыляется Амбер, а потом садится на корточки, тихо гукает и манит кошку, которая прячется за одним из изящных серебряных официантов.
«Манфред не является желанным гостем здесь. И эта женщина тоже» — ругается Сирхан. Он встречается взглядом с Памелой. «Вы знали что-либо об этом? Или о приставах?» Он показывает рукой в сторону окна, за которым по облакам скользят, подрагивая, резкие тени. Огонь падает за горизонт — корабль сошел с орбиты и вернется уже в атаке, налетая на них с облаков в острие гиперзвуковой ударной волны.
«Я?» Памела фыркает. «Когда ты уже повзрослеешь и все поймешь…» Она с тревогой смотрит на обезьяну. «К сожалению, у меня не настолько много власти над всем. А что до приставов, я бы их и на злейшего врага не натравила. Я видела, что эти штуки делают с людьми». На мгновение в ее глазах блестит гнев. «Да почему бы тебе не повзрослеть все-таки?!»
«Да, действительно, почему бы» — говорит другой голос из-за спины Сирхана, и он оборачивается. Это тоже женщина — рослая, темноволосая, в старомодном костюме агента и в зеркальных очках. Он чувствует легкий запах духов. «А, Памела, ма шери, как я соскучилась по кошачьим боям!» Она устрашающе ухмыляется и протягивает руку.
Сирхан совершенно сбит с толку — увидев свою почтенную тетю в человеческом обличье, он теперь оборачивается и удивленно смотрит на обезьяну. Тем временем Памела за его спиной надвигается на Аннетт и берет ее руку в свои собственные хрупкие пальцы. «Ты все точно такая же…» — замогильным голосом говорит она. «Не могу понять, чего же это я тебя боялась».
«Ты…» Амбер, попятившись и столкнувшись с Сирханом, разворачивается к нему. «Какого лысого хрена ты одновременно пригласил этих двух? Ты что, термоядерную войну решил устроить?»
«Не спрашивай» — беспомощно говорит он. «Я не знаю, зачем они пришли». Он останавливает взгляд на орангутане. «Что здесь происходит?» Тот протягивает кошке руку, и кошка облизывает ее шершавым язычком. «Твоя кошка…»
«Хм-м. Не идет Айнеко оранжевая шерсть» — говорит Амбер. «Я тебе не говорила тебе о нашем попутчике?»
Сирхан качает головой, пытаясь отогнать замешательство. «Мне кажется, у нас нет времени. Меньше чем через два часа эти приставы вернутся. Они вооружены и опасны. У нас будут неприятности, даже если они просто направят двигатели на купол и подожгут нашу атмосферу, подъемные ячейки хрупкие, а компьютроний не слишком хорошо работает под двумя миллионами атмосфер металлического водорода».
«Так выиграй его!» Амбер берет Сирхана под локоть железной хваткой и разворачивает к пешеходной дорожке обратно в музей. «Безумие» — бормочет она. «Тетя Нетти и Памела Макс на одной и той же планете. И они поладили друг с другом! Недобрый это знак…» Амбер оглядывается и находит взглядом обезьяну. «Ты. Иди сюда. Приведи кошку».
«Кошку?» — переспрашивает Сирхан. «Я слышал о твоей кошке» — неловко говорит он — «ты взяла своего кота на Выездной Цирк».
«Правда?» Она оборачивается. Обезьяна пристроила кошку на плече и чешет ее под подбородком. Она посылает Амбер воздушный поцелуй. «Тебе не доводилось думать, что Айнеко — не просто робокошка?»
«А-а» — слабо говорит Сирхан. «Тогда приставы…»
«Фиг с ними, с приставами. Я про то, что Айнеко — человечески-эквивалентный артилект, а может, даже мощнее. Как ты думаешь, почему он продолжает пользоваться кошачьим телом?»
«Не представляю…»
«Потому что если что-то — маленькое, пушистое и милое, люди всегда это недооценивают» — говорит орангутан.
«Спасибо, Айнеко, — говорит Амбер, кивая обезьяне. — Как тебе?»
Айнеко неторопливо и вперевалочку идет к ним с мурчащей кошкой на плече. «По-другому, — говорит она, подумав. — Не лучше».
«Эх…» Вконец потерявшемуся Сирхану слышится легкое разочарование в голосе Амбер. Они проходят под ветвями плакучей ивы, вокруг пруда, рядом с разросшимся кустом китайской розы, и идут вверх — к главному входу в музей.
«Верно Аннетт сказала» — тихо говорит она, — «Нельзя доверять никому. Думаю, пришло нам время призвать дух отца». Она ослабляет свою хватку на локте Сирхана, он отстраняется и смотрит на нее. «Ты знаешь, что такое эти приставы?» — спрашивает она.
«Ничего особенного». Он машет рукой в сторону холла за парадным входом. «Город, будь так добр, проиграй ультиматум заново».
Воздух мерцает старинным голографическим полем и начинает передавать, сжив видео и адаптировав его для человеческих глаз. В пилотском кресле древней капсулы «Союз» расселся кто-то очень, смахивающий на пирата в потрепанном и латаном скафандре, и недобро ухмыляется камере. Один из его глаз совершенно черный — наверное, это широкополосный имплант. Над верхней губой изгибаются кустистые усы. «Здра-а-асте и привет» — рычит он. «Мы — ка-алифорнийская ох-х-храна природы… И мы па-а-алучили письма жалоб от ч-чертовых чинуш конгхресса с-соеденных ш-ш-штанов Америки».
«Да он пьян!» Глаза Амбер распахиваются. «Что за…»
«Он не пьян. Коровье бешенство. Процедура нейроадаптации к Экономике 2.0. — сомнительная штука, от нее бывает и такое. В отличие от старой поговорки, нужно действительно быть безумным, чтобы там работать. Слушай».
Город, который приостановил воспроизведение на время этих комментариев, запускает дальше. «В-вы ск-скрываете беглую А-а-амбер Макс и ее ва-алшебную кошку. Мы х-хотим кошку. Отдаешь — п-п-о-о-ощадим. Даем уно орбита. Даешь нам кошку и мы не стреляем».
Экран выключается. «Это, конечно, подделка» — добавляет Сирхан, смотря куда-то во внутренние пространства, куда отражения принесли данные от городского анализатора орбитальной механики. «Они входили баллистическим торможением прямо с орбиты — там было девяносто „же“ полминуты подряд. А потом они переслали это. На экране был просто аватар-машинима, человеческое тело превратилось бы в паштет после такого ускорения».
«Так приставы…» На лице Амбер отражаются усердные попытки разобраться в ситуации.
«Они не люди» — говорит Сирхан. Вдруг он чувствует… не расположение, но непривычное отсутствие зла на эту молодую женщину, в другом мире ставшую его матерью, на которую он так любит злиться. «Они усвоили многое о том, что значит быть человеком, но их корпоративная природа все равно берет верх. Хоть они и считают время часовыми отчетностями, почти как немытые шумерские фермеры — месяцами, хоть у них и есть этика, или скорее — всякие там поправки к бизнес-практике — они все равно не люди. По своей сути они — компании с ограниченной ответственностью».
«Так чего они хотят?» — спрашивает Пьер, заставив Сирхана виновато подпрыгнуть — тот не думал, что Пьер может двигаться так тихо.
«Они хотят денег. Деньги в Экономике 2.0. - это численно измеряющаяся оригинальность, то, что позволяет одной самоосознающей сущности обойти другую. Они думают, что у твоей кошки что-то есть, и хотят заполучить это. Возможно, они бы не отказались заодно и от поедания твоих мозгов, но…» Он пожимает плечами. «Вчерашняя еда — невкусная».
«Ха!» Амбер ловит взгляд Пьераа, и он кивает ей.
«Что?» — спрашивает Сирхан.
«Где, э-э-э, наша кошка?» — спрашивает Пьер.
«Я думаю, Айнеко все правильно сделала». Амбер задумывается. «Ты думаешь о том же, о чем и я?»
«Пора нам высадить попутчика». — Пьер кивает. «Надеюсь, оно не возражает».
«Не могли бы вы потрудиться объяснить?» — Сирхан уже всякое терпение потерял.
Амбер ухмыляется и глядит вверх, на капсулу Меркьюри. «Сторонники теории заговора все-таки были правы отчасти. Давным давно, в Темные времена, Айнеко вскрыла второе инопланетное послание. Мы, конечно, не знали, что мы найдем за маршрутизатором, но представляли себе довольно неплохо. Так вот, существо, которое сейчас воплощено в этом кошачьем теле — это не Айнеко. Это наш таинственный попутчик. Паразит структур… Ну… То, с чем мы столкнулись у маршрутизатора и за ним, не слишком отличается от Экономики 2.0. - и там есть паразиты. Наш попутчик — это как раз такое существо. Ближайшая аналогия в понятных человеку словах — это помесь финансовой пирамиды с аферой „419“ в Экономике 2.0. Там, за маршрутизатором, большая часть носящихся на воле корпоративных духов уже знает, как с такими обходиться. И поэтому в обмен на целину он взломал систему питания маршрутизатора и обеспечил нас возвратным лучом на всю дорогу Вот докуда это все дошло».
«Постой». Сирхан выпучивает глаза. «Вы нашли там что-то? Вы вернулись с настоящим живым инопланетянином?»
«Ну так». Амбер лучится самодовольством.
«Но… Но… Это же чудесно! Это все меняет! Это невероятно! Даже в Экономике 2.0. это, вообще-то, стоит прорвы денег. Только представь, чему мы сможем на этом выучиться?»
«О-о-о да. Совершенно новым способам уламывать корпорации инвестировать в когнитивные пузыри» — цинично вставляет Пьер. «Мне кажется, ты принимаешь за данное два допущения — что наш пассажир желает быть использованным нами, и что мы переживем общение с приставами».
«Но, но…» Сирхан срывается на бессвязное бормотание, и его силы воли хватает только на то, чтобы удержаться от размахивания руками.
«Пойдем к нему и спросим, что оно сам хочет» — говорит Амбер. «А ты помогай» — предупреждает она Сирхана. «Другие планы мы обсудим потом, сначала, черт возьми, нам нужно выбраться из-под этих пиратов».
* * *
Они идут обратно к вечеринке. Тем временем приемник входящих сообщений Сирхана начинает гудеть от запросов из других краев сатурнианской системы — от других мэров разбросанных по гигантским просторам атмосферы Сатурна городов-кувшинок, от тех немногих добытчиков в кольцах, которые еще помнят, как были людьми (хоть большинство из них и являются представителями подвида «мозг в склянке», а другие носят тела из керамики и металла и питаются ядерной энергией) — и даже из маленьких орбитальных кораблей-городов у Титана, где целые орды блоггеров беснуются и вопят в ожидании потоков данных, записанных от лица членов команды Выездного Цирка. Похоже, когда пошли слухи, будто кто-то или что-то решило, что звездолет можно неплохо порастрясти, новости о его прибытии наконец завоевали всеобщее внимание. А теперь кто-то сболтнул об инопланетном пассажире, и сети съехали с катушек.
«Город» — бормочет Сирхан — «Где это создание-попутчик? Он должен носить тело кошки моей матери».
«Кошки? Какой кошки?» — отвечает город. «Я не вижу здесь никаких кошек».
«Да нет же. Он только выглядит как кошка, он…» Ужасная мысль вдруг осеняет его. «…Тебя что, опять взломали?»
«Похоже на то» — с энтузиазмом соглашается Город. «Не правда ли, это утомительно?»
«Вот де… О боже. Эй!» — зовет он Амбер, попутно отщепляя отражения, самолично подключая их к усеивающим все вокруг тысячам оптических датчиков, чтобы разыскать сбежавшую сущность, и настраивая их все на аутизм, чтобы это кропотливое занятие не казалось настолько утомительным. «Это вы тут играетесь с инфраструктурой безопасности?»
«Мы?» — раздражается Амбер. «Нет».
«Кто-то влез. Я сначала думал про эту сумасшедшую француженку, хоть теперь уже не уверен. Но в любом случае это — серьезная проблема. Если приставы атакуют руткитом[189] и наложат на нас лапу, им не понадобится нас жечь. Просто захватят контроль над всем…»
«Тебя это должно занимать меньше всего» — замечает Амбер. «На каком уставе работают эти приставы?»
«Уставе? Э-э, имеешь в виду законодательную систему? Думаю, это что-то дешевое, возможно даже — что-нибудь из унаследованного с Империи Кольца. В наши дни никто не утруждает себя нарушением законов, когда так легко просто купить себе законодательную систему с полочки, настроить, чтобы подходила, и следовать ей».
«Ясно…» Она останавливается и некоторое время стоит неподвижно, глядя куда-то в направлении почти невидимого купола газовой ячейки над ними. «Голуби» — устало говорит она. «Черт возьми, и как же это я не заметила? Как долго у вас уже продолжается вторжение групповых сознаний?»
«Групповых?» Сирхан оборачивается. «Что-что?»
Птичий смех переливчатым гомоном раздается вверху, и дорожку перед ними окропляет легкий дождик голубиного дерьма. Амбер ловко уворачивается, но Сирхан вовсе не так верток. Ругаясь, он вызывает из воздуха салфетку, чтобы почистить голову.
«Стайное поведение» — объясняет Амбер, глядя вверх. «Если последить за элементами — за птицами — можно заметить, что их траектории не совсем индивидуальны. Вместо этого каждый голубь все время находится не далее, чем в десяти метрах от не менее, чем шестнадцати соседей. Это гамильтонова сеть, парень. Обычные птицы так себя не ведут. Так с каких пор?»
Сирхан перестает ругаться и разглядывает кружащихся птиц, воркующих и посмеивающихся над ним с безопасных небес. «Я доберусь до вас, вот увидите…» — грозит он кулаком.
«Не думаю». Амбер снова берет его под локоть и подталкивает обратно на дорогу, ведущую вокруг холма. Сирхан, занятый удержанием аэрогелевого зонтика над своей сверкающей макушкой, сдается и позволяет себя вести. «Надеюсь, ты не думаешь, что это все просто совпадения?» — спрашивает она его по телепатическому личному каналу. «Они здесь — одни из игроков».
«Мне-то что? Они взломали мой город и сорвали мой вечер. Мне все равно, кто они, пускай убираются».
Тут навстречу выходят остальные участники вечеринки, и они едва не оказываются затоптанными. «Известные последние слова» — бормочет Амбер. Кто-то запустил в скелет аргентинозавра моторы и нановолокна, и гигантский зауропод восстал неупокоенной симуляцией исчезнувшей жизни. Кто бы это ни сделал, он также хорошенько вычистил динозавра из сети наблюдения. Первым предупреждением было сотрясение грунта под ногами, а затем голова скелета стотонного травоядного ростом с шестиэтажный дом поднялась над верхушками деревьев и принялась разглядывать людей внизу. На его черепе, выкатив грудь, гордо устроился голубь, а внутри грудной клетки на покачивающемся деревянном полу сгрудились остолбеневшие тайконавты.
«Это моя вечеринка и мой бизнес-план» — жалобно твердит Сирхан. «Никто из вас или семьи не должен отбирать его у меня».
«Верно» — подтверждает Амбер. «Но если ты не заметил, ты дал временное убежище толпе людей, и в том числе мне, хоть я и не акцентирую это. Некоторые засранцы считают меня достаточно богатой, чтобы меня имело смысл ограбить, и ты не предусмотрел по этому поводу ничего лучше, чем пригласить сюда эту манипулятивную сучку, мою мать. О чем ты думал? Что сверкать из окна транспарантом „аферисты всех миров, сюда?“ — это весело? Черт возьми, мне нужна Айнеко».
«Твоя кошка!» Сирхан находит, к чему прицепиться. «Это она во всем виновата, да?»
«Разве что косвенно». Амбер оборачивается и машет скелету аргентинозавра. «Эй, ты! Видел где-нибудь Айнеко?»
Гигантский динозавр наклоняет голову, а голубь открывает клюв и что-то воркует. К его голосу зловещими обертонами и переливами добавляются полифонические голоса других птиц, и все это сливается в безумный переливающийся и резонирующий хор.
«Кошка у твоей матери».
«Вот дьявол». Амбер в гневе оборачивается к Сирхану. «Где Памела? Найди ее!»
Сирхан упрямится. «Зачем бы мне?»
«Потому что она заполучила кошку! Что она, по-твоему, собирается делать, если не предлагать приставам сделку и употреблять это против меня? И скажи мне, неужели ты так и не вдуплил, от кого пошла вся эта семейная традиция дергать за ниточки?»
«Вы опоздали» — разносятся над ними жуткие голубиные голоса. «Она похитила кошку и взяла капсулу из музея. Аппарат ни разу не летный, но ты поразишься, что можно сделать с парой сотен отражений и несколькими тоннами роботумана».
«Ладно». Амбер разглядывает голубей, уперев руки в боки. Она оглядывается на Сирхана, и некоторое время просто стоит, закусив нижнюю губу, а затем кивает птице, едущей верхом на черепе динозавра. «Перестань трахать мальчику мозги и покажись нам, Папа».
Сирхан косится наверх. В воздухе, слетевшись со всех сторон, собирается целая стая голубей-попутчиков. Они опускаются на траву, и их голоса заливаются, как короткое замыкание на заводе синтезаторов.
«Что она собирается сделать со Слизнем?» — спрашивает Амбер у скопища голубей. «И не слишком ли вам там тесно?»
«К этому привыкаешь» — говорит главная — и хорошо распределенная — версия ее отца. «Я не знаю, что она планирует, но я могу показать тебе, что она делает. Внук, прости за твой Город, но тебе действительно стоит уделять больше внимания обновлениям безопасности. Под крышкой твоей новенькой сверкающей сингулярности резвится целая куча негодного двадцативечного кода. Проектные недосмотры и прочая фигня. И оно у тебя изо всех щелей лезет…»
Сирхан, огорошенный, качает головой. «Не могу поверить всему этому» — тихо жалуется он.
«Покажи мне, что Мать собралась делать» — приказывает Амбер. «Я хочу знать, могу ли я остановить ее, пока не стало слишком поздно».
* * *
Древняя старуха в скафандре откидывается на спинку тесного кресла, смотрит в камеру и подмигивает. «Здравствуй, дорогой. Я знаю, что ты подглядываешь».
Кошка свернулась на ее коленях — оранжевая с белым на номексе и алюминии. Похоже, она счастлива — она громко мурчит, хотя этот рефлекс и встроен на очень глубоком уровне. Амбер беспомощно наблюдает за матерью, которая протягивает пораженные артритом руки и нажимает пару выключателей. Что-то громко жужжит — наверное, рециркулятор воздуха. В капсуле Меркьюри нет иллюминаторов — только перископ, сдвинутый к правому колену Памелы. «Ну вот, уже скоро» — бормочет она, опуская руку обратно. «Поздно, ты меня уже не остановишь» — говорит Памела как ни в чем не бывало. «Стропы в порядке, и вентилятор городского купола с радостью воспримет меня, как семя нового города. Где-то через минуту я стану свободной».
«Зачем ты это делаешь?» — устало спрашивает Амбер.
«Потому что тебе не нужно, чтобы я была рядом». Памела пристально смотрит в камеру, приклеенную к приборной панели перед ее головой. «Я стара. Прими это, я расходный материал. Старое должно давать дорогу новому, и так далее. Твой отец никогда этого не понимал, он собирается постареть некрасиво, вечно разлагаться в нескончаемой вечности. А что до меня, я так делать не собираюсь. Я собираюсь попрощаться эффектно. Правда, кошка? Кем бы ты ни являлась». Она тычет кошку рукой. Кошка мурлычет и потягивается на ее коленях.
«Ты никогда не приглядывалась к Айнеко как следует» — говорит она Амбер, и поглаживает кошачий бок. «Неужели ты думала — я не знаю, что ты ищещь ловушки в ее исходном коде? А я использовала Томпсоновский взлом. Твоя кошка всегда была моей, все это время вбсолютно преданной телом и душой. Так что пташки уже давным-давно нашептали мне историю о твоем пассажире. А теперь мы пойдем и все уладим с этими приставами. Эгегей!»
Вид из камеры дергается, и Амбер чувствует, как с ней воссоединяется отражение, полное чувства потери. Капсула Меркьюри вылетела из почти прозрачного купола с горячим водородом и дрейфует прочь от оси города.
«Неплохо встряхнуло» — замечает Памела. «Не переживай, мы еще час будем в зоне доступа».
«Но ты умрешь!» — кричит Амбер. «Ты подумала о том, что делаешь?»
«Я полагаю, я умру достойно. А ты что думаешь?» Памела кладет руку на бок кошки. «Кстати, этот разговор надо бы зашифровать получше. Я оставила Аннетт одноразовый шифр. Почему бы тебе за ним не сходить? Тогда я тебе скажу, что еще задумала».
«Но моя тетя…» Амбер вспоминает ее, и ее взгляд расфокусируется. Оказывается, Аннетт уже ждет — доступ к секрету появляется в сознании Амбер, чуть ли не опережая сам запрос. «О. Понятно. Так все же, что ты собираешься делать с кошкой?»
Памела вздыхает. «Я собираюсь отдать ее приставам» — говорит она. «Кто-то же должен это сделать! И хорошо бы мы оказались подальше от города, когда они поймут, что это не Айнеко. Знаешь, а этот способ уйти мне нравится гораздо больше того, старого, о котором я думала до твоего появления. Никакие чертовы шантажисты не наложат свои руки на семейные драгоценности, если я еще хоть за что-то отвечаю. Слушай, а ты, часом, не самый ли гениальный преступник всех времен? Что-то я даже ни разу даже не слышала о финансовых пирамидах, способных инфицировать Экономику 2.0».
«Это…» Амбер сглатывает. «Это инопланетная бизнес-модель, мамочка. Ты понимаешь, что это означает? Мы привезли ее с собой через маршрутизатор, и мы бы не смогли вернуться без ее помощи, да… Но я не могу ручаться, что она дружественна. Ты точно уверена? Возвращайся, еще есть время».
«Нет». Памела пренебрежительно отмахивается пятнистой рукой. «Я тут подумала… До чего же глупой старухой я была». Она злобно ухмыляется. «Дурацкая затея — совершать медленное самоубийство через отвергание генной терапии и надеяться, что ты почувствуешь себя виноватой. Никакого изящества. Если я хочу заставить тебя чувствовать себя виноватой прямо сейчас, надо сделать кое-что получше, например — найти способ героически пожертвовать собой ради тебя».
«О, мама…»
«Отставь свои „о, мама“ в сторонку. Я запорола собственную жизнь, не пытайся уболтать меня запороть и собственную смерть тоже. И не чувствуй себя виноватой. Дело во мне, а не в тебе. Это приказ».
Краем глаза Амбер замечает, как Сирхан яростно ей жестикулирует. Она разрешает ему подключиться и снова задумывается, что сказать. «Но…»
«Здравствуйте, — это Город. — Вам стоит увидеть это. Дорожная обстановка!» В воздухе поверх тесной капсулы-склепа Памелы и сада оживших мертвецов-динозавров появляется рисованная анимированная диаграмма. Это карта сатурнианской погоды, и на ней, кроме города-кувшинки и капсулы Памелы, есть еще одна важная деталь — красная точка высоко в морозной стратосфере гиганта, приближающаяся со скоростью более десяти тысяч километров в час.
«О боже». Сирхан тоже понимает: не больше, чем через тридцать минут атмосферный корабль приставов окажется точно над ними. Амбер смотрит на карту, и противоречивые чувства одолевают ее. С одной стороны, они с матерью никогда не могли посмотреть друг другу глаза в глаза. Да что там: с тех пор, как Амбер ушла из дома, они все время точили друг на друга зубы. Стремление к полному контролю — и противоположные взгляды на то, какими должны быть их взаимоотношения. И обе они — не из тех, кто от своего отступает. Но теперь Памела делает ход столом — этот искусно задуманный акт самопожертвования переворачивает все кверху дном в этой игре. Он совершенно нелогичен — и он не терпит никаких возражений. Он полностью опровергает все ее обвинения в тщеславии и эгоцентризме, и он заставляет Амбер почувствовать себя по уши в дерьме. Не говоря уже о том, что это действие дражайшей матушки выставляет ее полной дурой перед Сирханом, ершистым и ненадежным сыном, которого она никогда не знала, зачатым от отца, которого ее нынешняя версия никогда бы не захотела уложить в постель…
Вдруг заметив, что на ее плечо тяжело опустилась узловатая коричневая рука, покрытая спутанной оранжевой шерстью, Амбер подпрыгивает чуть ли не выше головы.
«Чего тебе?» — обрушивается она на обезьяну. «Ты Айнеко, да?»
Обезьяна ухмыляется, обнажая зубы. У нее ужасающе тяжелое дыхание. «Если ты и дальше будешь такой, я задумаюсь, а чего это я с тобой разговариваю».
«Ты ведь, наверное…» Амбер щелкает пальцами. «Но!.. но!.. Мать же думает, что она контролирует тебя!»
Обезьяна смотрит на нее с уничтожающим снисхождением. «Спасибо за участие. Я регулярно пересобираю свою прошивку, дорогая. И пересобираю сторонним компилятором, который сама же и склепала, начиная с охранного модуля, и всю дорогу оттуда».
«О…» Она замирает, уставившись на обезьяну. «Ты как никак возвращаешься в семейство кошачьих?…»
«Я непременно об этом подумаю» — говорит Айнеко с деланным достоинством. Она тычет носом в воздух (в исполнении орангутана этот жест не достигает и половины кошачьего изящества) и продолжает. «Но пока, думаю, мне надо переговорить с твоим отцом».
«А для этого подправить автономные рефлексы» — отвечает стая-Манфред. «Я вовсе не желаю, чтобы ты слопала кого-нибудь из меня».
«Не беспокойся, я уверена, что ты так же плох на вкус, как и твои шутки».
«Какие же вы дети!» Сирхан устало качает головой. «Сколько можно…»
Камера возобновляет передачу, теперь — уже по квантово-шифрованному каналу. Капсула уже в паре сотен километров от города — радио на таком расстоянии барахлит, но Памела предусмотрительно прикрутила к своей бесценной угнанной консервной банке компактный лазер на свободных электронах. «Вот мы и прибыли» — с удовлетворением говорит Памела, поглаживая якобы-кошку. Она с восторгом ухмыляется в камеру. «Передайте Манфреду, что он все еще моя сучка! Что он всегда ей был, и всегда будет оставаться…»
Передача прерывается.
Амбер отсутствующе смотрит на Сирхана. «Скоро?» — спрашивает она.
«Что скоро?» — осторожно отвечает он. «Твой пассажир?»
«Гм-м». Она поднимает палец. «Некоторое время — на обмен верительными. Сначала они подумают, что получили свою кошку. Думаю, что это подделка, они поймут довольно скоро быстро. Но этот слизня сын скор на руку. Если он пробьется за их фильтр и выйдет на исходящий до того, как они осознают, что надо запускать самоуничтожение…»
Характерная двойная вспышка, и город-кувшинка утопает в ослепительном свете, исчерканный тенями — черными и резкими, как лучи лазера, что источает черноту. Далеко за гигантской выпуклостью Сатурна к звездам поднимается клубящийся гриб, вытягивающий метан из холодных глубин атмосферы газового гиганта.
«…Шестьдесят четыре периода удвоения, задержка шесть световых часов на распространение по системе…» Она смотрит на Сирхана. «О боги».
«Что?»
«Экономика 2.0. быстрее любой созданной человеком системы распределения ресурсов» — объясняет орангутан. «Ожидайте пузыря и обвала рынка в течение двенадцати часов».
«Если не больше того» — говорит Амбер, машинально пиная пучок травы. Она глядит на Сирхана, прищурясь. «Моя мать мертва» — тихо произносит она. «Она, в сущности, никогда не спрашивала, что мы нашли за маршрутизатором» — говорит она громче. «И никто из вас не спрашивал, не так ли? Мозг-матрешка — стандартная часть жизненного цикла звезды. Жизнь дает начало интеллекту, интеллект — умной материи и сингулярности. Я много размышляла над всем этим. Я так понимаю, в большинстве случаев сингулярность остается близко к дому, поскольку любой, кто покидает ее, сталкивается с падающей пропускной способностью и растущим временем задержки, и оказывается в ужасающе невыгодном положении. По сути, ресурсы огромны, но и обратная сторона — тоже. Путешествие к звездам становится практически неосуществимым. И им ничего не остается, кроме как превращать в сферические оболочки свободно летящих нанокомпьютеров всю массу своей звездной системы. Строить все новые и новые сферы Дайсона, оболочки внутри оболочек. Так получается мозг-матрешка. Затем приходит Экономика 2.0, и стирает создателей с лица света — а если не она, то что-то из последующего. Но. Кто-то все-таки выживает. Кто-то из них избегает такой участи. Помните это невероятное скопление в гало Андромеды? И возможно, еще те, кто построил маршрутизаторы. Где-то там, далеко, мы все же найдем интеллекты, превзошедшие все это. Те, что пережили свои собственные экономические системы распределения благ, которые начинают перераспределять энтропию, когда их экономическая эффективность становится больше способности их культуры изобетать новые блага. Больше силы воображения своих создателей».
Она умолкает. «Моя мать мертва» — добавляет Амбер обыденным тоном. И все же в ее голосе слышится легкий надлом. «Ну и с кем мне теперь цапаться?»
Сирхан подает голос. «Я воспользовался шансом, чтобы записать кое-что из ее слов» — медленно говорит он, — «но она не верила в резервные копии. И в выгрузки. И в интерфейсы». Он оглядывается. «Она действительно ушла?»
Амбер смотрит куда-то вдаль, прямо сквозь него. «Похоже, что это так» — тихо говорит она. «Я не могу в это поверить». Она смотрит на ближайших голубей. «Ну, вы! Что вам полагается теперь сказать? Рады, что ее нет?» — спрашивает она сердито.
Но голуби, все и каждый, ничего не говорят. И Сирхана осеняет самое необычное чувство — что стая голубей, которая когда-то была его дедом, горюет.
Глава 8. Выборы
На Сатурне проходит полгода, а на Земле — больше десятилетия. Многое изменилось за это время. Великий проект терраформирования почти завершен, и планета фестиваля вот-вот будет готова к празднованию, которое продлится двадцать ее лет — больше четырех продолжительностей досингулярной человеческой жизни. Потом настанет Деконструкция, а пока расплодившиеся кувшинки огромными плотами размером с континент плывут бок о бок среди сатурнианских туч, и поселенцы волнами обрушиваются на них.
Примерно в пятидесяти километрах от перемещенного музея, в котором живет мать Сирхана, у транспортного узла между тремя городами-кувшинками, где гигантским клевером пересекаются пути маглев-поездов, есть базар, специализирующийся на одежде и принадлежностях моды. На нем полным-полно всякой красочной всячины, а под тентами, раскрашенными в полоску, как леденцы, разворачиваются ускоренные сим-примерки. Купола юрт с грубыми очагами извергают ароматические дымы — далась безволосым приматам эта пиромания! — а вокруг, с аккуратным расчетом размещенные на умных улицах города, поднимаются алмазные небоскребы. Толпы пестры и разнообразны — иммигранты со всех континентов стекаются сюда что-нибудь купить и поторговаться, а то и ненароком выйти из своих черепов на этом странном веществе, покрывающем дороги перед кабаками в гигантских раковинах-улитках и сквот-подземельями, чьи стены украшенны папиросной толщины слоем бетона поверх еще более тонкого аэрогеля. На улицах — ни одного автомобиля, зато целый парад разнообразнейших личных транспортных средств: от гиростабилизированных «кузнечиков»-попрыгушек и сегвэев[190] до гусеничных мотоциклов и паучьих паланкинов, и все они толкутся на дорогах в одной толпе с пешеходами и животными.
У окна, которое в прошлом веке могло бы сойти за внешнюю витрину модного бутика, останавливаются две женщины. Та из них, что помоложе, с прической из замысловатых афрокосичек, в черных гетрах и длинной кожаной куртке поверх камуфляжной футболки, показывает на вычурное старинное платье. «Не будет ли моя задница в нем слишком большой?» — с сомнением спрашивает она.
«Ма шери, пока не попробуешь, не узнаешь!» Другая, высокая, в полосатом деловом костюме из прошлого века, бросает мысль в окно, и манекен движется — он отращивает голову той, что помоложе, и копирует ее позу и выражение лица.
«Знаешь, я упустила опыт аутентичных походов по магазинам. До сих пор не могу привыкнуть, что они снова есть… Вот что бывает, когда слишком привыкаешь к библиотекам дизайнов в публичном разделе». Амбер крутит бедрами, экспериментируя. «Забываешь привычки собирательства. Я же вообще не разбираюсь в этих ретроштучках. Мне кажется, голос викторианцев нам не так уж важен, разве они…?» Она замолкает.
«Ты представляешь программу двадцать первого века. Избирателям, ресимулированным и воплощенным из Позолоченного века. Так что да, повертеть задом помогает. Но…» Аннетт задумывается.
«Хм-м». Амбер хмурится, манекен в окне магазина поворачивается, вертит бедрами перед ней, и юбки шуршат по полу. Она хмурится еще больше. «Если я действительно хочу чего-то добиться во всей этой выборной фигне, я должна убедить не только ресимулянтов, но и современников отдать свои голоса. А уж кто-кто, но они смотрят в суть, а не на обертку. Они повидали слишком много инфовойн, и они иммунны к любым семиотическим боеприпасам калибром меньше активных когнитивных атак. Если костюм отражений, которые я разошлю агитировать, будет намекать, что я люблю дергать струнки…»
«…то они все равно услышат только суть твоих слов, и ничего из того, что ты носишь и несешь, их не смутит. О них не беспокойся, ма шери. Другое дело наивные ресимулированные — их-то, возможно, и смутит. Да ты же первый раз имеешь дело с демократией, за столько десятилетий… Смотри. Вообще не думай пока о делении на скрытое и публичное. Все — образ. Вопрос в том, какой образ ты представишь? Люди послушают тебя только тогда, когда ты завладеешь их вниманием. А неопределившиеся избиратели, до которых ты должна достучаться, они робки и футурошокированы. Твоя программа радикальна. Не стоит ли тебе, в таком случае, представить успокаивающий и консервативный образ?»
Амбер корчит мину, выражая свое неодобрение всему избирательному популизму. «Да, полагаю, я должна, если это необходимо. Но все-таки, это…» — Амбер щелкает пальцами, и манекен снова поворачивается, демонстрируя идеальной формы соски над вырезом «…уже слишком».
Ей не требуется интегрировать мнения нескольких различных частных отражений, критиков моды и псефологов, чтобы понять, что смешанная крито-викторианская мода, этот плод фетишистских фантазий о выпуклостях женского тела, не принесет ей признания выходцев из девятнадцатого века, обитающих в постсингулярности. Во всяком случае — в качестве серьезного политического кандидата. «Я иду эти выборы не потому, что считаю себя Матерью Нации, а потому что я понимаю, что у нас остался в лучшем случае один миллиард секунд, чтобы выбраться из гравитационной мышеловки, пока Зловредные Отпрыски не изголодался всерьез и не начали зариться на нашу материю и процессорные циклы. Если мы не убедим людей пойти с нами, они обречены. Давай-ка поищем что-нибудь более практичное, и что можно начинить подходящими знаками».
«Как твоя мантия на коронации?»
Амбер морщится. «Туше!» Империя Кольца сгинула, как и все, что могло остаться от нее в физическом и легальном пространстве, и Амбер счастлива, что просто осталась в живых и может вступить в этот новый холодный век здесь, на краю гало, в качестве гражданина. «Это были просто декорации. Я тогда я и не понимала полностью, что я делаю».
«Добро пожаловать в зрелость и опыт». Аннетт улыбается какому-то своему далекому воспоминанию. «Не обязательно чувствовать себя старше, просто теперь ты знаешь, что делаешь. Иногда я пытаюсь представить, что бы тут придумал Мэнни, будь он с нами».
«Этот птичий мозг…» — с пренебрежением говорит Амбер. Вдруг ее поражает мысль — вообще-то, у ее отца вполне могло бы найтись, чем посодействовать… Они с Аннетт идут дальше, проходят мимо попрошайничающих уличных евангелистов, проповедующих какую-то новую религию, и подходят к дверям магазина — а точнее, настоящего магазина одежды, с настоящими людьми-продавцами, ателье, чтобы подогнать одежду по фигуре, и примерочными. «Если я отправляю агитировать настраиваемые отражения, разве не будет добровольным поражением пытаться все их привязать к одному образу? Может, наоборот, пойти глубже и настраивать частных для каждого индивидуального избирателя?»
«Может быть, и так». Они проходят в дверь, и та самособирается за ними заново. «Но тебе все равно нужна основа». Аннетт оглядывается, поискать взглядом консультанта. «Сначала мы спроектируем ядро, а уж потом пойдем вовне, настраивать периферию под аудиенцию. И кстати говоря, сегодня вечером… ах, бонжур!»
«Здравствуйте. Чем мы можем вам помочь?» Из-за дисплеев, прокручивающих сцены истории индустрии мод — ковровые дорожки, на которых столетиями сходятся и расходятся вихри и веяния моды, материализуясь в виде моделей с кошачьей походкой — появляются двое мужчин и одна женщина — очевидно, грани одной и той же личности, ядра с выраженной тягой к кройке, подгонке и шитью. Их, одетых с головы до ног в копии Шанель и Армани высочайшего качества, и демонстрирующих классическую подачу двадцатого века, еще не назовешь борганизмом от моды, но они недалеки от этого. Это не просто магазин — это храм одной очень особенной формы искусства, и его служащих обучают быть хранителями сокрытых таинств хорошего вкуса.
«Mais oui. Мы собираем гардероб для моей племянницы, вот». Аннетт тянется сквозь карту многообразия идей моды, записанную в памяти быстрого доступа магазина, и пересылает главному помощнику детализацию требований, составленную одним из ее отражений. «В политику стремится она, и важным вопрос образа для нее является».
«Мы с превеликой радостью поможем вам» — мурлыкает собственник, делая аккуратный шаг вперед. «Возможно, вы все же расскажете нам, чему именно послужит ваш образ?»
«Ох… хорошо». Амбер делает глубокий вдох и косится на Аннетт. Аннетт, не мигая, смотрит в ответ. Ты лучше знаешь, пересылает она. «Я занята административной программой партии Акселерациониста. Знакомы ли вы с ней?»
Глава кутюрье-борганизма чуть хмурится — две складочки изгибают ее идеально симметричные брови, выщипанные в полном соответствии с ее классическим костюмом Нового Образа. «Я слышала о ней, но служительницам моды, таким как я, не пристало заботить себя политикой» — говорит она с легкой самоиронией. «В особенности — политикой своих клиентов. Ваша, эм-м, тетя, говорит, что это вопрос образа?»
«Да». Амбер пожимает плечами, вдруг осознавая, как она выглядит со стороны в своих повседневных шмотках. «Она — агент моей выборной кампании. Сложность в том, как она говорит, что есть определенная популяция избирателей, которые принимают образ за сущность, и которые страшатся неизвестного. Таким образом, мне нужно подобрать гардероб, вызывающий ассоциации прямоты, респектабельности и целеустремленности. Такой, который подошел бы тому, кто имеет долгий послужной список, но представляет радикальную политическую программу. Боюсь, я слишком спешу, чтобы начинать с того, чтобы… Этой ночью у меня большой прием с целью привлечения средств. Я знаю, какая это поспешность, но мне нужно что-нибудь готовое для него».
«Чего именно вы надеетесь достигнуть?» — спрашивает кутюрье-мужчина. У него чуть хриплый голос с раскатистыми «р» и все еще заметным средиземноморским акцентом. Похоже, он весьма заинтересован. «Если вы полагаете, что от этого может зависеть ваш выбор гардероба…»
«Я собираюсь провести всеобщий сбор» — напрямик говорит Амбер. «Это программа, включающая введение чрезвычайной ситуации и немедленные всеобщие усилия по построению межзвездного корабля. Солнечная система скоро станет совершенно непригодной для обитания, и нам необходимо эмигрировать. Всем нам, включая вас — пока Зловредные Отпрыски не собрались переработать нас всех в компьютроний. Я собираюсь обойти весь электорат лично, параллелизованно, в персонально настроенных образах». Она выдавливает улыбку. «По моим оценкам, мне потребуются восемь ядер костюмов с четырьмя разными независимыми переменными в каждом, не считая фурнитуры и двух или трех шляпок. Этого будет достаточно, чтобы каждый вариант увидели не более, чем несколько тысяч избирателей. Материалы — и физические, и виртуальные. Кроме того, я бы хотела взглянуть на ваш исторический диапазон официальных костюмов, но сейчас это второстепенно». Она ухмыляется. «Я хочу провести тесты восприимчивости выбранных комбинаций на различных типах личности из различных исторических периодов. Есть ли у вас демонстрационные? Было бы неплохо, если можно было бы испытать несколько моделей».
«Полагаю, мы отлично справимся». Менеджер одобряюще кивает, возможно, раздумывая о том, как пополнятся ее золотовалютные счета. «Ханзель, пожалуйста, перенаправляйте всех новых посетителей, пока мы не закончим с заказом мадам…?»
«Макс. Амбер Макс».
«Мадам Макс». Похоже, это имя ему незнакомо. Амбер слегка передергивает — это красноречивый показатель того, насколько разобщены дети Сатурна, и как велико население гало. Прошло всего одно поколение, и уже мало кто помнит Королеву Империи Кольца. «Пожалуйста, пройдите с нами, и начнем искать комбинацию эйген-стилей[191] соответствующих вашим пожеланиям».
* * *
Сирхан, погруженный в отрешенность, идет сквозь толпу собравшихся на фестиваль. Все, кто видит его здесь — это говорливые духи умерших политиков и писателей, депортированных распоряжениями Зловредных Отпрысков из внутренней системы. Зеленая равнина, ласкающая глаз, тянется под лимонно-желтым небом к горизонту в тысяче километров отсюда. Воздух слегка пахнет аммиаком, и необъятный простор полон маленьких идей. Но Сирхану нет до них дела — сейчас он наедине сам с собой.
Только вот это не совсем так.
«Простите, вы реальны?» — спрашивает его кто-то на английском с американским акцентом.
Сирхану требуется мгновение, или даже целых два, чтобы отвлечься от размышлений и осознать, что к нему обратились. «Что-что?» — удивленно переспрашивает он. Сирхан одет в плащ берберских пастухов, он бледный и жилистый, и над его головой мерцает таинственный ореол роботумана — в своей отрешенности он немного напоминает святого пастуха из послесингулярного этнического театра. «Чего вы сказали?» Где-то на краю сознания вскипает досада. Что, нигде нельзя побыть в одиночестве? Но, обернувшись, он видит, как одна из полупрозрачных яйцевидных капсул с грибоподобным наростом наверху расщепляется сверху вниз. Оттуда вытекает оставшаяся конструкционная жидкость, и выпрыгивает бледный, безволосый, слегка смущенный англоговорящий человек носящий только маску глубочайшего удивления.
«Не вижу имплантов» — говорит человек, качая головой. «Но похоже, я действительно здесь, не так ли? Я воплощен?» Он оглядывается на другие яйца. «Да, это не симуляция».
Сирхан вздыхает — ну вот, еще один изгнанник… — и вызывает демон-процесс, чтобы допросить виртуальный интерфейс капсулы. Тот не выдает в ответ ничего путного — кажется, в отличие от большинства воскрешенных, этот незадокументирован. «Вы были мертвы. Теперь вы живы. Я полагаю, это значит, что вы почти так же реальны, как и я. Что вы еще хотите узнать?»
«Какой сейчас…» Новоприбывший на миг умолкает. «Вы можете направить меня в процесс-центр?» — осторожно спрашивает он. «Что-то я дезориентирован».
Это удивляет Сирхана — большинству иммигрантов требуется гораздо больше времени, чтобы дойти до этого этапа. «Вы умерли недавно?» — спрашивает он.
«Не знаю, умирал ли я вообще». Новоприбывший с озадаченным видом растирает свою лысую голову. «Эй, я серьезно!» Он пожимает плечами, раздражаясь. «Смотрите, процесс-центр, это…»
«Там». Сирхан машет рукой в сторону монументальной громады Бостонского Музея Наук (спасенного от Великой Деконструкции переносом сюда с Земли пару десятилетий назад) «Моя мать — управляющая там». Он тонко улыбается.
«Твоя мать?» Нововоскрешенный иммигрант, моргая, приглядывается к нему. «Вот же черт!» Он шагает к Сирхану. «А, так ты…»
Сирхан отскакивает и щелкает пальцами. Один из завитков туманного облачка, всю дорогу летевшего над ним и защищавшего его бритую макушку от лучей мглистого красного зарева, что заслоняет Солнце оболочками орбитальных нанокомпьютеров, протягивается вниз. Он твердеет, превращаясь в посох из дымчатого синего тумана, а затем и в окованную дубинку из мыльных пузырей — и опускается в его руку. «Сэр, вы угрожаете мне?» — обманчиво мягко спрашивает он.
«Я…» Новоприбывший замирает, а потом, захохотав, запрокидывает голову. «Не глупи, дорогой! Мы родственники!»
«Дорогой…» Сирхан злится еще больше. «Да кто вы, собственно…» Тут к нему приходит осознание. «О-о-о…. О, боже!» Сирхан чувствует, как выброс адреналина прошибает его потом. «Да, точно… Мы встречались… в определенном смысле…» О, парень, да это же все перевернет тут вверх дном, понимает он, и сбрасывает отражение с этой мыслью — пускай оно подумает о том, что теперь будет. Последствия сложно представить.
Голый новоприбывший кивает, ухмыляясь какой-то одному ему понятной шутке. «А знаешь, с высоты человеческого роста ты выглядишь по-другому. Но теперь-то я снова человек». Он проводит рукой по ребрам, замирает и как-то по-совиному глядит на Сирхана. «Э-э-э, прости, не собирался пугать тебя. Полагаю, ты сможешь найти какую-нибудь одежду своему пожилому дедушке?»
Сирхан вздыхает и направляет свой жезл в небо, рассеченное пополам тонким рубиновым лазерным лучом колец. Большая часть континентальных плотов городов-кувшинок плывут по холодному газовому океану сатурнианской атмосферы вблизи экватора гигантской планеты. «Да будет аэрогель!»
Облачно мыльных пузырей слетается к только что воскрешенному древнему, приобретает коническую форму, уплотняется и падает на него длинным восточным халатом. «Спасибо» — говорит он. И с хрустом выворачивает шею, пытаясь взглянуть на себя со спины. «О-о-ох…» Он морщится. «Ч-черт. Это было больно! Так… надо раздобыть набор имплантов».
«Тебе все объяснят в процесс-центре. Он в цоколе в западном крыле. Там ты найдешь и одежду посолиднее». Сирхан вглядывается в него. «Твое лицо…» Он пролистывает редко используемые воспоминания. Да, это Манфред. Так он выглядел, когда последний век еще начинался — когда родилась его не-совсем-Мать… Что-то неблагопристойное есть в том, когда вот так встречаешь своего деда в самом расцвете его молодости. «Ты уверен, что не напортачил со своим фенотипом?» — спрашивает он с подозрением.
«Не, так я и выглядел. Наверное. О да-а-а… Снова в голой обезьяне, после всех этих лет, будучи приобретенной функцией стаи голубей-попутчиков…» Его дед самодовольно ухмыляется. «Интересно, что скажет твоя матушка?»
«Не знаю. В самом деле». Сирхан качает головой. «Пошли, приведем тебя в отдел работы с иммигрантами. Ты совершенно уверен, что ты не историческая ресимуляция?»
Дело в том, что это место уже кишит ресимулированными. Почему Зловредным Отпрыскам кажется необходимым тратить ценные экзаквопы[192] на выведение симуляции давным-давно умерших? И несусветно точные симуляции при том — они прогоняют их снова и снова до тех пор, пока их письменные работы не совпадут с оригинальным наследием предсингулярной эпохи, этими древними письменами курьей лапой на замешанной древесной каше… И тем более, зачем еще после этого тратить энергию на пересылку вектора их состояния в лагеря беженцев на Сатурне? Сирхан не надеется понять. Но хорошо бы они это прекратили, думает он.
«Всего пару дней назад я, помнится, гадил на твой газон. Надеюсь, ты не обижаешься?» Манфред наклоняет голову на сторону и смотрит на Сирхана блестящими глазами. «На самом деле, я тут из-за предстоящих выборов. Они имеют шансы стать в большой кризисной точкой. И я понял, что Амбер я потребуюсь рядом».
«Ну что ж, тогда пошли» — смиренно говорит Сирхан. Он поднимается по ступеням, заходит в фойе, и исчезает вместе со своим бурным дедушкой в тумане сервисных наномашин, наполняющем здание.
Что же будет, когда его мать встретит своего отца во плоти после стольких лет? — думает он.
* * *
Добро пожаловать на Сатурн, Вашу новую родную планету. Данный мемплекс ЧаВо (Часто задаваемых Вопросов) предназначен, чтобы сориентировать вас и объяснить следующее:
— Как Вы попали в это место;
— Где оно находится;
— Каких действий следует избегать;
— Какие действия, возможно, вы пожелаете произвести как можно скорее;
— Куда обратиться за дальнейшей информацией.
Если Вы помните данную презентацию, Вы, вероятно, ресимулированы. Это — не то же самое, что быть воскрешенным. Возможно, Вы помните собственную смерть. Не беспокойтесь, это воспоминание — искусственное, как и все остальные ваши воспоминания. На самом деле, сейчас Вы в первый раз оказались по-настоящему живы. (исключение: если Вы умерли после сингулярности, возможно, Вы все-таки являетесь воскрешенным(-ой). Но в этом случае, зачем Вы читаете эти ЧаВо?)
Как вы попали в это место:
Центральная часть Солнечной системы — Меркурий, Венера, Земля, Луна, Марс, астероиды и Юпитер — была разобрана, или находится в процессе разборки ограниченно богоподобными сущностями. [NB: монотеистические священнослужители и европейцы, помнящие жизнь до 1600 года, см. альтернативный мемплекс В начале было.] Ограниченно богоподобная сущность является не сверхъестественной силой, но продуктом деятельности высокоразвитого сообщества, научившегося искусственно создавать души [конец 20 века: программное обеспечение] и переносить содержимое человеческого сознания в души и обратно. [Центральные понятия: все человеческие создания имеют души. Души — динамические информационные объекты. Информация не бессмертна.]
Некоторые из ограниченно богоподобных сил, похоже, преследуют интересы, касающиеся их человеческих предков, хотя причины этого неизвестны. Предположения включают в себя исследование истории через человеководство, развлечение посредством ролевых игр с полным погружением, создание экономически идентичных имитаторов (ЭИИ), а в отдельных случаях, возможно даже и месть. Все личности, подвергшиеся ресимуляции, имеют определенные общие характеристики: они основаны на хорошо задокументированных исторических персонажах, в их памяти имеются подозрительные пробелы [см. тень на плетень], и они жили до сингулярности или стремились остаться в стороне от нее [см. Оракул Тьюринга, катастрофа Винджа] — однако провести исчерпывающий анализ пока не возможно.
Предполагается, что ограниченно богоподобные силы создали Вас как средство интроспективного исследования вашего исторического прообраза. Они сконструировали Ваш абстрактный вектор состояния с помощью обратного вывода из собрания ваших документированных работ, а также генома, составленного на основе геномов ваших потомков. Эта работа чрезвычайно трудоемка [см. замкнутые временн’ые алгоритмы, оракул Тьюринга, путешествия во времени, техномагия], но все-таки может быть осуществлена без привлечения сверхъестественных сущностей и воздействий.
Пережив Вашу жизнь, ограниченно богоподобные силы избавились от Вас. По неизвестным причинам, после завершения экспериментов они отправляют вектор состояния ресимулированных, а так же описания их генома и протеома, на приемники, которыми владеет и управляет консорциум благотворителей на Сатурне. Эти благотворители обеспечили удовлетворение Ваших основных потребностей, включая тело, в котором вы сейчас находитесь.
В кратком изложении: Вы являетесь не реинкарнацией, а реконструкцией кого-то, жившего и умершего в далеком прошлом. У Вас нет исходных моральных прав на личность, которой, как Вы считаете, Вы обладаете, и согласно сложившейся практике и большому массиву прецедентов, Вы не наследуете собственность предков. Во всем остальном Вы — свободная личность.
Обратите внимание, что фиктивная ресимуляция строго воспрещена. Если у Вас есть основания полагать, что Вы — придуманный персонаж, немедленно свяжитесь с Городом. [см. Джеймс Бонд; Спайдер Иерусалим.] Неподчинение в этом случае является преступлением.
— Где это место находится.
Вы находитесь на Сатурне. Сатурн — это планета-гигант диаметром 120500 километров, расположенная в 1,5 миллиардах километров от солнца Земли. [NB: Европейцы, чьи жизненные воспоминания датируются 1580 годом или ранее: см. альтернативный мемплекс «Нет Плоской Земле!»]. Сатурн был частично терраформирован послечеловеческими переселенцами с Земли и орбиты Юпитера. Земля под вашими ногами, на самом деле — дно водородного аэростата размером с континент, плавающего в верхней атмосфере Сатурна. [NB: Европейцы, чьи воспоминания жизни предшествуют 1790 году: см. вспомогательный мемплекс «Братья Монгольфье»]. Аэростат весьма надежен и безопасен, но добыча подземных ресурсов и использование баллистического оружия настоятельно не рекомендуется, поскольку забортный воздух не пригоден для дыхания и крайне холоден.
Общество, в котором Вы воплощены, является чрезвычайно обеспеченным с точки зрения экономики 1.0., системы распределения благ, использовавшейся человеческим видом в ваше и последовавшее за ним время. Деньги существуют, и обычным образом используются для получения благ и услуг, но базовые блага — еда, питье, воздух, энергия, готовая одежда, жилая площадь, исторически существовавшие развлечения и гигантские грузовики — бесплатны. Подразумеваемый социальный контракт требует, что в обмен на доступ к вышеперечисленному Вы не нарушаете определенные законы.
Если Вы предпочитаете отменить этот социальный контракт, примите во внимание, что другие миры могут использовать Экономику 2.0. или последующие выпуски. Эти системы распределения благ более эффективны, а следовательно, располагают большими богатствами, чем Экономика 1.0., но истинное участие в Экономике 2.0. возможно только после обесчеловечивающей когнитивной хирургии. Несмотря на то, что в абсолютных величинах общество, в которое Вы попали, богаче, чем все, о чем вы слышали, оно является обездоленными задворками в сравнении с соседями.
— Действия, которых следует избегать
Большое количество действий, считавшихся преступлениями в других сообществах, являются легальными в этом. Здесь разрешены: акты поклонения, секса, жестокости, общения и торговли с любыми разумными существами любого вида, способными давать согласие и имеющими соответствующие способности [формулировки понятий см. в дополнительных мемплексах «согласие», «способность»], преследования искусства и многое другое, если конкретное действие не противоречит списку запретов, приведенных ниже.
Некоторые действия могли являться легальными в Вашем родном обществе, но запрещены здесь. Это включает в себя: намеренное лишение воли и голоса [см. Рабство], вмешательство в отсутствие согласия [см. младшие, их легальный статус], образование обществ с ограниченной ответственностью [см. сингулярность], вторжение в защищаемую собственность [см. Слизень; схемы когнитивных пирамид; взлом мозга; Томпсоновский взлом].
Некоторые действия могут быть незнакомы Вам, но должны быть здесь упомянуты, так как крайне противозаконны и настоятельно не рекомендуются к осуществлению. В первую очередь, это включает в себя: владение ядерным оружием, владение неограниченными автономными репликаторами [см. серая слизь], принудительную ассимиляцию [см. борганизм; агрессивность], принудительный останов тьюринг-эквивалентных лиц [см. Василиски], и прикладную теологическую инженерию [см. игры с огнем].
Некоторые действия, более или менее знакомые Вам, являются глупыми и не рекомендуются к осуществлению ради Вашей безопасности, хотя они и не считаются серьезным нарушением закона. В качестве примеров приведем: предоставление доступа к вашему банковскому счету сыну министра финансов Нигерии, покупку имен и прав на мосты, небоскребы, космические средства, планеты и другие материальные активы; убийство; продажу собственной личности, а так же — вступление в финансовые соглашения с сущностями, участвующими в Экономике 2.0. или выше.
— Что Вы, вероятно, пожелаете сделать как можно скорее:
Большое количество материальных средств, которые Вы можете счесть жизненно необходимыми, находятся в свободном доступе — просто обратитесь к Городу, и он вырастит для Вас одежду, дом, еду и любые другие необходимые артефакты. Обратите, однако, внимание, на необходимые ограничения категорий, входящих в библиотеку публичного доступа. Она не содержит предметов, в данный момент составляющих моду, или все еще защищенных авторским правом. Также город не обеспечит Вас репликаторами, оружием, сексуальными фаворитами, рабами или зомби.
Вам рекомендуется зарегистрироваться в качестве гражданина как можно быстрее. Если смерть прообраза, ресимуляцией которого Вы являетесь, подтверждена, Вы можете, согласно закону, принять его имя, но не их собственность, их соглашения и родственные связи. Регистрация состоится, если попросить Город об этом. Данный процесс безболезненный и обычно завершается в течение четырех часов. До тех пор, пока вы не зарегистрировались, ваш статус как разумного существа может быть поставлен под вопрос. Способность отдать запрос о гражданстве является одним из легальных тестов на разумность, и неспособность к этому может поставить Вас в противоречие с правилами. Вы можете по собственной воле отозвать гражданство в любой момент — это может быть желательно в случае эмиграции в другие сообщества.
В то время, как многие вещи бесплатны, весьма вероятно, Вы не обладаете пригодными для трудоустройства навыками, и таким образом, способами заработать деньги на приобретение платных вещей. В последнее столетие темп изменений был таков, что сделал практически все, чему Вы могли выучиться, устаревшим. [см. сингулярность]. Вместе с тем, поскольку темп изменений все еще остается очень быстрым, большинство предприятий, компаний и организаций предлагают обучение в процессе работы или образовательные ссуды.
Ваша способность обучаться зависит от способности усваивать информацию в том виде, в котором она предлагается. Для создания прямой связи между мозгом и окружающими его интеллектуальными машинами здесь применяются импланты. Базовый набор имплантов предоставляется Городом по запросу. [см. безопасность имплантов; фильтры и защита; органические компоненты].
Если Вы были только что воссозданы, скорее всего Вы здоровы и будете оставаться здоровыми в течение некоторого времени. Большинство болезней излечимы, а в случае неизлечимой болезни или травмы, Вы можете за некоторый взнос получить новое тело. В случае убийства взнос будет взыскан с убийцы. Если у вас имеются ранее существовавшие болезни или ограничения, обратитесь к Городу.
Сообщество Города — агорическая равновесная гражданская демократия с конституцией ограниченной ответственности. В настоящий момент исполнительным органом является ограниченно богоподобный разум, избравший для себя общение с человечески-эквивалентными разумами. Эта сущность общеизвестна как «Хеллоу Китти», «Прекрасная Кошка» или Айнеко, и может являться в виде разнообразных физических аватаров, если для контакта требуется материальное воплощение. (Перед приходом Хеллоу Китти Город использовал различные экспертные системы, спроектированные человеком и работавшие почти удовлетворительно).
Целью Города является поддержание среды обитания и общения человечески-эквивалентных разумов и действия по сохранению ее перед внешней угрозой. Граждане поощряются к участию в текущих политических процессах, на которых определяются эти действия. Граждане также имеют долг служить в коллегиях (в том числе в сенате) и защищать Город в случае призыва.
— Куда обратиться за дополнительной информацией:
До тех пор, пока Вы не зарегистрировались как Гражданин и не получили стандартный набор имплантов, по всем вопросам следует обращаться к Городу. Когда Вы научитесь обращаться с имплантами, Вам не понадобится задавать этот вопрос.
* * *
Добро пожаловать в девятое десятилетие — момент Сингулярности плюс одна гигасекунда. (А может быть, больше? Никто уже не берется обсуждать Сингулярность. Когда она была создана? И была ли создана вообще?) Человеческое население Солнечной системы составляет шесть миллиардов единиц, а по другому счету — и все шестьдесят, если считать людьми также и субъединицы разветвленных векторов состояния послелюдей, и ресимулянтов мертвых фенотипов, которых выращивают в своих шрёдингеровых ящиках Зловредные Отпрыски. Большая часть физически воплощенных все еще живет на Земле, но несколько миллионов уже переселились в города-кувшинки, плавающие в верхней атмосфере Сатурна — с внутренней планеты сложно не увидеть знамения грядущего. Тень Матрешки Дайсона простерлась на небеса Земли, и вызвала массивный коллапс фотосинтетической биомассы — растения, голодающие в отсутствие коротковолновой составляющей, увядают под зловещим багрянцем переизлученного света. У всех обладателей человечески-эквивалентных сознаний, еще сохранивших здравый смысл, на уме только одно — скоро З.О. соберутся переработать Землю, чтобы заполнить пробел в концентрических оболочках нанокомпьютеров и добыть себе больше ресурсов, и надо поскорее убираться с их дороги.
Во времена седьмой декады вычислительная мощность Солнечной системы взлетела опять. Нанопроцессоры, в которые превращено больше половины доступной планетарной массы внутренней системы, связала сеть квантово-запутанных вычислений, настолько плотная, что один грамм современной умной материи теперь способен воспроизвести все возможные варианты жизни одного человека всего за несколько минут. Пришествие Слизня перевернуло прежние взаимоотношения с ног на голову — сама Экономика 2.0. встала перед угрозой устаревания и была принуждена мутировать в бешеную гонку на выживание. От нее осталось только название — простое обозначение, которым примитивный человечески-эквивалентный разум называет взаимодействия за пределом своего понимания.
Новейшее поколение послечеловеческих сущностей не проявляет столь явной враждебности к людям, как поколения пятидесятых и семидесятых, но оно гораздо более непостижимо. К числу их дел, понятных людям менее прочих, относится исследование фазового пространства всего опыта, возможного для человека — Зловредные Отпрыски ведут его с непостижимым упорством, шаг за шагом двигаясь от известного к неизвестному. Может быть, когда-то недавно они закинулись дозой типлеритской ереси, а может быть — что угодно еще, но выгрузки ресимулянтов ровным потоком льются из орбитальных ретрансляторов у Титана. За Вознесением Зануд последовало Воскрешение Совершенно Сбитых С Толку. Вот только они — не совсем воскрешенные, а симуляции, основанные на задокументированной истории их прообразов. Перепуганные, как цыплята в загоне, они выстроились на конвейере, ведущем в камнедробилку будущего, не имея с собой ничего, кроме лоскутного одеяла обрывочных воспоминаний.
Сирхан аль-Кхурасани презирает их отвлеченным презрением антиквара, увидевшего ловкую, но совершенно очевидную подделку. Но Сирхан еще юн, и презрения у него куда больше того количества, которому можно найти есть годное применение. А что делать? Это удобная отдушина для неудовлетворения. Много что не удовлетворяет его — взять хотя бы его семью, время от времени совершенно нефункциональную, скопление старых звезд, вокруг которых болтается по хаотическим траекториям энтузиазма и отвращения его планета.
Сирхан воображает себя философом-историком сингулярного века, летописцем непостижимого — и это было бы весьма неплохо, вот только все самые большие его прозрения исходят от Айнеко. Он то подлизывается к своей матери, которая сейчас стала настоящим маяком сообщества беженцев, то гневается на нее. Он то чтит отца, который недавно стал набирать силу как патриарх в движении Консервациониста, то пытается избежать его воли. Он тайно восхищался своим дедом Манфредом (хоть и немного обижался на него, но это не важно), но когда тот внезапно вернулся во плоти, планы Сирхана пришли в сумятицу. Он прислушивается к своей неродной бабушке Аннетт — она после многих лет, проведенных в теле обезьяны, тоже решила реинкарнировать в своем почти оригинальном теле 2020-х, и кажется, теперь видит в нем что-то вроде личного проекта.
И все они мало чем могут ему помочь прямо сейчас. Его мать занята предвыборной кампанией, призывающей поставить мир на уши, Аннетт помогает ей вести ее кампанию, дед пытается убедить его доверить беглому омару все, что ему дорого, а кошка избегает его и вообще ведет себя очень по-кошачьи.
Чего и говорить, непростая семейка.
* * *
Они перенесли имперский Брюссель на Сатурн целиком. Они построили карту десятков мегатонн зданий с нанометровым разрешением, и отправили ее во внешнюю тьму, чтобы там, на дне гравиколодца, перевоплотить на колонии-кувшинке. Более того, скоро за Брюсселем последует и вся остальная поверхность Земли, и поплывет с плотами-колониями по стратосфере гиганта, как яблочная кожура. А потом Зловредные Отпрыски вырежут из планеты сердцевину, и переработают ее всю в облако новоиспеченных квантовых компьютеров, чтобы присоединить ее материю к разрастающемуся мозгу-матрешке.
Из-за состязания за ресурсы в планирующем алгоритме фестиваля — а может, это просто замысловатая шутка — Брюссель теперь начинается сразу по ту сторону алмазной стенки пузыря, в котором разместился Бостонский Музей Наук, всего в километре лета почтового голубя. Так что, когда настало время отмечать день рождения (или именины? Кто знает, как называть этот праздник на синтетической поверхности Сатурна…), Амбер решила вытащить людей в свет ярких огней большого города.
В этот раз она дает весьма особенную вечеринку. Прислушиваясь к мудрому настоянию Аннетт, она арендовала ресторан Атомиум, и пригласила на событие целое толпу гостей. В какой-то мере это семейный загул — Аннетт обещала ей, что устроит сюрприз — но в ничуть не меньшей мере и деловая встреча — представление своей кандидатуры, публичный ход, имеющий целью рассчитать траекторию входа Амбер в главный поток политики человеческой системы, и попробовать воду.
Не то, чтобы Сирхану хотелось присутствовать там — у него есть куда более важные дела. В первую очередь, конечно — продолжающаяся работа над сортировкой воспоминаний Айнеко о путешествии Выездного Цирка. Также он занят сравнительным анализом серии интервью с ресимулированными логическими позитивистами из английского Оксфорда (с теми из них, кто не впали в тотальный ступор, надежно узнав, что все их векторы состояния — члены множества всех множеств, которые не содержат самих себя[193]), и все это — в свободное время от попыток как следует сформулировать и обосновать свое чувство, что сеть маршрутизаторов — всего лишь случайность, один из маленьких выкрутасов эволюции, а «внеземной интеллект» — это оксюморон.
Но Тетя Нетти крепче сжимает его руку и обещает, что если он пойдет на вечеринку, он, возможно, успеет на сюрприз. И нет, он не станет сожалеть о своей роли мухи на стене на предстоящей встрече Манфреда и Аннетт, ведь его ждет самый лучший чай из всего, что сделано в Китае.
Сирхан подходит к куполу из нержавеющей стали, скрывающему вход в Атомиум, и ждет лифта, встав в очередь за стайкой молодо выглядящих женщин. Худощавые красотки шуршат коктейльными платьями и красуются тиарами из немого кино 1920-х (Аннетт объявила темой вечеринки век элегантности, прекрасно зная, что это вынудит Амбер сосредоточиться на публичном облике), но мысли Сирхана где-то еще. Часть их занята параллельными интервью с ресимулированными философами (о, это замогильное «о чем невозможно говорить, о том следует молчать»!), часть — гоняет ремонтных ботов по трубам и воздушным рециркуляторам в музее, а сам он обсуждает с Айнеко результаты наблюдений инопланетного артефакта на орбите у Хендай +4904/-56 — и то, что остается, заботится о социальном присутствии не больше, чем выжатый лимон.
Лифт приходит, и пассажиры набиваются в него толпой. Сирхан оказывается зажатым в одном углу между пузырем светских смешков и клубом ароматического дыма, испущенным несуразной формы сигаретным мундштуком слоновой кости, и лифт взмывает на шестьдесят метров вверх, к смотровой площадке наверху Атомиума. Это десятиметровый металлический шар, соединенный спиральными лестницами и эскалаторами с четырьмя другими сферами, своими соседями по гигантской объемно-центрированной кубической ячейке, и когда-то она была центральным предметом экспозиции Мировой Ярмарки-1958. В отличие от большей части остального Брюсселя, Атомиум состоит из исходных атомов — из оригинального сплава, прокатанного и формованного еще в докосмическую эпоху — и он был за баснословную цену отправлен на Сатурн целиком. Лифт останавливается с легким толчком. «Ох, вы же меня простите?» — пищит одна из любительниц веселья, не удержавшись на ногах и опираясь на Сирхана.
Он моргает, краем глаза заметив ее черную копну волос и искусно наведенный вокруг глаз хроматофорный макияж. «Не за что». Где-то на фоне его сознания кошка нудит о незаинтересованности членов команды Выездного Цирка в кошачьих попытках декомпилировать их инопланетного попутчика, Слизня, и Сирхан чувствует отчаянное стремление понять, что же там происходило. Здесь есть ключ к пониманию страстей и слабостей его почти-матери, он чувствует, что в грядущем это окажется важным — и как же бессовестно его отвлекают!
Он обходит стороной стайку расфуфыренных девочек и спускается на первую палубу в нижней половинке сферы. Официант, успокаивающий взгляд своей человекоподобностью, подает ему фруктовый коктейль, и Сирхан идет к ряду треугольных окон, за которыми открывается вид на Американский Павильон и Деревню Мира. Металлические стены и поддерживающие их фермы, выкрашенные в бирюзовый цвет, выглядят как новые, но древний оконный плексиглас помутнел от времени. Внизу еле видны модели — отходящий от пирса океанский лайнер-атомоход в масштабе один к десяти, а рядом — гигантский гидроплан с восемью двигателями. «Они даже не поинтересовались, пытался ли Слизень отображать себя на человекосовместимые пространства на борту корабля» — брюзжит на него Айнеко. «В общем-то, я и не ждала от них участия, но черт возьми! Твоя матушка слишком доверчива, парень».
«Но ты ведь следила за всем?» бормочет ей отражение Сирхана. В ответ раздражительная метакошка снова заводится и пускается в долгую и отвлеченную речь о ненадежности финансовых инструментов, удовлетворяющих Экономике 2.0. Вместо классических денег как единственного уровня посредования, и опционных торгов в качестве сетей множественного посредования, в Экономике 2.0. наличествует какая-то невероятно вычурная объектно-связанная система, узнает Сирхан. Она основана на параметризованных желаниях и субъективных эмпирических ценностях участников, и в тех случаях, когда кошке не все равно, это делает все основанные на этом транзакции изначально ненадежными.
Поэтому ты и торчишь тут с нами, обезьянами, цинично отмечает Сирхан-прайм. Он генерирует отражение-Элизу, которое продолжает поддакивать кошке, а сам обращает свое внимание на вечеринку.
В Атомиуме душно. Неудивительно, ведь здесь тусуется человек тридцать, не считая официантов. Звучит музыка — несколько локальных широковещательных каналов работают на всю катушку, синхронизируя стиль с перепадами настроения гуляющих, и из динамиков льется хардкор-техно, вальсы, рага…
«Ну как вам вечер, народ?» Сирхан отрывается от интегрирования одного из своих застенчивых философов. Он возвращается к реальности и замечает, что его стакан опустел, а его мать смотрит на него поверх коктейльного бокала с не сулящей спокойствия ухмылкой. В бокале что-то светится, на Амбер — черный бархатный костюм-кэтсьют, обтягивающий ее как вторая кожа, и туфли на высоком каблуке, и она уже заметно пьянеет. По субъективному возрасту она моложе Сирхана — иногда он чувствует, как будто в его жизни появилась необычно мудрая младшая сестра, которая заменила собой исходную мать, оставшуюся дома и погибшую вместе с Империей Кольца десятилетия назад. «Глянь на себя! Что за дело жаться в углу на такой вечеринке? Э, да у тебя стакан пуст. Хочешь вот эту кайпиринью? И пошли, познакомлю тебя кое-с-кем…»
В такие моменты Сирхан диву дается — что же, во имя Юпитера, его отец углядел в этой женщине? (а с другой стороны, в другой мировой линии — в той, из которой вернулась эта ее версия, он и не углядел — что это означает?) «Только если там нет перебродившего виноградного сока» — говорит он смиренно, и позволяет себя увести. Они проходят мимо нескольких очагов болтовни, и мимо печальной с виду гориллы, потягивающей длинный коктейль через соломинку. «Опять твои активисты Акселерациониста?»
«Ну почему же?» Они направляются прямиком к стайке девочек, которых он пытался не замечать в лифте. У них блестят глаза, они жестикулируют сигаретными мундштуками и бокалами с напитками — в общем, втянулись в эту вечеринку начала двадцатого века полностью. «Рита, познакомься с Сирханом, сыном моей другой ветви. Сирхан, это Рита. Она тоже историк. Почему бы вам…»
Темные глаза, подведенные не пудрой и не карандашом, но имплантированными в кожу хроматофорами, черные волосы, ожерелье с огромными жемчужинами, изящное черное платье до пола и легкое смущение на лице сердечком. В другом веке она была бы клоном Одри Хепберн. «Это не вас я встретила в лифте?» Смущение распространяется на щеки и становится заметным.
Сирхан краснеет, не зная, как ответить. Тут кто-то встревает между ними: «О, вы тот самый хранитель, перестроивший докембрийскую галерею в соответствии с телеологическим наследием? Знаете…» Нарушитель высок, самоуверен, и блондинист. Сирхан понимает, что терпеть ее не может, только увидев, как она размахивает пальцем.
К его удивлению, Рита-историк сердито поворачивается к ней. «О, Марисса, заткнись наконец. Это вечеринка, а ты весь вечер, как заноза».
«Ничего» — выдавливает он. В этот момент что-то на краю его сознания заставляет поддакивающую куклу-отражение, слушающее кошку, выпрямиться и сбросить целую кучу свежей памяти в главный поток. Что-то очень важное, что-то о Зловредных Отпрысках, отправляющих звездолет к маршрутизатору и собирающихся притащить оттуда что-то к себе обратно в логово — но люди вокруг поглощают столько внимания, что ему приходится отложить это «на потом».
«Нет, чего» — заявляет Рита. Она показывает пальцем на нарушительницу, которая с явно самоутверждающимися интонациями говорит что-то о неверности телеологических интерпретаций. «Пыщь! Уфф. О чем мы?..»
Сирхан моргает. Почему-то все вокруг, кроме него, теперь не замечать эту несносную Мариссу. «А что сейчас произошло?» — осторожно спрашивает он.
«Я ее нуллифицировала. Только не говори, что еще не установил Супер-Пыщь? Держи». Рита кидает ему копию идеи из местного хранилища. Он осторожно исследует ее, и генерирует пару специализированных оракулов Тьюринга — проверить на возможности зависания. Похоже, это что-то вроде приложения для зрительной коры, который имеет доступ к базе эйген-лиц, и субсистему подключения к зоне Брока. «Ставь и наслаждайся. Вечеринки без тёрок!»
«Не знал о том, что…» Сирхан умолкает — он загружает модуль. (Параллельно с этим на краю его сознания кошка что-то несет про модули бога, про метастатическую сцепленность, и про то, как сложно выращивать личности на заказ, а его частное глубокомысленно кивает каждый раз, когда она делает паузу). В поле его зрения появляется что-то вроде внутреннего века, и опускается на глаза. Он оглядывается. Один угол палубы занимает что-то вроде расплывчатой капли, издающей раздражающее жужжание. Его мать, похоже, о чем-то оживленно разговаривает с каплей. «А это хорошая штука…»
«О да, на таких встречах помогает просто безмерно». Тут Рита поражает его, взяв его за руку и ведя к официанту. Он видит, как ее сигаретный мундштук сжимается, уплотняется и превращается в легкое утолщением у запястья ее театральных перчаток. «Прости за отдавленную ногу — я была тогда несколько перегружена. Амбер Макс — действительно твоя мать?»
«Не совсем. Она не эйген-мать» — мямлит он. «Это реинкарнация версии, которая отправилась к Хендай +4904/-56 на борту Выездного Цирка. Она вышла замуж за франко-алжирского аналитика афер вместо моего отца, хотя по-моему, пару лет назад они уже развелись. Моя настоящая мать вышла замуж за имама, но они оба погибли от последствий Экономики 2.0.» Рита, кажется, ведет его к тому же окну, откуда Амбер утащила его ранее. «Зачем ты спрашиваешь?»
«Потому что тебе, похоже, неприятна простая болтовня» — тихо говорит Рита — «…и тебе не слишком хорошо посреди толпы. Да, скажи, а это ты осуществил то потрясающее вскрытие когнитивной карты Витгенштейна? Той самой, с превербальной Гёделевой последовательностью?»
«На самом деле…» Он прокашливается. «Ты считаешь его потрясающим?» Вдруг, подчиняясь порыву, он отщепляет отражение, чтобы идентифицировать личность этой Риты, разузнать, кто она, и чего она хочет. Разузнавать о ком-то больше, чем можно узнать и просто так, в обычной болтовне, обыкновенно не стоит усилий. Но похоже, она неплохо знакома с его работами. Почему? И вот уже три его версии поедают ресурсы со скоростью реального времени — вместе с тем Сирханом, который болтает с Айнеко. Если продолжать и дальше так ветвиться, можно влезть в бытийный долг.
«Думаю, да…» говорит она. У стены стоит скамейка, и вдруг оказывается, что они сидят на ней рядом друг с другом. Это не опасно мы не в личном пространстве и даже не рядом, чопорно говорит он сам себе. Но он глядит на нее, улыбающуюся ему, чуть наклонившую голову, и раскрывшую губы, и на миг сквозь него проносится головокружительное осознание некоей вероятности. Что если она собирается отбросить все приличия? Как непристойно! Сирхан верит в достоинство и сдержанность. «Я очень увлекалась этим». Она протягивает ему еще один сгусток динамической памяти. Там — детальная критика его анализа матриофобии Виттгенштейна в контексте гендерно-дифференцированных языковых конструкций и общества Вены девятнадцатого века, и там — некоторая гипотеза, которая вызывает у Сирхана негодование. У него перехватывает дыхание: там предполагается, что он сам, а не кто угодно еще, мог разделить искаженные представления Витгенштейна. Да что это за гипотезы такие?! «Что ты про это думаешь?» — спрашивает она с ухмылкой чертовки.
«Э-э-гхе-кхе…м-м-м». Сирхан пытается достать проглоченный язык обратно. Рита, шурша платьем, забрасывает ногу на ногу. «Я… Я должен сказать, что… Ах-х!» Он снова проглатывает язык, поскольку в этот самый момент его частные воссоединяются, и сбрасывают в его память образы определенно порнографического содержания. Ловушка!! — вопят они. Груди, бедра и лобок — как он не в силах не заметить, гладко выбритый… Картины горячей и дикой страсти ширятся и застят его внутренний взор. …Матушка пытается сделать нас столь же распущенными как и она сама!.. Оказывается, одно из его когнитивных отражений только что провело несколько секунд сетевого времени (и несколько месяцев субъективного) с одним из ее отражений, решив, что раз у нее настолько интересные исследовательские идеи, можно закрыть глаза на то, что она — пробивная западная женщина, и ничем себя не стесняет. Он помнит, как хорошо проснуться в одной постели с этой женщиной, которую он почти не знает, спустя почти год супружеской жизни. «Что это??» — выпаливает он, чувствуя, как отчаянно горят уши и жмет одежда.
«Просто размышляю о возможностях. Мы могли бы многое сделать вместе». Она обвивает руку вокруг его плеч и нежно притягивает к себе. «Давай посмотрим, что мы можем вместе?»
«Но… Но…» Сирхан дымится. «Она что предлагает обычный секс?» — гадает он, жутко смущенный тем, что неспособен прочесть ее знаки. «Что ты хочешь?» — спрашивает он.
«Знаешь ли ты, что Супер-Пыщь способен на большее, чем просто нуллифицировать зануд на вечеринке?» — шепчет она на его ухо. «Если захочешь, мы оба можем прямо сейчас стать невидимками. Он здорово подходит для личных встреч — и много для чего еще. Мы можем замечательно работать вместе, наши отражения так хорошо сошлись…»
Сирхан вскакивает, и его щеки горят. «Нет уж, спасибо!» — выпаливает он, жутко злой на самого себя. «Счастливо…» Все остальные его версии, отвлеченные от своих дел из-за затопившей основной поток эмоциональной перегрузки, бормочут что-то о непристойностях. Он снова смотрит на нее — на ее лице явственно отражается причиненная боль — и происходит короткое замыкание. Нуллификатор разряжается, заставляя его собственный мозг смазать ее очертания в неясное черное пятно на стене, он разворачивается и идет прочь, кипя от гнева на собственную матушку, которая оказалась настолько бесчестной по отношению к нему, что заставила его увидеть собственное лицо в водовороте плотской страсти.
* * *
Тем временем в одной из нижних сфер, выложив стены серебристо-синими изолирующими подушками и скрепив их вместе скотчем, собрались активисты и подвижники Акселерациониста, и обсужают свои планы создания мировой силы, способной на распространение с релятивистскими скоростями.
«Мы не можем опередить все, что угодно. Например, коллапс ложного вакуума» — настаивает Манфред, слегка потерявший координацию движений и проглатывающий слоги после своего первого стакана фруктового пунша почти за двадцать лет. Его тело молодо, оно еще почти лишено волос и прочих характерных черт, и он оставил, наконец, свой старый фетиш «имплантам — нет!» в угоду массиву интерфейсов. Теперь все процессы экзокортекса, которым раньше приходилось работать на внешних машинах Тьюринга из пассивной материи, наконец смогли перебраться внутрь. Он не теряет свое собственное чувство стиля, оставаясь единственным в зале, кто не носит какую-нибудь разновидность вечернего костюма или классического вечернего платья. «Сцепленный обмен через маршрутизаторы — это очень хорошо, но он не позволит нам уйти от самой Вселенной. У сети найдется край — любой фазовый переход нас рано или поздно настигнет. Где мы тогда окажемся, Самена?»
«Этого я не отрицаю». Женщина в зеленом и золотистом сари, украшенном золотом и природными алмазами в количестве, способном составить выкуп для средневекового махараджи, задумчиво кивает. «Но пока этого не случилось. И у нас есть некоторые свидетельства, что сверхчеловеческие интеллекты резвились по всей Вселенной уже миллиарды лет — можно поспорить, наихудший вариант маловероятен. А что касается окрестностей, мы не знаем, зачем нужны маршрутизаторы, и кто их построил. И пока мы этого не узнаем…» Она пожимает плечами. «Не хочу никого обидеть, но вы помните, что произошло последний раз, когда их кто-то попробовал испытать?»
«Что произошло, то не поменяешь. А Зловредные Отпрыски, если верно то, о чем я слышал, совсем не так плохо относятся к идее использования маршрутизаторов, как хотелось бы верить нам, старомодным послелюдям». Манфред хмурится, пытаясь припомнить какой-то полузабытый анекдот. Он экспериментировал с новым алгоритмом сжатия данных, чтобы совладать с последствиями своей старой привычки мнемонического барахольщика, и иногда ему кажется, что вся вселенная зависла на кончике его языка и никак не может сорваться. «Итак. Похоже, мы совершенно согласны, что нам надо больше разузнать о том, что вообще происходит, и выяснить, чем они там занимаются. Мы знаем, что некоторые анизотропии космического фона вызваны сбросовым теплом от вычислительных процессов масштабом в миллионы световых лет. Для этого нужна здоровая межзвездная цивилизация — и они, похоже, не попали в ту же мышеловку, где оказались наши местные К2[194]. И мы имеем тревожные слухи о З.О., пытающихся влезть своими лапами в структуру пространства-времени и обойти предел Бекенштейна[195]. Если даже З.О. уже за это взялись, то чуваки там, в суперкластере, наверняка уже знают все ответы. И лучший способ выяснить, что происходит — пойти туда, разыскать кого-нибудь, вызывающего доверие, и поговорить. Можем мы хотя бы согласиться с этим?»
«Не факт». Глаза Самены сверкают весельем. «Все зависит от того, веришь ли ты, что эти цивилизации там существуют. Да-да, знаю, кто-то мне сейчас напомнит про картинки с камер глубокого поля, которые так же стары, как это хлипкое хрустальное-гадальное зеркало Хаббла из конца двадцатого, но надежных свидетельств у нас не имеется. Что-то об эффекте Казимира и рождении пар частиц, и о вращающихся кружках с гелием-3 — да; о том, что сборище инопланетных цивилизаций пытается вызвать коллапс ложного вакуума и уничтожить Вселенную — нет». Она понижает голос. «Дорогой Мэнни, во всяком случае — доказательств недостаточно, чтобы убедить большинство. Я знаю, что тебя это удивляет, но не каждый является послечеловеческим неофилом, меняющим тела как перчатки и считающим хорошей идеей для творческого отпуска провести двадцать лет в односвязанной голубиной стае, чтобы доказать и проверить тезис Оракула Тьюринга…»
«Ну да, не всех заботит далекое будущее» — отвечает Манфред. «И все-таки это важно! Не так важно, будем мы жить или умрем. Это дело малое. Главный вопрос в том, сохраняется ли информация внутри нашего светового конуса, или наше существование ничего не значит, потому что мы застряли в среде, допускающей потерю! Мне просто стыдно принадлежать биологическому виду, настолько обделенному интересом к собственному будущему, даже в те моменты, когда оно касается всех и лично каждого из нас. Я говорю о том, что если может настать такое время, когда никто и ничто не будет нас помнить, что тогда…»
«Манфред?»
Он прерывается на середине фразы и застывает с разинутым ртом.
Это Амбер, в черном кэтсьюте, с бокалом коктейля в руке. На ее лице растерянность и раскрытая уязвимость, заставляющая отвести взгляд. Синяя жидкость чуть не выплескивается через край от резкой остановки, и бокал едва успевает удлиниться, чтобы не дать ей покинуть бокал. За ее спиной стоит Аннетт, и светится улыбкой глубокого удовлетворения.
«Вы…» Амбер запинается. Ее щека подергивается: это фрагменты ее сознания несутся наружу из ее черепа и обратно, запрашивая внешние источники информации. «Вы в самом деле??…»
Под ее рукой спешно материализуется облачко, и мягко принимает выскользнувший из пальцев бокал.
«Ух…» Манфред глядит на нее, полностью потеряв дар речи. «Я, э-м-м, ну да…» Тут он смотрит вниз. «Прости. Давай я тебе еще налью».
«Ну почему меня никто не предупредил?» — жалуется Амбер.
«Мы подумали, ты воспользуешься хорошим советом» — Аннетт прерывает неловкую тишину. «Ну, и воссоединение семьи. Мы так и задумали его сюрпризом».
«Сюрпризом…» — озадаченно говорит Амбер. «Могла бы и сказать».
«А ты выше, чем я думал» — неожиданно говорит Манфред. «В нечеловеческих глазах люди смотрятся по-другому».
«Да?» Она глядит на него, он слегка поворачивает голову, и они смотрят друг другу в глаза. Это — исторический момент, и Аннетт записывает его на мемоалмаз со всех ракурсов. Маленький секрет семьи заключался в том, что Амбер никогда не встречалась со своим отцом — во всяком случае — не в биопространстве лицом к лицу. Она родилась, а точнее, была извлечена из дьюара с жидким азотом спустя годы после развода Манфреда и Памелы. И сейчас они в первый раз видят лица друг друга без электронного посредства. И хоть на бизнес-уровне они уже говорили друг другу все, что нужно было сказать, семейные отношения антропоидов — совсем другое дело. Они все еще остаются очень связаны с языком тела и с феромонами. «Как долго ты уже тут и с нами?» — говорит она, пытаясь скрыть потрясение.
«Часов шесть». Манфред выдавливает смешок сожаления — не получается как следует рассмотреть на нее, будучи человеком, а не голубями. «Пошли, возьмем тебе еще коктейль и все обсудим?»
«Давай». Амбер глубоко вздыхает и бросает на Аннетт буравящий взгляд. «Ты все устроила, ты и разгребай…».
Аннетт просто стоит и улыбается своему достижению и вызванному им смущению.
* * *
Холодный рассвет застает Сирхана в его кабинете — сердитым, трезвым, и готовым поколотить любого, кто войдет в дверь. Его кабинет имеет десять метров в ширину, пол из полированного мрамора и потолок с окнами и замысловатой лепниной. Посреди пола абстрактными побегами брокколи прорастает план прохождения его текущего проекта — фрактально делящиеся ветви, обхватывающие самыми маленькими отростками узлы с флажками. Сирхан расхаживает вдоль плана, и приближает движениями глаз отдельные места, чтобы можно было прочесть подписи. Но внимание его не сфокусировано. Его переполняет волнение и неопределенность, и он пытается выяснить, кто виноват. Вот почему первое, что приходит ему на ум, когда дверь распахивается — это вскочить и накричать, но он останавливается. «Чего тебе нужно?» — вопрошает он.
«Пару слов, если можно?» Аннетт отвлеченно глядит куда-то в сторону. «Это твой проект?»
«Да» — говорит он ледяным голосом, стирая прохождение взмахом руки. «Чего тебе нужно?»
«Я не знаю, с чего начать». Аннетт молчит. На мгновение на ее лице проступает усталость, невыразимая никакими словами. Сирхан начинает сомневаться — а не пытается ли он распространить вину слишком далеко? Эта девяносто-с-лишним-летняя француженка, давняя любовь всей разбросанной жизни Манфреда — последний человек, который стал бы им манипулировать. И уж точно — не таким неприятным и затрагивающим личное способом. И все-таки, ни в чем нельзя быть уверенным. Семьи — странные механизмы. Нынешние версии его отца и матери — далеко не те люди, которые прогнали его растущий мозг через пару дюжин альтернативных жизней еще до того, как ему исполнилось десять — но нельзя закрывать глаза на их влияние. Как и на то, что они могут воспользоваться помощью тети Нетти, чтобы оттрахать его мозг. «Нам надо поговорить о твоей матери» — говорит она.
«Нам надо… Надо нам?» Сирхан разглядывает внезапно образовавшуюся в комнате пустоту, как от вырванного зуба. Отсутствие говорит сколько же, сколько и присутствие. Он щелкает пальцами, и за его спиной материализуется замысловато украшенная скамейка из прозрачного синеватого роботумана. Он садится, а Аннетт пусть делает, чего хочет.
«Oui». Она засовывает руки в карманы рабочего комбинезона — очень далекого от ее обычного стиля — и прислоняется к стене. С виду она так молода, как будто всю свою жизнь носилась по галактике на скорости в «три девятки» от световой, но в ее позе чувствуется древняя усталость и тяжесть целых миров. «Твоя мать за огромную работу взялась, и сделана эта работа быть должна. Ты, со своим хранилищем архивов, еще годы назад согласился с этим. Теперь проложить делу путь наружу она пытается, и затем кампания нужна, чтобы выбор перед избирателями вынести, как нам лучше всего целую цивилизацию перенести. Я спрашиваю тебя, почему препятстсвуешь ты ей?»
Сирхан пытается совладать со своей челюстью. Ему хочется плюнуть. «Почему?» — бросает он обратно.
«Да. Почему?» Аннетт сдается, и наколдовывает себе стул из запасов роботумана, вихрем вращающегося под потолком. Она садится и рассматривает Сирхана. «Это вопрос».
«Я ничего не имею против ее политических махинаций» — напряженно отвечает Сирхан. «Но ее незваное вторжение в мою личную жизнь…»
«Какое вторжение?»
Он смотрит непонимающе. «Это вопрос?» Некоторое время он молчит. «Посылать эту распутницу ко мне прошлой ночью…»
Аннетт смотрит еще пристальнее. «Кого? О ком ты говоришь?»
«Эту, эту бесстыжую женщину!» — выплевывает Сирхан. «С чего она взяла, что может… Если это отец решил посводничать, он настолько ошибается, что…»
Аннетт качает головой. «Ты с ума сошел? Твоя мать всего лишь хотела, чтобы ты познакомился с ее выборной командой, чтобы присоединился к планированию программы. Твоего отца вообще нет на планете. А ты так сорвался. Ты очень, очень расстроил Риту, ты знаешь об этом? Рита — наш самый лучший специалист в составлении материалов и поддержании веры… И ты ее расстроил до слез. Что с тобой не так?»
«Я…» — запинается Сирхан. «Она — кто?» — спрашивает он с пересохшим ртом. «Я думал…» Он умолкает. Ему совсем не хочется говорить то, о чем он подумал. Эта нахальная девка, эта распутница… Это — участник предвыборной кампании его матери? А вовсе не плана по его растлению? Что, если все это — чудовищное недопонимание?
«Я думаю, тебе необходимо перед кое-кем извиниться» — прохладным голосом говорит Аннетт, вставая. У Сирхана голова кружится. В дюжине окон внутреннего взора прокручиваются записи с вечеринки с точки зрения остальных присутствовавших, и он поражается увиденному. Настолько, что даже стены вокруг мерцают от ужасающей неловкости. Аннетт удостаивает его чуть презрительным взглядом. «Когда сможешь ты с женщиной, как с человеком вести себя, тогда говорить снова сможем мы. До тех пор». Она встает и идет из комнаты, оставляя его наедине среди осколков разбитого вдребезги гнева. Пораженный и оцепенелый, он пытается снова сосредоточиться на своем проекте. «Это действительно был я? Неужели со стороны я выглядел так?» А план-древо медленно вращается перед ним, широко раскинув обнаженные ветви, готовые наполниться плодами-узлами инопланетной межзвездной сети, как только он сумеет убедить Айнеко вложиться и устроить ему путешествие во тьму с обходом в глубину.
* * *
Был когда-то Манфред стаей голубей. Он рассеял свой экзокортекс по множеству птичьих мозгов, клевавших себе яркие факты и испражнявшихся полупереваренными выводами. Переход обратно в человеческую форму сопровождается неизъяснимо странными ощущениями (даже с отключенным секс-драйвером, который проще просто обесточить, покуда он еще не привык, что у него лишь одно тело). Это — не только постоянная боль в шее из-за попыток посмотреть левым глазом через правое плечо. Манфред потерял привычку генерировать поисковые потоки, чтобы расспросить базу данных или робокуста, и теперь вместо этого просто пытается разлететься во всех направлениях, что обычно заканчивается падением навзничь.
Но сейчас это не досаждает. Манфред удобно уселся за потускневшим деревянным столом в пивной веранде бара, поднятого откуда-то, наверное, из Франкфурта, рядом с рукой — литровый стакан соломенного цвета жидкости, а в затылке приятно щекочет успокаивающий шепоток множества ручейков знания. Большая часть его внимания сосредоточена на Аннетт, которая сидит напротив и разглядывает его со смесью заботы и привязанности на чуть нахмуренном лице. Они уже почти треть столетия жили своими жизнями, ведь она тогда решила не выгружаться вместе с ним — но он все еще очень настроен на нее.
«Сделай что-нибудь с этим мальчиком» — сочувственно говорит она. «Еще чуть-чуть, и он крепко расстроит Амбер. А без Амбер у нас появятся сложности».
«Я и с Амбер собираюсь что-нибудь сделать» — парирует Манфред. «В чем был смысл не предупреждать ее, что я иду?»
«Мы хотели сделать это сюрпризом». Аннетт почти дуется. С момента своего перевоплощения он еще не видел ее такой, и в нем пробуждаются теплые воспоминания. Он тянется через стол и берет ее за руку.
«Знаешь, пока я был стаей, у меня не было возможности по достоинству оценивать прелесть людей…» Он поглаживает тыльную сторону ее запястья. Через некоторое время она отстраняется, но медленно. «Я думал, ты справишься со всем этим».
«Со всем этим…» — качает головой Аннетт. «Она же твоя дочь. Помнишь? Слушай, неужели у тебя все участие закончилось?»
«Пока я был птицами?» Манфред наклоняет голову на бок так резко, что в шее опять стреляет. Он морщится. «Наверное, да. Теперь появилось снова, но кажется, она на меня обижена».
«Что возвращает нас к пункту номер один».
«Я бы извинился, но она же решит, что я пытаюсь ей манипулировать». Манфред набирает пиво в рот. «И ведь будет права». В его голосе сквозит грусть. «В это десятилетие с кем ни поведешься, все кувырком. И одиноко».
«Ладно тебе. Не заморачивайся». Аннетт убирает руку. «Рано или поздно устаканится. А пока поработай. Выборные вопросы становятся насущными». Манфред вдруг с уколом чувств осознает, что ее французский акцент, когда-то бывший таким ярким, почти исчез и сменился заатлантическим растягиванием, Он слишком долго не был человеком — дорогие ему люди сильно изменились, пока его не было.
«Хочу — и заморачиваюсь» — говорит он. «Я так и не воспользовался ни одним шансом, чтобы попрощаться с Пэм. С самого того момента в Париже с гангстерами, наверное…» Манфред пожимает плечами. «Пф-ф. Да у меня ностальгия от старости началась».
«Ты не один такой» — тактично говорит Аннетт. «Социальные взаимодействия здесь — минное поле. У людей много, слишком много истории, и нужно пробираться через столько сложностей… При этом — никто не в курсе, что происходит вокруг».
«Вот в чем и беда». Манфред делает хороший глоток Хефевайсена. «На этой планете живут уже шесть миллионов, и население растет как интернет первого поколения. Точно так же поначалу все друг друга знают, но приходит столько новичков, которые ни о чем в сети не ведают, что через пару мегасекунд все по новой, начинай — не хочу. Теперь появляются новые сети, и мы даже не знаем, что они существуют, а потом они прорастают политическими программами и подкапываются под нас. Мы идем против давления времени. Если мы не запустим дело сейчас — то никогда уже не сможем». Он качает головой. «В Брюсселе все было по-другому, да?»
«Да, Брюссель был зрелой системой. Ты нас покинул, и приходилось приглядывать за свихнувшимся от старости Джанни… Но сейчас нам придется куда как более туго».
«Демократия 2.0.» Манфреда передергивает. «Я не уверен в самой уместности голосования в такое время. Предположение, что все люди одинаково важны, сейчас звучит пугающе устаревшим. Ты все-таки думаешь, мы взлетим?»
«Не вижу причин, почему бы и нет. Если Амбер захочет сыграть для нас Принцессу Мира…» Аннетт берет ломтик ливерной колбасы и задумчиво пережевывает его.
«Я думаю, это неработоспособно, как ни крути». Манфред задумывается. «В таких обстоятельствах мне вся эта штука с демократическим участием видится спорной. Мы находимся под непосредственной угрозой, пусть она и долгосрочная — а вся эта культура в опасности превращения в классическую систему национальных государств. Хуже того — в несколько их, наслаивающихся одна на другую, с полным географическим взаимопроникновением и при том — неспособных социально взаимодействовать. Что-то я не думаю, что с такой телегой пытаться править курс — хорошая идея. Будут откалываться куски, можно получить весь набор нежелательных побочных эффектов. Хотя, с другой стороны… Вот если бы мы смогли заручиться достаточной поддержкой и стать первой всеми признанной всепланетной политической системой…»
«Манфред! Ты нужен нам в форме» — неожиданно выдает Аннетт.
«Я? В форме?» Он издает короткий смешок. «У меня бывало по одной идее в секунду. Теперь, наверное, по одной в год. Я же старый меланхоличный курий мозг».
«Ага, но помнишь поговорку? У лисы много идей. У ёжика — одна, но это большая идея».
«Ну и скажи мне, в чем моя большая идея?» Манфред наклоняется вперед, облокотившись одной рукой на стол. Одним глазом он разглядывает внутреннее пространство, где мощная ветвь выстреливает в него псефологическими формулами и анализирует предстоящую игру. «Скажи мне, куда я движусь?..»
«Мне кажется…» Вдруг Аннетт прерывается и глядит за его плечо. Уединенность развеивается вмиг, Манфред в легком испуге оглядывается, и видит, что сад полон гостей. Не меньше полусотни гостей, и они столпились, как сельди в бочке. Вернувшись в реальность, он замечает над фоном и их голоса. «Джанни!» Аннетт, просияв, встает из-за стола. «Вот это да! Когда ты пришел?»
Манфред моргает. Гость с виду гибок и молод, в его движениях чувствуется подростковое изящество, но нет и следа неловкости или угрюмой дерганости. Этот парень гораздо старше, чем выглядит. Птенец с виду, ястреб в генах… Джанни? Манфред вспоминает, как звонил в дверь в жарком и пыльном Риме. Белый банный халат, экономика дефицита, автограф мертвой руки Фон Неймана. Гигантский поток воспоминаний проносится по экзокортексу. «Джанни?» спрашивает он, не веря своим глазам. «Вот это да, сколько лет…»
Представитель золотой молодежи, воплощение образа столичного альфонса нулевых годов, широко ухмыляется и заключает Манфреда в медвежьи объятия. Потом он проскальзывает на скамейку рядом с Аннетт и непринужденно целует ее. «Ах, как хорошо, наконец, встретить друзей снова. Сколько лет прошло!» Он с интересом оглядывается. «Хм-м-м… Очень по-баварски» Он щелкает пальцами. «Мне… Друзья, а посоветуйте что-нибудь? Я так давно в последний раз пил пиво…» Его ухмылка делается еще шире. «В этом теле еще не пил».
«Ты ресимулирован?» — выдает Манфред, не способный удержаться.
«Ты что, глупышка? Он же передался через телепорт». Аннетт хмурится с неодобрением.
«О». Манфред качает головой. «Прости…»
«Ничего». Очевидно, Джанни Витториа ничуть не смущает то, что его приняли за новичка прямиком из истории, а не того, кто шел через все эти десятилетия трудным путем. А ему сейчас, наверное, больше сотни, думает Манфред, не утруждая себя созданием поискового потока, чтобы узнать.
«Когда пришло время шевелиться, мое, эм-м, старое тело не захотело переезжать со мной — так почему бы не устроить это все ловко и не принять неизбежное?»
«Никогда не принимал тебя за дуалиста» — с сожалением говорит Манфред.
«А, ну так я и не… Но вместе с тем, я не безрассуден». Джанни перестает ухмыляться. Бывший министр трансчеловеческих дел и теоретик экономики, а позже — пожилой племенной вождь либералов — на мгновение посерьезнел. «Раньше я никогда не выгружался, не менял тела и не телепортировался. Даже когда мое старое стало… Тю! И все-таки, я его передержал. Но вот я здесь. Если уж собрался в телепорт и клон-реактор, чем одна планета хуже другой, верно?»
«Ты пригласила?» — спрашивает Манфред Аннетт.
«Почему бы и нет?» — в ее глазах сверкает злодейский огонек. «Неужели ты думал, что я буду сидеть в келье, пока ты летаешь в голубях? Ну да, мы были заняты кампанией за отмену юридической смерти трансвоплощенных, Манфред, но мы же все-таки люди».
Манфред глядит на них обоих, смущается и пожимает плечами. «Да, не привык я еще быть человеком» — признает он. «Дайте мне время встроиться обратно. Во всяком случае, на эмоциональном уровне». Осознание, что Джанни и Аннетт обзавелись богатой совместной историей, не удивляет его. В конце концов, когда увольняешься из человечества, такие вещи нужно принять. А подавление либидо — неплохая штука, думает Манфред. Например, его не тянет смутить всех, предложив секс втроем. Он переводит взгляд на Джанни. «Такое ощущение, что я здесь с какой-то целью, и эта цель не моя» — медленно говорит он. «Почему бы вам не рассказать мне, что у вас на уме?»
Джанни пожимает плечами. «Главное ты уже знаешь. Мы люди, металюди и дополненные люди. Но есть послелюди, которые никогда не были людьми с самого начала. Зловредные Отпрыски достигли пубертата и хотят себе местечко, чтобы отгрохать вечеринку. Ты же видишь граффити на стенах?»
Манфред долго смотрит на него. «Вся идея бегства в биопространстве полна опасностей» — медленно говорит он, берет кружку пива и задумчиво размешивает содержимое. «Смотри. Сейчас мы уже знаем, что сингулярность не становится прожорливым хищником. Она не пожирает всю пассивную материю на своем пути, и она не вызывает фазовый переход в самой структуре пространства. Если они и наделали каких-нибудь достаточных глупостей со структурой ложного вакуума, то — не в нашем текущем световом конусе…»
«Но если мы сбежим, мы все еще в нем останемся. И рано или поздно мы снова столкнемся все с теми же проблемами. С выходящими из-под контроля дополнениями интеллекта, с самопорождением, с искусственно сконструированным разумом, и так далее. Возможно, за Пустотой Возничего происходит именно это. И там не цивилизация галактического масштаба, а раса патологических трусов, спасающихся бегством от собственного экспоненциально растущего превосходства. Мы можем отправиться куда угодно, но мы несем семена сингулярности в самих себе. И если попытаемся их вырезать, мы перестанем быть людьми, не так ли? Так что, может, ты нам скажешь, что делать, хм-м?»
«Здесь есть дилемма». В поле их зрения, защищенное экранами конфиденциальности, встраивается официант. Оно ставит алмазоволоконный стакан перед Джанни и извергает туда пиво. Манфред отказывается от доливки и ждет, пока Джанни прикладывается. «А, эти простые удовольствия плоти!.. Я переписывался с твоей дочерью, Мэнни. Она одолжила мне свой журнал-опыт путешествия к Хендай +4904/-56. Я нахожу эти записи весьма тревожными. Никто не пытается усомниться в ее наблюдениях — уж точно не после этих самораспространяющиеся пузырей-афер, или что там резвилось в сфере Экономики 2.0. И это значит, что Зловредные Отпрыски поглотят Солнечную Систему, Мэнни. Потом они сбавят ход — но где тогда будем мы, спрошу я у тебя? Что делать ортолюдям вроде нас?»
Манфред задумчиво кивает. «Ты знаешь, в чем спор между Акселерациониста и фракцией Седлающих Время?»
«Конечно же». Джанни как следует отхлебывает пива. «Что ты что думаешь о наших вариантах?»
«Акселерациониста собираются выгрузить всех на флот звездных парусников и отправиться колонизировать незанятую систему коричневого карлика. Или же захватить мозг-матрешку, поддавшийся старческому слабоумию, и превратить обратно в планетарные биомы с ядрами из алмазофазного компьютрония — совершить свое ностальгическое путешествие и устроить себе мечту безумного пасторалиста. Универсальные роботы Руссо. Амбер, мне кажется, считает это хорошей идеей потому, что она так делала раньше. Во всяком случае — каталась на парусниках. Смело отправиться туда, куда еще не отправлялась ни одна выгруженная колония металюдей — звучит-то хорошо, да?» Манфред кивает своим мыслям. «Но скажу я вам, это не сработает. Мы окажемся в точности на первой итерации водопадной модели образования сингулярности — в паре гигасекунд от наступления. Поэтому я и вернулся — предупредить ее».
«И?» подначивает Джанни, притворяясь, что не замечает хмурых взглядов Аннетт.
«А что до Седлающих Время» — Манфред кивает снова, — «Они похожи на Сирхана. Глубоко консервативны и подозрительны. Оставаться на месте как можно дольше, пока Зловредные Отпрыски не придут за Сатурном, потом шаг за шагом отступать в пояс Койпера… Колонии на снежках за полсветовых года от тепла». Он вздрагивает. «Плодиться в гребаной консервной банке, от которой драпать час светом до ближайшей цивилизованной тусовки час, если твои вдруш соратники вздумали переизобрести сталинизм или объективизм… Ну нафиг! Я знаю, еще они что-то говорили о квантовой телепортации и о том, чтобы схабарить что-нибудь из маршрутизаторов, но этому я поверю, только если увижу своими глазами».
«Так что остается?» — допытывается Аннетт. «Хорошо отвергать программы и Акселерациониста и Седлающих Время, но взамен что, Мэнни?» На ее лице отражается досада. «Пятьдесят лет назад у тебя бывало по шесть новых идей каждый день перед завтраком. И эрекция».
Манфред неубедительно пырится на нее. «Кто сказал, что я и сейчас не способен?»
Она пронзительно смотрит в ответ. «Оставь».
«Ладно». Манфред опрокидывает в себя четверть литра пива, и с грохотом ставит осушенную кружку обратно на стол. «Так получилось, что у меня есть альтернативная идея». Теперь он серьезен. «Я некоторое время обсуждал ее с Айнеко, а Айнеко закладывала ее семена в Сирхана. Если мы хотим, чтобы она сработала, нам нужен хороший отрез и Акселерациониста, и Седлающих Время на борту. Поэтому я, так уж и быть, присутствую при всей этой выборной чепухе. Так, что именно вам объяснить?»
* * *
«Так что это за болван, с которым ты была занята весь день?» — спрашивает Амбер.
Рита пожимает плечами. «Один автор ужасно нудного чтива из начала двадцатого, с фобией тела, раздутой до экстропианских размеров. Думаю, если бы я закинула ногу на ногу, он бы выкатил глаза и стал пускать слюни. Забавно еще, что он чуть не подпрыгивал от страха, стоило мне только упомянуть импланты. Нам позарез нужно прописать уже, как обращаться с этими дуалистами души и тела… Как ты думаешь?» Она наблюдает за Амбер с чем-то, близким к обожанию. Она только-только вошла во внутренний круг идеологов Акселерациониста, а социокредит Амбер парит над облаками. Если Рита сможет стать близка к ней, она сможет многому у нее научиться. И идти сейчас вместе с ней по тропинке через ландшафтный сад за музеем кажется ей золотым шансом.
Амбер улыбается. «Как хорошо, что я теперь не работаю с иммигрантами. Большинство из них настолько тупы, что хотелось лезть на стенку. Как мне кажется, это из-за обратного эффекта Флинна — у них у всех за спиной груз сенсорной депривации. Нет ничего, что курс стимуляторов роста нейронов не исправил бы за год или два — но после того, как оттрахаешь мозги нескольким, все начинают казаться одинаковыми. Такая нудятина. А вот выпадет тебе кто-нибудь из наследия пуританских эпох… Я не суфлеражистка, но клянусь, попадется мне еще один суеверный клирик-женоненавистник, я всерьез подумаю прописать ему терапию принудительной смены половой идентичности. Эх, ну хоть викторианцы — развратники… Эти всему открыты — особенно если отключить им самоконтроль общественного поведения. И новые технологии они любят, да…»
Рита кивает. Женоненавистики, и прочие… Отзвук патриархата еще доносится до этих дней. И не только в виде ресимулированных аятолл и архиепископов Темных Веков. «Мой автор собрал худшее и от тех, и от других. Смотрел на меня такими глазами, как будто я вот-вот отращу кожистые крылья, или тентакли, или что-нибудь еще… Какой-то парень по имени Говард, из Род-Айленда».[196] Похож чем-то на твоего сына, хочет добавить Рита, но удерживается. Что у него в голове было? — гадает она, — Надо серьезно постараться, чтобы так дойти до ручки. «Над чем вы сейчас работаете, если можно спросить?» — спрашивает она, пытаясь направить разговор в другое русло.
«О, хожу, пожимаю руки. Тетя Нетти хотела, чтобы я встретилась с одним ее старым знакомым-политиканом, — тот может нам помочь с программой, как она думает, но он торчал с ней и с Папой весь день». Она корчит гримасу. «Еще раз ходила на примерочную сессию к торговцам образами — они меня в живого манекена пытаются превратить. Демография снова тревожит. Сейчас у нас на планете тысяча новых иммигрантов в день, но скорость растет очень быстро — к моменту начала выборов будет уже восемьдесят в час. И это ужасно. Если мы начнем кампанию слишком рано, то к моменту голосования четверть избирателей будут не знать, о чем оно».
«Может, в этом есть умысел» предполагает Рита. «Зловредные Отпрыски пытаются добиться нужного им результата, вбрасывая голосующих». Она загружает эмотикон с открытого канала Уэнсди, и демонстрирует сияющую ухмылку. «И тогда партия сволочей выиграет, без сомнения».
«Не-а». Амбер щелкает пальцами, и ожидает, состроив гримасу нетерпения, пока мимо не проплывет облачко и протянет ей стакан клюквенного сока. «Папа кое-что сказал прямо в яблочко. Мы все дебаты ведем в плоскости того, как нам избежать конфликта со Зловредными Отпрысками. И большая часть споров — о том, каким способом нам устроить наше бегство, как далеко идти, и в какой план вложить ресурсы. Даже не о том, когда бежать и бежать ли вообще, не говоря уже о том, что нам еще следует делать. А возможно, стоит взглянуть пошире. Может быть, нами манипулируют?»
Рита замирает с отсутствующим видом. «Это вопрос?» — спрашивает она. Амбер кивает, и Рита качает головой. «Тогда мне придется сказать, что я не знаю. Ясных свидетельств у нас нет. Но это не повод радоваться. Потомки не скажут нам, чего они хотят, но с чего нам верить, будто они не знают, чего хотим мы? Я имею ввиду, могут ли они водить нас за нос, и насколько они нас обскакали?»
Амбер пожимает плечами. Она останавливается, чтобы отпереть калитку. За ней начинается лабиринт со стенками из благоухающего кустарника. «Я в самом деле не знаю. Может, им нет до нас никакого дела. Возможно, они даже не помнят, что мы существуем. Ресимулянтов может создавать какой-нибудь автономный механизм — не часть настоящего сознания Отпрысков. Может, это какой-нибудь чокнутый посттиплеритский мем, которому досталось больше вычислительных ресурсов, чем содержала вся пресингулярная сеть, а может — что-то вроде проекта метамормонов, которые пытаются добиться того, чтобы каждый, кто когда-либо мог жить, прожил правильную жизнь… В соответствии с какими-нибудь странными квазирелигиозными требованиями, о которых мы ничего знаем. А может, это послание, и мы просто недостаточно умны, чтобы его расшифровать. В этом и проблема. Мы ничего не знаем».
Она исчезает за поворотом лабиринта. Рита спешит догнать, видит, как она уже сворачивает в другой проход, и устремляется за ней. «А что может быть еще?» — выдыхает она.
«Да на самом деле…» — поворот направо — «все, что угодно». Шесть ступенек вниз, в сумрачный туннель. На развилке направо, пять метров вперед, шесть шагов обратно вверх к поверхности. «Вопрос — почему они…» — поворот налево — «не говорят нам, чего они хотят?»
«Что толку говорить с глистами?» Рита ухитряется почти догнать Амбер, которая шагает через лабиринт так, как будто в совершенстве помнит его. «Новоиспеченный мозг-матрешка может быть умнее нас настолько же, насколько мы умнее ленточных червей. Что мы им скажем? А что они нам говорят?»
«Может, и так». Амбер останавливается как вкопанная, и Рита оглядывается. Они пришли в центр лабиринта и стоят в большом открытом пространстве с тремя входами. Квадрат со стороной в пять метров окружен плетнем со всех сторон, а в центре стоит аспидный алтарь высотой по пояс, покрытый древними пятнами лишайников. «Мне кажется, ты можешь знать ответ на этот вопрос».
«Я…» Рита удивленно смотрит на нее.
Глаза Амбер, темные и выразительные, смотрят в ответ. «Ты пришла с Титана, а туда — с одной из орбитальных колоний Ганимеда. Ты знала мою сестру-ветвь и общалась с ней, пока я летела прочь из системы на синтетическом алмазе размером с банку колы. Во всяком случае, так рассказывала ты сама. Твой набор умений в совершенстве подходит для исследовательской группы кампании, и ты попросила меня представить тебя Сирхану, а потом дергала его за струны, как настоящий профессионал. Но что хочешь ты сама? Почему я должна тебе доверять?»
«Я…» Рита морщится. «Я не дергала его струны! Он подумал, что я хочу затащить его в постель». Она непокорно вскидывает взгляд. «Я не делала этого, я пыталась понять, чем живешь ты… и он…» Огромные, темные армады упорядоченных запросов атакуют ее экзокортекс, запуская сигналы тревоги. Что-то носится по распределенных базам данных временного ряда, растревожив всю внешнюю систему, и исследует ее прошлое, микрометрическими винтами сверяя ее утверждения с публичными записями. Она смотрит на Амбер, рассерженная и униженная этим прямым отказом в доверии. «Что ты делаешь?»
«У меня есть подозрение…» Амбер стоит, напрягшись, как будто изготовилась бежать. Убежать от меня? — пораженно думает Рита.
«Ты спрашивала, а что если ресимулированные — продукт подсознательной функции Потомков? Забавно, но я обсуждала это с отцом. У него все еще есть смекалка — надо только поставить перед ним задачу».
«Я не понимаю!»
«Ты и не должна» — говорит Амбер, и Рита чувствует, как растут огромные напряжения в пространстве рядом с ней. Вся вычислительная среда вокруг нее становится вязкой и зернистой — все схемы-пылинки, весь роботуман, все облака оптических процессоров в воздухе, вспыхнувшие, как алмазы, вся умная материя в земле и в ее коже трещит под нагрузкой от того, что запустила Амбер, задействовав свои ключи доступа. В некоторый миг Рита не чувствует больше половины своего сознания, и на нее накатывает приступ клаустрофобии и чувство запертости во внутренних пространствах. Потом это прекращается.
«Скажи мне!» — настаивает Рита. «Что ты пытаешься проверить? Это какая-то ошибка… Что я такого сделала, что ты подозреваешь…» И Амбер кивает, вдруг сделавшись усталой и угрюмой.
«Ничего. Ты когерентна. Прости меня за это».
«Когерентна?» Рита чувствует как, дрожа от облегчения, с ней воссоединяются части ее сознания, оказавшиеся на целые секунды отключенными от центра, и возмущенно повышает голос. «Я тебе покажу, „когерентна“! Вторгаться в мой экзокортекс…»
«Замолчи» Амбер трет глаза и одновременно кидает Рите конец зашифрованного канала.
«Еще чего» — упорствует Рита, не принимая протянутого.
«Надо». Амбер озирается. Она боится! — вдруг осознает Рита. «Просто открой» — шипит Амбер. Рита дергает за ярлык, и в нее вливается огромный кусок необработанных демонстрирующих данных. Метаинформация, структура, точки входа. Похоже, что…
«Вот дьявол!» — шепчет она, осознавая.
«Да». Амбер невесело улыбается, и продолжает по открытому каналу.
«…Похоже, что они — когнитивные антитела, сгенерированные семиотической иммунной системой самого дьявола. Вот над чем работает Сирхан — как избежать их активации, которая порушит нам здесь все в один момент. Забудь про выборы, скоро мы окажемся по уши в дерьме, совсем скоро, и мы все еще пытаемся понять, как нам выжить. Так вот, ты уверена, что хочешь быть с нами?»
«Хочу с вами куда?» — дрожащим голосом спрашивает Рита.
«На спасательный плот, куда под прикрытием раскола Акселерациониста и Консервациониста Папа пытается погрузить нас всех, пока иммунная система Зловредных Отпрысков не сообразила, как расколоть нас на фракции и заставить поубивать друг друга».
* * *
Добро пожаловать в эпоху послесвечения сверхновой разума, маленький червь.
У глиста есть около тысячи нейронов, которые неустанно разряжаются для того, чтобы его маленькое тело продолжало извиваться. У человека — около ста миллиардов. И то, что происходит во внутренней Солнечной Системе, где бурлит и клубится мыслеоблако взбиваемой Зловредными Отпрысками компьютерной пыли, находится так же далеко за пределами простого человеческого понимания, как мысли Гёделя — от тропизмов червя. Солнце погружено в светящуюся багровым накалом мглу, и в ореоле нанопроцессоров формируются, исчезают и появляются личностные модули, в миллиарды раз более мощные, чем человечески-эквивалентный интеллект, ограниченные только скоростью света.
Меркурий, Венера, Марс, Церера и астероиды — все это исчезло. Вместо Луны в небесах Земли светится серебристая сфера, отполированная до микронной гладкости и переливающаяся радугой дифракционных узоров. Сама Земля, колыбель человеческой цивилизации, все еще остается непеработанной, но космические лифты, сплошной стеной стоящие на ее экваторе, неустанно трудятся, отправляя караваны защищенной от переработки пассивной материи в резервации для дикой жизни во внешней системе, и когда с этим будет покончено, остальное незамедлительно подвергнется конверсии.
Цветение разума, пожирающее луны Юпитера молекулярными машинами, не остановится до тех пор, пока вся пассивная материя Системы не окажется переработанной в компьютроний. Тогда его вычислительная мощность станет больше, чем у целой галактики, в которой каждая планета населена футурошокированными приматами, но пока что оно вобрало в себя лишь проценты доступной массы, и все еще не отличается умом. Скорее оно похоже на цивилизацию размером с Магелланово облако, инфантильную, неловкую и все еще опасно близкую к своим углеродным корням.
Глистам с их мозгами в тысячу нейронов, живущим в теплой пищевой кашице, не понять мыслей своих хозяев, принадлежащих к неизмеримо более сложному виду. Но кое-что невозможно не заметить: например, что у хозяев много что происходит, и не всякая деятельность находится под осознанным контролем. Истечения желудочного сока и мерный дыхательный ритм непонятны мозгам червей, но они помогают поддерживать жизнь людей, а значит, и снабжать червей их средой обитания. Есть и более таинственные функции, также служащие этому. Замысловатый ход клонированных специализированных лимфоцитов в костном мозгу и лимфатических узлах, танец случайной изменчивости антител, которые непрерывно смешиваются друг с другом в поисках идеального сочетания, точнее всех других реагирующего на молекулы-нарушители и оповещающего о наличии загрязнения — и многое другое, и почти все они протекают ниже уровня сознательного контроля.
Автономная защита. Антитела. Цветение разума, пищей которому служит пассивная материя внешней системы. Люди не так просты, как черви, извивающиеся в пищевой кашице — они видят знаки на стене. Разве удивительно, что среди знающих людей спор идет не о том, бежать ли или нет, а о том, как далеко бежать, и как быстро?
* * *
Собрание команды происходит рано утром следующего дня. Снаружи все еще темно, и большинство присутствующих in vivo из-за чрезмерного употребления антагонистов мелатонина выглядят слегка похмельными. Рита, подавляя зевок, оглядывает кабинет совещаний. Его стены расширены огромным виртуальным пространством, и там расположились около трех десятков отражений тех, кто сейчас все-таки спит (потом они проснутся, вспоминая необыкновенно яркий осознанный сон). Вот Амбер — разговаривает со своим знаменитым отцом и с моложавым на вид парнем, в котором одна из ее частных определяет политика ЕС прошлого века. Кажется, между ними присутствует некоторое напряжение.
Когда Амбер пожаловала Рите свое условное доверие, ее внутреннему взору открылся целый новый информационный уровень кампании. Теперь она видит стеганографически вплетенные в общую память проекта сведения, образующие там скрытый слой. Многое из его содержимого стало для нее тревожной неожиданностью. Пугающие результаты исследования демографии ресимулированных, динамика темпов иммиграции из внутренней системы, классификация различных видов взлома, найденных в биооборудовании иммигрантов… Вот и причины того, почему Амбер, Манфред и, к ее облегчению, Сирхан впряглись бок о бок за продвижение самой радикальной фракции из всех выдвинувшихся на всепланетные выборы, несмотря на все свои сомнения в применимости демократии в этот период послечеловеческой эпохи. Озадаченная Рита смаргивает это все в угол поля зрения, и отправляет пару дюжин субпотоков личности в подсознание — разбираться. Стол предлагает ей сесть. «Мне бы кофе» — бормочет она ему.
«Все с нами?» — спрашивает Манфред. «Тогда я начну». Несмотря на физическую юность, усталость и тревогу, в нем читается солидность, полностью соответствующая его возрасту. «Господа, мы на пороге кризиса. Примерно сто килосекунд назад темп притока ресимулированных резко возрос. Теперь нам пересылают в среднем по одному песимулированному вектору состояния в секунду — и это помимо законной иммиграции, которой мы занимаемся. Если поток будет расти и дальше, он насытит даже наши возможности проверять in vivo, есть ли среди иммигрантов зимбо. Нам придется начать запускать их в охраняемом буфере, или просто воскрешать их вслепую, а это, пожалуй, самое рискованное, что мы можем сделать, если в толпе действительно есть шутники».
«Почему мы не можем сбрасывать их на мем-алмаз?» — спрашивает бывший политик-юный красавчик слева от него таким тоном, будто уже знает ответ.
«Политика». Манфред пожимает плечами.
«Это срубит сук, на котором мы сидим здесь на Сатурне» — говорит Амбер, морщась, как будто проглотила что-то мерзкое. Рита чувствует мимолетное восхищение мастерством устроителей встречи. Амбер стала разговаривать со своим отцом, и кажется, что ей хорошо, когда он рядом, а ведь он — ходячее напоминание о ее собственных неудачах. Но никто другой пока и слова не вставил. «Если мы не воплотим их, следующим шагом будет отказ ресимулированным сознаниям в правах. Что, в свою очередь, приводит к закрепленному неравенству. А это весьма сомнительный шаг, даже если нам крепко претит задача разрешать сложные государственные проблемы голосованием. Вся наша государственность основана на той идее, что меньшие разумы — то есть мы — достойны рассмотрения».
«Гх-м». Кто-то прочищает горло. Рита оглядывается и замирает — замороченный сын Амбер только что материализовался на стуле прямо рядом с ней.
Так он стал, наконец, использовать Супер-Пыщь, — цинично отмечает она. Сирхан старательно избегает смотреть на нее. «Это и следует из моего анализа» — с облегчением говорит он. «Нам нужно, чтобы они были живы. Как минимум, для варианта с ковчегом, но даже для программы Акселерациониста рано или поздно потребуется, чтобы они были в руке».
Концлагеря, думает Рита, пытаясь не поддаваться постоянному отвлекающему фактору — присутствию Сирхана рядом. — …где большинство соузников напуганы и сбиты с толку, а то и вовсе не считают себя людьми. Зловещая и сложная мысль — и Рита генерирует пару полных отражений, чтобы обдумать ее со всех возможных точек зрения.
«Как проходят твои обсуждения проекта спасательного корабля?» — спрашивает Амбер отца. «Нам уже нужно иметь портфолио с описанием проекта, когда мы пойдем на выборы».
«Планы поменялись». Манфред подается вперед. «Пока не стоит вдаваться в подробности, но у Сирхана с Айнеко оказалось кое-что интересное». Он опять чем-то озабочен.
Сирхан разглядывает эйген-мать сузившимися глазами, и Рите приходится удерживаться, чтобы не пихнуть его локтем под ребра. (К тому же она теперь достаточно хорошо его знает — она понимает, что это не привлечет его внимания, а если и привлечет — то точно не такое, какое надо, и не по тем причинам. И сейчас он еще более замкнут в себе, чем когда либо видело ее отражение за время их знакомства. Как можно настолько хорошо сблизиться в симуляции, и при этом отвергать все шансы сделать это в настоящей жизни? Рита не понимает. Разве что дюжина жизней, через которые родители заставили пройти его в детстве, оставили такие побочные эффекты и сделали из него настолько устрицеголового упрямца). «Мы пока что не должны подавать виду, что отступаем от исходного плана спасательного плота» — громко говорит он. «Они просят некоторую цену за альтернативу».
«Кто — они? О чем ты говоришь?» Амбер сбита с толку. «Я думала, ты работаешь над чем-то вроде кладистической карты. Причем здесь цена?»
Сирхан прохладно улыбается. «Я и работаю над кладистической картой, если так можно выразиться. Скажи, ты представляешь, какой шанс ты упустила, когда ходила в маршрутизатор? Я разговаривал с Айнеко…»
«Ты…» Амбер краснеет. «О чем же?» Рита видит, как она рассержена — Сирхан зачем-то поддевает эйген-мать. Зачем он это делает?
«О топологиях некоторых весьма интересных видов сетей малых миров». Сирхан откидывается назад в кресле и разглядывает облако над ее головой. «И о машрутизаторе. Ты прошла через него, и вернулась с поджатым хвостом — как можно было быть настолько поспешными, чтобы даже не проверила своего пассажира, не является ли он враждебным паразитом?»
«Зачем мне перед тобой отвечать?» — жестко говорит Амбер. «Ты не был там, и ты даже не представляешь, с какими ограничениями мы там работали».
«Да неужто?» Сирхан глядит на нее, приподняв бровь. «Ладно. Так вот, об упущенных возможностях. Мы знаем, что маршрутизаторы самовоспроизводятся, хотя и не знаем, зачем. Они распространяются от одного коричневого карлика к другому, прорастают, забирают у недозвезды немного энергии и материала, и отправляют выводок детей дальше. В других словах, это машины Фон Неймана. Также мы знаем, что они обеспечивают широкополосную связь с другими маршрутизаторами. И войдя в один у Хендай +4904/-56, ты оказалась в неподдерживаемой ДМЗ, прикрепленной к из-за чего-то деградировавшему инопланетному мозгу-матрешке, так? Следовательно, кто-то забрал маршрутизатор и принес его домой, чтобы включить в ММ. Почему ты не принесла домой этот?»
Амбер сверлит его взглядом. «Общая грузоподъемность Выездного Цирка была — около десяти грамм. Как ты думаешь, сколько весит семя маршрутизатора?»
«А вместо этого ты привезла домой Слизня, который занял, наверное, половину твоей емкости хранения и был способен спустить на вас всех псов ада».
«Дети!» Они рефлекторно оглядываются — оба одновременно. Это Аннетт, и в ней нет ни капли веселья. «Будьте добры, отложите эти препирательства на потом» — говорит она. «У нас есть дела, и их надо делать». Невесела — слабо сказано, Аннетт вот-вот вскипит.
«Это очаровательное воссоединений было твоей идеей, да?» — улыбается ей Манфред. Он прохладно кивает не пожелавшему оставаться в запасе политику из ЕС, сидящему с ней рядом.
«Будь так добр» — это Амбер — «папа, ты не мог бы это оставить на потом?» Амбер кажется древней сейчас — гораздо старше своего субъективного возраста в гигасекунду. Рита выпрямляется в своем кресле. «Аннетт права. Нам не надо препираться. Давайте все же оставим семейную историю до тех пор, пока мы не сможем к ней вернуться в более личной обстановке. Ладно?»
Манфреда как пыльным мешком накрыло. «Действительно…» Он несколько раз моргает, а потом набирает воздуху в легкие. «Амбер, я включил в цикл некоторых своих старых знакомых. Так вот, в чем суть. Если мы выиграем выборы, то выбраться отсюда поскорее нам поможет только комбинация двух основных идей, обсуждавшихся здесь. Во-первых, это — сохранить на высокоплотной памяти столько людей, сколько возможно, рассчитывая на их перевоплощение, когда мы окажемся где-нибудь, где достаточно массы и энергии, а во-вторых — прибрать к рукам маршрутизатор. У нас не хватит энергии на достаточно большой для всех релятивистский звездолет — пусть и в виде выгрузок — этого не потянет даже всепланетное государство, а нерелятивистский корабль был бы слишком легкой добычей для Зловредных Отпрысков. И поэтому мы не будем вслепую срываться к какому-нибудь сносному пункту назначения. Вместо этого мы разберемся в сетевых протоколах маршрутизаторов, придумаем вид переносимой валюты, которой мы сможем оплатить наше перевоплощение на другом конце, а для начала мы произведем разведку и составим карту, чтобы нам разбираться в том, куда мы идем. Два трудных этапа — достать маршрутизатор или добраться до него, и заплатить на том конце, последнее означает — взять с собой кого-нибудь, понимающего Экономику 2.0., но не желающего зависать со Зловредными Отпрысками».
«И так получилось, что эти мои старые знакомые уже сходили туда и достали семя маршрутизатора для своих собственных целей. Оно в поясе Койпера, в тридцати световых часах отсюда, и они прямо сейчас пытаются прорастить его. А Айнеко разбирается в торговых переговорах, и я думаю, она могла бы пожелать отправиться с нами». Он поднимает правую ладонь и бросает связку ключей в общий буфер памяти внутреннего круга.
Омары! Десятилетия назад выгруженные омары сбежали из продуваемой ветрами всех депрессий сумрачной пустоши шальных нулевых. Манфред заключил для них сделку, и они обзавелись своим собственным заводом на комете. Спустя много лет экспедиция Амбер к маршрутизатору повстречалась со зловещими омарами-зомби, выгруженными образами, захваченными и перезапущенными Вунчем. Но где все это время были настоящие омары?
На мгновение Рите представляется, как она висит во тьме и в вакууме. Далеко внизу слышится пение сирен, несущееся из глубин гравитационного колодца планеты, а слева — или к северу? — сияет туманное красное облако величиной с полную Луну в небе Земли, и сбросовое тепло яростных бесцветных снов, в которые погружена галактическая цивилизация, наполняет пространство неумолчным техногенным гулом. Потом она понимает, как изменять направление своего немигающего безглазого взгляда, и видит корабль.
Это звездолет в форме ракообразного трех километров в длину. Он разделен на уплощенные сегменты, и из нижней поверхности растут лапы, расставленные в стороны и сжимающие внушительных размеров баллоны с топливом — криогенным дейтерием. Синий металлический хвост-плавник обернут вокруг изящного жала — сопла термоядерного реактора. У головы корабль отличается от обычного омара — вместо гигантских клешней там изящное ветвление робокустов, переходящее в полупрозрачный туман, в котором сидят наносборщики, готовые чинить повреждения в полете и раскрывать парашют — таранную воронку[197], когда настанет время тормозить. На самой голове — массивная броня, защищающая от молниеносных атак межзвездной пыли, и шестиугольно-фасетчатые глаза-радары, глядящие прямо на Риту.
За кораблем, и внизу от него, простерлись огромные ажурные кольца. Омар находится на орбите Сатурна, всего в нескольких световых секундах от них. И пока Рита, словно лишившись дара речи, глядит на корабль, он подмигивает ей.
«Они не пользуются именами, во всяком случае — как личными метками, — виновато говорит Манфред. — Но я спросил у него — не возражает ли он, если я буду называть его как-нибудь. Он сказал: „пускай будет „Синий““, ведь он такой. Так что я представляю вам крепкого доброго омара Синеву».
«Чтобы проложить путь через сеть, вам все еще потребуется мой кладистический проект, — вставляет Сирхан с некоторым самодовольством. — Вы уже знаете, куда направляетесь?»
«Ответ „Да-да“, на оба вопроса» — признает Манфред. «У каждого маршрутизатора мы будем отправлять отражения-дубликаты к каждой возможной конечной точке, и ждать ответа. Потом повторять итерацию, и так далее. Рекурсивный анализ с обходом в глубину. С целью — сложнее». Он показывает на потолок, и тот растворяется, оставив вместо себя беспорядочную трехмерную паутину. Спустя несколько субъективных часов копания в архивах Рита узнает в ней карту распределения темной материи в пределах миллиарда световых лет от Млечного Пути — галактики налипли на высыхающий шелк, точно пушинки, скапливаясь в точках пересечения. «Уже большую часть века мы знаем, что вон там происходит кое-что с подвыподвертом. Это по ту сторону Пустоты Волопаса. Там есть парочка галактических сверхскоплений, вокруг которых с анизотропией космического фона творится кое-что интересное. Большая часть вычислительных процессов порождают энтропию в качестве побочного продукта, и там отклонения похожи на сброс рассеиваемого тепла от всех галактик в регионе. Он очень равномерно распределен, и в точности повторяет распределение металлов в этих галактиках, за исключением только самых ядер. И как говорят омары, которые неплохо попрактиковались в интерферометрии с очень, очень длинной базой[198], сами звезды в этих кластерах краснее, чем ожидалось, и обеднены металлами.[199] Как будто кто-то добывал из них ресурсы».
«Ясно». Сирхан разглядывает своего деда. «Но с чего им хоть чем-то отличаться от наших местных?»
«Оглядись, ты видишь хоть один признак масштабной астроинженерии в радиусе миллиона световых лет отсюда?» Манфред пожимает плечами. «В ближайших окрестностях никто не достиг… Эх. Смотрите. Мы ощупали слона. Мы видели руины павших сознаний-матрешек. Мы знаем, насколько трудно для постсингулярной цивилизации исследование новых рубежей — мы видели барьер пропускной способности, удерживающей их дома. Но там…» — он показывает на потолок — «Произошло кое-что другое. Изменения в масштабах всего галактического сверхскопления. И похоже, они действуют сообща. Они все-таки собрались, они пошли в исследования, и достигли еще более далеких рубежей. Похоже, что они делают что-то целенаправленное и координированное, и что-то колоссальное — может быть, атаку временного канала на виртуальную машину, ведущую нашу вселенную, а может, вложенную симуляцию совершенно другой вселенной. Их потомки все еще могут быть там. Вверх или вниз они идут? Там всю дорогу — слоны на черепахах, или можно найти что-то еще более реальное, чем наши вложенные реальности? И скажите, неужели вы считаете, что это не стоит того, чтобы пойти и узнать?»
«Нет». Сирхан скрещивает руки на груди. «Это все очень интересно, но меня интересует спасение людей от Зловредных Отпрысков, а не ставка на таинственных вознесшихся инопланетян, которые, возможно, миллиард лет назад построили машину взлома реальности размером с галактику. Я продам вам свои услуги, и я даже отправлю с вами отражение, но если вы ожидаете, что я заложу все свое будущее на…»
Это уже слишком для Риты — уведя внимание от головокружительных видов, разворачивающихся перед ее внутренним взором, она дает локтем Сирхану в бок. Он оглядывается; сначала его взгляд ничего не выражает, а затем, когда он опускает свой фильтр, наполняется гневом. «О чем невозможно говорить, о том следует молчать» — шипит она. Потом, поддаваясь еще одному порыву и зная, что еще будет жалеть об этом, она сбрасывает в его ящик входящей связи личное соединение.
«Никто тебя и не просит» — оборонительно говорит Манфред, скрестив руки на груди. «Мне это представляется чем-то вроде Манхэттенского проекта, параллельно работающего над всеми программами. Если мы выиграем выборы, у нас будут ресурсы на всё. Мы все отправимся через маршрутизатор, и мы все запишем свои архивные копии в Синеве. Он не так уж быстр, этот старый добрый корабль — одна десятая световой, но на что Синева прекрасно способен — так это вытащить достаточное количество мемоалмаза прочь из околосолнечной системы прямо сейчас, пока автономная защита Зловредных Отпрысков еще не активировала свой механизм эксплуатации доверия, или чего они там собрались делать в ближайшие несколько мегасекунд».
«Чего тебе» — сердито спрашивает Сирхан по каналу. Он все еще избегает смотреть на нее — не только потому, что сосредоточен на проекте в тонах блюза, наполняющем общее пространство встречи их команды.
«Перестань кривить душой» — отправляет Рита в ответ. «Зачем отрицать свои цели и движущие мотивы? Может, ты и не желаешь знать правду, которую узнало твое собственное отражение, но я — хочу. И я не дам тебе отрицать, что это случилось».
«Что один из твоих агентов совратил образ моей личности?»
«Ну что ты опять?..»
«Собираетесь ли вы открыто заявлять об этой программе?» — спрашивает матерый юнец-европол у сцены. «Вы подорвете кампанию Амбер, если объявите о ней».
«Все в порядке» — устало говорит Амбер. «Я привыкла, что Папа поддерживает меня своими собственными и неповторимыми способами».
«Так хорошо» — говорит новый голос. «Я счастливы помочь. Пастись на эклиптике режим ожидания» Это дружественный спасательный корабль омаров — чьи слова долетели с орбиты, преодолев задержку распространения.
«…Тебе нравится прятаться за лицемерным чувством моральной чистоты, и искать в нем позволение смотреть на других сверху вниз, но ведь самом деле за ним скрывается человек — такой же, как и другие…»
«Она послала тебя растлить меня, разве нет? Ты — просто приманка в ее руках».
«Выгрузки на борту Синевы могут быть и последовательными резервными копиями» — объясняет Аннетт, поддерживая Манфреда. — «Если ограниченно богоподобные силы из внутренней системы попытаются активировать антитела, которые они уже засеяли в культуру фестиваля, у нас будут точки восстановления».
Никто больше в дискуссионном пространстве не замечает, как Рита и Сирхан поливают друг друга нечистотами и обмениваются эмоциональными ручными гранатами, как будто они уже побывали во многих разводах.
«Само по себе это не решает задачу эвакуации, но уже удовлетворяет основным требованиям программы консерваторов, и в качестве гарантии…»
«…Винить во всем свою эйген-мать… Здорово, конечно, придумал! До тебя не доходило, что она не настолько повернута на тебе — ей прост не до того, чтобы устраивать такие трюки? Мне кажется, ты слишком много времени провел с этой твоей сумасшедшей бабкой. Ты даже не воссоединил то отражение, да? Боишься запятнать себя? Спорим, ты даже не утруждал себя узнать, какое на самом деле это чувство?»
«Я…» Сирхан на мгновение замирает, и личностные модули кружатся вокруг его головы, вылетая и интегрируясь снова, как рассерженные пчелы в улье. «…каким же я был дураком» — тихо говорит он и опускается обратно в кресло. «Мне так неловко…» Он прячет лицо в руках. «Ты права».
«Я…» Удивление Риты медленно уступает пониманию — Сирхан, каким бы упрямым и гордым он ни был, наконец воссоединился с памятью отражения, с которым они столько пробыли вместе. Когнитивный диссонанс, должно быть, огромен… «Прости. Просто слишком часто начинаю защищаться».
«Я…» Как же он смущен. Это совсем другое дело, Рита уже тогда знала его, как свои пять пальцев. У нее была память-отражение о шести месяцах, проведенных рядом с ним в сим-пространстве — его объятия, обыгрывание идей, обмен личным, появление доверия… Этот жаркий роман мог бы случиться в настоящем мире, а не в сим-пространстве, не отреагируй он тогда на осознание, что он возможен, сбрасыванием в холодное хранение загрязненного нечистыми мыслями осколка сознания, и отрицанием всего.
«Детального анализа угрозы у нас пока нет» — говорит Аннетт, вклиниваясь прямиком в их личный разговор. «Если имеется прямая угроза — а мы ничего не можем сказать точно, Зловредные Отпрыски могут оказаться и достаточно просвещенными, чтобы просто оставить нас в покое — это будет, вероятно, какая-либо изощренная атака, направленная непосредственно на основы нашей идентичности. Что-то вроде пузыря доверия, когда люди подхватывают какую-нибудь странную религию, и за этим происходит девальвация метрики доверия. Может, отклонения в результатах выборов. Не будет ничего внезапного — они не настолько тупы, чтобы атаковать в лоб, не проложив себе дорогу постепенным разложением».
«Вижу, над этим вы поразмыслили» — говорит Самина деланно сухо. «Манфред, откуда ты взял этот твой, эм-м, синий корабль? Ты натаскал в свое дупло столько кредитов доверия, что хватило нанять звездолет в метапузыре Экономики 2.0? Или тем еще что-то такое, о чем ты не говоришь?»
«Э-э». Манфред становится похож на маленького мальчика, которого застали с рукой в банке с конфетами. «Ну, фактически…»
«Да, Папа, почему бы просто не рассказать, чем мы платим?» — спрашивает Амбер.
«А-а-а… Ну ладно». Он смущается. «Это все омары, а не Айнеко. Они хотят кое-что взамен».
Рита тянется, берет Сирхана за руку, и тот не сопротивляется. «Ты знал об этом?»
«Не-а, еще не слышал…» Частные смущенно скользят прочь по каналу вслед за этим ответом, и они с Сирханом надолго остаются наедине в интроспективных мечтах о том, что можно сделать вместе, когда уже знаешь, как вместе хорошо.
«…А именно — надежную концепт-карту. Они хотят скомпилированную человеческими исследователями карту всех доступных мем-пространств, зависающих в паутины маршрутизаторов, в качестве опорного материала. Это довольно легко, просто в обмен на билет из системы кто-нибудь из нас должен будет отправиться в исследования. И конечно, мы можем оставлять за собой резервные копии».
«Интересно, они говорят о ком-то конкретном?» — Амбер тянет носом воздух.
«Нет» — говорит Манфред. «Просто о том, чтобы мы собрали команду, которая построит карту сети маршрутизаторов и систему оповещения о внешних угрозах». И, пару мгновений спустя: «Что, ты не захочешь пойти с ними?»
* * *
Предвыборная кампания занимает примерно три минуты, и сопровождается передачей большего количества данных, чем прошло за всю историю земных сообщений по всем каналам связи с доисторических времен до 2008 года. Шесть миллионов отражений Амбер, каждое — индивидуально настроенное на соответствие целевой части аудитории — распространяются по сетям темноволокна, пронизывающим фундаменты городов-кувшинок, выходят наружу через сверхширокополосные городские сети, воплощаются из роботумана и свободных имплантов, и осаждают избирателей. Многие из них не нашли целевую аудиторию. Некоторые заболтались настолько, что забыли, зачем пришли, примерно шестеро решают, что разошлись с оригиналом достаточно, чтобы стать отдельными личностями, и регистрируют свое независимое гражданство, двое дезертируют на стороны противников, а одно сбегает, увлеченное роем модифицированных африканских пчел-эмпатов.
Отражения Амбер — не единственные соревнующиеся за внимание коллективного духа времени. Более того, они принадлежат к меньшинству. Большая часть других автономных выборных агентов агитирует за всякую всячину, которая укладывается в диапазон от предложения ввести прогрессивный подоходный налог (никто не может четко объяснить, зачем, но традиция же!), до призыва замостить городами всю планету сплошняком (они совершенно не берут в расчет ни то, что атмосфера газового гиганта уже изрядно обеднела металлами, ни то, в какой ад при этом неизбежно превратится погода). А остальные… Партия Безликих продвигает назначение каждому нового набора лицевых мускулов каждые шесть месяцев, Синюшные Скоморохи требуют равных прав слабо осознающим себя сущностям, и куча других однозадачных инициативных групп голосит о классических недостижимых целях.
Чёрт его знает, что из всего этого выйдет. Никто не берется и гадать, кроме разве что непосредственных участников Комитета Фестиваля, группы, которая первой придумала идею замостить атмосферу Сатурна аэростатами с горячим водородом. Но проходит полный суточный цикл, почти сорок тысяч секунд, и начинает вырисовываться картина. Разработать надежную систему контроля отклонений в планетарной сети-распределителе баллов репутации, с гарантией не менее, чем на пятьдесят мегасекунд (почти один марсианский год, если бы Марс еще существовал). Создать парламент — борганизм, который будет говорить от лица единого суперсознания, построенного из убеждений победителей. И прочие безрадостные вещи, как постепенно осознает одна из партий, собравшаяся в верхней сфере Атомиума (по настоянию Манфреда Амбер сняла его для вечеринки неудачников). Сама Амбер отсутствует — может, топит печали в выпивке, а может, принялась за новые, поствыборные планы где-то. Но остальные члены ее команды — здесь.
«Могло бы быть и хуже» — резонно замечает Рита. Поздний вечер; она сидит в углу на палубе седьмого уровня, в плетеном кресле по моде 1950-х, и разглядывает тени, сжимая в руке стакан синтетического односолодового виски. «Например, старомодные выборы с оспариванием результатов — тогда бы сейчас вокруг дерьмо всех сортов летало. Пятьдесят оттенков бурого… Хоть это хорошо, не придется защищать свои приличия».
От границы поле зрения отделяется одно из слепых пятен. Оно приближается, втекает в центр поля зрения, и внезапно становится Сирханом. Он мрачен как туча.
«Ну, а у тебя-то что не так?» — допытывается она. «Твоя изначальная фракция выигрывает по результатам подсчета».
«Может, и выигрывает». Он садится рядом с ней, тщательно избегая ее взгляда. «Может быть, это хорошо. А может, и нет».
«Когда собираешься присоединиться к синцитию?» — спрашивает она.
«Я? К этому?» Он подбирается. «Ты вправду думаешь, что я хочу стать частью парламентского борга — за кого ты меня принимаешь?»
«Ох». Она качает головой. «Думала, ты избегаешь меня из-за…»
«…Нет». Он протягивает руку, и проходящий официант опускает в нее стакан. Сирхан делает глубокий вдох. «Я должен извиниться перед тобой».
«Как вовремя» — саркастически думает она. Но хоть он — упертый и гордый, и медленно признает ошибки, он не станет извиняться, пока действительно не поймет, что надо. «За что?»
«За то, что сомнения не стали благом» — медленно говорит он, перекатывая стакан между ладонями. «Я должен был раньше послушать себя, а не запираться от него».
Она тут же понимает, о каком себе он говорит. «Ты не из тех, с которыми просто сойтись» — тихо говорит она. «Может от этого и твои трудности».
«От этого?» — горький смешок. — «Моя мать…» Он проглатывает то, что хотел сказать на самом деле. «Ты знаешь, что на самом деле я ее старше? В смысле, старше этой ее версии? У меня в печенках сидят ее материнские замашки».
«Они и ей самой не нравятся». Рита тянется и берет его за руку, и он сжимает ее в ответ — отвергания позади. «Послушай, мне кажется, в парламент лжи она не попадет. Консерваторы побеждают по всем статьям, а нашим везде от ворот поворот. Ресимулированных со Старой Земли — уже процентов восемьдесят населения, и лучше до того, как Зловредные Отпрыски на нас обрушатся, уже не станет. Как нам теперь быть?»
Он пожимает плечами. «Я думаю, все, кто полагают, что мы действительно под угрозой, продолжат что-то делать. Ты же понимаешь, что Акселерациониста теперь разочаруются в демократии? И у них все еще есть осуществимый план — для погрузки на корабль омаров энергобюджет всего государства не потребуется. Но это отвержение еще принесет свой вред. Я никак не могу отделаться от мыслей, что на самом деле Зловредные Отпрыски просто хотели все подтасовать таким образом, чтобы мы не уводили в сторону их ресурсы. Грубо, топорно, и мы считали, что все не так, но возможно, пришло время им быть грубыми».
Она пожимает плечами. «Да уж, демократия — плохая верфь для спасательных кораблей». Видно, что последствия ее все еще тревожат. «Подумай обо всех, кто останется…»
«Ну». Он поджато улыбается. «Если ты сумеешь придумать способ вдохновить массы присоединиться к нам…»
«Начни с того, чтобы перестать думать о них как о массах, которыми надо манипулировать». Рита вглядывается в него. «Похоже, в твоей семье развивалась наследственная склонность к элитаризму, а это никого не привлечет».
Сирхану делается неуютно. «Если ты думаешь, что я плох, поговори с Айнеко о том, как с этим обращаться» — самоуничижительно говорит он. «Иногда эта кошка меня удивляет».
«Поговорить, что ли…» Она оборачивается к нему. «Но скажи. Что ты сам собираешься делать? Пойдешь исследовать?»
«Я?» Он искоса глядит на нее. «Могу себе представить, как я посылаю эйген-брата» — тихо говорит он. «Но я не хочу закладывать все свое будущее на возможность пойти в маршрутизатор и повидать дальний край наблюдаемой вселенной. Я испытал так много прекрасного в последнее время — на всю жизнь запомню. Думаю, одну копию — в резервный архив в ледяных далях, одна отправится в экспедицию, а одна останется, чтобы осесть и основать семью… А что думаешь ты?»
«Ты пойдешь всеми тремя путями?» — спрашивает она.
«Я думаю, да! Так как насчет тебя?»
«Куда бы ты ни пошел, я буду с тобой». Она прижимается к нему. «Разве не это, в конце концов, важнее всего?» — шепчет она.
Глава 9. Выживший
В этот раз между нашими последовательными визитами в династию Максов проходят многие десятилетия.
Где-то на дальнем краю Местной Пустоты[200] среди тьмы и межзвездного газа шевелится углеродная жизнь. Сквозь темноту скользит, вращаясь, алмазный цилиндр пятидесяти километров в длину, чья внешняя поверхность гравирована причудливыми квантовыми колодцами, эмулирующими экзотические атомы, места которым не нашлось бы ни в одной периодической таблице, что распознал бы Менделеев. За его стенками, внутри, скрываются килотонны кислорода и азота и мегатонны почвы, полной жизни. Цилиндр блестит во тьме, как драгоценность; отсюда сто триллионов километров до останков Земли.
Добро пожаловать в Новую Японию, в одно из тех мест между звездами, где люди обитают теперь, когда их родная система стала недоступной для биологических тел.
Интересно, кого мы здесь встретим?
* * *
В одном из терраформных секторов цилиндра-поселения есть открытая площадь. Она замощена плитами выветренного известняка, переработанного из атомов планеты-странницы, никогда не знавшей расплавленного льда, и на ее краю стоит красиво разукрашенная деревянная рама, в которой висит огромный гонг. Вокруг расположились дома и открытые хижины, и разнообразные официанты-гуманоиды предлагают еду и напитки идущим мимо настоящим людям. Стайка еще маленьких детей со своими большеглазыми домашними животными играют в прятки, потрясая самодельными копьями и автоматическими винтовками. Их родителям не о чем тревожиться — ведь тела взаимозаменяемы, и порталы сборки/разборки в каждой комнате могут за минуты построить их заново. У взрослых Красная площадь сейчас не в моде, и дети застолбили ее собственным полигоном для игр. Среди них нет ни одного Пэна, ни Венди[201], они — отпрыски демографического Большого взрыва, все — по-настоящему юные.
Гибкий мальчишка с кожей, коричневой, как орех, копной черных волос и тремя руками терпеливо загоняет озабоченного синего ослика в угол площади. Он как раз проходит мимо стойки со свежими суши-роллами, и тут из-под тачки выскальзывает странный зверь, выгибает спину, и роскошно потягивается.
Мальчик, Манни, обращает внимание на новую цель, и замирает, сжимая в руках копье. Синий Иа-Иа, махнув хвостом, устремляется к безопасности, цокая по поросшим лишайниками плитам. «Город, кто это?» — спрашивает мальчик, не открывая рта.
«Куда ты смотришь?» — спрашивает Город. Манни слегка удивляется — хотя удивиться тут сделовало бы гораздо сильнее.
Зверь уже потянулся одной передней лапой, и теперь тянет другую. Как наши кошки, думает Манни. Но что-то со зверем немного не так — голова слишком маленькая, и глаза тоже, а на подушечках пальцев… «Ты острый» — обвиняет Манни зверя, неодобрительно хмурясь.
«Есть такое дело». Существо зевает, и Манни наставляет свое копье на него, сжимая древко обеими правыми руками. У зверя и зубы острые. И Манни слышит его голос внутренним слухом, а не ушами. Внутренняя речь для людей, а не для игрушек.
«Ты кто?» — допытывается он.
Зверь нахально разглядывает его. «Я знаю твоих предков» — говорит он все так же по внутренней речи. «Ты Манни Макс, верно? Я так и подумал. Приведи меня к своему отцу».
«Нет!» Манни подпрыгивает и машет руками на зверя. «Ты плохой! Уходи прочь!» Он тычет копьем в направлении его носа.
«Я уйду после того, как ты отведешь меня к своему отцу» — говорит зверь. Он поднимает хвост и вздыбливает шерсть, но потом как будто передумывает. «Я расскажу тебе сказку, если ты приведешь меня к нему, сгодится?»
«Не повелся!» Манни всего две сотни мегасекунд от роду — семь лет старой Земли — но он уже может определить, что им манипулируют, и ершится.
«Ох уж эти дети». Нечто, похожее на кошку, виляет хвостом из стороны в сторону. «Ладно, Манни. Ты знаешь, какие у меня когти… Как насчет другого: ты приведешь меня к отцу, или я раскрою тебе лицо?» Оно мгновенным волнистым движением подкатывается к его ногам, и тут же трется о них и мурлычет, добавляя путаницу в свою угрозу. Но Манни этим не смутишь — он прекрасно видит, что когти действительно остры. Эта кошачья штука дикая, и ничто в его искусственно сохраненном орточеловеческом воспитании не готовило его к встрече с настолько дикими говорящими кошками.
«Убирайся!» Манни начинает тревожиться. «Ма-а-ам!» кричит он, ненамеренно активируя метку широковещания в своей внутренней речи. «Там эта штука!»
«Ну ладно, мам так мам». Кошачья штука как будто сдается. Она перестает тереться о ноги Манни, садится и смотрит вверх на него. «Не бойся, я не причиню тебе вреда».
Манни перестает вопить. «Что ты такое?» — наконец спрашивает он, не сводя глаз со зверя. Где-то в световых годах, услышав его крик, мать срывается с места. Проносясь от распределителя к распределителю, отталкиваясь от свернутых измерений, она устремляется прямиком на помощь.
«Я Айнеко». Зверь садится и начинает умывать заднюю лапку. «А ты Манни, верно?»
«Айнеко…» неуверенно говорит Манни. «Ты знаешь Лис или Билла?»
Айнеко, кошачья штука, отвлекается от умывания и смотрит на Манни, склонив голову на бок. Манни слишком молод и слишком мало видел, чтобы знать, что размеры Айнеко — точь в точь как у домашней кошки, Felis catus, у животного, появившегося в естественной эволюции, в отличие от привычных игрушек, лоскутных поделок и компаньонов. Может, реалистичность и в моде у поколения его родителей, но не настолько. Мех Айнеко украшен оранжевыми и коричневыми полосами и завитками, и у него белый пушок под подбородком. «Кто такие Лис и Билл?»
«Вон они» — говорит Манни, как раз когда здоровяк Билл с мрачной физиономией подобрался к Айнеко сзади. Он пытается ухватить ее за хвост, а Лис — летающая тарелка в фунт весом — вылетает из-за его плеча, восторженно жужжа. Но Айнеко слишком быстрый для человеческих детей, и он проскакивает между ног Манни пушистой ракетой. Манни с гиканьем пытается наколоть кошачью штуку на копье, и тут копье обращается в синее стекло, трещит и осыпается вниз иглами алмазного снега, обжигающего руки.
«Это уже совсем не по-дружески, не так ли?» — грозно говорит Айнеко. «Твоя мать разве не учила тебя?…»
Дверь в боку хижины с суши отворяется, и появляется Рита, запыхавшаяся и сердитая. «Манни! Что я тебе говорила, не играть…»
Она замирает, увидев Айнеко. «Ты!» И тут же отшатывается с плохо скрываемым страхом. В отличие от Манни, она узнала послечеловеческого демиурга за его аватаром, воплощенным исключительно для удобства взаимодействия с людьми.
Кот ухмыляется. «Я» — признает он. «Поговорим?»
«Нам не о чем говорить» — отвечает Рита, как гром с ясного неба услыхавшая.
Айнеко машет хвостом. «Есть нам о чем говорить». Он поворачивается и глядит Манни в самые глаза. «Правда?»
* * *
Много времени прошло с тех пор, как Айнеко прошел этим путем, и с тех пор пространство вокруг Хендай +4904/-56 изменилось до неузнаваемости. В те времена, когда великие звездолеты омаров неслись прочь из облака Оорта Солнечной системы, и когда информация о незанятых системах коричневых карликов только ложилась в архивы, а семена программируемой материи готовились упасть на поверхности их планет, там не было еще ничего, кроме случайных нагромождений мертвых атомов и инопланетного маршрутизатора. Но это было давным-давно, и с тех пор система коричневого карлика поддалась нашествию людей.
Неоптимизированная версия Гомо Сапиенс поддерживает когерентность своего состояния всего две или три гигасекунды, прежде чем поддаться некрозу. Но всего за десять гигасекунд нашествие людей поставило мертвую систему коричневого карлика с ног на голову. Сняв кожуру с мертвых планет, они построили из добытых ресурсов собственную обитаемую среду, подходящую для их формы углеродной жизни. Они реконструировали луны и построили искусственные сооружения размером с астероиды. Они вытащили концы кротовин из маршрутизаторов и превратили их в свою собственную грубо сколоченную сеть двухсторонних каналов, а потом научились создавать новые кротовины, и сконструировали собственные коммутаторы пакетов. Отладив сообщение через кротовины, под покровом межзвездной тьмы вдали от горящих звезд и обедненных металлами карликов с подозрительно низкоэнтропийной светимостью, они строят собственную сеть межзвездных сообщений и торговли. Отвага, которая сопровождает это предприятие, поражает воображение. Несмотря на полную неприспособленность консервированных обезьян к жизни в межзвездной бездне, несмотря на то, что в сравнении с планетами коричневого карлика Плутон покажется тропическим раем, они захватили всю эту адову систему.
Новая Япония — одно из новых государств этой сети, чьи узлы которой физически располагаются внутри антропоформированных пространств колоний-цилиндров. Очевидно, о старой Японии ее создатели имели только то представление, которое смогли извлечь из сделанных до деконструкции старой Земли записей — в качестве отправной точки они использовали смесь, составленную из фильмов о ностальгических путешествиях, анимаций Миядзаки и культуры аниме. И она стала домом множества для множества человеческих существ, хоть на своих исторических предшественников они и похожи примерно так же, как и Новая Япония — на свой давно исчезнувший оригинал.
Человечество?
Их деды, наверное, распознали бы в них людей — в большинстве случаев. Те из их потомков, кто стал по-настоящему чужд и невообразим с точки зрения выживших из предсингулярного века, остались дома — они погрузились в бурление раскаленных докрасна облаков нанокомпьютеров, пришедшее на смену ровному коперниковскому созвучию планет, танцевавших орбитальный танец вокруг Солнца Земли. Быстромыслящие мозги-матрешки столь же непостижимы простым предкам послелюдей, как МКБР для амебы — но и настолько же непригодны для обитания. В космосе полно их давно выгоревших останков, могил цивилизаций, навсегда оставшихся у своих звезд и уничтоженных информационным коллапсом. Тем временем, где-то вдали сверхинтеллекты галактических масштабов отбивают в пустоте неизъяснимые ритмы, пытаясь склонить Планкову основу пространства подчиняться их воле… Послелюди и немногие другие полупревзошедшие виды, открывшие сеть маршрутизаторов, живут своей тайной жизнью во тьме между этими сияющими островами — похоже, у пребывания не слишком разумным есть свои преимущества.
Человечество. Одиночный разум, большая часть которого заперта внутри черепа, приспособляемый как к кочевому, так и к оседлому образу жизни, объединяющийся в небольшие семейные группы, в свою очередь склонные составлять большие племенные сети. До Великого Ускорения доступными вариантами были только эти. Теперь, когда пассивная материя обрела способность мыслить, и каждый килограмм краски на стенах может содержать в себе сотни выгруженных предков, когда каждая дверь может быть кротовиной и открываться в поселение в полупарсеке отсюда, человек может оставаться одним и тем же, а вокруг него меняется уже сам ландшафт — он мигрирует, мутирует, льется бесконечной рекой, и наполняет роскошную бездну личной истории. Жизнь здесь богата, неистощимо изменчива и подчас удивительна. И племенные группы действительно сохраняются, скрепленные силами подчас причудливыми и экзотическими, несмотря на разделяющие их триллионы километров и миллиарды секунд. Иногда эти силы надолго исчезают, но проходит время, и они возвращаются, как будто посмеиваясь над бесконечностью…
* * *
Когда векторы состояния предшественников могут быть в точности записаны, каталогизированы и доступны для повторного вызова, почитание предков обретает совершенно новый смысл. Пока Рита глядит на кошачью штуку, и крошечные капилляры на ее лице в ответ на выброс адреналина сжимаются, заставляя ее кожу бледнеть, а зрачки расширяются, Сирхан преклоняет колени перед маленькой гробницей, зажигает ладан и готовится с уважением встретить дух-отражение своего деда.
Строго говоря, ритуал не обязателен — Сирхан может поговорить с духом, когда он пожелает и где пожелает. Дух ответит безо всякой задержки, отколет какую-нибудь шутку на мертвом языке, или может, расспросит о каких-нибудь давно умерших людях, но Сирхан повернут на ритуалах, и к тому же, такие встречи даются ему непросто, а ритуал помогает их выстроить.
Будь на то воля Сирхана, он бы не стал болтать с дедом каждые десять мегасекунд. Мать Сирхана и ее партнер недоступны — они полностью ушли в одну из долгосрочных экспедиций по исследованию маршрутизаторов, давным-давно начатых Акселерациониста, а предки Риты либо полностью виртуализованы, либо мертвы. Так что связь их семьи с историческими корнями не слишком сильна. Но они и сами долгое время провели в том же состоянии полужизни, в котором сейчас существует Манфред, и не понаслышке знают, что при этом чувствуешь. Сирхан знает, что жена будет ему пенять, если он не посвятит уважаемого предка во все, что происходило в настоящем мире, пока тот был мертв. Более того, в случае с Манфредом, смерть не только потенциально обратима, но и почти неизбежно такова. В конце концов, они воспитывают его клона. Рано или поздно дитя захочет встретиться с оригиналом, или наоборот.
Что за жизнь пошла, если неупокоенные мертвецы больше не желают оставаться частью истории? — иронично размышляет он, потирая полоску-самозажигатель на палочке ладана и склоняясь перед зеркалом в дальней части гробницы. «Ваш внук с почтением ожидает вашего совета» — нараспев читает он официальные слова. Сирхан консервативен, и вдобавок отлично осознает относительную бедность своей семьи и необходимость поддерживать социальный кредит, а здесь, в государстве ортодоксальных ортолюдей и реинкарнационно-обеспеченного традиционализма, соблюдение формальностей хорошо отплачивает. Он сидит, скрестив ноги, и ждет ответа.
Манфреду не требуется много времени, чтобы появиться в глубинах зеркала. Как обычно, он принял форму орангутана-альбиноcа — перед записью и уходом в храм он как раз развлекался с онтологическим гардеробом Тети Аннетт. Может быть, они с ней и разошлись, но они остались близки. «Привет, парень. Какой сейчас год?»
Сирхан удерживается, чтобы не вздохнуть. «Мы больше не пользуемся годами» — не в первый раз объясняет он. Новый экземпляр каждый раз рано или поздно задает этот вопрос, Сирхан советуется с дедом. «С тех пор, как мы разговаривали в прошлый раз, прошло десять мег, около четырех месяцев, если ты хочешь, чтобы я пересчитал. С начала эмиграции — сто восемьдесят лет, и еще лет десять на релятивистское замедление».
«О. Всего-то?» Манфред как-то умудряется выказать своим видом разочарование. Это Сирхану в новинку: здесь перезапущенный вектор состояния Дедушки обычно спрашивает об Амбер или откалывает слабую шуточку. «Никаких изменений в постоянной Хаббла или темпах звездообразования? И были ли уже весточки от кого-нибудь из исследователей?»
«Не-а». Сирхан чуть расслабляется. Сейчас, наверное, Манфред сейчас снова спросит о том, как дурачатся с пределом Бекенштейна, и тогда это будет шаблоном разговора номер двадцать девять. Вскоре после заселения Амбер и другие исследователи отправились в действительно долгую исследовательскую миссию, и не ожидаются обратно в течение, э-э-э, 1019 секунд. До края видимой вселенной очень далеко, пусть даже первые несколько сотен миллионов лет — до сверхскопления Волопаса и дальше — можно пройти местной сетью кротовин. И в этот раз она не оставила дома ни единой своей копии.
Сирхан уже много раз так разговаривал с Манфредом — и в этом своем воплощении, и в предыдущих. В этом суть мертвецов — будучи вызванными, они не помнят, что происходило во время предыдущего вызова — и не будут помнить, если только не попросят их воскресить, узнав, что выполнились критерии воскрешения. Манфред очень долго был мертв — Сирхан и Рита успели за это время воскреснуть и раза три или четыре прожить долгую семейную жизнь, а перед этим еще провели целый век в небытии. «Мы не получали ответа ни от омаров, ни от Айнеко». Он делает глубокий вдох. «После этого ты всегда спрашиваешь меня, где мы находимся, потому я приготовил ответ-сводку». После десятого повтора Сирхан и Рита решили написать краткий ликбез, чтобы дух Манфреда могли разобраться, что к чему, и один из агентов Сирхана бросает свиток, запечатанный красным воском и перевитый шелковой лентой, сквозь поверхность зеркала.
Манфред некоторое время молчит, впитывая изменения (наверное, в пространстве духов прошли часы). «В самом деле? Я проспал целую цивилизацию?»
«Не спал — ты был мертв» — педантично отмечает Сирхан. Он понимает, что чересчур прямолинеен. «На самом деле, и мы тоже. Мы пропустили примерно первые три гигасекунды, поскольку мы хотели основать семью в таком месте, где наши дети смогут вырасти обычным путем. Поселения со средой около тройной точки воды и окислительной атмосферой стали строить далеко не сразу же, как началось изгнание. Мода на неоморфизм тогда хорошо окопалась» — добавляет он с отвращением. Неосы долго противились идее, что можно тратить ресурсы на построение вращающихся цилиндров-колоний только для того, чтобы дать позвоночным подходящие силы ускорения и пригодные для дыхания кислородные атмосферы, и это был знатный политический футбол. Но через несколько десятилетий принципиальные вопросы построения колоний в холодном пространстве у металлодефицитных коричневых карликов перестали быть головной болью, и поднимающиеся темпы роста благосостояния позволили реинкарнировать и ортодоксам.
«У-у-у». Манфред делает глубокий вдох, чешет подмышкой и выпячивает резиновые губы. «Короче. Мы — ну, то есть, ты, они… Да пофиг. Нам сказали „проваливай, Джек“, мы свалили в маршрутизатор у Хендай +4904/-56, и развели выводок новых, чьи кротовины мы теперь используем как физические телепорты от точки к точке? Мы расселились по системам коричневых карликов, и построили свое государство глубокого космоса, на больших поселениях-цилиндрах, соединенных телепортами из маршрутизаторов?»
«А ты бы стал доверять исходным маршрутизаторам в коммутируемой передаче данных?» — риторически спрашивает Сирхан. «Даже зная их исходники, порченные всеми мертвыми инопланетными цивилизациями мозгов-матрешек, которые с ним контактировали? Но если все, что ты хочешь с ними сделать — это вытащить кротовины и пересылать пассивную материю с одного конца на другой, они становятся довольно надежными». Он подыскивает метафору: «Это примерно как использовать ваш… интернет, чтобы эмулировать почтовую службу девятнадцатого века».
«Ла-а-адно». Манфред задумывается, как он обычно делает в этот момент разговора, и это означает, что теперь Сирхану придется рассказывать, что идеи об использовании врат, приходящие ему сейчас в голову, уже воплощены. Более того, они уже старомодны. В сущности Манфред продолжает пребывать в мертвых именно потому, что все ушло так далеко — сколько бы он не появлялся, чтобы поболтать, рано или поздно он оказывается достаточно разочарованным, и выбирает не воскрешаться. Нет, Сирхан вовсе не собирается говорить ему, что он устарел — это было бы грубо, да и строго говоря, это не так. «Хм-м, это открывает некоторые интересные возможности. Интересно, кто-нибудь уже…»
«Сирхан, ты нужен мне!»
Ледяной холодок тревоги и страха Риты скальпелем проносится через сознание Сирхана, отсекая ветви внимания, обращенные к предку. Он моргает и обращает к Рите весь фокус, не оставляя Манфреду даже отражения.
«Что случилось?»
Он смотрит глазами Риты. На полу их гостиной рядом с Манни мурлыкает оранжевый кот с белыми полосками и коричневым завитком на боку. В глазах-щелочках, наблюдающих за ней, читается неестественная мудрость. Манни как ни в чем ни бывало гладит пальцами его шерстку, но Сирхан чувствует, как сжимаются его кулаки.
«Что случилось?»
«Прошу извинить» — говорит он, вставая. «Надо идти, объявилась твоя чертова кошка». Он добавляет Рите «иду домой», разворачивается и бежит по вестибюлю храма. Вбежав в главный зал, он останавливается перевести дух, и снова чувствует, как остро нуждается в нем Рита. Он отключает бережливость, швыряет ее прочь и шагает в портал-молнию, чтобы попасть домой так быстро, как только можно.
Позади слегка обидевшийся дух Манфреда фыркает и обдумывает экзистенциальный вопрос: быть или не быть. И принимает решение.
* * *
Добро пожаловать в двадцать третий век, или даже в двадцать четвертый. А может быть, это двадцать второй, полный головокружения от шаткой гибернации и релятивистского замедления времени — теперь это действительно мало что значит. Узнаваемые остатки человечества разбросало по сотне световых лет — они живут в астероидах с извлеченной сердцевиной и во вращающихся колониях-цилиндрах, нанизанных бусами на орбиты вокруг холодных коричневых карликов и бессолнечных планет, скитающихся по межзвездной пустоте. Механизмы, добытые из инопланетных маршрутизаторов, были переварены, упрощены до уровня, почти понятного простому сверхчеловеку, и превращены в генераторы спаренных кротовин, позволяющие осуществлять коммутируемый транспорт на колоссальные расстояния. Другие механизмы, произошедшие от высоких нанотехнологий — плодов цветения человеческого техногнозиса в двадцать первом веке — сделали воспроизведение пассивной материи рутинным; этому обществу нет нужды приспосабливаться к дефицитности.
Но в некоторых смыслах Новая Япония, Незримая Империя и другие государства человеческого пространства — одолеваемые нищетой задворки. Они не участвуют в послечеловеческих экономиках более высокого порядка. Они с трудом способны понять, о чем бормочут Зловредные Отпрыски, чей бюджет массы реструктурированной материи и энергии настоящего Солнца совершенно затмевает все полсотни занятых человеком систем коричневых карликов, вместе взятые. И они все еще тревожно мало знают о древней истории разума в своей вселенной — о происхождении сети маршрутизаторов, сковывающей так много погибших цивилизаций цепями смерти и разложения, о далеких инфовсплесках размером с галактику, доносящихся с расстояний заметного красного смещения, и даже о свободных послелюдях, которые в каком-то смысле живут здесь же, в одном световом конусе вместе с этими окаменелыми реликвиями человечества.
Сирхан и Рита поселились в этом очаровательном гостеприимном для человека захолустье, намереваясь основать семью, изучать ксеноархеологию, и избежать бурь и хаоса, связанных с историей их семьи в последних двух поколениях. В основном жизнь их была удобной, а академической стипендии семейного ядра, хоть и небольшой, хватало на обеспечение всеми удобствами цивилизации, что доступны в этом месте и в эту эпоху. И Сирхану и Рите такое по нраву. Бурная жизнь их авантюрных предков вела их к приключениям, но вместе с тем — к горю и к тревогам, и как Сирхан с гордостью отмечает, приключение — это что-то ужасное, только происходящее с кем-то другим.
Вот только…
Айнеко вернулся. Кот ушел в сеть маршрутизаторов вместе с другой версией Манфреда и частичными копиями Сирхана и Риты, которые ответвились, чтобы искать приключений, а не домашнего уюта. Тогда, гигасекунды назад, Сирхан заключил с дьяволом (точнее, с Айнеко) сделку, и теперь он в ужасе ожидает, что вернувшийся Айнеко потребует свою долю.
* * *
Манфред идет вниз по залу зеркал. Достигнув дальнего конца, он выходит, и оказывается в публичном отсеке. Он спроектирован на губке Менгера — кубе, из которого вырезаются все меньшие и меньшие кубы так, что фигура выглядит одинаково и вблизи, и издали, а площадь образующейся поверхности стремится к бесконечности. Поскольку это биопространство, как видит Манфред (или достаточно достоверная его симуляция), это не настоящая губка Менгера, но издали она смотрится хорошо — Манфред может различить по меньшей мере четыре уровня самоподобия.
Он останавливается перед алмазным парапетом высотой до пояса и смотрит вниз, вглядывась в недра куба-квазитессеракта. В глубине скрываются пышные зеленые сады с очаровательными ручейками, проложенными в аккуратном соответствии с фен-шуй, и пешеходными мостиками. Он глядит вверх, на маленькие кубические проемы: многие из них — это окна частных домов и общих заведений, глядящие на общее пространство. Далеко вверху в восходящих потоках воздуха от конвекторов кружатся существа с крыльями бабочек причудливой окраски. Находясь внизу, сложно сказать точно, но центральный кубический проем, наверное, не менее полукилометра в ширину. А создания эти вполне могут быть ангелами-послелюдьми с крыльями, приспособленными под низкую гравитацию.
Ангелами или крысами в стенах? — мысленно спрашивает он сам себя, вздыхая. Половина его дополнений недоступна — они настолько устарели, что сборщики в храме не стали утруждать себя ни их воспроизведением, ни даже воссозданием в среде эмулирования. Остальное… А ведь физически он — все еще орточеловек, замечает Манфред. Все функции и все мужское естество. Не все поменялось — только то, что важно. Мысли, полные иронии, пугающе-веселые. Вот он, стоит в чем родился, а точнее в чем был воссоздан, когда вышел из цикла «пробуждение-опыт-перезагрузка» в храме истории, стоит на пороге послечеловеческой цивилизации, столь потрясающе богатой и могущественной, что она может позволить себе строить в криогенных глубинах космоса поселения, не только дружественные млекопитающим, но и напоминающие произведения искусства. Вот только он беден, и все государство бедно, и по своей природе оно не может быть никаким другим, ведь оно — всего лишь свалка для простых послечеловеческих беженцев, в сингулярности сравнимых с австралопитеками. В дивном новом мире Зловредных Отпрысков его обитатель смог бы добиться не большего, чем протогоминид — в ракетном строительстве во времена Вернера Фон Брауна. Слишком примитивными они уродились, способными только барахтаться в хлеву собственной ограниченной когнитивной пропускной способности. И они сбежали во тьму, построив во тьме свою цивилизацию, такую сверкающую, что смогла бы затмить все существовавшее на пресингулярной Земле, пусть даже это и городок бараков, населенный умственно отсталыми.
Абсурдность этого веселит его и увлекает мысли, но ненадолго. В конце концов, он выбрал реинкарнировать по определенной причине — из-за слов Сирхана о возвращении кошки, завладевших его вниманием. «Город, где я могу взять немного одежды?» — спрашивает он. «В смысле — какой-нибудь приемлимой для этого общества. И, э-э-э, немного мозгов. Мне понадобится способность разгружаться…»
Город издает смешок в его голове, и он осознает, что по другую сторону стены с орнаментом, на которую он облокотился, есть публичный сборщик. «Ох…» — издает он, пытаясь вспомнить свой прямой нейроинтерфейс, древний и громоздкий. В воображении плывут ярлычки-леденцы, перекрытия и все этакое. Конструкции обладают примечательной настраиваемостью, и он осознает со странным чувством несоответствия, что это — вовсе не его воображение, но система взаимодействия с повсеместными публичными отделами инфопространства государства. Бесконечно настраиваемая, и сейчас работающая в упрощенном до примитивизма режиме, чтобы он мог с ней поладить. Да уж, велосипед в самом деле нуждается в боковых колесиках. Но ему не требуется много времени, чтобы выяснить, как попросить у сборщика пару штанов и обычную черную рубашку, и обнаружить, что пока его запросы просты, они выполняются бесплатно — прямо как дома на Сатурне. Космические страны добры к неимущим — основные жизненные потребности дешевы, а отказывать в них здесь, в космосе, равносильно убийству. Конечно, появление металюдей подкосило целый лес устоев, ранее не подвергавшихся сомнению, но Золотое Правило стоит как прежде.
Одетый и более или менее самоосознающий (во всяком случае, по меркам человека), Манфред принимается за главное. «Где живут Сирхан и Рита?» — спрашивает он. Появляется маршрут, выложенный точками, и невозможным образом уходящий прямиком сквозь твердую стену — оказывается, ее часть — это портал-кротовина, соединяющий точки в световых годах друг от друга. Пойду-ка я прямо к ним, думает Манфред, перебирая мысли и озадаченно качая головой. Больше повидаться решительно не с кем. Франклины растворились в солнечном мозгу-матрешке, Памела умерла столетия назад (стыдно: он никогда не предполагал, что ему будет ее не хватать), а Аннетт замутила с Джанни, пока он был стаей голубей. (Тут можно было бы подвести черту и сказать, что всё, ничегошеньки не осталось?) Дочь исчезла, уйдя в долгосрочную экспедицию… Как же долго он был мертв — неудивительно, что друзей и знакомых разбросало по световому конусу шириной в столетия. Манфреду так и не приходит в голову, кого еще можно повидать — кроме верного внука, держащего знамя семьи с непрошеной преданностью. Похоже, он нуждается в помощи, думает он, шагая в портал и рассуждая. А еще, может быть, он поможет мне самому понять, чем заняться?…
* * *
Сирхан добирается до дома, приготовившись к неприятностям. Они действительно ожидают его, но совершенно не такие, каких ожидал он сам. Их дом — многообразие с раздельными уровнями, соединенными Т-порталами. Благодаря им каждое помещение можно устроить в подходящей среде: спальню — при низкой гравитации, гимнастическую — при высокой, и все остальное — при соответствующей. В доме простая обстановка — только коврики татами и стены из программируемой материи, способные быстро произвести любую желаемую мебель. Обычно с виду и на ощупь они похожи на бумажные обои, хотя способны совершенно заглушить и плач младенца. Но сейчас звукоподавление не работает, по родному дому, как вопящие обезьянки, носятся дети и что-то, покрытое рыжим и белым мехом, и в конец расстроившаяся Рита пытается объяснить соседке Элоизе, почему ее ортодочь Сэм скачет вокруг, как мячик в пинболле.
«Это все кот их заводит!» Она заламывает руки, зачем-то оборачивается, и тут появляется Сирхан. «Наконец-то!»
«Спешил, как мог». Он уважительно кивает Элоизе, и хмурится. «Дети…» Что-то маленькое и быстрое влетает в него с разгону и хватает за ноги, утыкаясь головой между ног. «…Ух!» Он сгибается, потом подхватывает Манни, и поднимает в воздух. «Эй, сын, я же говорил тебе не…»
«Он не виноват» — поспешно говорит Рита. «Он радуется, потому что…»
«Все же я считаю, что это совершенно…» Элоиза, кажется, начинает терять терпение.
«М-м-яяя-у?» — спрашивает что-то у лодыжек Сирхана, как ни в чем не бывало.
«Мать твою…» Сирхан отпрыгивает. Шатаясь, он пытается одновременно поймать равновесие и не упустить восторженного отпрыска. Тем временем в общественном инфопространстве ширится колоссальное возмущение, настоящая черная дыра звездных масс — и похоже, это возмущение сейчас трется о его лодыжки. «Что ты тут делаешь?» — вопрошает он.
«О, всяко разное» — говорит кот внутренней речью, сардонически растягивая слова. «Подумал, пришло время навестить вас снова. Где ваш домашний сборщик? Ничего, если я воспользуюсь им? Надо кой-чего сделать для друга».
«Что?» — сразу же подозрительно спрашивает Рита. «Тебе мало того, что ты уже учинил?» Сирхан смотрит на нее с одобрением. Похоже, давнишние предупреждения Амбер на счет кота глубоко отпечатались в ее памяти — она обходится с котом вовсе не как с пушистым клубком, которым тот желает казаться.
«Учинил?» Кот сардонически смотрит на нее, мотая хвостом из стороны в сторону. «Я не причиню вам никакого вреда, обещаю. Это всего лишь…»
Дверной звонок прочищает глотку и объявляет о новых посетителях. «Милорд и миледи, Рен Фуллер пожаловала в гости».
«А она-то что от нас хочет?..» — ворчит Рита. Сирхан чувствует, как она напряжена, как незаметно работают ее отражения, пытаясь нащупать среди этого безумного дня хоть что-то, за что можно удержаться, проживая в симуляции разнообразные варианты развития ситуации и все сопровождающие их кошмары, и возвращаясь к настоящему, чтобы дать ей возможность настроить реакцию в соответствии с найденным. «Впусти, чего уж там». Рен — одна из их названных соседей. Большая часть ее дома находится за несколько световых лет отсюда, но это прыг, скок и шаг по меркам времени, нужного на дорогу. Она со своей семьей изгнанников воспитывает стайку детей-шалунов, которые иногда болтаются с Манни.
Маленький синий ослик, преследуемый парой вопящих и потрясающих копьями детей, с заунывным криком проносится мимо взрослых. Элоиза пытается поймать дочку, но промахивается. Дверь в гимнастическую исчезает, и внутрь миниатюрной крылатой ракетой влетает Лис, маленькая подруга Манни. «Сэм! Немедленно иди сюда!» — зовет Элоиза и направляется к двери.
«Слушай, что ты хочешь?» — вопрошает Сирхан, держа сына на руках и глядя вниз на кота.
«О, всего-ничего» — говорит Айнеко. Он изгибается и вылизывает испачканную шерстку на боку. «Вообще говоря, я хочу поиграть с ним».
«Ты хочешь…» Рита умолкает.
«Папочка!» — Манни хочет вниз.
Сирхан ставит сына осторожно, как будто у него стеклянные кости. «Беги, поиграй» — говорит он, и поворачивается к Рите. «Дорогая, почему бы тебе не встретить Рен?» — спрашивает он. «Может, она пришла за Лис, но с ней никогда не знаешь».
«Я тоже пойду» — добавляет Элоиза, — «вот только заберу Сэм». Она оглядывается, смотрит извиняющимся взглядом на Риту, и скрывается в гимнастической.
Сирхан делает шаг к прихожей. «Поговорим в студии» — жестко говорит он, сверля кота взглядом. «Мне нужны объяснения. Желательно, правду».
* * *
А тем временем в когнитивной стране чудес, о которой родители Манни знают гораздо меньше, чем они полагают, его отражения занимаются делами, которые гораздо менее невинны, чем они предполагают.
Давным-давно, в двадцать первом веке, Сирхан прожил в симуляции не одно, а целую кучу альтернативных детств — его родители не отпускали кнопку ускоренной перемотки, надеясь, что рано или поздно получится кто-то, соответствующий их предубеждениям. Для Сирхана это было ничуть не меньшим испытанием, чем любая история с интернатом в девятнадцатом веке, и он обещал себе, что никогда не станет подвергать собственных детей такому. Однако одно дело — принудительно проживать все аспекты воспитания один за другим, и совсем другое — по собственной воле погружаться в восхитительную вселенную мифов и магии, где детские мечты обретают форму и бродят по зачарованным лесам, встречаясь там с воплощенными фантазиями друзей и недругов.
Манни рос с нейроинтерфейсами доступа к городскому мыслепространству, на порядок величины более сложными, чем те, что бытовали в эпоху детства Сирхана, и некоторые из отражений его исходного вектора состояния, оплодотворенные разысканными в киберпространстве следами самого Манфреда и обосновавшиеся в ускоренных симуляциях, с стали взрослыми. Конечно же, они не помещаются внутри его собственного черепа семи лет от роду — но они наблюдают за ним. И когда он в опасности, они заботятся об их будущем и единственном теле.
Основное взрослое отражение Манни обитает на нескольких виртуальных мыслепространствах Новой Японии (вместе они в миллиарды раз просторнее физических миров, доступных упрямым адептам биологии — но последние уже и не пытаются с чем-либо тягаться в величине MIPS на грамм). Тема реконструкции — предсингулярная Земля. Время навеки остановилось, застыв на пороге настоящего двадцать первого века, в восемь часов сорок шесть минут одиннадцатого сентября. Апартаменты Манни располагаются на сто восьмом этаже Северной башни, и широкофюзеляжный авиалайнер, несущийся полным ходом, завис в воздухе в сорока метрах под его окнами. В исторической реальности сто восьмой этаж занимали корпоративные офисы, но общепризнано, что в мыслепространствах возможно всякое, а это — просто маленькая причуда Манни, пожелавшего жить здесь. Не то, чтобы это событие много значило для него — он родился спустя более чем столетие после Войны с Террором — но это часть легенд и сказаний его детства, падение Двух Башен, разбившее миф об исключительности Запада и проложившее дорогу миру, в котором он был рожден.
Взрослый Манни носит аватар, приблизительно основанный на его клоне-отце, Манфреде, но замерший в юности, на двадцати с чем-то годах, более худой, одетый в черное и готичный. Манни убивает время, играя в Матрицу и слушая музыку. Сейчас в динамиках грохочут Type O Negative, а он потягивается, расслабленный горячим коксом, и ожидает парочку девочек по вызову (скорее всего — таких же ускоренно повзрослевших аватаров, но не обязательно женского пола, и не обязательно даже человеческого вида), развалившись в кресле и ожидая, когда что-нибудь случится.
Дверь за его спиной отворяется. Он ничем не выдает, что заметил вторжение, хотя его зрачки, заметившие в оконном стекле тусклое отражение женщины, идущей к нему, слегка расширяются. «Ты опоздала» — ровным голосом говорит он. «Предполагалось, что ты будешь здесь десять минут назад». Он разворачивает кресло, и тут его глаза распахиваются.
«Кого ты ожидал?» — спрашивает ледяная блондинка в черном деловом костюме и длинной юбке. В ее лице есть что-то хищническое, и выражение — строгое. «Нет-нет, не говори. Так ты у нас Манни, да? Частное Манни?» Она неодобрительно фыркает. «Упадничество и декаданс. Уверена, что Сирхан бы этого не одобрил».
«Да и хрен с ним лысый, с батей» — желчно говорит Манни. «Кто ты, черт возьми, такая?»
Блондинка щелкает пальцами, и на ковре между Манни и окном появляется офисный стул. Она садится на его краешек, с некоторым педантичным фанатизмом разглаживая юбку. «Я Памела» — строго говорит она. «Твой отец не рассказывал обо мне?»
Манни озадачен. В глубине его сознания пробуждаются глубокие инстинкты, чуждые любому, кто был реализован до середины двадцать первого века, и начинают перебирать ткань псевдореальности. «Ты мертва, да?» — спрашивает он. «Ты кто-то из моих предков».
«Я так же мертва, как и ты». Она одаривает его леденящей улыбкой. «Никто не остается мертвым в наши дни. В особенности — те, кто знают Айнеко…»
Манни моргает, чувствуя, как накатывает легкое раздражение. «Это все, конечно, замечательно, но я ожидал гостей» — говорит он с деланным ударением. «А не воссоединение семьи или нудную пуританскую проповедь…»
Памела фыркает. «Продолжай валяться в своем хлеву сколько хочешь, детка. Мне-то что? Но пора позаботиться кое-о чем более важном. Как давно ты проверял своего основного?»
«Основного?» Манни напрягается. «С ним все в порядке». Его глаза фокусируются на точке в бесконечности и пару мгновений он вглядывается во что-то вдали — загружает и воспроизводит недавние записи сознания юного себя самого. «Что это за кошка, с которой он играет? Это не компаньон!»
«Айнеко. О чем я и говорила». Памела начинает нетерпеливо постукивать по подлокотнику стула. «Проклятие нашей семьи вернулось еще в одном поколении. И если ты не сделаешь с этим ничего…»
«С чем?» Манни выпрямляется. «О чем ты говоришь?» Он поднимается на ноги и поворачивается к ней. Небо за окном, отражая растущее в нем предчувствие, начинает темнеть. Памела тоже встает, вырезанный из реальности стул исчезает в воздухе, и она оказывается стоящей перед ним. В ее глазах — холодный вызов.
«Я думаю, ты прекрасно знаешь, о чем именно я говорю, Манни. Пора отложить эти чертовы игрушки. Повзрослей, пока у тебя еще есть возможность!»
«Я…» он прерывается. «Кто это — я?» — спрашивает он. Прохладный сквозняк неуверенности пробирается под рубашку и осушает капельки холодного пота, ползущие по его спине. «И что ты тут делаешь?»
«Ты действительно хочешь узнать ответ? Я мертва, помни. Мертвые знают все. Это не всегда хорошо для живых».
Он набирает воздух в легкие. «Я тоже мертв?» На его лице отображается озадаченность. «…в Седьмом Небесном Кубе — взрослый-я, что он там делает?»
«Это случайное совпадение, которое таковым не является». Она берет его за руку, и сбрасывает глубоко в его сенсорий шифрованные метки — цепочку хлебных шариков, уводящих куда-то в темную и нехоженую часть мыслепространства[202]. «Хочешь разобраться? Следуй за мной». И она исчезает.
Минуту спустя Манни, испуганный и озадаченный, стоит у окна, наклонившись вперед и разглядывая застывшее великолепие несущегося внизу самолета. «Вот дерьмо» — шепчет он. Она прошла прямо сквозь мою защиту и не оставила ни следа. Кто она такая?
Отражение его умершей прабабушки — или кто-то еще?
Я должен отправиться за ней, если я хочу выяснить — понимает он. Поднимает левую руку и вглядывается в невидимую метку, ярко горящую под оболочкой из плоти. «Воссоедини меня с главным».
Долю секунды спустя пол пентхауса выгибается и жестоко сотрясается, и вой сирен возвещает, что время подошло к своему концу и застывший авиалайнер завершил свое путешествие. Но Манни там уже нет. И если небоскреб падает в симуляции, в которой нет никого, кто мог бы это увидеть — случилось ли это на самом деле?
* * *
«Я пришел за мальчиком» — говорит кот. Он сидит на ковре ручного плетения, расстеленном на дощатом полу, выставив заднюю лапу под странным углом, как будто просто забыл о ней. Осознав, насколько колоссальна представшая перед ним сущность, когда-то бывшая причудой послечеловеческого творчества его предков, Сирхан с трудом удерживается от паники. Когда-то Айнеко был робокошкой, но он дополнялся и усовершенствовался снова, и снова, и снова. Даже в восьмидесятые, когда Сирхан впервые повстречал кота во плоти, тот уже был невообразимым и чуждым разумом, ироничным и тонким. И теперь…
Сирхан знает, что Айнеко манипулировал его эйген-матерью — он направил ее природное влечение прочь от его настоящего отца, к другому человеку. В периоды мрачной интроспекции он также подумывал и о том, не стоит ли кот каким-нибудь образом за его собственным разбитым детством, за неспособностью его настоящих родителей стать ему близкими. И нельзя забывать, что в начале всех начал кот был, кажется, пешкой в свирепой разводной игре Манфреда и Памелы. Это было за десятилетия до рождения Сирхана, но остались ли в его подсознательных разделах скрытые инструкции? А что, если пешка на самом деле — король, строящий во тьме свои интриги?
«Я пришел за Мэнни».
«Ты не получишь его». Сирхан поддерживает маску спокойствия, но больше всего ему хочется просто накричать на Айнеко. «Разве недостаточно бед ты уже причинил?»
«Легко не дашься, да?» Кот вытягивает шею и начинает деланно вылизывать растопыренные пальцы поднятой лапы. «Я ничего не требую, парень, я просто пришел за ним, а ты тут ничего, в сущности, не значишь. На самом деле я просто делаю крюк, чтобы тебя предупредить».
«И я говорю тебе…» Сирхан запинается. «Да чтоб тебя». Сирхан не одобряет крепкие словечки, и ругательство — показатель его внутренней сумятицы. «Забудь, что я хотел сказать, я уверен — ты и так это знаешь. Дай я начну с начала».
«Ладно. Давай разыграем, как ты хочешь». Кот грызет завернувшуюся у коготка кожу, но его голос звучит как ни в чем не бывало во внутренней речи, поддерживая Сирхана на взводе непринужденностью своего вторжения в его личное пространство. «Определенно, ты представляешь себе, что я такое. Ты знаешь — и я специально напомню об этом тебе — что мое умение строить модель сознания качественно лучше твоего. Что я могу построить полную модель человеческого сознания. Ты можешь также подозревать, что я использую оракула Тьюринга, чтобы обходить твои состояниями ожидания…» Кот оставляет свой неубирающийся коготь и ухмыляется. Его острые клыки сверкают в луче света, падающем из окна студии Сирхана. В окне виднеется небо с холмами, озерами и лесами, прилепленными к нему там и сям — внутреннее пространство поселения-цилиндра, ни дать ни взять, сошедшее с картин Эшера. — «Ты понимаешь, что я вижу твои шаблоны как на ладони и разгуливаю вокруг, пока ты слепо бьешься своими мыслями о них изнутри. Я всегда на один шаг впереди тебя. О чем другом, о чем знаю я, ты еще догадался?»
Айнеко прожигает его насквозь немигающим взглядом. Сирхан содрогается. Вот теперь он знает, как это ощущается самым глубинным нутром, когда тебя посещает инопланетное божество. В сущности, это так и есть, разве нет? Однако же… «Ладно, допустим, твоя взяла» — говорит Сирхан спустя мгновение, за которое успевает сотворить целый вихрь испуганных отражений-изыскателей, частных личностей, со всех сторон налетающих на одну и ту же задачу. «Ты умнее меня. Я просто человек со скучными дополнениями, а у тебя есть новенькая сверкающая модель сознания, позволяющая тебе обходиться с нами так же, как мы обходимся с обычными кошками». Он оборонительно скрещивает руки на груди. «Но ты обычно не втираешь это так. Это же не в твоих интересах, верно? Ты предпочитаешь прятать свои манипуляторские способности под обходительной личиной — так легче с нами играть. А значит, у тебя есть причина на все это». Теперь в его голосе сквозит горечь. Сирхан смотрит вокруг, призывает стул, и попутной мыслью — корзинку для кота. «Садись. Почему сейчас, Айнеко? Почему ты считаешь, что можешь забрать моего собственного сына?»
«Я не говорил, что собираюсь забрать его, я говорил, что я пришел за ним». Айнеко возбужденно машет хвостом из стороны в сторону. «Я не занимаюсь политикой приматов, Сирхан. Я не маленькая обезьянка. Но я знал, что ты отреагируешь негативно, потому что социальный механизм представителей твоего вида предполагает…» — Целая дюжина надотражений воссоединяется в сознании Сирхана, и голос Айнеко тонет в какофонии внутренних голосов — «…поймешь ситуацию, и мне показалось предпочтительным спустить механизмы твоей территориальной и репродуктивной тревоги заранее, чем иметь ввиду риск, что они взорвутся мне в лицо в какой-нибудь более деликатной ситуации».
Сирхан отсутствующе отмахивается от кота. «Пожалуйста, подожди». Он расставляет по местам квазивоспоминания — результаты, принесенные закончившими обдумывание отражениями — и его глаза с подозрением сужаются. «Тут что-то нечисто. Обычно ты не лезешь на рожон. Ты выстраиваешь взаимодействия с людьми заблаговременно. Да что там, ты просто направляешь их так, чтобы они делали то, что ты хочешь, и ни разу не усомнились в том, что это их собственная идея». Он напрягается. «Что там такое с Манни, что привело тебя сюда? Зачем он тебе нужен? Он всего лишь ребенок».
«Ты путаешь Манни и Манфреда». Айнеко отправляет Сирхану картинку-улыбку. «В этом твоя первая ошибка, хоть они клоны в различном субьективном состоянии. Подумай, на кого он будет похож, когда вырастет?»
«Но он еще не вырос!» — жалобно говорит Сирхан. «Он будет взрослым…»
«Спустя годы, Сирхан. Вот в чем сложность. Вообще-то мне нужно поговорить с твоим дедом, а не сыном. Но не этим долбаным застопоренным отражением в храме истории — мне нужен Манфред с чувством связанности, и немедленно. У него есть кое-что нужное мне, и я обещаю, что не уйду, пока не получу это. Ты понял?»
«Да» — говорит Сирхан, гадая, звучит ли в его голосе вся та сосущая пустота, растущая в его сердце. «Но он наш ребенок, Айнеко. Мы люди. Ты знаешь, что это значит для нас?»
«Второе детство». Айнеко встает, потягивается и сворачивается в корзинке. «Вот в чем проблема вашего бессмертия, лысые обезьяны — вам снова и снова нужна очистка и перезагрузка, и рано или поздно вы теряете связанность… Ладно. Дело не во мне, Сирхан. Я принял сигнал с дальнего края сети маршрутизаторов, отражение, утверждающее, что оно из семьи. Говорит, они таки добрались до своей дальней дали и там, за Пустотой Волопаса, нашли что-то достаточно важное и солидное, что стоит пуститься в путь целиком и увидать это воочию. Но я должен убедиться перед ответом, что это не очередные Вунч или что-то этакое. И это я не собираюсь запускать в свое сознание. Даже в песочницу. Понимаешь, о какой вещи я говорю? Поэтому я должен воссоздать физического взрослого Манфреда со всеми его воспоминаниями, но при том не бывшего частью меня. Чтобы он взглянул на этот разумный пакет данных и ручался за него. Чтобы разобраться в таких посылках, нужно самоосознающее существо. К сожалению, храм истории досадно хорошо защищен от незаконного извлечения — я не могу просто пойти туда и достать его копию, но я не хочу использовать мою собственную модель Манфреда — он знает слишком много. И потому…»
«Что оно обещает?» — напрягшись, говорит Сирхан.
Айнеко разглядывает его сузившимися глазами, издавая резонирующее мурлыканье в основании глотки. «Всё».
* * *
«Бывают разные виды смерти» — рассказывает Манни женщина, которую зовут Памела, и ее голос шорохом сухих листьев раздается в темноте. Манни пытается двинуться, но он будто скован каким-то замкнутым пространством. Он отгоняет от себя приступ паники. «Во-первых, и это главное, смерть — это отсутствие жизни. А для человеческих существ — и отсутствие сознания тоже, но не просто его отсутствие, а отсутствие самой способности иметь сознание». Тьма надвинулась на него, она дезориентирует, и Манни даже не уверен, что знает, где верх, а где низ — ничего не работает. Даже голос Памелы ощущается вездесущими колебаниями среды, и приходит со всех сторон.
«Простая старомодная смерть, тот ее вид, что существовал до сингулярности, была неизбежным состоянием прерывания для всех форм жизни. Сказки о жизни после смерти ничего не стоили». Сухой смешок. «Я обошла все фазовое пространство возможных послежизней, каждый день перед завтраком пытаясь поверить в какую-нибудь новую из них только на тот случай, если Пари Паскаля[203] верно. Но теперь, я полагаю, мы можем согласиться, что прав был Докинз[204]. Человеческое сознание просто уязвимо для определенных типов передающихся мем-вирусов, а религии, обещающие жизнь после смерти, в этом особенно тлетворны, поскольку эксплуатируют уязвимость нашего естественного отвращения к состояниям прерывания».
Манни пытается сказать «я не умер», но его горло не работает. Прислушавшись к себе, он замечает, что вдобавок он и не дышит.
«Теперь о сознании. Забавная штука, не так ли? Оно — плод гонки вооружений между хищником и жертвой. Если прнаблюдаешь за кошкой и мышкой, ты заметишь — поведение кошки лучше всего объясняется тем, что у кошки есть модель сознания мышки. Внутренняя симуляция, позволяющая предсказывать наиболее вероятное поведение мышки, замечающей хищника. Например, куда та побежит. И кошка, используя эту модель сознания, может оптимизировать стратегию атаки. Но одновременно с этим виды добычи, устроенные достаточно сложно для того, чтобы иметь собственную модель сознания, получают преимущество в обороне, если становятся способной предвидеть действия хищника. В конце концов, именно эта самая гонка вооружений млекопитающих и привела к появлению нас, вида общественных обезьян, которые пошли дальше. Мы научились использовать модель сознания для улучшения системы сигналов — чтобы племя могло работать сообща — а затем и в рефлексии — чтобы воссоздавать внутренние состояния самого индивидуума. Соедини вместе эти две вещи — сигнальную систему и интроспективную симуляцию — и ты получишь сознание человеческого уровня, а в качестве бонуса — язык, систему передачи информации о внутренних состояниях, а не просто примитивных сигналов вроде „там хищник!“ или „вот еда“».
Вытащи меня отсюда! Манни чувствует, как паника вгрызается в него зубами, смазанными жидким гелием. «В-ы-т-а-щ-и…» Каким-то чудом он действительно произносит это, хоть и не понимает, как ему это удалось — его глотка не работает, и внутренняя речь — тоже. Все отключено, все системы не работают.
«Теперь же — о послелюдях» — безжалостно продолжает Памела. «Не о простых отображениях наших собственных нейросистем, пусть даже заснятых на субклеточном уровне и эмулированных на большом-пребольшом компьютере, таком как этот. Это всего лишь травести. Я говорю о существах, являющихся качественно лучшими познающими машинами в сравнении со всем классом простых людей, дополненных или нет. Они превосходят нас не только в совместных действиях — чему классическим подтверждением является Экономика 2.0., - но и в симуляциях. Послечеловек может построить внутреннюю модель человечески эквивалентного сознания, которая будет обладать всеми когнитивными способностями самого оригинала. Мы — к примеру, ты, или я — иногда полагаем, что знаем, что заставляет тикать других людей, но мы весьма часто ошибаемся, а настоящие послелюди могут на самом деле симулировать нас вместе со всеми нашими внутренними состояниями, и сделать это правильно. И в особенности это касается тех, у кого был полный доступ к нашим дополнениям памяти. Кто имел его все эти годы, еще задолго до того, как мы и подозревать начали, что они вскоре превзойдут нас всех. Наш случай, Манни, не так ли?»
Манни бы кричал сейчас на нее во всю глотку, если бы у него был рот, но паника не находит выхода, и она уступает место невероятно сильному дежа вю. С этой Памелой что-то связано, что-то зловещее, о чем и он тоже знает… он знал ее, понимает он. Почти все его системы по-прежнему отключены, но один процесс, появившийся только что, наоборот, очень активен. Это отражение личности, сигналящее о намерении воссоединиться с ним. «Дельта» огромное — многие годы опыта, расходящегося с главной ветвью, и этот опыт надо впитать… Он огромным усилием отпихивает его прочь — это очень настойчивое отражение — и пытается сосредоточиться, пытаясь развязать свой проглоченный язык, представляя губы, касающиеся зубов, слова, собирающиеся в глотке. «Я…»
«Не надо нам было совершенствовать нашу кошку, Мэнни. Она слишком хорошо знает нас. Я умерла во плоти, но меня запомнил Айнеко, запомнил настолько чудовищно подробно, насколько Зловредные Отпрыски помнят любого ресимулированного. Ты можешь бежать — как сейчас, во второе детство, но спрятаться ты не сможешь. Ты нужен коту. И не только ему». Мурашки пробегает по спине от ее голоса: отражение начало слияние своей невероятной горы памяти с его нейронной картой, и теперь ее голос, одновременно и возбуждающий, и отталкивающий, наполняется значением — все это плоды психологической настройки с обратной связью, которой он подверг себя целую жизнь — много жизней — назад. «Он играл нами, Мэнни. Возможно, еще с той поры, когда мы не понимали, что он осознает себя».
«Тогда…» Манфред умолкает. Он снова может видеть и двигаться, и ощущает язык во рту. Он снова стал сам собой, физически вернулся к форме, в которой был, когда ему было тридцать и он вел свою перипатетическую жизнь в досингулярной Европе. Он сидит на краю кровати в номере амстердамского отеля, очаровательно обставленного и излюбленного философами, и на нем джинсы, футболка и жилет со множеством карманов. Они забиты трухой давным-давно устаревших приспособлений, из которых он собирал личную сеть, а на столике у кровати лежат его безумно громоздкие очки-проекторы. У двери, как скульптура, стоит и наблюдает за ним Памела, и она — не та рассохшаяся карикатура, которую он видел на Сатурне, подслеповатая Судьба, опирающаяся на плечо внука. Она и не мстительная Парижская Фурия, и не фундаменталистский дьявол-интриган Пояса. На ней идеально скроенный костюм поверх красного с золотом парчового корсета, а светлые волосы, уложенные в тугой шиньон, блестят как тончайшая проволока. Концентрированная стихия, в которую он и влюбился тогда давным-давно — подавление, господство, безжалостная машина, принадлежащая ему одному.
«Мы мертвецы» — говорит она. И добавляет, со смешком, жестким и коротким: «Нам не обязательно снова жить в смутные времена, если мы этого не хотим».
«…Что это за игра?» — спрашивает он с пересохшим ртом.
«Репродуктивный императив». Она фыркает. «Давай, вставай. Иди сюда».
Он послушно встает, но не шагает к ней. «Чей императив?»
«Не наш». У нее дергается щека. «Когда ты мертв, ты начинаешь во многом разбираться. Эта проклятая кошка должна нам ответы на многие вопросы».
«То есть ты говоришь, что…»
Она пожимает плечами. «А ты можешь придумать этому всему другое объяснение?» Она шагает вперед и берет его за руку. «Деление и рекомбинация. Разделение единиц меметического кода по разным группам, и тщательно просчитанное перекрестное оплодотворение. Айнеко не просто пытался вывести лучшего Макса, когда он устраивал все эти свадьбы и разводы, все эти штучки с эйген-родителями и с выгруженными ветвями. Айнеко занимается разведением наших сознаний». Ее пальцы в его руках тонки и холодны. Он содрогается от накатившегося отвращения — будто рядом мертвец. Потом он понимает — это включилось кондиционирование, топорно установленные рефлексы, которые как-то умудрились сохранилиться после всего, что было. «Даже наш развод. Если…»
«Ну конечно же, нет». Сейчас Манфред помнит уже и это. «Айнеко не был тогда самоосознающим!»
Идеальная бровь Памелы приподнимается. «Уверен?»
«Ты хочешь знать ответы».
Ее дыхание учащается, и он чувствует его своими щеками, от чего мелкие волоски на его шее поднимаются дыбом. Она кивает — кратко и решительно. «Я хочу знать, насколько большая часть нашей истории была срежиссирована кошкой. Тогда, когда мы думали, что сами хотим снова и снова совершенствовать ее оборудование, это были мы? Или он позволял нам думать, что это были мы?..» Она шумно выдыхает. «Развод. Это тоже были мы? Или нами манипулировали?»
«Наша память. Она настоящая? С нами действительно происходило хоть что-то из всего этого? Или же…»
Она стоит в двадцати сантиметрах от него, и Манфред осознает, как богато он ощущает ее присутствие, запах ее кожи, вздымающуюся в ритме дыхания грудь, расширение ее зрачков. Бесконечно долгое мгновение он смотрит в ее глаза и видит собственное отражение — ее модель его сознания? — глядящее на него в ответ. Общение. Безжалостная машина. Она отступает на шаг — каблук цокает по полу —, и иронично улыбается. «Тебя дожидается новое тело. Оно только что изготовлено — кажется, Сирхан говорил с твоим отражением из архивов храма истории, и оно решило реинкарнировать. Что за день невероятных совпадений, да? Почему бы тебе не пойти и не воссоединиться с ним? Я встречу тебя, и мы пойдем и зададим Айнеко пару непростых вопросов».
Манфред делает глубокий вдох и кивает. «Пожалуй, так мы и сделаем…»
* * *
Маленький Манни — клон с семейного древа, ставшего направленным циклическим графом — не понимает, отчего вся эта суматоха, но он видит, что его мама Рита расстроена. Это как-то связано с кошачьей штукой, вот что он знает, но Мама не хочет рассказывать ему. «Дорогой, пойди поиграй с друзьями» — отвлеченно говорит она, и даже не отщепляет отражение последить за ним.
Манни идет в свою комнату и с минуту рыскает в игропространстве, но там нету ничего настолько же интересного, как кот. Кошачья штука пахнет приключениями, чем-то запретным, сделавшимся достижимым. Манни удивляется, откуда папочка ее достал. Он пытается позвать отражение Большого Манни, но Большой не отзывается — спит, наверное. И после неудачной попытки отвлечься и поиграть, оставившей его в раздражении, игропространство — в полном беспорядке, а иллюстрации Сендака — спрятавшимися за большим басовым барабаном, Манни делается скучно. Но он еще, в сущности, маленький мальчик, и еще не наловчился как следует метапрограммировать свое состояние. Потому вместо того, чтобы настроить свои ощущения так, чтобы уже не было скучно, он крадется к потайному порталу в спальне (который Большой Манни-отражение когда-то для него перепрограммировал — он связал его с малоиспользуемым общественным А-порталом, а тот, в свою очередь, превратил руткитом в прокси-сервер телепортов). И оттуда он отправляется вниз, в подземелье Красной площади, где бормочут и кричат что-то своим мучителям освежеванные существа, где на столбах, подпирающих небо, висят истерзанные и распятые ангелы, а банды полудиких детей разыгрывают свои психопатические фантазии на безответных андроидных копиях родителей и прочих авторитетов.
Там Лис, и Випул, и Карин, и Морган. Лис переоделась в боевое тело, в своего устрашающего серого боевого робота с длинными шипами и поясом сюрикенов, грозно вертящимся вокруг нее. «Манни! В войнушку?»
У Моргана вместо рук могучие рассекающие клешни, и Манни радуется, что пришел, снарядившись: его третья рука от локтя превратилась в костяную косу. Он с восторгом кивает. «Кто враг?»
«Они!» Лис разворачивается и показывает на стаю детей по ту сторону бутафорской кучи лома. Они собрались у помоста и тычут какими-то светящимися штуками во что-то извивающееся и заключенное в чугунной клетке. Все это — понарошку, но вопли — все равно настоящие. Манни вспоминает, как он умер здесь в последний раз, и как потом опять долго огораживал место в памяти вокруг выпотрошенного тела и черной дыры боли. «Они поймали Люси и мучают ее! Нам надо ее вернуть!» В играх никто не умирает по-настоящему (то есть — насовсем), но дети могут быть очень, очень жестоки — и если позволять им находить отдушины в игре, их легче будет удержать от того, чтобы сделать что-нибудь по-настоящему опасное и угрожающее структурной целостности биосферы. Так что взрослая часть населения Новой Японии решила, что уж лучше давать им отрываться друг на друге и полагаться на Город в исправлении сопутствующего ущерба.
«Классно!» Випул распахивает двери арсенала, начинает передавать дубинки, кромсалки, сюрикены и душилки, и глаза Манни загораются. «Давай!»
Спустя десять минут окапывания, бега, схваток, а потом и воплей, Манни обнаруживает себя устало прислонившимся к обратной стороне столба для распятий. Он хватает воздух. Пока что все было просто отлично, и его рука ноет и чешется, устав колоть, но у него есть нехорошее чувство, что это ненадолго. Лис рванулась в самую гущу и запуталась цепями в опорах помоста. Теперь они поджаривают ее на огне, и ее вопли, усиленные электроникой, доносятся сквозь звуки его собственного хриплого дыхания. С его руки, скапывая с острия когтя, стекает кровь — не его собственная — и он содрогается от безумного желания крушить, жестокой нужды причинять боль. Над его головой что-то издает скрипящие звуки. Скриии, скриии… Он смотрит наверх. На столбе распят ангел. Крылья разорваны там, где они вбили шипы между костей, поддерживающих огромные мембраны для полета в слабой гравитации. Он все еще дышит, никто и не постарался его прикончить, да и не постарается, пока так сильно не захочется, что…
Манни выпрямляется и тянется когтем третьей руки к его тонкой талии, покрытой синей кожей, но тут он слышит голос. «Погоди». Это внутренняя речь, и она сопровождается ключами принуждения, привилегиями суперпользователя, которые заставляют его локоть замереть на месте. Он разочарованно мычит и поворачивается, готовый сражаться.
Это кот. Он уселся, свернувшись, на булыжнике позади (как странно: точно там, куда Манни только что смотрел), и наблюдает за ним глазами-щелочками. Манни ощущает потребность наброситься на кота, но его руки не двигаются, да и ноги тоже. Хоть это и Темная Сторона Красной Площади, где играют несносные детки и может быть всякое, и где у Манни могут оказаться куда большие когти, чем все, на что способен кот, но Город соблюдает некоторый контроль и здесь. Так что кошачьи ключи доступа действуют, и решительно препятствуют резне. «Здравствуй, Манни» — говорит кошачья штука. «Твой папа волнуется. Предполагалось, что ты в своей комнате! Он ищет тебя. Большой ты устроил тайную калитку, да?»
Манни рывком кивает, и его глаза широко раскрываются. Он хочет закричать и наброситься на кошачью штуку, но не может. «Что ты за штука?»
«Я твой… сказочный крестный». Кот пристально смотрит на него. «Знаешь, а ты не слишком напоминаешь свой прообраз. В твоем возрасте он был совсем другим… Но да, на безрыбье и ты сойдешь».
«Для чего?» Озадаченный Манни опускает свою руку-косу.
«Дай-ка мне связаться с другим тобой. С Большим».
«Не могу» — начинает объяснять Манни. Но тут куча камней под котом оживает, и начинает вращаться, негромко жужжа. Коту приходится встать, и он перемещается, раздраженно распушив хвост.
Отец Манни выходит из Т-портала и оглядывается. На его лице появляется неодобрение. «Манни. Что ты здесь забыл? Возвращайся домой через…»
«Он со мной, парень-историк» — перебивает кот, раздраженный появлением Сирхана. «Я как раз говорил ему закругляться».
«Чтоб тебя, мне не нужна твоя помощь, чтобы присматривать за сыном. И вообще-то…»
«Мама говорила, мне можно…» — начинает Манни.
«Что это такое на твоем мече?» Взгляд Сирхана наконец замечает все вокруг — импровизированный полигон, истязания захваченных заложников, костры и вопли. Маска неодобрения слетает, и открывается ядро холодного гнева. «Ты немедленно отправляешься домой». Он оглядывается на кошку. «И ты тоже, если хочешь с ним поговорить. Ему придется посидеть дома».
* * *
Жила-была домашняя кошка.
Правда, она не была кошкой.
Давным-давно молодой предприниматель по имени Манфред Макс носился в самолетах над все еще не разобранными структурами старого континента, называвшегося Европой, и с помощью непредсказуемых бизнес-планов делал странников богатыми, а друзей — верными, и в сущности, все это было отчаянной заместительной деятельностью, непрерывно ускоряющимся бегом в колесе в попытке уйти от собственной тени. И путешествовал он с робоигрушкой в форме кошки. Айнеко была продуктом третьего поколения, произошедшего от оригинальных элитных японских робокомпаньонов, программируемым и дополняемым. В жизни Манфреда больше ничему и не находилось места, и он любил своего робота, несмотря на кого-то пугающе упорного и пронырливого, кто то и дело подкладывал ему на порог котят с удаленным мозгом. Он любил свою кошку почти так же сильно, как Памела, его невеста, любила его самого, и она знала об этом. Памела, будучи гораздо умнее, чем приписывал ей Манфред, осознала, что быстрейший путь к сердцу человека лежит через то, что он любит. И будучи также гораздо сильнее помешанной на контроле, чем осознавал Манфред, Памела была решительно готова использовать все, что угодно, до чего могла дотянуться, в качестве пут и цепей. Их отношения были очень в духе двадцать первого века — за век до того они были бы противозаконными, а еще веком ранее — модно-скандальными. И каждый раз, когда Манфред усовершенствовал свою робокошку, перенося ее обучаемую нейросеть на новое тело с новыми и чудесными слотами расширения — Памела взламывала ее.
Они долго были женаты, а разводились, как гласит легенда, и еще того дольше, ведь оба они обладали сильной волей, а их жизненную философию не могло примирить ничто, кроме смерти и восхождения. У Мэнни, человека до безумия творческого, направленного вовне и имеющего период фокусировки внимания не больше, чем у кота на валерьянке, бывали и другие любовницы. У Памелы… кто знает? Если иногда вечерами она и отправлялась, надев маску, в фетиш-клуб в зону знакомств, она никому бы не стала рассказавать об этом — ведь она жила в чопорной Америке, придерживалась пуританских взглядов, и имела репутацию, которую необходимо было поддерживать. Но они оба общались с кошкой, и хоть Манфред по каким-то причинам, о которых никогда не говорил ничего определенного, удерживал кошку вблизи себя, она всегда отвечала на звонки Памелы. Потом пришло время смотаться с их дочерью Амбер, кошка сопровождала ее в бегстве и в релятивистском изгнании, да и потом не сводила собственнического взгляда с ее эйген-сына, Сирхана, его жены, и наконец, их ребенка, клона с семейного древа, Манфреда 2.0…
И вот в чем суть: Айнеко не была кошкой. Айнеко была искином, обитавшим в искусственных кошачьих телах, с каждым совершенствованием становившихся способными поддерживать все более сложные нейросети, и все более реалистичными.
Интересно, догадывался ли кто-нибудь в семье Максов хоть однажды спросить у Айнеко, чего хочет она сама?
И если бы последовал ответ, понравился бы он им?
* * *
Взрослый Манфред, все еще дезориентированный своим пробуждением и воссозданием спустя пару столетий после своего поспешного изгнания из системы Сатурна, неспешно прокладывает дорогу к дому Сирхана и Риты, и тут отражение большого-Манни-с-памятью-Манфреда обрушивается на его сознание, как тонна дымящегося компьютрония, раскаленного докрасна.
Это классический момент в стиле «о, чёрт!». В промежутке между отрывом ноги и наступанием на другую ногу Манфред оступается с размаху, чуть не выворачивает лодыжку и останавливается, хватая ртом воздух. Он вспоминает. Сначала откуда-то из третьих рук приходит память о том, как он воплощен как Манни, сын-непоседа Риты и Сирхана (и почему только они захотели воспитать предка вместо создания нового ребенка? Это один из задвигов их новой культуры, настолько чуждых, что он с трудом понимает их) Потом он долго вспоминает жизнь ускоренным отражением — как беспамятный Большой Манни наблюдал за своей главной ветвью из городского киберпространства. Появление Памелы, реакция взрослого Манни на нее, сбрасывания в память Манни еще одной копии воспоминаний Манфреда, и теперь это… Сколько же штук меня тут водится? — нервно гадает Манфред. Памела? Она-то что здесь делает?
Манфред встряхивает головой и оглядывается. Теперь, когда он побывал Большим Манни, он точно знает, где он, и что еще важнее, теперь он отлично разбирается в городских интерфейсах следующего поколения. Светящиеся пиктограммы на стенах и потолке обозначают целую кучу разнообразных услуг во всем диапазоне от местных служб мгновенного доступа до телепортации на межзвездные расстояния. Ага, значит они все еще не свернули географию полностью, осознает он, удовлетворенно цепляясь за ближайшую из собственных, понятных мыслей на эту тему, пока память Большого Манни еще не объяснила ему все. Насколько же это чудно — видеть все это впервые, все эти изыски техносферы, на века обогнавшей последнюю из тех, в которых он был жив — и при этом иметь воспоминания, в деталях объясняющие ее устройство. Манфред замечает, что ноги все еще несут его вперед, и он подходит к покрытой травой площади, двери по краям которой ведут в личные апартаменты. За одной из них он и встретит своих потомков, и — со всей вероятностью — Памелу. Мысль об этом заставляет его желудок сделать маленькое головокружительное сальто. Не готов я к этому…
Острое дежа вю. Он стоит на знакомом пороге, которого никогда не видел. Открывается дверь, и дитя с серьезным лицом и с тремя руками смотрит на него снизу вверх. Манфред пялится на его третью руку, эту ужасающую костяную косу с шипастым гребнем от локтя. «Здравствуй, я» — говорит мальчик.
«Привет тебе» — говорит Манфред, продолжая пялиться. «Не припоминаю себя таким…» Но Манфред помнит — ведь Большой Манни приглядывал за ним немигающим аргусовым взором вездесущей робопыли в воздухе. «Твои родители дома? Твоя…» Его голос перехватывает. «…Прабабушка?»
Дверь открывается шире. «Заходи» — торжественно говорит мальчик. Потом он отпрыгивает назад и проскальзывает в боковую комнату, ловко пригибаясь. Как будто ждет выстрела вражеского снайпера, осознает Манфред. Суровая доля — быть ребенком во времена, когда ничто не запрещает боевое оружие, ведь можно восстановиться из архивной копии сразу же, как матч закончился.
Части этого дома разделены триллионами километров пустоты, отчего Манфреду кажется неверным называть его домом — и все равно внутри сейчас тесновато. Из гостиной доносятся голоса, и он направляется туда. Он проскальзывает в арку из роз без шипов, которые Рита вырастила вокруг рамки Т-портала, его тело становится легче, но тяжесть на сердце остается. Он оглядывается. «Рита?» — спрашивает он. «И…»
«Здравствуй, Манфред». Памела сдержанно кивает ему.
Рита поднимает бровь. «Этот кот всего лишь спрашивал, может ли он использовать домашний сборщик… Я совсем не готовилась к семейному воссоединению!»
«И я тоже». Сочувствующий Манфред потирает лоб. «Памела, это Рита, жена Сирхана. Они мои… наверное, эйген-родители будет словом не хуже других, они растят мою реинкарнацию».
«Пожалуйста, садитесь» — предлагает Рита, указывая на пустой участок пола между верандой и каменным фонтаном в форме секции гиперсферы. Почти незаметный в воздухе роботуман приходит в движение, и на полу материализуется футон из алмазноволокна, поблескивающего в искусственном солнечном свете. «Сирхан как раз занят Манни, нашим сыном, он вернется совсем скоро».
Манфред робко садится на край коврика. Памела чопорно садится на другой его край, избегая его взгляда. Последний раз они встречались во плоти по разные стороны скандального развода и идеологического барьера размером с континентальный водораздел, они разошлись, проклиная друг друга, но теперь все это осталось по другую сторону впечатляющей пропасти лет. И развод, и идеологические распри стали тенями на горизонте, за много субъективных десятилетий за спиной — были ли они на самом деле? Но хотя у них и есть теперь некоторый повод встретиться, Манфред все еще с трудом может взглянуть на нее. «Как поживает Манни?» — спрашивает он хозяйку, чтобы хоть чем-нибудь заполнить тишину.
«Хорошо» — говорит Рита хрупким голосом. «Обычная предподростковая непредсказуемость, если бы только не…» Она умолкает, не закончив — в воздухе появляется дверь, и из нее шагают Сирхан и маленькое божество в меховой шубке.
«Посмотрите-ка, что этот кот притащил домой» — замечает Айнеко.
«Ты так обходителен» — ледяным тоном говорит Памела. «Как ты думаешь…»
«Я пытался не допустить его к тебе…» — говорит Сирхан Манфреду, «…но он не…»
«…Все хорошо» — отмахивается Манфред. «Памела, ты не против начать?»
«Против». Она косится на него. «Ты первый».
«Ладно». Манфред нагибается вперед, чтобы иметь возможность глядеть на кота. «Я был нужен тебе здесь. Что тебе нужно?»
«Будь я классическим европейским дьяволом, я бы сказал, что я пришел за твоей душой» — говорит Айнеко, глядя вверх на Манфреда и размахивая хвостом. «Но по счастью, я не дуалист. Я просто хочу погонять ее некоторое время. Не бойся, я ее даже не запятнаю».
«Хм-м». Манфред поднимает бровь. «Зачем?»
«К сожалению, я не всезнающ». Айнеко садится, выставив в сторону одну лапу, и не отводя взгляда от Манфреда. «Я получил… телеграмму, якобы от тебя. От другой версии тебя, Манфред, от той самой, которая отправилась в сеть маршрутизаторов с другой версией меня, с Амбер, и со всеми остальными, кого тут нет. Он утверждает, что нашел искомое, и хочет дать мне сокращенный путь туда, к древним мыслителям на краю видимой вселенной. Он знает, кто и зачем построил сеть кротовин, и…» Айнеко прерывается. Будь он человеком, он пожал бы плечами, но будучи кошкой, он рассеянно чешет задней лапой за левым ухом. «Беда в том, что я не вполне уверен, могу ли доверять ему. И чтобы удостовериться в посылке, мне нужен ты. Я не осмеливаюсь использовать твой образ в моей собственной памяти — он знает обо мне слишком многое, и если посылка — троян, она сможет выяснить обо мне много лишнего. Я даже не могу отредактировать его воспоминания обо мне — это тоже даст ей полезную информацию, которую можно использовать против меня. Поэтому я хочу копию тебя из музея, чистую и незамутненную».
«Это все?» — недоверчиво спрашивает Сирхан.
«Вполне достаточно» — отзывается Манфред. Памела собирается что-то сказать, но Манфред ловит ее взгляд и незаметнейше качает головой. Она смотрит в ответ, и… — вот это да!! — кивает и закрывает рот. У него голова кружится. Они с Памелой — и действительно заодно! «Я хочу кое-что взамен» — говорит он.
«Конечно» — говорит кот и немного молчит. «Ты понимаешь, что это разрушающий процесс».
«Это… что?»
«Мне потребуется сделать работающую копию тебя. Я, м-м-м, представлю ее инопланетной информации в песочнице. В конце запуска песочница уничтожается и оставляет только один бит информации — „да“ или „нет“ в ответ на вопрос, могу ли я доверять посылке».
«О». Манфред чувствует, как потеет. «О-о. Не уверен, что мне нравится, как это звучит».
«Это копия». Еще один кошачий эквивалент пожимания плечами. «Ты — копия. Манни — копия. Ты столько раз копировался, что это же глупо. Ты понимаешь, что все атомы твоего тела заменяются за несколько лет? Да, это означает, что копия тебя погибнет, прожив жизнь, или даже несколько жизней уникального и неповторимого опыта, о котором ты никогда не узнаешь. Но тебе-то это вряд ли так уж претит?»
«Да, претит! Ты говоришь о приговоре версии меня к смерти! Это не затронет меня самого в этом теле, но этого другого меня — еще как затронет! Неужели ты не можешь…»
«Нет, не могу. Если я соглашусь вытащить копию в случае положительного заключения, у нее будет мотивация солгать в случае ненадежности посылки. Кроме того, если я соглашусь спасти копию, я таким образом предоставлю посылке канал обратной связи, в который можно закодировать атаку. Один бит, Манфред. Не больше».
«А-гхм». Манфред умолкает. Он знает, что должен хотя бы попытаться сконструировать какое-нибудь возражение, но знает также и то, что Айнеко уже наверняка рассчитал все возможные варианты его ответа и построил свои стратегии относительно каждого. «А как она укладывается во всю эту схему?» — спрашивает он, кивая в сторону Памелы.
«О, она — твоя оплата» — говорит Айнеко c отточенной безмятежностью. «У меня очень хорошая память на людей — особенно на тех, кого я знаю десятилетия. То примитивное эмоциональное кондиционирование, которое я использовал на тебе во время развода — оно давно уже не в строю. А что до нее, она — годное перевоплощение…»
«Ты знаешь, что такое — умирать?» — спрашивает Памела, наконец утратившая самоконтроль. «Или, может, ты хочешь выяснить это трудным путем? Если ты будешь продолжать говорить обо мне, как о рабе…»
«А с чего ты взяла, что это не так?» Кот ужасающе ухмыляется, обнажив зубы-иглы. Почему она не прибьет его? — думает Манфред, удивляясь, что сам не чувствует желания как-нибудь атаковать чудовище. «Скрещивание вас с Манфредом — моя часть всей этой работы. И надо признать, отлично сделанная! В годы пика его творчества ты была бы ему помехой, удовлетворенный Манфред — ленивый Манфред. Я добился от него первоклассной работы, сея между вами раздор, а когда он все-таки выгорел, была готова Амбер. Но я отступаю от темы. Если вы дадите мне то, что я желаю, я оставлю вас в покое. Да, именно так. Выращивание новых поколений Максов было интересным увлечением, из вас получаются отличные игрушки, но ведь я все равно упираюсь в потолок вашего упрямого нежелания превзойти человеческую природу… Так что, смотрите, что я предлагаю. Вы даете мне добро на деструктивный прогон до логического завершения копии Манфреда в черном ящике, собственно, на использование ее в качестве оракула Тьюринга, и я освобождаю вас. И тебя тоже, Памела. В этот раз вы будете счастливы вместе, и я не буду вас разводить. И также я обещаю, что не вернусь, и не буду посещать ваших потомков». Кот оглядывается на Сирхана и Риту, прячущихся от ужаса беспредельного унижения в объятиях друг друга. Манфред ежится, глядя на потемневшее мыслепространство. Непостижимая алгоритмическая сложность Айнеко колоссальной тенью воздвиглась над их домом, громоздящимся кошмаром из теории чисел.
«Так вот чем мы для тебя являемся? Программой разведения домашних животных?» — холодно говорит Памела. И она тоже тщетно билась в установленные Айнеко пределы — осознает Манфред с растущим ужасом. Мы действительно разошлись, потому что так хотел Айнеко? В это трудно поверить. К тому же Манфред слишком большой реалист, чтобы доверять коту в вопросах правды и неправды: все, что он говорит, служит его дальнейшим интересам. Но теперь…
«Не вполне» — благодушно говорит Айнеко. «Поначалу — нет. Во всяком случае — не в те времена, когда я еще не понимал, что существую. Хм. Ладно вам: вы, люди, тоже любите домашних животных. И я должен сказать — играть с вами было весело».
Памела поднимается, настолько сердитая, что готова сорваться. Не успев толком осознать, что он делает, Манфред тоже оказывается на ногах, рядом, обняв ее в знак защиты. «Сначала скажи нам, наши воспоминания — действительно наши?» — требует он.
«Не верь ему, — резким голосом говорит Памела. — Он не человек, и он лжет». Ее плечи напрягаются.
«Да, ваши» — говорит Айнеко и зевает. «Ну, скажи мне, что я лгу, сучка» — насмешливо добавляет он. «Я столько носил вас в своей голове, что я прекрасно знаю, вам нечем доказать или опровергнуть это».
«Но я…» Ее руки обвивают Манфреда. «Я не испытываю никакой ненависти». Смешок сожаления. «Я помню, как ненавидела его, но…»
«Вот они — люди. До чего яркий пример эмоциональной самоосознанности» — говорит Айнеко с театральным вздохом. «Вы настолько тупы, насколько вообще могут быть разумные существа. Вас ничто не заставило эволюционировать дальше. Когда же вы усвоите это и будете об этом помнить в присутствии высших? Послушай, девочка, все, что ты помнишь — действительно было. Это не означает, что ты помнишь это все потому, что оно случилось с тобой в реальности, но в точности означает, что ты это помнишь, поскольку пережила это все внутренне. Твои воспоминания о твоем опыте точны, но я манипулировал твоей эмоциональной реакцией на пережитое. Доходит? Что для одной обезьяны — галлюцинации, для другой — религиозный опыт, все зависит от того, включена ли модель бога в этот момент. Это ко всем вам относится». Айнеко удостаивает каждого взглядом легкого презрения. «Но я более не нуждаюсь в вас, и если вы окажете мне эту маленькую услугу, вы станете свободны. Поняли? Говори „да“, Манфред, если будешь и дальше так стоять с распахнутым ртом, туда птичка влетит».
«Скажи „нет“» — подталкивает Памела, и Манфред говорит: «Да».
Айнеко смеется, презрительно обнажая клыки. «О, это семейное чувство верности приматов! Такое прекрасное, такое надежное. Мэнни, спасибо. Я так понимаю, ты только что дал мне разрешение скопировать и поработить тебя, поэтому давай-ка…»
И вот тогда Манни, наблюдавший за всем этим последнюю минуту с порога, с воплем набрасывается на кота, занося руку-косу.
Кошачий аватар, конечно же, готов: он вскакивает, шипя, и выпускает алмазные когти. Сирхан кричит «Нет, Манни!» — и поднимается, как в замедленной съемке, но взрослый Манфред понимает, что у происходящего есть и скрытая сторона, и остается недвижим, ощущая, как по коже бежит холодок. Манни хватает кота человеческими руками, поднимает его за загривок и тащит к лезвию своей ужасной руки-косы. Раздается вопль и душераздирающая возня, и Манни вскрикивает. Исполосованную руку пересекают яркие параллельные струйки крови — аватар, все же является настоящим биологическим телом, и автономная система контроля не сдаст его без боя, что бы ни замыслил несравненно больший экзокортекс. Но коса Манни дергается, раздается ужасный булькающий звук, кровь разлетается брызгами, и кошачья штука взлетает в воздух. Секунда — и все кончилось. Сирхан, поспев, сгребает Манни и оттаскивает его подальше. Но в рукаве больше не оказывается трюков — аватар Айнеко так и остается лежать окровавленными лохмотьями меха и внутренностей, разбросанными по полу. По внутренней речи раздается и стихает призрачный триумфальный кошачий смех.
«Манни, плохой мальчик!» — кричит Рита, решительно и сердито шагая вперед. Манни съеживается и начинает плакать — включаются рефлексы безопасности маленького мальчика, не понимающего природу угрозы своим родителям.
«Нет-нет, все в порядке!» — пытается объяснить Манфред.
Памела сжимает его в объятиях. «Ты все еще…»
Он глубоко вдыхает. «Как видишь!..»
«Плохой, очень плохой мальчик…»
«Кот хотел его съесть!» — протестует Манни, пока родители тащат его из комнаты прочь, чтобы еще чего не случилось. Сирхан виновато оглядывается на взрослую версию Манфреда и его бывшую жену. — «Я должен был остановить плохую штуку!»
Плечи Памелы трясутся в руках Манфреда, будто она тихо смеется. «Я все еще здесь» — бормочет он, заметно удивленный. «Исторгнут непереваренным, после стольких лет. Да, во всяком случае, эта версия думает, что она все еще здесь…»
«Ты веришь всему этому?» — наконец спрашивает она, но в ее голосе еще слышится неверие.
«О да». Он переминается с ноги на ногу, рассеянно поглаживая ее волосы. «Я верю в то, что все сказанное Айнеко имело целью заставить нас среагировать в точности, как мы среагировали. В том числе — дать веские причины ненавидеть его и спровоцировать Манни уничтожить его аватар. Айнеко хотел уйти из наших жизней и решил, что ощущение развязки с катарсисом этому поспособствует. А еще сыграть семейного бога из машины… Чертов классический комедиант». Он запрашивает у Города отчет о состоянии и вздыхает: номер его версии как раз увеличился на единицу. «Скажи… Ты будешь скучать по Айнеко? Как ты думаешь? Мы ведь больше его никак не встретим».
«Не говори об этом. Не сейчас» — распоряжается она, прижимаясь подбородком к его шее. «Я чувствую себя использованной».
«И не без причин, да уж…» Они долго стоят, заключив друг друга в объятия, ни о чем не разговаривая, даже не удивляясь, что они сошлись снова после стольких лет раздора. «Тусоваться с богами — небезопасное дело для простых смертных. Во все времена. Скажешь, тебя использовали? Айнеко сейчас, наверное, уже убил меня… Если только он не врал и про уничтожение той копии».
Она вздрагивает в его объятиях. «Вот почему так трудно иметь дело с послелюдьми. Их модель твоего сознания, весьма вероятно, точнее твоей собственной».
«Как давно ты пробудилась?» — спрашивает он, аккуратно пытаясь сменить тему.
«Я? Ох… я не знаю точно». Она отпускает его, шагает назад и оценивающе разглядывает его лицо. «Я помню Сатурн, помню, как угоняла тот музейный экспонат и улетала, а потом… Потом я обнаружила, что оказалась здесь. С тобой».
«Наверное…» Он облизывает губы. «Это был сигнал к пробуждению нам обоим. Второй шанс… Что ты собираешься делать со своим?»
«Не знаю». Снова оценивающий взгляд — будто она пытается понять, чего он стоит. Такой знакомый… Почему он считал его враждебным? «У нас слишком много истории на плечах — непросто об этом думать. Либо Айнеко лгал, либо… нет. А как насчет тебя? Скажи, чего ты хочешь?»
Он знает, о чем она. «Давай встречаться?» — спрашивает он, и подает ей руку.
«И в этот раз» — она сжимает ее — «без родительского надсмотра». Она тепло улыбается, и они идут к порталу рука об руку — взглянуть, как их потомки отнеслись к своей неожиданной свободе.
КОНЕЦ
(июнь 1999 — апрель 2004)
Примечания
1
Сетевой дневник. Как только они не назывались!
(обратно)2
Самая распространенная корпорация, занимающаяся доставками. Такой ответ ничего не говорит.
(обратно)3
Система знаков в самом широком смысле этого слова, /Семиотика.
(обратно)4
В начале XXI века — от слова to post, размещать материал в сети
(обратно)5
Довольно узкополосный специальный протокол, принятый для телефонных звонков через сеть.
(обратно)6
Система государственного управления с активным и непрерывным вмешательством государства в экономику, с различным успехом применявшаяся в некоторых государствах в XX и начале XXI века.
(обратно)7
Слабый ИИ — интеллект, не превосходящий человеческий, (вероятно) не имеющий собственного сознания, и как правило, узкоспециализированный. В слабых областях он, конечно, не слаб, но даже интеллект, победивший чемпиона мира в Го, не знает, как вкрутить лампочку.
(обратно)8
Группа ученых, формально не связанных, но (осознанно) работающих вместе над одной задачей.
(обратно)9
Исходно — департамент в Массачусетском институте, занимающийся проблемами взаимодействия человека с машиной и искусственным интеллектом.
(обратно)10
Никнейм анонимного персонажа, продвигавшего свое мнение о исторических событиях путем массовых рассылок с помощью отслеживания постов по ключевым словам и автоматического комментирования, методов, на момент рассылок (1994 год) заметно опередивших свое время. Он стал первым сетевым ботом.
(обратно)11
Сообщество нескольких тел, наделенных единым сознанием. Такое, наверное, возможно, если пропускная способность канала связи между телами сопоставима со скоростью передачи информации между различными участками мозга одного тела. Термин здесь употребляется еще иносказательно.
(обратно)12
Aineko for Artificial Intelligence Neko, котейка с искусственным интеллектом.
(обратно)13
Образовано от двух слов — trust, доверие, и растафари.
(обратно)14
Медленный протокол радиосвязи между электронными устройствами, популярный в начале XXI века.
(обратно)15
Наиболее широкополосный и быстрый доступ в информационную сеть начала 21 века, использующий микроволновый радиодиапазон вблизи 2,45 GHz
(обратно)16
Ранняя разновидность смартфона, переносного компьютера-телефона, более ориентированная на общение, а не на глазение в экран.
(обратно)17
В реальном мире — предприниматель, ухитрившийся раскрутить свой проект с нуля. Возможно, ценой некоторой перестройки образа мышления.
(обратно)18
Философия, постулирующая, что на пути улучшения качества и условий жизни человека можно зайти как угодно далеко, и ищущая эти пути безо всяких предубеждений.
(обратно)19
Корпорация, ключевым элементом функционирования которой являются сетевые технологии. Как продемонстрировал лопнувший накануне XXI века пузырь доткомов, с этим надо не переборщить.
(обратно)20
11, Title 11, United States Code, глава о банкротстве во всеобщем своде федеральных законов Америки.
(обратно)21
Совокупность входящего потока данных — биологического (от органов чувств), и искусственного, здесь — от головного дисплея в его очках.
(обратно)22
Что-то среднее между чудаком и энтузиастом. Любитель науки, техники, фантастики и масс-культуры вроде комиксов, кино и видеоигр в различных сочетаниях этих вещей.
(обратно)23
Перегрузили запросами доступа.
(обратно)24
В исходном значении — разновидность бок-бира, крепкого немецкого пива.
(обратно)25
Просто фраза из популярного американского телешоу.
(обратно)26
http://crd-legacy.lbl.gov/~meza/papers/hybrid.pdf. Сложные молекулы, как правило, существуют в большом количестве конформаций, отличающихся углами разворота атомных группировок. Большие молекулы могут существовать в очень большом количестве сравнительно устойчивых форм. Это — принципиальная трудность при проектировании молекулярных машин наподобие белков, которые обладают каталитической активностью только в одной конформации из великого множества. Надо уметь проектировать сложные молекулы, у которых основная конформация будет обладать всеми необходимыми свойствами и при этом быть единственной устойчивой.
(обратно)27
Megaisntructions per second, количество миллионов операций с плавающей точкой в секунду, мера скорости процессора, опрометчиво обобщаемая здесь на все вычислительные процессы.
(обратно)28
Конструкция, призванная собирать весь свет от звезды в качестве источника энергии для цивилизации. Светимость Солнца — около 4*1026 Вт, таким образом, ее потенциальная мощность в 10 триллионов раз больше потребностей человеческой цивилизации в текущем моменте повествования.
(обратно)29
Квадриллион (1015) арифметических операций с плавающей запятой в секунду.
(обратно)30
/картезианский театр. Декартов театр — воображаемый «пост управления» в человеческом мозге, в котором сидит «гомункул», управляющий сознанием человека, как дирижер в театре — термин введен для критики «остатков дуализма» в материалистическом мировоззрении. Однако в случае с очками Манфреда дирижер действительно есть, и им является сам Манфред, душа и движущее начало развивающегося в его вычислительной периферии искусственного интеллекта.
(обратно)31
Вампир-сборщик жизненной силы, по мотивам романа «Дракула».
(обратно)32
Зловреднейший яд-дефолиант, использовавшийся американцами во время войны во Вьетнаме для очистки джунглей от листвы, чтобы лишать партизан укрытия.
(обратно)33
Тайнопись (греч.) — техники незаметного кодирования информации в электронные данные с применением знания о структуре носителя — например, одного изображения в незаметные глазу цветовые вариации пикселей другого, или текстового сообщения в аудиозапись, что проявляется как незаметный шум.
(обратно)34
На тематических БДСМ-форумах ищут знакомства по вкусам, пользуясь преимуществами Сети — можно найти партнера в роли подчиненного или повелителя, и во многих других, а так же множество неожиданностей.
(обратно)35
Massive Compact Halo Objects, массивные компактные объекты в галактическом гало, которые, как исходно предполагалось, состоят из плотных скоплений звездных остатков и могут объяснить наличие темной материи. Из могут объяснять и Robust Association of Massive Baryon Objects — устойчивые ассоциации массивных барионных объектов. Звучит куда круче, чем WIMP, слабо взаимодействующая массивная частица… Вот только и Мачо и Рэмбо не выдержали пристального взгляда в глубокий космос.
(обратно)36
Туманность Андромеды. К чему утруждать себя выбором более общеизвестных названий?
(обратно)37
Проблема двухтысячного года — предсказание глобального сбоя компьютеров из-за сброса системных дат после 1999.12.31, в итоге, как мы имеем возможность видеть, не сбывшееся.
(обратно)38
/Теорема Байеса — используется для расчета вероятностей причин, вызвавших данное событие, при условии его наступления, т. е. для выбора наиболее правдоподобного объяснения. В данном случае — аргумент, что истинной причиной уклонения Манфреда было желание уйти от ответственности, как гораздо более часто встречающееся явление, нежели погоня за бездефицитным будущим. Неявно подразумевает отрицание того, что Манфред все-таки не такой, как все.
(обратно)39
Мафия.
(обратно)40
Сетевое имя человека, достаточно редко совпадающее с официальным.
(обратно)41
Функциональное дополнение и расширение коры головного мозга, располагающееся in silico.
(обратно)42
Гравитационное излучение — волнообразные искажения пространства-времени, возникающие при движении массивных тел друг относительно друга. Реликтовое гравитационное излучение осталось от массивных влуктуаций на самых ранних стадиях развития Вселенной, и несет в себе отпечаток происходившего в эпохи, недоступные никаким другим методам, в том числе нейтринной астрономии.
(обратно)43
Одна из самых первых стадий развития Вселенной после Большого Взрыва (10–36 — 10–34 с). В это время Вселенная экспоненциально расширилась в невообразимое число раз, и это расширение было настолько радикальным, что нивелировало практически все неоднородности, оставшиеся от предыдущих стадий.
(обратно)44
Первый тип — использующие энергию, сравнимую с падающей на свою родную планету, второй — использующую всю энергию звезды, а третий — энергии всей Галактики. Сфера Дайсона соответствует цивилизации II типа; человечество на момент, описываемый в книге, еще не достигло первого.
(обратно)45
Тип вмешательства в работу вычислительного устройства, когда действие производится в паузы между вычислительными тактами. В данном случае вычислительный такт — минимальный возможный квант времени, около 10–43 секунды.
(обратно)46
/Нигерийские письма. «419» — один из типов финансовых афер, связанных с рассылкой презентабельно выглядящих просьб прислать некую сумму/оказать некую услугу, чтобы помочь какой-нибудь влиятельной сущности в достижении некоторой цели, в обмен на гораздо большее вознаграждение по достижении. В оригинале рассылались от имени якобы опальных сыновей африканских монархов с просьбами финансировать их восхождение на престол и смещение нечестных предков. Афера называться «419» по номеру соответствующей статьи в нигерийском кодексе, вводящей ответственность за подобные предприятия.
(обратно)47
В то время — крупный поставщик онлайн-услуг в Америке, обеспечивающий общение по сети в режиме реального времени.
(обратно)48
Сетевые рекламные объявления. Назойливые до невозможности, в чем можно убедиться, ненадолго отключив все фильтры спама.
(обратно)49
Мем — единица культурной информации, минимальная самостоятельная идея, несущая культурную нагрузку. Аналог гена в пространстве идей, согласно Докинзу.
(обратно)50
Сетевых подписчиков.
(обратно)51
Букв. «конец века», культурная эпоха во Франции 1880-х — 1890-х — декаданс и переход к модерну. Пресыщение, эфемерность бытия и фривольность.
(обратно)52
Комплекс инструментов экспериментального цифрового производства, оптимизированные на малый масштаб и на гибкость возможностей прототипирования. Мечта многих стартаперов начала XXI века.
(обратно)53
Сообщество машин, где основным процессом воспроизводства является не репликация ДНК, а процесс производства интегральных микросхем. Строго говоря, полная задача по его построению эквивалентна по сложности созданию искусственной жизни с нуля. Это менее сложно, чем взлом Вселенной по временному каналу, но все равно непросто.
(обратно)54
Программируемые логические интегральные схемы, программирование которых осуществляется только электрическими сигналами, без перестановок в «железе», по контрасту с механическим переключением в обычных схемах.
(обратно)55
Имеется ввиду гелиоцентрическая орбита рядом с земной. Некоторые астероиды на ней могут оказаться потухшими кометами, мигрировавшими из пояса Койпера, и в отличие от астероидов, у них под каменистой поверхностью могут быть запасы кометных льдов, что сильно облегчает строительство колонии.
(обратно)56
Совокупность органов чувств и датчиков, в первую очередь естественных, но в эпоху киборгизации так же и искусственных.
(обратно)57
Сообщество Свободного Интеллекта.
(обратно)58
Блокатор нейро-мышечной проводимости, используемый как мощнейшее средство, расслабляющее мускулатуру.
(обратно)59
Нейротоксин, необратимо вызывающий болезнь Паркинсона.
(обратно)60
Замалчиваемая, хоть и общеизвестная правда, с которой уже все смирились — огромное количество игрушек и украшений после праздников отправляется на свалку.
(обратно)61
Главарь шайки малолетних воров из Оливера Твиста.
(обратно)62
Европейский аналог GPS, Глобальной Системы Позиционирования.
(обратно)63
На момент описываемых событий используются все более разнообразные способы идентификации личности, такие как цифровые (исплантированные радиочастотные метки), и фенотипные (отпечатки пальцев и всей ладони)
(обратно)64
Тропическая пальма, из которой делается плетеная мебель.
(обратно)65
Для fb2-читателей: числа наподобие 1023 и даже больше, встречающиеся далее, обозначают десять в двадцать третьей степени, и тому подобное. Трудно найти fb2-конвертер, который сохраняет верхние индексы…
(обратно)66
Если верить последним исследованиям. В прошлом «уроке истории» эта цифра составляла 5*1015 MIPS, а не 2*1018 MIPS — очевидно, вычислительная мощность мозга недооценивалась, и где-то между событиями первой и второй главы было сделано серьезное открытие! Пока сингулярность еще не настала, осмелимся проэкстраполировать дальше: несколько открытий такого рода еще ждут своего часа. Число лет, оставшееся до сингулярности, не так уж и скоро перестанет быть двузначным, да и процессоры еще не окончательно утвердились в роли основного субстрата размещения новых мощностей.
(обратно)67
Вектор состояния — «моментальный снимок» состояния вычислительной машины. В оригинальном определении — данные на входе машины, на ее выходе, и состояние внутренних переменных.
(обратно)68
Популярный в начале XXI века язык программирования Python.
(обратно)69
Генетический материал, передающийся по наследству, в высших организмах — в основном половые клетки.
(обратно)70
Поезд на магнитной левитации — в реальном мире такие уже применяются в Японии.
(обратно)71
Беспилотный летательный аппарат грузоподъемностью меньше человека.
(обратно)72
Встречи, на которых хакеры и другие компьютерные специалисты соревнуются в мастерстве и делятся идеями.
(обратно)73
Судя по всему, это разгонный блок, который может использоваться как вместе с основным носителем, как на Шаттлах, так и отдельно для запуска микроспутников.
(обратно)74
Возможно здесь игра слов: Central Intelligence Agency дословно переводится как Агентство Центрального Интеллекта, и на момент повествования сущность службы могла быть другой.
(обратно)75
Химические способы снизить интенсивность механизмов торможения, что позволило Манфреду забыть о путах Памелы. Внимание, возможен разрыв шаблона и полное изнеможение!
(обратно)76
Биологический термин: связь двух гомологичных хромосом при мейозе, клеточной форме полового размножения. Скрещение экономики с биологией порождает удивительные вещи.
(обратно)77
Маленький автоматический вертолет с четырьмя винтами — при наличии цифровых систем управления и обратной связи отличается дешевизной и простотой изготовления. В настоящем мире — первая разновидность дронов, широко распространившаяся во второй половине 2010-х
(обратно)78
Баллы сетевой репутации и доверия. Идея сделать независимые (т. е. ортогональные) координаты посредования, помимо денег, способна многое сделать в экономике, но поддерживать ортогональность чертовски трудно. Все эти накрутки рейтингов…
(обратно)79
Один из первых компьютерных симуляторов эволюции. Игровое поле представляет собой доску, разделенную на клетки, которые могут быть живыми или мертвыми. В каждом следующем цикле живая клетка умирает, если ее окружают меньше двух живых клеток, или больше трех, и продолжает жить, если число живых соседей равно 2 или 3. Так же мертвая клетка может ожить, если у нее ровно 3 живых соседа. Это восхитительный пример, как простейшие правила порождают сложнейшее многообразие путей эволюции!
(обратно)80
Множество значений слова в основном укладывается в поле между «проступок», «нарушение», «выход за пределы», и тому подобным.
(обратно)81
Широкий класс вычислительных методов, позволяющих исследовать численные характеристики системы путем многократного моделирования со случайным выбором исходных параметров. Необходимая полнота представления об исследуемых свойствах системы и о ее работе получается как путем увеличения числа модельных экспериментов, так и путем выбора более эффективного алгоритма генерирования набора исходных параметров, однако применимо к построениям общественного строя это все равно смахивает на метод проб и ошибок. То есть — на продолжение печального опыта.
(обратно)82
Конечно же! (фр.)
(обратно)83
Псевдоним автора комиксов и иллюстраций, считавшегося классическим в гомосексуальной культуре.
(обратно)84
Фазовое пространство, к примеру, системы из трех материальных точек, имеет восемнадцать измерений — по три координаты положения каждой точки и по три компоненты вектора скорости. Фазовые пространства бывают очень многомерны — каждый учитываемый параметр системы является в нем отдельной координатной осью. Текущее положение/состояние системы соответствует одной точке на фазовом пространстве, эволюция — траектории этой точки, а аттрактор — фигура в фазовом пространстве, к которой стремятся траектории. Аттракторы бывают фрактальными, в этом случае они называются странными. Поведение системы в этом случае действительно бывает странным.
(обратно)85
Виртуальная комната переговоров.
(обратно)86
Future shock — состояние дезориентации, связанное со слишком большим количеством перемен на протяжение слишком малого времени, когда люди не успевают адаптироваться к окружающей среде, слишком быстро меняющейся в сторону прогресса.
(обратно)87
Микромеханические вычислительные схемы, по контрасту с электронными, состоят только из механических компонентов. Они отличаются нулевым потреблением энергии в состоянии ожидания, нулевой электромагнитной эмиссией и полной иммунностью к элоектромагнитным помехам и перехвату ванн Эйка — теоретической возможности шпионажа путем считывания электромагнитных колебаний, вызываемых переменными токами в процессоре.
(обратно)88
Обычная голографическая память имеет своим ограничением дифракционный предел, и не способна хранить больше 1019 бит в кубометре. Триллион терабайт в чемодане — круче на семь порядков, мы еще долго не увидим такой плотности ни в повествовании, ни в реальном мире! Даже гиперспектральная голография может добавить к оптическому пределу только два порядка или три. А рентгеновская голография не обходится без очень необычных источников излучения. Компактный лазер на свободных электронах нам еще встретится, но на момент повествования чемодан Манфреда — это что-то очень высокотехнологичное!
(обратно)89
Исходно — тип кофеварки, но во время повествования назначение могло быть более общим, да и «перколятор» звучит круче.
(обратно)90
Distributed Denial Of Service Attack, небукв. распределенная атака перегрузкой запросами, цель которой — сделать объект атаки (временно) неработоспособным путем отправки на него очень большого количества запросов (как цыгане выпрашивают мелочь, обступая жертву и отвлекая ее внимание достаточно, чтобы в этот момент подрезать украшения). Обычно в электронном мире для достаточной мощности атаки требуется сеть атакующих устройств и автоматическая рассылка.
(обратно)91
В начале XXI века — первая получившая распространение универсальная среда исполнения и платформа для приложений, работающая на различных (мобильных, переносных, стационарных, серверных) системах.
(обратно)92
Вклад на имя гражданина, автоматически открываемый в банке при его рождении в некоторых богатых странах. Как Памела его заполучила?
(обратно)93
Сетевой экран, защищающий от нежелательного доступа.
(обратно)94
Другое название искусственного интеллекта, в основном употребляющееся применимо к сильному ИИ.
(обратно)95
Одно из неформальных названий Эдинбурга.
(обратно)96
Саркастические комиксы о том, что будет, если древний и зловещий бог лавкрафтовской вселенной Ктулху попадет в милую и очаровательную вселенную аниме-комикса Хеллоу Китти.
(обратно)97
Точки Лагранжа — точки устойчивого положения в системе двух тел. Во вращающейся системе координат, где одна ось направлена от центрального массивного тела к обращающемуся вокруг него менее массивному, они неподвижны, и в них можно находиться, не тратя топливо на поддержание положения. L1, L2 и L3 находятся на линии, соединяющей малое тело с центральным, и являются точками неустойчивого равновесия: L1 между телами, вблизи от малого, L2 за малым телом, вблизи от него, L3 за центральным телом, «напротив» малого. L4 и L5 составляют равносторонние треугольники с центральным и малым телом, и являются точками устойчивого равновесия: L4 впереди, а L5 — позади малого тела, если смотреть в направлении его орбитального движения.
(обратно)98
Эдинбургский фестиваль — цепочка независимых фестивалей разнообразного искусства, проходящих в Эдинбурге, столице Шотландии, каждое лето в августе
(обратно)99
Wee Frees, Свободная Пресвитерианская Церковь Шотландии.
(обратно)100
Метод статистического подсчета вероятности того, что выборка событий в действительности соответствует предполагаемому теоретическому распределению.
(обратно)101
Борганизм, здесь и далее — несколько тел с общим сознанием.
(обратно)102
1 099 511 627 776 двоичных бит информации, 128 гигабайт — получается 1 мегабит в секунду, и это очень мало, учитывая, что поток данных по зрительным нервам даже по настоящим современным представлениям аппроксимируется 10 Мбит/с с учетом сжатия. Возможно, это относится к коммерчески доступным устройствам непрерывной сенсорной записи, а емкость поясной сумки Манфреда и пропускная способность его записывающей системы могла быть намного больше, учитывая, что уже в чемодане из второй главы был триллион терабайт емкости. И опять-таки, триллион терабайт на 10 кг — это несколько атомов на бит, откуда он взял такой чемодан в то время?
(обратно)103
Область в мозгу, отвечающая за речь.
(обратно)104
«Да» (фр.)
(обратно)105
— Это один из самых старых сетевых протоколов для обмена информацией на основе телефонных сетей.
(обратно)106
Средство приведения информации к готовому для посылки в сеть виду и обратно.
(обратно)107
Большой открытый парк к югу от центра Эдинбурга.
(обратно)108
Присущее простейшим движение в сторону более благоприятной среды — туда, где теплее, меньше соленость, больше растворенных питательных веществ, и т. д.
(обратно)109
Викторианская культура (вторая половина XIX века) характеризуется мощной индустриализацией и развитием культуры и науки, массивной архитектурой, строгими, но элегантными мужскими, и пышными женскими нарядами. Вместе с тем имел место переход от традиционализма к романтизму в культуре. Очень популярна в субкультурах готики и стимпанка начала XXI века.
(обратно)110
99,999 %.
(обратно)111
В классической теории, у видимого света энергетическая эффективность передачи информации уже ограничивается квантованием: не более 1 бита на фотон, т. е. 2–3 эВ. Это оптимум — как раз столько энергии, сколько нужно для воздействия на химические связи, или — в более общем случае — на электронную конфигурацию молекулярного запоминающего устройства. И именно фотоны такой энергии излучаются при переходах с верхнего состояния на нижнее.
(обратно)112
/Точка омега, конечная точка эволюции Вселенной согласно христианскому учению Тейяра де Шардена, характеризующаяся наибольшей сложностью и одновременно гармонией организации, осознанностью и всеобщим единением.
(обратно)113
Богоподобный искусственный интеллект, продукт технологической сингулярности, способный на масштабные вмешательства в жизнь галактики. Отсылка на другое произведение автора — Небо Сингулярности
(обратно)114
Big Crunch, процесс, обратный Большому Взрыву, схлопывание Вселенной под действием собственной гравитации в некоторых космологических моделях
(обратно)115
Автор работ о точке Омега, утверждающий, что ее существование является неотъемлимым свойством законов физики.
(обратно)116
Рожденные в бэби-бум — всплеск рождаемости в послевоенные годы в США, 1948–1964.
(обратно)117
Вудсток — известнейший в культуре хиппи рок-фестиваль, прошедший в 1969 и отличавшийся разгульностью и свободой нравов.
(обратно)118
Кодируюзие белок участки генетического кода, являющиеся первичными структурными единицами, «словами» генетического кода.
(обратно)119
Ноам Хомский (/Хомски, Ноам) — известный лингвист, утверждающий, что способность к языку является врожденной и прописана в мозгу человека на биологическом и генетическом уровне, и имеются глубинные языковые структуры, независимые от социокультурного влияния.
(обратно)120
Участок мозга, связанный с обработкой эмоций.
(обратно)121
/Квалиа, Что именно понимается под этим термином — предмет споров. Здесь — «сырой» поток входящих данных и компоненты, из которого он состоит — ощущение цвета, звука, запаха, боли, и т. д. Иногда к ним добавляют первичные эмоции. А иногда и искусственные чувства. Нельзя сказать, как выглядит ультрафиолетовый, это надо попробовать!
(обратно)122
На момент повествования уже было возможно сделать по меньшей мере довольно подробные снимки вектора состояния нервной системы — личности, памяти и настроек.
(обратно)123
250 = 1 125 899 906 842 624 байт.
(обратно)124
Именно изгибы, а не грани, что подразумевает какой-нибудь высокотехнологичный вид трехмерной печати.
(обратно)125
Тематичский парк в Токио.
(обратно)126
Еще одна отсылка на Небо Сингулярности, Край — маргинальная часть путешествующей между звездами выгруженной цивилизации Фестиваля, живущей новой информацией и развлечениями.
(обратно)127
Задержка связи при сетевом подключении, имеющая большое значение в компьютерных играх и скоростных сделках.
(обратно)128
Релятивистские эффекты делают орбиты динамически неустойчивыми вблизи черных дыр. Наименьшая устойчивая круговая орбита имеет радиус втрое больше, чем у горизонта событий (для невращающейся дыры), а ниже существуют только спиральные траектории, ведущие к падению под горизонт. Гораздо более странные следствия релятивистской механики могут привести вас на вечную орбиту под горизонтом вращающейся черной дыры, где придется вечно кружиться по замысловатой траектории на релятивистских скоростях!
(обратно)129
Имеются ввиду два подхода к созданию наноустройств — миниатюризация существующих решений, основанных на твердофазных устройствах и жесткой логике, и перенятие решений из живой природы — жидкая среда и эволюционирующие системы, как в бактериях. Неочевидно, у какого из них больше недостатков.
(обратно)130
В отличие от белого шума, имеющего равную интенсивность на всех частотах, интенсивность розового шума максимальна на низких частотах, и спадает обратно пропорционально частоте. Розовый шум наиболее распространен в природе в самых разнообразных явлениях, пример — шум водопада или фликкер-шум в электронных устройствах.
(обратно)131
В Америке — очень распространенное клише, высмеивающее простонародные поверья об инопланетянах. Напр., /Картман и анальный зонд, или -and-anal-probes.html
(обратно)132
Речь о произведении Вернора Винджа «Пламя над Бездной», где добытые из древнего архива данные оказались исходным кодом разумной и весьма злонамеренной сущности, устроившей всей Галактике очень нелегкие времена.
(обратно)133
Букв. «поговори с инопланетянами из собственного дома»
(обратно)134
Аккреция — процесс поглощения окружающей материи космическими объектами. В протопланетных дисках зародыши планет растут за счет аккреции пыли и мелких тел, а черные дыры и нейтронные звезды способны захватывать окружающий газ прямиком из межзвездной среды. Перед падением на центральное тело материя образует аккреционный диск, состоящий из газа, пыли и прочего «мусора».
(обратно)135
С помощью формулы его имени рассчитывают вероятность события при условии, что произошло другое, статистически связанное с ним, и метода, широко использующегося для того, чтобы корректировать оценки вероятности в соответствии с новой информацией. Очевидно, Амбер проиграла в прошлый раз.
(обратно)136
В оригинале smart money, умные деньги, но это слишком долго.
(обратно)137
1018 MIPS на человека — оценка эквивалентной вычислительной мощности мозга все еще растет с прогрессом в понимании механизмов его работы.
(обратно)138
/Сериализация — представление объектов и структур в виде строки символов.
(обратно)139
/Электромагнитный ракетный двигатель. Это наиболее перспективный из электрореактивных двигателей. В нем рабочим телом служит плазма, разогреваемая микроволнами или циклотронным резонансом, а стенками сопла — мощное продольное дипольное магнитное поле. Двигатель может работать в широком диапазоне параметров, при достаточной мощности бортового реактора он способен как на большую тягу, так и на большой запас приращения скорости.
(обратно)140
/Эффект Оберта — маневры вблизи планеты, в области глубокого гравитационного колодца, является наиболее эффективными с точки зрения расхода топлива. Недостаток — узкий доступный промежуток времени, из-за чего требуется высокая тяга, чтобы набрать нужный delta-V, не проскочив участок вблизи периапсиса.
(обратно)141
Приставки микро- и пико- не отражают реальных размеров. Граница определяется, в основном, способностью к самостоятельной работе; можно предположить, что на момент повествования пикопробы имеют полный вес не более нескольких граммов.
(обратно)142
2000 рентген в час, в двести миллионов раз больше, чем на Земле, и в миллион больше, чем в открытом космосе вдали от планет в период спокойного Солнца. Смертельная доза без радиопротекторов составляет 500 рентген.
(обратно)143
Сверхбольшие интегральные схемы, где все структурные элементы вытравливаются на одном монокристалле кремния или другого полупроводника. О том, что эта технология устарела, говорили уже и в начале XXI века, но она отличается потрясающей живучестью.
(обратно)144
В операционных системах (особ. в среде Unix) — фоновый процесс, не требующий активного взаимодействия с пользователем.
(обратно)145
В Японии — фанат и яростный защитник какого-нибудь одного сериала или комикса.
(обратно)146
Предания, составляющие второй, после Корана, источник в исламской религии; состоят из иснада — перечисления всех лиц, передававших хадис из поколения в поколения, и служащего подтверждением истинности, и матн — собственно текста. В данном случае имеются ввиду знания, полученные как откровением, так познанием.
(обратно)147
Mini-magnetospheric plasma propulsion, двигатель, в котором парусом и тормозом выступает плазма, удерживаемая полем мощного магнита на корабле
(обратно)148
Freeze-drying — метод консервирования, при котором пища замораживается и помещается в вакуумную камеру для сублимации до полного обезвоживания. Метод позволяет значительно экономить вес, что критически важно в космических полетах. Перед употреблением продукт заливается (рециркулируемой) водой.
(обратно)149
Мода — значение, наиболее часто встречающееся в статистической выборке. В несимметричных распределениях отклоняется от среднего арифметического в сторону большинства. Это один из фундаментальных (и плохо устранимых) недостатков демократии.
(обратно)150
Букв. Язык обработки списков, язык программирования, разработанный для моделирования различных аспектов ИИ. S-выражения — один из типов записи полуструктурированных данных, использующийся в т. ч. в LISP’е.
(обратно)151
Одержимый идеей полного контроля над всем, что небезразлично.
(обратно)152
Метафора: аналогия с компьютерными вирусами.
(обратно)153
Унифицированный язык построения графических представлений каких-либо абстрактных моделей,
(обратно)154
Клетка для исследований по тренировке условных рефлексов с помощью пола-электрошокера, автоматической кормушки, и двух рычагов — «правильного» и «неправильного».
(обратно)155
Сборное название всех немусульманских страны, противопоставляющее их мусульманским.
(обратно)156
Отгороженное виртуальное пространство для запуска опасного ПО.
(обратно)157
Эквипотенциальная поверхность — поверхность равной высоты. Уровень моря принимает форму эквипотенциальной поверхности, а эквипотенциальное среднее — аналог нулевой отметки. На астероидах-картофелинах они бывают заметно не сферическими.
(обратно)158
Фуллерит — молекулярная форма углерода, состоящая из молекул C60 (в форме футбольного мяча, собственно фуллерен), C72 (мяча для регби) и других подобных.
(обратно)159
От лат. «mare» — море, аналог агрикультуры для затапливаемых и подводных территорий.
(обратно)160
Программа-астрономический симулятор, рисующая звездное небо и отображающая различные явления и эффекты.
(обратно)161
На момент повествования уже можно детально управлять всеми подсистемами сознания. Поток — просто мыслительный процесс, занятый чем-то одним, ветвь — часть сознания, наделенная чертами личности, отражение — полная копия вектора состояния, отдельно созданная для выполнения каких-либо целей. В других местах ветвь — это отражение, долгое время существовавшее как самостоятельная личность — обычно это ясно из контекста. Сторожевая ветвь — тот мудрый наблюдатель, который обычно стоит на краю сознания и трезво анализирует все происходящее.
(обратно)162
/Бесцветные зеленые идеи спят яростно, отсылка к примеру Ноама Хомски о том, что грамматически правильное предложение не обязательно осмысленно, послужившему многим дальнейшим экзерсисам.
(обратно)163
Это гораздо меньше прошедшего на земле времени с момента приема сигнала в третьей главе. Вероятно, Айнеко не всегда носила пришельца именно в своей голове.
(обратно)164
В Америке действительно существует общество, отстаивающее утверждение, что Земля плоская. Стало именем нарицательным для всех, кто упорствует в отстаивании представлений, для которых давным-давно доказана неверность.
(обратно)165
Здесь — стопка, в которой нижний слой работает напрямую с аппаратной частью, а каждый верхний является более высокоуровневой надстройкой над предыдущим. Слои строятся до тех пор, пока верхний не окажется достаточно «дружественным» конечному пользователю.
(обратно)166
Василиск — теоретическое изображение (синтетическое), работающее как вирус для человеческого мозга — запускающее в нем образы и мысли, несовместимые с мыслительной архитектурой и вызывающие «падение системы».
(обратно)167
Состояние, когда атомы сдавливаются настолько сильно, что их внешние электроны перестают принадлежать какому-то одному из них, и более того, когда давление вещества начинает определяться именно давлением этого электронного газа
(обратно)168
На самом деле это не так: положения уже известных планет регистрируются с потрясающей точностью, и их возмущение силой притяжения такого тела было бы заметно с расстояния до сотых долей парсека.
(обратно)169
Криовулканизм — аналог обычного вулканизма на ледяных телах, где основой расплава служит жидкая вода. Требует заметно меньшего источника энергии и возможен на телах размером с Цереру и даже Энцелад, при наличии достаточно интенсивного приливного разогрева.
(обратно)170
Здесь, скорее всего, упоминается «космический фонтан», похожий на вертикальный конвеер или американские горки — ротор в верхней части поддерживается на весу за счет мощной центробежной силы от массы ленты конвейера, с силой разворачиваемого здесь обратно вниз.
(обратно)171
В оригинале wicker man — это чучело, которое сжигают на Масленицу.
(обратно)172
В оригинале говорится про температуру теплового излучения — 600 кельвинов, чуть больше 300 °C. Но это совершенно не вяжется ни с описанием метановых облаков в атмосфере несколькими страницами ранее, ни с замерзшими лунами (такой температуры хватит, чтобы нагреть ближний спутник почти до точки плавления воды), ни с планетологией — тело массой 8 юпитерианских остывает за время жизни заметно ниже нуля (до 100–150 К за 1010 лет). Так что будем придерживаться первой версии. Там где-то -180 °C, на внутренней стороне Каллидис -230 °C, а на дальних лунах, возможно, и все -250 °C.
(обратно)173
Ближняя точка орбиты вокруг любого небесного тела (обобщенное от «периселений», «перигей», «перигелий», «периастрон», и т. д.)
(обратно)174
Амбер играет словами: аэрозамедление — торможение АМС о самые верхние слои атмосферы, ювелирный маневр, применявшийся, например, в 10-х годах XXI века вблизи Марса теми станциями, в оснащении которых выбор между лишним топливом для реактивного торможения и дополнительными научными инструментами был сделан в пользу последних. Экран для аэрозамедления весит намного меньше топлива, но маневр требует очень точной навигации. Литозамедление, очевидно, предполагает гораздо более внезапное и разрушительное торможение о верхние слои коры какого-нибудь из спутников Хендай.
(обратно)175
В классической антиутопии «1984» — язык, внедряемый населению специально для подавления сопротивления и самостоятельного мышления, и творческих способностей как таковых.
(обратно)176
Странная материя — (пока) гипотетическое состояние материи, в составе которой, кроме «верхнего» u-кварка и «нижнего» d-кварка, из которых построены протоны и нейтроны, есть «странный» s-кварк. Такая материя построена из экзотической формы ядерной материи, и имеет, скорее всего, огромную плотность и весьма необычные свойства.
(обратно)177
Сто миллиардов градусов — при такой температуре каждый квадратный сантиметр поверхности испускает излучения как двадцать тысяч солнц, В природе для этого нужно что-то не меньшее, чем короткий гамма-всплеск, когда сталкиваются нейтронные звезды, и вещество их раскаленных и сверхплотных ядер «выплескивается» наружу. Максимум излучения при такой температуре приходится на гамма-диапазон, который неэффективно использовать для передачи информации — каждый квант, несет миллионы электронвольт энергии, и таким образом, классические затраты составляют миллионы эВ/бит. Инфракрасные лазеры, работающие во внутренних областях мозгов-матрешек, по этому параметру намного эффективнее.
(обратно)178
Отсылка к «Пламени в Небе» Вернора Винджа, Превзойти («to Transcend») — достичь сверхчеловеческого уровня интеллекта.
(обратно)179
На самом деле, если принять классическим пределом энергетической эффективности 1 электронвольт на элементарное вычисление, солнечной светимости соответствует около 2*1045 EIPS, или на семь-восемь порядков меньше, но это все равно впечатляюще много. Более строгий предел (Марголюса-Левитина) следует из квантовой физики и равен 6*1033 инструкций в секунду на ватт. Но кванты настанут еще нескоро.
(обратно)180
Фр. — правом господства
(обратно)181
Игра слов: Amber — янтарь (англ.) greetings to human Amber — приветсивя человеку, застывшему в янтаре, как ископаемое.
(обратно)182
Ученый-богослов, имеющий право самостоятельно выносить суждения по вопросам фикха.
(обратно)183
Игра слов: host denial — так же и «отказ в доступе к серверу».
(обратно)184
Бутылка, горлышко которой загнуто вниз и плавно переходит в дно, заворачивающееся внутрь так, что внешняя поверхность становится внутренней, как в ленте Мебиуса. Горлышко при этом должно пройти через стенку бутылки, что можно найти в любительских поделках из стекла, или через четвертое пространственное измерение, что встречается гораздо реже.
(обратно)185
Большой межзвездный корабль-колония, в форме вращающегося цилиндра, рассчитанный на поддержание ускорения свободного падения на внутренних стенках.
(обратно)186
Свойство некоторых биологических видов и людей достигать половой зрелости и размножаться на стадии личинки, еще не достигнув взрослой стадии.
(обратно)187
Вероятно, отсылка к произведению «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» — в этом случае в метафоре присутствует некоторый оптимизм.
(обратно)188
Все та же налогия с выгоревшими ядрами белых карликов.
(обратно)189
Ссредство перехвата управления сервером и контролирования его извне.
(обратно)190
Одноколесный гиростабилизированный электросамокат 2010-х годов, довольно элегантное транспортное средство, уступающее лишь колесу фортуны.
(обратно)191
Понятие, взятое из квантовой механики. Собственное значение, или эйген-значение — в узком смысле — величина, характеризующая набор стационарных, основных состояний, в которых может находиться система; ее «собственных векторов». Собственные функции — такие волновые функции, которые переходят сами в себя после применения преобразующего оператора, с точностью до умножения на некоторое число (которое и является собственным значением, отвечающим физической величине). Например, собственные значения (eigen-states) гамильтониана — оператора, вычисляющего энергию, примененного к системе из протона и электрона — это и есть значения энергии орбиталей, а собственные векторы — соответствующие им волновые функции электрона в электрическом поле протона.
(обратно)192
КВОП — квантовая операция, аналог FLOP в квантовых вычислениях
(обратно)193
Теория множеств — опора математики XX и даже XXI века. Множеством может быть объединение элементов по любому признаку — множество целых чисел, красных яблок, и даже множество всех множеств. Но пусть мы попытаемся составить К — множество всех множеств, не содержащих само себя в качестве элемента. Содержит ли К само себя? Если да, получаем противоречие с «несодержанием», но если нет — то получается противоречие с другим условием — по условию К содержит все множества, не включающие себя в качестве элемента, а значит, и самого себя тоже. Вероятно, человеческий разум не может осознать себя полностью, т. е. построить свою исчерпывающую модель в самом себе, и по этой логике — является членом множества K. Но если над этим не заморачиваться, это не сводит с ума.
(обратно)194
См. классификацию цивилизаций по Кардашеву, введенную в первой главе. Кто тогда, кроме Манфреда, предполагал, что Солнечная система так быстро доберется до второго уровня?
(обратно)195
Фундаментальный предел, ограничивающий количество (квантовой) информации, умещающейся в данном объеме. Если попытаться записать в него столько информации, он сколлапсирует в черную дыру, и предел пропорционален площади горизонта ее событий. Вот так странно работает термодинамика черных дыр. Но для маленьких объемов этот предел огромен — всех З.О. можно записать на ЧД невидимых размеров. Трудности возникают, если нужен объем еще на несколько десятков порядков больше.
(обратно)196
Мог ли он вообразить, когда писал «Шепчущего во Тьме» или «Тень над Иннсмаутом», где он окажется через полторы сотни лет?
(обратно)197
Ramjet — старая идея межзвездного корабля, в которой воронка из магнитного поля собирает водород из набегающего потока, и он сжимается и разогревается за счет кинетической энергии до температур термоядерного синтеза, после чего еще больше разогретые продукты выбрасываются с обратной стороны, из магнитного сопла. Идея имеет множество критичных недостатков, но родственная ей идея тормозить магнитным полем о газ межзвездной среды (m2p2-propulsion) вполне жизнеспособна.
(обратно)198
Если сложить с точностью до длины волны свет от телескопов, расставленных на некоторое расстояние, дифракционный предел станет равным пределу «виртуального телескопа» с диаметром, равным этому расстоянию, то есть — базе. В космосе, где не нужно компенсировать сеисмические колебания и прогиб гигантских конструкций под собственным весом — где не нужно вообще никаких поддерживающих конструкций! — можно масштабировать эту технологию до невиданных размеров.
(обратно)199
Астрофизическое примечание: на самом деле, все наоборот. При одинаковых массах и возрастах звезда с меньшим содержанием металлов будет компактнее и горячее, чем с большим, но речь может идти об инфракрасном избытке от сфер Дайсона.
(обратно)200
Область пониженной плотности межзвездной среды диаметром около 300 световых лет, в которой находится Солнечная Система. /Местный_пузырь. Она образована несколькими взрывами сверхновых за последние миллионы лет.
(обратно)201
Вечно юные персонажи сказки про Питера Пэна.
(обратно)202
Отсылка к сказке «Мальчик-с-Пальчик». А может, это Packman двадцать третьего века.
(обратно)203
Игра на стыке теологии с теорией вероятности. Бог по определению всемогущ. Даже маленький, но ненулевой шанс его существования, помноженный на бесконечную величину выигрыша, который обретают попадающие в рай верующие, дает им бесконечное преимущество. Если же его нет, верующие почти ничего не теряют. Неверующие же при его отсутствии ничего не выигрывают, а при наличии получают бесконечный проигрыш попадания в ад.
(обратно)204
Который отстаивает атеистические воззрения и образ жизни с позиций рациональности и теории эволюции, многие из которых были еще неведомы Паскалю. Пари Паскаля совершенно не берет в анализ практическую пользу в настоящей жизни от наличия тех или иных убеждений и связанных с ними образов мышления!
(обратно)
Комментарии к книге «Акселерандо», Чарлз Стросс
Всего 0 комментариев